Веллер Михаил

Не в ту дверь

Михаил ВЕЛЛЕР

НЕ В ТУ ДВЕРЬ

- Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно...

- Ты видела его уже.

- Ну и что, а все равно интересно.

- И вообще кино это для взрослых.

- Но я же все равно его видела.

- Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого. Завтра опять трояк схватит.

- А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.

- Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.

- И историю?

- Д-да...

- А ну вас всех, ей-богу. - Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться, Некрасова не очень любил, а Зыкина - так просто не переваривал. Но отзыв следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.

Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.

- Софочка! - сатанея, рявкнул Сухоруков.

Жена заколотилась в дверь:

- Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?

- А? Что? Что случилось - заволновалась теща. - Не слышу, у меня вода льется! Сейчас открою!

Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет благопристойно.

Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства; в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны.

- Чай будешь пить? - спросила жена.

- Пили ведь. Хотя... - он положил диссертацию на буфет. - Угомонились наследники?

- Легли наконец.

- Бабушка спит?

- Читает.

Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно. Сердчишко, и верно, пошаливало.

- Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала... - сказала жена.

- За сколько?

- Сорок.

- Ну - ты купила?

- Ага; деньги с получки отдам, - коснулась его рукой. - Я дежурю завтра, не забудь забрать Борьку из садика.

Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.

- Пойдем спать.

- Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.

На цыпочках он прокрался в большую комнату...

- Что ты там делаешь? - прошептала из спальни жена.

- Статью надо посмотреть, - прошипел он... вытащил с дочкиной полки "Одиссею капитана Блада", затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай.

Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили.

- Ничего себе! - Сухоруков удивленно снял очки.

- Кто там? - тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок.

За дверью неуверенно посопели.

- Это я...

- Поздновато, знаете. - Вроде юноша какой-то. - Кто - я.

- Женя.

Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки.

Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.

- Вы - Сухоруков?

- Ну, я... - с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями...

- Я - Женя. Не ждали?

Этим вопросом - "не ждали" - он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле.

- Ждал, - солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. - Проходи. Вот тапочки... Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.

Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала.

- Я беспокою вас; поздно.

- Ничего.

- ...Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало... - Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). - Пока нашел вас в новом районе, - махнул рукой. - Переночевать-то позволите?

- Из Якутска... - прошептал Сухоруков. - Так тебе сейчас... сколько же...

- Двадцать два.

- Боже мой. Двадцать два года...

- Извините, где у вас туалет?

- Вот; свет, ванная, полотенце - давай.

Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине.

- На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю.

- Ясно.

- Голоден, конечно?

- Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?

- Жена запрещает, - посетовал Сухоруков. - Вечерком иногда и отвожу душу.

- Ну, - сказал Женя, - со свиданьицем!

Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.

Ему было приятно смотреть, как Женя есть. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.

Ветчина исчезла вслед за котлетами, за ветчиной - сыр, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды.

- Горазд ты, брат, жрать, - подивился Сухоруков.

- Уж коли браться!.. - Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. - Прилично питаетесь, - признал. - Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть распускаться нельзя, осуждающе покачал головой.

- Нельзя, - подтвердил Сухоруков.

- Давай выпьем за тебя, Женя, - сказал он. - Я хочу выпить за тебя.

В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.

Женя листал зыкинскую диссертацию.

- Это что за ахинея? - поинтересовался он.

- Да вот, - Сухоруков замялся, - отзыв писать надо.

- Зачем? Таких слов и писать нельзя.

- Шеф попросил, - брякнул Сухоруков.

- Шеф? - удивился Женя.

- Ну да... - Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.

- Какой шеф? - напряженно проговорил Женя.

Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей.

- Сейчас... - (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку.

- Понимаешь ли... - убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства.

- Шеф - заведующий кафедрой русской филологии.

- А...

- Я... я работаю на этой кафедре.

- Та-ак, - словно взводимый курок.

Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.

- Вы женаты?

- Да.

- На ком?

Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его.

- В общем...

Женя... Жизнь уходила из черт его лица.

- Ты думал, наверное... (почему "наверное"? - мелькнуло) конечно, что я... Ты ее не знаешь.

- ...

- Я... обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не писатель. И все такое...

Сухоруков закурил в тишине.

- НЕТ!!.

Грохот черных сапог.

Дым пожарищ.

Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.

Задыхаясь, умирать под дождем.

- Зачем ты пришел?

- Должен ведь я был когда-нибудь прийти.

Не возразишь...

- И должен ведь я когда-нибудь уйти, - тихо пошел Женя в прихожую. Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.

- Погоди... - Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу. - Погоди, - не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так - он теряет его навсегда. - Нам надо поговорить.

- Поговорили. Вполне...

- Я должен многое сказать тебе. Объяснить... Это тебе же надо. Тебе.

- Нет, - сказал Женя. - Мне не надо.

- Я прошу тебя, - прошептал Сухоруков. - Десять минут. Пожалуйста. По сигарете только выкурим. Да не разувайся ты.

