Нелли Шульман

Вельяминовы. Начало пути

Книга первая

Пролог

Москва, февраль 1548 года

Жена боярина Федора Вельяминова Аграфена умирала. Еще в сентябре, когда она принесла раньше срока мертворожденных близнецов, Аграфена обезножела и несколько недель лежала без движения, отвернувшись лицом к стене, и даже не стирая с лица беспрестанных, быстрых прозрачных слез.

К Покрову она немного отошла, и даже проехала с мужем по московским церквям, щедро раздавая подаяние во спасение души. Федор боялся смотреть ей в глаза — они мертвенным блеском горели на исхудавшем лице, с резко выдающимися скулами — прабабка Аграфены была крестившейся ордынской княжной, — и сухим ртом. Дома, с мужем, она все больше молчала или звала себе в покои их младшего сына Матвея — из тех десяти живых сыновей и дочерей, что принесла Аграфена, до юности дожили только двое.

Старший сын, инок Вассиан, принял постриг три года назад, достигнув семнадцати лет. Он родился калекой — с заметным горбом, и беспомощной, короткой левой ногой. Однако мальчиком рос чрезвычайно разумным, и Федор с Аграфеной поняли, что нет для него иного пути, нежели мантия монаха. Приняв постриг, Вассиан мог остаться в Москве или спасаться у Троицы, однако он выбрал трудный путь — нести свет православия зырянам, и вот уже второй год монашествовал в Чердынском Богословском монастыре на реке Колве, в Пермском крае.

Федор вспомнил, что тогда Аграфена дала обет — буде Богородица смилостивится над ними, и дарует им здорового сына, она проползет на коленях по всем московским церквям, прославляя Ее милость и величие.

Матвею было полгода, когда осенью, в развезенной колесами возков и телег жирной московской грязи, его мать ползла от паперти к паперти, заливаясь слезами благодарности — мальчик рос крепким и красивым, и Аграфене наконец-то подумалось, что и она, после всей череды выкидышей и мертвых младенцев, сможет принести мужу сыновей.

Однако и после Матвея все пошло по-старому, и Аграфена все больше и больше замыкалась в себе, шептала молитвы, постилась, покупала у ворожей таинственные амулеты, а у странствующих монахов — ладанки и святую воду.

А сейчас, после Рождества, когда она выстояла длинную службу в продуваемом злыми январскими ветрами, сыром Успенском соборе, Аграфена совсем слегла. У нее началась лихорадка, и она в беспамятстве все шевелила губами — то ли молилась, то ли просто искала глотнуть воздуха.

Федор стоял рядом с ее ложем, смотря на совсем девичью, худенькую фигуру жены, и вспоминал, как венчали их у Федора Стратилата в Коломенском тридцать лет назад.

Аграфене было четырнадцать, а ему восемнадцать, и был он, Федор Вельяминов, влюблен в свою нареченную, — еще с той поры как увидел ее двенадцатилетней девочкой на крестинах у каких-то своих сродственников.

Она была вся золотоволосая, сияющая, с горячими карими глазами, маленькая, бойкая, острая на язык — Федор, высокий и крепкий, даже какой-то неповоротливый, казался себе великаном по сравнению с ней. Он был молчун и стеснялся ее, но по какой-то неведомой ему до поры причине, она ответила согласием засланным сватам, и их повенчали на Красную Горку, в прозрачное, теплое, полное запахом черемухи утро.

И ночь была такой же — жаркой, напоенной ароматами цветения трав, с новой луной, в свете которой кожа Аграфены отливала чистым жемчугом, а распущенные волосы, закрывавшие ее до бедер, казались отлитыми из сияющего золота.

Они распахнули окно опочивальни, выходящее в густой лес на Воробьевых горах — молодожены проводили первую ночь в подмосковной усадьбе Вельяминовых — и река внизу, под холмом, переливалась и сверкала, совсем как глаза Аграфены.

Она все молчала, и улыбалась, глядя на него, а потом, когда, осмелев, Федор коснулся ее, она вдруг сильным и плавным движением обняла его, уместившись вся в его руках, и зашептала: «Ох, и люб же ты мне был, муж мой, даже стыдно сказать, как…»

— А сейчас? — внезапно охрипшим голосом спросил Федор, гладя ее по голове, поднимая к себе ее спрятанное у него на плече лицо.

— Еще более, Федор — Аграфена улыбнулась, глядя на него, и он, не в силах себя удержать, стал целовать ее лицо и губы. Она нежилась под его прикосновениями, и сама отвечала на поцелуи, — сначала робко, а потом все более требовательно, настойчиво.

Сейчас, стоя у постели умирающей, он вспомнил, как здесь же, в этой горнице, на этой же кровати, он зарывался лицом в ее раскинувшиеся по постели волосы, и вдыхал их жасминовый запах.

Тогда, их первой ночью, она была вся горячая, ладная, сладкая, и внутри у нее было бархатисто и жарко. Даже утратив девственность, она лишь стиснула зубы и подалась навстречу Федору, обхватив его вся — руками, ногами, так, что он совсем перестал понимать, где он, а где она.

Они проспали тогда до полудня, а проснувшись первым, Федор все любовался ее прекрасным, спокойным, сияющим в золотистом солнечном свете лицом.

Это потом, с каждой новой беременностью, с выкидышами и смертями, теряя кровь, Аграфена будто ссохлась, сгорбилась, побледнела, и волосы ее истончились, и проглядывала в них все более заметная седина.

— Матвей! — вдруг очнулась Аграфена, и ее костлявые пальцы схватили руку мужа. Федор поежился от их смертного холода и тихо сказал: «Тих, Груня, он едет уже. Он с царем на охоте, я отправил туда гонца».

— Доедет ли….- застонала Аграфена, и Федор с ужасом увидел, как шарят ее пальцы по постели, обирая простыню. «Попрощаться бы… только».

Она опять впала в забытье и Федор, как все эти последние недели ее медленных мучений, с отвращением подумал о себе — вот лежит она, его богоданная, возлюбленная жена, младше его на четыре года, давно превратившаяся в старуху, истомленная беременностями и родами, умирающая, а он, Федор Вельяминов, все еще здоров и крепок.

Был он богатырского роста и широк в кости — так, что иногда неуклюжестью своей напоминал медведя, с нетронутыми сединой темными кудрявыми волосами, и удивительно красивыми сине-лазоревыми глазами. До сих пор, проходя по улицам, или стоя в церкви, он ловил на себе мгновенные женские взгляды из-под платков, да и на подворье у него было много быстроногих, разбитных, бедовых московских девок, многие из которых были бы рады ублажить боярина.

И ведь тело его, тело здорового, еще нестарого мужчины, требовало своего — и тогда Федор, чтобы забыть об этом, уезжал на охоту — соколы и сапсаны у него были хороши, да и на медведя он до сих пор ходил один, вооруженный лишь ножом и рогатиной.

Он знал, что многие бояре без зазрения и стыда ходят к веселым вдовушкам или в потаенные срамные дома, но сам не мог, не умел переступить через себя — был он однолюбом, и стыдно было бы ему после такого смотреть в прекрасные, ласковые очи его Аграфены.

— Федя..- прошептала жена, ища его взглядом.

— Да, Груня, — он наклонился над ее лицом и почувствовал запах смерти — кислый, отвратительный, пугающий.

— Федя, обещай мне. Как я умру, позаботься о Матвее. Не будь с ним слишком строгим, он мальчик еще.

— Груня… — начал он, но умирающая вдруг шевельнула рукой, и в самом коротком этом жесте Федор явственно увидел царственное величие Византии — Аграфена недаром была из рода Головиных, ведущих начало свое от императорской династии Царьграда.

— Федя, женись потом еще раз. Тебе нужна хорошая жена… не такая… — она болезненно сморщилась — …как я. Ох, и любила же я тебя, Федя, милый мой… как жалко…уходить… — она заплакала медленными, тихими слезами, и Федор стал целовать ее влажные, впалые щеки.

— Груня, — он хотел сказать что-то, но ему перехватило горло рыданием.

— Обещай мне — быстро шепнула она. — Обещай жениться, Федор!

— Обещаю, — сказал он, прижимая ее хрупкую голову к своей груди. — Помолись за меня у престола Богородицы, Груня, ибо Царица Небесная и сын Ее, Господь наш, мне свидетели — любил я тебя более жизни самой.

— Матушка! Милая! — раздался с порога горницы высокий юношеский голос, и четырнадцатилетний Матвей пополз на коленях к ложу умирающей. Аграфена положила руку на его кудрявые золотистые волосы, и Матвей стал исступленно целовать ее ладонь.

— Матюша, сын мой — выдохнула она. — Отца почитай, и не прекословь ему, и будет тебе мое материнское благословение с небес, и заступничество Пресвятой Богородицы защитит тебя.

Кончаюсь я, Федя, позови инокинь…

Монахини, кучкой столпившиеся у раскрытой двери, стали громко читать канон на исход души. Матвей рыдал, уронив голову на постель, а Аграфена, вдруг подняв на мужа на мгновение ожившие глаза, тихо прошептала: «Похорони меня с детьми нашими, там уже с ними встречусь, возлюбленный мой, муж мой. Спасибо тебе».

Федор почувствовал ее последний вздох — краткий, легкий, будто опять стала она той быстрой девочкой, и аккуратно уложил голову своей умершей жены на подушки.

Молча пройдя мимо Матвея и монахинь, он распахнул дверь на крыльцо. Дворовые люди стояли темной толпой в неверном свете февральского утра.

— Преставилась боярыня Аграфена — сухим голосом сказал Федор. — Плачьте по ней.

И пошел через двор, как был, в рубашке и без шапки, на жестоком морозе, и слуги расступались перед ним, ибо страшно было лицо Федора Вельяминова — твердое, закаменевшее, суровое.

Часть первая

Москва, 1549 год

Царь Иван Васильевич присутствовал на патриаршем богослужении в Успенском соборе. По случаю святой Пасхи в церковь были приглашены не только ближние бояре, но и приехавшие из своих подмосковных вотчин представители захудалых родов.

Весна выдалась холодной, за неделю до Пасхи еще шел снег. В народе шептались, что это в наказание за теплую зиму, когда при первом Казанском походе царя под лед Волги ушла осадная артиллерия и часть войска.

Проведя под стенами Казани неделю, и, так и не решившись на штурм, русское войско отступило, и царь вернулся в Москву в дурном настроении. Однако в марте по пьяной неосторожности погиб в своем дворце ненавистник Руси хан Сафа-Гирей, и Иван, втайне от преемника хана, стал собирать войско и готовить новый поход.

Федор Вельяминов, чуть не погибший в декабре на тонком льду Волги, когда он, с другими воеводами, пытался спасти хотя бы немногое от войска, и потом с этими остатками, бесцельно стоявший под стенами Казани, находился совсем рядом с царем. Несмотря на невзгоды похода за год, что умерла Аграфена, Федор даже как-то помолодел, распрямил плечи и стал чаще улыбаться.

Под тягучее пение патриаршего хора он нашел глазами Матвея. Пятнадцатилетний его сын стоял прямо, закрыв глаза, и на его прелестных, сильно вырезанных губах играла тонкая улыбка. Матвей был совсем Головин, в материнскую породу, и ничего в нем было от большого, сильно сложенного Федора.

Маленького роста, тонкий, с пышными, нарочито длинными золотистыми волосами, и прекрасными карими глазами матери, Матвей гарцевал по улицам Москвы на своем роскошном вороном жеребце, и проводил почти все время с компанией своих сверстников в охотничьих забавах и праздности.

Царь Иван его любил и привечал — Матвей, всего на четыре года младше царя, напоминал тому о юности и беззаботности. Даже сейчас, во время Казанского похода, после трагедии у переправы, царь запретил Матвею оставаться с войском, но вместо этого взял его с собой в Нижний Новгород, где Иван Васильевич дожидался исхода казанских событий.

Федору не очень нравилась эта дружба — многое болтали на Москве о странных и страшных забавах царя, о том, что происходит за мощными белокаменными стенами Кремля, о том, чьи изувеченные трупы находят время от времени в переулках Москвы. Однако поделать он ничего не мог — невозможно было приказать Матвею не являться во дворец, и еще более немыслимо — не проводить время с царем.

Одна надежда была на то, что царица Анастасия Романовна, выбранная Иваном из тысячи пятисот боярских дочерей, и повенчанная с ним два года назад, сможет обуздать буйный нрав царя.

Она сидела сейчас на троне рядом с крепким, крупным Иваном — маленького роста, темноволосая, кареглазая, похожая на диковинную куклу в своих блистающих золотом и драгоценными камнями одеждах. Пока что у молодой четы родилась только одна дочь, умершая в младенчестве, но ходили слухи, что молодая царица опять понесла.

За троном царицы краем глаза Федор заметил какое-то шевеление и невольно обратил внимание на тех, кого он обычно пропускал мимо глаз — ближних боярынь царицы. Полная Аксакова, низенькая разбитная Бутурлина, прелестное лицо его двоюродной сестры Прасковьи Воронцовой, и какая-то новенькая — тонкая, высокая, белокожая, стоит, опустив голову, и видно только ее сцепленные замком красивые пальцы, унизанные перстнями.

Как будто почувствовав что-то, женщина подняла голову и в тот же момент певчие грянули «Аллилуйя» — служба закончилась, и царь с царицею покидали собор. Боярыни сгрудились позади Анастасии, и Федор лишь увидел, как прямо и открыто посмотрела на него эта неизвестная женщина — у нее были серо-зеленые, как вода в осенней реке Москве, глаза, и золотистые длинные ресницы.

У выхода из собора он нагнал мужа Прасковьи Воронцовой стольника Михаила.

— Михайло Степанович, — положил ему руку Федор на плечо, — ну-ка погоди!

— Что такое, Федор Васильевич? — Михаил Воронцов был лет на двадцать младше Федора, и относился к нему скорее, как к дяде, чем к брату жены.

— У меня до боярыни Прасковьи дело одно есть, недосуг, да и невместно тут говорить, однако и медлить неохота — тихо сказал Федор, думая о том, что сероглазая красавица могла оказаться обрученной, а, то и мужней женой. «И тогда, — горько подумал он, — куковать тебе, Федор, стариком одному».

Ибо за весь этот год никто из боярынь и дочек боярских не приглянулся Федору. Как прошло шесть месяцев со смерти Аграфены, все сродственницы, будто сговорившись, принялись хлопотать о новой женитьбе Федора. Был он человеком богатым и весьма знатным, а через покойницу Аграфену находился в родстве с всемогущими Головиными. Сватали ему и вдов, и девиц хороших родов, показывали их в возках, или в церквях, но до сих пор никто из них не заставлял сердце Федора биться так сладко и неровно, как это было с Аграфеной.

— Вот только та, сероглазая, — подумал он и улыбнулся, непонятно чему.

— Так заезжайте к нам, Федор Васильевич, прямо сегодня, ради святой Пасхи, и Матвея с собою берите.

Четырнадцатилетняя Мария, единственная дочь Воронцовых, давно уже заливалась краской при виде своего троюродного брата.

— Матвей, Михаил Степанович, у царя будет, ты же знаешь. А вот я заеду, коли не шутишь. — Федор попрощался и широкими шагами пошел к своему возку.

Михаил Воронцов нашел глазами свою жену и, в который раз изумился свежей красоте ее лица — тридцатилетняя Прасковья за все годы их брака родила всего троих детей — двойняшек Марию и Степана, и, два года назад, «последыша», как его ласково назвали родители, Петра.

Она быстро подошла к мужу, раскачиваясь на каблуках, спрятанных под подолом парчового сарафана.

— Дядька Федор к нам приедет, — сказал муж.

— Ну и славно, — улыбнулась Прасковья. «Что ж ему в святую Пасху дома одному сидеть? Не дело это».

— Сказал, что разговор у него до тебя есть, — рассмеялся Михаил, подхватывая под уздцы выведенного оруженосцем своего коня.

— Ох, ты, Господи! — Прасковья прижала к щекам тонкие пальцы. «Не иначе приглянулся ему кто сегодня. Немудрено — народу-то сколько было. Царицу проводим до покоев, и приеду — нынче Бутурлина у нее остается».

Михаил вскочил в седло и рысью пустил коня на Рождественку, в свою городскую усадьбу.

Воронцовы всегда славились гостеприимством — боярыня Прасковья, несмотря на веселый, легкий нрав, хозяйкой была рачительной и строгой, — за грязь, леность или воровство дворню секли нещадно и отправляли в деревенские усадьбы.

Дома у Прасковьи всегда стояли ароматы свежевыпеченного хлеба и чистого белья, полы скребли с песком каждый день и слуги всегда ходили опрятными.

Обед был семейный, за столом собрались только Прасковья с мужем, старшие дети — Мария и Степан, да Федор Вельяминов.

— Дядя Федор — обратился к нему двоюродный племянник, — а правда ли что осенью опять пойдем воевать Казань?»

— Судя по всему, Степа, что да — задумчиво ответил Федор, отставляя кружку с медом. «Без Казани пути нам на восток нет, да и Пермский край получается, как отрезанный ломоть — а там земли исконно русские, их еще новгородцы завоевывали, сотни лет назад. Да и Волга Руси нужна — по ней нам торговать с Персией и Индией, а сейчас ханы Казанский и Астраханский в Каспийское море нас не пускают».

— А правда ли, дядя Федор, что в Индии все идолам поклоняются? — Мария покраснела от смущения, но договорила: «Читали мы со Степаном повесть о хождении за три моря тверского купца Афанасия Никитина, так он пишет, что в Индии сто вер, и все разные!»

Воронцовы воспитывали детей в послушании, но были одними из тех редких на Москве родителей, что одинаково ценили и сыновей, и дочерей, и учили их вместе. К тому же, Мария и Степан, родившиеся с перерывом в шесть минут друг от друга, с колыбели еще всегда были рядом, и сложно было представить их поодиночке.

— Это так, — подтвердил Федор, — однако, Маша, веру любую надо уважать, ежели человек этот праведный и достойный. Есть среди всех народов и глупцы, и люди бесчестные, да и на Руси их хватает, племянница.

Прочли благодарственную молитву и дети, поблагодарив родителей, удалились в свои горницы. Боярыня Прасковья вздохнула, подперев рукой мягкую щеку:

— Вот так думаешь, что они дети, а ведь растут. Марию уже сватают, да она все Матвея дожидается.

— Не надо ей дожидаться, — жестко сказал Федор. «У Матвея не честный брак, а девки срамные на уме, да попойки с его дружками. Хоть и стыдно мне так говорить, сестра, однако совсем он от рук отбился. И не накажешь его по-отцовски — царь Иван во всем его покрывает. А царь Иван, хоть и молод, а норовом крут — скажешь что поперек, и закончишь жизнь свою, как покойник Андрей Шуйский».

Прасковья поежилась — она помнила страшную смерть князя Шуйского, отданного на растерзание своре дворцовых псов семь лет назад.

— Ты мне лучше вот, что скажи, боярыня — Федор потянулся за кружкой с медом, и отхлебнул, пытаясь справиться с внезапно наставшей сухостью во рту, «что это у вас там за девица сероглазая? Боярышня она, али жена венчанная?

Прасковья облегченно улыбнулась и незаметно подтолкнула Михаила ногой под столом.

— Вдова она, братец, уж больше года вдовеет, с марта еще. Муж ее был боярин Тучков, Василий Иванович, из Твери. Сама-то она новгородка, да с венчания в Твери жила, а как муж погиб, так ее сродственники в Москву забрали.

— А что с ее мужем- то случилось? — поинтересовался Федор.

— В марте переправлялся через Волгу, а лед-то тонкий уже, так и ушел в полынью. Хороший человек был Василий Тучков, богобоязненный, скромный, на милостыню щедрый, — ответил Михаил Воронцов.

— Небось, семеро по лавкам у вдовы-то? — буркнул Федор, сам удивляясь внезапно возникшей у него в глубине души неприязни покойнику Тучкову. «Свечу на помин души пожертвую и акафист закажу» — мысленно одернул он себя.

— Да нет, братец, не дал им Бог детишек, — с готовностью ответила Прасковья. «Восемь лет прожили душа в душу, да вот не даровала Пресвятая Богородица радости в дом».

— Что ж ей, к тридцати уже? — Федор мысленным взором увидел прекрасное, строгое лицо сероглазой, и представил ее волосы, выпущенные на волю из головного убора — какие они?

Золотые, как у Аграфены, соломенные, рыжие? Он почувствовал, что краснеет — совсем, как в юности.

— Ну как сказать, братец Федор…, Не молоденькая, нет — двадцать четыре в апреле было, но ведь и не вертихвостка какая-нибудь, не девчонка. Женщина разумная, спокойная. Дом вести умеет, хозяйство у них в Твери большое было, богатое, родитель ее вдовый в Новгороде торгует успешно… — ответила Прасковья.

— Ты мне ее так, Параша, нахваливаешь, будто я жениться собрался! — усмехнулся Федор.

«Что ж она, не боярского рода?»

— Да, прости Господи, кто их там разберет в Новгороде, каких они родов! — в сердцах ответил Михаил. «По отцу-то она Судакова, имя древнее и известное, однако ж, ты знаешь этих новгородцев — у них и бояре торговать не гнушаются. Тучковы, куда она замуж вышла, тоже новгородские, да царь Иван Великий их в Тверь выселил, как новгородские вольности отменил».

— Значит, Тучкова… — задумчиво проговорил Федор Вельяминов. «А зовут-то ее как?»

— Феодосия, боярыня Феодосия, — с готовностью ответила Прасковья.

Федор замолчал, и в наступившей тишине слышно было, как где-то в горницах мамка поет колыбельную засыпавшему Пете Воронцову. В распахнутое окно вливался кружащий голову апрельский ветер, чуть колебавший занавеси.

— Сватами поедете? — Федор исподлобья взглянул на чету Воронцовых и довольно улыбнулся, видя их удовлетворенные лица.

Добравшись до своей горницы, Феодосия Тучкова первым делом скинула надоевший за день тяжелый опашень и летник, и осталась в одной рубашке — с самой святой Пасхи над Москвой нависла изнуряющая, совсем не майская жара, лишь изредка прерываемая страшными грозами. Дворовый люд болтал, будто в подмосковном Коломенском в коровник залетел чудный огненный шар, испепеляющий все на своем пути.

— И вот, матушка Феодосия, — шептала ей, захлебываясь, пышная боярыня Василиса Аксакова, — говорят, что шар тот прошел через всех коров насквозь, и сжег им внутренности.

Однако ж, шкуру не тронул, ибо входил и выходил, ну…, - и тут боярыня Василиса залилась жарким румянцем, более подобающим невинной девице, нежели матери пятерых детей.

— Много есть чудес у Господа всемогущего — степенно проговорила Феодосия и перекрестилась.

Сейчас она, сидя на подоконнике в своей горнице и глядя в медленно темнеющее небо, улыбнулась, вспомнив этот разговор. Василиса Аксакова, хоть и не была столпом учености, но стала Феодосии за этот год хорошей подругой. Боярыня Аксакова только все сокрушалась тому, как тоща на ее взгляд, была Феодосия, и как неплохо было бы ей нагулять хоть немного жирка перед свадьбой.

При мысли о свадьбе Феодосия положила голову на круглые колени и задумалась, наматывая на пальцы, как в детстве, свои соломенные северные локоны. Сватали ее за этот год много раз, однако, все не те. Засылали сватов недавно овдовевшие бояре, которым позарез нужна была мать для сирот, хозяйка в доме, и теплое тело на ложе.

Феодосия же, привыкнув к тихому, размеренному, бездетному существованию с ее возлюбленным Василием, наполненному чтением книг, сбором лекарственных трав, письмами вдовому отцу, и новгородским подругам, совсем не была уверена, что хочет детей.

Она так и не была уверена, кто был виной в бесплодии их с Василием брака — то ли она, то ли ее муж. Однако три года спустя венчания они с Васей поняли, что такова воля Бога, и что, видно, избраны они Всевышним для какого-то иного предназначения, пока не раскрывшегося явно.

А теперь Феодосии надо было что-то решать, ибо живя у родственников своего покойного мужа, людей излишне, на ее взгляд, придирчивых и строгих, чувствовала она себя нахлебницей. В Тверь ей было вернуться невместно — где это видано, чтобы молодая вдова одна жила в усадьбе? Будь она лет пятидесяти, да с детьми, тогда бы никто и слова не посмел сказать, но ей ведь всего двадцать четыре…

Она могла бы уехать в Новгород к отцу — он давно звал ее, ибо не было у него никогда лучшего помощника в торговых делах, нежели Феодосия — но сначала стояли осенние дожди, и дороги развезло, потом было Рождество, Великий Пост, Пасха — а Феодосия все находилась при царице Анастасии.

Царица отличала ее от других боярынь — Феодосия, хоть и старше Анастасии на пять лет, была самой близкой к ней по возрасту. К тому же, Феодосия была умна и начитана, а Анастасия, совсем как ребенок, любила слушать рассказы о дальних странах и захватывающих путешествиях. При дворе Феодосия скрывала свою ученость — среди московских боярынь редко кто умел читать и писать, а уж тем более знал латынь и греческий.

После смерти Васи отец написал ей долгое письмо, заклиная никому не выдавать их семейной тайны, а уж тем более — будущему мужу, буде таковой найдется.

— Помни же, Феодосия, — писал Никита Судаков, «что тайна сия велика, есть, и немногие знатные роды Новгорода передают ее из поколения в поколение. Василий, твой покойный муж, знал о ней, ибо Тучковы, хоть и были изгнаны из Новгорода, тайной этой также владели.

Однако ежели кто сторонний узнает ее, то всем нам грозит смерть на дыбе и на костре, как мученикам, погибшим за веру от рук архиепископа Геннадия, проклято да будет имя его. В церковь же ходи, иконы дома держи, и поминай имя Иисуса, как ни в чем не бывало, ибо я уверен в твоей твердости, дочь моя. Письмо это по прочтении сожги, дабы не попалось оно случайно чужим глазам.

И там же, внизу была приписка: «Люди в Москве совсем не похожи на новгородцев, и не ценят учености. Поэтому скрывай и начитанность свою, дабы не вызвать подозрений».

Феодосия вздохнула и утерла слезинку, выкатившуюся из глаза. Она выросла на вольном северном воздухе, и попала из уютного родительского дома в любящие объятия Васи Тучкова, хоть и жившего в Твери, но духом тоже новгородского. Ей было тяжело в шумной, душной, людной Москве.

После смерти мужа, готовясь к отъезду в Москву, она сожгла все рукописные тетради с молитвами — даже через пятьдесят лет после страшной казни архимандрита Кассиана в Новгороде и дьяка Курицына сотоварищи в Москве, уже само хранение этих манускриптов было смертельно опасным. Однако Феодосия помнила все молитвы наизусть — не их ли она шептала с самого детства, при задернутых занавесях и зажженных в подполе дома Судаковых свечах? Там собирались те немногие истинно верующие Новгорода, кто передавал из поколения в поколение память и знание об учении, за которое умерли их деды и прадеды.

Феодосия медленно сняла с шеи нательный крест, и, поднявшись, повернувшись, прочь от заката, залившего Москву кроваво-красным светом, зашептала тайную молитву.

Царица Анастасия Романовна проснулась не в настроении. В покоях было душно, и даже настежь распахнутые окна не помогали. Над Москвой вот уже который день собирались грозовые тучи, но дождь проливался все больше над окраинами. Ливни шли в Коломенском, в Измайлово, над Воробьевыми Горами.

Здесь же, на Красной площади, было пыльно и грязно, и даже кремлевский сад как-то поник, деревья стояли с вялыми листьями, и только одуряющее пахло пышно цветущей сиренью — от ее аромата у беременной на третьем месяце Анастасии всегда болела голова.

Она вытянулась на ложе и огладила свое все еще по-девичьи стройное тело ладонями.

Царю Ивану она пока ничего не говорила — супруг ее обладал нравом непредсказуемым, и, узнав о том, что Анастасия в тягости, мог приказать запереть ее в покоях — сохранения чрева ради.

Именно так, лежа на спине, она и провела почти половину своей первой беременности — бабки-повитухи с чего-то решили, что Анастасия может скинуть младенчика, и сколько она не уверяла их, что ее мать родила восьмерых и до последних дней ездила в возке, и ходила в церковь — старухи были непреклонны. К ней приглашали шутов, шутих и сказительниц, однако Анастасии больше всего хотелось сбежать по кремлевскому холму босиком к Москве-реке, шлепать там голыми пятками по мелководью, брызгаться теплой речной водой и смеяться взахлеб.

И девочка-то все равно тогда родилась хилая, как котенок, болезненная, и не прожила и трех месяцев. «В этот раз все будет по-другому», — пообещала себе Анастасия и тут же осеклась — она и в ту беременность обещала себе прекратить пьяные выходки супруга и его друзей, и чем это все закончилось? Лежала, как жук, перевернутый на спину, и даже ребенка здорового произвести на свет не удалось.

Царь Иван, хоть и любил жену, однако ж, крутого нрава всего сдержать не мог, да и не хотел — а дразнить его невместным поведением было и вовсе неразумно. В гневе Иван становился весьма опасным, и Анастасия, увидев его таким несколько раз, навек зареклась злить своего супруга.

Ох, и радовалась же ее семья, когда на смотре боярских девиц из, тысячи красавиц Иван выбрал именно ее — дочь небогатой вдовы. Анастасия хорошо помнила все унизительные проверки, интриги и зависть, и то, как однажды ночью она проснулась от шороха в опочивальне — девицы спали там целыми десятками.

Царь Иван стоял совсем близко, наклоняясь над ней, и внимательно изучал ее лицо.

Анастасия чуть не закричала от ужаса, но Иван быстрым, каким-то кошачьим движением зажал ей рот ладонью. Она смотрела расширенными от страха глазами на удалявшегося прочь царя — он был высокий, сухощавый, и двигался легко, как рысь.

Потом она поняла, что каждую ночь царь в одиночестве обходил опочивальни с девицами, любуясь их сонной прелестью, отмечая тех, кого потом отберут в число счастливых двенадцати, а из них уже царь и возьмет себе одну-единственную.

Когда Иван, по обычаю, обойдя все двенадцать девиц, остановился перед Анастасией и протянул ей вышитый платок — знак его выбора, она чуть не потеряла сознание от волнения.

Однако сомлеть в эту минуту означало смерть — не только для нее, но и для всей семьи.

Сразу же могли пойти слухи, что избранная царица нездорова, и что мать ее скрыла это, отправляя ее на смотрины. Анастасия представила себе ссылку куда-нибудь в Заонежье, сжала зубы и с поклоном приняла платок.

Иван вдруг улыбнулся, чем чрезвычайно удивил ее — лицо у него было недоброе, даже хищное, но сейчас в его желто-зеленых глазах плясали искорки смеха.

Позже Анастасия поняла, что у мужа ее настроение меняется так же быстро, как и погода в весенней Москве. Надо было отдать должное Ивану — он не заставлял Анастасию участвовать в своих забавах, по-своему оберегая и уважая ее. Однако слухи, слухи — на чужой роток не накинешь платок.

Анастасия потянулась и хлопнула в ладоши. Таз для умывания внесла Феодосия, и царица еще раз, как всегда, поразилась красоте этой скромной новгородки.

— Доброго утра, царица-матушка — пропела своим северным говором Феодосия. «Хорошо ли спалось?»

— Да не очень, — зевнула Анастасия. «Все духота эта, да и воняет здесь, в Москве, ужасно».

— Так, царица-матушка, как не вонять, ежели не убирали в покоях уже неделю. — Феодосия подала Анастасии богато вышитое полотенце. «Девки-то прислужницы совсем разленились, только языками чешут».

Анастасия покраснела. Она знала за собой этот грешок — проведя детство в бедной усадьбе, она зачастую даже не знала, как справиться с леностью слуг. Сама же убирать она не хотела — невместно это было царице московской!

— Так может, Федосья, ты хоть их приструнишь? Правда, вон какие-то тряпки грязные валяются — Анастасия указала в угол опочивальни, где было кучей свалено ношеное белье.

«Как тут еще клопы не завелись — ума не приложу!»

— Ну, мух-то и так хватает, — сухо заметила Феодосия, убирая таз с полотенцем. «Вот что я вам скажу, государыня-матушка, берите возки и поезжайте на день в Коломенское. Там тишина, не то, что здесь, в Москве — гвалт беспрестанный. Отдохнете, искупаетесь — с такой жарой, говорят, вода в реке, будто молоко парное. А я останусь, да и уберемся тут, как следует».

Прасковья Воронцова, готовившая в соседней горнице платье царицы, замерла, прислушиваясь, с летником в руках. «Самое время», — подумала она, «без лишних ушей оно и легче завести разговор».

Когда возки, груженные царицей, ближними боярынями, мамками и сенными девками медленно поползли через наплавной мост, соединявший Тверскую и Серпуховскую дороги, Прасковья с Феодосией согнали в покои царицы прислужниц и начали уборку.

Сами боярыни заперлись в опочивальне царицы и принялись за разбор ее платьев — Анастасия, ровно малый ребенок, едва поносив, бросала в угол покоев опашени с драгоценными камнями и расшитые летники.

— А что, боярыня, — сказала Прасковья, искоса взглянув на Феодосию, — долго ль еще вдоветь-то располагаешь? Не пора ли тебе своим домком зажить?

— Да вот, — Феодосия вздохнула, — свахи-то ездят к моим сродственникам, да не пригляделся мне никто. После Васи покойного и думать ни о ком не хочу.

— Лукавишь, боярыня, — Прасковья усмехнулась, и перекусила нитку, которой пришивала пуговицу к опашеню, крепкими белыми зубами, — ой, лукавишь.

— Ты, Прасковья, сколько лет с мужем живешь? — спросила Феодосия. «Пятнадцать вроде?»

— На Красную горку пятнадцать было, да — ответила Воронцова.

— И, сколь я помню, говорила ты, что замуж тебя родители не неволили, мол, ежели придется человек по сердцу, так дадим свое благословение?

— Верно, — сказала Прасковья, и вдруг вспомнила лето после венчания, жаркий июнь в подмосковной вотчине Воронцовых, и аромат цветов на том самом лугу, где в полуденной хмари и понесла она своих близнецов. Было ней тогда чуть менее пятнадцати, а Михайле — семнадцать, и были у нее волосы черны, ровно вороново крыло, а глаза сияли нездешней лазурью.

— Так вот и меня батюшка не неволил, — сказала Феодосия, и удивилась тому, что боярыня Воронцова будто слезу сморгнула с прекрасных очей. «Тяжеленько мне, боярыня, Васю забыть, не так уж много времени и прошло».

— Однако ж, — твердым голосом ответила Прасковья, «не думаешь же, ты, Федосья Никитична, век бобылкой жить? Опять же, ты не у себя в дому сейчас, и не в родительской вотчине, уж, казалось бы, надо и свое хозяйство заводить».

— Так вот и сватают все на хозяйство-то, Прасковья Ивановна, да у кого жена преставилась, и с детками ему одному не управиться, — вздохнула Феодосия. «Не ради меня самой сватают, боярыня».

— Есть один боярин, — начала Прасковья неуверенно, — роду хорошего, богатый, и хоть и вдовец, но сыны у него уже взрослые, один монашествует. К царю он близок, а насчет хозяйства — не ради оного тебя сватает, а потому, что видел тебя».

— Но не говорил же! — Феодосия смяла в руках царицыну рубашку. «Как же можно девицу али вдову сватать, даже, словом с ней не перемолвившись! Не кривая, не косая, и, слава Богу! А вдруг я дура набитая, али двух слов связать не могу. Да, впрочем, у вас тут на Москве это все равно — у вас жены сидят, аки колоды, в теремах, к людям им хода нет».

— А ты, матушка-боярыня, не серчай, а далее послушай, — мягко остановила ее Прасковья.

«Боярин тот — сродственник мой близкий, и ежели ты хочешь с ним встретиться, то готовы мы с Михайлой пособить.

— Наедине, что ли? — ахнула заалевшая щеками Феодосия. «Невместно же!»

— Нет, конечно. Но и поговорить, коли друг другу по сердцу придетесь, можно будет. Только вот, Федосья Никитична, должна я тебе сказать сразу, что не молоденек боярин-то.

— Ну, я тоже не слеточек какой, — рассмеялась Феодосия.

— В два раза тебя старше, — жестко сказала Прасковья. «Брат мой двоюродный, Федор Вельяминов. Ну, так что сказать мне ему, боярыня?»

Феодосия еще гуще заалела, и прикусила нежную губу. «Хотела бы я с ним свидеться» — едва слышно, опустив голову и отворотив взгляд, ответила она.

Позже Феодосия вспоминала дни, проведенные ею до встречи с Федором, как наполненные дурманом — взяв, что в руки, она сразу это и роняла, не слышала, что ей говорят, и все смотрела, смотрела в жаркое майское небо, где вереницей шли белые, ровно сахарные облака.

Федора Вельяминова она заприметила давно — поди не увидь этакого медведя, на голову выше и вдвое шире в плечах, чем большинство остальных бояр. Изредка, на богослужениях, она бросала на него быстрые взгляды из-под ресниц, и сразу чувствовала, как алеют у нее щеки — нравился ей боярин Федор, ох как нравился!

Был он совсем не похож на покойного Васю Тучкова — невысокого, худощавого, с льняными северными волосами. С Васей Феодосия была знакома с детства, и все было понятно, что, войдя в возраст, они повенчаются — понимали они друг друга с полуслова, — мягкие, чуть нелюдимые, улыбчивые, ровно и не муж с женой, а брат с сестрой.

И любились они с Васей так же — спокойно и нежно, и не ведалось Федосье, что есть на свете любовь иная. Сейчас же, глядя исподволь на Федора, она чувствовала, как тяжелеет у нее высокая грудь, раскрываются и влажнеют губы и перехватывает дыхание. Было это совсем по-иному, чем с покойным мужем, и Феодосия страшилась, и одновременно тянулась к этому, еще неведомому ей, чувству.

Прасковья Воронцова долго думала, как бы устроить свидание Федора с Феодосией.

Пригласить к себе сродственника она могла в любой день — на то он и сродственник, но вот как бы Феодосии оказаться в то же время в усадьбе Воронцовых? Хоть и вдовела боярыня, но была молодой и бездетной — невместно ей было одной ездить по Москве.

— Ох, боюсь, придется боярину Федору засылать сваху, — сказала Прасковья озабоченно, снимая тяжелую, надоевшую за день кику, и встряхивая гладкими, до пояса, угольно-черными власами. «А Федосья Никитична, пожалуй, и упрется, аки ослица валаамова — как же, мол, сватать, не поговорив вперед с невестой? Вот же несговорчивый они народ, новгородцы-то».

— Ну, — усмешливо сказал Михаил, уже лежавший на постели, — помнится мне, одна боярышня с глазами васильковыми точно так же когда-то уперлась. Не хочу, мол, не поговоривши-то. И что же — посадили молодца и девицу рядом, девица взор в пол как устремила, так и не взглянула на молодца ни разу.

— Смотрела я на тебя, — рассмеялась Прасковья, — исподтишка только. А ты тоже, конечно, герой был — хоть бы полсловечка вымолвил».

— Поди тут что вымолви, когда рядом такая краса неописанная, — Михаил привлек к себя севшую рядом Прасковью и зарылся лицом в ее распущенные волосы. «Я и сейчас-то иногда теряюсь, на тебя глядя».

— Ну, Феодосия-то не я, — Прасковья удовлетворенно вытянулась рядом с мужем, — эта за словом в карман не полезет».

В конце концов, именно Михаил, слушая размышления жены, вдруг сказал: «Да чего проще-то! Петины именины на носу, мы с тобой поедем к Федосьиным родственникам, заберем ее и потом привезем обратно. Не о чем-то будет слухи распускать, буде даже если кто захочет».

Так и оказалось. Сидя в закрытом возке, Прасковья Воронцова смотрела на Феодосию — она то крутила на пальце выбившийся из-под кики льняной локон, то перебирала подол опашеня, то пристукивала об пол мягкой сафьяновой туфлей.

— Что-то, боярыня, мнится мне, кровь твоя северная, холодная, быстрее течь стала? — усмехнулась Воронцова. «Али я неправа?»

— Что? А? — будто очнулась Феодосия.

Прасковья только махнула рукой — толку от боярыни Тучковой сейчас было мало.

На Петиных именинах все, как полагается, сидели чинно и раздельно — мужчины от женщин.

После обеда, когда гости стали подниматься ехать по домам, Прасковья за каким-то надуманным делом увела Феодосию в женские горницы.

— Ну, все, — сказала она, прислушиваясь, — вроде все уехали. Можно и идти.

Феодосия сидела у ларца с хозяйскими драгоценностями и бездумно пропускала сквозь пальцы жемчужное ожерелье.

— Уже? — вдруг очнулась она и покраснела, — вся, до кончиков нежных ушей. «Да как же это будет- то?»

— Хотела ж сама, чтоб с тобой говорили, — ворчливо ответила Прасковья, подталкивая боярыню к лестнице. «Так вот и говори».

Федор Вельяминов сидел в крестовой горнице, не слушая и не слыша того, что говорил ему боярин Воронцов.

С тех пор, как Прасковья, ровно бы невзначай, обронила ему: «Сказывала мне намедни Феодосия Тучкова, что не прочь с тобой встретиться», — жизнь его, до той поры размеренная и пресная, наполненная царской службой и домашними заботами, будто бы перевернулась.

Словно несли боярина кони по зимней дороге — и страшно, и сладко, и дух захватывает, и хочется увидеть, что там дальше, за слепящей стеной метели.

Вот и сейчас он сидел, бросив большие руки на чистую льняную скатерть, и смотрел на образ Богородицы в красном углу напротив. Невместно было и думать так, но помстилась она Федору Феодосией — то, же тонкое, северное лицо, большие глаза, смиренно наклоненные вниз, к младенцу Иисусу.

Он услышал скрип двери и перевел взгляд — она стояла в проеме, высокая, ставшая еще выше из-за парчовой кики, и на ее бледных щеках горели два алых пятна.

— Здрава будь, боярыня, — сказал он, поднимаясь, и услышал, как предательски хрипло звучит его голос.

— И ты здрав, будь, боярин Федор Васильевич, — сказала она, глядя на него прозрачными серыми глазами, и шагнула к нему, под защиту его взгляда, — никто еще не смотрел на нее так, — будто на чудотворную икону в церкви.

— Не было бы в горнице Воронцовых, — подумал Федор, — встал бы я на колени перед такой красой и не поднимался бы более до дня смерти моей.

Они сели друг напротив друга и Феодосия склонила голову, — не было мочи ее видеть его лазоревые, наполненные мольбой глаза.

Оба молчали, пока под каким-то предлогом Воронцовы не вышли из палаты, и не остались Федор с Феодосией одни.

За окном клонился к закату длинный, московский день, а они все молчали, не глядя друг на друга.

— Так что же, Феодосия Никитична, — сказал, не глядя на нее, Федор, — какое будет твое решение? Вот я весь перед тобой, лет мне немало, — на шестой десяток скоро перевалю, сыны у меня взрослые, один монашествует, другой при царе Иване Васильевиче, хозяйство у меня большое…

— Не ради хозяйства я, — сказала Феодосия, почувствовав, как надломился весенней тростинкой ее голос, — да, Федор Васильевич, думаю, и ты не ради хозяйства….

— Нет, — сказал он глухо, ощущая, как кровь, — горячая, темная, не поднимавшаяся в нем с того времени, как слегла покойница Аграфена, — бросилась ему в голову. Он сцепил под столом пальцы, и вонзил ногти в ладони, — до боли. «Не ради хозяйства я, боярыня Феодосия».

— Я хоть и вдовею, Федор Васильевич, но, по-хорошему, с моим отцом тебе стоило бы поговорить. Путь до Новгорода не близок, но грамоту с гонцом послать, по-моему, надо тебе.

— Феодосия взглянула искоса на Федора и опять опустила голову.

— А ты-то как, боярыня, располагаешь? — прямо спросил Федор. «Люб я тебе, али нет?»

— Был бы не люб, разве ж я согласилась бы говорить с тобой? — ответила ему вопросом Феодосия. «И то мне по сердцу, что ты не сваху заслать решил, а хотел поговорить со мной вначале».

— Располагаю я, боярыня, что говорить нам с тобой будет, о чем до конца жизни нашей — прав я али нет? — усмехнулся Федор.

— Ой, как прав, боярин! — Феодосия тоже рассмеялась, и, услышав ее смех, Прасковья Воронцова, стоявшая у двери в соседней горнице, облегченно перекрестилась.

— Пошли им, Всевышний, брак честный, да ложе безгрешное, — пробормотала она.

Вернувшись, домой, Федор Вельяминов послал слугу за Матвеем. Застать сына дома было все сложнее, он дневал и ночевал в покоях царя Ивана, но не сказать ему о предстоящем браке отец не мог.

— С Вассианом проще, — размышлял боярин, меряя шагами крестовую палату, — пошлю грамотцу в Чердынь, да и дело с концом. К тому же он инок, монах, от мирской нашей жизни отрешен, наследства ему не надобно. А вот с Матвеем надо говорить осторожно. Бог его знает, будут у нас с Феодосией дети, али нет. С покойником Тучковым вон семь лет прожила, и не понесла. Конечно, могло статься и так, что в том Федосьиной вины не было, да и не ради детей я на ней женюсь.

Однако, думая об этом, боярин вдруг поймал себя на том, что представляет себе ту, что совсем недавно видел в горнице Воронцовых — в парче и шелках, с убранными, покрытыми волосами, так, что ни единого локона не было видно, — совсем в другом обличье.

Он покраснел, как мальчишка, и не заметил вошедшего в горницу Матвея.

— Звали, батюшка? — вежливо, вполголоса, спросил отрок.

— Да, — Федор провел рукой по лицу, и, словно проснувшись, посмотрел на сына. Высокие каблуки сафьяновых сапог, воротник ферязи, расшитый жемчугом, поднят вверх, на пальцах — перстни, волосы длинны и подвиты.

— Кольчугу-то ради чего надел? — хмуро спросил Федор, заметив, как поблескивает металл в разрезах ферязи. «Ты же при царе Иване Васильевиче, кто тебя тронет?».

— Сговорились мы сегодня ехать на мечах упражняться, батюшка, для того и кольчуга, — Матвей взглянул на отца и поразился тому, как изменилось его, всегда спокойное лицо.

— Садись, — Федор указал на лавку, — хочу сказать тебе кое-что.

Матвей покорно сел. «Глаза-то у него Грунины, — вдруг подумал Федор, «ишь, какие, ровно лесной орех».

— Мать твоя покойница перед смертью взяла с меня обещание, Матвей, — начал Федор, — и обещание это я намерен выполнить».

— Что ж было то за обещание, батюшка?

— Обещал я матери твоей жениться после ее смерти, — резко ответил ему отец.

— Не могла, — голос Матвея прервался, — не могла матушка тебе такого сказать! Любила она тебя, как же она могла!»

— Дурак ты, Матвей, — вздохнул Федор, — и не гневаюсь я лишь только потому, что молод ты еще. Как вырастешь, — поймешь, что любящее сердце, — оно не о себе думает, а о том, кого любит. Да и что я тебе все это рассказываю, — решение-то я принял уже, да и ты уже скоро взрослым станешь, своим домом заживешь, с мачехой видеться будешь редко.

— Кто же она, батюшка? — осторожно спросил Матвей.

— Видел ты ее, ближняя боярыня царицы, Тучкова Феодосия, новгородка. Вдовеет она, уж больше года.

— Как вы скажете, батюшка, так оно и будет, — поклонился, вставая Матвей. «Воля ваша».

— Ну, иди, — отпустил его Федор.

Матвей с почтением поцеловал ему руку, и боярин подумал, что, благодарение Богу, вроде бы и обошлось.

— Любит он мать-покойницу, конечно, — Федор велел слуге принести перо и чернила, — писать грамоты. «Так на то она и мать. Женить бы его, да вроде рано, пятнадцать годов только, года бы еще три-четыре погулять парню. Да и неизвестно, как царь Иван Васильевич на это посмотрит, а против царя идти — не враг я себе.

Ах, Феодосия, Феодосия, что же ты со мной сделала, сероглазая? Борода у меня уже в седине, а с тобой — словно мальчишка. Скорей бы уж повенчаться, что ли. Еще и от будущего тестя жди теперь ответа.

Оно, конечно, Никита Григорьевич не откажет — знатности у меня поболе, чем у него, да и богатства немало, однако же, все равно — жди. А так бы я хоть завтра взял Федосью, хоть в одной рубашке, да хоша бы и без нее».

И тут такие мысли пришли в голову боярину Вельяминову, что писать с ними в голове грамоты было уж совсем невместно.

По дороге на двор Матвей злобно отпихнул сапогом собаку. Черно ругаясь — про себя, — он вскочил на поданного коня.

— Они еще и детей, небось, народят, — думал он, размахивая налево и направо хлыстом, и отпихивая нищих, жавшихся к стременам богато убранного седла. «Пойти что ли, к царю Ивану да пожаловаться? Невместно, кто я перед ним? Отрок неосмысленный, что батюшка скажет, то и велено делать. Ну, подожди, отец, придет еще мое время.

— А эту, — Матвей обозвал ее совсем уж грязно, — с этой надо осторожнее. Не ровен час, побежит к царице, слезы будет лить. В конце концов, недолго мне осталось при отце быть.

Надо во дворец переселяться, и то царь Иван неохотно от себя отпускает.

— Нет, осторожно, осторожно надо — велят понести образ на венчании, — понесу, еще велят что — сделаю. Не противиться. А потом, как время мое настанет, наплачутся они. Я наследник Вельяминовых, другого сына не будет, пока я жив».

Если грамотцу старшему сыну своему, иноку Вассиану, боярин писал недолго, то над посланием к будущему тестю пришлось Федору изрядно покорпеть.

Надо было расписать все свое родословие — до седьмого колена, перечислить угодья и усадьбы, и упомянуть, что, буде на то воля Божия, и народятся у Феодосии дети, то будет отписано им это, и это и еще вот это.

Делить наследство Федор не хотел, да и не мог, — Матвей, как единственный сын, получал после его смерти все, однако же, были у боярина деревеньки с душами, доставшиеся ему от сродственников по линии матери. Их-то и надо было закрепить за будущими детьми Феодосии.

Царские гонцы, меняя лошадей, добирались до Новгорода за пять дней.

«И то хорошо, что лето сейчас, — подумал Федор, запечатывая грамоту. «Была бы осень, или весна, долгонько бы пришлось ответа ждать, по распутице».

Феодосия, сидя при свече в своей горнице на усадьбе у родственников, тоже писала.

— Человек он, кажется, хороший, хоша же, конечно, тайны открывать я ему не буду. Как ты, батюшка, и заповедовал мне, иконы я дома держу, в церковь хожу исправно, а что у меня на душе — то лишь дело мое и Бога Единого. Ежели Он даст нам с Федором детей, то потом посмотрим, открывать ли им тайну, и как это сделать.

А ты, батюшка, пришли ко времени венчания книги мои сюда — из нашего дома в Новгороде, и из тверской усадьбы. Мнится мне, что Федор не против учения — сам он обучен читать, и писать, слышал и о заграничных странах, и даже немного знает греческий.

Грамоту свою Феодосия отправляла не с царскими гонцами, а с особыми, доверенными, которых купцы в ее родном городе использовали для доставки срочных сообщений из Москвы.

Так и получилось, что Никита Судаков получил грамоту дочери на день раньше, чем пришло ему письмо от будущего зятя.

Отпустив гонца с серебряной монетой, он прочел письмо и задумался. Конечно, странно было ожидать, что молодая и красивая женщина будет вдоветь всю жизнь, но москвич! Да еще и близкий царю боярин.

— Зря я ее не уговорил после смерти Василия вернуться в Новгород», — подумал Никита, доставая чернила и перо. «Здесь бы замуж вышла, за своего, меньше было бы забот и хлопот. Ох, Феодосия, когда Тучков Вася посватался, все было ясно и понятно, ровно белый день — а теперь что?

Близко к царю, оно, конечно, и хорошо, но опасно — царь еще молод, настроение у него меняется, ровно весенний день, попасть в опалу легче легкого. Да и неизвестно еще, каким окажется этот Федор, человек уже немолодой, привычки, у него устоявшиеся, трудно будет с ним Федосье, она хоша и разумна, но привыкла к совсем другой жизни, не московской.

Никита Судаков сжег грамоту дочери — с тех пор, как уехала она из родительского дома, всю переписку они уничтожали — так было спокойнее.

Он очинил перо поострее и начал писать своим четким, быстрым почерком.

— Просишь ты у меня, Феодосия, моего отцовского благословения. Не дать его тебе я не могу — ты не дитя уже, и я доверяю твоему выбору. Однако советую тебе быть осторожной — прожив на Москве более года, ты и сама уже знаешь, что москвичи от новгородцев отличаются.

Ты пишешь, что тайну ему открывать, не намерена, но следи, чтобы даже словом или полусловом не проговориться, иначе все мы закончим дни свои на костре и дыбе — и ты, и муж твой, и дети ваши, и я, отец твой.

Книги твои я соберу и пошлю в Москву, но, опять же, помни, что я тебе говорил про ученость — сначала поговори с мужем своим касательно чтения и письма, а потом уже устраивай у себя в горницах, либерею. Неизвестно еще, как он отнесется к тому, что жена его умеет читать на греческом языке и латыни.

Засим, Феодосия, посылаю тебе свое отцовское благословение на брак, а любовь моя вечно пребывает с тобой, моей единственной дочерью, как и любовь Бога Единого, что создал небо и землю.

Федору Вельяминову Никита Судаков отписал коротко — на брак согласен, благословение даю, за Феодосией, как за единственным ребенком, закреплено все богатство рода Судаковых, которое после смерти Никиты Григорьевича перейдет его дочери, а от нее — в род Вельяминовых. В отдельной грамоте Никита Судаков перечислял земельные угодья, рыбные ловли на Ладоге и Онеге, соляные копи в Пермском крае, золото и серебро в монетах и слитках, драгоценные камни, меха, шелк и бархат.

— Также посылаю вам икону Спаса Нерукотворного, нашей новгородской древней работы, в ризе сканного дела, с алмазами и рубинами, как брачное мое благословение, — дописал Никита Судаков грамоту и бросил взгляд в красный угол.

Спас висел там, в центре иконостаса, закрытый золотой, тонкой работы ризой — так, что видны было только потемневшие краски лика.

— Надо бы другую икону достать, повесить на это место» — подумал Никита и, встав, вышел из крестовой горницы. В своих палатах, куда хода никому, кроме Феодосии и доверенного старого слуги, — из своих, — не было, Никита первым делом снял нательный крест и бросил его на пол, у двери.

Икон здесь, конечно, не было — только тут Никита Судаков мог почувствовать себя в безопасности. Двойная, тайная жизнь, которую он вел долгие годы, приучила его к осторожности — он никогда не давал повода усомниться в приверженности церкви — столп благочестия, жертвователь собора Святой Софии, кормилец нищих и убогих.

Только здесь, при свете свечей, он мог вздохнув, обратить свой взор на восток, и прошептать — про себя, так, что двигались только губы, — те истинные молитвы, к коим он привык с отрочества, с того времени, как отец и мать открыли ему свет веры настоящей.

А потом, произнеся то, что положено, он мог излить Всевышнему все, что тревожило его.

Беспокойство свое о Феодосии, и тоску о матери ее — больше двадцати лет вдовел Никита, а мачеху дочери так и не взял. Из своих семей никого подходящего ему по возрасту не было, а на чужой жениться было опасно, — и надежду свою на Бога, опору и защитника всего того, что создано Им.

С утра Прасковья Воронцова сбилась с ног — сговор и рукобитье было решено устроить у них, на Рождественке, ожидалось несколько десятков человек, с рассвета в поварне стучали ножами, а над двором усадьбы распространялись упоительные запахи дорогих кушаний.

Федор Вельяминов заслал к родственникам Феодосии сваху, — старую боярыню Голицыну, — однако, получив согласие от Никиты Судакова, сделал он это только в знак соблюдения обычаев.

Феодосия, которую позвали в горницу, выслушала речи свахи и коротко кивнула головой — вот и весь обряд.

На сговоре же надо было читать рядную запись — сколько приданого дает Никита Судаков за единственной дочерью, сколько Феодосии достается из имущества покойного мужа, да сколько закрепляет за ней и ее детьми, буде таковые народятся, муж будущий.

Феодосию на сговор привезли ее московские родственники и сразу передали на руки посаженой матери — Прасковье Воронцовой. Сейчас Феодосия сидела у нее в горнице и дергала гребнем зацепившиеся за многочисленные ожерелья волосы.

— Вот же обряд бессмысленный, — думала она, — кому какое дело до всех этих деревень, душ и рыбных ловель? Нет, чтобы повенчаться, и все — так ведь еще ждать надо, Петровки на носу, только в августе свадьбу можно устроить. А теперь, после сговора, я Федора и увидеть не смогу — невместно, не по обычаю это до венчания. Когда ж поговорить с ним про книги, что батюшка пришлет из Новгорода? А, может, и не поговорить, а все проще сделать?

Феодосия едва успела закрутить косы вокруг головы, и надеть кику, как за ней пришла боярыня Голицына с Прасковьей — звать ее вниз.

Федор Вельяминов не видел свою будущую жену со времени их свидания в той же самой горнице, где сидели они сейчас, разделенные гостями.

Нежный свет туманного дня — погода, как это обычно бывает московским летом, повернула на холод, вот уже неделю шли дожди, — очерчивал ее тонкий профиль, золотил длинные ресницы, и видно было, как бьется нежная жилка на ее шее. В просвете между драгоценными ожерельями было видно немного белой, гладкой кожи, и Федору большого труда стоило оторвать от нее свой взгляд.

Под монотонное чтение Михайлы Воронцова, — он, как посаженый отец, читал рядную запись, — Федор думал о том, что за Петровки надо обустроить женскую часть дома. Со времени смерти Аграфены он там и не бывал, и мало-помалу когда-то богатые покои пришли в запустение.

— Да вот как бы это сделать-то? Привезти Федосью в усадьбу — невместно, теперь мне ее до самого венчания не увидеть, а не стоит делать, ее не спросивши — ей же там жить. Да и вообще, она ж новгородка, у них на все свое мнение имеется, вдруг еще не понравится, как я там все обделаю? Нет, надо б как-то у нее выведать, что ей хочется, да и приступить. Вот только как?.

Письмо первое

Боярыне Феодосии, свету очей моих. Во-первых, посылаю тебе, возлюбленная моя нареченная, свое благословение и пожелание доброго здравия. Я же сам здоров, однако скучаю о тебе, и не дождусь времени венчания.

Во-вторых, хотел я тебя известить, что пора начинать работы в женских горницах, ибо хотелось бы мне, — да, думаю, и тебе, — чтобы к свадьбе они были готовы. С этим письмом посылаю тебе план горниц, исчерченный моей рукой. Отпиши, боярыня, чем обивать стены, какие ковры тебе надобны, да куда ставить какую мебель.

Я же остаюсь, преданный твой слуга и желаю нам скорее свидеться под брачными венцами.

Феодосия развернула искусный чертеж и вдруг поняла, что из глаз ее льются слезы. «Не могу я, — подумала она, — не могу! Как же не сказать ему, он поймет, он не осудит, не выдаст меня и батюшку. Как же прожить мне все будущие годы — скрываясь, таясь и прячась даже от мужа своего?»

Когда Феодосия заневестилась, она уже была посвящена в тайну — Никита Судаков, доверяя разумности своей дочери, рано привел ее к истинной вере. Вскоре, как девушка вошла в брачный возраст, и на двор к Судаковым зачастили свахи, отец мягко сказал ей:

— Все ж будет лучше, если ты выберешь своего. Тяжела доля просвещенного человека, живущего в брачном сожительстве с чужим. Не всякий может таиться годами от того, кто близок ему.

— Ты, батюшка, поэтому и не женился после смерти матушки? — спросила Феодосия.

— Да, как мать твоя умерла, в своих семьях дочерей али вдов, что по возрасту подходили мне — не было, а на чужой жениться — не мог бы я этого вынести. Хватит и того, что от других всю жизнь укрываемся.

Феодосия вытерла слезы, и на ум ей пришло заученное в отрочестве наизусть описание казни дьяка Курицына сотоварищи: «В деревянных клетках сожжены они были, на торжище, на потеху народу, и горели мученики за веру, а вокруг стоявшие плевали в них и бранили словесами черными».

«И Федора ведь не пощадят» — подумала Феодосия. «Даже если донесет на меня и батюшку, сам пойдет на дыбу. Ах, Федор, сказать бы тебе все, да невозможно, нет слов таких, не придумали еще».

Письмо второе

Кланяется боярыня Феодосия нареченному своему. Беспокоюсь я о твоем здравии, боярин, и посылаю тебе свое благословение. На чертеже, что ты мне послал, — вельми искусном, — сделала я пометки о том, где и какую расставить мебель.

Везут мне из Новгорода, из отцовского дома, и из моего тверского имения несколько книг печатных и рукописных, — тут Феодосия прервалась, погрызла перо в задумчивости, и вставила слово «десятков», — хорошо бы их расставить в шкапах вдоль стен. А еще надобны мне будут сундуки для трав, что я собираю для снадобий.

Стены же можно обить бархатом из тех возов с моим приданым, что батюшка выслал из Новгорода. Оттуда же можно взять ковры — их там будет вполне достаточно. Остаюсь я, верная твоя слуга, нареченный мой, и жду нашей встречи.

— Гм, — хмыкнул Федор, прочитав грамотцу от будущей супруги. «Шкапы для книг — у кого это на Москве заведено? Разве что у царя Ивана. Впрочем, права Федосья — если уж книги везут, так надо их поставить куда-то».

Сам Федор читал на греческом языке — его обучал Юрий Траханиот, сын Дмитрия, что прибыл в Москву в свите Софьи Палеолог, а богословию боярин учился у самого Максима Грека — до его опалы. Федор любил книги, однако за царской службой и домашними заботами не всегда находилось у него время для чтения.

Письмо третье

Пишешь ты, возлюбленная моя нареченная, что везут тебе книги из Новгорода, да из Твери.

Если среди них есть книги на греческом, то можем мы их читать вместе — греческому языку я обучен, а если ты знаешь языки другие, то оно и хорошо — мнится мне, что смогу я, несмотря на возраст, начать учить языки, тако же и Матвей.

Остаюсь в ожидании скорой встречи с тобой, здрава, будь, и весела, боярыня Феодосия.

Письмо четвертое

Первым делом, нареченный мой, шлю тебе пожелания здравия и благословение свое.

Спрашиваешь ты, есть ли среди моих книг иные на греческом языке. Без сомнения, есть там и фабулы, и книги по философии, а также лечебники и Псалтырь.

Что до языков иных, то, буде найдешь желание, то смогу я обучить тебя, боярин, читать на латыни и на немецком языке, так как мы, новгородцы, многие, на них не только читаем, но и говорим. Это в том случае, конечно, если ты не против книжной учености.

Остаюсь верная твоя слуга Феодосия.

Письмо пятое

Душа моя и тело томятся по тебе, боярыня, и не будет мне покоя до тех пор, пока не окажусь я рядом с тобой перед алтарем.

Что же ты пишешь насчет учености книжной — я ценю людей разумных и мудрых, и в тебе, нареченная моя, увидел источник оного, как сказано в притчах Соломона праведного:

«Жену добродетельную кто найдет? Цена ее дороже рубинов».

Тако же и ты, боярыня, — рад я и счастлив, что нашел в тебе мудрость и добродетель. Да пребудет с тобой благословение Господне во веки веков, а любовь моя пребывает с тобой неизменно.

Венчали Федора и Феодосию в белоснежной церкви святого Иоанна Лествичника, на следующий день после Орехового Спаса, в жаркий полдень на исходе лета, когда вся Москва, казалось, пропахла яблоками, медом и калеными орехами.

С утра одевали невесту. Царица Анастасия, бывшая в тягости, приказала ближним боярыням ночевать в ее покоях — хоть она и не могла выстоять все венчание, ради сохранения чрева, — но невестины приготовления пропустить не хотела.

На рассвете Феодосию вымыли в дворцовой бане, выпарили вениками, протерли белоснежную кожу настоями целебных трав, полоскали косы в освященной воде, привезенной накануне из Саввино-Сторожевского монастыря.

— Покажись-ка, Феодосия, — сказала царица, прищуривая красивые карие глаза. «Ох, и хороша ж ты, боярыня, словно лебедь белая!»

Феодосия, стоявшая в одной нижней рубашке, жарко покраснела, и, чтобы скрыть смущение, потянула из рук Василисы Аксаковой шелковый летник нежного зеленого цвета, с изумрудными застежками.

Старая боярыня Голицына стала расчесывать Феодосии волосы. «Муж-то твой, Федосья, — глухим шепотком промолвила она, наклонившись к уху боярыни, — хорош по всем статям. Я Аграфене, жене его покойной, крестной матерью доводилась. Так та и через двадцать лет после свадьбы каждую ночь с ним была, да и днем, случалось, своего не упускала!»

Боярыни, окружавшие Феодосию, сначала зарумянились от смущения, а потом, отворачивая лица, стали тихонько хихикать.

— Что скалитесь-то? — прикрикнула Голицына. «Небось, девок тут нету, все на Божьем суде были, с мужьями живете и детей рожаете — не святым же духом сие происходит!»

— Ай да Евдокия Васильевна! — захлопала в ладоши Анастасия. «Вот уж истинно, как правду скажет, так скажет! Вот тебе бы, Федосеюшка, тоже деток мужу народить — Матвей-то уже совсем взрослый, все с царем Иваном Васильевичем, а так бы еще больше радости в дому было» — царица потянулась, выставив свое, уже набухшее, чрево.

— На все Божья воля, — улыбаясь, тихо ответила Феодосия.

— А ты, Федосья, на Бога надейся, да сама не плошай, — ворчливо сказала Голицына, вдевая в уши невесты тяжелые серьги с индийскими смарагдами. «Знаешь, как говорят — водою плывучи, что со вдовою живучи».

Тут уже все боярыни, во главе с самой Анастасией Романовной, не смогли сдержать смеха.

Когда Феодосию одели — три летника, тяжелый парчовый опашень, и унизали пальцы перстнями, принесли подарки от жениха. В драгоценной золотой шкатулке лежали жемчужные ожерелья, кольца с яхонтами, лалами и аметистами, в другой — серебряной, сканного дела, — лакомства и сласти.

Венчались вдовец со вдовицею, поэтому служба была самая простая, венцы возлагали не на головы, а на правое плечо новобрачных. Свадебный пир был тоже небольшой — в городской усадьбе Вельяминовых собралось лишь десятка три самых близких сродственников и друзей.

Матвей, несший в церкви перед невестой образ Богоматери, и сейчас сидевший напротив своей новой мачехи, исподтишка смотрел на ее скромное, словно у Владычицы на иконе, лицо. Она сидела рядом с мужем, опустив глаза, и все щипала тонкими пальцами каравай хлеба на серебряном блюде.

Федор Вельяминов еле сдерживал себя. Согласно обычаю, он не видел Феодосию со времени сговора и рукобитья — вот уже больше месяца, и сейчас, вдыхая свежий, травяной аромат ее волос и кожи, незаметно, под столом, рвал тонкий шелковый плат. Невместно было сейчас, на глазах у всех, коснуться даже ее малого пальчика, а в церкви, меняясь кольцами, он едва устоял на ногах, почувствовав мягкую податливость ее руки.

На виске у нее вились мелкие завитушки белокурых волос, сейчас, в свете заката, окрасившихся в червонное золото. Она чуть слышно вдыхала, только небольшая грудь едва двигалась под шелками и парчой венчальной одежды. Федор краем глаза видел ее чудно вырезанные губы и длинные ресницы.

Когда внесли последнюю перемену блюд, стольник Михайло Воронцов, — посаженый отец, — встал, поклонился молодым и протянул им завернутого в льняное полотенце жареного лебедя:

— Не пора ли гостям ехать со двора, не пора ли молодым идти почивать?

Новобрачных с шутками и пением проводили в спальную горницу, устланную драгоценными мехами, на пороге обсыпали конопляным семенем. В комнате было темно, дрожали только огоньки свечей по углам, да лился из окна серебряный луч полной луны.

Глаза Феодосии сверкали кошачьим блеском. Она шагнула к высокой кровати, но Федор вдруг остановил ее: «Подожди!». Он прислушался — на дворе уже было тихо, последние гости разъехались.

Он снял с Феодосии шуршащую твердую парчу, оставив ее в одном мягком шелковом летнике. Женщина торопливо сдернула кольца, вынула серьги — самоцветы градом застучали по доскам пола. Высокая бабья кика полетела на кровать, и Федор чуть не застонал, когда почувствовал рядом с собой мягкий лен жениных волос. Феодосия быстро замотала косы платком.

Выходили, таясь, по крутой боковой лестнице. Неприметный возок уже стоял во дворе, запряженный невидной лошадью. Федор сел на козлы, и с гиканьем помчал по узким улицам вниз, к перевозу на Москве-реке.

Темная вода мягко плескалась, качая простую деревянную лодку. Феодосия ловко перебралась на скамью и опустила пальцы в теплую волну. Тихо было в слободе на крутом берегу реки, только изредка взлаивали собаки, да скрипели уключины весел. Ниже по течению, над темной массой заливных лугов, вздымались купола Новодевичьего монастыря.

Федор быстро греб, стараясь не смотреть на тонкий профиль жены. Платок ее спустился на плечи, светлые волосы разметались по спине. Она вся ровно была отлита из лунного света, и неловко было, не знающему страха боярину даже прикоснуться к ней.

— Господи, Иисус всемогущий и всемилостивый, — мысленно молился Федор, работая веслами и с радостью ощущая, что тело его все еще сильно, а душа жаждет радости. «Убереги венчанную жену мою, Феодосию, от всякого зла и напасти, сохрани ее в мире и спокойствии, ибо Ты знаешь — жизнь свою я за нее отдам, каплю за каплей».

Феодосия смотрела на мужа, как будто первый раз в жизни, как тогда, майским вечером в горнице у Воронцовых, где его синие глаза встретились с ее, серыми, и где она поняла, что пойдет за ним в счастье и печали, в беде и празднике, до самого края земли и неба. Его темные волосы трепал свежий речной ветер, сильные губы почти незаметно шевелились, будто говорил он сам с собой. Лодка мягко уткнулась в песчаный берег.

Над ними вздымался дремучий бор, а у дороги, ведущей вверх от переправы, у коновязи тихонько заржали два коня — вороной и белый. Федор подал жене руку, помогая выбраться из лодки, и изо всех сил стиснул зубы — темная река за ее спиной пошла рябью, волосы Феодосии разметало и мстилась она Федору русалкой, наядой, подобно тем, о ком он читал в старинных книгах.

Кони, почуяв человека, вскинули головы. Драгоценный белый иноходец под женским седлом, тайно купленный Федором в Литве и привезенный в Москву всего за три дня до свадьбы, потянулся нежными губами к Феодосии. Она протянула к нему узкую ладонь, погладила по холке.

— Твой, — приблизив губы к ее уху, сказал Федор. «Садись». Феодосия птицей взлетела в седло, опершись на руку мужа. Она вспомнила, как в юности скакала с отцом по бесконечным северным равнинам, под низким, могучим небом, ощущая на лице влажное дыхание ветра с Варяжского моря.

Здесь было все иное — крутой откос реки, тихий лес, усыпанное звездами полночное небо, сладкий запах уходящего лета, доносящийся со скошенных лугов. Федор осадил своего коня, и, наклонившись к Феодосии, коснулся губами ее волос. Рука об руку, они пустили коней шагом, приноравливаясь к их ходу, а потом, разняв пальцы, пустились быстрой рысью, через поля, на юг вдоль реки.

Спешились на маленькой поляне. Узкий ручей журчал в устланном камнями ложе, быстро стекал вниз, к реке. Феодосия почувствовала совсем рядом дыхание мужа, и, потянувшись, привстав на цыпочки — как бы высока она ни была, но Федор был выше, — медленным и сильным движением обняла его.

Федор смотрел на нее, выступившую из шелковых одежд, со струящимися по спине волосами, отливающую жемчугом в лунном свете, и чувствовал ее всем телом — жаркую, близкую, зовущую.

Не разнимая объятия, они опустились на еще хранящую дневное тепло траву. На краю поляны белый иноходец поднял голову и тихонько, грустно заржал, тоскуя по оставшейся в родных краях подруге.

Феодосия будто плыла, ровно и вправду обернулась она чайкой над Волховом. Исчезло все вокруг, и она не знала более, где верх и где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Сильные руки Федора удерживали ее на самом краю — еще шаг, и рухнет она в небытие, туда, откуда нет возврата, туда, где, только темная кровь, стучащая в висках, хмель и забытье.

— Отпусти, — шепнула она Федору, на мгновение, разомкнув с ним губы. «Не бойся, муж мой. Отпусти нас».

До сих пор он молчал, обменявшись с Феодосией лишь несколькими словами, но сейчас, услышав ее нежный голос, ощущая ее влагу, сладость, мягкость ее волос, ее запах — будто напоенное солнцем поле, он едва слышно застонал.

Даже в мечтах своих не смел, представить Федор того, что стало сейчас самой целью и сутью жизни для него. Одно он знал уверенно — нет, и никогда уже не будет для него кого-то другого, кроме нее, — лежащей сейчас в его объятьях, тянущейся к нему, будто изнемогая от жажды, его венчанной жены.

Феодосия и не знала, что бывает так. Словно все, что наполняло ее жизнь до этого мгновения, исчезло, растворилось в ночном воздухе, и остались только они вдвоем — никого и ничего не было вокруг, да и не могло быть. Будто только что был сотворен мир — для них, для Феодосии и Федора, и сам Всевышний осенил их своей милостью, — создал лес и реку, устелил землю цветами, зажег звезды в глубине небес.

— Всякое дыхание да славит Господа, — подумала Феодосия, прежде чем забыть и слова, и языки, и всю себя — чтобы раствориться, слиться с мужем, стать единым целым, и не расставаться более, никогда.

Боярыня Феодосия обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. Книги, что доставили по ее приказу из тверских владений Тучковых и отчего дома в Новгороде, были сложены в особых шкапах. На стене там висели чудесные часы с боем немецкой работы, а в сундуках вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.

Работала Феодосия за высокой конторкой — там она растирала травы, смешивала ингредиенты, или, задумавшись над рецептом, покусывала гусиное перо. В особой, рукой Феодосии переплетенной книге, ее мелким почерком были записаны лечебные сборы: «от лихоманки», «от почечуя», от «грудницы».

Для отдыха в горнице стояла тонкой работы шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Федор подарил ее Феодосии, — оба они хорошо играли в шахматы.

Пахло в горнице приятно — будто бы лесом или солнечным лугом.

— Как хорошо-то у тебя тут, матушка Феодосия, — напевным московским говорком протянула боярыня Воронцова, опускаясь в покойное, обитое бархатом кресло. «И тепло как, словно в раю. И что же, сколько книг-то у тебя, будто в либерее у царя Ивана Васильевича!»

Побывать в либерее — знаменитой библиотеке царя Ивана, начало которой положила еще царица Софья Палеолог, — было давней мечтой Феодосии. Там, по рассказам, сохранялись рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты.

— Ну, уж! — рассмеялась Феодосия, быстро расставляя на столе разные взвары и заедки — пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковинку — колотый сахар. «У царя Ивана книг-то, говорят, полные палаты, а у меня — десятка три наберется».

За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая изменения в лице подруги — чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то, как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.

Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с солью.

— Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, — отмахнулась она от расспросов Прасковьи.

— Понесла, — уверенно подумалось Прасковье. «Господи, оборони от беды, первого ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла».

Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня — Петя был крупный, шел спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама Прасковья после родов еще месяц не вставала.

Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: «А ты все же матушке — заступнице, Богородице, молись, боярыня…». Вельяминова улыбнулась и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.

— Зубы, как же, — усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. «Да ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!»

И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия — Пете от кашля, мужу Михаилу — от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, — по женской части, — незаметно задремала под ровный ход возка.

Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под ноябрьским, пронзительным ветерком.

«Прасковью не обманешь, — подумала она, глядя в низкое, серое небо. «Троих родила, глаз у нее наметанный».

По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва удерживалась от рвоты.

Федор пока ничего не приметил — боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.

— Сказать бы надо, — подумала Феодосия, легко взбегая вверх по узкой лестнице в свои горницы. «Матвея сегодня не будет, у царя он, вот и скажу».

За три месяца замужней жизни Феодосия едва три раза видела своего пасынка — после их свадьбы муж выделил Матвею отдельные горницы, со своим входом.

Юноша был вежлив и приветлив, но, мнилось Феодосии иногда, взгляд его был совсем не отроческим — холодные, спокойные глаза были у Матвея, и смотрел он так, как будто размышлял — что за человек передо мной и чем он мне полезен?

«А ежели мальчик?» — подумалось Феодосии. «Второй наследник, и Матвей еще возомнит себе, будто соберется его отец обделить, упаси Господи».

К приезду мужа Феодосия всегда переодевалась — если ужинали они по-домашнему, вдвоем, она снимала бабью кику, и закручивала светлые косы тяжелым узлом на затылке.

На белой шее переливалось подаренье Федора — драгоценное ожерелье из алмазов и индийских сапфиров, и одевала Феодосия расшитый серебром лазоревый опашень.

Каждый раз, ловя на себе взгляд Федора, она смущалась — покойный ее муж смотрел на Феодосию всегда ровно, — нежно и ласково, — а тут, сидя напротив Федора в крестовой горнице, она чувствовала, будто нет на ней ни скрывающей фигуру одежды, ни аккуратно убранных волос.

Она и не думала, что так бывает — почти восемь лет прожив с мужем, Феодосия была уверена, что известно ей все, про то, что случается между мужчиной и женщиной в брачной постели. Оказалось же, что знает она мало, и каждый раз Феодосия отдавалась на волю Федора и позволяла вести себя все дальше, по тем дорогам, что были ее ранее неведомы.

Федор Вельяминов торопился домой, подхлестывая коня.

За три месяца брака он вспомнил позабытые давно чувства— тепло очага, и женщину, которая каждый раз встречала его улыбкой и объятием — красивую и молодую свою жену, что каждый раз смотрела на него так, что Федору немедленно хотелось отнести ее на руках на брачное ложе и остаться там с ней навсегда.

С покойницей Аграфеной было совсем по-другому. В последние годы брака, перед смертью ее, Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене, жалость, а не желание. И даже то, что соединяет мужчину и женщину в брачной постели, стало для него источником тревоги, а не наслаждения — зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз чувствовал, что подвергает свою жену почти смертельной опасности.

После ужина Федор пересел в большое кресло, а Феодосия, как это было у них заведено, принесла из своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий греческие слова.

Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:

— Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале — не смея заговорить.

— А теперь привыкла? — он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные волосы упали ниже талии.

— Привыкла-то, привыкла, — рассмеялась Феодосия, — а все ж остерегаюсь иногда — кто я перед львом?

— Львица, вот кто, — пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место, где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.

— Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? — он начал расстегивать ее опашень — медленно, аккуратно. «Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен, боярыня».

Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: «Разве ж стала бы я львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?».

Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их брачный покой — такой долгой казалась ему дорога наверх.

Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.

Не открывая глаз, Феодосия сказала: «И кто из нас, боярин более молод? Каждый раз думаю — все же ты, а не я».

— Знаешь, как говорят? — он провел пальцами по ее щеке, бархатистой, нежной, словно лепесток цветка. «Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое — пьянит надолго. Ну, так как, боярыня — молодого тебе вина налить, али старого?»

— Да уж выбрала я, Федор, напиток, что мне по душе — не изменю ему до конца дней своих, — усмехнулась Феодосия.

— Вот и я тоже выбрал — он стал медленно, едва касаясь, целовать ее полуоткрытые губы, и сначала даже не понял, что жена ему шепчет.

Феодосия отвернулась и даже в полутьме почувствовала, что заливается вся жаркой краской.

— Понесла я, — еще раз прошептала она, спрятав лицо от Федора.

— Что? — он оторвался от ее губ и приподнялся на локте. «Что ты сказала?»

— Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как я непраздна, — Феодосия села, обхватив колени руками.

— Ты уверена? — он вдруг испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены — боль, муки, подурневшее, усталое лицо, и кровь, кровь умиравших в ее чреве младенцев.

— Да, — тихо ответила Феодосия. «Потому и не говорила тебе, что хотела удостовериться».

— Иди ко мне, — глухо сказал Федор, и, когда она одним легким, плавным движение оказалась рядом, он зарылся лицом в ее распущенные, еще пахнувшие летом волосы.

— Не бойся, — проговорила Феодосия, почувствовав всем телом своим, всей душой и его страх, и его надежду. «Доношу я нам здоровое дитя до срока, муж мой».

Федор вдруг, будто очнувшись, провел рукой по ее высокой груди и еще плоскому животу.

— Бог да благословит дитя наше, Феодосия, ибо истинно — зачато оно в любви, и в ней же рождено будет, — Федор вдохнул ее запах — миндаль, и цветущие травы, и шепнул Феодосии:

«Знаешь, чего бы я хотел сейчас?»

— Того же, чего и я, боярин? — Феодосия прильнула к нему, словно не было у нее иной защиты и опоры, и тихо сказала: «Возьми меня, муж мой, отец дитя нашего, возьми, ибо нет у меня другого счастья, кроме, как, когда ты желаешь меня».

Потом она заснула, а Федор почти всю длинную, осеннюю ночь лежал, баюкая ее, сомкнув руки на ее стройном теле там, где было еще незнакомое ему, но уже такое возлюбленное дитя.

Святки Вельяминовы провели в своей московской усадьбе. Хоша и легко Феодосия носила свое чрево, но Федор, раз и навсегда поклявшись себе, что будет оберегать и дитя ее от любых, пусть даже самых малых опасностей, не захотел ехать в подмосковную на праздники.

— Не потому я запрещаю это, Федосья, что не хочу, будто ты радовалась, — мягко сказал он, сообщая ей о своем решении. «Сама знаешь, зима в этом году поздняя, дороги еще не укатанные, лед….», — тут он осекся и замолчал, выругав себя втайне, — совсем некстати было напоминать жене о том, как погиб ее первый муж. «Дорога в подмосковную длинная, ежели что случится, — кто нам поможет? Даже если взять в дорогу бабку повивальную — все равно опасно».

Феодосия лишь вздохнула — понятно было, что не стоило даже упоминать о прогулках верхом или катании на санях с горки.

Оставшись в Москве, Федор каждый вечер приезжал домой пораньше — невместно и опасно было боярыне в тягости разгуливать одной по Москве. Короткая санная прогулка — кучер, по приказанию Федора, заботился о том, чтобы кони еле переставляли ноги, — и опять домой, в горницы.

— Мнится мне, Федор, — язвительно сказала Феодосия раз за воскресным обедом, — что, как по тебе, будто сделана я из глины, да и разбиться могу ненароком. Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему и полагается, — что случится, ежели, скажем, я к боярыне Воронцовой съезжу? Однако ж ты меня теперь одну никуда не отпускаешь.

Муж, молча, отодвинул блюдо, стоявшее перед ним, и вышел из горницы, от души хлопнув дверью, — так, что затряслись косяки.

— Ровно бешеный, — вздохнула Феодосия. «Как сказала я ему, что понесла, так изменился он — не узнать. Будто я сосуд драгоценный — завернули меня бережно и поставили на полку». Она уткнула лицо в рукава опашеня, и вдруг почувствовала рядом Федора.

— Прости, — сказал он, садясь рядом с ней, и привлекая ее к себе. «Прости, Федосья. Не повторится более это. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется».

— Что такое? — Феодосия посмотрела в лицо мужу и ужаснулась — никогда еще не видела она Федора таким.

— Вот ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, Федосья, и для тебя оно — первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как — ни словечка сказать не может! — Федор на мгновение прервался, и Феодосия побоялась взглянуть ему в глаза.

— Берешь его, маленького, беспомощного, на руки, и слышишь, как вздыхает он в последний раз, и сердечко его бьется все реже, и видишь — слезки у него на глазах, потому, хоть он и младенчик, но боль-то она одна — что у взрослого, что у ребенка.

А потом гробик этот крохотный, будто кукла в нем, и курят ладаном, и поют, а ты стоишь и думаешь — Господи, да меня лучше возьми, какой же родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит?

Что ж ты, Господи, младенчика-то невинного так мучаешь, за что это ему? И, стыдно сказать, проклинаешь Бога. А потом все заново. И так восемь раз, Федосья, восемь раз стоял я у гроба детей своих.

Никогда не видела Феодосия своего мужа плачущим, и сейчас он сдерживался изо всех сил, сцепив, зубы, сжав лежащую на столе руку в кулак.

— Федя, — шепнула она. «Федя, родной мой, прости меня».

— Потому и берегу я тебя, Феодосия, что, кроме тебя, и дитяти нашего не рожденного, нет у меня более никого. — Федор, обняв ее, поцеловал в теплый лоб, — там, где начинались соломенные, мягкие волосы. «Матвей что — он ровно отрезанный ломоть, и не в дому уже вовсе, а вы со мной до конца дней моих будете.

Немного их, тех дней, осталось, любимая, — увидев, как Феодосия хочет что-то сказать, Федор мягко приложил палец к ее губам, — и хочу я, чтобы ты провела ты их со мной в радости и веселии, прославляя Всевышнего, а, не проклиная Его».

— Не знала я, Федор, что так бывает, — задумчиво сказала Феодосия.

— Про что не знала? — спросил Вельяминов.

— Не знала я, муж мой, что может женщина так любить мужчину, как я тебя.

— Васю, — Феодосия застыла на мгновение, и, встряхнув головой, продолжила, — «Васю покойного я совсем по-иному любила. А ты мне будто глаза раскрыл — просыпаюсь я и радуюсь, что ты рядом со мной, днем вспоминаю тебя — все ли ладно у боярина, здоров ли он, какие у него дела и заботы, вечером вижу тебя, и сердце мое спокойно. А ночью… — тут Феодосия замолчала и залилась краской.

— Ну, уж, боярыня, сказавши слово, скажи и второе, — рассмеялся Федор. «Начала, так не отступай».

— А ночью думаю — милостив Бог ко мне, что оказалась я удостоенной такого мужа, — твердо глядя в глаза Федору, закончила Феодосия.

Он хмыкнул и, подняв ее за подбородок, вгляделся в серые, с прозеленью глаза.

— Ты что ж, боярыня, думаешь, что Господь свои милости только по ночам оказывает? Бог, — Он, Феодосия, — как сказано в Псалмах Давидовых, — «не спит и не дремлет». Бывает, и днем удостоит людей Своего присутствия.

Феодосия почувствовала, что покраснела не только лицом, но и телом. «Невместно же…» — слабым голосом сказала она.

— Ах, какая боярыня скромница, — поддразнил ее Федор, и Феодосия почувствовала, как руки мужа искусно проникают туда, куда ходу им было пока — только ночью. «Добродетельная боярыня, разумная. Да та ли это боярыня, что вчера…. - на этих словах Феодосия, не в силах смущаться далее, закрыла мужу губы поцелуем.

Федор легко подхватил ее на руки и понес наверх. Наложив засов на дверь, он прижал Феодосию к себе покрепче и прошептал: «Знаешь, боярыня, при дневном свете многое видно, что я давно хотел поближе рассмотреть».

Вечером приехали к ним Воронцовы — одни, без детей. Матвей Вельяминов и Степан Воронцов с вечера уехали на охоту по свежевыпавшему снегу, а на исходе дня собрались, вместе с другими отроками из хороших семей, ходить ряжеными.

Маша Воронцова собрала подруг на Рождественке, и они гадали под присмотром старой боярыни Голицыной, дальней сродственницы Воронцовых. Так и получилось, что Воронцовы, оставив почти трехлетнего Петю на попечение мамок, одни, будто молодожены, приехали к Вельяминовым.

После ужина Феодосия с Прасковьей ушли на женскую часть. Боярыня Вельяминова сбросила сафьяновые сапожки и забралась с ногами в кресло.

— Что-то уставать я стала, Прасковья, к вечеру-то, — пожаловалась она.

— Так не девчонка уже, — улыбнулась Воронцова. «Я, когда близнецов носила, чуть поболе пятнадцати годков была, так не поверишь — с Михайлой на охоту ездила, и речку переплывала за две недели до родов. А с Петей полсрока пролежала — не было сил двинуться, годы-то не те».

— Да и Федор еще, — Феодосия вздохнула, — носится со мной, будто я больная какая. Хотела объяснить ему, что с дитем все в порядке, так он не слушает. Вот и сижу здесь.

— Ну, ты, матушка, строго его не суди. Все же Аграфена-покойница у него перед глазами, а та, не про нас будь сказано, то ли порченая была, то ли еще что — не жили у нее младенцы.

Восемь раз они с Аграфеной детей хоронили, и это только тех, что она живыми рожала, а уж мертвых и выкинутых у нее было еще больше. Так что Федор и боится, шутка ли сказать, мало ли что с тобой случится. — Прасковья внимательно взглянула на Феодосию и серьезно сказала:

— Ты, Федосья, не в укор тебе, все же молода еще. А Федору Васильевичу шестой десяток скоро пойдет. Читала ж ты Библию, помнишь про царя Давида и девицу Ависагу-сунамитянку? Вот так же и ты для Федора Васильевича — утешение на старости лет-то. Так что ты с ним не спорь, хоша ты и новгородка и за словом в карман не полезешь.

— Всем бы такую старость лет, как Федору, — подумала про себя Феодосия, и — как ни старалась, — покраснела. Прасковья Воронцова, посмотрев на нее, усмехнулась и сказала:

«Так-то, боярыня, дай Бог вам с супругом брака честного на долгие годы».

Внизу, в крестовой горнице, Михайла Воронцов внимательно взглянул на боярина Вельяминова и сказал:

— Так что ты, Федор Васильевич, насчет брака для Матвея располагаешь?

— Помилуй, Михайла Степанович, шестнадцатый год отроку, — рассмеялся Федор, — отцов наших и тех в так рано не женили. Пусть его еще погуляет, торопиться некуда. Опять же, ты знаешь, — Матвей при царе, Господь его знает, как Иван Васильевич на это посмотрит. Нет, погожу я еще, тем более, что Матвей теперь все больше во дворце, а не здесь.

— Я к тому, Федор Васильевич, что Мария наша, ты знаешь, в Матвееву-то сторону давно поглядывает. А тут ей пятнадцать исполнилось, свахи стали ездить. — Михайло вздохнул.

«Оно, конечно, мы бы и не против отдать ее за Матвея — все ж сродственник, тем более, что девка-то она у нас нравная — пока никто ей, кроме него, не приглянулся.

— Так зачем вам торопиться? — недоуменно пожал плечами Федор. «Девка молода, пускай ее еще под родительским крылом побудет, что ж вы ее под венец гоните?»

— Мы-то не гоним, — задумчиво ответил Михайло, «однако же, ты сам знаешь, Федор Васильевич, кровь юная в ней бродит. Степан — тот в Прасковью, тих да разумен, а Мария — смотрю на нее и ровно вижу мать свою покойницу. Та ж волошанка по матери была, как что не по ней — сразу в крик. Вот и Мария такая же».

— Ну, Господь даст, повенчаем, — сказал Федор. «Не этим годом, так следующим. Федосье в начале лета срок настанет, ежели все хорошо пойдет, так что в этом году и так хлопот будет много. Дай Бог, главное, чтоб дитя здоровое народилось».

— Рад-то, Федор Васильевич, что Федосья понесла, а? — Михайло улыбнулся.

— Сказать тебе честно, свояк, не ждал я этого. Все же, сколько она лет с мужем-покойником прожила, и деток не нажили, да и я, сам знаешь, уже не юноша годами, а вот Господь как решил — когда я уж, не чаял, меня и порадовать. — Федор помолчал и добавил. «А все же, конечно, правду говорят — на костях мясо слаще, а под старость жена милее».

На Рождественке, в усадьбе Воронцовых, гадали девицы. Конечно, выйти на улицу они не могли — невместно было это девам из боярских семей, однако же, во дворе, защищенном высоким дубовым частоколом и воротами с тяжелыми засовами, можно было и послушать собачий лай — звонкий — к жениху молодому, глухой — к вдовцу али старику, да и башмаки, снявши с левой ноги, можно было перебросить через колодец — в какую сторону носком уляжется, оттуда и быть жениху.

Маша Воронцова, как не бросала башмачок, все не была довольна — не укладывался он носком в ту сторону, откель ей хотелось.

— Видно, Марьюшка, не ждать тебе жениха с Воздвиженки-то, — дразнили ее подруги.

Мария только встряхнула черными косами:

— Откель мне ждать жениха, только мне самой известно, — ответила она. «А вы, девы, лучше б не болтали попусту, а пошли бы в терем — а то батюшка с матушкой вернутся, не по нраву им будет, что мы на дворе одни стоим.

— Да уж знаем мы про женишка-то, — рассмеялась рыжеволосая Анна Захарьина. «Вся Москва уж болтает, Марьюшка, будто нравная ты, да отказливая — а все из-за молодца некоего, что на тебя и смотреть не желает».

— То пустое брешут! — гордо подняла голову Мария. «Пойдемте, девы, взаправду в горницы, воск топить. Холодно на дворе-то».

После сиротского декабря начало января на Москве выдалось студеное, и возок Воронцовых еле продвигался в наметенных за день на улице сугробах.

— Перемолвился я словом с Федором Васильевичем-то, — после долгого молчания сказал боярин Воронцов жене. «Ох, Прасковья, ну ради чего подбила ты меня на этот разговор?

Будто я для дочери жениха выпрашиваю».

— А что же, — ответила боярыня, — и так уж вон — взгляни на Марию. Лица на девке нет, по утрам подушка — хоть выжимай. Так что Федор-то сказал?»

— Ну что сказал, — раздраженно ответил Михайло, — мол, чего венцом-то торопится, что Матвей, что Мария — как есть дети еще. Пущай их порезвятся, на то, мол, и юность, чтобы гулять».

— Федору-то Васильевичу хорошо, — вздохнула Прасковья, — дочерей нет пока у него. Вот ежели родит ему Федосья дочку-то, так и поймет, что такое девица заневестившаяся. Вот уж истинно сказано: «Девичий умок легок, что ледок».

— А ты, Прасковья, за Марьей-то присматривай, — сказал Воронцов. «Девка-то, конечно, со двора не сбежит, но вдруг еще придет ей в голову грамотцы какие Матвею спосылать. Люди узнают — ославят на всю Москву».

— Ох, — вздохнула Прасковья, — и с чего ей этот Матвей в голову впал — не понимаю. Правда, что на лицо он пригож, — но ведь дите дитем еще. Выдать бы Марию замуж за кого достойного, сватаются не последние ведь люди».

— Ну, может, еще и придется ей кто по нраву, — попытался успокоить жену Воронцов.

«Подождем, даст Бог, забудет она про Матвея».

Потопив воск, и вдоволь посмеявшись над загадочными его очертаниями в чашке с водой, девицы новое гадание затеяли.

Взяли четырехугольную доску и на края ее положили кусочек каравая, глину печную, уголек и кольцо. Доску прикрыли платом, четыре девицы взялись за углы и принялись трясти ее, напевая:

— Уж я жировку хороню ко святому вечеру, к святому васильевскому. Жировка маленька, окошка велики, косящатыё, решещатыё, не могла блоха скочить, коза скочила, рога увезила, хвост заломила. Вы берите свой уголок!

Приподняли плат, и Марьюшка разжала пальцы. На узкой, нежной ладони лежал черный осколок угля. Девушка, высоко подняв голову, отбросила его, не обращая внимания на перешептывание подруг.

— К смерти это, Марьюшка, — сказала Анна Захарьина, наступая каблуком башмачка на уголь — да так, что только крошки от него остались на полу горницы.

— Все в руке Божьей, — ответила ей Марья и прислушалась — скрипели ворота, на двор въезжал возок родителей.

Когда Прасковья Воронцова вошла в светелку, там уже было все прибрано, и девицы чинно сидели на лавках вокруг стола, углубившись в вышивание.

— Что ж ты, Марьюшка, угости подружек-то, — сказала Прасковья. «Орехов, али пряников не хотите, девицы? А то сейчас ряженые придут, с ними и не погощуешь как следует».

— Ряженые? — подняла голову Мария, и, увидев это, Анна Захарьина толкнула локтем соседку и прошептала: «Смотри, как раскраснелась-то Марья, недаром слухи, видно, ходят».

Из-за ворот послышалась залихватская песня:

Прикажи, сударь-хозяин, ко двору придти,
Прикажит-ко ты, хозяин, коляду просказать,
Виноградье красное — зеленое!
А мы ходим, мы ходим по Кремлю городу,
Уж ищем мы, ищем господинова двора.

Девушки, едва вздев шубки и повязав головы платками, порскнули на двор. Ворота с усилием открылись, и толпа ряженых — в масках, вывернутых наизнанку тулупах, с раскрашенными лицами, кто и с коровьими рогами на голове, — хлынула на усадьбу, продолжая петь:

А среди того двора, что три терема стоят,
А среди того двора, что три терема стоят.
Что в первом терему красно солнце,
Красно солнце, то хозяин в дому.
Что в другом терему светел месяц,
Светел месяц, то хозяйка в дому.

Прасковья с Михайлой поклонились ряженым, и протянули им на серебряном блюде гостинцы — орехи, сахар и пряники. Тут же вынесли второе блюдо — с дымящимися на морозе чашами горячего сбитня.

— А скажи-ка, хозяин, — раздался звонкий голос, исходящий из-под маски с коровьми рогами, — девицы-то гадали сегодня у тебя на дому?»

— Как не гадать в Святки-то? — ответил Михайла.

— Ну, так, пойте, ряженые, подблюдную песню — приказало существо. «Пущай девицы послушают, может, коей и по сердцу придется!»

— Хлебу да соли долог век.
Слава!
Боярышне Марье боле того.
Кому мы спели, тому добро.

Ряженые, вертясь и подпрыгивая, повалили за ворота, а девицы, пристукивая ногами от холода, поспешили вслед за четой Воронцовых в горницы.

Одна Марьюшка осталась на дворе. Сполз платок с ее черных кос, и снежинки на них казались ранней сединой. Смотрела она вслед удаляющимся по Рождественке ряженым, и все не могла найти в их толпе коровьи рога.

Внезапно она вздрогнула — кто-то закрыл ей глаза холодными ладонями. Она повернулась, высвободившись из сильных рук, и в прорезях маски увидела ореховые глаза, обрамленные темными, длинными ресницами.

— Не пужайся, боярышня, — шепнуло ей существо с коровьими рогами, и Марьюшка на мгновение почувствовала, как к ее губам прижимаются теплые мужские губы.

— Матвей! — ахнула она, но юноша уже был за воротами двора Воронцовых — поминай, как звали.

Эпилог

Москва, 1550 год

Шатры для царской соколиной охоты раскинули под Звенигородом — царь, у которого было уже две дочери, ездил на богомолье в Саввино-Сторожевский монастырь — просить Всевышнего о сыне и наследнике.

Над крутым берегом реки вольный ветер полоскал царские стяги над шатрами. Сам Иван Васильевич, хоть больше и любил охоту зимнюю, особенно травлю медведей, наслаждался сейчас полетом хищных птиц в высоком, ясном небе.

Царское кресло стояло у выхода из шатра, рядом были разбросаны шкуры и бархатные подушки, на которых сидели ближние царю бояре.

— Батюшка-то твой, Матвей, охотник знатный, — сказал Иван Васильевич, наблюдая за тем, как Федор Вельяминов напускает вверх ловчего сокола. Птица поднялась в поднебесье «великим верхом», так, что глазу казалась едва заметной точкой, и, внезапно, кувыркаясь, полетела вниз, настигая цаплю.

— А ты сам чего не на коне? — спросил царь, положив руку на золотистые кудри Матвея.

«Пойди, кровь разгони-то».

— Я б лучше зимой, на медведя, — улыбнулся Матвей. «Тут что, — и добычу не сам берешь, и крови вовсе не видно».

— Крови, — протянул Иван Васильевич. «Ишь, ты какой, Матюша, крови возжелал — не рановато ли тебе?»

— Так государь, в двенадцать лет я первый раз на медведя пошел с батюшкой, — ответил Матвей. «Приобык я больше к той охоте. А батюшка что — ему любая охота по нраву».

— Однако ж смотри, — царь приложил ладонь к глазам, — уж третью цаплю вельяминовский сокол сбивает. Ну что ж с тобой делать, Матвей, — для тебя съездим, как снег встанет, потравим медведей. Чего не сделаешь ради любимца, — и царь нежно погладил Матвея по голове.

— И то я удивляюсь, — заметил Иван Васильевич после недолгого молчания, — как это твой батюшка на охоту выехал, жену молодую одну оставив? Говаривала мне царица, что непраздна мачеха-то твоя, правда ли, Матвей?

— Да, — неохотно ответил подросток. «С осени еще».

— Ох, же и молодец боярин Федор — усмехнулся царь. «Везде успевает. Вроде стар уже, а посмотри-ка на него — жену молодку обрюхатил. Да, небось, не в последний раз».

— На все воля Божья — тихо сказал Матвей.

— Да ты что, — царь погладил его по щеке. «Взревновал, что ли? Дурачок ты, Матюша. Ты ж Головин по матери-покойнице, богатства в вашем роду не считано, не обделит тебя батюшка, я уж присмотрю за этим».

Федор Вельяминов спешился, потрепал по холке своего вороного жеребца и, — как был, — с соколом на рукавице, подошел к креслу Ивана Васильевича, поклонившись земным поклоном.

— Сколько набили-то, боярин? — спросил царь.

— Цапель штук с двадцать, да куропаток и другой мелочи без счета — ответил Вельяминов.

— Ну, значит, и потрапезуем славно, — рассмеялся царь. «А то монашеская братия хоть и вкусно ест, да постно — три дня на горохе да рыбе провели, хватит нам яств иноческих!»

— Поднеси-ка сокола, Федор, — приказал царь. Птица, державшаяся за ловчую рукавицу боярина, была крепко привязана к ней, — за ноги, — ременным должиком, продетым в суконные опутенки. Голова сокола была покрыта бархатным клобучком, изукрашенным золотым шитьем и драгоценными каменьями.

Царь быстрым движением снял клобучок и погладил сокола по шее. Птица застыла, раскинув крылья, отвернув голову, и помстилось Вельяминову на мгновение, будто царь напоминает ему хищную птицу — четкий очерк профиля, горбатый нос, жесткие, спокойные глаза.

— Хорош у тебя сокол-то, Федор, — заметил царь. «Долго ль учил его?»

— Да вот уж больше года, — ответил Вельяминов. «А тех кречетов, что мне тесть на свадьбу в подарок прислал, — с Белого моря их доставили, — тех еще учу, а как готовы будут — вам, государь, в дар преподнесу. Сегодня уж выпускали их, на куропаток».

— Ну, спасибо тебе, боярин, уважил ты меня. А я тебя тоже уважить хочу, за сегодняшнюю охоту-то, — улыбнулся Иван Васильевич. «Правду ль говорят, что боярыня Феодосия в тягости?»

— Божией милостью, — ответил Вельяминов

— Ну, кроме Господа всемогущего, думаю, там кто-то еще постарался, а, Федор Васильевич? — улыбнулся царь. «Когда срок-то боярыне?»

— В начале лета ожидаем, с Божьей помощью, — ответил Вельяминов.

— Как опростается Федосья, зови на крестины, — сказал Иван Васильевич. «Восприемником буду».

Вельяминов в благодарность опустился на колени — честь великая для боярина, всем завидная, коли сам государь в крестные отцы к нему идет.

На ужине, когда стольники внесли блюда с жареными цаплями, Матвей Вельяминов наклонился к сидящему рядом Степану Воронцову.

— Как царь почивать уйдет, скачи в рощу, Степа, разговор у меня до тебя есть.

— Здесь бы и поговорили, — недоуменно сказал Степан, — для чего коням копыта бить?»

— В тайности разговор-то, — ответил Матвей, — а тут ушей чужих много. Тихо, царь на нас смотрит, — и оба отрока принялись за еду.

В полночь Матвей отвязал своего гнедого жеребца и пустил его рысью через поле в рощу.

Внизу, под обрывом, серебрилась река, ухал филин, легкие, быстрые облака набегали на полную луну. Пахло росой и цветущей степью, — с юга, оттуда где лежало Дикое Поле, — тянуло теплым, уже почти летним ветерком.

Гнедой под Матвеем чуть слышно заржал, почуяв рядом другую лошадь.

— Что у тебя? — перегнулся с седла Степа Воронцов.

— Погоди, спешимся, — Матвей легко соскочил на землю.

Хоша они были и ровесники, но Степан рядом с невысоким, худощавым Матвеем казался взрослым мужчиной, а не подростком.

— Грамотцу Марье передашь? — спросил Матвей, глядя в голубые глаза Степана, сейчас, в лунном свете, отливавшие серебром.

— Да ты, Матвей, никак разума лишился, — зло сказал Степан. «Потащил меня ночью за три версты, чтобы о какой-то грамотце молвить!»

— Дак Степа, — взмолился Матвей, — рассуди сам, куда ж за ужином про такое говорить, когда батюшки наши напротив нас за столом! Как есть невместно, ибо ежели узнают — Марью, быстро замуж спихнут в Пустозерск какой-нибудь, али куколем голову покроют! Ты что, Степа, этого для сестры единственной хочешь? Не говоря уже о том, что батюшка с меня три шкуры спустит!

— Да хоть бы и десять, мне-то какое дело, — ехидно ответил Степан. «Смотри, Матвей, ежели обиду Марье, какую причинишь — не жить тебе, знай это. Не посмотрю я, что царь тебя привечает — спуску не дам.

— Степа, — торопливо сказал юноша, — если бы дело за мной было, я бы хоша сейчас сватов заслал. Куда мне, еще шестнадцати не исполнилось. Сам-то, небось, тоже из родительских рук смотришь, Степан Михайлович, так что не будь так крутенек.

— Мне и сватов засылать не к кому, — усмехнулся Степан.

— А что ты этим хвалишься? — Матвей поднял бровь. «Инок нашелся, схимник какой! Не пришлась тебе еще девка по сердцу, так и сиди, помалкивай. А мне пришлась. Мне, Степан, без Марьи не жить. Другое дело, что молоды мы, и при царе я еще побыть должен. А так я б хоть завтра под венец с Марьей».

— Что в грамотце? — хмуро спросил Степан. «Смотри, Матвей, ежели ты Марью, на что невместное подбиваешь — я ж узнаю, и тогда тебе не только с твоим, но и с моим батюшкой иметь дело придется».

— А ты меня не пугай, Степа — задиристо ответил Матвей. «Сестру твою на невместное мне склонять не к чему — для сего срамные девки есть на Москве».

Юноша увидел, что Степан Воронцов покраснел и отвернулся.

— Ты что ж, не скоромился еще? — усмехнулся Матвей. «Айда с нами, как в Москву вернемся — иль ты девство до брачного венца решил хранить? А, Степа?» — и отрок игриво подтолкнул Воронцова.

— Кончай брехать-то, — угрюмо ответил Степан. «Вот же пустомеля ты, Матвей, и чем только ты Марье приглянулся — не разумею»

— Тем и приглянулся, Степа, что язык у меня хорошо подвешен, — рассмеялся Матвей. «Девки это ой как любят. Ну что, берешь грамотцу?»

— Давай, — помолчав, ответил Степан.

Он засунул грамоту в притороченную к седлу переметную суму, и, гикнув, поскакал обратно к шатрам. Матвей долго смотрел ему вослед.

Прасковья Воронцова сидела в крестовой горнице со старшей дочерью. Степан вот уже второй день был в отлучке с отцом — после царской охоты, едва побыв дома, они сразу уехали в подмосковные вотчины, — и, уложив Петю, боярыня вдруг подумала, что было бы хорошо посидеть с Машей, поговорить всерьез о сватовстве — еще прошлым Покровом заневестилась девка.

— Боярыня Голицына приезжала, — сказала Прасковья, искоса взглянув на Машу. Та сидела за вышиванием, низко склонив темноволосую голову. «Сватается к тебе наместник смоленский, боярин Иван Андреевич Куракин. Семья богатая, царь их привечает, что скажешь, дочка?».

— Не гонюсь я за златом-то, — пробормотала Марья.

— Так, дочка, не разумею я, что надо тебе? — Прасковья присела на лавку рядом с Марьей и попыталась ее обнять. Та только дернула плечом и отодвинулась.

Воронцова вздохнула. «Сватались к тебе и молодые, и постарше, и кто богаче, и кто бедней — так всем отказ был, ровно шест. Смотри, Марья, такой переборчивой быть тоже не следует — будешь так женихами бросаться, да никто и не захочет тебя брать — кому такая жена нравная нужна?

— Ну и ладно, — независимо сказала Марья. «Не найдется жениха по душе — иночество приму».

— Смотри, какая инокиня-то нашлась, — съязвила Прасковья. «Как что не по ней — сразу ангельским чином грозится. Думаешь, в монастырь тебя только за глаза твои красивые, лазоревые, возьмут? Матушки — они сначала смотрят, побрякивает у послушницы в ларце-то, или нет».

— Батюшка не обделит, — поджала губы Марья.

— А это уж батюшкино дело, ты к родителям-то в кису не заглядывай, захочет — уделит тебе что, не захочет — в одной рубашке в монастырь пойдешь. — Прасковья поднялась и зашагала по горнице. «Ты ж, Марья, белоручка, боярская дочь, не для черной работы тебя растили, не для горшков и ухватов».

— А ты меня, матушка, не пужай, — Марья отложила вышивание и прямо, дерзко посмотрела на Прасковью. «Надо будет — и за ухват возьмусь».

— Дура ты, Марья, и дурь, эту некому из тебя выбить, — спокойно сказала Прасковья. «Чего ты от женихов нос-то воротишь, не кривые, не косые, не убогие какие сватаются. Смотри, досидишься в девках — за вдовца старика только и возьмут, задницы его чадам подтирать».

— А что же? Вона Федосья Никитична — вышла ж замуж за вдовца старика, однако же, как я погляжу на нее, так, мнится мне, с Федором Васильевичем лучше ей живется, чем с молодым мужем, — ответила Марья.

— Молоко у тебя еще на губах не обсохло — о таком судить, — пробормотала Прасковья, а про себя подумала: «Ох, и глаз же у девки — ничего не скроется!»

— Так маменька, оно ж само видно — вона Федосья Никитична непраздна сейчас, а если посчитать — получается, как они повенчались, так она и понесла, — улыбнулась Марья.

— Она еще и считает, бесстыдница — Прасковья остановилась и вздохнула. «Ты Федосью Никитичну с собой не ровняй — вдова она была, не девка».

— Может, мне и повенчаться с кем, подождать, когда он преставится, да и выйти замуж за нареченного своего? — улыбнулась Марья.

— Совсем ты, дочь, умом повредилась, как я погляжу, — Прасковья взялась кончиками пальцев за виски. «У меня голова разболелась — с тобой говорить. И что это за нареченный у тебя возьмется, с неба свалится, али королевич иноземный к нам на Рождественку на белом коне приедет, встанет на колени, да и зачнет тебя молить — мол, выходи за меня, Марья, замуж?»

— Не с неба, и не на белом коне — улыбнулась Марья. «На гнедом коне, с Воздвиженки».

— Как есть, разум тебя покинул. — Прасковья села, облокотившись на стол. «Сколько раз уж тебе, что я, что батюшка говорили — не для тебя Матвей Вельяминов!»

— Не для меня? — Марья прищурилась. «А ежели я тебе, маменька, скажу, что я ему кольцо и ленту из косы спосылала уже? Обручены мы, матушка, нравится вам это с батюшкой или нет!»

— Что! — закричала Прасковья. «Срамница ты, Марья, как еще у тебя язык повернулся — семью так позорить!»

— Что ж тут позорного, матушка — недоуменно сказала Марья. «Девство свое я храню — ровно сейчас из купели крестильной, а что обещались мы друг другу с Матвеем — то дело наше.

Ты вона сама говаривала, что батюшка с матушкой, тебя венцом не неволили — мол, кто по сердцу придется, за того и выходи. Что ж плохого в том, что мне Матвей по сердцу, а я — ему?»

— Да потому что батюшка твой Михайло Степанович ко мне путем посватался, как положено, не в обход воли родительской!

— Какая разница-то, не пойму? — Марья выразительно закатила глаза.

— Вот сейчас отец вернется, он тебе задаст — сказала Прасковья. «Так задаст, что забудешь, как звали тебя, и обрученье твое вылетит у тебя из головы-то, вместе со всей дурью остальной, что там есть. В Смоленск взамуж поедешь!»

— Не поеду! — выпрямилась Марья, ровно струна. «В омут головой нырну, в инокини пойду, но ни за кого иного, окромя Матвея, вы меня не выдадите!»

— Поедешь! — приступила к дочери Прасковья.

— Не поеду! — повторила Марья, прикусив алую губу.

— Кто куда не поедет? — недоуменно спросил стоящий на пороге горницы Михайла Воронцов, переводя взгляд с жены на дочь, что стояли друг напротив друга, ровно кошки перед дракой.

Семейный совет решили собрать на Воздвиженке, у Вельяминовых. Марью оставили дома, под присмотром Степана и строгим наказом — на двор ни ногой.

— Может, спосылать за Федосьей? — спросила Прасковья у Федора Вельяминова.

— Ты что, сестра, — удивился Федор. «Не буду я жену на сносях из подмосковной сюда тащить. Упаси Господи, рожать еще в дороге вздумает. Нет, пусть сидит, где сидела, чрево бережет».

Прасковья только вздохнула, и подумала, что без Феодосии крику тут будет — не оберешься.

Федор Вельяминов посмотрел на стоящего посреди крестовой горницы Матвея и вздохнул.

Отрок, на удивление, виноватым не глядел — гордо вздернув голову, он посматривал на сидевших напротив Воронцовых и даже улыбался.

— Ум-то у тебя есть в голове, Матвей, иль лишился ты его? — устало спросил Федор. «Так девку ославить. Ты ж понимаешь, что ей теперь взамуж ни за кого достойного не выйти».

— Так, батюшка, для того и обручались мы, чтоб повенчаться с друг другом, а не с чужими какими — ответил Матвей. «Не нужно нам с Марьей никого иного».

— Обручились они! — Федор стукнул кулаком по столу так, что зазвенела посуда. «Молоды вы еще, обручаться-то без родительского благословения».

— Ну, вот и дайте нам его, — улыбаясь, сказал Матвей. «Ежели надо подождать с венчанием — так мы с Марьей подождем, время-то терпит».

— А про царя Ивана Васильевича ты подумал? — поинтересовался Федор. «Как он-то посмотрит на свадьбу твою?»

— А что это меняет, батюшка? — спросил Матвей. «Ты ж сам ближний боярин у царя, однако, ведь женат, и потомства сейчас ожидаешь».

— Мне, Матвей, шестой десяток, а тебе сколько? Забыл? — Федор подвинул к себе кувшин с квасом и жадно отпил. «С тобой говорить — ангельское терпение иметь надо, а я не ангел»

— Поэтому и объясняю я тебе, батюшка, — скромно сказал Матвей, «что с венчанием можно не торопиться. Войдем в возраст, так и повенчаемся».

— Три года, — внезапно сказал молчавший до этого Михайла Воронцов.

— Что три года? — удивился Матвей.

— Три года ждать будете?

— Долгонько как-то, — протянул Матвей.

— Он еще и торгуется — повернулся Михайла к боярину Вельяминову. «Нечего сказать, Федор Васильевич, хорош сынок-то у тебя».

— Ты, Матвей, совсем стыд потерял, — жестко сказал Федор. «Скажи спасибо, что я тебе спину кнутом не ободрал, за наглость твою. Мало того, что пьешь ты и гуляешь со своими дружками, с бабами срамными введешься, так еще и девицу из хорошей семьи вздумал опозорить!»

— Вот те крест, батюшка, — сказал Матвей, глядя прямо в глаза отцу, — не трогал я Марью даже единым пальцем. Чай, не дурак я, не понимаю я, что ли. Если и ждать будем венчания — так тоже друг друга не тронем».

— Если ждать будете! — Михайло Воронцов встал и широкими шагами подошел к окну. «Не «если», Матвей, а будете. Ты посмотри-то на себя, посмотри внимательно — какой отец, что дочь свою бережет, за тебя ее отдаст? Ты уж прости меня, Федор Васильевич, — повернулся он к Вельяминову, — хоша ты мне и сродственник по жене, но не сказать я этого не могу!»

— Да уж говори, — Федор махнул рукой. «Отца-то он не слушает, так, может, тебя хоть послушает!»

— Тебе ж еще шестнадцати не исполнилось, Матвей, — продолжил Воронцов, — ты ж как есть дитя еще. И Марья тоже — девка она хоть и видная, но разума у нее в голове нет, — ветер один. Что ж хорошего, детей венчать? Чай, не война сейчас, не мор на Москве. Да и потом — ты ж, Матвей, ровно баба, прости Господи, — перстни на пальцах, волосы завитые, на каблуки свои посмотри. Будто ты Иосиф Прекрасный, а не боярский сын».

— Что ж плохого, если… — начал Матвей.

— Ты помолчи, помолчи, послушай, что тебе разумные люди говорят, — тяжелым голосом прервал его Федор.

— Так вот, — через два Покрова на третий, ежели вы оба не передумаете за это время — повенчаем, — сказал Михайла. «Однако ж узнаю, что ты опять с девками и вином балуешься, Матвей — не видать тебе Марьи, ровно своих ушей. Я лучше своими руками на нее иночество вздену, чем такому никчемному парню ее отдам. К тому же в этом году у тебя брат, али сестра единокровные народятся, — у отца твоего и так забот достаточно будет, окромя свадьбы».

Феодосия, потянувшись, огладила ладонями свое набухшее чрево. Носила она на удивление легко, живот лишь чуть выдавался вперед, и со спины вовсе и не было заметно, что боярыня в тягости. Ее девичья талия лишь чуть-чуть раздалась, да округлились узкие бедра. Феодосия чуть усмехнулась, вспомнив, как Федор все никак не мог насытиться этими самыми бедрами и ее налитой, торчащей вверх грудью. Ей же самой было немного грустно — «вот и не девчонка уже более», — подумала Феодосия, «настал бабий твой век».

На Воробьевых горах было тихо, лишь чуть шумел ветерок в нежной листве дубов да жужжали ранние пчелы. Боярин Вельяминов отправил возок с женой сюда, в подмосковную, сразу после Пасхи. В городе было душно, и многолюдно, да еще и ходили слухи, что с юга, с Волги, вверх по Оке идет в Москву моровая язва.

Неуютно было на Москве, нищие не давали проходу на папертях церквей, скалили гнилые зубы, подлые людишки, не стесняясь самых родовитых бояр, лезли под копыта лошадей, наглыми голосами требуя подаяния.

Феодосия, хоть и не стала перечить мужу, однако же, с тоской сейчас смотрела сверху на плавающую в теплом полуденном мареве Москву. Федор приезжал только к вечеру, усталый, а днем она все сидела одна над книгами и рукописью своего травника, и лишь изредка к ней выбирались Прасковья Воронцова или Василиса Аксакова.

— У тех дети, — со вздохом подумала Феодосия, — з аботы, а я все сижу тут в ожидании». По расчетам повивальных бабок, она уже больше недели как должна была родить, но младенец, судя по всему, уютно устроился в ее чреве, и появляться на свет пока что не желал.

— Тело-то почти не изменилось», — поняла Феодосия, — а вот душа…». Едва приехав в имение, Феодосия жестоко, что было у нее совсем не в обычае, поссорилась с Федором. Показывая ей надворные постройки, муж, вдруг покраснев, сказал:

— Вон там мыльня. Как срок настанет, так… — он не закончил, и повел ее дальше.

Боярыня Вельяминова остановилась, где стояла, подобно жене Лота, ставшей соляным столпом.

— Не пойду я туда, и не думай даже, — резко ответила мужу Феодосия. «Я не зверь, какой лесной, чтобы ребенка своего в норе приносить».

— И где ж ты рожать предполагаешь? — изумленно спросил Федор.

— В Новгороде такого нет, чтобы роженицу с глаз людских прятать. Как время ей придет, так в верхней горнице ставят кровать особую, с перекладиной, чтобы держаться. Там и рожает, на свете Божьем, а, не прячась куда подальше. И младенец не темноту перед собой видит, а лица человеческие, и отец его на руки берет, как на свет появился.

Феодосия вспомнила, как они с отцом ходили навещать недавно родивших жен заморских купцов, и как те, в роскошных одеждах, склонялись над разукрашенными колыбелями своих сыновей и дочерей, вовсе не боясь ни сглаза, ни еще каких суеверий.

— И навещают родильницу родственники и друзья, с подарками, — жестко закончила Феодосия. «И ребенка не прячут от чужих глаз, а бывает и так, что и сам муж жене своей при родах помогает».

— Вот же, — Федор, видимо, хотел выругаться, но, вспомнив про чрево супруги, сдержался.

«Что иноземцам хорошо, то нам бывает некстати, Федосья. Тебе бы про это помнить пристало».

— Как попала на Москву, так и помню, Федор, — упрямо ответила боярыня и отошла от мужа, высоко вскинув голову.

— Вот она, кровь новгородская, — угрюмо подумал тогда Вельяминов. «Истинно сказано, вовек ее не истребить».

Феодосия, вспомнив этот разговор, досадливо поморщилась. Вроде и не ссорились с тех пор мужем, а все равно неприятно, какая-то непонятная боль во всем теле, будто что-то схватывает сердце и тут же отпускает.

На западе, над долиной Сетуни, вились дымки деревенек. Огромное, багровое солнце медленно заваливалось за горизонт, а, напротив, над Яузой и Китай-городом уже висело набухшее, темно-серое грозовое облако. Резкий холодный ветер завивал песок на берегу реки, вздувал барашками свинцовую воду. «Пора бы уже и в терем» — подумала Феодосия, и с усилием, стараясь не обращать внимания на слабую боль, встала.

Она тут же пошатнулась, схватившись рукой за ствол дерева. Теплая, прозрачная жидкость хлынула по ногам, собираясь в лужицу на примятой траве.

«Господи…, А Федора нет еще…, И Матвей на Москве. И повивальные бабки все, как на грех у царицы уже третий день».

Ходили слухи, что царица Анастасия, едва оправившись после тяжелых родов на исходе прошлой осени, опять понесла.

Феодосия, пошатываясь, побрела через луг к теремам. На дворе старая ключница, едва увидев ее, ахнула, и, отбросив ведро, подхватила на руки почти обомлевшую боярыню.

— Да что же это такое, боярыня-матушка? Схватывает? — ключница потормошила ее и кликнула других женщин.

— Пошли, кого ни найдешь, Василиса, верхом в усадьбу Воронцовых на Рождественке… — с усилием сказала Феодосия. «И к боярину…, в Кремль». Феодосия вдруг подумала, что Прасковья Воронцова могла уехать с детьми в подмосковную…, а Федор….ищи его по всей Москве.

Она не успела докончить мысль, и, скорчившись от ставшей почти нестерпимой боли, повисла на руках у женщин.

— Ну что стоите-то, тетери, — прикрикнула на баб Василиса. «Несите в мыльню, я сейчас верхового отправлю и вернусь».

— Не в мыльню…, в терем… — собравшись с силами, сказала Феодосия и тут же согнулась вдвое от сильной схватки.

Женщины, молча, понесли ее в мыльню. Над Москвой-рекой хлынул тяжелый грозовой дождь.

— Так что вот тебе, Матвей, наше решение — сказал Федор. «По нраву оно тебе, али не по нраву — других слов не жди. Через два Покрова на третий. Тебе к тому времени осьмнадцать исполнится — может и остепенишься».

— А сговор как же, батюшка? — осмелев, спросил Матвей.

— Пшел вон отсюда, щенок! — взорвался Федор. «Еще и сговор ему! Как настанет венчания год, так и поговорим о рукобитье».

— Так, батюшка, а вдруг Марья за это время….

— А это уж Божья воля, Матюша, — сладко сказала молчавшая до той поры Прасковья. «Ты, может, тоже какую девицу встретишь, что тебе больше по душе придется. Тако же и Марья — уж ты, зятек, не обессудь в этом случае. Не могу ж я перед свахами ворота закрывать — слухи пойдут, разговоры ненужные».

Матвей перевел глаза на отца и будущего тестя — те лишь усмехались в бороды.

— Ну и ладно, — горделиво сказал Матвей. «Будь, по-вашему. Все равно нам с Марьей иных не надобно».

В дверь горницы заколотили.

— Кого там еще несет? — нахмурился Федор. «Открой, Матвей».

Запыхавшийся гонец привалился к дверному косяку.

— Боярыня Феодосия…

— Что? — повалив лавку, вскочил Федор. «Что с ней?»

— Рожает….

— Гони за бабкой повивальной — приказал слуге Вельяминов.

— Нетути никого, у царицы все, — развел руками гонец. «Был я в Кремле, говорят, не велено хоть единой бабке куда-то ехать, вдруг нужна будет государыне».

— Я поеду с тобой, — поднялась Прасковья. «А ты, Михайла, скачи домой, невестушку-то нашу порадуй» — язвительно добавила она.

Феодосия корчилась, лежа на лавке, прижатая к ней сильными руками Василисы.

— Встать…, дай, — попыталась сказать она ключнице.

— Да ты что, матушка-боярыня, нельзя вставать-то тебе, — охнула Василиса.

— Открой окно, воздуха дай глотнуть мне! — закричала на нее Феодосия.

— Так мыльня же, откель тут окну взяться, — пожала плечами ключница. «Да еще ливень вон, какой на улице, гром с молниями. А ты дыши, матушка Феодосия, продыхивай схватки-то, не сжимайся»

— Дышала бы, было б чем! — злобно, сквозь стиснутые зубы, ответила ей боярыня и завизжала — неведомая доселе боль обхватила ее поясницу, будто стягивали на ней раскаленное железное кольцо.

— То, матушка, тужит уже тебя — Василиса еще сильнее прижала Феодосию к лавке. «Ты сейчас терпи, дело это не быстрое, потуги-то, будешь торопиться — разорвешься вся, что сзади, что спереди»

— Как терпеть-то, — простонала Феодосия, — когда боль такая! Ровно на дыбе вишу!»

— Иисус терпел и нам велел, — наставительно сказала ключница. «Ева-то в райском саду согрешила, а мы, бабы, по сей день расплачиваемся. Мужик, он что — утерся, да и в сторону, а нам страдать».

— Умру я, Василиса, — слабым голосом сказала боярыня. «Не переживу я боли этой»

— Так, матушка, все сие говорят. Однако ж опростаются, и потом опять с мужьями живут.

Наше дело бабское — рожать да кормить, другой судьбы нам не дадено.

На следующей потуге Феодосия поняла, что и не знала доселе, что такое боль настоящая.

Заглушая ее крики, над рекой били разряды грома.

Посадив Прасковью в возок, Федор сам сел за кучера. Нахлестывая коней, что есть силы, под непрекращающимся дождем, он просил у Всевышнего только одного. «Чтоб жива была, — думал Федор. «Господи, дай только, чтобы живая осталась, куда ж я без Федосьи, Иисусе, что ж я без нее делать-то буду!»

Только здесь, под ливнем, матерясь по-черному, когда колеса застревали в жирной московской грязи, толкая сильными руками возок, Федор понял, что нет у него пути иного, кроме как того, что он выбрал, увидев когда-то, во время, казавшееся сейчас таким давним, сероглазую жену свою.

Нет ему жизни без упрямства ее новгородского, без учености ее, без того, как смотрела она на мужа — ровно и нет никого на свете, окромя него, без ее улыбки — тихой, чуть заметной, без ее рук, что так ласково касались его, днем и ночью.

Федор соскочил на землю у ворот усадьбы. Прасковья вышла из возка, и оба они застыли, не обращая внимания на холодный дождь — над мыльней поднимался столб серого дыма.

Вельяминов очнулся и стал колотить в ворота. Отбросив с дороги открывшего их слугу, он побежал через двор к мыльне. Прасковья поспешила за ним.

Высадив одним ударом ноги дверь, Федор ворвался в низкую, застланную дымом комнатушку. Ключница лежала на полу без памяти, а Феодосия, наклонившись, и упираясь руками в стену, стояла, чуть постанывая сквозь зубы.

— Федосья! — бросился к ней Федор. «Что такое!»

— Федя, — слабо улыбнулась жена и повисла у него на шее. «Ты приехал…» — она вся ослабла в его руках.

— Откуда дым-то? — потормошил ее Федор.

— Молния ударила, — пробормотала Феодосия, не открывая глаз. «Вона в тот угол. Пожар занялся, Василиса-то и сомлела. А я ничего, мне на ногах легче, не так болит».

— Да ты, матушка, уж и опростаешься скоро, — опустившись на колени, сказала Прасковья.

«Ты не торопись только, головка-то уже внизу, сейчас медленно надо, ты уж потерпи, Федосеюшка. А ты чего, Федор, стоишь истуканом — неси жену в терем, иль ты хочешь, чтобы на пепелище она рожала?»

Феодосия, несмотря на боль, рассмеялась.

— Вот, вот, — приговаривала Прасковья, ты повиси у мужа на спине-то, вона она у него какая богатырская, он снесет.

В тереме Прасковья быстро погнала девок за горячей водой и холстами. «Федор, ты сзади ее обхвати-то, — скомандовала она, посадив Феодосию на край кровати, и поставив ее широко разведенные ноги на низкие скамейки. «А ты, матушка, как тужит тебя — так бери руки мужнины, он там на то и есть, чтобы тебе помогать».

Воронцова полила на руки масла и наклонилась.

— Головка-то прорезалась, — с удовлетворением сказала она. «Темные волосики, в отца!»

— Жжет! — закричала Феодосия. «Больно, ой, как больно!».

— Прасковья, дай я выйду! — взмолился Федор. «Нет мочи моей видеть, как она страдает».

— Да ты что, боярин, не муж ей что ли! — жестко ответила ему сестра. «Твоя жена твое дитя рожает, плоть и кровь твою — так будь с ней до конца!»

Федор закрыл глаза и шепнул Феодосии: «Ты, любовь моя, ежели больно тебе, так мне руки сожми, я здесь буду».

— Медленно, медленно, матушка, — приговаривала Прасковья, растирая Феодосию маслом.

«Ты у меня сейчас ровно девица невинная останешься, не спеши только, вот и плечики прорезались…»

Дитя — скользкое, быстрое, — нырнуло рыбкой в подставленные руки Прасковьи. Та ловко — пальцем, — очистила ему рот, и подняла вверх, чуть шлепнув понизу спинки.

Дитя вдохнуло полную грудь и звонко закричало.

— Дочку вам Бог дал, — улыбаясь, сказала Прасковья.

Феодосия в изнеможении откинулась на руки мужа.

— Ты, матушка, грудь-то дай, дитя приложим — Прасковья положила девочку на живот Феодосии. Младенец почмокал, и, найдя сосок, затих.

Федор чуть слышно, нежно, поцеловал Феодосию в сбившиеся, растрепанные волосы.

«Спасибо тебе», — сказал он, вдыхая давно забытый им запах — молока, новорожденного, колыбели, дома.

— А ты иди сейчас, боярин, поспи, да и приходи с утра-то. Небось тоже устал, — ворчливо сказала Прасковья, хлопоча над Феодосией. «Молодец ты сегодня был, Федор Вельяминов».

Проспав остаток ночи и половину утра, Федор застал сестру за трапезой.

— Как Федосья? Дитя как? — спросил он, глядя на улыбающуюся Прасковью.

— Спят, — рассмеялась она. «Дитя здоровое, красивое, пойдем в горницу-то, посмотришь».

Она приоткрыла дверь и, приложив палец к губам, указала Федору на колыбель. Дитя спало, и лицо его странно напомнило Федору цветок — такое нежное оно было в свете июньского утра.

Федор взял на руки младенца. Девочка открыла глаза и внимательно посмотрела на отца — в младенческой, невинной их синеве боярин вдруг увидел что-то совсем не детское — новорожденная глядела на него прямо и даже как-то дерзко. Она была маленькая, но крепкая, с круглой красивой головкой, покрытой длинными волосами.

— Как назовем-то дитя богоданное? — Федор посмотрел на Феодосию, что, проснувшись, полулежала на вышитых подушках. Ее тонкое северное лицо озарилось улыбкой, и она, одним быстрым движением, поднявшись на ноги, встала рядом с мужем. Федор обнял ее за плечи и поцеловал в прохладный висок.

— Марфа, — твердо сказала Феодосия. «Как мать, мою, а ту в честь Марфы Борецкой назвали».

Федор подавил тяжелый вздох. Только такая упрямица, как его жена, могла назвать невинного ребенка в честь страшной посадницы Марфы, грозы московских царей, столпа так до конца и не убиенного вольного новгородского духа.

— Марфа. Марфа Вельяминова, — произнес он, будто пробуя имя на вкус. Он поднес ребенка к распахнутому на реку окну. Грозовые тучи ушли, и весь город внизу был рассветный, розовый, золотистый, уже просыпающийся, звенящий колоколами, единственный такой на свете.

— Смотри, Марфа, это Москва! — сказал Федор, сглатывая комок в горле.

Лучи солнца упали дочери на голову, и Феодосия с Федором восхищенно увидели, как засветились ее волосы — чистой, роскошной бронзой.

Часть вторая

Москва, лето 1553 года

— Тихо, спит еще батюшка твой, Марфуша, не мешай ему, — услышал Федор Вельяминов ласковый голос жены

— Не ‘пит! Тятя не ‘пит! — раздался звонкий голосок Марфы. «У тяти аменины, он ‘пать не будет в праздник!

— Пусти ее, Федосья, — улыбнулся Федор. «Куда уж спать с таким шумом!»

Дверь отворилась, и Марфа молниеносно в нее прошмыгнула, сразу забравшись на постель.

— Проздравляю тебя, тятенька, с днем агела! — сказала она, потянув — довольно сильно, — Федора за волосы.

— А подарочек ты мне принесла, боярышня? — нежно спросил Федор и чуть пощекотал дочку под ребрами.

Марфа, — как всегда, — сразу скисла от смеха и завалилась отцу под бок.

— Да уж пыхтела неделю, старалась, делала, — улыбнулась Феодосия, присев на постель. «За трапезой отдаст». Федор покосился на Марфу и пощекотал ее еще — посильнее.

Пока девочка хохотала, Федор перегнулся через нее и быстро поцеловал жену, шепнув:

«Мало мне вчерашнего подарения твоего, Федосья, — еще хочу!»

— Не целуй маменьку! — раздался снизу требовательный голос. «Маменьку только мне можно целовати!»

— Ох, и жадина ты, боярышня! — Федор ловко поднял дочь за ноги и потряс. «Вот сейчас-то я всю жадность из тебя и вытрясу, ни капельки не останется».

Бронзовые кудри Марфы растрепались, щеки раскраснелись, Федор прижал ее к себе одной рукой, а второй — привлек к себе Феодосию.

— Маменьку я твою целую, Марфа, потому как люблю ее, — серьезно сказал Федор. «Ты ж тоже и меня целуешь, и ее, правда, ведь?»

Вместо ответа Марфа обхватила ручками — сколь хватило их, — обоих родителей, и прижалась к ним. «Это потому что я тебя, тятенька, и тебя, маменька, люблю уж не могу как!» — сказала она.

Федор поцеловал дочь в мягкие волосы и почувствовал, как совсем рядом с его большим сердцем бьется ее маленькое сердечко.

— А не хочешь ли ты, Марфуша, проверить, что там, в поварне заради именин моих готовится? — спросил ее Федор и подмигнул Феодосии.

— А пряника можно? — спросила Марфа у матери.

— Ну, заради дня ангела-то батюшкиного можно, — рассмеялась Федосья. «Беги на поварню к Василисе, Марфуша, скажи ей, что тятенька с маменькой разрешили».

Крохотные сафьяновые башмачки затопали по полу опочивальни, дверь заскрипела и Марфа — в вихре кудрей и развевающемся сарафане, скатилась вниз по лестнице.

— Не хочешь ли ты, Федосья Никитична, дверь закрыть, заради мужниных-то именин? — усмешливо спросил ее Федор.

Боярыня заперла дверь и вернулась к мужу. «Так вот, Федосья, — сказал ей Федор с нарочитой строгостью, — не была ты вчера щедра на подарок-то, не хочешь ли исправить это?»

— Дак уж не знаю, как тебе и угодить, — скромно потупила глаза Федосья. «Ты прикажи только, боярин, я уж постараюсь».

— Постараешься, Федосья, ой, как постараешься, — сказал Федор, расстегивая на жене домашний сарафан. «Так постараешься, что еще запросишь. А я ведь, Федосья, не как ты — на ласки не скуплюсь, так ведь?»

— Так, — изнемогающим голосом протянула боярыня. «Ты поучи меня, боярин, поначаль как следует, чтоб в следующий раз я податливей была».

— Я тебя сейчас так поучу, что ты у меня как шелковая будешь, — прошептал ей Федор. «Что сейчас, что потом, — как шелковая, поняла, Федосья?»

Марфуша заглянула в дверь поварни. Ключница Василиса хлопотала над огромным блюдом, где лежали саженные осетры.

— Тятенька с маменькой разрешили пряника, — выпалила Марфа, подбегая к Василисе.

«Маменька ‘казала что заради аменин можно!»

— Ох, боярышня, куда тебе пряников, ты ж сама ровно сахарная! — рассмеялась ключница, отмыкая поставец и протягивая девочке сладости.

— Я не ‘ахарная, — серьезно ответила Марфа, «я ‘ладенькая дочка тятина, так он говорит».

— Это уж точно, — сказала ключница. «Ну, беги, а хочешь, посиди тут, с пряником-то».

— А ты мне дай чего помочь, — обсасывая пряник, сказала Марфуша, — а я потом тятеньке

‘кажу — это я для тебя приготовила! Он и радый будет».

— Да уж он радый, только глядючи на тебя, — Василиса нежно привлекла к себе девочку и поцеловала в румяную щечку. «Ты же у нас умница-красавица!»

— А я пряник и доела, — сообщила Марфа, облизывая розовые губки. «Таперича готовить чего хочу».

— Ну что ж с тобой делать, — вздохнула Василиса. «На тебе орехи-то, полущи».

Марфа склонилась над решетом орехов, а Василиса, посмотрев на нее, как всегда подумала: «И уродилась же на свет милая такая!»

Бронзовые косы, зеленые глаза, щеки — будто лепестки розы, длинные ресницы — как в годик начала говорить боярышня, так и не остановить ее было после. Сейчас, в три года, она уже бойко читала, считала на пальцах, и Феодосия начала учить ее письму.

— Ох, и свезло ж боярину Федору на старости лет, не сглазить бы только, — подумала ключница. «Жена красавица, вот уже четвертый год, как повенчались, а смотрит-то на него боярыня как в первый день брака — ровно никого, кроме него, и нет на свете. И дочку, какую ему принесла — пригожую да разумную. Ох, дай-то Бог, чтоб вот так все и шло — чтоб все здоровы были. Вот еще Матвея оженить на Марье по осени — да и ладно будет».

За трапезой Марфа внимательно смотрела на родителей — у маменьки щеки были румяны, а батюшка, глядя на нее, чуть улыбался в бороду.

— Вот, тятенька, — сказала Марфа, забравшись к отцу на колени, — и протянула ему деревянную, раскрашенную ею коробочку, — с аменинами тебя!

— А что внутри-то, Марфуша? — ласково спросил ее отец.

— А ты открой да по’мотри! — хитро сказала Марфа.

Внутри была крохотная — в детскую ладонь, переплетенная аккуратной Федосьиной рукой, книжечка. Внутри рукой Марфы был переписан любимый псалом Федора: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».

— Это я сама, вот и внизу, видишь! — указала девочка на подпись: «Писано Марфой Вельяминовой в лето от сотворения мира 7071».

— Ох и разумница ты у меня, боярышня! — сказал Федор, привлекая ее к себе. «Ну, спасибо, угодила ты мне подарком!»

— А ты, тятенька, — серьезно сказала Марфа, «ты книжечку мою береги. Маменька говорит — как идешь куда, повторяй п’альмы царя Давида, и Го’подь с тобой пребывать будет. Ну и как по’мотришь на книжечку, так и обо мне в’помнишь!»

— Я, Марфуша, никогда о тебе не забываю, — сказал Федор, целуя ее. «Ты же моя дочка единственная, богоданная, я всегда о тебе помню, что бы ни делал я!»

— Ну, я побегу, — сообщила Марфа. «Маменька говорит, будто на конюшне у кошечки котятки народили’ь, уж так глянуть охота, так охота!»

— Беги, доченька, — ласково отпустил ее Федор.

Феодосия тихо вошла в горницу и опустилась на низкую скамеечку рядом с креслом мужа.

— Что, любовь моя? — спросил Федор, гладя ее по голове. «Али тревожишься?»

— Все про свадьбу думаю, — ответила Федосья. «Матюша, хоть и пасынок мне, но твой, же сын, твоя кровь родная, как не тревожиться мне?»

— Сговор был, по рукам ударили, рядная запись сделана, чего ж еще? — пожал плечами Федор. «Сейчас Успенья дождемся да и повенчаем, и дело с концом».

— Мнится мне, Федор, что все ж зазря мы их томили, — тихо сказала Федосья. «Свенчать бы было в тот год, что я Марфу принесла, и дело с концом».

— Думаешь, пересидела Марья в девках-то? — Федор хмыкнул. «Может, оно, и так, однако же, Матвей за это время разумней стал, не ветер в голове более у парня, со срамными девками не водится. А то ж что хорошего — не догулявши венчать, стал бы Марью позорить, Боже упаси, еще б и хозяйство по ветру развеял бы, на баб да зелено вино. Все ж серьезней стал Матвей, тише».

— Ну, дай-то Бог, — вздохнула Федосья. «Марью жалко мне — томится ж она».

— Томление, — оно и к лучшему, — рассмеялся Федор. «Думаешь, я не томился, тебя ожидая?

Стыдно сказать — сны снились, ровно мальчишке какому».

— Сколько ж ты томился-то, боярин, — рассмеялась Феодосия. «Два месяца — это тебе не два года с лишком».

— Однако ж и того было много, — ответил Федор. «А ты томилась ли, скажи мне, Федосья?» — он посадил жену на колени. «Ты не красней, боярыня, а отвечай прямо».

— Да еще как, — Федосья, ровно кошка, потерлась головой о плечо мужа. «Тоже ты мне снился. Ладно, успокоил ты меня, пойду с Марфой заниматься, а то ежели ее от котят не оторвать, так она там и заночует».

— Федосья, — неохотно сказал Федор, когда жена уже открывала дверь. «Опосля стола ты присмотри, чтобы нам никто не мешал, ладно? Люди ко мне придут, поговорить с ними надобно».

— Мне-то скажешь, о чем разговор? — улыбнулась Феодосия.

— Скажу, как понадобится, — Федор посмотрел на жену, стоявшую на пороге горницы, и, помолчав, добавил: «А, может статься, и ты нужна будешь в сем деле. Посмотрим».

Феодосия вышла, а Федор, поднявшись, отпер поставец, от коего ключи он никому, даже жене, не доверял, и углубился в чтение грамот.

— Маменька ‘казала, как кошечка котяток откормит, можно будет одного в терем забрать! Вот этого, черненького, — две детские головы — одна с бронзовыми косами, другая — с темными кудрями, — склонились над лежащими в соломе котятами. — Петруша, а ежели ты хочешь, так тоже забирай котеночка, мне не жалко! — радушно предложила Марфа.

— Мне батюшка щеночка дарит на день ангела, — гордо сказал шестилетний Петя Воронцов. — У его охотничья собака сейчас щеночков носит, как раз на мои именины родит. Я уж имя ему придумал — Волчок. А ты, Марфуша, как котеночка назовешь?

— Ежели мальчик, то Черныш, а ежели девочка, — то Чернушка. Видишь, — подняла Марфа мяукавшего котенка, — он же черный ве'ь, даже единого белого пятнышка нетути.

— Детки, бегите-то в горницы, — позвала их Феодосия, заглянув на конюшню. — Вам там пряников принесли, заедок разных, оставьте котяток-то, пусть спят.

Марфа в последний раз потерлась носом о мягкую шерстку котенка и аккуратно опустила его в сено.

Воронцовы приехали на именины боярина Вельяминова по-семейному, со всеми детьми.

Хоть, по обычаю, и не след было жениху с невестой видеться после рукобитья, но были Марья с Матвеем сродственники, и родители махнули на это рукой — пусть себе встречаются, если уж за почти три года не остыли парень с девкой, так за два месяца ничего не случится.

Тем более, что сейчас Матвея в Москве и не было — царь Иван, уехав на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь с женой и недавно рожденным наследником, царевичем Дмитрием, взял любимца с собой.

После именинного стола Феодосия увела Прасковью с дочерью к себе. Марья за это время вытянулась, грудь у нее налилась, округлились бедра, и Феодосия, глядя на нее, подумала, что самое время венчать девку — ровно спелое яблоко была боярышня.

— Матвей рядом с ней все одно, как ребенок, — вздохнула Феодосия. — Почти осмьнадцать лет парню, а так в рост и не пошел. Остепенился, это Федор прав, спокойней стал, вот сейчас с царем на богомолье уехал. Все ж в монастырь, а не в кабак какой.

— Так как ты располагаешь, Федосья, — отвлекла ее от размышлений Воронцова. — Может, спосылать в подмосковную за стерлядями, али обойдемся теми, что на базаре найдутся?

— На базаре еще снулые какие будут, — покачала головой Феодосия и обе женщины погрузились в обсуждение тонкостей свадебного пира.

Марья, не обращая внимания на разговор, от скуки лущила орехи.

— А ты бы, дочка, — сварливо сказала Прасковья, — тоже б послушала. И как ты своим домом жить будешь — не разумею. Одно тебе — только б на качелях качаться, да семечки с орехами щелкать. Я в твои годы уж двоих родила.

— И я бы, маменька, родила, — ядовито ответила Марья, — коли б вы повенчали нас, как мы обручились. Так что не началь меня теперь — не я выбрала почти три года в девках-то сидеть.

— За три года хоть бы на поварню раз заглянула, — вздохнула Прасковья. — С какого конца корову доят — и то не знаешь.

— Не ты ль, маменька, мне говаривала, что растили меня не для горшков да ухватов? — усмехнулась Марья.

— Язык-то свой укороти! — прикрикнула на нее мать. — А то не посмотрю, что ты невеста — по щекам так отхлещу, что муж под венцом не узнает.

Марья только зевнула и опять взялась за орехи.

Воронцовы уехали рано — Петя, наигравшись с Марфой, задремал прямо на полу в ее светелке. Феодосия, уложив дочь, прошла в свои горницы и, наложив засов на дверь, встала на молитву.

Редко ей удавалось это делать — при муже или дочери молиться было невозможно, но, сейчас, зная, что Федор говорит чем-то в крестовой горнице с людьми, что остались после празднования именин, Феодосия чувствовала себя спокойно.

— А, может, и всю жизнь так проживу — подумала она, раскрывая Псалтырь. — Бог — он ведь в душе человеческой, что ему эти доски, раскрашенные да камни, главное — чтобы не забывали мы Его, а как тут забыть, коли нет и дня, чтобы Он о себе не напомнил.

— Вот ты, Матвей Семенович, — донесся до Феодосии снизу, через половицы, громкий голос мужа, — говоришь, мол, холопов на волю распустить. Как же без холопов-то? Сказано ведь: «Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет». Получается, это что, мне, боярину, самому за соху встать?

— А еще сказано, Федор Васильевич, — услышала Феодосия другой голос, звонкий, будто мальчишеский, — возлюби ближнего своего, как самого себя. Разве нет? А мы Христовых рабов у себя рабами держим, а Христос всех братией называет.

— И, можно подумать, ты, Матвей Семенович, отпустил своих холопов? — рассмеялся Вельяминов.

— Я так им сказал, — ответил неизвестный Феодосии боярин. — Были у меня на вас кабалы полные, так я их изодрал. Кому из вас у меня хорошо — живите, а кому не нравится — идите, куда хотите.

— И сколько у тебя осталось? — вмешался чей-то еще голос.

— Кое-кто остался, а кто ушел, не в этом же дело. У нас же как — мы ж не только с полными кабалами людей в рабстве держим, но и с нарядными, а кто и беглых людей в холопы обратно записывает. Грызем себя и терзаем, остается только и смотреть, чтобы не съели друг друга. Иисус разве это заповедовал?

Феодосия, сняв сапожки, босиком, тихо прокралась по лестнице и приникла ухом к двери.

— Говорил я с двумя латынниками, так читали они мне писания покойного Мартына Лютера, и сказано там, что благое благодеяниями прирастает. Я и записал это.

Боярыня услышала, как тот же звонкий, ломкий голос, запинаясь, читает: «Квиа пер опус каритатис кресит каритас…»

— Э фит хомо мелиор, — закончила она, распахнув дверь. «Ибо благодеяниями приумножается благодать и человек становится лучше».

В крестовой горнице наступила тишина, только трещали фитили свечей, да было слышно неровное, взволнованное дыхание застывшей на пороге женщины

— Не говорил ты мне, Федор Васильевич, — нарушил молчание боярин с мальчишеским голосом, — русоволосый да голубоглазый, небольшого роста, — что дочка твоя по латыни разумеет.

— Жена это моя, — буркнул Вельяминов. «Федосья, говорил же я тебе — присмотри, чтобы не мешали нам!»

— Так разве я мешаю? — пожала плечами Феодосия. «Послушать-то интересно».

— Не твоего ума это дело, — проворчал ее муж. «Шла бы к себе лучше».

— Не моего ума! — прищурилась Феодосия и Федор, глядя на нее, понял, что сглупил.

«Ты уж прости меня, Федор Васильевич, но кто из вас тут латынь-то знает, окромя меня? А уж тем более язык немецкий. А ведь Мартын Лютер, он ведь не только свои тезисы написал, о коих ты, боярин, — чуть поклонилась она в сторону незнакомца, — говорил сейчас, но и Библию на немецкий язык перевел!»

— Права-то жена твоя, — повернулся боярин к Вельяминову. «Можно будет, как я думаю, ей послушать, вот только…» — он замялся.

— Ежели по тайности что, — обиженно сказала Феодосия, — так я уйду, вы только скажите.

— Да вот как раз, — замялся Вельяминов, помолчал и вдруг — все собравшиеся вздрогнули, — стукнул кулаком по столу: «Что это за жизнь, когда от своей жены прятаться надо! Смотри, Федосья, не проговорись только, Прасковье, али еще кому. Женщина ты разумная, а в деле этом нам одним не справиться».

Феодосия опустила голову и почувствовала, что жарко покраснела. «Хорошо хоть, темно в горнице, не видно, — подумала она. «А я от него таюсь, и дальше таиться буду. Не таиться — изломают на колесе или сожгут в клетке. Ох, Федор, Федор, а ты-то мне самое, сокровенное доверяешь».

— Это, Федосья, Башкин, Матвей Семенович, — указал ей муж на русоволосого незнакомца, — боярин московский. «Ты, Матвей Семенович, обещал рассказать-то про исповедь свою великопостную».

— Так вот, — начал Башкин, — пришел я Великим Постом к священнику Благовещенского собора отцу Симеону, и сказал ему, что надобно не только читать написанное в евангельских беседах, но и выполнять на деле. Потому что как я думаю — все сперва исполняйте сами, а потом и учите. Ну и про холопов тоже ему сказывал.

— А что «Апостол», забрал его у тебя отец Симеон? — спросил Башкина неизвестный Феодосии боярин.

— Да, показал я ему «Апостол» свой, что воском от свечи размечен в местах, которые я толковал, так отец Симеон его и взял. У царя теперь тот «Апостол», — ответил Башкин.

— У царя… — протянул Федор Вельяминов. «Царь-то нынче в Кирилловом монастыре, далеконько отсюда будет», — он испытующе глянул на Башкина.

— О сем, Федор Васильевич, я уж говорил с тобой, и повторяться не хочу — резко ответил ему боярин и вдруг, — Феодосия даже не поняла, как это произошло, — почувствовала она на себе взгляд Башкина — смотрел он на нее, будто увидел в первый раз, будто хотел запомнить ее лицо навсегда — до могилы и после нее.

