Наталья Резанова
Крутые парни ездят на трамваях
На линии создавался тяжелый затор. А шофер все также трусил по рельсам впереди меня и никуда не сворачивал.
Я неистово трещал, высовывался, ругался, но шофер только попыхивал в ответ табачным дымом из кабины… я пришел в отчаяние и решил действовать. На спуске к Самотеке я выключил мотор и с оглушительным треском, делая вид, что у меня отказали тормоза, ударил сзади автомобиль с его нахалом шофером
Что-то выстрелило. Автомобиль осел на один бок. Из него повалил белый дым Я увидел, как со стороны Самотечной площади бегут к вагону, придерживая шашки, околоточный надзиратель и городовой.
Все началось с безобидного, казалось бы, постановления городской думы. В целях борьбы с пробками на улицах автомобилям было разрешено ездить по трамвайным путям. Ну, хотели как лучше. С пробками бороться надо? Надо. Но почему-то пробок стало не меньше, а больше, только теперь в них стояли и трамваи. А большинство работяг, если кто не в курсе, аккурат трамваями и передвигается. Они стали опаздывать на работу, последовали штрафы, увольнения и все такое прочее — а кому оно нужно? Тут работяги, что крайне редко бывает, вспомнили о своих гражданских правах и что у них, вообще-то, тоже есть свои депутаты. И протащили через законодательное собрание постановление, согласно которому водитель трамвая в случае необходимости мог подтолкнуть преградившую путь машину. Основанием служил известный московский прецедент 1914 года, неоднократно описанный в литературе.
Формулировка «в случае необходимости» допускала весьма широкое истолкование, но после того как несколько дорогих иномарок получило внятные вмятины на бамперах, братки, вместо того чтобы наехать (во всех смыслах) на трамвайное депо, стали стрелять по окнам вагонов. Работяги в ответ взялись за арматуру. Появились первые жертвы. На путях стали строить баррикады. Начались рукопашные бои — и не только рукопашные. Работяги обзавелись самодельными бомбами — на заводах и фабриках много чего можно собрать из подручных материалов, а народная смекалка работает во все времена. Братки сменили волыны на автоматы. Впрочем, под раздачу зачастую попадали и обычные мирные автомобилисты. Поэтому машины на всякий случай стали бронировать. Любые. Трамваи тоже.
Ну, а потом начались события, не напрямую связанные с транспортными проблемами, но такие, где бронированные средства передвижения могли принять — и принимали — непосредственное участие.
Лучше всего после наступления темноты на улицу не выходить. Это и недоумку понятно. Но как быть зимой, когда сумерки начинаются уже с двух часов дня, а после трех — хоть глаз выколи? А зимы в этих краях долгие, снег по полгода лежит, благо его в нынешние времена и не убирает никто. Это очень важное обстоятельство — снег. И лед. Пешком при заносах передвигаться трудно. На такое решаются только по крайности.
Бабка скользила и падала, поднималась и снова брела, опираясь на палку. Ее целью была черневшая под снегом груда камней — разрушенная баррикада, обозначавшая трамвайную остановку. Обычно вагоны в темное время ходили по оговоренному бригадами пассажиров маршруту, не останавливаясь по пути. Но те бедолаги, которым выпало оказаться на темной улице, старались проходящие трамваи задержать. Насколько хватало сил. Самый безобидный способ — завалить рельсы снегом, на такое и ребенок был способен. Конечно, детей в эту пору стараются из дому не выпускать, но в жизни всякое случается, и не у всех детей есть дом. Однако, ежели трамвай катит на полной скорости, он этот снежный завал разнесет и даже хода не замедлит. Иное дело — преграда посерьезнее. Камни и кирпичи от разрушенных домов, вывороченные обломки асфальта. Плитку, коей в начале века в добровольно-принудительном порядке мостили улицы, вернее, то крошево, что от нее осталось, вынесли в первую очередь, благо ее и выковыривать не приходилось — сама отлетала. Правда, современные вагоны были снабжены таранами, но, как правило, тормозить все равно приходилось. Тут-то и наступал момент истины. Потому что часто завалы были не следствием действий отставших от рейса пассажиров, а ловушками. И редко представители бригады выходили разбирать завалы в одиночку.