Сели в кухне, не глядя друг на друга.

- Пить я не буду. - Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один.

Произнес заготовленную фразу:

- Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому Мопассану: "Ничто в жизни не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как люди обычно себе воображают". (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.)

- Так вам хорошо - или плохо? Или - средне? нормально?

- А знаешь, - взвесив (в который раз), честно сказал Сухоруков, пожалуй - хорошо.

- И давно вам так... хорошо?..

- Позволь тебе задать, - Сухоруков чувствовал себя в положении шахматиста, навязывающего партнеру заранее подготовленный вариант, позволь тебе задать банальнейший вопрос: по-твоему, что такое хорошая жизнь? А?

Ноль размышлений:

- Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого.

Остальное - шлак.

Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит).

- Да-да, конечно-конечно, - хотеть, добиваться... А как насчет соизмерения желаний с возможностями?

- Сделай - или сдохни, - говорили вроде англичане.

- А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел?

- Тогда смени имя - закричал Жена.

- Я - обычный - человек, - мирным голосом произнес Сухоруков.

- ...Сменили все. Вывеска... осыпается...

- И живу мерками обычного человека.

- Ага. Семья, квартира, положение.

- Ну, - Сухоруков поморщился, - начинается школьный диспут о мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее.

- Еще нет, - беззвучно.

- ...Я отнял у вас много времени, - сделал Женя движение, чтобы встать. - Сколько сейчас?

Сухоруков отстегнул с запястья массивный "Атлантик".

- Возьми часы? - посмотрел Жене в глаза, улыбнулся (стараясь поуверенней). - Хорошо ходят.

"Атлантик" со стальным браслетом тикал между ними на столе.

Курили.

- Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на траулер, в море?

- Возможно.

- Несерьезно это все.

- Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу.

- Для них это жизнь; а для тебя - туризм...

- Ваше занятие лучше?

- Пойми, Женечка, - вздохнул Сухоруков, - я же тебе добра желаю. Пойми - только добра.

- Скверное это занятие, - пробормотал Женя, - всегда всех понимать. Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда.

- Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать.

- Замечание с далеко идущими последствиями.

- ...Пишешь?

Пожатие плеч.

- Рассчитываешь сделаться писателем?

- Там видно будет.

- Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки... Господи, как старо, смешно, банально. Детство, романтика.

- Я пробьюсь.

- Я же говорю: детство, романтика. Куда пробьешься, откуда пробьешься? Что за военно-шахтерская терминология? Знаешь, что будет дальше? Мне-то известно.

Дальше ты будешь - набирать "биографию" и лезть в печать. Напечатают, в конце концов. Примелькаешься, заведешь знакомства, станешь своим человеком. Годам к тридцати пяти издашь книгу. Кто-нибудь ее тихонько похвалит. Все.

Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И - прости - тщеславен. Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь.

И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества, неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья, работа и зарплата, - то покажется берегом обетованным. Нормальная, повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется - да так ведь оно и есть.

...Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами - тем лучше. Честно признаться самому себе в поражении, смириться - трудно. На это тоже нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.

- Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не смиряться.

- Почему, - в отчаянии простонал Сухоруков, - почему ты не желаешь мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня - и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой - не то что я теперь... Ты должен мне верить.

- Я должен вам верить, - медленно повторил Женя, глядя перед собой, я готов поверить даже, что я бездарь; но почему... еще... когда вы женились? - Он навел взгляд на Сухорукова.

- А... - сказал Сухоруков. - Двенадцать лет...

- И раньше...

- ...Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать... Позднее я понял, что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не готов. И еще... Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук неразделенной любви.

Женя поднял голову.

- Резонер, - выпустил он сигаретный дым, кривя рот. - Я устал от ваших афоризмов, - пробарабанил пальцами по столу... - Неудачный обмен годов на цитаты.

Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.

- Ничего себе в гости сходил. - Женя хмыкнул, улыбнулся.

- Нет, - объявил он, не нравитесь вы мне.

- Какой есть, - вздохнул Сухоруков, - что поделаешь.

- Я пошел, - ответил Женя и протопал в прихожую.

- Уже...

- Пора мне. - Женя взял свой рюкзак. - Пора, - открыл дверь.

- Заходи, - тупо сказал Сухоруков.

- Ноги моей здесь не будет.

- Ты не можешь думать обо мне плохо, - торопливо заговорил Сухоруков. - Совесть моя чиста. (Это была правда - почему сейчас он сам себе не верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие... (Что я несу? - ужаснулся он...).

Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.

- Прощайте, Евгений Сергеевич. - Он сплюнул. - Ноги моей здесь не будет! - крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.

Проснулась жена.

- Женя, - тихонько позвала она. - Что там у тебя?

Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный стальной "Атлантик" тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и туалете - тоже.

- Евгений, - позвала она. - Где ты, Женечка?

Черта с два!

Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга, размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную прохладу.

- И флаги на бинты он не рвал, - с некоторым пафосом пробормотал он о себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не прикидывались друг другом.