— Скажи нам, боярыня Феодосия, — все еще не отрывая глаз от нее, спросил Башкин, «а сможешь ли ты с русского на латынский переложить?»

— Может, и неровно, да переложу, — ответила ему женщина. «Ты уж, Матвей Семенович, не обессудь, я хоша и училась латынскому, да недолго совсем. Но понятно будет».

— Ты что же, Матвей Семенович… — начал Вельяминов.

— Так если без грамотец тот человек поедет, то вельми сложно будет ему, — ответил Башкин.

Вельяминов нахмурился. «Ты, Матвей Семенович, ровно думаешь, что это так просто — из монастырской тюрьмы человека вызволить. Даже и мне».

— Федор Васильевич, — страстно, поднявшись, встав посреди горницы, сказал Башкин, — вот я, например, что — я только вопросы задавать умею. Ну, толкую еще, как мне разум подсказывает. А тот человек — он совсем иной стати. Говорили мы с тобой про Лютера Мартына, как он прибил к дверям-то собора тезисы свои, — так вот этот человек, что сейчас в подвале гниет, в Спасо-Андрониковом монастыре, — ежели не спасем его, все одно лучше б и не начинали мы то, что начали уже!

Феодосия, подняв голову, заворожено смотрела на Башкина — вроде и невидный, невысокого роста, с простым лицом, преобразился он сейчас, и верилось, что и вправду — пройдет по паперти Благовещенского собора и накрепко приколотит к двери лист со словами, что покачнут церковь, не качавшуюся со дня основания ее.

Башкин помолчал и добавил: «Мы без человека этого все едино, что тело без головы».

— Скажи-ка, Матвей Семенович, — попросил его Вельяминов, «молитву ту, что написал ты.

Больно она мне по душе».

— Создатель мира, — тихо начал Башкин, «вот стою я перед тобой, и все помыслы мои известны тебе. Кто я пред тобой — однако же, помнишь ты обо мне, ровно родитель помнит о чаде своем. Даруй же мне терпение, дабы возлюбил я тех, кто проклинает меня, и мудрость, чтобы понимать — только собрание верных Тебе и есть церковь истинная, не в камне она, и не в дереве, а в душах людских. Аминь».

— Аминь, — эхом пронеслось по горнице, и Феодосия почувствовала, как в ее скрытых полутьмой глазах закипают слезы.

— Федор, — Феодосия села и зажгла свечу, «Федор, ты ж не спишь».

— Ну и что с того? — недовольно сказал ей муж. «Сама-то спи, чего вскочила».

— Так не могу я, — женщина обхватила колени руками. «Слышу же, что ты ворочаешься.

Думаешь о чем?»

Вельяминов вздохнул и повернулся к жене.

— Вот скажи мне, Федосья, — слушал я вчера, что Матвей Семенович говорит, и думал — со всем я согласен. Помнишь, сказывал я тебе, что чувствовал, когда дети наши с Аграфеной умирали? Стоишь посреди всех этих ликов, риз золоченых и понимаешь — Бог-то, Он ведь не в этом. В последнем дыхании младенца — есть Он, в слезах твоих — есть, а в этом — нет Его.

Читаю я Псалтырь и прямо слышу — царь-то Давид, он тоже мучился и страдал, тоже радовался, потому что был с ним Бог. А с этими, — Федор помолчал, сдерживаясь, — нет. Но иное меня тревожит.

— Что? — тихо, одним выдохом, спросила Феодосия.

— Вот говорил он насчет холопов, и что все мы, — что бояре, что холопы, — братья во Христе.

Не след, мол, брату на брата идти и уж тем более — мучить и угнетать. Но вот я — я ж, Феодосия, иного не знаю — у отца моего холопы были, у деда, у прадеда, — все людьми владели. А сейчас получается что — всех распустить и самому сеять и пахать?

— Не знаю я, Федор, — ответила ему жена, помолчав. «В Новгороде искони холопов не бывало — каждый сам себе хозяин был, каждый выходил на вече, и ежели был не согласен — то голос поднимал. Даже если человек беден был — все равно не был рабом, был свободен.

— Вот и в Писании сказано, Федосья: «И да вернется каждый в дом свой, и каждый в отечество свое уйдет, — Федор потер руками лицо. «А я народ в рабах держу, уж детей тех, что отец мой покойный закабалил. Что ж делать-то?»

— Я так думаю, Федор, — ответила ему жена. «У кого холопов мало, как у Матвея Семеновича, тот их и распустит, как настанет время. А ты тогда скажешь — кому охота, те идите, а кто хочет остаться — так оставайтесь».

— А до тех пор? — еле слышно спросил ее Федор. «Ох, Федосья, иногда думаю — оставить бы все, забрать тебя с Марфушей, и уйти, уйти от всего этого. От службы царской, от милостей его — потому как сегодня милости, а завтра — как не понравится что государю, так на колу будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Но ведь не уйти — не для того я тебя в жены брал, чтобы ты страдала».

Феодосия потянулась к мужу и обняла его. «Федя, Федя, — покачала она головой, — не из-за богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, туда и я. Скажешь сейчас — собирайся, Федосья, так я встану, Марфу возьму да и пойдем за тобой — хоша бы и босиком. Как Руфь праведница говорила: «Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь, там и я заночую».

— А помнишь ли ты, что далее там было, в словах ее? — спросил Федор, испытующе глядя на жену.

— Помню, — ответила Феодосия, чувствуя на себе его взгляд. И более не единого слова не было сказано в ту ночь в опочивальне Вельяминовых.

Феодосия была с Марфушей в детской светелке, когда снизу девка прибежала сказать, что, мол, приехал Федор Васильевич и с ним какой-то боярин.

Боярином этим оказался давеча виденный Феодосией Матвей Башкин.

— Вот, привел я тебе Матвея Семеновича, по делу тому, о коем вчера говорили, — сказал ей муж. «Вы оставайтесь, а я поехал — не говорил я тебе, Федосья, дак уж скажу сейчас — царь Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского, коего книги есть у тебя».

Феодосия ахнула и приподнялась.

— Так, Федор, это выходит….

— Именно, — довольно улыбнулся муж. «С божьей помощью, к концу лета напечатаем первые книги — Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви Святого Николая Чудотворца, что в Кремле. Вот он и ставит печатный пресс».

Боярыня раскраснелась.

— Да привезу я тебе Псалтырь, привезу — рассмеялся Федор. «Будет у тебя свой, московской печати».

— Возьмите, — сказал Башкин, протягивая ей грамотцы. «Это б на латынский переложить, боярыня. Хоша чтобы понятно было».

— Ты это писал, Матвей Семенович? — спросила Феодосия.

— Куда мне! — рассмеялся Башкин. «Тот человек, про коего говорил я вчера, его это рука».

— А что за человек-то? — боярыня разгладила скомканные, криво написанные клочки бумаги.

«Все как расплылось — то тут», — добавила она, вглядываясь в слова.

— Так в подвале, при свече единой, чисто не напишешь, — резко ответил Башкин.

— А что, Матвей Семенович, — взглянула на него боярыня, — ты того человека спасти располагаешь?»

— Не только спасти, — Башкин медленно прошелся по горнице и остановился перед иконами.

«Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом идем и последнюю рубашку с ближнего своего снимаем. Христиане называемся. На губах одно, а руки иное творят».

Феодосия молчала, смотря на боярина.

— Не след нам спасать человека этого — ведь ежели поймают, то пытки и костер ждут не только нас, но и него, — тихо сказал Башкин. «Нет, Федосья Никитична, бежать ему надо, покуда жив он, и покуда мы можем ему помочь».

— Куда бежать-то? — Феодосия взглянула в окно терема, за которым высилось просторное, светло-голубое московское небо.

— Туда, где услышат его, — твердо, сказал Башкин и распахнул ставни — будто действительно увидел вдали, за горизонтом, свободу.

Коротки летние ночи на Москве. Не успеешь оглянуться, как заря с зарей смыкается, розовеет небо на востоке, начинают перекликаться ранние птицы, да и весь город просыпается потихоньку, потягивается, скрипит ставнями, шаркает подошвами сапог по пыльным улицам.

Поэтому-то неприметную лодку и спрятали в густых зарослях ивняка на низком, правом берегу Яузы еще с вечера. Пригнал ее вниз по течению разбитной темноволосый парень, — примотал веревкой к колышку на берегу, да и был таков. Место тут было глухое, напротив белых монастырских стен паслись коровы, да и те к вечеру, повинуясь рожку пастуха, потянулись по домам, в слободу.

Двое на низких коньках, — вроде купцы, да не первого десятка, поплоше, — заехали на пустошь к вечеру, — кажись, заблудились. Покрутившись немного, они тут, же и уехали.

Давешний темноволосый парень появился, когда сторожа в слободе забили колотушками.

Расселся с удилищем на берегу Яузы, под самыми монастырскими стенами, и давай таскать карасей.

С того берега реки раздался птичий свист. Парень прислушался и тоже посвистел в ответ.

Ночь нависла над городом, полная луна виднелась в разрывах легких облаков. Ни звука, ни движения — только изредка залает собака, заскрипят ворота, пропуская подгулявшего хозяина, да плеснет хвостом саженная рыбина, уходя на глубину в Москве- реке.

Сверху, из монастыря, засвистели, — тихо, почти неслышно. Парень бросил удилище, и, подбежав почти к самой стене, принял разматывающуюся сверху веревочную лестницу.

Человек, — ровно темный паук ползет, — спускался по ней медленно, молча, и парень, держащий лестницу, оглянулся — не видит ли кто, не забрел ли к монастырю какой случайный пропойца, али тать?

Юноша принял на руки человека — истощенного, в монашеской одежде, со следами побоев на лице, и, поддерживая, повел его к лодке, где уже сидел один из давешних купчиков, что на пустошь заезжали.

— В воду не упади только, — шепнул юноша. «Услышать — несдобровать нам».

— Погоди, — монах сильнее оперся на его плечо. «Ногу ломали клещами, ребра — тоже, дышать, — и то больно».

— Потерпи, сейчас положим тебя на дно, тряпьем прикроем, так легче будет, — успокоил его юноша.

— Поторопись, Степан, что тащитесь, — недовольно сказал сидящий в лодке. «Нам бы вниз по реке уйти, сколь есть возможность, пока темно еще».

— Так нога у него сломана, — сказал Степан Воронцов. Он аккуратно уложил монаха на дно и накрыл его припасенными тряпками.

— Давай на весла, — буркнул купец. «Грести надо что есть силы, выдюжишь, Степа?».

Юноша лишь хмыкнул. Старший мужчина ловко вывел лодку на середину Яузы и пустил ее вниз по течению. Оба гребца молчали, пока не оказались в темном просторе Москвы-реки.

— Сколько стоило-то? — прервал молчание младший.

— Есть там один отец келарь, — сплюнул за борт старший, — рожа алчная, поперек себя шире, ряса на загривке трескается.

— Нектарий, — донесся со дна лодки слабый голос монаха. «Велел меня соленой рыбой кормить, а воды не давать. Еще и приходил в узилище-то, приносил кувшин с водой холодной и пил у меня на глазах, а я в дерьме своем лежал, черви уж в ранах ползали».

— Ты тихо, тихо, — наклонился к нему старший. «Ветерок вона видишь, какой, свежий, ты дыши, а как к берегу пристанем, там возок нас ждет, отвезем тебя в тайное место, там полечишься, в себя придешь».

Монах затих, а Степан Воронцов испытующе посмотрел на старшего гребца.

— Мог бы сам-то за весла и не садиться, — сказал юноша. «Мало нас, молодых, что ли. Да и опасно тебе — узнают еще».

— Вас-то много, только, Степа, надежных мало. Тебя, али меня на дыбу вздернут, мы молчать будем — сам знаешь почему. А будет ли кто иной молчать — неведомо. И головы-то покатятся, и не только наши, — пожилой человек помолчал, и, вдохнув полной грудью ночной ветер, сказал:

— А хорошо, Степан, на реке-то. Ты не был под Казанью, молодой еще, а там Волга не чета, Москве — с одного берега другого не видно. Так бы и плыл по ней до моря Хвалынского, а там и куда дальше.

Степан Воронцов только вздохнул и приналег на весла.

Перед самым рассветом лодка пристала к заброшенной, трухлявой пристани у крутого косогора. Наверху, в сосновом лесу, уже распевались птицы да тихонько ржали кони.

Выбравшись на берег, пожилой гребец сильно оттолкнул лодку.

— Пусть себе плывет, — сказал он, наблюдая, как удаляется челнок по течению. «Свое отслужила».

Маленького роста человек бросился помогать им. Совместными усилиями трое мужчин уложили монаха на пол возка, окружив его подушками да одеялами.

— Вы со Степаном в возке поезжайте, Матвей Семенович, — сказал пожилой. «Ты, не в обиду тебе будь сказано, человек книжный, ученый. Лучше вон с ним, — пожилой кивнул на возок, — побудьте».

— Разве ты не устал, столько грести, да сейчас еще по колдобинам трястись? — запротестовал Башкин.

— Зря я, что ли, такой здоровый уродился? — чуть улыбнулся пожилой. «Все, по коням, светает уже. Остановят нас — мол, инока сродственника больного везем, на излечение к чудотворной иконе. А ты, — обратился он к монаху, — потерпи, дороги тут не самые гладкие, а кони эти у меня хоша и невидные, да резвые. Зато мигом доедем».

Монах вроде как забылся сном, несмотря на ухабистую дорогу, а Башкин и Воронцов долгое время молчали.

— Вот скажи мне, Матвей Семенович, — вдруг сказал юноша, — сколь не уговаривали мы тебя бежать вместе с ним, — Степан кивнул на монаха, — а ты отказываешься. Сейчас государь с богомолья вернется, и суд твой соборный не пощадит тебя. Пока есть время, да возможность — уходи, куда подальше, в Литву ту же, али в Ливонию. Сгниешь ведь в тюрьме монастырской, али на костре сгоришь, зачем?

— Эх, Степан, — покачал головой Башкин, — тебе же вон осьмнадцати еще нет, не понять тебе.

Ты ж, небось, сам бежать хочешь куда подальше?

— И убегу, — ответил ему Степан. «Матушку с батюшкой жалко только. Ежели б не они, так не остался бы я здесь. Вот ты, Матвей Семенович, наверное, думаешь — поиграет боярин, разгонит кровь молодую, да и бросит все это, вернется задницы своим холопам пороть да девок сенных портить?

Не нужно мне ничего этого, Матвей Семенович! Слышал я рассказы про то, как в Европе наблюдают, ход светил небесных, движение их исчисляют, про то, как строят корабли, и на них в заморские страны плавают, а у нас что? Не страна, а истинно гноище, погрязли мы в невежестве.

И никакого богатства мне не надо — мне б только море увидеть, какое оно! Как по нему на кораблях ходят, а, может, и самому научиться сему искусству».

— А что, может, и увидишь, — вздохнул Башкин. «Раньше я тоже думал — убегу, а теперь — не боюсь я на суд идти. Скажу им, что думаю, да и делу конец — может, кто услышит, так и начнет сомневаться. Ежели хоть единый человек после сего спросит себя — а все ли истинно, что попы говорят, — значит, и не зря все это. А теперь мне и умирать не страшно, Степа.

— Почему? — взглянул на него Степан. «Мнится мне, любой человек помирать боится».

— Это тому, кто не любил, — ответил ему Матвей. «А кто любовь изведал, хоша бы и не любили его, так тому не страшно. Истинно, как апостол Павел говорил: «Если имею всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто».

Возок остановился, и седоки услышали, как медленно, со скрипом открываются тяжелые ворота. Светало. Поеживаясь под прохладным ветерком, Матвей и Степан осторожно помогли монаху выбраться из возка.

— Вот и на месте мы, — улыбнулся Башкин. «Здесь отдохнешь».

— А не опасно ли? — проговорил монах. «Усадьба-то богатая, сразу видно, боярская. Я б и в избе у кого отлежался, Матвей Семенович.

— В избе не надо, коли терем, есть, — возница распряг коней и потянулся. «Правда, Матвей Семенович, староват я для таких дел-то, вон, плечи все разломило. Ну, ничего, сейчас Федосью подниму, пусть и меня пользует, и гостя нашего».

— Кто это? — шепотом спросил монах, провожая глазами богатырскую спину возницы.

— Тот, кто спас тебя из тюрьмы монастырской, — ответил Башкин. «Федор Вельяминов это, ближний боярин царя Ивана Васильевича».

Монах, побледнев, схватился за грудь и опустился на траву.

— Федор Васильевич! — закричал Башкин, — пусть Федосья Никитична поспешает — кажется, у него рана открылась».

— К попам не приходите, и молебнов не творите, и молитвы их не требовати, и не кайтесь, и не причащайтесь…, Записала?

— Записала, — Феодосия отложила перо и посмотрела на своего тезку. В ярком свете летнего утра, в просторной горнице под самой крышей терема, на богато вышитых подушках, Феодосий Косой казался особенно нездоровым.

Синяки и ссадины уже зажили, но мертвенная бледность человека, проведшего почти год в подземном узилище, все еще лежала на его лице. Двигаться монаху было тяжело — раны, хоть и искусно залеченные Феодосией, продолжали его беспокоить. Писать он пока не мог — игумен Свято-Андрониковского монастыря, найдя в клетке заключенного написанные им грамотцы, велел переломать Феодосию пальцы на правой руке.

Кости срослись, но криво и неправильно, и даже несколько минут письма доставляли Феодосию невыносимую боль. Даже сейчас, лежа, он, морщась, сжимал в кулаке перо — боярыня велела ему, сколь возможно, разрабатывать пальцы и учиться писать левой — на всякий случай.

— У батюшки моего так в молодости, было, — сказала Феодосия, рассматривая искалеченную руку монаха. «Шли они в караване лодей на Ладоге и тут шторм. Батюшка бросился к парусу, а ветром мачту повалило, и руку ему прижало. Кости были раздроблены, как у тебя.

А батюшка мой сам кормщик знатный — куда ему было без руки лодьей править. Сделали ему лубок, а как кости срослись — так он стал руку упражнять, — как ты сейчас, — сначала немного, а потом больше и больше. Еще песок речной в печь клал, прогревал, и насыпал в мешочек холщовый — и к руке прикладывал. Через год уж опять лодьи водил.

Надо бы и мне тебя песком полечить, а еще бы спосылать в Русу, что у нас в земле Новгородской — там целебная грязь есть, коя поможет тебе.

— Как это — грязью лечиться? Той, что под ногами? — удивился Феодосий.

— Нет, то грязь особая, ее в озерах да болотах собирают, а на Белом море — с берега ее промышляют, — объяснила Феодосия. «Поморы от всех болезней ей лечатся».

— Ну, отдохнул я, давай дальше писать, — попросил Феодосий. «Мыслей-то у меня в голове много, успеть бы, это все сказать, вот бы еще рука заработала, а то ты, боярыня, и хозяйство забросила, пока за мной ухаживала».

— Хозяйство что? — улыбнулась Вельяминова. «Оно у меня налаженное, ровно по колее катится, а вот твои слова — такое ж не каждый день услышишь».

— Темиамом не кадитеся, на погребении от епископов и попов не поминатися, ибо есть они жрецы идольские и учителя ложные, — твердо продолжил Феодосий.

Перо женщины заскрипело по бумаге.

Федор Вельяминов вышел из низкого, подвального помещения, где дьяк Иван Федоров налаживал печатный стан и вдохнул солнечный, полуденный городской воздух.

— Хорошо у нас! — потянулся боярин. «Вроде и думаешь, Степа, — может, за морем каким и лучше будет, а потом оглянешься вокруг и поймешь — нет места краше Москвы».

Степан вытер испачканные руки — с рассвета, с разрешения дьяка, излазил весь печатный стан, разобрался в его устройстве, а потом вместе с Федоровым ставил его, и, пожав плечами, улыбнулся.

— Знаю, знаю, — хлопнул его по плечу Федор. «Да вот сейчас свадьбу отгуляем, — ты ж дружка, куда без тебя, и отправим тебя к моему тестю, Судакову Никите Григорьевичу, в Новгород. С отцом твоим я уж говорил, он не против сего.

— Правда? — Степан заглянул в глаза дяде, и Вельяминов удивился — высокий, широкоплечий парень казался ему сейчас совсем тем, голубоглазым ребенком, коего он помнил.

— Ну, не навсегда, конечно, — рассмеялся Вельяминов. «Если ты в Новгороде девицу, какую себе приглядишь, придется ее на Москву везти — ты ж наследник, усадьбы ваши тут, не получится у тебя на север-то переехать».

— Да не за девицами я, — покраснел Степан. «Мне б на лодьях походить, понять, как делается это, а, может, Никита Григорьевич меня и на Белое море отправит, там, говорят, поморы к норвегам на настоящих морских судах ходят».

— Ну, ежели тебе какая красавица северная встретится, ты тоже не робей, — Вельяминов вскочил на коня. «Новгородки — они хоша и упрямые, да лучше них, как по мне, нет никого».

— Федор Васильевич, — спросил его племянник, когда они уже сворачивали на Рождественку, — а когда книги-то уже можно будет в руках подержать?»

— Смотри, — Вельяминов стал загибать пальцы. «Сегодня вы с дьяком стан наладили, завтра он пробные листы напечатает, а со следующей недели уж начнет Евангелие и Псалтырь набирать. Да там пока обрежут, пока переплетут. Недели две еще. Как раз к возвращению государя поспеем».

— Долго как… — протянул Степан.

— Избаловался ты, племянник, вот что я тебе скажу, — Федор заколотил рукоятью плети в ворота усадьбы Воронцовых. «Давно ли Евангелие месяц сидели, переписывали, а Псалтырь и того дольше, а ты две недели потерпеть не можешь».

— Так если царь через две недели возвращается… — начал Степан.

— Знаю, знаю, — прервал его Вельяминов. «Ты тихо, дома-то не след об этом говорить».

Ворота открылись, и с крыльца усадьбы кубарем скатилась Марфа, а за ней — толстый, еще молочный щенок.

— Тятенька! Тятенька! — закричала она. «По’мотри, Петруше дядя Михайло щеночка подарил!

Я тоже хочу!»

Степан наклонился и ловко подхватил троюродную сестру, посадив ее впереди себя на седло.

— У тебя же, Марфа, Черныш есть, забыла? — ласково сказал он. «Он, небось, по тебе скучает сейчас».

— Черныш в подмо’ковной, — погрустнела Марфа. «Тятя, а когда мы к маменьке поедем?».

— Да как выздоровеет она, — Федор почувствовал, что краснеет. Не дело было лгать дочери, но и пустить ее в подмосковную, когда там выздоравливал беглец из-под государева суда, — было никак нельзя.

— Как Федосья? — Прасковья тоже вышла на двор.

— Да уж лучше, гонца спосылала, что через неделю, али дней десять можно будет Марфу к ней отправить, — сказал Вельяминов и хмуро поздравил себя с тем, что лжет не только родной дочери, но и сестре.

— Давай ее мне, — сказал он Степану, спешился, и, подхватив Марфу, посадил ее на плечи.

«А не съездить ли нам, боярышня, после трапезы на реку — на конях прогуляться?» — спросил он дочь.

— Да! Да! — восторженно закричала Марфа.

— Все ж ты, Федор, осторожнее, — заметила Прасковья. «Трехлетнее дитя на своего жеребца сажаешь, он у тебя горячий же, понесет еще, упаси Боже».

— Матвея я в седло посадил, как он ходить только начал — улыбнулся Федор.

— То, мальчик, а тут девица, — вздохнула его сестра. «Хотя одно название, что девица, прости Господи, — как есть чистый сорванец. Хорошо хоть, Михайло вон щенка принес — они с Петей и заняты. Ну, пойдем трапезничать-то».

За обедом говорили о свадьбе. Марья, хоша к столу и вышла, но почти ничего не ела — так, щипала хлеб, да украдкой перечитывала грамотцу, что сегодня утром доставили ей из Кириллова монастыря, от жениха.

— Что Матвей-то отписывает? — спросил ее Вельяминов.

— Недели через две тронутся они на Москву, — ответила Марья.

Дядя и племянник обменялись выразительными взглядами.

— Еще пишет, — продолжала девушка, — что государь Иван Васильевич в добром здравии, тако же и царица, и Дмитрий царевич».

— Храни их Господь — сказал Федор и размашисто перекрестился на иконы в красном углу.

Феодосий уже ходил по светелке, когда в подмосковную приехал Матвей Башкин.

— Ну что, боярыня, все ли перевела? — спросил он Вельяминову, поднявшись в горницы.

— Вот, Матвей Семенович, — протянула ему Феодосия аккуратно переплетенный томик. «Это по-латынски, как раз удобно — книжка маленькая, спрятать легко.

— А что ты за Феодосием записывала, все ли сожгла? — Башкин полистал книгу. «Знал бы я языки, — вздохнул он, — так, сколько всего прочитать можно было бы…»

— На рассвете еще, — ответила Феодосия. «Жалко жечь-то было, Матвей Семенович, слова ж такие, что каждое — ровно камень драгоценный».

— А ты не печалься, боярыня, — повернулся стоявший у окна монах. «Это все у меня в голове есть, да и более того. Божьей волей, если жив, останусь, то сам запишу — рука-то, благодаря тебе, уже двигаться стала».

— Пойду, соберу поесть вам, — сказала Феодосия. «Ты ж, Матвей Семенович, небось, ранним утром выехал — должно, проголодался».

Башкин проводил ее глазами и повернулся к Феодосию.

— Скажи ей, — мягко посоветовал ему монах.

— Грех это, — Матвей опустился на лавку и посмотрел на Феодосия — тот подумал, что никогда еще, даже в подземной темнице, не видел он такого взгляда — отчаянного, безнадежного, зовущего.

— Как же это, Феодосий, вот ты умный человек, пастырь наш…

— Не пастырь я, Матвей, упаси Господи, — резко прервал его монах. «Такой же, как все остальные люди— я, не лучше их».

— Так вот и ответь мне, как человек человеку, разве ж не грех это — любовь моя? Разве не сказано в Писании, что кто смотрел на жену ближнего своего и желал ее, пусть и в мыслях — тот все равно, что прелюбодействовал с ней? — Башкин закрыл лицо руками.

Феодосий присел рядом с ним и мягко сказал:

— Знаешь, Матвей, я ведь почему в монахи ушел? Был я холопом боярским, — не человек и вовсе, и думал, что в монастыре — там жизнь другая. А как постриг принял — так понял, что и за монастырскими стенами свободы нет. А свобода — она здесь только, — Феодосий указал на свое сердце, — в душе человека. Как можно душу-то убивать — Богом она не для этого нам дадена!

— Как же мог-то я! — покачал головой Башкин. «Вчера даже Писание читал — помнишь же, что там сказано было про царя Соломона и Вирсавию, да про мужа ее. И как Всевышний после этого Соломона наказал».

— Ты себя с царем Соломоном, Матвей Семенович, уж не ровняй, — усмехнулся Косой. «Не потому я так говорю, что не мудр ты — мудр, а потому, что зная о Соломоне, не поступишь ты так».

— Так что же мне делать-то, Феодосий? Я ведь потому и на суд хочу пойти, а хоша бы и на смерть, что жизни без нее — нет мне. Как вижу ее, так все вокруг ровно солнцем залито, как нет ее рядом — так и жить не стоит. А уж сколь я перед ее мужем виноват — этого и не измеришь, и еще тяжелей мне, как я об этом думаю.

— Вот что кажется мне, Матвей — решительно сказал монах, — человек — он не по словам и помышлениям, а по делам своим судится. Ежели бы сделал ты что позорное — тогда и надо было бы тебе каяться, и то — не передо мной, или кем другим, а только лишь перед Богом. А ты и не делал ничего.

Феодосий помолчал и добавил:

— А все же сказать ей это надо. Не след ближнего своего в неведении держать. Сказано в том же Писании: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Значит — не делай ему того, чего не хочешь, чтобы тебе сделали. Вот и все. Поэтому, Матвей, и не совершишь ты грех — человек, хоша и не ангел, однако же, Бог ему дал свободу выбирать — добро причинить ближнему, али зло. А дурного чего ты чинить не будешь, уверен я.

— Может, к Федору Васильевичу пойти сначала? — робко спросил Башкин.

— А она что же, не человек, что ли? — Феодосий, припадая на раненую ногу, заковылял по горнице. «Ровно ты, Матвей Семенович, на рынке торгуешься — понравилась корова, пойду к ее хозяину. А человек — он не корова, и владельцев у него нет, окромя Бога. Сам же вон ты холопов да волю отпустил, а теперь так рассуждаешь».

— Но ведь муж у нее есть, — начал Башкин.

— Что ж ты, Матвей, думаешь — ежели женщина, так и воли у нее своей нет, и разума тоже? — ядовито спросил Феодосий. Сказано же — и сотворил Всевышний человека по образу и подобию своему, мужчину и женщину создал он их. Нет, Матвей Семенович, учиться тебе еще и учиться.

Тут вошла Феодосия с посудой и разговор прервался.

За едой Вельяминова спросила:

— Давно хотела узнать у тебя, Феодосий, — вот ходим мы в церковь, кланяемся там святым иконам, свечи к ним ставим — для чего все это, как ты думаешь?

— Так, Федосья Никитична, ровно, что идолы это языческие, — ответил Косой. «Духом подобает поклоняться Отцу нашему небесному, а не поклоны бить, или на землю падать, или, как варвары какие, проскуры и свечи в церковь приносить».

— Иисус не то заповедовал нам, — добавил Башкин.

— Вот Матвей Семенович со мной не согласен, — улыбнулся Феодосий, — а все ж скажу я — Иисус, хоша и пророк был, но был человек, и сын человеческий, как и все мы».

— Не сын Божий? — Феодосия внимательно посмотрела на Косого.

Тот выдержал ее взгляд и тихо ответил: «Нет».

— Федосья Никитична, — позвал ее после обеда Башкин, — пока Феодосий отдыхает, разговор есть у меня к тебе».

Они вышли из усадьбы, и пошли через луг к реке.

В самом разгаре было московское лето. Боярыня остановилась и, наклонившись, стала собирать цветы у края тропинки.

— Подожди, Матвей Семенович, — попросила она, — хочу Феодосию в горницу поставить.

Столько времени он в темнице пробыл, хочется порадовать его».

Башкин смотрел на ее тонкое, будто иконописное лицо, на серые глаза, в которых сейчас, на солнце, играли золотистые искорки, на длинные пальцы, которые мягко, аккуратно касались свежей травы, и мнилось ему — будто вся она соткана из света и сладкого, кружащего голову запаха цветущих лип.

Тишина стояла на лугу, знойный воздух полудня окутывал их, жужжали пчелы, а наверху, в просторе неба, парил, широко раскинув крылья, одинокий коршун.

— Феодосия, — сказал Матвей, и она поднялась, пряча лицо — только глаза сияли, — в охапке цветов.

— Что, Матвей Семенович? — спросила она, глядя на Башкина — мягко и доверчиво, будто ребенок смотрит на родителя. «Случилось что?».

— Случилось, — ответил он, с трудом подавил в себе желание коснуться ее руки, что была совсем рядом с ним, и посмотрел ей прямо в глаза: «Надобно мне тебе сказать кое-что, боярыня».

Слушая его, Феодосия молчала, и только краска сбегала с ее лица, пока не стало оно совсем бледным, мертвенным, — даже губы бросило в синеву.

— Поэтому и иду я на суд, — закончил Башкин, — что без тебя нет жизни мне. Все равно мне сейчас — умру, так умру, хоша под пытками, хоть бы и на костре. Бежим вместе, Феодосия, бежим! Там, на свободе, сможем жить, как захотим, всегда рядом будем, до смерти нашей».

Он попытался взять женщину за руку, но та медленно, будто во сне, отошла от него.

— Обещалась я до смерти другому человеку, Матвей Семенович, — тихо сказала Вельяминова.

«И нет у меня пути иного, кроме того, что выбрала я, с Федором повенчавшись. Нет, и не будет».

— Так люблю я тебя, Феодосия, — умоляюще сказал Башкин. «Разве ж можно любящего тебя оттолкнуть?»

— Не просила я твоей любви, Матвей Семенович, — спокойно сказала Вельяминова. «Не искала я ее, а что пришлась я тебе по сердцу — в том моей вины нет. Уезжай с Феодосием, а там, даст Бог, встретишь ту, что люба тебе будет. А я тут останусь — здесь муж мой, дитя наше, и не надо мне ничего другого».

Она собрала цветы и добавила: «А разговор этот забыть нам стоит — что тебе, что мне. Не было слов таких сказано».

— Так как же не было! — крикнул Башкин вслед женщине. «На смерть ты меня только что обрекла — сможешь ли сама жить после этого?»

Феодосия, ничего не ответив, пошла по узкой тропинке через цветущий луг, к усадьбе.

Башкин долго смотрел ей в спину — пока не пропала она из виду, — будто и вправду растворилась в полуденном мареве.

Федор приехал в подмосковную ранним вечером, когда на луга стал наползать туман, а с реки потянуло сыростью. Он спешился и сам отвел коня в стойло. Тихо было на усадьбе, ровно и не было никого вокруг. В окне Федосьиной горницы виднелся огонек свечи.

Сама она стояла, прислонившись виском к резному столбику крыльца, с неубранными, по-домашнему, волосами. Тени залегли под ее глазами, ровно не спала ночь боярыня, и спал румянец с ее лица. Она теребила тонкими пальцами жемчуга на шее. Федор, раз взглянув на нее, так и застыл с уздечкой в руке.

— Марфа здорова ли? — ломким, будто не своим голосом спросила Феодосия.

— Все в порядке, — Федор подошел к ней и притянул к себе, прижавшись губами ко лбу. «Не заболела ли ты сама, а, боярыня? А то сама горячая, а руки холодные, будто лед».

Она взглянула на мужа снизу, и тот поразился — так смотрели на него подранки на охоте, прежде чем добивали их.

— Есть у меня до тебя разговор, Федор, — сказала Феодосия. «Да только, боюсь, не по душе он тебе придется».

Они сидели на косогоре над рекой и молчали. Феодосия опустила голову на колени и смотрела, как медленно наползает закат на заливные луга на том берегу. Брусничный цвет понизу, сменялся зеленоватым, лиловым, уходил поверху в чернильную темноту ночи, где уже проглядывали первые звезды.

Федор тяжело вздохнул, и чуть обняв жену за плечи, почувствовал, как слабеет под его рукой ее напряженное, застывшее тело.

— Не виню я тебя, Феодосия, что ты мне всего не рассказала, — проговорил он. «Сама знаешь, не таким я был, когда повенчались мы. То есть думал я обо всем этом давно, да вот только сейчас стал вслух говорить».

— Боялась я, Федя, — женщина внезапно, уткнув лицо в ладони, разрыдалась. Федор испугался — первый раз видел он жену плачущей, даже когда Марфу рожала она, ни слезинки не пролила.

— Ах, как я боялась! — продолжила Феодосия. «Я ж с детства одно знала — чужим не доверяйся, чуть шаг за порог дома — там враги все, только проговоришься, хоть словом единым — на дыбе повиснешь. И замуж за своего человека вышла.

А тут ты — и не могла я ничего сказать тебе, решишь еще — ведьма я, еретичка, и гореть мне на костре. Или сам кому проговоришься и под пыткой дни свои закончишь», — она высморкалась и вытерла рукавом заплаканное, в красных пятнах лицо. «Как же можно любимого своего на смерть посылать?»

— А любимую как можно? — мягко спросил ее Федор. «Да как же ты, Федосья, могла подумать, что донесу я на тебя? Ты жена моя, плоть моя, — если больно тебе, то и мне больно, заботит что тебя — то и мои заботы, до смерти нас Бог соединил».

Феодосия слабо улыбнулась и чуть пожала пальцы мужа.

— А что там тебе Матвей Семенович говорил, — усмехнулся Федор, — так, неужели могу я хоть на вот столько, — он показал пальцами — на сколько, — в тебе усомниться?

Говорил и говорил, я тебе больше, Федосья, скажу — глядя на тебя, любой голову потеряет.

Так что и не думай даже об этом, забудь».

— А как жить-то теперь будем, Федор? — покусав сухие губы, сглотнув комок в горле, спросила Феодосия.

— Так как, — он чуть развел руками. «Как жили, так и будем. Только, сдается мне, легче нам жить станет, хоть ненамного, а легче, прав я, али нет?».

— А как же Марфа? — Феодосия робко прижалась головой к плечу мужа, а тот обнял ее посильнее.

— А что Марфа? — спросил он усмешливо. «Пока пусть растет, а там посмотрим. Тебе батюшка твой, когда все рассказал?».

— Да как десять, али одиннадцать мне, было, — вспомнила Феодосия. «Федор, но как, же так?»

— Что? — посмотрел на нее муж.

— То, что я тебе сейчас поведала — за это ж на костер отправляют.

— А ты думаешь, за то, что я Феодосия из тюрьмы монастырской спас, по голове меня погладят, коли узнают? — хмуро сказал Федор. «Через две недели царь из Кириллова монастыря на Москву тронется — надо, чтобы к этому времени и духу его тут не было.

Конечно, как по мне, я бы и Матвея Семеновича с ним отправил, да ежели человек сам на дыбу рвется — оттаскивать я его не буду. А ты мне, Федосья, лучше вот что скажи — раз уж теперь между нами секретов нет, — сможет ли батюшка твой помочь нам в этом деле?»

— А как ты думал Феодосия-то вывозить? — спросила его жена.

— Через Смоленск. Есть у меня там человечек, что мне обязан кое-чем, — провел бы его до литовской границы. Да вот сейчас думаю — не лучше ли грамоту батюшке твоему спосылать.

Есть же у вас тут на Москве тайные гонцы, а? — Федор взглянул на жену.

— Все-то ты знаешь, — чуть улыбнулась она.

— Все да не все. Например, Федосья, читал я послания архиепископа Геннадия…

— Пса смердящего! — перебила его Феодосия. «Он да Иосиф Волоцкий — заклятые враги наши. Знаешь, небось, как он вез по Новгороду людей на казнь — одел их в берестяные шлемы и написал на них «Се есть сатанино воинство», а потом велел шлемы эти на их головах и поджечь».

— Знаю, знаю. Я к тому, — ответил ей Федор, — что Геннадий про вас пишет — знаю я, а что вы сами говорите — не знаю. А узнать бы хотелось».

— Я могу и сейчас, — начала Феодосия и осеклась, прерванная долгим поцелуем мужа.

— Сейчас, Федосья, поздно для богословия-то. Вон луна уже поднялась, — Федор встал и протянул ей руку: «Пойдем».

— Куда? — она тоже поднялась.

— Вот же любопытная ты, жена! — Федор чуть подтолкнул ее вперед. «Ежели муж тебе говорит что — надо подчиняться, и молча, а не вопросы задавать. И как у вас в Новгороде мужья с женами живут — не разумею».

Феодосия только рассмеялась и пошла вслед за мужем по тропинке, что вела вглубь леса.

Пока они плыли на остров, что лежал в самой середине уединенного озера, Феодосия откинулась на корму лодки и смотрела в небо.

— Смотри, Федор, — сказала она, — ночь-то, сегодня какая, звезды как падают. Ровно, что их к земле притягивает».

— А слышал я, Федосья, будто на севере на небе пазори играют? Видела ль ты их? — спросил ее Федор, помогая жене выйти из лодки.

— Да, как батюшка меня на Поморье возил, еще ребенком. То вещь пречудесная, Федор, сполохи на небе разноцветные играют, столбы света ходят, даже треск от них слышно.

— Я и не знала, что у тебя тут дом поставлен, — сказала женщина, нагибаясь, чтобы пройти в низкую дверь.

— Разве это дом, — Федор зажег свечу, и Феодосия увидела низкое, широкое ложе, застеленное звериными шкурами и мехами, и закопченный, сложенный из озерных валунов очаг. «Так, изба переночевать. Охота тут уж больно хороша в лесах, да и рыбалка тоже. Вот и срубил я тут сторожку — если придется на ночь остаться».

— Так бы и не уходила отсюда, — Феодосия вытянулась на медвежьей шкуре, смотря за тем, как Федор разжигает очаг.

— Да и я бы, — он пошарил в темном углу и вытащил оттуда бутылку мутного стекла. «На-ка, хлебни, пока огонь разгорится — небось, промерзла вся на воде-то».

Феодосия выпила и, закашлявшись, поперхнулась — неизвестная жидкость обожгла ей горло.

— Да что это, Федор? — спросила она, все еще кашляя.

— Хлебное вино. Давай-давай, еще отпей, вон у тебя руки, какие — ровно лед, — Федор поднес руку жены к губам и медленно, очень медленно провел ими по гладкой коже — от кончиков пальцев до запястья и выше — туда, где на сгибе локтя билась слабая, нежная жилка.

— Я ж захмелею, — попыталась воспротивиться Феодосия.

— И хорошо, — усмехнулся Федор. «Я вон на тебе, сколько уж женат, а во хмелю так и не видел. Охота мне посмотреть, а послушать — так и более того. Благо тут во все четыре стороны — тишь да безлюдье, не то, что на Москве, али в усадьбах, стесняться-то некого».

Феодосия выпила еще и почувствовала, как становится ей тепло, даже жарко — то ли от вина, то ли от ярко горевшего в очаге костра, то ли от близости мужчины, который смотрел на нее сейчас, и, повинуясь его взгляду, она распустила скрученные на затылке косы и расстегнула верхние пуговицы сарафана.

Федор остановил ее руки и стал раздевать ее сам — опять медленно, неслышно, осторожно, будто тело ее было величайшей драгоценностью.

— Говорил ли я тебе, Феодосия, что люблю тебя более всего на свете? — шепнул он ей, пропуская сквозь пальцы ее светлые, искрящиеся золотом волосы.

— Говорил, — женщина, будто плыла в полудреме, истомленная его поцелуями, самим касанием его рук — откинув голову на его грудь, паря между небом и землей.

— Ну, так еще раз скажу, и не устану повторять это, — Федор помолчал и добавил: «До самой смерти моей».

Он проснулся на рассвете и почувствовал, что Феодосии рядом нет. Меха на ложе еще хранили отпечаток ее тела, ее запах — сладких цветов, и он зарылся в них лицом на мгновение, прежде чем выйти на порог избы.

Она стояла по колено в озерной воде, обнаженная, отжимая двумя руками свои длинные, потемневшие в воде косы.

— Иди сюда, — сказал он, чувствуя, что не может, не умеет даже мгновения пробыть вдали от нее.

И, пока она шла по белому песку, — влажные волосы разметало по стройной спине, по высокой груди, — Федор вдруг подумал, что достаточно одного слова Башкина на суде — и жена его будет гореть, привязанная к столбу на торжище, заплеванная и опозоренная толпой, и не будет ей спасения.

Она подняла к нему прохладные, ищущие губы, и Федор, прежде чем утонуть в них, поднять Феодосию на руки, и отнести на ложе, понял, что скорее он сам пойдет на любую, самую страшную казнь — только бы спасти ее.

— Так вот, Степан, — сказал Федор Вельяминов племяннику. «Довезешь Феодосия до Твери и сдашь на руки вот этому человеку, о коем в грамотце говорится. И сразу же назад».

Степан Воронцов посмотрел на боярина умоляющими глазами.

— Даже и не думай, — отрезал тот. «Сказано — опосля венчания, значит — опосля. Ишь чего захотел — со свадьбы родной сестры сбегать. Что тебе троюродный брат не по душе — то я знаю, но уж тут ничего не поделаешь — сродственниками не бросаются».

— И ты там, в Твери, тише будь, — добавил Федор. «Возок у вас что ни на есть самый неприметный, одежу тоже невидную надень».

— Я, Федор Васильевич, не из тех, кто золотом обвешивается, ровно баба, — не удержался и съязвил Степан. «Или на жеребцах посереди улицы гарцует».

Федор вздохнул, но смолчал.

— Я бы и до Новгорода его довез, — не унимался Степан.

— Ты, Степа, делай то, что велено тебе. От Твери до Новгорода они теми путями поедут, коих ты не ведаешь. Главное, чтобы до Твери вас не перехватили, и так уже вон, ищут Феодосия по всей Москве, хорошо, что большая она, — ответил ему дядя. «И до Твери тоже — на столбовую дорогу не суйтесь, езжайте проселочными, тут не в быстроте дело, а в том, чтобы не нашли вас».

— Да понял, я понял — пробормотал Степан.

— Потому что тут не только твоя жизнь на кону, не маленький уже, понимать должен — закончил Вельяминов.

— Готово все, Федор Васильевич — вошел в горницу Башкин.

— Ну, зови тогда Феодосия, наверху он, в своей горнице — поднялся боярин.

Вельяминова распахнула окошко и посмотрела вниз, на двор.

— Готов возок-то твой, — сказала она. «Прощаться надо».

— Как же мне благодарить тебя, боярыня? — Феодосий взглянул на нее. «Руку ты мне вылечила — куда ж мне без нее-то было бы, укрывала, кормила да поила, семью свою оставила».

— Да не надо мне благодарности — вздохнула женщина. «Главное, чтобы ты живым и невредимым остался. Батюшка написал, что из Твери до Новгорода тебя окольными дорогами повезут, а уж в Новгороде — там положись на отца моего, до ливонской границы и через нее проведут тебя».

— Храни тебя Бог, Феодосия, тебя и всю семью твою, — монах вдруг замешкался и неловко добавил: «Стыдно мне, что вроде бегу я отсюда, а вы остаетесь».

— Так у каждого судьба своя, — Феодосия пожала плечами. «Даже если не свидимся мы более — все равно я о тебе помнить буду».

В дверь постучали.

— Пора тебе, — Феодосия встала и коснулась губами лба монаха. «Благослови тебя Бог».

Внизу, в прохладном утреннем тумане, Федор в последний раз проверил упряжь и лошадей — вроде все было в порядке.

— Заодно и руку набьешь, — сказал он племяннику. «А то все верхом и верхом, как вожжи натягивать, и забыли уже. Не гони только, еще не хватало вам колесо сломать по пути, упаси Боже. Тут же до Твери — яма на яме, хоть на проселках, хоша бы и на столбовой дороге».

— А тебе, Феодосий, я вот что принес — Вельяминов протянул ему книгу. «Только вчера переплетать закончили. Первый Псалтырь московской печати. Хоша ты и на чужбине будешь, а все одно — откроешь, да и вспомнишь про нас.

— Лучше боярыне… — начал Феодосий.

— Боярыне тоже есть, — улыбнулся Федор. «Неужто я б про жену свою мог забыть?»

Башкин чуть обнял Феодосия. «Прощай», — сказал он.

— Ехал бы ты, Матвей Семенович, со мной — покачал головой монах. «Не будет тебе здесь жизни».

— Так и там не будет, Феодосий. Дай тебе Бог счастья, а мне, горемычному, уж видно, и не испытать его, — Башкин опустил руки и побрел через двор к воротам.

Федор посмотрел ему вслед, вздохнул и сказал: «Ну, с Богом!»

Возок медленно выкатился из усадьбы, и Федор, провожая его глазами, пошел вслед за Башкиным.

— Матвей Семенович! — окликнул он его. «Погоди-ка, надо парой слов перемолвиться».

Они двинулись рядом по протоптанной среди луга тропинке.

После долгого молчания — уже развиднелось, и в небе, высоко над ними, завел свою песню жаворонок, — Вельяминов сказал:

— Не мое дело это, Матвей Семенович, но не ходил бы ты на суд все же. Хочешь ты, чтобы услышали тебя — так кто на суде-то будет? Тем людям, что там сидят, хоша кол в голову вбей — ничего не поймут. Зазря только погибнешь.

— Если ты думаешь, Федор Васильевич, что я на тебя али кого из родных твоих укажу… — начал Башкин.

— Ты не горячись, — спокойно сказал ему Федор. — Ты ж под пыткой не был.

— И ты не был! — буркнул Башкин.

— Нет, — согласился Вельяминов. — Однако же видел, что пытка с людьми делает.

— Феодосия вона пытали, он же ни на кого не указал, — не согласился Матвей.

— Люди, Матвей, они ж разные, — Федор помолчал. — Иногда и думаешь — кто, как не я, пытку выдержит? Выдержу и не скажу ничего. А как раскаленными клещами зачнут ребра тянуть — не знаю я, Матвей, снесешь ты это, или нет. А ежели не снесешь — жена моя на плаху ляжет рядом со мной, а дочь сиротой останется и сгинет безвестно. Вот и рассуди сам — что я должен делать?

— Мы тут, Федор Васильевич, одни, — резко повернулся к нему Башкин и посмотрел боярину прямо в глаза. «Ты меня сильнее намного — убей меня, и вся недолга. А тело ночью в лесу зароешь — пропал и пропал, кто меня искать будет?»

— Брось чепуху молоть, — вздохнул Вельяминов. «Отродясь я на невинного человека руки не поднимал, и не подниму до смерти моей. Остается мне, Матвей, надеяться, что выдержишь ты».

— А ведь я бы мог… — внезапно начал Матвей.

— Мог бы, — усмехнулся Федор. «Да только жена моя, Матвей Семенович, она, как в Библии сказано, плоть едина со мной. Хоша бы ты и донес сейчас на меня, не досталась бы тебе Феодосия.

Не потому, что не может она другого возлюбить — может, однако ж, если б полюбила одна тебя — пришла бы ко мне, и сказала об этом. А так…» — Вельяминов помолчал. «И говорить даже не стоит об этом. Не такой ты человек, боярин, ты уж мне поверь».

Феодосия, было, взялась за чтение, но тут, же отложила книгу. Неспокойно, неуютно было боярыне в тихой, залитой утренним солнцем светелке.

«За Марфой надо бы спосылать», — подумала она, — а, может, Прасковья и Петю с ней отпустит. Хлопот- то много, к свадьбе готовиться, что он там будет мешаться. А тут бы хорошо деткам вместе было».

Она подняла глаза и вздрогнула — на пороге стоял Федор.

— Смотри, что принес-то я тебе, — сказал он, протягивая ей книгу. «Феодосию тоже в дорогу такую дал — первый псалтырь московской печати».

Длинные пальцы женщины сомкнулись на гладком кожаном переплете, она раскрыла книгу и вдохнула запах свежей бумаги.

— Что ж будет-то с нами, Федя? — подняла она глаза на мужа. «Чего дальше-то ждать?»

Вельяминов мягко забрал у жены книгу и открыл в самой середине. «Как сказано в Псалмах Давидовых, Федосья, вот, прямо здесь: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя?»

— Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю, — мягко закончила строку его жена.

— Иного пути нет, — сказал Федор и обнял жену — так, что стали они единым целым.

По тверской дороге, поднимая пыль, не спеша трясся незаметный, запряженный невидными конями возок.

Минуя Ярославль, из далекого Кириллова монастыря, гнал на кровном жеребце гонец. Где проезжал он — звонили в церквях колокола, зажигали свечи и зачинали панихиды за упокой души. И шли по его следам с севера тяжелые, грозовые облака.

— Что с этой мамкой-то стало? Что царевича Димитрия, мир праху его, — Феодосия набожно перекрестилась, — из рук-то выпустила?

Василиса Аксакова, — приехавшая с поездом царицы из Кириллова монастыря, — помрачнела и замялась.

— Государь сначала сам ее посохом в висок ударил, зачал ногами топтать, а как остыл — она уж и мертвая была. Еще все кричал: «Да лучше б ты сама сдохла, ведьма!» Да и то — никто ж даже воды не нахлебался, из взрослых, место там мелкое было, только и всего — со струга по мосткам на берег сойти. Кто ж знал, что они перевернутся? А младенец что — сколько ему надо?

— А что царица? — спросила Прасковья.

— Металась сначала, выла, а потом, всю дорогу до Москвы лежала и плакала. Тихо так, жалобно. Все повторяла: «Не надо было маленького туда возить, говорили ж государю». И то, матушки, сказывают-то что?

— Что? — спросили женщины.

Аксакова понизила голос и оглянулась по сторонам.

— Да будто государь к Максиму Греку ездил, перед тем, как на богомолье отправиться. Тот ему и сказал, мол — путь дальний, трудный, незачем жену и отрока новорожденного туда брать. А царь и не послушался.

Феодосия вздохнула. «Бедная царица-матушка. Хуже нет, дитя свое рожоное потерять, да еще и вымоленное такое».

— Федосья, Параша, — донесся из опочивальни слабый голос Анастасии. «Пойдите сюда-то».

Женщины поспешили к царице.

Анастасия Романовна лежала, подпертая сзади высокими подушками. Кукольная красота ее будто поблекла, под темными глазами залегли круги, волосы были неубраны.

— Надо мне встать сегодня, — сказала она, подзывая к себе боярынь.

— Да что ты, государыня, — охнула Феодосия. «Нельзя тебе ходить-то еще, ты отдыхать должна».

— Не буду ходить — другую бабу приведут, — жестко отрезала Анастасия. «Тебе, Федосья, хорошо — у твоего мужа наследник есть, а что ты дочку ему родила — для Федора Васильевича оно и лучше, не будет твоя Марфа с Матвеем за богатство спорить, уйдет взамуж, и все. А тут не деревни в наследство — тут страна цельная. Так что давай, боярыня, пои меня травами твоими, но чтобы я сегодня вечером на ногах была».

Прасковья внимательно взглянула на царицу.

— А ты не зыркай! — раздраженно сказала Анастасия. «Нынче как раз нужное время, с Божьей помощью понесу».

— Так матушка… — начала Прасковья.

— Молчи, сама знаю, — вздохнула Анастасия. «Думаешь, боярыня, мне носить-то легко? Мне ж не шестнадцать лет уже, сама посчитай, сколько. Но, ежели я наследника не рожу, все одно, что и не было меня — сошлют в монастырь, и поминай, как звали. Соломонию ж Сабурову государь Василий сослал, а я, чем лучше?»

Феодосия только вздохнула и ушла в боковую светелку — готовить для царицы питье из трав.

— Что Марья-то? — спросила царица Прасковью, расчесывающую ей косы.

— Так что, матушка государыня, только царевича похоронили, не венчаться ж сразу после этого. До Покрова отложили свадьбу.

— А Матвей вроде остепенился, — задумчиво сказала царица. «Тихий такой, богомольный стал, в Кирилловом монастыре все поклоны бил, постился. И не узнать его. Так что, может, и сладится у них все с Марьей, а то, что ж хорошего, когда муж от жены гуляет».

В опочивальне повисло тяжелое молчание.

— Вот, государыня Анастасия, выпей-ка, — нарушила его Феодосия, поднося к губам царицы позолоченный кубок. «Сразу легче станет».

Женщина выпила, и встряхнула головой.

— Неси мне одеться, Прасковья. Вам с Федосьей хорошо — за мужьями вашими вы ровно как за каменной стеною, нет у вас ни забот, ни хлопот, а мне — каждый шаг будто по острию меча иду, если оступлюсь — так и не вспомнят, как звали меня».

Царь Иван Васильевич стоял на молитве.

Со времени возвращения из Кириллова монастыря широкие плечи его опустились, спина сгорбилась.

Отбив последний из положенных земных поклонов, он, перебирая лестовку, опустился в глубокое кресло у окна.

— Алексей Данилович, — после долгого раздумья позвал царь.

От косяка двери незаметно отделилась темная фигура окольничего Басманова.

— Государь, — склонился тот.

— Скажи мне, а что того монаха, Феодосий его вроде зовут, ересь у него вроде как стригольная была, что из Андроникова монастыря пропал, — нашли его?

— Нет, батюшка Иван Васильевич, — тихо, шелестящим голосом проговорил Басманов. «Как в воду канул».

— В воду, — задумчиво сказал царь. «Там же Яуза рядом, лодью подогнать — дело минутное, на Москву-реку выйти и поминай, как звали. Ты там отцов святых в монастыре поспрашивал ли?».

— Так божатся все, что ни сном, ни духом. А так я со всеми разговаривал-то, окромя отца келаря.

— А с ним, что не перемолвился? — заинтересовался Иван.

— Волей божию скончался отче Нектарий, еще как мы на богомолье были. Тучен был невместно, припадок у него случился, язык отнялся, и помер дня через два, али три — объяснил Басманов.

— Упокой душу его, Господи — царь встал и положил перед иконами семипоклонный начал.

— Ты вот что, Алексей Данилович, — продолжил царь. «Позови-ка мне Вельяминова, Федора Васильевича. А сам иди, иди, порой носом землю-то, люди просто так не пропадают, хоша бы и на Москве. Не уплыл же монах этот рыбой по реке».

Когда Федор зашел в царевы палаты, Иван Васильевич смотрел на закат над Москвой.

— Красиво-то как, Федор, — обернулся царь. «Смотришь и думаешь — и это Божье промышление, и то, что ребенок у меня — жданный да вымоленный, — в грязной воде захлебнулся, аки холопское отродье».

— На все воля Божья, — тихо ответил Федор. «Я, государь, как дети у меня в первом браке умирали, — а я ведь восьмерых похоронил, — все про Иова многострадального думал, что лежал на гноище, язвами покрытый, и Сатана искушал его, а он не возроптал».

— Вот и митрополит Макарий мне, то же самое говорил, так я ж не святой, Федор, да и ты не святой. Неужели же не проклинал Бога? — испытующе посмотрел царь на Вельяминова.

— Не проклинал, нет, — помолчал, сказал Федор Васильевич. «Спрашивал — за что это мне?»

— Вот и я у Бога вопрошаю, и нет мне ответа. У тебя, Федор, хоша один сын-то остался, все легче. Спасибо тебе за Матвея-то, ежели бы не он, то не знаю, как все повернулось бы. А Матвей сам гонцом вызвался, дневал в седле и ночевал, а вперед нас на Москву успел, чтобы панихиды-то служить начали.

— Так государь, — склонился перед ним Федор, — ты прикажи, я тебе не только сына, да и жизнь свою отдам.

— Встань, — обнял его Иван Васильевич. «Знаю я, что ты из слуг моих вернейших. Дело есть одно, в коем ты только один помочь сможешь. Есть тут на Москве боярин один, — так, мелкота, Башкин Матвей. Может, слышал ты про него?»

— Нет, куда их всех, мелкопоместных, упомнить? — спокойно ответил Федор.

— Так вот этот Башкин еще Великим постом ересь какую-то стал говорить — похоже на те, бредни, за кои государь Иван, дед мой, дьяка Курицына на Москве казнил, а в Новгороде — архимандрита Кассиана. Да еще привезли тут некоего монаха, Феодосий Косой по имени, с такими же ровно бреднями. Вроде, кажется — задавили-то стригольников и жидовствующих, а нет — жива змея, плюется еще».

— И что этот монах-то, здесь сейчас, в остроге? — спросил Федор.

— Сбежал из Андроникова монастыря, пока мы на богомолье ездили. Вот и сажай людей в темницы монастырские после этого — никакого досмотра за ними нет. Тебя я не виню — ты книжную печать налаживал, не да этого тебе было, а теперь Басманов Косого ищет, да, боюсь, не найдет, — вздохнул Иван.

— А Башкин? — с еще большим спокойствием поинтересовался Федор.

— Этот пока тут, под надзором в своей усадьбе сидит, до суда. Так вот, Федор Васильевич, тебе на суде-то надо быть. Ты человек ученый, начитанный, разберешься в ереси его, не Басманова же туда отправлять, дубину стоеросовую. Он же только и знает, что ноздри рвать да кнутом бить. А святые отцы, ежели надзора за ними не будет, такого наплетут, что потом сто соборов не разберутся. — Иван Васильевич нервно заходил по палатам.

— Что повелишь, государь, то и исполню, — поклонился ему Вельяминов.

Когда Федор уже выходил из светлицы, царь окликнул его.

— Ты этого Башкина поспрашивай там насчет Косого. Что-то мне кажется — одной веревочкой они повязаны. А запираться будет — на дыбу его, без сожаления — приказал царь.

— Сделаю по воле твоей, — ответил ему Вельяминов.

Марья Воронцова сидела на постели в своей девичьей светелке и писала при свече. С тех пор, как Матвей вернулся из Кириллова монастыря с известием о гибели царевича, и как свадьбу отложили до Покрова, Марья и не видела жениха — он все время проводил в Кремле, с царем Иваном.

Закончив, она свернула грамотцу и запечатала ее воском.

— Степа! — постучала она в стену горницы. «Ты там?»

— Заходи, — донесся до нее голос брата.

Марья накинула на сорочку домашний сарафан и, как была, босиком, проскользнула в горницы Степана.

— Матвею передашь? — спросила она, протягивая грамотцу брату.

— А что ж мне делать остается? — угрюмо спросил Степан. «Передам, шут с вами».

Марья присела на кресло напротив брата.

— И что ты, Степа, Матюшу невзлюбил, не пойму. Он нам и так сродственник, а теперь еще и зятем тебе будет приходиться — смени гнев на милость-то».

— Да не пойму я, Марья, что ты в нем нашла. Плюгавый какой-то, щелчком его перешибить можно, сейчас хоть волоса свои подстриг и перстни кой-какие снял, а то совсем бы как девка был, — скривился Степан.

— Вот когда сам полюбишь, — гордо ответила ему сестра, — и поймешь, что не главное все это!

Пришлась бы тебе какая девица по душе, Степа, может, ты бы и добрее стал. А то шипишь на всех, аки змий.

Вот у Василисы Аксаковой дочка Настасья, пятнадцать годов только сравнялось, чем не невеста тебе? Опять же, боярыня Василиса при царице, и муж ее покойный в милости у царя Ивана Васильевича был.

— Да видел я эту Настасью Аксакову, — зевнул Степан. «Как есть полено поленом, только и разницы, что веснушки по всему лицу».

— Переборчивый ты, Степа, как я посмотрю, — улыбнулась Марья.

— А сама-то? — Степан ловко кинул в нее подушкой.

Марья поймала ее и, обняв, примостила себе на колени.

— Или ты невестку нам из Новгорода привезти собираешься? Али с Поморья самого? А, братик? — Марья подмигнула Степану.

— Там посмотрим. Будет на то божья воля — и привезу, — ответил Степан.

— А мне бы хотелось в Индии побывать, — вздохнула Марья. «На севере что — холодно, морозы лютые, льды, ветер свищет.

А в «Хожении за три моря», помнишь, как написано: «А к слоном вяжут к рылу да к зубом великие мечи по кентарю кованых, да оболочат их в доспехи булатные». Вот бы на слонов хоть одним глазком посмотреть, Степа!»

— В Индии тоже моря есть, только теплые, — рассеянно сказал Степан, просматривая какие-то рукописные грамотцы. «Говорил мне Федор Васильевич, что португальцы еще во времена покойного государя Ивана Великого морским путем вокруг Африки прошли, и в Индии высадились».

— А та Индия, в кою испанцы плавали — другая это? — спросила Марья.

— На карту б хоть раз посмотрела, вместо того, чтобы наряжаться да румяниться, — желчно ответил Степан. «Вона Марфе нашей четвертый годок только пошел, она уж и то может показать, — где Москва, а где Новгород. То не Индия, а Америка, новая земля».

— Совсем новая? — наивно спросила Марья, распахнув синие глаза.

— Ну да. А ты подумай, Марья, — оживился Степан, — вот за Казанью, за Волгой — там же тоже новые земли. Или Пермский край, где Вассиан, старший сын Федора Васильевича, монашествует. А за ним — Югория, и там, говорили мне, будто ночь длится полгода, и полгода — день.

— Там люди с песьими головами живут, сказывают — зевнула Марья.

— Вот же и дура ты, сестра, — ухмыльнулся Степан. «Смотри, поеду в Югорию, привезу оттуда невестку тебе с головой песьей, что тогда делать будешь?»

— Так залаю, как с ней еще разговаривать-то! — прыснула со смеху Марья, да и Степан не смог побороть улыбки.

Федор поднялся на рассвете и тихо, на цыпочках, вышел из опочивальни, стараясь не разбудить Феодосию. На пороге он обернулся и застыл, залюбовавшись ее льняными, разметавшимися на подушках, косами, слушая ее дыхание — тихое, едва заметное.

Феодосия вдруг приоткрыла один серый глаз и спросила: «Куда это ты, Федор Васильевич, тайком собрался?»

Он присел на постель и, взяв ее за руку, привлек к себе, как всегда удивляясь тому, что она будто вся умещается в его объятьях.

— Что? — спросила Феодосия, приложив губы к его теплой щеке. «По службе царской что?»

— Уехать мне надо на Москву, на месяц, а то и поболе, — нехотя ответил Федор. «Башкина завтра судить начинают».

— А ты-то… — начала Феодосия, и вдруг осеклась, засунув себе пальцы в рот. «Нет!»

— Так что я государю скажу-то, Федосья — не посылай, мол, меня на суд соборный, я с подсудимым знаком? — вздохнул Федор. «Так мы точно все на плаху ляжем. Сразу начнется — почему знаком, да откуда знаком, да что говорил, а там и до басмановских подвалов недалеко, с кнутом и клещами».

— Так что теперь делать-то? — спросила Феодосия.

— А что остается? — пожал Федор плечами. «Одна надежда, что Матвей Семенович не укажет ни на кого. Глядя в глаза-то человеку, сложней это сделать».

— Может, оно и к лучшему, — подумав, сказала Федосья. «Ежели, скажем, придется тебе допрашивать его, так ушей чужих вокруг не будет».

— Вряд ли, — помрачнел Федор. «Там, — он вдруг осекся, и помолчал, — там, Федосья, всегда уши есть. Другое дело, что не видишь ты их, а они все равно — слушают, да кому надо, потом и передают».

— И за месяц так и не приедешь? — Федосья погрустнела.

— Как пойдет. Может, Матвей Семенович завтра придет, во всем покается, определят ему ссылку в монастырь, да и дело с концом. А может и затянется, Бог ведает, — ответил ей муж.

«Раз уж ты встала, Федосья, так…»

— Да я сейчас оденусь, — заторопилась женщина. «Тебе, может, собрать чего в дорогу, слуги-то спят еще».

— Что-то не хочется мне, чтобы ты одевалась-то, — Федор внимательно посмотрел на покрасневшую жену.

— Вот, скажи мне, Федосья, — он стал распускать ее косы, — ты ж за мной замужем уже пятый год, видел я тебя, сама знаешь, во всяких положениях, а ты все равно краснеешь, аки девица невинная в ночь брачную. У вас там, в Новгороде все такие, что ли?»

— Не все, — сказала Феодосия сквозь стиснутые зубы. «Но многие».

— Так мне повезло, значит? — удовлетворенно сказал Федор, прижимая ее руки, сцепленные вместе выше головы, к подушке. «Посмотришь на тебя — вроде скромница скромницей, глаз не поднимет, воды не замутит, а потом удивляешься — и где такому научилась-то?»

— Так сам же и обучил, — простонала Феодосия.

— Ну, так и покажи умения-то, боярыня, — Федор вдохнул цветочный запах ее волос, рассыпавшихся по его телу, и почувствовал ее губы — близко, совсем рядом.

— А ты? Тоже покажешь? — спросила она серьезно, но в глазах ее плескались золотистые искорки смеха.

— Ты еще и не знаешь, на что я способен, — усмехнулся Федор.

Он притянул жену к себе, еще ближе, так, что она уже не понимала — где ее тело, а где — его, и Феодосия обняла его — сильно, почти грубо, так, как еще никогда не делала.

— Только вернись ко мне, Федор, — зашептала она, вытягиваясь в его руках, отдаваясь ему вся, до конца и еще дальше, до того мгновения, когда она уже не видела и не понимала ничего, чувствуя только свое тепло и его жар внутри себя, наполнявший всю ее, без остатка.

«Только вернись, слышишь меня? Обещай!»

— Обещаю, — тихо сказал он, ощущая ее влагу, мед, сахар, бархатную, шелковую изнанку ее тела, ее скользкую прелесть — будто рыбка бьется в сжатой руке, будто птица трепещет крыльями. «Я вернусь к тебе, потому что ты мой дом, мое счастье, единственная любовь моя. Я вернусь, Феодосия».

— Повернись-ка, — Прасковья Воронцова оглядела дочь и поджала губы. «Опять придется в груди убирать. Что ты себя, Марья, голодом моришь-то, за день едва ломоть хлеба съела.

Гляди, — венчание, оно ж длинное, еще сомлеешь в церкви.

Марья нетерпеливо притопнула ногой.

— Так не могу я есть, матушка. Сначала почти три года ждали-то, потом вроде сговорились на после Успенья, а теперь Покрова ждать. Сколько ждать-то еще, кусок в горло не лезет!

— А ты успокойся, — ворчливо сказала Прасковья, одергивая на дочери опашень. «А то доведешь себя, да рыдая день-деньской, до того, что муж-то под венцом и не узнает. И так вон глаза запали».

Марья тут же схватила ручное зеркальце.

— И вовсе не запали, — сказала она, поворачивая голову из стороны в сторону. «Придумаешь же ты, матушка».

— Сядь-ка, — похлопала по лавке Прасковья. «Поговорить мне надо с тобой»

— Говорила ты уже, — страдальчески закатила глаза Марья. «Знаю я все!»

— Я не про это, — вздохнула Прасковья. «Ты ж не ребенок уже, Марья, понимать должна — вот мы с батюшкой твоим уже двадцать годов живем, в любви и согласии, и всегда я ему доверяла, и сейчас доверяю, и нет у меня в нем сомнений.

А ты замуж выходишь, хоша и за сродственника нашего, хоша и за сына достойного человека, а все же знаешь, что про Матвея говорят. Так вот и смотри — хоть ты и девка, собой видная, и разум у тебя в голове все же стал появляться, — но ежели муж от жены гулять зачнет, так его ничем не удержишь».

— Не будет Матвей от меня гулять, — раздувая ноздри, сказала Марья. «Не посмеет».

— Э, матушка, — махнула рукой Прасковья, «в девках-то сидя, все так говорят. Мол, не будет, не посмеет, не позволю.

А потом утрут слезы пару раз, как их муж кулаками поучит, да и ноги перед ним, молча, раздвигают, — даже если он перед этим только что со срамной бабы слез. Потому как муж, и отказать ему нельзя. И, не приведи Господи, еще дурную болезнь, какую принесет».

— Не такой Матвей. Может, и было что раньше, а сейчас не такой он, — ответила ей дочь. «А что, батюшка, скажем, или Федор Васильевич — не гуляли по молодости-то, до венчания? А теперь посмотри — мужья верные».

Прасковья посмотрела на дочь и прикусила язык — уж совсем невместно было рассказывать ей, что отец ее под брачные венцы пришел, не изведав еще никаких утех плотских.

Марья вдруг с удивлением заметила, что мать ее чуть покраснела.

— Да матушка, — сказала она ласково, прижимаясь головой к мягкому плечу Прасковьи, — все хорошо будет, и с Матвеем проживем мы в любви и согласии, сколько нам Господом отпущено. И внуков ты еще понянчишь».

— Да уж, — кисло сказала Прасковья, — от Степана внуков, я чую, еще долгонько ждать. Ты ж с ним близка, скажи, не пришелся по сердцу-то кто ему из дочерей боярских?

Марья только махнула рукой. «Степе лодьи девушек милее. Вчера говорили с ним, так он только и ждет венчанья, чтобы в Новгород удрать. Еще на Поморье хочет поехать».

— Святый Боже, — перекрестилась Прасковья. «Вот и расти парней — уйдет на цареву службу, али воевать, и поминай, как звали. Петенька вон тоже, — мне кажется, младенчик он еще несмышленый, ан отец уже на охоту его возит, и в седле он крепко сидит. Не успеешь оглянуться — и он уйдет».

— Так на то и я, и твоя дочка, матушка, чтобы завсегда при тебе быть, — Марья потянулась и поцеловала мать в прохладную, гладкую щеку. Прасковья обняла дочь и так их, и застал вошедший в горницу Михайло Воронцов — сидящими рядом. И показалось ему на мгновение, что видит он свою жену той, какой была она почти двадцать лет назад.

Соборный суд начинался ни шатко, ни валко. Святые отцы, плотно пообедав, рассаживались в палатах, шептались друг с другом, искоса взглядывая на Федора.

Вошел сухощавый, легкий, седовласый митрополит Макарий — священники поторопились к нему под благословение, а он, зорко, не по-старчески оглянув залу, заметил Вельяминова и поманил его к себе.

Боярин поцеловал руку митрополиту, а тот, когда Федор выпрямился, пристально взглянул на него, и спросил:

— Не ты ль иноку Вассиану из Чердынского монастыря отец по плоти? Федор Васильевич, так?

— Так, владыко, — склонил голову Федор.

— Ну, спасибо тебе, боярин за сына, угодил, — обнял его митрополит. «Игумен его пишет мне, что нет во всем Пермском крае монаха, чтобы более его заботился о просвещении инородцев. Языки выучил, и не токмо зырянский, но и остяцкий, ездит к ним в становища, проповедует, Евангелию учит, школу даже при монастыре устроил.

Федор улыбнулся и вдруг вспомнил Вассиана, — тогда еще мальчика по имени Василий.

Аграфена-покойница — хоть и был Вася старшим сыном, — не любила его, чувствовала себя виноватой, что не смогла родить здорового ребенка.

Федор тоже при Васе — бледном, болезненном, плохо ходящем, — стыдился своего роста, богатырских плеч и громкого голоса. Мальчик приходил к нему, заворожено трогал оружие, а когда Федор посадил его на коня — осторожно, впереди себя, и сделал круг по двору усадьбы на самой смирной кобыле — восторгу Васи не было конца.

Читать он научился сам — Федор с Аграфеной с удивлением услышали, как трехлетний мальчик по складам разбирает Псалмы. Отец стал заниматься с ним каждый день, и вскоре Вася бегло читал и начал писать. Федор даже немного обучил его греческому, а потом, как стало понятно, что Вася уйдет в монахи, — учился он уже у священников.

Федор вдруг понял, что не видел сына уже восемь лет — с тех пор, как проводил его из Троицкого монастыря на служение иноческое в дальний Пермский край.

— И за книги богослужебные спасибо тебе, Федор, — донесся до него голос Макария. «Ежели б не ты, так раскачивались бы мы, еще Бог ведает сколько. А теперь Евангелие да Псалтырь более переписывать не надо».

— Я всегда готов послужить, владыко, ради такого дела, — ответил Федор и подумал, что надо бы, конечно, съездить в Чердынь, повидаться с Вассианом, повезти туда сестру его единокровную.

— Хоть и долог путь, а надо, — сказал себе он твердо, усаживаясь в кресло, что стояло особо для царского боярина ближнего. «И Федосья порадуется, да и Марфе полезно другие края повидать».

— Что Марья-то? — спросил Михайло у жены, уже, когда лежали они в постели.

— Да ничего, — Прасковья отложила вышивание и прижалась к мужу, положив ему голову на плечо. «Не ест ничего, с лица спала, так я ее не виню — сколько ж томить можно девку?

Помолчав, она добавила: «Говорила я с ней насчет Матвея — что, мол, слухи-то разные про него ходили, хоша он и остепенился в последнее время».

— А она что? — Михайло повернулся к жене и убрал с ее лица черные локоны. «Небось, брыкалась, говорила — не такой, мол, Матвей, мало ли что о ком говорят?»

— Ну да, — Прасковья улыбнулась. «Поди, скажи девке влюбленной, что плохое про нареченного ее — живьем тебя съест. Мне б тоже до свадьбы про тебя что сказали — так не послушала бы».

— Да про меня и говорить-то нечего было, — Михайло потянулся. «Я ж был ровно как Степа сейчас — только у этого лодьи, а у меня — кони да доспехи на уме были. Какие там девки, я про них и не думал!»

— Однако ж посватался ведь, — рассмеялась Прасковья.

— Ты на меня очами своими лазоревыми так глядела, что попробуй не посватайся, — Михайло стал целовать жену. «Я и подумал — кони-то никуда не ускачут, а эту, синеглазую, надо к рукам прибрать — еще уведет кто».

— Марья мне знаешь что сказала, — вдруг оживилась разнежившаяся Прасковья. «Говорит, вот, мол, батюшка тоже гулял до венчания, а теперь муж верный. Я уж, Михайло, не стала-то ей все рассказывать, как было-то на самом деле».

— Да уж не надо, — Михайло, вспомнив что-то, известное только им двоим, тоже улыбнулся. «А что муж я верный — так, Прасковья, зачем мне чужие объедки, коли дома у меня, стол завсегда накрыт?»

— Михайло, — вдруг поднялась Прасковья на локте. «А ежели со Степаном, что в Новгороде случится?»

— Ну, жена, — чуть присвистнул тот, — нельзя же парня осьмнадцати лет к материнскому подолу привязанным держать. И так уже вон — выше меня он, и в плечах шире. Пущай едет, мир посмотрит, себя покажет, может, невесту себе там, на севере, найдет. Петруша-то пока при нас, и еще долго под нашим крылом будет. Опять же…, - Михайло вдруг осекся и взглянул на жену.

— Думаешь, получится? — прошептала ему на ухо Прасковья.

— Ну а отчего нет? — ответил ей Воронцов. «Опять же, ты, Прасковья, видишь — я хоша на Бога в этом деле и надеюсь, но и сам кое-чего тоже делаю, так ведь? — он рассмеялся и задул свечу.

— Так что же, боярин, — скрипучим, холодным голосом сказал митрополит Макарий, «признаешь ли ты ересь свою и хулу на церковь святую?».

— То не хула, владыко, а лишь мысли мои, — ответил Башкин. «Не сказано нигде в Писании, что человек мыслить не может. Для сего и дал нам Бог разум, чтобы отличались мы от животных».

— Мыслить, — протянул митрополит и, сойдя вниз, туда, где в центре палаты стоял Башкин, обошел его со всех сторон.

Федор вдруг вспомнил, как на зимней охоте видел он волков, точно так же окруживших загнанного, одинокого, тяжело дышащего оленя. Вожак стаи тогда оскалил клыки, и, вскочив оленю на хребет, пригнув его голову к земле, в мгновение перервал ему горло.

— Смелый ты, боярин Матвей, — продолжил Макарий и, не глядя, щелкнул пальцами. В его руке тут же оказалась грамотца.

Митрополит прищурился и медленно прочитал: «А еще сей Башкин святую и соборную апостольскую церковь отриче и глаголе, яко верных собор — сие есть токмо церковь, сия же зданная ничтоже есть».

— Говаривал ли такое? — спросил митрополит. «Или лжет отец Симеон, к коему на исповедь ты ходил?».

— Если и говорил, то, что из этого? — Башкин пожал плечами. «В церкви немало служителей недостойных есть, и все это ведают, и ты, Владыко, тоже!»

Макарий с размаху ударил его по щеке. «Молчи, пес! — заорал митрополит. «Язык тебе за такие словеса вырвать, и то мало будет! Церковь святая есть опора престола, и кто колеблет ее — на власть царскую руку поднимает!»

Башкин поднял голову и посмотрел прямо в глаза Федору Вельяминову.

Третий день Федор сидел на суде, и ему было мучительно стыдно — прямо на его глазах издевались и насмехались над тем, во что он сам верил всей душой.

«Не смей! — говорил он себе, слушая ругань митрополита. «Если б ты один был — встал бы рядом с Матвеем Семеновичем, а там — пусть пытают, и пусть казнят, хоть умру, да с честью. А тут тебе не умирать, Федор — тебе жить надо, не ради себя, ради Федосьи и Марфы. Нельзя тебе семью сиротить».

— А еще говорил ты, — продолжил Макарий, — будто Господь Бога и Спас наш Иисус Христос неравен Его Отцу. Такое же проповедовал и еретик колдун Феодосий, по прозванию Косой, что сбежал из тюрьмы в Андрониковом монастыре. Дак вот я и думаю, боярин — не твоих ли это рук дело — побег-то?».

— Не знаю я никакого Феодосия, — ответил Башкин, — а что я говорил — так только мое учение это!»

— Сие не учение у тебя, а прелесть диавола, что соблазнил тебя и вверг в пучину ереси, — мягко сказал Макарий. «Ты покайся, Матвей, отрекись от своих слов-то, вернись в объятия Господа нашего Иисуса Христа, и прощен будешь».

— Не в чем мне каяться, и отрекаться не от чего — отрезал Башкин и отвернулся от митрополита.

Макарий метнул быстрый взгляд на Федора. Тот заставил себя чуть кивнуть головой.

— Был я с тобой ласков, Матвей, да миновало то время, — угрожающе тихо сказал митрополит. «Есть суд церковный, а есть слуги царские — вот сейчас они с тобой потолкуют наедине-то, а потом я послушаю, что ты решил. Ну и приговорим».

В Кремле, у царя Ивана Васильевича, отмечали сороковины по новопреставленному младенцу Дмитрию. После заупокойной службы в палатах у царя собрались на трапезу ближние бояре.

Матвей Вельяминов сидел на низкой скамейке у ног государя.

— А что, Матюша, — спросил его царь Иван, ласково положив руку на голову юноши, «кудри-то твои что остриг?»

— Венчание на носу, батюшка царь, — чуть улыбнулся Матвей. «Ну и заели меня — мол, не на парня ты похож, а на девку, перстни сними, каблуки не носи. Старики, что с них взять».

— Жаль, — протянул государь, ероша волосы Матвею, — красивые-то локоны у тебя были, ровно как у Авессалома царевича, что против отца своего Давида восстал. Помнишь от Писания-то, Матвей?»

— Как не помнить, государь. «Авессалом же бе седяй на мске своем, и вбежа меск в чащу дуба великаго, и обвишася власы главы его на дубе, и повисе между небом и землею, меск же под ним пройде», — улыбнулся Матвей. «Так что оно, может, и к лучшему, государь, что власы у меня теперь короткие».

Иван рассмеялся. «Ну, батюшка твой все же не царь Давид, идти тебе против него зачем?

Наследство тебе достанется, да и невесту ты берешь с приданым богатым, едина ж дочь она у Воронцовых?»

— Да, двое братьев еще у нее, а дочь — единственная, — ответил Матвей.

Иван Васильевич налил себе вина и откинулся на спинку кресла. Вокруг шумели изрядно захмелевшие бояре.

— А скажи мне, Матвей, — наклонился к нему царь, отпив из бокала. «Любишь ли ты меня?»

— Так, государь-батюшка, как же тебя не любить? — сказал юноша, целуя царскую руку.

«Слуга я твой верный, до скончания дней моих».

— Верный, — протянул царь и помолчал. «Верный, говоришь. Это хорошо, Матюша, что ты меня так любишь — пойди, найди человека такого, чтобы за тебя на все готов был.

Ты вот что, Матвей, — приходи сегодня опосля вечерни в мои палаты — дело у меня до тебя есть. Посмотрим на верность твою, — хищно улыбнулся царь, и не снимал руки с головы Матвея до окончания пира.

Башкина в закрытом возке привезли в Разбойный приказ. Здесь, в подвалах у ведавшего сыском окольничего Басманова были собраны знатнейшие на Москве мастера пытошных дел.

Федор, сопровождавший возок верхами, так и не смог перемолвиться с Башкиным ни единым словом — невозможно это было на глазах у митрополита и святых отцов. «Остается надеяться, что выдержит, — угрюмо думал Федор, скача вслед за возком.

— Макарий вон не смог согнуть его — хотя, что Макарий — надсмехался да издевался, а тут дыба. Однако же надо Басманова на место поставить — скажу ему, что мол-де, государь велел сперва, добром с еретиком говорить, а уж если запираться будет — тогда пытать.

Надо бы как-то Матвею Семеновичу знак подать, чтобы сказал он о Феодосии. Тому разницы нет уже — он в Ливонии, али в Литве, отсюда не достанешь. Пусть Башкин все на себя валит — сам мол, подкупил Нектария усопшего, — благодарение Богу, что тот вовремя издох, — сам лодку подогнал, сам и греб, сам Феодосия через границу переводил.

Не поверят. Хотя нет, — Федор подстегнул жеребца, — был бы царь, он бы не поверил, подозрителен больно, везде ему заговоры мерещатся. А Басманов — тот поверит, усерден он, да туп, аки полено. Главное, все это царю в должном виде преподнести, а уж это я сумею».

Царица Анастасия погляделась на себя в зеркало и осталась довольна — Федосьины травы, кои она пила каждый день, разгладили ее лицо, в глазах появился блеск, темные волосы — пробивавшаяся надо лбом седина было искусно закрашена, — были заплетены в тугие косы и уложены вокруг головы.

Анастасия надела драгоценное тяжелое ожерелье из жемчугов с алмазами и прошлась немного по комнате, сцепив пальцы. Со времени возвращения из Кириллова монастыря муж почти каждый день приходил в ее опочивальню, но вот уже пошла вторая луна, а она так и не понесла.

Остановившись перед иконами, царица взглянула на образ Богородицы. «Помоги мне, владычица, — шепнула она и перекрестилась. «Ежели будет сын у меня — на коленях пред тобой благодарить буду, церкви отстрою, монастырям буду жертвовать, ни в чем отказа святой церкви не будет. Только помоги!»

Над Кремлем повис бледный серп луны — будто лодочка плыла по небесам. Крупные, августовские, исхода лета, звезды, рассыпались по темному простору. Трещала, догорая, свеча в опочивальне у Анастасии — а царица все стояла у окна, ожидая стука, который так и не раздался.

Она сняла туфли, и выглянула наружу — никого не было рядом. Легко пробежав до царевых палат, она чуть поскреблась в дверь.

— Кого еще несет? — раздался сердитый голос мужа. «Да ежели и Москва горит, — велел же я — не тревожить меня!»

— Иван, это я, — тихо сказала Анастасия, приблизив губы к двери.

— Спать иди, не до тебя сейчас, дела у меня — раздраженно ответил царь.

Анастасия приникла ухом к косяку и явственно услышала в опочивальне дыхание еще одного человека — кто-то был там, рядом с ее мужем.

Она не помнила, как вернулась в свои покои — заперев дверь, Анастасия бросилась на огромную, холодную кровать и разрыдалась, уткнув голову в подушки.

Лунный свет лежал тонкой дорожкой на драгоценных коврах в опочивальне царя. Иван потянулся и налил в изукрашенный бокал вина.

— Выпей, Матюша, — он нежно обнял лежащего рядом юношу за плечи. «Не плачь ты так — то не грех, а токмо падение. И святые отцы падали, однако же, каялись и прощены были, не веришь мне, так митрополита спроси, он тебе, то же самое скажет. Ну, ну…, — царь отер с лица Матвея слезы.

Матвей прикусил губу, но как не старался — разрыдался, уткнувшись головой в плечо царя, чувствуя, как сильная, жесткая рука мужчины гладит его волосы. Юноша приник к ней лицом, целуя ее, ловя губами каждое движение государя.

— Любишь ты меня, Матюша, любишь, — улыбнулся царь. «Иди сюда, милый, дай я тебя обниму, просто так полежи рядом со мной».

Матвей увидел, как в сиянии луны изменились глаза царя. Из зеленоватых стали они желтого цвета, ровно волчьими, и точно так же, как у волков, в них переливались разноцветные искры.

Юноша вспомнил свою первую зимнюю охоту. Егерь в их подмосковной усадьбе выгнал вожака стаи прямо на двенадцатилетнего отрока. Тот растерялся, уронил пищаль в снег и почувствовал прямо рядом с собой зловонное дыхание зверя. Матерый самец повалил Матвея в сугроб, но вдруг дернулся на нем несколько раз и затих. Мальчик услышал, как остановилось сердце волка — прямо рядом с его сердцем. Темная кровь стала толчками выливаться из раны животного, пачкая лицо Матвея.

Отец, — это он застрелил вожака, — отбросил труп волка и помог сыну подняться.

— Оближи губы, — приказал ему Федор.

— Зачем? — попытался воспротивиться Матвей.

Отец отвесил ему тяжелую пощечину. «Чтобы помнить, какая на вкус кровь врага, вот зачем!»

Мальчик послушно облизал обветренные губы — соленой была волчья кровь, совсем как людская.

И сейчас, лежа в объятиях царя, Матвей помнил эту пощечину, помнил свой стыд перед отцом и то, как стирал он с лица снегом темную, звериную кровь.

— Иди-ка сюда, — привлек его к себе Иван. Царь поцеловал юношу — долго тянулся этот поцелуй, и, приподняв ему голову, посмотрел прямо в глаза.

— Так помнишь, что надо тебе сделать? — полувопросительно сказал царь.

Матвей кивнул и попытался улыбнуться.

— Вот и делай. А как сделаешь — так не будет у меня слуги более близкого, — прошептал Иван на ухо Матвею. «Со мной ты теперь будешь — навсегда».

Федор Вельяминов устало потер руками лицо и взглянул покрасневшими глазами на окольничего Басманова.

— Говорю я тебе, Алексей Данилович, не велел государь его сразу пытать. Только если запирается.

— Он и запирается, — Басманов похрустел костяшками пальцев — Федор аж поморщился. «Про Косого ничего не говорит».

— Да может они и знакомы не были! — раздраженно сказал Вельяминов. «Откель боярину московскому, хоша и мелкопоместному, знать какого-то инока еретика. Этот же Феодосий, или как его, в монастырском остроге сидел — где бы он с Башкиным сознался?»

— Дурное дело нехитрое, — протянул Басманов. «Вот поспрашиваем его, как следует — и узнаем».

— Так может он и так скажет, — хмыкнул Федор. «Чего ж ради силы на него тратить — давай вместе на него насядем, он и расскажет».

— А ежели будет молчать, так на дыбу, — сладким голосом — Федор внутренне передернулся, — протянул Басманов.

— На дыбу, на дыбу, — вздохнул Федор и велел привести Башкина.

Матвей выехал из ворот Кремля и, приостановившись, подняв голову, взглянул в полуночное небо. Прямо над ним переливался волшебной, блистающей лентой Млечный Путь. Тихо было на Москве, лишь изредка взлаивали собаки да постукивали колотушкой сторожа.

Юноша перекрестился на купол колокольни Ивана Великого, возвышавшийся над белокаменными стенами Кремля и прошептал: «Прости меня, Господи, ибо ведаю я, что творю». Только пыль из-под копыт гнедого поднялась в воздух — а Матвея на площади уже не было.

— Дак как же, боярин, ты говоришь, что в ночь, что монах Феодосий сбежал, ты дома спал, — монотонно сказал Федор, борясь с усталостью, — а вот слуги твои показывают, что не было тебя в то время в усадьбе — мол, уехал неизвестно куда.

Басманов ни на мгновение не покидал палат — Федор не то, что словом перемолвиться не мог с Башкиным, он даже головой покачать или кивнуть не мог. Подозрителен был царь Иван — поэтому одному из бояр вменялось в обязанности доносить на другого.

«Истинно, грызем, друг друга и терзаем, — вспомнил Вельяминов слова того, кто сидел сейчас перед ним.

— Брешут они, — Матвей взглянул на Федора тусклыми глазами. «Ненавидят меня, вот и брешут».

— Казалось бы, — наклонился к нему Басманов, — с чего бы им лгать-то, тебя оговаривать?

Хозяин ты милостивый, вона даже, холопов на волю отпустил. Так-таки, Матвей Семенович, вся дюжина людей твоих, что на усадьбе, и брешут? А ты один правду говоришь?».

Басманов отвернулся, и в это, единственное, краткое мгновение, Федор, смотря Башкину прямо в глаза, чуть опустил веки. Было мгновение, и прошло, нет его, но по тому, как вздохнул Матвей Семенович, — прерывисто, глубоко, Вельяминов понял, что план его удался.

— Ладно, — Башкин опустил голову на скрещенные на столе руки. «Ваша взяла, правду говорить буду».

— Давно бы так, — буркнул Федор и потянул к себе перо и бумагу.

Матвей привязал жеребца к покосившемуся забору и посмотрел вверх, на окна усадьбы. В единой горнице горела свеча, остальные окна были темны — ровно и нет там никого. Он поднял с земли камешек, и, тщательно прицелившись, метнул его прямо в освещенное окно.

— Кто там? — раздалось сверху.

— Спустись на двор, открой ворота, словом надо перемолвиться, — ответил Матвей.

— Случилось что? — спросили из окна, осторожно закрывая ставни и гася свечу.

— Да, — Матвей вдруг подумал, что сейчас — на гнедого и долой бы из Москвы, куда хошь — в Новгород, в Казань, в Смоленск, на Поле Дико. Или дальше — до края земли, туда, где она смыкается с небом, туда, где нет ничего — ни милостей царских, ни его гнева.

— Помяни меня, заступница, Богородица в молитвах своих, ибо грешен я, — вздохнул юноша и пошел к тяжелым, скрипящим воротам, что медленно открывались перед ним.

Гнедой жеребец с двумя всадниками на нем вихрем пронесся по Красной площади и скрылся в темном чреве Кремля.

Матвей легко соскочил на землю и протянул руку человеку, что сидел сзади него.

— Осторожно только, — шепнул он. «Спят уже все».

— А почему ночью-то? — шепнул его спутник.

— Откель я знаю? — раздраженно спросил Матвей. «Не буду ж я государя спрашивать — отчего да зачем! Пойдем, ждет он».

Иван Васильевич сидел в просторном кресле у окна. Тихо было в опочивальне, даже огни свечей будто бы застыли, не колебало их дыхание воздуха. За окном была просторная, ночная, едва освещенная Москва.

«Вроде и поставишь их на колени, — подумал царь, — нет, поднимают голову. Только страх, страх и ужас — чтобы муж жены боялся, а родитель — дитяти своего. Чтобы как Матвей сегодня, — царь усмехнулся, — «на коленях ползали, ноги целовали. А все почему — потому что сильной руки не пробовали.

Как попробуют, — Иван сцепил длинные пальцы, — так потом от счастья рыдают. Нет, неправ был Иисус — любовью одной ничего не добьешься, любовь — она из страха рождается. Кого боятся, — того и любят. И ломать, ломать их без сожаления, забирать все, что дорого им. Нет пути другого».

В дверь опочивальни легко постучали.

Иван вздохнул, и, встряхнув головой, сам впустил внутрь стоявшего на пороге человека.

— Значит, боярин, ты сам подкупил почившего в бозе Нектария келаря? — Басманов жадно отпил принесенного подручным кваса, не предложив его Башкину.

— Попить дайте, — Матвей Семенович облизал искусанные, распухшие губы. «Жарко тут у вас».

— Вот расскажешь все без утайки, и нальем тебе стаканчик, — рассмеялся окольничий и отодвинул кувшин на край стола. «А что жарко, Матвей Семенович, это ты еще настоящей жары не ведывал, — Басманов выразительно кивнул на горящий в углу подвала очаг.

«Сколько заплатил-то отцу святому?».

— Двадцать рублей, — тихо сказал Башкин, опустив голову.

— Записал, Федор Васильевич?

Вельяминов кивнул и перевернул страницу.

— Ну, с Богом, дальше-то говори, — Басманов потянулся и зевнул. «Устал я с тобой, боярин Матвей, ан нельзя спать — закончим, да и отдохнем тогда».

Окольничий подмигнул Федору, и тот заставил себя улыбнуться в ответ.

— Ну, садись, — Иван Васильевич кивнул человеку на кресло напротив. «Может, испить чего хочешь — вина али воды?»

— Нет, государь, спасибо, — тихо, почти неслышно ответил робкий голос.

— А ты что ж таишься-то от государя своего? — рассмеялся Иван Васильевич, и, быстро протянув руку, — человек даже не успел отшатнуться, сорвал с головы гостя темный, невидный платок.

Черные волосы упали на плечи, лазоревые глаза испуганно заметались по горнице, и Марья Воронцова вся сжалась в кресле, подобрав под себя ноги.

— Ишь ты какая, — протянул Иван. «Матвеева избранница. Давно я хотел с тобой познакомиться».

— И что, как же ты лестницу в монастырь-то передал? — спросил Вельяминов у Башкина.

— Не передавал я, — измученно проговорил боярин. «Нектарий покойный сам сплел, из веревок».

— Вовремя-то опочил отец Нектарий, — Басманов сплюнул на пол подвала. «Хотелось бы мне знать, что бы он на это сказал. Не ты ль виной, Матвей Семенович, тому, что скончался-то келарь, а? — Басманов вытащил из-за пояса кинжал и подпер его рукоятью подбородок Башкина. «Ты в глаза нам с Федором Васильевичем смотри, не увиливай!»

— Да я его после этого и не видел, — ответил Башкин, смотря искоса на лезвие кинжала.

«Дайте хоть голову где преклонить, истомился я!»

— А мы вона с боярином Вельяминовым, думаешь, не истомились? — рассмеялся окольничий.

«Тоже домой хотим, к женам да деткам, однако же, служба царская, она, Матвей, важнее.

Пока ты нам все не расскажешь, — без утайки, — не будет тебе отдыха. Да ты встань, встань, чего расселся-то? Постоишь, — так взбодришься».

Башкин поднялся, качаясь, и уронил голову на грудь.

— Да ты не бойся, Марья, — ласково сказал царь. «Чего дичишься-то? Потолковать я с тобой хотел, женой ты моему любимцу будешь, надо ж мне знать, — хорошую ли себе невесту Матвей выбрал, покорна ль ты ему?»

— Да как же государь, мужу своему не покоряться? — дрожащим голосом сказала Марья. «На то он и муж, в семье голова, как он решит, так и будет».

— Это ты хорошо сказала, боярышня, правильно, — Иван отпил из бокала. «А ежели государь тебе твой что прикажет — что делать будешь? Государю покоришься, али мужу своему?»

— так государь, — он завсегда главнее, — более твердо ответила девушка. «Государь — он над всеми нами, а над ним — Господь лишь един есть».

— Разумная ты девица, Марья, как я посмотрю, — улыбнулся царь. «Правильно Матвей выбрал. То есть ежели я тебе что скажу — так ты, то исполнишь? — Иван медленно протянул руку и погладил гостью по гладкой, бархатной щеке.

— И, значит, ты сам и лодку подогнал под стены монастырские? — Федор, только взглянув на Башкина, сразу же отвел глаза — не мог он смотреть в измученное, бледное лицо боярина.

«И греб сам?»

— Все сам, — глухо ответил Матвей Семенович.

Басманов внезапно поднялся и с треском сдернул с плеч Башкина кафтан, обнажив впалую, узкую, в одной грязной сорочке грудь.

— Да тебя на весла посади, ты через пару взмахов загнешься, — тихо, елейно прошептал окольничий. «Не похоже на то, чтобы ты грести-то умел. Кто в лодке-то был, кроме тебя, а, боярин? И куда та лодочка плыла, а? Ты ответь нам, откройся».

— Дак государь, — Марья отодвинулась от ласкающей ее лицо руки и забилась в самый угол кресла, «исполнить-то я исполню, однако же…

— Ну, — усмехнулся Иван, «раз уж сказала, так слова свои теперь обратно не заберешь, Марья Михайловна».

— А что надобно-то от меня? — осмелев, спросила девушка.

— Встань-ка, — приказал ей царь. «Ты забыла, что ли, куда пришла? Перед кем сидишь?»

Марья испуганно поднялась и склонила черноволосую голову. Не смея поднять глаз, она внезапно почувствовала рядом с собой чужое дыхание. Холодная, безжалостная рука взяла ее сзади за шею и пригнула голову еще ниже.

— Больно, — прохныкала Марья, не смея высвободиться из ровно выкованных из железа пальцев царя.

— Это ты еще истинной боли не ведывала, — Иван резко, — девушка только охнула, — дернул ее голову вверх. Марья увидела его жесткое, сухое лицо — ничего не было в желтоватых глазах царя — ни тепла, ни сожаления.

Он взялся обеими руками за парчовый ворот ее опашеня и с треском разорвал его — до пояса, так что показалась кружевная сорочка, едва прикрывавшая грудь.

Матвей, стоявший за бархатной завесой в углу, было, закрыл глаза, но тут же — увидев, как повернулся в его сторону царь, заставил себя распахнуть их широко — так, чтобы видеть все, что творилось сейчас — с его ведома, и согласия.

— Ну, так ежели ты сам на веслах был, боярин, — пока поверим тебе, — куда ты греб-то, а?

Ты прямо стой, прямо! — Басманов обошел Башкина сзади и ударил его сапогом по икрам.

«Что это у тебя ноги подгибаются? Боишься?»

Федор увидел, как Матвей Семенович, сдерживаясь, прокусил губу, — алая струйка крови испачкала его русую, свалявшуюся бороду.

— Это мы с тобой еще просто так говорим, боярин, — свистящим шепотом сказал ему Басманов. «По-дружески говорим, ну, как если бы мы за столом одним сидели».

Башкин облизал окровавленные губы, но смолчал.

Марья задыхалась, прижатая к кровати телом царя. Она пыталась закричать, но платок, который он ей засунул в рот, мешал ей даже дышать.

— А ну тихо, — Иван чуть приподнялся и с размаха ударил ее по лицу — так, что в голове у Марьи загудело, и глаза наполнились слезами. Царь внимательно — как будто изучая, — посмотрел на нее, и ударил еще раз — посильнее.

— Господь что нам велит, — сказал он наставительно, срывая с Марьи сорочку, — она пыталась сопротивляться, но Иван так выкрутил ей руки, что девушка могла только тихо стонать от боли. «Господь нам велит — ударят тебя по одной щеке, так ты другую подставь. Так что терпи, Марья, ибо это есть воля господня».

— Нет! — девушка изловчилась и вонзила зубы в царское запястье. «Оставь меня, сие грех великий!»

Иван зашипел от неожиданного укуса и с размаха ударил Марью кулаком в лицо. Из треснувшей губы закапала кровь на белоснежную кожу, на шелковые простыни.

— Крови возжаждала? — тихо спросил ее Иван. «Не хочешь по-хорошему, так будет по-плохому!»

— На усадьбу греб, — тихо, еле слышно сказал Башкин.

— Твоя ж усадьба в тридцати верстах вниз по реке. Не сходится у тебя, Матвей Семенович, — с нарочитой грустью сказал Басманов. «Не обойтись тебе было без помощника».

— Может, он не к себе на усадьбу-то монаха вез, — небрежно сказал Федор. «Мало ли у него дружков с владениями приречными — там и спрятал Феодосия».

— Вот молодец ты, боярин, — обрадовался Басманов. «И, правда, же, куда как легче верст за пять, скажем, убечь. Ну что ж, Матвей Семенович, благодари боярина Вельяминова — он умом остер, за что тебе сейчас выйдет передышка, пока мы друзей-то твоих и поспрошаем — у кого из них усадьбы на реке».

Федор вышел из душного подвала на прохладную, ночную улицу и привалился лицом к стене. «Пущай ищет Басманов», — подумал он. «Вдоль реки Москвы поместий много — хоша по течению, хоша и против него. А Матвей Семенович хоть мучиться не будет, пусть и недолгое время».

Даже в самых страшных снах не могло привидеться Марье такое. Мать, хоть и говорила с ней о делах брачных, хоть и перешептывалась девица с молодыми замужними подружками, но представлялось ей совсем иное — мужья с женами были ласковы, терпеливы, не принуждали их к тому, что творилось сейчас на огромной царской кровати, под высокими сводами опочивальни, что казалась Марье пыточным подвалом.

Ее тело все было испещрено синяками и ссадинами, голова невыносимо болела после того, как царь, разгневавшись, бил ее чем под руку попадется, разбитые, искусанные губы еле шевелились. Она забилась в угол кровати, сжавшись вся в комок, оставляя за собой потеки крови на простынях.

Иван намотал ее волосы на руку и больно дернул, так, что у нее брызнули слезы из глаз. Он стащил ее с кровати, и, связав руки поясом, пригнул к столу. Марья почувствовала горящей, распухшей от пощечин щекой холодную скатерть и подумала, что лучше бы ей и умереть сейчас — хуже уже не будет.

— Я, Марья, тебя учу, чтобы ты покорна была, — сказал ей царь, наклонившись к самому ее уху.

— Так покорна я, — она сглотнула слезы и тут же опять расплакалась.

— Нет, Марья, — царь, примериваясь, легко пощекотал ее кончиком плетки по спине, и девушка вся сжалась в ожидании новой боли. «Ты ж меня уже боишься, прав я?»

— Боюсь, — прошептала девушка.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал царь. «А надо, чтобы любила», — и, чуть отступив, он ударил ее плетью — со всей силы.

Едва поднявшись в свою опочивальню на Воздвиженке, Федор, — как есть, не раздеваясь, рухнул на постель и провалился в тяжелый, душный сон.

Басманов, он, и царь Иван почему-то сидели за одним столом.

— Не любишь ты меня, Федор, — укоризненно покачал головой царь. «Боишься, а не любишь.

Как бы так сделать, Алексей Данилович, чтобы полюбил меня боярин Федор?»

— Так, государь, как ты нас и учишь, самое дорогое у него забрать, — ответил ласковым голосом окольничий.

Тут только Федор заметил, что в углу комнаты стоит Матвей — с мертвенным, синим, лицом.

Он с ужасом увидел, как из-под одежды сына поползли трупные, жирные черви, повеяло запахом могильной земли. Матвей улыбнулся оскаленными зубами и протянул к отцу руку — будто приглашал подойти.

— Это у него не дорогое, — протянул царь. «Это он отдаст без сожаления, мое это уже. Другое есть у него…»

Дверь очень медленно отворилась и в комнату вошла Феодосия — босая, в одной сорочке, с распущенными волосами. Держала она на руках Марфу, будто кормила грудью, только дочка.

— Федор заметил, была не трехлетняя, а маленькая совсем, будто новорожденная.

Он залюбовался женой и вспомнил, как родилась Марфа. Ни разу он не видел до этого, как детей кормят — Аграфена после родов всегда лежала в болезнях, детей растили мамки, но Феодосия настояла, чтобы кормила она сама.

— Что тут сложного, Федор, — недоуменно пожала жена плечами. «Зачем я какой-то неизвестной бабе буду дитя свое отдавать, когда у меня свое молоко есть?».

И весь первый год жизни Марфы провела она в колыбели рядом с родительской постелью.

Для Федора те ночи навсегда остались в памяти еле слышным шевелением ребенка, спущенной с белых плеч сорочкой жены, запахом молока и тем, как сопела дочка, приникнув к груди Феодосии — совсем как насытившийся зверек.

Потом Федосья осторожно возвращала сонную Марфу в колыбель, а Федор, не в силах ждать долее, тянул жену к себе и вдыхал ее запах — сна, дома, любви. Феодосия медленно, нежно целовала мужа, и была вся она — ровно цветок, полный росы на рассвете.

Марфа повернула голову и посмотрела на отца окровавленными, пустыми глазницами.

Федор проснулся от своего крика. Он потер лицо руками, и, спустившись вниз, на двор, велел седлать коня.

— Пусть лучше в городе посидят, — думал он, выезжая на дорогу, ведущую в подмосковную.

«Вона, осень уж на дворе, а мне спокойней, коли Феодосия рядом со мной».

Еле заметный, холодный, предрассветный туман окутывал Красную площадь. Белые стены Кремля будто плыли в нем, на окнах выступили мелкие капли влаги, и тихо было в спящем городе — ни движения.

Марья, скорчившись, рыдала на полу опочивальни. Царь, уже одевшись, подошел к ней и, наклонившись, ударил по щеке. Она подняла к Ивану избитое, распухшее лицо, и, закусив губы, замолчала.

— Поднимись, — сказал Иван и сел в кресло.

Девушка стояла перед ним, дрожа, пытаясь все еще прикрыть руками грудь, сдвинуть ноги, чтобы укрыться от его взгляда, и государь рассмеялся:

— А ну руки опусти!

Марья повиновалась и застыла, опустив голову, стараясь не встречаться с царем глазами.

— Если понесешь, — Иван прервался и помолчал, «пошли грамотцу с Матвеем. До родов отправим тебя в монастырь какой-нибудь. Да чтобы ни слова никому не говорила, а то на колу торчать будешь, поняла?».

Марья кивнула, все еще стоя с опущенной головой. «А как же венчание? — тихо, боязливо спросила она.

Иван хмыкнул. «А это ты уж у своего жениха спросил — по вкусу ли ему объедки государевы?

Все, пошла вон с глаз моих».

— А что же со мной будет, государь? — Марья потянула с пола разодранную сорочку и попыталась ей прикрыться.

— А мне какое дело? — Иван зевнул. «Что девство свое ты не соблюла — то забота родителей твоих, а не моя.

Ежели непраздна будешь после сегодняшнего — родишь, и ребенка отдашь, а сама в монастырь пойдешь. Ежели нет — тоже в монастырь, но это уж твоему батюшке решать.

Матвей! — царь хлопнул в ладоши.

Юноша, будто ожидая этого зова, выступил из-за бархатных занавесей.

— Отвезешь куда надо и вернешься, понял? — сказал ему Иван.

Тот кивнул и накинул Марье на плечи опашень.

Иван отвернулся к окну, и, подождав, пока они выйдут, позвал слуг.

— Приберите тут все, — приказал он, и, выйдя из опочивальни, прошел в палаты царицы.

Марья и не помнила, как ехали они по еще сонной, предрассветной Москве. Спешившись на Рождественке, у ворот усадьбы, Матвей сразу же вскочил обратно в седло.

— Что ж мне теперь делать? — Марья подняла к нему залитое слезами лицо.

— Домой иди, — хмуро ответил ей юноша. «Не будет у нас венчания, не по пути нам с тобой, Марья».

— Матвей, — начала девушка, — ты ж сам меня государю отдал, получается, а теперь бросаешь меня. А ежели понесла я?»

— Коли брюхата будешь, то дело царя Ивана Васильевича, а не мое, — отрезал Матвей. «В монастырь пойдешь, что так, что так — кто теперь тебя возьмет в жены, после этого? Все, недосуг мне с тобой балакать, в Кремль надо вернуться. Прощай, Марья, не поминай меня лихом».

Марья, было, уцепилась за стремя гнедого жеребца, но Матвей хлестнул ее плетью по лицу, пальцы девушки разжались, и она упала в уличную грязь.

Слезы смешивались на ее лице с мелким, холодным, уже осенним дождем. Марья с усилием встала, и побрела, шатаясь, к воротам усадьбы.

Едва возки из подмосковной въехали во двор усадьбы Вельяминовых на Воздвиженке, Федор позвал жену в крестовую палату и запер дверь.

— Молчит Матвей Семенович-то пока, — сказал он, взяв в свои большие руки тонкие пальцы Феодосии.

— Ну, слава Богу, — вздохнула жена.

— Однако же Басманов не унимается. Я его сейчас на ложный след вывел, с недельку он покрутится, но потом опять к Матвею Семеновичу вернется. Я и то боюсь, не спосылал бы окольничий людей в Тверь али Смоленск — поспрашивать, не видали ли там Феодосия?

— А может? — жена встала, и обняла Федора, сидевшего на лавке, сзади, прижавшись к нему всем телом.

— Может, — угрюмо сказал Вельяминов. «Самому ему в голову это не придет, а вот царь — тот далеко не дурак, рано или поздно подумает — куда бечь-то с Москвы? На север, али на запад — более некуда».

В дверь чуть постучали.

— Тятенька, — донеслось до Федора, — ты по’мотри, как Черныш выро’!

Федор кивнул, и жена отворила дверь. Марфа втащила в комнату толстого черного котенка, с голубой ленточкой и золотым бубенчиком на шее. Котенок страдальчески свесил голову на сторону и вытянул лапы.

— Ну, ты его, Марфуша, откормила, как он теперь ловить мышей-то будет? — Федор пощекотал кота между ушами.

— Он ленивый, — рассмеялась Марфа, — в подмо’сковной мышка и пробежит по двору, а Черныш даже глаза не приоткроет.

— Вот все бы так, — пробормотал Федор и почувствовал, как жена тихо сжимает ему руку.

С улицы донесся стук конских копыт и крики.

— Что еще там? — нахмурился Федор, выглядывая на крыльцо.

Степан Воронцов, на своем белом жеребце, поднимая пыль, крутился во дворе.

— Федор Васильевич, поезжайте, ради Бога к нам, и пусть Федосья Никитична травы свои прихватит! Только быстрее! — крикнул он.

— Что случилось-то? — Федор сделал жене знак, и она тут же взбежала в свою рабочую горницу — собираться.

— С Марьей у нас беда, — донеслось до Вельяминова уже из-за ворот усадьбы.

— Федор, ну отойди же ты! — раздраженно сказала Феодосия. «Весь свет загородил. И не толпитесь вы здесь, не толпитесь — вона идите в крестовую палату, а мы с Прасковьей к вам потом сойдем».

Мужчины нехотя вышли, а Степан так и остался стоять на коленях у ложа сестры, приложив к щеке ее бессильно свисающую руку, закрыв глаза.

— Степа, — ласково обняла его мать. «Ты возьми Петрушу с Марфой, да и свози их погулять — на реку, али еще куда. А то детки-то без присмотра, нехорошо это».

Степан, молча, посмотрел на Прасковью набухшими от слез глазами, и, поцеловав сестру в лоб, вышел из светлицы.

— Что у нее горло-то ободрано? — спросила Феодосия, мягко отирая с лица девушки засохшую кровь.

— Вешалась она, — Прасковья, как не крепилась, — тихо зарыдала. «Я и то думала, Федосья, — заспалась девка. Пришла ее будить, — а она на полу лежит без памяти. Пояс к окну прикрепила, на сундук встала, и прыгнула. Пояс-то не выдержал, оборвался, а она головой ударилась. С тех пор вот и лежит без движения, ни слова не выговорила».

— Сердце бьется у нее, — сказала Феодосия, положив пальцы на запястье девушки. «И дышит.

Как очнется, может, и не вспомнит, что с ней было. И кости вроде все целы, — она быстро прощупала ребра Марьи.

Прасковья осторожно перевернула дочь на бок и спустила с плеч сорочку. «Ты сюда глянь».

— Плетью ее били, — вздохнула Феодосия. «Опашень и рубашка глянь-ка, как изодраны.

Исцарапана вся. Прасковья, — женщина взглянула в заплаканные глаза боярыни, — ты окно завесь, и засов на дверь наложи».

Боярыня побледнела — в синеву. «Думаешь, матушка Феодосия?»

Та тщательно вымыла руки в тазу с горячей водой и вздохнула. «Ты не смотри, все ж мать ты, если что, я тебя позову».

Прасковья отвернулась и, прикусив губу, посмотрела в красный угол. «Богородице Дево, — прошептала она, — чтобы хоть живая осталась, молю тебя. Твое же дитя тоже страдало, так мое не оставь своей защитой!»

— Скажи, чтобы воды еще вскипятили, — прервала ее шепот Феодосия, перебиравшая в руках сухие травы. «Надо мне отвар сделать. Царапины да ссадины, синяки — это не страшно, мазью помажу, примочки сделаю, и все пройдет, а вот тут надо бы чем быстрее, тем лучше».

Прасковья повернулась и увидела, как осунулось — за мгновение, — лицо Феодосии. «Разве поможет….» — начала она неуверенно.

— Ежели понесла она — не поможет, — спокойно сказала Феодосия. «И от дурной болезни поможет вряд ли».

Прасковья перекрестилась дрожащей рукой.

— Однако так это все равно нельзя оставлять. Сама-то посмотри, — Федосья подняла простыню.

Воронцова кинула один взгляд и отшатнулась от кровати.

— Так вот я и говорю, что надо промыть. Снаружи я потом мазь наложу, а внутри — вот как раз этот отвар и пригодится.

— Феодосия, — стиснув виски рукам, спросила Прасковья, — а помстилось мне, али ожог я видела?»

— Не помстилось, — женщина стала готовить примочку. «Свечой ее палили».

Вымыв и прибрав Марью, — так и не пришедшую в себя, — Феодосия осталась рядом с ней, а Прасковья спустилась вниз, к мужчинам.

Те, сидя за столом, тихо о чем-то разговаривали, и боярыня, остановившись на пороге, вдруг заметила в темных волосах мужа седину — виски у Михайлы будто побило снегом и такие же белые волосы были в кудрявой бороде.

Прасковья сжала губы, чтобы не разрыдаться, и переступила порог горницы.

— Степа, а Степа, — подергал его за рукав брат, — а с Марьюшкой что?»

— Болеет она, — Степан опустил голову на колени — сидели они на косогоре у Москвы-реки, и почувствовал, как раздувает его волосы прохладный, уже осенний ветерок.

— А выздоровеет? — с другой стороны раздался голос Марфы.

— С Божией помощью, — вздохнул Степан и поднялся. «Ну, пойдем, на конях-то покатаемся?

Ты как, Марфуша, на плечах у меня проедешься, али ногами своими дойдешь?»

— Не маленькая я, чай, — обиженно сказала Марфа и независимо затопала по дорожке впереди троюродных братьев.

— Что же это, получается? — подался вперед Михайло. «Вечером девка — здоровая да веселая, — уходит в горницы свои, а утром она вся избитая, так что живого места на ней нет, и вешается? Что ж с ней ночью-то было? И где — на усадьбе, что ли? Так что ж она не кричала?

— Может, ей, чем рот заткнули? — предположил Федор.

— Да кто тут, дома, такое сделал бы? — стукнул Михайло кулаком по столу и повернулся к жене. «Окромя синяков да царапин, есть ли что еще на ней? Может, следы, какие?»

У Прасковьи предательски задрожали губы и увлажнились глаза.

Михайло взглянул в лицо жены, и уронил голову на руки. «Нет! — сказал он глухо, сквозь зубы. «Не верю я, что дочь моя…»

— Да ты бы видел ее, Михайло, — сквозь слезы отозвалась Прасковья. «Плетью ее били, свечой жгли, мучили, как ровно в пыточном подвале она побывала. По своей воле такого бы не сделала она».

— Так, значит, насильник, — Михайло поднялся, сжав кулаки. «Матвей?» — оборотился он к Федору. «Не жить ему!».

— Не Матвей, — прошелестел с порога слабый девичий голос. «Не виноват он…ни в чем…» — Марья стояла на полу горницы, босая, в одной сорочке, поддерживаемая Феодосией.

— Доченька! — бросился к ней Михайло. «Так кто же это?»

Марья без чувств упала на его руки.

— Только один человек на Москве мог сотворить такое, — вздохнув, сказал Федор. «А он людскому суду неподвластен».

— Пойду к государю, — после долгого молчания сказал Михайло, поднимаясь.

— Сядь, — тяжело проговорил Федор. «Семья у тебя, сын вон еще младенец, куда ты пойдешь? Прямиком на плаху, что ли?»

— Так, значит, дочь мою насильничать будут, а я молчать должен? Как мне после этого жить-то? — Михайло обвел горницу запавшими, усталыми глазами. «Федор Васильевич, вот ты скажи мне, ты с царем близок, — чего ж он не пришел ко мне?»

— Будет тебе царь к стольнику какому-то ходить, — вздохнул Федор. «А даже б если и пришел, и сказал бы тебе — отдай, Михайло Воронцов, дочь свою невинную мне на разврат и поругание — отдал бы, что ли? Вот он и взял, не спрашивая — ибо он царь, и нет над ними иного суда, окромя Божьего».

— Может, к царице? — неуверенно спросила Прасковья. «Любит она меня, выслушает».

— Даже если и выслушает, поплачет вместе с тобой, тем все и закончится, — угрюмо ответил ей Федор. «Тем более…» — он осекся.

— Что? — посмотрел на него Михайло.

Если, упаси Боже, Марья непраздна будет, тут уже дело государственное, — мрачно сказал Федор. «Даже если ты увезешь ее, Михайло, из Москвы — все равно пронюхают».

— Значит, надо сделать так, что не будет у нее никакого ребенка, — спокойно проговорила молчавшая доселе Феодосия. «Выкинула, и выкинула, никто дознаваться не станет, мало ли баб выкидывают».

Вокруг стола наступила тишина.

— Грех это… — неуверенно сказал Михайло.

— А рожать от насильника, да видеть, как дитя твое от тебя забирают, да в монастыре сгнить потом — лучше? — Феодосия посмотрела на Воронцова. «Ежели с умом все сделать, так потом ты ее в подмосковную увезешь. Пусть годик там пусть посидит, да и выдашь замуж куда подалече. За Матвея ее теперь отдавать не след, опасно это».

Прасковья внезапно разрыдалась, хватая ртом воздух.

Федор нахмурился. «Мне непонятно — как Марья с царем-то спозналась? Не бывала она ж в Кремле. Вот только если…» — он прервался, подумал и сказал угрожающе: «Один только человек мог их свести. Поеду я к царю, а вы тут ждите. И вот еще что — Степану ни слова».

— Почему? — спросила его сестра.

— Да потому что, — вона, мужу твоему за тридцать, борода у него в седине, вроде разумный человек, и то — к царю собирался, обвинять его, али еще что.

А Степану — осмьнадцать, и, хоша парень он и спокойный, но все одно — кровь горячая, молодая, не стерпит он сестриного позора. Дочь вы чуть не потеряли, миловал Господь, зачем вам сына терять?»

Федор поднялся и шагнул вон из горницы.

Царь Иван Васильевич сидел за трапезой. Анастасия Романовна, искоса, сбоку, внимательно взглянула на мужа. С утра, взойдя в ее опочивальню, был он весел и нежен, ровно молодожен, спрашивал о ее здоровье. Даже пошутил, что Великим Постом, али к Пасхе уж непременно родит она.

«Может, и понесу, — подумала Анастасия. «Та трава, что Федосья мне в тайности дала — помогает она, как я посмотрю. Ежели рожу, надо боярыне Вельяминовой подарить чего — перстень, али ожерелье. Ну и в матери крестные позвать».

Царь положил перевязанную руку, — вроде растянул сухожилие, с мечом упражняясь, — на голову Матвея и быстро наклонился к нему.

— Ты волосы-то свои обратно отрасти, отрок, — улыбаясь, шепнул ему царь. «Не бойся участи Авессаломовой».

Матвей приник лицом к государевой руке, и вдруг застыл — на пороге трапезной стоял его отец.

— Федор Васильевич, — радушно сказал государь, «ты проходи, садись, рядом со мной.

Освободите место боярину-то».

— Новости у нас не то, чтобы очень хорошие, — сказал Вельяминов, принимая бокал с вином.

«Ты уж прости меня, государь, что я о делах говорю, времени терять не след нам. Ищет Алексей Данилович, да не в тех местах, как представляется мне».

Иван зорко взглянул на боярина.

— Инок-то этот, — спокойно продолжил Вельяминов, — он же из Москвы убег. Куда бежать-то ему было? Явно, что на запад, другого пути нет. Вот и спосылать бы людей в Смоленск, поспрошать — не видел ли там кто его?

— Это ты, верно, говоришь, — задумчиво ответил Иван. «А все ж не только в Смоленск, но и в Тверь и Новгород надо поехать бы — оттуда в Ливонию дорога прямая».

Федор похолодел, и, улыбаясь, ответил:

— Истинно, государь, а мне бы и в голову не пришло. Сегодня же людей пошлем.

— И этого Башкина, — добавил Иван Васильевич, — вы допрашивайте со всей строгостью. Что правду он стал говорить, — то хорошо, за это спасибо вам, однако ж, мнится мне, тут не один Башкин замешан. Потянете за веревочку, клубочек-то и распутается, — царь рассмеялся.

— А я к тебе, царь, с просьбой, — склонился Вельяминов. «Не отпустишь ли ты Матвея со мной — невеста у него при смерти лежит, пусть хоть попрощается, может, успеет еще».

— А что случилось- то с боярышней Марьей? — ахнула царица.

— Сегодня утром поплохело ей, государыня, — ответил Федор. «Без движения она, язык отнялся, уж соборовали ее».

Царица набожно перекрестилась. «Господи, упаси, в таких молодых годах-то. Родителям, каково это!»

— Так ничего и не говорит? — спросил Иван Васильевич и глаза его, — зеленоватые, настороженные, скрестились над столом с синими, спокойными глазами Вельяминова.

— Молчит, государь, пропала речь-то у нее, — ответил Федор и увидел, как царь снимает с руки алмазный перстень.

— Передай-то Михайле Степановичу на помин души дочери, — протянул ему Иван кольцо. «А ты, Матвей, поезжай, да возвращайся — будем ждать тебя».

Матвей встал, избегая тяжелого взора отца, и поклонился царю.

До Рождественки они ехали молча. Только на дворе усадьбы, спешившись, Матвей спросил:

— Что с Марьей-то приключилось?

— Ты, сын, не говори ничего сейчас, — сказал Федор, стиснув, — до боли, — кулаки. «Ты помолчи, советую тебе. Поди вон в светелку боковую, а мы тебя позовем».

— Вот, — сказал Федор, входя в крестовую горницу и швыряя перстень на стол. «Плата за позор дочери твоей, Михайло.

Сказал я ему, что она при смерти, да без языка — ты бы видел, как он обрадовался — боится все же, хоша и безнаказанно он насильничает, да все же боится. Ну и Матвея я вам привез — поговорить с нами, по родственному».

Федор спокойно улыбнулся, и Федосья в ужасе закрыла глаза — ни разу еще не видела она мужа таким.

Матвей стоял перед столом, опустив голову, и Прасковье вдруг вспомнилось, как почти три года назад, на Воздвиженке, так же сидели они. «Надо было тогда свенчать их, и дело с концом, — подумала она. «Не было бы ничего этого сейчас».

— Как ты мог, Матвей? — Михайло поднялся и подошел к юноше. «То ж невеста твоя, нареченная, ты ж сам, который год говорил, что без Марьи тебе жизни нет. И своими же руками на поругание ее отдал?».

— А ты бы не отдал, Михайло Степанович, коли государь тебе приказывает? — тихо сказал Матвей. «Жизнь свою и честь за него отдавать надо».

— Свою жизнь и свою честь ты отдавай, преграды тебе в этом нет, — с дальнего конца стола проговорил Федор. «Как ты можешь чужой жизнью распоряжаться-то, Матвей? Что трус ты, — Федор встал, — так я давно это знаю, но что бесчестен — думал я, что все, же нет этого в тебе».

— А ты подожди, батюшка, когда царь к тебе придет, и прикажет тебе жену ему отдать, али дочь, — ответил Матвей. «Посмотрим, что ты, со всей храбростью и честью своей, тогда запоешь».

Федору на мгновение привиделись окровавленные глазницы новорожденной Марфы в его сне, и он, сдерживаясь, что есть силы, медленно выдохнул и опять сжал кулаки.

— Лучше я жену и дочь убью собственной рукой, нежели чем выдам кому на поругание, — тяжело сказал Федор. «А ты, Матвей, ежели б мужчиной был, не согласился бы на то, что исделал с Марьей. Как ты жить будешь после этого — неведомо мне».

— Уж проживу как-нибудь, — буркнул Матвей и, не успев уклониться от удара, полетел на пол.

«Помяни Господи царя Давида и всю кротость его, — нарочито спокойно сказал Федор, рассматривая погнувшийся перстень на руке.

— Федя, не надо, — попыталась остановить его жена.

— Подожди, — он подошел к Матвею и сапогом пошевелил его голову. Сын, матерясь, с трудом поднялся, и выплюнул к отцовским ногам сгусток крови с разбитых губ.

— Пшел вон отсюда, — тихо сказал ему Федор. «Как помру я, за наследством приходи, а до той поры не смей мне рожу свою показывать.

В Кремле я с тобой говорить буду — незачем на людях тебя позорить, а дома, чтобы не видел я тебя».

— Ну, подожди, батюшка, — прошипел Матвей, — я тебе это еще припомню.

— Припомнишь, припомнишь, — Федор взашей вытолкал его из горницы. «Иди, и чтобы духу твоего тут больше не было».

— Вот что получается у нас, Федор Васильевич, — Басманов пальцами снял нагар со свечи и зевнул. «В Смоленске люди мои говорят, что не видели никого, а в Твери — недели через три апосля того, как Феодосий этот сбежал, крутился какой-то возок не тамошний».

— Крутился-то он где? Куда поехал после этого? — Федор встал и прошелся по горнице.

Сидели они в Разбойном приказе, наверху, и Федор, оглянувшись на окольничего, распахнул ставни. На улице не шибко сеял бесконечный, мелкий дождь. «Хоша свежей станет, — сказал боярин и вернулся к столу.

— Да в том и дело, что возок-то они видели, а куда он потом делся — неведомо. Ты как хочешь, Федор Васильевич, а по моему разумению, прошло то время, что мы с Башкиным цацкались, аки с дитятей, — вздохнул Басманов.

— Дак если его на дыбу вздернуть, он тут же и околеет, — спокойно ответил Федор. «Ты ж его видел, Алексей Данилович — в чем душа только у него держится, непонятно. А ежели сдохнет Башкин, дак с ним ниточка и оборвется — так и не узнаем, кто у него в помощниках ходил».

— Ты, Федор Васильевич, сразу видно — руками сам-то никогда не работал, — рассмеялся Басманов. «Ты у нас большого ума человек, ты и поспрошай Башкина, а уж что с ним делать — чтобы заговорил он, — ты это мне предоставь, у нас, окромя дыбы, и другой инструмент имеется, — сладким голосом добавил окольничий.

Федор посмотрел в его умильное, постное лицо и заставил себя, улыбнувшись, похлопать Басманова по плечу.

— Истинно, Алексей Данилович, надежная ты опора престолу, редкий человек так государю послужить умеет.

Окольничий довольно ухмыльнулся и забежал вперед, чтобы открыть дверь для боярина.

Марья выздоравливала медленно. Уже сидела она в постели, но ходить — даже по горнице, — было ей все еще трудно.

Днем она вышивала, или просила Степана почитать ей. Закрыв глаза, Марья слушала свое любимое — о том, как тверской купец Афанасий, сын Никитин, поплыл за три моря, в далекую Индию. Видела она перед собой не серое, низкое осеннее небо, а голубые просторы гор, белые, невиданные, чудесные здания, и бесконечное, теплое, ласковое солнце.

Ночью, стоило ей задуть свечу, приходили сны. В них были высокие, заплесневелые своды какого-то подвала, тлеющие в углу огни, холод, сырость, и раздирающая ее на части боль — тело ее будто рвали клещами.

Низкая, тяжелая дверь открывалась. Переступая через порог, появлялся он — с желтыми, волчьими, жестокими глазами. Марья ползала перед ним на коленях, простиралась ниц, умоляя пощадить ее, а он только смеялся, и, прищелкнув пальцами, звал кого-то.

Приходил Матвей и стоял в углу — с мертвенным, посиневшим лицом, в кровавых глазницах его извивались могильные черви.

Царь подталкивал Марью к трупу и смеялся: «То твой жених, девица! Иль не хочешь ты теперь взамуж за него?»

На голову ее сверху, с потолка подвала, опускался раскаленный докрасна, выкованный из железа брачный венец и сдавливал ей виски, — так, что Марья просыпалась, крича от невыносимой боли.

Прасковья, спавшая на полу в горнице дочери, садилась на ее ложе, клала Марье на лоб холодную примочку, и так задремывала — привалившись к стене, с головой дочери на коленях. Рядом с ней Марья не просыпалась, и не металась на ложе в кошмарах— только постанывала тихо, будто больной зверек.

Феодосия приезжала на Рождественку каждый день — телесные раны у Марьи заживали, но все еще не могла говорить она о том, что случилось той ночью — стоило матери раз спросить об этом, как Марья отвернулась к стене и несколько дней и слова не вымолвила.

— Не пытай ее, — мягко посоветовала Феодосия Воронцовой. «Думаешь, зря она у тебя кажную ночь в слезах просыпается? Дай время-то ей, сама отойдет, тело излечится, а за ним и душа».

— Жалко, — Прасковья взглянула на подругу, — мучается ж она, может, ежели выговорится, так легче ей станет?»

— Легче, — вздохнула Федосья, — да только видно, не настал еще этот час».

Башкина привели в подвал на исходе дня, когда тучи над Москвой разошлись, открывая низкое, уже холодное солнце.

— Красиво-то как на улице, Матвей Семенович! — потянулся Басманов. «Бабье лето на носу, знаешь, деревья-то все в золоте стоят, вона сейчас распогодится, паутинки летать будут, по грибы пойдем. В лесу поутру страсть как хорошо! — он прервался и взглянул в лицо Башкину. «Вот ежели ты нам, не запираясь, честно все расскажешь, завтра уже сможешь по Москве гулять!»

— Даже если я и расскажу все, — угрюмо ответил боярин, — сердце Федора захолонуло, — все равно меня в монастырь отправят, не дадут гулять-то».

— А что ж монастырь? — расплылся в улыбке окольничий. «И в оном люди живут. А ежели отец игумен попадется добрый — сладко живут, вкусно едят. Вона у меня рядом с именьицем честна обитель — тишь там, да спокойствие, так бы и ушел туда на покой.

Да нельзя, Матвей, — посуровел окольничий, — ибо я на службе государевой. Так что — давай, ты не таись, вона Федор Васильевич записывать будет, а ты нам все, как на духу и открой — кто греб, кто возком правил, что в Твери видели, да куда монах Феодосий из Твери делся потом!»

В голубых глазах Башкина заплескался страх.

— Говорил я вам уже и еще повторяю — сам я все сделал!

— И возком, что в Твери видели, сам правил? — спросил у него Федор.

— Сам — твердо ответил Башкин.

— А возок-то где брал? — наклонился к нему окольничий.

— У себя на усадьбе, где Феодосия и держал, — Башкин перевел дух. «Правду я вам говорю!»

— Знаешь, Матвей Семенович, в честности я твоей я не сомневаюсь, — ухмыльнулся Басманов. «Да вот незадача — нет у тебя на усадьбе возка-то, ни такого, ни еще какого другого».

— Феодосий из Твери в нем дальше поехал, — ответил боярин, «а я домой вернулся».

— А на чем вернулся-то? — резко спросил Федор. «Пешком, что ли, прошел от Твери до Москвы?».

— Коня купил на базаре, — Башкин покусал сохлые губы.

— И где теперь конь тот? — усмехнулся окольничий. «Ты только не говори, что издох, а то у тебя все одно к одному получается — отец келарь волею Божией помре, конь копыта отбросил — а тебе одно удобство выходит».

Башкин молчал, опустив голову, не глядя в лицо боярам.

Прасковья, поддерживая, проводила Марью — вымытую, в чистой рубашке, до постели, и укутала ее одеялом.

— Пущай Степа мне почитает, маменька, — попросила девушка.

— Про Индию? — Прасковья чуть постучала в стену — позвать сына.

— Да, — Марья вдруг мечтательно закрыла глаза, и показалось матери на мгновение, что губы девушки сложились в улыбку — краткую, ровно взмах крыла бабочки, — но улыбку. «Хочется-то мне там побывать» — шепнула Марья.

— Спокойной ночи, доченька, — перекрестила Прасковья лоб девушке. «Я по хозяйству отойду, и вернусь, как Степа тебе дочитает».

Воронцова зашла в боковую светелку и опустилась на пол, кусая губы, чтобы не разрыдаться — пошла уже вторая луна, а месячных кровей у Марьи так и не было.

«Прости меня, Господи, ибо это есть грех великий, — подумала Прасковья и опустила лицо в ладони. «Невинную душу губить буду, своей же рукой. Да ладно — ежели и кому давать ответ на суде Божьем, так только мне».

Выйдя из комнаты, Прасковья спустилась вниз и приказала с самого раннего утра спосылать на Воздвиженку, за боярыней Вельяминовой.

— Дак вот, Матвей Семенович, — обстоятельно усаживаясь за стол, напротив заключенного, сказал Басманов, — ты клади руку на эту дощечку-то. Видишь, там такие кольца железные вделаны — это для пальцев твоих. А большое кольцо — для запястья. Они все на защелках, мы их сейчас подгоним, так, что тебе удобно будет. А ты, Федор Васильевич, — обернулся окольничий к Вельяминову, — «не в службу, а в дружбу, подвинь очаг ближе к столу и вот решеточку эту на него пристрой.

И то хорошо, — сказал Басманов, обернувшись к заключенному, — что очаг у нас ныне переносить можно. А то, бывало, за каждой иглой не набегаешься».

Кровь отхлынула от лица Башкина и стало оно, ровно мука, — белым.

— А ты что испужался-то? — ласково спросил окольничий. «Очаг, — это так, ну ежели ты запираться будешь. Ты нам с боярином и с холодной иглы все расскажешь, всю, как мы говорим, подноготную».

Басманов захихикал и осекся, испуганно взглянув на Федора Васильевича.

— Шутим мы так, — пробормотал он.

— Смешно, — мрачно сказал Вельяминов и поборол в себе желание закрыть глаза.

— Ну, начнем, благословясь, — наклонился над столом Басманов. «Ты левую ручку давай-то, Матвей Семенович, потом придется подписаться под словами своими, а после досочки этой, каюсь, писать тебе тяжеленько будет».

Башкин положил левую руку на стол и взглянул прямо в лицо Федору.

— Вот, — сказала Феодосия, отмеряя горстью сухую траву. «Заваришь и будешь давать ей кажное утро и кажный вечер по ложке. И запивать дай, он горький, неприятный отвар этот.

Крови и придут, через два, али три дня. Больше их будет, чем обычно, и тошнить ее будет — но это ничего страшного».

— Понятно, — Прасковья вздохнула. «А сказать-то что ей, что, мол, за питье?»

— Правду и скажи, — Феодосия завязала холщовый мешочек. «Чего утаивать-то?»

— А вдруг откажется она, — Воронцова помолчала. «Не силой ж ее поить».

— А ты предложи, да и посмотри, что ответит она — Федосья вдруг потянулась и обняла Прасковью. «Излечится Марья, вот увидишь».

— Дочка, — неуверенно сказала Воронцова, входя в Марьину светелку, — ты как сегодня?»

— Да лучше, матушка, — улыбнулась боярышня. «Петенька прибегал, вот, — она подняла с кровати игрушечную тележку, — колесо у него соскочило, так я чиню».

— А что ж Степану он не принес? — спросила Прасковья, прикасаясь губами ко лбу дочери.

— Да тут работа тонкая, я лучше сделаю, — Марья поставила колесо на место и подняла на мать синие глаза: «Сказать ты что хотела?»

— Марьюшка, — Прасковья откашлялась, будто у нее першило в горле, «ты помнишь, как несчастье с тобой приключилось?»

Боярыня с ужасом увидела, как по щеке дочери ползет одинокая слеза. Марья отвернулась к стене и прошептала: «Как же мне не помнить, маменька, коли кажную ночь оно ровно заново приходит».

Прасковья обняла дочь и прижала ее голову к груди. «Ты поплачь, доченька, поплачь, легче-то тебе станет, душеньку свою не терзай так». Марья разрыдалась и невнятно сказала: «Или какие еще нехорошие вести ты мне принесла?»

— Да уж не знаю, милая, — Прасковья побаюкала дочь. «Понесла ты, Марьюшка».

Дочь высвободилась из ее рук, кровь отхлынула от ее лица, и сказала она твердым голосом, голосом прежней Марьи:

«В воду я кинусь, или на огне сожгусь, но отродье его рожать не буду! Велел он мне грамотцу ему послать, ежели дитя я зачну — но не бывать этому, лучше смерть, чем участь такая!».

Прасковья, как могла, утешила дочь, и уложила ее отдыхать. «Ино нельзя травы-то давать, с Михайлой не посоветовавшись, — подумала она, прибираясь в горнице.

«Может, надо бы Марью из Москвы увезти — подальше от царских глаз. Правильно, конечно, Феодосия говорит — выкинула и выкинула, но за эти настои-то и на костер взойти можно, ежели донесет кто. А тут плоть государеву травим».

После второй иглы Башкина без сознания унесли из пыточной палаты.

— Говорил же я тебе, Алексей Данилович, — раздраженно сказал Федор, — слаб он. Даже для тисков твоих — и то слаб, вона, как глаза-то у него закатились. И все равно, на своем стоял».

— Так батюшка, Федор Васильевич, — захлопотал окольничий, — это ж только первое испытание у него было».

— Первое? — удивился Федор?

— Ежели преступник на своем стоит, — ну вот как Матвей этот, — три раза его пытать надо, — объяснил Басманов. «И только если все три раза показывает одно и то же, — тогда, значит, правду говорит».

— А, — протянул Федор. «Что же, завтра ты ему опять тиски приготовил?»

— Ну, — широко зевнул окольничий, — надо ему в себя прийти. У его сейчас ногти вырваны, на тех двух пальцах, смысла его спрашивать, сейчас нет, в боли он.

Как отойдет — дня через три, так и продолжим. Я тебе покажу-то, что у нас еще есть — мастера у нас хорошие, инструмент в порядке содержим, вместе и выберем, что дальше-то его ждет».

— А нам за это время, Алексей Данилович, надо ответы-то его привести в порядок, — сказал Федор. «Опять же, мне это все переписать надо, не в таком же виде их царю подавать, — он указал на забрызганные кровью Башкина бумаги. «У тебя как с письмом-то?»

— Да не очень, по правде говоря, — заискивающе пожал плечами Басманов. «Подписаться могу, а более ничего».

— Ну, вот видишь, — высокомерно ответил ему Вельминов, — значит, все на меня ложится».

— Если б не ты, батюшка Федор Васильевич, — заискивающе улыбнулся окольничий, — я б и не знаю, что делал. Кости ломать — у нас мастеров много, а грамотных — нетути».

Михайло с Прасковьей сидели при единой свече в крестовой палате.

— Пока не прознал он об этом, надо Марью подальше куда отправить — устало сказал Прасковье муж. «Ты ей трав-то пока не давала?»

— Нет, заварила только, да хотела ж с тобой посоветоваться. Марья сказала, что он грозил ее до родов в монастырь упрятать, чадо забрать, а ее саму насильно в иночество постричь, — Воронцова заплакала тихими, быстрыми слезами.

— А Федосья что сказала? Когда начнется-то у нее? — Михайло покраснел, говоря это.

— Дня через два, али три, как зачну отваром ее поить, — ответила Прасковья.

— Ну, так ты сегодня и начни, а завтра повечеру поезжайте в подмосковную, там и укроетесь, там и… — Воронцов осекся и взял жену за руку: «Не думал я, Прасковья, что так все обернется».

— Кто же думал-то, Михайло, — покачала головой его жена. «Главное, чтобы дети наши живы да здоровы, остались, остальное-то приложится».

— А не дойдет до него? — тревожно спросил ее муж.

— От кого ж дойти? Кроме тебя, меня и Федосьи Никитичны и не знает никто. Степану, и тому ж я не говорила.

— Что не говорили? — открывая дверь, спросил их сын.

Феодосия постучалась в дверь опочивальни и приложила губы к замочной скважине:

— Федя, ты там?

Засов со скрипом поднялся и Федор, отойдя в сторону, пропустил ее внутрь.

— Тебе, может, поесть, чего принести? — спросила жена, убирая с глаз, долой пустую бутылку и стакан.

— Не бойся, — Федор хмыкнул, — не сопьюсь я. Только вот, не знаю я, как жить мне дальше.

Помнишь, сыну-то своему я про честь и бесчестие говорил?»

Феодосия кивнула.

— Ну, так вот, — Федор распахнул ставни и вгляделся в пустую, темную Воздвиженку. «А не бесчестие ли то, что я сегодня сидел напротив Матвея Семеновича, видел, как страдает он, и молчал? Казалось бы — мне Басманова, тварь эту, задушить, али заколоть — минутное дело. Вывел бы Башкина из приказа, да и увез с глаз долой. Однако не мог я этого сделать, Федосья».

Женщина подошла к мужу и, потянувшись на цыпочках, обняла его — всего, как только лишь одна она и умела на всем белом свете.

Федор погладил ее по голове, и спросил, вглядываясь в серые, бездонные, ровно озера на севере, глаза:

— Не жалеешь-то, Федосья, что замуж за меня вышла? Видишь, какой я тебе достался — ломаный, да битый, да еще неизвестно, что далее с нами будет.

— Что бы ни было, — тихо сказала жена, — вместе мы через это пройдем, Федя, не разлучаясь.

А что ты говоришь насчет сожаления — ничего кроме счастья, не ведала я с тобой, и не изведаю.

И не бесчестие то, Федор — на тебе я да Марфа, нет у нас иной опоры, и защитника, окромя тебя. Ежели погибнешь ты — куда нам деваться?»

Федор еще постоял, баюкая жену в своих объятьях.

— Ты к Прасковье-то ездила? — спросил он. «Что там с Марьей у них?»

— Плохо с Марьей, — Федосья поглядела на мужа снизу вверх. «Понесла она от царя-то».

Федор отпустил ее и задумался. Глядя испытующе на жену, он спросил:

— Трав, каких ты им не возила-то?

— Возила, конечно, — ответила Федосья.

Вельяминов помолчал и вздохнул.

— Сбирайся-ка ты, Федосья. Я сейчас мигом на Рождественку и обратно — не след им сейчас дома сидеть, возьму возок и доставлю их сюда, а от нас уж и поедете в подмосковную-то.

Если туда, — он указал глазами на потолок, — дойдет, что Марья в тягости, никуда им уж не сбежать.

Однако, покрутившись по московским улицам, Федор вернулся на Воздвиженку ни с чем — тиха была усадьба Воронцовых, тиха и ровно безлюдна, а у ворот был выставлен стрелецкий караул.

Степан Воронцов что есть мочи мчался по ночной, спящей Москве. С того момента, как он услышал от рыдающей матери, и растерянного, вмиг постаревшего отца о позоре Марьи, и выбежав во двор, вскочил на коня, не было у него иных мыслей, кроме мести.

То была его сестра, с которой они лежали в одной колыбели, с которой, поддерживая друг друга делали первые шаги, с которой учились, играли, дрались и мирились. Сестра, — упрямая, вспыльчивая, красивая, единственно родная Марья. А теперь она страдала, изуродованная насильником, принужденная растить его плод, раздавленная, потерявшая честь и гордость.

Там, в крестовой горнице, Степан, не мог поверить словам отца. Но, когда он взглянул на измученное, поблекшее лицо матери, которая могла лишь тихо плакать, — он отступил на шаг и сказал:

— Не бывать тому, чтобы Марья осталась не отмщенной, слышите меня? Даже если я сам я погибну.

— Степа, — подняла Прасковья наполненные слезами лазоревые глаза, «но ведь государь это…»

— А что, ежели он государь, он Божьего закона выше? — Степан спокойно снял со стены кинжал. «Сказано же в Писании: «Аще же обрящет человек деву обрученую, и насиловав будет с нею, убийте человека единаго бывшаго с нею».

Михайло подошел к Степану, и, на мгновение, обняв его, перекрестил.

— Храни тебя Бог, — сказал он, и повернулся к жене: «Прав Степан, да и нам после этого умирать не стыдно будет. Только кровью бесчестие наше смывается».

Рядом, совсем близко, встали стены Кремля — светлые, ровно плывущие куда-то в полуночи. Степан соскочил с коня и на минуту замер, прижавшись щекой к его холке.

— Прощай, — сказал он тихо. «Послужил ты мне верно, а теперь иди на все четыре стороны».

Белый жеребец тихонько прянул ушами и коротко, грустно заржал.

Царь был в трапезной с ближними ему боярами — Матвей Вельяминов сидел у его ног на ковре, играя в шахматы с сыном окольничего Басманова — Федором, синеглазым отроком с тонким, будто девичьим лицом.

Братья Адашевы — воевода Алексей, ближний советчик царя, и Даниил, только что вернувшийся из похода по Вятке и Каме, где он с дружиной усмирял казанцев и ногаев, рассказывали государю о Пермском крае.

— Проплыли мы Усолье Камское и по реке Колве дошли до Чердыни, — сказал широкоплечий, с обветрившимся лицом, Даниил Адашев. «Оттуда пошли к остякам, в становища ихние — так они показали нам путь на восток, туда, откуда солнце восходит. Толмачом был у нас инок Вассиан, из Богословского монастыря — он говорит, что ежели держать из Чердыни на юго-восток, в полумесяце пути оттуда Большой Камень лежит.

— Приказал я в прошлом году землю измерить, и чертеж всему государству сделать, — сказал Иван. «Замеряли вы те места, по коим ходили, Даниил Федорович?»

— По твоему велению, государь, все сделали, ответил Адашев. «Вот — и он развернул на столе искусно нарисованную карту.

— Кто ж вычерчивал так? — спросил Иван, вглядываясь в переплетение рек.

— Мы начерно делали, а как воротились из похода в Богословский монастырь, тот инок Вассиан, что толмачом у нас был, вот эту карту и закончил.

— Толково, — протянул государь и обернулся. «Матюша, а Вассиан этот инок — не брат ли тебе по плоти?»

— Так и есть, — сказал юноша, подходя к царю. «Старший брат мой, Василий в миру».

— Красен сынами Федор Васильевич, — улыбнулся Иван. «Матвей, а крестница-то моя, Марфа, как поживает?»

— Растет, баловница, — улыбнулся отрок. «Не девка, а огонь».

— Ну, бояре, пора и на покой, — потянулся Иван и широко зевнув, перекрестил рот. «Небось, не мне одному к хозяйке своей хочется».

В горнице раздался смех и тут же его покрыл высокий, взволнованный юношеский голос:

— Ты сначала ответ за свои преступления держи, царь!

Иван нахмурился, но тут, же улыбнулся.

— Степан Михайлович! Редкий гость ты у нас, как видно, в Новгород ты еще не уехал? Ты проходи, садись, вина ты не пьешь, знаем, кваса налейте сыну боярскому.

— Да как ты смеешь, — сказал Степан, все еще стоя у двери, — думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего? Сестру мою девицу не ты ль опоганил?»

— Боярышню Марью? — поднял брови Иван. «Выздоровела ль она от хвори-то своей?»

— Душа ее никогда не излечится, — Степан стоял, выпрямившись, ровный, как струна. «Как же ты мог, государь, создание невинное насильничать?»

— Ты, Степан Михайлович, молод, а молодая кровь — она горяча, — усмехнулся царь. «Вона Матвея-то, сродственника своего, спроси, что на самом деле приключилось с Марьей?»

— Распутничала сестра твоя, Степан, и понесла от распутства, — сказал улыбающийся Матвей. «Как узнал я это, так и сказал ей, что не встану с ней под венец — кому жена блядовитая нужна? А что она после этого руки на себя наложить вздумала — это уж не моя забота».

— Да ты… — рванулся к нему Степан.

— Тихо, тихо, — удержал его царь. «Я тебя, Степан Михайлович, понимаю — кому охота краснеть за сестру, коли она, не честна девица, а потаскушка срамная? Мой тебе совет — возвращайся домой, да и везите с отцом Марью в монастырь — иночество грех ее покроет».

Царь наклонился к юноше и потрепал его по щеке.

Степан низко поклонился и смиренно сказал: «Прости меня, царь-батюшка».

— Да что ты, — обнял его Иван, «сам я таким горячим и несдержанным был. А ты, Степа, приходи к нам чаще — скучаем мы по тебе».

— Спасибо за приглашение, государь Иван Васильевич, — Воронцов улыбнулся, и быстрым, четким, смертельным движением вонзил кинжал в левый бок царя — туда, где билось сердце.

— Не вернется он, — Прасковья Воронцова посмотрела на мужа измученными глазами, стараясь не зарыдать. «Что бы ни случилось, закончит Степа дни свои на плахе али на колу».

Михайло молчал. Невыносимо стыдно было ему, что это не он, отец, сейчас мстил за обесчещенную дочь, а сын его, который и не жил-то еще, и не видал ничего.

— Собирайся, — наконец сказал Воронцов. «Бери Марью, Петра и уезжай».

— В подмосковную? — Прасковья тяжело, будто старуха, поднялась.

— Нет, — Михайло подумал. «Опасно вам там будет, ино близко это. В ярославскую вотчину надо вам, наверное. Там затаитесь, может, и не найдут».

— А ты? — Прасковья взглянула на мужа.

— Могу ли я бежать, аки трус, коли сын мой в оковах будет? — ответил ей Михайло. «Мало того, что не я за Марью отмстил, так еще и удеру, оставив Степана одного? Не бывать этому, жена. Честно я жил, так и помру тоже достойно».

— Что же, — Прасковья подошла к нему и обняла, положив голову на плечо, — это расстаться нам надо сейчас, Михайло?»

— Да по всему выходит, что так, — муж прижал ее к себе, — кратко, на миг, и тут же отпустил:

«Ссоберетесь когда, так я с детьми попрощаюсь».

Жена перекрестила его. «Храни тебя заступница, Богородица пресвятая».

— Прасковья, — вдруг сказал муж, «Петю-то с честью воспитай».

Женщина сглотнула слезы. «Как же еще, коли отец и брат старший у него такие, как вы. Коли б ты жив, остался, так не стыдно тебе б за сына было, Михайло».