Судя по величине разрушенного завала, он являл собой именно такую ловушку, и восстанавливать его никто из одиночек не решался, дабы не вызывать у водителя и пассажиров ненужных подозрений. Бабка тоже не стала этого делать. Хотя, возможно, ей просто не достало сил. Она замерла в ожидании, уперев клюку в растрескавшийся лед, — скорбная фигура в обтерханной шубейке, платке, надвинутом на нос, и разношенных ботинках.
Наконец послышались звуки, вселяющие надежду в сердце одинокого пешехода, — отдаленные грохот и скрежет. Затем тьму, окутывавшую улицу, прорезал луч света — и из-за поворота выкатился вагон. Боковые окна были безопасности ради забиты щитами, в которых кое-где оставили узкие смотровые щели. Но в кабине водителя по вынужденной необходимости горел свет, хоть и приглушенный. Разумеется, освещенная кабина превращала водителя в наилучшую мишень, а водители общественного транспорта считались работягами и у индивидуалов за своих не считались, потому народные умельцы — а таковые в большинстве своем и ездили на трамваях — ставили в кабинах пуленепробиваемое стекло. Но это не всегда помогало.
Однако же теперь все, чему положено светить, светило. Трамвай вез с заводов рабочих первой смены. Там было немало крепких мужиков, и они не боялись нападения. Ну, не то чтоб совсем не боялись, но все же.
Бабулька крикнула:
— Сынки, остановитесь! — голос ее дребезжал, но вагон дребезжал сильнее и, похоже, не собирался задерживаться. Старуха подпрыгнула, замахала палкой и завопила во всю мочь: — Остановитеся! Родимые! Очень надо!
Фигура, мечущаяся в свете фар, привлекла-таки к себе внимание. Вагон затормозил со скрежетом, еще более режущим слух, чем при движении. Но двери все же не открылись.
— Подсадите, Христом Богам прошу! — надрывалась бабка. — Сыночек у меня… навроде вас… в больнице… на Фруктово-Ягодной…
По названному адресу располагалась одна из немногих уцелевших в городе государственных больниц. То есть официально лечение там было бесплатным. А какое это лечение — всякому известно, и какой бесплатно уход — тоже. А что попадают в такие больницы люди совсем небогатые — кого волнует? На лекарства у них средств вряд ли хватало, а вот простыни, одеяла принести да постирать, горшки подносить, мыть больного, переворачивать — пусть родственники подсуетятся. Обычно не отказывались. Так издавна заведено. Еще до смутных времен.
Поэтому те, кто был в трамвае, посовещавшись, решили бабку пустить. Одна из створок в передних дверях приоткрылась.
— Вот спасибо, миленькие, век не забуду… — она засеменила к трамваю, ноу самой двери замешкалась.
— Чего копаешься, старая вешалка? — рыкнули изнутри.
— Вы уж простите, родимые… силов-то нету, да и не протиснусь я… дверь распахните, что вам, трудно?
Из трамвая высунулся плотный мужик в стеганке и вязаной кепке. Такие кепи почему-то называли мохеровыми, хотя никто не помнил, что это такое, и они служили отличительной приметой работяг.
— Ничего, втащим… ну-ка, бабка, подь сюды. — Он протянул руку, но едва лишь старуха оказалась в пределах досягаемости, он, вместо того чтоб подхватить ее, резким движением стащил с ее головы платок. С близкого расстояния даже в темноте было видно, что она хоть и весьма не молода, но вовсе не так стара, как тщилась показать. Скорее тетка, чем бабка.
— Атас, парни! — заорал он. — Подсадка!
Мнимая бабка зашипела, зацепила разоблачителя клюкой и рванула на себя. Поскольку он стоял на приступке, то не удержал равновесия и вывалился наружу.
В тот же миг визг огласил окрестности, но визг нечеловеческий. И" рев был, и шварканье шипованной резины. Вся та гамма звуков, что слышится, когда автомобилисты вырываются из засады. А здесь все обстояло именно так. Из окрестных переулков они устремились перекрыть пути и взять трамвай в клещи.