— И Марья, — добавил муж. «Ты с ней ласкова, будь, может, и оправится она. Помолюсь я за дочь нашу у престола небесного, Прасковья. Ну, иди, — Михайло ласково подтолкнул ее, — на рассвете бы вам и выехать».

Женщина медленно, будто во сне, пошла к двери, и, остановившись, оглянулась. Муж, уронив голову в ладони, сидел на лавке.

— Да что ж ты мне сердце-то рвешь? — глухим голосом сказал Михайло, не глядя на жену.

«Если останешься, хоть на мгновение, не смогу я сделать того, что должно мне. Иди, милая, сбирай детей».

Он услышал, как медленно, со скрипом, закрывается дверь палаты, и не стало у него сил сдерживаться более — он зарыдал, кусая себе губы, чтобы ни един человек на усадьбе не услышал плача его.

Но даже сквозь рыдания свои услышал он крик Прасковьи из верхних горниц — страшный, жуткий крик, — как если бы она уже мучилась под кнутом палача.

Кинжал, запачканный алым, — на сером камне пола он был ярким, будто цветок, — выпал из рук Степана Воронцова.

Матвей, — в последнее мгновение бросившийся к царю и заслонивший его собой, — прижал руку к ране и поднес ее недоуменно к глазам. С пальцев его стекали тягучие, медленные капли.

— Как крови-то много, Степа, — сказал юноша тихим, почти неслышным голосом. Его губы посинели и, если бы не царь, подхвативший Матвея, тот упал бы на пол.

Иван опустился на колени, поддерживая отрока, и припал губами к его лбу. «Матюша, — сказал царь, «Матвей, ты глаз-то не закрывай, смотри на меня, милый. Лекаря сейчас позовем, ты только говори со мной».

— Мачеху мою привезите…, она поможет…, травами, — сказал, задыхаясь, Матвей. Потеряв сознание, он уронил голову на колени царя.

— Пошлите за боярином Вельяминовым и женой его, быстро — обернулся Иван Васильевич к братьям Адашевым, удерживавшим Степана.

— А ним, государь, что делать? — спросил Алексей Адашев, кивая на молодого Воронцова.

— В оковы, к Басманову. Пытать безжалостно, — коротко сказал царь. «И на Рождественку пусть Алексей Данилович стрельцов отправит. Истреблю я все семя их».

Степан почувствовал, что на глаза его наворачиваются горячие, быстрые слезы.

Царь бережно опустил Матвея на ковры, и, поднявшись, взяв со стола плеть, остановившись перед юношей, сказал:

— Голову подними-то, не прячься.

Степан гордо вскинул голову и тут же завыл сквозь сжатые зубы, пытаясь закрыть руками лицо — ударом плети царь выбил ему глаз.

— Кровь за кровь, Степан Михайлович, — сказал государь, и, отбросив плетку, вышел из палат.

Михайло Воронцов взбежал наверх. Жена его стояла на пороге Марьиной светелки с расширившимися от страха глазами.

Дочь лежала на полу без сознания, судорожно подергиваясь, глаза ее закатились так, что видны были одни белки. Рядом, в луже рвоты, валялись осколки разбитого горшка.

Прасковья повернулась к мужу и одними губами сказала:

— Тот отвар, из травы Федосьиной…, весь Марья его выпила, до последней капли.

— Сбирай быстро Петю, и уезжайте, — встряхнул Михайло свою жену.

— А Марья как же? — зарыдала Прасковья.

— Не жилец она на белом свете, не видишь, что ли! — Михайло опустился на колени рядом с дочерью и крикнул: «Ну что стоишь, буди Петрушу и бегите отсюда, — хоша бы на край света!»

Снизу, со двора, Воронцовы услышали стук колес и ржание коней.

Феодосия аккуратно поднесла к губам Матвея ложку с питьем.

— Оправится он, государь, — спокойно сказала женщина. «Рана у него неглубокая, внутри и не задето ничего, сейчас главное — холодной водой рану промывать, повязку менять несколько раз на дню, да покой. Отрок он молодой, через месяц и забудет, что кинжалом его ударили».

— А что за отвар ты ему даешь-то? — спросил царь, расхаживая по палатам.

— Кровь чтобы лучше свертывалась, рана быстрее и затянется. Да вот еще что, государь, — женщина помялась, — лучше б его не перевозить сейчас никуда, пусть здесь лежит».

— Не будем, — Иван Васильевич улыбнулся. «Ну, Федосья Никитична, что спасла любимцу моему жизнь — теперь проси чего хочешь!»

— Пасынок же это мой, хоша и неродной мне, а мужу моему сын, как же не помочь ему? — пожала плечами Феодосия. «Да и не надо мне ничего, государь, я завсегда послужить рада — Вельяминова метнула мгновенный, из-под ресниц, взгляд на царицу Анастасию, тоже склонившуюся над ложем Матвея.

— Ты батюшка Иван Васильевич, велел Воронцовых всех в острог отправить, — неуверенно начала царица.

— Ну, велел, а тебе-то что, — нахмурился Иван.

Анастасия вдохнула, и сказала, глядя прямо царю в глаза: «У Прасковьи дочка при смерти — дай ей хоть умереть-то на материнских руках, батюшка. Что Михайлу взяли — это правильно, но Прасковья-то не сбежит, — куда ей прятаться, еще и отрок шестилетний же у нее».

— Больно жалостливая ты, царица, — помолчав, сказал Иван. «Да ладно, ты мне новости хорошие сегодня принесла, — при этих словах Феодосия и Анастасия обменялись чуть заметными улыбками, — ладно, будь по- твоему. Пущай дома сидят пока, под охраной».

— Вот, батюшка Федор Васильевич, — улыбнулся Басманов, — в самом деле, не разорваться же мне надвое.

С Башкиным мы еще разобраться не успели, а тут племянника твоего троюродного тоже надо допросить — на государя руку поднял, понятно, не жить ему, а все же разобраться следует — один он такое замыслил, али кто ему помогал?

Федор посмотрел на окольничего и ничего не сказал. Боярин чувствовал себя будто стоящим на краю пропасти — видел он такое на Галичьей Горе, когда в прошлом году, после осады Тулы войском Девлет-Гирея, Вельяминов с другими боярами искал места на юге для сторожевых постов.

Внизу, под скалами, текла бурная река. С Дикого Поля, лежавшего в летнем мареве, веяло полынью, и, казалось, — сделай шаг, и полетишь, ровно кружащийся в ясном небе кречет.

— Да как бы ни разбиться» — угрюмо подумал Федор. Ровно по лезвию меча шел он сейчас — одного слова Башкина, али Степана было бы достаточно, чтобы кончить и жизнь его, и жизнь всей его семьи.

— Матвея-то не тронут», — понял Федор. «Матвей, дай ему волю, еще и сам меня прирежет.

Вырастил сына себе же на погибель, тьфу!»

— Так вот, — не замечая раздумий Федора, продолжил Басманов, — есть у нас инструмент один, — все же, как ты и говорил, не след Башкина-то на дыбу сейчас вздергивать, а вот это, — окольничий взял в руки деревянные, соединенные грубыми винтами, колодки, — это нам поможет.

— Ходить-то он сам может после? — спросил Федор, задыхаясь от свечного чада, — были они глубоко в подвале.

— Ходить? — Басманов задумчиво склонил голову на бок. «Ползать, — оно вернее. Да и то больненько ему будет».

Сейчас, возвращаясь домой на Воздвиженку, Федор первым делом умывался — Феодосия поливала ему молча, и так же молча, подавая ручник, обнимала его. Так они стояли, — соединенные вместе, — несколько мгновений, и только потом шли за трапезу.

Марфа серьезно оглядывала родителей, и тоже сидела тихо, аки мышка. Потом она робко подходила к отцу и залезала ему на колени — так же молча, прижимаясь к нему так, что Федор слышал, как бьется ее испуганное, крохотное сердечко.

— Тятенька, — говорила она, — ты меня обними, а я от тебя никуда не уйду».

— Так и будешь сидеть, боярышня, до ночи? — спрашивал Федор, слыша еще молочный, сладкий, детский ее запах.

— Как вы с маменькой улыбнете’ь, так и ладно будет, — сказала Марфа, закусив губу и щекоча за ухом, лежащего у нее под боком Черныша. «Тятенька…» — несмело продолжила она.

— Что, милая? — спросил Федор, целуя дочь.

— А Петеньку тоже казнят? — Марфа подняла на отца прозрачные, зеленые глаза и, вздохнув, сказала: «Как же это, батюшка, значит, и деток убивать можно?»

— Не казнят его, Марфуша, — успокоил ее Федор и встретился взглядом с женой, стоявшей у окна — ровно железный клинок были глаза Феодосии — безжалостные, твердые, ждущие ответа.

Ночью, высвободившись из объятий мужа, Феодосия зажгла свечу и села, уставившись взглядом в стену напротив.

— Мнится мне, Федосья, ты сама на плаху лечь хочешь, — вздохнул Вельяминов. «Ты хоть понимаешь, что негде нам с тобой Петю прятать? То ж не Феодосий, его в Литву не переправишь, а ежели в вотчины его отвезти, так рано или поздно откроется все.

Меня не жалеешь, себя не жалеешь, дитя свое рожоное пожалей хоть — пропадет ведь Марфа, коли все откроется».

— А ты, помнишь, Федор, от Писания, — повернувшись к нему, сказала жена: «И не востанеши на кровь ближняго твоего: аз господь бог ваш».

Так разве заповедовал нам Господь стоять и смотреть, как ближних людей наших терзают и мучают? Это ж кровь твоя, родная».

— И вы мне, вестимо, не чужие — угрюмо ответил ей муж.

— Ты, Федор, помнишь ли, кто виной-то разорению и бесчестию Воронцовых? — после долгого молчания спросила его Феодосия.

— Жестока ты, однако, Федосья, — Вельяминов посмотрел на нее и не узнал свою обычно тихую, спокойную жену — она тяжело дышала и даже при неровном, мерцающем огне свечи было видно, как покраснели ее щеки.

— Ведь любовь, Федя, — она ж не в том, чтобы мужу поддакивать, да со всем с ним соглашаться, — смотря прямо ему в глаза, сказала Феодосия. «Это у вас на Москве жены молчат, потому что мужей боятся, а в Новгороде искона заведено было — коли неправ муж твой, скажи ему об этом, громко и не таясь.

Потому что ежели б я тебя, Федор, не любила, отвернулась бы сейчас и ничего не говорила — делай, как знаешь. Только в семье — в ней не едина голова, а две, и обе — равные».

Феодосия замолкла и Федор вдруг, сам того не ожидая, сказал:

— Прасковью-то уже не спасешь, как не старайся.

— Почему? — подалась к нему жена.

— Если б я в остроге сидел, упаси Господи, ты б поехала, куда от меня? — спросил Вельяминов.

— Нет, бо сказано было: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть», — твердо сказала Феодосия. «Как же ехать, ежели мы плоть одна?».

— Ну, вот видишь. И Марью она не покинет до самого часа смерти ее, — вздохнул Вельяминов.

«Только вот как ты, Федосья, предполагаешь Петю-то из Москвы увезти? Опять батюшке своему писать будешь?».

Феодосия скользнула обратно в его руки и прижалась к нему.

— Что ж делать, коли надо? И пришлет батюшка за Петей человека надежного, так, что твой Басманов — змея подколодная, — и не пронюхает ничего.

— Дай-то Бог, — вздохнул Федор и почувствовал, — как всегда рядом с Феодосией, — будто она половинка его, и нет без нее ему ни жизни, ни счастья.

— А как ты на Рождественку-то проберешься? Стрельцы там, — спросил Вельяминов, целуя Феодосию, и понимая, что она улыбается.

— Москвичи ж стрельцы-то, небось? — рассмеялась жена.

— Ну да, — недоуменно сказал боярин.

— Ну, так ты меня, Федя, прости уж, но не тягаться вашим москвичам с новгородцами — мы вас искона вокруг пальца обводили, да и сейчас обведем, — лениво сказала Федосья и вернула его поцелуй.

В тот день много где на Москве видели сероглазую, высокую инокиню. В церкви святого Никиты Мученика она отстояла заутреню, усердно отбивая поклоны, а после, выйдя на двор, разговорилась с богомолками.

Матушка приехала из Ростова — поклониться святыням московским, да заодно привезти усердным вкладчикам ее монастыря, — боярам Воронцовым, кое-каких гостинцев — лестовку плетеную, вышитые златом венчики с молитвами, свежего меда в сотах.

— Вот так и пойдешь, мать Неонила, — сказала ей одна из старушек, указывая вниз Волоцкой улицы, так к Кремлю и попадешь. А там и до Зачатьевского монастыря недалече будет. Где, говоришь, бояре-то твои живут?

— В Большой Дмитровской слободе, — Неонила перекрестилась и сказала: «Спасибо за подмогу-то, матушки, я в Москве-то потеряться боюсь, больно город у вас великий, а я тут в первый раз».

— Храни тебя заступница Богородица, — дружно ответили ей богомолки.

Обедню, матушка молилась в Зачатьевском монастыре, и здесь уже спрашивала дорогу к Иоанно-Предтеченскому монастырю, рядом с которым, по ее словам, и жили ее вкладчики.

Когда звонили к вечерне, Неонила была уже на Рождественке. Здесь, отстояв службу в Богородице-Рождественской обители, она, выйдя из собора, нырнула за ворота и была такова.

Бабье лето заливало Москву золотым, вечерним светом. Стрелец, поставленный в усадьбе Воронцовых, зевнул, и подумал, что в слободе сейчас уж, наверное, садятся за трапезу.

— Медку бы, да с яблочком, — подумал стрелец и потянулся.

— Благослови, Господи, — услышал он приятный женский голос рядом с собой.

— Ищешь чего, мать честная? — спросил стрелец, поднимаясь с лавки.

— Не здесь ли усадьба бояр Воронцовых, мил человек? — спросила инокиня, ласково смотря на стрельца. «Из-под Ярославля я приехала, вкладчиками они в нашей обители, я им подарков привезла — свечей, медку свежего…, - монахиня стала развязывать кису.

— Нельзя к ним, матушка, — нахмурился стрелец. «Сам-то со старшим сыном в остроге, говорят, — он понизил голос, — чего-то они супротив государя замышляли…»

— Господи спаси и помилуй! — инокиня перекрестилась.

— А дочка при смерти у них лежит, слышишь, сговорена была, так свадьба и расстроилась, а она, не про нас будь сказано, с тоски себя, чем и опоила, — продолжил стрелец.

— Пресвятая Богородица! — ахнула инокиня. — Боярышня Марья, что ли?

— Знаешь ты ее? — поинтересовался воин.

— Вот с таких лет еще, — монахиня показала ладонью от земли — с каких. — У них вотчина рядом с нашей обителью.

— А что за монастырь-то у тебя, честна старица? — стрелец покосился на нее.

— Тоже, Богородице-Рождественский, как и этот, что тут рядом — перекрестилась инокиня. — Святитель Феодор, племянник святого Сергия Радонежского, основал нашу обитель, еще во время оно.

— Так что ж теперь, — погрустнела женщина, — мне несолоно хлебавши обратно брести? Ты хоть тогда медку-то возьми, мил человек, — она сунула в руку стрельцу увесистый шмат сотового меда.

— Ну ладно, — раздобрился охранник. — Ты уж проходи, матушка. Ты там помолись за них, — он приоткрыл ворота.

— Храни тебя Господь, — перекрестила его монахиня и черной галкой шмыгнула на двор Воронцовых.

— Скажи-ка ты мне, Матвей Семенович, — наклонился к Башкину окольничий, — так-таки ты один все и исделал?

— Один, говорил же я, — прохрипел боярин. — Сними колодку-то, прошу тебя!

— Это я еще винты не закручивал, — улыбнулся Басманов. — Может, ты и так нам расскажешь, с кем дело сие замышлял и куда монах Феодосий из Твери делся? — он пнул колодку сапогом и Башкин зашелся в крике.

— Я ж ходить не смогу, что ж ты делаешь-то, — пытаемый разрыдался, уронив голову на стол.

— А зачем тебе ходить? — усмехнулся Басманов. — Ежели мы тебя за ребро будем подвешивать, али на дыбу вздергивать, тебя сюда и без ног притащат. Ты расскажи нам все, без утайки, и кости у тебя целыми останутся, — окольничий чуть затянул винты на колодке и Башкин потерял сознание.

— Федор Васильевич, последи за ним, покуда я крикну, чтобы воды принесли, — попросил Басманов. — Ино, мнится мне, так он не отойдет.

Окольничий вышел из палаты, и Федор быстро наклонился над Башкиным.

— Ты держись, Матвей Семенович, — прошептал он, не зная — слышит его боярин, или нет.

Башкин открыл мутные глаза и, увидев над собой Вельяминова, тихо сказал: «Силы у меня на исходе, не знаю, сколько вытерплю еще. Ты уж прости меня, если что».

Прасковья Воронцова, сидевшая над ложем Марьи, ахнула, увидев в дверях инокиню.

— Матушка, — сказала боярыня, поднимаясь, и, внимательно вглядевшись в монахиню, закачалась, опершись рукой о кресло: «Федосья, как же это…»

— Медку я вам привезла, угличского, монастырского — Феодосия быстро опорожнила кису и приложила руку ко лбу Марьи — был он холодным, будто лед.

— Да ведь раз иночество надевши, с себя-то его не скинешь, — слабым голосом пробормотала Воронцова. — Ты что это удумала, боярыня?

— Бог простит, — вздохнула Вельяминова. — Крови пошли у нее?

— До сих пор идут, выживет ли? — Прасковья опустила постаревшее, измученное лицо в ладони.

Лицо Марьи обострилось, глаза запали, залегли под ними тяжелые, сизые тени, и рука — Прасковья приложила пальцы к запястью девушки, чтобы послушать сердце, — бессильно скребла по одеялу.

— Кончается она, — сказала Феодосия, повернувшись к Воронцовой. — Тот отвар — он же ядовитый, коли много его выпить. Рвало ее?

— С ночи, что Михайлу стрельцы увезли, сначала все тошнило ее, а потом рвать зачала, — без передышки, говорила что-то невнятное, а теперь и вовсе язык у нее отнялся», — Прасковья тихо плакала. — И крови много было, да и сейчас еще течет.

Феодосия, молча, обняла подругу и прижала ее голову к груди.

— Прасковья, — сказала женщина, помолчав. — Ты Петю к завтрему собери, одень его поплоше, я апосля обедни приду за ним.

Воронцова подняла на Феодосию измученные, заплаканные глаза. «Головой же своей рискуешь, боярыня. Федор-то знает?».

— Знает, — Федосья помолчала. «Опасно Петеньку в вотчины отправлять, я отцу своему в Новгород грамотцу послала. Ты, Прасковья, ведай, что не оставим мы его до самого дня смерти нашей — Господь нам заповедовал сирот привечать. Что Марфа, что Петруша — нет нам с Федором разницы между ними, оба они наши дитяти.

Женщины обнялись, и Прасковья перекрестила подругу. «Господь да вознаградит тебя за доброту твою, Феодосия».

— Все, — Федосья подошла к двери. «Пора мне, а то стрелец еще заподозрит чего».

Выскользнув из ворот, женщина поясно поклонилась стрельцу:

— Спасибо тебе, добрый человек, ино дал ты мне помолиться за душу боярышни Марьи. А твое-то как имечко, чтобы за здравие твое тоже молитву вознести?

— Ильей крестили, матушка, сыном Ивановым, — ответил стрелец.

— Ну, храни тебя Господь, Илья Иванович, — улыбнулась монахиня и пошла прочь от боярской усадьбы.

Петенька придвинул лавку к окну и забрался на нее.

С той поры, как заболела его сестра, мальчик стал тихим и просил матушку не оставлять его одного на ночь в детской светелке. Все казалось Петруше, что в углу, там, где темно, стоит страшный человек и смотрит вниз, на пол — а как поднимет он глаза на тебя, так и смерть твоя придет.

А потом была ночь, когда все кричали, и хлопали двери, и случилось то, о чем Петруша до сих пор не мог даже думать. Как закрывал он глаза, так и видел это, и тогда уж ничего не оставалось, кроме как залезть под стол, али в чулан, свернуться там, в клубочек и тихо плакать.

Батюшки больше не было, Степы не было, матушка тоже плакала, приходя к Пете, чтобы помолиться с ним перед сном — она прижимала мальчика к себе и все молчала, и только вздыхала, когда он робко ласкался к ней.

А Марьюшка умирала. Петя приходил к ней днем, и садился на пол, держа ее за руку — смертный холод пробирал мальчика до костей, и он дышал на руку сестры — так, думал он, ей хоть теплее станет.

Не было никого на дворе, скучно было смотреть в окно. Петя слез с лавки и сел на полу, крутя колеса игрушечной тележки, что починила ему сестричка, прежде чем начать умирать.

Мальчик вспомнил про то, кто еще умер, и тихо заплакал, утирая щеки рукавом.

— Петруша, — маменька, — он даже не заметил, как зашла она в светелку, — обняла его и стала целовать. «Петенька, мальчик мой…»

— Он умер же, матушка, умер, — Петя прижался к матери и зарыдал. «Я сам видел!»

— Тихо, родной мой, — от маменьки пахло, как всегда, как в то время, когда все были еще дома, и Петя, вдыхая этот запах, стал потихоньку успокаиваться.

— Петенька, помнишь тетеньку Федосью, маму Марфуши? — спросила у него маменька.

— Конечно, — Петруша шмыгнул носом. «А почему они к нам больше не ездят?»

— Нельзя, — Прасковья помолчала. «А ты к ним в гости хочешь поехать?»

— К Марфе? Хочу, конечно, — ответил Петя. «А ты, маменька, поедешь со мной?».

— Нет, сыночек, — сказала Прасковья. «Тетенька Федосья к нам завтра придет, и ты пойдешь с ней. Ты только будь хорошим мальчиком, не балуйся, слушайся ее».

— А ты потом приедешь? — спросил мальчик, поднимая на мать синие, такие же, как у нее глаза.

— Нет, Петруша — Прасковья нежно поцеловала сына в лоб. «Не приеду я».

— Никогда? — мальчик помолчал и грустно спросил: «И батюшка со Степой не приедут?».

— Нет, — Прасковья закусила губу и глубоко вдохнула, стараясь не расплакаться.

— Я теперь совсем один буду, маменька, да? — Петя отвернулся от матери, и она увидела, как трясутся его еще узкие, совсем детские плечи. «Как же я без вас-то буду?»

Прасковья бережно обняла сына и твердо сказала:

— Ты, Петя, живи и помни — отец твой и старший брат жизнь свою отдали за честь семьи нашей. Тако же и ты, сыночек — не посрами памяти их».

— Маменька, — помолчав, спросил ее мальчик: «А можно ли мне с собой ножик будет взять, что Степа мне на именины подарил? И ту подушечку, что Марья вышила. Можно?»

— Можно, — Прасковья поднялась. «Давай, Петенька, я тебя сбирать буду, а ты помогай мне».

— Не сказал ничего Башкин-то сегодня, — Федор вздохнул и налил себе еще вина. Феодосия посмотрела на него — выразительно.

Федор усмехнулся. «Да мне, Федосья, цельной этой бутылки не хватит, чтобы забыть все».

— А что дальше-то? — спросила Феодосия.

— Дыба, — коротко ответил ей муж. «И кнут в придачу».

— А Степан как же? И Михайло? — Феодосия потянулась через стол и взяла руки мужа в свои.

— Басманов ждет, пока Башкин заговорит, а тогда уже и за Воронцовых возьмется — объяснил ей муж.

— А если не заговорит? — Федосья все еще держала руки Федора, и боязно, было ей отрываться от них.

— Не видел я еще ни одного человека, что на дыбе-то не разговаривал, — мрачно ответил Федор. «С Прасковьей-то удалось тебе увидеться? Что там у них?»

— Марья кончается, вряд ли и пары дней протянет, — Федосья помолчала: «Федор, а кого из стрельцов Басманов на усадьбу-то к ним отправляет — знаешь ты?».

— Знаю, — Федор хотел что-то спросить, но жена остановила его:

— Ну, и скажи мне, а всем остальным уж я сама озабочусь.

— Коготок увяз — всей птичке пропасть, — пропел окольничий Басманов, улыбаясь, и обернулся к Федору: «Я тоже дурак, Федор Васильевич, помнишь ли, как я отцов святых в Андрониковом монастыре спрашивал?»

— Ну, помню, — ответил Федор и прищурил глаза — тяжело было при свете одной свечи разбирать рукописную грамотцу, что принес Басманов.

— Оказывается, не с всеми-то я говорил! — торжествующе закончил окольничий. «Есть у них там честной отец Иона — он летом к Троице уезжал, и только сейчас вернулся».

— Да и я смотрю, что он пишет, мол, отправился на богомолье через две ночи на третью после той, как Феодосий пропал, — отозвался Вельяминов, читая скоропись монаха.

— Истинно так! А тоей ночью, что сбежал Феодосий, отец Иона с требой ходил — недалече, на Китай-Город, в Иоанно-Предеченский монастырь, старица там, в мир иной отходила, соборовал он ее. Вернулся в обитель уж за полночь, и видел кое-что, — Басманов все еще улыбался.

— Мол, парень какой-то под стенами монастыря рыбу удил, — Федор зевнул и отбросил грамотцу. «Давай, Алексей Данилович, по всей Москве сейчас зачнем этого парня искать — коего отче святый видел за полверсты в темноте! На смех нас поднимут и будут правы, — мало ли рыбаков на Яузе в ту ночь сидело?»

— Мало или немало, а у Андрониковой обители только один. И мнится мне, Федор Васильевич, что парень этот карасей-то выбросил, Феодосия на руки принял, в лодочку перенес да и был и таков. А? — Басманов, склонив голову на одно плечо, умильно смотрел на Федора.

— Чтоб ты сдох, сука, — бессильно подумал Федор и, лениво зевнув, сказал: — Ну а Башкин тогда что? Наговаривает на себя, мол, что это его рук дело?

— Думается мне, — Басманов помедлил, — что Башкин с парнем сим знаком и близенько. Вот кто на веслах-то сидел, прав ты, Федор Васильевич, наговаривает на себя друг наш Матвей Семенович, выгораживает кого-то. Мы его и поспрошаем — со всей строгостью.

— Я пока грамотцу эту перепишу, — Федор ткнул пером в показания отца Ионы. «А то хоша он и монах, но ошибок у него — одна другой погоняет, не разберет непривычный человек».

— Доброе дело, — обрадовался окольничий. «Это ты нас сильно выручишь, Федор Васильевич.

Все ж без тебя — ровно как без рук», — Басманов рассмеялся. «Ловко ты это делаешь, ну, пишешь».

— Да прямо не описать, как ловко, — Федор придвинул к себе чистый лист бумаги.

— Тогда я пойду дыбу налаживать, — Басманов поднялся. «Опять же — еще надоть кнут правильный выбрать».

— А что, разные они? — не подумав, спросил Федор.

— Конечно! — окольничий всплеснул руками. «Коим можно и хребет перешибить, ежели со всей дури хряснуть. А есть такие кнуты, что кожу только рвут, или кожу и мясо под нею, — вот как раз такой, разумею я, и сгодится для Башкина».

Матвей выздоравливал. Из больших царских покоев со всей осторожностью перенесли его в свободную опочивальню. Ходить ему было пока нельзя, поэтому царь приносил любимцу книги, или играл с ним в шахматы.

— А как погода-то на Москве, государь? — спросил юноша, полусидя на ложе, глядя в окно, за которым было — небо голубое и солнца без меры.

— Бабье лето все еще, Матюша, — Иван Васильевич потрепал его по отрастающим, златым локонам. «Как выздоровеешь, поедем уже по пороше на зайцев охотиться, а там и на медведя сходим, как и обещал я тебе».

— Листья-то, наверное, все золотые да красные, — вздохнул Матвей. «У нас в подмосковной об это время как раз лес — будто сиянием одет. Заходишь, и ровно в храме Божьем, тишина такая, благолепие, ни единой ветки не шелохнется».

— А бывает, стоишь, и видишь, — паучок на паутине летит куда-то, — вздохнул царь. «И грибами-то что пахнет, милый, и так еще, — вроде травой прелой, и такое родное это все, что слезы на глаза наворачиваются».

— Оттого и жаль умирать-то, царь-батюшка, — Матвей взял руку государя и прижался к ней щекой. «Сколько ж еще красоты не видено, вона, Данило Федорович про Пермский край рассказывал, или как на Волге мы были — смотришь, дух захватывает!»

— Истинно, Матвей, — Иван Васильевич помолчал. «Оттого и хочу я дальше идти — неча сидеть нам в Перми, Казани, да Астрахани, пора за Большой Камень переваливать, воевать народы тамошние, да и себе подчинять. Земли у нас много, люди — умные да способные, чем мы хуже гишпанцев, что половиной мира уж владеют, али англичан?»

— Море для сего нужно, государь, — тихо проговорил Матвей. «Белое море — оно суровое, путь далек к нему, кто из торговых людей туда доплывет, али оттуда до Москвы дойдет. Вона новгородцы — они искона по Ладоге да Онеге плавают, хоша мачеху мою спроси, а, однако ходу к морю им тоже нет — не пускают.

— Прав ты, — Иван поднялся и заходил по опочивальне. «Надо, надо Ливонию воевать, зря, что ли святой благоверный князь Александр Ярославич еще во время оно за нее боролся?»

— Слава Богу, недостатка в людях нет у нас, — Матвей взглянул на царя. «Да я бы и сам с войском пошел…»

Иван Васильевич присел рядом с отроком и нежно прижал его голову к груди.

— Ну, тебя я от себя не отпущу, — сказал царь, целуя Матвея в лоб. «Куда тебе в битву, Матюша, ты ж не батюшка твой, Федор Васильевич. Тот истинно — ни бога, ни черта не боится, как есть храбрец».

Матвей ничего не ответил царю, только еще сильнее прижался к нему, — будто ища защиты в сильных руках государя.

Замурзанная девчонка, — босая, с растрепанными грязными волосами, шла по Рождественке и громко рыдала, даже не утирая слез.

Стрелец, что сидел у ворот усадьбы Воронцовых, был человеком семейным и детным, отцом трех дочек, и, увидев плачущего ребенка, не мог не вмешаться.

— Случилось-то что у тебя, девица? — присел на корточки стрелец.

— Котеночек, — провыла девчонка, широко раскрыв рот. «Котеночек мой сбежал, порскнул за дверь, и был таков! Дяденька, — она внезапно обхватила стрельца ручками за шею, — найди котеночка!»

— Дак где ж я тебе найду-то его? Зовут-то тебя как, милая? — погладил ее стрелец по спутавшимся косам.

— Василиса, — шмыгая носом, сказала девчонка. «Тятенька с маменькой пьяные напились, и дверь в избе не закрыли, вот котеночек и сбежал!»

— Ты видела, куда он сбежал-то? — спросил ее стрелец.

— А то! — ответила девчонка, глянув на стрельца лихими зелеными глазами. «Вот туда и сбежал, — она показала на ограду усадьбы, «на забор залез и прыгнул во двор. Вона, какой забор высокий, разве ж я чрез него перелезу? — она села в пыль прямо у ног стрельца и опять принялась рыдать.

— Ну, постой туточки, я посмотрю, — сказал стрелец и открыл тяжелые ворота.

— Так что, — Басманов прохаживался вокруг дыбы, поигрывая кнутом, — что за парень-то карасей удил на Яузе, а, боярин? Знакомый твой, какой, али друг?»

— Не видел я никакого парня, — сквозь зубы проговорил Башкин, не поднимая головы.

В угарном свечном чаду, в полутьме, Федор Вельяминов едва различал висящего на дыбе человека — хотя и сидел он совсем рядом, — то немногое, что и говорил Башкин, нельзя было различить издали, — совсем тихо шептал боярин.

— Не видел, — раздумчиво проговорил Басманов, и, размахнувшись, ударил Башкина кнутом меж лопаток. «А ежели вспомнить, Матвей Семенович? Может, видел?» — окольничий ударил во второй раз, и Федор увидел, как по всему телу Башкина, что висел, — с вывернутыми в плечах руками, — на дыбе, — прошла судорога.

Вельяминов вытер со щеки брызнувшую на нее кровь, и взглянул на Басманова.

— Ты ж видишь, — кивнул он окольничему на Башкина, — без пользы сие. А сейчас он сознания лишится, и мы вовсе тогда ничего не услышим».

— Пять ударов, — пропел Басманов, поглаживая рукоятку кнута. «Я его меру знаю, Федор Васильевич, к тому же все равно язык кнуту надо менять — этот-то уже искровавленный, шибко не бьет».

— Дяденька, дяденька, — суматошно взбежала девчонка на двор Воронцовых, — вона котеночек-то, обратно порскнул».

Стрелец, излазивший весь двор, выбежал на улицу вслед за девицей, которая дергала его за рукав кафтана.

— Вона, вона он — показывала девчонка вдаль, туда, где золотились монастырские купола, — вона бежит! Ай, не догоним мы его!» — она опять принялась рыдать.

— Как это не догоним! — стрелец раззадорился. Дома у него, в слободе, дочки точно так же носились, аки с писаной торбой, с домашним их котом, все норовившим, удрать на улицу, и стрелец поднаторел в такой беготне.

— А ну давай, Василисушка, припустим, — подтолкнул ее мужчина. «Сейчас мы кота-то твоего и изловим, не плачь».

Ворота усадьбы остались открытыми, и в них, оглянувшись по сторонам, проскользнула невидная баба, — босая, в потрепанном сарафане.

— Ты ежели запираться будешь, Матвей Семенович, — Басманов ударил его в третий раз, — ты ведь жизни лишишься. Руки и ноги у тебя уже нет, считай, — кости все переломаны, что там, что там, а лекарей тут нетути, чтобы лечить тебя.

Без руки и ноги люди живут, а без головы — нет. А ты сейчас если молчать будешь, я ж велю очаг раздуть — ты с клещами уж познакомился, когда я тебе ногти рвал, то холодные-то клещи были, ерунда, стало быть. А вот как я тебе зачну каждое ребро тащить, да клещами раскаленными, — тут ты и откроешься. Ан поздненько уже будет — с вывороченными ребрами не жилец ты, — Басманов хлестнул Башкина кнутом еще раз. «Ну, так что, нести очаг? Иль ты вспомнил, что за парень то был?»

— Вспомнил, — еле слышно сказал боярин. «Не бей меня больше, Богом молю».

— Молодец, — Басманов опустил кнут. «Ну вот, и меня, и Федора Васильевича порадуешь, коли откроешься. Кто на лодочке-то плыл, с монахом Феодосием?»

— Степан Воронцов, — еле слышным голосом ответил Башкин. «Сын стольника Михайлы Воронцова».

— Если б я мог, Матвей Семенович, я б тебя расцеловал, — искренне сказал окольничий. «Ты ж нам такой подарок сделал, коего мы и не ожидали, правда, Федор Васильевич? — обернулся Басманов к боярину.

— Правда, — тяжело ответил Федор. «Истинно, как царь говорил, — потяни за ниточку, клубочек и размотается».

— Ну вот, — захлопотал Басманов, «сейчас мы тебя снимем, ты и отдохнешь. Но, — окольничий важно поднял палец, — недолго-то нежиться будешь, Матвей Семенович! Ежели Степан Михайлович запираться будет, так мы тебя опять поспрашиваем. У кого на усадьбе вы монаха прятали, да куда он из Твери поехал. Понял?»

Башкин ничего не ответил — был он уже без сознания.

Степан Воронцов сидел, уронив голову в руки и монотонно, про себя, считал капли, что падали с сырых стен подвала на каменный, леденяще холодный пол.

Когда его затолкали сюда, и дверь заперлась, он лег лицом прямо на этот пол — изуродованный глаз горел, и, казалось, боль эта проникала прямо в мозг. Он в который раз ощупал вздувшийся на лбу и щеке рубец, и со свистом втянул в себя воздух — пальцы все время наталкивались на закрытый, расплывшийся глаз, и боль заставляла юношу приваливаться к стене, сжимая зубы.

— А ведь Матвей Семенович тоже тут, — подумал Степан. «Ежели не выдержит он, так нам всем прямая дорога в руки палачу. Да, впрочем, мне и так не жить. Хоша бы батюшка с матушкой уехали, успели бы».

Степан понимал, что не такой человек его отец, чтобы сына в остроге бросить, но все, же оставалась у юноши хоша и слабая, но надежда на то, что семья их спасется.

— Мне-то умирать придется, — парень посмотрел в глухую темноту подвала. «Ну, так что же — что должно было мне, я исполнил. Вот только моря не успел повидать».

Дверь — низкая, тяжелая, медленно открылась, и к Степану зашел, неся перед собой свечу, какой-то человек.

— Бог тебя благословит, Федосья, — тихо сказала Прасковья Воронцова. «Давай, милая, обнимемся, что ли, на прощанье — не свидеться нам более».

Марья едва дышала. Нос у нее заострился, губы посинели, и сердце, — Феодосия, оказавшись в горнице, приникла ухом к груди девушки, — еле билось. Прасковья сидела у ложа дочери, держа ее за холодную, недвижимую руку.

— Петенька, — сказала она сыну, тихо сидящему в углу, «ты поцелуй-то Марьюшку, мы ж тут останемся».

Мальчик поднял на женщин серьезные синие глаза и тихо коснулся губами лба сестры.

— Ты, Марьюшка, — Петя прервался, чтобы не заплакать, — ты выздоравливай, а я за тебя помолюсь».

Мать привлекла его к себе и взглянула поверх головы ребенка прямо в глаза Феодосии — требовательно смотрела Прасковья, настойчиво.

— Не бойся, — успокоила ее Федосья. «Жизнь свою положу, а Петя под защитой будет. Пора нам, милая, а то стрелец вернется».

— Петенька, — Прасковья засуетилась, — ты ладанку-то, что я тебе на шею повесила, не снимай. Ты слушайся Федосью Никитичну и Федора Васильевича, не балуйся, расти разумным мальчиком…, - она прервалась и побледнела. «Петенька, сыночек мой…»

— Маменька, — отчаянно сказал ребенок, прижимаясь к ней, — маменька, не прогоняй меня, я хорошим буду….

— Прасковья, — твердо сказала Вельяминова, — и взяла Петю, — босого, в невидном кафтанчике, с котомкой за плечами, за руку. «Пойдем, Петруша».

— Петенька, — слабо проговорила Прасковья, все еще держа сына в объятьях.

— А то все погибнем! — Феодосия встряхнула подругу за плечи. Та выпустила сына и зарыдала.

— Маменька! — рванулся к ней мальчик, но Федосья быстро вывела его из комнаты. Прасковья сползла на пол и встала на колени рядом с ложем умирающей дочери.

— Что ж ты, — посмотрела она в глаза Спасу, висевшему в красном угле, — детей всех забрал у меня, мужа тоже, так уж и жизнь мою возьми!»

Женщина глотнула воздуха, кривясь от внезапной боли в груди, и пуще заплакала — тихо, пряча лицо в подоле сарафана, так, чтобы никто не услышал.

— Федор Васильевич! — Степан приподнял голову.

— Тихо, Степа, тихо, — Вельяминов задул свечу и присел рядом. «Что там у тебя?»

— Царь плетью глаз выбил, — безучастно ответил Степан.

Федор выматерился сквозь зубы. «Я ненадолго», — сказал боярин, — заметят еще, собаки.

Слушай, Степа — Башкин на дыбе сказал, что это ты ему помогал с Феодосием. Так что ты не запирайся, расскажи все Басманову, минуешь и тиски, и все остальное».

— Да я расскажу, — горько сказал Степан, — но ведь меня зачнут про Тверь спрашивать, да и про другие вещи тоже».

Боярин помолчал.

— Батюшка твой здесь, — сказал он, глядя на Степана в темноте.

— Ничего ж он не знает, — Степан вдруг поискал руку Вельяминова и сжал ее: «А что матушка, и Марья? Петенька что?»

— Марья кончается, — тихо сказал Федор Васильевич. «А матушка твоя, располагаю, тоже скоро тут окажется».

— Почему? — подался к нему Степан.

— Петеньку мы с Рождественки увезли, в безопасности он. Царь, как узнает о том, что Башкин на тебя показал, — обозлится, и велит вас всех в острог запрятать, — объяснил Вельяминов.

— Так все и откроется. Матушка твоя скорее умрет, чем скажет, где Петруша — тут-то я не боюсь, а вот тебе держаться надо, Степа.

— Страшно мне, Федор Васильевич, — внезапно сказал Степан. «Вдруг не выдержу».

Вельяминов обнял племянника. «Пора мне, Степа, а то Басманов вернется. Ты знай — ежели что, Федосья увезет детей так, что и не найдут их».

— Что же это вы, Федор Васильевич, — ахнул Степан.

— Я к тому, — мрачно сказал Вельяминов, — что если чувствуешь, что не в силах терпеть более — то скажи на меня».

— Ну, уж нет, — твердо сказал юноша. «Хоша и страшно мне, да сказано же: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко ты со мною еси».

И показалось Федору при этих словах, что уже накрыла их сень смертная, и нет от нее ни защиты, ни спасения.

— Вот, вот мой котеночек! — взвизгнула девица и понеслась со всех ног к толстому полосатому коту, разнежено лежавшему в тени монастырской стены. «Барсик, ты, что это убегать удумал?»

Кот не успел опомниться, как его уже крепко стиснули в руках.

— Раскормленный-то он у тебя какой! — умилился стрелец и пощекотал кота по брюху.

Животное обреченно закрыло глаза и мяукнуло. «А ты удирать более не вздумай! — погрозил ему мужчина пальцем.

— Мышелов он у нас, — гордо сказала девчонка. «Всех крысок уж в округе извел. Ну, спасибо тебе, дяденька, — она поклонилась стрельцу, — я домой побегу, а то батюшка с матушкой сейчас с похмелья проснутся, надо им рассол с погреба таскать будет».

— Ну, благослови тебя Бог, Василисушка, — перекрестил ее стрелец, и девчонка с котом подмышкой запылила по улице.

А с Рождественки на Введенскую улицу, к Неглинной горке, уже поворачивала незаметная слободская баба, по виду — пушкарская женка отсюда, неподалеку. И баба, и малец, коего вела она за руку, плакали.

Прохожие на бабу не оборачивались — должно быть, муж поучил, иль кису на базаре порезали. Москва большая, много горя на ней — не будешь за каждой чужой слезой останавливаться, — и своих хватает.

Феодосия сидела, закрыв глаза, на краю кровати, опустив ноги в таз с теплой водой, где был разведен травяной настой. Федор, опустившись на колени, осторожно вытер ноги и жены и на мгновение глянул на нее — измученным, заплаканным было прекрасное лицо Федосьи.

Он закутал жену в одеяло и поцеловал в лоб.

— Федя, — слабо сказала Федосья, «ты потрапезничай с детками, присмотри за ними.

Нехорошо их сегодня одних оставлять, особливо Петеньку. Ты уж прости меня, что не встаю я….

— Ну что ты, — Федор обнял ее. «Ты лежи, отдыхай, милая. Только вот что…, - он осекся, но, помолчав, твердо продолжил: «Ежели в ближайшие дни, что случится со мной — ты бери детей и беги подальше куда. Даже и не думай оставаться, поняла?»

— А может случиться? — Феодосия приникла к нему, и Федор вдруг понял, что внутри железа, из коего, мстилось ему, была выкована его жена, есть и слабое что-то — слабое и беззащитное. Казалась она ему сейчас птахой — больной, взъерошенной, что стучится в окно избы посреди зимы — может, и найдется добрый человек, что задаст ей корму.

— Может. Степана не сегодня-завтра к Басманову поведут. Я ж говорил с ним, со Степаном-то, велел ему — раз уж Башкин на него указал, пусть не скрывается, валит все на себя, однако же, мало ли что окольничему, псу смердящему, в голову придет.

Тако же и царь — как узнает он, что исчез Петенька, то в неистовстве будет, — вздохнул Федор и нежно, бережно поцеловал жену. «Ты спи, любовь моя, а то утомилась вконец».

Феодосия послушно закрыла глаза, и, только услышав, как закрывается дверь опочивальни, позволила себе заплакать — тихо, безнадежно, комкая во рту рукав сорочки, что заглушал рыдания.

— Расстроил ты меня, Алексей Данилович, — царь раздраженно отвернулся от окна. «Две бабы, одна из которых при смерти, и пащенок шестилетний — и ты за ними уследить не смог!»

— Говорят стрельцы, — тихо ответил Басманов, — что мальчишка перелез через забор ночью, да и был таков.

— Ровно ты забора того не видел! — желчно сказал царь. «Он же в два человеческих роста, и колья у него сверху заостренные — куда там мальчишке с ним справиться! Ворота не открывали твои стрельцы?»

— Как же можно! — зачастил Басманов, — коли не велено, им было? Во все время вороты заперты держались!

— И не приходил к ним никто? — царь остановился перед Басмановым и посмотрел ему в глаза.

— Да говорят, что никто, — развел руками окольничий. «Если б кто и появился — не пустили бы, приказ на это дело строгий».

— А мать-то что говорит? — царь продолжил ходить кругами по палате.

— Аки волк, — вдруг подумал Басманов, и сам испугался этой мысли.

— Говорит, что проснулась утром, а сына нет, — ответил он государю.

— Пусть сказки свои где-нибудь в другом месте рассказывает, — Иван помолчал. «В округе-то ты спрашивал?»

— Конечно, — Басманов подался вперед. «Баб с детьми видели, а чтоб мальчишка один был — не замечали».

— Ты найди мне его, — протянул государь. «Раз сказал я, что семя их истреблю, так оно и будет — он сорвался на крик и грохнул кулаком по столу.

— Так, — сказал растерянно окольничий, — где ж на Москве найдешь мальчишку шестилетнего?

Можа, околел он уж давно, а можа, куда дальше убег».

— Ну, так и пошли куда дальше! — заорал на него Иван. «В вотчины их пошли, может, его туда вывезли. И Прасковью, стерву эту, поспрашивай строго — знает она что-то, не может не знать. В остроге уж она?»

— Да, и дочка ейная с ней. Та совсем плоха, кончается, — сказал Басманов.

— Чтоб она и вовсе издохла, — пробормотал Иван и добавил. «Но за то, что от Башкина признания добились — хвалю, молодцы вы с Федором Васильевичем. Теперь сведите его с собакой этой, сыном Воронцова, посмотрим, как они изворачиваться-то будут».

— Государь, — робко сказал Басманов. «Федор-то Васильевич, — сродственник он Воронцовым».

— А я князю Старицкому, изменнику, двоюродным братом прихожусь, — язвительно ответил царь. «Сейчас мне голову рубить будешь, али погодишь немного?»

— Да я, — залепетал Басманов, — я, государь, вовсе не….

— К Федору Васильевичу у меня доверия больше, чем к любому другому, понял? — тихо сказал царь. «Если и есть у меня надежный человек, так это боярин Вельяминов».

Басманов ушел, а царь, постояв несколько мгновений у окна, направился в покои Анастасии Романовны.

Царица, в окружении ближних боярынь, вышивала напрестольную пелену в Успенский собор. Шел уже третий месяц, как понесла она, и Анастасия, выполняя обещание, что дала она Богородице, щедро жертвовала на церкви и ставила ослопные свечи.

Дверь широко открылась, и женщина вскинула глаза — на пороге стоял ее муж. По тому, как дергалась у него щека, — едва заметно, — Анастасия поняла, что случилось плохое.

— Все вон отсюда пошли, — грубо сказал Иван Васильевич. Боярыни, бросив пелену, порскнули из опочивальни.

— Что такое? — стараясь, чтобы голос у нее не дрожал, спросила царица.

— А то, что по бабской твоей жалости у Воронцовых с усадьбы мальчишка убег, — еле сдерживаясь, ответил Иван. «Сидели бы они в остроге, не было бы этого».

— Петенька? — ахнула царица. «Ему ж шесть лет всего, что ж ты, Иван, с детьми воюешь?»

— А ты меня не учи, как мне врагов государства уничтожать, — сказал царь, и — Анастасия даже не успела спрятать лицо, — ударил ее.

— Иван, — сказала царица, держась за покрасневшую щеку, — непраздна ж я, что ты делаешь…

— Кабы не твое чрево, сапогами я б тебя поучил, — сквозь зубы сказал царь. «Возомнила о себе невесть что, дрянь, змея!»

Анастасия под градом пощечин молчала, только дергалась у нее голова, и текли быстрые слезы по опухшим щекам.

Иван, утомившись, опустил руку. Царица, всхлипывая, утерла лицо платком и посмотрела на свои трясущиеся пальцы.

— Коли выкину я, Иван, то твоя вина будет, — сказала Анастасия, не смотря на мужа.

— Про Соломонию Сабурову забыла? — муж намотал на руку косы царицы и пригнул ее голову вниз. «Помни место свое, и молчи, паршивка».

Федор зашел на конюшню и прислушался. Сверху, с сеновала, доносились детские голоса.

— А как стрельцы пришли за батюшкой, — тихо сказал Петя, — Волчок им навстречу бросился.

И главный их сначала его сапогом отпихнул, а Волчок его укусил.

Тот обозлился, Волчка взял и голову ему об стену разбил. Я сам все это видел, я под столом сидел, — мальчик прервался и заплакал. «Я потом Волчка взял и на дворе похоронил, за амбаром, ямку вырыл, в ручник его завернул и «Отче наш» прочел. Я не знал, что на похоронах читают».

Марфа потянулась к мальчику и обняла его. «Петенька, — девочка вздохнула, — а давай ты Черныша возьмешь? Если б у меня собачка была, я б тебе ее отдала, да нетути».

— Ну что ты, Марфуша, Черныш, — он же твой, — покачал головой Петя.

— Он тебя тоже любит, — коты, черный и полосатый, — лежали, обнявшись, между детьми, в сене. Марфа пощекотала полосатого кота между ушами. Тот зевнул, не открывая глаз.

— А я Барсика себе оставлю, — сказала Марфа.

— Его, может, и не Барсик зовут, — улыбнулся Петя.

— Будет Барсик! — упрямо ответила Марфа. «Как я сказала, так и будет!»

— Куда ж мне Черныша? — погрустнел мальчик. «Я ж, Марфуша, вскорости уеду, как же с котиком-то ехать мне?»

— А так и ехать, — сжала губы — ровно мать, — Марфа. «Черныш хороший, он тебе мешать не будет».

Петя осторожно взял черного котенка и прижался к нему щекой. «Марфуша, — сказал он, — а давай крестиками поменяемся, будем мы ровно братик и сестричка родные».

— Давай, — Марфа потянула с шеи крохотный золотой крестик.

— Детки, — позвал снизу, глубоко вздохнув, Федор, — трапезничать-то пойдемте, поздно уже».

Марья открыла глаза и увидела над собой склоненное лицо матери. «Как постарела-то она, — подумала девушка. «А все я виновата».

— Маменька, — прошептала Марья. «Родная….»

— Тише, тише, — Прасковья приложилась губами ко лбу дочери. «Ты как, Марьюшка?»

— Холодно, — по телу девушки пробежала судорога. «Болит нутро все, матушка, ровно огнем там жгут, а все одно — холодно».

Прасковья взяла в свои руки мертвенные, посиневшие пальцы дочери и подышала на них.

— Что батюшка? Степа и Петенька что? — еле слышно спросила Марья.

— С Петенькой все хорошо, — Прасковья смахнула слезу с ресниц.

— Повидать бы их, батюшку, Степу, — мучительно медленно сказала девушка. «Согрубила ж я, обидела вас всех и тебя, маменька…Ты благослови меня на смерть, кончаюсь я…»

— Ну что ты, доченька, — Прасковья приникла к Марье. «Никого ты не обидела, милая…»

— Вот так и держи меня, матушка, — пролепетала Марья. «Тепло-то как, солнышко вроде светит…»

Прасковья посмотрела на темные, каменные своды подвала, и еще крепче прижала к себе дочь.

— Да хранит тебя Пресвятая Богородица, — прошептала женщина и услышала, — в тишине подвала, — последний, легкий вздох Марьюшки.

— Вечный покой да дарует тебе Господь», — сказала Прасковья, не выпуская дочь из объятий, и закрыла ее синие, уже потускневшие глаза.

Чуть покачивая, как в младенчестве, девушку, она тихо запела:

Ой же ты, родима моя доченька,
Прилети ты на свою сторонушку,
Распусти сизы свои крылышки,
Да превратися ты в быстру пташечку….

Федор сидел между постелями детей и рассказывал сказку. Марфа, утомившись, заснула быстро, а Петя, внимательно слушая про Ивана-царевича, вдруг сказал:

— Дяденька Федор Васильевич, а можно я у вас останусь? Я хороший мальчик, баловаться не буду, буду послушным.

При свече Федор увидел устремленные на него, наполненные слезами, глаза ребенка, и, вздохнув, обнял его.

— Нельзя, Петенька, нельзя, милый мой. Если узнают про тебя, то всем нам смерти не миновать. Но ты к хорошим людям поедешь, хоша и далеко они живут.

— И вас я больше не увижу? — спросил Петя, вытирая слезы.

— Кто ж знает, — Федор поцеловал мальчика в лоб. — На все Божья воля, Петенька, может, и свидимся еще. Ты спи, милый, устал же ты, наверное.

— А можно я ножик, что мне Степа подарил, рядом положу? — спросил мальчик. — Если ночью кто придет, я его ножиком и ударю.

— Не придет никто, — Федор улыбнулся. — Ты спи спокойно, Петруша.

Но, выходя из детской светелки, он заметил, что даже в полусне мальчик сжимает рукоятку ножа.

Федосья дремала, чуть постанывая во сне. Федор, уже лежа рядом с ней, обнял жену и тихо сказал: «Ну, понимаю я — враг, в сражении, я сам на поле боя убивал, и не раз, но вот так — чтобы дитя невинное мучить, — никогда я этого ему не прощу».

Феодосия повернулась к нему, и так же тихо ответила: «Бог ему этого не оставит, Федор.

Накажет его Господь стократ за все прегрешения его».

Царь приехал в Разбойный приказ глубокой ночью, тайно.

— Не сводил ты еще Башкина с Воронцовым-то? — спросил он окольничего, просматривая записи допросов, приведенные в порядок Федором. «Толково, — протянул Иван Васильевич.

«Все же великое дело — грамота, Алексей Данилович, ты бы вот тоже — пошел бы да поучился».

— Поздновато уже, государь, — заискивающе улыбнулся Басманов. «Чай, не мальчик. Вона, сын мой пусть за меня отдувается. Я думал завтра их свести, с боярином-то, чай, незнамо как дело это еще обернется».

— Что это за шум у тебя? — склонил голову царь, прислушиваясь к звукам, которые доносились из подвала.

— Дочка у Прасковьи преставилась-то, так она, государь, мнится мне, умом помутилась — все поет и поет, не останавливается, — объяснил Басманов.

— Ну и заткни ее, — взорвался царь. «Мне тебя учить, что ли?»

— Конечно, батюшка, — захлопотал Басманов. «Беспременно сделаю».

— Веди их сюда, — раздраженно сказал Иван Васильевич. «Не буду я тут полночи сидеть заради псов этих».

Федор проснулся от шума в детской светелке. Взяв свечу, он тихонько открыл дверь, и увидел, что дети и коты — все четверо вместе, спят вповалку друг на друге в одной кровати.

— Батюшка, — подняла голову Марфа. «Петенька проснулся, плакал, маменьку звал. Это ничего, что котики с нами?»

— Ничего, доченька, — Федор опустился на колени и поцеловал девочку в лоб.

Она отчаянно, сильно обняла его за шею.

— Батюшка, — едва слышно проговорила Марфа. «А пусть Петруша с нами останется и будет мне братиком? Можно? Он хороший, мы с ним дружим».

— Нельзя, милая, — твердо ответил Федор. «Ты же знаешь, что с Петиными родителями стало?»

— В остроге они сидят, — широко открыв глаза, шепотом сказала Марфа.

— Так вот, — Федор вздохнул. «Коли Петенька с нами будет жить, и нам, то же самое грозит».

— А что, — заинтересованно спросила дочь, — разве ж можно деток в острог сажать? Они ж маленькие».

Федор поцеловал дочь.

— Поэтому Петруша и уедет. Ты спи с Богом, милая.

— Батюшка, а Петя далеко будет жить? — несмело поинтересовалась Марфа.

— Не знаю, — Федор поднялся с пола. «Но, должно быть, далеко».

— Жаль, — дочь забилась под одеяло и прижала к себе сонных котов. «Хотела б я с ним свидеться».

— Может, и свидитесь когда-нибудь. Спи, доченька, — Федор потушил свечу.

Степан посмотрел на отца, которого ввели в комнату и ужаснулся — видно было, что его били — долго и жестоко. Михайло еле стоял на ногах, и, только подняв голову, завидев сына, он попытался улыбнуться — еле зажившие губы треснули, и с них закапала кровь.

— Рассказали нам про твоего сына много интересного, боярин — остановился Басманов перед Воронцовым. «Не верю я, что не знал ты, будто Степан в ересь опасную впал и преступникам из-под стражи помогает бежать?»

— Не знал я ничего, — хмуро ответил Воронцов. «Я ж говорил тебе уже и еще раз скажу — не знал! Даже если ты мне все оставшиеся зубы выбьешь, все одно мой ответ не изменится».

— Не изменится, — задумчиво проговорил царь, что стоял, повернувшись спиной к Воронцовым. «А скажи мне, Михайло Степанович, сынок твой младший, Петя, где он?»

— Не знаю, — растерянно ответил стольник. «Как увозили меня с Рождественки, он там был».

— А сейчас нет, вот какая незадача, — прищелкнул языком царь. «Как сквозь землю провалился Петенька. Жена твоя, Прасковья, говорит — убежал мол, один куда-то».

— Как же это, государь, — шагнул вперед Михайло. «Как же мальчик шестилетний один на Москве будет? Надо ж искать его!»

— Затрепыхался, — рассмеялся Иван Васильевич. «А не сам ли ты, Михайло Степанович, переправил куда сына? К сродственникам, али в вотчины? Не помнишь?

— Да на что тебе дитя-то сдалось? — громким голосом вмешался Степан. «Или ты заместо татар со своим народом воевать хочешь?»

— Ты, Степа, глаза уже лишился, — царь подошел к нему совсем близко, так, что юноша чувствовал его горячее, звериное дыхание, — велеть Алексею Даниловичу, чтобы он тебе язык укоротил? Он может. Не сейчас, конечно — сначала ты ему все расскажешь — и про монаха Феодосия, и про то, кому ты его в Твери передал и куда его повезли далее».

— Не расскажу, — коротко ответил Степан. «Хоша ты меня на кол сажай»

— На кол ты у меня, Степа, сам запросишься, — ласково ответил царь. «Ты погоди, мы ж еще только начали».

— Как начали, так и закончим, — обрубил Степан.

— Предерзкие нынче отроки-то пошли, — обернулся царь к Басманову. «Ты, Степа, не торопись — ты ж еще смерть-то можешь миновать».

— Это как это? — хмуро спросил юноша.

— А просто, — царь все еще стоял совсем близко. «Вот батюшка твой родной перед тобой стоит — возьми в руки нож, да и пересеки ему горло. И сразу мы тебя отпустим.

Даже про монаха пытать не будем — Бог с ним, мало ли холопов кажный день в Литву али Ливонию бегает! — царь махнул рукой и продолжил.

— А мы с Алексеем Даниловичем тайну твою хранить будем. Перережешь отцу горло — и гуляй на все четыре стороны.

Парень ты молодой, семья у вас богатая, отбирать я у тебя ничего не буду — своего достает, а что глаза у тебя нет — так это не страшно, главное — что голова есть на плечах. Ну, так что, давать тебе нож, Степан?

Юноша посмотрел на отца, стоящего с прямой, не сгорбленной спиной, и увидел, как Михайло улыбается.

— Ежели ты мне, государь, нож дашь, — ответил Степан, — то первый же удар сам же и получишь. А потом будь что будет.

После трапезы Феодосия посмотрела на детей и сказала:

— А ну-ка, давайте на конях прокатимся! А то, сидя в усадьбе и закиснуть немудрено! Петя, ты как, сам ездишь?

— Конечно, — ответил мальчик. «Уж с год как на коне сижу»

— А мне батюшка и матушка пока не разрешают, — погрустнела Марфа. «Только если впереди них».

— Это потому что ты маленькая! — Петя высунул язык. «А я большой, что, съела!»

— Ах, ты! — задохнулась от обиды Марфа. «Вот не дам я тебе Черныша, раз ты обзываешься!»

— Жадина! — крикнул ей Петя.

Марфа бросила в него деревянной солонкой, — не попала, — и, сжав губы, слезла со стула.

— Вот сейчас я тебе покажу-то, — сказала она угрожающе, сжав кулачки. «Проси прощения, а не то…»

— Не догонишь, не догонишь! — рассмеялся Петя и выбежал из трапезной.

Марфа поспешила за ним.

— Федосья, — раздался снаружи голос мужа, — чего это с детьми приключилось?».

Она вышла на крыльцо и усмехнулась — Петя взобрался на забор, а Марфа снизу кидала в него грязью.

— Да ничего, — она прижалась к плечу мужа. «Они ж дети — лучше пусть так, чем слезы да хлюпы».

— Как думаешь, — спросил ее Федор, — забудет Петя-то?»

— Не забудет, — Федосья покачала головой. «Батюшка отписал, что завтра за ним должен уже человек приехать — повезут Петю первым делом на Чудское озеро, а оттуда — уж в Колывань.

Чтобы в Новгород не заезжать-то, а то опасно это — везде глаза, да уши».

— А Феодосия в Новгород-то возили? — Вельяминов испытующе посмотрел на жену.

— Откуда мне знать? — та пожала плечами. «Батюшка мой, Никита Григорьевич, человек скрытный. Ты думаешь, я тайны хранить умею? А ты попробуй, так как он — кажный день ровно на краю обрыва, один шаг неверный и костей не соберешь».

— Вот как началось это, я и сам — ровно на краю обрыва, Федосья — угрюмо ответил ей муж.

— Жалеешь, что ль? — женщина взглянула на него.

— Ежели б я один был… — вздохнул Федор. «А почему в Колывань-то?»

— Там у батюшки друзья по торговле есть, так Петю, может, приемным сыном куда возьмут.

— Он же Воронцов! — вскинулся Федор. «Боярин же, не торговая косточка».

— Знаешь, Федя, — жестко сказала Феодосия, — как зачнешь умирать, так Господь тебя не по званию твоему судить будет, а только лишь по делам твоим.

— Права, — усмехнулся Вельяминов, и, прижав жену к себе, поцеловал в щеку. «Дети-то заняты… — задумчиво сказал он.

Марфа и Петя уже успели помириться, и строили что-то в большой куче песка за амбарами.

— Я им коней обещала, — слабо запротестовала Федосья.

— Ну, вот что, хватит, — обнял ее муж. «Как начнешь спорить, так и не остановишься, Федосья.

Давай-ка живо в опочивальню, быстрее ветра, небось, самой же хочется, а?»

Тут уж Вельяминова как не сдерживалась — но рассмеялась и легко побежала вверх по лестнице — впереди мужа.

— А ты, Михайло Степанович? — остановился перед ним царь.

— То ж самое — сыну своему старшему горло перережешь, так сразу и отпустим тебя.

Заберешь Прасковью, и домой пойдешь. И где ты Петю прятал — тоже спрашивать не буду».

Воронцов молчал, опустив глаза.

— Ты ж человек еще молодой, — продолжил царь. «И жена у тебя детишек еще может принести. Чего ж думать? А мы с Алексеем Даниловичем могила — помер Степан, и помер, никто ничего не узнает.

Так что не сумлевайся, Михайло Степанович — давай, бери нож, это ж дело минутное. Ты на поле боя же раненых врагов добивал — быстро это, сын твой и не почувствует ничего, — царь улыбнулся.

Михайло угрюмо поднял глаза на государя и, молча, протянул ладонь.

Басманов передал ему широкий кинжал.

— Господи, прости — пробормотал Воронцов и сжал холодные пальцы на богато изукрашенной каменьями рукояти ножа.

Государь легко, по-мальчишески, рассмеялся, увидев, как Воронцов заносит кинжал.

— Опусти, Михайло Степанович, — сказал он. «Сына своего ты убивать не будешь, это понятно, а меня — хоша и хотел бы ты этого, однако же, неужели ты думаешь, что государя так уж легко заколоть? Я теперь по Москве без кольчуги не езжу».

— Пусть уведут его, — приказал Иван Васильевич Басманову, и что-то шепнул на ухо окольничему. Тот закивал головой и позвал стрельцов.

— А ты, Степа, — царь подошел к младшему Воронцову, — сейчас с другом своим встретишься, Башкиным, Матвеем Семеновичем.

Поговорите о том, о сем, глядишь, и станет понятно, куда и к кому дорожка из Твери проложена. Ну, и как я сказал — ты у меня смерти, как облегчения, просить будешь, — царь внимательно посмотрел на Степана и, приблизив губы к его уху, сказал:

— Знаешь ли ты, отрок, как на колу умирают? Долго это, Степа, долго. Дня три ты у меня на нем промучаешься, не меньше.

— Уж кончал бы скорее со мной, — грубо сказал Степан.

— Нет, — тихо ответил царь. «Что ж за радость, коли враг не страдает? А твои страдания, Степа, — не будет такой меры, чтобы исчислить их».

Вельяминовы все же выехали на прогулку с детьми. Сначала, правда, и Петю, и Марфу надо было мыть — так измазались они на дворе.

Но сейчас три лошади — Петю посадили на низкую, смирную кобылу, хотя он убеждал Федора, что может ехать и на горячем коне, шагом шли по золотому, тихому лесу.

Марфа, которую отец посадил на седло впереди, не удержалась, и показала Пете язык.

— Зато я сам еду, а ты не умеешь! — пробурчал Петя

— Батюшка, — обиженно проговорила Марфа, — можно я уже сама буду на коне ездить? Я ж большая, вона маменька ж умеет, и я тоже хочу».

Федор рассмеялся и поцеловал дочь в теплый от осеннего солнышка затылок:

— Можно, можно. Вон, та лошадь, коя у Пети, — она уж совсем смирная, как по мне, так лучше с нее начинать. А, Федосья? — обернулся Вельяминов к жене.

Та сладко зевнула, убаюканная мерным шагом своего иноходца, и улыбнулась: «Так, Федя, меня батюшка тоже на коня посадил, как мне годика четыре было. Пущай ее учится».

— Понял? — Марфа завертелась в седле перед отцом, и тот мягко удержал ее. «Вона когда мы в следующий раз свидимся, я уж сама ездить буду!»

— Федор Васильевич, — тихо спросил Петя, не поднимая глаз от холки своего коня, — а когда мне уезжать?»

— Выходит что завтра, милый, — вздохнул Вельяминов. «Давайте спешимся, посмотрим, грибов, нет ли каких, в лесу, а?»

— Ура! Чур, я первая смотрю, — закричала Марфа.

Петя молчал.

Федор нагнал его и положил свою большую руку на плечо мальчику. Тот остановился и на самое краткое мгновение прижался к ней щекой, а потом распрямил спину и независимо зашагал дальше.

Прасковья подняла тяжелые, казавшиеся каменными веки и увидела колеблющийся огонек свечи.

Она лежала рядом с телом дочери, обнимая его, и тихо напевала колыбельную. Ей все казалось, что Марья маленькая, еще грудная — Степан родился первым из двойни, и был спокойным, а Марья, меньше, но прожорливей брата, требовала молока даже тогда, когда Степа, наевшись, уже спокойно лежал в колыбели.

Она полусидела в кровати, кормя Марью, и потихоньку засыпала, вдыхая сладкий запах дитяти. Марья выпускала грудь и начинала обиженно хныкать. Михайло тогда брал дочку на руки, и носил ее по горнице, чтобы Прасковья могла поспать хоть несколько мгновений.

Теперь ее синеглазая девочка уснула навсегда. Прасковья нежно заправила черный локон мертвой дочери за ухо, и продолжила петь.

Кто-то грубо встряхнул ее за плечо.

— Давай, поднимайся, боярыня, сейчас с мужем повидаешься, — сказал Басманов.

«Соскучилась по нему, небось?»

— А как же девочка моя? — тихо спросила Воронцова. «Она же маленькая совсем, как я ее оставлю?»

— Ты вот что, — окольничий с размаха дал женщине пощечину — голова ее мотнулась ровно как у куклы. «Ты мне тут не притворяйся, не юродствуй! Ишь, какая, нашлась, сейчас быстро расскажешь, куда сынок твой с Рождественки делся!»

— Так сынок мой Степа — он же ровесник Марье, тоже ребенок еще, — взглянула Прасковья на Басманова — в свете свечи глаза ее казались не лазоревыми, а черными, будто ночь. «А другого сынка, нет у меня».

— Все, хватит, — Басманов за руку вытащил упирающуюся женщину из подвала. «Сейчас ты у меня по-другому заговоришь».

— Алексей Данилович, — остановил его стрелец, что стоял на страже. «А с покойницей-то что делать? — он кивнул вглубь подвала.

— Что делать, что делать, — раздраженно сказал Басманов. «Свезите вона на кладбище ближайшее и выбросьте там, пущай Христа ради похоронят в общей могиле».

Когда жену ввели в палаты, Михайло не узнал ее — ровно скинула Прасковья двадцать лет и стала той же юной девушкой, кою он увидел когда-то в крестовой горнице у ее родителей.

Она вошла тогда и стала у притолоки, низко опустив голову с туго заплетенными косами —.

«Будто кобылка с норовом — подумал тогда семнадцатилетний Воронцов. А потом Прасковья вскинула на него глаза, и он отпрянул — лился из ее очей нездешний, лазоревый свет, и будто все вокруг купалось в его сиянии.

И сейчас жена так же смотрела на него — не было между ними ничего и никого.

— Милый, — сказала она одним шевелением губ. «Михайло, милый мой…». Воронцов от стыда склонил голову — руки у него были связаны за спиной, и он даже не мог прикоснуться к жене, которую Басманов крепко держал за плечо.

— Оставь ее, — хмуро сказал Михайло окольничему. «Баба же, ничего она не знает».

— Так ежели ты знаешь, боярин, то и скажи, — пропел Басманов сладким голосом. «А то, не дай Бог, с женой твоей, что нехорошее случится, так ты и виноват будешь. Но что-то мне кажется, Михайло Степанович, что ведомо боярыне, куда сынок-то ваш делся. А ты не молчи! — встряхнул он Прасковью.

— Дак не о чем говорить-то мне, — тихо ответила Воронцова. «Нет у меня другого сыночка, окромя Степы, говорила я тебе».

Михайло взглянул на жену и с ужасом понял, что не знает — искренни ли ее слова. Взгляд Прасковьи был затуманен, на губах была ускользающая, — будто и нет ее, — улыбка.

— Ну, смотри, боярыня, — Басманов толкнул ее к столу, — сама ж потом пожалеешь. Не доводи меня до греха-то, расскажи все, откройся, и муж твой страдать не будет».

Прасковья медленно запела:

«Ночка темная, не спится, Наша Марьюшка боится.

Ты, собачка, не лай, Ты мне Марью не пугай!».

Она прервалась, и посмотрел на Басманова блуждающими глазами, сказала: «Холодно Марьюшке отпусти меня, согрею я доченьку свою».

Окольничий кивнул стрельцам и те, развязав Михайле руки, усадили его напротив Прасковьи.

— Ты, — наклонился к ней Басманов, «как мужу твоему зачнут раскаленными клещами ногти рвать, ты в глаза-то ему смотри. Может, и жалко тебе его станет».

Дверь подвала отворилась, и через порог шагнул царь.

— Уберите тут все, — поморщился Иван Васильевич, указывая на кровь, медленно стекавшую со стола. «И воды ведро принесите, надо мне, чтобы он в памяти был».

Царь встряхнул Прасковью за плечи. Та посмотрела на него мутными глазами.

— Ну что, допелась? — сказал Иван. «На твоих глазах муж твой страдания принимал, а ты молчала, стерва? Ну, так сейчас ты у меня за это поплатишься».

Михайло, пришедший в сознание, медленно поднял голову. «Не знает она ничего, не видишь, что ли? — едва слышно сказал он. «Ты убей нас лучше сразу, зачем тебе слезы наши?»

— Затем, что ты, боярин, не понял еще, что такое боль, — подошел к нему царь. «Что тебя пытали — так ты мужчина, знал я, что ты выдержишь, и не скажешь ничего, а как на твоих глазах за твою жену примутся — уж, не сможешь ты молчать. Так, Алексей Данилович?»

— Истинно так, государь, — поддакнул Басманов. «Бабы да детки — их завсегда жальче».

— Разве ж ты сможешь смотреть на то, как страдает жена твоя венчанная, а, Михайло Степанович? — спросил царь. «Она ж тебе Богом дадена, чтоб защищал ты ее и оберегал, а ты ее на муки обрекаешь».

— Да ежели вы… — начал подниматься Михайло, но стрельцы навалились ему на плечи.

— Да ты что! — ахнул Басманов. «Да как ты мог подумать такое, боярин! Мы ж христиане, как можно жену, венчанную хоша пальцем тронуть!»

— Нет, — окольничий улыбнулся, — нам того не надобно, ты нам и так все расскажешь, как Прасковья твоя под кнутом окажется».

— Будешь говорить? — наклонился царь к Прасковье и вдруг отшатнулся — та плюнула ему в лицо.

— Алексей Данилович, — сказал Иван, — медленно, спокойно, — очаг сюда подвинь и клещи на нем нагрей. Пусть держат ее двое, али трое, а то она вырываться будет. И воды еще принеси, холодной, со двора.

— Государь, она ж после этого и вовсе ничего говорить не сможет… — попытался возразить окольничий.

— А и не надо, — ответил царь, переворачивая клещи на огне. «Зато как на плаху пойдет — так молча».

Он крепко взял Прасковью одной рукой за горло, близко поднеся к ее лицу раскаленное железо.

Михайло увидел, как расширяются глаза его жены. Иван одним быстрым, неуловимым движением сомкнул клещи, изо рта Прасковьи хлынул поток крови и раздался крик — жалкий, жалобный, тут же угасший.

Царь с отвращением разнял клещи и наступил ногой на отрезанный язык женщины.

— Да ты не лей, — приказал он Басманову, «ты голову ей в ведро окуни. Хочу я, чтобы она это видела».

Женщина, мыча от боли, билась на полу, ровно рыба, раскрыв рот, ища глотнуть воздуха.

— Подними ее и тащи сюда, — сказал царь окольничему. «На колени поставь».

— Смотри, смотри, — сказал он женщине. «Смотри, как я мужа твоего сейчас холостить буду.

Видела ж ты, как с конями это делают, тако же и с людьми.

Был у тебя муж, а на кол я его мерином посажу. Обещал же я все семя ваше истребить — так вот с него и начну».

— Разденьте его, — приказал Иван, кивая на Воронцова. «Не хочешь, еще раз-то, а? — издевательски спросил он у Михайлы. «А мы посмотрим».

Воронцов сжал зубы и поглядел на залитое кровью лицо жены.

— Прощай, — сказал он и закрыл глаза.

Степана привели к Басманову глубокой ночью, когда крики, доносившиеся из подвала, утихли, и покой опустился на Москву.

Окольничий сидел при свече, и Степе показалось, что обычно спокойное его лицо изменилось — дергался уголок рта, залегли тени под глазами, чуть подрагивали пальцы, стуча по столу.

— Ну что, — Басманов вздохнул, «Матвея-то Семеновича готов увидеть, Степа? Или ты и так все расскажешь?»

— Сказал царю, говорю и тебе, — независимо ответил Степан, — слова единого вы от меня не добьетесь, хоша что делайте».

Окольничий похрустел костяшками пальцев и крикнул, приоткрыв дверь:

— Давайте его сюда!

Башкин не мог стоять — стрельцы поддерживали его с двух сторон, ноги его бессильно волочились по полу.

— Что, Степа, испугался? — улыбнулся окольничий. «Ты не смотри, что ты парень молодой и здоровый — как в тиски руку зажмут, так, то же самое будет — он показал Воронцову на посиневшие, вспухшие, повисшие бессильно пальцы Башкина. Тот внезапно поднял голову и посмотрел заплывшими от побоев глазами на юношу.

— Узнаешь, Матвей Семенович? — спросил его окольничий. «Тот самый Степан Воронцов, о коем говорил ты нам. Видишь, мы хоша долго и запрягаем — с тобой, сколько проваландались, — так быстро ездим, — как ты открыл нам, кто тебе помогал, сразу мы вас и свели».

Башкин молчал.

— Так и будешь упорствовать? — Басманов вздохнул. «Ну что ж, Матвей Семенович, вона царь велел — ежели ты нам чего расскажешь, так плахи минуешь, пойдешь в тюрьму монастырскую. Тоже не сладко, конечно, однако же, жив останешься».

— Рассказал я, что знал, — едва слышно ответил боярин. «Остальное вона у него спрашивайте, — кивнул Башкин на Степана.

— Ну что ж, — повернулся окольничий к Воронцову, — по всему выходит, что Матвей Семенович отсюда в монастырь поедет, а ты, Степа — уж не знаю куда».

Башкина вынесли из палат.

— Вот, Степан, — сказал окольничий, садясь за стол и подвигая к себе очаг, — видишь, какое дело у нас с тобой выходит. И рад бы я тебе подсобить, да никак не могу — ежели ты упираться будешь.

Матвей Вельяминов нежно поцеловал руку царя.

— Ну что ты, милый, — вздохнул Иван Васильевич, — ровно не знаешь, как я люблю тебя.

Вотчины воронцовские — это так, ерунда, — разве ж измеришь землями да холопами нашу с тобой дружбу?

Да и к тому же, ты уже в возраст вошел, пора тебе от батюшки отделяться, своим хозяйством жить. Как обустроишься на Рождественке — так в гости зови».

Юноша, лежавший под меховой полостью, ближе прижался к царю. Тот пропустил сквозь пальцы золотистые, густые локоны и шепнул Матвею:

— Скоро уж совсем ты выздоровеешь, сейчас Воронцовых изничтожим, и заживем спокойно.

— А что с ними-то? — спросил юноша, ласкаясь к царю.

— Невеста твоя бывшая, — Иван усмехнулся, — опоила себя ядом, а отец ее под пыткой помер, ну ничего, еще Степан у них остался, чтобы на кол сесть.

— Прасковья, я слышал, разумом помутилась? — Матвей зевнул.

— Да, совсем плоха стала. Ну ничего, все одно ей на плахе лежать, — царь нежно поцеловал Матвея. «Ты спи, родной, отдыхай, тебе еще рано вставать, вот и Федосья Никитична так говорит».

— Ежели б не мачеха моя, — сказал юноша, — я думаю, и не оправился бы я так быстро».

— Да, — Иван поднялся с ложа, «надо б Федосье чего подарить за излечение твое. Вот и царице она помогла травами своими».

— Когда срок-то Анастасии Романовне? — спросил Матвей.

— Великим Постом, с Божьей помощью, — ответил царь и внимательно посмотрел на юношу:

«Да ты что, Матюша, плачешь, что ли?»

Отрок не ответил, отвернувшись, кусая губы.

Иван вздохнул, и, присев, обнял любовника.

— Ты у меня единственный, — сказал он, глядя в большие, блестящие слезами, глаза Матвея.

«Ты пойми, — жены да дети, — это ж обязанность царская, не могу я иначе, на кого мне страну оставлять, коли я помру?»

— Каждый раз, как ты от меня уходишь, — прерывающимся от обиды голосом ответил Матвей, — так будто жизнь моя с тобой исчезает. А как я думаю, что ты с ней… — он сжал челюсти и замолчал.

— Не буду я врать тебе, Матюша, — серьезно сказал царь, — раз мы друг другу душой принадлежим. Царицу я не так, как тебя люблю, но все, же жена она моя венчанная, Богом мне нареченная».

— А я как же? — Матвей сглотнул слезы. «Разве ж не твой я телом и всем существом своим?

Если ты мне что прикажешь — так без сомнения сделаю это, ты же сам видел!»

— Знаю, — царь приложил палец к его губам. «Знаю, милый. Однако же ты не маленький мальчик уже, тебе тоже жениться надо будет, род свой продлевать. Не вечен же батюшка твой».

Матвей покраснел и вдруг сказал: «Не смогу я, жениться-то».

— Ну, это ты сейчас так говоришь, — Иван рассмеялся. «А как придет время, так под венец встанешь. Собирался же один раз, так и во второй соберешься».

— Помнишь ли ты, каков я раньше был? — спросил его юноша. «Всех срамных девок на Москве изведал. Так я тебе расскажу — как вернулся я из Кириллова монастыря, так и пошел дорогой известной. И не смог.

Никогда еще такого со мной не бывало. Девка меня на смех подняла, избил я ее в кровь, а все равно — ничего». Матвей опустил лицо в ладони и тихо продолжил: «Стыдно мне, а ты это знать должен».

— Иди сюда, — сказал царь, прикасаясь губами ко лбу юноши. «Что ты мне это рассказал — во мне оно умрет, не бойся».

— Иван, — тихо сказала Анастасия, глядя на широкую спину мужа. Они лежали в огромной царской кровати, и женщина, натянув на себя парчовое, с меховой оторочкой одеяло, прижалась к царю, обняла его сзади.

— Чего? — засыпающим, сонным голосом сказал царь.

— Иван, а правду ль говорят, что Прасковья Воронцова разум потеряла? — царица поежилась.

— Да, — зевнул ее муж. «Совсем она плоха, не узнает никого».

— Может, пусть ее в монастырь сошлют, чего ее казнить-то? — неуверенно сказала Анастасия.

«Степана, понятное дело, на кол посадить, а Прасковья-то, мнится мне, пусть кается да грехи семьи своей замаливает».

Царь хотел что-то сказать, но сдержался и повернулся к Анастасии.

— Ох, и добрая ты баба, царица, — усмешливо сказал он. «Поучил я тебя, дуру, на днях, а ты, смотрю, и забыла уже. Еще по щекам получить хочешь?».

Он насладился страхом, заплескавшимся в глазах жены, и грубо обнял ее.

— Тебе ж нравится», — сказал ей Иван на ухо. «Ты, небось, и на казнь Воронцова побежишь смотреть, а, Настасья? А апосля казни будешь вся мягкая да покорная, я ж помню, как ранее бывало».

Царица только втянула в себя воздух и сжала зубы.

— Нравится, — удовлетворенно протянул Иван Васильевич. «Всякий раз, как бью я тебя, так ты потом ровно масло. Хочешь глянуть, как подругу твою кнутом полосовать будут?»

Анастасия только кивнула головой.

— И как ноздри ей рвать будут? И как клеймить железом раскаленным? — Иван вгляделся в лицо царицы и покачал головой: «Ну что с тобой делать, коли хочешь ты? Придется уважить».

— Так ты же и сам того желаешь, — приникнув к губам мужа, ответила царица. «Что, неправду, что ли, говорю?»

— Правду, — сказал Иван, и, оставляя синяки на нежных плечах царицы, рывком развернул ее к себе спиной.

— Не двигайся, — прошептал он ей. Анастасия только и успела, что закусить зубами угол подушки.

— Вот как родишь, — сказал ей Иван на ухо, — тут-то ты у меня с кнутом и повстречаешься, Настена».

Царица застонала — низко, протяжно, долго.

В ближней опочивальне, услышав этот стон, заплакал — тихо и безнадежно, — Матвей Вельяминов.

Степан Воронцов улучил момент, когда Басманов обернулся за очагом, и, резко встав, опрокинул стол. Окольничий растерялся, и юноша, схватив его за горло, прижал Басманова к затоптанному полу.

— Тихо, сука, — сказал ему Степан, быстро поднося к лицу Басманова горячие клещи. «Будешь верещать — рожи всей лишишься, да и жизни тоже».

— Не губи, — прошептал Басманов. «Я тебе золота дам, сколько захочешь».

— В глотку себе его заткни, тварь, — Степан плюнул в Басманова. «Где родители мои, Марья где?»

— Сестру твою вона на кладбище свезли, еще вечером, а батюшку вслед за ней — царь Иван его охолостил железом раскаленным, он и кровью истек, — торопливо сказал Басманов. «А я, Степа, вот те крест, я батюшку твоего даже пальцем не тронул».

Степан бросил один взгляд на окольничего и тот затрясся в страхе: «Правду, правду я говорю, не бери грех на душу, Степа».

— Мать моя где? — Степан сильнее сжал шею Басманова.

— В подвале, разум у ней помутился… — прохрипел окольничий. «Царь язык ей вырвал, помирает она».

— Ключи — коротко сказал Степан.

— Царь с собой в Кремль увез, — Басманов стал хватать ртом воздух.

— Врешь, — Степан поднес к его глазам клещи. «Сейчас выжгу тебе все лицо-то».

— Не вру я, Степа, — окольничий заплакал. «Нет у меня ключей, нет!»

Степан перевернул Басманова, и, прижимая его коленом к полу, снял с себя рубашку.

Разодрав ее, он впихнул в рот окольничему кляп, связав его по рукам и ногам.

— Помнишь очаг-то, Алексей Данилович? — спокойно спросил Степан. «Коим пугал ты меня?

Так сам сейчас его попробуешь».

Он на мгновение прижал лицо Басманова к раскаленной сетке. Запахло паленым мясом и волосами. Окольничий завыл, заглушаемый тряпкой во рту.

— Чтобы помнил обо мне, — Степан бросил Басманова на пол, и, вскочив на окно, вдохнул холод осенней ночи.

Юноша прыгнул на спину какой-то кляче, стоявшей на дворе, и, нагнувшись к самой ее холке, перескочил через низкий забор Разбойного приказа.

— Федосья! — женщина медленно выплывала из сна. «Федосья!»

Ей снился дом на холме над просторным, темным, северным морем. Волны бились о каменистый, обрывистый берег, низкие тучи вереницей шли на юг, вокруг не было никого и ничего — только дальние горы на горизонте, только поросшая вереском равнина, только ветер и огонь в очаге.

В этих снах Марфа была уже почти взрослой, в этих снах у Феодосии были еще сыновья и дочери. С темными волосами, как у Федора, или со светлыми локонами, как у нее, синеглазые и сероглазые дети. В этих снах она чувствовала, как поет ее тело, как наливается силой ребенок внутри нее, как тяжелеют ее лоно и грудь. В этих снах она была плодной.

Каждый раз, с тех пор, как отняла она от груди Марфу, она ждала новолуния, и каждый раз, видя кровь, прятала слезы — Феодосия давно поняла, что не принесет она более детей, что так решил Бог, — ожесточившись на землю, где только слезы, и страдания, и смерть.

Там же, в ее снах, не было страха — не было бессонных ночей, не было ожидания стука в ворота, не было одиночества и безнадежности.

Там, в маленьком доме на холме, был свет, и смех детей, и улыбка ее мужа, и то, как вечерами они сидели, обнявшись у огня, и знали, что так будет всегда — покуда стоят небо и земля.

-Да просыпайся, — услышала она шепот Федора. Феодосия открыла глаза и увидела мужа, наклонившегося к ней со свечой в руке.

-С детьми что? — спросила женщина, приподнимаясь.

-Нет. Приходи в конюшню. Мазь, у тебя какая, для ран есть? — сказал муж, что-то ища в сундуке. «А, вот они».

- Есть, сейчас принесу.

- И тихо, тихо. Слуг не разбуди, — Федор вышел, неся в охапке какую-то одежду.

На конюшне было темно, только единая свеча горела в дальнем углу. Феодосия шла босиком по холодным камням пола, и кони тихонько ржали, вскидывая головы — вороные, гнедые, белые.

Федор наклонился над человеком, лежавшим на соломе.

— Вот это выпей, — услышала она голос мужа. «Хоша согреешься».

Федосья присела рядом и осторожно размотала грязную тряпицу, прикрывавшую рану.

— Потерпи, Степа, — мягко сказала она, осматривая прикрытую разорванным, гноящимся веком пустую глазницу. «Когда глаз-то вытек?»

— Третьего дня, — ответил Степан, и показалось женщине, что не слышала она еще более измученного голоса.

— Сейчас я промою, и мазь наложу, а ты потом сам уже, хорошо? — захлопотали ловкие пальцы женщины.

— Коня я тебе дам, — Федор помолчал. «Одежу, что на тебе, оставь, и клячу, на коей ты прискакал, тоже — мы от них избавимся. К батюшке твоему Степе надобно».

— С Петей вместе их нельзя отправлять, — опасно, — сказала Феодосия, заново перевязывая рану. «Тако же и прямо на Чудское озеро ему ехать нельзя — оно большое, в коем месте там переход готовят — о сем только батюшка мой ведает».

— Езжай шибко, — хмуро сказал Федор. «Хоша ты с Басмановом и посчитался, однако не сегодня-завтра он в себя придет, так же и царь — пошлют людей по всем дорогам. Конь у тебя будет хороший, других не держу, сейчас нежарко уже, так что в Новгороде ты скоро будешь».

Степан умоляюще посмотрел на Вельяминова.

— Ладно, — тот кивнул. «Только на мгновение одно и сразу в путь — рассвет уже скоро.

Федосья, ты на поварне собери Степе чего поесть в дорогу, и приходи к воротам».

— Мать моя… — начал Степан, когда они с Федором шли через двор.

— Не спасти ее, — тот повернулся к племяннику. «Одна она из семьи осталась — сейчас гнев государев весь на нее выльется, без остатка».

Юноша ничего не ответил, только крепче сжал свечу.

Дети спокойно спали. Федор осторожно открыл дверь — нешироко, и Степан посмотрел на брата. Тот чуть сопел, раскинувшись на постели, темные кудри разметались по подушке, длинные ресницы бросали тени на серьезное даже во сне лицо.

— Храни тебя Бог, — прошептал юноша — одними губами. Петя чуть заворочался, и Федор подтолкнул племянника.

— Пора тебе, — проговорил Вельяминов.

У ворот уже стояла Феодосия с холщовым мешком. Степан легко вскочил на коня и вдруг сказал: «Как мне благодарить-то вас?».

— Господь с тобой, Степа, — Вельяминов вздохнул. «Главное, чтобы вы с Петей оба живы остались».

Юноша нагнулся и быстро обнял Федора. «Берегите себя, слышите? Вы оба берегите, и Марфу тако же».

— Езжай, Степан Михайлович, — Вельяминов открыл ворота. «Бог даст, может еще и свидимся».

Феодосия посмотрела вслед всаднику на гнедом коне, — предутренний туман накрыл поля, и казалось, будто юноша растворяется, тонет в белом мареве.

— Иди в постель, — Федор посмотрел на жену. «Застыла-то как, вон дрожишь вся».

— А ты? — Феодосия обхватила себя руками, чтобы согреться.

— Сейчас об этом, — Федор кивнул на клячу, привязанную к забору, — позабочусь, и вернусь к тебе.

— Что ты с ней делать-то будешь? — спросила жена.

— Застрелю, что, — хмуро ответил боярин. «Иди, иди, не дай Бог, заболеешь еще».

Вельяминов поворошил палкой угли костра — старая одежда Степана сгорела вся. Он забросал огонь речным песком и посмотрел на клячу, что мирно паслась на лугу.

Федор и раньше, бывало, убивал коней — при осаде Казани ему пришлось застрелить своего любимого, бережно выращенного жеребца, что сломал ногу, споткнувшись в овраге. Но там вороной его страдал от боли, ровно человеческие слезы собрались в уголках его карих глаз, и смотрел он на Федора, — как показалось тому, — с благодарностью за избавление.

Вельяминов завел клячу в воду реки — та шла спокойно, не упиралась, и, прошептав: «Господи, прости", — выстрелил ей в ухо. Лошадь взглянула на человека с удивлением, — «за что?», — ноги ее медленно подогнулись, и вода вокруг трупа порозовела.

Федор подтолкнул тело лошади вниз, по течению, и, поднявшись, на обрыв, долго следил за темной точкой на воде. Послышался скрип уключин — на реку уже вышли рыбаки.

Вельяминов вздохнул и пошел через мокрый от росы луг к воротам усадьбы.

Феодосия почувствовала рядом с собой мужа, и, не открывая глаз, прижалась к нему поближе, — как любила, — всем телом. Он накрыл ладонями ее грудь, и, ничего не говоря, приник губами к шее, — чуть повыше того места, где камушком перекатывался последний позвонок.

— Федор, — сказала она, прикусив губу. — Марфе уже четвертый год идет.

Он понял — он всегда понимал ее сразу, почти без слов, с одного ее жеста или дыхания.

— Бог даст, — сказал он, и Феодосия почувствовала, как слезы текут по ее щекам. Она высвободилась из рук Федора и повернулась к нему.

— Бог не даст, — сказала женщина, глядя в глаза мужу, — в неверном свете раннего утра они казались влажными — будто плакал он. «Но Федор никогда не плачет, — вдруг подумала женщина.

— Ты не можешь этого знать, — нарочито тихо, сдерживаясь, сказал ей Вельяминов. — Про то лишь Богу ведомо».

— Знаю, — упрямо продолжила Феодосия. — Сказано в Писании: "И благословен будеше паче всех язык, и не будет в вас безчадный, ниже неплоды». Нет на нас благословенья Божьего, Федор, — нет, и не было».

Он внезапно подмял ее под себя — так, что женщина ахнула от неожиданности и глаза ее — серые, прозрачные, — наполнились золотыми искрами огня.

— А ты помнишь, что еще сказано, — он вдохнул ее запах, и успел еще прошептать: — "Возвеселися, неплоды, нераждающая, яка много чада пустые паче, нежели имущая мужа».

Но даже когда ее лоно, — влажное и жаркое, — раскрылось перед ним, будто цветок, даже когда с каждым толчком, — все глубже, все сильнее, — он шептал: «Ты не можешь этого знать!», даже когда она, чтобы не кричать, вцепилась зубами в его руку, даже когда его семя, — как сотни раз до этого, — наполнило ее всю, до краев, — в глубине души Федор знал, что его жена права.

Она склонила голову, на его плечо, тяжело дыша. Он легко поднял ее и посадил на себя, так, что ее волосы рассыпались и накрыли их обоих светлым шатром. Целуя ее, обняв ее так, что она не могла высвободиться, он сказал:

— Ты мне Марфу принесла, а Господь мне тебя дал, чего мне еще просить у Господа?

Они задремали, лежа в объятьях, друг друга, и Феодосия спала, — в первый раз за долгое время, — спокойно, без снов.

Гнедой конь, — быстрый ровно птица, не было у Федора плохих коней, — мчался на северо-запад. Степан поеживался от холодного ветерка, не дававшего ему дремать, и смотрел на мокнувшую под мелким дождем равнину.

Где-то там, на горизонте, там, где все было затянуто пеленой тумана, — лежал Новгород.

Царица поежилась — над Васильевским спуском гулял злой ветерок. Сверху, в тумане, были видны начатые стены Троицкой церкви, в деревянных лесах, справа — белая громада Кремля.

Река была серой, тяжелой, Замоскворечье терялось во влажной мгле, где-то там, внизу, около помоста шевелилась темная, шуршащая, вздыхающая, толпа — на казни всегда сбегались посадские и слободские, купцы с близлежащих торговых рядов, нищие, юродивые и просто шальные людишки, коих на Москве всегда было пруд пруди.

Анастасия посмотрела на спокойное лицо Феодосии Вельяминовой, сидевшей рядом, и подавила вздох — поверх парчового опашеня на ближней боярыне сияло алмазное ожерелье — подарок царя Ивана в благодарность за излечение любимца.

Сам Матвей был около царя — тонкий, с падающими на плечи, не прикрытыми шапкой золотыми кудрями, его холеная, в перстнях, рука уверенно сжимала поводья чуть гарцующего гнедого жеребца.

— Хорош конь-то у твоего пасынка, Федосья, — наклонившись, прошептала царица.

— У Федора Васильевича других нету, — ответила боярыня. «Сейчас Матвей на Рождественке обустраивается, отец ему выделил лошадей, — мало ли, какие там клячи у Воронцовых стоят, наши-то не в пример лучше будут».

Лицо Феодосии было спокойным — будто не мутит его ни единая забота, али хлопоты, серые глаза — широко раскрытые, окаймленные золотистыми, длинными ресницами, — с интересом смотрели на все, что творилось на помосте.

Уже заканчивали устанавливать деревянный столб для порки кнутом. Ходили слухи, что царь, разгневавшись на побег Степана Воронцова, — окольничий Басманов, все еще не оправившись от ожогов, лежал дома, — велел забить Прасковью насмерть, но Анастасия Романовна на коленях умолила его не делать этого.

Принесли очаг и начали раздувать огонь.

С другой стороны помоста Федор, на вороном своем жеребце, посмотрел в низкое, затянутое тучами небо. Ранним утром, когда на двор подмосковной заехал возок, оно было таким же серым, моросил мелкий, беспрерывный дождь.

Петя плакал. Он плакал всю ночь — тихо, так, чтобы не проснулась спящая в соседней кровати Марфа, обнимая Черныша, который лежал рядом и иногда терся мягкой головой о Петину щеку.

Он, молча, плакал тогда, когда Феодосия пришла его будить — со свечой, еще до рассвета.

Он плакал, когда Вельяминовы вышли с ним на двор. Он цеплялся за край сарафана Федосьи и за руку Федора — упрямо, с неизвестно откуда появившейся в шестилетнем мальчике силой.

И только когда на крыльцо выскочила Марфа, — босая, в одной рубашке, растрепанная, и протянула в окно возка Черныша — Петя, приняв его, разрыдался уже вслух.

Марфа тоже искривила рот, но Федор, — в первый раз в жизни, — сжал до боли ее маленькую ручку и мягко сказал:

— Тихо, дочка, тихо.

Возок тронулся, а Марфа опустилась на землю у ног родителей и беззвучно завыла, заталкивая себе в рот кулачки.

Отец поднял ее и прижал к себе — и сейчас, бесстрастно следя за тем, как раскаляются на очаге щипцы, Вельяминов ощущал на своей щеке касание ее совсем детской, мягкой кожи, запах ее волос, и ее шепот:

— Батюшка, батюшка, почему Петя от нас уехал? Он же хороший!

— Так надо, дочка, — сказал ей Федор и поверх головы Марфы посмотрел на жену — та стояла, будто не замечая никого вокруг, провожая глазами уже не видный в тумане возок.

Прасковья очнулась от холодного воздуха, ударившего ей в лицо. Босые ноги переступали по грубым доскам помоста. Чьи-то руки сорвали с нее рубашку и, развернув лицом к столбу, стали привязывать к нему — грубая веревка колола спину, женщина поежилась.

— Смотри-ка, — тихо сказал царь Иван на ухо Матвею, — и вправду, без разума она».

Воронцова улыбалась распухшими, порванными губами, что беспрестанно двигались — будто пела она, или молилась.

— Сколько ударов-то ей дадут? — спросил Матвей, рассматривая игравший тусклыми огоньками сапфировый перстень у себя на руке.

Синие глаза Прасковьи неотрывно смотрели на него — юноша опустил лицо, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Пять, — Иван раздул ноздри и незаметно взял руку любовника, поглаживая длинными пальцами его мягкую, ровно детскую ладонь. «Ежели больше, — она тут и околеет, а не того я хочу».

— А чего ж ты хочешь? — на мгновение поднял Матвей взгляд — царь жадно смотрел на хлопотавшего у очага палача.

— Чтобы она заживо сгнила в яме земляной, — медленно ответил Иван. «Видел же ты, как волков, на охоте взятых, в неволе держат? Тако же и она — волчице волчья и смерть».

Первый удар кнута располосовал белую кожу чуть пониже лопаток. Вспух и прорвался кровью синий рубец, Прасковья завыла, подняв раскосмаченную, черноволосую голову, ни на мгновение не сводя глаз с Матвея.

— Как есть волчица, — поморщился юноша.

— Вполсилы я велел бить, — сказал ему царь. «Ежели б в полную силу — ее б надвое разрубило кнутом».

Анастасия почувствовала, как влажнеет ее лоно — с каждым ударом палача.

Царица глубоко вдохнула — дымом пах воздух на Васильевском спуске, дымом, сыростью, кровью, свежим, распиленным деревом с лесов Троицкой церкви.

— Ровно жертву приносим, — подумала Анастасия и набожно перекрестилась, отгоняя дурные мысли.

— Сейчас клеймить ее будут, — сказала царица, наклоняясь к Вельяминовой.

Прасковью, потерявшую сознание на четвертом ударе, отвязали от столба, и прикрыв какой-то рогожей, поставили на колени.

Над помостом понесся запах горелого мяса. Толпа внизу задвигалась, зашумела, стала вытягивать шеи.

Федор, стиснув зубы, удерживал на месте заплясавшего, заволновавшегося коня.

Царь протянул руку и крепко сжал уздечку вороного жеребца.

— Конь молодой, государь, ты уж прости, не видел еще людей-то так много, — спокойно объяснил Федор.

— Ну что ты, Федор Васильевич, — Иван улыбнулся. «Вона сын твой — в первый раз на казни, — и то плохо ему, тоже молод еще».

Матвей тяжело дышал, закрыв глаза, хватая сухими губами воздух.

Карие глаза Анастасии Романовны расширились, она подалась вперед, жадно смотря за тем, как палач подносил к лицу Прасковьи раскаленные щипцы.

Хлынула кровь, помощник палача за волосы оттянул голову женщины вниз, так, чтобы сидевшие на помосте увидели ее изуродованное, c вырванными ноздрями, страшное лицо.

Прасковья открыла глаза и, медленно подняв руку, указала пальцем на бледного, едва держащегося на коне Матвея. Она разняла измазанные кровью губы и что-то промычала — обрубок языка шевелился в черной пещере рта.

Если бы не отец, поддержавший его, Матвей бы упал с коня — Федор обхватил его сзади и чуть встряхнув, прошептал:

— Смотри, смотри, глаз отводить-то не смей.

Юноша послушно поднял веки и увидел, как мягко оседает Прасковья на окровавленные доски помоста.

— Федосья, — вдруг ахнула царица. «Дитя-то!»

— Что такое, матушка? — наклонилась к ней боярыня. «Живот потянуло?»

— Да нет же, — Анастасия, улыбаясь, взяла руку женщины и приложила к чреву. Будто рыбка билась там, будто шевелилось что-то, — неуловимое, ускользающее, сомкни пальцы — и нет его.

— Благослови, Господи, — сказала Феодосия и, перекрестившись, добавила: «Даруй ему Всевышний жизнь безгрешную, безмятежную».

Поднялся северный ветер и на помост, на головы толпы, на бархат и шелка стал сеять мелкий, колючий снег — первый снег зимы.

Над свинцово-серой полосой озера заходило тусклое северное солнце. Сухие, вымороженные камыши чуть шуршали под легким ветром. Тихо было в лесу, тихо и безлюдно, только изредка где-то высоко, в небе, кричали птицы, да прыгали белки по ветвям деревьев.

Озеро еще не встало, только у берега виднелся тонкий, будто прозрачный ледок — даже утки не ступали на него, таким ненадежным был он.

Степан Воронцов поворошил палкой угли костра и отхлебнул вина из бутылки, что ему дали в дорогу.

Вельяминовского коня он отпустил на все четыре стороны, не доезжая, десятка верст до Новгорода. «Пеший меньше заметен, чем всадник, — сказал ему Федор Васильевич на прощание.

Степан шел в кромешной ночной темноте, под мокрым, падавшим крупными хлопьями снегом, качаясь, чувствуя, как болит воспаленное, рваное веко, как в глубине груди зреет изматывающий кашель.

Никита Судаков, бросив один взгляд на грязного, изможденного человека, что стоял перед ним, еле держась на ногах, взял грамотцу, что была написана рукой дочери, и чуть сдвинул брови.

Степан уже ничего не слышал — он спал, уронив голову на стол.

Проснулся он от жжения — чьи-то мягкие, но сильные руки промывали его рану.

— Тихо, — пожилая, худенькая женщина удержала его на лавке. «Терпи».

Он закусил губу и посмотрел вокруг — Никита Судаков стоял у окна крестовой горницы, за которым поднимался неяркий рассвет.

— Вот что, Степа, — сказала женщина, — у нее были прозрачные, голубые, еще совсем молодые, странные на морщинистом лице, глаза. «Феодосия Никитична тебе мазь дала, и правильно сделала, но одной мазью тут не обойдешься.

Если сейчас запустить твою рану, то можно и жизни лишиться, упаси Господи».

— А что сделать надо? — спросил Степан. Отец Феодосии все еще не поворачивался от окна.

— Почистить и зашить, — женщина стала раскладывать на чистой тряпице тонкие, — как только пальцами ухватишь, — иглы.

Никита Судаков сел рядом со Степаном и закатал рукав рубашки. Юноша посмотрел на тонкий, — будто ниточка пролегла посреди руки, — шрам.

— Это мне Ефросинья Михайловна, — он кивнул на женщину, — зашивала еще с десяток лет назад. На охоте волк клыками располосовал.

Судаков налил в стакан — до краев, — прозрачной жидкости и подвинул Степану.

— Что это? — сглотнув, спросил юноша.

— Хлебное вино, — Никита взял со стола деревянную палочку и передал юноше. «Как выпьешь — стисни вот зубами, и терпи».

— Пить-то зачем? — воспротивился Степа. «Я и так…»

— Ничего ты не «так», — хмуро ответил Судаков. «Делай, как велят тебе».

Степан, обжегшись, одним махом выпил вино, и изо всех сил сжал зубы.

Когда все закончилось, и Ефросинья Михайловна наложила свежую повязку, она бережно стерла с лица Степана кровь, перемешанную со слезами, и на мгновение прижала его голову к себе. «Молодец, мальчик», — сказала она тихо. «Теперь спи».

Степан проглотил какой-то темный, горьковатый настой и провалился в глубокий, спокойный, — ровно стоячая вода, — сон.

— Что его брат-то? — спросила Ефросинья Михайловна у Никиты Судакова, собирая инструменты. «Везут уж, должно быть?»

— Везут, да не сюда, — ответил Судаков, и женщина лишь чуть пожала плечами — за десятки лет их дружбы, — покойный муж Ефросинии был сродственником Судаковых, — она привыкла к скрытности Никиты.

— Хороший парень этот Степан, — сказала она. «Никак нельзя им в Новгороде, али где еще остаться-то?».

— Никак, — ответил Никита, и, посмотрев на нее, добавил: «Более того, чем скорее его духу тут не будет, тем лучше».

Воронцов услышал, как с южного конца озера, в закатной мгле, проскрипели уключины. Он приставил ладони ко рту и закрякал уткой — ровно как учил его отец, когда ходили они на тягу в ярославском имении.

Хмурый пожилой мужик вылез из лодки, прошлепал по мелководью и сел у костра.

— Ты торопись, — сказал он, снимая рукавицы, и грея руки над огнем, — ветер с востока поднимается. Еще вынесет тебя на камни, упаси Боже, утонешь, али замерзнешь».

— Я плавать-то умею, — поднялся Степан.

— На морозе ночном далеко не уплывешь. Давай, отчаливай, — мужик отвернулся.

— Что там за люди-то? — спросил Воронцов, садясь в лодку.

Рыбак внезапно, — будто лучом солнца, — улыбнулся. «Такие же, как мы с тобой, парень. Все мы создания Божьи, — что тут, что там».

Степан лежал на камнях, ожидая рассвета. Вокруг был только ветер, только непроглядная, черная, без единой звезды, тьма. Как и говорил рыбак, он не справился с вихрем с востока, лодку неудержимо несло на отмель, он бросил весла, не в силах бороться с огромными, — будто и не озеро это было, — а целое море, — волнами.

Одежда промокла, но, — Степан нащупал его пальцами, — на кресте висел кожаный мешочек с грамотцей, что Никита Судаков при нем написал и запечатал своей печатью.

— Вот еще что, — отец Феодосии встал из-за стола и, подойдя к сундуку, что-то достал из него.

«Это тебе на первое время, руки и голова у тебя есть, с голоду не умрешь, а ежели брат твой в сохранности доедет, куда надобно, так о нем тоже беспокоиться не будешь. Однако же устроиться тебе надо, — Никита протянул Степе увесистый кошелек.

— Я отдать не смогу, — попытался отказаться Степан.

— А этого ты не знаешь, — усмехнулся Никита. «Сказано же от Писания: «Яко неиспытани судове его, и неизследовани путие его». Так что, может, и свидимся еще, Степа».

Степан сел, и опустив голову на руки, пытаясь устроиться удобнее на скользких камнях, задремал.

Степану снилась зимняя, чуть покрытая легким снегом дорога. Невидная лошаденка шагом тащила по разъезженной, грязной колее низкие сани. На облучке сидело двое, людей, закутанных в армяки, и что-то темное, шевелящееся, лежало сзади — прикрытое рогожами.

Начиналась поземка.

— Можа, заедем хоша куда? — сказал один из возчиков второму. «Смотри, холод-то, какой зачался».

— Я б довез ее, — второй кивнул на рогожу, — поскорее куда велено, да и домой. Думаешь, мне охота с ней по морозу валандаться?»

— Хорошо бы щей горячих сейчас, да к бабе под бочок, — потянулся первый и вдруг оживился, подтолкнув второго: «Слушай, а что ходить-то далеко? Вона баба-то, в санях у нас лежит».

— Грех это, — хмуро сказал возчик постарше.

— Какой же тут грех, — рассмеялся первый. «Вдова же — как есть человек мирской, муж-то ее, говорят, пытки не выдержал, на кладбище свезли».

— Ты лицо-то ее видел? — второй подхлестнул коня.

— С лица не воду пить, не слышал, что ли, как говорят, — первый зевнул. «Вона, рогожей прикроем, и дело с концом. Боярыня же, хоша и ведьма, и еретица, а сама-то — гладкая да белая, ровно пух. Давай, давай, когда еще боярыню потрогаешь? — возчик захихикал.

— Да отстань ты, вот привязался! — сплюнул его товарищ.

— Ну как хочешь, — первый полез в сани. «Бабу-то в монастырь везем, жалко ее, теперь до смерти ничего не попробует, так хоть в последний раз пусть побалуется».

— При смерти она, — разозлился второй возчик.

— И не расскажет ничего, без языка-то как расскажешь, — не обращая на него внимания, проговорил первый, и завозился в санях, шурша одеждой.

— Погоди, — разохотился второй возчик, и, остановив лошаденку, привязал ее к придорожной березе. «Дай я тоже».

— Говорил я же тебе, — первый обхватил женщину и попытался перевернуть ее. Руки его почувствовали смертный, медленный холод — он втекал в его пальцы, и на мгновение показалось возчику, что сейчас и он сам станет трупом.

Он в ужасе закричал, и сбросил тело с саней. Рогожа размоталась и черное, обмороженное, с вырванными ноздрями лицо уставилось широко открытыми глазами в низкое, вечернее небо. Опухшие губы улыбались.

Прасковья плыла. Будто не было вокруг нее ничего и никого — только цветущий, напоенный солнцем луг в их подмосковной усадьбе. Лениво жужжали пчелы, Марья — еще маленькая, трех, али четырех лет, — копошилась рядом с ней, неуклюже плетя венок из ромашек.

Женщина лежала, положив голову на плечо Михайле, разнежено зевая, держа его за руку.

«А Петеньки-то нет, — вдруг подумала Прасковья и тут же успокоено поняла, что не родила еще младшего сына — вона, близнецы-то маленькие какие еще».

— А Степа-то где? — спросил ее муж, нежно целуя Прасковью. «На реке, что ли?»

— Должно быть, — женщина чуть приподнялась и увидела сына, который махал им с берега.

— Степка реку переплыть хочет, — язвительно сказала Марья, — а силенок-то у него нетути.

— Степа, — крикнула сыну Прасковья, — ты не бойся, ты плыви, сынок!

Михайло встал, и протянул руку жене. Она посмотрела на реку — Степа уже был на другом берегу, и помахала ему рукой. Муж подхватил Марью, и все они вместе пошли вдаль от реки, в глубину луга, медленно растворяясь в жарком, полуденном воздухе.

Степан очнулся от ледяной воды, которая за время его сна подступила к самым камням, и залила ему ноги. Он посмотрел на солнце, и, что-то прошептав, бултыхнулся в глубокую волну. От холода ему сразу перехватило дыхание, запахло озерной тиной, он отплевался и быстро, — что было сил, — поплыл на запад, туда, где, — совсем поблизости, — белела полоска берегового песка.

Степан зашел в маленькую, чистую комнату и сел на деревянный стул, бросив перед собой покрасневшие, обветренные руки. Петька спал на узкой кровати, в обнимку с черным котом, который, увидев юношу, недовольно зашипел и выгнул спину.

Петя открыл синие, еще сонные глаза, обвел ими комнату и вдруг резко поднялся. Кот спрыгнул на пол и потерся о ноги Степана.

— Степа, — сказал мальчик, не вытирая слез. «Степа, это ты?»

— Я, родной, — юноша встал на колени у кровати и обнял брата, — сильно, так как еще никогда не обнимал.

— Все кончилось, — шепнул он на ухо плачущему навзрыд ребенку. «Слышишь, Петька, все кончилось. Я с тобой»

Эпилог

Колывань, апрель 1554 года

Каждое утро Степан ходил к морю. Вдова чухонка, у которой он брал комнату, поднималась до рассвета — подоить корову, сбить сливки, испечь булочки к завтраку. Степан быстро выпивал чашку кофе, — сначала было горько, а потом пришлось по душе, — и шел на берег.

Море — серое, просторное, низкое, — лежало перед ним, и еще спало. Теперь юноша знал, что, когда встанет солнце и разойдутся облака, море заиграет голубым и лазоревым, подует несильный, приятный западный ветер и побегут, сколь видит глаз, белые барашки волн.

В порт заходили ганзейские корабли. Степан смотрел на них снизу — на флаги за кормой, на развернутые паруса, на смуглых, обветренных матросов. Они резво карабкались по вантам, рулевой поворачивал румпель, и корабль, — ровно как по маслу, заходил на гладкую воду порта.

Разгружали тюки с дивными, волнующими запахами, с диковинными печатями, — будто арабскими или индийскими. Там были кофейные зерна и специи. Осторожно спускали вниз ящики с толстыми, зеленого стекла, винными бутылками. Засыпали в трюмы полновесную, золотую пшеницу — оттуда, с востока, в кою сторону Степан даже и не хотел смотреть.

На глазу он теперь носил черную повязку, а шрам от плети, хоша и зажил, но все равно выделялся на щеке. Вдова цокала языком и вздыхала: «Такой красивый юноша, как жалко!»

Однако же колыванские девицы — Степан это приметил, — ровно и не обращали внимания на его рану. Наоборот, бросали они на юношу взгляды жаркие, такие, что с непривычки, и обжечься можно было.

Степе было не до этого — Петенька был пристроен под крыло вдового купца Клюге, — тот, получив грамотцу от Никиты Судакова, с удовольствием взял мальчика в обучение торговому делу, — а Степан дневал и ночевал в порту. Даже снились ему паруса и мачты.

Наблюдая за кораблями, он выучил уже кое-какие команды и названия такелажа, что хриплыми голосами произносили немецкие и английские капитаны.

Мартин Клюге дал ему записи и карты, что остались от его брата, утонувшего несколько лет назад в Северном море, и по ним Степан учил навигацию — мучаясь и проклиная свой пока еще корявый немецкий язык.

За обедом в доме у Клюге хозяин вдруг посмотрел на Степана и сказал:

— Завтра должна прийти «Кларисса» из Гамбурга. Там капитаном товарищ брата моего покойного, если хочешь, я могу замолвить за тебя словечко.

Степан ровно камнем обернулся, — ничего не мог ответить.

— Конечно, — рассудительно проговорил Мартин Клюге, — штурманом тебе, Стефан, рановато еще…

— Да хоть бы и матросом! — горячо сказал Степан. «Да хоть кем, только бы в море!»

— Вот и брат мой, Пауль, упокой Господи душу его, такой же был, — вздохнул купец. «И как вы такие рождаетесь — с солью в крови? Вроде у вас в Московии одно море, и то далече — не иначе, как Господь вас выбирает».

— Степа, — спросил Петенька, — «а ежели тебя на корабль возьмут, ты мне ракушку привезешь из теплых морей?»

— Привезу, конечно, — улыбнулся старший брат.

— Петер скоро лучше меня будет в счислении разбираться, — улыбнулся Клюге. «Я так думаю, через годик в училище надо будет его отдавать, опять же, с другими мальчиками ему веселее будет, да, Петер?»

— Мне бы еще языки выучить, — страстно сказал Петенька. «Латынь-то сейчас не больно уже нужна, я ж не в священники хочу, а вот для торговли одного немецкого не достанет, английский нужен, да и французский тоже».

Степан посмотрел на брата и почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. Стоило ради этого кору грызть по новгородским болотам прошлой осенью, стоило хлебать тину в ледяном Чудском озере — ради того, чтобы брат его единственный сейчас, спокойно сидя в теплой комнате, так серьезно говорил о том, какие языки нонче надо учить.

— Пойдем, Стефан, покурим на дворе — поднялся Мартин Клюге. «Петеру еще задачи решать надо».

Над Колыванью разливался цветущий, щебечущий голосами птиц апрель. Купец набил трубку и посмотрел на юношу:

— Думаю я, Стефан, если возьмут тебя на корабль, надо нам с Петером года через три-четыре далее перебираться. Хоть и жаль насиженное место покидать, сколько уж столетий тут семья наша живет, — однако не нравится мне, как ваш царь на Ливонию смотрит.

— Не мой он царь, — сердито сказал Степан, затягиваясь вкусным табаком.

— Это да, — Клюге улыбнулся. «Прости, не подумав, сказал. Так вот — если московиты сюда войной пойдут, то ни о какой торговле уже думать не придется — ноги бы унести. А я, тем более, за Петера отвечаю — пока он в года не войдет, и не передам я ему дела».

— А куда ехать-то думаете? — спросил Степан.

— Можно в Гамбург, а можно и в сам Лондон, — Клюге улыбнулся. «Сейчас с Новым Светом пока выгодная торговля, хотя испанцы, паписты эти, все там к рукам прибирают потихоньку.

Ну, посмотрим.

Петеру к тому времени уже лет десять или одиннадцать будет, проще переезжать, когда ребенок не маленький. А ты, Стефан, кабачок, что старый Ханс в порту держит, знаешь?»

— Знаю, — ответил Степан. «Только не заходил туда никогда».

— Ну, так завтра к ночи загляни, — хлопнул его по плечу Клюге. «Капитан «Клариссы» всегда там гуляет после плавания».

Прозрачный вечер опустился на Колывань, месяц, будто тонкий леденец, висел в медленно синеющем небе и всходили над морем бледные звезды.

Степан толкнул дверь кабачка и закашлялся — едкий табачный дым сизыми слоями висел в воздухе.

— А, Меченый, — поднялся из-за столика низкий, коренастый человек с отрубленным саблей ухом. «Иди к нам».

— Ты уж извини, что я тебя так называю — капитан Якоб Йохансен налил Степе пива. «Я, как видишь, тоже — он усмехнулся, — не красавец. Берберы на абордаж брали южней Сицилии.

Однако их капитана рыбы едят, а я ничего — жив и кораблем командую. Что умеешь, Стефан?»

— Ничего не умею, — честно ответил юноша.

— В море ходил когда-нибудь? — вздохнул Якоб.

— Каждое утро смотрю на него, — Степан отпил пива и добавил: «Была б моя воля, так я на суше и не жил бы».

— Глаз-то тебе кто выбил? — поинтересовался капитан. «Дрался, что ли?»

— Царь Московии, плетью, — спокойно ответил Степан. «Я его заколоть пытался — за честь сестры-покойницы мстил, а потом из тюрьмы бежал».

Над столом повисло молчание.

— Смотри, — нарушил его Йохансен и стал чертить угольком по деревянному столу. «Завтра загрузимся зерном, и вернемся в Гамбург. Там возьмем коров, — глаза б мои не видели этот живой груз, грязи от него не оберешься, но деньги хорошие. Пойдем в Ньюкасл, там коров — на берег, берем шерсть, идем в Геную. А там посмотрим.

На борту я царь и бог, если что не так сделаешь, могу и кошкой перетянуть. Плавать умеешь?»

— Умею, — сглатывая комок в горле, сказал Степан.

— Ну, так что, согласен? — Йохансен пытливо глянул на него.

— Да, — твердо сказал Степан.

— Ну, за это выпить надо! — капитан прищелкнул пальцами. «Ханс, дружище, тащи нам еще пива, выпьем за нового матроса на «Клариссе». Прозвище-то как твое, Стефан?»

— Да так, как ты и сказал, — Меченый, — Степан залпом осушил кружку.

— Ну, за Стефана Меченого! — улыбнулся Йохансен. «Попутного тебе ветра!

Пролог

Танжер, лето 1557 года

Полуденное солнце заливало гавань беспощадным светом, на берегу не было ни единого человека, горожане попрятались в увитые зеленью тенистые дворы, поближе к плеску фонтанов.

На палубе было невыносимо жарко. Степан Воронцов подозвал помощника.

— Вечером возьмем товар, ночью выйдем. Ветер пока восточный, нечего время терять, к рассвету доберемся до Лагуша.

— А все вчера выгрузили? — спросил помощник, сверяясь с описью.

— Дай-ка, — Воронцов поводил пальцем по строчкам. — Вроде все. От губернатора не приезжали?

— Нет пока, — помощник вздохнул. — Сдать бы этот фарфор с глаз долой, еще хорошо, что не побилось ничего в дороге.

Губернатор Гоа, где они стояли под погрузкой — специи, шелк, жемчуг, — передал с «Клариссой» подарок на свадьбу для своего родственника, наместника в Танжере, — тончайшей работы китайский фарфоровый сервиз ручной росписи.

— Мог бы и со своими португальцами отправить, — посетовал помощник. — Вон их сколько рядом швартовалось.

— Португальцев много, а «Кларисса» одна, — рассмеялся Степан. — Поеду-ка я сам к наместнику, отвезу ему подарок, а то кто его знает, когда они кого-нибудь прислать соизволят. Нечего нам тут стоять, в Бордо груз ждет.

На двери капитанской каюты, которую Степан занял после смерти Якоба Йохансена, была прибита подкова — на удачу.

Еще на Молуккских островах старому капитану было плохо, но он крепился, гонял матросов, а спустившись в каюту, лежал, тяжело дыша, прикладывая к голове мокрую тряпку.

— Стефан, — сказал Йохансен той ночью. — Приведи «Клариссу» домой.

Воронцов испуганно вытаращил глаза. За три года он стал хорошим штурманом, юношескую порывистость, из-за которой он впервые встав за штурвал «Клариссы», чуть не посадил ее на банку в Северном море, сменил трезвый расчет. Но все равно на борту были моряки куда опытней его, люди, сызмальства привыкшие к качающейся под ногами палубе.

Йохансен, выслушав все это, вяло ругнулся и попросил Степана набить трубку.

— Дурак, — сказал он, полулежа на узком высоком рундуке. — Я же вижу, как ты корабль ведешь, как море чуешь. Я еще в Колывани понял, что быть тебе капитаном.

Якоб Йохансен умер на рассвете, в двух днях пути от мыса Доброй Надежды. Когда его тело, зашитое в парус, ушло под воду, Степан оглянулся невидящими глазами на команду, и, пройдя сквозь людей, встал к штурвалу.

Сейчас его первый корабль стоял на рейде Танжера. «Кларисса» была ходкой, недаром португальские корабли, вышедшие позже, безнадежно отстали.

О том, что случилось потом, Степан предпочитал не вспоминать, его левая рука была до сих пор перевязана. В прошлом году на зимовке в Сент-Джонсе он сдуру отдал себя в руки местного умельца. Йохансен не стал ругать его, увидев свежую звезду между указательным и большим пальцем, только сокрушенно покачал головой. Впрочем, у самого Йохансена была такая же, только уже выцветшая от времени.

Дон Бернардим де Карвальо, губернатор Танжера, наместник короля Себастьяна и недавний молодожен, проснулся после сиесты не в настроении. Прошел всего месяц с тех пор, как он с большой помпой обвенчался с юной Изабеллой в соборе девы Марии в Лиссабоне.

Новобрачной не нравился Танжер. Пятнадцатилетняя девушка, вывезенная из галисийского монастыря, страдала от жары и головной боли, дичилась людей, и муж не был исключением.

Вот и сейчас, послав к Изабелле слугу, де Карвальо знал, что тот скажет по возвращении, что сеньора лежит и передает, что не встанет. Он вздохнул и позвонил, чтобы принесли парадный костюм. Внизу ожидал капитан торговой шхуны с подарком от его дальнего родственника, губернатора Гоа.

— Сеньора Изабелла! — служанка вбежала с балкона в прохладную затемненную комнату.

— Приехал какой-то мужчина!

— Откуда ему взяться в этой дыре, Пепита? Это наверняка какой-нибудь берберский дикарь.

— Нет, нет, сеньора, выглядит как добрый христианин! Темноволосый, с черной повязкой на лице, оставил коня слуге и зашел в дом. Моряк вроде.

В дверь постучали. Пепита выпорхнула из спальни и тут же снова просунула голову в полуоткрытую дверь.

— Сеньора, дон Бернардим прислал сказать, что приехал капитан «Клариссы» и привез от губернатора подарки из Гоа.

— Капитан «Клариссы»? — Изабелла рывком села на сбитых простынях. — Неси одеваться.

Когда она вошла в залу, Бернардим с гостем негромко переговаривались у окна. Немецкий капитан был почти на голову выше ее мужа и много шире в плечах.

— Капитан, — сказал губернатор, донельзя изумленный тем, что Изабелла соизволила выйти, — позвольте представить вам мою супругу, донью Изабеллу Хуану Марию де Карвальо ди Жоао.

Степан уловил слабый аромат южных цветов. Тонкая рука развернула кружевной веер и нежный голос произнес: «Добро пожаловать в Танжер, капитан».

Изабелла впервые видела так близко постороннего мужчину. У него было смуглое, обветренное лицо, каштановые волосы выгорели на солнце и просверкивали золотом.

Единственный глаз — нестерпимо синий, как вода в горной реке. Пепита не соврала, другой глаз был прикрыт повязкой. Изабелле захотелось приподнять ее холеным пальчиком и посмотреть, что под ней.

Левая рука гостя была забинтована, правая лежала на эфесе шпаги, рассеянно поглаживая выбитых на нем наяд и кентавров.

Степан почтительно поклонился Изабелле. Ее муж уныло жужжал что-то про торговые патенты и перевозку слоновой кости, но Воронцов не слышал его. Изумрудные серьги покачивались в нежно-розовых мочках. Огненно-рыжие локоны были убраны под сетку из золотой нити, но несколько непокорных завитков сзади выбились на лилейную шею. На носу доньи Изабеллы рассыпалась стайка веснушек.

— Когда вы снимаетесь с якоря, капитан? — спросил губернатор.

— Хотелось бы сегодня. — Степан с трудом отвел взгляд от девушки.

Длинные ресницы дрогнули. Изабелла негромко проронила: «Жаль, что вы так торопитесь, Танжер достоин того, чтобы потратить на него хотя бы пару дней».

Губернатор запоздало подумал, что за месяц в Танжере Изабелла, кроме резиденции, порта и собора, ничего не видела.

— Если вечером заполним трюмы, то ночью снимемся с якоря. Надо торопиться, пока погода хорошая. — Воронцов снова поклонился. — Мне пора на корабль. Сеньора, пожелайте мне попутного ветра.

— Пусть он всегда будет таким для вас, капитан.

На Танжер спустилась черная, южная ночь. Небо усеяли бесчисленные искорки звезд.

Степану не хотелось возвращаться в одиночество капитанской каюты. Он осадил жеребца на набережной и свистом подозвал портового мальчишку.

— Дуй на «Клариссу» и передай, что капитан задерживается. Пусть начинают грузить. Если что срочное, я здесь. — Он указал на вывеску харчевни и дал гонцу медную монету, а сам зашел в харчевню. Португальцы привозили сюда хорошие вина.

Степану принесли из погреба мгновенно запотевший кувшин из шероховатой глины.

— Здорово, Меченый, — раздался у него над ухом незнакомый голос.

Степан поднял голову и увидел, как напротив него устраивается невысокий невзрачный человек с серым, будто припорошенным пылью, лицом и острым взглядом блекло-голубых глаз.

— Что тебе надо и кто ты такой?

— Тебе привет от капитана Стивена Боро, — сказал незнакомец. — Помнишь тезку своего, Стефан Меченый?

— Как не помнить, помню. — Воронцов щелкнул пальцами, чтобы принесли еще один стакан, налил вина незнакомцу.

Тот отпил и посмотрел на Воронцова поверх толстой стеклянной кромки.

— Испанское.

— Хорошее. Пришел из Московии капитан Стивен?

— Пришел. — Незнакомец набил трубку и закурил. — Зимовал во льду. Много хорошего про тебя рассказывал.

Год назад их корабли стояли рядом в лондонском порту. Стивен Боро собирался пройти путем экспедиции покойного Виллоуби и Ченслора по северному берегу Азии, чтобы отыскать проход к Новому Свету. Они тогда долго сидели над картами, Боро все уговаривал Степана пойти с ним. Воронцов отказался, на восток его не тянуло.

— Мы знаем, что случилось на «Клариссе», когда вы обогнули мыс Доброй Надежды. — Не обратив внимания на вопрос Степана, незнакомец показал глазами на его перевязанную руку.

Воронцов стиснул пальцы на рукоятке кинжала.

— Кто ты такой?

— Неважно, а ты ножик-то оставь, мил человек, дело у нас к тебе есть.

— Контрабанду не возьму, — мотнул головой Степан.

— Мелко мыслишь, капитан, — мужчина издал сухой короткий смешок. — Когда бунт на «Клариссе» случился, ты был побойчей, с зачинщиками не церемонился.

— Моя вина, что до бунта довел, — сбитый с толку такой осведомленностью, буркнул Воронцов. — Был бы я постарше…

— Старше стать успеешь, — скупо улыбнулся незнакомец. — Так вот про испанское вино, его сейчас очень в Англии уважают.

— А что, там своего нет?

— Есть, — собеседник пожал плечами. — Но англичанам пока больше нравится испанское.

Но все изменится, и очень скоро. Пока у англичан руки связаны, а когда развяжутся, нам, Меченый, — он придвинулся поближе, — понадобятся хорошие капитаны, корабли у нас и самих есть.

— Где? — Воронцов махнул рукой, чтоб принесли еще вина.

— В Новом Свете. — Незнакомец испытующе посмотрел на Воронцова. — Что думаешь об этом?

— Но я не англичанин.

— Но и не немец. И про глаз твой выбитый нам тоже кое-что известно. Но ты отличный моряк, это для нас важнее. Ну так как?

— Согласен, — после паузы ответил Степан. — Только мне «Клариссу» сейчас бросать нельзя, я Йохансену обещал ее домой привести.

— Сейчас и не надо. Зайди в Бордо, потом иди в Гамбург, как и собирался, семью из Колывани потихоньку перевози, брат же у тебя там младший, верно? А потом двигай в Лондон. — Человек щелчком перебросил через стол запечатанное письмо. — Придешь по адресу на конверте, передашь записку, все, что нужно дальше, тебе расскажут.

Воронцов повертел в руках надписанный четким, решительным почерком конверт. На печати красовалась роза Тюдоров.

— Ну, бывай, Меченый, может, и свидимся еще, а если нет — доброго тебе ветра под английским флагом. Да, кстати, губернатора Карвальо срочно вызвали в Лагуш. Его корабль, сейчас, верно, уже в проливе. Считай, что это знак нашего к тебе расположения. — Бледноглазый рассмеялся и исчез в дыму таверны, будто и не было его.

Вернувшись на «Клариссу», Степан первым делом бросился в каюту. Порывшись в сундуках, нашел то, что ему было нужно — в Гоа он зачем-то купил эту вещицу, Йохансен еще корил его за выброшенные на ветер деньги.

— Вернусь к рассвету, — бросил он помощнику, торопливо спускаясь в шлюпку. — Готовьтесь к отплытию, чтобы сразу сняться с якоря.

Губернаторский дворец стоял высоко на холме, отсюда порт и город казались сверкающей россыпью огоньков. Изабелла стояла у окна, вспоминая галисийские ночи, звон монастырского колокола и свои мечты на узкой, жесткой постели послушницы.

— Сеньора, — Пепита просунула голову в дверь, — вас спрашивает давешний немецкий капитан. Он говорит, что забыл передать вам подарок.

— Зови.

Она завороженно погладила лежавшую на ладони крупную жемчужину — редкого зеленого цвета, оправленную в золото.

— Какая, должно быть, это красивая страна, если там рождаются такие чудеса!

— В Индии есть поверье, что если собрать девять магических жемчужин, — сказал Степан, — то человека ждет вечное счастье.

— А вы верите в счастье?

— Верю. — Он коснулся раскрытой ладони. — Хотите примерить?

Она молча повернулась к нему спиной, слегка склонив голову, и Степан осторожно застегнул на точеной шее замочек цепочки. Будто во сне, он осторожно погладил острые, еще детские ключицы. Изабелла быстрым движением распустила косы. Ему показалось, что у него перед глазами хлынула расплавленная медь, и больше он уже ничего не помнил.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один.

— Я думала, больше. — Изабелла потерлась о его щеку.

— Море старит. — Он целовал ее глаза, губы, шею, спускаясь к аккуратной округлой груди, потом еще ниже, пока она не запустила пальцы в его волосы, не выгнулась с приглушенным стоном.

Сквозь неплотно закрытые ставни в комнату вползал рассвет.

— Ты не вернешься, — полуутвердительно произнесла она, осторожно отодвинув его повязку и коснувшись губами шрама.

— Не вернусь.

— Иди, и пусть минуют тебя бури и шторма.

Изабелла поднесла к губам жемчужину, казалось, хранившую тепло подаривших его рук.

«Кларисса» вышла из Гибралтара. Степан оглянулся на тающий в утренней дымке Танжер.

Впереди лежал океан. Воронцов крутанул штурвал, корабль накренился и взял курс на север.

Часть вторая

Москва, лето 1557 года

Феодосия Вельяминова развернула письмо и снова вчиталась в ровные, аккуратные строки.

«Порт в устье Наровы мы поставили, однако купцам сюда путь все одно заказан — не пускает их Ливонский орден. В Новгороде говорил я с твоим батюшкой, Никитой Григорьевичем, рассуждает он, хоть бы мы и десяток портов заложили, все равно надо воевать Ливонию. Отсюда отправляюсь я по царскому приказу в Орешек, ежели дело дойдет до войны, надо его укреплять, ибо выстроен он хорошо, но давно в запустении пребывает. Поэтому, милая моя Федосеюшка, лежит тебе путь в Новгород. У отца твоего есть до тебя дела, да и внучку ему повидать охота. Там можно нанять для Марфуши учителей, коих на Москве не найдешь. Собирайся речным путем, так быстрее.

Отпишись мне, как прибудешь к отцу, ино тревожусь я за вас.

Марфуше скажи, что растения, какие были тут на берегу, я ей собрал и высушил, как она просила, в Орешке тако же соберу. Посылаю вам обеим свою любовь и благословение.

Марфа просунула голову в полуоткрытую дверь.

— Что батюшка пишет?

— Пишет, что растения тебе собрал.

Марфа запрыгала от радости.

— А он скоро приедет?

Феодосия усадила дочь к себе на колени.

— Нескоро, доча, зато мы в Новгород поедем, к нему поближе.

— К дедушке? — Марфа просияла. — А когда поедем? А можно мои травки с собой взять?

— И травки возьмем, там есть травница известная, я еще у нее училась, попрошу ее взять тебя поучить. Ты настой сварила?

— Сварила, пойдем покажу. А Барсика возьмем?

— Нельзя Барсика. Мы на лодьях пойдем, куда кота по воде таскать. Пусть здесь тебя ждет.

— На лодьях? — Марфа вытаращила зеленые, как весенняя трава, глаза. — Ужели по самому Волхову пойдем?

— И по Ильмень-озеру. Давай поглядим, что ты там наварила, а потом верхом прокатимся.

Барсик лежал в горнице на сундуке и сосредоточенно облизывал лапу. Завидев Марфу, он спрыгнул на пол, подбежал к ней, потерся об ноги. Девочка подняла его, дунула легонько в мягкое брюшко. «А тебя, котище, в Новгород не возьмут. Будешь тут меня ждать».

Она вытащила на середину горницы сундучок и стала собираться. На дно уложила то, из-за чего родители однажды повздорили. Она до сих пор помнила ту ночь, когда, прокравшись босиком вниз, услышала негромкий, с льдинками, материнский голос.

— Ты, Федя, ровно ума лишился. Мало того что шестилетнюю пигалицу на охоту таскаешь, так еще кинжал ей на именины даришь, нет чтоб вышивание иль книгу какую душеполезную!

Куда ей кинжал-то?

— Книг у нее и так хватает, а вышивание, дак сама знаешь, что дочь наша скорее конюшни будет чистить, чем за пяльцы сядет.

Сейчас она взяла кинжал и осторожно вынула его из ножен. «Это самолучшая сталь, — сказал тогда отец, — смотри, какой на клинке узор. Раньше такое железо называли красным».

— Его на Москве выковали? — Марфа во все глаза разглядывала клинок. Кинжал был коротким — ровно по ее руке, но увесистым. Ножны были изукрашены золотой насечкой, в середине проступал силуэт рыси с изумрудными глазами.

— На Руси такие пока не делают, из Персии привезли. Ножны я приказал особо сделать, как раз для тебя. Только заруби себе на носу, один кинжал ничего не стоит, ежели не умеешь с ним обращаться.

Сначала она училась на набитых соломой мешках. Отец учил, как правильно стоять, куда бить, как отступать, чтобы увернуться от удара.

На зимней охоте, когда борзые держали волка, Вельяминов спешился и подозвал к себе Марфу. Та послушно спрыгнула с белой кроткой кобылки и увидела, как отец одной рукой пригибает к снегу серую волчью голову. Зверь рычал, оскалив клыки, собаки повизгивали, возбужденные запахом крови. Марфа как во сне потянула кинжал из ножен.

— Бей.

Она опустилась на колени, и, не отрывая взора от янтарных глаз хищника, отрицательно качнула головой.

— Нечестно это. Он же ответить не может.

Федор Вельяминов молниеносным движением перерезал зверю горло.

— Есть враги честные, а есть бесчестные. С бесчестными надо драться, как и они с тобой.

— Драться надо честно, — упрямо ответила девочка.

Марфе еще долго снились желто-зеленые волчьи глаза. Будто в углу детской горницы стоит темный человек, о котором рассказывал Петруша Воронцов, мол, как он взглянет на тебя, так и конец тебе. В тех снах темный человек протягивал ей руку, и она вставала с постели и шла к нему — безвольно, бездумно, будто влекомая чужой недоброй силой.

«Отыди от меня, зрящ бес полуночен», — перекрестилась девочка и в который раз уже провела пальцем по лезвию кинжала.

Сверху Марфа сложила свои растения. Собирать она их начала, когда маменька стала учить ее лекарскому делу. В саморучно переплетенной толстой тетради она аккуратно подписывала названия по-русски и по латыни, копируя их из матушкиного травника. «Вот если б еще у Вассиана попросить травок, — подумала девочка. — Но когда мы в Чердынь ездили, я еще маленькая была, а там растения наверняка не такие, как у нас».

С единокровным братом у Марфы завязалась переписка, когда Вельяминовы вернулись из Пермского края. Вассиан присылал ей искусно исчерченные карты, а один раз даже передал с оказией несколько невиданных темно-зеленых камней, в цвет глаз Марфы. Федор велел выточить из них шкатулку для дочери.

Последней в сундучок легла книга, подарок деда Никиты на недавние Марфины именины.

Это было напечатанное в октаву издание «Землеописания» Дионисия Периегета, отпечатанное в типографии Альда Мануция в Венеции. На первой странице была карта Земли со всеми морями, океанами и даже Новым Светом.

Одежду Марфа побросала в сундучок кое-как. Впрочем, охотничий наряд был свернут со всем тщанием и уложен на самый верх сундука.

Лодьи вышли на рассвете. Марфа во все глаза смотрела на бескрайний простор, на крутую волну, разбивавшуюся о бок головного струга. Кормщики развернули паруса, и караван потянулся к устью Волхова.

— Это озеро Ильмень, — сказала мать, и девочка, задрав голову, успела заметить блеснувшую в темно-серых глазах слезу. — А дальше к северу лежит Чудское озеро, где благоверный князь Александр разбил рыцарей Ливонского ордена.

— Великий был бой? — Марфа жадно вдыхала свежий ветер, что нес их к Новгороду.

— Великий и страшный. Там пал предок наш, Григорий Судак. Века прошли, а и сейчас живет память о той победе.

Заходя в устье Волхова, кормщики слаженно наклонили лодьи, и Феодосия до боли сцепила пальцы, спрятанные в рукавах опашеня. Почти пятнадцать лет прошло, как покинула она Новгород юной женой Василия Тучкова, и сейчас возвращается — боярыней Вельяминовой, с караваном лодей, с подарками отцу, с дочерью.

— А Волхов-то пошире Москвы-реки будет! — звонко воскликнула Марфа. Гребцы на струге рассмеялись, а бородатый кормщик, обычно угрюмый, широко улыбнулся.

— Права боярышня наша, даром что дитя, а глаз вострый. И пошире Волхов, и поглубже.

Если хочешь, девонька, так и у руля можно постоять. — Он присел рядом с Марфой и хитро, снизу вверх посмотрел на Феодосию.

— Маменька, правда можно? — просияла Марфа.

— Иди, иди, посмотри на господина Великий Новгород, на гордость его, — разрешила мать.

Кормщик, — Марфа уже знала, что зовут его Никифор и у него три дочки, столько, сколько ступенек на лестнице, смешно показывал он ладонью от пола, — положил маленькие ладошки Марфы на штурвал, и накрыл их сверху своими большими, жесткими руками.

— Вот так, боярышня, — прогудел он. — Так и правь, и пристанем прямо у ворот новгородских.

Перед ними вставал белокаменный город, с парящим над ним золотым куполом Святой Софии. Марфа будто стояла в подмосковной усадьбе, на обрыве Воробьевых гор, и глядела на Москву. Да только златоглавая плыла внизу, и Марфа чувствовала себя над ней птицей.

Здесь же город рассыпался перед ней чудным ожерельем, становясь все выше, все величественней.

— Господин великий Новгород, — пробормотала девочка. — Здесь дед Никита мой живет.

— Живет, а как же, — подхватил кормщик. — Никита Григорьич по всей земле Новгородской славен.

Струг мягко приткнулся к речной пристани. На борт поднялся седой человек, как две капли воды похожий на Феодосию. Она радостно поклонилась отцу и звонким, помолодевшим голосом поблагодарила команду.

— Спасибо, люди добрые, за помощь, за заботу, за то, что славно добежали до земли Новгородской.

— Благодарствуй, боярыня, здрава будь ты и семейство твое, — склонил голову Никифор.

Никита Судаков подошел к притихшей Марфе и присел рядом.

— Стало быть, ты и есть Марфа Вельяминова, внучка моя единственная? — В его глазах запрыгали чуть заметные смешинки.

— Я есть боярышня Марфуша, — важно сказала девочка и протянула деду руку. Тот, не удивившись, пожал ее.

— Добро пожаловать, боярышня.

Чудеса начались прямо у пристани. Марфа думала, что, как в Москве, их будет ждать возок — чтобы бояре не замарали платья в густой жирной грязи, однако от пристани к городским воротам взбиралась широкая дорога, выложенная бревнами.

— А где же возок? — растерялась она.

— В Новгороде, внучка, пешком ходят, — усмехнулся Судаков. — Давай руку, на людей посмотришь, себя покажешь.

Марфа, позже видевшая великие города Европы, навсегда запомнила тот путь по новгородским улицам. Больше всего ее поразила чистота. В Москве даже у Кремля высились кучи грязи, да и на боярских дворах зачастую прямо у стен богатых теремов валялись свиньи. Только здесь она поняла, почему мать строго выговаривала ей за малейший беспорядок в детской.

Мать с дедом о чем-то негромко переговаривались, а Марфа дивилась, как много людей вокруг, с каким достоинством они неспешно — или даже торопясь, но никого не расталкивая, — идут по своим делам. В толпе попадались люди в иноземной одежде, многие из них, — должно быть, тоже недавно приехавшие, — озирались вокруг с немым восторгом.

С Никитой Судаковым здоровались, он останавливался, перекидывался словом-другим с каждым, пожелавшим ему здравствовать. До Марфы доносились обрывки разговоров — про караван с товарами для корелов, про навигацию на Ладоге, про поставки рыбы с Белого моря.

Усадьба деда поразила ее непривычным деловым порядком. Казалось, здесь нет ни одного бездельного человека — не то, что на Москве, где дворня сидит у ворот и треплет языком, выстругивая щепки или лузгая семечки.

Ее оставили в детской горнице и велели прийти к трапезе через час — мать перевернула простые песочные часы, стоящие на низенькой, как раз под рост Марфы, конторке.

Оглядевшись, девочка принялась рассматривать книги. Их было немного, но были там пречудесные издания, например, маленькая, но толстая книга на уже немного понятной Марфе латыни с красивыми картами чужеземных стран и изображениями диковинных существ. Рядом стояла латинская грамматика, Марфа сначала подумала, что это та же книга, по которой она училась сама, но здесь задания были сложнее, а поля пестрили пометками. Чья-то детская рука писала спряжения глаголов и подчеркивала непонятные места.

На поставце стояла совсем уж невозможная вещь — круглый шар на деревянной подставке.

На нем были наклеены карты. Их Марфа уже видела и могла показать, где Москва, где Новгород, где запад и восток. Но этот шар крутился, и девочка застыла, восхищенно глядя, как под ее пальцем вращается маленькая Земля. Аккуратно прижав к себе диковину, она заторопилась к взрослым.

— Что сие есть?

— Сие есть глобус, дитя. Он показывает нам дальние страны и великие моря, — степенно ответил дед.

— А почему он крутится?

— Потому что Земля наша крутится вокруг своей оси, так и глобус, — сказала мать. — А теперь причешись, вымой руки и приходи за стол.

За обедом Марфа ела молча и быстро. Кормили здесь просто, но очень вкусно. Свободной рукой она исподтишка вертела глобус, стоящий рядом на лавке.

Герр Клюге проводил Марфу до крыльца. Феодосия стояла у ворот и разговаривала с женой Иоганна, толстой и веселой фрау Матильдой. Девочка уже знала, что фрау Матильда ждет ребенка и что он сейчас в животе у фрау Матильды. Потом ребенок появится на свет, и она похудеет.

Ключница Ульяна по секрету рассказала девочке, что в ту ночь, когда Марфа появилась на свет, была страшная гроза: «И одна молния ударила прямо в мыльню, где была боярыня.

Начался пожар, мы ужо думали, что конец и тебе, и боярыне пришел, но тут батюшка твой вернулся и перенес матушку на руках прямо в терем. Там ты и родилась».

Марфа потом несколько дней бегала посмотреть на след молнии, старую мыльню сломали, на ее месте выросла высокая трава, и только небольшой выгоревший участок напоминал о ночи ее рождения.

Вот уже месяц Марфа Вельяминова училась. Историю и латынь ей преподавала мать, греческий и математику — дед Никита, а заниматься родной речью, законом Божием и пением она ходила в собор Святой Софии к строгому писцу Демиду и смешливому молодому батюшке Филиппу.

Совсем недавно в ее жизни появился герр Иоганн Клюге, он взялся обучать ее немецкому и географии. Сам он родом он был из Колывани, а жена его родилась и выросла в Новгороде, в старой ганзейской семье.

Девочку ее захватила и понесла городская улица. Она вертелась во все стороны, разглядывая прохожих, дома, купола церквей, стаи птиц над головой.

— Зайдем-ка сюда, — мать приотворила ворота небольшого домика. В Новгороде дверей не запирали.

Их встретила сухонькая старушка с непокрытой по-домашнему головой. Звали ее Ефросинья Михайловна. Марфа ходила к ней два раза в неделю учиться варить настои, делать мази и перевязывать раны.

Ей дали крепкое сладкое яблоко и усадили за стол. Она достала немецкую тетрадь и стала перечитывать записанные в прошлый урок фразы.

— Ну, что, Феодосия, думаешь?

— Так, Ефросинья Михайловна, все по-вашему вышло. Отекает она сильно, бедная, я на ноги ее посмотрела, прям стволы древесные, жалуется, что голова болит, в жар бросает и мушки перед глазами. Все, как мы и говорили. Когда ей срок-то?

— Да хоть бы недельки две, а лучше три еще походить. Но боязно мне, — я таких много перевидала, — если судороги начнутся, не выживет ни мать, ни дитя. Я ей велела лежать, сколько можно, и чтобы в горнице было темно и прохладно. Воду пьет она?

— Пьет. Я ей сборы дала, один от отеков, другой от головной боли. А по-хорошему, ей бы травок дать, чтобы схватки начались.

— Давай неделю погодим еще, а там решим, — промолвила Ефросинья. — Дитя ведь жалко, первое все же. Я ее мужу велела, буде хоть один пальчик у нее дернется или глаз мигнет, сразу чтоб за мной посылали.

— Матушка, — спросила Марфа, когда они возвращались домой, — что, фрау Матильда сильно болеет?

— Сейчас сильно, но как родит, так и не вспомнит, что болела. Главное, чтоб родила, и чтоб дитя здоровое было.

— А Ефросинья Михайловна, она и повивальная бабка тоже?

— А то, она меня еще принимала.

— Сколько ж ей лет? — ахнула Марфа.

— Да уж к семидесяти.

— Мам, а ты свою маменьку помнишь?

— Нет почти, Марфуша, мне ж всего четыре годика было. Твой дедушка был в свейской земле, а мы летом поехали на Ладогу, в наши вотчины, вышли в озеро, а там поднялся шторм, лодьи на камни понесло. Матушка меня к себе привязала и прыгнула в воду.

Доплыла до берега, а назавтра у нее горячка началась, так она и отошла.

Марфа затихла, но ненадолго.

— Я плавать умею. Это ты меня научила?

— И я, и батюшка твой. Как ты еще дитем была, он тебя отнесет к Москве-реке и давай окунать в воду. Так ты и поплыла, а потом уже я тебя учила.

Феодосию вдруг пронзила почти нестерпимая тоска по мужу, хоть бросай все и езжай в этот Орешек. Да ведь нельзя, война еще начнется.

— А батюшка скоро приедет?

— А вот как закончит свои дела, так и приедет. Скорей бы уже.

Никита Судаков ждал дочь в крестовой горнице. Она отослала Марфу в светелку и протянула ему переданное Иоганном Клюге письмо из Колывани. Судаков, едва пробежав его глазами, свернул листок и внимательно посмотрел на дочь.

— Будет война. Вот, сама почитай.

Мартин Клюге, давний отцовский знакомец, писал, что Ливонский орден на переговорах в Позволе заключил вассальный договор с польским королем Сигизмундом.

— Думаешь, государь этого не потерпит? — взглянула Феодосия на отца. Тот покачал головой.

— Ливонцы к войне не готовы. Магистр ихний, Фюрстенберг, только и полагается, что на силы Сигизмунда, а тот не станет слать войска супротив царя Ивана. Ты еще подумай, Федосья, Колывань и Рига — города ганзейские, а Ганзу сейчас англичане выживают из торговли на наших морях. Ганза чьими сукнами промышляет?

— Фландрскими, знамо дело.

— А Фландрия у нас чья? То-то и оно. — Никита прошелся по горнице. — Мало что Англия с Испанией на морях соперничает, они еще и тут зачнут драться. Английские купцы в Белое море дорогу уж проложили.

— Да, когда Ченслор[1] в Москву приезжал осенью той, помнишь небось.

— Да уж как забыть, коли вы тем годом подрядились народ из Москвы вывозить — ухмыльнулся Судаков.

— Так вот, встречался тогда царь Иван с Ченслором, и Федор с ним тоже говорил. Звал государь Федора послом к королеве Марии поехать, да он отказался, Осипа Непею отправили.

— Отказался? — зорко взглянул на дочь Судаков. — Муж твой редкого ума человек, таких на Москве и не встретишь ноне.

— Одного бы его отправили, — она подняла на отца усталые серые глаза. — Государь бы меня с Марфой не отпустил, в заложниках бы оставил.

Никита погладил дочь по голове, как в детстве.

— Когда война начнется, от старого Новгорода мало что останется. И так наши вольности упразднили, а если в Ливонии заместо купцов войска стоять будут, много не наторгуешь.

Царь Иван горазд чужих в страну впускать, а чтобы своих выпускать — так это не по евонному. Надо тебе с Марфой в Колывань собираться. Я у всех на виду, мне не с руки тайными делами заниматься, а что баба с девкой едет, так кто на вас взглянет?

— А что сделать надо?

— Это я тебе расскажу, — присел к столу Никита.

Колывань, лето 1557 года

Мартин Клюге цепко взглянул на женщину, что стояла перед ним. Была она высокого роста, худощавая, с аккуратно убранными под белый чепец льняными косами. Из украшений — простые серебряные серьги да скромное венчальное кольцо. Платье опрятное, но бедноватое. И не подумаешь, что это дочь богатейшего купца Судакова и жена ближнего боярина царя Ивана. Федосья поняла его взгляд и рассмеялась.

— Не с руки мне алмазами обвешиваться, герр Мартин, меньше взглядов, оно и лучше.

— И то верно, — одобрительно кивнул Клюге. — Как там сродственник мой, Иоганн? Жена его родила?

— Еще за неделю до отъезда нашего. Хороший мальчик, крупный, здоровый, — улыбнулась Федосья.

— Ну и слава Богу, — Клюге кивнул на письмо. — То дело, о коем отец ваш мне написал, фрау Теодосия.

— Зовите меня Тео.

— Так вот, фрау Тео, за один день это не делается. Мне надо кой с кем посоветоваться, да не здесь, а подалее. Так что придется вам пару месяцев тут пробыть, не меньше — пока я грамоты нужным людям отправлю, пока ответы получу…

Федосья замялась.

— Неловко мне у вас останавливаться, негоже женщине у вдового человека жить. Нет ли у вас какой старушки на примете, чтоб комнату взять?

— Да вот хоть фрау Катарина, у которой Стефан жил, еще до того как в море ушел, — чего еще искать? — пожал плечами Клюге.

— Стефан? — ахнула Феодосия.

— Ну да, Стефан, что из Московии бежал. Одноглазый такой, он сейчас капитан «Клариссы».

Знаком он вам?

— Племянник это мой, по мужу. А Петя, брат его меньший тоже здесь?

— Петер? — Клюге посмотрел на большие часы нюрнбергской работы. — Он в училище городском, вот-вот придет. Ужели вам батюшка ничего не сказал?

Феодосия отрицательно покачала головой.

— Узнаю Никиту, — усмехнулся Мартин Клюге. — На что я скрытный, так он меня скрытнее.

Фрау Тео, вы говорили, что он передал для меня шкатулку какую-то. Давайте я ее заберу, а потом к фрау Катарине сходим, тут рядом.

Марфа сидела на подножке возка и скучала. Пусто было на дворе, ни луж, ни пыли — одни чисто подметенные камни и подстриженные деревца. Мать ушла с Клюге в дом, за массивную, всю увешанную засовами деревянную дверь и уже долго не возвращалась.

И город маленький — не то что Москва иль Новгород. Матушка, правда, показав на шпиль церковки, сказала, что это самое высокое здание в христианском мире, но девочка сомневалась — кому придет охота строить такую красоту в эдаком захолустье?

Из-за угла вышел большой черный кот и по-хозяйски разлегся на нагретых солнцем камнях.

— У-у, какой ты толстый, — присвистнула Марфа. — А погладить тебя можно?

Кот приоткрыл один глаз и помахал хвостом. Девочка пощекотала его шею, пальцы нашарили ошейник с бубенчиком.

— Черныш? Черныш, это ты?

Кот урчал и ластился.

— Эй, — раздался из ворот звонкий и сердитый мальчишеский голос, — не трожь моего кота!

— Он и мой кот, забыл что ли? — выпрямилась Марфа. — Здравствуй, Петька!

Мальчик — невысокий, ладный, темноволосый, — от неожиданности выронил на камни книжки из рук и вытаращил глаза: «Марфуша?!».

— Смотри, — он выудил из-за ворота маленький, изукрашенный изумрудами золотой крестик на тонкой цепочке.

Марфа достала крест побольше — тоже золотой, с алмазами.

— Я его так и не снимала. — Она вскинула глаза на Петю — Соскучилась я по тебе, Петька.

— Пойдем, — Мальчик поднял книги. — Я тебе все-все покажу, и комнату мою, и где я учусь, и море.

— Море! — ахнула Марфа.

— А то! — довольно сказал Петя. — Вон Степа со дня на день должен прийти, он нас, может, на шлюпке покатает. Степа нынче капитан, у него своя «Кларисса», вот оно как, дурында московская! — Петя высунул язык и тут же ойкнул, получив чувствительный тычок.

— Будешь задаваться, получишь пребольно!

— Как не расставались, — покачала головой Феодосия, глядя на брата с сестрой.

— Вот, смотри, — наставлял Степан Марфу. — Этот узел называется фламандским.

Восьмерку тебя Джеймс уже научил вязать, теперь попробуй этот, если надо соединить два троса, лучше его нет.

Девочка ловко завязала узел и победно оглянулась на Петю. Тот под присмотром нового капитана «Клариссы», шотландца Джеймса Маккея пыхтел над простым булинем.

Феодосия стояла на палубе и смотрела на Колывань. «Кларисса» была пришвартована на рейде и перед ней, как на ладони, лежал весь город — с серым замком на холме, башнями, шпилями, черепичными красными крышами. Где-то там была ратуша и рядом аптека.

Мартин Клюге договорился с хозяином, что Феодосия будет учиться у него составлять лекарские снадобья.

— Вы не простудитесь, миссис Тео? А то ветер поднялся. — Джеймс принес из каюты большую темно-синюю в черную клетку шаль с диковинным, невиданным узором.

— Какая теплая. — Женщина поплотней закуталась в мягкую шерстяную ткань.

— Матушка мне с собой дала, когда я из дома уходил, подростком еще. — Глаза капитана были такие же, как у нее, — серо-зеленые. — С тех пор вот и вожу с собой. Это цвета моего клана.

— Спасибо. — Она бросила взгляд на детей. — Возитесь вы с ними, что вы, что Степан, наверное, у вас дела и поважнее есть.

— Стивен брата раз в год видит, что может быть важней? Я вот уже пятнадцать лет не был в Шотландии, даже не знаю, что с моей семьей.

— Если герр Мартин сейчас в Лондон переберется, может, они чаще встречаться будут, Степан с Петей?

— Навряд ли. — Маккей указал на горизонт. — Хороший день будет завтра, видите, закат какой багровый.

— Почему навряд ли? Вроде Степан говорил, что он будет сейчас под английским флагом ходить?

— Английский флаг, миссис Тео, разный бывает, — неохотно сказал Маккей. — Оттуда, где Стивен ходить будет, до Лондона далеко.

— Где же это?

— Про то у него самого спросите. — Маккей обернулся к детям. — Эй, детвора, не пора ли на берег?

— Пусть еще поиграют, — просительно улыбнулась Феодосия.

— Это корабль, миссис Тео, — мягко, но непреклонно сказал капитан. — Хоть мы и торговая шхуна, но правила для всех одни. Слыхали, как в колокол ударили? Все, гости с палубы долой.

— Строгий вы. — Она вдохнула чуть пахнущий солью, слабый ветер.

— Вовсе нет, — Джеймс рассмеялся, и Феодосия увидела вдруг, что он на самом деле еще очень молод. — Племянник ваш, вот он строгий пока еще, а я его старше, помягче буду.

— Придете завтра на обед к Клюге?

— Посмотрим, как погрузка пойдет.

— Петя, Марфа, собирайтесь. — Феодосия сняла шаль и протянула ее Джеймсу.

— Оставьте себе пока. Хоть и лето, а вечера холодные здесь, все же море.

Степан Воронцов проследил, как дети устроились в шлюпке, и сам сел на весла.

— Федосья Никитична, — сказал он, когда Петя и Марфа побежали наперегонки к дому Клюге. — Разговор у меня до вас есть.

— Так сейчас давай и поговорим, Степа, — Феодосия поражалась переменам, произошедшим с племянником. Перед ней стоял взрослый, много повидавший человек.

Впрочем, так оно и было.

— Нет. — Воронцов помолчал. — Завтра. А то я сейчас, боюсь, еще не то скажу.

Он резко оттолкнул шлюпку от берега, а Феодосия все смотрела ему вслед — пока закат не заполонил все небо.

Никита Судаков подвел черту в большой, в половину стола, книге и записал под ней баланс.

Перед ним стоял ларчик с документами, и купец стал раскладывать их на две стопки. Правая получилась значительно больше левой, и Судаков с удовлетворением придвинул к себе несколько бумаг, которые требовали внимания.

Письмо от Мартина Клюге он получил своими путями. Феодосии совсем не нужно пока знать, что обсуждают давние знакомцы. Клюге писал старым ганзейским шифром, Хоть и посылались письма секретно, но купцы даже между собой пользовались теми мерами предосторожности, которые переняли от своих отцов.

«Ответы из Гамбурга, Лондона и Антверпена я получил, — читал Судаков. — Остались еще Стамбул и Венеция, оттуда писем ожидаю на днях. Ту шкатулку, что передал ты мне, я пущу в дело, процент твой остается обычным, и вся прибыль будет распределена так, как ты мне отписал. Подумай еще о том, чтобы увеличить твою долю в торговле сукном. Испания и Франция отказались от выплаты долгов, итальянская война для них оказалась непосильной.

Рынок серебра упал, но ожидается, что после перемирия ткани сразу поднимутся в цене.

Что касается специй, то дело это прибыльное и таким останется. Продолжай вкладывать деньги в корабли, что ходят в Индию, здесь замедления не будет.»

Никита Григорьевич отложил письмо и углубился в вычисления. Подведя итог, он повертел в руках пачку бумаг и задумался. Можно, конечно, отправить в Орешек гонца, но крепость наверняка кишит людьми царя Ивана, и всяко прежде нужно поговорить с боярином Вельяминовым наедине.

— Лодья моя готова?

— С утра еще, Никита Григорьевич. С кормщиком говорить будете?

— Нет, заплати ему, и пусть домой идет. Сам поведу. — Судаков поднялся и, заперев ларец, убрал его.

— По Ладоге? — слуга замялся. — Тяжело вам будет одному-то.

— Не в первый раз. Да не бойся ты, лето на дворе, штормить не будет».

Слуга только вздохнул — спорить с Никитой Судаковым, коли он что порешил, было бесполезно Весь Новгород об этом знал.

Когда прочли молитву после трапезы и дети, убрав со стола, попросили разрешения уйти, за столом у Клюге остались только Джеймс и Феодосия. Степана Мартин увел в библиотеку, чтобы обсудить предстоящий переезд в Лондон.

В массивном серебряном подсвечнике трепетали огни свечей, и в их сиянии рубиновое испанское вино в бокалах казалось еще ярче. Феодосия по старой привычке намотала на палец выбившуюся прядь. Она уложила волосы на городской манер и не устояв, купила в дорогой лавке, у знакомца Клюге, серебряную сетку, украшенную мелким жемчугом — вместо простого льняного чепца.

Новое платье из серо-голубого шелка было отделано кружевами, они закрывали грудь, как и положено замужней женщине, и выглядывали из разреза на юбке. Корсет сверху был отделан серебряными застежками, торговец сказал, что так положено по последней итальянской моде. Феодосии, не привыкшей к корсетам, — на Москве вся женская одежда была просторной, — сначала чувствовала себя скованно, но увидев, как заиграл жемчуг на открытой шее, порадовалась, что поддалась уговорам фрау Катарины.

К поясу на цепочке была пристегнута совсем уж ненужная вещица. Феодосия сначала наотрез отказывалась ее купить, но потом не выдержала — уж больно хорош был палевый мех соболя, с лапками и головой, выкованными из серебра, и бирюзовыми глазами.

— Миссис Тео, — попросил Маккей, — расскажите о Москве.

— Лучше вы мне о Шотландии, — улыбнулась она. — Я же нигде не была, вот и море только раз видела, и то в детстве, даже забыла, какое оно.

Маккей посмотрел куда-то в сторону.

— Я видел море каждый день. Наш замок стоял на утесе, и на три стороны вокруг не было ничего, кроме моря.

— А почему вы уехали?

Маккей провел рукой по лицу, поднялся из-за стола.

— Долгая история, и не очень веселая, миссис Тео. Может, потом как-нибудь.

Феодосия вдруг заметила, что его черные вьющиеся волосы вовсю побиты сединой, днем она не так бросалась в глаза.

— Пойдемте, Джеймс, посмотрим на море. Вам все равно потом надо в порт.

Они неторопливо шли вдоль кромки прибоя. Феодосия переоделась в будничное платье, и накинула на плечи шотландскую шаль.

— Я сбежал из дома. Наш клан враждовал с кланом Сазерлендов, это наши соседи с юга. Вы знаете, что такое вражда кланов?

— Бывало, и у нас в России князья враждовали, но то дело давнее, как царская власть укрепилась, так все и закончилось.

— А в Шотландии до сих пор есть. — Джеймс остановился и посмотрел на запад, туда, где на темно-синем небе, всходила бледная луна. — Я был совсем еще зеленый юнец, собрал ватагу приятелей и подговорил их напасть на владения Сазерлендов. Мы разграбили и сожгли одну из деревень. Сазерленды пустились в погоню, и мой отец выступил им навстречу, со всеми силами клана.

— А потом? Хотя, может, не стоит вам бередить прошлое?

— Ничего, столько лет минуло. — Джеймс чуть улыбнулся. — Это было пятнадцать лет назад. Наш клан был разбит, отец попал в плен, и старший брат обвинил в этом меня. Я вспылил и ушел из дома. Вот и все.

— И вы ни разу и не были дома с той поры?

— Ни разу. — Маккей шумно вдохнул соленый воздух. — Только иногда вспоминаю, как шумело море по ночам. Под утесом, на которым стоял наш замок, волны пробили пещеру — в детстве мы спорили с братом, кто быстрее проплывет по ней.

— Ваш брат до сих пор в Шотландии?

— Моего брата повесили три года назад, когда граф Сазерленд разгромил наш замок. — Джеймс помолчал. — Доброй ночи, миссис Тео.

— А ваш отец? — подалась ему вслед Феодосия.

— Он умер в плену.

— Смотри, — Марфа стояла на коленях, роясь в сундуке, — вот он.

— Красота! — Петя восхищен прищелкнул языком и прикинул кинжал на руке. — Тут золота на три тройские унции, не меньше, а еще камни драгоценные.

— Да ты на ножны не смотри. Вот, клинок-то какой! — Она осторожно вытащила лезвие на свет.

— Дамасская сталь, — со знанием дела кивнул мальчик. — Металл из Индии возят, а сами клинки уже в Персии куют, дорогие они, европейские дешевле.

— Батюшка меня научил им владеть, — похвасталась Марфа. — И обещал еще, как я вырасту, сделать мне меч короткий, как раз по руке. А у тебя меч будет, Петруша?

— А зачем мне? Мой меч он вот тут, — Петя постучал себя пальцем по лбу. — Ежели у меня будет много золота, так я смогу сколько захочу охраны нанять, так что и меч брать в руки не придется.

— А ну как охрану перебьют? — подначила его сестра. — Давай покажу, как правильно нападать.

— Но только если ты потом задачу решишь, идет?

Марфа закатила глаза.

— Вот дались тебе эти задачи! Тоска зеленая и скучища!

— А кто вчера засел с ними в лужу? — фыркнул мальчик. — Ежели взято в долг под десять процентов годовых сто золотых и долговая расписка на три года выдана, сколько долга платить придется? И сидела же, и пыхтела, ровно дитя малое.

Марфа поджала губы и потянула Петю за руку.

— Давай, давай, зубы мне не заговаривай!

— Дочка, домой — заглянула в дверь Феодосия.

— Мамочка, еще немножко, мы только играть начали!

— Что ж вы до этого времени делали?

— Задачи решали, — невинно округлила глаза Марфа. Петя прыснул в кулак.

— Ну, играйте с Богом.

На колокольне церкви святого Олафа били к вечерне. Звезды висели совсем близко, кажется, руку протяни и достанешь их.

Ему снился огонь. На юге вставало зарево, заполошно блеяли овцы, стучали по каменистой горной тропе конские копыта. Не осталось ни неба, ни земли, только пылающий ад горящей галеры. Оттоманский флот осаждал Мальту, рабы в трюме — и он среди них — в ужасе смотрели, как подбирается к ним обжигающая, гудящая стена пламени. Или это было солнце?

Ослабевших бросали на краю пустынной дороги, и стервятники, кружившие над головой все дни, что их вели от моря в глубь песков, победно клекотали, опускаясь рядом. Белые кости, белый песок, раскаленный добела солнечный диск. Свист хлыста, стоны, завывание ветра, стук копыт по камням. Зарево, опять зарево — или это только закат?

Маккей открыл глаза и несколько мгновений лежал, тяжело дыша. Вокруг было тихо, только поскрипывал чуть качающийся на волне корабль. Он оделся и вышел на палубу.

Галеры шли под покровом ночи, на парусах. Дул резкий северный ветер. Рабы сгрудились в трюме, пахло немытыми телами, потом и страхом. Позади стояло зарево сожженных деревень, ветер с суши нес в море пепел, с палубы доносились крики — там насиловали тех, кто не прошел отбор для гаремов. Юных и красивых не трогали, их держали отдельно.

Он попытался вспомнить, когда видел жену в последний раз. Да, тогда, когда их выводили, скованных, в порту Махдия, в Тунисе. Женщин, закутанных в покрывала, увезли почти сразу же, но Джеймс успел мельком увидеть Маргарет.

Она брала за руки их только научившегося ходить сына и смеялась, помогая его еще неуверенным шажкам. Александр смеялся и смешно ковылял в распахнутые руки отца.

«Какой ты у нас большой», — говорил он, подбрасывая ребенка, как две капли воды похожего на мать.

Он до боли вцепился пальцами в борт. Пять лет, с тех пор как он обрел свободу, он не знал ничего, кроме мести. Мести и поисков. И сейчас, когда и то, и другое позади, он смотрел на плоский, северный берег и не знал, что делать дальше.

Корабельный колокол мерно отбил время. Маккей достал из кармана письмо и в тысячный раз перечитал торопливые строки.

В подземной тюрьме ему часто снился дом. Серый скалистый берег, белые стены, изумрудная сочная трава. Он переступал порог, и Маргарет, нет, не Маргарет, но так похожая на нее женщина встречала его, протягивая к нему руки. В очаге горел огонь, дети смеялись, он обнимал ее, гладил большой живот, где ворочался еще один их ребенок.

Он не задохнулся в удушающей жаре трюма, не погиб на пылавшей галере, его не забили кнутом, он не утонул зимой в бушующем море у берегов Сицилии, когда бежал из плена в третий и последний раз.

Маккей иногда жалел, что все не закончилось на горячем песке пустыни или в зимнем шторме. Он разорвал бумагу на мелкие клочки и долго смотрел, как суетливо кружатся они в воздухе. Наконец темная вода поглотила их — будто и не было ничего.

— И что мне теперь делать? — спросил, не поднимая головы, Степан.

Они сидели на берегу моря. Феодосия взяла племянника за руку, тихонько сжала ее.

— Я все время думаю, как бы батюшка поступил? Грех ведь это.

— В любви какой грех, Степа? Любовь нам Господь посылает, она есть великий дар, тебе благодарить Бога за нее надо. Тем более что, — Феодосия кивнула на письмо Изабеллы, которое только что ей перевел Воронцов, — ты не один любишь, а и тебя любят.

— Не думал я, что она напишет, сказал ведь, что не вернусь.

— Дак слова — одно, а сердце всегда надеется. Поезжай к ней, Степа.

Лицо юноши озарилось радостью, но она тут же угасла.

— Не смогу я забрать ее. Мне в море надо уходить, далеко, надолго, да и кто нас повенчает, муж ведь у нее.

— Она и невенчаной за тобой пойдет. Для любящего сердца все эти обряды — пустое.

Воронцов удивленно покосился на тетку. Феодосия смотрела не на него, а на рейд, где стояли корабли.

— Нельзя так, — твердо возразил он. — Нельзя. Я могу погибнуть, кто о ней тогда позаботится? Не могу я ее на такую судьбу обрекать.

— Вот и объясни ей это, — безмятежно пожала плечами Феодосия. — Вот только… — она вдруг нахмурилась.

— Думал я об этом. — Степан набил трубку и закурил, и Вельяминова вдруг подумала, что не может разглядеть в этом почти уже взрослом мужчине того подростка, которого знала когда-то. — Мне, Федосья Никитична все равно. Пусть бы Белла ко мне и с дюжиной детей пришла, это ж ее дети. А значит, и мои.

— Коли б все так думали, меньше слез было бы в мире пролито. Так что езжай к ней, а то она, наверное, уже все глаза выплакала. Погоди-ка, а ну как с дитем она сейчас?

Степан покраснел.

— Не с дитем. Чай не мальчик я, знаю, что делать надо.

— Да уж не мальчик, — вздохнула Феодосия. — Отправляйся в этот ваш Танжер, только глупостей не натвори, Белле своей ты живым нужен. Когда вы отходите?

— Посмотрим, пока еще не загрузились полностью. Я с «Клариссой» до Гамбурга дойду, а там пересяду на корабль какой-нибудь, чтобы до Лондона добраться. Разберу дела свои и двину в Африку. — Степан сел в шлюпку и взялся за весла.

— А «Кларисса» куда? — Вельяминова крепко держала бившуюся на ветру шаль, и показалась она Воронцову птицей, что вот-вот развернет крылья и бросится навстречу урагану.

— Как Джеймс решит. Может, в Индию, а может, еще дальше. До завтра, — выкрикнул Степан уже с воды.

— До завтра. — Феодосия неотрывно смотрела на чернеющий в белой ночи четкий силуэт корабля.

На крепостной стене дул сильный ветер. Ладога — огромная, темно-синяя, чуть гульливая — простиралась перед ними на все стороны, уходя к горизонту, над которым клубились сахарные облака.

— Ненастье идет, — сказал Никита, вглядываясь в них.

— Как же вы обратно, коли шторм будет? — забеспокоился Вельяминов.

— Это разве шторм? Вот ближе к осени — то шторма, волны лодьи на берег выбрасывают.

Федосья небось рассказывала, как ее мать спасла, а сама померла потом. Аккурат на исходе лета то было. А сейчас пустяки, потрясет малость до устья Волхова, а там уже тихо будет.

— В хорошем месте князь Юрий Данилович крепость поставил. — Федор оглядел с высоты бастиона остров. Всюду кипела работа. Массивные стены были подлатаны, крыши отремонтированы, на дворе оружейники готовились поднимать на галереи пушки с ядрами.

Никита указал на запад.

— Вход в реку закрыт, выход тоже. Выходить туда вы, как я понимаю, — он усмехнулся, — не собираетесь, а кто придет сюда, того в Ладогу крепость не пустит.

— А вы дальше были? Вниз по Неве?

— Был. Вот там порт и надо строить, хоть место то болотистое и нездоровое, зато река в залив морской впадает, и он удобнее, чем в устье Наровы.

— На Нарове у нас уже крепость есть, та, что князь Московский Иван Великий поставил. — Федор перегнулся вниз. — Поднимайте, и так уже полдня провозились!

Пушки медленно поползли на канатах наверх.

— Так то оно так, — согласился Судаков. — Однако залив от ветра не защищен, да и от неприятеля тоже. А где Нева впадает — узко, островов много, один остров и вовсе у входа в залив, там бы и поставить крепость, никто вовек не сунется.

— По Ореховецкому миру, что ваши новгородцы со шведами заключали, не можем мы крепости на границе ставить. А там что ни на есть самая граница, — возразил Федор.

— Вы ж воевать собираетесь, — хмыкнул Никита. — Какое вам дело до договоров, хоша бы они и вечные были?

— Не со шведами воевать будем. А потом, Никита Григорьевич, — Федор усмешливо взглянул на тестя, — это кто это тебе сказал про войну?

— Птичка напела, — рассмеялся тот. — Выйди вон на базар в Новгороде, на цены глянь.

Народ все скупает подчистую. Я на соли за последний месяц столько сделал, сколько за год не выручал. Люди не слепые, видят, как царь сюда войска стягивает. Но не о том я с тобой хотел поговорить. Люди мы с тобой, Федор Васильевич, уже немолодые, мне пятьдесят шесть, а ты вроде на год меня старше, да?

— Пятьдесят семь на Федора Стратилата стукнуло.

— Ты, боярин, человек крепкий не по годам, могучий, однако все под Богом ходим. Конечно, может так случиться, что мы с тобой аредовы веки[2] проживем, а может и так, как с одним моим дружком давеча приключилось — пришел домой из лавки, прилег отдохнуть, да и не поднялся. А ему и пятидесяти не исполнилось. Тут же долговые расписки появились, вдова рыдает, сирот семеро по лавкам… — Никита горестно вздохнул.

— Ты к чему клонишь, Никита Григорьевич?

— К тому, что дочь у меня одна и внучка тоже единственная. Ты сейчас на войну уйдешь, я тоже. Вона Ладога, — указал Судаков себе за спину, — заберет, да и не отдаст.

— Федосья с Марфой по моей духовной не обижены, ты ведь читал запись.

— Бумага, Федя, она бумагой и остается. Коли тебя на свете не будет, ты уж не серчай на меня, думаешь, Матвей твой так и отдаст вдове твоей да дочери все, что им причитается? — жестко спросил Судаков.

Федору вспомнились слова, брошенные когда-то в сердцах сыну в горнице у Воронцовых.

«Что трус ты, сызмальства твоего знаю, но не думал, что ни совести ни чести не имеешь».

— Может и не отдать, — нехотя признал он.

— Ну вот, а ни ты, ни я из могил не подымемся, чтобы ее защитить. Тако же и царь. Матвей, слыхал я, в полюбовниках у него ходит? — исподлобья взглянул Никита Судаков.

По лицу Вельяминова заходили желваки.

— Да ты охолони, боярин, — похлопал его по плечу тесть. — Дело известное, шила в мешке не утаишь. Матвей твой пусть с кем хочет, с тем и блудит, мне сие неважно, однако навряд Иван Васильевич его обижать станет, так?

— Выходит, что так.

— То бишь забота о твоей жене и дочери на мои плечи ложится. Коли ты с войны не вернешься, а я жить буду, в том разе не переживай, за мной они как за стеной каменной. А вот ежели я первым сгину, на этот случай придумал я кое-что.

Книга, которую Феодосия нашла в библиотеке у Клюге, называлась Ars Amatoria[3], и была запрятана за толстыми томами истории Геродота. Написал ту книгу римский поэт Овидий.

Дойдя до третьей части поэмы, она почувствовала, что щеки ее пылают. Хорошо, что Марфа еще не бойко латынь разбирает, подумала женщина, переворачивая страницу. Дальше ее встретили такие строки, что она смятенно оглянулась, хоть и знала, что рядом нет никого.

Мужа она не видела с марта, прошло пять месяцев с тех пор, как он уехал на север. Раньше они тоже, бывало, расставались надолго, Федор ходил на Казань, к низовьям Волги, в Астрахань, на границу Дикого Поля, но в Москве особо скучать некогда— то хлопоты домашние, то служба при царице, в Колывани же все было иначе.

Здесь она свободно ходила одна по улице, как в своем новгородском детстве. На Москве невозможно было себе представить, что замужняя боярыня куда-то пойдет одна — только со слугами, только в возке. И мужи московские опускали, завидев ее, глаза, упаси Боже встретиться взглядом с женщиной, ибо она есть сосуд соблазна. Здесь Феодосия чувствовала на себе совсем иные взгляды.

Она отложила книгу и задула свечу, улегшись, как любила, на правый бок, подложив руку под голову. Глаза, что виделись ей, — ровно стоял он сейчас рядом, — были серо-зеленые, и была в них не привычная спокойная уверенность, а тоска. Такая тоска, что хотелось птицей перелететь к нему и хоть немного, хоть чем, тоску ту отвести.

Феодосия заснула, и опять привиделся ей белый домик на сером утесе над морем. Она сидела у очага с прялкой и смотрела на огонь. Тепло и уютно в доме, будто и нет за окном ветра, не свистит он в трубе, не громыхает ставнями. Она улыбнулась вошедшему темноволосому мужчине. То был муж ее, отец ее детей — и того, что сейчас мягко бился под сердцем, — но не Федор. Она встала ему навстречу, обняла. У него были сухие, жесткие губы, пахло от него солью, ровно море заглянуло к ним на огонек.

Феодосия рывком села в постели. Тишина стояла вокруг, за стеной посапывала Марфа.

Подушка была мокрой от слез. Женщина тихонько вздохнула, перевернула ее и снова задремала, на этот раз без снов.

— Когда воевать-то пойдете? — спросил Никита Судаков у зятя, налаживая парус.

Тот нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Тоже мне тайна, чудак человек. — Никита хмыкнул. — Любая баба тебе скажет, что пока снег не выпал да реки не встали, конницу в Ливонию пускать не след — потонете в грязи.

Зимы там сиротские, льда крепкого до Святок не бывает, вот и выходит, что до января вы туда не тронетесь. Прав я?

— Прав, все так.

— Что ж, время еще есть. Сейчас у нас конец июля, посмотрим, как оно сложится. Бумаги, кои нужны тебе будут, в усадьбе лежат, в ларце. Ключ я тебе отдал. Давай, Федор Васильевич, обнимемся на прощанье.

— Спасибо тебе, Никита Григорьевич.

— Феодосию с Марфой береги.

Судаков вывел лодью на середину реки и помахал рукой. Поднявшись на галерею крепости, Федор смотрел, как уходит вдаль лодья по простору Ладоги — туда, где играла веселая, легкая волна.

Феодосия сидела в сводчатой комнате, что выходила на двор аптеки, склонившись над каменной ступкой. На столе лежали Die Grosse Wundartznei[4] Парацельса, которую ей одолжил хозяин аптеки, и один из семи томов De Humani Corporis Fabrica[5] Андрея Везалия.

— Все же, фрау Тео, не могу я согласиться с вами, — сказал Ганс Штейн, пожилой, но шустрый не по годам аптекарь. — Травы — это прекрасно, ими лечил еще Гиппократ, но травы не панацея. Хирургия, — он наставительно поднял палец, — приходит на помощь тогда, когда все остальное бессильно.

— Забота врачевателя, герр Штейн, — суховато возразила Феодосия, — вылечить болящего до того, как дело дойдет до пилы.

— Хотел бы я посмотреть, фрау Тео, какими травами вы будете пользовать конечность, подлежащую ампутации, — пожал плечами Штейн. — Вы можете снять симптомы воспаления, но не можете остановить гангрену.

— Большинство ампутаций, герр Штейн, — Феодосия сняла с полки склянку с жидкостью, — происходят из-за того, что в рану попадает грязь.

— И как же грязь приводит к воспалению? — насмешливо спросил Штейн.

— Попробуйте размазать грязь, да и любую субстанцию, по неповрежденной коже. — Феодосия добавила в ступку пару капель содержимого склянки. — Например, сок ядовитого растения. Вы можете получить ожог, но не умрете. Но если на коже будет хоть малая царапина, то яд попадет в кровь, и она понесет его к сердцу.

— Но при чем тут яд? — всплеснул руками Штейн. — Грязь, что у нас под ногами, не ядовита, иначе мы бы все бы давно перемерли.

— Не знаю, герр Штейн, — Феодосия смотрела, как пузырится в ступке резко пахнущая кашица. — Может, вокруг нас существуют невидимые человеческому глазу вещества, которые вызывают воспаление. Вот, — подвинула она ему ступку, — что скажете?

Аптекарь понюхал и одобрительно поцокал языком.

— Неплохо, очень неплохо. Теперь добавьте толченый мел, он там, слева, и можно делать пилюли.

Прислонившись к дверному косяку, Маккей любовался Феодосией. Утренний свет золотил сколотые на затылке косы, покрытые легким чепцом. На ней было простое темное платье с длинным черным передником. Она склонилась над столом, чуть прикусив губу. Штейн негромко приговаривал: «Да-да, именно такого размера. Чуть меньше — и ее легко можно выронить, чуть больше — и будет трудно глотать».

Джеймс кашлянул.

— Приветствую, вас, капитан, какими судьбами? — расплылся в улыбке аптекарь. —.

Надеюсь, на «Клариссе» все здоровы?

— Здоровей некуда, однако, герр Штейн, путь нам предстоит долгий, и хорошо бы пополнить запасы корабельных снадобий.

— Разумеется, — захлопотал аптекарь. — Собрать вам все по обычному списку?

— Да, как всегда. Пришлите кого-нибудь, как все будет готово, я приеду и расплачусь.

— Прямо сейчас и займусь. — Штейн вышел из комнаты.

— Знаете, миссис Тео, вы оказались правы, — признался Джеймс, когда они остались одни.

— В чем же? — она стояла очень прямо и вертела в пальцах нож для разрезания пилюль.

— Положите нож на стол, прошу вас, а то я начинаю вас бояться, — улыбнулся Маккей. — А правы вы насчет грязи. Смотрите — он закатал рукав льняной рубашки. Рука была смуглая и крепкая, вдоль нее змеился давний извилистый шрам. — Мне должны были отрубить руку, но я был ранен, рана загноилась, и Салих Рейс[6], наместник султана в Алжире, приказал ее сначала вылечить, а уж потом рубить.

— За что вас так?

— За второй побег. За первый бьют кнутом, за второй отрубают руку, за третий — нос и уши, — скучным голосом объяснил капитан. — Так вот, миссис Тео, арабский лекарь промывал мне рану холодной водой и настоями из трав и велел перевести меня из подземной тюрьмы в чистое помещение. Как видите, рука осталась цела.

— Наместник вас помиловал?

— Нет. Как только рана зажила, я бежал в третий раз.

— Долго вы были в плену? — голос ее дрогнул.

— Пять лет. Миссис Тео, не хотите взять детей и прогуляться верхом?

— Не откажусь. Петя как раз должен сейчас прийти домой, а по пути заберет Марфу с немецкого.

— Вот и славно. Я зайду к Клюге через час, будете готовы?

— Да. Благодарю вас, капитан.

— Меня зовут Джеймс. Называйте меня так, прошу вас. Меня пять лет никто не называл по имени. Я думал, что никогда и не услышу его более.

— Хорошо, Джеймс.

— Повтори основные формы глагола «любить», — строго сказал Петя.

Марфа без запинки выпалила скороговоркой: «Аmo, amare, amavi, amatus».

— Молодец, — покровительственно сказал мальчик. — Хотя там, конечно, и больше есть, ну да еще успеешь разобраться.

— Ты ж говорил, что латынь сейчас не нужна, — Марфа поддала ногой камешек. — Однако учишь.

— Книг много хороших. Не все еще на немецкий с английским перевели. И ежели что по географии пишут, так тоже пока на латыньском. Для торговли латынь, конечно, ни к чему, но окромя торговли и другие вещи есть.

— Да неужто? — хитро прищурилась Марфа.

— А вот скажи мне, как будет по-латыни «я тебя люблю».

— Te amo, — Марфа не уловила подвоха.

Петя довольно рассмеялся.

— Между прочим, ты только что призналась мне в любви!

— Дурак! — Марфа заносчиво вскинула голову и тут же, охнув, схватилась за плечо. На землю с глухим стуком упал небольшой камень.

Петя оглянулся и быстро шепнул: «Дуй отсюда!». Он знал этих подростков. Сыновья рыцарей ордена расхаживали по городу, подметая камни мостовой дорогими плащами, у каждого на бедре висел короткий меч.

— Эй, московит, — издалека процедил старший, — мало тебя лупили, чтоб не путался под ногами у благородных рыцарей? Грязное отродье!

— Они тебя били? — одними губами спросила Марфа.

— Как я приехал, каждый день. Беги, я сказал, что стоишь!.

— Это кого ты называешь отродьем? — звонко крикнула Марфа нахалу.

— Да хотя бы тебя, рыжая жаба! — старший мальчишка метнул в нее камень, но она увернулась и рассмеялась: «Глаза у тебя косые, тоже мне рыцарь!».

— Их шестеро, дурища! Уноси ноги, — с отчаяньем прошипел Петя.

— Еще чего! — Она на мгновение обернулась, зеленые глаза потемнели от гнева.

«Совсем как у отца ее», — подумал Петя.

— Никогда Вельяминовы с поля брани не бегали. — Марфа схватила с земли камень, и, прицелившись, запустила в неприятеля. Один из подростков, охнув, схватился за живот.

— За девкой прячешься, ублюдок? — с издевкой осклабился старший.

Кровь хлынула Пете в голову. Что-что, а целюсь я получше, чем эти криворукие бараны, удовлетворенно подумал он, глядя, как стирает кровь с шеи один из противников.

— Вы оба пожалеете, что на свет родились, — пригрозил главный обидчик, подходя вплотную.

Маккей завернул на узкую улицу, что вела к дому Клюге, и вдруг услышал крики. Марфа и Петя, чумазые донельзя, стояли спина к спине, против стайки ребят постарше. Возле них высилась груда камней, у мальчика была рассечена щека. В девичьих руках блеснула сталь клинка.

Маккей быстро оценил ситуацию и сурово двинулся на старших ребят.

— Эт-т-то еще что? Так-то вы готовитесь к рыцарским обетам?

— Они первые начали, — буркнул старший подросток.

— И не стыдно тебе врать? Чтоб дети, вдвое меньше вас, начали первыми? Придумал бы что-нибудь поумнее. Марш отсюда, и зарубите себе на носу, что рыцари защищают беззащитных, а не нападают на них, ясно?

— Ясно, — предводитель ватаги развернулся, за ним последовали остальные.

— Здорово мы их? — Марфа подергала Джеймса за рукав.

— Вы дрались как львы. — Маккей присел на корточки перед девочкой. — Можно посмотреть твой кинжал?

— Это дамасская сталь. — Она протянула клинок. — Мне батюшка на именины подарил.

— Годное оружие. — Маккей взвесил его в ладони, пальцы сомкнулись на ухватистой рукояти.

— Ты сильный, — работорговец потрепал Маккея по плечу. — Сильный и молодой, тебе всего двадцать лет. Если ты понравишься хозяину и будешь хорошо работать, сможешь взять себе жену.

— У меня есть жена.

— Златовласая, белокожая, с глазами цвета моря, — работорговец причмокнул губами.

— Ее небось еще вчера продали. Чудны дела Аллаха, хоть и не девственница она, но золота я за нее выручил как за нетронутую. Некоторые предпочитают, чтобы кто-то другой был первым — меньше хлопот. У нее хорошие бедра, и она родила уже одного здорового ребенка, значит, родит еще. Сын у вас был или дочка?

— Сын — Маккей отвернулся, чтобы не было видно слез, что жгли ему глаза.

— Тем более. — Работорговец зевнул. — Мой тебе совет — забудь свою прошлую жизнь и начинай новую.

— Я запомню твой совет. — Холодная сталь под пальцами внушала Джеймсу уверенность. Нет, это был не кинжал, а всего лишь разбитые о камень кандалы, но ими тоже можно убивать. Нужно убивать.

— Пойдем, — Маккей вернул кинжал Марфе. — Обещал я твоей матери поехать на лошадях покататься, да уж теперь и не знаю, как быть, вон у Питера все лицо разодрано.

— Да ну, это просто царапины, — хмуро отозвался Петя. — Пустяки.

Вопреки ожиданиях, Феодосия не стала ругать детей, только помазала племяннику щеку рану темной, пахнущей травами мазью и отослала обоих умываться и переодеваться.

— Я нашел для вас женское седло, — сказал Джеймс, когда они выводили лошадей из конюшни. — Марфа ездит по-мужски?

Феодосия погладила темно-серого в яблоках коня.

— Ездит. Отец ее так научил. Оно и удобней, пока она маленькая. Потом на женское пересядет. Меня тоже отец в седло посадил, а Петину мать покойницу муж учил. А на Москве это и не принято, редко кто из боярынь верхом умеет.

— Стивен рассказывал про родителей. — Маккей легко подсадил женщину в седло. — Не отвечайте, если не хотите, но все же как не мстить за такое?

— Степан мстил, — горько вздохнула Феодосия. — Однако ж то царь — выше он суда человеческого, а Божий суд нескорый, да и кто мы, чтобы торопить Всевышнего?

— А Питер? Он не станет мстить, когда вырастет?

— Когда он вырастет, все быльем порастет.

— Есть вещи, которые не забываются.

— А вы мстили?

— Да. Я мстил пять лет, с той поры как бежал из плена. Искал и мстил.

— И что теперь? — Узкая белая рука натянула уздечку.

— Не знаю.

Степан еще раз пересчитал золото и подвинул его Клюге. Тот поставил свою подпись под распиской.

— Можно было и без этого, герр Мартин.

— Нельзя. Эти деньги не будут просто так лежать, зачем нужно золото, если оно не приносит дохода? Я пущу их в оборот, и в любой момент ты получишь обратно и основной капитал, и проценты.

— Мне они зачем? — пожал плечами Степан. — Я на берег раз в год схожу, пусть лучше для Пети лежат.

— Петер после моей смерти и так все получит, а тебе сегодня не нужно, а завтра вдруг да и понадобится. Тебе еще семьей обзаводиться. И вот еще что, будешь в Лондоне, зайди к стряпчему, моему знакомому, адрес я дам, завещание напиши.

— Да что мне завещать? Шпагу разве что.

— А ты к стряпчему иди не до того, как с людьми своими будешь говорить, а после, — посоветовал Клюге. — Потому как до чего вы договоритесь, неизвестно, а если с тобой в Новом Свете что случится, то Петер — твой законный наследник, и не как со мной — по дарственной, а по крови.

— Зайду. А вы не тяните с отъездом, зимой война начнется. Насчет складов и дома в Англии не беспокойтесь, я позабочусь. Здесь продавать будете?

— Да уж за бесценок придется. Мало охотников дома перед войной покупать. Когда вы отчаливаете?

— Как пеньку привезут да загрузят, так и снимемся.

Проводив Степана, Клюге разложил на столе торговые книги и углубился в вычисления.

Несмотря на расходы на переезд, он все равно оставался в выигрыше, да в таком, что хватало и на обустройство в Лондоне, и на учебу Петера и — если действительно он так выгоден, как его расхваливают, на вложения в новомодный товар — табак.

«Португальцы с испанцами пока раскачиваются, — думал Клюге, — вот бы у них это дело и перехватить. Пока только моряки курят, прибыль мизерная будет, а если из кабаков табак во дворцы перекочует, тут совсем другие барыши. Вон как кофе, начали его в Венеции пить, и то ворчали, мол, не христианский напиток, а сейчас итальянцы его и сюда привозят. Однако чтобы кофе торговать, надо с берберами возиться, а у меня на это ни сил, ни желания нет.

Стефан говорил, что португальцы в Гоа пьют какой-то «ча», вроде из Китая, но это опять Восток, стар я уже для этого. Нет, табак, табак, надо и Никиту на это дело подбить, кстати.

Оно и Новый Свет поближе Китая будет.»

Клюге убрал документы и пошел в аптеку. Прежде чем вкладываться в диковинное зелье, надо бы поспрошать герра Штейна, от каких хвороб он исцеляет.

Всадники спешились на краю березовой рощий, у подножия холма, на котором торчали серые, поросшие мхом развалины замка.

Петя с Марфой помчались лазить по камням, — если повезет, там можно найти старую, изъеденную ржавчиной подкову или монету.

— Холодная, — попробовала воду Феодосия. — Осень скоро, деревья уже желтеют.

— Там, где я вырос, не было лесов. Только в горах, на юге сосны, березы, еще южнее дубы и вязы. У нас только море и трава. Она даже зимой зеленая.

— Вы с детства мечтали о море?

— Нет. У нас на севере нет своих моряков, к нам норвежцы ходят. Я младший сын, но земли у нас было много, никто меня из дома не гнал, я сам себя выгнал. Добрался до Инвернесса, нанялся на норвежский корабль, так и пошло.

— И в плен вас на море взяли?

— Нет, на земле. — Маккей усмехнулся. — Я думал, что если вышел сухим из одной морской стычки с пиратами, мне тогда шестнадцать было, так на земле они меня не достанут. А вышло, что ошибся. Эй, искатели, нашли что-нибудь? — крикнул он детям, помахав им рукой.

— Тут много всего, можно мы еще поиграем? — донесся возбужденный голос Пети.

Феодосия улыбнулась.

— Пусть их. Сейчас Петя в Лондон уедет, мы с Марфой домой, когда еще свидятся?

— Домой… Хотел бы я тоже вернуться домой.

— А почему не возвращаетесь? — Она подошла к ручью. — Гляньте, форель.

Маккей присел у воды. В прозрачной воде серебрились юркие рыбешки.

— У нас реки мелкие, порожистые, но бурные. Рыбы много, хоть руками лови. Миссис Тео…

— Почему вы меня все время зовете «миссис»?

— Я так привык. — Джеймс помолчал. — Мою жену тоже звали «миссис». Миссис Маргарет Маккей. Только я звал ее Мэгги.

— Вы были женаты?

— Я и сейчас женат. Мэгги жива. Только лучше бы она умерла.

В первый раз его поймали быстро — пески негостеприимны к чужакам. Он не знал, как найти воду, и помнил только одно — надо все время идти на север. В горах он видел ручьи, а за горами лежала прибрежная равнина и море. Море означало свободу.

— Ты меня разочаровал, — с обидой сказал работорговец, когда его стаскивали с лошади, избитого, измученного жаждой. — Теперь придется бить тебя кнутом, потом твои раны загноятся, и ты умрешь. А я надеялся выручить за тебя хорошую цену.

— Можно не бить, — попытался усмехнуться растрескашимися губами Маккей и, охнув, схватился за ребра, получив удар тяжелой палкой черного дерева.

— Я бы мог урезать твой лживый франкский язык, но тогда ты точно сдохнешь. Я дам тебе десять ударов. Если выживешь, хорошо, не выживешь — такова воля Аллаха.

Он выжил.

— Я называю вас так, потому что не смею называть иначе.

— А вы посмейте, — Феодосия коснулась его руки, но тут же отдернула пальцы, будто обжегшись.

— Тео. Тео.

С холма с веселыми криками наперегонки сбегали дети.

— Это арабская монета, — Маккей потер тусклый серебряный диск. — Видишь, — показал он Пете, — какая вязь.

— А вы знаете арабский, мистер Джеймс?

— Да уж за пять лет пришлось выучить.

— А расскажите, как вы бежали из плена, ну пожалуйста, — попросила Марфа.

— Марфа, не приставай! — одернула ее мать.

— Не ругайте ее, — Маккей запнулся и чуть покраснел, — миссис Тео. Сейчас уже не так страшно все вспоминать, дело прошлое. Так вот, привели меня к наместнику султана Салиху Рейсу, и тот пообещал, что назавтра в полдень мне отрубят руку.

Марфа испуганно пискнула.

— А руку мне должны были отрубить, потому что я до этого уже дважды пытался бежать.

Когда меня поймали, я был ранен, и наместник приказал меня вылечить перед казнью. Ко мне прислали арабского лекаря, я оглушил его, забрал одежду и выбрался из крепости.

Добрался до порта, а там уже все было просто. Только вот пришлось прыгать в зимнее море, в шторм, чтобы доплыть до Сицилии.

Дети слушали, затаив дыхание, боясь пошевелиться, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Вот, собственно, и вся история. Ну что, домой, или еще поиграете?

— Еще, еще!

Феодосия улыбнулась.

— Бегите, только недолго. Джеймс, вы так хорошо ладите с ними. У вас есть дети? — спросила она, когда Петя с Марфой перебрались на другую сторону ручья.

— У нас был сын. Александр. Его назвали в честь моего отца.

— А где он сейчас? — Увидев, как исказилось его лицо, Феодосия отругала себя за бестактность. — Простите, капитан.

Он долго всматривался в водяные брызги, разлетающиеся от камней.

— Помните, Тео, вы меня спрашивали, могу ли я вернуться домой?

— Да, — кивнув, выдохнула она.

— Иногда мне кажется, что я уже вернулся.

«По всему выходит, родная моя, что скоро свидимся мы в Новгороде. Батюшка твой сказал, что дела, заради которых ты в Колывань поехала, подходят к завершению. Так и я по цареву приказу к Покрову должен вернуться на Москву. Так что начинай потихоньку собираться. Скучаю по тебе и Марфуше, аж мочи нет».

Беспомощно повисла рука, держащая письмо. Никогда с ней не было такого, будто стоит она перед волной, что вот-вот захлестнет ее, и не знает, то ли броситься в нее, то ли отступить.

— Маменька! — Феодосия и не заметила, как рядом оказалась Марфа. Девочка устроилась у нее под боком и положила ей голову на колени. — Скоро мы домой поедем?

— А ты домой хочешь, Марфуша? — Женщина погладила дочь по голове.

— Очень, — вздохнула та. — Я по батюшке скучаю, долгонько его не видела. И по дедушке тоже, и по Барсику, как он там без меня? — Марфа подняла голову. — Ты что, плачешь?

— Не плачу, что ты, сейчас ответ кормильцу нашему писать буду, если хочешь, тоже ему напиши, он порадуется.

Высунув от усердия язык, Марфа старательно выводила ровные буквы. Над серым морем длинной чередой ползли тяжелые, набухшие дождем тучи. Где-то далеко, на краю земли стоял белый домик с огнем в очаге, ветер шевелил изумрудную траву, она носила под сердцем дитя.

— Марфуша, тебе к учителю сейчас идти?

— Да, — Марфа сложила листок и протянула матери. — Вот, дописала.

— Хорошо, — рассеянно отозвалась та. — Сбегай в порт, надо передать записку на «Клариссу».

— Степе?

— Нет, капитану Джеймсу. Герр Штейн велел передать, что лекарства готовы. — Феодосия запечатала записку воском и отдала дочери. — Беги, а то опоздаешь.

Когда внизу хлопнула входная дверь, женщина прошептала: «Прости, Господи». За окном заморосил мелкий осенний дождь.

Феодосия сидела за большим аптечным столом, и смотрела на струйки воды, стекающие по окну.

— Тео, — он стоял, как тогда, прислонившись к косяку двери.

— Герр Штейн приболел. — Феодосия не обернулась. — Снадобья ваши все собраны и запечатаны, забирайте.

— Тео. — Он подошел ближе. На его черных волосах блестели капли воды. — Больше всего на свете я хотел бы забрать тебя с собой. — Маккей накрыл ее пальцы ладонью и Феодосия смятенно подумала, что еще одно движение, и ее мир разлетится вдребезги.

— Тебя и Марту. Если бы я мог, я бы увез тебя на север, и вы бы ждали меня с моря, и у нас были бы еще дети. Если бы я мог, я бы прожил с тобой, сколько отмерено Господом и всю оставшуюся жизнь благодарил бы за Его милость. Я и забыл, Тео, как это бывает, когда хочешь чего-то, кроме мести.

— А ты вспомни. — Она не смела ни поднять глаз, ни прикоснуться к нему.

— Сначала я хотел только мстить. Теперь не хочу.

— Ты отомстил?

— О да, — Маккей недобро усмехнулся. — Только не знал я, что месть была впустую. А когда узнал, когда я нашел ее, то было поздно, убитых не воскресить.

— Где она? — Феодосия избегала его взгляда.

— Я долго искал. Собирал деньги для выкупа, ходил с контрабандистами, продавал секреты, лгал, убивал. Я нашел. Мне передали от нее записку: «У меня трое детей, я счастлива, забудь обо мне».

Феодосия схватилась рукой за горло, словно ей стало нечем дышать.

— А сын?

— Берберы напали на прибрежное селение, а потом поднялись к нашему дому. Александра убили на наших глазах.

— Что же с нами будет? — Она посмотрела в окно. Дождь усилился. Тяжелые мокрые ветви мотало на ветру.

— «Кларисса» отходит через два дня. Мне остались лишь воспоминания. Ни на что другое я не годен.

Когда стихли шаги за дверью, Феодосия взялась за перо.

«Как ты и велел, начали мы укладываться. Марфа по тебе скучает, и я тоже. Подождем, пока просохнут дороги, и тронемся в путь.

Анастасия Романовна приложила к груди младенца Федора. После смерти детей в колыбели, после гибели царевича Дмитрия сжалилась над ней Богородица, вот уже второго здорового сына принесла.

Трехлетний Иван игрался у ее ног.

— Маменька?

— Что тебе, сыночка?

— А когда Федя вырастет, мне надо будет с ним игрушками делиться? — Ваня прижал к себе новую забаву — расписного деревянного коня на колесиках.

— Конечно, Иванушка, вы же братья. Как ты на престол сядешь, Федя будет тебе во всем подмогой, а ты, как брат старший, должон о нем заботиться. — Анастасия передала уснувшего младенца мамке и притянула к себе старшего сына, взъерошив его темные волосы.

— Федька маленький такой, даже ходить не умеет. — Ваня угрюмо смотрел, как укладывают брата в колыбель.

— Ты, Ванюша, тоже не умел, — рассмеялась царица, — а потом как встал на ножки, не удержать тебя было.

Мальчик вдруг вывернулся из материнских рук и бросился к двери.

— Батюшка!

Иван подхватил наследника, подбросил вверх.

— Хорошо ли ты сегодня себя вел, Иване? Маменьку слушался?

— Слушался! — Царев отпрыск счастливо задрыгал в воздухе ногами — Я, как встал, помолился, и не баловал вовсе.

Иван Васильевич опустил ребенка на пол.

— Значит, заслужил ты подарок, глянь, что Матвей Федорович тебе принес.

Матвей Вельяминов выступил из-за государевой спины, опустился на одно колено и протянул ребенку маленькую сабельку. Рукоятка была украшена драгоценными камнями.

— Настоящая? — Детские глаза загорелись.

— А ты из ножен-то ее достань, Ванюша, — усмехнулся царь.

Мальчик осторожно вытащил клинок и завертел им над головой.

— Не поранься, Ванечка, — встрепенулась Анастасия.

— Попрощайся с матушкой, Ванюша, мы сейчас верхами поедем. На соколиную охоту хочешь? Матвей Федорович решил порадовать нас.

— Ур-р-а! Хочу! — Мальчик подбежал к матери, смешно уткнулся ей в складки платья.

Иван Васильевич склонился над колыбелью и любовно всмотрелся в спящего младенца.

— Растет, храни его пресвятая Богородица, — перекрестилась царица.

— Молока-то хватает у тебя? — Царь, не обращая внимания на стоявшего в дверях Матвея, пощупал грудь Анастасии. — Ты смотри, ежели что, не молчи, баб кормящих достанет, дело это простое.

— Да вроде наедается.

— Вечером жди, а пока вот, держи. — Он вытащил из кармана нить крупного жемчуга.

Царица склонила голову, ожидая, пока он обовьет бусы вокруг ее шеи.

— Благодарю, государь. — Она прижалась губами к мужниной руке. Царь раздул ноздри, вдыхая идущий от ее кожи аромат. — Кнута заждалась, небось, Настасья? — шепнул он. — Окромя жемчугов этих, чтобы ничего более на тебе не было, слышишь?

Царица кивнула и успела поймать ненавидящий взгляд Матвея.

Царь посадил Ваню перед собой на седло.

— Ты, Матюша, уж не откажи, пора Ваньке от мамок да нянек в мужские руки переходить.

Лучше твоего батюшки на Москве наездника нету, но он сейчас на войну уйдет, а то бы мальца и мечом обучил владеть, и стрелять тоже. Значит, ты остаешься.

— Я с радостью, государь, — поклонился Матвей. — Но… — он замялся.

— На войну не пущу, и не проси. Даже в Новгород ни ногой чтобы. На тебе царевич малолетний, как я уеду, так ты за него отвечать будешь.

— Что люди-то скажут? — горько проговорил Матвей, жмурясь от теплого ветра — хороший выдался на Москве конец августа. — Отец на седьмом десятке воюет, а я, на третьем, дитя тетешкаю, словно баба.

— А кто ты есть-то еще? — ухмыльнулся царь, но увидев, как подозрительно заблестели глаза любовника, посерьезнел. — Не могу я Ванюшу на царицу оставить, разбалует она его.

И потом, не ей же его к седлу приучать.

Царь спешился и снял с седла сына.

— Беги, Ванюша, к шатрам, обожди там. Сейчас Матвей Федорович тебе кречетов покажет.

Раньше января в Ливонию соваться нечего, не хочу я войско в грязи топить иль по тонкому льду пускать. Так на совете решили, что еще до отъезда отца твоего в Орешек собирался.

Пишут мне оттуда, что его стараниями крепость теперь совсем неприступной стала.

— А шведы могут напасть?

— Кто их разберет, вроде договор у нас мирный, вечный и нерушимый, а как армия в Ливонии будет, могут и полезть в драку-то. Надо бы вот что, — Иван остановился. — На богомолье съездить, хоша бы и недалеко куда, под Москву, за победу нашему оружию помолиться. Царевича взять, тебя.

— А царицу?

— Царица пущай в Кремле сидит, младенца пестует, мы и без нее помолимся. Так, Матюша?

Юноша обрадованно улыбнулся.

— Батюшка, — донесся восторженный голос царевича. — Глянь-ко, птички!

Высоко в небе кречет догнал и сбил белую цаплю. Легкие перья кружились на ветру, осыпаясь на траву.

Феодосия уложила в сундук книги, за месяц жизни в Колывани накопилось их предостаточно.

— Маменька, — вбежала в комнату Марфа. — А растения-то мои куда?

— А у тебя места не осталось, что ли?

— Петя мне учебники дал, которые сам уже выучил. Ой много их, — вздохнула девочка. — А мы пойдем смотреть, как «Кларисса» уходит?

— Конечно. Со Степой же надо попрощаться. — Феодосия закрыла сундук.

— Степа говорил, что в Новый Свет едет! А мы с Петей его на карте нашли! Страсть как он далеко, целое море надо переплыть. Вот бы там побывать…

— Давай-ка иди руки мой, выдумщица ты моя, а то вон грязнуля какая. — Феодосия ласково подтолкнула дочь к двери Марфа подергала Степу за рукав рубашки.

— Степ, а как ты по солнцу определяешь, куда корабль вести?

— Пойдем, посмотришь квадрант на прощание.

Маккей разрешил Пете спуститься в трюмы, и того теперь было за уши оттуда не вытащить.

— До свидания, Джеймс. — Феодосия протянула ему шотландскую шаль. — Как у вас говорят, попутного ветра?

— Попутного ветра, верно. У меня есть для вас подарок, он в каюте.

Он взял ее за руку.

— Держитесь за меня, там очень крутые ступеньки.

В просторной капитанской каюте было светло, солнце било прямо в иллюминаторы.

— Вот, надеюсь, вам понравится, — Маккей протянул ей изящный томик. — Это перевод на немецкий, мне его только вчера из Любека привезли.

— Декамерон, — Феодосия раскрыла книгу на середине. — Какие красивые миниатюры!

Поцелуйте меня на прощание, капитан.

— Тео, — глухо выдавил он. — Не надо, Тео.

Но она уже была рядом, благоухающая полынными травами, летним ветром, теплая, с мягкими, ищущими губами. Его поцелуй был ровно таким, как снилось Феодосии, нескончаемо долгим, от которого перехватывало дыхание.

— Легкой тебе дороги, Джеймс.

«Кларисса» накренилась, заполоскались паруса, взвился над кормой ганзейский флаг.

Феодосия долго махала рукой вслед кораблю.

— А они нас видят, маменька?

— Да. Они все видят, Марфуша.

Клюге нерешительно протянул Феодосии письмо.

— Из Новгорода, фрау Тео.

Прочитав первые строки, она, ахнув, испуганно вскинула глаза.

— Я знаю. Лошади готовы. Ежели будете ехать быстро, дня за три доберетесь.

Отпевали Никиту Судакова в Софийском соборе, служил сам архиепископ Новгородский Пимен. Когда Феодосия подошла к нему под благословение, старец посмотрел на нее слезящимися глазами, покачал головой горько.

— Не было у святой церкви столпа более верного.

Феодосия прижалась губами к сухой, будто пергаментной, руке.

Над золотым куполом кружили чайки.

— Живый в помощи вышняго, в крове бога небеснаго водворится, речет господеви, заступник мой еси и прибежище мое, бог мой, и уповаю на него — грянул хор.

Феодосия, перекрестившись, обвела невидящими глазами собор. Темными пустыми глазами смотрели на нее со стен святые лики. Отец рассказывал ей про идолов, про то, что не в иконах и не в золоте Бог, а истинно лишь в душе человека.

Воззовет ко мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дний исполню его и явлю ему спасение мое.

Псалом закончился, архиепископ неожиданно сильным голосом, так не вяжущимся с его сгорбленной спиной, стал читать заупокойный канон.

Весь сентябрь лодью Судакова искали по берегам Ладоги.

— Хоть бы что выбросило, — молилась Феодосия.

Только к приходу бабьего лета, выпавшему в тот год на начало октября, на южном берегу рыбаки нашли пояс, изорванный о камни кафтан с потускневшей золотой вышивкой, обломки лодьи. Тогда Пимен и прислал за ней монаха.

— Отпеть его надо.

— Тело ж не нашли еще.

— И не найдут, может, вовсе, — жестко сказал владыка. — Мало ль на Ладоге с Онегой каждый год тонет? А без христианского отпевания душа покоя не обрящет.

После канона стали читать стихиры Иоанна Дамаскина.

«Для людей суета все то, что не остается по смерти: не остается богатство; слава не идет. Ибо как только пришла смерть, все это исчезло. Потому возопием Христу бессмертному: упокой преставившегося от нас там, где всех веселящихся жилище», — разносился по храму звонкий, мелодичный голос чтеца.

«Где пристрастие к миру? Где золото и серебро? Где множество рабов и слава? Все это — персть, все — пепел, все — тень. Но, придите, возопием Бессмертному Царю: Господи! вечных благ Твоих сподоби преставившегося от нас, упокояя его в нестареющем Твоем блаженстве».

Феодосия еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться в голос. Марфа крепко держала ее за руку.

«Вспомнил я слова пророка, вопиющего: "я земля и пепел", и еще заглянул в гробы и увидел кости обнаженные, и сказал: итак, кто же царь или воин, или богатый, или убогий, или праведник, или грешник?»

— Истинно, — шептала женщина, — прах и пепел мы.

После чтения евангельских отрывков о воскресении положено было петь «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…», но гроба в храме не было, поэтому хор сразу начал «Вечную память».

— Ма, а теперь что?

— Теперь поминальный обед, Марфуша. — Феодосия поискала глазами мужа.

Мрачным было лицо боярина. Он вспоминал, как Никита Судаков, в самую первую их встречу, когда Вельяминов еще только ехал в Орешек, сказал: «Ты, Федор Васильевич, хоша и думаешь об этих вещах, однако ж не родился в них, не знаешь, каково жизнь будто как в остроге провести. А тяжелее всего, что живешь и думаешь, что нет выхода иного, кроме как с жизнью расстаться. И на том спасибо, ежели Господь даст кончину ту, что в своей постели, а не в огне или на плахе».

«Не дал в своей постели-то, — горько думал Федор. — А может, так оно и лучше — сколько лет он по Ладоге ходил, ровно родная земля ему озеро».

Полная, бледная луна взошла над Новгородом. Марфа приютилась на сундуке, поджав ноги, глядя в окно на крупные не по-осеннему звезды.

«Господь всеблагий, — шептала она, — пусть дедушке у тебя хорошо будет. Обещаю, что баловаться не стану, и маменьку с батюшкой буду слушаться. Дедушка такой добрый был…»

— Марфуша, — отец стоял со свечой на пороге горницы.

— Батюшка, а правда, когда умрешь, свидишься со всеми у престола Божьего?

— Правда, — Федор подоткнул дочери одеяло и поцеловал в лоб.

— А где сейчас дедушка?

— В царстве Господнем, с праведниками пребывает.

— Почему все меня бросают? — крупная слеза скатилась по щеке Марфы. — Дедушка утонул, с Петенькой я не свижусь более.

— Как ты маленькая была, и Петя уехал, так тоже говорила, что не свидишься? — улыбнулся Федор. — Однако же сейчас повстречалась, дак, может, и еще встретитесь.

— А правду говорят, что война будет? Сегодня, как дедушку поминали, я слышала, люди говорили.

— По всему выходит, что будет. Спи, голубка. — Федор поднялся и услышал отчаянный шепот: «А ежели тебя на войне убьют, мы с маменькой совсем одни останемся?».

— Не убьют меня, Марфуша. Обещаю.

Феодосия сидела на постели, безучастно уставившись на бревенчатую стену. Дверь, чуть скрипнув, отворилась.

— Ложись, — Федор подошел к ней, обнял. — Лица ж на тебе нет.

В неровном пламени свечи глаза ее были будто два бездонных колодца.

— Федь, посмотрела я отцовские бумаги. Как знал он, что помирать ему скоро — все продано, все завещано, долги уплачены, по распискам все получено.

— Я тебе больше скажу, батюшка твой деньги кое-какие в Европу вывел.

— Знаю я, говорил герр Клюге, что, мол, пятеро их таких есть, купцов, у кого судаковское золото вложено, и что в любой момент, буде нужда настанет, можно его будет получить, да с прибылью. Только, Федя, это как если бы на небе те деньги были — где мы, и где те купцы?

— Кто знает, голуба, — Федор обнимал ее, чуть касаясь губами щеки, — как судьба сложится? А батюшке твоему в ноги поклониться надо, не видал я, чтобы о семье так заботились.

— Как я еще маленькая была, — Федосию понемногу отпускало напряжение, — батюшка говорил, что дороже семьи родной ничего у человека на свете нету. Федь, я вот все думаю, ежели что, как я с Марфой одна останусь?

— Не останешься, видишь же, я всегда возвращаюсь, так и сейчас вернусь. Куда я без тебя?

Феодосия распустила косы.

— И мне без тебя не жить.

Уже потом, подняв голову с его плеча, тяжело дыша, она с тревогой вгляделась в лицо Федора.

— Когда провожать тебя?

— Семнадцатого января тронемся. — Он поднес чашу с водой к ее губам. — Конницу я веду, еще Глинский с Захарьиным со мной будут и царь татарский, Шигалей.

— А дальше что?

— Дальше — война. Пока Ливония нашей не станет.

Интерлюдия

Порт-Рояль, Ямайка, 1560 года

Ворон дрался сразу с тремя. Один из нападавших уже лежал, скорчившись, в густой грязи, изо рта его толчками выплескивалась темная густая кровь.

Они выследили его, когда Ворон выходил из кабака, на втором этаже которого сдавались комнаты с почасовой оплатой, там он встречался со своим агентом и дошел уже почти до набережной, когда трое перегородили ему дорогу в узком проулке. Ворон увернулся от выпада и, перекатившись по земле, полоснул одного шпагой снизу вверх, распоров надвое.

Человек истошно завопил, но в Порт-Рояле такие крики были делом обычным, на драки тут никто внимания не обращал.

Это были испанцы, точнее кастильцы, Ворон отличал их сразу. Черт, думал он, парируя удары последнего из трех, здорово же я насолил Филиппу, если за мной посылают головорезов из Старого Света. Будто своих не хватает.

Шпага испанца чиркнула по белоснежному рукаву рубашки Ворона, на котором сразу расплылось кровавое пятно, будто роза распустила лепестки.

— Утрись, англичанин, — нападавший презрительно рассмеялся.

Он был далек от истины, но никто не стал его поправлять. Ворон одним движением вонзил острие шпаги в живот нападавшему. С проворотом вонзил. Тот охнул, согнулся в три погибели и рухнул как подкошенный. Ворон знал, что испанец сейчас невыносимо страдает, но ему надо было знать правду.

— Добей, Куэрво! — прохрипел раненый по-испански. — Будь милостив, добей!

— Кто тебя послал?

— Карвальо. — Это было его последнее слово. На губах испанца выступила кровавая пена, в следующее мгновение он смолк навсегда.

«Жемчужина» стояла в укромном заливе, куда не заходили испанские корабли. Ворон заперся в капитанской каюте и велел не беспокоить.

Три года назад жаркой ночью в Танжере он сказал ей, что не вернется, потому что понимал, что не может забрать ее с собой. Но всю дорогу до Бордо ему больше всего хотелось крутануть штурвал, и, если понадобится, сжечь весь город, лишь бы она была рядом.

Каждую ночь его медноволосая любовь приходила к нему в снах, он слышал ее смех, ее дыхание, ее шепот. Потом был Гамбург. Он стоял на вахте, когда услышал оклик.

— Эй, на «Клариссе»!

— Что надо? — Степан перегнулся через борт. С пришвартованной рядом шхуны донеслось:

— Капитан на борту?

— Ну, я капитан.

— Письмо для тебя из Танжера. Забирать будешь?

Он открыл шкатулку черного дерева — вместе с корабельными бумагами он хранил там ее письма. Когда он их перечитывал, ему казалось, что он слышит ее голос.

«Ты сказал, что не вернешься.

В детстве я мечтала о дальних странах и могучих морях, о том, что где-то за этими морями есть человек, которому я могу довериться без остатка, на всю жизнь. Когда я встретила тебя, я поняла, что сказка стала явью.

Я буду всегда ждать тебя, мой капитан, всю мою жизнь.»

Степан вернулся в Танжер зимой. Он сдал «Клариссу» новому капитану, съездил по делам в Лондон и наконец позволил себе передышку. «Изабелла» еще только поднималась на Гринвичской верфи, и, как только в порту стало известно, что Меченый свободен, к нему зачастили агенты судовладельцев. Он взял выгодный рейс, как раз до Танжера и обратно.

Море было спокойным, ветер — попутным, но Степан весь извелся. Он не знал, что делать — привезти Изабеллу в Лондон можно, только обвенчавшись с ней, а губернатор Карвальо, судя по всему, умирать не собирался.

Но, когда он переступил порог губернаторского дворца, все его сомнения разом улетучились.

Она стояла перед ним, чуть прикусив розовую губку, косы были унизаны изумрудами, на длинной шее покоилась индийская жемчужина. У них был всего один день, даже меньше, — Карвальо должен был вернуться к вечеру. Они сидели в саду, со стороны могло показаться, что эти двое ведут светскую беседу.

— Я буду тебе писать. — Она не поднимала на него глаз. — В Лондон?

— Запомни адрес. Торговый дом Мартина Клюге, в Сити. Это мои поверенные.

— Хорошо. — По ее щеке поползла медленная слеза.

— Белла, любимая, не плачь. Все будет хорошо. Я заберу тебя, обещаю.

— Когда, Стефан? — она заломила тонкие пальцы. — Это грех, но я каждый день молюсь Мадонне об одном — чтобы с Карвальо что-нибудь случилось, и я стала свободной. И потом, — она покраснела и запнулась. — Я ведь ему принадлежу по закону, он может…

— Счастье мое, я могу взять тебя в Лондон прямо сейчас. Но я отвечаю за тебя, с той самой поры, как ты стала моей женой.

— Я замужем за другим, — еле слышно возразила она.

— Для меня ты — моя жена, и не будет у меня иной, пока я жив. Но я моряк, случись что со мной, что с тобой будет? Я помыслить не могу, чтобы ты страдала. Когда мы обвенчаемся, я смогу с легким сердцем уходить в море, зная, что ты, и наши дети под защитой.

— Наши дети… — Жаркий румянец залил ее щеки.

— Да, наши дети.

— А если…

Степан поцеловал изумрудные глаза.

— Ты — моя половинка. Твои дети — это и мои дети тоже, помни это. Что бы ни случилось, мы с тобой одно целое.

На «Жемчужине» все спали, только у штурвала, где стоял вахтенный, поблескивал огонек фонарика. Ворон поднялся на палубу.

— На рассвете будем сниматься.

— Ураган идет, — Вахтенный показал на едва заметные тучи на западе.

— Видишь ли, дружище, — Воронцов облокотился на штурвал. — Новый губернатор завтра отплывает в Испанию. Маленькая птичка принесла мне на хвосте известие, что трюмы у губернатора будут забиты до отказа. Так вот я и думаю…

— Перехватим? — помощник оживился. — Он без конвоя?

— Без конвоя. Торопится губернатор, не иначе как за орденом плывет или за титулом.

Кстати, он знает, что я здесь.

— Как так?

— Сегодня в Порт-Рояле повстречался я с тремя кабальеро. У меня рука только перевязана, а по ним, думаю, уже панихиды служат. Болтают по кабакам, песни вон даже стали складывать, рты им не заткнуть, пустомелям.

Умудренный жизнью амстердамец, которого Воронцов переманил еще с «Клариссы», понимал своего капитана без слов.

— Оно и хорошо, что с губернатором разделаемся. — Помощник обстоятельно прочищал трубку. — Хватит, Ворон, тебе уже холостым ходить, пора и к алтарю, не мальчик уже.

Бернардим де Карвальо в ярости схватил подзорную трубу. Проклятая «Жемчужина» была совсем рядом, и шла она — в отличие от груженого до краев губернаторского корабля, — легко, будто играючи.

— Прибавить парусов, — рявкнул он молодому капитану де Альварадо-и-Контрерасу.

— Сеньор, с запада надвигается шторм, если мы добавим парусов, это верная смерть.

— Эта кривая английская собака идет как по маслу! Он сейчас нас нагонит.

— Он пустой, — невозмутимо проронил Контрерас. — Если мы опорожним трюмы, у нас есть шанс уйти.

— Да не золото ему нужно, — взревел Карвальо и быстро спустился в свою каюту.

Изабелла, забившись в угол, с ненавистью смотрела на мужа. Рыжие волосы рассыпались по плечам, и Карвальо, как ни был он зол, почувствовал возбуждение. Он отвесил ей звонкую пощечину. Портовые сплетни оказались правдой. В перехваченном письме Куэрво, за голову которого губернатор и так обещал награду, называл Изабеллу своей женой.

Карвальо рванул на ней платье, обнажилась маленькая девичья грудь.

— Чертова кастильская гордячка. Я все эти годы был для тебя нехорош, я знаю. Ты за моей спиной спала с этой английской сволочью, выставив меня на посмешище во всех кабаках отсюда и до Индии! Сейчас я приведу его сюда, связанного, и он будет смотреть, как я делаю из тебя покорную жену.

Изабелла презрительно расхохоталась.

— Ворон убьет тебя, Бернардим, Он пришел за мной.

Карвальо толкнул ее к постели.

— А потом, — он сорвал со стены хлыст, — я буду пытать его у тебя на глазах, так, чтобы он молил о пощаде.

Изабелла вырвалась из ненавистных рук.

— Тебе никогда не взять Ворона!

— А тебя я сгною в монастыре! — Карвальо занес над головой хлыст.

Раздался щелчок взведенного курка.

— Оставь ее, — приказал Ворон.

Степан приказал посадить испанцев в шлюпки.

— До земли недалеко, успеете до урагана.

— Я с тобой еще посчитаюсь, — плюнул под ноги молодой капитан Контрерас. Благородство англичанина он расценил как оскорбление.

Оставалась одна пустая шлюпка. Связанного Карвальо вывели на палубу.

— Смотри, губернатор, сейчас тебя развяжут и мы будем с тобой драться — до смерти. Твои люди свидетели — я мог бы воткнуть в тебя шпагу прямо сейчас, но я не убиваю из-за угла.

— Ты, Куэрво, вор и мерзавец! Ты украл у меня жену и еще осмеливаешься говорить о чести!

— Кто из нас выживет, тот пусть и садится в эту шлюпку. Если ты меня убьешь, значит, Господь так рассудил, плыви на все четыре стороны. Снимите с него веревки!

Изабелла с ужасом смотрела, как матросы развязывают руки Карвальо, и как мужчины тянут по жребию шпаги.

Ворон сразу понял, что перед ним достойный противник. Он учился владеть шпагой «на ходу», у кого придется, а для дворянина Карвальо шпага была продолжением руки. Ловким выпадом Карвальо ранил Степана в левую руку, туда же, где зацепил его вчера испанец.

Кровь закапала на доски палубы. Воронцов разъярился. Ну уж нет, выругался он про себя, прижав Карвальо к борту, не будет она больше плакать из-за меня.

С запада подул тяжелый, сырой ветер, паруса заполоскало, по серой воде пошла рябь, еще через секунду с неба полило как из ведра.

Острие клинка вошло в губернаторское горло. Тот захрипел, шпага выскользнула из рук.

Степан отшвырнул ее ногой и пошел к Белле — опустив клинок, с которого стекала, смешиваясь с ливневыми струями, быстрая алая кровь.

На рассвете шторм стих, и Степан, садясь в шлюпку, приказал помощнику вернуться за ними, как только «Жемчужина» сдаст в Плимуте испанское золото.

— На этот остров отродясь никто не заходил и не зайдет. — Степан выразительно посмотрел на помощника. — Даже у моряков есть медовый месяц.

— Обычно он бывает после свадьбы, — проворчал тот.

— Так то обычно. — Степан стал упаковывать порох и пули. — А у меня — до, потому что после венчания я уйду в море, и буду видеть Беллу раз в год, и каждый год — с новым младенцем.

Помощник рассмеялся.

— Я смотрю, у тебя большие планы.

— Огромные. Я слишком долго ждал, и больше медлить не намерен.

Белла сидела в шлюпке с закрытыми глазами, подставив лицо восходу.

— Ворон.

— Да, любовь моя.

— Я и не знала, что бывает такое счастье.

Они лежали на песке у костра. Вокруг было только море и небо, в воде отражались звезды.

«Жемчужина» вернулась из Плимута и встала на рейде, паруса трепетали вдали, словно крылья огромных птиц.

— Завтра домой. — Белла устроилась поудобней на плече у Ворона.

Он коснулся губами ее волос.

— Погода хорошая, недели через три уже будем в Англии.

— А потом?

— Потом… — Степан стал медленно целовать ее. — Потом обвенчаемся, и я уйду в море.

— Я буду ждать тебя. — Изабелла обняла его, и Воронцов подумал, что все было не зря.

Ради этого стоило ждать три года, стоило топить корабли, стоило рисковать — каждый день, каждый час.

— Знаешь, если б мне сказали «завоюй весь мир и сложи к ее ногам», я бы сделал это.

— А если б мне сказали, что я буду видеть тебя раз в год, я бы все равно пошла за тобой.

Хоть на край света. Помнишь, в Танжере ты сказал «наши дети»?

— Потому я и хотел побыть с тобой как можно дольше.

— Так вот, когда ты вернешься через год, я встречу тебя с нашим сыном. Или дочкой.

Степан ошеломленно коснулся ее живота — «Здравствуй, вороненок!» — и вдруг стиснул ее в объятиях.

В его руках она плавилась будто воск. Ее протяжный крик спугнул птиц, они шумно сорвались с берега в светлеющее небо.

— Ворон, помнишь, ты рассказывал, как бежал из Московии?

— Не бойся, счастье мое, я туда не собираюсь. Предлагали, но я отказался, зачем голову на плаху класть?

— Моя бабушка была конверса[7]. Знаешь, кто это?

Степан усмехнулся.

— Как по мне, так дураки ваши христианнейшие короли, еще похуже чем московский царь. У меня помощник амстердамский еврей. Главное, чтоб человек был хороший, а еврей он или индус, дело десятое, в море все равны.

— Бабушка умерла, когда я была еще маленькой. Но я помню ее глаза, когда она говорила:

«Не будет нам счастья, ибо мы обречены на скитания и умрем вдали от родины».

— Мне иногда снится Москва, — вдруг признался Степан. — Редко, но снится. И родители с сестрой.

— Нет у меня ничего и никого, Ворон, кроме тебя. Где ты, там и я, где твой дом, там и мой дом.

— У нас будет огромный дом, обещаю тебе.

— Зачем огромный?

— Затем, чтобы Вороненку не было одному скучно. Будут еще птенцы.

— Куда бы ты ни ушел, Ворон, мы всегда будем твоей гаванью.

Контрерас нагнал «Жемчужину» поздним вечером. После смерти Карвальо за голову Ворона была назначена огромная награда, но испанец гнался не за золотом, его гнала жажда мщения за унизительное — на глазах английских моряков — помилование.

Степан дремал, когда в дверь каюты постучали.

— Кто там еще? — недовольно прошептал он. Белла спала, подложив, как ребенок, руку под голову.

— Испанец, — донеслось из-за двери.

— Иду. — Ворон стал быстро одеваться. — Спи, — приложил он палец к губам, увидев, что Белла открыла глаза. — Я скоро вернусь. Только не выходи наверх.

Контрерас приказал открыть стрельбу. «Жемчужина» была еще далеко, но ветер сменился, стал резким, порывистым, на горизонте появилась полоса темных туч.

— Если поднимется ураган, нас отнесет. Так есть шанс, что мы их зацепим.

Над головами англичан просвистели ядра. «Жемчужина» убавила паруса, развернулась и дала ответный залп.

Белла невидяще смотрела перед собой и шептала: «Святая Мадонна, убереги его от всякого зла». С палубы доносился шум, кто-то крикнул: «Капитан ранен». Не раздумывая ни минуты, Белла сорвала со стены кинжал и босиком выбежала на палубу.

Ворон сидел, привалившись к борту, матрос ловко перевязывал ему правую руку.

— Ерунда, — поморщился он, завидев Беллу. — Марш вниз, и чтобы я тебя тут больше не видел. Сейчас разделаемся с этим наглецом и пойдем дальше. — Он поднялся, с усилием сжал пальцы на рукоятке шпаги. — Оружие держать могу, а все остальное неважно. Иди, любовь моя, иди. — Он на мгновение привлек ее к себе, торопливо поцеловал и вдруг увидел ее расширившиеся глаза. Она что было силы толкнула его вниз и накрыла собой.

Испанское ядро пролетело прямо над ними и врезалось в борт.

— Со мной все хорошо, — храбрилась Белла, стараясь не смотреть, как под ее рукой, пригвожденной к доскам палубы обломками разбитого борта, расплывается алое пятно.

Степан высвободил ее раздавленную, изломанную кисть. Кровь хлынула ручьем.

— Огонь из всех орудий!

Испанский корабль медленно погружался в море. Капитана найти не удалось, хотя Степан приказал обыскать галеон от мачт до трюма.

— Ворон, — тронул его за плечо помощник, передавая подзорную трубу. На юго-западе маячила одинокая шлюпка.

— К черту его. Надо откачать воду, и быстро, сейчас начнется шторм.

Ураган нес «Жемчужину» на север, туда, где на сотни миль не было ни клочка земли.

Ворон спустился к Белле поздно ночью. Она открыла затуманенные болью глаза: «Ты пришел… Ты убил его?».

— Рыб на дне кормит. — Степан с ужасом смотрел на ее искалеченную руку. Раздавленные пальцы распухли и отек быстро подбирался к запястью.

— Болит, — пожаловалась пересохшими губами Белла, поймав его взгляд. — Дай воды.

Воронцов, осторожно приподнял ее за плечи, поднес ко рту кружку. Она обвела мутными глазами каюту.

— Где мы?

— Где-то на севере. Звезд нет, небо затянуло, ветер крутится, как бешеный. Но ты не бойся, все обойдется.

Море не утихало. «Жемчужину» швыряло из стороны в сторону, паруса трещали под шквальным ледяным ветром.

Помощник снял повязку и Ворон, закусив губу, вонзил ногти себе в ладонь. Рана загноилась, бесформенные пальцы почернели. Если раньше девушка металась и бредила, то сейчас она бездвижно вытянулась на сбитой постели.

— Приготовь все, что надо, — приказал Ворон помощнику.

— Может, лучше я?

— Нет, я сам.

У Ворона давно была припрятана индийская настойка, в пузырьке темной глины, с резким запахом. Гоанский целитель, восседавший посреди лавки, полной сухих трав, диковинных пилюль и снадобий, клялся, что двух ложек хватит, чтобы погрузить в сон даже богатыря.

Ворон осторожно влил Белле в рот ложку зелья. «Если что, добавим. Давай нож».

Он рассек ей руку почти до кости, когда из заткнутого тряпками рта донесся сдавленный крик. В каюте было душно, пахло железом и огнем, они прижгли сосуды, чтобы остановить кровь. Белла лежала, не шевелясь, смертельная бледность заливала ее лицо. Степан приник к ее груди.

— Дышит. Надо шить.

Ворон смотрел, как ловко двигаются пальцы, и вспоминал ночь в Новгороде — шесть лет и жизнь назад. Тогда он думал, что изведал уже всю боль. Тогда он думал, что плачет в последний раз.

Всю долгую штормовую ночь он прислушивался к ее неровному дыханию, баюкая искалеченную руку, и глотал соленые слезы.

На следующий вечер буря усилилась. Белла вся горела, багровые пятна ползли к плечу.

Ворон стоял на коленях у ее изголовья. Здоровой рукой она тронула жемчужину.

— Возьми, я не снимала ее все эти годы, и не плачь, мы с Вороненком будем ждать тебя.

Наутро море стихло. До Ирландии оставалось три дня хода.

— Капитан, — деликатно кашлянул помощник. — Позвольте мне…

— Я сам, — не поднимая глаз от карты, мотнул головой Ворон. — Пусть принесут в мою каюту все, что нужно.

Он обмыл ее тело, бережно касаясь белой, как алебастр, кожи. Он расчесал рыжие спутанные волосы, заплел косы, уложил их аккуратно вокруг головы. Надел на нее платье зеленого шелка. В последний раз прижался к щеке. Завернул Изабеллу в парус, обвязал его веревками.

«Господь мой пастырь, — разносилось над морем. — Он ведет меня зелеными пастбищами и тихими водами, ведет меня тропами верными, ради имени Своего. Прими души Изабеллы и ее нерожденного младенца. Даруй им, Господи, вечный покой под сенью присутствия Твоего».

Парус с телом коснулся воды. Паривший над кораблем буревестник развернулся и взял курс на запад, прочь от «Жемчужины. Ворон встал к штурвалу.

Пролог

Лондон, март 1565 года

Колокола на соборе святого Павла пробили шесть вечера. Бурая Темза, вздыбившись под сильным ветром, несла свои воды мимо ворот купеческих складов, что выстроились напротив Сити. По реке сновали приземистые баржи-перевозчики.

У «Клюге и Кроу» кипела работа — разгружали пряности. Под сводчатыми потолками одуряюще пахло перцем и мускатным орехом, в воздухе стояла коричная пыль. Из-за конторки невысокий юноша в холщовом фартуке и нарукавниках подозвал приказчика.

— Поторопитесь, еще одна баржа на подходе. Гвоздику развесили?

— Только что, сэр. — Приказчик протянул Питеру Кроу, маленький мешочек. Тот высыпал себе на ладонь несколько черных соцветий, понюхал, попробовал на зуб.

— Надо еще подсушить. Отвезите на ламбетский склад, там не так сыро. И как закончите с этим грузом, тоже гоните его в Ламбет, здесь как пить дать плесень заведется.

— Будет исполнено, сэр.

Питер погрыз кончик пера и снова углубился в торговые книги.

У входа кто-то чихнул.

— Кого там нелегкая принесла? Я ведь запретил заболевшим появляться в конторе, содержание им положил. Что вам дома не сидится, только заразу разносите.

— Да здоровый я, здоровый, — между ящиками и мешками пробирался высокий широкоплечий человек. — А что чихаю, так у тебя тут такой дух стоит, что попробуй не чихни.

— Степка!

— Прости, что опоздал, застрял у оружейников, для «Изабеллы» привезли не те пушки, что я заказывал. Курить нельзя тут? — Степан неуверенно оглянулся.

— Ни в коем случае! — Питер снял передник и нарукавники, стряхнул невидимые пылинки с бархатного черного камзола. — Пошли скорей, устрицы уже заждались. Уже на пороге он обернулся к работникам. — Завтра буду в шесть утра, надо начинать отгрузку в провинции.

Как закончите со следующей баржой, идите по домам, отдыхайте.

Степан откровенно любовался младшим братом.

— Герр Мартин, упокой Господь его душу, был бы тобой доволен. Помнишь, как он всегда говорил: «Кто рано ложится и рано встает…».

— Здоровье, богатство и ум обретет. — договорил Петя. — У нас не разоспишься, слыхал, небось, что во Фландрии творится.

— Да ничего там особенного пока не творится. — Степан расплатился с перевозчиком и братья пошли к собору святого Павла.

— Поверь моему слову, через год все — и Фландрия, и Артуа, и Брабант, и Голландия, — поднимутся против испанцев. Я уже все деньги, что в Антверпене лежали, вывел оттуда — так спокойней. Те, кто поумнее, уже в Лондон товар возят, оно нам на руку, обороты растут.

На углу улиц Корнхилл и Треднидл забор огораживал площадку, выделенную по приказанию королевы Елизаветы для строительства биржи.

— Спасибо сэру Томасу Грешему[8], — хмыкнул Петя. — Слыхал, небось, что он денег дал на будущую биржу, мол, построим не хуже, чем в Антверпене. Опять же, как говорил сэр Томас, купец без биржи все равно что корабль без воды. Стосковался поди по морю, пока «Изабеллу» достраивают, а?

— И не говори, — Степан пригнулся, спускаясь по крутой лестнице в подвал. — Не был бы я на королевской службе, рванул бы в Норвегию или Данию прогуляться, кровь разогнать. Так нет, надо торчать на суше, ругаться на верфи, ругаться в Адмиралтействе, набирать команду… Ну, с Божьей помощью уже почти готова «Изабелла.

Они заказали по две дюжины устриц и две бутылки охлажденного вина.

— Белое бордо, — Петя наполнил стаканы. — Я их поставщика знаю, надежный человек, проверенный, плохого не покупает.

— Петька, — Степан сделал глоток, вино действительно было отменным. — Ты не юли.

Когда ты меня последний раз отобедать приглашал? Случилось что?

— Степа, — Петя откашлялся, — ты только не волнуйся…

Степа удивленно повел бровью.

— В карты ты не играешь, вино пьешь — полстакана за вечер. По девкам не шастаешь. Чтоб убил кого — быть того не может, ты перо в руке лучше держишь, чем шпагу.

— Я, Степа, в Москву еду, — Младший Воронцов искоса посмотрел на брата. Тот молчал, лицо у него вытянулось и побледнело. — А! Вот и устрицы! — Петя с нарочитой бодростью засучил рукава. — Ты ешь, Степа, ешь, их только на рассвете с моря привезли.

На башне церкви святой Елены, наискосок от дома, часы отбили полночь.

— Петьк, может, не надо?

— А если бы, Степа, я тебе сказал не ходить в Южную Америку?

— Я дело другое, я на королевской службе, а ты человек свободный, где хочешь, там и торгуешь. Что тебе за охота с этой компанией вязаться?

— Послушай, братец, я же не учу тебя кораблями командовать! Вот и ты меня коммерции не учи. Прошло время одиночек, еще герр Мартин говорил, что за компаниями будущее, в партнерстве за месяц можно столько заработать, сколько один купец за год не наберет. Тем более что королева нам, Московской компании, патент дала.

— Царь ваш патент возьмет и подотрется, — Степан зло пыхнул трубкой. — Ты ж мальцом сопливым был, как тебя из Москвы вывезли, не знаешь ты, что такое царь Иван Васильевич.

— А ты знаешь? — задиристо спросил Петя, но тут же осекся, сообразив, что сморозил глупость.

Вместо ответа Степан молча поправил черную повязку, закрывавшую выбитый глаз.

Петя, чертыхаясь, лавировал между лужами. Весна выдалась сырая, беспрестанно поливал мелкий дождь. Можно было, конечно, взять портшез, но юноше только прошлым летом исполнилось восемнадцать, и ему казалось неприличным являться на встречу со старшим компаньоном в портшезе. В лицо, конечно, никто ничего не скажет, но в Сити все самое важное говорили не в лицо, а за спиной. Не ровен час, станут шептаться, мол получил контору в наследство и зазнался, думал он, заходя в украшенную мрамором приемную, где весело потрескивал камин.

— Здравствуй, Питер, — Энтони Дженкинсон пошел навстречу юноше с распростертыми объятиями. — Садись, промерз небось до костей. Что за весна, так и льет, уже которую неделю. У меня есть отличное бургундское, только позавчера привезли, будешь?

Петя кивнул и звонко чихнул.

— Будь здоров. Давай за удачу!

— Вы в Россию уже третий раз едете, ежели вы с нами будете, откуда ж неудаче взяться?

— Так-то оно так. Но русский царь непредсказуем, его настроение меняется каждый день.

Можно запросто приехать туда с деньгами, и лишиться как денег, так и головы. Я понимаю, ты бы с большим удовольствием поехал куда-нибудь, где тепло, и красивые женщины, в Италию, например.

— В России женщины не хуже, — насупился Петя.

— Тут я с тобой согласен, — хмыкнул Дженкинсон. — Но этот холод, сырость… Так вот, ты единственный из нас знаешь язык.

— Но как я там смогу переводить? — растерялся Петя. — Откуда молодой английский торговец знает русский?

— А ты не будешь переводить. — хитро подмигнул Дженкинсон. — Ты будешь слушать, запоминать и рассказывать, что говорят о нас у нас за спиной.

Степан подлил себе еще эля.

— Ну, коли рта раскрывать тебе не придется, то ладно. Царь тебя последний раз видел, когда тебе года три было, так что тут опасности нет. А вот Матвей Вельяминов…

— Его, может, убили уже. Восемь лет ведь они с Ливонией воюют.

— Такие, как он, всегда выплывают. — Глаз Степана сузился в щелочку. — Вот Федор Васильевич, он иная стать, его, боюсь, уже нет в живых. Хороший он человек, мы с тобой ему и жене его жизнью обязаны.

Петр вдруг покраснел и отвел глаза.

— Да она, небось, замужем уже, — понимающе вздохнул Степан. — А коли не замужем, так обручена.

— Обручена, дак под венцом не стояла!

Степан угрожающе свел брови.

— Ты в Россию едешь с головой на плечах, так с ней изволь и вернуться. Еще не хватало! И думать не моги! Ты для них еретик, англиканин, кто тебя с Марфой свенчает, даже если они и свободна?

— Тут повенчаемся, — упрямо ответил Петя. — Я Марфу увезу, ты ведь Беллу увез. Найду и увезу. Нечего ей там делать.

— Вот упрямый ты, ровно ослица Валаамова, — Степан вскочил с кресла и нервно заходил по гостиной. — Да она тебя забыла уже давно!

— Мы крестами поменялись.

— Так то когда тебе шесть годов было, а ей три!

— Ты, Степа сколько лет ждал Беллу? — тихо спросил Петя. — Видно, в крови это у нас, что поделаешь. Ты не думай, я все рассчитал.

— Что ты еще рассчитал?

— А вот смотри, — оживился Петя. — Судаковское золото у нас в конторе уже восемь лет в обороте, знаешь, какие у него барыши? Я тебе сейчас все распишу, — он потянулся за чернильницей.

— Не надо, — отмахнулся Степан. — Мало мне в море математики, так и на берегу покоя от нее нет.

— Марфа — наследница Судакова. Да и приданое за ней немалое будет.

— Еще скажи, что ты хочешь по расчету жениться, — расхохотался Степан.

— Нет, по любви. Но с расчетом, — не принял младший брат шутки.

— Лукавая ты лиса, Петька. Давеча был я в Адмиралтействе, в комитете снабжения, так иду по коридору и слышу шепот: «Брат Питера Кроу!». Понимаешь, Петька, не Ворон, не сэр Стивен, а брат Питера Кроу. Порадовался я за тебя. А теперь давай-ка на боковую, поздно уж. Приезжай завтра после обеда на Дептфордскую верфь, в Гринвич, покажу тебе «Изабеллу.

— Скоро на воду-то?

— Через две недели, с Божьей помощью. — Степан выбил из трубки пепел.

— И все? В Новый Свет опять? — загорелись синие глаза младшего Воронцова.

— Петьк, ты Москву помнишь?

— Я все помню, Степа.

— Вот и не лезь на рожон, — Степан чуть приобнял его. — Сказано от Писания — в день отмщения воздам.

— Это верно, — Петя открыл дверь спальни. — Только этот день отмщения и приблизить можно.

Петя щекотал Волчку мягкое пузо, щенок лениво отбивался толстыми лапами и негромко потявкивал.

— Сынок, — мать присела рядом, обняв мальчика, и он почувствовал, как пахнет от нее травами и цветами, — будто лежишь на лугу в подмосковной, смотришь в ясное небо, а вокруг летят, летят одуванчики.

— Что, матушка?

— Пора идти тебе.

— А как же я один буду? — Петя прижался к матери, цепляясь за ее сарафан, потом опустил глаза и закричал. Щенок, еще секунду назад такой живой, судорожно дергался на полу, и под разбитой его головой расползалась красная лужица.

— Матушка, — заплакал Петя, — что же это…

— Иди, сыночка, иди, милый. Только как будешь идти — не оглядывайся.

Мальчик медленно пошел к полуоткрытой двери, за которой были темнота, холод, свист ветра, с каждым шагом покидали его тепло и свет.

— Не оглядывайся.

Маленькая рука толкнула дверь, и уже на пороге он не выдержал, обернулся.

Петр сдавленно вскрикнул и вцепился зубами в подушку. Из его ночных кошмаров этот был самый тяжелый. Он сел на постели, придвинул свечу и раскрыл старую Библию, доставшуюся ему от Клюге.

Пребывающий под покровом Всевышнего, находящийся под сенью Бога, провозглашает перед Господом: Ты прибежище и твердыня моя! Боже мой, на Тебя полагаюсь! Он укроет тебя крылом, под сенью крыл Его найдешь убежище; истина Его щит и кольчуга твоя. Не будешь бояться ни угрозы в ночи, ни стрелы, летящей днем.

Он читал давно знакомые строки и слушал, как за окном часы отбивают каждую четверть часа. В пять занялся рассвет, пора было собираться в контору.

На Дептфордской верфи пахло свежим деревом и морем, с востока ветер нес ароматы соли и водорослей. «Изабелла» возвышалась на стапелях — новая, с иголочки, сверкающая свежей краской и позолотой.

— Петька! — Степан перегнулся через борт и помахал брату рукой. — Поднимайся!

— Ну и грязь тут у вас, — поморщился Петя, отряхивая полы плаща.

— Весна, известное дело, все развезло с такими дождями. Видишь, — Степан показал на холщовый балдахин над палубой, — я велел натянуть, пока стоим. Все посуше будет.

Дерево, конечно, хорошее, выдержанное, но лишние предосторожности не помешают.

Пойдем, тебе ж, понятно, трюмы охота посмотреть?

— Н-да, — покачал головой Петя, оказавшись в трюме. — Торговым баркам с ней не тягаться. Тут за один рейс можно столько товара доставить, сколько на три обычных корабля поместится.

— Смотри, — Степан повел брата в капитанскую каюту. — Это, конечно, военный корабль, но добычу тоже куда-то грузить надо. Конечно, при полных трюмах у нее скорость поменьше, но у нас редко совсем уж полные трюмы бывают.

— А у тебя тут как обычно, — Петя опустился в кресло. — Не понимаю, как вы только спите на этом? Повернуться ж негде.

— Я как на «Клариссу» нанялся, два года вообще в гамаке спал. Да и сейчас иногда тянет.

Знаешь, Петька, как хорошо, будто в колыбели.

Только Степан мог назвать колыбелью неудобную провисшую веревочную сетку.

— Вот еще что, — он достал из кармана письмо. — Вчера забыл отдать за всеми делами.

Ежели ты Вельяминовых найдешь, и ежели живы они, передашь Федосье Никитичне лично в руки. Но только ей самой.

— Степ, не втягивай ты меня в эти ваши тайные дела, ладно? Хватит с меня того, что ее королевское величество, как патент нам вручали, отвела меня в сторону и говорит: «Вы, мистер Кроу, русский язык знаете, так будьте моими ушами при русском дворе. Зная вашу историю, не сомневаюсь, что вы к царю Ивану особой любви не питаете, но кроме вас, никто на это не годен».

— А ты что? — Степан раскурил трубку.

— Ты всерьез спрашиваешь, не отказал ли я королеве?

— Ну не то чтобы всерьез… Петьк, все свои делишки я кручу только в Новом Свете. А это просто письмо.

Петя повертел в руках запечатанный конверт.

— А если сгинули они?

— Тогда сожги. — Степан помедлил, — Обещал я, что сделаю все возможное, но доставлю его в Москву.

— Постараюсь, Степ, а сейчас пора мне, мы сегодня обедаем всей Московской компанией. Я там самый младший, значит, должен прибыть раньше всех.

— Сэр Стивен, — раздался за дверью испуганный голос. — Королева едет на верфь.

Позолоченная карета, запряженная восьмеркой белоснежных лошадей, промчалась, разбрызгивая грязь, по верфи и остановилась напротив стапелей, где возвышалась «Изабелла». Дверца открылась изнутри и королева — высокая, голубоглазая, с медно-рыжими волосами, в расшитом жемчугами платье, остановилась на ступеньках — от корабля кортеж отделяла огромная лужа.

Капитан Кроу прошел прямо по середине лужи и, склонив голову, опустился на одно колено возле кареты. Сырой мартовский ветер трепал темные волосы, ниспадавшие на кипенно-белый воротник рубашки.

— Ваше величество, позвольте мне…

— С удовольствием, сэр Стивен, — Елизавета улыбнулась. Он поднялся и глаза их на мгновение встретились. Степан подхватил высочайшую особу на руки, мельком подивившись ее невесомости, хотя она и была почти вровень с ним ростом.

— Ну вот, теперь я вижу самый дорогой корабль в Англии. Мне о нем в Адмиралтействе все уши прожужжали.

— Ваше величество, если уж делать, так делать на совесть.

— Сэр Стивен, того серебра, что вы привезли из Мексики в прошлом году, хватит на дюжину таких кораблей. Однако любопытно, далеко ли вы собрались с такими пушками и таким пороховым погребом.

В капитанской каюте Степан развернул на столе карты.

— В конце месяца мы будем на воде, значит, к концу весны — по счету нашего полушария, подойдем к проливу Всех Святых. Там уже осень будет на исходе, и никто в здравом уме не станет туда соваться, уж больно будет неблагоприятная погода.

— Уж кому-кому, а вам здравого ума не занимать, — насмешливо усомнилась Елизавета.

Степан расстелил еще одну карту.

— Если надо рисковать, то я рискую. Так вот, от пролива мы пойдем на север, к Кальяо. Там нас не ждут, — еще ни один английский корабль не поднимался к Перу, — и мы без помех забьем трюмы серебром и золотом.

— А военные галеоны испанцев?

— Они все будут гораздо севернее, у Панамского побережья. Пока они придут в Кальяо, мы уже вернемся в Атлантику.

— Вы могли пойти путем Магеллана, — задумчиво сказала королева, — и обогнуть земной шар.

— Именно это я и сделаю с разрешения вашего величества, как только вернусь. Сначала надо посмотреть, как «Изабелла» поведет себя в море. И заодно добыть побольше испанского золота.

— Первый английский корабль, который совершит кругосветное путешествие. — Елизавета подперла кулачком остренький подбородок. — И первый английский капитан. Конечно, я вам разрешаю. Вам, сэр Стивен, очень сложно что-то запретить, и я думаю, что вы это знаете.

— Ваше королевское величество может запретить мне все, что угодно.

«Я бы хотела запретить тебе ходить в море, — подумала Елизавета. — Но не могу же я запретить птице летать».

— Сэр Стивен, а если подняться еще выше по Тихоокеанскому побережью, что там?

— Там, — Степан снова склонился над картой, — придется идти осторожно, воды кишат испанцами, вплоть до севера Мексики. Но дальше будет легче. Вы думаете, что… — он осекся под ее внимательным взглядом.

— Да, Северо-Западный проход, — Елизавета поднялась, и капитан сразу встал. — Сидите, сэр Стивен. Что вы об этом думаете?

— Ваше величество, — Степан развернул карту мира, — нет никакого сомнения, что все мировые океаны соединены. Однако путь вдоль арктических берегов — что русского, что в Северной Америке — опасен и сопряжен со многими трудностями. Зимовка во льду, — он помолчал, пожимая плечами, — после нее даже самые крепкие корабли не всегда могут продолжать путь. А если на пути встретится сплошное поле льда, то корабль просто его не разобьет.

— А вы бы не хотели на «Изабелле» сходить путем экспедиции Ченслора? — спросила Елизавета.

— Я пойду туда, куда прикажет мне ваше королевское величество. Но все же, если я могу…

— Я знаю, — Елизавета подошла к нему и внезапно положила руку на плечо. На черной коже камзола ее кисть казалась белой. Будто крыло чайки, подумал капитан. — И я признательна вашему брату за то, что он согласился поехать в Московию. Вы у меня один из лучших капитанов, и, мне кажется, кругосветное путешествие сейчас важнее Северо-Западного прохода.

— Если бы в этом месте Панамского перешейка прорыть канал, можно было гораздо быстрее проходить из Атлантики в Тихий океан.

— Знаю, — вздохнула королева. — Испанский король еще тридцать лет назад приказывал подготовить такой проект. Но даже если его исполнить, то получать прибыль все равно будем не мы. Пока мы выигрываем у испанцев только на морях, в чем есть и ваша немалая заслуга.

— Благодарю, ваше величество. И вот еще что. Я когда-то много ходил в Индию, вокруг Африки. Вы помните, и Аристотель, и Плиний Старший писали о канале, который построили в Древнем Египте, чтобы соединить Красное и Средиземное моря.

— Да, — королева прищурилась, вспоминая. — Птолемей Второй вырыл канал в сто футов шириной, тридцати футов глубиной, что шел на протяжении тридцати пяти миль.

— Если построить такой канал, это весьма облегчило бы торговлю с востоком, а то где это видано, чтобы какие-то пряности продавались на вес золота.

— Боюсь, вашему брату это никак не понравится, — рассмеялась королева. — У него лучшие пряности в городе, конечно, но цены, цены…

Степан улыбнулся.

— Питер хочет попробовать разузнать в России, нет ли оттуда сухопутной дороги в Индию.

— Даже если и есть, то, чтобы ей воспользоваться, надо вести переговоры с царем Иваном.

— Елизавета передернула плечами. В туманном свете мартовского вечера казалось, что на ее волосах переливаются отблески затухающего костра. — Спасибо, что показали мою тезку.

Говорят, вы назвали ее так в честь вашей покойной жены?

— Да.

— Мне очень жаль, — королева коснулась его руки. — Сэр Стивен, а если поход начнется в марте, то когда вы вернетесь?

— С божьей помощью в конце осени.

— Я буду молиться за ваш успех.

Помолчав, Елизавета беззвучно прошептала: «Возвращайся, Ворон».

— Я вернусь, моя королева. Обещаю.

Часть третья

Москва, лето 1565 года

— Считай, — сказал Энтони Дженкинсон Питеру. — И заодно посмотри, не тухлое ли подсунули, ты ведь в провизии разбираешься.

Товары на склад Английского двора поднимали с помощью отчаянно скрипевшего веревочного блока. Петя высунулся в окно, теплый солнечный луч коснулся его щеки.

Неделю назад отзвенели колокола московских церквей к Троице и сразу погода повернулась на жару. Уличная грязь подсохла, запели, зачирикали, защебетали птицы.

Воронцов-младший махнул рукой и блок заработал.

Четверть быка, четыре барана, двенадцать кур, два гуся, один заяц или тетерев, — Петя поставил пометку возле «тетерева» , — шестьдесят два хлебных каравая, пятьдесят яиц, четверть ведра средиземноморского вина, три четверти ведра пива, полведра водки и два ведра меда.

Птица, конечно, могла бы быть пожирней, а яйца посвежей, но в остальном с едой, выделенной на содержание англичан, было все в порядке. Воронцов расписался под грамотой о доставленной провизии и приложил печать Английской компании.

— Питер, — раздался из-за двери голос Дженкинсона. — Тут заминка насчет сукна, не поможешь?

Когда они собрались за обедом, Энтони объявил: «Царь примет нас в Александровской слободе на будущей неделе. До этого надо успеть послать подарки всем, в чьей поддержке мы заинтересованы. В первую очередь этому царскому амаранту, Матвею Вельяминову».

— Его нет в Москве, — отозвался Петя. — Отправлял я подарки на Рождественку в его усадьбу, оттуда прислали сказать, что Матвей сейчас с царем, тоже в Александровой слободе. Так что возам я велел туда ехать.

— Хорошо. Теперь оружие. Нужно составить список того, что мы можем предложить русским.

Днем раньше Петя Воронцов оседлал коня и отправился на Рождественку. Забор, который он помнил с детства, совсем не изменился, да и вообще ничего не изменилось, разве что крышу новую поставили. Петя привстал в стременах, вытянул шею и увидел амбар в углу двора. Где-то там, рядом со стеной, был похоронен Волчок.

Блестели в полуденном солнце окна верхних светелок. Вот и его, угловая, а рядом горница Марьи, где он в последний раз видел умирающую сестру и мать. Вот поворот на Введенку, разросшийся Пушкарский двор, мимо которого его, зареванного шестилетку, вела Федосья Никитична и сквозь слезы утешала: «Петрушенька, дитятко, не убивайся ты так, перемелется, мука будет».

В Колывани, в доме Клюге он почти каждую ночь просыпался, крича от страха и боли, невыносимой боли в сердце. Ему снилась едва дышащая, мертвенно бледная сестра, бьющийся в предсмертных судорогах щенок, крик отца «Дитя не трожьте!», мать, которая подхватив Петю, отброшенного ногой Басманова, сказала окольничему, будто плюнула:

«Будь ты проклят!».

Герр Мартин тогда приходил к нему в комнату и читал псалмы из Библии. Петя прижимался щекой к его руке и засыпал, убаюканный мягким голосом.

Я ведь так и не сказал ему, как я его люблю, горько подумал Петя, пришпоривая коня. Лишь после смерти Клюге он понял, на что пошел этот немногословный человек — взять на себя ответственность за чужого опального ребенка, вырастить его, выучить, вывести в люди, и сидеть ночами у постели метавшегося в кошмарах мальчика, успокаивая его: «Ш-ш-ш, Петер, ш-ш-ш, все хорошо, я здесь, я с тобой».

Петя тяжело вздохнул и повернул на Варварку к Английскому двору.

— Питер? Есть еще отец этого Матвея Вельяминова…

Юноша синеглазо взглянул на купца.

— Боярин Федор, да. На Воздвиженке сказывают, что он в подмосковной живет, стар, мол, уже, в Александровскую слободу переезжать, седьмой десяток пошел, да и ранен он был тяжело на войне Ливонской, ходит плохо.

— Царь к нему по-прежнему благоволит? Если нет, то и незачем из-за него в расход входить.

— Говорят, когда царь наезжает на Москву, он всегда Вельяминова навещает, — чуть нахмурился Петя. — Федор Васильевич в битве при Терзене, когда войска Ордена были наголову разбиты, царевым войском командовал. А при осаде Полоцка он лично царя Ивана спас, там его и ранили тяжело, третий раз уже.

— Тогда надо, конечно, и ему подарки послать, — хмыкнул Дженкинсон. — Займешься, Питер? Вы вроде знакомы были, как ты еще дитем здесь жил?

— Знакомы. Туда я могу и сам поехать, на Вельяминова можно во всем положиться, он кремень, не откроет ни царю, ни сыну своему, что я его навещал.

— Ты в нем так уверен?

— Больше чем в себе. — Петя вдруг вспомнил, как Вельяминов сказывал им с Марфой перед сном сказку про Ивана-царевича, как гладил по голове прижавшегося к нему мальчика и тихо повторял: «На все Божья воля, Петруша, может, и свидимся еще». — Больше чем в себе, — повторил Воронцов-младший и, замолчав, склонил голову, — читали послеобеденную молитву.

Белый конь мчался по изумрудной траве приречного луга. Мальчик в седле — невысокий, в коротком, на польский манер, кунтуше и широких, заправленных в аккуратные сафьяновые сапожки, шароварах, на голове — бархатная, расшитая драгоценными камнями шапочка, — обернулся и крикнул: «Тут канава!».

— Так прыгай, — Федор Вельяминов пришпорил гнедого и легко оказался на другом берегу.

Всадник на белом коне последовал за ним.

— Когда препятствие берешь, — поучал Федор, — не торопись. Дай коню время самому посмотреть, куда копыта опустить, доверяй ему. И вот что, после трапезы бери лук и стрелы и приходи к реке. Я там велел мишени поставить, постреляем с тобой.

— Так ветер же, — подросток посмотрел на отца прозрачными, в цвет травы глазами.

— Думаешь, — съехидничал Федор, — на войне ветра не бывает?

— На войне сейчас из пищалей стреляют, сам же говорил, — ухмыльнулся паренек, показывая ровные, белоснежные зубы.

Федор потер раненое под Полоцком, как раз пищалью, колено.

— Ну вот нет у тебя пищали. И меча нет. А лук со стрелами есть. Сразу сдаваться в плен побежишь, али как?

Парнишка покраснел.

— То-то же. Оружием не бросаются, понятно? — Федор приподнялся в стременах и посмотрел на дорогу. — Скачет кто-то. Как бы не от царя гонец. Давай-ка, покажи, какие у Вельяминовых наездники.

Мальчишка гикнул и сорвался с места в бешеный галоп. Федор Вельяминов вздохнул и улыбнулся, глядя, как он легко перескочил через еще одну канаву и вылетел на дорогу, только пыль заклубилась под копытами. Белый конь обогнал вороного и резко встал.

— Ты с усадьбы Вельяминовых? Дома ли боярин Федор Васильевич?

— Дома, вон он за нами едет. Давай наперегонки к воротам? Спорим, я быстрее?

— Сопли подотри, а потом со старшими спорь, — рассмеялся Петя. Паренек на вид был помладше года на три-четыре.

— Боишься? — сплюнул мальчишка, погладив коня по холке. — Знаешь, какой он у меня?

Вихрь!

— Ну смотри, — Петя пригнулся в седле и хлестнул свою лошадь. Наездник из него был никудышный, соперник уже скалил зубы у ворот усадьбы, придерживая гарцующего на месте жеребца.

— Ну и кто быстрее?

— Ты, ты, сдаюсь, — выдохнул Воронцов.

— Так бы сразу, Петька. — Парень посмотрел на него зелеными, смешливыми глазами и, сдернув бархатную шапочку, тряхнул головой. Бронзовые, цвета палой листвы волосы рассыпались по спине аж до седла.

— Марфа?! Ты?! Не может быть!

Марфа Вельяминова улыбнулась и вытащила на свет золотой крест с алмазами.

— А твой где?

Петя показал маленький, тонкой работы крестик.

— Я скорее голову сложу, чем его потеряю, Марфуша.

К трапезе Марфа вышла, не переодевшись, и Феодосия Вельяминова строго взглянула на дочь.

— Гости в доме!

— Это не гости, это Петька, — рассмеялась девушка. — Говорил он тебе, как я его на дороге обогнала?

— Да он с твоим отцом еще, не видела я его, — Феодосия поправила ей воротник кунтуша.

— Хоть косы заплела, и на том спасибо, а то вечно растрепой ходишь. Ты сегодня что читала?

— Декамерон, — безмятежно ответила Марфа, примериваясь отрезать кусок от каравая своим кинжалом.

— Нож на столе, — неодобрительно качнула головой мать. — Я, помнится, тебе говорила, что не для девицы это книга.

— Библия тоже не для девицы, однако ты мне ее читать не запрещаешь, — Марфа, встав, поклонилась вошедшему в горницу отцу.

Федор, прихрамывая, подошел к жене, коснулся губами виска.

— Смотри, какой Петька-то стал!

Феодосия вгляделась в стройного, легкого юношу, вроде и юнец еще совсем, но взгляд мужской, уверенный.

— Вырос ты как, Петенька!

— Двенадцать лет прошло, Федосья Никитична, знамо дело, вырос!

Они сидели с Марфой, как встарь, на полу в ее светелке. На кровати были в беспорядке набросаны сарафаны и Марфа, увидев, как Петя посмотрел туда, отмахнулась:

— Как на Москву ездим, или кто гостит у нас, так мать заставляет их носить. Мол, невместно девице, чтоб как парень расхаживала.

— А мне так больше нравится, — хмыкнул Петя, глядя, как Марфа устраивается поудобней у большого сундука.

— Черныш-то жив еще? — спросила она, наливая себе квас из кувшина.

— Жив, — Петя смотрел на нее и видел ту девчушку в Колывани, которая много лет назад пообещала: «Никогда, Петька, я тебя не брошу, и не думай даже». — У меня в конторе мышей ловит. Котята от него были, так я Степе одного дал на новый корабль.

— Новый больше «Клариссы»?

— А то ж, — приосанился Петя. — «Кларисса» — то торговый барк был, а «Изабелла» военный корабль, сорокапушечный.

— Тут сидючи, такого и не представишь, даже на картинках не увидишь. — Марфа во вздохом подперла кулачком щеку. — А ты книжки привез? А то ведь здесь ничего нового нет, Овидия с Горацием до дыр зачитала, наизусть уже выучила.

— Привез, конечно! Только у меня книги все на аглицком, ты его не знаешь.

— Я выучу! — горячо вскинулась Марфа. — Я знаешь, как быстро языки учу! Когда батюшку раненого из Полоцка привезли, в обозе с ним был пленный польский лекарь, он батюшку пользовал по дороге. Дак я польскому от него за месяц выучилась. Ты со мной занимайся только, ладно?

— Ладно, — пообещал Петя, глядя на ее пунцовые губы и румяные, чуть тронутые летним загаром щеки.

— А чем ты торгуешь? — Марфа, пощекотала за ушами толстого, ленивого Барсика.

— Пряностями, в основном. Еще тканями, табаком вот тоже начал.

— А покажи, откуда пряности возят, а?

Они сидели на сундуке, совсем рядом, рассматривая карту, и Воронцов вдыхал ее запах — будто вся она была соткана из солнечного света, тепла, зеленых трав.

Вельяминов тяжело опустился в кресло, и, как встарь, усадил жену на колени. Не берет время боярыню, только чуть заметные морщинки легли у глаз, а у Федора вон уже вся голова сединой серебрится, но так же пронзительно смотрят синие глаза.

— Посватался Петька-то. Сразу, как зашел, так и посватался.

— И что думаешь?

— А что тут думать? Отдавать надо. За кого ей тут идти? За того, кто ее плетью исполосует и на женской половине запрет? Думал я, может, в Польшу ее замуж выдать, да после Полоцка теперь и туда дорога закрыта.

— Может, обождать еще? Пятнадцать лет только девке.

— Ты пока ей не говори, Петька тоже молчать будет, он парень для своих годов шибко разумный.

— Она ж как есть дитя еще, — закручинилась Феодосия. — Куда ей бабскую долю взваливать?

— Не наговаривай, такого, как Петр, по всей Москве ищи — не сыщешь. А что Марфе он навроде брата, оно и лучше, приобвыкла она к нему. Да, вот еще что! — Тут у Федора сделалось такое лицо, будто он вспомнил что-то важное. — Марфа его сейчас на луг поведет, будет похваляться, как стреляет она метко…

Феодосия на секунду притворилась, что не понимает, о чем речь, но тут же рассмеялась, а Федор как ни в чем не бывало продолжил: «Часа два, и то и поболе их не будет».

— Это ты сегодня с утра так кровь на коне разогнал?

— Мне для этого коня не надобно, стоит на тебя только посмотреть, кровь сама быстрее бежит. — Он стал бережно распускать ее льняные, едва посеребренные годами косы.

Стрела, трепеща, вонзилась ровно в центр мишени. Марфа передала лук Пете и отступила на несколько шагов. Воронцов натянул тетиву и уложил стрелу совсем рядом.

— Глаз у меня меткий, так что не хвались, Марфуша.

— Это ты по случайности! — Она поторопилась и вторая стрела ударилась в край мишени.

Девушка притопнула с досадой.

Третья стрела, Петина, легла ровно рядом со второй.

— Я стрельбе в Англии учился, А там знаешь, какие лучники — самые лучшие в мире!

— Еще скажи, что на мечах умеешь драться! — задиристо бросила Марфа, садясь на траву.

Петя сел рядом.

— Шпагой владею, меня Степа учит, когда на берег сходит, только редко это бывает, так что, по правде, не очень я в ней силен. Вот Степа — тот мастер, он испанского губернатора на дуэли прикончил.

— Как прикончил? — ахнула Марфа, прикрыв рот ладошкой.

— Шпагой, ясное дело. Они на палубе дрались. Да еще и в шторм.

— А за что он его?

— За жену. Белла со Степой влюбились друг в друга, а Карвальо этот хотел ее увезти и в монастырь упечь. Вот Степа губернаторский корабль на абордаж и взял.

Марфа моргнула.

— Так Степа на гишпанке женился?

— Померла его гишпанка, — помрачнел Петя. — Как Степин корабль обстреливать из пушек стали, она его собой от ядра испанского закрыла. Ранило ее, она от горячки и преставилась.

Марфа смахнула с ресниц слезинки.

— Я бы за тебя, Петька, не приведи Господь, случись что, тоже бы жизни не пожалела! — убежденно сказала она. — Ты ведь мой лучший друг!

— Друг, да. — Петя вздохнул.

Марфа перебирала в пальцах ромашку, отрывая по одному лепестки.

— Петь, а ты королеву английскую видел?

— Даже говорил с ней, — кивнул он без тени бахвальства.

— Красивая она, наверное, не то что я…

— От дурная ты какая, зачем на себя наговариваешь, ты ж красавица каких поискать!

— Я ростом не вышла, — пожаловалась Марфа. — Родители вон какие, любо-дорого, а я как Матвей, от горшка два вершка.

— Сказал, красавица, и не спорь со старшими, — одновременно утешил и поддразнил ее Петя. — А что Матвей-то, бывает у вас?

— Если только с государем наведывается, а так нет, он все больше в Александровой слободе, что ему тут делать? Пошли, — вдруг вскочила она. — Покажу тебе кое-что. Бегом до усадьбы давай? Посмотрим, какой ты быстрый.

— Ну давай бегом.

Феодосия потянулась, выгнув спину и закинула руки за голову. Федор подсунул под колено еще одну подушку, — рана, полученная при осаде Полоцка, давала о себе знать, хоть и прошло уже два года — и, взяв Феодосию за плечи, потянул на себя.

— Дай дух перевести, — в шутку взмолилась она.

— Не дождешься, боярыня, — рассмеялся Вельяминов. — Иди-ка сюда, поближе, вот так.

Она склонилась над мужем и шатер светлых ее волос накрыл их обоих.

— Федь, ты Пете о Прасковье говорил? Не знают они со Степаном ничего.

— Думаешь, надо? Петька не мстить сюда приехал, пущай повенчается с Марфой тихо и забирает ее в свой Лондон. Мы с тобой тогда хоть жизнь спокойно доживем.

— Дак мать же…

— Твоя правда, придется сказать. Он не дурак, понимать должен, что не сможет поквитаться ни с царю, ни даже с сыном моим, будь он неладен. А про то, что с матерью их сотворили, они со Степой знать должны.

Он дернул головой, будто отгоняя страшные воспоминания.

— Ну что, голубушка, перевела дух?

— Сиди тут, — велела Марфа и скрылась в боковой светелке. Из-за двери донеслось шуршание и сопение, а потом наступила тишина. Петя поднял голову и обомлел.

Она стояла в дверном проеме, будто портрет работы мастера Хольбейна, висели такие в лондонских купеческих домах. Волосы распущены по плечам, воланы темно-зеленого шелкового платья отделаны итальянскими кружевами из золоченых нитей, корсет расшит изумрудами, и такое же изумрудное ожерелье лежало на груди, едва прикрытой волной фландрских кружев.

Луч солнца ударил прямо в алмаз на кресте, и Петя увидел тень в ложбинке маленькой, приподнятой корсетом груди. У него перехватило дыхание.

Она чуть приподняла подол платья и выставила ножку в изящной туфельке с круглым мыском. Бронзовый шелк оттенял тонкую девичью щиколотку.

— Это батюшка привез, когда еще до войны с поляками в Краков ездил Катерину Ягеллонку сватать за царя. Только мне его надеть некуда совсем. А Катерина за него не вышла, брат ее, князь Сигизмунд потребовал за нее Смоленск, Псков и Новгород. Царь тогда Марию Темрюковну в жены взял, из черкасских князей.

— У твоей матушки женское седло есть еще?

— Есть, как не быть.

— Пошли, — он протянул ей руку.

Федор поудобнее взбил подушки.

— Со мной полежишь иль тебе по хозяйству надо?

Феодосия закрутила на затылке косы и выглянула в окно.

— К закату уже клонится, пойду посмотрю, что с ужином. Разбудить тебя или сам встанешь?

— Да сам, наверное, — Федор легонько шлепнул ее. — Давай, голышом тут не разгуливай, а то на поварне заждутся тебя.

Вельяминова оделась и поцеловала мужа в висок.

— Отдыхай.

Выйдя за порог, она нащупала в рукаве опашеня письмо, что передал Петя. Бумага жгла пальцы, словно огонь.

— А что королева Елизавета замуж не выходит?

Они ехали медленным шагом, и Петя залюбовался ею — волосы Марфа подняла наверх и заколола, но несколько прядей выбились на смуглую шею.

— На то она и королева. Редко кто ей под стать придется, а если за короля иноземного выходить, тогда придется от престола английского отказываться.

— Хорошо бы вовсе не ходить замуж!

— Это почему это?

— Да за кого на Москве выходить? Тут и грамоте-то мало кто обучен, о чем я с ними разговаривать буду? Батюшка мой, тот другая статья, но где найти такого, чтобы на него похож был? А в Европу мне тоже не попасть, раньше хоть с поляками не воевали, а теперь со всем миром перессорились.

— А сватаются к тебе?

— Мне ж пятнадцать вот только исполнилось, сейчас от женихов отбоя не будет, как Покров придет, венец наденут и все, вот ведь судьба неминучая. Ой, а что это у тебя с лицом, а?

Петя молча переломил хлыст.

— Поехали покажу тебе место одно заповедное, мне про него матушка сказывала.

Ему снился Полоцк.

Обозы с ранеными стояли на самом берегу Двины, напротив разрушенной огнем русских орудий крепости. Февраль был сиротским, хлюпал под колесами возов талый, смешанный с грязью снег, и лед на Двине был уже хилым, ноздреватым.

Федор проснулся от боли в ноге, и, с трудом перевернувшись, улегся на бок, так меньше ныло раздробленное пулей колено. Он откинул холщовый полог повозки. Пахло весной, ветром с Ливонского моря, победой.

Город лежал на противоположной стороне реки, и казалось, что золоченые купола церквей подсвечивают серое, низкое небо. Беспрестанно звонили колокола.

Странно, подумал Федор, нету вроде праздника никакого, что они заливаются?

Пан Зигмунт, польский лекарь, хмуро поздоровался, влезая в повозку, и занялся осмотром раны.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал он по-русски, на границе все знали оба языка. — Заживает хорошо, правильно, что почистили.

О том, как чистили рану — с помощью водки и раскаленных на огне щипцов — Федор предпочитал не вспоминать.

— Ходить буду?

— Не враз, но будете, — обнадежил лекарь. — Хромать тоже, но лучше так, чем без ноги.

— Пан Зигмунт, — Вельяминов попробовал пошевелить ногой и тут же скривился от боли. — Пошто колокола звонят?

— Евреев крестят, — искоса взглянул на боярина поляк. — Кто согласился, конечно.

— А кто не согласился?

Поляк кивком головы указал на мост над Двиной. Темная шевелящаяся людская масса была окружена цепью вооруженных стрельцов. Лиц разглядеть было нельзя, сюда доносился только детский плач детей и свист ветра. Вдруг началось невообразимое.

Людей стали сбрасывать с моста. Серый лед медленно краснел от крови. Тех, кто пытался выбраться, добивали на месте. Царь сидел, будто каменный истукан, на холме напротив, и не мигая смотрел на происходящую бойню.

Федор очнулся и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами, ощущая влагу на ресницах. Потом сел, морщась, растер колено и стал одеваться.

Солнце клонилось к западу, стрекотали кузнечики, над Москвой-рекой кружили, клекотали чайки. Феодосия вышла на луг и опустилась в высокую траву. Пальцы чуть подрагивали, строчки плясали перед глазами.

Милая Тео!

Я тут ввязался в одну историю и теперь, кажется, придется мне умереть. Что ж, я на Всевышнего не в обиде, потому что Он дал мне тебя.

Если бы ты была сейчас рядом, как тогда, в Колывани, я бы взял тебя за руку и увел с собой, а там будь что будет. Не могу простить себе, что тогда у меня не хватило смелости, а теперь уже поздно.

Я завещал похоронить меня здесь, в Западной Африке, среди людей, ставших мне братьями. Помяни меня в своих молитвах, милая Тео, и поцелуй Марту, она, наверное, уже совсем большая. Посылаю тебе свою любовь, вечно твой,

Джеймс Маккей

Внизу была приписка другим почерком:

Фрау Тео, согласно воле капитана Маккея посылаю вам это письмо. Он был ранен, защищая свое поселение от нападения португальских работорговцев, и скончался на рассвете 20 декабря 1564 года.

Феодосия прижала письмо к губам, потом подошла к реке и разорвав его на мелкие клочки, пустила их по ветру. На луга опускался багровый, тревожный закат. Женщина медленно двинулась в сторону дома, и увидела, что по дороге скачет всадник на гнедой лошади.

Марфа стояла по щиколотку в воде, приподняв подол, чтоб не замочить платье.

— Там остров есть, а на острове сторожка, ее батюшка сам срубил. Матушка сказывала, что там очаг из валунов и медвежьими шкурами стены увешаны! Они там ночуют иногда. Я бы и сама хотела на шкурах полежать, мягко, тишина!

Петя Воронцов представил, как укладывает Марфу на медвежью шкуру и тут же резко шагнул в воду, чтобы прогнать жаркое видение.

Марфа надела туфли и поморщилась.

— Песок попал.

— Дай, — Петя тут же оказался рядом, и, присев на корточки, снял с нее туфли. Узкие ступни тоже были в песке.

— Давай отряхну, а то ноги натрешь.

Марфа кивнула, ей вдруг захотелось коснуться его темно-каштановых кудрей.

Петя аккуратно, чтоб ей не было щекотно, счищал песчинки с маленьких пальчиков с розовыми ноготками. Он пытался в уме считать дроби, раньше это всегда помогало, но Марфа напрочь затмила математику.

Надев на нее туфли, он стянул с себя кафтан и рубашку и снова зашел в озеро. Стоя к Марфе спиной, набрал в ладони воды и вылил себе на голову и спину. Немного полегчало, но он не рискнул поворачиваться к ней, пока не почувствовал, как исчезает тянущая боль.

— Вот дурной, — прыснула Марфа. — Поехали, родители поди заждались уже. Подержи мне стремя. Ой, смотри, мама у ворот стоит. Что там стряслось?

— Быстро в горницу, переоденься и носа не высовывай, — приказала Феодосия.

— А что…

— Быстро! — Слегка подтолкнув ничего не понимающую дочь, Феодосия обернулась к Пете.

— А ты гони в Москву и жди вестей от нас. В дом тебе нельзя, Матвей приехал с царевой волей.

Матвей поднял холеную белую руку и посмотрел на рубин, игравший кровавыми огоньками в тяжелом перстне. Вельяминов-младший был облачен в черный, монашеского покроя кафтан, густые золотистые волосы красиво лежали по плечам.

— Говорил я тебе, батюшка, — Матвей налил себе вина, — переезжай в слободу Александрову, возле царя куда как лучше, что тебе тут сидеть? Государевых людей уже много, а вести нас за собой, окромя царя, некому.

— Ужели ты мне предлагаешь измену выгрызать и выметать? Не по мне это, Матвей, годы не те, мне б дожить спокойно.

— А ежели я тебе скажу, что сам Иван Васильевич желает тебя во главе своих людей поставить?

Матвею показалось, что в лазоревых отцовских глазах промелькнул интерес. Но не тут-то было.

Федор смерил сына с ног до головы оценивающим взглядом.

— Погоди об этом, не след с такими делами торопиться. Патлы свои, гляжу, так и не остриг?

— Не остриг, царю так больше нравится, — дерзко ответил Матвей, не опуская глаз.

— Ну-ну, — протянул Федор и вдруг, отбросив скамью, резко поднялся. — Ты как, гаденыш, посмел сюда рожу свою показать? Забыл за дюжину лет, что у меня рука тяжелая? Я тебе тогда что сказал? Чтоб духу твоего здесь не было, пока я жив. А я жив, как видишь. Встань, что перед отцом расселся?

— Батюшка, — Матвей поднялся и тут же схватился за щеку, отцовская рука и впрямь не потеряла силы. На его глазах молодого человека выступили слезы.

— Ты меня слезами не жалоби. Хоть и не мужик ты, а все равно противно. Сопли подотри и молчи, когда я говорю. Так вот, воле государевой служить — честь, конечно, великая, а ты царю в этом деле не подмога, ты только одним местом работать умеешь.

Лицо младшего Вельяминова залила краска, он хотел что-то сказать, но Федор погрозил ему пальцем, не дав и рта открыть.

— Мало я тебя поучил? Я ведь не поленюсь на конюшне тебя выпороть, ежели нужда придет. Слушай меня. Вы, говорят, клятву в верности государю наособливо приносите.

Матвей кивнул.

— А в клятве той сказано, что от семьи своей отречься надо, так ведь?

— Так. — Матвей не смел поднять взгляд.

— У тебя семьи нет, а у меня есть, об этом ты подумал?

— Государь подумал. Ты бы дал мне сказать, что он передать велел.

— Ну, говори.

Марфа сложила в сундук шелковое платье, протянула руку за сарафаном, но вдруг приподняла край сорочки и посмотрела на свои ноги. Ноги были стройные, грудь — Марфа повертелась из стороны в сторону, — маленькая. Девушка критически поджала губы, и принялась расчесывать волосы.

— Переоделась? — Мать зашла в светелку. — Дай-ка я тебе косы заплету.

Марфа не дружила с гребнем, она вечно выдирала волос клоками, дергая за спутанные пряди, поэтому сейчас с радостью устроилась на маленькой скамеечке у ног Феодосии.

— Как с Петей погуляли?

— Ой, хорошо, из лука стреляли, взапуски бегали, на озере были. Петя мне на карте показывал, откуда пряности свои возит. Еще обещал меня аглицкому научить. Он такой смешной, когда на озере были, он мне ноги от песка отряхнул, а потом как рванет в воду и ну обливаться!

Феодосия усмехнулась непонятно чему, но дочь обратила на это внимание.

— Я ему еще сказала, что взамуж не хочу, потому как такого мужа, как батюшка, не найти, а других мне не надобно. Ма? — Марфа чуть повернула голову. — А он как к тебе посватался, ты сразу за него пойти согласилась?

— Мы, Марфуша, до сватовства поговорили с ним. Это сейчас ты с Петей одна на конях скачешь, а в наше время, хоть я и вдовела, невместно было с мужчиной наедине оставаться.

— Это почему?

— А дурной славы не оберешься. Ты Петиных родителей помнишь?

— Немножко помню.

— У них в доме мы с отцом твоим и встретились. Мы друг друга и раньше видели, он при царе состоял, а я при царице покойной, Анастасии Романовне, а словом перемолвиться смогли только у Воронцовых. А после он уже сваху заслал, как положено.

— А почему ты за батюшку пошла?

— Полюбила его, вот и пошла.

— Вот так прямо и полюбила? Сразу, как увидела?

Феодосия отложила гребень.

— И такое бывает, дочка.

— А как понять, любишь ты человека или нет?

— Любишь, если хочешь с ним быть рядом, разговаривать, видеть.

— А если трогать? — Марфа покраснела.

— И трогать тоже. — Феодосия погладила дочь по голове.

Девушка, вздохнув, прижалась к матери.

— А обязательно взамуж идти надо?

— Дак, нету, голубка моя, другой доли бабьей, или замуж, или в монастырь. Али ты в инокини хочешь?

— Не хочу, — Глаза Марфы подозрительно заблестели. — Но как же это замуж выходить за чужого человека? Как с ним жить-то?

— Можно и за того, кого знаешь. Я вон венчалась с первым мужем своим, так мы росли вместе, навроде вас с Петей.

Марфа молча, одним быстрым движением обняла мать и спрятала лицо у нее на плече.

— Бог даст, доченька, Бог даст.

— Федосья, — позвал из-за дверию Вельяминов. — Спустись, разговор до тебя есть.

— А что Матвей, уехал уже? — спросила женщина, входя в крестовую, и осеклась, увидев лицо мужа.

— Случилось что?

— Уехал, уехал. — Вельяминов потянулся за бутылкой, явно не в первый раз. — Садись и слушай.

Боярыня послушно опустилась на лавку.

— Иван хочет, чтобы я во главе людей государевых встал.

— Дак это в слободу Александрову переезжать надо, ты ж не хотел вроде? — непонимающе пожала плечами Феодосия.

— Дело тут не в слободе и не в переезде. Чтоб в черное облачиться, надо мне от вас с Марфой отречься, ино клятву вечной верности государю приносить придется.

— А нас куда же? — ахнула Феодосия.

— Тебя — в монастырь, а Марфу — на престол царский, в жены царю.

— Дак есть ведь у него… — округлила глаза Феодосия и вдруг вся поникла. — Да и крестный отец он Марфуше.

Федор пронзительно посмотрел на жену.

— А ты что ли уже и постригаться готова?

— Да я-то ладно, — отмахнулась она. — Что будет, то будет, а за Марфу душа болит, дитя ж мое она.

— А мне она не дитя? — взревел вдруг Федор. — Мне, что ли, хочется кровиночку свою единственную на потеху царскую отдавать!

— Как же он с Марией Темрюковной-то развенчается?

— Как, как! В монастырь отправит, и вся недолга. Не рожает она, дитя было единственное, да и то померло. А что он Марфе восприемником был — дак ее митрополит Макарий покойный крестил, у него уже не спросишь, а кто из причта того живы еще, покажут, что царь там только рядом стоял. Устроят смотр девиц заради приличия, как с Анастасией Романовной было, он Марфу и выберет.

— И что делать? С царем не поспоришь.

— Это Матвей пусть задницу свою ему подставляет, — огрызнулся Вельяминов. — Я заради Ивановых прихотей не собираюсь ни с тобой расставаться, ни Марфу отдавать. Я свою дочь ни за золото ни за почести не продам.

— Говорила я с Марфой, — торопливо произнесла Феодосия. — По душе ей Петька.

— Так пусть венчаются быстро, пока время есть, и уезжают отсюда. Спосылай гонца на Английский двор.

— Говорил ты с отцом? — Иван погладил по голове лежавшего рядом Матвея Вельяминова.

— Говорил. Просит подумать ему дать, все ж годы у него, а тут дело такое великое. Да и здоровье, говорит, не очень, нога увечная беспокоит.

— Нога, как же. Он нас всех переживет, помяни мое слово. Как он под Полоцком меня от пули спас, собой заслонив, с тех пор нет у меня человека вернее. Он и ты. Помнишь, как ты под кинжал воронцовский шагнул заради меня? Иной раз думаю, сдох Степка али где бродит, собака? Петька, тот помер наверняка, мальцу одному никак не выжить.

— Гниют его кости где-то, куда ему выжить, безглазому-то, — равнодушно проронил Матвей.

— Расскажи-ка мне про Марфу вашу, — царь внимательно посмотрел на любовника и вдруг усмехнулся. — К ней-то ревновать не будешь, а, Матюша? Все ж сестра твоя, едина кровь.

— Да она ну чисто парень, — скривился Матвей презрительно. — Груди нет, бедра узкие, как рожать — неведомо. Волосы красивые, это есть, будто листва палая, и глаз зеленый.

— Груди да бедра — дело наживное, — задумчиво протянул Иван. — Сколько ей лет-то, пятнадцать? Девчонка совсем. Твоя невеста покойная посочней была, помнится.

— А что с Марией Темрюковной? — поспешно увел Ивана от опасной темы Матвей. — Не угодила она тебе али что?

— Наскучила она мне, Матюша. Да и не хочу я сынов с кровью черкесской. Тем более что и понесла она раз всего. А что, невеста моя будущая — тихая, как девице и положено?

— Балованная она да нравная, — хмыкнул Матвей.

— Так оно и лучше будет, Матюша, нравных учить да ломать — как раз по мне. Помнишь, как с тобой у нас было в первый раз-то?

По лицу Матвея пробежала легкая тень, он кивнул через силу, но Иван, увлеченный своими мыслями, этого не заметил.

— Как я из тебя пса верного взрастил, так и из сестры твоей псицу свою сделаю. Охожу ее плетью по спине, дак она потом еще крепче любить будет. Вы, Вельяминовы, преданные, за то и ценю.

Иван поцеловал Матвея в губы и добавил: «А тебе, должно, охота поглядеть, как я сестру твою девства лишать буду, а? На Марью свою глядел, знаю я. Вот и снова случай тебя потешить будет, златовласка ты моя.

Матвей оперся на локоть и посмотрел в желто-зеленые глаза Ивана, — Ты, государь, пока батюшка мой раздумывает, повели нам вокруг Москвы скверну искоренить. А то не дело это, живем, аки на острове, изменниками окруженные.

— Дело говоришь, — Иван помедлил. — Да вона хотя бы неподалеку от усадьбы вашей, Волоколамская обитель. Там в остроге еретик Матвей Башкин сидит, коли не сдох еще. Отец твой во время оно делом его занимался. Вот с него и начните, с Башкина. Как англичан сегодня с грамотами от королевы ихней примем, так и поезжай туда с отрядом.

Матвей склонил голову в знак повиновения, и царь, раздув ноздри, намотал золотистый локон себе на пальцы.

— Авессаломова участь, говоришь? Ну-ну, поглядим, как оно обернется.

Марфа открыла глаза и увидела себя распростертой на низкой, покрытой шкурами лежанке. В очаге плясал огонь, и в его отсветах тело девушки казалось высеченным из молочного мрамора. Она попыталась прикрыться — в углу стоял кто-то темный, не понять, смотрит он на Марфу или опущены его глаза.

«Как взглянет он на тебя, так и смерть твоя придет», вспомнила Марфа и нащупала рядом с собой кинжал. Глаза человека вдруг открылись, они меняли цвет, из янтарных, волчьих становились темными, холодными, будто вода в омуте. Он поманил ее, и девушка покорно встала, повинуясь движению его руки, клинок выпал из ее похолодевших пальцев. Переступая босыми ногами, она пошла за ним, не спрашивая, куда и зачем. На пороге обернулась — кинжал блестел серебряной молнией, брошенный и забытый.

— Марфа! — услышала она чей-то голос в свисте ветра, бьющего в полуоткрытую дверь. Беги!

Темный человек ждал, заслонив собой выход. Марфа метнулась к очагу, схватила кинжал, и, обернувшись, несколько раз ударила в темноту. Раздались хрипы и стон, она почувствовала, как течет горячая липкая кровь по рукам.

— Марфа! — Она с трудом вырвалась из страшного сна, открыла глаза. Феодосия сидела на ее постели со свечой.

— Дурное привиделось, матушка, — пожаловалась девушка и вдруг ахнула — руки и вправду были испачканы кровью.

— Новолуние пришло, — невозмутимо кивнула мать. — Что побледнела? Не первые ж крови у тебя, пора привыкнуть уже. Сбирайся скоренько, Марфуша, мы на Воздвиженку едем.

Много не бери с собой.

— Сейчас? Ночью? — опешила Марфа. — Куда? Зачем?

— Надо. Поторопись, девонька.

Федор Вельяминов читал при свече грамоту, доставленную с Английского двора.

— Пишет Петька, что они поехали в Александрову слободу царю представляться. Не узнает его Иван-то?

— Да он его мальцом совсем видел, и то всего разок. Пете тогда года два или три было, как тут узнать, — пожала плечами Феодосия. — Тем паче Петя сам говорил, что прислали его сюда слушать, рта он раскрывать не будет.

Федор сжег письмо.

— Нельзя, чтобы они с Матвеем встретились. Боюсь я, сын мой Петра не забыл.

— Федь, а кто свенчает-то их в тайности?

— Знаю я одного человека надежного, — Федор взглянул на двор. — Все, готов возок.

Поехали.

Петя раскрыл окно — день начинался медленно и нежно, на востоке небо было будто золотом расписано. Звонили колокола Покровского собора, за белокаменными стенами крепости на том берегу реки видны были крыши царских палат. Тихо было в Александровой слободе, будто и нет в ней никого.

Воронцов с каждой минутой все больше вспоминал гульливую, разбитную Москву. И шумно, и суетно здесь, и шастают по торговым рядам на Красной площади подлые людишки, норовящие залезть к тебе в карман, но Петя неожиданно чувствовал себя здесь как дома.

Он ходил среди деревянных лавок, прицениваясь, пробовал еду, смотрел на привычную для него торговую круговерть. Москва, в которой он родился, — он понял это, любуясь дивными, словно из сказки, очертаниями Кремля, — была для него все это время сном, чем-то, не существующим на самом деле. А теперь над его головой плескалось синее, высокое небо — в нем галдели, горланили птицы, а вокруг таким же многоголосьем перекликалась площадь.

В царской резиденции была неспокойная тишина, о которой Степан говорил, что она похожа на безветренное море, замершее перед ураганом. Царь принимал их в тронном зале. Во время трапезы, на которой было полтысячи человек, английская делегация сидела за отдельным, хоть и близким к государю столом. Петя смутно, еще с детства, помнил обилие и богатство царских обедов — на столах стояли золотые, изукрашенные драгоценными камнями, тяжелые кубки, подавали разом сотни жареных лебедей, а перед третьей переменой блюд слуги занесли в зал огромные серебряные чаны с живой рыбой, доставленной с Белого моря.

Матвей Вельяминов, — Петя узнал его сразу, — сидел чуть ниже царя. Если бы не черный кафтан, то и не скажешь, что прошло двенадцать лет и что Матвей Федорович вот-вот разменяет четвертый десяток. Троюродный брат, казалось, совсем не изменился за эти годы. Юношеский, нежный румянец оттенял белизну кожи, золотистая копна длинных, волнистых волос…

Толмач у царя был преотвратный. Пете все время хотелось его поправить, но он каждый раз успевал себя одернуть.

— Значит, хотите вы, чтобы морским путем в Холмогоры, да и на все побережье Белого моря, только ваши корабли могли ходить? — переспросил царь.

— Да, ваше величество, — поклонился Дженкинсон. — Учитывая цены, которые мы предлагаем, и то, что приказ Большой казны будет первым совершать у нас закупки, мы считаем это справедливым.

— Совсем обнаглели англичане, — негромко буркнул Матвей. Дженкинсон вопросительно посмотрел на толмача, тот замялся, а Иван, положив руку любимцу на плечо, ухмыльнулся:

«Шутим мы, шутим».

Матвей тоже едва заметно ухмыльнулся, краешком красиво очерченного рта и вдруг посмотрел прямо в глаза Петру. Воронцов похолодел. Недобрый огонек горел в ореховых глазах.

Петя шифровал донесение для Елизаветы, которое диктовал Энтони Дженкинсон.

«Также царь Иван дал нам разрешение построить в Вологде канатную фабрику — льна в России много, и он чрезвычайно дешев. Монополия для Московской компании на проход судов по Белому морю утверждена, хотя многие бояре, в том числе и любимец, а по слухам, царский полюбовник Матвей Вельяминов, несмотря на подарки, что мы испослали, — были против».

— Слыхал я, Питер, что царь уже который год этого Матвея привечает. Помнишь ты его?

— Как не помнить, помню. — Петя аккуратно посыпал свежие чернила песком, дунул на грамоту. — Матвей должен был на моей старшей сестре жениться. Только вот царь заради потехи своей приказал Марью ему на потеху отдать. Она потом понесла от царя и ядом себя опоила. Еще писать будем?

Дженкинсон ошарашено молчал, потом помотал головой, будто хотел стряхнуть морок.

— Ты пока спустись на двор, глянь, где там гонец. Мы сейчас закончим, и отправлять его надо.

Петя толкнул дверь и слезы, заливавшие его лицо сразу смешались со струями дождя. Он всхлипнул и прислонился к стене дома.

Сзади раздался чей-то шепот: «Ну, здравствуй, Петруша Воронцов, вот и свиделись». В спину Пете уперлось острие кинжала.

Матвей Башкин проснулся, как и каждый день последние двенадцать лет, от грохота тяжелой двери, отделявшей подвал — самый глубокий из всех в Иосифо-Волоцком монастыре, — от крутой, со щербатыми ступенями, каменной лестницы.

Лестницу он видел один раз, двенадцать лет назад, но очень хорошо ее запомнил — тогда, спускаясь, припадая на раненую ногу, он сосчитал ступени, их было больше ста. Внизу тесные клетушки отделялись от узкого, освещенного факелом прохода проржавевшими прутьями. Прутья эти сидели намертво, да, впрочем, ему бы и не удалось выдернуть ни одного, все это время он был прикован к стене.

Он поднял левую руку — бесполезную, скрюченную — и все равно закованную в кандалы — и улыбнулся. Они меня до сих пор боятся, подумал узник. Я едва могу ходить, я однорук, а они — боятся.

Кроме него в этом ярусе никого не было. Максима Грека когда-то держали здесь почти с почетом — в отдельной келье с окном, из которого было видно небо и озеро.

Его привезли сюда на исходе осени, когда по синей водной глади плыли рыжие, палые листья. Пахло грибами и морозной свежестью. Архимандрит Герман, сопровождавший заключенного из Москвы, молча помог ему выбраться из возка, Всю дорогу сюда он тоже молчал. Игумен Гурий, высокий, выше узника на голову, посмотрел на него и усмехнулся:

«Этот здесь ненадолго».

Башкин мельком подумал, что Гурия, позже избранного архиепископом Казанским, он уже пережил, тот умер два года назад.

Новости он узнавал от монаха, приносившего еду и убиравшего за ним. За двенадцать лет тюремщик привык к узнику, и часто бурчал под нос ответы на его вопросы, вычищая клетку или забирая миски с пола. Так он узнал, что до него последним на этом ярусе был заточен Вассиан Патрикеев, сгрызший от голода свои руки. Башкин вспомнил, как обличал покойный нестяжатель Вассиан учеников Иосифа Волоцкого, основателя монастыря: «сел не держати, ни владети ими, но жити в тишине и в безмолвии, питаясь своими руками».

— В тишине и безмолвии, это да, — пробормотал Башкин, прислушиваясь. Дверь, единожды громыхнув, больше не издавала никаких звуков. Жаль, Вассиан умер, им бы нашлось о чем поговорить.

Счет времени он вел по еде — в дни престольных праздников кормили лучше, да и монах-тюремщик иногда отвечал на вопрос, который сейчас год.

Первые три года боярину часто снилась прошлая жизнь, но сны становились все реже, все отчетливей понималось, что обратной дороги нет. Оставалось вспоминать и думать, благо никто не нарушал его одиночества.

Сначала узник мечтал о ней. В непроглядной тюремной ночи ему грезились льняные волосы, серые серьезные глаза. Когда он метался в лихорадке, ее прохладная ладонь остужала его лоб, когда бился в рыданьях — ему слышалось, что она утешает его. Потом и это видение исчезло.

Башкин думал, что, случись у него бумага и перо, он бы писал и писал, до конца дней. Кроме как складывать свои думы в слова, ему более ничего не оставалось. Книг ему не давали, даже Библию, тем более Библию. Впрочем, он помнил ее наизусть, и слово Божье, и полемику отцов церкви, и даже слова Лютера. Изо дня в день, из года в год, привалившись к сырой каменной стене, в темноте и затхлости он мысленно читал, отмечал несоответствия, комментировал и спорил.

Макарий тогда сказал: «Благодари Господа, что не сожгли тебя. Государь, в неизбывном своем милосердии повелел сослать тебя на покаяние в монастырь навечно.

Покаяние, он хмуро усмехнулся, тряхнув кандалами. Впрочем, если уж каяться, то не перед раскрашенной доской, а тут, где никого, кроме него и Бога, не было.

Вдруг перед его клеткой возник чей-то силуэт. Сначала узник решил, что пришел монах, но, приглядевшись, — за столько лет, проведенных впотьмах, зрение сильно ослабело — понял, что ошибся. Человек в черном, монастырского покроя кафтане, раздвинул губы в улыбке:

«Ну, здравствуй, Матвей Семенович».

У Пети заледенела спина. Человек стоявший сзади, медленно провел по ней клинком вниз и уткнул его чуть пониже ребер, слева.

— Коли в ребра бить, — свистящим шепотом объяснил он, — клинок на кость может натолкнуться. Лучше сюда, — истечешь кровью, как боров на забое.