Выпавший из трамвая мужик успел вскочить и сцепился с «подсадкой». Так назывались вышедшие в тираж шалавы, в молодости промышлявшие по владельцам машин. Когда они становились негодны к прежнему употреблению, то осваивали новое ремесло. Молодые девки и бабы в одиночку в трамваях не ездили. Опасно оно и вообще ни к чему. И если запросится такая в вагон, ее сразу в чем нехорошем заподозрят. Днем-то еще ладно, а на ночные рейсы лучше не проситься, все равно мимо проедут. А к старушкам простой народ жалостлив, у всех небось мамаши есть, глядишь, ради такой и остановят вагон. Вот автомобилисты и приспособили подруг-ветеранш. На полном ходу трамвай окружить трудно, надо, чтоб его тормознули. Еще лучше, если двери откроют, можно в вагон прорваться. Для того подсадка и нужна. Дело оно, конечно, было опасное, могли избить, а то и забить ненароком насмерть, и если последнее все же случалось редко, то мало кто из подсадок насчитывал зубы в полном комплекте. Руки-ноги у них тоже были ломаные, и палки они зачастую не только для камуфляжа и драк таскали. Но они и без этого битья были жизнью битые, а кушать хочется всегда, на склоне лет даже больше, чем в юности. Так что подсадки как класс не переводились, чем старше они становились, тем больше была им цена, и у каждой уважающей себя группировки машиновладельцев имелась своя подсадка.
Эта группировка, правда, была не из слишком уважаемых. Только три серьезных внедорожника, остальные полдюжины тачек гопстеров — местного гибрида гопников и гангстеров. Как бы они свои ведра с болтами ни укрепляли, ни наращивали арматурой и щитами, что бы ни малевали по бортам — все равно опытные люди понимали: все это мелкая шушера, которая вьется вокруг хищников покрупнее. Однако любая группировка находилась в состоянии вражды, временами переходящей в войну, с трамвайными работягами. Крупные группировки шли прямо в атаку на вагоны, прочие предпочитали сидеть в засадах, высылая вперед подсадок. Так было и сейчас.
Но и работяги не вчера на свет родились. Жалостливые они жалостливые, а если не проверить бабку, какую бы душераздирающую историю она ни наплела, какой бы дряхлой развалиной ни выглядела, могло быть худо. Хотя и с проверкой обернулось не слава богу.
Гопстеры заняли позиции на путях. Тут приходилось брать количеством. Правда, если бы трамвай пошел на таран, это количество его бы не удержало. Но тут гопстерам свезло. Подсадке удалось выдернуть своего противника наружу, а бросать своего у работяг не полагалось. Ну, разве что уж совсем безнадега, а тут до такого еще не дошло.
Безнадега — это когда сразу стрелять начинают. Мало у кого у из работяг имелось огнестрельное оружие, а у гопстеров — через одного, если не чаше. Но пускать его в ход без серьезного прикрытия они опасались. Любой, кому приходилось ездить вечерними рейсами, знал: если сразу начали палить — значит, шибко деловые или с понтами в смычке, одна надежда на таран, прорываться й уходить. А если дело идет к рукопашной, а стрелять не начали, тут еще неизвестно, чья возьмет.
Похоже, без рукопашной не обойдется — это смекнули с обеих сторон. Хлопнуло несколько дверей в «ведрах с болтами» — гопстеры готовились прорываться внутрь. Добычи бы они в трамвае не взяли. Случаются нападения с целью ограбления, в те дни, когда на заводах получка, но сейчас это был акт чистой застарелой вражды.
Подсадка, предвидя, что сейчас кто-то выскочит из трамвая, вырвалась от своего противника и на четвереньках перебежками прорысила во тьму.
— Сука! — вскричал оскорбленный в лучших чувствах работяга. — Погоди, мы тебе такой трамвай устроим — мало не покажется!
— Мишаня, ты чего телишься! — крикнули из вагона. — Давай назад, пока эта шобла не подвалила!