Так же учил когда-то Петю старший брат. А еще Степан говорил: «Если сзади на тебя нападут, то одной рукой тяни противника за руку вниз, а второй упрись ему в подбородок, и голову, голову ему заламывай. А как бросишь ты его на землю, то сразу коленом грудь прижми».

Петя сделал в точности, как учил брат, и, когда противник рухнул в жирную, чавкающую грязь, навалился сверху. Тот от неожиданности разжал пальцы и выпустил кинжал. Воронцов достал свой — короткий, дамасский, подаренный Степаном в прошлом году, приставил его к горлу нападавшего. Лицо было незнакомым.

— Кто тебя послал? — Петя чуть надавил на клинок.

— Боярин мой… Матвей Федорович… Не губи, — взмолился несостоявшийся убийца.

Петя коротко и быстро ударил его в шею. Клинок вонзился в кость и застрял. Человек выгнулся, на губах выступила кровь. Он еще жил — хрипя, цепляясь сильными пальцами за горло. Воронцов глубоко вдохнул и с силой выдернул клинок. Умирающий засипел, захрипел.

И затих.

Петя посмотрел на свои руки, и, с трудом сдерживая подступившую тошноту, подставил их под струи ливня. Под ногами пузырилась кровь, смешанная с грязью. Петя упал на колени и его вырвало прямо в лицо мертвеца, а потом еще и еще раз — когда он увидел совсем близко распахнутую, огромную рану, в которой собиралась дождевая вода.

Светловолосый молодой человек присел на кроточки и приблизил лицо к прутьям. Узник вгляделся — спокойное было лицо, ясное, красивые карие глаза смотрели прямо, не избегая взгляда.

— Ты Матвей и я Матвей, тезки мы с тобой, Помнишь боярина Вельяминова, Федора Васильевича?

Башкин кивнул. Он почти разучился говорить, с монахом они обменивались односложными фразами, а другие слова ускользали, растворялись в темноте, в чаде факела, вроде и есть они в голове, а раскроешь рот — исчезают.

— Сын я его, Матвей Федорович.

Нет, пронеслось в голове у Башкина, тот выше был и шире в плечах, и звали его не так. Как его звали-то? Он нахмурился, пытаясь вспомнить. Тщетно. Тоже мальчик еще совсем — он еще про корабли мне говорил. Сказал я на него, дак мука какая была, мочи терпеть не было.

— А что, — он ужаснулся звуку своего голоса. Из горла вырывался то ли хрип, то ли карканье. — жив Федор Васильевич?

— Жив-жив, — заверил пришедший, еще ближе придвигаясь к решетке, — что ему сделается.

— А жена его, Федосья Никитична, жива ли?

— А знаешь ты ее?

— Как не знать, — узник улыбнулся, открыв черный, страшный рот с обломками зубов. — Она нам тоже помогла тем летом.

Неужели, боярин Вельяминов прислал за ним своего сына? Неужели ему суждено увидеть свет Божий.

— А ты помочь пришел мне? — он подслеповато щурился, — расплывалось в темноте лицо гостя, ровно морок это был, оборотень, а не живой человек.

Матвей Вельяминов совсем припал к решетке и прошептал: «Помочь, конечно».

Петя оттащил труп в канаву за амбарами, и, шатаясь, поднялся в горницы.

— Я человека убил. Узнал меня Матвей, подослал холопа с кинжалом.

Глава Московской компании смотрел в землистое от усталости лицо юноши и вдруг вспомнил, как легко входила шпага в тело противника, и как потом лилась на утоптанную землю темная, быстрая кровь. Сколько лет ему тогда было? Тоже, как Питеру, — восемнадцать. Он быстро наполнил вином бокал, протянул Воронцову.

— Ты сядь. Сядь, выпей, успокойся.

Юноша, не чувствуя вкуса, залпом осушил бокал.

— На Москву мне надо. Венчаться и увозить ее.

— Кого ее? — не понял Дженкинсон.

— Сестру Матвея младшую единокровную. Я ее с детства знаю, я сюда за ней и ехал.

Свататься.

— Посватался? — Дженкинсон стал одеваться.

— Куда вы?

— С тобой на Москву, куда, — проворчал купец. — Так ты что, невесту свою крадешь, что ли? Родители ее против?

— Родители не против, только вот царь Иван тоже хочет ее себе в жены.

— Шпагу не забудь, — коротко приказал Дженкинсон.

Когда он шел наверх, заботливо поддерживаемый Матвеем, он посчитал ступени — их было сто двадцать. Яркий полуденный свет ударил в глаза. Башкин дернул головой, зажмурился.

Он почти ничего не видел. «Как же я писать буду? Или, может хоть диктовать смогу, как Феодосий.»

— А Федор Васильевич где?

— Ждет нас, — прозвучал ровный ответ. — Вот сюда иди, тут возок.

Башкин почувствовал, как открывается перед ним низкая дверь. Внутри было тихо. Матвей помог ему усесться. «Сейчас поедем».

— Матвей знает, что я здесь, — выпалил Петя с порога, ворвавшись в дом Вельяминова. — Я его холопа, которого он ко мне с клинком подослал, убил.

— Сядь, не тараторь, — слегка опешив, приказал Вельяминов.

— Да что вы все «сядь» да «сядь», — сорвался на крик Воронцов-младший. — Я человека убил!

Федор с размаха залепил ему пощечину. Петя вздрогнул, заморгал виновато.

— Ничего, — утешил его Вельяминов. — У каждого свой первый раз бывает. У меня в пятнадцать лет это было, а с тех пор и не считал я.

— Вы воин, вы другое дело. — Пете вдруг бросилось в глаза, как постарел несгибаемый Вельяминов, буквально за несколько дней постарел.

— Ты теперь тоже воин. Ты царю дорогу перешел, думаешь, это так просто с рук сойдет?

Сейчас Марфа с матерью спустятся, благословим вас.

Они стояли в разных углах горницы — Марфа, с заплетенными косами, в нежно-зеленом летнике вдруг показалась Пете совсем не той девчонкой, что видел он в подмосковной. Она зашла с опущенной головой и так и осталась стоять, не взглянув на него, забрызганного грязью, с влажными от дождя волосами.

— Сватается к тебе Петр, дочка, — взяла ее мать за руку. — Что скажешь?

Марфа, прерывисто вздохнув, тотчас кивнула согласно.

— Венчаться вам надо не медля. — Федор прошелся по палате. — Венчаться и уезжать отсюда.

— Но почему?

— Ищут Петра, брат твой Матвей узнал его. А коли мы его дитем шестилетнего от смерти неминучей уберегли, так и сейчас на нее не предадим.

— А тебе, коли ты жена венчаная, — подала голос Феодосия, — окромя как с мужем рядом, другой дороги нет. Хочешь такую судьбу или другое выберешь? Тебя еще один человек хочет в жены взять.

— Кто?

— Государь Иван Васильевич на престол хочет тебя посадить, в царицы московские.

На длинных ресницах заблестели слезы.

— Учили вы меня, родители родимые, что нет ничего дороже чести, что бесчестно за нелюбимого замуж идти. Я себя только тому отдам, кого люблю всей душой. — Она запнулась, закусив губу. — Тебе, Петя, коли люба я тебе.

Он, как в тумане, взял девушку за руку и привлек к себе. Так, не разнимая рук, они опустились на колени перед иконой, что сняли со стены Феодосия и Федор Вельяминовы.

В возке душисто пахло сухим сеном. Башкин подумал, что ехать будет мягко, может даже поспать удастся. Он пошарил рукой в темноте, дотянулся до двери, хотел открыть, но она не поддалась. Он неуверенно позвал: «Матвей Федорович?».

На монастырском дворе Матвей поднес горящий факел к груде сена. Оно вспыхнуло сразу — весело, ярко. Возок заходил ходуном. Башкин, зайдясь в кашле, снова попытался открыть дверь, но тщетно. Удушливый дым завыедал глаза, забивался в рот. Я ж ему все сказал, и про отца его, и про Феодосию, успел подумать горько Башкин, зачем жжет он меня?

Раздался треск, откуда-то потянуло свежим ветром, и Башкин вслепую пошел туда. Он вдруг вспомнил, что от нее тоже так пахло — чистым теплым ветром и летними травами.

Стенки возка затрещали и рухнули. Горящий человек вывалился наружу в истошном неумолчном крике. Его заглушил монастырский колокол. Матвей в седле перекрестился, глядя, как тлеют остатки волос на голове несчастного, как съеживается кожа, как лопаются, вытекая и превращаясь в пар, глаза. Посмотрев на дымящегося, обуглившегося, слепо ползущего человека, он развернул коня и проехал прямо по голове умирающего. Сожженные кости поддались и на подковах осталась белая, тягучая масса. Потом он долго с ожесточенным наслаждением втаптывал останки в нагретую летним солнцем землю.

Ни разу еще не видел Энтони Дженкинсон такого венчания. В полутемной крохотной церквушке витал запах ладана, подрагивали слабые огоньки редких свечей. Родители невесты — пожилой, богатырского сложения боярин, и высокая, ему под стать, нестарая и очень красивая женщина молча стояли сзади, держась за руки.

В Лондоне никто бы не поверил, что владелец «Клюге и Кроу» венчается, как последний оборванец — в наскоро отчищенном кафтане, с исцарапанными руками.

— Имаши ли Петр, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жену сию Марфу, юже зде пред тобою видиши? — спросил высокий худой монах в потрепанной рясе и надвинутом на лицо клобуке.

— Имам, честный отче.

«Сего ради оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину: тайна сия велика есть», — услышала Марфа и робко, осторожно взяла мужа за руку.

Супруги Вельяминовы негромко в один голос произнесли: «Аминь».

Обняв уже замужнюю дочь, Феодосия устремленные на нее суровые глаза казанского митрополита Германа, что недавно был вызван в Москву по приказанию царя — за то, что с амвона призвал государя покаяться за грехи его.

Муж тронул ее за плечо.

— Хоть и тайное у нас венчание, однако чарку за здоровье молодых не выпить нельзя.

Переведи ему, — кивнул Федор на Дженкинсона.

На Воздвиженке, после того как все поздравили новобрачных, тесть тронул Петю за плечо:

«Пойдем, Петр Михайлович, поговорим, пока мать жену твою собирает».

— Хоть Марфа теперь и жена твоя, однако, ежели государь захочет, ничто его не остановит, будет как и с Марьей вашей.

Петя побледнел.

— Не позволю.

— Ясное дело, что мужу надо смерть принять за честь жены своей, на то он и муж. Однако подумали мы тут с Федосьей и решили, что лучше всего будет Марфу спрятать, хоть на год, пока не уляжется здесь.

— Думал я ее в на Белое море везти.

— Туда и в Новгород соваться вам нельзя, — покачал головой Федор. — Ливония в войне, а в Холмогорах, как туда ваши корабли наладились, людей царских не перечесть, не скроешься от них.

— И куда же нам?

— На восток. К Вассиану, брату Марфушиному старшему, сыну моему, в Чердынский богословский монастырь, он настоятелем теперь там. В мужском монастыре, тем паче в такой дали, жену твою искать не будут, а ежели волосы ей обрезать и в армяк обрядить, от пацаненка не отличишь. — Тесть вдруг помрачнел. — И вот еще что, Петруша, надо тебе о смерти матери твоей рассказать, ино ты не знаешь, что было с ней, а должон.

Отряд государевых людей остановился на развилке.

— Скачите в слободу Александрову, — приказал Матвей помощнику. — Доложите государю, что огнем мы скверну выжгли. Как приеду, сам еще с ним поговорю.

— Скоро ждать вас, Матвей Федорович?

— Да вот с отцом поговорю и вернусь. — Матвей свернул на проселочную дорогу, ведущую к усадьбе Вельяминовых.

— Вот так твоя мать смерть и приняла, — закончил боярин. — После казни повезли ее в монастырь, она по дороге преставилась.

— Где ее схоронили?

— Да кто ж знает, милый ты мой. Ты, ежели уцелеешь, Степану расскажи, что не оставил вам царь могил отеческих.

— Расскажу. — Петя взглянул на боярина и тот поразился — ровно тучей подернулись ясные глаза племянника. — Как нам до Чердыни добираться?

— До самой Чердыни не надо. Как приедете в Ярославль, иди вот к этому человеку, — Вельяминов отдал юноше запечатанную грамоту. — Он вас отправит вниз по реке до Казани, там Марфу ждать будут, а Вассиана я извещу. Тебе там болтаться не след, ты езжай дальше, в Астрахань, там у меня дружок есть, Данило Гребень, мы с ним ханский флот на Волге жгли когда-то, он тебя приютит на зиму. Опять же и теплее там на море-то. Вот тебе для него грамота тоже. Люди это все надежные, не предадут. А весной за Марфой вернешься, и к Белому морю. Все понял? Деньги есть у тебя?

Петя впервые за весь разговор улыбнулся, хоть и вымученной получилась та улыбка.

— Ах да, я и забыл, — не удержался от ехидства Вельяминов. — Я ж дочь за богатого жениха выдал, куда там государю московскому до Петра Воронцова. Я еще от себя добавлю, и не вздумай перечить. Деньгами не швыряйся, там тебе не Лондон и не Москва.

Судаковское золото, кстати, цело оно?

— А как же, в обороте, — ответил Петя, засовывая грамоты в кису, — барыши приносит.

— Ну, оно и хорошо, хоть не бесприданницей Марфа к тебе пришла, — рассмеялся боярин и вдруг посерьезнел. — Вот еще что, Петька, до Казани ты Марфу и пальцем тронуть не смей.

— Это почему еще? — покраснел Воронцов.

— Потому что негоже ей в мужской монастырь с пузом приезжать, дурья твоя башка, — вздохнул Вельяминов.

— Да я могу… — начал Петя.

— Я тоже могу, — прервал его Федор. — На словах все могут, а на деле — бабы все рожают и рожают. Так что, зятек, ты уж потерпи, заберешь Марфу следующей весной, тогда и ночь брачную справите. Меча у тебя нет, конечно?

— Нет, кроме кинжала, нет ничего, — Петя вспомнил тяжесть короткого клинка и предсмертный хрип человека. Его передернуло.

— А ты его в руках держал-то? — Федор снял со стены и достал из ножен свой меч.

Блеснула тяжелая серая сталь.

— Только шпагу, — честно ответил Петя.

— Ну и то хорошо, — улыбнулся Вельяминов. — Хоть знаешь, каким концом колоть. Пошли на конюшню, погоняю тебя перед отъездом, посмотрим, каков ты в бою.

— Вот опись о венчании твоем, — мать аккуратно сложила грамоту вчетверо, — в книжку кладу. Тут и запись о крещении, руки митрополита Макария, с его печатью. Тут и родители твои указаны, и восприемники от купели. Не потеряй, смотри, — Феодосия помолчала, невыносимо болело материнское сердце, готовое прорваться потоком слез. — Там еще, в книжке, я тебе записала, у кого судаковское золото лежит, и что сказать надо, коли забирать его будешь.

Марфа вздохнула, — Петя ж знает про все это, для чего мне?

— Сегодня Петя жив, а завтра нет, — жестко ответила мать. — Всяко бывает, вдруг одна останешься, тогда и попомнишь мои слова.

Дочь молчала, опустив голову.

Феодосия завязала холщовый мешочек с травами.

— Как заберет тебя Петя из Чердыни, сделай отвар, на костре можно, и пей каждый день по ложке. Дни не пропускай. Посмотри в книжке, я тебе записала, какие травы нужны.

Марфа полистала страницы и нахмурилась.

— Не везде они растут-то.

— Не везде. Потому как где видишь хоть одну из трав этих, рви да суши про запас.

— А на что мне отвар этот? — недоумевающее спросила девушка.

— Чтобы не понесла ты, — Феодосия распрямилась и устало посмотрела на дочь.

— Мы муж и жена венчаные, что ж мне детей не рожать?

Вельяминова сильно встряхнула девушку за плечи.

— Головой своей бестолковой подумай, о чем говоришь. Как сойдешь на землю английскую, хоть дюжину рожай. Или ты от Чердыни до моря Белого брюхатая идти хочешь? Ты ж не помощь Петру будешь, а обуза.

— Не буду я ему обузой, — насупилась Марфа.

— Иногда приходится делать не то, что хочется, а то, что надо, — Феодосия поцеловала дочь в теплую макушку. — Кончилось детство твое, Марфуша.

— Не думала я, что так будет, — Марфа шмыгнула носом, утнулась матери в плечо.

— Никто не думал. А что дальше случится, про то одному Бог ведомо. Косы распусти.

Феодосия потянулась за большими ножницами.

Дженкинсон почтительно приложился к руке щуплого, стриженого пацаненка в невидном кафтане.

— Счастливого пути, миссис Марта. Надеюсь увидеть вас в Лондоне, — сказал он по-немецки.

Марфа покраснела, пробормотала «Спасибо» и запрыгнула в седло.

Пошел крупный, будто слезы дождь, загрохотало, загремело над Москвой.

— С Богом, — махнул рукой Федор и вдруг взялся за стремя Петиного коня.

— Сам умри, а ее сбереги.

Выдержав несколько мгновений требовательный взгляд лазоревых уставших глаз, Петя коротко кивнул.

Вельяминовы смотрели им вслед, пока оба всадника не скрылись в предрассветной густой мгле.

На дворе подмосковной Вельяминов спешился и помог жене выйти из возка.

— Федь, что ж ты теперь царю скажешь, ежели он про Марфу спросит?

— Правду и скажу. Марфу ему все одно не достать, а мне все равно, пускай что хочет, то со мной и делает. Не стану я ради прихотей царских жизнь дочери своей калечить.

— Смотри-ка, — остановилась Феодосия, — гости у нас. Я в опочивальню поднимусь, обожду тебя там.

В окне палат горели свечи.

— Кто там? — нахмурившись, спросил Федор у слуги.

— Матвей Федорович приехали, как не стемнело еще.

Матвей поднес к лицу руки, Как ни мыл он их, как ни оттирал, все впустую. Пахли они пожаром, гарью, пеплом, смертью, криком заживо сожженного человека. Он вспомнил, как трещали кости под конскими копытами, и чуть вздрогнул.

— Что надо? — Федор, не поздоровавшись, налил себе водки. — Сказал же, как надумаю, гонца пошлю.

Матвей вглядывался в постаревшее, осунувшееся отцовское лицо. Совсем седой уже стал, пронеслось в голове.

— Батюшка, — осторожно начал Матвей, — был я сегодня в Иосифо-Волоцком монастыре, по царскому приказанию…

— Еретиков жег? — Федор выпил и снова наполнил стакан. — То-то от тебя за версту паленым несет. Велика доблесть беззащитных людей на костер посылать, есть чем гордиться.

— Можно? — спросил Матвей, глазами показав на бутылку.

Федор вздохнул.

— А что, в слободе Александровой водка перевелась? Иль ты мне приехал отметить, какой ты ловкий душегуб оказался? Так избавь меня, я на своем веку во стократ поболе тебя убил, да только в честном бою.

— Я про Башкина Матвея Семеновича рассказать приехал.

Федор взглянул в карие, опушенные темными ресницами глаза, и вспомнил то, что никогда и никому — даже Федосье, — не говорил.

Той ночью он плохо спал — болела нога, он ворочался и все время вспоминал плач детей на мосту, и окровавленный, серый лед. Перед рассветом он услышал шорох снаружи. Взяв кинжал, он отодвинул холщовый полог и увидел у колеса повозки еле шевелящуюся груду тряпья.

Странно, что она вообще доползла сюда — с разбитой, окровавленной головой и отмороженными в ледяной Двине ногами. Он сразу понял, что заставило ее подниматься вверх, к людям. В тряпье копошился младенец. Она взглянула на него огромными, темными, как у Богородицы, глазами, и что-то прошептала на незнакомом языке. Федор кивнул, и, скрипнув зубами от боли в колене, принял дитя в свои руки. Утром ее уже не было, то ли уползла подальше, как зверь, уводящий погоню от гнезда, то ли умерла на ходу и труп успели убрать.

Дитя оказалось девочкой — чернявенькой, кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она прижималась к его руке, сопела, засыпая, а он крестил ее, рассудив, что Богу все равно, а ему с дитем и подавно, и осторожно целовал в мягкие волосенки Федор даже подумывал взять малышку домой, Феодосия с Марфой только бы порадовались, но прятать ее столько времени было невозможно.

Помог пан Зигмунт, однажды заметивший, как блеснули в углу повозки детские глазища — будто две черные смородины. Лекарь вопросительно взглянул на Вельяминова и понимающе кивнул, когда тот молча пожал плечами на невысказанный вопрос. Через пару ночей он забрал девчонку, сказал, что нашлись ее родственники в Литве, обещали переправить туда. Малышка — Федор так и не узнал, как ее зовут — вдруг с силой вцепилась в его руку и жалобно протянула: «татэ-э».

После ухода лекаря Вельяминов лег навзничь и долго смотрел в низкий полог повозки над головой, видя перед собой детские доверчивые глаза.

— Ну, раз приехал, рассказывай, Матюша.

Вельяминов-младший вздрогнул, последний раз отец так называл его в детстве.

Трещала, капала свеча, и Вельяминов, тяжело поднявшись, затушил ее пальцами.

— Ты, Матюша, сейчас должен сам решить. Двенадцать лет назад ты по одному пути пошел, а сейчас можно и по-другому, от тебя зависит.

— Дак как же это, батюшка, — поднял полные слез глаза Матвей, — не могу ведь я от царя это скрывать!

— Не можешь — не скрывай, — безразлично пожал плечами Федор. — Отправляй и меня, и Феодосию на костер тогда, только когда дрова поджигать будешь, в глаза мне, отцу своему, взглянуть не забудь.

— Это все она, — злобно прошипел Матвей. — Ведьма новгородская, еретичка, это она тебя с толку сбила.

— Мне, Матвей, к той поре уж шестой десяток пошел, неужто думаешь, у меня своей головы на плечах не было? Ежели я что делал, так по собственному разумению.

— Отдай ее Ивану! — горячо, будто в бреду, заговорил Матвей. — Ее на костер, а царь, коли ты ее сам на суд приведешь, еще пуще доверять тебе будет. Марфу за него замуж выдадим, и будут твои внуки на престоле царском сидеть!

Федор слушал и ушам своим не верил.

— Совсем ты разум потерял на царевых подушках. У царя двое сынов здоровых есть, куда ты собрался племянников своих — даже если и народились бы они, — сажать, на какой трон?

— Сегодня есть, а завтра нет. Вон Анастасия Романовна тоже в молодых годах преставилась. Отдай Федосью царю!

— Совсем ты ума лишился, Матюша, я скорей сам на костер пойду, чем позволю ее хоть кому пальцем тронуть. Что вы там с Анастасией Романовной содеяли, дело совести вашей, мне про то знать ни к чему, а про сынов царских ты не говорил, я не слышал, ясно?

— Дак еретичка она! Сказано же в Писании, «волхвом живым быти не попустите», — ненавидяще сказал Матвей. — Она и меня ядом опоила, чтобы наследников у меня не было!

Федор сжал кулаки, желваки заходили у него под скулами, казалось, тронь его сейчас — обожжешься.

— Долго я тебя, гаденыша слушал, кончилось мое терпение. Слушай, паскудник, и запоминай. Не будет такого, чтобы я любовь свою предал, так что зря ты время теряешь.

Хочешь доносить на отца — беги, останавливать не стану. Не знаешь ты, что такое любовь, не дал тебе Господь этого.

— Не дал, — эхом откликнулся Вельяминов-младший и так это безнадежно у него прозвучало, что рука Федора невольно потянулась через стол — погладить по голове опрыска непутевого.

— Бедный мое мальчик, не уберег я тебя от ирода поганого. Что он тебя, Матюша, как ты еще мальцом был, сломал и воле своей подчинил, то не любовь. Не по своему желанию ты к нему пришел. Помнишь, учил я тебя диких коней объезжать? Силой ты это делаешь, где тут любовь-то?

Матвей вспомнил боль — страшную, раздирающую все тело, тяжесть навалившегося на него человека, то, как царапал он ему спину до крови, и потом — удары плети по свежим, сочащимся алым, царапинам, еще и еще — пока не упал на колени, рыдая, целуя руку, держащую плеть. «Пощади, государь!» — молил он, притиснутый к меховому ложу, и знал, что мольба его тщетна.

— Прощай, батюшка. — Матвей резко встал, отстранившись от отцовской руки. — Хотел тебя спасти, да, видно, не судьба. Федосью твою на твоих глазах перед костром обесчестят, люди государевы в этом деле мастера. И Марфу — вместо трона московского — то же ждет.

Когда дочь твою, в грязи и позоре, насильничать будут по царскому повелению, ты посмотри ей в глаза, посмотри! Как мне велел!

Зашумело у Федора в голове, он занес было руку, но отдернул брезгливо, повисла она плетью.

— Дочь мою тебе не достать, далеко она, и жену я скорее сам порешу, чем на поругание отдам. Так кто готовьте мечи, дешево меня не возьмешь, я и вас прихвачу, сколько успею..

— Куда Марфу дел? — взвизгнул Матвей.

— Пшел вон, паскуда, — равнодушно отвернулся Вельяминов. — Не узнать этого ни тебе, ни полюбовнику твоему, хоть глаза себе все высмотрите, чтоб они у вас лопнули.

Матвей плюнул на пол, выругался по-черному, и, открыв дверь, остановился на пороге.

— На твоем месте, батюшка, бежал бы сейчас от Москвы быстрее ветра.

— На твоем месте, — не повернув головы, бросил Федор, — я бы сейчас скоренько удавился. Дак и на то у тебя смелости не достанет. Стыдно мне, что я твой отец. Хорошо, что мать твоя, Аграфена, не дожила до этого дня.

Хлопнула входная дверь. Федор уронил голову на стол, шепча сквозь подступившие слезы:

«Тако глаголаше, егда плакаше: сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой».

В опочивальне Феодосия медленно расчесывала льняные, с редкими серебряными нитями, волосы.

— Дай мне, — Федор взял из ее рук гребень и стал разбирать густые длинные шелковые пряди.

Феодосия чуть повернула голову и прижалась губами к мужниной руке.

— Встань-ка, — попросил он.

Он расстегнул крошечные жемчужные пуговки на ее летнике, и Феодосия выступила из упавшего на пол шелка. Он легко, как пятнадцать лет назад, подхватил ее на руки, опустил на ложе.

— Что Матвей приезжал?

— Расстаться нам пришла пора, Федосеюшка, — собравшись с силами сказал Федор. — Бежать тебе надо, схорониться. Матвей мой Башкина Матвея Семеновича в Иосифо-Волоцком монастыре самолично сжег, его там все эти годы в застенке держали.

Потемнело лицо Феодосии, заледенели серые глаза.

— А ты?

— Я отродясь на поле боя не отступал, и сейчас не время начинать. Только не хочу я тебя за собой на смерть вести, любушка моя. — Он гладил шелковистую, гладкую кожу, и снова — как все эти пятнадцать лет — в нем разгоралось желание. — Нет ли у тебя травы какой, чтобы смерть мгновенно настала?

— Мгновенно — нет. Есть травы ядовитые, но все равно два-три дня помирать будешь, как отвар выпьешь. Мучиться будешь, а все одно, и в мучениях они тебя на пытку обрекут.

— Да я заради тебя спрашиваю, сам я смерть приму, как воину положено, с мечом, — Он взял ее лицо в ладони. — Какая ж ты красивая у меня! Истинно, благ Господь ко мне был, и нечего мне у него более просить.

— Не стану я своей рукой себя жизни лишать, Федя, грех это.

— Тогда доверься мне. Для меня не грех, а доблесть тебя от позора и поругания уберечь.

— Все эти годы я тебе доверялась, жизнь моя в твоих руках, и смерть от тебя приму с радостью. — Феодосия смахнула единую слезу, повисшую на краешке ресниц, улыбнулась через силу.

— Вместе жили, вместе и умирать будем.

Он целовал ее лицо, губы, шею, каждый уголок такого любимого, такого желанного тела, а перед глазами стояло искаженное ненавистью лицо Матвея, шепчущего «волхвом живым быти не попустите!» и окровавленный лед на весенней Двине.

— Где нашли? — хмуро спросил Матвей, глядя на труп с перерезанным горлом.

— В канаве, неподалеку от того дома, что англичанам отдан был, — поклонился помощник.

Матвей высыпал ему на ладонь серебро.

— Держи. Пущай канон по новопреставленному отпоют, и собери слуг. Как похоронят его, помяните раба Божьего.

— Благодарствуем, Матвей Федорович.

Надо было самому, ругал себя Матвей, идя по низким, изукрашенным золотом и росписями, царевым палатам. — Со мной бы Петька не справился. Но ничего, из-под земли достанем щенка. А батюшка пусть доблестью своей хвалится, как бабу его срамить начнут, все расскажет, — и кто в Новгороде им помогал, и куда Марфа делась. Мое царство будет, мое!

Пусть Марфа сына родит государю, а дальше я с ними разберусь.

Он тихонько постучал в дверь опочивальни.

— Вот же наглые эти Воронцовы, — зловеще растягивая слова, произнес царь. — Что Степан, собака, что Петька, сопляк. Другой бы носа в Москву не казал, Бога благодарил, что жив остался, а этот мало того что приехал, дак еще посмел мне на глаза явиться.

— Не все я тебе еще сказал, государь. Ты послушай, что еретик Башкин перед костром мне открыл. Хоть и родитель мне Федор Васильевич, не могу я от тебя скрывать предательство его.

— Подойди ближе, на колени встань, — глухо повелел Иван.

Матвей послушно опустился на пол. Царь положил руки на его мягкие, золотистые волосы.

— Был у меня человек ближе тебя, да после твоих слов нет его более. Нет у меня никого, дороже тебя на всем белом свете, и нет никого, окромя тебя, кому бы я мог начальство над людьми государевыми поручить. Поднимись, Матвей Федорович, возьми меч, дабы искоренить скверну на земле нашей, и меня защитить.

Матвей Вельяминов приложился к царевой руке, оцарапав губы о холодный тяжелый перстень.

— А про Петьку спрашивал? Где он?

— Нет его нигде. И не видел его никто вот уже два дня.

— А сестра твоя? Тоже, небось, исчезла, а куда — неведомо?

Матвей молчал. Иван Васильевич усмехнулся.

— По всем статьям меня боярин обставил, как есть, по всем.

— Дак может, на Белое море людей спослать-то? Али в Новгород?

Иван вдруг — Матвей аж вздрогнул — залился хохотом.

— Не такой дурак Петька, чтобы сейчас на границу бежать.

— А куда ж они?

— Русь у нас большая, укроет она и сестру твою, и Петьку, да так, что и следа мы ихнего не сыщем. Однако ты вот что, приведи-ка мне этого Янкина, и толмача захвати по дороге. Не верю я, что Петька ему ничего не сказал.

Энтони Дженкинсон невозмутимо взглянул на царя и сидевшего у его ног Матвея.

— Мне известно, государь, лишь то, что мистер Кроу повенчался с миссис Мартой и увез ее в свадебное путешествие, как это принято у нас, в Англии. Конечно, все случилось очень быстро и неожиданно, но, ваше величество, молодежь… — он позволил себе чуть улыбнуться.

— Свадебное путешествие, говоришь? — Иван прищурившись, наклонил голову… — И далече?

— А вот этого не сказал, ваше величество, — развел руками Дженкинсон.

— Ну что с молодежью поделать, пусть себе гуляют, — натянуто улыбнулся царь. — Мануфактуру канатную в Вологде, о коей говорили мы, езжайте закладывать.

— Благодарю, государь. И в Ярославле надо обустроить Английский двор, ибо река Волга есть величайшее достоинство вашей земли, сплав по ней дешев и быстр и сможем мы достичь даже самых отдаленных мест.

— Дело говоришь, а теперь ступай.

Матвей взорвался: «Да врет он, сука, знает, где Петька паршивец, а где Петька, там и Марфа. На кол его!».

Иван Васильевич наотмашь ударил Матвея по лицу.

— Да ежели бы, дурья твоя башка, у твоей сестры бабья щель не вдоль, а поперек была, мне приязнь королевы аглицкой все одно куда как дороже. Я, Матюша, в отличие от многих, все больше головой думаю. Можно, конечно, и Петьку Воронцова на дыбу подвесить, и весь Английский двор на колья пересажать, только ты чем тогда на Ливонской войне воевать собираешься? Палками? Оружие-то они нам поставляют. Ах ты господи, откуда тебе знать, ты ж не воевал ни разу.

Матвей молчал, отведя глаза в сторону и глотая слезы.

— Не зря твой батюшка греками воспитывался, что с бабкой моей, Софией Палеолог, упокой Господи душу ее, на Русь приехали. Византиец он, как есть византиец, хитрая лиса, все сделал по-своему. И жену себе под стать подобрал, они там в Новгороде ровно клинки булатные, хоть огнем их жги, хоть мечом руби, они только крепчают. Огнем… Хм… — ухмыльнулся Иван собственным словам. — А ну-ка, седлай коней, навестим твоего батюшку, поговорим с ним и женой его о том, о сем. Интересны мне дела и знакомцы их новгородские, даже больше, чем Петька беглый. Ох, Матюша, сотру я это змеиное гнездо новгородское с лица земли, помяни мое слово. Волхов ихний кровью потечет, дайте только время.

— Да они небось уж далеко отсюда, — хмуро пробормотал Матвей, шмыгнув носом.

— Эх ты, дурень, — царь с жалостью взглянул на Вельяминова-младшего, — не был ты в бою с Федором Васильевичем. Отродясь он с поля брани не отступал, и сейчас не отступит.

Феодосия с Федором, обнявшись, стояли у окна. С дальнего холма к усадьбе спускались всадники с факелами.

Она вопросительно взглянула на мужа. Он кивнул. Пора.

Она потянулась за кинжалом, но Федор остановил ее.

— Помнишь, что я говорил? Лучше я жену али дочь своей рукой порешу, чем на поругание отдам.

Она закатала рукава сарафана, обнажив нежную, молочную кожу.

— Я люблю тебя. — Она в последний раз поцеловала его сухие, до боли любимые губы. — Люблю и буду ждать.

— Я скоро, — пообещал Федор и полоснул клинком по ее рукам — от локтя до запястья, до кости. Феодосия не произнесла ни звука, только лицо ее враз побелело, как мрамор.

— Как хорошо… с тобой. — Золотистые ресницы дрогнули и она затихла, вытянувшись в струнку в луже крови, залившей все ложе.

Затрещала дверь.

«Я скоро», — пообещал он еще раз и тяжело поднялся, сомкнув руку на мече. Обернулся и увидел, как светло и покойно улыбается убитая его рукой жена. Никогда до этого не чувствовал Вельяминов такого — будто рвалось у него сердце, разлетаясь на клочья, боль отдавала в руку и спину, и не осталось у него ничего, кроме боли. Он пошатнулся.

— Фео до сия… — прошептал он и упал на колени рядом с ложем, так и не выпустив из рук меча.

Дверь, не выдержав натиска нападавших, рухнула. Матвей замер на пороге с факелом в руках.

— Отец!

Царь оттолкнул Матвея, бросился к Вельяминову, пачкая одежду в крови.

— Не смог ты, Иван, забрать у меня самое дорогое, — улыбнулся сквозь муку Федор Васильевич и навсегда закрыл глаза, с облегчением подумав: «Я иду к тебе, я скоро».

«Сего ради руки наши не связаны суть, а мечи в них да послужат нам службу прекрасну.

Да умрем, не поработившись, свободны, с женами, тако нам закон велит», — вспомнил Иван, стоя посреди осиротевших стен.

— Эх, Федор, Федор, — внезапно прошептал царь, — один ты был такой у меня. — Он бережно уложил Вельяминова рядом с Феодосией и на мгновение прижался губами к высокому холодеющему, лбу. — Прощай, боярин Федор Васильевич, покойся с миром.

Он достал вельяминовский меч из ножен и вложил его в руки боярина. На пороге оглянулся и застыл — клинок грозно блестел на ложе, будто и после смерти охранял Федор честь и любовь свою.

Матвей придержал царю стремя.

— Книги, что у мачехи твоей были, пусть в Александрову слободу свезут, ко мне в палаты, — А это? — Матвей обвел рукой усадьбу.

— Огню предать, — коротко ответил царь и пришпорил коня.

Матвей застыл на холме, глядя, как поднимается в предрассветное небо столб дыма. Ветер нес пепел и прах в их сторону, у него заслезились глаза. Он махнул рукой отряду: «В седло!»

Эпилог

Атлантика, октябрь 1565 года

Степан Воронцов спешил. Конечно, идти проливом Всех Святых в разгар южной зимы было безумием, и менее опытный моряк наверняка закончил бы свои дни на рифах, среди сорокафутовых ревущих волн.

«Изабелла», за постройкой которой он сам наблюдал на верфях в Лондоне, прошлой осенью, когда королева Елизавета вызвала его в Англию, чтобы возвести в рыцарское достоинство, — была сработана с великим тщанием и аккуратностью. Степан самолично излазил весь корабль — от мачт до трюмов, он ругался с мастерами и велел оснастить «Изабеллу» двойным пороховым погребом и запасными пушками.

Уже тогда, сидя в большом кабинете покойного Клюге, он изучал карты. Такого безрассудства не предпринимал еще ни один английский капитан.

— Может получиться, — бормотла он, покусывая трубку. — Ох, и напьюсь я, если получится.

Вороном прозвали его в Карибском и других морях, которые он исходил вдоль и поперек за последний десяток лет.

Рыцарем он стал в награду за перехваченный из-под носа испанцев у галисийского берега караван с мексиканским серебром. Команда тогда ходила по Лондону в счастливом угаре — они сгрузили к ногам королевских чиновников на плимутском рейде больше пятисот мешков с отборными слитками. Степан знал про караван давно — в прибрежных карибских городах были у него прикормленные людишки, и он был в курсе обо всем, что творилось на суше. Он крался за испанцем через всю Атлантику, — осторожно, не высовываясь, вспоминая слова Якоба Йохансена, своего первого учителя морского дела: «Хороший капитан всегда знает, когда и кому стоит показывать свой флаг».

Воронцов загнал старую верную «Жемчужину» в уединенный залив пустынного острова и полностью переоснастил корабль. Закрашено было название, снята с носа гологрудая золотоволосая красавица, поставлены дырявые паруса. «Жемчужина», знаменитая от Дублина до Молуккских островов, преобразилась до неузнаваемости. И когда Воронцов вынырнул из густого бискайского тумана и расстрелял ничего не подозревающего флагмана флотилии почти в упор, на испанском борту уже трепетал белый флаг.

Королева Елизавета, опустив шпагу на его плечо, сказала: «Поднимись, сэр Стивен Кроу». И добавила, чуть понизи голос: «Серебро, Ворон, ты мне уже принес, а теперь отправляйся за золотом.

Сейчас он вез подарок своей королеве, такой, какого не держал в руках еще ни один человек на земле. Кроме него, Одноглазого Ворона.

Степан залпом выпил принесенный с камбуза кофе и вышел на палубу. Небо клонилось к закату, в паруса ровно дул западный ветер, вокруг — ни души. С таким ветром дней пять они будут у берегов Ирландии. Степан специально забрался далеко к северу, — с грузом, что лежал в его трюмах, не стоило маячить на привычных маршрутах.

Ох, и забегали жители Кальяо, когда «Изабелла», обогнув остров Святого Лаврентия, показалась на рейде с расчехленными пушками и дала первый залп по городу. Все военные галеоны испанцев были далеко на севере, у берегов Панамы. Помощи городу ждать было неоткуда.

Там Степан, конечно, наполнил трюмы — но главное, то, ради чего, он и затеял этот смертельно опасный рейд, ждало его в укромной бухте к северу от города. Запрятанный в холст тайный груз под покровом ночи подогнали на шлюпке к «Изабелле» и подняли на канатах. Любой неосторожный вопрос, заданный хоть из простого любопытства, карался смертью.

Королева намекала Степану, что мог он пойти и в противоположном направлении, — попробовать пробиться вдоль берега Московии в поисках неуловимого Северо-Восточного прохода, который искали Ченслор и Виллоуби той осенью, как Степан бежал из России.

Однако капитан Воронцов ненавидел холод еще с первой своей зимовки в Сент-Джонсе, где из-за мороза носа было не высунуть из каюты. С тех пор он предпочитал ласковые южные моря. Да и не тянуло его в Московию. Не то, что Петра, который, едва унаследовав торговлю после покойного Мартина Клюге, сразу засобирался на восток.

Не один, конечно — Степан не отпустил бы единственного, осьмнадцати лет, мальчишку одного. Петя ехал с английскими купцами, с патентом и привилегиями от королевы, но, зная брата, Степан был уверен, что, оказавшись в Москве, Петя первым делом побежит на Воздвиженку.

На палубу вышел Черныш и потерся спиной о мачту. Это был сын того Черныша, что Петька тащил всю дорогу из Москвы. Первый Черныш был еще бодр и гонял мышей в торговом доме «Клюге и Кроу», в лондонском Сити.

Степан поднес к глазу подзорную трубу. Про него говорили, что «Ворон одним глазом видит то, что другие двумя не замечают». Он знал это.

— С юга идет испанец, с запада — шторм. Интересно, от кого мы сбежим быстрее.

Дон Педро де Альварадо-и-Контрерас сыпал проклятиями. Чертов англичанин заметил его первым и прибавив парусов, резво уходил на северо-восток.

— Будто сам дьявол ему в паруса дует.

Старик боцман, ходивший еще под началом Магеллана, вздохнул.

— Это Ворон. У него новый корабль, тот, что обстреливал Кальяо.

— Старый знакомец, — процедил дон Педро. — Но откуда он в Перу?

— Проливом Всех Святых и потом на север, — пожал плечами боцман.

— Зимой? Он что, безумец? — Контрерас нервно заходил по палубе «Святой Магдалены».

— На то он и Куэрво. — Старик назвал Воронцова испанским прозвищем. — Видать, в трюмах есть у него что-то, иначе он нас уже вызвал на бой.

— Сейчас посмотрим, кто быстрее. — Контрерас выкрутил штурвал до отказа.

Степан спустился в каюту, здесь было как на «Клариссе» и «Жемчужине» — потертый ковер, на котором вперемешку висели шпаги и кинжалы, обитая кожей шкатулка для пистолетов, шкатулка черного дерева с корабельными бумагами, карты на стенах и просторном столе.

Воронцов открыл шкатулку и достал письма Изабеллы, пожелтевшие, с выцветшими чернилами. Он сунул их под рубашку, поднес к губам жемчужину, которую дала ему Белла перед смертью.

Обречены на скитания.

— Капитан, — постучали в дверь. — Шторм по левому борту.

Степан взбежал на палубу. Испанца видно не было, кишка тонка, ехидно подумал Воронцов, но на горизонте вырастала черная, низкая туча.

— Уйдем? — спросил помощник.

— Навряд ли. — Воронцов приказал убавить парусов, ветер с запада дул такой, что и на половинном оснащении они будто летели по волнам.

— Да что за черт! — взорвался Контрерас. — Когда мы его догоним?

— Он Куэрво, — боцман суеверно скрестил пальцы. — Сейчас он нас заманит в бурю, а сам улизнет, сколько раз уж так бывало.

— Ну уж нет, — испанец приказал добавить парусов. Они шли за «Изабеллой» в самое сердце урагана.

Воронцов спустился в трюм, где лежал подарок для Елизаветы. Он осторожно коснулся внушительного холщового свертка. Его несли через джунгли и ущелья, спускали в пропасти и сплавляли по рекам. Ворон, прослышав, что есть такое диво на свете, не жалея денег, построил лучший на свете корабль, набрал бывалых моряков и прошел туда, куда до него не ступала нога англичанина. И все ради того, чтобы королева посмотрела на него так, как тем сырым весенним вечером в Гринвиче, ради того, чтобы увидеть улыбку на ее устах.

Он сорвал холст и, как и в первый раз, благоговейно застыл перед огромным изумрудом, сиявшим в глыбе породы.

«Изабеллу» тряхнуло. Корабль, кренясь на правый борт, взбирался на злые свинцовые волны. Испанцы были уже совсем рядом, можно было разглядеть развевающийся на корме королевский стяг и имя корабля. «Святая Магдалена».

— Не будет он стрелять, — рассмеялся Степан. — Побоится.

— А мы? — с опаской спросил помощник.

— А мы будем. — Воронцов отдал команду пушкарям. Он сам встал к оружию — в стрельбе ему равных было поискать. Ядро, выпущенное из капитанской пушки, переломило фок-мачту испанца пополам.

Контрерас едва удержал сразу охромевший корабль. Только такой безумец, как этот Куэрво, мог затеять сражение посреди серьезного шторма. Грянули пушки «Магдалены», но лишь одно ядро долетело до «Изабеллы», врезавшись в деревянную обшивку кормы.

Беспрерывно чертыхаясь, Контрерас велел еще прибавить парусов.

«Изабелла» взобралась на огромную волну, и, перекатившись через нее, пропала с глаз.

— Уйдет, — простонал Контрерас.

— Никто не уйдет, — обреченно ответил боцман.

— Это еще почему?

«Магдалена», мотаясь из стороны в сторону, тяжело шла на гребень высокого вала.

— Потому что там смерть. — Старик, склонив голову, перекрестился.

Ворон слышал про такое от старых моряков — Йохансен, понизив голос, рассказывал ему о местах, где «Господь играет в ладоши». А когда Степан, еще совсем юный, приставал к капитану с расспросами, тот лишь отмахивался: «Из тех, кто видел это, не выжил никто!»

Здесь было глубокое, синее небо. Ветра не было. Громадные изумрудные валы сталкивались с оглушительным ревом, крутились, выстраивались в круг. «Изабелла» скользила, беспомощная, с повисшими парусами, по краю водоворота, а вслед за ней, так же бессильно вертелась «Святая Магдалена».

Сорокапушечные корабли казались тут детскими игрушками. «Изабелла» стояла на стене воды уже почти вертикально, носом вниз, и Степан вдруг вспомнил, что перед отплытием, он, как обычно, оставил у «Клюге и Кроу» подробное письмо с росписью всех своих земных дел. Только в этот раз к нему прилагалось еще и карта. Ппосле недавнего рейда на панамское побережье, Степан оставил команду гулять в кабаках, а сам взял шлюпку и не сказав никому ни слова, сплавал в известное лишь ему одному место.

«Того, что там зарыто, хватит на три поколения вперед», — подумал Ворон и закрыл глаза.

«Изабеллу» с бешеной скоростью тянуло вниз. «Даже если и пройду долиной смертной тени, не убоюсь я, ибо Ты со мной». Потрескивала под ногами палуба, летела рядом с ними вниз, из уменьшающегося кружка голубого неба «Магдалена». Испанский корабль тонул в мешанине обломков, в бьющихся парусах, в заглушаемых ревом волн человеческих воплях.

Перед смертью Контрерас еще не раз успел пожалеть о том, что никто и никогда не узнает, как он догнал великого Куэрво.

Степан невероятным усилием поднялся на ноги и встал к штурвалу. «Я обещал, — сказал он себе, чувствуя, как стихия подчиняется его силе и воле. — Я обещал ей вернуться.».

«Изабелла», словно по волшебству, нашла ветер и стала выбираться наверх, к далекому, еле видному диску солнца. «Добавить парусов!»

Когда они перевалили через гребень последней волны и перед ними открылось спокойное море, Степан передал штурвал помощнику и, привалившись к борту корабля, сразу заснул.

«Изабелла» — новая, с иголочки, только с верфи, стояла у незнакомой пристани. Вокруг были низкие, топкие берега, между которыми катила свои воды могучая, расходящаяся рукавами река, острова без числа, над головой еле пробивалось хилое северное солнце.

На мачте развевался незнакомый Степану флаг — белый, с косым голубым крестом святого Андрея. На палубе стояла Белла, маленькая, легкая, рыжеволосая. Она держала на руках Вороненка — верткого, темноголового и зеленоглазого мальчишечку. «Вырос-то как», — умилился Степан и вдруг увидел тех, кого и не чаял увидеть. Рядом с Беллой стояла Марья, его синеокая смешливая сестренка.

— А ты, братец, не утопишь нас? — задорно крикнула она.

— Будешь болтать — ссажу на берег, — шутливо пригрозил Воронцов и улыбнулся отцу с матерью, ровно такие, какими он помнил их, молодые и красивые.

Петька отчаянно махал им рукой с пристани.

— Попутного ветра, Степа!

Воронцов успокоенно вздохнул и мягко, как учил Йохансен, повернул штурвал.

— Капитан!

— А? Что? Где? — Непонимающе ворохнулся он, щуря заспанные глаза.

— Светает, ваша вахта, — помощник сочувственно улыбнулся.

— Пусть кофе принесут, если на камбузе еще живые остались. — отряхиваясь от сна, приказал Степан и погладил нагретое осенним солнцем дерево штурвала. — Спасибо, девонька, — шепнул он то ли кораблю, то ли еще кому-то.

«Изабелла» шла на восток, туда, где в золотом сиянии восхода лежала Англия.

Пролог

Астрахань, февраль 1566 года

Петя Воронцов поплотнее запахнул тулуп, пробираясь между наметенными злым северным ветром сугробами выше человеческого роста. Свистела вьюга, над головой висело низкое, черное небо, и казалось, нету ничего вокруг, кроме холода и снега. Даже старики не помнил такой суровой зимы, лед на Хвалынском море встал в начале ноября, они чудом успели вернуться из Дербента. Атаман Данила Гребень тогда сказал Пете: «Не зря я вас подгонял, Если б медлили, пришлось бы обратно посуху идти через пески, там бы мы все головы и сложили».

В окне горницы горела свеча. Петя снял тулуп, засыпав сени снегом, отряхнул валенки, поставил их в угол. Некстати вспомнились прощальные слова Федора Вельяминова о том, что на море теплее. Как же, теплее, криво усмехнулся он. Маша с подсвечником в руках выглянула из-за двери.

— Закрой, простудишься.

Она несмело улыбнулась, и, медленно подбирая слова, сказала: «Не очень холодно».

В горнице было прибрано, на столе лежало вышивание и тетради с книгами. Сдвинув их на край, Маша собрала обед, в очередной раз удивив Петю. Сегодня она приготовила рыбу с орехами, сказала, что по грузинскому рецепту. И где только в конце зимы орехи раздобыла, подумал про себя Воронцов-младший, но спрашивать на всякий случай не стал.

— Договорился я обо всем. Довезу тебя до Керчи, там передам надежному человеку, дойдете водой до Стамбула, а дальше он разберется.

— А в Стамбуле обратно в гарем? — Маша безнадежно уставилась в пол.

Воронцов вдруг разъярился. Ему надоела эта зима, снег, холод, разлука с Марфой, Астрахань, и вся эта огромная, враждебная страна. А больше всего ему надоела эта девчонка, вывезенная из Дербента, за которую он, непонятно почему, теперь должен был отвечать.

— Я тебе сколько раз говорил, забудь это слово! Ты едешь в Лондон, там нет никаких гаремов. Ты ведь христианка, разве в Грузии есть гаремы?

— У турков есть. — В ее глазах блеснули слезы.

— Так. — На его скулах заходили желваки. — Ты едешь с надежными людьми, никто тебя пальцем не тронет, клянусь честью. Я не могу взять тебя с собой на север, потому что сам не знаю, как с женой буду выбираться отсюда. А в Лондоне у меня живет старший брат, он о тебе позаботится.

Маша исподлобья взглянула на него и вдруг произнесла по-английски, с гортанным акцентом: «I wish I would be home, but I have no home».

— Вот и умница, видишь, как ты уже говоришь бойко и читаешь неплохо. Сейчас еще письмом займемся, и все наладится. Все будет хорошо.

На Дербент они пошли в начале осени. Данило Гребень взял Петю на флагманскую косовую.

Воронцов сел за гребца — большую часть пути они шли под парусами, но ветер был переменным, иногда стихал совсем, и тогда нужны были весла.

В первый день было тяжело, пот заливал лицо, но потом Петя приноровился и даже успевал смотреть по сторонам. Один раз даже разглядел за бортом уморительную морду тюленя, из тех, что следовали за судами. По вечерам в трюме он записывал то, что услышал от атамана.

«Путь отсюда в Индию тяжел и опасен. Надо доплыть до персидского берега Хвалынского моря, перевалить через горы и идти на юг, до побережья моря Аравийского, путем Афанасия Никитина. Оттуда можно плыть на восток, в Индию.

Дороги в Персии хорошие, городов много, страна эта привычна к торговле. Если местное оружие брать прямо на месте, а не у перекупщиков, которые возят его в Стамбул, а оттуда в Европу, то оно чрезвычайно дешево.

Еще в Персии отличные драгоценные камни, например, бирюза и ляпис-лазурь.

Европейские купцы, чтобы добиться яркости, подкрашивают их, в Персии за такой обман велено местных торговцев бить палками.

Вокруг храпели уставшие гребцы, ветер раскачивал легкое суденышко, пахло потом и солью, а Петя все писал, морщась от боли в стертых до кровавых волдырей пальцах.

«Если идти сушей, надобно присоединиться к одному из караванов. Между Индией и Персией лежит огромная пустыня, и без проводника, не зная, как искать и находить воду, можно погибнуть.

После пустыни надо перевалить через великие горы, там есть проводники и носильщики из туземцев. Без них пропадешь, ибо непривычному человеку там не выжить.

Путешественники часто болеют, многие умирают, ибо в горах не хватает воздуха, чтоб дышать. »

К Дербенту подходили в кромешной ночи под черными парусами. «Таких не разглядишь», — пояснил Гребень, глядя, как на всей флотилии один за другим гаснут фонари. Днища лодок заскрипели по гальке и отряд в полном молчании стал высаживаться на берег.

Когда из-за туч показалась тонким леденцом остророгая луна, Гребень жестом приказал всем прижаться к земле. С юга дул теплый ветер, в воздухе плыл сладкий, одуряющий цветочный аромат. Лениво перекрикивались часовые на крепостных стенах.

Луна исчезла, снова сгустилась тьма. Петя стиснул рукоятку вельяминовского меча.

Поднявшись на стены по канатам, быстро сняли часовых. Однако один из них успел издать предсмертный, короткий крик. Гребень, выматерившись, достал саблю.

— Держись рядом, — приказал он Пете. — Ты ж в бою никогда не был?

Воронцов помотал головой, вспомнив жидкую грязь двора в Александровской слободе, и то, как умирал его несостоявшийся убийца.

Данило свистнул, и отряд посыпался со стен во двор. Позже Петя как ни старался, так и не смог восстановить в памяти те события. В голове была мешанина из хрипа умирающих и конского ржания, крови и слетающих с плеч отрубленных голов. На одну из них Гребень наступил сапогом, наколол ее на саблю, поднял вверх.

— Смотри, Петька, твоих рук дело. Молодец, в первом бою наместника шаха убил. Хороший у тебя удар, на Москве учился?

— На Москве, — отведя взгляд от стекающего по мертвой щеке выколотого глаза, пробормотал Петя.

Федор Васильевич хмуро сказал: «Многому ты, конечно, за раз не обучишься, да и Марфа, ежели не приведи Господь, понадобится, и с кинжалом, и с мечом справится, но так я тебя с ней отпускать не могу. Бери меч, пошли в конюшню».

Лошади испуганно косили на них темными глазами. Петя думал, что хромой, переваливший на седьмой десяток боярин шутит, но когда в его руке оказался тяжелый клинок, понял, что Вельяминова просто так не одолеть.

— Ты, Петька, маленький, да верткий. В пешем бою оно и лучше. Пока орясина какая одно движение сделает, ты его уже на тот свет отправишь. Меч тебе дам хороший, я его для Марфы готовил, но в монастыре ей с мечом делать нечего, кинжалом обойдется.

Гребень отшвырнул мертвую голову и понимающе кивнул, увидев, как тошнит мертвенно бледного Петю.

— Ничего, привыкнешь. Пошли добычу делить. Золото и прочее я вам в Астрахани раздам, ино по дороге домой преставится еще кто. — Гребень перекрестился. — Так принято, чтобы потом не считать все заново. А баб тут выберем, не тащить же их за собой, кто хочет, тот потешится, да и здесь оставит.

— Каких еще баб? — прохрипел Петя, выпрямляясь и утирая рот рукавом.

— Как каких? — Весело удивился Гребень, плюхнувшись на покрытый коврами диван. — Баб наместниковых, жен и рабынь евонных. Сейчас приведут их. Ты наместника убил, тебе первым и брать — даже до меня, так заведено.

Она стояла у стены, опустив опушенные черными ресницами глаза. Волосы цвета воронова крыла были заплетены в толстые, в руку, косы. На стройной шее виднелся маленький крестик.

Перехватив Петин взгляд, Гребень щелкнул пальцами и девушку подвели к атаману.

— Грузинка. Их тут много. Они нашей веры, христианской, ежели понравится, даже и повенчаться можно. Не здесь, конечно, в Астрахани. — Атаман расхохотался. — Здесь у нас все просто, без попов. Правда, она по-русски ни бельмеса не понимает. Но нам сейчас расскажут про нее все. Эй, кто там есть, тащите сюда толмача, что у наместника был, вроде не убивали его?

— Это очень хорошая девушка, очень, — торопливо сказал толмач. — Дочь князя.

— У них там у кого десяток овец есть, тот и князь, — сплюнул Гребень. — Целая она?

— Да, да, — закивал толмач. — Только привезли на прошлой неделе, наместник не успел сделать ее женой.

Атаман хлопнул Петю по плечу.

— Вишь, девица тебе досталась. Я с такими возиться не люблю, лень, а ты молодой еще, кровь горячая, как раз хорошо. Сколько ей? — Он вопросительно посмотрел на толмача.

— Пятнадцать.

— Как раз поспела, — хмыкнул Гребень и положил руку, испачканную запекшейся кровью, на грудь девушки. Та отпрянула.

— Стой, не егози! Тощевата, конечно, но дело твое, хочешь — забирай.

— Зовут ее как? — спросил Петя.

— Мариам, — угодливо сказал толмач.

— Не бойся, Маша, — Воронцов взял девушку за ледяную руку. — Не бойся.

Гребень усмехнулся и усадил себе на колени старшую жену наместника — высокую, полногрудую красавицу. Вытащив кинжал, приставил к нежному горлу. Женщина скосила взгляд на покрытый разводами засохшей крови клинок и, опустив веки, что-то горячо зашептала.

— Молишься? — Данило медленно провел кинжалом вниз, и тонкая шелковая ткань, распахнувшись, обнажила тело женщины. — Помолись напоследок.

Утром, когда они уходили из крепости к морю, за их спинами поднимался столб черного дыма. Языки пламени лизали каменные стены — Данило велел подорвать пороховой погреб.

Во дворе, вперемешку с мертвыми солдатами, лежали трупы женщин.

— Убивать зачем было? — непонимающе спросил Петя, ведя за собой закутанную в чадру девушку. — То ж бабы.

— А что с ними делать? В Астрахань брать, дак это ты у нас холостой, а у меня хозяйка есть, супруга венчаная, не басурманин же я, чтобы еще одну жену заводить.

— Отпустить можно, — Петя искоса взглянул на атамана.

— И куда им идти, отпущенным? Вот ей, скажем, — Данило кивнул на рыдавшую над трупом матери девочку-подростка, старшую дочь наместника. — Вчера с ней трое наших перебывало, еще и понесла, небось, кто ее с дитем возьмет? Одна дорога — на базар, да в рабство.

Петя сделал было шаг вперед, но Гребень жестко взял его за руку.

— Хватит нам одной бабы в дороге.

Оказавшись в трюме, Маша забилась в самый угол, прикрывшись тряпьем. Всю дорогу Воронцов стерег ее, не выпуская из рук меча — он видел, как смотрели в сторону девушки гребцы.

В Астрахани в первый вечер, как они оказались в избе одни, Маша стала медленно расстегивать пуговицы сарафана, который Петя купил ей на базаре, когда они сошли на берег.

— Нет, — он подошел к ней вплотную, остановил ее пальцы. — Не надо.

Она непонимающе посмотрела на него.

— Как по-вашему будет «нет»? «Нет», понимаешь? — Петя покачал головой.

— Ара, — она покраснела. — Ратом?[9]

Он понял, устало потер глаза.

— У меня уже есть жена. Спи тут, я в сенях устроюсь. Спокойной ночи.

— Гхамэ мшвидобиса.[10]

— Язык тут с тобой сломаешь, — пробормотал Петя, закрывая за собой дверь.

— Почему я не могу быть твоей второй женой?

— У нас так не принято. И потом я тебя не люблю.

— А надо любить? — удивилась она. — Как это?

— Вырастешь узнаешь, — рассеянно ответил Воронцов. — Давай, бери перо, сейчас писать будешь. — My name is Mary, — медленно диктовал он, расхаживая по горнице. — I live in Russia.

Он заглянул ей через плечо.

— Я сказал «in Russia»!

— Так лучше, — запинаясь на букве «ч», возразила она. — Мне так больше нравится.

— Ишь ты какая, — рассмеялся Петя. — Впрочем, мне тоже так больше нравится. Ладно, значит, ты и будешь «live in London». Молодец, дальше пиши.

Маша чуть слышно шевелила губами, скрипело перо, за занесенным окном ветер тянул свои заунывные песни.

Часть четвертая

Чердынь, весна 1566 года

— Садись. — Вассиан взялся за ножницы.

Стриг он ее сам. Глядясь в ведро с водой — в монастыре зеркал не держали, — Марфа видела перед собой тощего мальчишку с колючим ежиком волос. В келье пахло сыростью.

Как ни старалась Марфа протопить ее, но долгая северная зима никак не хотела отступать.

Монастырь стоял на холме, с него была видна вся Чердынь, лежавшая на равнине у слияния Колвы и Вишеры, но когда таяли снега, даже здесь было влажно.

— Я книги еще протру, — Марфа поежилась от холодного воздуха, щекочущего затылок. — Разведу уксус и протру, еще не дай Господь, плесень заведется.

Вассиан стряхнул состриженные волосы с ее рясы.

— Протри. А как солнце выглянет, карты расстели и просуши, тоже чтоб не зацвели.

Протирать их нельзя, испортишь.

Карты в Чердынском монастыре были главной ценностью. Вассиан вычерчивал их, основываясь на поездках в становища зырян, вогулов и остяков, изучая их рисунки на оленьих шкурах и на бересте. Он и Марфу научил чертить, сейчас она перебеляла большую карту Пермского края.

— А что там за Большим Камнем? — спросила она как-то, когда они сидели в библиотеке.

Настоятель оторвался от писаний Иоанна Златоуста и внимательно взглянул на сестру.

— Никто не был еще там, по серьезному-то. Как братья Адашевы здесь были, думали мы сходить на восток, но даже если отсюда идти, то это полмесяца пути до гор, а там еще через них перевалить. Мало людей у Адашевых было, а путь туда долог и труден.

— А что остяки сказывают? — Марфа очинила перо и стала аккуратно вычерчивать сложный, похожий на дерево рисунок рек.

Вассиан закашлялся и сплюнул кровавую мокроту, утерев губы платком.

— Остяки не всегда тут бывают. Зыряне и вогулы за горы не ходят, а остяки, коль и прикочуют с востока, то ненадолго, еще никому не удалось их расспросить.

— Как лето будет, — сказала Марфа, — надо келью твою помыть и побелить заново. А одежду сжечь и новую завести. Вот это, — она кивнула на красное пятно на платке, — хворь серьезная.

— Матушка твоя, благослови Господь душу ее, то же говорила, когда вы приезжали, ты еще маленькая была, не помнишь небось. Летом мне лучше, это все зима-злодейка, больно она у нас долгая.

При упоминании о матери на глаза Марфы навернулись слезы. Она отодвинулась от стола, чтобы не испортить карту. Вассиан подхватил костыль. Ходил он для калеки удивительно резво. «Как я первый шаг сделал, так все время с ним, привык уже.» Он склонился над Марфой, поцеловал ее в колючий затылок.

— Ну, ну, будет, не плачь, Господь услышит, он сирот защитник и покровитель.

Марфа, шмыгнув носом, кивнула и снова взялась за карту.

Письмо от венчавшего ее с Петей архиепископа казанского Германа — давнего друга Вассиана — добралось до Колвы уже после Покрова. Брат позвал ее к себе в келью.

— Читай, а как прочтешь, сожги при мне. Хоть я в братии своей и уверен, хоть и не станет тебя Матвей в мужском монастыре искать, все одно такое лучше огню предать.

Она сидела на холодном, беленом подоконнике, крохотное оконце было залеплено ранним волглым снегом — и читала.

«А сей блудник, брат твой Матвей Вельяминов обрел власть великую. Как он в руки царя отца вашего и жену его предал, так тот только ему и доверяет с тех пор. Поставил он Матвея главой над людьми государевыми, и те, что хотят, то и творят. Немало семей достойных предали бесчестию и разорению. Матвей же, сказывают, сжег отца вашего вместе с мачехой в усадьбе их подмосковной, даже могил от них не осталось.

Меня же государь держит в митрополичьих покоях, хоша я сказал и ему, и собору, что нет моего желания быть митрополитом московским, и что единственное, чего я хочу, — вернуться в Казань. А что я тебе отписал касательно произвола людей государевых, тако же я сказал и царю и буду повторять до самой смерти моей.

Марфа поднесла грамоту к свече, та вспыхнула и затрещала, обжигая пальцы. Ничто была эта боль по сравнению с тем, как стонала, ища утешения, душа ее.

— Вассиан, как же теперь, что же это? — Она потерянно взглянула на старшего брата и увидела, что он, прежде казавшийся ей сухим и неблизким, плачет, обхватив руками рано поседевшую голову. Она присела рядом, обняла его.

— Сироты мы с тобой, сестра. — В синих, вельяминовских глазах, стояли слезы. — И того хуже, что наш брат своей рукой это сотворил.

Марфа всю ночь стояла на коленях в стылой монастырской церкви. Икона Богородицы была древнего новгородского письма, привезенная сюда еще Стефаном Пермским, благословленная, по преданию, святым юродивым Прокопием Устюжским. Тонкостью и благородством черт, внимательным взглядом светлых глаз северная Богоматерь удивительным образом напоминала девушке ее мать.

Поутру Вассиан нашел Марфу распростертой на каменном полу и отвел к себе в келью. Там он встряхнул ее за плечи: «Ты одна из семьи осталась. Матвей не брат нам более, а я инок да калека. Тебе честь рода нашего хранить да детей рожать. Зря что ли предок наш пришел из земли варяжской служить великому князю Ярославу Владимировичу? Мать князя Дмитрия, что татар на поле Куликовом разбил, была Вельяминова, род наш служил отчизне верно и будет служить ей далее. Ты в ответе за будущее семьи нашей».

— Мне сейчас, Вассиан, и не жить бы вовсе. — Марфа вытерла рукавом рясы заплаканное лицо. — Как я дальше буду, одна совсем?

— Сего, Марфуша, ты говорить не моги, сколь нам отпущено — о том лишь Господь ведает.

У тебя муж есть. Тоже из семьи старинной и честной. Вместе по жизни пойдете.

— А вдруг не вернется он за мной? — Марфа вдруг испугалась, что может остаться вдовой, так и не став женой по-настоящему.

— Судя по тому, что мне батюшка наш покойный отписывал, — усмехнулся Вассиан, — твой Петр за тобой чрез огонь и воду пройдет, ничего не убоится, ничто его не остановит.

Как началось таяние льдов на Колве и Вишере, Марфа каждый день поднималась на колокольню монастыря и смотрела на дорогу, что вела из Чердыни — не едет ли по ней одинокий всадник.

Вассиан подмел с пола кельи волосы.

— Как книги протрешь, зачинай собираться.

— Едем куда? — Марфа поднялась и одернула рясу.

— Как есть послушник, — удовлетворенно хмыкнул Вассиан. — Вот и пригодилась моя увечность — не приходится каждому объяснять, почему игумен при себе келейника особливо держит. Едем, да. Сходишь к отцу-келарю, возьмешь у него припасов на неделю. И даю тебе послушание — блинов напеки, дети у остяков до них больно охочи.

Марфа скорчила недовольную гримаску.

— И нечего тут рожи корчить, — брат потрепал ее по колкому затылку. — Отец наш тебя воинскому промыслу обучил, матушка твоя — премудрости книжной, кому-то надо тебя и в бабьих рукомеслах наставить. Так кому ж, как не мне — настоятелю в монастыре мужском!

Марфа прыснула в кулачок и вдруг призналась: «Жаль мне уезжать отсюда будет, братик».

— Да и мне жаль, однако не думаю, что мужу твоему по сердцу придется, что жена его в келейниках ходит! — Вассиан развернул большую карту окрестностей монастыря. — Вот, смотри. Сюда, — он провел пальцем от Чердыни на северо-восток, — остяки прикочевали.

Сейчас съездим к ним, Евангелие потолкуем на их языке, может, и окрестим кого. Непростые это остяки, не местные, а которые за Камнем Большим обретаются, может, даже карту удастся нарисовать. Вождем у них Тайбохтой, толковый малый, по-нашему немного знает, я с ним говорил года два назад. Ну иди, с Богом, в библиотеку, а потом сбираться пора.

— Прости батюшка, благослови, батюшка, — Марфа сотворила перед братом метание[11], и выскользнула из кельи.

Они ехали по натоптанной, конской тропе. Вассиан на удивление хорошо держался в седле.

— Как у Троицы монашествовал, — рассказывал он неторопливо, — дак не знал, с какой стороны к коню подойти. А сюда приехал, пришлось научиться — край большой, и живут все инородцы кто где, пешком не находишься.

— А батюшка тебя на коня разве не сажал?

— Я ведь калекой родился, — горько усмехнулся Вассиан. — Матушка моя покойная, Аграфена Матвеевна, хоть и не след так говорить, не любила меня. Шутка ли, убогого первенца принести, да еще и такому отцу, как Федор Васильевич!

— Не верю я, что батюшка наш тебя не привечал. Доброе сердце у него было, не мог он дитя родное оттолкнуть.

— Нет, конечно, — Вассиан улыбнулся и на мгновение стал похож на отца. — Он меня и читать обучил, и писать, и греческому немного. Это потом уже, когда мне шесть лет было, и Матвей народился, стало понятно, кто наследником будет. Мать его так пестовала, что обо мне и забыла вовсе.

Семилетний мальчик сидел при свече в горнице, разбирая по складам греческую рукопись.

Через приоткрытую дверь донесся отцовский голос: «Василек, поздно уже. Ты помолись да и ложись спать, буквы никуда не убегут, завтра к ним вернешься». Ребенок послушно свернул свиток, и, опираясь на костыль, заковылял к постели, лег. Отец вошел и подоткнул ему одеяло.

— Тату, а давай вместе помолимся? А то маменька теперь меня никогда спать не укладывает, я все один да один.

У Федора захолонуло сердце, сын смотрел так ясно, так доверчиво, не подозревая, что только что между родителями произошел очень и очень неприятный разговор. Аграфена хотела отдать его в монастырь, но Вельяминов наотрез воспротивился.

— Даже не думай, Груня. Я отрока малолетнего в монастырь загонять не позволю.

Вырастет, захочет взять иночество — тогда так тому и быть, а покуда он старший сын, он и наследник.

— Ты пошто убогого в наследники прочишь? — со злой горячностью зашептала Аграфена, оглянувшись, не проснулся ли спящий в колыбели младенец. — Вон у тебя здоровый сын есть.

— Оба они сыновья мне, — отрезал муж. — И Вася — старший, не забывай об этом.

— Тогда я и болеть начал, — продолжал свой рассказ Вассиан. — Но странное дело, если мы с отцом куда ехали, или я у Троицы был, когда у монахов учился, все хорошо со мной было. А как домой возвращался, али в подмосковную, все хворости начинались сызнова.

Хоть и был я малолетка, но подчуял неладное, а сказать-то ничего не умею, да и некому. Вот я и решил, как мне десять лет исполнилось, что лучше сам в монастырь уйду, чем меня вперед ногами на погост понесут. Ну и ушел в послушники к Троице, а там и постригся в семнадцать годков. Батюшка ко мне приезжал, а мать нет. Ни разу я ее с десяти лет и не видел.

— Да как же так? — неверяще покачала головой Марфа. — Мать ведь она тебе, да и батюшка что — не замечал, что ли?

— Он дома нечастый гость был, то при царе, то воеводой где, а как возвращался — дак ты на меня посмотри, — Вассиан похлопал по искалеченной ноге, — кто удивится, что калека горбатый еще и животом мается? А разом со мной покончить видать не могла она, все ж мать. Да и отца боялась. Так и вышло, что я тут, а Матвей там. Но я не жалею, — Вассиан раскинул руки. — На Москве тесно, дышать нечем, а тут гляди, просторы какие!

Вокруг раскинулась бескрайняя, покрытая стаивающим снегом равнина. Пригревало весеннее солнце, медленно оживал темный лес на горизонте, хлопали птичьи крылья, потявкивала лиса, в еловых лапах ворошился ветер.

— Вон там стойбище — показал Вассиан на опушку леса. — Они с оленями кочуют, куда олени, туда и остяки. Ты не смотри, что их мало, Тайбохтой сюда с большими стадами не ходит, они заради торговли тут стоят, вождь да еще два десятка человек, кучей через горы переваливать несподручно.

— А чем торгуют? — Марфа, прищурившись, вглядывалась в пяток чумов, над которыми курились сизые дымки. Олени паслись на лужайке, к деревьям были прислонены легкие нарты.

— Мех привозят, иногда — самоцветы с Большого Камня, а мы им — соль, крючки рыболовные, бисер для нарядов бабьих. — Вассиан спешился и захромал к самому большому чуму.

Вождь угостил их местным лакомством — шариками из толченой черемухи, смешанной с рыбьим жиром.

— Это за ваши блины, — вождь медленно, но внятно произносил слова чужого языка. — Хорошая еда, можно с собой на охоту брать.

Он оказался неожиданно высоким, выше Вассиана, смуглый, с миндалевидными, темными глазами и заплетенными в косу черными волосами. На нем была короткая охотничья парка, отороченная рысьим мехом. Мускулистые, обнаженные до плеч, руки украшали затейливые татуировки.

— Не видел я раньше его, — кивнул Тайбохтой на Марфу.

— Послушник новый наш, мне помогает, — небержно пояснил настоятель. — Ты сколько людей привел, Тайбохтой?

— Мало. Воинов привел. Дорога длинная, трудная, жены и дети не нужны. Дома еще воины есть, много.

Он махнул рукой и пожилая сгорбленная женщина принесла огромную рыбину. За ней двое остяков волокли внушительного размера котел из бересты.

— Мать, — сообщил Тайбохтой, и Вассиан, поднявшись, чуть поклонился. Марфа последовала его примеру. Темные узкие глаза старухи обшарили гостей с головы до пят.

— Хотела увидеть землю, где солнце заходит. — Тайбохтой стал ловко резать сырую рыбу.

В котле оказалась икра. Гости ели вырезанными из кости ложками, а вождь зачерпывал рукой. Рыба была такая, что даже Марфа, избалованная богатыми боярскими трапезами, не могла от нее оторваться.

— Завтра оленя зарежем, — Тайбохтой сыто потянулся. — Оставайтесь. — Он кивнул Вассиану. — С тобой хорошо, умный ты.

Настоятель улыбнулся.

— Покажешь, как вы с восхода солнца сюда шли?

— Покажу. Много дорог, все долгие и опасные. Как ходить, только я знаю. Зачем тебе за горы? Тут места много.

— Посмотреть хочется. От вас ведь можно и дальше идти на восход.

— Там тоже люди. И там, и наверх к большому морю, и вниз от него. Везде люди. — Он легко поднялся. — Чум вам поставим.

Чум поднялся быстро, главное было правильно расставить нарубленные жерди и натянуть на них покрышки из оленьих шкур. Тайбохтой ловко сложил посреди чума очаг из камней, принес огонь из костра и удалился. Притихшая, слегка осоловевшая от еды, Марфа долго смотрела на бьющееся пламя.

— Какой мир большой, страсть! Как я маленькой была, мы с матушкой ездили в Колывань, море видели, корабли по нему ходят, куда только не ходят, в Новый Свет даже. А тут свой Новый Свет, стоит за Большой Камень перевалить. Тайбохтой говорит, там даже море есть.

Ох, как охота его повидать!

— Спи давай. Завтра по-остяцки будешь говорить, зря, что ли, я тебя учил!

Среди ночи Марфа проснулась и прислушалась. Нет, это были не голоса, просто ветер.

Ветер в лесу.

Рыжее с просинью пламя пробегало по уголькам костра. Тайбохтой ворошил их палкой.

— Тан аща уркыка, ийяты. Ти?[12]раздался сзади голос матери.

— Чанкы. — ответил вождь, не оборачиваясь. — Пун эля.[13]

Он внезапно наклонился к костру и выхватил из него уголек. Вождь улыбнулся, глядя на гаснущий, бронзовеющий на смуглой ладони кусочек огня.

— Ты хорошо стреляешь. — Тайбохтой поднял с наста упавшую белку.

Вассиан рассмеялся и подмигнул Марфе. — Келейник мой получше будет.

Марфа натянула тетиву, и еще одна белка свалилась к ногам охотников.

— В глаз. — Одобрительно прищелкнул языком Тайбохтой. — Иди ко мне воином. — Говоря это, он умело освежевал белок и бросил тушки собакам. — Зачем в монастыре сидишь?

Мужчина воевать должен.

— А Богу служить? — Марфа помогла брату сесть на коня.

— У нас шаманы есть, если нужно что от духов, к ним идешь. Удачи на охоте просишь, или чтобы жена сына родила. — Табойхтой пошел рядом с всадниками.

— Духов нет, — привычно произнес Вассиан, — только Бог един.

Вождь нетерпеливо помотал головой.

— У вас один, а нам надо, чтобы много было. Для охоты, для рыбалки, у каждой реки свой дух есть. Надо вывести лодку на середину воды и бросить в нее что-нибудь хорошее, чтоб духа задобрить. Тогда он рыбу даст.

— Можно Богу помолиться, он и неба, и земли владыка, рыбы ему не жаль.

— Вас много, как он разбирает, кому первому отвечать?

Вассиан усмехнулся краешком рта.

— Умный ты человек, Тайбохтой. Ежели к шаману вашему двое зараз придут, кого первым к нему пустят?

— Вождь первый, — пожал плечами Тайбохтой. — А если равные, — того, кто богаче дары принес.

— А у нас того молитва доходна, кто больше добрых дел сделал, — наставительно сказал Вассиан.

Марфа вспомнила роскошные кресты и оклады для икон, что жертвовал церкви Матвей, да вовремя прикусила язык.

Мать Тайбохтоя доила важенку. Густое, жирное молоко колыхалось в деревянной миске.

Вождь ловко опутал веревками ноги оленя, и, толкнув его на землю, перерезал горло.

Старуха подставила миску, алая кровь хлынула в курящееся на холоде молоко.

— Пейте, — велел Тайбохтой.

Глотнув розоватую жидкость, Марфа заметила на себе пристальный взгляд старухи.

Девушка улыбнулась и облизнула губы.

— Когда обратно собираетесь? — спросил Вассиан, когда они ели парное, чуть прихваченное морозом мясо.

— День и еще день, потом уйдем. — Тайбохтой откинулся на звериные шкуры, расстеленные вокруг костра. — Расскажи еще про Бога вашего, почему ему богатств не надо?

— Бог не в камнях или дереве, а только внутри человека, — неожиданно для себя сказала Марфа.

— А зачем вы тогда дома ему строите? Я когда в тундре в буран попадаю, духу ветра всегда что ни то отдаю, и он меня до стойбища доводит. Если ваш Бог везде, как его можно в одно место загнать?

— Бог так сам заповедовал, — терпеливо ответил Вассиан. — Он сказал, постройте мне святилище, и я буду жить среди вас. Дома не для Бога, Он истинно везде. Дома для человека, потому что человек слаб, и если ему негде молиться будет, он и вовсе не помолится.

— Значит, слабы ваши люди? — вождь прищурился. — Как вы на восход пойдете? Туда дорога трудная.

— Есть слабые, врать не буду, но больше сильных. Неужели у тебя в стойбище слабых нет?

— Слабый да трус у меня долго не живут. Сказку слушайте. Жил однажды бедный человек, и не было у него жены. Взял он последнего оленя и пошел к шаману просить жену. Тот оленя зарезал, и говорит, утром исполнится твое желание. И правда, проснулся человек, а рядом женщина лежит. Стали они жить. Однажды ушла жена на рыбалку, а человек в чуме остался.

Вдруг видит — в углу лисья шкура запрятана. Откуда взялась? Стал он за женой следить и понял, что, как он засыпает, жена лисой оборачивается и в тундру убегает, а на рассвете возвращается, шкуру снимает и снова женой становится. Он шкуру запрятал, да так, что жена найти не смогла, сколько не искала. Так и пришлось ей с ним остаться в человечьем обличье и жить да поживать.

— Хорошая сказка, — рассмеялся Вассиан.

— Если б твой келейник у меня в воинах ходил, его бы лисом звали, — без улыбки произнес вождь. — Глаза у него хитрые и волосы рыжие.

— Разве то волосы? — Марфа прикусила язык и взъерошила свой ежик. — А вы зачем косы носите?

— Так принято, от предков наших, — Тайбохтой хлопнул в ладоши, и к костру подтащили еще мяса.

— Так говоришь, Бог не в камнях и не в дереве, а только лишь в душе человека? — с укоризной повторил Вассиан слова Марфы, когда они обратно ехали. — Не зря говорят, яблочко от яблоньки…

— Ты знаешь? — ахнула Марфа, непроизвольно прикрыв рот ладошкой. — Родители так говорили, только велели никому открываться. Я даже от Пети таюсь.

— Ну и кто тебя тогда за язык дергал ереси болтать где ни попадя? — хмуро спросил настоятель. — Ладно, я брат твой, а кто другой тебя за такое по голове не погладит.

— А ты откуда понял? — виновато прошептала Марфа.

— Когда вы ко мне приезжали, говорили мы с твоими родителями долго. Не во всем я с ними согласен был, особливо с Федосьей Никитичной — она из коренной семьи жидовствующей, еще со времен Схарии проповедника А ты сама-то как думаешь?

Марфа вздохнула.

— Трудно мне. От Иисуса и Богородицы не могу я отказаться, все ж не матушка я — я так ей и сказала, — но что отец мне говорил, про церковь — что она больше в душе человеческой, то и мне так кажется. Вон когда ты говорил, что молитва праведника до Бога доходней, я вспомнила. Матвей вон церкви главный жертвователь, пудовые свечи ставит, оклады, самоцветами изукрашенные, дарит — одной рукой. А другой — отца родного сжигает. Нешто Бог такого от людей хочет?

Вассиан, перегнувшись в седле, мимолетно обнял сестру.

— Потому я тут и сижу. Тут хоть и бедно, а все свободней, чем на Москве.

— Смотри-ка, — Марфа приставила ладонь к глазам. — Лошади у ворот привязаны. Не наши вроде.

Вассиан аж посерел и прошептал, не разжимая губ: «Гони к Тайбохтою, пережди у него. Если что, гонца пришлю».

— Забыл что? — Тайбохтой вроде и не удивился. От него пахло кровью и зверем. — Попробуй. — Он протянул ей что-то красное, мягкое, колышущееся в его смуглых пальцах. — Сердце оленя. Если мужчина его съест, будет сильным воином, если женщина, то сильных воинов принесет.

Марфа почувствовала на губах сладковатый привкус сырого мяса.

— Вижу, не хочешь ты в монастырь возвращаться, — усмехнулся вождь. — Идем с нами, стреляешь ты метко, а что мелкий да худой, так оно и лучше, такие крепче.

Она посмотрела в темные немигающие глаза и облизала пальцы.

— Вкусно, спасибо. Я что вернулся, ты обещал Вассиану показать, как через горы проходить, но, видно, забыл. А я и нарисовать могу. — Она достала из сумы свернутую бересту и уголек.

— Хм… Ну садись. — Цепко взглянув на «послушника», Табойхтой похлопал по расстеленной на лужайке шкуре.

Марфа быстро набросала знакомые ей наизусть окрестности Чердыни и поставила точку — там, где, по ее расчетам, было стойбище.

Вождь внимательно следил за ее рукой.

— Маленькие пальцы у тебя.

— Да я и сам не богатырь, — не растерялась Марфа.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать будет, — Марфа подула на бересту. — Ну, рассказывай.

Она чертила, следуя указаниям вождя, и чувствовала, как от него пышет, несмотря на сырой весенний день, жаром. Как от печки.

— А долго идти? — спросила она, закончив рисунок. — Если небольшой отряд, как у тебя, то сколько?

— Зимой долго, надо столько привалов делать, сколько пальцев на руках, летом — быстрее.

— Тайбохтой вдруг пружинисто поднялся и вгляделся в тропу. — Едет кто-то.

Марфа проследила за его взглядом и чуть не припустила со всех ног по серому неверному насту. Вместо этого она беспечно обернулась к вождю.

— За мной это, из монастыря. Пора мне. Спасибо за приют и легкой тебе дороги.

— Надумаешь воином стать, — вождь потрепал ее по щеке, у него были твердые, будто железо, пальцы, — приходи к нам, туда, где встает солнце. А, может, и раньше свидимся.

Марфа пришпорила свою лошадку.

Петр Воронцов смотрел на тощего, стриженого мальчишку в потрепанной черной рясе и чувствовал, как к глазам подступают слезы.

На нежных, выбеленных долгой зимой щеках плясали редкие веснушки. Марфа осторожно коснулась конской сбруи.

— Я так ждала тебя.

— Я тебя больше никогда не оставлю.

Марфа обернулась. Тайбохтой стоял рядом с угасающим костром и в упор смотрел на них.

Они медленно ехали по тропе, но Петя вдруг повернул в лес, не доезжая монастыря.

— Нам не туда.

— Езжай за мной. — Он пришпорил коня.

Они спешились на укрытой со всех сторон деревьями полянке.

— Петька, — удивилась Марфа, — ты чего меня сюда завез?

Больше она ничего не успела сказать, задохнувшись в его объятиях. Он целовал ее так, что тот единственный их поцелуй перед венчанием, который она вспоминала весь год, был мгновенно забыт.

— Где бы я тебя еще поцеловал? — пробормотал он, оторвавшись от ее губ. — Не в келье же настоятельской. А терпеть у меня больше сил нет, я и так всю зиму терпел. А как тебя увидел, подумал, что если сейчас не обниму и не поцелую, то с ума сойду.

Его руки ложились ей на плечи так, как будто она родилась именно для этого — для того, чтобы Петя ее обнимал.

— Видишь, как меня Вассиан обкорнал, — она взяла его руку и провела по своим волосам, — теперь пока еще отрастут.

— Дурочка моя, знаешь, какая ты красивая? Лучше тебя на всем свете нет. Помнишь, ты мне платье показывала? Когда в Лондон приедем, я тебе столько платьев подарю, сколько захочешь. И ко двору тебя повезу.

— Королевы? — счастливо зажмурилась Марфа.

— Королевы. Представляешь, какая ты там будешь — в шелках, в бархате, в драгоценностях. Я тебе закажу ожерелье — изумруды с алмазами, к глазам твоим.

— А где ты в Лондоне живешь? — она подумала, что так бы и стояла всю жизнь, нежась в его объятьях.

— У нас большой дом в Сити, совсем недалеко от реки. Я перед отъездом велел для тебя комнаты обставить. Там большая спальня, гардеробная для платьев твоих, кабинет. И детская рядом. — Он повернул ее к себе лицом: «И как я только все это время жил без тебя, Марфуша! Ровно и не жил вовсе».

— Расскажи еще про Лондон.

И он рассказывал, перемежая слова поцелуями, про реку, про собор Святого Павла, про Вестминстер и Хэмптон-Корт.

— А летом поедем в деревню. Я куплю усадьбу маленькую, детям там лучше будет.

— Детям? — краснея, повторила Марфа.

— Знаешь, сколько я хочу от тебя детей? — Петя улыбнулся, глядя на нее пронзительно синими, как весеннее небо, глазами. — Дюжину! Нет, больше!

Она достала из-под рясы свой крест.

— Никогда я его не снимала и не сниму, Петька, никогда.

Он достал свой — маленький, тонкий, с крохотными изумрудами.

— Ты мне каждую ночь снилась, я, когда тебя сегодня увидел, глазам не поверил, что мы наконец свиделись.

Высоко в небе прошумели журавлиные крылья.

— Нет, на Каму вам не надо, — после вечерни Вассиан расстелил на столе чертеж в библиотеке. Марфа перебеляла на бумагу карту, которую нарисовала в стойбище у Тайбохтоя. — Смотри, отсюда пойдете до Вычегды, она в Северную Двину впадает, оттуда путь прямой вниз, до Белого моря. Так быстрее. А в Соли Вычегодской в прошлом году братья Строгановы Введенский монастырь поставили, там настоятелем друг мой хороший, игумен Арсений, мы у Троицы вместе в послушниках были. Я письмо к нему дам, там и передохнете. — Вассиан достал маленькую карту. — Вот, возьми, особо для вас Марфа сделала, с такой идти удобнее.

— Спасибо, — Петя свернул свиток. — Думаю, до осени доберемся до Белого моря. Даже если в Новых Холмогорах опасно будет — мне Федор Васильевич дал грамоту тайную. У твоего дедушки покойного, Марфуша, там рыбные промыслы были. Поморы нас на Печенгу отправят, а там уже и норвеги рядом.

Вассиан поднялся.

— Пора на покой, завтра вам отправляться до заутрени.

Марфа покраснела и опустила голову. Петя отвел глаза.

— Ладно, — настоятель проковылял к двери. — Я схожу в церковь и вернусь — отведу тебя, Петр, в келью.

Не успела затвориться низкая, скрипучая дверь, они уже были в объятьях друг друга.

— Петьк, — губы Марфы горестно скривились, — Матвей моих батюшку с матушкой сгубил.

— Знаю, — он стер слезу с ее ресниц. — Мне Вассиан сказал. Тебе больше не придется ничего бояться, я с тобой, и всегда теперь рядом буду.

Дверь чуть приоткрылась и Марфа отскочила от мужа, сделав вид, что занята картами.

Робкий северный рассвет поднимался над слиянием рек, когда два всадника выехали из монастырских ворот. Вассиан, опираясь на костыль, перекрестил их: «С Богом!».

— Спасибо, брат! — обернувшись, крикнула Марфа и помахала рукой.

Когда они доехали до берега Вишеры, девушка, порывшись в суме, достала маленький холщовый мешочек и, размахнувшись, зашвырнула на самую середину реки.

— Что это? — удивился Петя.

— Так, ненужное, — махнула рукой девушка и направила лошадь по тропе в глубь леса.

Лошади мирно щипали прошлогоднюю траву.

Петя натянул тетиву лука, и рябчик, беспомощно хлопнув крыльями, свалился к его ногам.

— Непуганые они тут, — усмехнулась Марфа, разжигая костер. — Не то, что на Москве.

Давай его сюда. — Она стала ловко ощипывать птицу. — Вассиан меня на поварню монастырскую силком загонял. Говорил, латынь латынью, а тесто творить тоже уметь надо.

— Блины пекла? — Петя устроился рядом и поворошил дрова.

— Какие хочешь теперь могу. — Марфа насадила птицу на вымоченную в ручье ветку и пристроила над костром. — Мы, когда с батюшкой на охоту ездили… — она вдруг всхлипнула и уронила коротко стриженую голову на колени.

— Марфуша, хорошая моя, не плачь, не надо. — Пете отчаянно хотелось обнять ее, однако он только и смог, что погладить содрогавшуюся в рыданиях спину девушки.

— Убью я Мотьку, — сказала она, отплакавшись. Высохшие глаза горели ненавистью. — Доберусь до Москвы и убью.

— Мы ж в Лондон едем — неуверенно возразил Петя.

Марфа резко отбросила его руку.

— А мразота эта так и будет жить да радоваться? Ежели ты за своих родителей и сестру мстить не хочешь, твое дело, а у меня после смерти родительской никого не осталось! Одна я на всем целом свете!

Побледневший Петя поднялся, взял ее за плечи, несильно встряхнул.

— У тебя есть я. И буду всегда. Мы отомстим, обещаю. Я тоже, как прошлым летом на Москву ехал, так думал, что день суда приблизить можно. А Господь, он по-своему разумеет, по-Божески, а не по-человечески. Кто мы такие, чтобы с волей его спорить?

— Тяжело все это, — Марфа, остывая, уткнулась лбом в его плечо.

— Тяжело. Но вместе легче.

— Ты правда наместнику шахскому башку снес? — Марфа, жмурясь от удовольствия, облизывала пальцы. Рябчик, хоть и был жестковат, но оказался удивительно вкусным.

— Одним ударом, — Петя протянул девушке баклажку. — На, запей.

— Что это?

— Попробуй, не бойся.

Марфа отхлебнула, огненная жидкость обожгла горло — «Фу, гадость какая!» — и зашлась в кашле. На глазах у нее выступили слезы. Петя бросился к ручью набрать ей воды. Нужно было рассказать все до конца, иначе он не мог.

— За то, что я наместника убил, мне атаман Гребень девицу из его гарема велел выбрать.

Мариам ее звали, грузинка. Я ее Машей кликал.

Повисла настороженная тишина. Марфа, нахохлившись, смотрела в костер.

— Дурында ты Марфуша, неужто думаешь, мог я тебя забыть? Ничего у меня с той Машей не было, я ее Степану отправил, с надежными людьми.

— А Степану она на что?

— Ежели не дурак, а он не дурак, то в жены возьмет. Как раз она по нему — домашняя да тихая.

— Дай-ка еще, — протянула руку Марфа.

— Распробовала? — удивился Петя.

— А я какая? — требовательно спросила девушка, храбро отпив из баклажки.

— Ты Вельяминова. Ты львица, Марфинька. — При этих словах она вздрогнула, но промолчала. — Умная, бесстрашная, верная, всегда спину прикроешь, если что.

— Матушка говорила, что батюшка ее тоже львицей называл. А она ему: «Львицей можно стать, только если рядом лев». Так и я, Петька.

Он подбросил дров в костер.

— Ложиться надо, завтра вставать рано.

Марфа помялась, подбирая слова.

— Не знаю я ничего, ну, то есть не умею. Ну, то есть знаю, матушка говорила мне, но то разговоры одни.

Настал Петин черед подбирать слова.

— Я и сам ничего не знаю.

— Как? — недоверчиво удивилась Марфа.

— А вот так! — разозлился Петя. — Некогда мне было! Потому что я работал! Потому что когда я повенчался с любимой, то мы с ней в ночи не в опочивальню отправились, а под проливным дождем в Ярославль! Потому что год я торчал черт-те где, вместо того чтобы спать с тобой в одной постели! Видеть не могу эту треклятую землю, здесь вечно нужно от кого-то бежать и спасать свою голову. Нет у нас с тобой здесь дома, уезжать нам надо отсюда!

— Ишь разошелся, сядь, не гомони. — Марфа потянула его за руку. — Ты увезешь меня, как обещал. Ты всегда делаешь то, что обещал, Петька. Только обряд наш венчальный тоже надо когда-то завершить, и здесь не самое плохое место для этого.

От смущения и страха у нее заплетался язык, но несмотря на это она с каким-то залихватским отчаянием расстелила у костра кафтан, стянула с себя монастырскую рубашку и с вызовом посмотрела на Воронцова, во все глаза взиравшего за ее приготовлениями.

— Адам с Евой тоже небось не под балдахинами спали, а под сенью дерев в саду эдемском.

От ее волос пахло дымом и чуть-чуть ладаном. Маленькая грудь легко умещалась в его ладони. Он провел губами по ее лицу, по стройной шее.

— Разденься совсем, — невнятно пробормотал он.

Они торопливо стаскивали друг с друга одежду, сплетаясь телами так, что уже не разобрать было, где чьи. Повинуясь его рукам, Марфа вытянулась на земле и уставилась на него огромными зелеными глазищами.

— А дальше как?

— Лежи, лежи, я сам!

Она выгибалась на локтях, и крик ее терялся в вышине вековых деревьев, распугивая птиц.

— Ты ж говорил, что ничего не знаешь!

— Я общительный и начитанный, — чуть смешался Воронцов. — Тебе понравилось?

Марфа взяла его руку и повела вниз.

— Жарче, чем костер. А я ведь тоже могу так, да?

— Можешь.

Петя потерял счет времени, мечтая только о том, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

— Хорошо? — невнятно спросила Марфа откуда-то снизу.

— Иди ко мне, мочи нет терпеть больше.

Она билась в его руках, требуя, чтобы он не останавливался, и он повиновался, пока она не прикусила ему плечо. Она почти не ощутила мимолетной боли, о которой предупреждала мать, просто Петя стал ее частью, и отнять эту часть было уже никому не под силу.

— Я хочу родить тебе сына.

— Марфа, — сказал он потом потрясенно, — мы ведь с тобой теперь как один человек, ты моя навсегда, а я твой.

Они заснули, обнаженные, обнявшись, едва прикрывшись, не подозревая, что все это время из глубины леса за ними наблюдали темные враждебные глаза.

Он проснулся от плеска воды. Марфа стояла по колено в ручье. В лучах рассвета капли на ее белоснежной коже казались алмазами.

— Согреть тебя?

И снова он целовал ее стриженый затылок, проступающие позвонки, ласкал узкие, мальчишеские бедра. Потом она перехватила инициативу и легонько толкнула. Марфа казалась амазонкой, о которых Петя читал у Геродота. Не в силах длить сладкую муку, он рывком привлек ее к себе. Потом, когда они лежали рядом, тяжело дыша, приходя в себя от новых ощущений, она вдруг озорно посмотрела на мужа: «Поняла я теперь, чего ты год назад в озере обливался!»

— Ты ж меня тогда дразнила целый день.

— Да не дразнила я, Петруша, всего-то подол чуть приподняла! — с ласковой насмешливостью поддразнила она.

— Собираться нам надо, Марфинька. Путь впереди долгий.

— Куда мы теперь?

— На Вычегду. Нам бы до холодов к Белому морю дойти. — Петя залил костер. — Если зимовать, то лучше там, ближе к кораблям. Он вдруг замер, прислушиваясь. — Тсс!

Марфа вздрогнула и непонимающе оглянулась.

— Что?

— Здесь кто-то есть.

Тонко просвистела стрела. «Жизнь свою отдай, а ее убереги». Вспомнив слова Федора Вельяминова, произнесенные на прощанье в далекую дождливую московскую ночь, Петя шагнул к Марфе, заслонив ее своим телом. В груди стало жарко и очень больно. Марфа еле успела подхватить его.

— Петька, да как же это, — сказала она враз онемевшими губами, глядя, как заволакивает смертный налет его глаза. — Петька, не молчи, говори со мной!

Она попыталась выдернуть стрелу, но боль, во стократ сильнее прежней, пронзила Воронцова.

— Оставь, — через силу выговорил он. — Видишь как оно… Беги!

— Я тебя не брошу, — Марфа достала кинжал, вглядываясь в оживающие тени людей, выступавших из-за деревьев.

— Беги! — Петя хотел встать рядом, плечом к плечу, как тогда, в Колывани, но боль оказалась сильнее. А потом пришла спасительная темнота.

Марфа, извиваясь, брыкаясь, вонзила зубы в руку, прижимавшую ее к земле.

— Пусти, — зашипела она по-остяцки, уже понимая, кто перед ней.

Человек ударил ее по лицу, и Марфа почувствовала соленый привкус крови из разбитой губы.

— Не трогай ее, — раздался негромкий властный голос. Из-за спин нападавших выступил Тайбохтой, темные глаза смерили ее с головы до ног.

— Я знал, что ты девушка, — без всякого выражения сказал он.

— Нож, — один из охотников показал на кинжал в руке Марфы.

— И золото, — добавил другой, неотрывно глядя на крест, висевший на ее шее.

— Нож заберите, крест оставьте. А ты, — приказал Тайбохтой, обращаясь к Марфе, — иди за мной.

— Мой муж…

— Он мертв. У меня меткие воины.

Марфа рванулась к Пете, но вождь легко перехватил ее и быстро и грубо обмотал веревкой запястья.

— Будешь моей женой.

— Никогда!

— Я подожду. — Тайбохтой улыбнулся. — Я видел вас ночью. Если ты понесла от него, я буду лежать с тобой, пока ты не родишь. А если нет, то как пройдет новая луна, я заберу тебя в свой чум. Мне нужны сильные сыновья.

Она хотела в последний раз обернуться, чтобы увидеть Петю, но вождь толкнул ее вперед, и она пошла по тропинке, спотыкаясь о корни деревьев, шепча что-то беззвучно и яростно.

Маленький отряд поднимался к перевалу.

— Зачем тебе она? — мать Тайбохтоя кивнула на нарты, где под медвежьей шкурой лежала связанная Марфа. — Она слабая, не выживет.

Вождь усмехнулся.

— Видела ты рысь? Посмотришь на нее и думаешь — слабая, мелкая, не надо ее бояться. А как заснешь, она придет и зубами тебе горло перервет. Так и эта.

— В стойбище много женщин. Эта чужая.

— Белые люди на восход солнца собираются. Они никого не пощадят. А если у меня жена и сыновья будут с их кровью, нас не тронут. — Он вдруг улыбнулся, явно думая о другом. — Я ее лисью шкуру спрячу так, чтоб она не нашла, придется ей со мной жить.

— Помнишь, как отец твой жен приводил?

Тайбохтой кивнул.

— Если жену силой берешь, не будет от нее детей хороших. Сам знаешь, что за братья у тебя были. Были и нет их. А эта не станет твоей по своей воле.

— Даже рысь приручить можно, и не силой, а лаской. Возьми ее к себе в чум. Если крови придут, пусть очистится, и я ее заберу.

— А если понесла она? — Старуха брезгливо сплюнула и поджала губы. — Придется долго кормить ее.

— Работать она будет, рыбачить, готовить, шить. Потом родит, и я ее возьму себе.

— А ребенок? — Старуха исподлобья посмотрела на сына. — Можно, как в старые времена…

— Нельзя, — отрезал Тайбохтой.

Они уходили на юг. Зима была тяжелой, падало стадо, зверя было мало. Шестилетний мальчик следовал за отцом по еле заметной в снегу узкой тропке. Впереди поскрипывали нарты, слышались голоса, всхрапывали олени.

Сзади была тишина. Он обернулся и увидел торопливо идущую в его сторону мать. За ее спиной он с трудом разглядел маленькое темное пятно на белом снегу. До него донесся еле слышный детский плач. Мать молча впряглась в нарты.

Плач новорожденной сестры, брошенной на снегу, навсегда врезался в память Табойхтою. Он часто просыпался по ночам, слыша его.

Мать пожала сгорбленными плечами.

— Не она первая.

— Я сказал нет. И больше никогда об этом не говори.

Он достал из мешка подмороженную оленину, отрезал кусок. Приподняв шкуру, взглянул в ненавидящие, опухшие от слез глаза.

— Ешь. — Тайбохтой поднес к ее лицу мясо.

Марфа как зверек, вцепилась ему зубами в руку. Он отшатнулся от неожиданности и выронил оленину на нарты, покачал головой.

— Сама ко мне придешь.

Она яростно замотала головой.

— Отдай нож.

— Отдам в большом стойбище, — не удивившись ее наивному бесстрашию, пообещал он. — А то ты сбежишь, придется тебя искать. Я найду, но нам надо торопиться. А из стойбища бежать некуда.

Марфа представила, как перережет горло Тайбохтою отцовским кинжалом. От этой мысли ей сразу стало спокойно, и она задремала под легкое шуршание нарт по снегу.

Марфа проснулась от ощущения влаги между ногами. Она покосилась на старуху, лежавшую у другой стены чума, и украдкой сунула руку вниз. В неверном свете северного утра кровь на пальцах казалась не то прозрачной, не то призрачной. Она вспомнила, как выбросила в реку мешочек с травами, что дала матушка, и горько заплакала, запихивая в рот кулаки, чтоб никто не услышал.

Старуха мигом оказалась рядом, и, прижав неожиданно сильными руками девушку к оленьей шкуре, раздвинула ей ноги.

— Не понесла ты от него, это хорошо. Иначе пришлось кормить тебя впустую. Вставай!

— Зачем? — Марфа подтянула ноги к животу и свернулась в клубочек.

Старуха дернула ее за руку.

— Когда крови идут, нельзя в чуме жить, нельзя есть со всеми, говорить ни с кем тоже нельзя. Кызы пришел к тебе сейчас, дух смерти, из моря мертвых на севере.

— Куда же мне идти?

— На реку. Обмоешься, потом я тебя в женский чум отведу. А как крови пройдут, ляжешь с моим сыном. Вставай, ну!

За эти дни остяки откочевали далеко на восток. Веревки с Марфы давно сняли, но теперь она ни за что не смогла бы найти дорогу в Чердынь. Девушка поскользнулась в скользкой жиже и упала ничком. «Поскорей бы умереть», — думала она, безразлично слушая старухину ругань. Та присела на корточках рядом: «Ляжешь с ним и родишь ему сыновей».

Марфа тяжело поднялась. Зеленые глаза полыхали ненавистью.

— Я рожу того, кого я хочу! Где мой нож? Твой сын обещал мне его отдать, как мы придем в большое стойбище.

Старуха, шипя, швырнула ей под ноги отцовский кинжал.

От ледяной воды сводило ноги, Марфа пристроилась на берегу, ей казалось, что она зачерпывает ладошкой обжигающий жидкий лед.

— У тебя маленькая грудь, как ты будешь кормить сыновей? — злорадствовала чуть поодаль старуха.

— Тебя не спросили, — огрызнулась Марфа.

— И бедра узкие, — не унималась та. — Ты умрешь родами.

— Вот и прекрасно. — Голая Марфа прошла по мелководью и остановилась перед старухой, уперев руки в бока. — Когда я умру, то первым делом попрошу Кызы прийти за тобой!

Старуха швырнула ей связку высушенного мха. Марфа натянула штаны и рубашку из оленьей шкуры, затолкала мох туда, где ему было место, и привесила на пояс кинжал.

Материнский травник лежал во внутреннем кармане, что она сама выкроила и пришила сухожилиями к изнанке рубашки. Петин крестик висел на шее. Все было хорошо.

— Веди меня в чум, — приказала Марфа. — И не лезь ко мне со своей болтовней, со мной ведь нельзя говорить!

Старуха молча плюнула в ее сторону.

У входа в маленький чум, стоявший за границей стойбища, валялись обгрызенные кости.

Несколько женщин, сидевших в чуме, тускло взглянули на Марфу. Девушка пробралась к стенке подальше от входа, улеглась на свободное место, и прижав крест к губам, попыталась заснуть.

Эпилог

Лондон, зима 1567 года

Степан Воронцов легко соскочил с коня и передал поводья слуге.

— Сэр Стивен, — поклонился тот. — Вас ждут.

— Кто еще? — поморщился Степан, стягивая перчатки. Весь день он проторчал в Адмиралтействе, вечером ездил в док посмотреть, как идет ремонт «Изабеллы», и сейчас мечтал только об одном — вытянуть ноги у камина с кружкой пива и трубкой.

— Говорят, с письмом от мистера Питера.

От Петьки вот уже больше года ничего не было слышно. Вернувшийся прошлой осенью из Москвы Дженкинсон только разводил руками. Петя собирался на Хвалынское море, а оттуда вверхом по Волге — забрать миссис Марту из монастыря и дальше пробираться к Белому морю.

— Да как же вы его отпустили одного? — обомлел Степан.

— А как его не отпустишь, сэр Стивен? — Дженкинсон сосредоточенно набивал трубку. — Отличный однако табак у Клюге и Кроу.

— Был отличный, — насупился Воронцов.

— Отчего же был? Ваш брат дал нам доверенности на ведение дел, мы все всегда так делаем, так что торговля в полном порядке. Учитывая прибыль по доле вашего брата в Московской компании, рад доложить вам, сэр Стивен, что Питер у нас самый богатый молодой человек в Лондоне, не считая отпрысков аристократических семей, конечно. А если бы я его не отпустил, то нам бы подбросили перед отъездом его труп. Нельзя переходить дорогу царю Ивану, а у вас, капитан, это, похоже, семейная традиция. Так что будем ждать.

В углу передней, забившись в кресло, сидела съежившаяся маленькая фигурка.

— Откуда она взялась?

— С утра еще у дверей стояла, ваша милость. Я чуть было не прогнал ее, но она показала письмо, а там рука вашего брата. Продрогшая вся, дите совсем, я и впустил погреться. — Слуга помялся. — Простите, сэр.

— Ты все правильно сделал, молодец. — Степан присел на корточки рядом с креслом. — Тебя как зовут?

— Маша. То есть Мэри.

— Вот не было печали, — пробурчал себе под нос Степан, глядя на маленькие руки, сплошь покрытые цыпками. Из носа у незваной гостьи отчаянно текло. — Позовите мистрис Доусон.

Кухарка захлопотала над девчонкой, и Степан с удивлением услышал, как та бойко лепечет по-английски — со смешным гортанным акцентом. Вскоре Маша — умытая и переодетая — робко постучалась в залу.

— Садись, — Степан кивнул на большое кресло. — Тебе сколько лет?

— Шестнадцать осенью исполнилось. — Она присела на самый краешек, положив тонкие руки на острых по-детски коленках, и уставилась на персидский ковер у камина.

«Девушка она хорошая и способная, только пугливая, ты ее, Степа, не обижай. Надо бы ее замуж за кого-нибудь пристроить, готовит она отлично, рукодельница, каких поискать, да и вообще жена из нее будет отменная».

— Петя пишет, что в Керчи посадил тебя на корабль, что в Стамбул шел. Не обижали тебя по дороге? А как из Турции добирались?

— Не обижали. — Не поднимая глаз, ответила Маша. — Люди хорошие везде были. Из Стамбула мы в Венецию поплыли, потом в Париж, а потом сюда.

— Так ты уже много чего повидала, — усмехнулся Степан. — Понравилось в Париже?

Маша взмахнула ресницами, будто бабочка крыльями, и Степан поразился, какие у нее чернющие, чернее ночи, глаза.

— Очень! Я там в первый раз днем на улицу вышла, так все только ночью, и то ненадолго, потому что опасно. Только холодно там, река большая вся во льду, как Волга в Астрахани. У нас в горах тоже снег есть, он весь год лежит. Ваша милость, а вы меня не прогоните? Я могу мистрис Доусон помогать, она дала мне уже посуду обеденную помыть и похвалила, сказала, что я аккуратная. Я еще готовить умею…

Услышав подозрительное шмыганье, Степан вдруг разозлился неизвестно на кого.

— Никто тебя никуда не прогонит и нечего мне тут сырость разводить. Как я в море уйду, будешь тут жить, а потом придумаем что-нибудь. И не называй меня «ваша милость», зови Степаном. Ну или Стивеном, если хочешь.

— Вот так, — мистрис Доусон перевернула на большой сковороде шипящий бекон. — Чтобы хрустящий был — он так любит. Ты кофе сварила?

— Сварила, все готово, — Маша собрала на поднос завтрак. — А он часто в море уходит?

— Да он больше времени в море проводит, чем на суше. Когда мистер Питер вернется, повеселее станет, говорят, он жену из Москвы везет, знаешь ты ее?

— Нет, — вздохнула Маша. — Питер рассказывал, какая она красивая и смелая, на мечах умеет драться. А я трусиха, даже на улицу боюсь выйти.

— Как же тебя в гарем-то угораздило попасть? — сердобольно спросила кухарка.

— Отец дань туркам не заплатил. Мы в горах бедно жили, у нас только и были, что овцы. — Маша сосредоточенно протирала серебряный кофейник.

— А-а, так вы вроде шотландцев здешних, что на севере живут. — Мистрис Доусон разложила бекон по тарелкам.

— Овец забрали, а денег все равно не хватало, меня и взяли. Мама плакала, но если бы отец меня не отдал, его самого увезли бы и посадили в земляную яму, а кто тогда семью кормил? — по-взрослому рассудительно вздохнула Маша.

— А как же ты, девонька, ухитрилась себя сохранить? — не сдержала любопытства кухарка.

— Наместник сказал, что я слишком тощая, он таких не любит, меня хотели снова продать, но не успели. Отряд из Астрахани на крепость напал. — Не успев договорить, Маша с удивлением почувствовала, как строгая ворчунья мистрис Доусон привлекает ее к себе.

— И ничего ты не тощая, все, что надо, на месте. А на улицу придется научиться выходить, нечего людей дичиться. Пойдешь сегодня на рынок со мной. И реветь прекращай. Такие глаза, как у тебя, нельзя слезами портить. Цены ты себе не знаешь. Ну, что стоишь, неси завтрак его милости, остынет все!

Степан быстро привык к Маше. Маленькая, изящная, черноокая и чернокосая, она с утра пораньше разжигала в столовой камин, а когда он вставал, накрывала завтрак. Кофе, сваренный ее руками, был изумителен на вкус.

Воронцов договорился со священником церкви святой Елены, что стояла наискосок от дома Клюге, и Маша ходила к нему каждый день заниматься английским. Русскому он учил ее сам.

По вечерам они сидели у огня, и Степан терпеливо просматривал ее тетрадки, исправляя ошибки.

Однажды она попросила, чтобы он разрешил ей читать вслух по вечерам, а сам поправлял ее, когда она будет ошибаться в произношении. Он дымил трубкой, уставившись на языки пламени в камине, и слушал мелодичный голос, читавший по-русски Псалтырь.

Яко узрю небеса, дела перст твоих, луну и звезды, яже ты основал еси: что есть человек, яко помниши его? или сын человечь, яко посещаеши его? умалил еси его малым сим от ангел, славою и честию венчал еси его: и поставил еси его над делы руку твоею, вся покорил еси под нозе его: птицы небесныя и рыбы морския, преходящия стези морския. господи господь наш, яко чудно имя твое по всей земли.

— А вы видели рыб морских? — Маша перевернула страницу и ткнула пальцем в картинку. Или змия, как тут написано?

— Змия не видел, врать не буду, а китов видел и даже охотился на них.

— Расскажете?

Она заворожено слушала Степана, чуть приоткрыв вырезанный изящным луком рот. Он отвел глаза, но получилось почему-то не в сторону, а на тускло поблескивающий медный крестик. Совсем сдурел, одернул себя Воронцов, она дите совсем еще.

— А вы скоро уйдете в море? — как-то вечером спросила Маша, накрывая на стол к обеду.

— Месяца через три, как корабль починят.

— А что с ним случилось? — девушка неловко пыталась открыть бутылку вина.

— Оставь, я сам, — Воронцов взял у нее бутылку, их руки соприкоснулись. Оба замерли в замешательстве, но Степан тут же заставил себя непринужденно продолжить разговор. — Нас в океане шторм потрепал, что могли — сами залатали, но все равно пришлось в сухой док вставать. Хочешь вина? Принеси себе бокал.

— А можно? Я никогда не пробовала раньше.

— У вас его не делают разве? — Степан налил ей чуть-чуть, только прикрыть донышко.

— Делают, но на равнине, у нас в горах холодно, виноград не растет, — Маша попробовала и даже зажмурилась от удовольствия. — Вкусно!

Степан сел за стол, и она, все еще краснея, сказала: «Я приготовила вам блюдо грузинское, меня мама научила. Мы даже с мистрис Доусон поспорили, она говорила, что птицу с орехами не делают. Если вам не нравится, я другое принесу, — окончательно смешавшись, шепотом договорила она.

— Куда это ты его унесешь, я еще даже не попробовал еще, — Степан рассмеялся, положил в рот кусочек и блаженно зажмурился. Было восхитительно вкусно. — Спасибо, — растроганно сказал он, глядя на опущенную гладко зачесанную головку. — Спасибо, Машенька.

Она робко и благодарно улыбнулась, и Степан вдруг понял, что готов отдать жизнь, лишь бы эта улыбка не сходила с ее лица.

Степану не спалось. Он встал, раскурил трубку. Ты ж старик для нее, сердито увещевал он себя, глядя, как огонь лижет дрова в камине. Ей только шестнадцать стукнуло, на кой ляд ты ей сдался, черт одноглазый, тебя и дома-то никогда не бывает.

Но тут он вспомнил Беллу, а в памяти всплыли слова Федосьи Никитичны, сказанные на берегу моря в Колывани: «Любовь нам Господь посылает, она есть великий дар, тебе благодарить Бога за нее надо».

— Еще раз послал? — хмыкнул вслух он, вопросительно задрав голову верх, и подошел к окну. Шел мягкий, крупный снег, тихо было в Сити, только чуть вразнобой пробили полночь часы в двух церквях по соседству, да вдалеке скрипели колеса припозднившейся кареты.

Феодосия Федора на четверть века младше была, а такой любви, как у них, поискать еще, подумал Степан. Он прислонился горячим лбом лицом к заиндевевшему стеклу и прошептал, точно зная, к кому обращается: «Спасибо».

Маша читала сонеты сэра Томаса Уайетта. Степан смотрел на тонкие пальцы, поглаживающие страницы. Почувствовав на себе его взгляд, она оторвалась от книги.

— Можно вслух?

Он кивнул.

My heart I gave thee, not to do it pain,
But to preserve, lo, it to thee was taken.
I served thee, not that I should be forsaken;
But, that I should receive reward again,
I was content thy servant to remain.

— Я отдала тебе свое сердце, не причини ему боли, — перевела она первую строку и запнулась.

— Не причиню. Никогда не причиню, — глухо сказал Степан, и, встав на колени, взял ее за руку. — Посмотри на меня, Машенька.

Она вперила в него взгляд угольно-черных глаз.

— В Астрахани я спрашивала вашего брата, что такое любить.

— И что он сказал?

— Он сказал, что я вырасту и узнаю. — Маша прижала его руку к своей щеке. — Теперь я знаю.

Оторвавшись от ее губ, Степан пробормотал: «Завтра пойду к священнику. Я бы и сейчас пошел, но поздно уже».

Маша счастливо улыбнулась.

Колокола святой Елены спозаранку переливались радостным веселым звоном, и вторили им другие церкви Сити, казалось, весь город празднует эту свадьбу. Судачили, что Ворону привезли невесту из гарема шаха персидского, история на ходу обрастала подробностями, кто-то уже «точно знал», что Ворон сам ее и выкрал.

Степан поправил шпагу и усмехнулся, вспомнив, песни, что до сих пор распевали в тавернах Ямайки, — сколько лет прошло уже, а все не забывали в Новом Свете его поединок с Карвальо.

— Готовы, сэр Стивен? — раздался голос священника.

— Готов.

Грянул хор.

Al people that on earth do dwel,
Sing to the Lord with cheerful voice,
Him serve with fear, his praise forth tel,
Come ye before him and rejoice.[14]

Маша шла ему навстречу в платье из серебряной парчи. На черных, распущенных по плечам волосах был венок из белых роз. В церкви яблоку было негде упасть, но Воронцову на миг показалось, что они одни на всем белом свете — так смотрела на него невеста. Она встала рядом, едва доставая головой до его плеча. Взявшись за руки, они опустились на колени перед алтарем.

Закрутившись в трехнедельной предсвадебной суматохе — пока трижды оглашали у Святой Елены их намерение вступить в брак, пока шили платье, пока украшали церковь, — Степан совсем забыл, что собирался попросить хотя бы жену священника поговорить с Машей о некоторых подробностях семейной жизни. Он совершенно не представлял себе, как нужно обращаться с невинной девицей.

На пальце новобрачной посверкивал подарок королевы Елизаветы — кольцо с изумрудом.

За свадебным столом Мариам застенчиво попросила мужа налить ей вина.

— Тебе белого или красного?

— Все равно, а то я боюсь.

— Не бойся. Все будет хорошо.

В Дербенте старшая жена наместника поучала ее, что надо быть покорной и слушаться своего господина. Другие наложницы говорили на незнакомых языках, поэтому участия в их разговорах Мариам не принимала. А потом случилась та страшная ночь, когда их всех согнали в большой зал, все плакали, а снаружи доносились крики и лязг клинков. Она молилась Богородице, чтобы ее убили быстро, не мучая.

Стройный синеглазый юноша с доброй улыбкой увел ее из того кошмара. Они пришли на берег, он знаком велел ей ждать его, ушел ненадолго и вскоре вернулся с едой. Он покормил ее, накрыл плащом, приговаривая что-то ласковое. От пережитого ужаса она едва держалась на ногах, и уснула сразу, положив голову ему на колени.

А теперь она — жена его старшего брата. Могла ли девчонка из бедной горной деревушки, подумать, — когда стояла у дверей этого роскошного дома, когда, немея от страха, смотрела на высокого, смуглого, широкоплечего человека с черной повязкой на лице, — что вскоре их обвенчают в роскошно убранной церкви, что будет петь хор, и все будут их поздравлять и дарить подарки?

А теперь она не знала, совсем не знала, что ей делать, и кусала губы, чтобы не расплакаться.

Войдя в спальню, Степан увидел, что его жена забилась в большое кресло, — точь в точь как в тот день, когда она впервые переступила порог его дома. Он поставил на стол бутылку вина.

— Хочешь, я с тобой посижу? Я вино принес, то, что тебе понравилось. Хочешь?

Из глубины кресла донеслось испуганное «да». Он слышал, как колотится ее сердечко.

— Я не знаю, — Маша запнулась. — Вы мне скажите, что делать надо. Я… я не умею…

— Во-первых, перестань говорить мне «вы», и зови меня по имени. Во-вторых… — он осекся, ругая себя за менторский тон. — Иди-ка сюда.

Он усадил ее к себе на колени, как маленькую, она немного повозилась, устраиваясь поудобней, но продолжала дрожать, хотя уже не так сильно, как когда он вошел.

— А это не страшно? — она дернула подбородком в сторону огромного, под расшитым балдахином ложа.

— Давай сделаем так. Мы сейчас пойдем туда и просто полежим, а там ты сама решишь, страшно или нет. Согласна?

— Почему ты не берешь меня силой? — неожиданно спросила она.

— То есть как это силой? — опешил Воронцов. — Силой нельзя. Так делают только бесчестные люди. — Он стал аккуратно развязывать кружевные ленточки на ее рубашке.

— Мужу дозволено делать с женой все, что он захочет.

— Ни одному человеку не дозволено делать с другим все, что он хочет, если это против воли этого другого. — Степан сосредоточенно развязывал ленточки, одну за другой. — Муж и жена должны хотеть друг друга.

— А ты меня хочешь?

— Больше всего на свете.

Степан подумал, что во время того урагана, когда едва не погибла «Изабелла», он чувствовал себя куда более уверенно, чем сейчас, когда ему предстоит объяснить юной жене, чем им сейчас предстоит заняться.

— Мне нравится, когда ты меня обнимаешь и целуешь, — задумчиво сказала она. — Но ведь это не все.

— Нет, не все. Но с этого сладко начинать.

Маша прикрыла глаза, будто прислушиваясь к чему-то, и вдруг сама подалась к нему всем телом.

Ее волосы разметались по шелковой подушке, ей очень хотелось закричать, но она боялась, вдруг мужу это не понравится и только тихонько постанывала, кусая губы.

— Не сдерживай себя, не молчи.

— А вдруг услышат?

— Пусть слышат.

Его губы снова принялись ласкать ее тело, и вскоре в потолок взвился ее долгий, протяжный торжествующий крик. Потом еще и еще раз.

— Так не страшно?

— Нисколечко, совсем даже наоборот. — Она вдруг посерьезнела. — Почему я ничего не делаю?

— Потому что эта ночь только твоя. Помнишь, как в том сонете: «…И был готов служить ей как вассал»[15]. Сегодня я твой вассал, так что повелевай.

— А потом? Ты меня научишь?

— Научу. Чему тебя научить?

Он заставлял себя медлить, но сил уже не оставалось.

— Больно?

Она кивнула.

— Обними меня.

Маша уже не различала, стук чьего сердца раздается у нее в ушах. Боль слегка отступила, и, глубоко вздохнув, девушка чуть кивнула головой.

— Еще лишь миг…

Маша охнула, из глаз брызнули слезы. Казалось, эта мука никогда не кончится, но жгучая, как от ожога, боль вскоре ушла, оставив после себя саднящее, ноющее ощущение.

Степан покрывал ее лицо благодарными поцелуями.

— Машенька, любимая, сейчас все пройдет и больше больно не будет. Ты устала? Хочешь спать?

— Если хочешь еще, я смогу, ты только скажи. — Маша храбрилась, но он видел, что лучшее, что он сейчас может для нее сделать, это оставить ее в покое.

Он отрицательно покачал головой.

— Спи. Закрой глаза и спи. Я тебя только обниму, хорошо?

— Хочешь, я к себе пойду?

— Да ты с ума сошла! — Степан прижал ее к себе, так, что она не могла вывернуться. — Куда это ты собралась? Нет уж, спать мы теперь всегда вместе будем.

— Как же всегда, ты ведь в море уйдешь скоро, — погрустнела Маша.

— Вот поэтому, — Степан поцеловал ее, — пока я здесь, я тебя никуда не отпущу.

Она мгновенно уснула, пристроившись у него на плече и держа его за руку. Засыпая, Воронцов успел подумать, что Бог не оставил его в своей милости.

Интерлюдия

Локка, Северный Урал, зима 1567 года

Тайбохтой проснулся задолго до рассвета. В чуме было тепло, и Локка, как всегда, сбросила шкуру, и прижалась к нему спиной. Он обнял ее сзади, обхватив ладонями округлившийся живот, где подрастал его сын.

— Пора тебе, — шепнул он, коснувшись губами аккуратного уха.

Локка что-то пробормотала, медленно выпрастываясь из своего сна, открыла глаза и сладко потянулась. Потом, приподнявшись на локте, устремила на вождя зеленые глазищи.

— Мне надо туда ехать? Обязательно одной?

— Это женское место, Лозыль Лакка[16]. Мне туда нельзя, даже издали смотреть и то нельзя.

Так надо, для него. — Тайбохтой выразительно показал глазами на ее живот.

Она согласно кивнула, легко поднялась и стала одеваться.

— Я возьму шестерку оленей? А то вдруг буран застанет.

— Бери, конечно, — Тайбохтой поймал ее за руку. — Я буду ждать тебя.

— Жди. Я вернусь к тебе.

Больше всего ему сейчас хотелось снять с нее эти неуклюжие зимние штаны и рубашку из оленьей кожи, вернуть под медвежью шкуру, почувствовать ее тепло. Но мыслями она была уже в пути и невозможно было ее задержать, иначе Ылэнта-Кота, Мать-покровительница, или, как ее называют остяки, Старуха Жизни, не благословит на жизнь их еще нерожденного ребенка.

Локка надела расшитую бисером парку из соболя, поверх нее глухую малицу — стоял жестокий мороз, приоткрыла полог чума и шагнула в ночь. Тайбохтой с грустью смотрел ей вслед — сейчас он ничем не мог ей помочь.

Локка, лиса — так он называл ее про себя, — сидела, скрестив ноги, у костра и скребла ножом шкуру забитого утром оленя. Тайбохтой присел рядом. Над ними висело теплое июльское солнце, с реки тянуло свежестью, вдалеке перекликались птицы.

— Смотри — он достал свой нож. — Так надо. Так быстрее.

Локка вгляделась в движения сильных, смуглых пальцев, кивнула благодарно. Он протянул ей на ладони собранные в тундре ягоды. Прошло уже три луны, как он привез Локку в стойбище, а она по-прежнему жила в чуме его матери. Девушка подняла на него глаза цвета весенней травы.

— Почему ты не берешь меня к своему очагу?

Ни словом, ни единым мускулом не выдал немногословный вождь охватившей его радости.

— Мой чум открыт, приходи, когда захочешь. — Рассудив, что он и так сказал слишком много, он резко поднялся и пошел дальше, даже не обернувшись.

Лиса-лиса, я подожду, пока ты сама выбросишь свою шкуру.

Млечный Путь сиял-переливался над ее головой, будто волшебная дорога, выложенная драгоценными камнями. Девушка ловко запрягла оленей в нарты и повела их по спящему стойбищу в тундру. Среди простирающихся до горизонта снегов вилась на юг еле заметная колея. Олени резво взяли с места, Локка лишь изредка подгоняла их. Как всегда, когда она оказывалась одна в тундре, ей хотелось петь.

Они шли вверх по течению реки, и Тайбохтой, сидя на веслах, что-то напевал.

— Знаешь, о чем я пою? — обернулся он.

— О чем? — она сидела на корме, любуясь, как играет рыба в прозрачной воде.

— О том, как тут красиво. Дух реки услышит, как мне здесь нравится, и дорога будет легкой.

Локка посмотрела в просторное, клонящееся к закату небо — солнце заливало все вокруг золотом и бронзой, лес шумел голосами птиц, речная волна сверкала ярким, зеленовато-голубым цветом.

— Куда мы плывем?

— Увидишь. — Он сильнее налег на весла.

Озеро простиралось перед ними ровной гладью, окаймленное темными елями. Впереди, возвышался горный хребет — одна гора выделялась над другими, устремляясь ввысь, прямо к небу.

— Это священное место для нас. — Тайбохтой вытащил лодку на каменистый берег. — На ту гору всходить нельзя, иначе духи прогневаются. Только смотреть. Я хотел, чтобы ты увидела.

Локка быстро поставила два маленьких чума — для него и для себя, и стала разделывать рыбу. Он стоял к ней спиной, смотрел на закат.

— Скоро придут люди оттуда, с заката. Много людей. Что будет с моим народом? Как жить?

— Так и жить всем вместе, — беспечно ответила Локка, уложив рыбу в берестяной котелок и присыпав ее солью.

— Мы с тобой и то вместе не живем, — рассмеявшись, возразил Тайбохтой.

— Но можем же, — тихо сказала она, пробуя еду. — Садись, все готово. — Она подвинулась, освобождая ему место у костра.

Впереди возвышалась — среди пустынной белой тундры, — гряда холмов. Озеро между ними было покрыто толстым слоем льда — черного, будто стеклянного. Казалось, встань на него, и увидишь все до самого дня. По нему надо было пройти.

Локка привязала оленей к выступающей из сугроба узкой скале. Если она не вернется оленей заберут, как жертву Ылэнте-Кота. Кто их заберет, Локка не знала, и ей не очень хотелось знать. Она прошла мимо скалы, и, осторожно переступая по склону в вышитых бисером меховых унтах, стала спускаться к озеру.

— Ложись, — сказал Тайбохтой. — Завтра тебе рыбалить рано, спи.

Он сидел у костра, глядя на огонь. Локка принесла к чуму вымытый в озере котелок и остановилась у входа.

— Ты любила мужа? — Вождь требовательно поднял на нее темные глаза. Она только сейчас заметила, что его волосы — обычно убранные в косу, — распущены по плечам.

— Да, любила.

Она медленно, мелкими шажками шла по скользкому льду. Впереди была полынья — вровень с краем льда тяжело колыхалась вода. Она остановилась в нескольких шагах, медленно стянула малицу, бросила ее на лед. Морозный студеный воздух обжигал горло и легкие, не давая вдохнуть. Одежды одна за другой падали оземь. Ветер вдруг стих, в небе показался тонкий серп луны. Локка прикрыла руками живот и храбро шагнула в середину полыньи.

Ночью он проснулся от того, что его что-то кольнуло в шею. Тускло поблескивал кинжал.

Она приставила кончик клинка чуть сбоку от горла. Тайбохтой не шелохнулся, не сказал ничего, лишь слегка изогнул бровь — выжидательно и будто бы недоуменно. Локка надавила сильнее, но вдруг вспомнила темного человека в углу, его хрип, и то, как лилась теплая кровь по ее рукам. Отдернув руку с клинком, она отпрянула и тенью выскользнула из чума.

Под низким сводом пещеры полыхал костер. Обнаженную Локку, после ледяной купели стучавшую зубами, не чуявшую под собой ног от холода, бросило в жар. До нее доносился звук бубна и странный гул, будто в глубине пещеры были еще люди. Локка миновала костер и стала спускаться дальше, по лабиринту узких проходов между скалами.

По щиколотку в воде Локка перешла на другой берег подземной реки. Шаманка — сгорбленная, скрюченная, с проваленным ртом на темном, морщинистом лице — уже ждала ее.

— Пей, — старуха протянула Локке каменный сосуд. Та, не колеблясь, вынула пробку и приложила губы к горлышку. Жидкость была неприятная, вязкая, кисловатая на вкус.

— Иди за мной. — Шаманка пригнулась, исчезая в темноте ощерившегося каменными выступами зала.

Тайбохтой откровенно любовался, глядя, как она уверенно рассекает озерную гладь.

Доплыв до середины, Локка легла на спину, крепкие холмики груди дерзко торчали из воды.

Когда она вышла на берег, вождь разводил костер. Локка прошла мимо него к чуму, — обнаженная, не прячась, — остановилась у входа: «Я с утра рыбы приготовила, поешь».

Ее тело было прекрасней всего, что он видел в жизни.

— Я не могла тебя убить, — сказала она потом с какой-то непонятной обидой. — Безоружных не убивают.

— Мы — убиваем, — холодно произнес Тайбохтой. — И ты будешь убивать, иначе не выжить.

— Надо не выживать, а жить, — улыбнулась она и вдруг лицо ее изменилось. — Замри.

Черная змея узкой лентой обвилась вокруг его щиколотки. Локка уверенно протянула руку, и, сорвав извивающуюся гадюку, отсекла ей голову. Потом отшвырнула подрагивающее в последних конвульсиях змеиный трупик, поднялась на цыпочки и прильнула к губам вождя.

Она распростерлась на покрытой медвежьими шкурами лежанке. В углу стоял кто-то темный, и непонятно было, смотрит он на Локку или опущены его глаза.

«Как взглянет он на тебя, так и смерть твоя придет», — вспомнила Локка почти забытое, из другой жизни. Глаза стоявшего в углу вдруг открылись — они меняли цвет, из желто-зеленых, волчьих становились темными, будто лесной орех.

— Те, кто живы, — мертвы, те, кто мертвы, — живы, — прогудел над ней низкий голос шаманки. — Встань.

Локка послушно устремила взор в угол пещеры. Там не было ничего, кроме теней от костра, и его медленно гаснущих искр.

Шаманка взяла ее за подбородок. «Запомни это».

— Ты принесла жертву нашим духам. — Тайбохтой подхватил Локку на руки. — Если человек приносит здесь жертву, все, чего он захочет, исполняется. Чего ты хочешь?

— Тебя, — просто сказала она. У него перехватило дыхание. Он собрался было нырнуть с ней под полог чума, но Локка остановила его.

— Нет. Здесь. Перед ними.

Ее кожа отливала молочной белизной, и он, бросившись в нее, как омут, теряя рассудок от желания, в последний миг успел попросить у духов сына.

Впереди над ним высилась священная гора. Он поднял Локку, развернул к себе спиной, поставил на колени, чтобы она видела то, что видит он, чтобы взоры их устремились на закат, туда, откуда он привел ее.

Они пробыли на озере до новой луны. Когда крови у Локки так и не пришли, он перерезал горло птице возле священного камня, и опустив пальцы в дымящуюся рану, взмолился о сыне.

— Знаю, чего ты хочешь, — шаманка пронзительно взглянула на Локку. — Жди.

— Сколько? — Локка протянула к ней раскрытые ладони.

Старуха склонилась, вчитываясь в линии.

— Много лун. А теперь скажи, чего ты не хочешь? — она усмехнулась беззубым ртом.

— Я не хочу сына, — прозвучал мгновенный ответ.

Шаманка прикрыв глаза, согласно кивнула и положила руки на ее живот.

Пролог

Соль Вычегодская, весна 1568 года

Во дворе кабака дрались двое. Со звоном скрещивались тяжелые клинки, ноги разъезжались в густой мартовской грязи. В тени еще лежали сугробы — снег подтаивал, на солнце уже было тепло, на крыше сарая гомонили воробьи.

Один из дерущихся, согнувшись, схватился за руку, и уронив меч, рухнул на колени. Из разрубленного до кости запястья хлестала кровь. Второй — среднего роста, чернобородый, широкоплечий, подойдя к раненому, занес меч. Раздался истошный вопль, полный ужаса и боли. Отрубленная кисть шмякнулась чернобородому под ноги. Он отшвырнул ее в лужу и наставительно произнес: «Будешь знать, как в чужой карман руку запускать, ученый ты теперь».

Аникей Строганов недовольно зыркнул из под косматых бровей на чернобородого.

— Жалуются на тебя, — Строганов, несмотря на то что ему вот-вот стукнет семьдесят, резво встал и заходил по горнице. — Ты сюда зван не руки людям рубить, а городки да промыслы наши защищать.

— Защищать, Аникей Федорович, можно, когда есть люди надежные. А ваши, хоть и хвалились вы ими, как есть трусы. Только в кабаке за чаркой геройствовать могут. Этот-то, сегодняшний, под хмельком бахвалился, что, мол, как поставили его дружину охранять амбары с зерном оброчным, что вы для царя собираете, так они этим зерном втихаря приторговывали. Лучше я ему сегодня руку отрублю, чем завтра вам царь голову снесет.

Строганов поджал губы.

— Дело ты говоришь, кто б спорил, да где взять надежных?

— Лучше бы я свою дружину с Дикого Поля привел, — вздохнул чернобородый. — Али с Волги, там народ не чета местным, огнем закален. Мы и супротив татар и супротив персиян сражаемся, а тут что, взяли людей, отправили к вогулам, а те и меча-то в руках сроду не держали. Ваши и давай безоружных клинками протыкать, и женок ихних бесчестить, для сего много ума не надо. Вот и выходит, что умения воинского у них ни на грош. А ежели из-за Большого Камня остяки придут? Это вам не вогулы, они человеку за полверсты стрелой в глаз попадают.

— Так делать что надо? — В горницу вошел Семен Строганов, сын Аникея. — Не вертаться ж тебе на Волгу за людьми.

— Это да, долго и накладно, — пожал плечами чернобородый. — А у вас тут средь бела дня в кабаке не протолкнуться, А служить некому.

— Тут деньги легкие, шальные, — вздохнул Семен. — Сам знаешь, на соляной варнице за месяц столько можно заработать, сколько в другом месте за год не подымешь. Кто поумнее, тот на эти деньги привозит красный товар и с инородцами торгует, а кто поглупее — в кабаке сидит.

— Можно молодняк набрать, — вдруг прищурился Аникей. — Обучать тебе их, конечно, придется с азов, зато они горячие да быстрые, не успеешь оглянуться, у тебя новая дружина будет.

— Дело хорошее, — хмыкнул Семен. — Под тобой, атаман служить всякий за честь почтет.

В узкое кабацкое окошко вползал отсвет северного заката. В углу негромко переговаривались два молодых парня.

— Слыхал, — с азартом говорил русоволосый. — Строгановы дружину собирают. Атаман к ним с Дикого Поля приехал, завтра на усадьбу велели охотникам приходить, будут смотреть, кто чего в бою может. Пойдем?

— У меня товар не распродан, — зевнул второй, явно не разделяя энтузиазма приятеля. — Ежели б я на варнице был, конечно, бежал бы оттуда, коли дело такое. А так я человек свободный, не подневольный, отгорбатил свое на промыслах. Лучше со мной к вогулам торговать поехали, хочешь, в долю тебя возьму?

— Да пошли! — гнул свое русый. — Говорят, Строгановы за Большой Камень хотят народ послать, смотреть, что там. Что тебе вогулы, как сидят в лесах, так и будут сидеть. А тут хоть мир посмотрим. Ты ж на мечах хорошо дерешься, я видел.

— Вот привязался, ладно, уболтал, сходим поглядим, что там к чему.

— А хорошо у нас! — сказал русый, когда они вышли на воздух. — Просторно! — он раскинул руки, будто хотел обнять всю Соль Вычегодскую — с ее льдистой рекой, с исходящими янтарной слезой деревянными домами, с взбежавшим на пригорье собором Введения Богоматери. — Да и девки пригожие! — он подтолкнул приятеля, указывая на высокую, светловолосую девушку, загонявшую корову на двор.

— Ты б поменьше о девках думал, а больше о дружине. Дам тебе меч, хоть в руках его подержишь, я тебе покажу, как сражаться-то.

Резная деревянная усадьба Строгановых казалась крепостью — с двумя башнями и даже своим озером, — там купцы выращивали жемчуг, что шел на оклады икон. Чернобородый атаман посмотрел на сотню юношей, и крикнул, враз перекрыв гул толпы: «Кто тут трус, сразу может домой идти, оных нам не надобно. Война — дело трудное, коли будете в дружине, может, и дома своего больше не увидите. Коли у кого есть что терять, кого жинки да детушки ждут, идите восвояси, обиды на вас не держать не будем.»

Толпа слегка поредела.

— Те, которые остались, вона мечи вам сейчас вынесут, разбирайте их, да и посмотрим, на что вы годитесь.

Лязгнули, заскрежетали клинки над лугом. Атаман поморщился. «Нету в них злости, ровно рыбы снулые плавниками машут. То ли дело у нас на Волге…». Он встал напротив высокого русого парня.

— Ты как не с противником бьешься, а бабу обхаживаешь. Оно, ясно, тоже умения требует, — вокруг раздался хохот, — однако враг не ленив и терпежу у него не то чтобы много. — ни на секунду не переставая зубоскалить, атаман быстрым движением выбил меч из руки новобранца.

— Больно, — охнул тот, схватившись за запястье.

— Дак то война, милый ты мой, — вздохнул атаман. — Это тебе не у бабы между титек лежать.

С дальнего конца луга раздался сдавленный крик. Атаман, обернулся.

Невысокий ладный юноша стоял над лежащим на земле противником, приставив к его горлу клинок.

— Что за шум, а драки нет? — Чернобородый растолкал собравшихся, наметанным глазом оценивая ситуацию.

— Этот, — ему кивнули на лежащего, — как его теснить зачали, за кинжалом полез, хотел исподтишка ударить.

При виде валявшегося в траве ножа, глаза атамана недобро сверкнули.

— Ты куда пришел, вояка? Тут тебе не кабацкая метелица, а честный бой. Дружина, она подмогой сильна, а не подлостью. Убирайся и чтоб духу твоего тут больше не было, А ты — Ермак поманил юношу заскорузлым пальцем, — иди-ка сюда, Что за меч у тебя? — Он провел пальцами по золотой насечке на рукояти. — Украл?

Юноша вспыхнул, стиснул кулаки.

— Сроду не воровал я. Подарение это.

— Дорогое подарение, — хмыкнул атаман и, не глядя, протянул руку, в которую тут же лег меч. — Вот мы счас и поглядим, как ты им владеешь.

В следующий миг атаман с удивлением понял, что юнец далеко не первый раз держит в руках меч. Там, где чернобородый брал силой, тот отвечал быстротой и ловкостью. Толпа затихла, слышен был только звон металла и тяжелое дыхание атамана, юноша дышал легко, будто и не дрался, а так, на прогулку вышел. Рукоятки мечей сцепились, атаман стал теснить юношу. Тот вдруг, — сморгни, и не увидишь, как он это сделал, — вывернулся и ловко рубанул по клинку противника. Атаман опустил меч, рассмеялся. Такие приемы боя он видел когда-то на Диком Поле, где знавал человека, у которого меч, казалось, был продолжением руки. Но ведь как давно это было… Нет, не может быть таких совпадений.

— Хорошие у тебя, видать, учителя были.

— Не жалуюсь, — уклончиво пожал плечами парень.

— Лук принесите. — Ермак наложил стрелу. — Попадешь? — Он показал на дерево на берегу озера, в полусотне саженей от них.

Парень выстрелил, почти не целясь.

— Тут дурак не сумеет, оно ж на месте стоит.

— Смелый ты, — присвистнув, протянул атаман.

— Не трусливей многих, — парень чуть склонил голову и явно собрался уходить.

— Сотником пойдешь ко мне? Стол, кров, пять рублей серебром, ну и доля с добычи, коли пойдем в набег куда.

— Вроде охранять звали, не набегать.

— Я бы еще язык тебе подрезал, была б моя воля, — нахмурился чернобородый.

— Многие хотели, дак до сих пор жалеют об этом. Согласен. — Парень протянул руку.

Чернобородый пожал ее.

— Меня Ермак зовут, сын Тимофеев. А тебя как величать?

— Михайлов я, Петр.

Часть пятая

Северный Урал-Москва, весна-лето 1568 года

— Дай! — крохотная ручонка требовательно тянулась к сырой оленине. — Дай, дай, мика[17]!

— Вот обжора, — покачала головой Марфа и отрезав маленький кусочек, собралась было прожевать его, прежде чем дать ребенку, но он проворно выхватил обрезок и запихнул в крохотный ротик, помогая себе кулачком. Облизнул испачканные кровью губешки.

— Ай![18] Амнай![19]

— Ишь разохотился, — усмехнулась Марфа, доставая грудь. — Спать тебе пора, а как проснешься, так и отец вернется.

Насытившись, дитеныш наконец угомонился и мирно засопел, сморил сон и Марфу.

Табохтой стоял на пороге чума, примериваясь, как бы половчее перешагнуть, чтобы не разбудить спящих. Бронзовые волосы Локки разметались по рысьей шкуре, парка разошлась, приоткрывая белеющую грудь с острым розовым соском, на котором еще блестела жемчужная капля. Вождь откинул полог, разделявший чум, осторожно переложил ребенка в подвешенную к своду колыбель из оленьей шкуры. Потом опустился на колени и приник губами к ее груди. Не было ничего слаще этого молока. Локка открыла усмешливые зеленые глаза, ласково взъерошила ему волосы.

— Опять дитя объедаешь, бессовестный?

Как дитю исполнился год, стала Марфа потихоньку отлучать его от груди. Шаманка, принимавшая роды, научила ее делать отвар из местных трав. Вот и утром выпила она ложку горьковатого, вяжущего зелья.

Марфа сбросила с плеч парку. Табохтой умостил ее рядом с собой, и в который раз удивился тому, какая она маленькая, его ладони, казалось, накрывали всю ее без остатка.

Она взяла его руку, повела вниз. Он чуть куснул ее за нежное плечо. От ее волос пахло багульником, вождь жадно вдыхал сладкий, дурманящий дух.

Он перевернул Локку, распластав под собой, собрал ее волосы в руку, притянул к себе.

«Важенка моя».

В чуме пахло молоком и домом, пахло счастьем.

— Все готово. — Тайбохтой поцеловал ее в висок. — Только…. — он замялся.

— Что? — встревоженно покосилась на него Локка.

— Надо снова к Ылэнте-Кота идти. Обычай такой. Теперь дитя отец нести должен. Через два заката на третий вернемся. Мы вернемся. Ты жди.

— Тятя! — раздался из колыбели звонкий голосок. — Тятя пришел!

Вождь откинул полог. достал ребенка из колыбели. поцеловал в теплую пушистую макушку.

— Кто мой бельчонок?

— Я! — С детского личика на вождя уставились зеленые, материнские глаза. — Олка утак?[20]

Вождь рассмеялся, отвязал от пояса крохотный ножик с резной костяной ручкой.

— Паны… [21] — Будущий охотник, просияв, быстро схватился за красивую диковину. На нежной кожице мгновенно выступила кровь. Даже не пискнув, дитеныш деловито засунул палец в рот, словно зверек, зализывающий рану. — Минытый. [22]

— Вот именно, — кивнул Тайбохтой, ставя ребенка на пол. — Ну что, ходить будешь?

Сосредоточенно кивнув, зеленоглазый человеческий дитеныш уверенно заковылял к матери.

Вождь присел на корточки, заключив обоих в кольцо сильных рук.

— Посмотри, что я вам принес.

Он развязал кожаный мешок, и к ногам Марфы хлынул поток золотых самородков.

— Ты ж на охоту ходил! — ахнула она.

— Разная охота бывает. — Вождь открыл второй мешок. — Дай руку.

Марфа почувствовала под пальцами холод камней и, зачерпнув, набрала в ладонь полную горсть изумрудов.

— К глазам твоим.

Дитя набрало пригоршню самоцветов и золотых самородков, и, радостно хохоча, подбросило их вверх.

Ермак расстелил на столе карту, оглядел собравшихся.

— Ну что, жалованную грамоту Яков Аникеевич, — он чуть поклонился в сторону высокого, грузноватого мужчины, — от государя получил, теперича надо идти вверх по Чусовой, к истокам, раз уже строгановские это земли, и поселения там основывать. Иначе толку от грамоты вашей не будет, бумагой и останется.

— Был кто там? — коротко спросил Аникей Строганов.

Григорий, средний сын, покачал головой.

— Как десять лет назад получили мы от Ивана Васильевича грамоту на прикамские земли, дак только устье Чусовой нашим стало. По самой реке не ходил вверх никто.

Аникей повернулся к Ермаку.

— Кто там из инородцев живет?

— Остяки, они опасность небольшая, да татары, эти посерьезней будут, — вздохнул Ермак.

— А ежели задружиться с остяками?

— Нет у них вождя единого. — Ермак взглянул в темные, жесткие глаза старика. — Татары, те хану подчиняются, вроде и проще оно, но с ними никак не замириться, их бить надо, до последнего.

— Ежели остяки с татарами снюхаются, худо нам будет, — подал голос доселе молчавший Семен Строганов.

— Вот я чего и боюсь, — Ермак погладил вороную бороду. — Ежели мы вверх по Чусовой пойдем, дак она в Большой Камень уходит. По реке сподручней с дружиной плыть, быстрее.

А там тоже реки есть, что вниз, на восток текут. Так мы горы и перевалим.

— Сибирь, — Аникей смотрел поверх голов сыновей куда-то вдаль.

— Да, — Ермак помедлил. — Однако Семен Аникеевич прав, если остяки с татарами будут, тяжело нам Сибирь дастся.

— А легкости, Ермак Тимофеевич, — в голосе старшего Строганова прозвучал металл, — никто не сулил.

— Не хочется войной-то, — вздохнул Семен.

— Слыхал, что атаман сказал? Бить надо до последнего.

— Всех, что ли? — пожал плечами Яков Строганов.

Невысокий, сухощавый Аникей со всего размаха вдарил кулаком по столу.

— Ежели надо будет, я по колено в крови на восток пройду. Наша будет Сибирь, чего бы ни стоило это.

— Смотри, — сказал Петя одиннадцатилетнему Максиму Строганову, сыну Якова, — ежели у тебя запястья слабые, меч ты долго не удержишь, даже и короткий.

Никита Строганов, сын Григория, на два года младше двоюродного брата, упражнялся с кинжалом.

— А ты тоже, — Петр повернулся к нему, — вот если ты так кинжал держишь, то, — юноша сделал короткое, быстрое движение и мальчик выронил клинок на земляной пол конюшни, — у тебя его из рук выбить — плевое дело.

Никита наклонился за кинжалом и взвыл от боли — сотник наступил ногой ему на руку.

— Да я тебе! — гневно замахнулся мальчик.

— Мне ваш дед платит, чтобы я из вас воинов сделал. Коли ты слабак, уходи, мне трусы тут без надобности. — Сотник обернулся к старшему мальчугану, вертевшему над головой меч, — Так что не жалуйтесь. Меня тоже кровью учили. После трапезы приходите, на конях поедем, — он потрепал по вихрам все еще дующегося Никиту. — Ничего, коли сейчас терпеть научишься, в бою легче придется.

— Сотник, — в ворота конюшни просунулась русая голова. — Атаман тебя кличет.

— Сколько у нас людей уже обученных? — без долгих предисловий приступил к делу Ермак.

— Так чтобы завтра в бой, десятков пять наберется.

— Сказывал ты, что в Чердыни бывал.

— Бывал, знаю те края.

— Помнишь, говорили мы, что еще при царе Иване Великом ходили наши отряды той дорогой на Большой Камень?

Петр склонился над картой.

— Вот тут, — показал он, — если к истокам Вишеры подняться и потом через перевал идти, путь на восток есть.

— Дак вот, — Ермак обернулся к Строгановым, — прежде чем на Чусовую идти, надо людей в деле посмотреть. А то на дворе мечом размахивать каждый мастак, а крови дружина и не нюхала. Заодно и глянем, что там за остяки живут.

Аникей кивнул.

— Прав ты, Ермак Тимофеевич. Очертя голову в схватку с ханом бросаться тоже не след.

Только головы положим зазря. Сходите с Богом этой дорогой, а потом за серьезное дело примемся.

— Батюшка, — раздался от дверей нежный голос. — В трапезной уж заждались вас.