Действительно, если бы бдительный Мишаня успел вскочить назад, вагон рванул бы с места и ушел с наименьшими потерями. Но Мишаня не успел. Несколько фигур в косухах из псевдокожи окружили его, и единственное, что он успел сделать, — заслонить лицо рукавом. Заточка вспорола рукав стеганки, вата полезла клочьями, но лицо осталось не задето.
На сей раз открылась и вторая створка двери, передовой отряд работяг высыпался наружу. Все двери открывать ни в косм случае было нельзя. Вооружение и у работяг, и у гопстеров было примерно одинаковое — арматурины, монтировки, разводные ключи, заточки, кастеты. Что не удивительно — происходили они из одной среды, взрастали в одних дворах и зачастую приходились друг другу родственниками, что никак не делало вражду менее ожесточенной. Они и одеваться старались так, чтобы их ни за что не перепутали, хотя это удавалось с трудом. Люди, далекие от подобных материй, не поняли бы, чем отличается парень в вязаной шапке от парня в вязаной кепке. Но путаница была смерти подобна.
Месилово выглядело жестоким, но участвовали в нем отнюдь не все, кто собрался на ночной улице. Сражавшимся надо было беречь силы. Работяги стремились отбросить нападавших и уйти, гопстеры прокладывали дорогу тем, кто должен был ворваться в вагон. Поэтому в вагоне оставалось достаточно народу, способного дать отпор.
Без сомнения, в окрестных домах слышали лязганье металлических прутьев, мат и хеканье, но эта симфония темных улиц была слишком привычна уху среднего горожанина, чтоб привлечь особое внимание. Вот если б выстрелы — другое дело, тут уж стоит опасаться. А так — сами разберутся.
Драка шла с переменным успехом, поначалу казалось, что гопстерам вот-вот удастся разметать работяг. Но тем удалось сомкнуться (Мишаня, у которого за пазухой нашлась заточка не хуже той, какой его задели, тоже влился в ряды) и потеснить врага. Теперь уже гопстерам приходилось защищать свои машины — вошедшие в раж работяги принялись крушить ненавистные тачки. Если стенке бронированного трамвая железным прутом особого вреда не причинишь, то легковушку можно покорежить очень даже сильно. Не говоря уж о том, что шины проткнуть можно за милую душу. А окна там не то что у внедорожников — не побьют, так высадят. Машины гопстеров почти все без исключения были отмечены следами боевых схваток, латаны-перелатаны, во вмятинах и складках, их даже не стремились скрыть, ибо вмятины доказывали, что владелец — не какой-нибудь трусливый цивил. Чем больше их было, тем больше уважали гопстера в среде ему подобных. Но у работяг боевые отметины на тачках вызывали сугубую ярость. Раз тачка побывала в переделках — значит, ее хозяин не раз и не другой нападал на тебя или твоих товарищей.
Мат густел, к прежним звукам прибавились звон стекла и лязг жести, на истоптанном снегу валялись выбитые зубы и темнели пятна крови — пока что в основном из разбитых носов. Но дальше могло быть хуже. Если одни кричали «бей гопоту!», то другие отвечали «дави кепарей!» — и действительно старались осуществить свое намерение. В прямом смысле. А сделать это можно было, лишь вернувшись в машины, и гопстеры, оставив рукопашную, кинулись обратно к машинам, пока их не перевернули. Тут-то бы и отступить работягам ускоренно, прихватив раненых, ибо даже против самых хилых тачек, ежели те на ходу, ничего бы они поделать не могли.
Но выяснилось, что все предшествующее сражение было лишь для отвлечения внимания и настоящие события только грядут.
Водители внедорожников выслали вперед своих шакалов, а сами, держась в тени, куда свет от фонарей не доставал, собрали и установили на путях переносную помповую пушку. Это оружие, как и любое помповое, проходило по разряду «самооборона» и законом не преследовалось. Предполагалось, что его использует охрана укрепленных загородных поселков, отбивая налеты. И по силе разрушения пушка хоть и отставала от гранатомета, но немногим ему уступала.
И залп из нее разнес бы окно водительской кабины, никакая броня бы не помогла. А дальше — пиши пропало.