— Если б не жена твоя, Семен мы б тут все от голода уже померли, — Аникей подмигнул старшему сыну и повернулся к невестке. — Спасибо, Анна Никитична, что не оставляешь нас своей заботой.

Анна Строганова — высокая, тонкая, сероглазая, с убранными под платок золотистыми косами — поклонилась собравшимся.

— Милости просим нашей хлеб-соли отведать.

Встретившись взглядом с голубоглазым незнакомым сотником, она почувствовала, как отчего-то сильно забилось сердце.

Равнину заливал низкий брусничный закат, а на западе небо уже клонилось в черноту. Над горным хребтом медленно полз вверх узкий серпик луны.

Марфа ждала их за границей стойбища. Напряженно всматриваясь в приближающийся темный темный силуэт, она облегченно перекрестилась. Вернулись оба.

Тайбохтой коротко обнял ее и поцеловал в лоб. Марфа взяла у него из рук безмятежно спящего младенца, изучающе уставилась на маленькое личико — вроде и не изменилось ничего.

— До восхода спать будет, Вот смотри сюда. — Тайбохтой закатал кожаный рукавчик рубашки. На чуть припухшем смуглом предплечье виднелся синий рисунок — маленькое дерево. Марфа пересчитала ветви — по семь с каждой стороны, и вопросительно взглянула на мужа. Он отвел глаза.

— Не ведомо мне, что сие значит. Ты ведь знаешь, мне нельзя вниз спускаться. Даже смотреть на озеро — и то нельзя. Я у скалы дитя оставил, там же его и забрал. Так надо.

Марфа только вздохнула.

— Пойдем, я рыбу приготовила, как ты любишь.

В чуме Тайбохтой достал откуда-то из-под изголовья сверток, развернул. На оленьей шкуре была искусно вычерчена острой костью карта гор. Линии были прокрашены соком ягод и кое-где виднелись непонятные значки.

— Ты сделал? — всмотрелась Марфа в рисунок, узнавая знакомые места.

— Не зря ж ты меня учила. Я теперь и сам могу.

— А это что за знаки?

— Помнишь, те два мешка, что я принес? — Вождь взял ее за подбородок. Она кивнула. — Так вот, захочешь еще, иди туда, там много.

Марфа с замиранием сердца представила себе, что отдадут там, за горами, за такую карту.

— Там не только того, но и всякого другого тоже достанет, — Тайбохтой лег на спину, закинул руки за голову. — Духам не жалко, они не жадные.

Марфа пристроилась, как он любил, к его боку.

— Как мне благодарить тебя?

— Не меня, духов. Как будешь проезжать перевал, там котел стоит, кинь в него что-нибудь, они порадуются. То не ваш Бог, им домов с куполами не надо.

— Ему тоже не надо, — насупилась Марфа. — Ежели он в душе есть, дак того и хватит.

— Зачем ты тогда дитя в воду окунать будешь? — рассмеялся Тайбохтой. Марфа рассказывала ему про обряд крещения. — На озере мы были вместе, священную Гору Духов дитю показали, чего еще?

— Помнишь, я про своих родителей рассказывала? Разной они веры были, но любили друг друга. Если любишь, принимаешь человека каким он есть.

В чуме повисла долгая, тягучая тишина. Тайбохтой нарушил ее первым.

— Потому Тайбохтой и отпускает Локку. Потому что любит.

Он отвернулся, чтобы она не заметила слезы у него на глазах.

— Лошадь твою сегодня с юга привели, — уводя разговор от опасной темы, суховато сообщил он. — Завтра езжай на рассвете, к вечеру до перевала доберешься, ночи сейчас теплые, сможешь там на привал встать. Костер разжигай, как я тебе показывал — дольше гореть будет. Если увидишь кого — прячься, ты, хоть и с кинжалом, но с дитем в драку лезть не с руки. В горах змей много — смотри, куда лошадь идет. Кажется, все.

— Не все, — Локка, обвив вождя руками, покрывала его лицо поцелуями. — Прости меня, — шептала она. — Прости.

Тайбохтой с какой-то безнадежной тоской качнул головой.

— Ты ни в чем не виновата. Это ты меня прости.

— О чем ты?

Ни тогда, ни после того как их тела переплелись, ни когда он рывком притянул ее к себе и Локка, упала головой ему на плечо, чуть, ни когда он смотрел снизу на ее разгоряченное лицо, Тайбохтой так и не сказал, за что просил простить его.

Тайбохтой склонился над упавшим юношей. Из груди торчала стрела, но вошла она неглубоко. Крови было много, но он был жив, просто потерял сознание. Вот дрогнули темные, длинные ресницы, шевельнулись красиво очерченные губы.

— Он мертв. — Тяжело взглянув в яростные зеленые глаза девушки, Тайбохтой знаком велел своим воинам отпустить ее, и остяки бесшумно, как и появились, исчезли среди деревьев.

Стойбище еще спало, на востоке едва всходило солнце, когда он подсадил Локку на лошадь.

Локка перекинула через плечо перевязь из оленьей шкуры и Тайбохтой опустил в нее ребенка, на мгновение прижавшись лицом к мягкой щечке, пахнущей молоком.

— Тятя, — потянулись к нему смуглые ручки. — Тятя.

Он сглотнул комок в горле и коротко обнял Локку.

— Все взяла? Ничего не забыла?

Она похлопала по притороченному к седлу мешку, прильнула к его губам долгим прощальным поцелуем.

Коротко заржала пришпоренная лошадь. Когда Тайбохтой нашел в себе силы посмотреть ей вслед, она уже превратилась в черную точку на горизонте — сморгни, и нет ее.

— Ну, нечего рассиживаться, — Аникей Строганов поднялся из-за стола в трапезной. — По коням.

На дворе усадьбы Петр потрепал по холке белую лошадь и легко взлетел в седло.

— Я в голове буду, — предупредил его Ермак, — а ты в хвост езжай, чтобы никто не отставал. Некогда нам с ними валандаться, до Чердыни путь неблизкий, хорошо еще, что по реке на стругах пойдем, все быстрее.

Женщины семьи Строгановых, как заведено, вынесли дружине прощальную чарку.

Анна Строганова, опустив глаза долу, с поклоном протянула чарку Пете.

— Легкой дороги, Петр Михайлович.

Петр выпил, вернул чашу, мимолетно коснулся нежных пальцев.

— Благодарствую, Анна Никитична.

— Возвращайтесь, — беззвучно прошептала она.

— С Богом, — крикнул Ермак из головы колонны, и отряд, выехав из ворот строгановской усадьбы, повернул к реке.

Марфа подвинула поленья, разложенные звездой, ближе к середине костра. Дитеныш спал, наевшись разжеванной сушеной олениной и материнским молоком. Звезды здесь были рядом, казалось, руку протяни, и вот они, на ладони. На перевале было прохладно. Марфа свернулась в клубочек, приткнув к себе дитя. Она вспомнила, как, проезжая мимо большого берестяного котла, о котором говорил Тайбохтой, кинула в него изумруд. Хоть вождь и сказал, что духам много не надо, но Марфа решила поблагодарить их как следует. Как доберусь до Чердыни, подумала она, надо ребятеночка окрестить и по Пете поминальную службу заказать, упокой Господи душу его. А Вассиан поможет мне до Москвы доехать.

В притороченных к седлу мешках была еда и запасная одежда. Чтобы не разгуливать по Чердыни в штанах и парке, Марфа пошла на поклон к матери Тайбохтоя, не с пустыми руками пошла, а с огромным решетом ягод. Та, хоть и шипела как змеюка подколодная, но поделилась куском крапивного полотна. Сарафан и платок из него получились как раз такие, как надо, простенькие и неброские. В Чердыни еще куплю, не унывала Марфа. Заплечную сума с картой, золотом и самоцветами она пристроила себе под голову.

Когда колонна поднялась на холм, Петр обернулся. На горизонте тонкой серебряной лентой поблескивала Вычегда.

— Хорошо, что весна дружная выдалась, — сказал Ермак, подъехав ближе. — Ежели б дожди шли, мы бы тут в грязи по пояс засели.

Дорога на восток хоть и была наезжена, но ям да колдобин в ней не перечесть.

— Я вот что подумал, атаман, — обернулся сотник, — как мы к Чердыни подойдем, дак разделиться надо.

— Это еще зачем? — нахмурился Ермак.

— А затем, что коли мы всей дружиной в Чердынь нагрянем, дак и места на постой там не хватит. Да и как мы станем с остяками разговаривать, коли мирные они?

— Да где здесь толмача возьмешь? — подивился атаман.

— Дак в монастыре Богословском, что от города неподалеку. Там игумен Вассиан, — он остякам Евангелие проповедовал, сам язык знал и монахов кое-каких обучил, — спокойно сказал Петя. — Я когда в Чердыни жил, с ним и познакомился.

— Дело говоришь, сотник, — уважительно присвистнул Ермак. — Так и порешим. Ты с двумя дюжинами дуй монастырь, бери толмача — и в горы. А я с остальными в город заеду, припасы пополним и на перевале встретимся. Покажи карту еще раз.

Петя достал из седельной сумки маленький свиток — единственное, кроме креста, что осталось ему от жены.

— Ну вот, — показал Ермак, — вот тут и соединимся тогда.

Петя кивнул.

Его нашли охотники, промышлявшие пушного зверя. Очнувшись, Петя выдернул стрелу из груди и снова потерял сознание. В другой раз придя в себя, он кое-как дополз до ручья.

Ходить он сам не мог и его привезли в монастырь, перебросив через седло. Он рвался пойти вслед за Марфой, но Вассиан был неумолим.

— Ты и десятка саженей не пройдешь, так что лежи и не рыпайся. Столько крови потерял, — игумен украдкой кашлянул в платок, — что тебе еще месяц, не меньше сил набираться.

Петя уткнулся лицом в подушку и глухо застонал.

— Говорил я кое с кем в Чердыни. Никто не хочет через перевал идти. Дорога опасная, незнакомая, волки, медведи, а остяки могли куда угодно откочевать, ищи их теперь.

— Я сам пойду. — Петя места себе не находил, представляя себе Марфу в плену у охотников, а тут ему говорят, чтоб лежал и не рыпался. Как снести такое?

— Никуда ты не пойдешь. Марфе ты не мертвым нужен, а живым.

— Что ли мне так и прохлаждаться тут, пока жену мою бесчестят?

— Коли так рассуждать, — разозлился Вассиан, — тебе лучше вообще о Марфе забыть.

— Это почему?

— Ежели ты Марфу найдешь, она вовсе не та Марфа будет, какой потерял ты ее.

Петя покраснел.

— Пусть не та, но я должен ее найти.

Вассиан опять закашлялся.

— Один ты за перевал не ходок, да и никто не ходок. Поэтому езжай, как оправишься, в Соль Вычегодскую, к игумену Арсению, там у Строгановых дружина, что на Большой Камень ходит, вот с ними и отправляйся.

— Да кто меня в дружину возьмет? — горько усмехнулся Петя. — Какой из меня воин?

— Хочешь жену найти, и воином станешь.

И он стал.

Волк оскалил клыки и негромко зарычал. Желто-зеленые глаза хищно поблескивали в отблесках костра. Марфа еле сдержала крик, завидев, как второй волк с недоумением принюхивается к непонятному безволосому дитенышу. Левой рукой нащупывая кинжал на поясе, она выхватила из огня пылающую головню, и с силой ткнула ею в ближнего зверя. Тот отскочил и зарычал громче. Волчара, что стоял над ребенком, поднял голову. Марфа, вспомнив, как учили ее — сначала покойный батюшка, а потом Тайбохтой — метнула кинжал. Первый волк захрипел, серый мех на горле окрасился алым. Она выдернула еще одну головню, и второй хищник, повизгивая и скребя когтями по камням, отступил в темноту.

Тяжело дыша, она вернула себе клинок, обтерла, на миг уткнула лицо в испачканные еще теплой кровью ладони: «Господи, за что Ты отнял его у меня? Осиротил, овдовил, обездолил, за что? Какие еще испытания Ты мне приуготовил?»

Ветер прошумел в ущелье, Марфа насторожила слух, и вдруг вспомнились ей те слова, что она помнила с детства.

Отец всегда ей читал на ночь Евангелие или Псалмы, даже когда она подросла и выучилась читать сама. Той осенью, когда уехал Петя, она часто плакала по ночам в подушку, а отец, как и в детстве, заходил к ней с Книгой. В память врезалось, как он, одной рукой гладил ее по голове, а другой водил пальцем по строчкам.

Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя.

Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю.

Баба с младенцем в перевязи, ведущая в поводу лошадь, постучалась в ворота Чердынского Богословского монастыря.

— Что надо? — раздался недовольный голос.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, — сказала Марфа. — Игумена бы мне увидеть, Вассиана.

— Аминь. Преставился отче Вассиан, уже два лета как. А ты что хочешь-то? Ежели милостыни, дак к новому настоятелю иди.

— Спаси Господи. На могилку-то можно зайти, помолиться за душу его?

Она села на прогретую весенним солнцем землю, долго смотрела на темный, чуть покосившийся крест. Мирно причмокивал во сне ребенок.

— Тут дядюшка твой лежит. Жаль, не свиделись вы. И с дедушкой и бабушкой тоже не увидишься, преставились они, сохрани Господь их святые души. Как подрастешь, я тебе про них расскажу.

— За такую клячу сорока копеек тебе за глаза хватит, — поморщился купец. — Скажи спасибо, что вообще беру доходягу твою.

Дочь лучшего знатока лошадей на Москве лишь улыбнулась — лошадка была хоть и невзрачная и невысокая, зато выносливая и спокойная.

— Спаси тебя Господь, — смиренно поклонилась она. — У меня еще немного золота от мужа покойного осталось. Не надо ль тебе?

— А ну покажь, — недоверчиво удивился купец. — Коль эта дуреха, не торгуясь, продала хорошего коня, где уж ей цену золоту знать.

— Муж мой, как пушным зверем промышлял, дак до Большого Камня добирался, оттуда принес. Немного, правда. — Она вытащила из-за пазухи кожаный мешочек.

В том мешочке, что дал Тайбохтой, кроме самородков, было не меньше двух гривен золотого песка. За свою заплечную суму, коли пришла бы нужда, Марфа могла скупить половину Перми Великой. Однако сейчас ей нужна была только изба, коза и пяток куриц — остановиться, перевести дух и понять, как выбраться отсюда в Москву.

Купчина хмыкнул.

— Изба у меня есть свежесрубленная, на берегу Колвы, в посаде. Животину тебе подгонят, и еще десять рублей серебром дам, тебе их ввек не прожить. Ну как, согласная?

— Спасибо, добрый человек, — Марфа опять поклонилась, внутренне передернувшись от шепотка истекающего салом, алчностью и потом купчины: «А как обустроишься, зови, вдовушка, на новоселье-то, я тебе перстенек подарю. Уж больно ты сладкая!».

Метнула кроткий взгляд.

— Бог тебе воздаст за доброту твою!

С холма уже было видно слияние рек и белые стены монастыря.

— Значит, скачи к монахам, — повернулся Ермак к Петру, — и на перевале встретимся. Петя кивнул и отряд разделился. Сотник пришпорил коня и посмотрел на блестящие вдали купола.

На следующий день после похорон Вассиана он уехал в Соль Вычегодскую. Лето было холодным и дождливым. Игумен преставился быстро, у него шла горлом кровь, и, предчувствуя скорый конец, он уговаривал Петю уезжать одному не медля.

Но Воронцов не мог бросить человека, который выходил его после раны, который приютил Марфу. Он сам ухаживал за настоятелем, и в свое последнее утро Вассиан попросил: «Ты меня положи так, чтобы на небо смотреть. Хочется Божий свет с собой унести».

В Соли Вычегодской настоятель Арсений только пожал плечами — в дружину Строгановых со стороны не брали. Всю зиму Петя горбатился на соляной варнице.

Таская пудовые мешки с солью, он окреп, закалился, а кабацкие драки научили его кулачному бою. Пару раз ему ломали ребра, не без того, но к весне по всей Соли Вычегодской не было лучшего бойца — Петя брал не силой, а хитростью и ловкостью.

Летом, как дороги просохли, он взял красного товара и поехал к вогулам. Уж что-что, а торговать владелец «Клюге и Кроу» не разучился. Те только пожимали плечами — на Большой Камень никто не ходил. Петя уж совсем собрался идти на восток в одиночку, но тут подвернулся Ермак со своей дружиной, и Петр облегченно выдохнул — еще немного, и он увидит Марфу. Он не верил, что она мертва — не ее ли он видел во снах почти каждую ночь, коротко стриженую, зеленоглазую, с крохотными веснушками на щеках.

Марфа жива, она не может, не умеет умереть.

Марфа оглядела чистую избу, взяла за руку дочь. «Пойдем, на курочек посмотрим. Видишь, какая красивая. Позови ее, скажи ко-ко-ко».

Малышка старательно выговорила «ко-ко-ко», несказанно удивившись, что к ней засеменило несколько птиц.

— Ку-ра, — тыча пальчиком в пеструшку, похвасталась матери девочка. — Кура ко-ко.

— Ты ж моя умница, ты моя касаточка! — Марфа присела на корточки, привлекла к себе девчушку, поцеловала. — А козочку пойдем посмотреть?

Детская ручка несмело потянулась белоснежной козочке: «Ота?»[23]

— Ота, только маленький, — рассмеялась Марфа. — Пойдем на базар, муки возьмем, хлебушка испечем. Ты ведь и не пробовала его никогда, а он вкусный, прямо как ты!

— Смотри, — подтолкнул дружинник приятеля, с которым шатался по базару, дожидаясь, когда атаман договорится с купцами. — Девка какая, прямо слюнки текут!

Второй посмотрел на девку, покупавшую муку, и выпятил нижнюю губу. На руках она держала малое дите.

— Да уж, я б тоже не отказался ее пощупать.

— Дак за чем дело стало?

— У нее дитя на руках, пол-округи сбежится.

— Глотку заткнем, делов-то. Пошли, пока атаман с ними сговорится, уже и вечер настанет. А то уйдет наша курочка, и поминай, как звали.

Марфа сдула со лба выбившуюся прядь волос. Оставлять золото в избе было опасно, она спрятала суму под сарафан, а сейчас в руках у нее, кроме ребенка, было еще четверть пуда муки, лук и квашеная капуста для щей. Ноша оттягивала руки, поясница отламывалась.

Марфа свернула в узкий, грязный проулок передохнуть.

— Эй, милка, — раздался сзади голос с ленцой, — не хочешь ли в гости пригласить, хлебушком свежим попотчевать?

— Проходи своей дорогой, добрый человек, я честная вдовица, нет у меня для тебя ничего, — сухо сказала Марфа, не разгибаясь.

— Дак и мы честны молодцы. — Два здоровенных детины при мечах встали рядом — один перед Марфой, другой — за ее спиной.

— Ежели вы честны молодцы, то пройти дайте. — Под сарафаном у нее был кинжал, однако она помнила слова Тайбохтоя: «В драку не лезь, дитя у тебя».

— Плата за проход, — сально улыбнулся тот, что стоял впереди нее, загораживая путь. — Поцелуешь — пропущу.

Стоявший сзади вдруг шлепнул ее пониже спины, масляно ухмыльнулся: «Ровно железо там у тебя, аж руку отбил».

У Марфы на глаза навернулись слезы, боярская дочь, она в жизни не сталкивалась с таким обращением, даже подумать не могла, что бывает такое. На Москве этим двоим уже бы руки отрубили, никто не смел касаться дочери ближнего боярина царского. Был бы жив Петя, в жизни не позволил всякой швали даже пальцем ее тронуть.

Нет у тебя ни отца, ни мужа. Сама за себя стой.

— Люди добрые, — сказала она заискивающе, — Пошто вдову с сиротой обижаете?

Тот, что стоял перед ней, протянул руку и выхватил у нее ребенка. Раздался детский плач.

— Отдайте дитя, — непослушными губами сказала Марфа.

— Будешь послушна — отдадим, — блудливо ухмыльнулся первый. — Что ломаешься, чай не девка, вон вставай к забору, да пригнись чуток. Дело простое, а она разговоров на версту развела.

— Да что ты с ней цацкаешься! — Задний одной рукой облапил Марфу, другой стал задирать ей сарафан. Ребенок заходился в плаче. Марфа яростно вонзила зубы в руку, что лезла ей за ворот.

— Ах ты!.. — Насильник выругался от неожиданности, оттолкнул ее. Марфа полетела лицом в грязь. Он навалился сверху, намотал ее косы себе на руку. Первый посадил ребенка к забору, поторопил подельника: «Давай быстрей, и так проваландались с ней сколько. А потом я».

Ермак издалека услышал отчаянный детский плач. Он резко осадил жеребца — из проулка выполз замурзанный орущий младенец.

Атаман соскочил с коня, подхватил дитя на руки. Крик усилился.

— Ну, ну, будет тебе, — растерялся атаман. — Не ори, оглушил ведь! Матка твоя где, как она тебя на улицу отпустила, мелочь такую?

Ребенок, исходил на крик, извивался, вырываясь. Из-за угла послышался сдавленный женский вопль и приглушенная ругань.

Свободной рукой атаман выдернул из-за пояса меч.

Марфа задыхалась под тяжестью разгоряченного мужского тела, от которого нестерпимо разило немытостью и похотью, ее лицо и косы были облеплены грязью, из последних сил она смогла закричать. Внезапно тяжесть исчезла, она услышала плач дитяти и заставила себя встать, — хотя голова кружилась и руки, — она посмотрела на свои пальцы, — тряслись. Высокий плечистый мужик с черной курчавой бородой передал ей младенца и Марфа сразу, даже не думая, что вокруг нее трое мужчин, — дала ему грудь.

Чернобородый засунул меч в ножны и процедил сквозь зубы: «Кровью вашей своего клинка поганить не буду». Марфа моргнуть не успела, как первый обидчик отлетел к забору, и завыл, ощупывая сломанный ударом мощного кулака нос. Второй попытался было убежать, но ее спаситель едва щелкнул кнутом, и тот, как подкошенный, рухнул на землю.

Чернобородый ударил его ногой в лицо, насильник, заскулив, выплюнул несколько зубов.

— Чтобы, как вернусь, духу вашего на дружине не было, — сказал чернобородый и повернулся к Марфе.

— Сама пойдешь, или довезти тебя?

— Сама, — судорожно кивнула Марфа и вдруг разрыдалась.

Чернобородый сокрушенно покачал головой, легко подсадил Марфу с ребенком в седло, сам сел сзади. — Что ж ты одна по улицам с дитем шастаешь? Куда только мужик твой смотрит?

— Вдовая я, — шмыгнула носом Марфа.

Чернобородый помолчал.

— Показывай, где изба твоя. Баня есть у тебя, вдовица?

— Есть. Я как раз хотела дров наколоть, когда с базара вернусь.

— Это ты брось, найдется кто посильнее тебя с дровами управляться.

Спрыгнув с коня, он помог ей сойти на землю. Марфа едва доходила головой ему до плеча.

У него было обветренное жесткое, неулыбчивое лицо, вокруг карих глаз разбегалась едва заметная сеточка морщин.

Будто прочитав ее мысли, он вдруг улыбнулся широко.

— Тебя как зовут-то?

— Марфа Федоровна.

— А меня Ермак Тимофеевич. Слышала про дружину Строгановых? Я там атаманом, за Большой Камень мы идем. Так вот, Марфа Федоровна, тебе что с базара надобно было?

— Муки, да капусты с луком, хлеб хотела испечь, да щи сварить. — Она вздохнула. — Теперь опять идти придется.

Ермак осмотрелся.

— Знатная у тебя поленница, и топор справный. Ступай, Марфа Федоровна, в избу, отдохнуть тебе надобно. Как проснешься, баня истоплена будет. На базар не ходи, ни к чему тебе это.

— Да я дитю хлеба хотела… — начала Марфа.

— Сказал, спать ступай. — Ермак взялся за топор.

Когда Марфа проснулась, у печи стоял мешок с мукой, и еще какие-то свертки. Она выглянула в окно, Ермак как раз седлал коня.

— А, вдовица, — улыбнулся он. — Ну хозяйничай.

— Спасибо тебе, добрый человек, дай Бог здоровья, что не оставил меня.

Он взглянул на нее, будто хотел что-то сказать, но передумал и молча выехал из ворот.

Петя поднял глаза от холки коня и увидел перед собой горы. Он и раньше видел их — покойный герр Мартин часто возил его с собой в Италию, но здесь они были совсем не похожи на веселые, зеленые склоны, что Воронцов помнил с детства. Эти уходили ввысь черными, суровыми уступами скал и небо здесь было другим — темным, набухшим грозовыми облаками. Он положил руку на холодную рукоять меча, метал приятно холодил пальцы — ни разу еще не подвел его клинок Федора Вельяминова.

Следующей зимой он нанялся охранять купеческие обозы — Строгановы свою дружину держали при себе, а торговля в Соли Вычегодской была оживленной. Вся та зима слилась для него ровно в единый, долгий день — слепящий снег, полозья саней, топот конских копыт, дым и угар ямских изб, водка и кровь.

Тогда он научился сносить голову с плеч и одним взмахом клинка распарывать человека.

Той зимой ему не снились ни родители, ни сестра, одна только Марфа. Это были мучительные, не приносящие облегчения сны. Ночами он старался не думать о ней, и лежа в темноте, упрямо повторял про себя наизусть выученные в детстве строки Овидия, или вычислял в уме проценты, но когда наваливался сон, в нем неизменно присутствовала Марфа. Он просыпался весь в поту, тяжело дыша, и стискивал зубы, в ожидании, когда уйдет боль, сковывающая все тело.

Всадники направили коней вверх. В преддверии скорого дождя в небе кружили, хрипло перекликаясь, беркуты.

— Хлебушек, — Марфа отломила еще теплую горбушку и дала дочери. Малышка, чистенькая, распаренная после бани радостно потянула корочку в рот.

— Вкусно? А вот давай-ка молочка попьем, нам его козочка дала. — Марфа налила немного молока в деревянную ложку. Глаза ее на миг затуманились, вспомнилось давнее, из той, другой жизни.

— Сама! — боярышня вырвала у матери серебряную ложку и постучала ей по столу. — Я сама!

— Что за шум? — спросил вошедший в светлицу высокий, широкоплечий мужчина.

— Да вот, — усмехнулась Феодосия, — дочь наша сама кашу есть желает, выросла уже.

Марфа скосила на отца зеленый, хитрый глаз.

— Дай-ка ее сюда.

Марфа вдохнула запах конского пота, железа, сильный, мужской запах, и потерлось головой о большую отцовскую руку.

— Ну, показывай, как ты сама умеешь? — Федор подвинул ближе горшок с кашей. Марфа засунула в него ложку и осторожно понесла ее ко рту.

— Сама! — облизнувшись, сказала она. — Сама!

Феодосия рассмеялась, обняла мужа и дочь, так Марфа так и запомнила их — таких родных и счастливых, когда они были все вместе.

— Кура де? — дочь сонно тыкалась мордашкой матери в грудь.

— Кура спит уже, бай-бай, вечер на дворе. И ты спи.

— Пать…

Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!

Прийди, котик, ночевать, Наше дитятко качать.

Ермак, прислонясь к крыльцу жадно слушал доносящийся до него нежный голос.

Убаюкав ребенка, Марфа уложила ребенка вышла на двор, ахнула: «Ермак Тимофеевич!»

— Нам завтра к Большому Камню отправляться, вот, заехал посмотреть, все ли ладно у тебя, — он отвел глаза.

— Да все хорошо, спаси тебя Господь. Уж и не знаю, как благодарить тебя за доброту твою.

На Чердынь опускался низкий, огненный закат. В воздухе метались стрижи, мычали коровы, с реки тянуло свежей водой.

— Ну, прощевай, Марфа Федоровна, к дружине мне ехать надо, — с сожалением сказал атаман, глядя в сторону.

— Дак может, Ермак Тимофеевич, хоть потрапезничаете? Что ж голодным отправляться?

— Спасибо, коль не шутишь, — облегченно улыбнулся атаман и зашел в горницу. Ребенок мирно спал в привешенной к очепу перевязи, легкий ветерок чуть колыхал занавеску, и вся изба, чистая, выскобленная, пахла сытостью и покоем.

— Хороши щи у тебя. — Ермак потянулся за хлебом. Марфа подвинула ему свежеиспеченный, еще теплый каравай.

— Дак как ты располагаешь, Марфа Федоровна, с дитятей так одна и куковать? Молода ты еще, сколько лет-то тебе? — атаман достал флягу, протянул. — Будешь?

— Я молока лучше, — она покачала головой. — А лет мне осьмнадцать скоро будет. — Марфа отпила из кружки и просто взглянула на Ермака. Того пробрала дрожь, никогда прежде не видел он таких глаз, вроде чистые и прозрачные, а приглядись, ровно чаруса на болоте, ступишь и пропадешь.

— Мужа тебе надо, — сорвалось вдруг с языка.

— Да я и сама знаю, даст Бог, найдется человек хороший, что с дитем меня возьмет.

Ермак представил, как сносит голову мечом этому хорошему человеку, чуть полегчало. Он поднялся из-за стола.

— Ну, благодарствую за хлеб, за соль. — Он посмотрел на хозяйку и в голове у него будто помутилось. Повалив лавку, атаман шагнул к Марфе. Веснушки у нее на щеках потемнели, она неуловимым движением сбросила с головы платок, тугие бронзовые косы упали за спину. Ермак взял ее за руку. — Ты подумай, Марфа Федоровна, может, не ждать тебе кого-то еще?

Она запунцовела, опустила глаза. Ермак притянул ее к себе, и прежде чем поцеловать, хрипло выговорил: «Я весь здесь, перед тобой».

Ее губы были горячи, ровно летнее солнце.

Широкая лавка отчаянно скрипела. — Дитя-то не разбудим? — задыхаясь от желания, прошептал Ермак. Марфа качнула головой.

— Она спит крепко, вот только… — она замялась.

— Только что? — Ермак прижался к теплому плечу.

Она подобрала сброшенный платок, прикусила его за угол. Он понял.

— Я тебя поберегу, — пообещал атаман. Она благодарно кивнула, глядя на него расширившимся, кошачьими — один зрачок, — глазами.

— Ты всех, что ли, венчаться зовешь? — Марфа, отдышавшись, опершись на локоть, озорно взглянула на Ермака.

— Кабацких девок нет, конечно, — он рассмеялся, привлек ее к себе. — Однако ж ты честна вдовица, а коли нас бес попутал…

— И какой бес! Поболе шести вершков будет, — Марфа провела рукой по его животу вниз и с хитринкой взглянула на вмиг покрасневшего Ермака.

— Бесстыжая ты баба, Марфа, — сконфуженно фыркнул тот. — Дак вот, надо грех наш венцом покрыть. Сейчас я за Большой Камень схожу, — он говорил, а сам покрывал ее всю поцелуями, не мог оторваться, — а ты меня жди. Вернусь, повенчаемся и отвезу вас в Соль Вычегодскую. Там у меня дом крепкий, хозяйство, Строгановы для своих людей денег не жалеют. Пора мне и осесть на одном месте, четвертый десяток уже, не век же мне бродяжить.

Его рука скользнула от маленькой груди вниз, и дальше в жаркое распаленное лоно.

Она застонала.

— Нравится? — Стараясь не терять головы, пробормотал Ермак. — Ты не гляди, что я сейчас тебя берегу, это заради того, что не венчаны мы пока, невместно тебя с дитем оставлять, вдруг случится со мной что. А повенчаемся, дак ты сразу понесешь, поняла?

Она, не открывая глаз, кивнула, ее приоткрытые губы пьянили атамана сильнее любого хмеля.

— Видишь, как, — он обстоятельно укладывал ее на лавку. — Я дружине своей завсегда говорю, у кого бабы и детки дома, те дома сидите, нечего сирот плодить. А сам вот сразу и женой, и дитем обзавелся. Для меня розни нет, раз твое оно, значит и моим будет.

Он провел губами по ее ноге, — от маленьких пальчиков до круглого колена, и выше. — Ровно жемчуг у тебя тут, — Ермак жадно вдыхал ее запах. — Жемчуг и мед.

Ермак проснулся от яркого солнечного цвета и гомона птиц. Марфы рядом не было, смятый сарафан, что лежал на полу, пах лесными травами. Он приподнялся на лавке и увидел, что она сидит за столом, к нему вполоборота, и кормит ребенка. Теплый свет играл в бронзовых косах, рубашка сползла с нежного, белее белого, плеча, ребенок приник темной головкой к ее груди.

Атаман подошел неслышно, обнял ее и шепнул: «Будущим летом мне дитя принесешь».

Она, чуть повернув голову, прикоснулась губами к его руке.

— Вот, смотри, еда тут — Марфа убрала грязную посуду и уложила остатки еды в его суму.

— Путь до гор неблизкий, проголодаешься, пока доберетесь. Ну, иди с Богом.

— Гонишь меня? — он усмехнулся в бороду, посадил Марфу к себе на колени.

— Ты ж сам говорил, что тебе надо.

— Надо. — Он с сожалением вздохнул. — А ты меня жди, вернусь, под венец пойдем.

Гнедой умчался в сторону голубых гор. Проводив его взглядом, Марфа вздохнула, подхватила дочь на руки, поцеловала мягкую щечку. — Пойдем в церковь. Окрестим тебя.

— Значит, раб божий Петр, — записал священник. — Помянем, как положено. — А что ж, у тебя дитя некрещеное все это время было? Больше года ведь уже.

— Дак в лесах, — повинилась Марфа, опустив голову, — где крестить? А сейчас муж у меня преставился, упокой Господи душу его, — она перекрестилась, — одной с дитем в лесу страшно, вот я и вернулась в Чердынь.

— Другого мужа тебе надо, — сердито пробормотал батюшка, смерив ее взглядом с головы до ног. — Ты сама дите еще, да еще и с приплодом, куда тебе одной. Над тобой молитву очистительную не читали, конечно? Хотя ясное дело, в лесах не почитаешь. Ладно, пошли в храм. — Пропустив Марфу вперед и глядя ей в спину, он подумал, что такая долго одна не засидится, уж больно хороша, невместно и смотреть-то.

В восприемники взяли дьякона и старушку вдову, что пекла просфоры.

Марфа слушала скороговорку батюшки, и вдруг усмехнулась про себя — ее-то саму крестил митрополит Московский, в Успенском соборе Кремля, под звон колоколов, в золотой, изукрашенной самоцветами купели, и восприемником ее был государь Иван Васильевич.

Мать рассказывала, что в честь крещения неделю подряд раздавали богатую милостыню по всем московским церквям и монастырям, а в городской усадьбе Вельяминовых перегородили Воздвиженку для конных и пеших — полтысячи приглашенных на празднество не могли все одновременно усесться в трапезной, и столы вынесли на улицу.

Рядом с ее ногой пробежала мышь. Марфа посмотрела на помятую, погнутую купель, на паутину в углах церкви.

— Заснула, что ли? Звать дитя как?

— Феодосия.

— Крещается раба Божия Феодосия во имя Отца, аминь.

Девочка, почувствовав воду, не заплакала, а весело засмеялась.

Отряды встретились на полдороге к перевалу.

— Все тут путем у вас? — спросил атаман, спешившись. — Толмача взяли?

— Да нет, — Петя помрачнел. — Говорят, как Вассиан преставился, никто больше к остякам и не ездил, боятся монахи, что не справятся, а еще и дорога опасная, незнакомая. Не отпустил никого настоятель.

Ермак потянулся.

— И без них поговорим, у нас полсотни клинков, как все зараз заговорят, и толмач не понадобится.

— А ежели мирные они? — Петя, поворачивая над костром ощипанную птицу. — Что ж сразу мечами-то махать?

— В Чердыни говорят, уж два года как не видели их, раньше они торговать приходили, а теперь затаились. Не нравится мне это, неспроста, чую.

— Думаешь, правы Строгановы, что с татарами остяки соединились?

Атаман вытащил фляжку, — Мы ж по-серьезному еще и не совались за Большой Камень. Что при государе Иване Великом, что сейчас, так, только воду трогаем. А надобно в нее по горлышко заходить и плыть. Только для этого не полсотни клинков надобно, а поболе.

— Как на Чусовую пойдем, так надо еще народ в дружину набрать. — Петя разрезал птицу кинжалом. — Следующей весной двинемся?

— Как реки вскроются, так и двинемся. Я к той поре повенчаюсь уже, — довольно ухмыльнулся Ермак.

— То-то я смотрю, ты из Чердыни приехал, ровно кот, сметаны отведавший.

— А и верно, сметаны, — немного сконфузился атаман. — Бабу нашел добрую, Петр.

Сотник присвистнул.

— Шустрый ты, Ермак Тимофеевич.

— Дак там такая баба, что не зевать надо, а то уведут. Красавица каких поискать, хозяйка что надо. Совсем молодка, двадцати нет, с дитем, правда, а муж ейный преставился тем годом. Как я ее встретил — не поверишь. Наши же дружиннички снасильничать ее хотели, паскуды. Я их выгнал к бесам, а остальным велел честных девок да женок не сметь трогать, а то какая ж слава тогда о нас пойдет? Так вот, еду и вижу — дите выползло на дорогу, рыдает, и бабий крик несется. А дальше все само как-то.

Петя помотал головой, будто отгоняя какое-то воспоминание.

— Пойду, гляну, что там впереди, тут такие склоны, лошадям бы ноги не переломать.

Он спустился к ручью, и сел, глядя на весело бегущую воду. Все эти два года Петю Воронцова грызла одна мысль — окажись он сейчас перед покойным Вельяминовым, не смог бы поднять глаз. «Что я за муж, коль жену не уберег?» — казнил он себя дни и ночи напролет. И каждый день ему вспоминался Степан, сидевший у камина в кабинете Клюге.

Пете было семнадцать, и он еще никогда не видел брата таким. Герр Мартин умер месяц назад, и Степан не успел прийти в Плимут к его похоронам. Вернувшись с кладбища, он постучался к брату: «Петька, разговор есть».

Степан пил мало, и редко что крепче пива, но сейчас перед ним стояла бутылка с прозрачной жидкостью.

— Тебе не предлагаю, — бросил он младшему. — Мал ты еще.

Петя слушал Степана, а потом непослушными губами спросил: «И вот ты сам, этими руками?»

— Сам, да. — Степан посмотрел на серебряный бокал, и с размаха запустил его в стену.

— Она меня от испанского ядра закрыла, а я ее своей рукой… Она мне жизнь спасла, она меня ждала все эти годы, эх… — Воронцов-старший посмотрел на пустую бутылку. — Принеси там, у герра Мартина, в сундуке.

Степан налил себе еще и, после долгого молчания, вздохнул: «Не уберег, не сумел уберечь. И кто я после этого?»

Петя поднял голову — с привала, донесся крик.

Он быстро взбежал вверх, дружинники как раз поднимали луки. В полусотне саженей по каменистому склону взбирался человек. Петя присмотрелся и похолодел — смуглое, с миндалевидными глазами лицо, волосы, заплетенные в косу. Стрелы посыпались на склон, а остяк все продолжал взбираться — еще немного, и он скроется в нагромождении камней.

— Он нам живым нужен, — тихо предупредил Ермак.

Петя аккуратно прицелился, вспомнив наставления английских лучников, стрела описала красивую дугу и вонзилась беглецу в ногу, как раз под колено.

— Ну, сотник… — только покачал головой атаман. — Белку в глаз, небось, бьешь.

— Бывало и белку, — пожал плечами Петя.

Пленник, закусив губу от боли, смотрел, как ему перевязывают ногу.

— По-нашему, он, конечно, не умеет, — хмуро сказал Ермак.

— Зачем пришли? — Остяк говорил медленно, коверкая слова. — Стрела зачем?

Ермак наклонился над ним: «Стойбище твое где?»

Остяк закрыл глаза и отвернулся. Атаман зло пнул его в раненую ногу, но ответа не добился.

— Не скажет он, — вздохнул Петр.

Ермак решительно направился к костру.

— Сними тряпку, — приказал он Пете, вернувшись. Лезвие кинжала отливало красным.

— Сам снимай, — Воронцов выпрямился. — Я раненого пытать не буду.

— Сотник, — прорычал Ермак. — Ты говори, да не заговаривайся.

— Помнишь, атаман, я тебе в Соли Вычегодской говорил, что многие хотели мой язык укоротить, да не вышло у них? — Петя посмотрел прямо в глаза Ермаку. — И у тебя не выйдет. Честь свою ронять никому не позволю. Коли хочешь себя унизить, я тебе не помощник.

Ермак в бессильной ярости воткнул кинжал в землю.

— По коням! — Вскочив в седло, он обернулся к Пете. — Ежели ты такой добрый, вот и тащи на своем седле.

К вечеру похолодало. Узкая тропа взбиралась вверх, камни вылетали из-под копыт. Дул резкий северный ветер и невозможно было представить, что на равнине распускаются листья на деревьях и поют птицы. Здесь только иногда по скалам пробегал легкий соболь, да в вышине за тучами перекликались беркуты.

— Все ж на реке веселее, — Ермак поежился. — Хоть и на веслах придется идти, а все равно и быстро, и можно под ноги не смотреть. А тут чуть зазеваешься и — в пропасть.

На перевале было совсем зябко, весной и не пахло. По правую руку возвышалась уходящая в темные облака гора.

— Смотри-ка, что это? — указал Ермак Пете.

На кромке скалы стоял большой берестяной котел.

— Духам, — неожиданно отозвался пленник. — Подарки.

Один из дружинников, услышав это, спешился, и, подойдя к котлу, перевернул его.

— Нет! — закричал остяк неожиданно сильным голосом. — Духи смерть!

Ермак ухмыльнулся.

— Не верим мы вашим духам, мы православные христиане, а не инородцы какие.

— Изумруд! — вдруг заполошно крикнул один из дружинников. Все недоуменно переглянулись. По склону скатывалась всякая дребедень — черепки, ломаные стрелы, камни. — Смотрите, изумруд!

— Не сметь! — проорал Ермак, приподнимаясь в стременах. — Стоять на месте!

Однако было поздно, парень уже несся по обрыву вслед за камнем. Дружина спешилась, и самые смелые заглянули вниз. Остроглазый дружинник уж было нагнал изумруд, как вдруг оступился, рухнул как подкошенный. Послышался короткий, исполненный боли вопль.

Изумруд докатился до крохотного ручья, там и канул.

— Он еще жив, — тихо сказал Петя, глядя на то, как дергаются переломанные ноги дружинника, и расплывается кровавое пятно под его головой. — Я спущусь.

— Не вздумай. — В голосе атамана прозвучали непререкаемые нотки. — У нас не так много людей, чтобы ими разбрасываться. Ночью холодно будет… — он не договорил.

— Духи смерть, — торжествующе оскалился остяк. Ермак, развернувшись, ударил его кулаком прямо в этот оскал.

Стоны умирающего утихли только к полуночи.

— Даже не похоронить его, как должно, — Петя сокрушенно отхлебнул из фляжки.

— Как вернемся, помянем по-христиански. — Ермак перекрестился. — Упокой, Господи, душу раба Твоего Иоанна.

— Аминь. — Петя натянул на себя попону, ночь была почти морозной. Даже звезды здесь блестели совсем не так, как на равнине, они казались острыми и колючими, как и камни вокруг, как и вся земля.

— Неприветливо тут, — вторя его мыслям, будто прочитал их, сказал Ермак. — Ты сам откуда?

— Ярославский я.

— А я с Северной Двины, Борецкой волости. Прадеды мои с Новгорода на север пришли. — Атаман помолчал. — Коль ты волжанин, поймешь меня, у нас тоже, и леса, и снега, однако ж все свое. А тут чужое.

— А зачем нам чужое? — Петя зевнул. — Мало, что ли до Большого Камня места?

Ермак расхохотался.

— Ты как дитя мыслишь, ей бо, но не вечно ж в колыбели лежать, когда-то на ноги пора вставать. Встает и идет. Тако же и мы, пошли и не остановить нас теперь. И тоже, — он вздохнул, — как дитя падает, и нос себе в кровь разбивает, так и мы, еще не все умеем. Но никоя сила на месте сидеть не заставит, это, сотник, я тебе говорю. — Атаман кивнул на спящую дружину. — Да вон хотя бы они, думаешь, хоть один из них теперь, как воздуха сибирского глотнул, дома на печь ляжет? Ты ж Волгой дышал, знаешь, каково это.

— Знаю, знаю. — Петя протянул Ермаку флягу. Тот отхлебнул и устроился поудобнее на попоне.

— Давай спать. Хоть бы мне свою голубку во сне увидеть, не поверишь, скучаю за ней, спасу нет.

Перед рассветом Петю разбудил шум. Он нашарил кинжал, и приподнялся — остяк, припадая на раненую ногу, медленно, неуклюже ковылял к густому лесу, что рос на склоне горы. В густом тумане он казался тенью. «Пусть его», — подумал Воронцов.

— Атаман! — раздался крик от костра. — Смотри, убег!

Ермак вскочил, на ходу бросил Пете: «Стрелы не трать, он далеко уже, я его сам приведу.

У костра Петя узнал, что остяк, перетерев путы, задушил одного из дружинников.

— Кровью умоешься, гнида. — Ермак перетянул пленника кнутом по спине. — Только сначала могилу товарищу нашему выроешь и себе заодно.

— Духи смерть, — упрямо сказал остяк.

Когда обе ямы были готовы, дружина собралась для погребения. Прочитали молитву, поставили сбитый из двух бревен крест. Ермак обвел людей тяжелым взглядом.

— Теперь поняли? Никого не жалеть, только так Сибирь нашей станет. — Он подошел к Пете и повелительно кивнул на лежавшего головой на скале остяка.

— Отродясь я свой меч убийством безоружного не пятнал, — заходив желваками, негромко ответил сотник. — И тебе, атаман, не пристало, не палач ты, а воин.

— Язык прикуси, сотник, — прошипел Ермак, и повернулся к дружине. — Есть охотники?

Несколько человек выступило вперед. Петя подумал, что, кроме него и Ермака, вряд ли кто сможет с одного удара отрубить голову человеку.

Серый, плоский камень и земля вокруг были залиты кровью, кого-то уже рвало в кустах, а меч все поднимался, опускаясь в зияющую рану. Темные, узкие глаза продолжали жить. — Петя не выдержал, достал меч, отогнал очередного горе-добровольца.

Голова пленника покатилась по каменистому откосу в ущелье.

Ермак натянул поводья. «По коням!».

Они ехали рядом и после долгого молчания атаман сказал: «Ты, если со мной что случится, отряд обратно приведи. Ну и там, — он показал рукой на восток, — помни, коли кто ранен тяжело, даже я, то мы их обратно не берем».

— Коли ты будешь ранен тяжело, я во главе дружины встану. А я раненых на поле боя не оставляю, атаман.

Ермак, ничего не ответив, направил коня в голову отряда.

Перед ними простиралась огромная, покрытая вековым лесом равнина. Темной зеленью переливались деревья, в рассветном голубеющем небе кружили черные стаи птиц.

Петя подъехал к Ермаку, кивнул на восток, туда, где вились дымки костров.

— Вижу. Ты посчитал, сколько их?

Петя прищурился.

— Десятков семь, и это только то, что деревьями не закрыто.

— Там, конечно, бабы, дети, но ведь это те же десятков семь воинов, — Ермак хмыкнул. — В Чердыни говорили, что нет у остяков мечей, только луки со стрелами, да копья. И безлошадные они.

— Однако целятся метко. Как будем подходить, надо хороших лучников вперед пустить, меня, например. Ежели с седла стрелять в человека, что на земле стоит, то у нас выигрыш будет.

— А если они в деревьях спрячутся?

— Все равно мы быстрее будем.

— Добро, бери с десяток тех, кто стреляет получше, и поезжай. А мы за вами. Может, и не придется нам мечи обнажать.

Воронцов коротко кивнул и подозвал к себе дружинников.

— А я тебе говорю, — мать чистила рыбу, и Тайбохтой по движениям скребка понимал, что она в ярости, — женщину тебе надо. Сыновей у тебя нет, а надо, чтобы были. С этой, — старуха сплюнула в костер, — ты два года прожил, и что? Дочь из-под нее, и ту не получил.

Зачем отпустил ее? Она хорошо рожает, я сама видела, следующим летом тебе бы сына принесла.

Тайбохтой поворошил дрова в костре.

— Она до конца моей никогда бы не стала. Тот, — он кивнул в сторону гор, — у нее всегда в сердце будет. Ты присмотрись, у кого дочери с кровями уже, я выберу.

Мать подозвала собак и кинула им рыбьи головы.

— Возьмешь целую, — проворчала она, — чтоб только на тебя смотрела. А эта лиса лисой и останется, что ни делай.

Тайбохтой прислушался, сделал матери знак замолчать. Через пару минут быстро встал.

«Уходить надо. Люди сюда едут, много, на лошадях».

— Не успеем. — Не дрогнув лицом, старуха вглядываясь в едва заметные черные силуэты всадников на горизонте. — Три сотни человек у нас всего. Поднимай воинов, пусть отцы забирают сыновей, и уходите.

— Нет!

Мать резко повернулась к нему, молнии били из ее яростных глаз.

— Уходи! Где ты воинов возьмешь, если вы сейчас все поляжете? На юг идите, найди там людей, и вместе против них — она махнула рукой на закат, — поднимайтесь. Иди, сын — она легонько подтолкнула сына. — Это все она, рысь твоя. Маленькая, слабая, а как заснули мы, она горло нам и порвала. Говорила я тебе, не отпускай ее. Хоть и прикормил ты ее, хоть она и дитя принесла, но душа ее всегда там была, где солнце садится.

Тайбохтой потемнел и без того смуглым лицом.

— Не могла Локка этого сделать.

Старуха на мгновение привлекла его к себе.

— Прощай. Я поклонюсь за тебя духам.

Мужчины несли на руках малолетних сыновей, тех, что постарше шли рядом со взрослыми.

Вождь посмотрел на свои пустые руки и внезапно понял, чего просила Локка в женском святилище.

— Ты знала, — прошептал он. — Локка, лиса моя. Что ты дала Ыленте-Коте, чтобы родить дочь, а? Какую жертву?

Не доезжая сотни саженей до стойбища, Петя придержал коня. Было невыносимо тихо, не лаяли собаки, не плакали дети. Над чумами курились дымки, у костров сушилась на веревках одежда.

Петр Воронцов вдруг почувствовал, как холодеют пальцы. Он всегда был уверен, что Марфа рядом. Два года, горько подумал он и тут же заставил себя вспомнить тот лондонский разговор со Степаном, когда Петя был еще семнадцатилетним мальчишкой.

— Степ, а если бы у Беллы за эти три года дети народились? Ну, — он помялся, — от мужа ее.

— Ты, Петька, пока мал и не понимаешь. Коли ты любишь, так примешь ее хоть с десятком ребятишек, потому как все ее и твое тоже. А если не примешь, то не мужик ты, и нечего тебе рядом с ней делать.

— Мне все равно, — прошептал Петя, и направил коня в сторону стойбища.

— Да что они тянут? — Ермак нетерпеливо вглядывался в равнину. — Я ж велел знак подать. А-а! — махнул он рукой и обернулся к дружине.

Петя обернулся и увидел мчащихся коней.

— Нет, нет! — замахал он рукой, но было поздно.

Дружинники рассыпались по стойбищу, протыкая мечами покрышки чумов, выволакивая наружу плачущих женщин и детей.

— Тут бабы одни, — сказал Ермак, подъехав к Пете. — Вот же, — он выматерился, — увидели они отряд, и воинов увели. Не догнать их.

Петя спешился.

— Пойду гляну, может, они где в засаде затаились.

— Постерегись, сотник, — озабоченно бросил ему в спину Ермак.

Старуха сидела на пороге чума, скрестив ноги. Увидев Петю, усмехнулась, трудно подбирая слова, кивнула: «Живой…».

— Где она? — Петя достал кинжал.

Пусто смотрели темные глаза. «Умерла».

Петя опустился на колени и остервенело воткнул клинок в эту проклятую, пропитанную кровью и смертью, землю. Злорадная тень прошла по лицу старухи. «И твое дитя с ней».

Пете показалось, что он ослышался, и в этот миг старуха как-то странно, будто торжествующе, оскалилась, схватилась за горло, захрипела, повалилась на спину. Из горла торчала стрела.

— Совсем сдурел? Кто позволил? — рявкнул Петя на подошедшего дружинника. Тот непонимающе моргнул.

— Дак где еще стрелять научиться, как не здесь?

— Нечего здесь брать. — Петя подъехал к Ермаку. — Уходить надо.

Атаман похлопал по седельной сумке.

— Золотишко и камни у баб мало-мало нашли, как поискали. Немного, правда, но на первый раз хватит. Да и потом, сотник, дружина сюда долго добиралась, дай им потешиться.

Петя с отвращением застыл, глядя, как дружинники разоряют стойбище.

Давней ночью в Дербенте у него был в руке клинок и он сражался с равными себе — с воинами. А сейчас разгоряченные вооруженные мужики гонялись на лошадях за убегающими женщинами, самые быстрые успели схорониться в лесу, здесь остались матери с грудными детьми и бабы на сносях. Один всадник догнал девочку лет тринадцати и втащил ее в седло.

Девчонка отчаянно царапалась и кусалась, но, получив оплеуху, затихла.

— Атаман, — подъехал к ним дружинник, — может, с собой заберем? — Он кивнул на дрожащую от страха девчонку. — Я бы ее в женки взял.

— Ежели ты каждую бабу инородскую будешь в женки брать, у тебя их скоро с десяток будет, — усмехнулся Ермак. — Не последний поход это. Нечего ее через горы тащить, здесь пусть остается.

Парень сграбастал девчонку в охапку и потащил за чум. Рядом с чумом на земле заходился в крике младенец. Петя откинул полог, потормошил лежавшую без чувств остячку, сунул ей крохотное извивающееся тельце. Она с трудом поднялась, болезненно скривившись, и вдруг разрыдалась, отталкивая Петю. Потом быстрыми пальцами ощупала ребенка, приложила его к груди, зашептала на своем языке. Черная, покрытая кровью и грязью копна волос скрыла от Пети мать и дитя.

У него сжалось сердце. Марфы больше нет, нет и их ребенка.

Тогда у костра, уже засыпая, они лежали в обнимку и Марфа вдруг сказала: «А ведь теперь всегда так будет, да?»

— Конечно. Нас Бог соединил, кто нас разлучить может?

— А я бы, Петька, — Марфа прильнула к нему, и ему стало так тепло, как никогда еще в жизни не было, — я бы за тобой босиком на край света пошла.

Он целовал ее маленькие, жесткие от монастырской работы руки, и они долго молчали, просто слушая дыхание друг друга.

— Поехали, — сказал Ермак, увидев, как дружинники поджигают чумы. — Покуражились и будет.

Кони шли мимо умирающей, с разбитой головой, старухи, мимо собак, вылизывающих кровь с разрубленного лица обнаженной женщины, мимо детей, плачущих рядом с горящими трупами. Совсем молоденькая остячка на сносях, избитая в синеву, плюнула им вслед и что-то прокричала. Один из дружинников хлестнул ее кнутом по лицу, и она упала на землю.

Поднявшись наверх, Петр обернулся. Над лесом стояло зарево огня, стойбище застилал сизый, тяжелый дым. Ветер нес в лицо запах пепла и смерти. Конь коротко заржал, перебирая копытами, оставляя на серой каменной осыпи багровые следы, будто цветы распустились на склоне.

— Да что ж мы еле тащимся! — Ермак было пришпорил коня, но Петр резко схватил его поводья.

— Тут конь твой и сажени не проскачет, ноги переломает.

Ермак тяжело вздохнул.

— Невмоготу мне, хочется в Чердынь побыстрее, сам знаешь почему.

— Да ты влюбился, что ли?

Ермак приостановился, будто вслушиваясь в себя. Кивнул с радостным удивлением.

— По всему выходит, что так. Вот еду и думаю, как она там, голубка моя, все ли хорошо, дитя здорово ли? Вроде и не мое оно, а все одно беспокойно.

— Моя жена тоже красивая была. — Петя вдруг почувствовал, что не может больше нести в себе свое горе.

— Ты женат был? Не знал. — Атаман помрачнел.

— Я молодым повенчался, восемнадцати лет. Родами она преставилась, и дитя тоже, — Петя посмотрел на черные скалы, темный еловый лес на склонах гор и вздохнул. — Ну я и ушел на Низ, а потом сюда попал.

Атаман неловко потрепал его по плечу.

— Встретишь еще ту, что тебе по сердцу будет. Я вон до четвертого десятка дожил, думал, до конца дней буду срамными девками пробавляться, а пропал, как есть пропал. Увидишь ее, сразу поймешь почему.

— Да уж и не знаю, ежели воевать, семьей зачем обзаводиться?

— Смотри, вот я воин, денно и нощно жизнью рискую, и куда я возвращаюсь? Видел же, как я живу, бабской руки нет, все неуютно, холодно, а что за дом, коли пусто в нем? А сейчас привезу бабу с дитем, следующим летом она мне еще одного принесет, вот и будет семья, тепло будет. А дитя у нее смешное, как я утром уезжал… — Ермак осекся, побагровел от смущения, понимая, что сказал лишнее.

Петя молча усмехнулся.

— Ну да, бес попутал, — сердито сказал атаман. — Тебя бы тоже попутал, там такая баба, что мертвый встанет. Ничего, мы сейчас венцом это дело покроем. Дак я не досказал, дитя ейное мне на колени залезло, смеется лепечет «Тятя, тятя!». — Жесткое лицо атамана тронуло подобие улыбки.

— Дак оно и есть, — сказал Петя, — дитя несмышленое, малое, родителя не помнит, ты ему и станешь отцом.

— А все равно, Петр, — помолчав, подмигнул ему Ермак, — не дело это, без бабы-то. Пока встретишь кого, что мучиться-то?

— Да не люблю я девок кабацких, — поморщился Петя.

Той зимой, что ходил он с обозами, дорожные его спутники часто зазывали его покутить да погулять — денег охране купцы не жалели, а кабаков по дороге хватало. Он пил, чтобы заглушить душевную боль, но ни разу, даже уплывал он в беспамятство, не соблазнился он местными красотками, хотя многие были не прочь и просто так провести ночь и пригожим юношей. Пока жива была Марфа, а Петр знал, что она жива, не мог он заставить себя коснуться другой женщины.

Ермак задумался, подивившись Петиным словам. Лицо его неожиданно прояснилось.

— Тогда, как будем в Соли Вычегодской, надо тебе вдову какую чистую найти, хоша и постарше. Все облегчение тебе выйдет. — Ермак посмотрел на запад. — Ох, быстрее бы эти горы треклятые миновать, как спускаться будем, веселей дело пойдет. И вот еще что, Петр, неча всей дружиной в Чердынь тащиться, я сам в город заверну, и нагоню вас потом, с милкой своей. — Ермак рассмеялся, повертел головой. — Погоди-ка, — привстал он в стременах. — Что это там блестит?

— Мне бы только до Казани добраться, мил человек, — умильно сказала Марфа. — У меня и поклажи нет никакой, дитя только да сума заплечная.

Кормщик подергал себя за бороду — настырная бабенка, как прицепилась с утра, так и не отставала.

— Да мне и посадить-то тебя негде, — недовольно сказал он. — Разве что сверху, а вдруг дождь пойдет?

— Дак мы укроемся! — горячо сказала она. — Я сама ярославская, сюда с мужем приехала, а как помер он, что мне тут сидеть, я лучше к семье своей вернусь.

— Ладно, — сдался кормщик. — Завтра на рассвете уходим, ждать тебя не буду, если что!

Марфа протянула ему серебро.

— Храни тебя Господь, что вдову и сироту призрел, по доброте твоей воздастся тебе.

Ермак вернулся в колонну. «Глянь-ка». На раскрытой ладони посверкивал пурпурный камень.

— Там в скале их гнездо целое. Как раз голубке моей на перстенек получится, а то негоже венчаться ее вести без подарка. А ты, Петр, приходи к нам, как в Соль Вычегодскую приедем, моя женка такие щи варит, язык проглотишь.

— Да вот я думал, атаман, дальше податься, — замялся Петя. — С дружиной хорошо, конечно, но меня на Север тянет, к морю Белому, посмотреть, какое оно.

— Красивое, — вдруг зачарованно проговорил Ермак. — Стоишь на берегу, и ровно нет у него ни конца, ни края, как мы на Сибирь вона сейчас глядели. Жаль мне тебя отпускать, но ежели решил, надо ехать. А то давай так, сейчас новых людей наберем, обучи их, а после Успения и отправляйся, а? Согласен?

Воронцов вздохнул и подумал, что серебро в кармане будет совсем не лишним — как бы ему не хотелось побыстрей убраться из этой страны.

— Согласен. Только ты уж не обессудь, ежели кто из новых дружинников жаловаться на меня побежит, ты ведь знаешь, каков я в учении-то.

Марфа спустилась с крыльца, сладко потянулась. Где, как не тут, подумала она, вспомнив темные глаза атамана. На Москве таких не встретишь. Она прекрасно понимала, что толкнуло ее в объятия лихого атамана. Чуть ослабла натянутая струна, что держала ее со времени бегства на восток, захотелось прильнуть к сильному мужскому плечу, почувствовать себя слабой. И хоть той ночью у нее чуть тянуло сердце при мысли о том, как было бы хорошо повенчаться, уехать в глушь, рожать да кормить, и мужа обихаживать, однако не для того она рождена была Марфой Вельяминовой. Тот единственный, за кем она бы пошла босиком на край земли, лежал в земле сырой, а все иные — тут Марфа коротко вздохнула, — для сего не годились.

Так тому и быть. Она засунула под топор сложенную грамотцу.

На горами всходило солнце. Марфа подхватила на руки Федосью и вышла со двора.

— Куда? — Зеленоглазая девочка с любопытством посмотрела на мать.

— На Москву, Фенюшка. Домой.

Маленькая Феодосия радостно захлопала в ладоши. «Домой, домой!».

Атаман, издали увидев широко открытые ворота, нахмурился, почуяв недоброе.

— Марфуша! — крикнул он, заезжая на двор. — Встречай!

В избе было пусто, будто и не жил здесь никто никогда. Утренний ветерок трепал льняную занавеску. Лавка была аккуратно приставлена к столу, печь — холодна, с очепа не свешивалась перевязь. Ермак вышел на крыльцо и огляделся. Животина была сведена прочь, поленница — сложена, на ней лежит топор, а из-под него торчит записка. Атаман развернул ее и, сведя брови, долго смотрел на одно-единственное слово, что было там написано.

Он достал из кармана самоцвет, бережно свернул записку, положил в карман.

— Найду. Землю переверну, а найду тебя.

Эпилог

Москва, август 1568 года

— Не подаем, — сварливо сказал слуга, чуть приоткрывая тяжелые, в три роста человеческих, ворота городской усадьбы Вельяминовых. — Вона, в церковь иди. — Он кивнул на купола монастыря Воздвижения Креста Господня.

Баба с дитем чуть сдвинула назад платок со лба. Дворовый, ахнув, упал на колени.

— Марфа Федоровна! Христом-Богом молю, обознался, помилуйте!

— Ульяна здесь?

— Здесь, здесь, как не быть!

— В крестовую пусть придет.

Марфа сидела в большом отцовском кресле, держа на коленях Федосью, когда в горницу, низко поклонившись, вошла Ульяна.

— Боярышня! — она припала губами к руке Марфы.

— Брат мой где?

— В Александровой Слободе Матвей Федорович, с государем.

— Вот и хорошо. — Это дочь моя, Воронцова Феодосия Петровна, отец ее, — Марфа тряхнула косами, перекрестилась, — преставился, упокой Господи душу его. Пошли кого в монастырь Крестовоздвиженский, пусть год поминают мужа моего покойного. Денег я выдам.

Тако же пусть и брата моего единокровного, инока Вассиана пусть поминают. — Она вздохнула. — Призри его, Господи Иисусе, в милости своей.

Ключница кивнула и осторожно сказала:

— Жалость-то какая, совсем ить молодой Петр Михайлович был…

— На то воля Божья, — сухо ответила Марфа. — Дочь пусть в моих детских горницах живет, мамок, нянек ты уж сама подбери. Я в материнских горницах буду, прибрано там?

— Дак все в порядке держим, Марфа Федоровна, как иначе?

— А что с подмосковной?

— Матвей Федорович велел заново отстроить, вот заканчивают как раз. — Ульяна смахнула слезу с ресниц.

— Ну будет тебе, — мягко сказала Марфа. — Платье там мои, книги, еще что, всё перенесите ко мне, и зачинайте для боярышни Воронцовой одежу шить. Мыльня истоплена?

— К вечеру как раз хороша будет, Марфа Федоровна.

— После ужина пойду. Пару девок отряди, пусть попарят меня как следует, руки-ноги почистят. Ромашки заварите, овсяных высевок для лица, соль с медом замесите, ну, сама знаешь.

— Да не зря за вашей матушкой, благослови Господь душу ее, пятнадцать лет ухаживала, — поклонилась ключница. — Все сделаю.

— Боярышню тоже искупайте, попестуйте, молоко пока ей из рожка давайте, из чаши еще пить не умеет, сейчас учиться будет. Игрушки мои детские из кладовой достаньте, коня там, кукол, тележку. А сейчас подай мне поесть чего-нибудь, груш иль яблок, и пусть возок приготовят, отъехать мне надо, к ужину вернусь. На козлы кого надежного посади. Ну, неси боярышню в ее палаты-то. — Марфа протянула ключнице ребенка, и, откинувшись на спинку кресла, обессиленно закрыла глаза.

Она велела вознице остановиться на холме — отсюда была видна река и поднимавшаяся вверх новая усадьба.

— Храни, Господи, души их святые, — перекрестилась Марфа. — Рече Иисус: аз есмь воскрешение и живот: веруя в мя, аще и умрет, оживет: и всяк живый и веруй в мя не умрет вовеки. — Она нагнулась и погладила теплую, душистую траву. — И возвратится персть в землю, якоже бе, и дух возвратится к богу, иже даде его.

Лодка стояла на том же месте, упрятанная в камышах. Сторожка за три года ничуть не изменилась, была она срублена из векового леса человеком, который равно хорошо владел и топором, и мечом.

Марфа опустилась на колени в дальнем углу и вдруг вспомнила ту ночь перед венчанием, когда родители привезли ее сюда, на пути в Москву.

Батюшка выпрямился и посмотрел на нее.

— Ежели что с нами случится, дак, чтобы тебе из Матвеевых рук не смотреть, сюда приезжай.

Матушка, держа в одной руке свечу, обняла дочь: «Может, и не понадобится оно тебе, однако же запас карман не трет, а кроме нас троих, о ларце этом никто не знает.

Она расшатала широкую половицу и вытащила из-под нее тяжелую шкатулку. Открыв крышку, она долго смотрела внутрь — на склоненном лице играли лучи драгоценностей, тускло поблескивало золото.

Марфа опустила под половицу два мешка, и свернутую карту, что привезла с собой из Чердыни, и поставив шкатулку на место, привела все в порядок.

Вымыв руки в озере, она села на камень, и долго смотрела на серую, спокойную воду.

Марфа, распаренная двумя липовыми вениками, растертая медом и солью, выкупанная в молоке, лежала на широкой лавке в мыльне. Старая ключница расчесывала ей волосы, две сенные девки, вооруженные серебряными, крохотными ножничками, подстригали ногти на руках и ногах.

— Ежели кто из вас, дур, — пригрозила Ульяна, — Марфу Федоровну хоть чуть оцарапает, до конца жизни в хлев отправлю.

— Оставь их, не гомони, — зевнула Марфа. — Так что, брат мой, так и не женился?

Ульяна что-то зашептала ей на ухо.

— Ну, это я знаю, — Марфа посмотрела на свои руки. — Ладно, хватит. Принеси притирание.

Девка побежала за сметаной с желтками.

— Федосья Петровна покупалась, поела, попестовали мы ее, уснула боярышня. Приносить вам ее ночью, али уже отлучать будете? — ключница стала протирать Марфе волосы отваром ромашки.

— Да приносите пока, пока двух не исполнилось, пускай еще на груди побудет, к весне следующей уж отлучу совсем. Пойдем, окатите меня, да и в постель.

Она стояла, выпрямившись, чувствуя, как оживает тело под холодной колодезной водой.

После ключница закутала ее в широкий мягкий летник, и, опустившись на колени, надела на ноги сафьяновые, украшенные жемчугом, домашние туфли.

— Спокойной ночи, Марфа Федоровна, — низко поклонилась Ульяна, подоткнув шелковые, вышитые, легкие одеяла.

— Завтра с утра сядем с тобой, — сказала Марфа, — посмотрим, что там по хозяйству. Ино Матвей Федорович при государе, недосуг ему в бабские дела вступать, да и времени нет у него по вотчинам разъезжать.

— Конечно, боярыня-матушка. Почивайте с Богом.

Марфа, опершись на локоть, открыла матушкиного Овидия и углубилась в чтение.

Федосья Воронцова, широко открытыми глазами смотрела на то, как ключница опускает на ковер плетеную корзинку.

— Смотри, Федосеюшка, — Вельяминова обняла дочь, — это котятки. Выбирай, какой тебе по душе.

Разноцветные котята — от угольно-черного до белоснежного — карабкались по стенкам корзины.

— Мяу? — вопросительно сказала Федосья. — Мне мяу?

— Да, сладкая моя. Тебе котеночка.

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял невысокий, стройный мужчина.

— Ну, здравствуй. Давно мы с тобой не виделись, Марфа.

Интерлюдия

Соль Вычегодская, август 1568 года

Белый конь коротко заржал и повернул к усадьбе, повинуясь уверенной руке всадника.

— Смотрите, — наставлял Петя Максимку и Никитку Строгановых, — когда мишень не шеволится, в нее любой дурак попадет. Чтобы научиться стрелять, надо зверя бить, али птицу.

— Или людей, — вставил одиннадцатилетний Максим.

— Хм, людей тоже. Однако же, Максимка, если решил в человека прицелиться, будь готов к тому, что тебе ответят.

— Дак безоружный не ответит, — рассмеялся девятилетний Никита.

Петр придержал коня, протянул мальчишке лук: «Стреляй».

— В кого? — побледнел тот.

— В меня, — усмехнулся Воронцов. — Я безоружный перед тобой, давай, не робей.

Никита замотал головой: «Не буду».

— То-то же, а зачем тогда ерунду городите? Нет большего бесчестия для воина, чем на безоружного руку поднять.

Максим молчал и что-то сосредоточенно соображал, явно не зная, как задать вопрос.

Наконец решился.

— Петр Михайлыч, а говорят, когда вы через Большой Камень ходили, дак инородцу голову с плеч мечом снесли.

— То дело другое. — Петя помрачнел. — Ежели раненый человек, хоть враг, хоть друг мучается и смерти просит, приходится оружие поднимать. Дай бог, чтобы вам никогда сие делать не пришлось. Ладно, бегите, мечи берите свои, и быстро на конюшню, я там сейчас новых дружинников буду обучать.

— Петр Михайлович, — раздался негромкий женский голос. Петя вздрогнул от неожиданности, посветлел лицом.

— Спасибо, что с детьми нашими возитесь, мужья в разъездах по торговым делам, а нам, бабам, несподручно, что мы в оружии да конях понимаем.

— Дак Анна Никитична, мнеоно в радость только. Это взрослого учить тяжело, а дети быстро схватывают.

Косы ее туго стягивал платок, однако несколько светлых прядей выбились наружу. Она была выше — перед его глазами на нежной, будто сливочной, мочке уха покачивалась жемчужная сережка. Сережка чуть раскачивалась.

— Все равно спасибо, — чуть вздохнула она.

Петя коротко поклонился и пошел к конюшне, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не обернуться. Анна смотрела ему вслед.

Ермак нагнал их, когда Чердынь была уже верстах в десяти позади. Увидев его перекошенное лицо, Петя не говоря ни слова ободряюще коснулся рукой атаманова плеча.

Тот лишь подхлестнул коня и вырвался вперед.

На постой встали в большом торговом селе, с несколькими кабаками. Только после первой бутылки водки атаман сказал: «Спасибо, что в душу не стал лезть, не в себе я был, зарубить мог на месте. Сбежала она.

Петя вопросительно поднял бровь, наполнил стаканы по новой. Ермак отпил сразу половину.

— В избе никого, вокруг никто ничего не знает, была баба с дитем, и нет ее, ровно под землю провалилась. Правда, разузнал я, что на рассвете лодья груженая в Казань уходила, и вроде видели какую-то бабу на пристани. Найду я ее, Петр, найду.

Воронцов усмехнулся.

— Ежели от тебя сбежала, то ищи ветра в поле.

— Это ты меня не знаешь еще, — недобро сощурился Ермак. — Ежели я что решил, так оно и будет. Найду и повенчаюсь. Ну, что, — он опрокинул в себя остатки водки, — пошли, девок возьмем, потом махнемся.

Петя поморщился.

— Говорил же я, не люблю блядву.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Ермак и вдруг витиевато, с перебором длинно, на одном дыхании выматерился. А потом сник. — Ох, Петруша, стояла бы она сейчас передо мной, места живого б на ней не оставил.

— Избил бы, что ли? — удивился Воронцов.

— Дурак, — коротко бросил атаман, поднимаясь из-за стола. — Да я скорее руку себе отрублю, чем на нее подыму. Целовал бы я ее всю, от кончика пальца до кончика косы, а потом встал бы на колени и не подымался более, холопом бы ее вечным был, до смерти моей.

Дверь шумно захлопнулась. Петя наложил засов, вернулся к столу. Посмотрел на бутылку, сел, уронив голову на руки, прошептал горько: «Ох, Марфуша, не отпускаешь ты меня. И не отпустишь, покуда живы мы.

— Так что, — Аникей Строганов посмотрел на карту, — будущей весной на Чусовую?

Ермак кивнул раздумчиво.

— Дружину мы к тому времени обучим, а вам надо тогда до зимы лодьи построить, чтоб, как реки вскроются в апреле, уже быть готовыми. Я людей туда зимой отправлю, нечего зазря грязь в марте месить.

— И вот еще что, — добавил Петя, — надо отобрать несколько человек и сразу карты делать. Мы вот на Большой Камень ходили, так если б не карта, то как слепые кутята бы тыкались. А мы еще и Сибири рисунок сделали, небольшой части, но и то хорошо.

— Вот сам бы и сделал карту, у тебя справно выходит, я видел, — проворчал Строганов. — И что тебя так на Белое море тянет? Нет там ничего, льды одни. Оставайся лучше здесь.

— Да будет тебе, Аникей Федорович, — Ермак стал сворачивать карту, — парень молодой, холостой, пусть его погуляет пока, людей посмотрит, как и что вокруг. А захочет, завсегда вернется, так?

— И то верно, ты, ежели что, Петр, возвращайся, место тебе всегда найдется. Ну, пошли за стол, сыны мои все разъехались, с вами отобедаю, все веселей будет.

Женщина в соседней горнице приложила ухо к стене, побледнела и перекрестилась. — Господи, пусть останется, пусть не уезжает!» Она посмотрела на темные глаза Богородицы в красном углу, упала на колени перед иконой: «Грешна я перед тобой, Матерь Божия, но ты ведь тоже баба, попроси сына своего за меня, пусть услышит молитву мою, хоть бы разок мне с ним повстречаться!

За обедом говорили о делах.

— Если с Чусовой все удачно выйдет, ближе к Большому Камню перебираться, — размышлял вслух Аникей. — Тут, конечно, место родовое, насиженное, однако для торговли лучше поближе к Сибири быть, раз такое дело.

Петя попробовал уху, запах от нее поднимался восхитительный, стряпали у Строгановых отменно.

— По тому, что мы у инородцев видели, — сказал он, — железа у них и нет почти. Правда, лучники они, говорят, хорошие.

— Вот у татар точно мечи есть. И кони, — помрачнел Ермак. — Говорил я вам, Аникей Федорович, с того стойбища охотники все ушли, и думаю я, что на юг.

— К Кучуму ихнему. — Аникей выругался. — Он дань государю не платит, давно уже, а теперь стал еще других инородцев под себя подгребать. Как бы нам, Ермак Тимофеевич, зубы об него не обломать.

— Не обломаем, — сыто отозвался Ермак. — Я на Москве пищалей заказал, сейчас привезут.

— Нарочитых[24] али худых? — спросил Аникей, вытирая тарелку хлебом.

Ермак усмехнулся.

— Уж если ваши деньги тратить, дак с пользой. Нарочитых ручниц взял, они почти на сто саженей бьют, у нас вон Петр Михайлович, — атаман потрепал Воронцова по плечу, — и то на столько из лука не стреляет.

— А завесных[25]? — спросил Воронцов.

— А нам они пока ни к чему. Много коней на лодьях не потащишь, всадники и мечами обойдутся. Тем более затинных[26]— эти только тогда понадобятся, как мы на Сибири станем крепостцы ставить.

— Дожить бы, — вздохнул Аникей. — Думаешь, у Кучума пищалей нет?

— Если и есть, всяко не столько, сколько у нас, мы сильнее будем.

— Анна, — зычно позвал Строганов, — рыбу несите, заснули там, что ли?

День был постный, поэтому подали огромное блюдо с тельным и лещей, чиненых гречневой кашей.

Анна Строганова наклонилась над столом, щеки ее раскраснелись от печного жара, на верхней губе блестели капельки пота.

— Простите, батюшка — еще пуще зарумянилась она, украдкой взглянув на сидевших за столом.

Ермака как обухом ударило, когда увидел он, что синие глаза сотника встретились с ее серыми, да так и не расставались более.

Стемнело, когда Ермак зашел к своему сотнику на огонек.

— Так что насчет вдовы? — Атаман поставил на стол бутыль с водкой. — Сам найдешь, али помочь тебе?

— Не надо мне никого, — буркнул Петя, глядя в окно. На усадьбу наползал по-осеннему влажный туман.

— Ты у нас грамотный, — Ермак разлил водку. — Писание знаешь?

— Ну. — Петя залпом осушил стакан.

— Помнишь от Писания про Иосифа Прекрасного? Не протягивай руки выше себя, а то не только рук, но и головы лишишься.

— А и черт бы с ней, с головой, — вдруг сказал Петя, чувствуя, как теряет он самообладание, что владело им последние три года. — Бывало у тебя, атаман, что смотришь на нее и знаешь, что ежели твоей она станет, более ничего на свете и не надо, ни власти, ни золота, ничего?

— Сам знаешь, что было. — Ермак помрачнел. — Надо было мне тогда утром ее под венец вести, как была, босиком и в рубашке. Тогда не сбежала бы.

— Если сбежала, значит, не любит она тебя, ты уж прости, — вздохнул Петя. — Любила бы, так дождалась.

Ермак хмыкнул.

— Нет, тут другое, сотник. Что — не знаю пока, а как найду ее, так и узнаю.

— Дуйте на конюшню, чистить и седлать лошадей за вас кто будет? В дружине слуг нет.

Мальчишки кубарем скатились по лестнице. Петя стал спускаться вслед за ними.

Внизу с корзиной высушенного белья стояла Анна.

— Давайте помогу, Анна Никитична.

Легко взяв корзину, он понес ее наверх. Обернувшись, он увидел, что Анна идет за ним. Она стояла на ступеньке ниже его и теперь они были одного роста. Ее золотистые ресницы чуть подрагивали. «Петр Михайлович», — чуть слышно вздохнула она. Воронцов обнял ее и поцеловал прохладные, покорные губы.

Сырой лес пах близкой осенью, прелыми листьями и грибами. Петя развел в избушке огонь, сразу стало теплее. Он вспомнил охотничий домик Вельяминовых, о котором говорила Марфа.

— Три года, — вдруг сказал он себе. — Господи, три года и один только день.

Он почувствовал нежные пальцы, гладящие его по голове, и, посадив Анну к себе на колени, прижался к ее прохладной щеке. Они долго смотрели на огонь, не смея ничего сказать друг другу, и он, наконец, набравшись смелости, чуть провел пальцем по ее сомкнутым губам.

Закрыв глаза, она прошептала: «Милый мой, счастье-то какое…»

— Поедем со мной, Аннушка.

— Нет, милый, не судьба нам. Мать я, а мать детей своих не бросает, четверо их у меня, Петруша. Ты поезжай, а я, — голос у нее сорвался, — буду помнить о тебе, всю жизнь буду помнить.

Он вдруг привлек ее к себе, прошептал что-то на ухо. Анна, чуть порозовев, кивнула.

— Сейчас как раз. Ты уверен?

— Жаль, конечно, что не увижу дитя свое, зато ты счастлива будешь.

— Спасибо тебе, милый, — она обняла Петю и юноша увидел, как отражается в серых глазах огонек свечи.

А потом он слышал ее стон, ее шепот, и сам шептал что-то, любуясь румянцем на ее щеках.

Задыхаясь, он целовал нежную шею, просил: «Еще! Еще!». Ему все было мало — будто он хотел вместить в этим минуты три года своего одиночества.

— Пора мне, — Анна стала заплетать косы, а он все никак не мог выпустить ее из рук.

— Когда придешь?

— Завтра после вечерни, как увидишь в горнице моей свечу, приходи. Дверь я отворю, только смотри, чтобы никто не увидел тебя.

— Будь воля моя, никуда б тебя не отпустил.

Она только вздохнула и, быстро поцеловав его, выскользнула в густой вечерний туман.

Петя вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и сам не заметил, как задремал, счастливо улыбаясь.

Над Солью Вычегодской повисла беззвездная черная ночь. Ветер скрипел ставнями, хлопал дверями — с Белого моря шла буря, неся с собой тяжелые, полные ливня тучи.

Она открыла дверь опочивальни, впустив Воронцова. Свеча потухла ровно в тот миг, когда соединились их губы, и не было у них сил оторваться друг от друга. В кромешной тьме он слышал, как бьется ее сердце. Анна потянула вверх простую льняную рубашку и он, остановив ее руки, шепнул: «Я сам. Я весь день мечтал об этом».

Она опустилась на колени. У нее были горячие, ровно огонь, пальцы и влажные губы. Петя потерял голову. До постели они так и не добрались. Она улыбнулась, как девчонка:

«Хорошо, что половицы у нас не скрипят».

Он осторожно погладил нежную кожу, на которой чуть припухли едва заметные ссадины от досок, поцеловал лопатки, — будто крылышки.

— Прости, больно тебе?

Анна отрицательно покачала головой.

— Пойдем, возьмешь меня на ложе, хоть одну ночь женой твоей побуду.

Они заснули, обнявшись. На рассвете дверь неслышно открылась и старик у порога остановил тех, кто шел сзади. «Здесь ждите».

Воронцов проснулся, чувствуя, как чья-то рука зажимает ему рот. Не размышляя, не думая, он схватил кинжал, ударил, попал в руку. На простыни хлынула теплая кровь. Истошно закричала Анна. На Петра сурово смотрели немигающие глаза Аникея Строганова.

Яков посмотрел на перевязанную руку отца. «Где?»

— Сотник, собака, в остроге под озером, а твоя… — Аникей хотел выругаться, но сдержался, — в горнице, под запором.

— Утопить его надо в тайности, — прошипел Яков.

— Я уж распорядился. — Аникей здоровой рукой затушил свечу. В горнице посветлело, на востоке вставало солнце. — А с ней что делать, сам решай, только без шума. Хоть мы тут и хозяева, все лучше, чтобы чужие нос в это дело не совали.

Яков грузно поднялся, на пороге обернулся.

— Мне б через недолгое время повенчаться уже, за детьми пригляд нужен. Вы бы, батюшка сговорились с кем вам по делам сподручнее, у кого дочери на возрасте.

— Сговорюсь, ступай, сынок.

Анна стояла у окна. Старик велел забить его снаружи досками, но в щель, если приподняться на цыпочки, можно было разглядеть серую, тяжелую гладь озера.

«Только бы спасся, — прошептала она. — Пресвятая Мать Богородица, Иисусе, уберегите его от всякого зла». Она перекрестилась и вздрогнула — засов поднимался, дверь со скрипом открывалась.

Яков Строганов нащупал в кармане то, что принес, негромко окликнул. «Анна»! На него метнулись серые, огромные глаза, опухшие от слез. Он закрыл дверь изнутри, бросил к ее ногам веревку, подвинул сундук ближе к крюку, что торчал из беленой стены.

Без единого слова Анна подобрала веревку, накинула себе петлю на шею.

Когда прекратились судороги и тело обмякло, Строганов, чуть поморщившись от запаха, прошептал: «Господи, прости новопреставленную рабу Твою Анну».

Ермак поднес свечу к лицу юноши. Петр потрогал рассеченную бровь, скривился от боли.

— Ну, уважил ты меня, сотник, — зло сказал атаман. — Ох, уважил.

— Где она? — Воронцов привалился к влажной каменной стене подвала.

— Вчера на погост снесли, — Ермак перекрестился. — Удавилась, говорят.

Петр скрежетнул зубами.

— Аникей тебя утопить в озере велел, так что ежели не хочешь на дне лежать, беги. Я тебя выведу, на меня не подумают. Коня тебе дам доброго, меч твой я принес, отправляйся на Поморье, как хотел, и чтобы духу твоего тут больше не было.

— Заради чего спасаешь меня, атаман?

— Заради того, что молод ты и не жил еще. Жалко тебя, дурака. Хоть ты с Анной и дурость сотворил, но я сам из-за бабы голову терял, знаю, каково это. Давай, подымайся, что расселся.

— Должник я твой, Ермак Тимофеевич.

— Езжай с Богом.

Пролог

Арктика, весна 1569 года

Он проснулся от птичьего крика. Сквозь щели в сколоченной из обломков ладьи двери пробивалось солнце, тянуло теплым ветром.

Петр Воронцов потянулся, закинув руки за голову, плеснул в лицо талой, ледяной водой, и сделал зарубку на доске, прислоненной к стене землянки. Двухсотую.

Под медвежьей шкурой было жарко. Таких шкур у Пети было три, еще с прошлой осени.

Почти восемьдесят пудов медвежатины лежали в вырубленной в леднике яме, прикрытой бревнами. Столько ему не съесть, просиди он тут хоть год. Впрочем, так долго хорониться Петя не собирался. Он пошевелил пальцами левой руки. Мизинец и безымянный опухли, ногти почернели. Он слегка нажал на ноготь, показалась капелька гноя.

«Отморозил в январе, отрежут в июле», — вспомнил Петя байки Степана про зимовку на Ньюфаундленде. Он, правда, отморозил пальцы еще в декабре, а сейчас, по прикидкам, была середина апреля, но большой разницы Петя не видел. Пока было холодно, рука почти не беспокоила, но две недели назад пошел вскрываться лед, подул теплый западный ветер, и на вершинах холмов стал таять снег. На Грумант пришла весна.

Тогда, вытаскивая Василия из полыньи, он и не обратил внимания на свою левую руку.

Только попав в тепло землянки, раздев и растерев товарища, навалив на него шкуры, он почувствовал боль в согревающихся пальцах. Но тогда были дела поважнее, кормщик умирал, слишком много времени проведя в ледяной воде.

На охоте они старались не разделяться, слишком опасно было в одиночку бродить среди хитросплетений льда и открытой воды, но чтобы упасть в полынью, не нужно было далеко ходить. Петя разделывал тюленя, когда услышал из-за айсберга крик ровно через несколько мгновений, после того, как Василий, нахмурившись, сказал: «Не нравится мне этот лед, пойду гляну, что там дальше.

Воронцов поднялся на холм, туда, где он поставил крест над могилой Василия, и, — как он это делал каждый день, с тех пор как начал таять лед, — посмотрел на запад. Кораблей не было. Он уселся на согретую солнцем землю и вдохнул соленый морской ветер.

— В Новые Холмогоры тебе соваться не след, — Василий спалил грамоту покойного Вельяминова в пламени свечи и посмотрел на Петю. Тот едва держался на ногах.

— Спи. — Кормщик бросил тюфяк на лавку. — Утро вечера мудреней.

Посреди ночи Воронцов очнулся от тягостного сна, в котором он держал в объятьях женщину, а лицо ее менялось, — то это была Марфа, то Анна, то еще какая — то — темноволосая и кареглазая.

Он выскользнул на воздух. Море было рядом, оно лежало у его ног, и, казалось, если броситься в него, то доплывешь до дома. Он наклонился и почувствовал холод осенней воды на лице.

Василий наложил ему полную тарелку нежнейшей белорыбицы.

— Как англичане зачали сюда ходить, дак там и стрельцов, и этой погани, людей государевых, не оберешься. Сначала расспросят тебя, кто да откуда, бумаги стребуют, прощупают всего, а потом только до кораблей подпускают.

— Так что же делать? — Петр с надеждой посмотрел в угрюмое лицо кормщика. Тот улыбнулся одними глазами, — синими, глубоко посаженные, с разбегающимися вокруг морщинками.

— Кто другой тебе бы сказал, мол, сиди, Петр Михайлович, зимуй, сентябрь на дворе, штормит, до Печенги не дойти. А я, Василий, сын Иванов, говорю тебе, что я на Печенгу и месяцем позже ходил. Так что сбирайся, завтра в море. А там ты уж сам к норвегам переберешься, лодей ихних там много, путь быстрый. Ты в море-то был? — вдруг спохватился кормщик.

— Был, но не знаю ничего, — удрученно признался Воронцов.

— За борт, значит, поплевывал, — не удержался от ехидного замечания Василий. — Ну, у меня придется попотеть, мы с тобой вдвоем идем, более таких неразумных, как я, тут не водится.

— Спасибо, — вдруг сказал Петя, поднимая глаза на крест. — Спасибо тебе.

Их несло на север уже несколько суток. Парус пришлось снять, иначе от него остались бы одни клочья. В сером, холодном, бушующем пространстве, не было никого, кроме них, и впереди — Петя это чувствовал — тоже не было ничего, только неизвестность и смерть.

Однако кормщик был неожиданно спокоен.

— Это еще не шторм, — сказал он, вглядываясь в горизонт. — Вот если нас совсем на север угонит, вот там будет буря, там точно сгинем, льды там бескрайние даже сейчас.

— А может угнать? — Петя отплевался от соленой, резкой на вкус воды и вдруг увидел — далеко, прямо по борту, низкие, темные берега.

— Грумант, — коротко сказал Василий и перекрестился. — А вот теперь, Петр, молись, тут камней у берега видимо-невидимо, если нам днище распорет, конец нам придет, вода здесь лютая.

Ветер усилился, их несло прямо на скалы. Кормщик отчаянно прокричал: «Держись крепче, сейчас попробую ее на берег выбросить!».

Очнулся Петя на холодном песке.

— Жив, — сварливо и в тоже время обрадованно сказал Василий-кормщик. — Молод ты помирать, да и чтоб лодью починить, две пары рук нужно.

Кормщик зашел в землянку, осмотрелся.

— Я тут годов десять не был, а смотри-ка, все на местах своих, как и надо.

— Дак, может, корабль какой придет сейчас? — спросил Воронцов, присаживаясь к грубому, изрезанному ножом столу.

— Корабля, милок, — вздохнул Василий, — до мая не жди. Весной сюда наши могут заглянуть за морским зверем, или норвеги за китами. А до тех пор море подо льдом будет, никто сюда не ходок.

— А если пешком по морю, раз оно встанет? — Петя сразу понял, что сказал глупость, но слово не воробей.

— Да, до первой полыньи, а она как раз саженях в ста отсюда, — ехидно ответил Василий, роясь в старом сундуке. — Так, гвозди есть, молоток есть, веревки тоже предостаточно, кремень, кресало, даже свечи остались, не придется в тюленьем жиру задыхаться.

— Так мы что тут, надолго? — Петя еще не понимал серьезности случившегося.

— Вот бестолковый, говорю ж, до мая. Пошли, надо дерево собирать для очага, кости морозить дураков нет.

Кормщик научил его бить тюленей. Дело это долгое и кропотливое, надо часами сидеть у края полыньи, почти не двигаясь, а потом сделать одно, но точное движение костяным гарпуном. Тюлений жир на вкус был ровно падаль, мясо отдавало солью, но Василий велел есть их сырыми. Иначе, стращал он Петю, сначала пальцами зубы изо рта доставать будешь, потом из глаз и носа кровь пойдет, распухнешь весь и сгниешь заживо. Воронцов поежился, и зажав нос, потянул к себе чашку с жиром.

Оленя они убили, загнав в ловушку, и перерезав ему горло, неторопливо, по очереди, пили свежую, дымящуюся кровь.

— Эх, — закинул руки за голову Василий, наблюдая за тем, как жарится подвешенная над очагом оленина, — нам бы еще медведей парочку, и мяса тогда на всю зиму хватит, и даже дальше.

— Даже дальше я тут сидеть не собираюсь, — хмуро сказал Петя, аккуратно выгибая заготовку для лука. — Сейчас сухожилия просушатся, и посмотрим, что у вас тут за медведи такие.

Лук со стрелами получился отменный. Глядя, как Воронцов легко на лету снимает птиц, кормщик с облегчением улыбнулся: «Дождемся снега, поставим приманки, может, и придут к нам гости».

Добивая мечом первого медведя, Воронцов чуть не потерял руку, если бы Василий вовремя не оттолкнул его, зверь располосовал бы ему когтями плечо до самой кости.

«Чуть задел, повезло, — приговаривал он, прикладывая тряпки к обильно кровоточащей ране. — Зато потом бабам рассказывать будешь, они тебе сразу дадут, наши поморские, — уж до чего избалованные, у нас каждый мужик — охотник, да и то, скажешь им: «медведя убил», — дак у них сразу глаз плывет».

Петя еще раз посмотрел на горизонт и решительно встал — надо было идти вниз, проверять, какова лодья на воде.

Ночью он проснулся от боли, дергало не только пальцы, но и всю кисть, отдавая в локоть.

Воронцов вздохнул и подумал, что с отмороженной рукой он вряд ли далеко уйдет под парусом. Оставалось только одно средство.

Петр вспомнил, что ему рассказывал брат, и тщательно проверил, не забыл ли чего. Свеча горела, рядом лежал клинок и грубая игла, — в сундуке их было несколько, — с высушенным сухожилием вместо нитки. Он достал деревянную плашку.

«Надо будет потом еще недели две подождать, привыкнуть. А потом уже сниматься на запад. Как раз начало мая будет. Ну, это, конечно, если я сразу не помру». Он вдруг усмехнулся и подумал, что не отказался бы от водки. Вспомнилось, что Степану Никита Григорьевич покойный целый стакан налил, когда глаз ему зашивали. Последний раз он пил водку прошлой осенью, и не уверен был, что выпьет еще когда-нибудь.

— Когда приеду в Лондон, куплю ящик белого бордо и напьюсь. Один, — громко сказал Воронцов-младший. — И Степана не позову, пусть пиво свое хлещет. Вот так.

Голос звучал бодро. Петя храбро улыбнулся сам себе, и, сжав зубами деревяшку, поднес кинжал к пламени свечи. Когда лезвие достаточно нагрелось, он мгновенным движением отрезал себе оба отмороженных, гноящихся пальца, и, успев приложить раскаленный кинжал к ране, потерял сознание.

Петя, насвистывая, спустился к заливу и посмотрел на лодью. Деревянные полозья были смазаны тюленьим жиром, парус — аккуратно скатан, дыра в днище — бережно заделана.

В памяти всплыл давешний разговор с Василием.

— Ну, с Божьей помощью и нашим умением до снега успели починить. В апреле ее на воде попробуем, ну и снимемся, ежели никто не придет сюда.

— Как идти к норвегам-то? — спросил Петя, собирая обломки дерева.

— А, — махнул рукой кормщик, — сначала, как солнце заходит, а потом — на юг. Матка[27] есть, с пути не собьемся.

Петя достал перевязанной левой рукой из кармана компас. На запад, значит, предстоит двигаться. Он размотал тряпки и посмотрел на то, что осталось от руки. Выглядело довольно уродливо, но заживало хорошо. Оставшиеся пальцы двигались, боли особой не было, и сама кисть выглядела здоровой.

Он поднял глаза и увидел на горизонте парус.

— Подходим к Бергену, — сказал капитан норвежского судна и не понял, заплакал или рассмеялся при этих словах человек, снятый ими с зимовки на Свальбарде. Хотя нет, такие не плачут. Когда у Лофотенских островов их нагнал жестокий шторм, он несколько часов удерживал искалеченной рукой канат, тем самым позволив капитану положить корабль в дрейф, не растеряв оснастки. — Пойдете с нами? Вы хороший моряк.

Человек отрицательно покачал головой.

— Благодарю вас, мне надо домой.

Петя спрыгнул на землю и раскинул руки, чувствуя тепло солнца на своем лице. Кричали чайки, в гавани ветер полоскал паруса кораблей, за его спиной красивым полукружием выстроились разноцветные дома Немецкой Верфи. Воронцов запоздало спохватился, что у него нет ничего, кроме меча и кинжала. А вот и неправда, есть голова на плечах, это главное, рассмеялся он про себя, выживем. Он еще раз взглянул на море, и нырнул в путаницу торговых улиц.

Глава конторы Ганзейского союза в Бергене недоверчиво посмотрел на бородатого синеглазого оборванца с рукой, обмотанной тряпками.

— Один процент в день, — сказал оборванец на безупречном немецком. — На два месяца. Я бы на вашем месте не сомневался.

Купец быстро посчитал в уме.

— Я бы тоже не сомневался, если бы у вас было хотя бы одно доказательство того, кто вы такой.

— Моя подпись, — вздохнул синеглазый, — стоит дорого. Я вам сейчас выдам именной вексель, или на предъявителя, как вам больше нравится, и через два месяца вы сможете получить по нему деньги там, где вам удобней — от Лондона до Флоренции. В Лондоне милости прошу в гости, я вас угощу таким вином, которое сюда не возят.

Торговец покраснел.

— Если бы у вас был залог…

— Я зимовал во льдах, — гневно ответил оборванец. — У меня остались кинжал и меч, но я скорее дам себе отрубить оставшиеся пальцы, — он поднял левую руку, — чем расстанусь с оружием, а больше у меня ничего сейчас нет.

— А если за эти два месяца с вами еще что-нибудь случится?

— Вам тем более выплатят деньги, — проситель вздохнул. — Не было еще такого, чтобы «Клюге и Кроу», — или их наследники, — не обеспечивали свои векселя.

— Возьмите-ка перо и бумагу, — попросил торговец.

— Проверять меня будете? — Оборванец потянул к себе чернильницу. Герр Мартин в конце жизни утратил остроту зрения, поэтому всю торговую переписку вел Петя. Ганзейские шифры он знал назубок.

— Ну как? — Ехидно поинтересовался синеглазый, дождавшись, пока купец закончит сверять написанное.

— Вы сказали пятьсот? — тот стал открывать кассу.

— Я сказал тысяча.

Осмотрев Петину левую руку, хирург недоверчиво присвистнул.

— Сами шили?

— Пришлось, — коротко ответил Петя, рассматривая разложенные на столе инструменты.

— Зажило хорошо, только шов уж очень грубый. Я мог бы поправить.

Когда он очнулся, кровь из обрубков уже не хлестала, а сочилась. Петя еще раз нагрел кинжал, — боль была такой, что перехватывало дыхание, — и снова приложил его к ране.

В этот раз он просто уронил голову на стол, и завыл, матерясь по-черному.

Отдышавшись, он взял иглу, прокалил ее на огне и стал шить.

— Только придется потерпеть, — сказал хирург, надевая фартук. — Опиума у меня нет, да я и против его применения. Как говорил Габриеле Фаллопио,[28] «слишком мало — и он бесполезен, слишком много — и он убивает».

— А если попробовать этот, как его, oleum dulci vitrioli[29], про который писал Валериус Кордус[30]?

— Экий вы образованный юноша. Парацельс применял эфир только на цыплятах. Хотите стать первым человеком, который испытает его на себе?

— Ну хоть спирт — то есть у вас? — мрачно спросил Петя.

Хирург до верху наполнил стакан прозрачной жидкостью. Воронцов выпил единым махом и положил левую руку на стол.

Кафедральный собор возвышался серой громадой колокольни. Воронцов подумал, что правильно поступил, не помянув Марфу на московской земле. Сколько он ни заходил в православные церкви в Соли Вычегодской, ни в одной из них он не чувствовал себя дома.

Только здесь, в привычной ему с детства простоте, он, наконец, смог помолиться за ее душу.

— Как звали твою жену, сын мой?

— Марта.

Слова священника отзывались гулким эхом под сводами собора. Петя знал их наизусть, еще со времен городского училища в Колывани.

Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома.

Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.

Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.

Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.

Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день.

Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет.

И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?

Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир.[31]

Он внезапно понял, что нет для него, и не может быть иного прощания с Марфой — только эти слова от Иоанна, наполнявшие душу не печалью, а тихой радостью. «Да хранит тебя Господь, любовь моя, — прошептал он, — и пусть дарует тебе Он вечный покой в сени присутствия Своего».

Воронцов оглядел уютную выбеленную комнату постоялого двора. Кровать была широкая, мягкая, со свежими простынями, окно — в мелком переплете рам — выходило на гавань. Его корабль стоял у причала.

— Завтра, Иисусе, завтра уже домой.

Петя увидел в окне свое отражение — ему никогда не шла борода, а уж такая отшельническая и подавно.

Он позвонил в звонок.

— Чего изволите? — на ломаном немецком спросила с порога, миловидная розовощекая служанка.

— Воды горячей, мыло, ножницы, бритву, бутылку вина. Есть в вашей деревне хорошее?

— Есть французское, только, — она покраснела, — дорогое.

— Тем более неси!

Он брился медленно, аккуратно, — хотя с непривычки и сложно было это делать с перевязанной рукой, — жадно поглядывая на пыльную, зеленого стекла, бутылку. Вино оказалось бургундским — не первого разряда, но пить было можно. Даже нужно, пробормотал Воронцов, доливая бокал.

В дверь поскреблись.

— Убрать у вас? — Служанка была выше Пети чуть ли не на полголовы. Из корсета рвались на волю спелые полушария, светлые, с кулак, косы змеилисьпо спине.

— Убери, — вздохнул он. — Звать тебя как? Вино будешь?

— Ингрид. — Она снова покраснела. — Буду, если угостите.

— Неси еще бутылку и бокал.

— Что ж ты не замужем такая красивая?

— Была замужем, да муж утонул в море. Уж год как. Трое сыновей у меня малолетних, кормить их надо.

— Сколько ж тебе лет? — спросил Петя, внимательно рассматривая неожиданную собеседницу.

— Да тридцать скоро, — Ингрид тихонько вздохнула.

Петя вдруг вспомнил Ермака: «Как вернемся в Соль Вычегодскую, надо тебе, Петр, вдову какую чистую найти, пусть и постарше. Не дело без бабы жить».

Он разлил остатки вина.

— Еще выпьем или сразу… — Петя кивнул на постель, стараясь не выдать своего смущения.

— Как ваша милость пожелает, — потупилась она.

Петя провел рукой по ее пышной груди.

— Мне, Ингрид, хочется по-всякому, я, чтобы ты знала, почти год провел во льдах. Так что у меня много желаний, показать, каких?

Отчаянно краснея, женщина согласно кивнула.

Засыпая на ее плече, Петя подумал, что Берген не такая уж и дыра.

Корабль отходил в полдень. Покидая постоялый двор, Петя столкнулся с Ингрид уже в дверях.

Она поклонилась: «Попутного ветра».

— Погоди, — он полез за кошельком. — На, возьми мальчишкам своим.

— Нет, нет, что вы, мне не надо.

— Тебе не надо, а им надо, сам сиротой был, знаю, каково это. Бери. — Он расцеловал ее в обе щеки. — И спасибо тебе.

У западного входа собора Святого Павла торговец надсадно предлагал лотерейные билеты по десять шиллингов за штуку. Доход, если верить криво напечатанному объявлению, шел на ремонт английских портов.

— Умно, — хмыкнул Петя и купил билетик.

Торговец проверил таблицу и разулыбался пригожему синеглазому джентльмену с искалеченной рукой, — моряк, должно быть, или на континенте воевал.

— Вы выиграли фунт. Может, еще возьмете?

— Нет, не буду судьбу дразнить. — Петя сунул шальные деньги в карман и оглянулся. Почти ничего не изменилось, только биржу уже достраивали, да книжных лавок стало куда больше.

Он зашел в одну и застыл в восхищении, за четыре года появилось столько нового, что глаза разбегались. В конце концов он выбрал английский перевод «Метаморфоз» Овидия и свежий, двенадцатый том «Магдебургских центурий». Сам он не находил интереса в штудировании скучных рассуждений об истории церкви, когда можно налить вина и раскрыть того же Овидия, но Степану нравилось, он покупал каждый новый том.

Петя расплатился, приказав доставить книги в усадьбу Клюге — туда же из порта повезли его багаж, — и подумал, что у него осталось еще одно дело на этом берегу Темзы.

Погреб уходил вдаль и вниз, в темноте виднелись ряды бутылок. Петя еще раз попробовал вино, бледно-золотой напиток оставляла на языке вкус фруктов с чуть заметной ноткой бузины.

— Ящик.

Торговец побледнел.

— Цены из-за войны на континенте взлетели вверх. Господин будет брать?

Петя высыпал на прилавок горсть золотых монет.

— Будет.

Перед ним поблескивала Темза, низкая, играющая в лучах солнца. Если присмотреться, то можно увидеть на том берегу склады «Клюге и Кроу». Он спустился по знакомой каменной лестнице, с наслаждением вдыхая острый пряный запах. Приказчик, не поднимая глаз от торговой книги, сказал: «Здесь только опт, розница в Сити, напротив церкви Святой Елены».

— Я наслышан, — негромко сказал Воронцов.

Приказчик вскинул изумленные глаза и выронил из руки перо.

— Мистер Питер!

Воронцов взял холщовый передник, висевший на том же крючке, на который он повесил его четыре года назад, и встал за конторку.

— Показывай, что вы тут наторговали.

Часть шестая

Москва-Новгород, осень-зима 1569–1570 года

Москва, 5 сентября 1569 года

Женщина подняла голову и с ненавистью посмотрела на мужчину.

— Что пялишься, стерва? Давай, старайся.

— Да хоть бы я тут до смерти старалась, — презрительно фыркнула она, — не поможет оно тебе.

Он хлестнул ее по щеке. Она, сцепив зубы, промолчала.

— Ложись, — приказал он. — Ложись, а то ведь я схожу кое за кем. Я могу, ты знаешь.

Она знала, и потому не прекословя легла, закрыв глаза. У него были грубые, жестокие пальцы, завтра придется накладывать мазь, иногда он царапал ее до крови. Однако все его старания были тщетны.

— Не поможет оно тебе, — тихо повторила она. — Как ни бейся.

Он грязно выругался, и, пьяно покачнувшись, погрозил ей пальцем.

— Ежели ты меня травами своими колдовскими поишь, дак я прознаю и на дыбу тебя вздерну вместе с отродьем твоим.

— Иди спать, — устало проговорила она. — Иди спать, Матвей.

Матвей Вельяминов хлопнул дверью, а Марфа, глядя сухими глазами в потолок, прошептала: «Господи, Федосью от него убереги, молю Тебя».

Год назад она проснулась от тяжести чужого тела, и резкого, кислого запаха вина.

— Тихо, сука, — прошептал Матвей, зажимая одной рукой ей рот, другой задирая рубашку

. — Тихо, а то девку твою сюда принесу.

— Грех это, братец.

— Ничего, отмолю, ежели наследник родится, по всем монастырям пройду.

Марфа заледенела — в Москве она перестала пить материнские травы.

— Мотя, — попробовала она урезонить распутника, — ты что ж заповедь Божью нарушаешь?

— Да не ублюдок твой, вестимо, наследником моим станет. Ежели ты понесешь, то твоя забота, мать еретичка небось научила, как плод травить. Нет, девка, у меня сын будет законный, в браке венчаном рожденный, а отродье Петькино я в монастыре сгною.

Ну, ноги-то раздвигай!

Он ничего не мог. А Марфа не смогла удержаться от усмешки.

— Что, дурачок, не видать тебе наследника, коли так и дальше будет. Слабоват ты, братец, вон аж взопрел весь. Или это у тебя только с бабами так, а с мужиками ты орел?

Он отвесил ей звонкую пощечину. У Марфы навернулись слезы на глаза, но она не позволила себе заплакать.

— Ежели Феодосию хоть пальцем тронешь, не жить тебе. Я ведь и те травы знаю, от коих смерть медленная и мучительная. Ты, конечно, велишь еду свою пробовать, дак от трав сих не сразу помирают, год пройдет, а то и два, концов не найдешь.

— Горло тебе перережу, гадина, а перед тем на потеху людям своим отдам, вместе с девкой твоей, — парировал Матвей, но было видно, что он испугался.

— С тебя станется, верю. Только потом сам показывай царю, где на Большом Камне золото лежит. Но ты туда, Матюша, и не дойдешь, там не бабой быть надо, а мужиком, а из тебя, уж прости за прямоту, мужик никакущенький вышел.

Он снова занес было руку, но быстро передумал.

— Как я вас ненавижу, что мать твою, что тебя! Ведьмы поганые!

С тех пор он приходил к Марфе каждый раз, когда приезжал в подмосковную, обычно пьяным, и каждый раз у него ничего не получалось. Иногда он даже плакал, уткнувшись ей в плечо.

Федосья Воронцова положила краюшку хлеба на тарелку, полила ее медом и стала неторопливо аккуратно есть, отламывая маленькие кусочки. Марфа, просматривая грамоты из вотчин, налила себе молока.

— Доброе утро, сестра, — буркнул Матвей, заходя в трапезную.

Вельяминова встала, поклонившись. Федосья тоже слезла с кресла, пропищав: «Доброе утро, дядя».

Матвей поморщился, сел за стол, налил себе водки, опрокинул залпом. Каждый раз при виде девчонки его охватывала темная, слепая ненависть. Видеть перед собой ребенка, рожденного из-под проклятого Петьки Воронцова, было невыносимо — как ни втаптывали их семя в землю, однако живое оказалось, цепкое. Сначала Матвей не поверил, что сестра повенчалась с Петькой, но записи о венчании и крещении были в полном порядке.

— В Чердыни, значит, хоронилась, — хмыкнул Матвей и, скомкав документ, швырнул его на пол. Марфа подобрала и бережно разгладила. — Вовремя Василий преставился, а то бы кровью на дыбе умылся, за то, что прятал тебя.

— Руки у тебя коротки, Матюша, — рассмеялась она, убирая запись в ларец. — До рая, где Вассиан, упокой Господи душу его, пребывает, ты не дотянешься, а в ад, ох, Матвей, не торопись туда их совать, ты там и так будешь желанный гость.

Как он ее ни клял, как ни мучил ночами, она лишь кривила в презрительной усмешке красивый рот, — знала, что брат, гораздый на угрозы и мат, ничего не посмеет сотворить ни с ней, защищенной царской милостью, ни с дочерью, единственной наследницей рода Вельяминовых.

Матвей хмуро налил себе еще водки, закусил соленым огурцом и стал жадно есть, — с похмелья он всегда был голоден.

Марфа отложила бумаги.

— Хочу с Федосьей в тверские вотчины съездить, что по батюшкиной духовной мне отошли, ты не против?

— Дома сиди, — проворчал Матвей. — Дороги нынче опасные.

Она удивленно изогнула бровь.

— Что ж ты, глава людей государевых, не порадел об этом, а? Иль боишься за меня?

Он боялся. Он знал, что эта зеленоглазая стерва, дай ей волю, подхватит дочь, и потом ищи-свищи ее по всей Руси, а то и где подальше. А этого Матвей Вельяминов допустить никак не мог, тогда можно было распроститься с надеждами на власть.

— Одна можешь ехать, а боярышня мала еще по бездорожью таскаться.

Он знал, что Марфа без ребенка никуда не поедет. Сестра только хмыкнула, ничего не сказав, и вернулась к грамотам. Прочли молитву, и Федосья, поклонившись матери и дяде, ушла за руку с нянькой.

— А ведь я могу, Матюша, Ивану Васильевичу про тебя многое рассказать, — будто невзначай проронила Марфа. — И про то, что ты со мной творишь, ибо сие есть грех непростимый, и про Анастасию Романовну покойницу. У тебя, как выпьешь, язык развязывается, а я слушаю внимательно.

Вельяминов побледнел как мел.

— А посему, — сестра подошла к нему и он почувствовал травяной запах убранных под вдовий плат длинных кос, — не смей трогать меня боле, понял? Кученей плоха совсем, не сегодня-завтра преставится, я невестой царской стану, так что руки свои ты не распускай.

Он сглотнул.

— Я тоже про тебя многое знаю.

В черном она была особенно хороша. Матвей некстати подумал, что такая красота редко на свет появляется.

— А что про меня знать, Матюша? Я смиренная вдовица и сирота на руках моих.

В ее голосе звучала такая неприкрытая издевка, что Матвей едва сумел подавить желание схватить со стола тяжелый серебряный кубок и размозжить ей голову.

— Не покорится мне твоя сестрица без венцов брачных, — Иван задумчиво гладил по голове своего златокудрого любовника.

— Силой возьми, эка невидаль, — Матвей не понимал, к чему его царственный покровитель завел этот разговор.

— Нет, Матюша, она ж не девка худородная. Имя громкое, кровь чистая, сыновей хороших мне принесет. Надо было мне Настасью покойницу в монастырь отправить, а не держать при себе. Женился бы хоть на невесте твоей, помнишь ее, поди, ровно яблоко наливное была девка, каждый год бы по сыну рожала. А вышло как? Федька хворый, на ладан дышит, а на одного Ивана я царство оставлять боюсь. А ваша Федосья вон красавица, да и здоровая какая, чтоб не сглазить, славные дети у сестры твоей будут.

— Но государь, царица твоя в здравии пребывает…

— Так ведь и я не король аглицкий, чтобы при одной супруге с другой венчаться. Вон отец Лизаветы ихней потерял ум из-за девки и в какой разор страну вверг. Нет, я подожду, мне торопиться некуда. Да и у Марфы годы покуда молодые, время терпит. А чтоб она не сбежала, а она может, у нее хитрости поболе, чем у отца вашего, запрет ей мой царский скажи, чтоб она отныне одна с Федосьей никуда не ездила, понял?

Едва приехав на Москву, Марфа послала гонца на Английский двор, но Дженкинсон был за границей, а больше она там никого не знала и доверить посторонним весть о гибели Пети не рискнула. Белокаменная была густо нашпигована людьми государевыми, брат доносил на брата, сын на отца. Затаилась Русь, тихо было на усадьбах, даже базары не гомонили, как прежде. В Александровой слободе, куда Матвей повез ее с Феодосией, как только они вернулись, было совсем мертвенно. Ровно на погосте, подумала Марфа, прижав к себе дочь и оглядывая низкие, раззолоченные царские палаты.

— Вернулась, значит, Марфа Федоровна, не получилось сбежать, — Иван ухватил ее длинными пальцами за подбородок. — Наслышан, что вдовеешь ты?

Она кивнула, глядя в желто-зеленые глаза.

— Государь, дело у меня одно до тебя есть, однако в тайности оно.

Иван, не отрывая от нее глаз, щелкнул пальцами, и Марфа Вельяминова с удовлетворением увидела, как исказилось в страхе лицо брата, попятившегося при ее словах к двери.

— Большой Камень, говоришь, — протянул задумчиво царь, глядя в окошко на прозрачное осеннее небо. — Была ты там?

— И там была, и в Сибири, государь, — позволила себе улыбнуться Марфа и протянула ему маленький кожаный мешочек.

Иван долго разглядывал на ладони изумруды и золотой песок.

— И много там такого?

— Хватит на долгие годы.

Иван одобрительно погладил ее по щеке.

— Недурное приданое у тебя, боярыня. Как раз для царицы московской.

Отступив на шаг, Марфа машинально прикрыла рукой темную головку спящей дочери.

Иван положил свою ладонь — жесткую, горячую, — поверх.

— Гонец из Александровой слободы, — выпалил с порога Матвей. — Преставилась Мария Темрюковна на рассвете.

Вельяминова перекрестилась, глядя в горящие торжеством глаза брата Горицкий Воскресенский монастырь, река Шексна

Москва, 20 октября 1569 года

Звонили к заутрене. Сырой осенний рассвет тянулся над серой, широкой рекой. На том берегу вздували в избах огни. В дверь инокини Евдокии, в миру княгини Ефросиньи Старицкой постучали. Ульяна Палецкая, в иночестве Александра, вдова младшего брата государя, Юрия Васильевича, переступила порог. При виде ее заплаканного лица, пожилая княгиня сурово свела брови.

— Не время тебе слезы лить, это мне должно рыдать сейчас, а я, видишь, не умею.

— Д-деток ж-жалко, — всхлипы Ульяны оборвала звонкая пощечина.

— А себя тебе не жалко? Муж твой покойник дурак был и мямля, не понимал, что брат его творит, но ты-то не дура, хоть и пошла за него. Что сына моего и внуков убили, и мужа я лишилась, оно яснее ясного, Иван наше семя с корнем решил истребить. Но я старуха, а тебе жить и жить еще, скидывай одежу иноческую, бежать тебе надо отсюда.

— Не брошу я вас.

Узкая прохладная ладонь Палецкой накрыла сухую морщинистую руку инокини. Та недоверчиво покачала головой, но холодные северные глаза потеплели. Она развернула грамоту.

— Слушай и головой думай, Ульяна, головой. «А сын твой, княгиня, принял яд из рук царских, и жена ему сказала: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять смерть от царя, нежели от палача». Только не помогло Авдотье это. Слушай дальше. «А как умер князь Владимир, дак вдову его государевы люди раздели донага и расстреляли из ручниц вместе с сыновьями ее — Юрием, коему шесть лет было, и Иваном, что этим годом народился. Опосля этого царь хвалил Матвея Вельяминова и Григория Бельского, коего называют еще Малютой, за то, что так быстро расправились со Старицкими».

Ефросинья еле успела подхватить сползающую на пол Палецкую.

— Ну и бабы нынче пошли! Очнись, Уля! — Она похлопала молодую женщину по щекам, не до церемоний сейчас. Та не сразу открыла серые глаза, а открыв — разрыдалась.

— Ты этого хочешь? — сурово спросила Ефросинья. — В луже кровавой корчиться, и чтобы шваль всякая над тобой измывалась? Я свое отжила, мне не страшно, мою честь, честь Гедиминовичей, не запятнать, что со мной ни делай, а ты молодая, в позоре тебе умирать не пристало.

— Руки на себя наложу, — пообещала Ульяна.

— Дак это, девонька, еще успеть надо, — вздохнула Старицкая. — Вон Федосье Вельяминовой покойной повезло с мужем, не дал ее бесчестить, своей рукой порешил. А тебе кто поможет?

— Справлюсь, — упрямо сжала губы Палецкая. — Да и может, забудут о нас, где мы и где Москва?

— Хорошо б, коли так, но не больно верится. Ладно, — вздохнула Ефросинья. — Пойдем, инокиня, помолимся за души невинно убиенных, даруй им, Господи, вечный покой.

Холодом тянуло от Шексны. Матвей Вельяминов проснулся, поплотнее закутался в соболье одеяло, нашарил на полу флягу, залпом опрокинул в себя плескавшиеся на дне остатки.

Затылок ломило от боли, немилосердно опоясавшей всю голову.

Он держал за плечи рыдающего, рвавшегося к матери мальчика. Авдотья Старицкая, которую Матвей знал с детства, протянула ему грудного Ваню. «Ты бы хоть сыновей моих увел отсюда, Матвей Федорович, невместно им на бесчестие матери смотреть».

Младенец проснулся и заплакал.

Матвей плеснул в лицо водой и стал одеваться. На палубе было совсем зябко, пришлось напрячь голос. «Заснули там, что ли! Выпить принесите!»

Он отхлебнул водки, даже не ощутив ее вкуса, и посмотрел на едва виднеющиеся рассветной дымке купола Горицкого монастыря. Ладья разворачивалась, кони на палубе вдруг испуганно заржали и Матвей, покачнувшись, схватился за деревянный борт — капли воды на нем были будто слезы.

Он вытолкал Юрия Старицкого из подвала, еле удерживая другой рукой его брата, и, уже на пороге услышал вкрадчивый голос Григория Бельского: «Добр ты, как я посмотрю, Матвей Федорович». Он обернулся и увидел, как Авдотья Старицкая медленно, будто во сне, расстегивает опашень. «Матушка!» — отчаянно крикнул старший ребенок, и тяжелая дверь со скрипом закрылась.

Той ночью он, уже не сознавая, что делает, пришел к Марфе. Ее дверь была закрыта на засов. Матвей взмолился: «Прошу тебя, на коленях прошу впусти!»

Она стояла у входа в опочивальню, ровно ангел божий, со свечой. Матвей пьяно, тяжело выдавил: «Просто послушай меня».

— А что я все это время делаю?

Вельяминов схватил ее руку, будто в посиках защиты, прижался к ней губами. Марфу передернуло. «Не тронь!»

Он уже вторую неделю пытался смыть с рук кровь детей, все время казалось, что под ногтями еще остались следы.

Юрий бросился к матери, пытаясь заслонить ее от них. Старицкая положила руку на русую голову сына. «Ты не смотри, сыночек, дай, я тебя обниму». Потом в подвале стало очень тихо, и Матвей услышал плач Вани, которого умирающая Авдотья выпустила из объятий. Он выстрелил младенцу в затылок.

Матвей прижал руки к голове, которую будто раскалывали на части, и глубоко вздохнул. — Пошли, — сказал он, обернувшись, отряду — нечего тут цацкаться, хоть и бабы это, а все равно враги государевы.

Княгиня Старицкая смерила его презрительным взглядом с ного до головы. «Отца своего, да хранит Господь его душу, ты на смерть обрек, Матвей, а теперь в храм Божий пришел? Мало вы землю русскую кровью залили, теперь еще и церкви в ней омыть хотите?

Он подался вперед, старуха была выше его, — и хлестнул ее по щеке. Старицкая даже не покачнулась, сказала глядя на него сверху вниз: «Проклят ты, Матвей, еще с тех пор, как девицу невинную на поругание отдал и семью честную разорил. Проклят, и нет и не будет тебе прощения».

Она не просила пощады даже тогда, когда с нее сорвали иноческое облачение. Матвей зло схватил ее за седые патлы. «Молись, княгиня, молись крепче, недолго тебе осталось».

В келью втолкнули Ульяну Палецкую. Матвей сморгнул очумело. У нее были такие же серые, огромные глаза, такие же льняные, выбивавшиеся из-под порванного апостольника, волосы.

При виде окровавленного лицо Старицкой, она разрыдалась в голос.

Вот такой он и ее хотел видеть — не гордячкой, с прямой спиной, с презрением в глазах, а униженной, рыдающей, ползающей перед ним на коленях. Проклятый отец лишил его последнего удовольствия — увидеть эту новгородскую тварь там, где ей и было место — распростертой в грязи. И дочь вся в нее, сначала Матвей надеялся, что она будет плакать и отталкивать его. Но нет. Она делала все, что он велел, молча, с сухими глазами и кривоватой усмешкой, ровно в жилах ее текла не кровь, ровно и не было у нее слез, один камень и сталь, один вечный, пронизывающий холод ненависти.

Он изучающе посмотрел на Ульяну, Старая княгиня процедила ей негромко: «Не вздумай унижаться перед ним, он и плевка, и того недостоин. Но плюнуть можно». Матвей с размаха хлестнул старуху плетью по лицу. Ульяна вскрикнула, упала на колени, обхватила его за ноги: «Не-е-ет! Хоть ее пощадите! Со мной что хотите, то и делайте, но старость ее не оскверняйте!»

— Не оскверним, — пообещал Матвей и выволок Палецкую за волосы из кельи.

Он встал, тяжело дыша, и улыбнулся сам себе. Теперь все хорошо. Марфа ему больше не нужна. Пусть садится на московский трон, пусть приносит царю наследников, пусть воронцовское отродье пестует. Теперь и у него будут сыновья.

Матвей посмотрел на рыдающую женщину. «Что, Ульяна, давненько ты этого не пробовала?

Понравилось?». Она только мотала головой и молила: «Не надо! Пожалуйста, не надо!».

— Сама ж просила, — притворно удивился Матвей, — мол, со мной что хотите, то и делайте.

— Порывшись в сброшенной одежде, он достал кинжал.

— Вот этого ты точно еще не отведывала, а придется.

Наизмывавшись вдоволь над несчастной, царев полюбовник смог наконец смыть с рук детскую кровь.

Княгиня Старицкая стояла на пристани, поддерживая Ульяну.

— Ну все, девочка, отмучались мы с тобой. — Она поцеловала Палецкую в лоб. Та поежилась, переступая босыми ногами, шевельнулись разбитые губы.

Матвей столкнул их в темную воду Шексны и долго смотрел, как барахтаются они, захлебываясь, и все равно еще цепляются друг за дружку. Наконец тела их — будто белые цветы, — закачались на речной волне. Он повернулся к своим людям.

— Пока отдыхайте. Завтра на рассвете уходим в Александрову слободу, а оттуда — в Тверь.

Тверь, 23 декабря 1569 года

— Вот, Григорий Лукьянович, — обернулся царь к Скуратову-Бельскому, — учись. Без крика, без шума, — как и надобно. Была княгиня Старицкая и нет ее, на дне речном пребывает. А ты устроил пальбу, нет чтобы, как Матвей Федорович тебя учил, детей в тайности ядом напоить.

— Дак государь, — пожал плечами Малюта Скуратов, — я как лучше хотел, ты сам велел истребить семя их.

— И что получилось? Курбский, собака, в Литве своей уже успел всем описать, как я безвинные души смерти предал. Ну да ладно, — царь поднялся и потянулся, — покончили мы со Старицкими, слава Богу, более никого из потомков деда моего не осталось окромя меня. Никому в голову не придет шатать трон московский и смуту сеять.

— А эти? — кивнул Малюта на дверь.

— Об них можно не беспокоиться, — отмахнулся царь. — Матвей Федорович теперь опекун над владениями Старицких, а я ему доверяю безмерно.

Матвей поцеловал руку Ивана Васильевича и тот потрепал его по гладкой щеке.

— Ты, смотрю, Матвей Федорович, с Шексны совсем другим вернулся, — усмехнулся царь.

— Ну и славно. Дело то, о коем мы с тобой говорили — согласен я.

— Государь, — Вельяминов опустился на колени, — как благодарить тебя?

— Брось, поднимись, разве я соратнику своему, опоре престола в этом не помогу? Что я за государь тогда? Ступайте покуда. Кони ваши готовы уже, верно. И, — повернулся Иван к Малюте, — как я и сказал — чтоб никто не знал об этом. Без шума.

— Не изволь беспокоиться, государь, все сделаем по воле твоей.

— И пусть мне Ваську Старицкого приведут! — крикнул Иван вслед.

Марфа подбросила в печь дров. Палаты, что царь выбрал для своего двора в Твери, были крепкими, выстроенными из хорошего, вылежавшегося дерева, но зима стояла холодная, и девушка еще не отошла от долгого путешествия в продуваемом ветром возке.

Матвей приехал с Севера с торжествующей улыбкой на лице. Марфа не стала ни о чем расспрашивать, слухи о мученичестве праведных инокинь достигли уже Москвы. Только за трапезой, глядя, как, чавкая, и облизывая пальцы, ест брат, она поморщилась. «Ты бы, Матвей, сходил в храм Божий, свечу хоть поставил за упокой их души».

Вельяминов оторвался от жареной баранины и мутно посмотрел на нее: «Рассказать тебе, что я с Палецкой сделал?»

— Нет, — похолодела Марфа.

— Ну и молчи тогда, — он стал разрезать мясо кинжалом. — Да, вот еще что, государь меня опекуном над вотчинами Старицких поставил. А тебе, как ты есть вдова и жизни праведной, да к тому же невеста царская, — Матвей поковырялся в зубах и сплюнул на пол, — велел за дочерьми Старицкого смотреть. Как следует смотреть, — чтобы никуда они не сбежали, понятно?

— Что уж тут непонятного. — Марфа подавила желание хлопнуть дверью трапезной.

Федосью ей пришлось оставить на Москве — Грозный строго запретил ей везти дочь в Тверь.

— Оттуда мы далее поедем, дорога долгая, тяжкая. Мамок и нянек у дитя твоего предостаточно, караул стрельцов в вашей подмосковной всегда стоит, бояться тебе нечего.

У тебя и так со Старицкими хлопот полно будет, Марфа Федоровна.

— А куда едем-то, государь?

— А это ты после узнаешь, боярыня, — рассмеялся он. — Сундуков сбирай на месяц один, не более.

Марфа посмотрела на старших, оставленных в живых, дочерей покойного князя Старицкого и чуть вздохнув, открыла книгу.

— Маша, — позвала она десятилетнюю Марию, — иди, Евангелие вместе почитаем.

Девочка села у ног Марфы и прижалась к ним. Марфа положила руку на ее рыжеватые кудри и стала медленно читать от Иоанна — свой любимый отрывок про воскресение Лазаря.

Шестнадцатилетняя Ефимия Старицкая, — в черном, будто послушница, — смотрела на огонь в печи. Ее обычно бледные щеки раскраснелись, и девушка даже не стирала с них слез.

— Что ж с нами будет-то? — тихо спросила Ефимия.

Марфа прервалась и посмотрела на нее: «Про то один Господь ведает, княжна».

Филипп подышал на руки — в келье Отроч Успенского монастыря было совсем холодно, — и продолжил писать. Чернила он привешивал на шею, и тепло его тела не позволяло им замерзнуть.

Он остановился, и стал перечитывать грамоту.

В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь Христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную Державу столь ужасно! В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их!

Митрополит горько усмехнулся — сколь бы не казнил царь его сродственников, отрубленную голову племянника ему прислали прямо в тюрьму монастыря Николы Старого, где он сидел после церковного суда, сколь бы не бесчестил его Иван наветами и клеветой, правда была за ним, Филиппом Колычевым. Она была за ним на Соловках, во время его игуменства, она стояла рядом, когда он готовил к погребению тело своего предшественника, убитого людьми государевыми, архиепископа Германа, правда была на паперти Успенского собора, когда он отказался дать царю свое благословение.

Это потом был суд, где предстоятели церкви, избегая смотреть ему в глаза, лишили его сана, это потом Федор Басманов, расталкивая молящихся, подошел к нему, и, ударив по лицу, сказал: «Ты больше не митрополит московский!», это потом вместо золоченого возка были дровни, разодранная, жалкая монашеская ряса, и вечное заключение здесь, на тверских болотах. Только вот когда его везли по Москве в ссылку, люди бросались под копыта коней, чтобы получить его благословение. Он до сих пор видел перед собой их лица.

«Владыко!», — кричали бабы, протягивая к нему детей, и он осенял их крестным знамением.

Только над одним человеком Филипп Колычев не простер руки. И не протяну до конца жизни моей, подумал он, окуная перо в чернила. В келью тихо постучали.

Царь смотрел на Василия Старицкого, ему вдруг вспомнилось давно забытое — тот, пес паршивый, был так же хорош, высокий, широкоплечий, синеглазый.

— Тот глаза лишился и сдох в канаве где-то, со злобой подумал Иван, а этого, коли не покорится, собаками затравлю.

— Так что же, Василий Владимирович, ты повтори, что я тебе сказал-то.

— Матвей Федорович Вельяминов опекуном над вотчинами нашими, — заученно проговорил юноша, не поднимая головы. — Из его рук смотреть, не сметь ему прекословить, во всем слушаться.

— Правильно, Вася, ты помни главное — родителей и братьев ты уже лишился, а коли что дурное задумаешь супротив Матвея Федоровича, сестрам твоим тоже не жить. Были княжны Старицкие — и нет их. Твоей бабка, княгиня Ефросинья, тоже преставилась. Дело это быстрое. Только, вот, Вася, разумею я сестер твоих другая смерть ждет, — рассмеялся царь.

— Ну а ты посмотришь на казнь ихнюю, как и положено. Сколько там Марье вашей годов минуло, десять?

— Мы во всем государевы слуги покорные, — почти неслышно проговорил Василий, по лицу его катились слезы.

Нет, подумал Иван, таких, как Степан Воронцов, хоша и враг он был, не делают больше.

Перевелись на Руси люди бесстрашные, дак оно и к лучшему. А то с ними, смелыми, одни хлопоты, взять хотя бы Федора Васильевича покойного.

— Отпусти меня, государь, на монашество, — попросил Василий. — Дай принять чин ангельский.

— Вместе примем, — ухмыльнулся Иван и несильно хлопнул двоюродного племянника по плечу. — Ты, Вася, слишком дорогое богатство, чтоб его под рясой прятать. Тако и сестры твои. Иди попроси Марфу Федоровну сюда их привести. Ну и сам возвращайся, ино я теперь тебя далеко никогда не отпущу, — государь оскалился в звериной усмешке.

— Владыко, — раздался тихий голос с порога.

Филипп повернулся, и даже не стал подыматься, много чести для этих двоих, хотя один был из семьи старой и честной. А все одно, с гнильцой яблоко, подумал Колычев.

Митрополит вдруг вспомнил охоту. Сам он принял сан поздно, почти тридцати лет, а до того был ближним боярином у великого князя Василия, отца нынешнего государя. Он бы и сейчас смог справиться с мечом или кинжалом, или затравить волка. Смотри, Филипп, горько усмехнулся он про себя, это на тебя сейчас гончих спустили, а бежать тебе некуда.

— Владыка святой, дай благословение царю идти в Великий Новгород, — произнес рыжебородый, тот, что стоял ближе.

Митрополит бросил на него проницательный взгляд.

— Делай, что хочешь, но дара Божиего не получают обманом. Передай царю, высок он на троне, но есть Всевышний Судия. Как царь перед ним предстанет?

Матвей Вельяминов вдруг вспомнил кремлевские палаты и звонкий юношеский голос:

«Думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего?»

— Марфа Федоровна, здрава будь.

Вельяминова низко поклонилась царю и пропустила вперед Старицких.

— Как здоровье, княжны? — Иван потрепал Машу Старицкую по щеке и остановился перед Ефимией. Та молча смотрела в пол огромными, как блюдца, заплаканными глазами.

— Как здоровье, али не слышала ты, Ефимья Владимировна? — резко спросил Иван.

— Вашими молитвами, государь, — прошептала та.

— А я прямо молюсь денно и нощно за здравие врагов престола. Ты что это в черном, ровно постриглась уже, а мне и не сказали?

— Отпусти на спасение меня в монастырь, государь. Дозволь инокиней стать.

— Была у вас бабка инокиня, рассказать, какую смерть она приняла? — недобро свел брови Иван и вдруг, как ни в чем не бывало, произнес: — А вот черное, тебе, Ефимия, скинуть придется, Под венцами брачными в оном не стоят.

Глаза княжны закатились, Марфа едва успела подхватить падающую без чувств девушку.

— Чернила не кровь, Матвей Федорович, оставь, — весело сказал Малюта Скуратов, глядя, как Матвей оттирает руки снегом. — А с печкой ты хорошо придумал. Угорел и угорел, кто разбираться будет.

— Поехали, — хмуро сказал Матвей, рассматривая большой палец, на котором набухла красная ссадина — след от шнурка, которым он только что задушил Филиппа Колычева, митрополита Московского и Всея Руси.

— А, Матвей Федорович, — широко улыбнулся царь Вельяминову. — Ну что, покончили с тем делом? Смотрю, боярин, ты писал что-то, пальцы у тебя в чернилах?

— Все сделали, как ты велел, а что до чернил, так уж вышло. — Матвей потер замерзшие руки и вдруг легко, свободно расхохотался.

— А у меня для тебя тоже хорошие вести, — царь распахнул дверь в трапезную. — Хватит тебе холостым гулять, боярин, просил ты у меня невесту тебе найти, дак я и нашел, молодую и с приданым богатым.

— Государь, — ахнула княжна Старицкая, — кровь братьев моих на руках его.

Иван подошел к Ефимии и наклонился к ней: «А твоя кровь, княжна, знаешь у него где будет?»

Марфа рывком прижала к груди Машу Старицкую, закрыла ей уши. Василий было рванулся к сестре, но Вельяминова схватила его за руку: «Не смей!».

— Так вот, — продолжил Иван, — ты, Ефимья, выбирай — либо честью под венец пойдешь с Матвеем Федоровичем, либо срамными девками станете для холопов его, и ты, и сестра твоя. Только сначала брата своего на плаху проводите.

Ефимья вздрогнула, качнула головой, задыхаясь от слез.

— Подчиняюсь воле твоей, государь.

— Ну и славно, вот и ладушки. Эй, жених, целуй невесту-то.

Матвей взял девушку за подбородок и увидел в ее глазах то, что видел на бледном лице Ульяны Палецкой, — страх и покорность. Княжна едва слышно вскрикнула, и отстранилась, стирая кровь с прокушенной губы.

— Обожди, боярин, — расхохотался Иван, — не распаляй девку зазря-то. Опосля поста повенчаем вас. — В Новгороде, — добавил он, многозначительно глядя на Вельяминову. Та поклонилась в пол.

— То честь великая для семьи нашей, царь-батюшка.

Царь посмотрел в прозрачные, будто вода речная, зеленые глаза.

— А следующим годом и я тебя под венец поведу, Марфа Федоровна.

Новгород, январь 1570 года

Звонил, звонил колокол Святой Софии. Тяжелые бронзовые изукрашенные врата собора распахнулись, и царь, выйдя на паперть, широко раскинул руки.

— Хороша погодка-то, Матвей Федорович!

Морозный, дымный рассвет вставал над городом. Горел Детинец, горела Торговая сторона — на противоположной стороне Волхова, горели посады, Плотницкий и Славенский концы.

Ночью над городом стояло зарево, видное на много верст вокруг.

— Где там собака эта? Обещал я ему, еще как в город въезжал, что мы его с почетом из Новгорода проводим.

Из собора вывели избитого в кровь архиепископа Пимена. При виде его, Иван удовлетворенно присвистнул.

— Что, владыко, хотели вы Новгород и Псков литовскому королю отдать, да не получилось у вас.

— Оговаривают нас, государь, — твердо сказал Пимен. — И в мыслях не было такого, мы престолу служим верно.

— Верно, — протянул Иван, и посмотрел на купола Святой Софии. Восходящее солнце золотило их так, что аж глазам было больно. — Так верно, владыко, что еще дед мой вам не доверял и правильно делал. Только вот государь Иван Великий, храни Господь душу его, кроток был и незлобив, а скверну вашу и ересь каленым железом выжигать надо. — Царь ударил Пимена по лицу. Тот покачнулся и осел на покрытые легким снегом булыжники крыльца. Склонившись над архиепископом, царь плюнул ему в лицо. — Развели гнездо змеиное, только и смотрите, чтобы предать меня, Ну так я вас так накажу, что вы с колен не подыметесь более.

— Веди его невесту, Матвей Федорович, — усмехнулся царь, поворачиваясь к Вельяминову.

— С честью владыко из города выедет, как иначе?

Пимена подняли и посадили на белую кобылу, прикрутив его ноги к седлу. В нищенских тряпках он казался совсем жалким — тщедушный, седой, лицо запухло от кровоподтеков.

— Обещал я, что из архиепископа тебя скоморохом сделаю, — рассмеялся Иван. — Сейчас с кобылой тебя повенчаем, в руки бубен с волынкой дадим, и по городу проедешь, — пущай люди посмеются.

— Некому смеяться, государь, — возвысил голос Пимен, глядя на воронье, слетающееся к трупам, лежавшим у стен собора. — Не осталось в Новгороде ни единой души человеческой.

Марфа пробиралась по узким, знакомым ей с детства, улицам Неревского конца.

— Марфа Федоровна, может, не ходить вам? — встревожился Вася Старицкий. — Неровен час случится что.

— Да кто меня тронет, Василий Владимирович? — Марфа решительно накинула соболью шубу. — А кто тронет, тому обе руки отрубят, одну — брат мой, а вторую — государь.

— Все равно, — юноша замялся и покраснел. — Давайте я вас провожу.

— Ты, князь, лучше за сестрами своими приглядывай. Почитай им, у деда моего покойного рукописей старинных много было, в шахматы поиграйте, умеют они.

Старицкий только вздохнул и отвернулся. Третью ночь княжны просыпались от криков и ржания коней. Усадьба Судаковых, нетронутая, стояла посреди разоренного Неревского конца, будто крепость. Трупы на рассвете стаскивали крючьями в реку, но кровь, смешанная со снегом, казалось, намертво въелась в деревянные тротуары.

Ефимия Старицкая целыми днями лежала лицом к стене, перебирая лестовку. С того дня, как царь объявил ее невестой Матвея Вельяминова, она совсем затихла — только губы беспрестанно шевелились, как при молитве.

Маша стояла у окна, глядя на вымерший двор, до боли стискивала тонкие пальцы.

— А куда Марфа Федоровна пошла? — обернулась она к брату.

— К знакомцам своим, вернется скоро, ты не бойся. — Василий поцеловал сестренку в макушку.

— Вась, давай убежим! И Ефимию возьмем. Не найдут нас!

Старицкий подумал о стрелецком карауле, выставленном у ворот.

— Найдут, Машенька. Некуда нам бежать.

Дом Ефросиньи Михайловны был пуст. Скрипели на ветру открытые ворота, в хлеву отчаянно мычала корова. Марфа бережно взялась за тяжелое, тугое вымя. Теплое молоко брызнуло на рук, животное благодарно скосило на девушку слезящийся глаз.

Внутри никого не было, пыль лежала тонким слоем на сундуках и столе, исчезли холщовые мешочки с травами, что помнилось с детства. Марфа присела на лавку и опустила голову в руки. Вдруг из боковой светлицы раздался слабый стон.

Сколько ж лет-то ей, с жалостью подумала Вельяминова, глядя в изрезанное морщинами лицо травницы.

— Корова мычала, — чуть слышно сказала Ефросинья Михайловна.

— Подоила я, — шепнула Марфа.

— Со двора, выведи… потом. Знала я, — Ефросинья поморщилась и вдруг стала задыхаться. Марфа, осторожно приподняла невесомую, будто ребенок, старуху, посадила ее. — Что ты придешь, знала, — отдышавшись, сказала та.

Марфа вдруг положила ей голову на колени и разрыдалась.

— Нельзя тебе плакать, — хрипло выговорила новгородка. — Ибо не плачет железо, и камень слез не проливает.

— Дак не камень я, — измученно шепнула Марфа.

Ефросинья погладила ее по щеке.

— Хочешь, чтобы ты, и дети твои жили — станешь.

— Дети? — подняла голову девушка.

Травница попыталась слабо улыбнуться и вдруг забилась в судороге, закатив глаза.

— Дед…твой, — только и успела разобрать Марфа. Как ни пыталась она привести Ефросинью в чувство, все было тщетно.

Белую кобылу вели под уздцы шагом. На мосту через Волхов государевы люди сбрасывали в реку трупы. Телеги со скрипом ползли с Торгового конца, и с запада — от Детинца. Лед на Волхове был ярко-алым.

Архиепископ вспомнил покойного Никиту Григорьевича Судакова. За месяц до кончины своей тот принес деньги для раздачи нищей братии, и, глядя серыми, прозрачными глазами на Пимена, сказал: «Конец нашим вольностям скоро настанет, владыко. Не стерпит Москва свободы новгородской».

Тогда Пимен только посмеялся, а теперь, глядя на разоренный, умолкнувший город, на дымы пожарищ, он понял, что Судаков был прав. Он почувствовал, как стрелец колет его копьем в спину, и встряхнул бубном.

— Замерз я сегодня что-то, — сказал Иван, садясь за стол. — Ну ничего, с Новгородом мы покончили, а завтра и повенчаем вас, благо мясоед на дворе. — Посмотрев на заплаканную княжну, он нахмурился. — Ты нюни не распускай, Ефимия, вон весь стол слезами залила.

Матвея за обедом не было, он трапезничал с людьми государевыми в нижних палатах — невместно видеться жениху и невесте перед венчанием. Марфа незаметно погладила Ефимию по руке, та, всхлипнув, судорожно вцепилась в ее пальцы.

Вечером Вельяминова постучалась в горницу, куда определелили сестер Старицких и вдруг пошатнулась. Это была девичья светелка Феодосии Судаковой. Боль в сердце стала невыносимой.

— Пойдем в мыльню, — сказала она, глядя на стоящую на коленях перед иконами девушку.

Окатив Старицкую чистой колодезной водой, Марфа дала ей льняную рубашку и стала расчесывать русые волосы.

— Боюсь я, — прошептала княжна.

Марфа поцеловала ее в прохладный висок.

— Княгиня Авдотья, матушка твоя, упокой Господи душу ее, говорила тебе что-нибудь?

Старицкая помотала головой.

— Я почти уже послушница была, как раз этой зимой должна была в монастырь уехать.

Вельяминова вздохнула. «Ну, слушай тогда».

Голова Ефимии опускалась все ниже и в конце она еле слышно пробормотала: «Не смогу я, Марфа Федоровна.».

— Сможешь, — твердо сказала боярыня, встряхивая девушку за плечи. — Ты теперь Вельяминова.

— Венчается раб Божий Матвей рабе Божией Ефимии, во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Аминь.

— Аминь, — отозвались эхом стоящие в притворах люди государевы, все как один в черных кафтанах, ровно монахи. Царь улыбнулся краешком рта, глядя на довольное лицо своего фаворита.

Ефимия Старицкая, еле держась на ногах, потянулась к иконе Божьей Матери.

— Венчается раба Божия Ефимия рабу Божиему Матвею, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Рука Васи Старицкого, державшего венец над головой сестры, дрогнула, из глаз текли слезы.

Заради венчания трупы от стен Святой Софии убрали, но все еще лежали на площади окровавленные горы снега. Над Детинцем вились вороны, и, когда царь с боярами вышел из собора, небо было черно от этой горластой, хлопающей крыльями тучей.

— Сейчас попируем и дальше отправимся. Ты уж прости, Матвей Федорович, что придется тебе от молодой жены уезжать, однако у нас еще Псков впереди, — недвусмысленно обозначил план действий царь.

— Государь, я твой слуга верный, — поклонился Матвей, — сначала ты для меня, а уж потом остальное все.

— Правильно говоришь, — одобрительно сказал Иван Васильевич. — А за Ефимию свою не беспокойся. Марфа Федоровна с нами в Псков не поедет, возьмет княжон и отправится с ними на Москву. Григорий Лукьянович ее проводит, стрельцов дадим, с честью доберутся и без опасности.

Настал черед Марфы отвесить поклон царю.

— Не оставляешь ты нас заботой, великий государь, как благодарить тебя?

Иван приблизил губы к ее уху: «Сыновей мне здоровых родить, вот как». От царя пахло кровью, сладковатый, резкий запах, от которого у Марфы закружилась голова.

— Как скажешь, государь, — неслышно ответила она.

Иван шумно выдохнул.

— Сейчас страну на колени поставлю, а потом тобой займусь, — пообещал многозначительно. Они стояли совсем рядом. Вельяминова, не поднимая головы, кивнула:

«Слуги мы ваши покорные, Иван Васильевич».

— Если б все такими были, — вздохнул Иван. — Даже батюшка ваш, и тот предал доверие мое, а нету более таких, как Федор Вельяминов. — Он поднял голову, прищурившись, и вдруг сказал: «Ручница есть у кого?». На кресте Святой Софии сидел белоснежный голубь.

Марфа перекрестилась: «Хоть бы не попал».

Раздался выстрел, но голубь, даже не шелохнувшись, продолжал прижиматься к кресту.

— Ну, Матвей Федорович, сам Господь тебе знак послал, угодно ему венчание твое.

Вельяминова взяла невестку за ледяную безвольную руку. «Держись, недолго осталось».

Светлые ресницы Ефимии дрогнули, на них повисла одинокая слеза.

— Ты помни, что я говорила тебе вчера, — проговорила Марфа, чуть отстав от толпы. — Коли понесешь быстро, Матвею оно на руку, а коли сына родишь, он тогда помягче станет. И ни в чем ему не отказывай. Что бы ни захотел.

— Грех это…, — слабо возразила Ефимия, покраснев.

— Ты жить хочешь? — сурово дернула ее за руку Марфа. — Или на погост пойти, и чтобы впереди тебя гробы несли? Одно слово мужа твоего, и не останется более князей Старицких, поняла?

На свадебном пиру в палатах Судаковых, было шумно. Иван много пил и посылал чаши ближним боярам. Марфа смотрела на лицо Матвея — белое, с расширенными глазами. Он не был пьян, нет, здесь было что-то иное, что-то более страшное. Ефимия ничего не ела, и только лихорадочно рвала на коленях, под столом, чтобы никто не видел, шелковый плат.

— Васька, — крикнул Иван. — А ну иди сюда!

Князь Старицкий послушно опустился на колени перед креслом царя.

— Надо тебя тоже порадовать как-то, — задумчиво сказал Иван Васильевич. — А то сестру твою я замуж выдал, Марью вашу выдам, как в возраст войдет, а тебя, Василий Владимирович, я тоже жалую, будешь у меня теперь за столом прислуживать, и смотри, старайся, как следует.

Правнук царя Ивана Великого молча склонил голову, сдавленно застонала Ефимия.

— За что ж он так нас бесчестит?

— Скажи спасибо, что живы, — не разжимая губ, прошептала Вельяминова. — А что брат блевотину за пьяными подтирать будет, дак бесчестие не в том.

— Как оно будет-то? — безнадежно спросила Ефимия.

— Не знаю, — ответила Марфа, не сводя взгляда с брата.

— А вот батюшка твой, — царь повернулся, улыбаясь, к Федору Басманову, — Федор Алексеевич, разочаровал меня. Говорят, предатель он.

Матвей Вельяминов осклабился, глядя на побледневшее лицо младшего Басманова.

— Да государь… — начал было Федор, но Иван Васильевич остановил его. — Ты, Федька, помолчи лучше, отец твой с новгородцами снюхался, хотел под крыло короля Сигизмунда перебежать. Сейчас он нам сам все расскажет.

Ввели окольничего. Его бледное, с едва заметными шрамами от ожогов лицо, было опущено, глаза превратились в щели от синяков. Иван махнул рукой. Окольничего отпустили, поставив на колени.

— Помнишь, Алексей Данилович, как учил я? Коли хочешь, чтобы полюбили тебя, самое дорогое забрать у человека надо.

— Не предавал я тебя, государь, оговорили меня. — Басманов метнул быстрый взгляд на Матвея, тот усмехнулся. Глядя на злое, чуть подергивающееся лицо царя, окольничий вспомнил тех двоих, отца и сына. Синеглазый юноша, совсем еще мальчик, сказал тогда разбитыми губами : «Ежели ты мне, государь, нож дашь, то первый удар твой будет.

— А лучше, чтобы он своей рукой мне это дорогое отдал, да, Федя? — почти пропел Иван, обнимая младшего Басманова, и раскрыл ладонь. Матвей Вельяминов вложил в нее длинный кинжал.

Алексея Басманова передернуло.

— Не трону я сына своего, какой бы он ни был. Плоть и кровь моя он, не стану я заповедь Божью преступать.

— Феденька, ты слышал? — спросил царь.

Младший Басманов медленно, как во сне, поднял клинок.

— Не смотри, — сказала Марфа невестке. — Закрой глаза. Та только помотала головой и ухватилась за край стола.

Федор Басманов вонзил клинок отцу в горло. Хлынула кровь, быстрыми, сильными толчками.

Басманов захрипел и ухватил сына за руку. Федор брезгливо разжал пальцы окольничего и одним движением взрезал ему шею.

— Молодец, — потрепал его царь по голове и вдруг неожиданно громко крикнул. — А теперь не пора ли уже молодым почивать?

Ефимия обреченно перекрестилась.

— Ну все, — Марфа наклонилась и поцеловала ее в лоб, покрытый холодной испариной. — Ты помни, Ефимья, главное — не прекословь ему. Если вдруг…

— Что?

— Ничего, — вздохнула Марфа. — Все будет хорошо.

— Марфа Федоровна, — Ефимья стиснула маленькие, с обгрызенными ногтями руки, между колен, — а вам… вам понравилось, ну, когда…

Вельяминова вдруг вспомнила холодный весенний лес, огонь костра, и то, как отражался рассвет в его лазоревых глазах.

— Да, — ответила она и мягко закрыла дверь горницы.

Он увидел, как она спускается по крутой лестнице, и перегородил ей дорогу. В лунном свете ее лицо было точь-в-точь как лик Богородицы. Она стояла на ступеньку выше, опустив голову, и все равно не доставала ему до плеча. От нее пахло, — даже в разгар зимы, — напоенными солнцем травами.

— Дай, — сказал он грубо.

— На ложе брачном, — она отвернулась, — так, что он видел только край платка и немного бронзовых волос на виске. Кровь хлынула ему в голову.

— Силой возьму.

— Не будет благословенья Божьего тебе, — она посмотрела на него изумрудными глазами.

— И сыновей не будет тогда. Под венец меня поведи, по-честному, как государю и пристало.

От него пахло, как и тогда на площади, кровью, только свежей. Кровью зарезанного Басманова.

Марфа поморщилась.

— Дай пройти.

— С огнем играешь, Марфа.

— На то я и Вельяминова.

Он зашел вслед за ней в трапезную, и, поймав взгляд Матвея, указал головой на дверь.

— Иди-ка к невесте своей, заждалась она, — усмехнулся царь, отрываясь от губ Матвея.

Отступив на шаг, он окинул любовника с головы до ног оценивающим взглядом.

— Шексна тебе на пользу пошла. Забыл, небось, Матюша, как это, с бабой-то?

— Дак вспомнил уже. А все равно лучше тебя нет, — опустив голову, глухо проговорил Матвей.

— Милый ты мой, — Иван коротко привлек его к себе. — Не брошу я тебя никогда, разве не знаешь ты? Иди, и пущай Ефимья сыновей тебе родит. Она хоть и захудалая с виду девка, но мать ее покойница плодовитая была. Ты уж постарайся, Матюша, чтобы следующим летом я у тебя крестил.

Матвей, кивнув, уткнулся горячим лбом в царское плечо.

Ефимия с потерянным видом сидела на краю ложа. Матвей посмотрел сверху на ее мышиного цвета волосы и красный припухший от постоянных слез нос.

— Да не бойся ты так, не съем я тебя. — Тряпки свои сними, чай не в монастыре.

Она боязливо потянула вверх глухую, с длинными рукавами рубашку. Матвей усмехнулся, вспомнив Марью Воронцову. Ефимья ей, конечно, и в подметки не годилась. А все же, подумал Вельяминов, это — мое, и никто его у меня не отымет. Ни батюшка проклятый, который брал, что хотел и когда хотел, ни царь, ни Петька наглец, в аду ему гореть.

Он вспомнил блистательную, холодную красоту мачехи, что смотрела сквозь него, — будто и не видела никого, кроме отца, вспомнил высокомерную жалость в кошачьих глазах сестры.

Ефимья глядела на него, не отрываясь, закусив бледные губы.

«Потерпи», — внезапно сказал он. Девушка кивнула, едва дыша, не смея даже обнять мужа.

Они сидели с матерью в крестовой горнице, и Аграфена читала ему Евангелие. Матвей положил ей голову на колени. Он любил ее так, что ночью даже просыпался и шептал:

«Господи, сохрани матушку, как же я без нее?».

Она была всегда рядом, когда он болел, она сидела у его постели, положив прохладную руку ему на лоб, она молилась с ним на сон грядущий, она улыбалась, когда мальчик приносил ей сорванные на лугу в подмосковной цветы.

Отца Матвей боялся и ненавидел. ФедорВельяминов тогда был воеводой на Диком Поле и приезжал домой редко. Но когда приезжал, мать бросала Матвея на попечение слуг и родители запирались в опочивальне. Матвей рыдал, слыша ее вздохи, и сдавленные стоны. Он знал, что, когда отец уедет, она опять заболеет — ляжет в постель, и опять будет ее крик, ее рыдания, кровь и — если ребенок родится живым — отпевание в тяжелом чаду ладана и огоньках свечей.

А потом она умерла, и более никто его не любил.

Он коснулся губами залитого слезами лица жены. «Ну все, все, не реви». Ефимья неловко, стесняясь, прижалась губами к его щеке. У Матвея от неожиданности перехватило дыхание.

В последний раз его так целовала покойная мать, и, сейчас он, сам не ожидая от себя этого, грубовато привлек к себе Ефимью, пристроил ее голову себе на плечо.

— Спи давай, нам завтра в Псков с утра, я тебя рано разбужу.

Она шмыгнула носом и, повертевшись, затихла, а Матвей вдруг понял, что улыбается.

— Ну, несите там, — Иван махнул рукой, — чарку за здоровье молодых поднимем!

Когда стали разливать вино, царь тихо сказал Марфе:

— А для невесты моей особое питье приготовлено. Князь Старицкий, боярыня, сейчас подаст его.

Василий, пряча глаза, с поклоном поставил на стол тяжелый, изукрашенный рубинами серебряный кубок. Марфа взглянула на замутненную розовым жидкость, тошнота поднялась к горлу, но отступила, сменившись холодной яростью.

— Обещал я, что Волхов алым станет, — усмехнулся царь.

— Твое здоровье, великий государь.

Ледяная солоноватая вода ломила зубы и обжигала горло.

— Пей, пей, — шепнул Иван. — Утопил я вашу свободу в крови, Марфа, и не видать вам ее более — сколь стоит земля эта.

Эпилог

Москва, август 1570 года

Матвей погладил жену по голове, и, — как всегда, — она прижалась к его руке губами.

— Поехал я, ты тут смотри, осторожной будь, Марфу слушайся, отдыхай больше, меня жди Ефимья кивнула и тяжело перевернулась, придерживая большой, неуклюжий живот.

— Когда ждать тебя?

— Да тут уж как дело пойдет, — пожал плечами Матвей. — Опосля Успения, думаю, приеду, может, и родишь уже к тому времени.

— Храни тебя Господь.

Матвей вышел, зная, что Ефимья смотрит ему вслед — ровно собака на хозяина.

— Когда ты Федосью привезешь? — спросил Матвей за трапезой, глядя на сестру. Та подняла голову от бумаг, Вельяминов ненавидел ее манеру заниматься делами за столом.

— Да уж после того, как Ефимья опростается. В тверской вотчине им с Машей хорошо — Волга рядом, тишь да благодать, дворни там достанет, Ульяну я тоже с ними отправила.

Нечего девкам вокруг бабы на сносях болтаться, Ефимье покой нужен.

Вельяминов покраснел.

— Говорила я тебе, не трожь бабу. У нее два раза уже схватки были, хочешь, чтобы она недоноска родила?

— Уезжаю я, не видишь что ли, — огрызнулся Матвей. — Дьяка Висковатого допрашивать надо, это дело долгое, до Успенья не вернусь.

— Да батюшкиного друга, значит, добрались, — недобро прищурилась Марфа.

— Когда Башкина судили, он у Басманова покойного меж пальцев проскользнул, на церковном суде ему покаяние назначили, а вот у меня не проскользнет. А вот как только батюшка тогда уцелел, не ведаю.

— Потому что умен был, Матюша, и он, и матушка моя, благослови Господь душу ее. Умен и хитер.

— Ты, как я погляжу, тоже непроста. Ой как непроста.

— Была б проста, не стала бы тебя предупреждать, по мне так хоть совсем не слезай с Ефимьи, а что дитя не выживет, то мне на руку, моя дочь единственной наследницей останется. Однако ж, как видишь, я о здравии ее пекусь непрестанно.

— С чего бы так? — прищурился Вельяминов.

— Потому что, каков бы ты ни был, ты брат мне, кровь моя, нет у меня иных сродственников.

За богатством я не гонюсь, летом на трон сяду, Федосья не обделена будет, а ты, когда сам отцом станешь, хоть как, а может образумишься. Вот только крестить я твое дитя не смогу, уж прости. Я теперь царю не крестная дочь, так что в восприемницы не зови меня, не по душе будет Ивану Васильевичу вторую опись крестильную перемарывать.

Когда за Матвеем закрылись ворота, Марфа глянула на небо — собирался дождь. Окно в горнице Ефимьи было открыто.

Невестка вышивала, откинувшись на подушки. Марфа присела рядом, взяла за исхудавшую руку.

— Ты что, хочешь ребенка скинуть?

— Упаси Боже, — перекрестилась та.

— Так что же ты брата моего до себя допускаешь? — Марфа гневно раздула ноздри. — Слава Богу, уехал он сейчас, опосля Успения только вернется, ты тогда, может, и дитя уж принесешь. Но и когда родишь — пока очистительную молитву над тобой не прочитают — ни-ни, поняла?

— Дак как отказать, — Ефимья горестно всхлипнула, — муж ведь. Да и красивый такой Матвей Федорович, а я… — она обвела рукой свой расплывшийся живот. — Как оттолкнуть его, ежели хочет он?

Марфа посмотрела на ее обгрызенные ногти, покачала головой.

— Не реви, дите не пугай. Ладно, уехал Матвей, и слава Богу, мы с тобой сейчас тут тихо родин дождемся. В мыльню нельзя тебе, я девок пригоню, руки-ноги тебе попарят и почистят.

— Да я сама, — попыталась воспротивиться Ефимья.

— Не дотянешься, с таким животом-то, дай-ка я тебя еще посмотрю, ложись на спину.

Через некоторое время Марфа наскоро распрощалась с Ефимией, стараясь, чтобы той не передалась ее озабоченность, и поспешила к себе в горницы. Заперевшись на ключ, она нашла среди материнских книг — пришлось немало побороться с Иваном, чтобы их отдали, — медицинский трактат, привезенный еще из Колывани, и углубилась в чтение.

В подвале Разбойного приказа стояла невыносимая жара. Матвей велел принести ведро колодезной воды.

— И побыстрее! А то, пока вы его притащите, мухи сонные, оно закипит уже.

Хранитель государственной печати и глава Посольского приказа думный дьяк Висковатов лежал без памяти на каменном полу. Вельяминов пошевелил его седую, окровавленную голову ногой, и удовлетворенно улыбнулся, заслышав слабый стон.

— Матвей Федорович, — озабоченно сказал палач, — не след его далее спрашивать, в боли он, ничего не ответит.

— Да что с ним канителиться! И так ясно, что он на содержании у этих новгородских сволочей был, от имени их с королем Сигизмундом сносился. Этого довольно, чтобы кожу с него живого содрать. Где вода? — Матвей зло пнул дьяка под ребра.

Втащили запотевшее ведро, и Вельяминов, сорвав с себя окровавленную рубашку, приказал: «Лей!».

— Ох, хорошо, — он потер мокрую голову руками и услышал слабый, будто шелест, голос дьяка: «Что же ты творишь, Матюша? Ведь я тебя дитем малым на руках держал».

— А помнишь, Иван Михайлович, что с моим батюшкой было? Так со всеми вами, еретиками, будет, в этом мое слово крепкое, можешь не сумлеваться. — Матвей, не оборачиваясь, протянул руку палачу. — Клещи дай. И рот ему подержи раскрытым.

— Не велели язык урезать… — робко подал голос палач.

— Да я не язык, — Матвей поморщился, услышав отчаянный, высокий крик Висковатого, и, разжав клещи, выбросил вырванный зуб.

— Ну, Иван Михайлович, еще парочку, — хищно оскалился Вельяминов. — А потом отдохнешь, обещаю.

— Что там Висковатов? — полюбопытствовал царь, глядя, как Вася Старицкий наливает Матвею вино.

— Признался. — Вельяминов сделал большой глоток и отставил кубок. После пыток ему всегда хотелось есть. Он придвинул к себе блюдо с икрой и стал жадно загребать ее ложкой.

— Не только, что Сигизмунду писал, но и что султана подговаривал взять Казань и Астрахань, а хана крымского звал через Оку перелезть и Москву опустошить.

— Вот подлая его душа! Ох, Матюша, если б Федор Васильевич себя не порешил и мачеху твою с собой не забрал, вот повисели бы они у меня на дыбе. Висковатый этот ведь тоже к батюшке твоему на еретические сборища хаживал.

Вельяминов виновато уставился в пол.

— Да ладно, будет тебе глаза прятать. Зато ты у меня слуга верный, заради тебя можно и забыть о предательстве родителя твоего. Что Ефимья? Не родила еще?

— К Успению должна, — Матвей принялся за осетра.

— Ну, зови на крестины, как и уговаривались. — Иван махнул рукой. — Васька, ты со стола-то убирай, чего отлыниваешь!

Над Кремлем повисла летняя ночь. Матвей отбросил шелковую простыню. Иван смерил его одобрительным взглядом.

— Венец у меня на свадьбе держать будешь? Как никак сестра твоя единственная.

— То честь для меня, государь. — Матвей Вельяминов медленно провел губами по царской руке. — А что с Федосьей делать? Надо бы отродье воронцовское в монастырь запереть.

— Это сестра тебе, Матюша, сказала, что дочь у нее от Воронцова? А ты и поверил?

— Марфа сказала, точно так. А от кого ж еще? — удивился Матвей.

— Да ты племянницу-то видел свою? — разулыбался Иван.

— Кажный божий день, как в тверскую вотчину ее не отправили, — скривился Матвей. — У меня девка эта поперек горла стоит, в ней нравности поболе, чем в мамаше ее.

— Слепой ты, что ли? — от души расхохотался царь. — Там Петька Воронцов и рядом не стоял.

— Как это? — вытаращился Вельяминов.

— Да ты в лицо ее вглядись, у Воронцовых отродясь татарских кровей не было, чистые они, а у твоего батюшки тем паче. Мачеха твоя, та вообще северная, предок ее князю Александру Ярославичу служил, там татар не бывало. Откуда у Федосьи вашей Петровны глаза раскосые, а?

— Вот же блядь сестрица моя, нагуляла ублюдка и на Петьку свалила.

— Покойнику все равно, — Иван усмехнулся, — с того света чай не заявится.

— Тем более надо ее в монастырь, чего ради татарву при себе держать, у царицы московской ублюдков быть не может.

Иван с жалостью посмотрел на любовника.

— Вроде умный ты мужик, а материнская порода нет-нет, да и вылезет. Ты ж сам по Аграфене-покойнице не без татарской крови, забыл? Отсюда и горячность твоя. Батюшка твой думал долго, а уж потом делал. А ты как дитя неразумное, право слово. Сестра твоя, хоть и не по нраву тебе это, зело умнее тебя. Все она мне про дитя свое рассказала, еще давно. Да у родителя твоего и не могла иная дочь народиться, даром что он, что жена его, ох, и умны были!

— Еретичка! — прошипел Матвей.

— Опять ты за свое, — поскучнел Иван. — Ну еретичка, и костер заслужила, но ты подумай головой-то, коль столько лет на людях ты — один, а на самом деле — иной, это какой ум нужен, какое терпение, осторожность какая! Вот и получилась Марфа ваша. А с кем и когда она спуталась, то дело прошлое и нынче вовсе пустое. Зато сейчас у меня падчерица инородских кровей будет, я ею, как в возраст войдет, так поторгую, пол-Сибири моей станет без жертв людских. Понял?

— Дак ублюдок она, — угрюмо талдычил Матвей, — не венчалась же Марфа с отцом Федосьиным, кто бы он ни был.

— Эх, милый ты мой, мне митрополит московский выдаст бумагу, что Марфа с инородцем своим в Успенском соборе повенчалась. И что крещен он был. Любую бумагу выправит.

Потому как, Матюша, за-ради Сибири я на все готов, а Бог меня простит, ибо тут на кону мощь земли российской. Ежели можно Сибирь за девку купить, а она не просто девка, а падчерица государева, то надо это делать и не сумлеваться, — твердо закончил царь и притянул к себе Матвея.

— Ты как разволнуешься, еще красивше становишься. — Иван запустил пальцы в золотистый шелк волос.

— Почивать пора, — Марфа, зевнув, перекрестила рот. — Ты как? Не болит ничего?

— Да нет вроде, — Ефимья сосредоточенно помолчала, будто прислушиваясь. — Только вот дитя сегодня тихое, не ворочается.

— Дай гляну, — Марфа ночевала вместе с невесткой, чтобы в любой момент оказаться рядом. Она положила руки на живот, изуродованный багровыми растяжками. — Головка внизу уже, тебе сейчас лежать надо, в нужной чулан только ходи, и все. Утром велю, чтобы еду тебе сюда приносили.

— Марфа Федоровна, — глаза Ефимьи наполнились слезами, — а вам не тяжко рожать было?

Они с матерью Тайбохтоя рыбачили. Весна уже пришла, но холод никак не отступал, морозы стояли такие, что перехватывало дух. Марфа почувствовала схватки, когда забрасывала обледенелую рыбу в нарты.

— Нечего, — сказала старуха. — Только начали, потерпишь.

Она терпела, расхаживая по снегу вокруг лунок, пристально следя, не дернется ли удочка, вытаскивая саженных рыбин на лед. Только когда солнце стало заходить, свекровь сказала: «Я на нарты сяду, а ты рядом иди, если рыба какая упадет, подбирай.

Она шла, молча, три версты до стойбища, то и дело наклоняясь за упавшей рыбой.

Потом распрягла оленей, выпотрошила улов и развесила его сушиться на ледяном, пронизывающем ветру. Вернувшись в чум, где мать Тайбохтоя и шаманка негромко переговаривались, сидя у очага, Марфа села на корточки и за две потуги родила Федосью.

— Девка, — разочарованно сказала старуха. — Ну да ладно, ты хорошо рожаешь, следующим летом сына принесешь.

Марфа подождала, пока шаманка перережет пуповину, завернула дочь в оленью шкуру и дала ей грудь.

— Не тяжело, и ты не бойся.

Ему снилась жена. Странное дело, днем он и не думал о Ефимье, а ночью, если он был вдали от нее, как сейчас, ему хотелось ощутить ее рядом. Он привык к теплому телу в постели, покорному, благодарному просто за то, что его, как собаку, погладят по голове.

Она целовала ему руку и — он знал — молилась за него.

Она ни о чем не спрашивала, ни о смерти братьев, ни про его царскую службу, она вообще была молчуньей, будто и не человек, а зверушка какая-то. Он даже не знал, чем она занимается во время его отлучек, ему было довольно того, что, когда он возвращался, она, встав на колени, снимала с него сапоги, подавала на стол, и убирала за ним.

Ему нравилось есть из ее рук, нравилось брать ее на ложе. Она всегда была так рада ему, так неумело ласкалась, что Матвей, знавший все и даже сверх того, что положено знать мужчине, старался беречь ее. Ему хватало и ее слабой улыбки, тихих поцелуев, и того, как она смотрела на него, будто они одни на всем белом свете.

Он проснулся, и, зевнув, просто полежал, смотря в высокое московское небо. Потом велел нести одеваться и поехал к Москве-реке — казнили всегда у Троицкой церкви. Еще со времени первой своей казни, когда рвали ноздри тетке его, Прасковье Воронцовой, он уяснил для себя, что в такие дни с утра лучше не есть, зато опосля всегда велел подавать обильный обед.

Дьяк, стоя спиной к Троицкой церкви, надсаживась, зачитывал грамоту о преступлениях Висковатого. Тут был и король Сигизмунд, и тайные письма султану, и сношения с ханом крымским. Когда грамоту свернули, толпа зашевелилась, загомонила: «На кол его!».

— То наглая клевета, — начал было тихим, измученным голосом Висковатов, но Матвей, уловив взгляд царя, махнул рукой. Завизжал веревочный блок, и Висковатого, сбив с ног, привязали к крюку. Закрутили рычаг, тело дьяка задергалось вниз головой. Матвей сощурился от яркого, августовского солнца, и, кинув слуге поводья, взошел на помост.

— Пей, — Марфа поднесла ложку к запекшимся губам.

— Горько, — сморщилась Ефимья. — Что это?

— От боли. — Марфа Вельяминова провела рукой между разведенными ногами. На пальцы ей потекла теплая, розоватая жидкость. — Сейчас быстрей пойдет, — пробормотала она.

У роженицы расширились зрачки, дыхание сделалось совсем прерывистым.

— А ежели помру я? — всхлипнула она и вцепилась в руку золовки.

— Рот раскрой, — велела Марфа, и быстро, одним движением, засунув между зубов Ефимии тряпку, завязала ее концы на голове. Теперь та могла только еле слышно мычать.

Вельяминова придвинула к постели лавку, зажгла еще свечей. Тщательно вымыла руки, намазала их маслом до локтя.

Малюта выбрал из поднесенных палачом ножей кривой и короткий, и, оттянув ухо Висковатого, полоснул по нему лезвием. Треск разрезаемой плоти утонул в вопле несчастного. Толпа бесновалась. Пальцы на руках и ногах отрезали клещами — с ножом, даже тяжелым, как объяснил пыточных дел мастер, было бы слишком много хлопот. «Тем более на весу он будет, без опоры. А с клещами просто — раз, и все».

Висковатов уже не кричал, ему вырвали язык, лишь мычал сквозь хлещущую изо рта кровь.

Матвей задумчиво посмотрел на разложенные перед ним инструменты и выбрал небольшой бурав. Он делал это впервые, и на правом глазу чуть не ошибся, еще бы немного, и острие бурава, пробив глазницу, вошло бы в голову дьяку, прекратив его страдания, но царь держать Висковатого в живых как можно дольше. Матвей отер рукавом пот со лба, и медленно потянул бурав на себя.

Марфа прокалила нож в пламени свечи и сделала надрез. Снадобье, что она дала роженице, подействовало, Ефимья лежала без чувств, только закатившиеся белки влажно поблескивали из-под век. Вельяминова одной рукой чуть нажала ей на живот, другой приготовилась принять то, что носила в чреве жена ее брата.

Оно было в размер человеческого младенца — и живое. Оно вдохнуло воздух и слабо закричало. Марфа, перекрестившись, взяла пеленку.

Новорожденное существо жило все то время, пока Марфа, отложив его — обмытого и запеленутого, — занималась Ефимьей. Закончив, она обернулась, молясь про себя, чтобы бог взял то, что дал, но нет, раздался высокий, мяукающий звук.

Светлые ресницы дрогнули.

— Марфа, что с дитем? Больно мне.

— Ш-ш-ш, тебе шевелиться нельзя, я отвару принесу, выпьешь и поспишь.

— Дай дитя мне, дай, сама ж говорила, как родила, сразу надо к груди приложить.

— Ефимья, — начала было Марфа, но та прервала ее: «Я — мать, дай мне дитя мое!».

Ефимья приложила его к груди. Марфа нерешительно сказала: «Ты потом вторую грудь дай…». Роженица подняла на нее остановившиеся глаза, кивнула.

— Сейчас у тебя молока нет, однако им … ему… все равно полезно. На третий день придет.

Если… — Марфа осеклась. — Никто не знает. И не надо, чтобы знал.

— Матвей должен, — сказала Ефимья, не отводя глаз от того, что было у нее в руках. — Прислуге скажи, чтоб не тревожили меня. И гонца на Москву пошли.

Марфа села рядом с ней, стараясь не смотреть в ту сторону.

— Может, не надо? Скажем, что умер.

— Вот когда умрет, дай ему, Господи, жизнь долгую и безгрешную, тогда и скажем. А пока вот мое дитя, в венчаном браке рожденное, и отец его должен увидеть.

Марфа не решилась прекословить.

— Надейся на Господа, Ефимия, мужайся, и да укрепляется сердце твое.

— Аминь.

Когда от дьяка остался лишь окровавленный скелет, толпа начала расходиться. Палач полил Матвею на руки, кровь никак не желала вымываться из-под ногтей. Потом почищу, мельком подумалВельяминов и вскочил на подведенного жеребца.

— Молодцы вы сегодня были, — Иван Васильевич потрепал Матвея по плечу. — Всё, как надо, с оттяжечкой, и чтобы ужас всех держал. Ничего, Новгород мы раздавили, сейчас Москву очистим от скверны, и легче дышать станет. Поехали, поедим. — Царь потянулся так, что затрещал кафтан на могучих плечах, — хоть и пост, но щи с утра были пальчики оближешь, а сейчас настоялись, так и лучше еще. И пирогов напекли нам с капустой.

Матвей приехал глубокой ночью.

— Не рано ли родила-то?

— Рановато, но родила, — ответила Марфа, держа свечу. — У тебя кровь под ногтями.

Матвей только отмахнулся.

— Висковатого казнили, вымыть не успел. Мальчик? Наследник?

— Мальчик. Пойдем посмотришь.

Она сняла пеленку с колыбели и поднесла к ней свечу. Матвей бросил один взгляд и согнулся пополам. Если Марфа не успела его оттолкнуть, его бы вырвало прямо туда.

— Сам подтирай, — сказала Вельяминова, глядя на то, как согнулся в углу брат. — Никто не знает, кроме нас.

— Марфа, — он упал на колени. — Молю тебя…

— Даже не думай, — отрезала сестра. — Я созданье Божье своей рукой не убью, Ефимья его уже к груди прикладывала, ест оно, и спит, как дитю положено.

— То отродье диавола, не мое, это ты мою жену околдовала, ведьма, чтобы сына меня лишить!

— Ты, Матюша, если б не вывернуло тебя сразу, увидел бы, что это сын все же, — вздохнула Марфа. — И упреждала я тебя, что не верю в ворожбу, и тебе не советую. То воля Божья, что у тебя такое родилось, теперь думайте с Ефимьей — что с ним… с ними, — она поправилась, — делать.

— Да что тут делать! — Матвей зажмурился от отвращения, на ощупь достал из колыбели детей. Те проснулись, и заплакали — в два голоса.

— Не смей! — Ефимья в одной рубашке стояла на пороге. — Дай мне их, Матвей!

— Сатанинское семя в тебе было! — прошипел Вельяминов, пинком открыв дверь на двор.

Марфа попыталась удержать жену брата, но та, с невесть откуда взявшейся силой, оттолкнула ее и выбежала вслед за мужем.

На псарне было тихо. Матвей свистом подозвал меделянских кобелей — огромных, злобных.

Те стали медленно подниматься, обнюхивая то, что положил перед ними хозяин.

Ефимья, оттолкнув мужа, бросилась к детям, закрывая их от собак. Самый крупный пес, учуяв запах крови, коротко зарычал, и, обнажив клыки, вонзил ей в шею. Раздался слабый отчаянный вскрик, и вслед за ним хруст позвонков.

Собаки внезапно стали отходить, огрызаясь, и Матвей, вцепившись заледенелыми пальцами в калитку, вспомнил житие святой великомученицы Евфимии Всехвальной:

На неё были выпущены звери— львы и медведи, но они, приблизившись к ней, лизали ей ноги. Одна только медведица нанесла ей небольшую рану, из которой потекла кровь; в это время послышался голос с неба, призывавший её в горние обители, и тотчас она предала дух свой Господу, ради Коего со всею преданностью пострадала.[32]

Из-под тела жены донесся слабый мяукающий плач. Матвей нащупал то, что издавало эти звуки. Когда он задушил первого, второй умер сам, почти сразу, остановив взгляд темно-ореховых глаз на отце и убийце своем. За спиной раздался голос Марфы: «Предаст же брат брата на смерть, и отец чадо: и восстанут чада на родители и убьют их»[33]. Она перекрестилась. «Пошли, Господи, им вечный покой в обители Твоей и венцы праведности даруй им».

Матвей уронил голову на трупы и заплакал.

Пролог

Флоренция, август 1570 года

Аллесандро Аллори прикоснулся кистью к холсту и замер на мгновение — прекрасное лицо Изабеллы Медичи оживало на глазах.

Каштановые, с проблесками рыжего локоны были разделены пробором и убраны в отделанную жемчугом золотую сетку. Карие глаза глядели прямо и дерзко, на высокой, белоснежной шее поблескивало алмазное ожерелье. Дочь Козимо Медичи, великого герцога Тосканского и жена кондотьера Паоло Орсини стояла, выпрямившись, на пьедестале, что был возведен в середине мастерской Аллори.

— Ваша светлость, смотрите прямо на меня, — попросил Аллори. «Я приступаю к вашим глазам. Это самый сложное в портрете».

— Синьор Аллори, вы не возражаете, если Маддалена нам поиграет? — спросила Изабелла.

«Она написала несколько новых мадригалов, я бы хотела послушать».

— Конечно, ваша светлость, — чуть поклонился Аллори и вернулся к работе. Девушка с лютней, что сидела на низкой скамейке у ног Изабеллы, начала нежную, грустную мелодию.

Петр стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Изабеллу. Он видел ее тонкий профиль, и унизанную перстнями руку на бархате платья — цвета жженого сахара.

Кремовое кружево выбивалось из манжеты, спускаясь волной на длинные пальцы.

— Как называется эта прекрасная музыка, синьорина Маддалена? — спросила женщина.

— «На его отъезд», — вздохнула музыкантша.

— Как печально, — рука Изабеллы смяла, скомкала складки юбки — и тут же отпустила.

Петя посмотрел на закрытую корзинку, что стояла рядом с ним и улыбнулся. Оттуда доносилось какое-то шуршание.

Изабелла нахмурила разлетающиеся к вискам брови и чуть повернула голову к двери. Петя наклонился и распахнул корзинку. Крохотная длинноухая собачка — рыжая с белым, бросилась к Изабелле и та подхватила щенка на руки.

— Боже, какая прелесть, синьор Пьетро, — Изабелла, смеясь, потерлась щекой о мягкую шерсть. «Спасибо вам!»

— Простите, синьор Аллори, синьорина Маддалена, — поклонился Петя. «Я просто хотел передать ее светлости подарок. Не смею вам более мешать».

— Вы слышали новый мадригал, синьор Пьетро? — спросила его женщина. «Мы все печалимся, что вы нас скоро покинете, даже муза Эвтерпа, в лице нашей талантливой синьорины Маддалены».

Петя взглянул на герцогиню:

— Как сказал синьор Петрарка: «Коль души влюблены, им нет пространств. Земные перемены, что значат им? Они, как ветр вольны».

— Они, как ветр, вольны, — тихо повторила Изабелла. «Вы прекрасно читаете стихи, синьор Пьетро. Но не забудьте, вы еще должны прийти на прием в честь моего дня рождения! Иначе флорентийские дамы мне не простят».

— Непременно, ваша светлость, — Воронцов еще раз поклонился герцогине и, счастливо насвистывая, спустился вниз, на площадь, к церкви Санто-Спирито.

Зайдя внутрь, он перекрестился, и, преклонив колена, посмотрел на фреску Филиппино Липпи. Когда он впервые увидел эту Мадонну, Воронцов даже испугался — так она напоминала ему Марфу. Волосы были светлее, но кошачьи, томные глаза и легкая улыбка на тонких губах были такими же, как у покойной жены.

— Синьор Пьетро! — услышал он сзади знакомый голос. «Не знал, что англичане молятся в католических церквях, думал у вас все там реформаторы».

— Случается иногда, — улыбнулся Петя. «Я как раз шел к вам, синьор Доменико, хотелось бы перед отъездом еще раз просмотреть контракты, ну и в мастерские вы меня обещали сводить».

— Сначала обед, — Доменико Спини, богатейший торговец тканями во Флоренции, потер руки.

«Я знаю, вы навещали синьора Аллори, — картины у него прекрасные, но вряд ли он вас угостил чем-то».

Они вышли на площадь Святой Троицы, к огромному, похожему на замок, Палаццо Спини.

— Пьетро, — сказал синьор Спини, наливая ему вина, — вы уж позвольте мне вас так называть — я же вам в отцы гожусь.

Воронцов улыбнулся и, отпив, заметил: «Отменное у вас вино, синьор Спини».

— Доменико, — замахал тот ложкой. «Пожалуйста. Это с моих виноградников здесь, неподалеку, я распоряжусь, чтобы вам на постоялый двор доставили несколько бутылок».

Спини на мгновение прервался, пробуя суп. «Отлично, как раз то, что надо».

Бульон с толченым миндалем и яйцами был так хорош, что Петя, не заметив, съел две тарелки. Когда принесли обжаренное мясо — истекающее кровью под ножом, мягкое, словно пух, он подумал, что стоит задержаться в Италии хотя бы ради того, чтобы так обедать.

Дома, в Лондоне, мистрис Доусон, готовила хоть и сытно, но однообразно, — когда на кухню допускалась Маша, становилось повеселее, но это бывало редко — кухарка не любила, когда кто-то еще распоряжался в ее владениях.

За фруктами и сырами Спини, внимательно посмотрев на Воронцова, сказал: «Если вы католик, то у меня есть к вам разговор».

Петя налил себе еще вина, и внимательно посмотрел в серые, хитрые глаза Спини. «Вам же уже за двадцать, — будто нехотя заметил тот, — не юноша».

Воронцов знал, куда клонит торговец — такие обеды у него уже случались в десятке городов.

— Доменико, — Петя чуть наклонился к нему. «Я вам сразу признаюсь, чтобы между нами не было, как говорится, недомолвок — жениться я пока не хочу. Так что не стоит мне никого сватать».

— Пятнадцать лет, хороша, как мадонна Липпи, и отличное приданое — Спини для своих дочерей денег не жалеют, — купец испытующе посмотрел на него.

Петя вздохнул и улыбнулся: «Давайте лучше, Доменико, вернемся к нашим контрактам».

— А что со страховыми выплатами? — Воронцов поднял голову от большого листа бумаги.

«Пока что Западное Средиземноморье, уж простите, — не самое безопасное место для плавания. Мне совсем не хочется терять деньги из-за оттоманских пиратов».

— Ходят слухи, что это долго не продлится, — Спини задумался и погрыз перо. «Священная Лига собирается в следующем году атаковать турок на море. Муж нашей герцогини, кондотьер Орсини, будет командовать частью галер».

— Что-то не верится мне в мощь Лиги, — улыбнулся Петя. «После битвы при Джербе турки стали контролировать все морские пути».

— После Джербы была еще Мальта, не забывайте, — сказал Доменико. «Поговорите с Орсини, он вам сам расскажет».

— Непременно, — Петя поднял на купца спокойные лазоревые глаза. «Давайте так — в страхование судов я не лезу, это дело судовладельцев, на вас — перевоз до Генуи, а дальше уж я сам подпишу отдельные контракты, защищающие мои интересы, пока груз везут до Англии».

— Да, — Спини хмыкнул. «Это разумно. Знаю я наших капитанов — завидев паруса берберских галер, они либо бросают груз в море, и удирают налегке, либо откупаются этим самым грузом. Судовладельцы в выигрыше, а нам урон».

— Разные бывают капитаны, конечно, — Петя вдруг вспомнил Колывань, «Клариссу» на рейде, и то, как Джеймс Маккей учил их с Марфой вязать морские узлы.

— Ну, значит, решили, — Спини поднялся. «Пойдемте, Пьетро, покажу вам работу наших флорентийских ткачей».

Он вернулся на постоялый двор уже в полночь, грязный и потный — лето в Тоскане выдалось жаркое, а в мастерских было совсем уж нечем дышать.

Спини, как глава всемогущей Arte del a Lana, флорентийской гильдии торговцев шерстью, провел его туда, куда не было доступа посторонним.

— Смотрите, Пьетро, — сказал Доменико, разворачивая штуку алой материи, — такого вы больше нигде не увидите. Есть один тайный растительный состав, только некоторые красильщики умеют его делать. Такой яркости никто, кроме нас, добиться не может.

— Доменико, — сказал Петя, глядя на ручной ткацкий станок, — вы ведь используете силу речной воды, не так ли? У нас в Англии большинство мастерских расположено там, где можно поставить колесо — оно одно вертит пять или шесть станков.

— Да, — усмехнулся Спини, — поэтому мы вам и начинаем постепенно уступать — вы теперь и сами стали делать ткани. Качество ваше, конечно, оставляет желать лучшего, и в дорогих товарах мы по-прежнему впереди, иначе вы, Пьетро, со мной бы не торговали.

— Ничего, — спокойно ответил Воронцов, — наверстаем, дайте время. Думаю, ограничения на вывоз шерсти из Англии по вам тоже сильно ударили?.

— Пока есть испанские овцы, мы в порядке, — пожал плечами Спини. «Но некоторые ткачи уже начали переходить на шелк. Я их понимаю, знаете ли, — с червями хлопот меньше, а прибыль лучше».

— Шелк, — Петя задумался. «Все же это очень узкий рынок, конечно, но надо посидеть, посчитать — что он может принести»

— Идемте, покажу вам, как работают на окраске тканей, — позвал его Доменико. «Я, кстати, уже велел отправить вам вино, так что когда вернетесь — попробуйте. Нет ничего лучше прохладного белого в такую жару».

Петя открыл дверь, мечтая о том, чтобы, наконец, умыться, и спокойно заснуть, и застыл на пороге. За столом, в свете единой свечи, сидел незнакомый человек — с простым, незапоминающимся лицом — как будто подернутым серой пылью.

- Вы проходите, Питер, — посоветовал человек. «Вина хотите?»

— Спасибо, — ехидно сказал Петя. «Я, между прочим, собирался отвезти эти бутылки в Лондон — но, видимо, теперь не получится».

— Не получится, — грустно согласился гость и наполнил бокал. «Меня зовут Джон».

— Редкое имя, — не удержался Воронцов. «Так что же у вас случилось, Джон, что вы взламываете двери в комнаты чужих людей посреди ночи?».

— Я не взламывал, — лениво ответил Джон и бросил на стол связку ключей. «Один из слуг работает на Паоло Орсини. Остальное довольно неинтересно».

Петя побледнел.

— Я бы на вашем месте не посылал уши наемных убийц тем, кто их нанял. Особенно если речь идет о кондотьере Орсини. Я удивляюсь, как вы еще не погибли, Питер, — мужчина озабоченно покачал головой.

— Я вообще живучий, — грубо ответил Воронцов.

— Это мы тоже знаем, — Джон помолчал. «Это хорошее качество, полезное. Так вот о чем я?

Смотрю, вы новеллы синьора Бокаччо любите? — гость повертел маленькую книжку.

— Завлекательно, конечно, но я бы вам посоветовал приняться за этот труд, — мужчина протянул Петру «Государя» Макиавелли.

— Я читал, — зевнув, сказал, Воронцов. «Бокаччо интересней»

— Это, смотря для чего, — хмыкнул Джон. «Я, собственно, Питер, пришел поговорить о работе».

— У меня есть работа, — Петя откинулся на спинку кресла и взял бокал с вином.

— Вот вы сейчас выпьете, — наставительно сказал мужчина, — а вино разливал я. Вы на меня в это время не смотрели. Уверены, что хотите пить?

Петя осушил бокал одним глотком.

— Ну-ну, — усмехнулся Джон. «Все мы такими были. Вам сколько лет? Двадцать три исполнилось? Прекрасный возраст».

— Для чего? — поинтересовался Петя.

— Для, — скажем так, — некоторых поручений. Вы же с детства хорошо знаете Европу. На скольких языках говорите?

— Итальянский, французский, немецкий. Испанский — могу объясниться. Ну и… — Петя не закончил.

— Ну, туда вы не поедете пока — рассмеялся Джон. «Испанский нам от вас тоже не нужен — для этого, например, есть ваш старший брат».

Воронцов похолодел.

— Он сейчас очень хорошо поработал в Новой Андалусии, кстати, — Джон налил еще вина.

«Впрочем, он с нами давно, еще с Танжера».

— Танжера? Вы хотите сказать, что…? — Петя прервался, и, даже не глядя, выпил полбокала.

— Нет, нет, — мужчина улыбнулся. «Я, скажем так, только немного помог. Мне очень жаль, что все закончилось так печально — она была прекрасная девушка, прекрасная. Так вот, — он помолчал.

— Торговлю вас бросать пока никто не просит, наоборот, — это очень хорошее прикрытие.

Языки вы знаете, везде вхожи, можете говорить как со слугами, так и с королями.

— Правда, Питер, ну что вы — так всю жизнь и собираетесь провести над цифрами? У вас и так уже столько денег, что хватит и вашим внукам, — Джон улыбнулся.

— Если я приму ваше предложение, — мрачно сказал Петя, — вряд ли их увижу, этих внуков.

— Молодежи свойственно все преувеличивать, — рассмеялся разведчик. «У меня, например, уже двое. Внучки, правда. Надо просто не лезть на рожон, а спокойно работать».

— А как показало ваше московское путешествие, — Джон помедлил, — вы — человек смелый. Вы неосторожный пока немного, но это пройдет. И поверьте, — он внезапно наклонился к Пете, — я очень сочувствую вашей потере.

— Спасибо, — сказал Петя, глядя в ночное, черное окно.

Она приходила редко — самыми глубокими, самыми одинокими ночами. В конце концов, он смирился и просто ждал ее появления. Она ложилась рядом, — маленькая, легкая, смешно терлась о его плечо, — будто котенок, и брала его руку в свои пальцы.

Ничего не было. Это раньше, — на Поморье, на зимовке, — он просыпался с мучительной болью, тяжело дыша, ощущая ее тело у себя в руках, и до крови кусал губы. Сейчас она просто была рядом — тенью, легким вздохом, шепотом, а на рассвете исчезала .

— Что я должен делать? — повернулся юноша к гостю.

Воронцов внимательно слушал все, что ему говорили. Он, было, потянулся за пером, но Джон только покачал головой.

— Понятно, — наконец, сказал Петя. «Но это будет нелегко»

— А легкости, Питер, — юноша похолодел, — вроде и не был этот незаметный человечек похож на Аникея Строганова, но металл в его голосе звучал такой же, — ее ведь никто не обещал.

— Но я уже сказал, что уезжаю, — вдруг вспомнил Петя.

— А вы и уедете. В Рим, — ответил разведчик. «Сходите на прием к герцогине, потом езжайте в Геную, застрахуйте ваши ткани, а оттуда — отправитесь на юг. Вы мне сейчас нужны при папском дворе».

Он достал из кармана связку бумаг.

— Вот ваши рекомендательные письма. Вы у нас теперь тайный католик, кстати, и горячий сторонник Марии Стюарт. Советую освежить в памяти латынь.

— Спасибо, — ответил Петя, — я ее и не забывал. Только вот я англиканин.

— Мальчик, — рассмеялся Джон, — если я тебя отправлю в Стамбул, ты у меня и турком станешь.

— А можете? — поинтересовался Петя.

— Что могу? — не понял разведчик.

— Отправить в Стамбул, — юноша улыбнулся.

— Могу, но не буду, — ехидно ответил разведчик, поднимаясь. «Вы мне здесь нужнее».

— Да, и еще — о дамах, — Джон обернулся, уже с порога. «Забудь о ней, — ты знаешь, о ком я говорю, — раз и навсегда. И чтобы более никаких там Маргарит, или еще кого-нибудь».

Петя побледнел — про Маргариту знали только он и сама Маргарита. По крайней мере, он так думал.

Гость усмехнулся. «Не думаю, что герцог Гиз обрадуется, узнав о маленьком парижском приключении его невесты».

— Нет, — жестко ответил Воронцов. «Даже не просите. Больше никого не будет — это я вам могу обещать, но ее я не оставлю».

Джон посмотрел на него — с жалостью. «Мальчик, — он помолчал, — если бы ты знал, сколько хороших людей погибло из-за страсти».

Петя вспомнил, как горела единая свеча в маленьком окошке под самой крышей, как нежны были ее губы, и тих, едва слышен шепот: «Милый мой…»

— Знаю, — тихо сказал Воронцов и добавил: «Она все равно будет моей — не сейчас, так позже».

— Где мои двадцать три года, — тяжело вздохнул Джон. «Хорошо, только будьте осторожны, и хватит чужих жен или невест, понятно? — закончил разведчик. «Я не хочу, чтобы вас проткнул шпагой ревнивый муж. Лучше ходите к шлюхам».

— Я не люблю шлюх, — тихо ответил Петя. «И кроме нее, мне никто не нужен».

Джон закатил глаза. «Вот же упрямая у вас семейка. Ладно, счастливо оставаться, Питер.

Как меня найти — вы знаете. В случае чего-то срочного — связь через Джованни, я вам о нем говорил».

Петя угрюмо кивнул, не поднимая глаз. Когда он посмотрел на дверь, гостя уже не было — даже половицы не заскрипели.

Окна виллы дель Поджио, резиденции герцогини Изабеллы Медичи, были открыты в теплую августовскую ночь. Из сада пахло какими-то сладкими цветами — так, что кружилась голова.

Дамы обмахивались вышитыми веерами, похожими на перья невиданных птиц.

— Синьор Пьетро, а правда, что вы убили белого медведя? — глаза дам — голубые, серые, карие, — обратились на него.

— Трех, — лениво сказал Петя, рассматривая свои аккуратно отполированные ногти.

Дамы ахнули — в один голос.

Петя вдруг вспомнил слова покойного Василия: «Потом бабам рассказывать будешь — они тебе сразу дадут».

— А что случилось с вашей рукой? — спросила наиболее смелая, рыжеволосая Леонора ди Толедо, невеста младшего сына герцога Медичи.

— Я отморозил себе пальцы, спасая товарища, и потом отрезал их кинжалом. Сам, — Воронцов посмотрел на дам и понял, что дальше можно и не продолжать — любая из них была готова на все и прямо сейчас.

— Святая Мадонна! — женщины чуть было не упали в обморок. «А вам было больно?»

— Не так больно, синьоры, как покидать вас, — поднял он красивую бровь.

— Но, поскольку боли я предпочитаю удовольствия, — тут некоторые дамы покраснели, — то я решил пока остаться в Италии. Съезжу по делам на юг, а потом вернусь, — Петя улыбнулся.

Леонора даже захлопала в ладоши.

Воронцов бросил взгляд на герцогиню — она так и стояла, разговаривая с кем-то, не поворачиваясь к ним, не обращая на него внимания.

— Проклятый английский коротышка, — прошипел кондотьер Орсини, глядя на Воронцова.

«Франческо-, - обернулся он.

Франческо Медичи, шурин Орсини и наследник тосканского трона, прикрыл темные глаза длинными ресницами. «Опять ревнуешь? — усмехнулся мужчина.

— Что они делают? — Орсини будто нехотя погладил рукоятку кинжала.

— Охотятся, слушают музыку, читают стихи, — Франческо вдруг рассмеялся. «Он любит Петрарку».

Орсини еле слышно выругался. «Одни?».

Шурин усмехнулся. «Синьор Корвино у нас никогда не бывает один — он и шагу не может пройти без того, чтобы его не окружили дамы».

— И моя жена? — кондотьер посмотрел на прямую спину Изабеллы. Каштановые волосы были уложены в сложное переплетение кос, и увиты нитями драгоценных камней.

Франческо пожал плечами. «Он подарил герцогине комнатную собачку, но если ты, Паоло, будешь убивать всех, кто дарит твоей жене лошадей, соколов или еще что-нибудь, то в Тоскане не останется, ни одного мужчины».

— И хорошо бы, — Орсини вдруг раздул ноздри. «Он мне прислал два уха».

— Разных? — вежливо спросил Франческо, любуясь сиянием перстней на своих пальцах.

— Да, — вздохнул Орсини.

— Паоло, — закатил глаза его собеседник. «Твоя жена старше этого Корвино на пять лет — при всем уважении к Изабелле, она для него попросту приличная замужняя дама.

Я бы на твоем месте не волновался, а уж если кому-то и надо беспокоиться, так это моему брату Пьетро, — посмотри, как глядит Леонора на этого англичанина. А твоя жена его и вовсе не замечает».

— Почему же тогда он читает ей стихи и дарит собак? — недоверчиво спросил кондотьер.

— Потому что это Флоренция, Паоло, а не грязная горная деревня. Ты не равняй мою сестру со своими крестьянками из Браччано, которые и паре золотых рады, — жестко сказал Франческо Медичи. «Корвино просто вежливый юноша».

— Который владеет шпагой, будто сам дьявол его учил, — хмуро сказал Орсини.

Шурин пожал плечами. «Да, и он еще играет с твоей женой в шахматы. Она выигрывает, кстати.

— Так что оставь свою ревность и прекращай подсылать к моим гостям наемных убийц — это плохо для торговли».

— Ваша светлость, — услышал Орсини томный голос с английским акцентом. «Позвольте поблагодарить вас за гостеприимство».

Наглец Корвино смотрел на него, — подняв голову, и кондотьер вдруг подумал, что на самом деле в бою — такие солдаты лучше. Быстрее, умнее и выносливей.

— Вам надо благодарить мою жену, — хмуро сказал Орсини. «Это ее праздник».

— Непременно, — кивнул англичанин. «Мы вчера обедали с Доменико Спини, и он упомянул, что в следующем году вы собираетесь выйти в море — на восток, как я понимаю? — Корвино тонко улыбнулся и добавил: «А то я подписал контракты на поставку тканей — довольно большая сумма, — хотелось бы знать, что с грузом все будет в порядке».

— Будет, будет, — ответил Орсини. «Думаете, вы один торговец, который беспокоится о своей прибыли? Да и помимо вас — Священная Лига не потерпит больше господства турок в Средиземном море».

— Ваша светлость, — искренне сказал Воронцов, — английские католики благодарят Всевышнего и его наместника на земле, святейшего папу Пия, за создание Священной Лиги. Да хранит вас в бою Мадонна и все святые, — он перекрестился.

— Кстати о войне, — Орсини посмотрел на англичанина. «Где это вы так научились владеть шпагой?»

— Там и сям, ваша светлость, — рассмеялся Корвино. «Там и сям. Простите, — он поклонился, «я должен еще засвидетельствовать свое почтение герцогу Франческо».

— Синьор Пьетро! — герцогиня стояла совсем рядом с ним, и пахло от нее — розами. «Я слышала, вы завтра отправляетесь в Геную?»

— Да, ваша светлость, а оттуда — уже на юг. Как раз успею в дороге перечитать весь «Декамерон» синьора Бокаччо, — улыбнулся Воронцов.

— А какая ваша любимая новелла, синьор Пьетро? — Изабелла смотрела на него, и он видел, — снизу, — герцогиня была выше, — золотистые огоньки в ее карих глазах.

— Про Джироламо и Сильвестру, — вздохнул он.

— Боже, как грустно! — Изабелла взмахнула ресницами и прочитала по памяти:

— И вот юноша лег с ней рядом, не касаясь ее, и, собрав в мысли долгую любовь, которую питал к ней, и ее настоящую жестокость, и утраченную надежду, решил, что ему больше не жить: задержав в себе дыхание, не говоря ни слова, сжав кулаки, он умер рядом с нею.

— Вот так же и я, ваша светлость — вдруг сказал Петя, — не думая, не размышляя, просто шагнув с края пропасти вниз.

Он поклонился, и уже было повернулся уходить, как почувствовал — за плечом, — ее дыхание.

— Не надо умирать, синьор Пьетро, — сказала герцогиня, и улыбнулась. «Надо жить».

Она стояла, подняв голову, глядя на блистающие созвездия, как вдруг услышала рядом голос мужа:

— А мне нравится рассказ про то, как синьор Гильельмо накормил распутную жену жареным сердцем ее любовника. Напомнить его тебе, Изабелла?

— Спасибо, Паоло, — так и не отрываясь от наполненного сиянием неба, ответила она: «Я помню».

Франческо Медичи повертел в руках изумительного, нежно-оранжевого цвета, причудливый коралл, и улыбнулся: «Какая интересная вещь, синьор Корвино! Спасибо вам».

— Я подумал, что для вашего кабинета диковин он будет как раз кстати, — Петя обвел глазами Студиоло — кабинет герцога в Палаццо Веккьо. «Надо сказать, ваша светлость, что когда вы закончите расписывать потолок фресками, эта комната станет одной из прекраснейших в Европе».

— Синьор Вазари наблюдает за работами, — вздохнул герцог, — а я не хочу торопить великого человека. А откуда этот прекрасный коралл? — Франческо взял лупу и вгляделся в нежное переплетение веточек.

— Из Южных морей, — ответил Петя, и в который раз, подумал, что хорошо иметь в семье моряка — этих кораллов, да и всего другого интересного, в усадьбе Клюге было предостаточно.

— Синьор Корвино, — взглянул на него герцог. «Вы говорили, что после Генуи отправитесь в Рим?».

— Да, — кивнул Петя. «Мне там надо обсудить кое-какие поставки».

— Я вам дам записку к моему брату, кардиналу Фердинанду Медичи, — Франческо присел к столу. «Он сможет устроить вам аудиенцию с его святейшеством».

— Благодарю вас, — Воронцов поклонился.

— А потом возвращайтесь к нам, — смеясь, добавил Франческо. «А то дамы будут скучать».

Петя вышел на площадь Синьории и, закрыв глаза, улыбнувшись, просто постоял на месте — вдыхая ветер с юга.

Интерлюдия

Лондон, март 1571 года

Аудитория в полукруглом, маленьком лекционном зале Тринити-Колледжа в Кембридже отчаянно шумела. Профессор богословия Томас Картрайт постучал по столу и сказал, нахмурившись: «Продолжим!»

— Это ересь! — крикнул кто-то с места. «Не зря вас хотят изгнать из университета!»

— Ересь, — яростно наклонился Картрайт, — это искажать слова Иисуса и его апостолов!

Покажите мне место в Евангелии, где говорится о том, что церковь должна управляться пастырями в золотых одеждах, и я сойду с этой кафедры и не вернусь на нее более!

— У нас уже была Реформация, — сказал еще один студент, — не хватит ли?

— Мы освободились от власти епископа Рима, — усмехнулся Картрайт, — но у нас не хватило сил и уверенности и далее разрушить всю эту ненужную иерархию.

— Но не может, же человек сам обращаться к Богу, без посредства священников? — раздался неуверенный голос из аудитории.

— И вы, и я, и все мы, — Картрайт обвел рукой зал, — создания Божьи. Как можно отказывать образу и подобию Бога в возможности разговора с его Создателем? Как можно стоять с зажженными свечами, облачившись в расшитые одеяния, и преграждать человеку путь к его Творцу?

— Но это, же атака на само основание церкви! — возразили сзади.

Картрайт помолчал, и сказал, — тихо и твердо: «Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос».

— Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? — услышал он, как кто-то продолжает цитату, и, поклонившись, сказал: «Лекция окончена».

Студенты, переругиваясь, выходили из аудитории, а он, тяжело дыша, подумал, что еще немного — и его лишат не только звания профессора, но и самой возможности выступать публично.

— Ничего, — усмехнулся про себя Картрайт, — поеду в Женеву, или Антверпен. Там свободней.

— Профессор, — вдруг услышал он тот самый голос, что сказал про храм Божий.

— Да, — он открыл глаза.

Высокий, широкоплечий мужчина, с повязкой на одном глазу, сказал, серьезно глядя на него:

«Если можно, я бы хотел с вами поговорить».

Они сидели у камина в маленькой, заваленной книгами и рукописями комнате.

— Сэр Стивен, — Картрайт помолчал, — вы же понимаете, что вам нельзя будет открыто признаться в ваших убеждениях. Хоть вы и любимец королевы, но все, же нас пока что считают еретиками, и не похоже на то, чтобы это положение хоть как-то изменилось.

— Я вон, — он обвел рукой кабинет, — каждый день жду распоряжения собирать вещи. Но я-то могу уехать на континент, а вы куда уедете, если что?

Степан вспомнил слова Матвея Башкина: «Грызем себя и терзаем, остается только и смотреть, чтобы не съели друг друга. Иисус разве это заповедовал?»

— Иисус заповедовал человеку жить праведно, — ответил Воронцов. «По крайней мере, я так понимаю. Где же грех в том, что я хочу следовать заповедям Божьим? Если выбирать между жизнью с Иисусом и жизнью с почестями, то я давно уже выбрал первое».

Картрайт помолчал, глядя на огонь. «Давайте так, — сказал он. «Я на днях еду в Лондон.

Джон Фокс, автор «Книги мучеников» — знаете вы его?»

— Да, — Степан кивнул. «Я ходил на его проповеди в соборе святого Павла в прошлом году».

— Он сейчас редактирует новое издание Евангелий на английском и просил меня просмотреть рукопись. Приходите к нам — мы выслушаем ваше признание, — Картрайт улыбнулся. «Вам будет трудно, — как было трудно нам всем вначале, — но потом станет легче, — это я вам обещаю».

— Моя жена, — вдруг сказал Воронцов.

— Муж есть глава жены, как и Христос, глава Церкви, — повернулся к нему Картрайт.

— Поговорите с ней, — мягко и терпеливо, конечно, ведь сказано: «Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: тот, кто любит свою жену любит самого себя». Ей не нужно приходить — вы сами можете ее выслушать. А потом мы сможем благословить ваш брак».

— Хорошо, — вздохнул Степан. «Спасибо вам».

Картрайт вдруг подумал, что так оно, наверное, и было, во времена Иисуса — люди просто чувствовали правду, и шли за ней.

— Но как же? — Маша смотрела на него широко раскрытыми, дивными черными глазами.

«Только воскресенье, и все? А Рождество и Пасха?».

— В Евангелиях не сказано ни про Рождество, ни про Пасху, — мягко ответил Степан. «Сказано:

«Я был в духе в день воскресный».

— А исповедь? — взглянула на него жена.

— Ну как можно исповедоваться кому-то еще, кроме Бога? — Воронцов улыбнулся. «Ты же у меня умная женщина, Машенька, подумай сама — зачем человеку преграждать путь к Всевышнему? Кто лучше Его знает, что у тебя на душе?»

— Это так, — серьезно сказала Маша. «Я сама об этом думала, Степа. Хорошо, а что с причастием?».

— Конечно, оно есть, — ответил ей муж. «Только общее для всех, потому что Иисус всех называл братьями — как же можно тогда подходить к кому-то за причастием, напротив, — в нем все должны быть равны».

— А как же это будет? Ведь мы же уже крещены и повенчаны — надо еще раз? — Маша прикусила губу.

— Нет, что ты, — успокоил ее муж. «Просто надо прийти и рассказать о том, что ты думаешь и чувствуешь, о своих грехах, обо всем. Как Господь принес тебе избавление, и спас тебя. Ну и, конечно, жить по заповедям».

— Это тяжело, — вдруг вздохнула жена. «Вот так признаваться».

— Однако нужно, — Степан посмотрел на нее и сказал: «Но это только мне».

— А я? — обеспокоенно спросила Маша.

— Я тебя выслушаю, — он улыбнулся. «Я же глава семьи, этого достаточно. А потом наш брак можно будет еще раз благословить — здесь, дома».

— Можно, я почитаю? — спросила вдруг Маша, и, потянувшись, достала с полки Библию. «Я тогда у себя пока посплю, ладно? Я просто долго читать буду, не один вечер, — она улыбнулась, почему-то, — смущенно.

Воронцов вдруг подумал, что каждая ночь без нее — особенно сейчас, когда она рядом, — невыносимо мучительна. «Любящий свою жену любит самого себя», — вспомнил он, и ответил: «Ну конечно, радость моя».

Она пришла через несколько дней к нему в кабинет, и села на краю кресла, сцепив белые, — будто мрамор, пальцы. Он посмотрел на нее и заметил, что на ней — совсем скромное платье, и волосы не распущены по плечам, а заплетены в косы. На шее был тот самый, простой медный крестик, с которым она вошла в его дом. Даже кольца исчезли — осталось только одно, то, которое он надел ей перед алтарем святой Елены — тонкая полоска золота.

— Степа, — сказала она, внимательно посмотрев на него, — ты ведь сам еще не говорил, ну… — она указала головой на дверь.

— Нет, — он устало потер лицо руками. «Мне, Машенька, все же не двадцать, как тебе, а четвертый десяток. Вот, — он кивнул на бумаги на столе, «надо все записать сначала, так легче».

— Я долго думала, Степа, и я готова, да — она взглянула прямо на него, и Воронцов вспомнил, как они сидели в соседней комнате вечером, читая стихи, — давно, четыре года назад.

— Я сначала хочу тебе кое-что сказать, — он помедлил. — Хоть королева ко мне и благоволит, хоть мы, — благодаря Господу, — и не бедствуем, но все в руке Божьей. Сама знаешь, кем я был на Москве, и с чего мне пришлось начинать, когда я бежал оттуда.

Так вот, Маша — помнишь же, говорили мы с тобой, что за веру людей сжигали — и здесь, на этой земле тоже, и еще совсем недавно. С помощью Господней то время не вернется, но все равно — пока, к сожалению, многие называют нас еретиками.

Решай — по пути ли тебе со мной. В этом я не могу тебя обязывать, хоть Иисус и учил, что как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. Но вот здесь каждый человек должен сам выбирать».

— Ну как же мне может с тобой быть не по пути? — улыбнулась она. «Сказано же: «и будут двое одна плоть». Раз мы с тобой плоть едина, то и дорога у нас одна. Выслушай меня, пожалуйста».

В конце она плакала, и, он, как бы ему не хотелось, не мог ее утешить — с этими слезами она должна была справиться сама.

— Степа, — сказала она, успокоившись, «я хотела тебя попросить. Ты можешь, — она замялась, — подождать, пока благословят наш брак?»

— Я должен, — сказал он.

Он переступил порог маленькой комнаты, и взглянул на тех, кто сидел перед ним.

— Как ваша жена? — спросил его Картрайт.

— Все хорошо, — Степан чуть улыбнулся. «Но ей было тяжело, конечно». Он внезапно подумал о том, что предстояло ему сейчас, и ощутил, как холодеют его пальцы.

Он посмотрел прямо им в глаза, вздохнул и начал говорить.

Воскресная проповедь читалась в простой, пустоватой комнате — только небольшая деревянная кафедра да распятие на беленой стене.

Маша оглянулась — здесь были разные люди, и женщины вокруг нее были разные — от совсем бедных, до тех, у кого, как у нее, платья, — хоть и скромные, — были из хорошей ткани, и руки — не утомлены работой.

Джон Фокс, — по дороге сюда Степан рассказал ей, кто это, — выбрал для проповеди знакомый ей наизусть отрывок из послания апостола Павла к Ефесянам.

— Никто, кроме Иисуса, не может быть главой церкви, — сказал Фокс, глядя на общину. «Ни один человек не может сказать: «Я ближе к Христу, чем ты», ни один человек не имеет права ставить себя выше других людей. Любой из нас может взойти на эту кафедру и говорить с нее, ибо в каждом человеке живет дух Божий».

Когда они шли домой, Маша вдруг спросила:

— Значит, и женщина тоже может проповедовать? Если в каждом человеке есть частичка Бога, то и в женщине тоже?

— Конечно, — ответил ей муж. «Только долг женщины — он не в проповедях перед общиной, а в том, чтобы ее дом был местом, где исполнялись заповеди Господни. Это и есть ее призвание, данное Богом, и ее стезя. Помнишь же, как сказал Павел:

— Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви.

— Я понимаю, — тихо сказала жена. «Но тогда твой долг — это обучать меня. И меня, и, — она помедлила, — детей».

Степан увидел, как вспыхнула ее гладкая, белоснежная щека, и, вдохнув сырой мартовский ветер, ласково взял ее за руку.

— Конечно, — ответил он. «Но когда я буду в море, тебе придется самой заниматься с ними.

Сможешь?».

Маша улыбнулась: «У нас еще нет детей, а мы так говорим, как будто они обязательно появятся».

— Появятся, я верю — серьезно сказал ей муж и почувствовал, как Маша нежно, одним касанием пожимает его пальцы.

— Скажи, — она помедлила, — а тебе было сложно, когда тебя слушали?

— Очень, — вздохнул Степан. «Я так ни с кем никогда не говорил, накопилось очень, много вещей, и о многих было стыдно даже упоминать. Конечно, когда я их делал, я был другим, но все же…».

— Степа, — Маша подняла на него глаза, «а как же заповедь «Не убий»?»

Он помолчал. «Это самое тяжелое, конечно. Хотя ведь это война, — хоть и не объявленная, и я воюю, но я никогда не убиваю безоружных людей. Я думаю, это главное».

Вспоминая свое красивое венчание, — с музыкой и хором, Маша потом, стоя перед Фоксом и Картрайтом, которые пришли к ним домой, подумала, что ее настоящая свадьба все же была не там.

— Брак, — сказал Картрайт, — объединяет мужчину и женщину с согласия их обоих, для того, чтобы он и жили в дружбе и честности, помогая, и утешая друг друга, избегая блуда и всякой нечистоты, воспитывая своих детей в страхе Божьем. Это соединение двух людей в одну плоть, которое, по указанию Божьему, продолжается до тех пор, пока узы эти не расторгнет смерть одного из супругов.

Маша тихонько, еле слышно вздохнула, и Степан увидел, как на ее длинных ресницах появились слезы.

Они склонили головы, и Джон Фокс мягко произнес: Да благословит вас Господь и сохранит вас!

Да будет благосклонен к вам Господь, и помилует вас!

Да обратит Господь лицо Свое на вас и даст вам мир!

«Аминь!», — сказали они в один голос.

Через месяц, когда Степан уходил в море, Маша сказала ему, что ждет ребенка.

Часть восьмая

Крепость Вейсенштейн, Ливония, март 1571 года

Он соскочил с коня и потрепал его по холке.

Гнедой, — взятый в том маленьком деле неподалеку, третьего дня, — был удивительно хорош.

Он сначала даже не поверил, что здесь, на задворках бывших орденских земель, у кого-то может быть такая лошадь, но потом, уже после боя, они поняли, что наткнулись, сами того не зная, на отряд, сопровождавший посланника шведского короля к герцогу Курляндскому.

Из-под шведа-то он и взял этого гнедого.

Сам посланник прожил недолго — узнав все, что он мог сказать, — и даже более того, — они, чтобы не тратить выстрелы, вздернули его на первой же попавшейся сосне.

Он сказал подбежавшему слуге: «Смотри, чистите его как следует, сам проверять буду».

Мужчина чуть наклонился, входя в шатер командующего.

— Князь, — кивнул он склонившемуся над картой воеводе Михаилу Воротынскому.

Тот сварливо сказал: «Опять ты на рожон лезешь, сколько раз тебе говорить — не суйся без воинов, куда не надо. Думаешь, твои два десятка бессмертны, что ли? А других людей я тебе не дам, у самого нетути».

— Так все ж обошлось, — мужчина, — невысокий, легкий, ровно юноша, — лениво улыбнулся.

«Зато, Михаил Иванович, теперь войско есть чем кормить, не кору же грызть, здесь сидя».

— Да уж, — кисло сказал Воротынский, — больше десяти лет воюем, откуда тут припасам взяться?

— Если потрясти их как следует, — зевнул мужчина, — то сразу все находится.

— Что вы со шведа взяли, — Воротынский собрал лежащие на столе бумаги, — я в Новгород отправляю сегодня, государю. Ты записал-то за ним, что он там языком болтал?

— А как же, — мужчина опять зевнул — они вышли в рейд еще задолго до низкого, северного рассвета, и сейчас он мечтал о том, чтобы выспаться — не на мерзлой земле, прикрывшись попоной, а в тепле шатра.

— Без снов, — вдруг подумал он горько. «Хоша бы одну ночь без снов». Он достал грамоты и протянул Воротынскому.

— Толково, — просмотрел тот. «Ты, как я вижу, по-немецки все лучше можешь?».

Попав сюда осенью, он с удивлением обнаружил, что быстро схватывает язык — сначала ему было трудно, но сейчас он уже свободно говорил.

— Может, сам в Новгород съездишь? — с сожалением посмотрел на него командующий. «Хоть в бане попаришься, отоспишься. Лица ж нет на тебе».

Мужчина чуть улыбнулся тонкими губами. «Так Михайло Иванович, тут человечек мой доложил, что завтра из Колывани в крепость обоз отправляют, как по мне, так не дойдет он сюда».

Оба рассмеялись.

— Ладно, — сказал Воротынский. «Иди-ка, покажу тебе кое-что».

— Смотри, — сказал воевода, поднося свечу к карте, — замок орденский, что в Гапсале, знаешь же ты?

— Ну, — мужчина взглянул на карту. «Только не говори мне, Михайло Иванович, что ты Гапсаль собираешься брать. Нас там, в море скинут, и не заметят как. Те две тысячи, что у нас тут есть — если даже разделить их, все равно не хватит на оба замка».

— Да какой там брать! — Воротынский выругался. «Тут уже вон — всю зиму торчим, а толку нет.

А если еще и шведы с севера полезут, то нам сразу можно могилы рыть».

— Ну, я б так не торопился-то, — хмыкнул мужчина. «Все же пушки у нас хорошие, сейчас, как распутица закончится, еще из Новгорода подвезем, и можно будет к решающему штурму готовиться. Так что там с Гапсалем?»

— Ты ж знаешь, что герцог Магнус снял осаду с Ревеля? — внимательно взглянул Воротынский на мужчину.

— Ну да, иначе, откуда б обозам тем, что завтра сюда пойдут, взяться? — пожал плечами его собеседник. «Да и нечем Магнусу было осаждать город — у нас же нет флота на море-то, так, пара суденышек, со шведами нам не тягаться».

— Ну, это пока, — сказал воевода. «Поедешь в Гапсаль, — один, — встретишься там с Карстеном Роде, передашь ему охранную грамоту от государя. Держи, — он протянул мужчине свиток.

Тот развернул, и, чуть прищурившись, прочел:

— Силой врагов взять, а корабли их огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты…, А нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать .

Мужчина вспомнил, как они в прошлом месяце покупали в Аренсбурге, на островах, новый корабль — пинк — с тремя пушками. Государь тогда велел ему проверить вооружение, написав:

— И особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.

Рыжебородый датчанин Роде тогда все звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался — с прошлого лета он не пил, и его даже не тянуло. Тем более что здесь, на болотах, и пить-то, кроме слабого пива, было нечего.

— Ты там смотри, — ворчливо сказал Воротынский, — ежели Роде тебя будет в море заманивать — отказывайся. Ты мне тут нужен, тем более весна на носу, — надо штурм готовить. И проверь там заодно, в Гапсале, — что у них с обороной замка, потом доложишь.

— Хорошо, — мужчина потер глаза. «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я и, правда, с ног валюсь. За обоз не беспокойся — у меня люди обученные, и сами справятся. Из Оберпалена-то вестей не было, от герцога Магнуса?»

Воротынский вдруг усмехнулся и перебросил ему грамотцу: «Сам читай».

Мужчина пробежал глазами ровные строки и вдруг присвистнул: «Ну, так это еще когда будет, ей, — он прервался и посчитал на пальцах, — одиннадцатый год только пошел, куда ж ее замуж-то выдавать сейчас?»

— А все равно, — усмехнулся Воротынский, — смотри, — следующим летом ты шурин государев будешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник, — невеста ж его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.

Мужчина помрачнел и перекрестился. «Ну, прости», — коротко обнял его воевода. «Вот, держи, письма тебе — от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».

Матвей Вельяминов вышел из шатра Воротынского и, подняв голову, посмотрел на сумрачную громаду замка, что возвышался на холме. С прошлой осени в крепостной стене виднелись так и не заделанные дыры — от пушечных залпов.

— Ну, ничего, — вдруг сказал он, вдыхая влажный ветер с моря, — справимся, с Божьей помощью. Ему оставалось еще одно — и тогда, — подумал он, — может быть, удастся заснуть.

У себя, в шатре, он достал маленькую, с ладонь, икону великомученицы Евфимии и зажег перед ней свечу. Сначала богомаз написал мученицу как положено — с удлиненным, тонким лицом и большими темными глазами, но Матвей велел переделать — теперь с иконы на него глядела покойная жена.

Он перекрестился, и, встав на колени, сняв власяницу, хлестнул себя плетью по спине.

Ефимья все смотрела на него с иконы, — прямо, — и никуда было не скрыться от ее взгляда.

Ничего не помогало — ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Он отбросил плеть, и зажал себе рот — невместно было, чтобы слышали его рыдания.

— Господи, — сказал он измученно, — хоша сегодня избавь меня — ну дай ты мне голову преклонить спокойно.

В этот раз ему приснилось что-то совсем другое. Не псарня, не кровь на клыках собаки, не то, как хрустнула шея ребенка под его пальцами.

Он приехал из Пскова в начале февраля, и, когда Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги, Матвей, смотря сверху на ее русые, выбивающиеся из-под домашнего, невидного платка волосы, вдруг понял, что соскучился.

Хотя и скучать вроде было некстати — после брачной ночи он сразу уехал с государем дальше, только вот еще несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.

Матвей потрепал ее по щеке, и она прижалась губами к его ладони, ничего не говоря.

На ложе, уткнувшись в подушку, она вдруг расплакалась.

— Чего? — поморщился Матвей, раздеваясь. «Чего случилось-то, Ефимья?».

Жена неслышно зашептала, отвернувшись от него.

Матвей лег рядом, обняв ее, и почти насильно повернул к себе смущенное, простенькое лицо.

— Скучала, что ли? — спросил он, распуская ее русую косу.

Она робко кивнула и задрожала подбородком.

— Ну, а что ты ревешь? — спросил Матвей, и вдруг нежно стер слезу с ее ресниц. Он улыбнулся и поцеловал ее — долго и глубоко, так, что жена, ахнув, закинула руки ему на шею и шепнула: «Да это от радости, Матвей Федорович».

— Говорил я тебе еще в Новгороде, Ефимья, — ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, — на ложе-то можно и без отчества меня называть, не в государевых палатах, чай.

— Матюша, — вдруг тихо сказала она, потянувшись к нему снизу. «Милый мой…»

Он проснулся перед рассветом и вышел из шатра. На востоке едва алела тонкая полоса зари. Было зябко, наверху медленно гасли звезды, и пропадал, таял на глазах тонкий полумесяц над темным перелеском. Он перекрестился, и, посмотрев в небо, сказал:

«Спасибо тебе, Господи».

Москва, март 1571 года

— Ты теперь невеста, — ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, — так хоть иногда веди себя, как девице полагается. Что я тебя на коне ездить научила — ты в Европе жить будешь, там седло особое для женщин, а ты все — аки мальчишка скачешь.

Девочка только встряхнула рыжеватыми кудрями и подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза. — А когда венчание-то мое? — спросила Маша.

— Не скоро еще, не надейся, — усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.

— А ваше когда? — все не отставала Маша.

— Да вот на Красную Горку — заставила себя улыбнуться Марфа.

— Так вы теперь царицей будете, Марфа Федоровна, — вздохнула девочка.

— Ну да, а ты — герцогиней, — Марфа стала заплетать Маше косу.

— А видели вы жениха-то моего? — спросила Маша, глядя в окно девичьей светелки. Там было прозрачное, зеленоватое мартовское небо — высокое, широкое, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, — раскрой ставни, и сама полетишь, — куда хочешь, хоть на восход, хоть на закат.

— Да откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел — они оба в Ливонии сейчас, — вздохнула Марфа.

Похоронив, — в закрытом гробу, — Ефимью и детей, дождавшись девятин, брат ушел из дома.

Он был босой, без оружия, в одном кафтане.

Марфа, посмотрев на его черное, мрачное лицо, только перекрестилась и сказала: «Храни тебя Господь». Он вернулся еще до Покрова — похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.

Вельяминова пыталась спросить, — где он был, но услышала только: «Все равно — нет мне прощения, Марфа».

Он съездил к государю, и после праздника отправился в Ливонию. «Пока не убьют, — сказал он ей на прощание.

— Матвей, — начала, было, Марфа, но брат прервал ее: «Духовную я написал, по ней все тебе и твоим детям отходит, — Федосье и будущим».

— Да может еще…, - она посмотрела в карие, наполненные болью глаза Матвея и вдруг прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».

— Постараюсь вспомнить, что это такое, — горько ответил ей брат тогда.

— А правда, что герцогу тридцать лет? — широко раскрыла глаза Маша. «Он же старый такой!»

— Ну, — Марфа привлекла к себе девочку, — «это тебе сейчас так кажется. Пошли, полдничать будем, а потом — заниматься».

Иван Васильевич тогда сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы будет лучше, ежели там кто ихний сидеть будет.

Магнус — он сын короля датского, однако же, и нам покорен, а что Машка ему женой станет, так оно и лучше — все ж правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».

— Так что же, государь, прямо сейчас венчать ее? — спросила Марфа. «Ребенок же еще».

— Да нет, конечно, — улыбнулся Иван. «Как в возраст войдет, так и повенчаем, а ты, боярыня, пока присмотри за ней — ну там, языкам обучи немного, обхождению хорошему, — тебя ж матушка покойница тоже так воспитывала».

— Да, — медленно сказала Марфа и опустила голову перед ним, — низко, чтобы не видеть смеющихся, хищных глаз.

Когда они с княжной вошли в трапезную, Феодосия уже сидела за столом. Девочка слезла с лавки и поклонилась — сначала матери, а потом — Маше Старицкой.

— Матушка, — спросила Феодосия, которой недавно исполнилось три года, — Маше со мной потом поиграть можно?

— Можно, — улыбнулась Марфа. «А ты прочитала, что я тебе велела?».

Федосья потянула к себе лежавшее на столе Евангелие и медленно, по слогам, прочла начало Евангелия от Иоанна:

В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово. Сей бе искони к богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят. Бысть человек послан от бога, имя ему Иоанн.

— Государя тоже так зовут, — сказал ребенок тихо, распахнув мерцающие зеленые глаза. — А что, свет тьмы сильнее, матушка?

— Сильнее, Феодосия, — медленно ответила ей мать и перекрестилась.

Иван Васильевич хотел послать подарки невесте еще до Великого Поста, но Марфа отговорилась — кладовые в обеих городских усадьбах, — и на Воздвиженке, и в старой воронцовской, на Рождественке, были и так доверху забиты, еще поклажа туда бы попросту не влезла.

— Ну, тогда здесь смотри, Марфа Федоровна, — усмехнулся царь, вводя ее в большую кремлевскую палату. И на Москве, и в Александровой слободе строили сейчас для будущей царицы отдельные дворцы — в московском тереме была своя церковь и даже висячий сад.

Иван, открывая сундуки, показывал ей драгоценные ткани, меха, ожерелья, перстни и кольца — без числа.

— Государь, — вдруг спросила Марфа, когда глаза ее уже болели от блеска золота, — а с Федосьей-то моей что будет? При мне ее оставишь, али опекунов назначишь?

Иван Васильевич усмехнулся, поглаживая холеную, рыжеватую, с пробивающейся сединой бороду. «Да нет, боярыня, дитя у матери я забирать не стану. Опять же, дочь твоя, как в возраст войдет, пригодится мне — сама знаешь, зачем».

Марфа тогда ничего не сказала царю, а только низко поклонилась, но, вернувшись, домой, на Воздвиженку, она зашла в палаты дочери, и легла рядом со спящей Феодосией — от ребенка сладко пахло молоком, и Вельяминова, заставив себя не плакать, погладила дитя по шелковистым косам.

Каждый раз, глядя на смуглую дочь — она была высокой для своего возраста, с чудными миндалевидными глазами, — Марфа где-то там, в совсем далекой глубине души, жалела, что не понесла от мужа.

— Вот так и получается, — горько думала она, глядя сейчас на тихо играющих в углу девочек, — спасли мои батюшка с матушкой Петю, а семя их, как грозился государь, все равно истребилось». Она покрутила на пальце царский дар — огромный изумруд, обрамленный алмазами, и сказала: «Пойдем, Маша, заниматься».

Иван Васильевич посмотрел на бескрайнее московское небо и обернулся к гонцу из Серпухова.

— Так что, говоришь, перебежчики обещают, будто этой весной хан крымский рать соберет? И сколько ж у него под знамена встанет?

— Не токмо татары у него, государь, — поклонился гонец, — но и черкесы с ногайцами. Тысячи тысяч, ежели не больше. Как степь просохнет, так и двинутся они на север.

— Не больше, — протянул царь, и вдруг стукнул кулаком по столу. «Вот же тварь поганая, — два года назад мы его от Астрахани пинком под зад отбросили, пушек у него не было, и флот ему евойный не помог, так я смотрю, он уроки-то мало помнит».

— Надо бы за князем Воротынским спосылать, — сказал кто-то из ближних бояр. «Ливония — это дело долгое, а ежели и вправду хан войско ведет, так лучше чтобы Михайло Иванович тут был».

— Ну, так и спосылайте! — взорвался царь. «Для чего вы тут сидите, бородами трясете, один я, что ли за страну должен радеть! Дармоеды, мало я вас казнил, как посмотрю!».

Он одним ударом ноги высадил низкую, золоченую дверь и вышел из палат.

— Никого не пускать ко мне, — сказал Иван рындам, что стояли у его опочивальни.

Он опустился на огромную, холодную кровать, и до боли сжал кулаки. Если бы этот поганец, что сбежал от него в Ливонию, был бы сейчас рядом, он бы забил его плетью — или измучил бы поцелуями. «Или и то, и другое», — мрачно подумал царь, и потянул к себе перо с бумагой.

— Так вот и получается, Марфа Федоровна, — вздохнул государь, — что венчание наше-то отложить придется, а то, что ж хорошего во время войны жениться.

Ну, ничего, за лето, с Божьей помощью, татар на колени поставим, и опосля Успения уж и свадьбу сыграем. Князя Воротынского я на подмогу сюда вызвал, тако же и брата твоего, пишут мне, что воюет он достойно, — улыбнулся Иван.

Марфа склонила красивую голову в черном плате. «А мы неустанно за победу оружия нашего молиться зачнем», — перекрестилась она. «Пошлю в монастырь Воздвижения Креста Господня — пусть обедни служат».

— А из Москвы не уезжай, — сказал Иван Васильевич. «За Оку мы татар не пустим, так что тут безопасно будет».

— Да разве ж можно бежать, коли брат мой и нареченный мой воюют? — взглянула Марфа на царя спокойными, ровно речная вода глазами. «И вот еще, ежели позволено мне будет… — она прервалась.

— Говори, боярыня, — усмехнулся царь.

— Как была я за Волгой, так много хорошего про дружину Строгановых слышала, — тихо проговорила Марфа. «Они за Большой Камень ходят, люди смелые, к войне привычные.

Атаманом там Ермак, сын Тимофеев, про него тоже известно, что, мол, человек отважный.

Может, подсобят они супротив крымского хана-то?»

— Это ты разумно придумала, — царь помедлил. «Спосылаю я гонца к Строгановым — пущай атамана этого и дружину на Москву отпустят. Хоша и хорошее у нас войско, а усилить его не мешает. Спасибо, боярыня, угодила ты мне советом».

— Да я государева слуга покорная, — поклонилась женщина. Иван остановился рядом с ней и тихо сказал: «Томлюсь я, Марфа».

— Тако же и я, — он видел сверху, как дрожат ее длинные, темные ресницы. Чуть двинулась маленькая грудь под опашенем, разомкнулись губы, и боярыня еле слышно вздохнула.

— Скоро, — пообещал ей Иван.

Вернувшись на Воздвиженку, Марфа, велев себя не беспокоить, на долгое время заперлась в боковой светелке своей опочивальни, где хранила она травы.

Балтийское море, март 1571 года

Ему в лицо хлестнула холодная, пахнущая солью вода, и он, — вроде бы, — пришел в себя.

— Ничего, — обернулся датчанин от румпеля, — повисишь так, а потом легче будет. Тем более мы сейчас от берега отойдем, ветер утихнет.

Пинк тряхнуло крутой волной, и Вельяминов почувствовал, как все внутри него выворачивается наизнанку — опять.

Он ходил во время оно с государем по Волге, под Казанью, но там и вода была другая — спокойная, и берега реки было видно — в обе стороны. Здесь же Ливония уходила на восток темной, низкой полоской, скрытой туманом — моргни, и нет ее.

А больше ничего и не было — вокруг лежал серый простор, без конца и края, по мрачному, темному небу шли рваные, набухшие дождем облака, и казалось, нет больше на свете твердой земли.

Карстен Роде оскалил острые, белые зубы и рассмеялся:

— Это ты, Матиас, еще в настоящем шторме-то и не был.

— Не был, — мрачно согласился Матвей, отплевываясь от мерзкого привкуса во рту. Он подышал, прислонившись к борту пинка, и поднялся, чувствуя, как уходит из-под ног палуба.

Вельяминов закусил губу, — до крови, — и заставил себя выпрямиться.

— Молодец, — похвалил его Роде, и тут же корабль ухнул вниз с гребня высокого, выше его мачт, вала.

Роде прочел переведенную Матвеем на немецкий охранную грамоту. Одобрительно хмыкнув, он спрятал ее в кожаный мешочек, что висел у него на шее.

— Ну, с Божьей помощью, Матиас, теперь шведов-то мы на море осадим, — датчанин заказал еще пива и спросил, глядя на Матвея: «Может, покрепче чего?».

— Да нет, — Вельяминов улыбнулся, приводя в порядок свои заметки. Он приехал в Гапсаль на невидном, низеньком коньке, без оружия — пистолет и кинжал были спрятаны под кафтаном.

Воротынский тогда поглядел на него и рассмеялся: «Как есть торговец, какой, никто на тебя и внимания не обратит».

И действительно — Матвей сейчас улыбнулся, вспоминая это, — он сколь угодно мог слоняться по улицам города, привязав коня у трактира.

Мимо ходили шведские рейтары, переговариваясь о чем-то по своему, — Вельяминов слушал, выдергивая из потока речи знакомые слова, — у замка, на площади, обучалась пехота, и никто даже взгляда не бросил в сторону невысокого, небогато одетого мужчины.

Матвей очинил перо поострее и быстро набросал план замка. Стены были почти семи саженей высотой и в сажень толщиной.

Роде посмотрел на чертеж и сказал: «Там внутри еще траншеи они вырыли, чтобы в случае, ежели пушки вы сюда привезете, — так было бы, где укрыться».

— Привезем, привезем, — пробормотал Матвей, нанося на план расположение ворот.

— Лихо ты это делаешь-то, — вдруг сказал Роде.

— Батюшка мой покойный чертил искусно, — ответил Матвей, подняв красивые ореховые глаза на датчанина, — вот и меня научил.

— Как, по-твоему, — продолжил Вельяминов, «сколько у них здесь войска?».

Роде подумал. «Рейтаров сотня, да пехоты сотен пять. Ну, случись что, они сюда быстро подкрепление подгонят — по морю перебросят».

— Гм, — Матвей отпил пива и посмотрел на моряка. «Ты ж, надеюсь, пинк сюда не привел?»

— Не дурак же я, — ухмыльнулся Роде. «Я на этом море всю жизнь плаваю, знаю, где можно корабль от чужих глаз спрятать. Пошли, — датчанин поднялся и бросил на стол серебро.

— Куда? — взглянул на него Матвей снизу.

— В море, куда, — Роде увидел изумленные глаза Вельяминова и ядовито сказал: «Да не бойся ты, Матиас, прокачу тебя до первого шведского судна и обратно на берег доставлю. Зима теплая, льда нет уже, навигация две недели как открылась.

А ты потом царю сам сможешь рассказать — что мы тут на море делаем».

— Ну вот, — Роде бросил румпель и раскинул руки, разминая их. «Более ветра не будет — по крайней мере, пока что».

— А что с командой твоей? — спросил Матвей, разглядывая угрюмых, бородатых моряков.

«Люди надежные?»

Датчанин улыбнулся. «Говорил же я тебе, Матиас, мне это море — родное. Знаю я, кого нанимать-то, тем, более государь ваш, какую оплату высокую положил — шесть талеров в год. Тут у нас редко кто столько зарабатывает».

— Ну и тебе выгодно, — улыбнулся Матвей и вдруг ощутил на своем лице лучи низкого, прохладного солнца.

— Видишь, — подтолкнул его Роде, — а ты боялся. Ничего, Матиас, теперь ты морем крещеный, теперь не страшно. Осталось еще шведа какого-нибудь увидеть, и все — пара залпов из пушек, и у нас будет не один корабль, а два.

— А с грузом что сделаешь? — спросил Вельяминов, вдыхая соленый, легкий ветер. Пинк шел играючи, море было тихим, и закат окрасил воду в дивный розовый цвет.

— Да, как и договаривались, — Роде потянулся. «Каждый третий корабль и десятую часть добычи — вам, остальное — мне. Ну, серебром, понятное дело».

— Да, ты только помни, — кисло сказал Матвей, — что добычу тебе надо в наших портах продавать.

— Ваших портов, — ехидно ответил Роде, — тут один пока что. И я, Матиас, не собираюсь тащиться до Нарвы, если у меня на борту что-то появится — слишком уж далеко и опасно.

Продам, где ближе, — он внезапно прервался и вгляделся в горизонт.

— Паруса, — присвистнул Роде. «Пушки к бою!»

— Ну что, Матиас, — повернулся к нему капитан, — ты пистолет-то захватил с собой?

— А как же, — медленно сказал Матвей.

— Ну, тогда держи еще и вот это, — Роде кинул ему тяжелую, литую кирку с крюком на конце.

«Борт ломать».

Вельяминов посмотрел на запад — паруса приближались, ветер нес пинк прямо на неизвестный корабль.

— Буэр с одной мачтой, — вгляделся в него Роде. «Даже пушки расчехлять не надо — без стрельбы справимся».

Пришлось все же дать один выстрел, — предупредительный. Ядро упало в воду совсем рядом с буэром, но тот все, же еще пытался уйти, отчаянно ловя ветер.

— Вот же сука, — пробормотал датчанин. «Видит же — у нас парусов в два раза больше, и еще убегает. Ты, Матиас, будь наготове-то. И осторожнее будь — нам этот буэр на ходу нужен».

Матвей прицелился и единым выстрелом снял шведского рулевого — что-что, а стрелять он умел, даже так — на качающейся под ногами палубе, под внезапно поднявшимся ветром.

— Ловко, — кивнул Роде и тут же закричал: «Ну, что заснули-то! На абордаж!».

Борт буэра затрещал, Матвей напрягся, удерживая сильными руками кирку, но все, же справился — на палубу шведа посыпались наемники Роде.

В трюмах были соль и сельдь и датчанин, завидев груз, весело сказал: «Ну что, Матиас, сейчас рванем на Борнхольм, тут неподалеку, сдадим это все любекским купцам, и обратно в море. А тебя высадим там, где на борт брали — оттуда сам уж доберешься, куда тебе надо».

Матвей кивнул, и спросил, поднимая пистолет: «Может…». Он не закончил, указав на связанный шведский экипаж.

— Ну, вот еще, выстрелы на них тратить! — рассмеялся Роде. «Мы ж не атакуем, тут уже все легче».

Когда пинк и буэр пошли на запад, в тихое сияние заката, Вельяминов оглянулся — но уже не было ничего видно, шведы, которых связанными сбросили в море, пропали между ласковых, невысоких волн.

Ренне Вельяминову понравился — чистый, уютный городок, с хорошей гаванью, и отличным трактиром. Купцов на Борнхольме было много, и Роде почти сразу вернулся к столу, улыбаясь, и потряхивая мешком: «Берут весь груз, завтра с утра сдаем его — и обратно».

— Тебе на буэр-то никого нанимать не надо, справишься пока с теми, кто есть? — спросил Матвей, глядя, как датчанин считает талеры.

— Ваше — придвинул он Вельяминову серебро. «Десятая часть, как договаривались. И следующий корабль — ваш».

— Да, думаю, что справлюсь, — датчанин потянулся и выпил сразу полкружки пива. «Ближе к лету посмотрим, как больше кораблей у меня станет, так команду еще наберу.

И ваших, может, возьму, — у вас там, на севере, говорят, кормщики неплохие. Да и стреляете вы хорошо. А то бы бросил ты, Матиас, сидеть на суше-то, да и шел ко мне», — Роде улыбнулся и вдруг хлопнул себя по лбу: «Совсем забыл! Твоя доля, — он подвинул Вельяминову несколько серебряных монет.

— Бери, заслужил, — рассмеялся датчанин.

Матвей вдруг подумал, что ни разу в жизни еще не зарабатывал денег. Он посмотрел на монеты, и, улыбнувшись, положил их в карман: «Спасибо, капитан».

— Ну, ты меня пивом-то угости, — обиженно сказал Роде, и щелкнув пальцами, подозвал служанку — невидную, худенькую девицу, с белесыми ресницами. «Ты вот что милая, еще пару кружек принеси нам».

Девушка искоса взглянула на Матвея и, зардевшись, присела.

— Да тут и лучше найдется, — рассмеялся датчанин, заметив, как Вельяминов провожает глазами девушку. «Смотреть же не на что».

Служанка, все еще краснея, поставила на стол пиво, и тихо сказала: «Если что — зовите меня, я к вашим услугам».

— Позову, — пообещал Вельяминов, усмехнувшись красивыми, обветренными губами.

«Непременно позову».

Князь Воротынский бросил один взгляд на Матвея и ворчливо сказал: «Все же сманили тебя в море, не удержался».

— Зато, — Вельяминов сладко потянулся, — теперь я государю сам могу рассказать, что деньги его не зря потрачены. И вот, — он похлопал рукой по мешку, — доля наша в первом захваченном корабле.

— Ну ладно, — воевода погладил бороду, — жив, и, слава Богу. Показывай, что там с замком в Гапсале, а потом иди, складывайся — на Москву едем».

— А что такое? — поднял Матвей брови.

— Хан крымский собрался через Оку лезть, а там же, — Воротынский внезапно выругался, — нашего войска с гулькин нос. Государь дружину строгановскую на Москву зовет, знаю я эту дружину — по каждому второму петля плачет.

Они ж там, на Волге и не знают, что это — воевать по-настоящему, так только — налететь и убежать. Так что мы с тобой, Матвей Федорович, отсюда — прямо в Серпухов, приводить там оборону в порядок.

Вельяминов вышел из шатра командующего, когда уже темнело. Он обернулся на огненную полоску заката и внезапно, всем телом, вспомнил ветреную ночь на Борнхольме, когда стучали ставни в комнате, и капала, оплывала единая свеча.

— Кирстен, — он хмыкнул. «Надо же, девицей оказалась, в трактире-то».

Матвей вдруг улыбнулся и, подняв голову, посмотрел на серые стены замка.

— Еще вернемся, — пообещал он.

Москва, апрель 1571 года

Ермак посмотрел в низкое, подслеповатое окошко кремлевского терема и потянулся — сладко, раскинув руки. Ленивый черный кот, мывшийся на печной лежанке, вздыбил спину, распушил хвост и порскнул куда-то во тьму. Глаза у кота были зеленые, дикие.

Еще в Ярославле, сойдя с лодей, он собрал дружину и строго сказал: «Там вам Москва, а не Кама и не Чусовая. В кабаках золотом не швыряться, честных девиц и женок не трогать. Нас государь на подмогу зовет, от хана крымского защищаться, посему — чтобы имя дружины не позорили, понятно?».

До сих пор, — насколько атаман знал, — все было в порядке, и непонятно, зачем сейчас, — с самого утра, — его позвали в Кремль. Гонец, разбудивший Ермака, велел скакать, что есть мочи, но вот пока его держали перед закрытой дверью.

Государь, ожидая прибытия на Москву князя Воротынского, — что командовал войсками в Ливонии, — несколько раз говорил с атаманом, веля принести карты Пермского края.

— Вот тут вы ходили, значит? — царь, прищурившись, посмотрел на чертеж и вдруг вздохнул.

«Инок Вассиан его делал, из Чердынского Богословского монастыря, знал ты его?».

— Нет, упокой Господи душу, отче святого, — Ермак перекрестился, — однако же, много хорошего слышал.

— Брат его по плоти младший, боярин Вельяминов, сейчас тоже на Москву из Ливонии приедет. Отличный воин, опытный, тебе с ним легко будет, вы с ним оба, — царь вдруг усмехнулся краем рта, — начальства над собой не любите.

Ермак покраснел. «Ладно, ладно, — отмахнулся царь, «знаю я про грешки ваши волжские, меня сие не беспокоит до той поры, пока вы дело свое делаете. Так что с этим перевалом-то, по коему ходили вы?

— По Чусовой дорога лучше, однако же, тем летом не дошли мы по ней до Сибири, — честно ответил Ермак. «Вошли в правый приток, реку Серебряную, а потом волоком надо было струги тащить, рук у нас не хватило, да и, государь, там реки горные, порожистые, по ним надо на легких лодьях сплавляться».

Царь прошелся по палатам, и Ермак заметил, какая легкая и осторожная у него походка, несмотря на высокий рост и широкие плечи. «Ровно зверь дикий, — подумал атаман.

— Ну так и делать надо по-другому, — раздраженно сказал царь, — куда на тяжелых лодьях можно дойти — идите, а в месте, где вам пересаживаться надо — заранее постройте легкие струги, чего ж проще.

— Чтобы струги строить — это надо крепостцу ставить, народ туда сажать, на случай набега инородского, — вздохнул Ермак.

Иван Васильевич вдруг обернулся и Ермак, не отступавший никогда и ни перед кем, вдруг дрогнул.

— Слушай меня, атаман, — тихо сказал царь. «Я сейчас с трех сторон врагами окружен — в Ливонии война идет, с юга татары лезут, и еще ваши, — он выругался, — на востоке, туда же.

Так вот — страна у меня большая, народу в ней хватает. Сколь тебе надо людей бери, веди их в Сибирь и воюй ее.

А лет через десять, как замирим инородцев, есть у меня для них подарение — посадим туда хана, али князя, нам покорного, как в Ливонии, жену ему дадим, московских кровей, — есть у меня одна на примете, и будут они довеку под рукой нашей. Однако же пока мы в Сибири не окажемся, все это разговоры, понял? А чтобы там оказаться — я на тебя надеюсь».

Рында, наконец, с поклоном открыл дверь, и Ермак зашел в царские палаты.

Царь склонился над большим столом с еще двумя — высоким, седым, со шрамами на лице, и другим — маленького роста, но складным и легким, чем-то вдруг напомнившим Ермаку его сотника, Петра Михайлова, что бежал на Поморье. Только тот был темноволосым, а у этого коротко остриженные локоны сияли ярким, золотым цветом.

— Князь Воротынский, Михайло Иванович, а это ближний боярин мой, Вельяминов, Матвей Федорович, — сказал государь. «Вот, вызвал я нам на подмогу атамана дружины строгановской, Ермака Тимофеевича. Человек он отважный, и бойцы у него — все как на подбор».

Ермак поклонился боярам, и вдруг почувствовал, как кто-то хлопает его по плечу.

— Брось, Ермак Тимофеевич, — сказал государь, — все тут свои, все воины. Иди к карте-т».

— Вот тут они обычно Оку переходят — показал Воротынский, — под Кромами.

— Что у нас там с засеками? — спросил Матвей, вглядываясь в карту.

— С засеками хорошо, а вот с людьми — не очень. Шесть тысяч человек у береговых воевод. У тебя сколько, Ермак Тимофеевич? — повернулся Воротынский к атаману.

— Тысяча, — коротко ответил тот. «А если они не под Кромами будут переходить?».

— А где ж еще? — пожал плечами царь. «Там брод известный, другого перехода на Оке нет».

— Погодите, — сказал Матвей. «Дело атаман говорит. Если вот тут — он показал на карту, — татары засеки с запада обойдут, то могут до Угры дойти.

— На коей дед мой, упокой Господи душу его, постоял-постоял с ханом Ахматом, да и разошелся, а мы, чую, не разойдемся, — вздохнул государь.

— Угру ж эту, сколь я Дикое Поле помню, тоже можно вброд перейти, — повернулся Ермак к Воротынскому.

— Можно, — мрачно ответил тот. «Да все равно, коли перебежчики правы, то там, у хана в десять раз народу поболе, чем у нас, что на Оке битва будет, что на Угре, — все одно костьми ляжем».

— Мне прямо сейчас митрополита звать, чтобы он зачинал панихиды служить? — ехидно спросил царь. «Или все же выйдем навстречу татарам-то?»

— Семь тысяч у нас с твоими людьми, атаман, — взглянул на него Вельяминов снизу вверх. «А у хана — как бы ни сорок».

В палатах повисло молчание.

— Если бы, конечно, полки людей государевых выставить…, - неуверенно сказал Воротынский. «Тысяч шесть-семь же наберем мы там?».

— Наберем, конечно, — резко ответил Иван Васильевич. «Сам этим займусь, раз ты, Матвей Федорович, — он иронично поклонился в сторону Вельяминова, «не желаешь государю в этом помочь».

Матвей внезапно покраснел и сказал: «Ты только прикажи, я все сделаю».

— Да ладно, — махнул царь рукой, — лучше вон, с Ермаком Тимофеевичем посмотрите — какова его дружина, да и, как дороги просохнут, отправляйтесь на Оку. А мы с князем Воротынским и людьми государевыми там с вами соединимся. Ну что, — царь резко поднялся, — к трапезе-то нас сестра твоя, Матвей Федорович, звала, на Воздвиженку.

— Я б к семье своей, хоша и лестно мне, что приглашают, — улыбнулся Воротынский.

— Езжай, езжай, Михайло Иванович, — разрешил царь, — у тебя жена, детки, а мы, — мужики холостые да вдовые. Окромя как у боярыни Вельяминовой, дай ей Бог здоровья, нам и поесть негде.

— А ты тоже с нами езжай, Ермак Тимофеевич, — улыбаясь, повернулся к нему государь, — заодно на царицу московскую будущую посмотришь. Невеста это моя. Если б хан, собака, не полез на нас, то на Красную Горку повенчались бы уже, а теперь придется после Успения.

— То милость для меня, государь, великая, — поклонился атаман.

Она встречала их в крестовой палате — маленькая, стройная, вся в черном, ни волоса не выбьется из-под вдовьего плата. Тонкие, нежные пальцы ее были унизаны перстнями, — изумруд, алмазы, сапфиры. Казалось, сами руки ее сияют, источая свет.

Женщина низко поклонилась и сказала нежным голосом: «Спасибо, государь, что дом наш почтил посещением своим, а мы завсегда слуги твои верные».

— Вот, Ермак Тимофеевич, — обернулся царь, — это боярыня Вельяминова, Марфа Федоровна, сестра Матвея Федоровича, и невеста моя.

Атаман увидел, как чуть улыбаются тонкие губы, как дрожат темные ресницы над зелеными глазами. Боярыня чуть вздохнула и промолвила: «И вам, Ермак Тимофеевич, спасибо, что не побрезговали нашим угощением».

В последний раз из ее рук он ел щи, — правда, вкусные, и черный хлеб. Теперь на столе, — хоша и был Великий Пост, — от яств было не протолкнуться.

Она с ними за столом не сидела, сразу ушла, только привела дитя, — которое во время оно сидело у него на коленях и называло его «тятей». Дитя превратилось в красивую смуглую девочку, с такими же, как у матери, зелеными глазами. Иван Васильевич потрепал девчонку по щеке и подарил нитку жемчуга.

— Ну что, — государь потянулся, — мы с Матвеем Федоровичем в Кремль поедем, дела у нас еще, а завтра его к дружине своей в гости жди, атаман. Ты как — сам дорогу по Москве найдешь?.

— Найду, конечно, если уж на Большом Камне не заплутали, — усмехнулся Ермак.

Матвей присвистнул. «Тут у нас, атаман, бывает опасней, чем за Волгой-то».

— Ничего, — спокойно сказал Ермак, поглаживая рукоятку сабли. «Справимся».

Когда захлопнулись за ними ворота, он еще недолгое время посидел за столом, и вдруг улыбнулся, услышав легкое дыхание из боковой светелки.

Ермак закрыл за собой дверь на засов и повернулся к ней.

— В следующий раз, как захочешь меня увидеть, — ядовито сказал он, — не надо для этого татар дожидаться.

Она молчала, потупив глаза, чуть улыбаясь, и вдруг медленно стянула с головы вдовий плат — совсем так, как тогда, в Чердыни, когда атаман шагнул к ней, повалив лавку.

— Невеста, значит, царская, — он помолчал и вдруг грубо сказал: «А мне наплевать!».

Повернув Марфу к себе спиной, атаман разорвал — одним движением, — шелковый черный опашень и кружевную рубашку. Он зажмурился от жемчужного, нездешнего сияния совсем рядом с ним. Вдохнув, он сказал — тихо, спокойно: «Хоша бы ты у ста царей в невестах была — все равно под венец я тебя поведу, Марфа Федоровна».

Он увидел, как рассыпаются по бархатной черной скатерти ее бронзовые волосы, как выгибается стройная спина, и, уже ощущая ее жар, теряя голову, проговорил: «И не проси меня, тебя поберечь, Марфа, — прошло то время. Сейчас ты у меня понесешь, поняла?»

— Не попрошу, — она повернула голову и взглянула на него — из-за плеча, зелеными, дикими, рысьими глазами. «Не попрошу, Ермак Тимофеевич».

Потом она еще успела улыбнуться, вцепившись ногтями в скатерть, комкая ее, засовывая себе в рот.

Кромы, граница Дикого Поля, май 1571 года

Он приставил ладонь к глазам и вгляделся в равнину. Ока, отсюда, с вершины холма, казалась широкой, серебристой лентой. С юга тянуло жарким воздухом. Он прислушался — шуршала трава, звенели птицы высоко в белесом, раскаленном небе.

После ранней Пасхи пришла небывало теплая весна. Вот уже месяц не было ни одного дождя, трава под копытами коней высохла — чиркни кресалом, и займется с одной искры.

Невысокий, легкий мужчина вытер лицо от пота и повернулся к отряду:

— Не зажгут они степь-то? — спросил один из воинов.

— Кабы они отступали, — зажгли бы за собой, — хмуро ответил воевода, — а так что — им обратно еще по ней возвращаться, коням где-то пастись надо.

— А ежели мы за ними погонимся? — раздался голос сзади.

— Нам главное — их сейчас через Оку не пустить, — резко сказал мужчина, — о погоне речи пока и нет.

— Дак может, постоим, да и разойдемся? — предположил кто-то еще.

— Постоим, — воевода внезапно выругался, — с их стороны сорок тысяч, как перебежчики доносят, а с нашей — семь пока что. Ты считать-то умеешь — на каждого нашего по шесть ихних, и не только тех, что из Крыма пришли, но и черкесов с ногайцами.

Он устало прикрыл глаза и почесал короткие, золотистые волосы. «Ладно, поехали, посмотрим, что там с засеками на Оке. От Ермака Тимофеевича гонца не было?»

— Нет пока, — ответили ему. «Только от царя — он к Серпухову подходит сейчас, с князем Воротынским и полками людей государевых».

Мужчина сжал тонкие губы, и, ничего не ответив, хлестнул своего гнедого жеребца.

— Милая моя Марфуша! Пишу тебе быстро, ибо дел у нас — не оберешься. Вроде, с Божьей помощью, разобрались мы с войском, кое тут у береговых воевод было.

Брат твой взял под начальство передовой отряд, что будет на Угре татар ждать, а я с остальными силами стою на северном берегу Оки. Сейчас встретим хана, отбросим его туда, где ему место, а потом я уже на Москву — за тобой.

Соскучился я по тебе, голубка моя, да и ты, думаю, кое-чего ждешь с нетерпением. Федосью поцелуй от меня и берегите себя обе, ибо вы семья моя и другой мне Господь не предназначил.

Марфа вздохнула и, поднеся грамоту к пламени свечи, сожгла. Легкий, серый пепел полетел вверх, и она, дунув, посмотрела, как он медленно оседает на пол горницы.

— Заберу я тебя, как только вернусь, — сказал тогда Ермак. Они лежали у костра в еще холодном, весеннем лесу, и он лениво поглаживал ее по спине. «Ты будь готова, много с собой не складывай, впрочем, — он усмехнулся, — что я тебя учу, ты бегать умеешь».

Она потерлась щекой о его жесткую бороду, и, как всегда, почувствовала сладкую тяжесть внутри. Атаман чуть улыбнулся. «Нет уж, боярыня, ты потерпи, когда с тобой муж говорит, дослушай до конца-то».

— Так вот, — он словно нехотя протянул руку вниз, и Марфа до боли закусила губу.

— Соображаешь еще кое-что, али нет уже? — Ермак взглянул на нее, и Марфа заставила себя сказать: «Да».

— Ну-ну, — он чуть пошевелил пальцами.

— Еще, — тихо попросила женщина.

— Потом, — сказал он, но руки не убрал.

— Поедем на Волгу, — быстро, — там повенчаемся, все равно где, главное, чтобы не узнали нас, в деревне, какой. Потом пойдем на Большой Камень, а оттуда — в Сибирь. Она большая, есть, где спрятаться. Золото у меня есть, лежит кое-где, еще, — Ермак улыбнулся, — с тех времен, что петля по мне плакала.

— Не боишься? — она посмотрела на него снизу.

— Ради тебя, — рука задвигалась, и Марфа чуть застонала, — я на плаху лягу, хоть завтра». Он помолчал. «А ты говоришь — боишься. Никому я тебя не отдам, хоша бы он и царь был».

— А если найдут нас? — Марфа вдруг приподнялась.

— Лежи спокойно, — он вдруг рассмеялся. «Если сможешь, конечно».

— Не найдут, на то я и Ермак Тимофеевич. А ты как раз по мне баба — хозяйственная, сильная — хоть и маленькая, аки птичка, — он крепко прижал ее к себе. «И рожаешь хорошо. Всю жизнь за мной проживешь, как за стеной каменной, Марфа».

Потом он, сидя, держа ее на коленях, сказал: «Получается, что ты во второй раз от царя убежишь. Кабы был я Иван Васильевич, так я бы уже понял, и не ходил бы за тобой более».

— От тебя ж тоже убежала, — Марфа почувствовала, как Ермак заплетает ей косу.

— Ну да, а как нужен я тебе оказался — позвала, — он вдохнул свежий аромат ее волос. «Вот я и думаю, Марфа, — уж не ты ли хана на Москву идти подговорила, а?»

— Ну, уж прямо, — она рассмеялась, обернувшись, и замолчала, увидев его глаза.

— Потому что с тобой — как с рысью, — он прищурился, — заснешь — а ты и горло перервешь, и не оглянешься даже. Но мне нравится, — атаман слегка шлепнул ее, — у какого мужика рысь под рукой-то, окромя меня? Даже у государя — и то нет.

Марфа стерла с пальцев остатки пепла, и, наложив засов на дверь, стала собираться.

Ермак осадил своего вороного коня у ворот белокаменного Серпуховского кремля.

Золотистые, крашеные охрой крыши блестели в жарком, полуденном солнце. Серпейка и Нара, у слияния, которых стояла крепость, лениво текли куда-то вдаль. Тихо было вокруг, только жужжали мошки да шелестели истомленные засухой листья деревьев.

Атаман заколотил рукояткой сабли в огромные, в два роста человеческих, тяжелые ворота.

— Спят, сволочи! — выругался он. «Хоша бы у них татары под стенами были — им все равно!»

— Чего орешь? — ворота чуть приоткрылись. «Нетути государя, не дошел сюда еще».

Ермак сжал зубы, чтобы не выматериться по-черному. Как и предсказывал Матвей Вельяминов, сорокатысячное татарское войско обошло, засечные укрепления на Оке и сейчас начало переправляться через Угру.

Матвей был как раз там — с передовым отрядом, на западном фланге рати, — единственной, что сейчас сдерживала наступление хана.

— Семь тысяч, — горько подумал Ермак, и развернул коня. «Тысяча под Матвеем — эти отборные, лучшие, там и дружинники мои, но ведь их сомнут и не заметят».

— Суки, — громко сказал атаман. «Суки поганые, что ж они тащатся-то!». Он пришпорил жеребца и что есть мочи поскакал на запад.

Матвей поднялся в стременах и увидел на горизонте темную полосу. Она ширилась, приближаясь, двигалась все быстрее, и Вельяминов, перекрестившись, потянул саблю из ножен. Он обернулся к тем, кто был у него за спиной, и заставил себя улыбнуться:

— Ежели хоть настолько, — он раздвинул пальцы, — их задержим, то государь сюда с подкреплением подоспеет. Поэтому стоять насмерть, как предки наши на поле Куликовом, и да поможет нам Бог.

Матвей внезапно вспомнил, что с князем Дмитрием Ивановичем они родственники — матушка его была тоже Вельяминова. «Ну, — сказал он тихо, — помоги мне, одной мы крови ведь».

Пыль поднималась между двумя ратями, легкая, белая, чуть пахнущая полынной горечью степная пыль. И уже был слышен дробный стук конских копыт.

— Что там? — тяжело дыша, стирая пот со лба, спросил Ермак у сотника, указывая на заходящее солнце. Войско стояло тихо, только иногда кое-где ржала, высоко вскидывая голову, лошадь.

— Боярин Вельяминов там, — сотник вдруг перекрестился. «Долгое время нет их, вдруг задержал все же?».

— Задержал, — горько ответил атаман, — да вот только зазря смерть ихняя, нет полков людей государевых, не подошли еще.

Воин побледнел. «Да что же это теперь будет, Ермак Тимофеевич?» — спросил он тихо.

— Бой будет, — коротко ответил Ермак, вглядываясь в татарские стяги, что развевались над головами всадников. Холмы к западу от равнины, на которой стояло русское войско, были черным-черны от подходящей рати.

Он очнулся на исходе ночи, от света факела.

— Живой, — хмуро сказал Ермак, ощупывая его разбитую голову. У атамана было перевязано плечо — на тряпке расплывалось свежее пятно крови. Щеку пересекал свежий, вздувшийся рубец — от края губ до уха.

— Ему-то я голову снес, — сказал атаман, заметив взгляд Матвея. «Что у тебя еще?».

— Иван Васильевич где? — спросил Вельяминов пересохшими губами.

— К Ростову ушел, — Ермак помолчал, — твари эти, люди государевы, разбежались, едва тысяча от них осталась. Рука у тебя сломана, Матвей.

Вельяминов обернулся и с грустью посмотрел на труп гнедого, упавшего всей тяжестью на его руку.

— Хороший конь был, — сказал Матвей. «Помоги мне встать-то».

Ермак поднял его, и Вельяминов, еле сдерживая крик боли, сказал: «Ребра тоже, как я посмотрю».

— Я тебе сейчас голову замотаю чем-нибудь, — вздохнул Ермак, — а в Серпухове уже гляну — что там. Ты в седле-то удержишься?

— А что мне еще остается? — усмехнулся Матвей. «Где войско наше?».

— Нет более войска, — коротко ответил атаман. «Хан уже под Москвой».

— Гляди, — вдруг сказал Матвей, — восход-то какой — ровно огненный.

— То не восход, ты на север смотришь, — атаман ощутил на своем лице теплый, дымный ветер.

Москва, 3 июня 1571 года

Город горел. Подошедшие с юга отряды хана грабили деревни. Пожар из подожженного села Коломенского перекинулся на северный берег реки. Сильный ветер нес его дальше — над Кремлем уже стояло алое зарево.

Мимо высокого, крепкого забора вельяминовской усадьбы катился поток обгоревших, босых, рыдающих людей. Умирающие падали в пыль, и затаптывались тысячами ног. На широкой Воздвиженке еще было место — проехать или пройти, а в узких проулках люди, взбираясь друг другу на головы, толкались в три ряда, не обращая внимания на крики раненых, на кровь, что текла по мостовым.

— Так, — сказала Марфа, глядя на Васю Старицкого. «Конь у тебя хороший, двоих вынесет.

Марья мала еще — в такой толпе сама ехать. Ты-то сам — выдюжишь, сестру защитишь, коли нужда придет?»

Юноша побледнел и коротко кивнул.

— В Александрову слободу не суйтесь, — приказала женщина, — хоша татары обычно по рязанской дороге уходят, но мало ли что им в голову встанет — двинутся еще дальше на восток. Езжайте в тверскую вотчину нашу, знаешь же ты, где она, там отсидитесь».

— Марфа Федоровна, — дрожащими губами сказал Вася, — но как, же теперь…

Она вдруг, — князь Старицкий вздрогнул, — взяла его тонкими, твердыми, ровно железо, пальцами за руку.

— Слушай меня, Василий Владимирович. Ежели что с государем и сынами его приключится, так ты на престол сядешь, понятно? А за тобой — сыны Марьи, — боярыня покосилась на девочек. Маша тихо плакала, прижав к себе Федосью. Та лежала головой на коленях княжны, засунув в рот большой палец, и все раскачивалась, пытаясь себя успокоить.

Марфа почувствовала, как сжимается ее сердце от боли за дочь, и, отвернувшись, заставила себя продолжить: «Так что, Вася, коли вы с Марьей, погибнете, так ждет нас смута, али что похуже, упаси Господь, — Вельяминова перекрестилась.

— Все, — она выглянула в окно терема. «Вроде не так людно стало. Бери Марью и отправляйтесь». Марфа взяла на руки дочь и та прижалась к ней, — сердечко ребенка отчаянно колотилось.

— Марфа Федоровна, — вдруг зарыдала Маша, схватившись за подол ее сарафана. «Я боюсь!».

— Ты с братом своим, не страшись ничего, княжна, — твердо ответила боярыня. «Не пристало правнучке Ивана Великого слезы-то лить. Езжайте с Богом!»

— А как же вы с Федосьей? — Вася вдруг взглянул на нее синими, большими глазами, и сказал:

«Не могу я вас так оставить, кто ж я буду после этого?».

— За нас не волнуйся, князь, — Марфа бросила взгляд в угол горницы, где лежала ее старая, еще чердынских времен, заплечная сума. «Все, идите, а то опять толпа нахлынет».

Вася вдруг прижался губами к ее руке, и она, наклонившись, поцеловала его мягкие, темные волосы.

Услышав со двора стук копыт, Вельяминова перекрестилась и сказала, глядя на иконы:

«Господи, убереги их от зла всякого».

Еще когда гонец принес из-под Серпухова весть о разгроме войска, Марфа съездила в подмосковную усадьбу и как следует, запечатала свой тайник в сторожке — достав оттуда немного золота. Сейчас она потрогала тяжелый кожаный мешочек на шее и улыбнулась — он висел рядом с крестом покойного мужа.

Книжка, переплетенная рукой матушки, была спрятана в карман, пришитый изнутри к невидному, темному сарафану. Кинжал висел на тонком кожаном шнурке, обхватывающем стан.

— Матушка, — вдруг раздался слабый голосок Федосьи. «Мне страшно».

Марфа подхватила дочь на руки и опустилась на лавку. «Не бойся, милая, — она поцеловала ребенка в горячий, сухой лоб. «Я тут, я с тобой».

— Огонь, — прохныкала девочка, не вынимая пальца изо рта. «Везде». Марфа прижала к себе ребенка и почувствовала ее слезы у себя на лице. «Я тут, — твердо сказала она еще раз.

«Все будет хорошо».

На улице вдруг стало невыносимо, жутко, пугающе тихо. Вельяминова выглянула в окно — ворота усадьбы были распахнуты настежь, дворня бежала, подхваченная потоком людей. С юга, от Кремля, шла по Воздвиженке пылающая стена огня.

Крыша усадьбы занялась, потрескивая, и Марфа вдохнула запах дыма.

— Нет! — Федосья вдруг забилась у нее в руках, выгибаясь, закатывая глаза, и женщина еле удержала дочь. «Огонь! Боюсь!». Ребенок вдруг обмяк, губы его посинели, и Марфа, не обращая внимания на занявшуюся стену горницы, положила дочь на лавку, и прижалась ртом к ее рту.

— Живи! — властно сказала женщина, вдыхая воздух в горло Федосьи. «Живи, я сказала!». Та опять выгнулась, захрипела, и закашлявшись, вдруг стала дышать. Серый, горький дым наполнил палаты, дверь упала с петель, и Марфа, выпрямившись, крепко держа ребенка, взглянула прямо в лицо тем, кто стоял на пороге.

Сзади нее ревел огонь, пожиравший бревенчатые стены. Золото и серебро с расплавленных окладов икон капало на пол, и Марфа, прежде чем потерять сознание, увидела, как исчезают в языках пламени темные глаза Богородицы.

Они спешились посреди серой, разоренной пустыни, где торчали только остовы печей.

Матвей встал на колени, и, зачерпнув ладонью пепел, уткнулся в него лицом. Плечи его затряслись, и он вдруг вспомнил, как горела подмосковная — долго и жарко, так, что тела отца и мачехи стали потом неотделимы от серого, легкого праха, что вился по земле.

— Вся идут во едино место: вся быша от персти и вся в персть возвращаются, — глухо сказал Ермак, глядя на низкий, багровый закат.

— Аминь, — ответил Вельяминов, и, сглотнув слезы, поднялся, опираясь на руку атамана.

Эпилог

Стамбул, осень 1571 года

Маленькая, холеная, унизанная перстнями рука взрезала серебряным ножом спелый гранат.

Капли сока, — будто кровь, — окропили пальцы.

Тонкие губы разомкнулись, и женщина поманила к себе склонившегося на пороге человека.

— Сегодня? — спросила она безразлично, глядя в окно, за которым было лазоревое, с едва заметными облаками небо. В ее личном саду росли только розы — алые, темно-красные, вишневые, цвета ветреного заката и нежного восхода.

— Да, Джумана-кадина, — человек склонился еще ниже, и, встав на колени рядом с низким, выложенным перламутром столиком, зашептал что-то ей на ухо.

— Нур-бану знает? — прервала его женщина.

Тот кивнул и чуть развел руками, склонив голову.

— В конце концов, — медленно сказала Джумана, посмотрев на секретаря глазами цвета морской воды, — пока еще ничего не произошло. Зря мы переполошились так рано.

Она надкусила гранат и облизнулась — сладкий сок потек по нежному подбородку и белоснежной шее.

— Гранаты в этом году хороши, — сказала женщина спокойно, набрасывая на золотистые, пышные волосы шелковую вуаль. «Пойду, пройдусь, и последи, чтобы мне никто не мешал».

— Кадина, — евнух припал губами к ее расшитой жемчугом, маленькой туфельке на плоской подошве.

Она обернулась, выходя в сад. «И найди там кого-нибудь, на всякий случай, пусть она будет наготове». Мужчина кивнул.

Нур-бану погладила узкой, изящной рукой спину черной кошки. Та потянулась, и слегка выпустила когти. Женщина рассмеялась и чуть почесала животное по шее. Кошка сразу же заурчала и стала толкаться теплым лбом в ладонь хозяйки.

— Видишь, как все просто, — обернулась Нур-бану к секретарю, что стоял, почтительно склонившись, за мраморной скамейкой. В карих глазах женщины играли озорные искры.

Фонтан еле слышно журчал, на террасу, увитую багровыми, осенними листьями винограда, падали лучи нежаркого солнца.

Нур-бану встряхнула длинными, светлыми, с чуть заметной проседью волосами.

— Джумана уже успела выбрать нужный яд? — усмехнулась она. «Или в раздумьях — что ей использовать на этот раз?».

Евнух позволил себе улыбнуться краем губ.

Нур-бану взяла веер и стала играть с кошкой. Та, лежа на спине, лениво отбивалась лапками.

— Пошли ей котят, — женщина поднялась. Она была высокой, тонкой, с прямой спиной. «Пусть выберет и оставит себе. Котят все любят, — Нур-бану вдруг рассмеялась.

— Она даже еще не гездэ, — попытался возразить евнух и вздрогнул — женщина ухватила его острыми, длинными ногтями за мягкий подбородок.

— Эта девочка будет кадиной раньше, чем моя любимая кошка успеет мяукнуть, — мягко сказала Нур-бану. «А то и…,- она не закончила, и отпустила евнуха. Тот потер красные следы от ее пальцев и хмыкнул.

— Если хотя бы половина того, что ты мне сказал, — правда, — улыбнулась женщина, — то одних котят нам будет мало.

Она проснулась и, как всегда, опираясь на локоть, посмотрела на мирно сопящую дочь. Та свернулась среди шелковых простыней, ровно зверек. Утренний свет наполнял отделанную мрамором комнату.

Она потянулась, разведя руки в стороны, и сладко, глубоко зевнула. Встав с широкого ложа, она выглянула в сад — листья граната лежали на песчаных дорожках, пахло недальним морем и какими-то осенними цветами.

Низкая дверь опочивальни приоткрылась, и на пороге, поклонившись, застыл мужчина.

— Марджана-джарийе, его величество султан Селим, посылает вам этот перстень — на широкой ладони чернокожего евнуха лежало изумрудное, в алмазной осыпи кольцо.

Губы женщины едва улыбнулись, бронзовые брови чуть поползли вверх, и она сказала, принимая подарок: «Я буду счастлива, угодить его величеству».

Ее турецкий за два месяца, что она занималась — по нескольку часов в день, сидя над книгами, упражняясь в произношении и письме, упорно, как и все, что она делала — стал почти свободным. Теперь она учила еще и арабский язык — так же прилежно.

Евнух ушел, а она все стояла, крутя на пальце кольцо.

— Марджана-джарийе, подарок от Нур-бану-кадины, — раздался тихий голос, и пожилой евнух внес в комнату плетеную корзинку.

— Котятки! — захлопала в ладоши проснувшаяся дочь. «Матушка, это мне котятки?».

— Тебе, милая, — поцеловала ее женщина, улыбаясь. «Выбирай, какой тебе по душе, и оставляй его себе».

— Матушка, — смуглая щека девочки прижалась к мягкой, полосатой шерсти. Котенок мяукнул.

«А мы теперь всегда здесь будем жить?».

— Посмотрим, — сказала спокойно она, глядя в изумрудные глаза дочери.

Она опустилась в теплый бассейн и закрыла глаза. Руки служанки нанесли цветочную эссенцию на ее волосы, другие руки стали разглаживать лицо — медленно, ласкающими движениями. Она положила нежные пальцы на мраморный бортик и над ними тут же склонилась третья девушка — с крохотными ножницами.

Женщина вспомнила, как стояла — давно, два месяца назад, на возвышении, в круглой комнате неподалеку отсюда. Сквозь раскрытые окна лился жаркий полуденный воздух.

Сверху, с галереи, раздался голос: «Сколько тебе лет?».

Она тогда еще не умела говорить по-турецки, и к ней приставили служанку — смешную маленькую польку, курносую и белокурую. Ее собственный польский вдруг вернулся откуда-то, хотя, казалось бы, сколько лет прошло с тех пор, как учил ее пан Зигмунт, батюшкин лекарь.

— Двадцать один, — сказала она, глядя прямо перед собой, вздернув острый подбородок.

Распущенные по обнаженной спине волосы грело солнце.

— А дочери? — раздался тот же голос.

— Четыре, — ответила она и шепнула: «Подними голову». Девочка посмотрела вверх — мерцающими, раскосыми, будто луны, очами.

После долгого молчания она услышала тихие шаги — вниз, к ней. Высокий, полный, черноглазый мужчина остановился совсем рядом. «Учи язык, Марджана, — сказал он, усмехнувшись, и ушел.

А сегодня ей прислали перстень.

Служанка, — Марджана оставила ее при себе, девчонка была забавной, умной и знала все то, что надо знать, — одела ее в полупрозрачную вуаль цвета изумрудов и надушила бронзовые волосы жасмином.

— Помните, да, — сказала Кася озабоченно. «Ну что я вам говорила».

— Все помню, — Марджана потянулась и поцеловала девчонку. «Вы тут поиграйте во что-нибудь, и ложитесь спать спокойно, ладно?».

Кася вдруг украдкой перекрестила ее. «Храни вас Господь».

Марджана улыбнулась, и вышла из комнаты.

Она медленно, опустив голову, спустилась по лестнице, миновала несколько длинных коридоров и остановилась у золоченой, высокой двери, опустившись на колени.

Джумана поиграла серебряным ножиком.

— Она уже переехала? — спросила женщина секретаря, глядя на то, как блестит утренняя роса на лепестках роз.

— Вот сейчас переезжает, — секретарь поджал губы. «Пять комнат, сад, бассейн, терраса с выходом на море. Это пока, — он многозначительно поднял брови. «Ну, и не считая тех подносов с драгоценностями, которые ей принесли еще на рассвете».

— Гездэ, — задумчиво пробормотала Джумана и вышла в сад.

— Передай ей, — она протянула секретарю букет свежесрезанных роз. «С объятьями и пожеланиями долгой жизни. Они ей пригодятся, — кадина усмехнулась. «Пока она не понесла, не стоит ничего делать, а там посмотрим».

Евнух поклонился, и, пятясь, вышел из комнаты.

— Это вам, кадина — Кася присела перед Нур-бану, — от моей госпожи Марджаны-гездэ, в благодарность за ваш подарок. Дочери госпожи Марджаны очень понравились котята, которых вы прислали.

Нур-бану посмотрела на искусно выполненную миниатюру, на которой играл, переливался красками весь Стамбул — такой, каким его видно с Босфора.

— Какая прелесть, — искренне сказала женщина. «Передай своей госпоже, что я всегда буду рада видеть ее в своих покоях».

Марджана вышла на террасу и посмотрела на море — отсюда оно было ровно смятый, синий бархат.

— Молодец, — раздался сзади знакомый голос. «Но это только начало».

Она обернулась и посмотрела в темные, мягкие глаза. Глава евнухов гарема помолчал. «Его султанское величество велел отвести твоей дочери отдельные комнаты. Ее будут звать принцесса Фарида, и она нам пригодится».

— Не сейчас, — сказал евнух, посмотрев на лицо Марджаны. «Лет через десять. Когда ты станешь валиде-султан. Королевой-матерью, если, по-вашему».

Пролог

Лондон, ноябрь 1571 года

— Милая, любимая моя Машенька! С Божией помощью встали мы вчера на плимутском рейде. Обратный путь, был хоша и быстрым, да тряским — потрепало «Изабеллу» изрядно.

Поэтому я тут пробуду пару деньков, распоряжусь ремонтом, да и в Лондон — к тебе в объятья.

Оставлял я тебя, когда ничего еще и заметно не было, а сейчас, — посчитал я, — ты уж на сносях меня встретишь. Поэтому ты больше спи да гуляй, и не волнуйся за меня — я уже на английской земле, и скоро тебя увижу.

Постараюсь я все же в этом году добиться не короткого отпуска, а подольше — хотелось бы вместе с тобой хоть немножко наше дитя попестовать. До свидания, милая Маша, остаюсь вечно любящий тебя Степан.

Маша Воронцова, держась за поясницу, с трудом поднялась с кресла и вперевалку, уткой, пошла на кухню. Мистрис Доусон пекла булочки.

— Его милость приезжает, — торжествующе сказала Маша, помахивая письмом. «Изабелла» вчера в Плимут пришла».

— Ну, слава Богу, — вздохнула кухарка. «Довольна, наверное? — по старой памяти женщина называла леди Мэри на «ты».

— Не сказать как, — Маша утащила свежую булочку. «Я уж думала, придется мне одной рожать, — Маша опустилась на скамью и опять потерла поясницу. «Болит и болит, да и ноги тоже ныть стали».

— Ты потерпи, на сносях — оно всегда так, кажется, что все тело разламывает. А потом, как дитя родится, — так и забудешь, что у тебя болело, — мистрис Доусон подвинула Маше банку с домашним джемом из малины. «Намажь, что всухомятку-то жуешь».

— И так, вон, разнесло меня, что и не узнать, — грустно сказала Маша.

— Да ты, как родишь, сразу все скинешь — пожала плечами мистрис Доусон. «Давай, намазывай, ребенку это полезно».

После завтрака Маша остановилась у окна в кабинете, глядя на желтые листья, падающие на черепичные крыши Сити.

Дома в это время уже был снег — он лежал на вершинах гор, окружавших деревню, круглый год. Блеяли в загоне овцы, мать, наклонившись, размешивала в большом деревянном чане густое молоко. Круглые головки сыра лежали бледно-желтыми колесами на полках сарая — он был соленый, слоистый, и не было его вкуснее, запеченного в румяное, пышное тело пирога.

Пронзительно синее небо висело над головой, и казалось — кроме него и высоких, из серого векового камня, башен деревни, и нет ничего на свете.

Еще зимой начинали готовить землю к пахоте — старики верили, что здесь, высоко в горах, в вечном холоде, ее надо хорошенько обогреть, чтобы урожай был обильным. Мать посылала детей в лес, — собирать ветви деревьев. Первая связка называлась в честь ее небесной покровительницы — святой Мариам, и девочка всегда старалась набрать туда особенно много веток. Каждая семья приносила связки на церковный двор, и потом их с молитвами поджигали — считалось, что так земля согреется, и даст плоды.

Мариам и сама пахала, — она была старшей, а в их краях женщины искони работали наравне с мужчинами. Она вспомнила, как холодила еще не прогревшаяся земля голые ступни, как чирикали воробьи, вьющиеся у головы вола, как заливало все вокруг весеннее, яркое солнце.

Леди Мэри посмотрела на свои ноги — обутые в простые, без каблуков туфли, и тихонько вздохнула. Положив руку на свой живот, она вдруг спросила: «Ты кто? Мальчик или девочка?». Под рукой чуть задвигалось — будто ребенок ворочался из стороны в сторону.

У себя в спальне, присев на кровать, она разложила вокруг приданое для младенца, и вспомнила, как в последнюю ночь перед отъездом Степана в Плимут, она, разметавшись у него на груди, сказала: «Как же мне страшно!»

— Из-за него? — муж нежно погладил ее по животу. «Все будет хорошо, Машенька, не бойся».

— Нет, — она встряхнула головой, рассыпав шелковистые, вороные волосы по белоснежной простыне. «Я все время боюсь за тебя, Степа. Боюсь, что ты не вернешься».

— Могу и не вернуться, на то воля Божья — он помолчал. «Однако же я мужчина, и делаю то, что должно мне — а уж если погибнуть мне суждено, так буду теперь я спокоен — зная, что ты наше дитя носишь, — он потянулся обнять Машу, и, как всегда в его руках, она почувствовала, что нет у нее другой опоры, и защиты, кроме мужа.

Маша прижалась к щеке крохотную рубашку и вдохнула свежий запах чистой ткани.

Прислуга постучала в дверь — приехала акушерка.

— Поясница болит, — пожаловалась ей Маша, ложась на кровать.

Молодая женщина ловко ощупала Машин живот и вздохнула:

— Да как не болеть ей, тебе уже и рожать совсем скоро, головка опустилась.

— А когда? — Маша побледнела.

— Ну, — акушерка замялась, — тут уже как Бог даст. Дня два-три, думаю, еще походишь, а потом и схватки начнутся. Но ты не пугайся, если что — сразу посылай за мной, хоть днем, хоть ночью.

— Миссис Стэнли, — Маша прикусила губу, — а если муж мой не успеет в Лондон вернуться до родов?

— Ну, значит, когда приедет, так ты ему дитя и покажешь, — рассмеялась женщина.

— Хотелось, чтобы со мной муж был, — девушка медленно встала, опираясь на руку акушерки, и поморщилась. «Будто кости у меня расходятся, так все болит».

— Потерпи, — ласково обняла ее миссис Стэнли. «Ты ж знала, что за моряка замуж выходишь — не всегда у них, получается, дома-то быть вовремя».

Маша только вздохнула и утерла глаза.

— Прогуляться бы, вон на улице деревья, какие красивые, — она с трудом подошла к окну.

— Даже и не думай, — отрезала миссис Стэнли. «А если поскользнешься, или в карете растрясет? Ты ж в первый раз рожаешь, тебе беречься надо сейчас, еще, не дай Бог, схватки раньше времени начнутся. Так что вон — гуляй по дому, девочка».

Маша грустно улыбнулась акушерке, а та, глядя на нее, как всегда, подумала: «И как только рожать будет, дитя же совсем еще, хоть и двадцать лет уже исполнилось, а выглядит — на четырнадцать».

Проводив акушерку, Маша села за книгу — она читала сейчас «L ’Heptaméron des Nouvelles de tris il ustre et très excel ente Princesse Marguerite de Valois», пера сестры покойного короля Франции.

Степан, уезжая, закрыл библиотеку на ключ, мягко сказав ей: «Те книги, кои читать тебе можно — я велел в комнаты твои перенести. Остальное, что там — оно не для женщин».

— Степа, — робко сказала Маша, — но ведь раньше…

— Что было раньше, того не будет более, — коротко ответил ей муж. «Помнишь же, что апостол Павел сказал: «Учить жене не позволяю».

— Я же не учить, — покраснела Маша, — я почитать просто.

— Иди сюда, — Степан потянул ее к себе и посадил на колени, вдыхая запах цветов.

«Машенька, — сказал он, — я не против того, чтобы ты читала. Просто я тебя старше, умнее, я — глава семьи, и я решаю — что в ней происходит. Ты же потом будешь воспитывать наших детей, и я должен быть уверен, что ты делаешь это правильно. Понятно?»

— Хорошо, Степа, — кивнула она, сдерживая слезы, вспоминая те книги, которые от нее теперь были спрятаны — навсегда.

— Ну и молодец, — муж поцеловал ее. «Видишь же — не было у нас детей, а теперь ты понесла, — он нежно положил руки на ее плоский живот. «Значит, Богу такая жизнь угодна».

Маша, было, хотела что-то сказать, но прикусила язык.

«Гептамерон», который она читала у себя в спальне, так и остался незамеченным, в комоде, среди ее рубашек и чулок.

Девушка открыла книгу на истории о парижском дворянине, который притворился больным, дабы не изменить жене.

— Мне кажется, — читала Маша, — что не такая уж это большая заслуга для мужчины — бояться нарушить целомудрие из любви к жене; есть ведь немало причин, которые и без этого заставляют его хранить ей верность. Прежде всего, это велит ему Господь, этого требует данная им клятва, да и природа его бывает удовлетворена, и поэтому ни соблазн, ни желания уже не имеют над нею власти.

Она опустила книгу на колени и задумалась. Со времени их венчания прошло уже четыре года, и за это время Степан едва ли шесть месяцев провел дома.

Маша вспомнила, как провожала его в море ровно через месяц после свадьбы — в Плимут он ее не пустил, сказав ласково, но твердо: «Не место там женам-то, ты пойми. В море нельзя о женщинах думать — а ежели ты туда приедешь, так и всем другим придется разрешать».

— И ты не будешь обо мне вспоминать все это время? — наивно спросила она тогда.

— Я, Маша, если уж я в море, — вздохнул ее муж, — так только им и занят. Потому я и жив до сих пор.

Они простились на пороге усадьбы — была оттепель, шел мелкий, надоедливый дождь, все вокруг было покрыто влагой — и Маша не могла понять, что за капли у нее на лице — только потом, когда его конь исчез за поворотом, она поняла, что это были слезы.

Степан вернулся через пять месяцев — она спала, раскинувшись наискосок на их супружеской кровати, когда на рассвете кто-то зажег рядом свечу.

— Что такое? — потерла она глаза и вдруг ахнула: «Степа!»

— Я всю ночь в седле был, — измученно сказал ее муж. «Иди сюда».

Как и тогда, в брачную ночь, сейчас ей тоже было больно — очень больно, — но она не смела, остановить мужа, твердо приказав себе терпеть столько, сколько он от нее потребует.

Терпеть пришлось долго, — она потеряла счет времени, — а потом он сразу заснул, положив голову ей на плечо. Маша, гладя его темные, уже с чуть заметной проседью волосы, плакала — тихо, беззвучно, чтобы не разбудить Степана.

И тогда, и потом, приходя из плавания, дома, муж не отпускал ее от себя ни на мгновение — даже днем, даже при слугах, он держал ее за руку, будто боялся, что жена исчезнет.

— Тяжело было в море? — спросила она следующей ночью, когда Степан лежал ничком рядом с ней, уткнувшись лицом в ее распущенные, душистые локоны.

Он поднял голову и медленно привлек ее к себе. «Не так тяжело, как с тобой расставаться, Машенька».

— Когда? — она захолодела.

— Через месяц уже, — Степа стал целовать ее, — тихо, нежно, и Маша, как всегда, горько подумав, что одними поцелуями дело не ограничится — приготовилась к боли.

Однако же она была жена, и это был ее долг.

Он вдруг остановился и спросил, глядя на нее: «Машенька, ты что?»

— Мне больно, — сказала она, пряча от него глаза, краснея.

— Ну, потерпи, милая, — поцеловал он ее.

И действительно, — боль скоро ушла, но другие чувства, — те, про которые она слышала краем уха, — так и не приходили.

Она привыкла, ей было хорошо с мужем, и она не могла подумать ни о ком другом, но вот Степан, — как ей казалось, — все равно сравнивал ее с той, о ком они никогда не говорили, с его первой любовью.

— Степа, — сказала она, в последнюю ночь перед его отъездом, опустив глаза, — тебе ведь мало было этих дней, что мы вместе…

Муж чуть улыбнулся — краем губ. «Такая уж доля у меня, Машенька — сам я себе ее выбрал.

Да и привык я уже — все ж с осьмнадцати лет я на кораблях».

— И тебе никогда не хочется…, ну… — она замялась и покраснела.

— Хочется, — спокойно ответил Степан. «Однако ж мне честь моя дороже — что за мужчина я, если тебя, жену мою, Богом мне данную, буду обманывать? Иисус заповедовал нам хранить верность друг другу, до самой смерти. А тут получается, что я преступлю его учение? Нет, — покачал он головой, — не быть этому».

— А я, — грустно сказала Маша, — я все время думаю — что я могу тебе дать? Ведь совсем немного.

— Ты мне дом подарила, — сказал ей серьезно Степан. «Ранее — куда мне идти было, как я на берег сходил? А теперь я знаю, что ты меня ждешь, а если еще и дети у нас народятся — так не будет у меня большего счастья».

Вспомнив его слова, Маша смахнула с глаз слезы и подумала: «Только бы дитя здоровое принести, схожу, что ли, в церковь, помолюсь, тут же рядом совсем, что может случиться?».

Она до сих пор иногда ходила к святой Елене — по старой привычке, да и Джон Фокс, когда она приехала к нему спросить — что делать теперь, когда муж ушел в море, и она не сможет сама посещать воскресные проповеди, — мягко сказал ей:

— Ты, Мэри, помни — Бог, он всегда рядом с человеком. Читай Евангелие, читай Псалмы, — он тебя услышит. А если и сходишь в церковь — тоже ничего страшного, там тоже можно помолиться, — он вдруг улыбнулся.

Степан, пригнувшись, перешагнул порог таверны и сразу увидел тех, кто был ему нужен.

— Эля? — спросил его старый знакомец — невидный, маленького роста, с серым, будто припорошенным пылью лицом, и тусклыми глазами. Второй — светловолосый, голубоглазый, с небольшой, аккуратной бородкой, поднял в знак приветствия кружку.

— Давно не виделись, — капитан выпил. «Смотрю я, пока «Изабелла» на том конце океана испанское золото в трюмы набирала, вы здесь тех же самых испанцев чуть было не упустили. Если б не кузен твой, Фрэнсис — он чуть поклонился в сторону Фрэнсиса Дрейка, — адмирал Хокинс, что в доверие к их послу втерся, заговорщики могли бы и к ее королевскому величеству подобраться».

— Да вот об этом и хотел я поговорить, — медленно сказал Джон. «Мы потом обсудим дела наши касательно Света Нового, а пока меня, как вы понимаете, больше Свет Старый интересует. Тот человек, о котором говорили мы вчера, сэр Стивен, — придется ему вернуться в Италию».

— Хорошо, — Степан помолчал. «К Ридольфи он так подберется, что тот и не почует».

— Потому что Роберто этот ди Ридольфи — он же в сердце заговора был, — сказал глава английской разведки. «И он, а вместе с ним и все католики, не успокоятся, пока не посадят Марию Стюарт на трон английский».

— Не бывать этому, — спокойно сказал Воронцов. Фрэнсис Дрейк кивнул.

— Вы капитаны, — разведчик вздохнул, — вы нам золото приносите, а видите, как получается — битвы-то не только на морях идут, но и на суше, и тут тяжелей бывает, поверьте мне. С оружием же, как я помню, хорошо у человека этого?»

— Хорошо, — ответил Степан. «И в доверие он втереться сумеет».

— Вот это самое главное, — мужчины закурили. «Оружие — это на всякий случай, Ридольфи этого убивать не надо пока, нам от него сведения об их намерениях важнее получить. Где сейчас знакомец-то наш?»

— В Париже, на пути домой, — сказал Воронцов.

— Ну, пусть, как приедет, так со мной встретится, — попросил разведчик. «Куда идти ему, он знает».

Степан кивнул.

— Хорошо, — Джон заказал еще пива. «Теперь давайте планы наши на следующую весну обсудим. Фрэнсис?»

Маша тяжело поднялась с колен и перекрестилась. Потолок церкви святой Елены уходил ввысь, белый, ровно снег. Она посмотрела на темное распятие на стене и шепнула: «Иисус, помоги мне, ты ж знаешь — я муки не боюсь, только пусть с дитем нашим все хорошо будет.

И мужа моего сохрани — куда ж я без него?».

Она с усилием приоткрыла дверь церкви и застыла, любуясь ярким, неожиданно теплым осенним полуднем. Тучи ушли, над Сити простиралось голубое, ясное небо, щебетали воробьи на церковной ограде, и вокруг лежал ковер осенних листьев.

Она сделала шаг вниз, по каменным ступенькам, и, поскользнувшись, упала.

— В общем, вот так, — закончил Фрэнсис Дрейк. «Я на двух кораблях — «Паше», и «Лебеде», — подойду к Номбре де Диос. Они оба маленькие, в случае погони, мне будет легко сбежать, а Стивен на «Изабелле» будет крейсировать в открытом море и меня ждать. Перегрузим добычу на его корабль, и будем таковы».

— Сэр Стивен, а что агенты сообщают — сколько золота и серебра привезут к тому времени в порт испанцы? — спросил глава разведки.

— Достаточно, чтобы весь Плимут вымостить, коли нужда такая настанет, — усмехнулся Степан. «Караваны из Перу гонят постоянно — то, что мы забираем у испанцев в морских сражениях, — это лишь малая толика богатства, которое лежит в их складах на Панамском перешейке.

— Только вот что, Фрэнсис, — он повернулся к Дрейку, — чтобы я не видел такого позора, как вы с Хокинсом устроили в Сан-Хуан-де-Улуа. Я и ему это тогда сказал, и тебе сейчас говорю — рассчитывайте свои силы, не бросайтесь в сражение очертя голову. Хуже нет бесчестия, чем своих людей на милость испанцев оставить.

— А «Изабелла», если что, сможет подойти к Номбре де Диос? — поинтересовался Джон.

«Поддержать корабли Фрэнсиса».

— Подойти-то сможет, — вздохнул Степан, — и, если я свои пушки расчехлю, то от города камня на камне не останется. Другое дело, что тогда некому будет в бой вступать с военными галеонами испанцев, если они вдруг появятся».

— Можно сделать так, — Дрейк выбил табак из трубки, и потянулся за новой порцией. «Если бы рядом с «Изабеллой» был бы еще один, примерно равный ей по силе корабль, то мы могли бы не беспокоиться за исход рейда».

— А что Гийом? — разведчик взглянул на Степана.

— В тюрьме, — мрачно ответил тот. «Что-то не похоже, будто король французский его освобождать собирался».

— Надо бы, чтобы агент наш, сэр Стивен, раз он сейчас в Париже, встретился с адмиралом Колиньи — король, говорят, только его и слушает, он бы мог за Гийома слово замолвить, — разведчик испытующе посмотрел на Воронцова.

— А, может, сам в Париж съездишь, пока «Изабелла» на ремонте? Ты же с адмиралом знаком, тем более вы оба у нас католиков недолюбливаете, как и Гийом.

— Да дайте мне хоть дитя свое будущее на руки взять! — рассмеялся Степан. «Человек тот, что в Париже сейчас — ты знаешь, доверять ему можно полностью, так что пусть он с Колиньи поговорит, а письмо адмиралу я отправлю — не помешает».

— Да, если б Гийом к весне в Новом Свете оказался, вместе с кораблем своим — атаковать Номбре де Диос нам было бы значительно легче, — сказал Фрэнсис Дрейк.

Джон поднялся.

— Значит, тогда жду нашего знакомца с донесением о встрече с адмиралом, — сказал он Степану. Тот кивнул.

Разведчик внезапно хмыкнул. «Танжер, да. Сколько времени прошло-то…, - и ушел, тихо, скользнув в дым, как уходил всегда — ровно и не было его за столом.

— О чем это он? — удивился Дрейк.

— Да так, — пожал плечами Степан и велел принести еще, выпить, — мы ж давно друг друга знаем.

Маша оглянулась — на церковном дворе никого не было, и, медленно, с усилием попыталась подняться. Болела поясница, болело ушибленное колено, хотелось сесть обратно на землю и долго, навзрыд, плакать.

— Ремонт, — злобно подумала Маша. «Будто, кроме его корабля, на свете ничего другого и нет, — но тут, же устыдилась, покраснела, и заковыляла к дому.

Мистрис Доусон, увидев ее, сразу же погнала служанок готовить постель.

— И нечего, — ворчливо сказала кухарка, растирая спину девушки, — нечего шляться-то. Скажи спасибо, что воды у тебя не отошли прямо там. Сказала же тебе миссис Стэнли — из дома не ногой. Принести тебе, поесть чего?

— Да нет, — вздохнула Маша. «Не голодная я. Книжку возьму, и вышивание у меня есть незаконченное».

— Вот и лежи, — кухарка взбила ей подушки. «Лежи, вышивай, читай, жди его милость — может, он до родов успеет еще приехать».

Маша вдруг зевнула и сказала: «А, может, и посплю. После родов-то вряд ли удастся».

Кухарка рассмеялась: «Ну, это точно!»

— Стивен, — Фрэнсис Дрейк отхлебнул из кружки, — так что ты скажешь насчет вложения денег в торговлю с Западной Африкой? Кузен мой, адмирал Хокинс, что ей занимается, очень сильно нажился в последнее время.

— Ты, Фрэнсис, называй вещи своими именами, — усмехнулся Степан, — работорговля это. В Африку везут бусы, порох, оружие, безделушки всякие, там загружаются рабами, — и на Карибы. А из Нового Света обратно в Европу гонят сахар и ром. Выгодно, конечно, на один корабль, что из Гвинейского залива на запад идет, почти полтысячи африканцев грузят.

Только вот не по мне это, извини.

— Почему? — Фрэнсис внимательно посмотрел на старшего капитана.

— Ты ж сам Библию читал, — сказал серьезно Степан, — где в оной написано, что один человек может другого порабощать? Наоборот — «и провозгласите свободу по всей земле», — вот что Писание говорит. Слышал же ты, что с одним лондонским купцом случилось?

— Нет, — пожал плечами Дрейк.

Степан устроился удобнее. «Энтони Дженкинсон, глава Московской компании мне рассказывал. Поехали они в Россию года четыре назад, восстанавливать торговые привилегии, что царь Иван у них отнял. А в России, — помнишь, я говорил тебе, — холопы есть, рабы. У моего отца покойного тоже были, — вдруг хмыкнул Степан.

— Ну? — наклонился к нему через стол Дрейк.

— Так купец этот, английский, мальчишку на Москве купил, привез в Лондон, а тут избил за какую-то провинность. Мальчишка пожаловался, торговца судили, и крепостного этого — освободили. Судья сказал, что, мол, в Англии слишком чистый воздух, чтобы рабы могли им дышать. Понятно? — Степан рассмеялся и откинулся к стене.

— Так то, в Англии, а то на Карибах, — протянул Дрейк.

— А Господь что, разве не над всем миром владыка? — прищурился Степан. «Сказано же, Фрэнсис, «по образу и подобию создал он их». Как же можно за деньги подобие Всевышнего купить? Нет, и не предлагай мне это больше — не буду я руки свои марать».

— И как ты, такой верующий, испанские корабли расстреливаешь? — спросил его Дрейк.

«Видел же я тебя в бою, Стивен, — нет в тебе жалости».

— То на войне, Фрэнсис, — улыбнулся Степан. «Война — это работа моя, и сколь я жив, буду заниматься ей. На торговле живым товаром пусть кто другой наживается, вон, кузен твой хотя бы.

— А что я верю — так я еще юношей, неполных восемнадцати лет, на Москве услышал: «Мы Христовых рабов у себя рабами держим, а Христос всех братией называет». Вот с тех пор и помню это, и буду помнить, до смерти своей.

Прежде чем отвести «Жемчужину», в ее последнем рейсе, в Плимут, Степан, следуя письму, что ему передали, завернул сюда.

Низкий, заболоченный берег Гвинеи лежал в предрассветной дымке на востоке. Здесь, на острове, было тихо, только волны шуршали о белый, мелкий песок. Степан сидел, глядя на еще ночное небо, с медленно гаснущими на нем звездами.

Ашанти, — она была высокая, стройная, с намотанным на короткие, курчавые волосы цветным тюрбаном, неслышно подошла сзади. Ее черные, огромные глаза были наполнены слезами, и такие же дорожки слез были видны на лице — цвета самого драгоценного эбенового дерева.

— Он очнулся, — сказала девушка. «Зовет вас». Она вдруг разрыдалась, и Степан, поднявшись, чуть обнял ее. «Пойдем».

Маккей лежал в углу хижины, у открытой двери, откуда было видно такое близкое море.

— А, Стивен, — он попытался улыбнуться. «Видишь, Бог милостив — хоть успею попрощаться с вами напоследок». Ашанти опустилась на земляной пол и прижалась губами к руке капитана.