И все же работяги не первый день и не первую ночь ездили этим маршрутом. Оказалось, что у тех, кто оставался в вагоне, кое-что припасено и на этот случай. Хищно лязгнул один из люков на вершине вагона. Обычно их держали приваренными, чтобы предупредить атаки сверху, но тут рискнули и, как выяснилось, оказались правы.
Представители рабочего класса на дому могут склепать что угодно, хоть тот же гранатомет, да вот беда — он уже за пределы статьи о необходимой самообороне вылезает, а за это сажают. Опять же таскать с собой неудобно, даже в транспорте.
То, что высунулось из люка, к огнестрельному оружию никак не относилось, но имело крайне мало общего с пижонскими арбалетами — из тех, что в ходу у заказных дел мастеров. Это произведение было ближе к тому, что называлось простым русским словом «самострел». Или к еще более древнему, начисто позабытому оружию — копьеметалке. Здесь копье было цельнометаллическое, и конечно, закрепить такое оружие под люком и выстрелить без механических приспособлений было невозможно, ну так в этом трамвае рабочие ездили, и притом не с мыловаренной фабрики.
Копье пало с крыши подобно небесному перуну. Повторить такой выстрел было невозможно, но этого и не понадобилось. Работяги успели первыми, помповую пушку разнесло вдребезги.
Из вагона раздались торжествующие вопли, со стороны гопстеров — яростный вой. Те из кепарей, что еще оставались снаружи, успели заскочить в вагон — и правильно сделали. Пушка была повержена, но осколки ее зацепили и кое-кого из деловых, а те такого не прощали и погнали бы серую скотину на штурм сызнова.
Столкновение предупредило новое явление. Если бы не предшествующие гром и лязг, его бы услышали раньше. А так бульдозер увидели, когда он показался в зоне видимости.
В свете фар боевая машина была поистине чудовищна, и сражавшиеся замерли, цепляясь за оружие. Ибо ожидать можно было чего угодно. В вековечной вражде рабочих и автомобилистов водители бульдозеров не заняли определенного места. С одной стороны, они были водителями индивидуальных транспортных средств и могли считаться автомобилистами. С другой — по роду занятий относились к работягам, и прирожденные машиновладельцы, даже из мирных цивилов, бульдозеристов презирали. Поэтому они могли воевать и за тех, и за других, а чаще — сами за себя. Иногда срабатывала классовая солидарность, но порой бульдозеристы шли в наемники к деловым — те не брезговали, поскольку разрушительная мощь бульдозеров была известна многим.
Но на сей раз, очевидно, группировка подкрепления не вызывала. Бульдозерист прибыл собственной волей. И всех терзала мысль — против кого? За кого? Если б он пошел на таран, трамвай, может, и выстоял бы, но водила не такой дурак и, в отличие от его собрата в трамвае, способен на маневр.
В считаные мгновения сомнения разрешились.
Сиплый голос прогремел в морозном воздухе:
— Что, Вован, думал, тачку сменил, добрые люди тебя не найдут?
И ковш бульдозера, словно драконья пасть, рухнул на один из внедорожников. Вероятно, его владелец когда-то нанимал бульдозериста, но не расплатился за услуги. Теперь платить приходилось ему. Специально заостренные зубы вонзились в металлическую плоть. Хозяин джипа на тот момент находился снаружи благодаря инциденту с пушкой, и ему следовало бы благодарить всех святых за этот неудачный тактический прием. Он, однако, склонен был извергать не столько благодарения, сколько проклятья, наблюдая, во что превращается его прекрасная боевая машина.
Полностью пробить броню и сжевать внедорожник железные зубы не смогли, однако бульдозерист не склонен был останавливаться на достигнутом. Ковш выпустил жертву но лишь для того, чтобы водила имел возможность изменить угол наклона. Новый захват последовал не сверху, а снизу. Титаническим усилием он оторвал джип от земли и метнул туда, где табунились гопстерские тачки. Далеко зашвырнуть джип он был не в состоянии, но и так сумел добиться жертв и разрушений. Лязг и грохот намного превзошли те, что слышались при прошлом раунде стычки. К ним примешивались крики раненых. Одно из «ведер с болтами» вспыхнуло, озаряя окрестности рыжим инфернальным светом, и прочие гопстеры кинулись к своим тачкам, отгоняя их подальше, пока пламя не охватило и другие машины. Работяги в трамвае приветствовали происходящее радостными криками, не очень думая, что огонь может перекинуться и на вагон.
— Ну, козел, ты попал! — кто-то из деловых, выхватив волыну, выстрелил по кабине бульдозериста.
До сих пор все шло по неписаным правилам прирельсовых стычек, когда сражавшиеся воздерживались от стрельбы. Однако с появлением бульдозера картина изменилась, и владелец пострадавшего джипа не снес такого надругательства над честью группировки.
Попал ли стрелявший, узнать не удалось. Ответом на его выстрелы стала череда других, причем не одиночных. Вслед за ними раздался вой, от которого закладывало уши даже у самых нечувствительных.
— Атас, понты!
Гопстеры, уже сидевшие, на свое счастье, в машинах, дали по газам. Деловые, у гордости которых тоже был предел, кинулись к джипам. Связываться с понтами не хотел никто.
Понты — дорожная полиция, выделившаяся из общего класса ментов, работая в экстремальных условиях, сразу открывала огонь на поражение. Им было все равно — работяги перед ними или гопстеры, деловые или цивилы, автомобилисты или пешеходы, мужчины или женщины. Для них это был не столько бой, сколько охота. Причем, следуя примеру какого-то своего легендарного героя, бабам они старательно целили в голову, а мужикам — в пах. Объяснялось это суровым здешним климатом, при котором легко отморозить что угодно.
Поэтому работяги тоже не стали дожидаться понтов. Тут и копьеметалка не помогла бы. Надо было уходить, и как можно скорее, благо, машины гопстеров, преграждающие пути, исчезли. Правда, оставались еще обломки пушки, но с помощью особого щитка их можно было толкать перед собой до тех пор, пока трамвай не удалится на безопасное расстояние. Тогда ребятушки снова смогут выскочить и очистить пути. А пока уходить, и все.
— Осторожно, двери закрываются! — проорал водитель древний клич, хотя двери были давно закрыты, и вагон с громыханием покатился прочь на всей возможной для трамвая скорости. Пассажиров швыряло во все стороны, хотя они цеплялись за сиденья и поручни, но никто не выражал возмущения по этому поводу.
Когда стало ясно, что погони нет, напряжение отпустило. У кого-то оказалась при себе фляга с самогоном, у кого-то под сиденьем припрятана бутыль бражки. На проходной действовал антиалкогольный контроль, но вечерней смене обычно делали послабления. Там небось тоже люди, с пониманием. Поэтому пили без опаски, да и разве напьешься в дороге-то? Так, для сугреву только.
Расслабились, то и дело пересказывая друг другу во всех подробностях недавнюю стычку — как будто не сами участвовали и не сами наблюдали. Ржали, вспоминая, как разлетелась пушка и как бульдозерист поддел машину делового. Пересчитывали, кто какие боевые отметины получил.
Мишаня хвастался своей геройской раной — дырой в ватнике.
— Нашел чем хвалиться, — говорили ему. — Если бы ты с бабой не подрался, то и выручать тебя не пришлось бы. Проехали бы мимо и на смену не опоздали. А так из премии вычтут.
— А что баба, что баба, — отвечал обиженный Мишаня. — Бабы тоже разные бывают. Раньше, до понтов еще, на дорогах как раз специальный отряд и орудовал, из одних баб. И такие они были свирепые, что власти им даже оружия не давали, только ломы. С тех пор и говорят: «Против лома нет приема».
— Врешь ты все, Мишаня.
— Вот и не вру! У них и форма особая была— жилетки оранжевые. Чтоб издали видели и боялись.
— Да? А мне отец говорил — эти… как их… белые колготки…
Спорили, однако, без злобы. Все было хорошо. Они победили, ну, не без помощи бульдозериста и понтов, но это не считается. Никто не погиб, и даже есть надежда не опоздать на смену.
Трамвай удалялся в темноту. Это был обычный рейс. До завода, где собирали автомобили.