— Ну что ты, девочка, — Джеймс погладил ее по голове. «Ну не плачь так, родная моя. Стивен?

— он поднял на Воронцова глаза — одна боль оставалась на лице умирающего.

— Да, Джеймс? — Степан наклонился к нему.

— Возьми…, - Маккей протянул ему сложенное письмо. «Там перо есть, допиши снизу, как я погиб. И дату поставь».

— Не буду, — сжал зубы Степан. «Ты жив еще».

— Пиши, я сказал! — Маккей закашлялся. «И обещай, что передашь фрау Тео лично в руки, и никому более. А если нет ее в живых — сожги».

— Обещаю, — твердо сказал Степан, и, дописав нужное, запечатал письмо.

— Спасибо, — Маккей чуть шевельнул рукой. «Спасибо, Стивен. А сейчас иди. придешь… потом», — он с усилием вздохнул и добавил: «Принеси его, милая, пожалуйста…»

Уже на пороге хижины Степан увидел, как Ашанти вынесла из-за перегородки мирно спящего младенца, и положила его на грудь отцу. Маккей взял ее за руку, она, борясь с рыданиями, прилегла рядом, и Джеймс медленно закрыв глаза, удовлетворенно улыбнулся.

Воронцов поставил крест над свежей могилой и обернулся к Ашанти.

— Здесь был его дом, — сказал Степан, обводя взглядом высокое, синее небо и кристально чистый океан вокруг.

Она кивнула и опустилась на землю, приникнув к кресту.

Год спустя Воронцов попросил знакомого капитана, идущего в Гвинею, заглянуть на остров и передать Ашанти немного денег. Золото вернулось к нему — кроме следов от сожженных работорговцами хижин, там больше ничего не осталось.

После долгой дороги из Плимута, он, наконец, спешился и тихонько постучал в двери усадьбы. Открыла мистрис Доусон.

Степан приложил палец к губам и поднялся в опочивальню. Она лежала, раскинувшись, на кровати — будто ребенок, уткнув лицо в сгиб локтя. Он быстро разделся и почувствовал ее рядом — она была вся как весенний, нежный цветок.

— Машенька, — тихо сказал Воронцов. «Я вернулся».

Она, еще в полусне, обняла его, прижавшись большим, торчащим вперед животом. «Степа, — сказала она, целуя его, — как хорошо…».

Они завтракали в спальне, у выходящего на покрытый опавшими листьями двор, окна.

— Можно потрогать? — Степан все никак не мог поверить, что там, — руку протяни, — и коснешься его ребенка.

Маша улыбнулась, и, взяв его ладонь, положила на живот. «Сейчас тихий он, миссис Стэнли сказала, что так всегда перед самыми родами, а раньше — ворочался так, что я и спать не могла».

— Думаешь, мальчик? — взглянул на нее Степан.

— А ты кого хочешь? — лукаво спросила жена.

— А мне все равно, главное, чтобы дитя здоровое было, и с тобой все было бы хорошо, — рука Степана медленно поползла вниз и он, встав на колени перед ее креслом, шепнул: «Так можно».

— Степа, — покраснела Маша.

— Тихо, — он окунулся в ее сладость, вдохнул ее запах, и больше уже ни о чем думать не мог.

— Как мы и говорили, возвращение твое в Италию — вопрос решенный. После битвы при Лепанто стало понятно, что католическая Священная Лига по всем статьям переигрывает турок — копии документов, присланные тобой, очень пригодились нам для определения объединенной морской мощи Лиги — Степан прервался, и, глядя в окно, — на низкий, дымный закат, — отчего-то вздохнул. «Однако не оставляя работы при папском дворе, тебе необходимо будет подобраться поближе к известному нам Роберто ди Ридольфи.

Теперь о твоем пребывании в Париже…» — в дверь кабинета постучали. Степан убрал письмо и шифровальные таблицы в тайный ящик стола, и открыл дверь.

Маша стояла на пороге, улыбаясь.

— Ты прости, если я тебе мешаю, — сказала она. «Если ты занят, я попозже приду. Я хотела Евангелие почитать».

— Нет, что ты, — он обнял ее и вдруг подумал, что совсем скоро возьмет на руки своего ребенка.

Она сидела, слушая, склонив прикрытую чепцом голову, так, что он видел только немножко ее черных, мягких волос:

— Чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию. Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии.

— Впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием, — закончила она, и улыбнулась, положив себе руку на живот. «Кажется, пора посылать за миссис Стэнли, Степа».

— Что же ты молчала? Сильно болит? — Степан отложил книгу и мягко поднял жену. Маша охнула и схватилась за его руку.

— Я просто так давно не читала с тобой, — чуть улыбнулась она. «Соскучилась».

Акушерка вышла к Степану, удовлетворенно разведя руками.

— Все идет хорошо, сэр Стивен, можете положиться на меня. Дело это небыстрое, так что если вам надо куда-то поехать…

— Да нет, я тут буду, в кабинете, — Степан помолчал и вдруг спросил: «Можно мне к жене сейчас?»

— Конечно, — акушерка посторонилась и посмотрела ему вслед — на жестком лице Ворона была странная, почти нежная улыбка.

Он осторожно отер пот с Машиного лба. Жена на мгновение прижалась щекой к его ладони.

— Машенька, — шепнул он ей, — я люблю тебя, слышишь?

— Я тоже, — сказала она одними губами и сжала его пальцы — лицо ее побелело, и она часто-часто задышала.

— Иди, — выдохнула она, как только схватка миновала. «Ты вернешься, когда…?»

— Да, — ответил он, целуя ее, — обязательно.

— Письмо адмиралу Колиньи я отправлю с особым гонцом — так, что он будет уже предупрежден о вашей встрече. Очень желательно, чтобы король выпустил Гиойма как можно быстрее — весной он нужен нам в Новом Свете. По возвращении в Лондон отправляйся по обычному адресу — доложишь о встрече с Колиньи и получишь указания о твоей дальнейшей работе в Италии.

Сворачивая шифровку, Степан вдруг усмехнулся — сколько лет прошло, а он до сих пор помнил тот же самый адрес — невидную комнату на чердаке такого же неприметного дома неподалеку от собора Святого Павла, и розу Тюдоров на алом воске печати.

Он вдруг отложил перо и потянулся за Библией, что всегда лежала у него на столе. Найдя Псалмы, он прочитал один из своих самых любимых:

Да умножит вам Господь более и более, вам и детям вашим.

Благословенны вы Господом, сотворившим небо и землю.

Небо — небо Господу, а землю Он дал сынам человеческим.

— Господи, — сказал он тихо, — не оставь нас милостью Своей, пожалуйста.

Он только и успел начать письмо Колиньи: «Дорогой Гаспар, позволь представить тебе человека…», как услышал из-за двери: «Сэр Стивен!»

Ее лицо теперь было совсем другим — измученным, с искусанными, сухими губами.

Распущенные волосы сбились в комок.

— Держите ее, крепко, — сухо сказала миссис Стэнли. «Ребенок крупный, скорее всего мальчик, головка уже прорезалась, сейчас главное — чтобы плечики не застряли».

— Больно! — закричала Маша, и Степан, обняв ее за спину, нежно сказал: «Все хорошо, потерпи еще немного».

Девушка помотала головой и сцепила, зубы. «Так, — прикрикнула снизу акушерка, — лицо расслабь. Работай, девочка, работай!»

Степан вздрогнув, почувствовал, как напряглась его жена. Акушерка, покачав головой, потянулась за ножом.

— Терпи, — сказала она. — Это быстро. Лучше так, чем разорваться вкривь и вкось.

Он услышал отчаянный крик жены, и потом ее стон, — низкий, хриплый. Выдохнув, Маша подняла залитое слезами, и потом лицо. «Еще?»

Миссис Стэнли, усмехнувшись, завернула в пеленку громко плачущего, покрытого кровью младенца.

— Еще не надо, дорогая моя, ты и так отлично справилась. Сэр Стивен, вот ваш сын, — женщина протянула ему ребенка, и Степан вдруг подумал, что взять его на руки — страшнее, чем все, что ему приходилось делать раньше.

— Не бойся, — прошептала Маша. — Это наш Майкл.

Жена улыбнулась, но Степан вдруг с ужасом увидел, как исказилось ее лицо.

— Опять? — прошептала она испуганно, шаря в воздухе рукой, пытаясь уцепиться за Степана. — Что это?

Акушерка нахмурилась, ощупывая Машин живот, и вдруг распрямилась, улыбаясь: «Да у тебя двойня, моя дорогая!»

— Как двойня? — побледнел Степан, так и не успев, как следует разглядеть лежавшего у него в руках сына.

— Давай, давай, не ленись, — скомандовала акушерка. — Сейчас легче будет, вторые — они чуть поменьше обычно, а может, и вовсе девочка окажется.

Оказался мальчик.

Уже потом, когда Маша — вымытая, переодетая, с заплетенными косами, лежала в кровати, смотря, как посапывают у ее груди сыновья, Степан осторожно присел рядом.

— Они одинаковые? — спросил он изумленно.

Маша кивнула и чуть коснулась пальцем того, что лежал слева. Мальчик открыл глаза — синие, будто глубокое небо, и Степан с благоговением увидел, что младенец справа — доселе мирно спавший, — сделал то же самое. Братья были похожи, как две капли воды.

У Майкла, — того, что был справа, — вокруг запястья была повязана ниточка — знак первородства.

— Теперь ее долго не снимать придется, — Маша, улыбнувшись, посмотрела на Степана и вдруг спросила: — Майкл первый, а второму мальчику, какое имя наречем?

— Помнишь, я тебе говорил про Судакова, Никиту Григорьевича, что спас меня? — спросил муж.

— Можно Николас, — задумчиво сказала Маша. — А звать будем Ник — как раз, так и получится.

Дети завозились, и Маша, спустив с плеч рубашку, дала им грудь. Степан посмотрел на близнецов и вдруг спросил: «Можно?» Маша улыбнулась и потерлась головой о его плечо.

Он устроился рядом, обняв жену, и они оба не заметили, как задремали — прижавшись, друг к другу и своим сыновьям.

Часть девятая

Карибское море, май 1572 года

Петя проснулся на излете ночи и взглянул на кровать брата. Та была пуста.

На палубе, в кромешной, беззвездной тьме, еле горел слабый огонек фонаря вахтенного.

Воронцов перегнулся через борт и разглядел среди низких волн шлюпку.

— Далеко он? — спросил Петя Гиойма ле Тестю, который вдруг, неслышно, возник рядом.

Француз, ночевавший на «Изабелле», — вечером они со Степаном допоздна сидели над картами, и обсуждали новую экспедицию, — только зевнул:

— На остров.

— Какой еще… — было начал Петя, но потом осекся, поняв, куда направился брат.

Петя первый раз был в рейде, и, когда «Изабелла» и «Призрак» Гийома бросили якоря, — рядом, — в каком-то унылом заливе с плоскими берегами, он чуть не умер со скуки.

— Что мы тут делаем? — спросил он брата, который читал комментарии Кальвина к Евангелию.

— Ждем, — коротко ответил Степан.

— И сколько нам ждать? — Петя вытянулся на койке, закинув руки за голову. — Ужасная у вас тут жара.

— Столько, сколько понадобится, — Степан усмехнулся и перевернул страницу. Петя раскрыл купленный в Париже, по дороге домой, том Рабле, и погрузился в описание морского путешествия к Оракулу Божественной Бутылки.

На третий день он не выдержал: «Ну, на берег-то хоть можно сойти?»

— Иди, — язвительно кивнул Степан. — Познакомишься поближе с песком и черепахами.

Младший брат закатил глаза.

— Гийом, — повернулся Степан к французу, что приехал с ними пообедать, — прокати его в Порт-Рояль, пожалуйста. Иначе он будет ныть, и портить мне отдых.

— А ты сам, что не едешь? — спросил Петя у брата.

— Сегодня я поеду, а завтра вокруг, — Ворон обвел море рукой, — будет столпотворение испанских галеонов. Как будем уходить, так еще ладно, — можно сойти на берег, спохватятся — да не догонят, а сейчас лучше не рисковать. Уж слишком мое лицо тут известно, Петя, — улыбнулся брат.

Они с Гийомом сидели в таверне, глядя на ласковую, изумрудную гавань.

— Спасибо тебе, кстати, — вдруг сказал Ле Тестю. — Если б не ты, Пьер, был бы я и посейчас в тюрьме.

— А что король-то на тебя так обозлился? — Петя попробовал рыбу и облизнулся — готовили тут еще лучше, чем в Италии.

Гийом помолчал.

— Видишь ли, у нас и так гугенотов не особо жалуют, а тут я еще и католические корабли грабил. Ну, король, конечно, терпел до поры до времени — деньги, в общем, не пахнут, — но до тех пор, пока адмирал Колиньи за меня не вступился, — по вашей просьбе, — никто даже пальцем не пошевелил, чтобы меня освободить.

Мужчина помолчал и вдруг раскинул руки:

— Ты за решеткой-то не был, Пьер?

— Был, да недолго, — ответил Воронцов, вспомнив — до самых костей, — сырость и гниль подземного острога в Сольвычегодске.

— А я четыре года, — Гиойм закрыл глаза и вдохнул ветер с моря. — Так что я сейчас хочу наверстать все, что упустил. Сходить еще раз на юг, потому что хоть мы и знаем путь к проливу Всех Святых, но карт побережья дальше, чем Рио-де-Жанейро у нас нет. А надо, чтобы были. Ну и потом двинуться туда, куда я брата твоего все зову.

— А куда это? — поинтересовался Петя.

— А вот вернемся на корабли, и покажу, — рассмеялся француз. — А то долго рассказывать, да ты и не поверишь. Никто не верит, — он вдруг посерьезнел. — А я четыре года над этой экспедицией думал, что мне еще в камере было делать?

Петя выпил, — прохладное испанское белое было словно нектар на языке, и вдруг сказал:

— Я бы никогда не смог стать моряком.

— А ими рождаются, — глядя на горизонт, ответил Гийом. — Вот брат твой или Фрэнсис, или я — что нам на суше делать? Только в море и живешь, а тут так, — он махнул рукой, — время проводишь.

— И все же, — француз тоже выпил, — есть кое-какие вещи, которые тут хороши. Пойдешь со мной? — он кивнул на ряд домов, что выстроились вдоль набережной. — Они как раз проснулись, никого еще нет, можно спокойно выбрать, что нравится.

Воронцов покраснел.

— Да нет, я лучше тут, — пробормотал он. — Я книгу с собой взял.

— Ну-ну, — язвительно сказал Гийом. — Посмотрим, надолго ли тебя хватит.

Петя проводил глазами высокого, легкого француза, и открыл том Петрарки.

Джон подошел к камину и погрел руки.

— Ужасно сырой март, — заметил он. — Каждый раз завидую тебе, когда ты едешь в Италию. Погода хорошая была?

— Очень, — сказал Петя, глядя на его спину. Воронцов совершенно не знал, как начать, но начинать было надо. Он покусал губы и сказал: «Я…»

— Знаю, — повернулся Джон. — Поэтому ты сейчас пойдешь в Новый Свет со своим братом. Прогуляешься, — разведчик рассмеялся, — остынешь.

— Откуда? — Петя все никак не мог поверить.

— Работа у меня такая, — мимоходом ответил разведчик, просматривая копии документов, что привез Петя. — Ридольфи ничего не заподозрил? А, вот их шифры, отлично.

— Нет, — язык его совершенно не слушался. — Он заядлый картежник, я тоже, как выяснилось, — Воронцов вдруг усмехнулся, — мы отлично спелись. Он меня приглашал в Брюссель летом, обещал представить герцогу Альбе.

— Хорошо, что Маргариты Пармской там уже нет, — ядовито сказал разведчик, — а то я бы волновался за ее честь.

Петя покраснел. Джон, будто не заметив этого, продолжил:

— Ну и прекрасно, вернешься из рейда, и отправляйся во Фландрию, — мне там нужен надежный человек, и давно уже.

— А как же? — попытался спросить Воронцов.

— Мальчик, — сказал сухо Джон, — ты скажи спасибо, что Орсини сейчас был на море. Осенью они собираются атаковать турок, вот в это время ты и поедешь в Тоскану. Не раньше, — он сжал тонкие губы и добавил, неожиданно мягко: — Может, его еще убьют.

— Я бы сам его убил, — Петя взглянул в залитое дождем окно.

— Не горячись, — посоветовал разведчик. — Тут, как и в нашем деле, — он усмехнулся, — надо уметь ждать.

— И все же, как вы узнали? — Петя взглянул на него.

— Да у тебя на лице все написано, милый мой Корвино, — Джон опустился в кресло. — Давай, рассказывай мне про ди Ридольфи.

Всадники поднялись на холм, к старинной башне грубого камня.

Дорога вверх шла среди свежей, зеленой травы, и серебристых олив. Перед ними лежала январская Тоскана — ровные ряды виноградников, охряные крыши деревень, блестящие в закатном солнце ручьи. Небо было нежнейшей, ангельской голубизны с рваной, ванильной дымкой облаков, постепенно окрашивающихся брусничной краской заката.

Каштановые, светящиеся рыжим цветом, на солнце локоны Изабеллы выбивались из-под бархатной охотничьей шапочки.

Она спешилась и подошла к обрыву.

— Синьор Пьетро, — вдруг сказала она, не оборачиваясь, — есть ли что прекраснее моей страны?

— Только рай, ваша светлость, — улыбнулся Петя, — но, поскольку мы туда попадем еще не скоро, — если вообще попадем, — то Бог, в его милости, дал нам Тоскану.

— Вы поэтому вернулись? — она все еще не оборачивалась.

— Нет, — сказал он. «Нет, ваша светлость. Я вернулся, чтобы увидеть вас».

— Ну вот, — ее голос чуть задрожал, но тут, же снова стал спокойным, — вы увидели. Можете ехать обратно в Рим, или куда еще вы там собирались.

— Нет, — сказал Воронцов и положил руки на ее плечи. «Никуда я сегодня не поеду, Изабелла».

Она все еще смотрела вдаль, на заходящее солнце.

— Но потом поедешь? — женщина повернулась, и у него защемило сердце от нежности, — ее карие глаза чуть припухли, и на них еще блестели слезы.

Глядя в них, он не мог солгать.

— Потом, — он вздохнул, — да. Так надо.

— Я знаю, — спокойно сказала герцогиня. «Догадалась. Ну что ж, — она улыбнулась, — я буду ждать тебя, Пьетро. Столько, сколько придется».

— Обними меня, — попросил Воронцов и почувствовал, — совсем рядом, — ее запах — ветра и весенних, расцветающих роз.

— Пойдем, — сказала Изабелла, кивнув на башню.

Он не верил, не мог поверить тому, что происходило сейчас. Она наложила засов на тяжелую деревянную дверь, и повернулась к нему.

— Когда я тебя увидел, — сказал вдруг Петя, — я подумал, что никого иного мне в жизни не надо.

— Я тебя старше, — вдруг сказала женщина.

— Мне наплевать, — грубо ответил он. «Мне наплевать на это, на Орсини, на папу римского, на тосканское герцогство и английскую корону. Я хочу жениться на тебе, и женюсь, хоть бы для этого пришлось перевернуть весь мир, понятно!»

— Не кричи, — рассмеялась Изабелла.

Он тоже усмехнулся. «Прости. Я сюда ехал и все представлял себе — как красиво я встану на колени и признаюсь тебе в любви».

— Нет, — покачала головой женщина. «Ты не из тех, кто любит, стоя на коленях, Пьетро».

Он погладил ее по теплой щеке. «Вот видишь, ты все про меня знаешь. Возьмешь меня таким, каков я есть, Изабелла?»

— О да, — медленно сказала она. «Потому что мне тоже, Пьетро, не надо никого иного — только тебя». Она поднесла к губам его левую руку и спросила: «Очень больно было?».

Он кивнул. «Я был один и боялся, что умру».

— Ты никогда больше не будешь один, — шепнула женщина и вдруг ахнула — он прижал ее к себе, сильно, так, что у нее перехватило дыхание. «Да, — сказал он, — наконец-то».

На рассвете он вернулся на постоялый двор, и, не раздеваясь, бросился на кровать. Все вокруг пахло свежими розами. Розами, и — он поднес руки к лицу, — мускусом. Он вдохнул ее запах и вдруг застонал, уткнувшись в подушку — представив себе ее здесь, рядом, подумав о том, что она шептала ему ночью, этой ночью, когда над холмом взошла полная, низкая луна, когда летучие мыши метались быстрыми тенями среди олив.

Когда солнце стало появляться на горизонте, она чуть коснулась губами его виска: «Пора».

Он услышал шуршание шелковых юбок и рассмеялся, не открывая глаз: «Ненавижу, когда ты одеваешься».

Воронцов поднялся на локте и, посмотрев на Изабеллу, сказал: «Иди сюда». Она присела рядом, и Петя стал аккуратно заплетать ей волосы. «Я приеду, как только получится», — сказал он, вздохнув. Она только грустно улыбнулась и потерлась щекой о его ладонь:

— Писать нельзя?

— Нельзя, — ответил он. — Прости.

Сейчас он вдруг поднял голову и потянул к себе перо и бумагу. Он сначала написал что-то из Петрарки, по памяти, но потом разорвал записку — невозможно было чужими словами говорить о своей любви. Когда он закончил, он перечитал сонет еще раз, и усмехнулся — это было плохо, очень плохо, но это было свое.

Он подписался: «Tе amo» и запечатал письмо.

Степан вытащил шлюпку на белый песок и оглянулся — над морем вставал рассвет. С прошлого года тут ничего не изменилось — он внезапно подумал, что этот остров, — что бы ни происходило там, в большом мире, — всегда останется таким же уединенным и безлюдным.

Он вымыл руки в маленьком пресном ручье и пошел вглубь острова. Хижина была все такой же крепкой — уж что-что, а топором он владел на совесть. Каждый год ему казалось, что внутри до сих пор пахнет Беллой — цветы в летнем солнце, но, конечно, это был просто мираж — как те, что он видел в своем единственном арктическом походе.

Он опустился на земляной, теплый пол, привалившись спиной к бревенчатой стене, и, закрыв глаза, опять пожалел, что разучился плакать — еще с того времени, как держал ее, умирающую, в объятьях.

Петя отложил книгу и прислушался — где-то рядом, сквозь раскрытые ставни, слышался нежный, грустный звук виуэлы. В порту было тихо — послеполуденная жара спустилась на Порт-Рояль, и женский голос в этой тиши был особенно одиноким, — как будто не было больше никого на целом свете.

Descansa en el fondo del mar, — пела девушка, — verdes como los ojos. Su nombre era Isabel, el a muria por amor.

Воронцов бросил на стол пару монет и спустился к берегу — не было сил не думать о ней, о той, что была сейчас так далеко — за океаном, за просторами земли, за еще одним морем.

Он сел на песок, и пропустил его между пальцами — такой же теплый, — подумал Петя, — как вся она, такой же напоенный солнцем. «Та, что умерла из-за любви, — пробормотал юноша и вдруг, стиснув зубы, сказал: «Ну, уж нет, не позволю».

Вечером, после того, как труп ее мужа выбросили в море, она сказала: «Нет, не сейчас».

Степан ждал ее три года, но увидев странный, горький огонь в зеленых глазах, он кивнул: «Оставайся здесь. Я пойду на палубу».

Он отстоял все ночные вахты сам, а на рассвете пошел укладывать вещи. «Я и не знала, что бывает такое счастье, — сказала Белла, сидя в шлюпке, но в ее взгляде все равно была боль

— тихая, непреходящая, не высказанная.

Только вечером, вдохнув запах свежего дерева, стоя на пороге маленькой хижины, Белла повернулась к нему, и, опустив голову, сжав пальцы, не смотря на него, проговорила: «Ты должен это знать. Прежде чем…»

Степан слушал ее, стоящую совсем рядом — так, что в свете костра было видно, как текут слезы по ее щекам. Они долго молчали, а потом он, наконец, посмев прикоснуться к ней, взял ее за маленькую руку и сказал: «Прости меня».

Потому что больше сказать было нечего.

— Я ненавидела это…,-Белла не договорила, и Ворон увидел ярость в ее взгляде.

— Я не хотела, чтобы ты взял меня такой, — ее рот чуть дернулся, — с плодом насилия на руках.

И я знала, — она вдруг посмотрела на него, — снизу вверх, — что, если он родится, я буду всю жизнь смотреть на него и видеть его отца!

Она повернулась спиной к Степану и рванула вниз платье. Шелк затрещал, и перед ним была ее нежная, белая спина — с заживающими, темными рубцами от плети.

— Белла, — сказал он, не в силах заключить ее в объятья. «Я должен был забрать тебя три года назад, и ничего этого бы не было. Прости, любимая».

Она уронила голову на руки и чуть слышно проговорила: «Я так молилась, так молилась, Ворон, чтобы выкинуть. Это грех, но я молилась Мадонне и всем святым. И они меня услышали, только вот, — она помолчала, — не сразу. Не хочу об этом вспоминать».

Степан внезапно вспомнил, как давно, той страшной московской осенью, он просыпался каждую ночь от криков сестры — будто стонал подранок, прося смерти.

— Не надо, — медленно сказал он, и положил руки ей на плечи, вдыхая запах цветов. «Все кончилось, Белла. Теперь я всегда буду с тобой».

— Я вся твоя, — сказала она, чуть слышно, проведя сухими губами по его щеке. «Ведь ты такой один, Ворон».

Он, закрыв глаза, еле сдерживаясь, сказал: «Пойдем».

Утром он спал долго, — отсыпаясь за все ночные вахты, а когда открыл глаза, — ее рядом не было. Он зевнул, и перевернулся на другой бок, с намерением поспать еще, как вдруг почувствовал рядом с собой что-то холодное.

— Давай купаться, — рассмеявшись, шепнула ему Белла. Она сидела, скрестив ноги, потемневшие от воды волосы, были скручены в узел.

Степан, легко поднял ее и пристроил на себя. «Ну, уж нет, — сказал он, — более ты у меня никуда отсюда не выйдешь, жена.

— Я в тюрьме? — в глазах девушки прыгал смех.

— В рабстве, — потянувшись, закинув руки за голову, сказал Ворон. «У очень строгого хозяина, предупреждаю».

— Как раз по мне, — Белла наклонилась, влажные локоны рассыпались по его груди, он вдохнул запах соли и тихо шепнул: «Вся моя?».

Темные ресницы дрогнули, опускаясь на глаза прозрачной зелени, и она кивнула.

Сейчас он сполз по стене и лег туда, где они спали двенадцать лет назад.

Повернувшись, — как тогда, — на левый бок, он вытянул руку — так, как будто она и сейчас лежала здесь, между ним и стеной, умостившись в его объятьях. Он медленно погладил пустое место, наклонился, прикоснувшись губами к воздуху, и сказал: «Ну вот, я вернулся».

Потом он сделал то, что делал здесь каждый раз — телу стало легче, но сердце все равно ныло, — привычной, тупой тяжестью горя.

Он столкнул шлюпку в воду и, оглянувшись, сказал: «До следующего года».

Петя поднял голову, еще в полудреме, и увидел в темноте каюты лежащего на койке брата.

— Как съездили? — спросил Степан, глядя куда-то мимо него.

— Хорошо, — Воронцов-младший помедлил и сказал: «Я там песню слышал, про девушку с зелеными глазами, что покоится на дне моря».

— Спи, — сказал брат, отворачиваясь. «Поздно уже».

— Степа, — после долгого молчания осторожно проговорил Петя: «Ты ведь до сих пор ее любишь».

— Спи, пожалуйста, — устало попросил Степан. «Ты вахты не стоишь, а я — стою».

— А как же Маша? — раздался в тишине голос брата и Степан, не отвечая, закрыл глаза.

Когда миссис Стэнли приехала осматривать Машу, — через неделю после родов, — она постучалась в кабинет к Степану.

— Сэр Стивен, — сказала акушерка, садясь в кресло, — я вам это говорю только потому, что жена ваша, уж поверьте мне, — вам этого не скажет.

— Что такое? — он отложил перо и взглянул в молодое, хмурое лицо.

Она помедлила. «Вы когда уходите в море?»

— В марте, — непонимающе сказал он. «А что случилось?»

— Случилось то, — вздохнула акушерка, — что ваша жена сейчас должна сначала выздороветь, а уж потом — продолжать быть женой, уж простите мою откровенность. Сейчас ей нужен покой, — прежде всего.

Он покраснел и сказал: «Я понимаю».

— Тем более, что с двойней у нее и так хлопот будет много. Молока у нее пока хватает, а там посмотрим, — акушерка помолчала и вдруг добавила. «Вы никогда не думали, сэр Стивен, почему вашей жене понадобилось четыре года, чтобы забеременеть?»

— Потому что я нечасто бываю дома, — раздраженно сказал он.

— Нет, — так же раздраженно ответила миссис Стэнли, — потому что еще два года после вашего венчания она продолжала быть ребенком — понимаете, о чем я?»

— Она мне не говорила, — растерянно сказал Степан.

— И не скажет, она же вас боится. Боится и плачет, что она недостаточно вам угодна. Так что хотите, чтобы с ней все было в порядке — не трогайте ее сейчас.

— Вообще никак? — хмуро спросил он.

Миссис Стэнли вдруг рассмеялась. «Ну, думаю, вы и сами знаете — как можно».

— Я не могу, прости, — Маша опустила голову и тихо расплакалась. «Не могу. Даже подумать об этом — и то неприятно».

Дети вдруг тоже захныкали — одновременно, как и всегда, будто услышав мать.

Он подождал, пока она даст им грудь и спокойно, сказал: «Маша, я прошу тебя. Просто попробуй — это не страшно и не больно. В конце концов, что я должен делать — ходить к шлюхам?

Я не хочу — не хочу тебя оскорблять этим, и не хочу преступать заповеди Господни. Но видит Бог — скоро год, как у нас ничего не было, а мое терпение тоже не железное».

Он вдруг посмотрел на нее, подумав, как изменилось ее тело — и тут же устыдился этой мысли. Но все равно — он никак не мог увидеть в ней, — располневшей, с тяжелой грудью, — ту юную девушку, на которой женился четыре года назад.

— Это грех, — вдруг сказала жена, краснея.

— Грех, — глубоко вдохнув, сдерживая себя, ответил Степан, — отказывать мужу в том, что принадлежит ему по праву.

— Можно подумать, я тебя заставляю так много времени проводить в море, — отвернувшись, смотря на кормящихся близнецов, сказала она.

Он вздохнул. «Ну, вот опять ты за свое! Сколько раз я тебе должен говорить — ты знала, за кого выходила замуж.

А сейчас я тебя прошу о маленькой вещи, — которую другие женщины делают, даже не задумываясь, — а ты отказываешься. Ты ведь не можешь пока выполнять свой долг жены, так, как полагается — и я тебя не принуждаю, упаси Боже. Но подумай и обо мне.

Если ты действительно хочешь, чтобы мне было хорошо сейчас — то не отталкивай меня, пожалуйста».

Она аккуратно опустила задремавших сыновей в колыбели и вдруг прижалась к нему. «Я не умею, — сказала она, пряча глаза. «Да там и уметь нечего, — он рассмеялся и поцеловал ее.

— А она тебе это делала? — спросила жена, покраснев.

Он, молча, отвернулся и больше ничего у нее не просил.

— Вот, смотри, — сказал Гийом, разворачивая карту Тихого океана. Они сидели на палубе, залитой лучами солнца. Чуть поскрипывали мачты, еле полоскались опавшие паруса под свежим, западным ветерком, с камбуза «Изабеллы» пахло рыбой.

— Какая она красивая, — восхищенно проговорил Петя. На четырех углах большого листа были искусно нарисованы единорог, птица, похожая на лебедя — только черная, еще одна птица, — странная, длинноногая и бескрылая, и прихотливо свернувшаяся змея.

— Это я сам делал, — улыбнулся француз. «Я же учился картографии в Дьеппе, там лучшие мастера в Европе. Так вот, — он показал на Индонезию, — знаешь, что это?»

— Да уж как не знать, — обиженно ответил Петя, «я оттуда пряности вожу».

— А вот это? — рука Гийома легла на остров к югу от Индонезии, занимавший нижнюю часть карты.

— Большая Ява, — прочел Петя и недоуменно сказал: «Не слышал о таком».

— Ты про Южные Земли слышал вообще? — усмехнулся моряк.

— Ну конечно, — Петя вспомнил: «Terra australis recenter inventa sed nondum plene cognitа.

У Стивена же есть новый атлас Ортелия, что в прошлом году был напечатан, там эти южные земли подробно изображены».

— Ну да, — Гийом вдруг рассмеялся, — подробно. Только вот неправильно». Он вдруг встал и подошел к борту корабля.

— Понимаешь, Пьер, Аристотель один раз сказал, что на юге должна быть земля, потому что на севере она есть, а в природе, мол, все уравновешено — и все за ним повторяют, а головой не думают. Стефан! — крикнул он.

— Что? — донесся голос Степана. Воронцов сидел на юте, прислонившись к бизань-мачте, и, держа на коленях корабельный журнал, что-то в нем писал.

— Ты веришь Аристотелю? — поинтересовался Гийом.

— Смотря в чем, — капитан отложил журнал и подошел к ним. «Ты спроси моего брата, он на Свальбарде зимовал, — есть там земля дальше к северу?»

— Местные, говорят, что только льды, — пожал плечами Петя. «Но ведь подо льдами тоже может быть большой остров или континент».

— Остров, — да, - твердо ответил Гийом. «Та же Гренландия, — давно и хорошо известна, а вот что от нее к западу, мы пока не знаем».

— Северо-Западный проход, — Степан вдруг прервался и посмотрел на горизонт, о чем-то задумавшись. «Мы об эти льды еще долго будем биться, прежде чем его найдем. Но я уверен, что на севере нет никакого континента, только много островов — больших и маленьких».

— Значит, и на противоположной стороне нет? — Петя еще раз посмотрел на карту и заметил, что Южная Земля на ней гораздо меньше, чем в атласе Ортелия.

— Есть, отчего же, — лениво сказал француз. «Однако и кое-что другое тоже есть, к северу, ближе к Индонезии». Его красивая, с длинными пальцами рука поглаживала бумагу.

— Остров этот? — кивнул Петя на Большую Яву.

— Это континент, Пьер, — улыбаясь, ответил Гийом. «И я намереваюсь его открыть».

Он вдруг рассмеялся: «Португальцы туда лет пятьдесят назад, по слухам, ходили, да только не вернулся обратно никто. Оно и хорошо — у них и так земли много, куда им еще.

— А я вернусь, — твердо закончил Гийом. «И принесу Франции новые владения».

— Тебя ж твой король в тюрьму посадил, — Степан вдруг поморщился, как от боли. «Что ты перед ним выслуживаешься?».

— Я не перед ним, — темно-серые глаза Гийома вдруг потеплели. «Короли что — сегодня один, завтра другой, я не для них стараюсь, а для страны своей.

— Но брат твой, Пьер, — он вздохнул, — не хочет со мной идти. С одним кораблем в такое плавание отправляться опасно, а где я еще найду такого капитана, как Стефан?»

— Ты иди куда хочешь, — сердито сказал Степан, — ты холостой и без семьи. А у меня дети, жена, — мне их сначала надо обеспечить, а потом уже бросаться, очертя голову, на поиски новых земель. Все, — повернулся он к Гийому, — пора. Отчаливаем».

— Что, — поднял француз брови, — даже в Порт-Рояль напоследок не отпустишь?

— Закончим дело, и гуляйте хоть несколько дней, — Степан чуть улыбнулся.

— Да с кем гулять, — Гийом крикнул матросам: «Шлюпку мою давайте!»

— Ты у нас верующий….

— Ты тоже, — прервал его Степан.

— Я сначала француз, а потом уже все остальное, — Гийом чуть улыбнулся. «А брат твой, — он подтолкнул Петю, — влюблен по уши, сразу видно. Еще неизвестно, что хуже».

— Сейчас с Фрэнсисом встретимся, с ним и гуляй, — рассмеялся старший Воронцов.

— Ну, разве что. А то знаешь, Пьер, как у нас говорят, — обернулся к Пете французский капитан: «Plus on boit, plus on a soif», чем больше пьешь — тем больше хочется. А мне четыре года хотелось, не шутка все же.

Ну и про тебя, — Гийом внезапно рассмеялся, — тоже пословица есть: «A jeune chasseur, il faut vieux chien».

Петя понял и отчаянно покраснел.

— Куда мы? — спросил он брата, когда «Изабелла», накренившись, повернула к югу.

— Пользуясь языком моего друга Гийома, — сказал Степан, подняв голову, наблюдая за парящими вокруг корабля чайками, — у нас сейчас состоится une petite reunion.

— А как ты знаешь, что Фрэнсис уже отплыл от Номбре де Диос? — недоуменно спросил Петя.

— Если б я, Петька, — вздохнул Степан, — не знал бы того, что мне знать надобно — я б тут, — он обвел рукой море, — долго бы ни прожил. Я ж не только туда, — он вдруг помрачнел, — на шлюпке ходил, но и еще кое-куда.

Петя обернулся и посмотрел назад — пустынные берега уже исчезали с горизонта. Впереди, куда ни глянь, простиралось играющее легкой волной, темно-синее море.

Степан зашел в капитанскую каюту, и запер за собой дверь.

— Сильный шторм? — посмотрел на него Петя.

— Да так, — Воронцов поморщился, — бывало и хуже. «Призрак» от нас отстал, вот это мне не нравится. Давно я говорил Гийому — поменяй корабль, еще четыре года назад надо было это сделать.

— А что ж он не поменял? — недоуменно спросил Петя.

— В тюрьме сидя, сложно это, — ядовито ответил капитан, открывая бутылку. «А теперь, пока он золота не привезет, никто из судовладельцев рисковать не будет.

Мне, Петька, хорошо — «Изабелла» на казенные деньги выстроена была, я, что своего в нее вложил — так вернул уже давно, и с лихвой. Я на жаловании, команда тоже, долю в добыче мы получаем — а Гийом своими руками должен все зарабатывать.

— Держи, — он протянул брату бокал. «Хорошо с французом плавать, всегда на борту приличное вино найдется».

— Я тебе, что хотел сказать, — Воронцов сел на койку, и привалился к переборке. «Ты, если что-нибудь начнется, не суйся в бой».

— А может начаться? — Петя тоже выпил.

Степан улыбнулся, — устало. «Все может быть, братик. На тебе — Машка и мальчики мои, так что сиди тихо, ладно? Завещание я, как обычно, дополнил, я каждый год это делаю, так что там все в порядке».

— Степа, ты что, — умирать собрался? — испуганно спросил его брат.

— Море, дорогой мой, не спросит, — собрался я, или нет. И пуля испанская не спросит. И петле на рее это не интересно, — жестко ответил ему капитан. «И вот еще что — если вдруг в плену окажемся, молчи, что ты мой брат. Команда у меня надежная, они тоже не скажут».

— Почему? — Петя потянулся и налил себе еще.

— Потому что меня первым вздернут на рею, а тебя, — коли узнают, кто ты такой, — вторым, — Степан выпил.

— Я же ничего им не сделал, — растерянно сказал Петр.

— Зато я сколько сделал, Петенька — отсюда до Плимута не перевешать, — вздохнул капитан.

«Или ты думал, что я тут пятнадцать лет на чаек и волны любовался? И вот еще что — он посмотрел на Петю, — ты карту, что в моих бумагах лежит, помнишь?»

— Ну да, — ответил Петя. «Все с ней в порядке».

— Я туда каждый год, по мере возможности, кое-что добавляю, — Степан внезапно улыбнулся.

«Это не только для мальчишек, но и для тебя тоже. И для детей твоих».

— Да у меня же есть… — попытался возразить ему брат.

— Еще не помешает, — коротко сказал Степан. «Это не мое, это семейное, понял?».

— У меня, может, и детей не будет, — вдруг, горько, сказал Петя.

Братья помолчали.

— Кстати, — Петя оживился, — забыл тебе сказать. Я гамбургский вклад тоже к нам в контору перевел.

— Как ты это делаешь? У тебя же нет полномочий от Никиты Григорьевича покойного, — удивился Степан.

— За процент. Схема простая — у них доверенность с правом передоверия, вкладом управляю я, а они получают за это звонкое золото, — Петя рассмеялся.

— А им какая выгода? — спросил Воронцов.

— Ну, — Петя зевнул, — известно же, что я лучше всех в Лондоне деньги кручу. Не всем хочется самим-то этим заниматься, а чтобы средства просто лежали — это для нас, торговцев и банкиров, — как ножом по сердцу.

А так — как их вложить — у меня голова болит, а эти, — в Гамбурге и Антверпене, — только прибыль считают. Жалко, с Венецией у меня не удалось, а то бы все европейские вклады в моих руках были».

На мокрых камнях таял легкий снег. Узкие проулки Каннареджо тонули в густом, наползшем с лагуны тумане. Петя поежился и постучал в невидную, низкую дверь.

Внутри было темно, только несколько свечей горело в тяжелом, бронзовом канделябре.

Старик посмотрел на юношу и поджал тонкие, синеватые губы: «Знаете, я смотрю, когда приходить».

— Да, слава Богу, уж не первый год дела-то с вашими людьми веду, — улыбнулся Петя. «В пятницу — до обеда, в субботу — после ужина, как положено. «Шесть дней работай и делай всю работу свою, а день седьмой, суббота, — Богу, Всесильному твоему; не совершай никакой работы, — процитировал он.

— Вот что, юноша, — старик посмотрел на него, — пристально, — я о вас наслышан. Язык у вас подвешен отлично, и в голове кое-что имеется, не спорю. Однако же я, как и управлял тем, что мне доверили, так и буду управлять.

— Я вам дам, — Петя потянулся к перу и чернильнице.

— Положи на место! — прикрикнул старик. «Моя семья еще Марко Поло деньги одалживала, я не буду всяким мальчишкам чужие средства раздавать, хоть ты мне что предложи.

Приходи, как тебе сорок лет будет, как детей родишь — там поговорим. Если доживешь, конечно, — старик отвернулся и посмотрел в затянутое моросью окно.

Петя было хотел что-то сказать, но старик ехидно заметил: «Я-то доживу, ты не волнуйся».

— Еще Стамбул остается, — Петя разлил остатки вина и заметил, будто невзначай: «Я бы прокатился туда, поговорил с тамошними держателями вклада. Так, не помешает».

— Смотри, — Степан вдруг усмехнулся, — только осторожней там. А что с прибылью- то по вкладам этим, кому ты ее передавать собираешься, раз… — он не закончил

— Пусть лежит, — Петя потянулся. «Потом посмотрим, что с этими деньгами делать. Степа, — он вдруг оживился, — как ты думаешь, ты же здесь на островах был — приживутся тут пряности, что мы сейчас из Индонезии возим?»

— Отчего бы и не прижиться, — задумчиво ответил брат. «Только чтобы плантации закладывать — надо сюда рабов везти».

— Ну, — Петя улыбнулся, — это уже не мое дело, а тех, кто землей будет владеть. Я с недвижимостью не вяжусь — слишком много хлопот.

— Кстати о недвижимости, — надо бы посмотреть усадьбу какую-нибудь в деревне, детям все же там лучше будет. Что думаешь? — Петя взглянул на брата.

— Да неплохо бы, — Степан прислушался. «Выстрелы». Он быстро встал. «Сиди тут, на палубе не показывайся, понял?"

— А кто это? — лазоревые глаза брата казались в свете фонаря совсем темными.

— Для Фрэнсиса еще рано, — коротко сказал брат, проверяя пистолеты. «Либо Гийом нас нагнал, либо испанцы, — он усмехнулся, — опомнились».

Дверь за Вороном захлопнулась, и корабль тряхнуло уже основательно.

Палуба накренилась, под ногами заплескала вода, и Ворон, успев вцепиться одной рукой в канат, сказал помощнику:

— Двое. Это не очень хорошо.

Он внезапно подумал, что, наверное, зря взял Петьку с собой в рейд — «Изабелла» сейчас пыталась сбежать от испанских галеонов, и единственное, что ее могло спасти — это темнота и поднявшаяся внезапно буря.

— Скоро рассвет, — сказал помощник, вглядываясь в горизонт.

— Если мы от них оторвемся, то, может, еще и обойдется, — пробормотал капитан. «Один из них медленнее, он с грузом».

Раздался свист ядра и оба моряка наклонились.

— Это кто там такой смелый? — Ворон от души выругался. «Ну, сейчас они у меня получат».

— Капитан, может не надо? — помощник посмотрел на злое лицо Ворона, на чуть подергивающуюся щеку и тихо сказал: «А если Гийом не успеет?».

— Успеет, — ответил Ворон и крикнул. «Орудия к бою!»

— Так, — молодой капитан «Виктории» Себастьян Вискайно обернулся. «Губернатор велел брать его живым, слышали? Во-первых, за труп я получу меньше, — он усмехнулся, — а во-вторых, его надо вздернуть прилюдно, чтобы всем остальным англичанам неповадно было».

— Он один? — спросил кто-то из моряков.

— Да, — Вискайно помедлил. «Непонятно, что он тут делает, но раз уж я его нашел — он у меня никуда не уйдет».

— Смотрите, капитан, — тронул его за плечо помощник. «Куэрво развернул корабль».

— Ну и прекрасно, — Себастьян хищно вздернул верхнюю губу и погладил золотистую, мягкую бородку. «Тем легче будет его уничтожить. Что там с «Санта-Кларой»? Она же шла рядом с нами?».

Помощник оглядел еще темный горизонт. Кроме белокрылой, огромной «Изабеллы» вокруг не было ни одного корабля.

— Отстали в буре, наверное, — пробормотал испанец.

— Он сейчас будет стрелять, — сказал кто-то сзади, указывая на «Изабеллу».

— Hijo de puta, — сквозь зубы выругался Вискайно.

«Призрак» прибавил парусов, и, поскрипывая, повернул на юг.

— Tres bien! — сказал Гийом, глядя на тонкую, светлую полоску над горизонтом. «Если мы сейчас наскочим на какого-нибудь испанца, Стефану придется нас подождать».

— Почему? — спросили его сзади.

— Потому что я четыре года не наводил пушки на цель, — француз усмехнулся. «Ну, ничего, я еще помню, как это делается. Кстати, — он прищурил глаза, — вот и он».

— Невозможно, — прошептал его помощник.

Гийом невозмутимо ответил: «Impossible n'est pas français».

Ядро завертелось, шипя, на шкафуте «Виктории», и пробив настил, упало вниз.

— Еще, — спокойно сказал Степан. «Пока от него и щепки не останется, понятно?». Он навел пушку и крикнул: «Ближе!»

— Опасно, Ворон, — тихо предупредил помощник. «Он ведь может пойти на абордаж».

— Пусть идет, — капитан на мгновение оставил прицел. «Я его лично встречу у трапа со шпагой в руках».

Он выстрелил и сказал: «А вот теперь пусть что хочет, то и делает. Он горит».

Вискайно сцепил, зубы и приказал: «Ближе!»

— Капитан, — крикнули с палубы, «пожар на палубе!»

— Знаю, — спокойно сказал испанец и улыбнулся. «Сейчас и эта английская сволочь тоже потонет, вместе с нами».

Воронцов посмотрел на «Викторию». Рассвет окрасил ее паруса розовым. Море утихло, дул хороший, ровный северный ветер. Испанский корабль, который пылал уже вовсю, неумолимо приближался к «Изабелле».

— Степа! — услышал он сзади.

— Пошел вон в каюту, — не оборачиваясь, приказал Воронцов.

— Степа, он же сейчас в нас врежется, ты не сможешь уйти, — потрясенно сказал брат.

— Когда я захочу услышать то, что я и так уже знаю, Петенька, — ласково проговорил Ворон, — я тебя позову, хорошо?

— Так сделай что-нибудь! — закричал на него младший брат.

— Заткнешься ты когда-нибудь, или нет! — взорвался Степан. Жар огня, охватившего «Викторию», был уже совсем близко.

— Это что еще такое? — вгляделся Гийом в столб дыма на юге. Расстрелянная «Санта-Клара» погружалась в воду.

— В море их всех, — приказал француз, указывая на стоявших вдоль палубы пленных. «Нет времени, надо торопиться».

— Сука, — сказал Воронцов, беспомощно наблюдая за тем, как отчаливает капитанский бот от горящего корабля.

— Мы не успеем, — сказал ему помощник. «Он меньше и быстрее нас».

— Ну, уж нет, — Степан поднял голову и крикнул: «Эй, там, на мачтах! Держитесь крепче, я сейчас буду поворачивать!».

Кливера на носу заполоскало ветром. «Изабелла» медленно, с натугой, стала переваливаться на другой борт. Петя схватился рукой за фал и увидел совсем рядом с собой языки огня.

Испанцы посыпались с палубы «Виктории» на шканцы «Изабеллы».

— Merde! — выругался Гийом и крикнул: «Все на палубу! Абордажные топоры, кирки, все что угодно — их надо расцепить!»

— Мы же тогда сами сгорим! — прошептал его помощник.

— Пусть лучше сгорит мое старье, чем лучший корабль, что когда-либо ходил в этих водах, — француз взвесил на руке топор. «Стефан нас как-нибудь пристроит у себя, а вот если погибнет «Изабелла», тогда нам отсюда трудновато будет выбраться».

Степан бросил взгляд на север и прошептал «Успел!». «Призрак» уже стоял рядом с «Викторией». Испанец медленно отходил от «Изабеллы».

Воронцов услышал треск ломающейся обшивки своего корабля, и крикнул: «Пусть тонут к черту, никого не спасать!»

Петя впервые видел, как горят люди. Они прыгали в море, — как будто десятки живых факелов. Он перегнулся через борт — с пылающего веселым огнем «Призрака» спускали шлюпки. Он повернулся, чтобы найти Степана, и почувствовал сильный удар куда-то под ребра. Пуля, зацепившая его, уже на излете врезалась в палубу «Изабеллы».

Петя посмотрел вниз — кровь была такой же темной и быстрой, как и тогда, на лужайке. Он прижал руку к ране и вдруг услышал голос Степана.

— Царапина, — сказал брат, бесцеремонно поворачивая его из стороны в сторону. «Иди в лазарет и жди своей очереди — у нас много обожженных, сначала они».

Воронцов-младший вскинул глаза и увидел стрелявшего — подросток лет четырнадцати, с бледным, испуганным лицом, стоял, опустив пистолет.

— Степа, это же ребенок… — Петя едва шевелил холодеющими губами. «Оставь его!».

— Piedad, por favor! — заплакал испанский юнга и встал на колени. «Por favor, por de mi madre!»

— Если оружие может держать в руках — значит, не ребенок, — холодно сказал капитан и добавил, смотря на мальчика сверху вниз:

— Pero me no tengo madre.

Петя увидел, как из разорванного пулей горла мальчика хлынула кровь, и потерял сознание.

В капитанской каюте было накурено.

— Как он? — кивнул Дрейк на спящего Петю.

— Нормально, кожу содрало, и все, — Степан подвел черту под вычислениями и показал капитанам. Те кивнули.

— Ну и корабль, конечно, за наш счет, — Воронцов хлопнул Гийома по плечу. «Спасибо тебе».

— Ты бы то же самое сделал, — отмахнулся француз. «Как все прошло? — спросил он Дрейка.

— Да легче чем здесь, как я посмотрю, — улыбнулся тот. «Меня там и не ждали, за что надо Стивена благодарить. Его агенты отлично работают.

А вот вы тут прямо битву при Лепанто устроили, я столько трупов в море и не видел еще».

— А что мясники говорят? — Гийом выпил.

— Человек сорок до Англии не доживет, — хмуро ответил Степан. «Как лазарет более-менее начнет освобождаться, мы вас переселим.

Запах не очень, конечно, но все, же лучше, чем с крысами в трюме, тем более, что там из-за золота и повернуться теперь негде».

Капитаны рассмеялись и Гийом добавил: «Ну, все, Франсуа, как только у меня новый корабль будет — я опять с тобой в рейд попрошусь — но только теперь уже сам до Номбре ди Диос дойду».

— А я — в Новую Андалусию, дела кое-какие завершить, — Степан потянулся. «Вам сколько времени на берегу надо? Ночи хватит? Я бы просто не стал здесь долго болтаться, мало ли что».

— Маловато, конечно, — хмыкнул Гийом, — ну да ладно. Как окажемся в Плимуте, возьмем с Франсуа пару девиц, и наверстаем свое».

— И как вы к шлюхам ходите, — Степан зевнул, — французской болезни не боитесь, что ли?

— Можно, Стефан, взять девчонку, лет двенадцати — индейских тут сколько хочешь, — и не волноваться, — француз разлил вино. «Ну, чтобы в следующем году мы заработали бы еще больше!»

— Аминь, — ответил Воронцов.

— Но я, — капитан усмехнулся, — не любитель с ними возиться. Вот это лучше, — он достал что-то из кармана и бросил на стол.

— Я о них только слышал, — сказал Фрэнсис Дрейк, рассматривая пакетик. «Помогает?»

Глаза Гийома вдруг заблестели смехом.

— Наш добрый король выпустил меня из тюрьмы в феврале, сейчас конец мая — пока все в порядке. Уж поверь мне, Франсуа, я в Париже времени не терял. Так что — Гийом кивнул на стол, — я с тобой поделюсь».

— Интересно, в Англии они есть? — задумчиво спросил Дрейк.

— Да наверняка, — француз потянулся за новой бутылкой, — на континенте они были в ходу еще до того, как я за решеткой оказался. Votre sante! — он поднял бокал.

— Стивен, — Френсис Дрейк просунул голову в дверь капитанской каюты. «Шлюпка готова.

Гийом уже там. Мы поехали».

— Тише только будьте, — Степан поднял голову от карты. «В драку не лезьте».

Дрейк улыбнулся и шутливо сказал: «Как прикажете, капитан».

Степан, было, хотел что-то добавить, но осекся и вернулся к атласу.

Петя проснулся от света фонаря.

— Ты куда это? — спросил он, отрывая голову от койки.

— На берег, по делам, — Степан взял кинжал. «Как бок твой?»

— Да ничего, побаливает, но не сильно, — Петя зевнул. «А что ты без шпаги?»

— Не такие это дела, чтобы там шпага понадобилась, — Степан усмехнулся и вдруг похолодел — синие глаза брата смотрели на него с пониманием.

— Ты осторожней, Степа, хорошо? — Воронцов-младший вдруг вздохнул и добавил: «То дело твое, конечно, но я бы на твоем месте потерпел».

— А я на своем — не потерплю, — коротко ответил брат. «И хватит об этом».

Петя пожал плечами и отвернулся к переборке.

Степан все сидел, потягивая вино, ожидая, пока взглянет на него та, которую он приметил сразу, как только зашел сюда. Наконец, она повернула изящную голову в его сторону.

Это была Белла — только смуглая и темноволосая. Такая же маленькая, легкая, с еле заметной, девичьей грудью. Девушка, — лет пятнадцати, — была метиска — кожа цвета темных каштанов и такие же глаза. Он посмотрел на нее и чуть кивнул головой на лестницу. Шлюха на мгновение дрогнула ресницами и быстро — только юбки заметались, — поднялась наверх.

На полу чадила, оплывая, свеча. В раскрытые окна было слышно, как шелестит напоенный жарой ветер. Где-то далеко перекатывались раскаты грома, из сада несло дурманящими цветами.

Он посмотрел на влажные от пота, острые лопатки шлюхи и со всего размаха хлестнул ее пониже спины.

— Еще, — сказала она, застонав. «Еще!».

— Потом, — пообещал он и вдруг подумал, что никогда не делал этого с женой. С Беллой — то было другое, как другой была сама Белла.

Он вспомнил белый песок острова, ее приглушенный, низкий крик, и то, как потом она повернула голову и сказала, задыхаясь: «Ты такой один, ты знаешь это? Еще, пожалуйста, еще, Ворон!»

Он тогда готов был умереть от счастья — прямо там, вдыхая соленый запах ее волос, слыша, как шуршит волна рядом с ними — руку протяни и коснешься моря.

— Терпи, — шепнул он шлюхе. Та рассмеялась: «Да делала я это уже».

— Не со мной, — сказал он, стиснув зубы, и с удовлетворением услышал, как она стонет.

— Подожди, — сказала она. «Больно».

— А я тебе говорил, — он прервался и, протянув руку, ощутил на ее лице слезы. «Ладно, я медленно».

В конце она только и могла, что кричать, да и он — вцепившись зубами в ее плечо, — чуть слышно стонал, представляя, что перед ним — Белла. Только с ней Ворон мог быть таким, как он хотел. С ней, да вот сейчас — в грязной, жаркой, пахнущей благовониями комнатушке.

— Работай, — сказал он, едва оторвавшись от шлюхи, толкнув ее вниз. «Давай, старайся, chica, я только начал».

Он вдруг понял, рассеянно гладя ее темные, мягкие локоны, — кого ему не хватало. Ему не хватало той, с которой не надо было ничего скрывать — а с женой он никогда не мог себе этого позволить. Ему не хватало той, что открывалась для него с радостью. Как это делала Белла.

За окном ударила молния, осветив холодным, металлическим сиянием все вокруг. Он закрыл глаза, сильно прижал ее к себе, пропустив волосы сквозь пальцы, и выдохнув, сказал:

«Ложись».

Она повиновалась, и вдруг спросила, не поднимая на него взгляда: «Не все разве?».

Ворон рассмеялся. «Я же сказал, dulce, на всю ночь. А ее еще много».

Когда за окном запели птицы, он заплатил, — много больше, чем надо было, и оделся.

Девушка вдруг сказала, уткнув лицо в подушку: «А говорили, что Куэрво шлюхами брезгует».

Ворон, ничего не ответив, осторожно закрыл за собой дверь.

Он проснулся очень рано, еще до рассвета, и вышел на палубу. Вахтенный подремывал, — море было ровно масло. Ворон оглянулся — вокруг никого не было.

Потом он сжал зубы от боли, застегнулся, и, привалившись к борту корабля, какое-то время просто дышал, приходя в себя. Вернувшись в каюту, он посмотрел на Петьку — брат спал, как ангел небесный. Во сне Петька всегда казался Степану тем шестилетним мальчиком, которого он увидел в Колывани.

Ворон вытер лицо, вздохнул и пошел в лазарет «Изабеллы».

Врач посмотрел на него и ничего не сказал — половина экипажа страдала тем же самым, но от капитана он этого не ожидал.

— Это лечится? — хмуро спросил Степан.

— Лечится, конечно, — врач стал набирать какую-то густую жидкость в медный шприц. «Будете приходить каждый день, и к Плимуту все пройдет».

Воронцов стиснул руку в кулак и заставил себя не стонать.

— Сэр Стивен, — сказал врач, когда он одевался, — в следующий раз так не рискуйте. Это вещь хоть и неприятная, но от нее можно избавиться. От французской же болезни вас никто не вылечит.

Степан кивнул и пошел стоять свою вахту.

Интерлюдия

Париж, август 1572 года

Маргарита Валуа накрутила на палец светлый, сверкающий золотом локон и выглянула в окно. Булыжники двора заливали беспощадные лучи летнего солнца.

— Ужасная жара, — вздохнула девушка. «И как только я буду венчаться, в соборе будет нечем дышать».

— Твоему будущему мужу хорошо, — иронически сказал ее брат, герцог Анжуйский, рассматривая свои ухоженные, отполированные ногти. «Он, как гугенот, все время венчания проведет, стоя у входа. Так что страдать перед алтарем ты будешь одна, сестричка».

— Хорошо бы я была одна и в брачной постели, Анри, — кисло сказала Маргарита, вытирая кружевным платком капли пота с декольте. «И почему мне не дали выйти замуж за Гиза, почему я должна брать в мужья это наваррское чудовище?».

— Потому что между твоими стройными ногами, милая Маргарита — дверь к власти над Францией, — герцог усмехнулся. «И наша дорогая матушка никогда в жизни не позволила бы Гизу ее открыть, а уж тем более — настежь. Ладно, — он потянулся, — пойду в фехтовальный зал.

Герцог вдруг наклонился к маленькому, с алмазной сережкой уху сестры, и тихо сказал: «Ну, мы-то с тобой знаем, что в дом не обязательно входить через парадную лестницу».

Маргарита покраснела.

Шпаги скрестились над головами мужчин, и герцог Анжуйский сцепил, зубы и выругался — у его противника были сильные руки. «А так и не скажешь, — подумал он, — на вид — мальчишка, откуда что берется?».

— Не поддавайтесь, месье Корнель, — сказал герцог. «Я же вижу, что вы можете победить».

Синеглазый мужчина опустил клинок и рассмеялся: «Ваше высочество, я предпочитаю уступать не силе, а уму. А ваша тактика боя лучше, мне еще у вас поучиться надо».

— Ну, вы же остаетесь в Париже до свадьбы, герцог Альба не ждет вас в Брюсселе прямо сейчас? — Генрих Анжуйский налил себе ледяной воды и с удовольствием выпил. «Если да, то мы с вами сможем фехтовать, хоть каждый день»

— Спасибо, — ответил Корнель, — я с удовольствием задержусь. Тем более, что по случаю торжества в город съехалось много моих французских партнеров, есть возможность обсудить с ними наши торговые дела.

Герцог вытер потное лицо салфеткой.

— Ну и жара, хотя вы, Пьер, наверное, привыкли в Неаполе к такой погоде? Как там мой друг дон Хуан Австрийский?

— Хорошо, — Корнель указал глазами на воду. «Вы позволите?»

— Да что вы спрашиваете, Пьер, пейте, конечно, — рассмеялся Генрих.

На красивых губах мужчины поблескивали капельки воды, и герцог Анжуйский заставил себя отвести глаза.

— Дон Хуан на коне, как обычно, — Корнель улыбнулся. «Собирается в следующем году атаковать Тунис».

— Надеюсь, Пьер, — герцог чуть обнял его, — вы с ним туда не отправитесь? Зачем вам эти пески?

— Я предпочитаю Фландрию, ваше высочество, — мужчина встряхнул темными, чуть выгоревшими на итальянском солнце локонами. «Кормят там значительно вкуснее».

— Ну, это вы со мной не обедали, — рассмеялся герцог. «Пойдемте, угощу вас чем-нибудь. Вы, кстати, помните мою сестру, Маргариту? Кажется, вы встречались весной, два года назад, когда мы с вами познакомились».

— Да, я имел честь быть представленным ее королевскому высочеству, — спокойно сказал Корнель.

— Ну, давайте зайдем с ней поздороваться, — Генрих Анжуйский направился к выходу из зала.

«Она на днях выходит замуж — совсем взрослая стала, вы ее и не узнаете, наверное».

Он узнал. Невозможно было не узнать эти золотистые волосы, хотя той весной они были уложены в сложную прическу, увенчанную рубинами и жемчугом, и почти не видны за сиянием драгоценных камней. Темные глаза, обрамленные длинными ресницами, посмотрели на него снизу вверх, и она шепнула: «Месье Корнель, счастливого вам пути».

За ней тогда ухаживал герцог Гиз, и ей было семнадцать лет. Ему, — Корнель улыбнулся, идя вслед за Генрихом Анжуйским по длинному дворцовому коридору, — было двадцать три. «Как будто жизнь назад, — вдруг подумал Петя. Ничего не было, — Джон зря его потом журил той ночью в Тоскане, — ничего не могло быть. Он читал ей Ронсара:

Mais quand au lict nous serons
Entrelassez, nous ferons
Les lassifs selon les guises
Des amans qui librement
Pratiquen t folastrement
Dans les draps cent mignardises.

Она чуть вздыхала, и улыбалась нежными губами цвета утренней зари. Потом он уехал во Флоренцию, и с той поры, как Изабелла вошла в его жизнь, те парижские вечера казались ему чем-то далеким — словно берега, видные с отплывающего корабля, тающие в легкой дымке.

— Джон, — сердито сказал себе Корнель, склонившись перед Маргаритой Валуа, — иногда все же склонен преувеличивать. Какое там «маленькое парижское приключение», я и за руку ее не трогал.

— Расскажите мне про Неаполь, — попросила Маргарита. «Там действительно есть вулкан?»

— Везувий, ваше высочество, — улыбнулся Корнель. «Я на него поднимался — сверху открывается прекрасный вид».

— И вам было не страшно? — темные глаза Маргариты расширились. «А вдруг началось бы извержение?».

— Он уже давно спокоен, — улыбнулся Корнель. «Хотя, — он помедлил, — я бы не отказался посмотреть на это зрелище. Помните, конечно, что Плиний Младший писал Тациту: «Столб огня поднялся на огромную высоту, языки пламени простирались, словно ветви, и цвет его менялся от яркого к более темному».

— Бесстрашный вы человек, Пьер, — рука Генриха Анжуйского, — нежная, с длинными пальцами, — легла на плечо мужчине. «То льды, то вулканы».

— Ну, — улыбнулся Корнель, — Неаполь, откровенно говоря, не очень интересный город, если бы не Везувий, там можно было бы умереть со скуки. Все же ничто на свете не сравнится с Парижем, — он чуть вздохнул, опустив длинные, темные ресницы.

— Вот и оставайтесь с нами, — проговорила Маргарита, поглаживая комнатную собачку. «Хотя бы до моей свадьбы».

— Непременно, — ласковые синие глаза посмотрели на принцессу. «Я буду рад, ваше высочество».

— Пьер, — вдруг сказал Генрих Анжуйский, когда они покончили с закусками и принялись за оленье жаркое. «В этих слухах о том, что Хуан Австрийский хочет освободить Марию Стюарт и жениться на ней — в них есть хоть доля правды? Она же его старше на пять лет!».

— A jeune chasseur, il faut vieux chien, ваше высочество, — Корнель чуть прикусил нижнюю губу, будто стараясь удержаться от смеха.

— Он еще и краснеет, — герцог Анжуйский чуть не застонал вслух, представив себе, что целует эту гладкую, загорелую, с чуть заметным румянцем щеку. «Уезжал бы он быстрее в свою Фландрию, что ли, невозможно так страдать».

— Так вот, — невозмутимо продолжил Пьер, глядя в темные глаза герцога, — его святейшество, новоизбранный папа Григорий поддерживает этот план.

— Говорят, это был самый короткий конклав за всю историю папства, — герцог вытер губы и бросил кости охотничьим собакам.

Корнель откинулся на спинку кресла:

— Учитывая поддержку короля Филиппа, все было решено с самого начала. Но я имел честь быть удостоенным аудиенции его святейшества, и я должен сказать — это великий человек, человек безупречной репутации, да хранит его Господь наш Иисус и все святые, — мужчина перекрестился.

— Приезжайте завтра, Пьер, — сказал герцог Анжуйский, разливая вино. «Будем фехтовать».

— Как я сказал, ваше высочество, я всего лишь ваш скромный ученик- Корнель отпил и чуть помедлив, добавил: «Я бы взял несколько бутылок этого белого во Фландрию. Они мне будут напоминать о Париже».

— И о нашей дружбе, Пьер, — рассмеялся герцог. «И о нашей дружбе».

Они встретились на узкой улице в Марэ, когда над Парижем повисла томная, теплая ночь.

Выйдя к реке, Корнель долго смотрел на темную воду, а потом сказал своему спутнику:

«Пусть он уезжает».

— Невозможно, — твердо ответил высокий мужчина.

— До свадьбы он никуда отсюда не двинется, а после свадьбы ему надо обсудить с королем мирное соглашение.

— Merde! — взорвался Корнель.

— Ты что, не видишь, что делается в городе? Ты по улицам не ходишь? Скажи ему, что свадьбу он переживет, а дальше его уже никто не защитит, ни я, ни ты, ни Господь Бог!

— Пьер, — мягко сказал ему собеседник, — он верит королю.

— Очень зря, — желчно ответил Корнель.

— Я тебя еще месяц назад предупреждал — герцог Альба не потерпит того, что адмирал послал войска на подмогу защитникам Монса. Ты хоть знаешь, что все Нижние Земли полны слухами, что Колиньи сейчас собирается освободить их от испанского владычества?

Мужчина молчал.

— Гийом, — сказал ему Корнель, — послушай, Гийом, есть риск, и есть безрассудство. Вот вы сейчас занимаетесь именно этим — безрассудством. Я везу герцогу Альбе письма папы Григория — мне, может быть, достать и прочитать их тебе — тогда ты мне поверишь?

— Я постараюсь, — Гийом Ле Тестю устало потер лицо руками. «Может быть, увеличу его охрану. Спасибо, Пьер».

— Увеличь, — посоветовал Корнель. «А еще лучше — чтобы его вообще тут не было».

Мужчины помолчали, вглядываясь в слабые огоньки на том берегу реки.

— Тихо как, — вдруг сказал Гийом.

— Это ненадолго, — ответил Корнель. «Помяни мое слово».

— Прекрасная была свадьба, — Корнель налил себе еще вина. «Ее величество королева Наваррская будет очень счастлива».

Генрих Анжуйский и герцог Гиз переглянулись и рассмеялись.

— Пьер, — сказал Гиз, — вас не затруднит взять с собой несколько писем к герцогу Альбе? Вы когда собираетесь ехать?

— Завтра к вечеру. Конечно, ваша светлость, — спокойно ответил мужчина, — с радостью возьму.

— Завтра к вечеру, — герцог Анжуйский нежно погладил шелковистую голову собаки, лежащую у него на коленях. «Вам, Пьер, придется задержаться на несколько дней».

— Почему, — недоуменно спросил Корнель, оглядывая их.

— Потому что городские ворота вот сейчас, — Гиз взглянул за окно, — закрываются. И надолго.

— На сколько, ваша светлость? — еще более спокойно поинтересовался Петя.

— Пока в Париже не останется ни одного гугенота, — рассмеялся Генрих Анжуйский, и, потянувшись, взял со стола кусок заячьего паштета. «Да, да, моя прелесть, — проворковал он, кормя с руки собаку, — я знаю, как ты его любишь».

— Добрые парижские католики уже получили оружие. Пойдемте, Пьер, — Гиз встал, — передам вам письма. И заодно выпишу охранную грамоту — пока вы в Лувре, вас никто не тронет, но мало ли».

— Возвращайся, Анри, — герцог Анжуйский зевнул. «Нам надо еще кое-что обсудить».

— Вот, — Гиз протянул Корнелю тонкую пачку писем. «И еще вот это, — он размашисто подписался внизу листа, и посыпал чернила песком, — но я бы на вашем месте сидел сейчас здесь, все, же безопаснее. Герцог Альба расстроится, если убьют его личного посланника».

— Меня сложно убить, ваша светлость, — синие и голубые глаза на мгновение скрестились — как шпаги.

— Да, я наслышан, — ухмыльнулся Гиз. «Но все же, месье Корнель, — как услышите звон колоколов на церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа — лучше не суйтесь, куда вас не звали, хорошо?»

Петя коротко поклонился и вышел.

— Швейцарские гвардейцы получили список с именами тех, с кем надо покончить в первую очередь, — герцог Анжуйский рассматривал свои ногти. «Когда мы все это закончим, я сначала приму ванну, а потом буду долго спать — с тех пор, как в Париж понаехала эта шваль, тут стало нечем дышать».

— Колиньи, — коротко сказал Гиз, глядя в карие глаза брата короля. «С ним я сам разберусь — я должен отомстить за своего отца. Я уверен, что это адмирал организовал его убийство».

Генрих Анжуйский помолчал, покусывая губы. «Со времени покушения на его жизнь он не встает с постели. Говорят, хотя рана и неопасная, но он не рискует».

Герцог Гиз выругался. «В следующий раз, Анри, когда захочешь кого-то убить — предупреди меня. Я бы нашел тебе лучше арбалетчика, чем этот дурак Моревель, хоть он и у меня на жаловании. Быть на таком близком расстоянии, и попасть только в руку!»

— Он бы попал куда надо, если бы не этот проклятый Гийом, — из-за него и так к адмиралу было не подобраться, он никому, кроме себя, не доверяет. А когда Моревель стрелял, Гийом оттолкнул Колиньи.

— Надо было, чтобы эта сволочь сгнила в тюрьме, — зло сказал Гиз. «Какого черта твой брат его выпустил?»

— Колиньи за него попросил, — устало ответил Генрих Анжуйский.

Гиз внезапно улыбнулся. «Ну, так с Гийома и начнем, все равно адмирал лежит, с ним будет проще расправиться».

— Анри, — внезапно сказал герцог, — как ты думаешь, мой новый родственник — что с ним делать?

— Твой новый родственник, чтобы спасти свою шкуру, перейдет обратно в католицизм раньше, чем ты успеешь моргнуть глазом, — зло ответил Гиз.

— Так что не надейся — от него ваша семья еще долго не избавится. Я, кстати, написал Альбе о том, что, когда все это закончится — нам надо создать лигу верующих, чтобы раз и навсегда освободить и Францию, и Нижние Земли от протестантской ереси.

— Вряд ли мой брат тебя поддержит, — вскинул глаза герцог Анжуйский. «Он и сейчас-то заперся в своих комнатах и велел позвать его только тогда, когда все закончится».

Гиз наклонился к самому уху герцога и тихо сказал: «Поэтому нам и нужен другой король, ваше высочество».

Генрих Анжуйский только улыбнулся.

Он услышал колокола церкви Сен-Жермен Л’Оксеруа, когда было уже слишком поздно.

Возня с письмами всегда занимала много времени — хотя он за последний год набил в этом деле руку, но все надо было делать внимательно.

Шифровал он по памяти — в Париже, под крылом у английского посла Уолсингема можно было не беспокоиться за безопасность переписки, — отсюда все пересылалось домой с дипломатической почтой. Закончив, он загасил свечу, и быстро выскользнул в темный, тихий двор Лувра.

Быстро идя на место встречи, он вдруг приостановился и замер — звук этого колокола, «Мари», как его называли парижане, — низкий, утробный, — было ни с чем не спутать.

— Черт, — сказал он тихо и замер — на одно мгновение. Ему вдруг стало отвратительно его бессилие.

— Ты ничего не можешь делать, — сказал тогда ему Джон. Они сидели на берегу Темзы, и смотрели на мирно плывущих лебедей. «Ты не имеешь права кого-то спасать, кого-то вытаскивать, кого-то жалеть».

— Даже если это свои люди? — он взглянул на разведчика.

— Даже если этой твой брат, — жестко ответил тот. «Только если я тебе приказываю вмешаться — ты вмешиваешься. Все остальное время ты возишь их почту, и завоевываешь их доверие.

И не забудь, — герцог Гиз далеко не дурак. Будь с ним особенно осторожен».

Агент Уолсингема ждал его в обычном месте неподалеку от посольства. Корнель передал зашифрованные копии писем и сказал: «За меня пусть не беспокоятся, я с охранной грамотой».

Человек кивнул и растворился в тьме жаркой августовской ночи. Петя постоял какое-то время, и потом, тряхнув головой, развернулся. «Ну и ладно, — пробормотал он. «Пусть потом хоть что со мной делают».

Он шел мимо горящих зданий, мимо умирающих на обочине людей, шел, спокойно положив пальцы на эфес шпаги. Звонили, переливались колокола церквей, кто-то тащил, надрываясь, сундуки с добром, и над всем этим бился отчаянный, безумный женский крик.

Пару раз его останавливали, и при свете факелов проверяли бумаги. Охранная грамота была уже основательно заляпана окровавленными пальцами, когда он подошел к дому Колиньи. Окно второго этажа было выбито настежь, на улице валялись обломки мебели.

Пахло свежей кровью и дымом. Он вдруг увидел обезглавленное, изломанное тело адмирала и заставил себя не закрывать глаза.

— Голову Гиз забрал с собой, — рядом с ним остановились двое, что-то жующие. «Говорят, покажет ее королю Наваррскому». Они рассмеялись и пошли дальше, не обращая на него внимания. Корнель вынул шпагу из ножен и зашел в дом.

— Merde! — выругался он и оглянулся вокруг. Ничего, кроме занавески, рядом не было, но сейчас надо было остановить кровь, и как можно быстрее. Он потянулся, и, проклиная свой маленький рост, попытался сорвать ее со стены.

— Я бы тебе помог, Пьер, — внезапно услышал он голос сзади, — но, боюсь, мне просто не встать.

— Заткнись, — сказал Корнель, наконец, подцепив занавеску шпагой. Затрещал разрываемый бархат. «Молчи, ради Бога, у тебя пять ран, и две из них — тяжелые. У тебя нога сломана. Ты хоть сейчас можешь помолчать?».

Он вывел из конюшни лошадь и сказал Гийому: «Прости, но до Лувра я тебя сам не дотащу.

Придется так».

Гиойм стиснул зубы и оперся на его плечо. «Первый раз езжу в седле со сломанной ногой», — пробормотал он.

Корнель увидел, как побледнел друг. «Надеюсь, — сказал Гийом, тяжело дыша, — мы не встретим по дороге какого-нибудь доброго католика, который знает меня в лицо. А то у меня даже шпаги нет — сломал о герцога Гиза».

— У меня есть, — угрюмо сказал Пьер. «Все, тронулись, а то мы так никуда не доедем».

— Ваше величество, — сказал он, глядя в ее темные, испуганные глаза. «Я прошу вас.

Помогите ему, пожалуйста. К вам не придут, а если он умрет — Франция лишится великого мореплавателя. Пусть он побудет здесь, в Лувре какое-то время».

Королева Наваррская, молча, отошла в сторону — из-за портьеры выступил невысокий, крепкий, смуглый юноша.

— Сир, — поклонился Корнель.

— Гийома я знаю. А вот вы кто такой? — король приставил к его груди кинжал.

Петя, не шевелясь, почти не дыша, спокойно ответил.

— Англичанин. Католик.

В огне свечи черные глаза Генриха Наваррского казались бездонными колодцами.

— Месье Корнель, или как вас там, — зло проговорил он, — ради чего английскому католику спасать французского гугенота?

— Можно? — Корнель отер пот со лба. «Потому что он мой друг. И потому, что такие люди, как он, принадлежат не Франции, или Англии, а всему миру».

— Лежите, — сердито сказала Маргарита и потянулась за тряпками. «Дайте сюда вашу ногу».

— Мадам, — Гийом чувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание. «Мадам, не надо…»

— Мне сказали, что вы великий французский мореплаватель, — она стала перевязывать рану.

«Так что умереть я вам не дам, не надейтесь».

Он посмотрел на ее усталое, милое лицо и вдруг чуть улыбнулся: «Да я и не хочу умирать, мадам. Не время еще».

— Меня зовут Маргарита, — сварливо сказала девушка. «Ну-ка…, - она помогла ему приподняться и вдруг заметила, что ее рука увлажнилась.

— Бедный, — сказала она, вытирая слезы с его лица. «Простите, я не подумала, вам же больно».

— Говорят, — закусив губы, задыхаясь, проговорил Гийом, — что если женщина увидит слезы мужчины, то она уже не сможет его полюбить.

— Какая чушь! — Маргарита вдруг улыбнулась. «Вот подушки, — она подсунула ему под спину пару, — постарайтесь закрыть глаза и заснуть. Тут вы в безопасности. Я хочу, чтобы вы выжили, так оно и будет».

— Ce que femme veut, Dieu le veut, — чуть усмехнулся Гийом. Его темно-серые глаза на мгновение встретились с ее взглядом, и Маргарита Валуа покраснела — так, что даже нежная кожа шеи залилась алым.

Она проснулась от пения птиц за окном. Раненый все еще дремал — глубоко, спокойно. Она посмотрела повязки — все было хорошо. Он чуть приоткрыл глаза и Маргарита шепнула: «Как вы себя чувствуете?».

— Я хотя бы выспался, — чуть улыбнулся он. «Что там? — он кивнул в сторону окна.

— Все то, же, к сожалению, — женщина поднялась с кресла. «Я принесу вам поесть».

— Спасибо, ваше величество, — сказал Гийом.

— Маргарита, — обернулась она на пороге. «А потом вы мне будете рассказывать про свои путешествия — вам тут еще долго лежать, а я благодарный слушатель, месье».

— С вашего разрешения, мадам, я буду рассказывать медленно, — королева подняла аккуратные брови и спросила: «Почему?».

— Во-первых, так вы больше времени проведете рядом со мной, а во-вторых, — он чуть поморщился, — я все-таки ранен, как вы вчера успели увидеть.

Гийом привычно взял костыль и почувствовал боль в ноге. Правда, с каждым днем она становилась все меньше, и все дольше он мог ходить по комнате — сам.

Он остановился у окна и посмотрел на покрытые осенними листьями крыши Лондона. «Март, — сказал он себе. «Ты уж, дружище, постарайся за четыре месяца избавиться от этой штуки».

— Поехали, — позвал его с порога Фрэнсис Дрейк. «Сам же слышал — хирург велел тебе больше гулять».

— Куда мы? — спросил Гийом в карете.

— Увидишь, — загадочно сказал моряк.

Над Дептфордской верфью простиралось бескрайнее, нежное, голубое небо. Чайки, перекликаясь, кружились над их головами, и Гийом вдруг подумал, как, должно быть, хорошо сейчас в море. Он сжал руку и почти ощутил в своей ладони гладкое дерево румпеля.

Она стояла на стапелях — стройная, легкая, небольшая, окрашенная в золотистый цвет лучами заката. Он прочел надпись на корме — Marguerite, и повернулся к Стефану.

Тот улыбался: «Все, как ты просил».

— Спасибо, — он чуть обнял капитана. «Спасибо вам. Жаль только…, - он не закончил, и посмотрел вдаль, в сторону заката.

Стефан усмехнулся. «Он передал тебе подарок». Гийом, не веря своим глазам, увидел маленькую связку писем, перетянутых кружевной лентой.

— А как же…, - он поднял глаза на друга.

— Пиши, — Стивен потрепал его по плечу. «Через несколько дней все доставят в Париж».

— Ну, все, — ворчливо вмешался Дрейк. «Пошли, что ты за капитан, если еще на своем корабле не был?».

Эпилог

Побережье Панамы, май 1573 года

Змея — большая, блестящая, медленно проползла рядом с ним. Он проводил ее глазами, все еще боясь пошевелиться, не смея даже дышать. Он вспомнил, что если не двигаться, то змея тебе не тронет. «Действительно, — подумал он.

Когда он ходил к устью Ла-Платы на своем первом корабле, «Саламандре», они исследовали сушу — но недолго, и, во всяком случае, не отправлялись далеко в джунгли.

Над его ухом надоедливо, злобно пищал москит. Гийом было поднял руку, чтобы его прихлопнуть, но потом опустил — надо было беречь силы.

Они расположились по обе стороны скалистого прохода, высоко в камнях. Отсюда была видна только узкая тропа, по которой испанцы гнали серебро и золото с тихоокеанского побережья.

— Двести мулов, — тихо сказал Дрейк. «На каждом — по триста фунтов серебра и золота».

Гийом быстро подсчитал и присвистнул. Даже с тем, что на его долю, согласно договоренности, приходилась треть добычи, даже с тем, что он должен был выплатить своей команде — денег бы хватило не на одну большую экспедицию, а на несколько.

— А охрана? — тихо спросил француз.

— Примерно пятьдесят солдат, — ответил Фрэнсис. «Погонщики мулов не в счет — они без оружия».

У них было восемьдесят человек — кое-кто остался на кораблях. «Маргарита» вышла из Плимута раньше. «Мне надо забрать команду в Сен-Мало, — сказал тогда Дрейку Гийом.

— Ну-ну, — англичанин поднял брови. «Я тебя буду ждать вот здесь, — показал он точку на карте. «Постарайся не забыть, что у нас еще рейд впереди, ладно?».

— Я же тебе сказал, — заберу команду и сразу подниму якоря, — сердито ответил Гийом.

Дрейк прислушался и повернулся к другу. «Колокольчики», — сказал он, и в его голубых глазах заметались шальные искры. «Едет золото, едет звонкое».

Гийом все же отмахнулся от москита и тихо выругался — боль в раненой ноге становилась все сильнее. Отсюда, с земли, было почти не видно неба — только так, проблески света в переплетении ветвей. Не то, что в Сен-Мало — весеннее солнце заливало булыжники на узких улицах, пахло солью и устричными отмелями. Пахло счастьем.

Он дал команде два дня отдыха и уехал еще дальше на юг — один. Она ждала его в монастыре под Динаном — молилась, как считали в Париже, бретонским святыням.

Сейчас он внезапно потянулся и нашарил в кармане несколько золотых песо. Он повертел в пальцах монету и вздохнул — деньги упали на землю, и Гийом даже не стал их подбирать.

Наверху перекликались птицы.

Гийом закрыл глаза и представил себе карту Тихого океана — он, подумал, мужчина, был совсем недалеко отсюда. Если бы можно было прорыть канал через перешеек, то «Маргарита» оказалась бы в его волнах совсем скоро. А там — Гийом внезапно ощутил на своем лице свежий ветер, — там он мог поднять паруса, чтобы идти к Южной Земле.

«Все равно там, дальше, совсем на юге, есть еще один континент», — вдруг подумал Гийом.

«Иначе отчего в проливе Всех Святых зимой такая дурная погода? Слишком уж там холодный ветер, не может он таким стать над морем. Континент или остров, как Гренландия, покрытый льдом».

Он открыл глаза, и, взяв какой-то прутик, стал чертить на земле, по памяти, карту Южной Америки. «Черт, я же забыл сказать Франсуа, что, если он соберется в кругосветку, как хочет, то пусть идет вниз от пролива Всех Святых — там точно есть открытая вода, и там будет легче выйти в Тихий океан. Скажу, если он вернется. Когда он вернется, — поправил себя мужчина.

Погонщики мулов разбежались, едва услышав выстрелы, солдаты еще сопротивлялись какое-то время, но все были перебиты.

Дрейк подумал, что никогда еще не видел столько золота в одном месте — у них не хватило бы рук дотащить его до берега — восемнадцать миль по горной тропе.

— Зарой здесь половину, — усмехнулся раненый Гийом. Он полулежал, прислонившись к стволу дерева. «Я посторожу». Француз еще нашел в себе силы улыбнуться.

Когда мулы были навьючены, а золото — спрятано, Фрэнсис наклонился к другу.

— Пора. Я раненых не бросаю, понятно?

— Дойди до побережья, погрузи золото на корабли, и возвращайся с парой людей за мной, и оставшимся сокровищем. Меня сейчас надо нести, а это вас только задержит, — Гийом пошарил рядом с собой. «Пистолеты у меня есть, кинжал тоже, еду ты мне оставишь. Давай, двигайся».

— А если испанцы? — Дрейк все топтался на месте.

— Значит, испанцы, — устало ответил ему Гийом и закрыл глаза. «Я же с оружием».

Дрейк, было, хотел что-то сказать, но махнул рукой, и, опустившись на колени, стер пот с его лба.

— Погоди, Франсуа, — сказал он, стараясь превозмочь боль в ноге. Испанские пули попали и в ту, прошлогоднюю рану, и он внезапно подумал, что вряд ли теперь когда-нибудь сможет ходить. «Ну уж нет, — сказал он себе разъяренно, — у тебя еще экспедиция впереди, так что давай, соберись».

— На всякий случай, вдруг что. Во-первых, — в моей каюте на «Маргарите» забери карты и мой дневник — там я кое-что написал о Южной Земле, тебе пригодится. Постарайся, — Гийом усмехнулся, — ее открыть.

Он помолчал, думая о том, как пережить эти последние мгновения. Вокруг были люди, и надо было терпеть молча.

— Ты подыши, — шепнул ему Дрейк. «Просто подыши. Дай руку».

— Спасибо, — наконец, проговорил Гийом. «Там, в дневнике — еще письмо. Передай в Париж».

— Я за тобой приду, — Фрэнсис встал. «Через два дня. Так что сам передашь, и сам откроешь свой континент, понял?».

Гийом подождал, пока не скроется из виду маленькая колонна, и с облегчением позволил себе застонать.

Тогда, в Бретани, на берегу, он тоже чуть не застонал — от ее упрямства.

— Все равно не понимаю, — сказала она, отвернувшись от него, — зачем тебе идти в этот рейд?

Плыл бы сразу к Южной Земле.

Гийом посмотрел с высоты своего роста на золотистые, аккуратно уложенные косы и подавил в себе желание как следует встряхнуть ее за плечи. Он обошел ее и зло сказал:

— Мадам, у меня есть корабль, вот эти две руки, — он поднял руки и повертел ими у нее перед носом, — и кое-что в голове. А для большой экспедиции нужны еще деньги, которые я и намереваюсь заработать, понятно?

Маргарита молчала, глядя мимо него. «Можно пойти к моему брату, королю, — наконец сказала она.

— К тому королю, который в свое время посадил меня в тюрьму. И попросить золото на то, чтобы искать континент, в существование которого никто не верит, — ядовито ответил Гийом.

«Нет уж, я сам как-нибудь, мадам».

— Хватит уже этой «мадам», — сказала она, и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его — долго и нежно. «Корабль ты же смог назвать «Маргаритой», так и меня попробуй».

— Маргарита, — Гийом вдруг улыбнулся, и, наклонившись, прижался щекой к ее волосам.

«Самое красивое имя на свете».

— Просто, — она взяла его за руку, — мне страшно тебя отпускать.

— Я вернусь, — тогда пообещал Гийом.

— Чей это дом? — спросила она, глядя на маленькую хижину, что стояла почти у самого края обрыва — вокруг нее, на все три стороны, было только серое, всегда холодное море.

— Я тут родился, — Гийом взял под уздцы ее лошадь. «Поехали»

— Прямо тут? — Маргарита оглядела комнату, где не было ничего, кроме узкой, старой кровати.

— Ну да, — осторожно опустившись на колени, он стал разжигать огонь. «Мой отец был рыбаком, я в море вышел пятилетним еще».

Маргарита подошла к нему, и, обняв его, долго стояла так, глядя на маленькие языки пламени. «Он горит совсем как я, — вдруг шепнула женщина.

Гийом взял ее за руку и потянул вниз. «Иди ко мне, — сказал он, вглядываясь в ее темные глаза. «Мой костер, — он усмехнулся, — еще с того лета покоя мне не дает».

За окнами дома бился ночной шторм. Постукивала ставня, в комнате горел камин, и в его свете казалось, что нет на земле ничего, кроме крохотной, пропахшей солью и водорослями комнатки, кроме серого, грубого каменного пола, по которому была разбросана одежда.

— Я тебя ждал, — он пристроил ее голову у себя на руке и пригладил растрепанные волосы.

«Ну, сначала я, в общем, и ходить не мог, — он рассмеялся, — не то, чтобы этим заниматься.

Когда встал — подумал, что надо бы съездить кое-куда. Ну а тут ты мне написала. И я стал ждать».

— Я не думала, что ты ответишь, — он с удивлением заметил, как покраснели щеки Маргариты.

— Только дурак тебе бы не ответил, — Гийом вдруг рассмеялся, обнимая ее. «Погоди, ложись удобнее. Прости, я совсем забыл, что тут такая узкая кровать».

— Так даже лучше, ближе — сказала она. «Ты же скоро уже отплываешь, когда мы теперь увидимся?»

— Как это когда? Ну-ка, иди сюда, — он нежно стер слезы с ее лица. «Как только вернусь, сразу же и увидимся».

— А этот ваш рейд, он опасный? — спросила Маргарита, и он, вдохнув запах моря, вспомнив горящий «Призрак», ответил:

— Да нет, ерунда. Там все легко. Вот большая экспедиция — там я буду в совсем незнакомых местах, там может быть, — он помедлил, — всякое. Но знаешь, что на самом деле опасно?

— Что? — она подняла темные глаза.

— Опасно, ma poule, лежать рядом с мужчиной, который мечтал о тебе полгода, — нарочито серьезно сказал Гийом. «Этот мужчина тоже может сделать…всякое».

— Ну, так пусть и делает, — шепнула она, потянувшись к его уху.

— Ma petit poule, — он, уже не сдерживаясь, стал целовать Маргариту и женщина, отдаваясь ему, еще успела счастливо, легко засмеяться.

Дрейк вгляделся в горизонт. Как они и договаривались, «Маргарита» и «Пеликан», высадив их, должны были стоять в заливе.

Гийом тогда сказал: «Если вдруг появятся испанцы, в бой не лезьте, а отойдите сюда, — он поставил на карте точку. «Вот тут и ждите нас, за островом. Тут шесть миль от берега, если что, мы до вас как-нибудь доберемся».

— Это испанские корабли, — сказал кто-то сзади, глядя на силуэты вдали. «Что же теперь делать?».

— Что-что? — Дрейк даже не обернулся. «Строить плот».

— Как? — раздался изумленный голос.

— Руками, — ядовито ответил англичанин.

— Капитан, — спросили его, когда они уже перегружали золото с мулов, — мы же оставили половину сокровища с Гийомом. А если испанцы окажутся там раньше нас?

— Если испанцы окажутся там раньше нас, то погибнет мой друг, — зло ответил Дрейк.

— А если он скажет… — не отставали сзади.

— Не скажет, — Фрэнсис оттолкнул шестом тяжелый плот от берега.

Гийом вздохнул и заставил себя не думать о Маргарите. Вместо этого он представил себе карту побережья, которую чертил после похода на Ла-Плату, и стал методично вспоминать каждый залив и каждый мыс. Немного помогло.

Он услышал на тропинке какое-то шуршание и на всякий случай потянулся за пистолетом.

«Мало ли что, — подумал мужчина, опираясь на локоть, наводя оружие.

Маргарита посмотрела на потеки дождя, сползающие по окну. Деревья, уже почти потерявшие листья, мотались на сильном ветру.

— Ma petit poule! — прочитала она и почувствовала, как похолодели ее руки. «У нас все хорошо, рейд идет удачно. Не волнуйся, к концу лета я уже буду дома. Встретимся в Сен-Мало, хижина стоит на прежнем месте, и ждет нас. À toi, pour toujours».

— Как он умер? — спросила женщина.

Корнель помолчал, глядя на ее поднятые вверх, украшенные алмазной сеткой, золотистые волосы.

— Месье Корнель, — она все стояла у окна, — я вас прошу, не как королева, а как… — она не закончила.

Степан тогда выпил, и потянулся опять за бутылкой. «Я сам, понятно, этого не видел, но там, в Номбре де Диос, у меня надежные люди». Тонкие, сухие губы брата чуть дернулись.

«Фрэнсис опоздал. Он забрал сокровище, но Гийома там уже не было. А потом мне сказали.

Они так всегда с нами поступают — отрубленную голову накалывают на пику, и ставят посреди городской площади. Чтобы неповадно было».

— Спасибо, — еле слышно сказала она. Пьер увидел, как чуть дернулась красивая, склоненная шея — будто от удара.

— Ваше величество, — он поклонился, и тихо, осторожно закрыл за собой дверь.

Только тогда она смогла заплакать.

Пролог

Краков, апрель 1574 года

На первом этаже Суконных рядов гомонила толпа. Там, внизу, была розница — лавки с чем угодно, от пряностей до шелков и кружева.

Торговцы кричали наперебой, в узких проходах толкались съехавшиеся ко двору нового короля провинциальные паны, — оглядывающие испуганными глазами столичных пани, — бойкие девицы и дамы мерили перчатки, поднимая вверх нежные ручки, прикладывали к груди отрезы тканей, трещали веерами.

Наверху, на галерее, стояла тишина, ровно в Мариацком костеле, чьи красные башни поднимались, напротив, на другой стороне Рыночной площади. Здесь, в маленьких, душных комнатах, был опт — здесь обсуждались условия сделок и подписывались контракты, — на огромных листах бумаги, с тяжелыми, сургучными печатями.

Рука, унизанная перстнями, потянулась к центру стола и, пошевелив горстку гвоздики, взяла одну. Торговец обнюхал пряность со всех сторон и аккуратно положил на маленькие весы.

Сидевший напротив молодой мужчина только поднял брови и чуть улыбнулся.

— Некоторые, — наставительно сказал торговец, — не будем называть их имен, — обваливают гвоздику в муке, смешанной с пеплом. Чтобы была тяжелее.

— Некоторые, — ответил синеглазый мужчина, — продают стружку дерева, выдавая ее за мускатный орех. У меня за спиной триста лет репутации дома Клюге, пан Замойский, не стану я такими вещами заниматься.

— Вы, пан Крук, молоды еще, — Замойский помял толстыми пальцами гвоздику. «Она просушена на совесть».

— Да уж знаем, как пряности хранить, — усмехнулся второй купец.

Замойский потянулся за перцем. «Это из Нового Света, что ли?».

— Да, — ответил Крук, и тут же привстал: «Осторожней! Не надо его надкусывать!»

У пожилого мужчины на глазах выступили слезы. Молодой налил ему воды в серебряный бокал и сказал: «Лучше, конечно, молока, но уж что есть».

Замойский отдышался и выругался — витиевато. «Я смотрю, он посильней будет, чем индийский».

— Во много раз, — Крук рассмеялся. «Так что и меньше требуется».

— А это что? — Замойский покрутил в пальцах темно-коричневую горошину. «Что-то новое? — он взглянул на синеглазого мужчину.

— С Ямайки, — улыбнулся тот. «Понюхайте».

— Корица, мускатный орех, гвоздика, — все вместе — пробормотал поляк, вдохнув аромат.

«Хитро. И тоже, наверное, не так много нужно, не то, что обычного перца».

— Именно, — молодой торговец откинулся на спинку кресла.

— А что с обыкновенной корицей? — спросил Замойский. «Такая же?»

— Да, я уж не стал ее привозить. Поставщик португальский у меня не меняется, от него и мой имбирь. Сейчас будем, правда, потихоньку пробовать имбирь в Новом Свете выращивать, — сказал синеглазый.

— Были вы там, пан Крук? — Замойский все нюхал душистый перец. «Думаю, вот это у нас с руками оторвут».

— В Новом Свете? Был, пан Замойский, — мужчина отчего-то вздохнул.

— И как там? — взглянул на него поляк.

— Интересно, — чуть улыбнулся Крук, вспомнив горящие корабли, и прыгавших в море, умирающих людей.

— Пойдемте, покажу вам ваниль. Она в соседней комнате — аромат тонкий, незачем с тяжелыми пряностями ее хранить, — молодой купец поднялся.

— Значит, тогда из Данцига вы уже сами забираете, — молодой купец еще раз просмотрел контракт. «Слава Богу, в Северном море пиратов нет, можно везти спокойно».

— Слышал я, после битвы при Лепанто и Средиземное море безопасным стало? — Замойский размашисто подписался внизу листа и посыпал чернила песком.

Крук пожал плечами. «Конечно, берберов там не так много, как раньше было, но все равно — осторожность никогда не помешает. Я во Флоренции ткани покупаю, вы не поверите, какие высокие страховые тарифы устанавливают генуэзцы, — он тоже подписался, и поджег палочку сургуча.

Купцы поставили свои печати и обменялись контрактами.

— Ну, а теперь, пан Крук, — хлопнул его по плечу Замойский, — идемте, поужинаем. Сейчас поймете для чего нам все эти пряности.

— Очень вкусно, — синеглазый наполнил свой бокал. «И вино у вас хорошее, как я посмотрю».

— У нас теперь французский король, — расхохотался Замойский. «Говорят, когда он ехал в Краков, то за ним везли целый обоз с вином. Да и теперь, — поляк налил себе водки, — гонцы постоянно везут ему, то сыр, то еще что-нибудь. Не любит он нашу еду».

— Ну и зря, — молодой купец отрезал себе еще кровяной колбасы и, вдохнув дурманящий аромат бигоса, наполнил тарелку — до краев.

— Ешьте, ешьте, — Замойский тоже взял ложку. «Вы, Петр, пока молоды — можете себе позволить, вон вы какой тонкий. Потом женитесь и растолстеете — на меня посмотрите».

— А что, пан Замойский, — синеглазый отпил вина. «Возьмет в жены новый король Анну Ягеллонку, как обещал, или оставит даму с носом?».

Купец поковырялся в зубах ножом. «Она же его на тридцать лет старше, пан Крук. Знаете, хоть у нас и говорят — lepsza jedna panna niż cztery wdowy, одна девица лучше четырех вдов, но, если король все, же поведет ее под венец, не хотел бы я оказаться на его месте в брачной постели. У пани Анны там все уже мхом поросло, не иначе».

Мужчины расхохотались, и Замойский велел принести еще водки.

Добравшись до постоялого двора, он первым делом умылся — весна выдалась холодной, кое-где еще лежал снег, и колодезная вода тоже была ледяной — как раз то, что было нужно ему сейчас.

Петя вдруг подумал, что давно так не напивался — прошлой осенью, когда Дрейк вернулся из Нового Света, они, поминая Гийома, выпили изрядно — но тогда их было трое.

Он посмотрел на крупные звезды над головой, на возвышающийся над городом Вавельский замок и сказал: «Завтра. Все завтра. Можно, я сейчас просто посплю? Я заработал кучу денег, могу я хоть пьяным выспаться спокойно?».

В комнате было тепло — камин разожгли уже давно. В постели, уткнувшись лицом в подушку, он застонал — в последний раз он видел ее в феврале, и знал, что теперь навряд ли увидит до осени — проклятый Орсини все лето собирался болтаться во Флоренции. Пете, закончив дела здесь, надо было ехать в Геную, — помогать Хуану Австрийскому, собирать деньги на новые военные подвиги.

Тунисская кампания изрядно подорвала финансы полководца, и сейчас он нуждался в займах. «Черт, — пробормотал Воронцов, — ну смогу же я на пару дней вырваться, там близко. Господи, ну пусть Орсини уедет в Рим, или в свое Браччано, хоть ненадолго».

Он вспомнил дом, который еще в том году снял для встреч с ней, — маленький, незаметный, с крохотными комнатами — внизу был очаг, крутая, узкая лестница вела на второй этаж. Там было косое, подслеповатое окно и огромная кровать — больше, — подумал сейчас он, — им ничего и не было надо.

Даже когда ее там не было, вокруг стоял аромат роз. Он вдруг ощутил его, — на мгновение, — и представил Изабеллу, — в той самой кровати, когда ее раскинутые руки уцепились за резные столбики, и волосы — тяжелые, густые, — разметались по шелковому покрывалу. Заставив себя встать, Петя открыл ставни.

Он постоял, вдыхая еще морозный воздух, чувствуя, как медленно уходит боль из тела.

Король польский, великий князь литовский, Генрих Валуа завтракал. Время было уже послеобеденное, — для всех остальных, — но король, игравший до рассвета в карты, только недавно встал с постели.

Красивая тонкая рука потянулась к вину, но сзади раздался вкрадчивый, нежный голос, говоривший по-французски с акцентом: «Ваше величество, позвольте мне».

— Ты меня балуешь, — рассмеялся король, и, отрезав хороший кусок сыра, принялся за еду. Он принял налитый до краев кубок и обернулся. В ухе короля закачалась жемчужная сережка.

«А ты? — спросил Генрих, поднимая бокал.

— Я когда смотрю на тебя, то уже пьянею, — тот же голос помедлил, и добавил, чуть тише:

«Оставь мне немного».

Генрих улыбнулся и, подозвав к себе собаку, стал кормить ее с руки мясом.

Двери трапезной распахнулись.

— Пьер! — Валуа встал и раскрыл объятья. «Как я рад вас видеть здесь, на краю земли! Ну, вы, надеюсь, привезли мне что-то из Парижа?».

— Ваше величество, — поклонился Петя, — во дворе замка сейчас разгружают возок. Духи, перчатки, шелка, вино, сыр — лучшее, что может предложить Франция ее благородному сыну.

— Я ваш должник, Пьер, — улыбнулся король.

— Ни в коем случае, — поднял руку Петя. «Это мой подарок!».

— Пьер, мой дорогой, — король обнял его. «Как же я о вас скучал! Идемте, позавтракаем с нами. Познакомьтесь, это мой друг, Матье, или пан Матиуш, — если по-польски. Он мне скрашивает одинокие вавельские дни».

Мужчина — невысокий, изысканно одетый, встряхнул золотистыми, длинными локонами и чуть приподнялся. Темные ресницы вздрогнули, открывая красивые ореховые глаза, и Петя услышал томный, почти забытый голос: «Bienvenue en Pologne!»

— Merci beaucoup, — спокойно ответил Воронцов и пожал тонкие, ухоженные пальцы.

Французский он выучил быстро.

Царь тогда, дергая щекой, сказал: «Ежели поляки с Парижем как следует, снюхаются, и этот король новый там надолго — нам Ливонская война детской забавой покажется. Французы еще со времени оного с турками дружат, а поляки, — Иван Васильевич усмехнулся, — они, как девка срамная, ежели к ним двое придут, они под обоих и лягут.

Так что, Матюша, надо тебе будет отправить этого короля туда, откуда он приехал.

Там у них Стефан Баторий в очереди на сохлые прелести этой Ягеллонки, а если он королем станет — нам на руку, он еще с императором Максимилианом будет драться за польский престол, не до нас ему будет.

Царь прошелся по палатам и вдруг рассмеялся.

— Говорили, что и мне надо в выборах польского короля поучаствовать, однако же, там и бороться не за что — земли у меня своей достает, а люди там гордые да заносчивые — пока их сломаешь, много времени пройдет-то. Вона у нас, — вроде покорные, а все равно — сколько мы бились, пока на колени страну поставили.

Была б там баба молодая да сочная в королевах, я б подумал еще, а на Ягеллонку эту и смотреть не хочется.

На следующий день он уехал — через Колывань, — в Данциг.

Он снял комнату на невидном, но чистом постоялом дворе, — он давно научился не привлекать к себе внимания, но предпочитал все, же ухоженные, уютные места, пусть и недорогие. И учителя он нашел быстро, — после выборов французские купцы и просто лихие, ищущие, где подзаработать люди, толпой хлынули в Польшу — как раз через Данциг.

Он жил тихо, занимаясь, каждый день упражняясь в фехтовании, и два раза в неделю к нему приходила невзрачная, скромная пани Ядвига — скромная она была до того времени, пока не оказывалась в кровати. Большую часть времени он учил язык, читал и гулял.

Чем он становился старше, тем больше, — Матвей даже пугался этого иногда, — он напоминал себе покойного батюшку.

Ему внезапно стало нравиться думать — он ходил по Долгой Улице и рынку, смотрел, любуясь на Зеленую Браму — ему сказал кто-то в трактире, что здание это построено по образцу ратуши в Антверпене, и Вельяминову немедленно захотелось поехать и в Антверпен тоже. Он сидел на берегу моря, слушая крики чаек, и смотрел вдаль — на запад, туда, где была Европа.

Говорил он мало — только на занятиях с учителем, да за ежевечерней кружкой пива в порту — там, с купцами и матросами, он практиковал свой немецкий.

Так прошло три осенних месяца. Он расплатился с учителем, подарил Ядвиге жемчужные бусы, — она присела и поцеловала ему руку, — и, собравшись, уехал в Краков. Короля там еще не было, — он только двинулся с обозом из Парижа, — но Матвею надо было сначала спокойно осмотреться и завязать знакомства.

Польский у него был отменный — на Москве доставало пленников с Ливонской войны, да и за последние два года он столько намотался по этой самой войне, что языком владел изрядно.

Генрих Валуа похлопал в ладоши.

— Браво, Пьер! — крикнул он. «Все же вы, Матье, — король улыбнулся, — пока еще хуже владеете шпагой».

Вельяминов ненавидяще посмотрел на мальчишку — тот вроде и не устал, только смуглые щеки чуть зарумянились, да на лоб упали темные локоны. Дрался паршивец хорошо, надо было признать — Матвей сразу понял, что учились они оба у одного человека.

— Вот только батюшка шпаги отродясь в руках не держал, — усмехнулся про себя Матвей и поклонился королю: «Ваше величество, пусть принесут сабли. Я покажу вам, как умеет сражаться польская шляхта».

— Каков наглец! — подумал Петя. «Ну, ничего, я еще не забыл, как мечом-то драться, сейчас я его погоняю».

Воронцов внезапно вспомнил темную конюшню и голос Федора Васильевича: «Ты, Петька, маленький, да верткий. В пешем бою оно и лучше».

Сейчас перед ним был такой же маленький и верткий противник. «Он же Степанов ровесник, — вдруг, потрясенно, подумал Петя, — ему же сорок скоро. Вот же мерзавец, и не стареет вовсе». Сабли со звоном скрестились, и Матвей тихо, одними губами, сказал по-русски:

«Учись, Петруша, пока жив я».

— Ничья, ничья, — улыбнулся король. «Оба сражались достойно».

За обедом Генрих поднял вилку и сказал: «Видели вы, Пьер, подобное чудо? Здесь ими все едят — значительно приятней, чем орудовать пальцами».

— Да, ваше величество, — Петя принял от Матвея кусок жареного кабана. «Я же много времени провожу в Италии — там они давно в ходу».

— Боюсь, дома нас с этим предметом поднимут на смех, — король вздохнул. «Наши сеньоры до сих пор считают, что мужчина должен разрывать еду руками и облизывать после этого пальцы».

— Разные мужчины бывают, ваше величество, — Матвей аккуратными движениями резал мясо, и Петя только сейчас заметил у него в ухе золотую, с алмазами серьгу.

— Это вы, верно заметили, Матье, — согласился король и бросил через стол долгий взгляд на Воронцова.

Король просмотрел привезенные Петей письма и закутался в меховое одеяло. В кабинете, несмотря на весну, горел камин.

— Так что мой брат? — медленно спросил Генрих. «Не доживет до лета?»

— Он давно кашляет кровью, ваше величество, — ответил Воронцов. «А с недавних пор он уже и не встает с постели».

— Законная у него только моя племянница, — король поджал губы, — да и та, как я слышал, тоже больна. Да если бы и была здорова — «сonsidérez comment croissent les lis: ils ne travail ent ni ne filent», на французский престол никогда не сядет женщина. Значит, я, — Генрих Валуа вздохнул.

— Лучшего короля Франции и не найти, — поклонился Петя.

— Пусть возвращается, — сказал ему тогда Джон. «Лучше иметь дурака поближе, где можно за ним следить, чем далеко, где он такого наворотит — что потом этого никто не разгребет.

— К тому же, — разведчик погладил подбородок, — если он не вернется, там, в очереди на престол его младший брат Франсуа, — а тот еще глупее. И как могла такая умная женщина, как Екатерина Медичи, родить целый выводок идиотов, — не понимаю. Одна Маргарита там нормальная.

— Это ведь надо жениться, — вздохнул король. «Чтобы иметь наследников. А вы, Пьер, — темные глаза Генриха обратились на него, — вы, почему не женаты?»

— Я еще довольно молод, еще двадцати семи не было, — рассмеялся Воронцов. «Куда торопиться, ваше величество?»

— Да, действительно — тонкая, нежная рука Генриха Валуа вдруг — Петя даже вздрогнул, — легла ему на руку.

Пальцы короля поглаживали его запястье. «Вы очень красивый мужчина, Пьер, — сказал Генрих Валуа. «Ну, я думаю, вы это и сами знаете».

Петя почувствовал, что краснеет. «Спасибо, ваше величество, но…»

— Почему вы никогда не называете меня по имени? — король вздохнул и поднялся. Он был выше Воронцова, темноглазый, изящный. «Меня зовут Анри, это просто».

— Ваше величество, — Петя, было, хотел отступить, но почувствовал, как теплые губы короля касаются его губ.

— Генрих! — сказал потрясенно стоящий в дверях мужчина. «Генрих, что же это!»

— Матье, подожди! — король бросился за ним. «Подожди, не уходи, я все тебе объясню!»

Петя опустился в королевское кресло и облегченно стер пот со лба.

— Так ты меня любишь! — гневно сказал Матвей, стоя посреди спальни. «Стоит появиться здесь какому-то мальчишке, ты сразу теряешь голову. Очень хорошо, развлекайся с ним, сколько хочешь, а я уеду к себе в имения — Матвей быстро вспомнил, какое на дворе время года, — там скоро сеять надо!»

— Матье, — король вдруг опустился на колени, — у меня ничего с ним не было. Он просто друг, он привез письма моей матушки. Мой старший брат при смерти, надо возвращаться во Францию.

— И оставить меня? — Матвей всхлипнул, гладя любовника по голове.

— Матье, ну ты же знаешь, как я ненавижу эту страну, — король поднялся и передернул плечами. «Этот холод, этих ваших мужланов, что притворяются рыцарями, эту проклятую высохшую старуху, на которой я должен жениться! Если бы не ты, Матье, — он нежно привлек к себе мужчину, — я бы тут совсем зачах. Поедем со мной».

— Слава Богу, — подумал про себя Матвей, а вслух сказал, — капризно: «Я подумаю. Обними меня».

Они стояли на берегу Вислы.

— Красивая тут река, — вздохнул Матвей. «Марфы нет больше, — он посмотрел в синие, спокойные глаза.

— Я знаю, — проговорил Петя, и Матвей даже не стал спрашивать — откуда.

— Я бы мог тебя убить, — внезапно сказал Воронцов.

— Ты с оружием, что ли, сюда пришел? — усмехнулся Вельяминов.

— Нет, — тихо ответил Петр.

— Ну и я нет, — Матвей помолчал и сказал: «Я смотрю, ты тоже не против того, чтобы король отсюда уехал. Я уж, Петр Михайлович, не буду спрашивать — зачем тебе оно, но мой тебе совет, — как родственнику, — ты только на Москву не суйся. Тут — дело другое, тут мы равны, и друг друга не трогаем. Степан-то жив?» — спросил Вельяминов.

— Зачем тебе? — угрюмо отвернулся Петя.

— Дурак, — спокойно сказал Матвей. «Марфа преставилась, окромя вас двоих, у меня и крови-то родной не осталось. Ты, Петька, мал еще просто — такое понимать. Ты ж не женат, небось?»

— Нет, — Петя посмотрел на спокойную воду.

— Ну и я вдовец бездетный, — красивые губы изогнулись в едва заметной улыбке. «Бывай, Петр Михайлович, может, встретимся еще».

— Ты куда теперь? — спросил Воронцов, глядя на стройную, прямую, — будто юноша, — спину.

Золотистые локоны чуть дрогнули, мужчина, молча, ускорил шаг и потерялся в полуночной тьме весеннего Кракова.

Часть десятая

Стамбул, осень-зима 1574 года

Великий визирь Османской империи, Мехмед-паша Соколлу, больше всего на свете любил считать деньги. Он родился Бойко Соколовичем, в семье боснийского пастуха, и до десяти лет, пока в их деревню не заглянул отряд Мехмед-бея, собиравший христианских мальчиков для службы султану, Бойко никогда и денег-то в руках не держал.

Однако считать он любил даже тогда. Овец, листья, облака на небе. Складывать, отнимать, умножать и делить. Больше всего — складывать.

Соколлу потянулся тонкими, длинными, костлявыми пальцами к столбику золота. Мехмед-бей тогда дал ему первую в жизни монету, и сказал, улыбаясь: «Терпи. Иначе, какой ты янычар?». Отобранным мальчикам делали обрезание, обращая их в ислам, прямо посреди деревни. Солдаты сдерживали толпу рыдающих женщин, и Бойко тогда в последний раз видел свою мать.

Его записали в реестр, — как положено, и назвали Мехмедом — как главу отряда. Янычаром, — воином, — мальчик так и не стал. Еще в казармах Эдирне учителя заметили его таланты, и вскоре Мехмед Соколлу уехал в Стамбул — учиться в закрытой дворцовой школе, где готовили наиболее приближенных слуг султана.

Кроме родного языка, он знал турецкий, арабский, персидский, итальянский и латынь. В тридцать лет он стал одним из семи хранителей султанской казны. Он женился на дочери нынешнего правителя, Селима, и более, — как он думал, — ничто не могло его остановить.

До этого дня.

Он взял перо и подвел итог — 20 дукатов каждый день он получал как великий визирь.

Соколлу усмехнулся — чернила, что он исписывал, обходились дороже.

Каждый, кто хотел получить должность в разветвленной системе имперской бюрократии, платил ему — не напрямую, но платил. Взятки он принимал только от самых важных чиновников — пост визиря обходился в пятьдесят тысяч дукатов в год, пост губернатора — в зависимости от отдаленности провинции, — от пятнадцати до сорока тысяч.

Губернатор Египта каждый год посылал ему сто тысяч — только поэтому, — Соколлу сладко потянулся, — он до сих пор и сидел на своем месте.

Еще были иностранные деньги — их передавали послы, тихо, не привлекая внимания. Девять тысяч от Австрии, — каждый год, четыре — от Венеции, и еще по мелочи.

«Восемнадцать миллионов в движимом и недвижимом имуществе, — подумал Соколлу.

«Почти сорок лет службы».

Все это могло обрушиться в любой момент.

Он запер деньги в шкаф, убрал записи под замок и приказал найти ему главу дворцовых евнухов.

Смуглая, высокая для своего возраста, темноволосая девочка вскинула голову от тетради и посмотрела в глаза наставнику. Пожилой евнух улыбнулся и мягко сказал:

— Принцесса отлично справляется.

— Не понимаю, — капризно сказала девочка, — для чего мне учить еще и персидский язык? Как будто турецкого недостаточно.

— Если ты поедешь женой к шаху, — раздался властный голос с порога, — тебе надо будет знать его язык. Так положено, Фарида.

— Марджана-кадин, — склонился евнух перед женой султана Селима.

Закутанная в драгоценную вуаль медного газа женщина взяла ухоженной рукой тетрадь дочери.

— Молодец, — похвалила она. «Я тобой горжусь, — она наклонилась и поцеловала девочку в теплый лоб. «Когда вы закончите, ты сможешь поиграть со своим братом в саду».

Девочка улыбнулась, чуть прижавшись к матери.

Терраса было пуста, ветер гонял золотые листья винограда. На столике стояли шахматы — Марджана бросила взгляд на доску и быстро поставила мат черному королю.

— Если бы все было так легко, — вздохнула она, и, подойдя к мраморным перилам, посмотрела на море. Оно чуть топорщилось, белые, быстрые барашки набегали на берег.

Марджана покрутила на пальцах перстни, и, услышав чьи-то шаги, обернулась. Султанский паж склонился, чуть ли не вдвое: «Марджана-кадин, его султанское величество посылает вам это кольцо».

Она взяла с ладони мальчика оправленную в золото крупную жемчужину, и сказала, улыбаясь: «Я буду рада угодить своему господину».

Фарида гонялась за Фаруком по дорожкам сада. Мальчик, — высокий, крепкий, с вьющимися рыжими волосами, счастливо визжал, убегая от сестры.

— Кася, — сказала Марджана, — отложив рукопись «Гиацинтовой касыды», — сегодня вечером.

— Опять? — взглянула на нее служанка, оторвавшись от вышивания. «Да сколько ж можно, пани Марта!»

Марджана усмехнулась. «Ну, видимо, пока кто-то из нас окончательно не обессилеет, милая.

Мне кажется, что это буду я».

— Да ведь он даже, пока вы носили, вас от себя никуда не отпускал! — Кася посерьезнела.

«Никогда такого не было, пани Марта, он уже три года никого к себе, кроме вас не зовет!».

— Ты думаешь, я не знаю, — свистящим шепотом сказала женщина. «Ты думаешь, мне не рассказывают, кого ему подсовывает Джумана? И сколько их, этих девок — не перечесть! Она же до сих пор не успокаивается».

— Вам надо еще понести, — серьезно сказала Кася. «Вы ж откормили уже, еще весной, как ему два года было, — она кивнула на мальчика, — от груди отлучили. Давайте еще».

— На то воля Аллаха, — Марджана потянулась и подозвала к себе детей.

— Мама, — спросил мальчик, подняв на нее голубые, с золотистыми искорками, отцовские глаза, — дай саблю?

Марджана подумала, что первыми тремя осмысленными словами ее сына были «сабля», «конь», и «дай».

— У батюшки твоего, — она обняла ребенка и поцеловала рыже-золотистые кудри. «Как вырастешь, он тебе подарит».

— Ну, или брат твой старший единокровный подарит, — шнурок, коим задушат тебя, — горько напомнила себе Марджана и еще крепче прижала к себе сына.

— Кадина, — на пороге стоял евнух, — к вам кадина Нур-бану.

Мехмед-паша посмотрел на высокого, полного, черноглазого человека, что сидел напротив него.

— Сегодня вечером опять, — сказал тот, глядя мимо визиря, в окно, за которым было еще жаркое, осеннее небо.

— А что та, как ее, гречанка? — поинтересовался визирь.

Евнух вдруг наклонился к Мехмед-паше, и тот почувствовал, какое сладкое у него дыхание.

Визиря чуть затошнило.

— Пока она жива, ему не надо другой женщины, — тихо ответил евнух. «Все просто. Кого бы вы, или, — он чуть улыбнулся, — Джумана, — не подсылали, он ни на кого и смотреть не желает».

— Значит, — Соколлу повертел в пальцах кубок с шербетом, — не надо, чтобы она была жива.

Все тоже просто, и незачем это усложнять, дорогой мой кизляр-агаши. Не она первая, не она последняя.

— Подумайте, — сказал евнух. «Как следует, подумайте».

— Хорошо, — Соколлу отпил шербета и поморщился: «Мой повар, заботясь о моем здоровье, вечно не кладет в него сахар».

— Можно отрубить ему голову, — кизляр-агаши рассмеялся. «Вы же сторонник таких мер, как я посмотрю».

— Если ты мне докажешь, что она нам нужна, — визирь отпил еще, — я первым пойду к его величеству и попрошу его изменить порядок престолонаследования».

Евнух потянулся.

— Дорогой мой Мехмет-паша, если бы она хотела, чтобы ее сын стал наследником, это бы случилось еще два года назад. При всем уважении к вам, ее губы касаются его султанского величества чаще. И, — мужчина усмехнулся, — не только его ушей.

— Тогда что делать? — спросил Соколлу, наливая шербета евнуху.

— Уговорить ее, вот что, — мужчина попробовал шербет и улыбнулся: «Как раз такой, как я люблю, великий визирь».

Женщины говорили по-итальянски.

Нур-бану, в прошлой жизни Сесилия Баффо, кузина венецианского дожа, еще три года назад твердо сказала Марждане: «Европейский язык никогда не помешает. Родишь сына, будет у него кадиной итальянка — лучше с невесткой на ее языке разговаривать».

— Как ее занятия? — кивнула Нур-бану на девочку.

— С помощью Аллаха, — рассмеялась Марджана. «Фарида, конечно, упрямая, как и отец ее, но, думаю, рано или поздно, она преуспеет».

— Ну, время есть, — Нур-бану вдохнула запах осенних роз. «Сейчас ей семь лет, ее еще не скоро в Персию отправят, как заневестится, только тогда».

— Кадина, — взглянула на нее младшая женщина, — тяжело ведь мне будет с дочерью расстаться.

— На то и дочь, чтобы из семьи уйти — венецианка пожала плечами. «Меня мои родственники в одиннадцать лет в гарем продали, так что благодари Аллаха, что Фариду пока при тебе оставляют, могли бы и сейчас шаху отослать, чтобы она при тамошнем дворе воспитывалась».

— К тому же, — Нур-бану поправила вуаль и внимательно посмотрела на Марджану, — ты же не думаешь ограничиться одним ребенком? Тебе сейчас, дорогая моя, раз муж тебя так часто на ложе берет, рожать надо — еще сыновей.

— На то воля Аллаха, — вздохнула Марджана.

— Твою еду проверяют, конечно… — Нур-бану не закончила. «Тебе от Джуманы ничего не присылали в подарок?

Марджана только усмехнулась.

Кизляр-агаши узнал о том, что она понесла, кажется, раньше самой Марджаны. Это случилось в первый же месяц после того, как Селим, сделал ее гездэ — фавориткой. Еще даже не пришла новая луна, когда евнух сказал ей, — тихо, но твердо: «Всю твою еду теперь пробуют, еду твоей дочери — тоже, и ничего не принимай — ни от кого, пока это не пройдет через мои руки. Даже цветы, даже притирания, даже — он усмехнулся, — вуаль».

— Почему? — она тогда была младше на три года и наивнее — на всю жизнь.

Кизляр-агаши наклонился к ее уху и прошептал: «Тебе рассказать о женщинах, с лица которых сходила кожа, и они умирали в мучениях? О женщинах, чьи глаза превращались в гнойные ямы? Или, может быть, ты хочешь услышать о тех, кто выкидывал детей — раз за разом?»

Она похолодела.

— Не будь дурой, — сказал ей евнух. «Я хочу, чтобы ты стала валиде-султан и прожила долгую, счастливую жизнь».

— Почему? — спросила она, лаская кошку.

Евнух внезапно взял ее руку и внимательно осмотрел. «Ладно, — пробормотал он, — если животное опрыскают ядом, оно долго не проживет. Хотя бы тут можно быть спокойным.

Пока».

— Почему? — он обернулся на пороге. «Потому что ты — лучшее, что случалось с этой империей за последнюю сотню лет».

— А почему я должна доверять вам? — дерзко спросила тогда Марждана.

— Больше все равно некому, — рассмеялся кизляр-агаши.

— Думаете, она может подсыпать мне какие-нибудь травы? — Марджана поджала губы.

— Джумана все может, — Нур-бану посмотрела на море. «Это я сюда попала девочкой и, в общем-то, ничего, кроме счастья не знала. А она…».

Когда она стала икбаль — носящей ребенка султана, — кизляр-агаши вообще запретил ей появляться где-то еще, кроме собственных апартаментов и опочивальни Селима. Все ждали, что султан возьмет на ложе другую женщину, — как это было принято, однако его величество продолжал звать к себе Марджану — даже когда она была на сносях, даже сразу после родов.

Это случилось в саду. Она шла, держа на руках трехмесячного сына, — мальчик был весь в отца, большой, здоровый и тяжелый, когда ее нога подвернулась. Марждана упала, успев в последний момент поднять ребенка на вытянутых руках. Фарук обиженно заревел, но ничего страшного с ним не случилось.

С ней тоже — она всего лишь растянула щиколотку и провела следующие несколько дней на ложе, слушая музыку и читая стихи.

Всем садовникам отрубили головы.

— На всякий случай, — сказал ей кизляр-агаши. «Может быть, та выбоина на дорожке и сама появилась. А может быть, и нет».

— Да, и вот еще что, — Нур-бану поднялась. «Ты же помнишь, что пока его величество не изменил порядок престолонаследования, мой сын станет после него султаном? Как перворожденный».

— Его величеству только зимой будет пятьдесят, — сказала тихо Марджана, глядя на играющих детей. «Он вполне здоров».

— Ну да, кому об этом знать, как не тебе, — холодно рассмеялась венецианка. Марджана вскинула на нее глаза и подумала: «Она ведь ровесница Селима, всего на год его младше».

— Так вот, — Нур-бану внезапно положила изящную, узкую ладонь на ее руку, — я тебя люблю, девочка. Ты неглупа. Но своего сына я люблю больше.

— Ты поймешь, — она чуть улыбнулась, — ты ведь тоже мать. Разве не ужасно будет, если с Фаруком, — она кивнула на ребенка, — что-то случится? А ведь даже сильные дети умирают — и очень быстро. Подумай об этом, Марджана.

— Попей, — усмехнулся, Селим, и поднес к губам жены чашу с шербетом. «Отдышись».

Она еле смогла поднять голову с его плеча.

— Как Фарук? — Селим, ласково пропустил сквозь пальцы бронзовые, пахнущие жасмином волосы.

— Хорошо, — она нежно, едва касаясь, водила губами по его груди. «Саблю у меня просил», — Марждана рассмеялась.

— Завтра принесут ему, — султан потянулся.

Марджана внезапно подумала, что муж никогда ничего не забывает и всегда выполняет свои обещания.

Он вообще, — женщина избегала даже думать об этом, но иногда все, же не удерживалась, — напоминал ей покойного отца. Тот же высокий рост и богатырские плечи, те же красивые глаза, — только голубые, ухоженная, мягкая борода — у батюшки она была цвета темного каштана, а у Селима — рыжевато-золотистой.

— Что задумалась? — его рука, чуть задержавшись на стройной спине, поползла дальше — вниз. Марджана покрепче прижалась к мужу и чуть подняла голову.

— Великий визирь, — медленно сказала она.

Селим поморщился. «Я тебе еще во время оно сказал, любимая, — в империи все воруют и воровать будут. Ну, снесу я голову этому, придет другой — такой же мошенник. Этот хоть не зарывается пока, берет, конечно, но осторожно».

— Но так, же нельзя! — обиженно сказала Марждана. «Это же не его деньги!».

— Птичка моя, — рассмеялся, Селим, — это мои деньги. Как все тут, — он обвел рукой спальню, — мое, как ты, — он чуть шлепнул ее по бедру, — моя.

Только вот если кто-то, хоть подумает тебя у меня забрать — в тот же день на кол сядет, а деньги — ну невозможно за всем уследить, — он протянул руку и отпил вина.

— Да я никому и не дамся, кроме тебя, — прошептала она. «Никто мне не нужен, Селим».

Он улыбнулся. «Соколлу мне гречанку тут подкладывал — она красивая, ничего не скажу». Он помедлил, любуясь яростными искрами в глазах жены. Она, молча, опустила изящную голову.

— Глупышка, — Селим, вдохнул ее запах — жасмин и мускус. «Я три года никого на ложе не брал, кроме тебя — почему, думаешь?»

Марджана покраснела.

— То-то, — Селим, обнял ее. «И не возьму, пока я жив. И пока ты жива. Сыновья у меня есть — и от Нур-бану, и от Джуманы, хотя…, - он не закончил. «Фарука вон ты мне принесла на старости лет, чего мне еще желать-то? Хотя нет, — он приподнялся.

— Что? — Марджана потянулась поцеловать мужа.

— Девчонку из-под тебя хочу, — он лениво улыбнулся. «Рыжую девчонку, и зеленоглазую, такую, как ты».

— Я не рыжая, — обиженно сказала женщина.

— Зато я огненный, — Селим расхохотался. «Фарида твоя в Персию в жены уедет, кого я баловать-то буду? Родишь нам девчонку, а? — он уложил жену среди шелковых подушек и подумал, — как всегда, — что Аллах милостив. Ее тело в свете луны было ровно отлито из жемчуга. Наклонившись к ней, он прошептал: «Утром не уходи, останься».

— Не положено же, — смешно запротестовала Марджана.

— Тут, дорогая моя, я решаю — что положено, а что — нет.

Он чуть-чуть тронул жену, — там, где надобно было, и она простонала: «Твоя воля, владыка».

— Золотые слова, — еще успел, сказать Селим.

Она проснулась, ощущая на теле что-то теплое, скользящее. «Жемчуг к жемчугу, — шепнул Селим. Марджана опустила глаза и увидела на своих запястьях широкие браслеты — из крупных, белее снега камней.

— Не двигайся, — шепнул муж, и она почувствовала поцелуи у себя на шее, на лопатках — вниз, к талии и узким бедрам. «Вот так, да, любимая, тихо, спокойно».

Она еле слышно вздохнула, прикусив губу. «Я осторожно, — пообещал Селим. «Очень осторожно, любовь моя».

В первый раз, — она вспомнила сейчас, — у нее страшно, по-детски горели щеки, и муж потом долго дразнил ее: «Взрослая женщина, мать, и таких простых вещей не знаешь».

— У нас так не делают, — надулась тогда она.

— Делают-делают, — он ласково погладил ее пониже спины. «Просто тебе такие мужчины не попадались».

Она и сейчас вспыхнула, и Селим, будто почувствовав это, остановился. Марджана пошевелилась.

— Что, нравится? — усмехнулся сзади муж. «Ну, давай сама».

— А ты что, лениться будешь? — ехидно спросила она, двигаясь все быстрее.

— Нет, отчего же? — его рука оказалась впереди. «Я тебе помогу, с удовольствием!»

— Мама, — высокий, широкоплечий юноша наклонился, заходя в комнату, и Джумана поднялась.

— Ахмед, сын мой, — он склонился над ее рукой, и женщина нежно поцеловала его в лоб.

«Садись, — она повела рукой, — расскажи, как ты доплыл. Не штормило?»

— Совсем чуть-чуть, после Кипра, — Ахмед потянулся. «От Туниса море было тихое, потом только потрясло немного».

— Как в Тунисе? — Джумана придвинула к сыну вазу со сладостями. «Твои любимые, свежие, с утра принесли. На войне, — она усмехнулась, — конфет нет».

— Мамочка, — Ахмед взял ее маленькую руку и прижался к ней щекой. «Как я по тебе скучал — и не рассказать даже».

— В Тунисе спокойно, — он взял конфету и вдруг улыбнулся, вспомнив, как его младший брат Мустафа однажды объелся точно такими сладостями до тошноты, — с помощью Аллаха, испанцев мы оттуда выбросили, еще месяц назад».

— А что Хуан Австрийский? — Джумана ласково погладила сына по золотистым, густым волосам. «Не собирается возвращаться с войском?»

— У него денег нет, — ухмыльнулся Ахмед. «В Генуе он за лето собрал что-то, там у него какой-то, то ли банкир, то ли купец в приятелях, под его подпись, конечно, Хуану займы предоставили, но недостаточно. Так что он доехал до Палермо, а в море не вышел — сидит пока на Сицилии, ищет еще кредиторов».

— Так и не дадут ему, — Джумана зевнула. «У нас сейчас сто пятьдесят средних галер только на западе, а тут, на востоке, — еще больше. Кто с этим сражаться захочет?».

Ахмед внезапно вспомнил битву при Лепанто, где он был на левом фланге, под командованием адмирала Улуджа Али. Три года назад ему было семнадцать, и это было его первое крупное сражение.

Они тогда не только устояли против испанцев с итальянцами — единственные из всего оттоманского флота, но даже захватили флагман Мальтийского ордена.

Даже при отступлении они с адмиралом продолжали собирать разрозненные галеры и привели в Стамбул почти сто кораблей.

Когда они с отцом остались наедине, Селим вдруг посмотрел в зеленые, цвета морской воды, глаза Ахмеда, и сказал: «Я горжусь тобой». Он готов был умереть от счастья, стоя на одном колене, принимая от его величества кривой наградной меч.

— Так что, мамочка, — улыбаясь, сказал Ахмед, — ты за меня не волнуйся, у нас там сейчас уже тихо. Как Мустафа?

Джумана улыбнулась. «Хвалят его. Наместник в Египте пишет, что доволен — хоть и молод твой брат, но командир из него разумный, солдаты его любят. А Халида родила летом, — они с мужем пока здесь, не уехали еще в провинцию его, — так, что ты теперь дядя, — Джумана улыбнулась. «Здоровый, крепкий мальчик. А я, выходит, бабушка».

— Мамочка, — Ахмед обнял ее. «Ну, какая же ты бабушка! Ты самая молодая и красивая на свете».

Джумана шутливо подтолкнула сына. «От тебя внуков, когда ждать? Там у вас, конечно, негде с женами жить, может, пока ты здесь, выберешь кого-нибудь, при мне будет, все веселее нам обоим».

— Подумаю, — Ахмед поцеловал ее в щеку. «Ладно, пойду к отцу, он велел раньше полудня не появляться. Он все еще? — мужчина поднял брови.

— Да, — Джумана внезапно, сочно выругалась. «Говорят же: «An old man who takes a young wife invites Death to the wedding».

Она научила всех своих детей английскому, так что Ахмед понял и рассмеялся.

— А еще говорят, — терпение горько, но плод его — сладок, мамочка. Потерпи еще немного, ладно?».

Джумана только вздохнула.

Когда сын ушел, она позвонила в колокольчик. Секретарь сразу же появился на пороге.

— Отнесешь Соколлу, — передала Джумана записку евнуху. «Та, о коей говорили мы — готова?».

— Она готова, кадина, — поклонился мужчина. «Только с чем она пойдет?»

Женщина поманила к себе секретаря и шепнула что-то ему на ухо.

Брови евнуха взлетели вверх. «Госпожа, вы умнейшая из женщин!».

Джумана только сладко улыбнулась.

Оставшись одна, она посмотрела на свой сад. Розы все еще цвели — пышно, увядая.

— Совсем, как я, — подумала женщина. «Ну, ничего, сначала от волчицы надо избавиться.

Волчата — дело быстрое, шнурок на шею и отродью ее, и девке — на всякий случай. Но сначала она — и так, чтобы никто ничего не заподозрил. А потом уже с Нур-бану разберемся, торопиться некуда».

Она вышла в сад и сорвала розу, вдруг — всем телом, — вспомнив дом серого камня на обрыве, у холодного, такой непохожей на эту, воды. Там тоже росли розы, и смеялся маленький, едва научившийся ходить ребенок. Он был золотоволосым, с глазами цвета моря.

Джумана медленно перекрестилась и почувствовала, как по ее мягкой щеке стекает слеза.

Селим, проводил глазами сына и вздохнул, покрутив в длинных пальцах султанскую печать.

— Молод, молод, еще как молод, — пробормотал мужчина. «Молод и горяч. Хороший воин, смелый боец — но ведь этого недостаточно».

Он раскинул руки и потянулся — всем телом. Он отпустил жену, только когда Ахмед уже ждал его, и вот уже, — Селим, усмехнулся, — скучал по ней. «Пери, — вспомнил он какого-то персидского поэта, и, порывшись в шкатулке, выбрал подходящий камень.

— Ювелира и оружейника мне, — приказал он пажу.

Султан подошел к огромному, выходящему на Босфор, окну и задумался.

— Мурад», — он поморщился. «Сын своей матери. Двадцать восемь почти, а все еще как мальчик — читает стихи, охотится, рисует миниатюры. И эта его венецианка, Сафийе — пляшет под ее дудку. Все же молодец Нур-бану — из своих сыну жену подсунула, та свекрови в рот смотрит».

— Ахмед, — султан провел пальцем по стеклу. «Еще юнец. И Джумана, — у Селима, дернулась щека, — уж слишком она жестока. И сыновья у нее такими же будут».

Селим, оторвался от моря, что простиралось перед дворцом во все стороны, и обернулся к ремесленникам.

— Снимешь мерку с руки его высочества, — сказал он оружейнику, — и до вечера, чтобы была готова. Клинок тупой сделай, еще не хватало, чтобы сын мой порезался, храни его Аллах.

— А ты, — повернулся, Селим к ювелиру, — вот этот изумруд оправь так, — султан быстро набросал что-то на листке. Ювелир всмотрелся и позволил себе улыбнуться. «В золото? — спросил он.

— Нет, в электрум. Есть же у тебя? — спросил султан.

— Конечно, — поклонился ювелир.

— Как раз к волосам ее, — подумал, Селим, оставшись один.

— Если бы за камень можно было купить силу и молодость», — он вздохнул. «Лет двадцать, может быть, Аллах мне еще даст — а что потом? Оставить ее одну, на милость наследника, кем бы он ни был? Даже сын, — или сыновья, коли на то будет милость Всевышнего, — ее не защитят. К дочери ехать — тоже еще неизвестно, как там все сложится, при шахском дворе».

Он провел рукой по чуть седеющим, но еще ярким волосам, и вспомнил сына. «Саблю требует, — улыбнулся нежно, Селим. «Надо его на коня сажать уже, конечно, завтра и распоряжусь».

— Кадина, — поклонилась служанка. Марджана лениво приоткрыла один глаз. Она лежала спиной вверх, обнаженная, на мраморной скамье в своей личной купальне. Кася медленно массировала ей плечи.

— Ты новая? — спросила Марджана и, протянув руку, позвонила в колокольчик. Кизляр-агаши сразу же выступил из клубов пара.

— Я все проверил, кадина, — сказал он шепотом, встав на колени. «Там все в порядке — притирания, маски, все безопасное».

Марджана перевернулась на спину и Кася взяла серебряные щипчики. «Только осторожней, умоляю тебя», — шутливо попросила женщина.

— Первый год, что ли, — пробурчала Кася, склонившись над раздвинутыми ногами. «Да там и немного у вас совсем, потерпите».

Марджана закусила губу и с шумом вдохнула в себя воздух. «Вот и все — распрямилась Кася. «Давай притирание-то, — протянула она руку новой служанке.

— Это для лица, — та подала девушке фарфоровую чашку. Кася сунула в нее палец и попробовала:

— А, мед, — она улыбнулась и стала накладывать его на щеки женщины. Марджана почувствовала на губах сладкие капли и облизнулась.

Сквозь туман она увидела знакомое лицо и потянулась к нему. Он исчезал, отступал, поворачивался к ней спиной. Вокруг были женщины — одна, золотоволосая, с голубовато-зелеными глазами, вдруг обернулась блестящей змеей и обвилась вокруг ее ног.

Она потянулась за кинжалом — пасть открылась, гадюка вдруг засмеялась — человеческим смехом. Другая змея — бледная, длинная, подползла совсем близко, и подняла красивую, узкую голову с черными, немигающими глазами.

По ее телу тек холодный, липкий пот. Еще одна — с темными косами, кареглазая, превратилась в сокола, и, распахнув красивые крылья, парила над ней. «Спустись», — прошептала женщина одними губами. Сокол заклекотал что-то, исчезая в молочной, густой мгле.

К ней подбежала собака, и, ласкаясь, стала бодать головой в руку. Опустив глаза, она увидела, что это волчонок — он рос, превращаясь в молодого зверя, с рыжеватой шерстью.

Волчица оскалила зубы, ее холодные желтые глаза глянули на женщину, и животное зарычало.

— Спаси, — она протянула руку, к тому, что уже почти исчез вдали. «Забери».

— Те, кто мертвы — живы, те, кто живы — мертвы», — услышала она. «У тебя был выбор, ты его сделала. Ты просила дочь и отдала взамен время твоего счастья».

— Сколько еще? — сохлыми губами прошептала женщина.

— У тебя есть сын, не потеряй его, — приказали издалека. «Иначе те, кто мертвы — останутся мертвыми до скончания времен».

— Сколько еще? — повторила она. «Сколько?»

Лекарь быстро подставил серебряный таз, и спина женщины задергалась в рвоте.

— Сколько еще? — откашлявшись, спросила она.

— Кадина, — развел руками евнух, «это мед цветов олеандра. Аристотель и Плиний Старший говорят о двух-трех днях отравления. Хорошо еще, что вы немного проглотили».

Ее опять стошнило — какой-то серой водой. Лекарь вытер ей лоб и озабоченно спросил:

«Кадина, у вас нет никаких видений, снов?»

— У меня есть видение, — она сплюнула в таз, — что, когда я встану с этого ложа, я лично задушу всех тех, кто поднес мне эту мерзость. Как моя служанка? — она вдруг вспомнила, что Кася облизала палец, испачканный медом.

Евнух улыбнулся. «Она молодая и сильная, как вы. Все будет хорошо».

— Любимая, — раздался голос мужа из раскрывающихся дверей. Марджана в панике замахала рукой — лекарь понял и быстро унес все в боковую комнату. Запах, — женщина принюхалась, — все равно остался, и она мигнула евнуху, чтобы тот раскрыл окна. В опочивальне загулял морской ветер.

Селим, присел на кровать и прижался губами к ее лбу. «Во-первых, я тебя переселяю, — сказал он, надевая на ее палец дивное кольцо — изумруд был оправлен в металл бронзового цвета, выкованный в виде ракушки. Вся оправа была заполнена алмазами. «Будто снег под солнцем, — подумала Марджана, прищурившись от их сияния.

— У тебя будет свое крыло, здесь, — Селим, повел рукой вокруг, — своя охрана, — сто человек янычар, и дети будут жить с тобой. Своя кухня и свои эти ваши, — он усмехнулся, — женские штучки. Чтобы никакой дряни более тебе не носили.

Она поцеловала руку мужа, и почувствовала слезы у себя на глазах.

— Ну, ну, — ворчливо сказал Селим, и пристроил ее себе под бок. «Этому дураку кизляру-агаши я велел дать пятьдесят палок — в следующий раз пусть внимательней читает греков».

— А…? — Марджана подняла глаза на мужа. «Встанешь — я тебе покажу, — недобро улыбнулся Селим.

— Мама! — Фарида остановилась на пороге и покраснела.

— Иди сюда, дочка, — султан посадил ее рядом с собой. «Мама немножко болеет, но скоро все будет в порядке».

— У нее опять будет ребеночек, как Фарук? — раскосые зеленые глаза обратились на Селима.

— Пока нет, — он пощекотал девочку, и та залилась смехом, — но, с помощью Аллаха, скоро».

Селим, подмигнул Марджане и та покраснела.

— Брат-то твой где? — спросил, Селим, целуя Фариду в смуглую щеку.

— На коне ездит! — с благоговением сказала девочка.

— Ну, пойдем, доченька, посмотрим, а мама пусть отдохнет, — Селим, взял девочку за руку и наклонился к жене: «Спи, любимая», — сказал он тихо. «Я тут, я всегда с тобой. Ничего не бойся».

Джумана стиснула зубы и нарочито спокойно оторвала лепесток розы.

— Там все в порядке, кадина, — прошелестел секретарь. «Она указала на гречанку, как вы и договаривались с великим визирем. Указала, и, — он усмехнулся, — мы ее избавили от дальнейших мучений. Кто же знал, что Марджана такая здоровая женщина? Этот мед может убить и сильного мужчину».

— Однако ж ее не убил, — кисло заметила женщина и добавила: «Волчонок».

— Кадина, — развел руками евнух, — к ним сейчас никого не пускают. Он играет с сестрой под присмотром двадцати янычар. К тому же…,- он замялся.

— Знаю, знаю, — Джумана вышла на террасу. Погода испортилась, дул резкий северный ветер, Босфор топорщился серыми волнами. Она обернулась к евнуху: «Родит еще одного, как ты правильно заметил, она здоровая. Ладно, я подумаю, — она махнула рукой.

Женщина хрустнула костяшками пальцев и посмотрела на воду. Она уж и забыла его лицо — помнила только серо-зеленые, в темных ресницах глаза, и губы — самые нежные на свете.

Джумана заперла дверь и вытянулась, вздохнув, на ложе.

Нур-бану подписалась и запечатала письмо.

— Отправишь моему сыну с надежнейшим из гонцов, — сказала она секретарю.

Женщина поднялась и вгляделась в дождь над Босфором. «Скоро зима, — вздохнула она.

— Кадина, — раздался сзади тихий голос.

Нур-бану улыбнулась: «Проходи, милая. Может, не стоило так рано вставать-то?».

Маленькая женская фигурка, закутанная в густую вуаль, скользнула в комнату, и венецианка заперла дверь изнутри.

— Папа, — Фарук прижался рыжей головой к груди отца, — поиграем?

Селим, улыбнулся и, присев рядом с сыном на ковер, стал расставлять солдатиков.

— Корабли, — открыв рот, сказал мальчик, указывая на маленькие военные галеры. «Лепанто!»

Султан усмехнулся и поцеловал ребенка в мягкие волосы. «Только мы с тобой победим, сыночек».

— Война, — протянул Фарук, и поднял на отца голубые глаза: «Я буду побеждать!»

— Обязательно будешь, — пообещал Селим.

— Мама, — спросила Фарида, перебирая пальцы Марджаны, — а скоро мне уезжать?.

За окном опочивальни шумел дождь.

Марджана, что полусидела в постели, улыбнулась: «Да не скоро еще, милая, не скоро совсем».

— А почему ты не по-турецки говоришь? — удивилась девочка, — А зачем? — Марждана подняла брови, — тут же только мы с тобой. Ты Москву-то помнишь, Федосеюшка?

— Нет почти, — вздохнула девочка. «А в Персии море есть, как здесь?».

— Даже целый океан — улыбнулась мать.

— Я тебя так люблю, мамочка, так люблю, — девочка придвинулась к ней поближе и вдруг попросила: «Спой песенку, пожалуйста».

— Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!

Прийди, котик, ночевать, Федосеюшку качать, — тихо, нежно запела Марджана, обнимая дочь.

Та, уже в полудреме, зевнула и еще крепче прижалась к матери.

— Писца мне, — обернулся, Селим к белому евнуху. Он положил большую руку на имперскую печать и задумался, глядя на штормящий пролив.

— Двадцать лет я проживу, — усмехнулся султан про себя. «К тому времени Фаруку двадцать два будет. Даже если случится что-нибудь, — на все воля Аллаха, — Марджана разумная женщина, и будет хорошим регентом.

Соколлу я отправлю в отставку, чуть попозже, пусть лучше визирем молодой станет, этому на покой пора, он себе на старость наворовал уже.

— В конце концов, — мужчина вздохнул, — это самое малое, что я могу для них сделать.

— Ваше величество, — поклонился евнух с чернильницей на шее.

Селим начал диктовать.

Мехмед-паша бушевал. Он разбил о стену драгоценную чернильницу китайского фарфора и, застонав, обхватив голову руками, опустился за стол.

— В конце концов, — осторожно сказал кизляр-агаши, — ничего страшного не случилось. Он здоровый мужчина и проживет еще долго.

— Это ты ее подговорил? Ты? — Соколлу ударил кулаком по столу, и кипа документов разлетелась по комнате. «Как ты мог! Без моего разрешения!»

— Я слова ей не сказал, — обиженно ответил евнух. «И я уверен, что и кадина Марджана у него ничего не просила — как мы с вами обсуждали недавно, если бы она хотела, чтобы Фарук стал наследником, это бы давно уже случилось».

— Что ему в голову ударило? — Соколлу тяжело вздохнул.

Евнух тонко улыбнулся и закатил глаза.

— Да, да, — пробурчал визирь, — у меня самого дома есть на ложе шестнадцатилетняя жена, но надо же думать не только этим.

Он наклонился и стал подбирать бумаги.

— Давайте помогу — захлопотал кизляр-агаши.

— Ну что ж, — улыбнулся визирь, когда они закончили, — пусть дарует Аллах здоровье и процветание нашему султану и принцу Фаруку.

— Потому что, — добавил Соколлу, когда евнух вышел, — с этого дня я и гроша ломаного за их жизни не дам.

Он очинил перо и стал писать.

Нур-бану осторожно взяла небольшую плетеную корзинку, закрытую крышкой.

— Только очень аккуратно, — предупредила она невысокую, стройную женщину, закутанную в вуаль. «Ночью. Они спят вместе или в разных комнатах?».

— Сейчас в одной, — прошептала женщина.

В корзинке что-то зашуршало.

— Хорошо, — Нур-бану подумала. «Даже если она тоже умрет, ничего страшного. Ты молодец, милая».

Женщина наклонилась и поцеловала ей руку.

— Скоро, — шепнула Нур-бану. «Потерпи еще немного. У тебя будет все, что ты хочешь».

Марджана заканчивала завтракать, когда в трапезную вошел Селим.

— Не вставай, — махнул рукой муж, и, наклонившись, поцеловал ее в теплый лоб. «Лучше тебе, я смотрю?».

— Да, — она улыбнулась. «Дети на занятиях, Фарук так рад, что ты ему разрешил верховой езде учиться, только и говорит: «Я на коне, как папа!»

— Я ж его видел, — Селим рассмеялся. «Ничего не боится, мой сын, да и твой, — он ласково обнял жену, — тоже. Ну что, — рука мужчины медленно поползла вниз, к груди Марджаны, — как крови твои пройдут, сделаем девчонку?.

Женщина рассмеялась: «А если мальчишка будет?».

— Еще лучше, — Селим, потормошил ее. «Пойдем, покажу тебе кое-что. Только накидку возьми кашемировую, на дворе холодно, да и там тоже».

Их сопровождала охрана с факелами. Лестница была крутой, скользкой и Селим заботливо поддерживал жену под локоть.

— Что тут? — спросила она, оглядываясь на серые камни стен.

— Разное, — коротко ответил Селим. «Долго там не стой, мало ли, — только посмотри, и отойди». Низкая, тяжелая дверь медленно открылась перед Марджаной.

Девушка висела вниз головой, растянутая на прикрепленных к потолку крохотной камеры цепях. Между широко разведенных ног жужжала, копошилась черная, шевелящаяся масса.

Краем глаза Марджана увидела несколько ульев, расставленных у стены. Пахло медом и чем-то еще — сладким, отвратительным, гниющим.

Гречанка открыла глаза, изодранные в клочки, распухшие губы что-то прошептали. Рядом с Марджаной пролетела пчела и она собрала все силы, чтобы не покачнуться.

— Любимая, — позвал ее муж.

Уже во дворе он, поглаживая рыжую, душистую бороду, рассмеялся: «Ее сначала янычарам на пару дней отправили, — чтобы из двух дырок у нее одна стала, ну а потом, — он кивнул головой вниз, — туда».

— Пусть убьют, — не смея взглянуть на мужа, попросила женщина.

— Нет, — покачал головой, Селим и оживился:

— Я велел ту купальню, где эта гадина тебе отраву подсунула, перестроить, — у тебя теперь будет еще и с морской водой бассейн. И пол подогретый, чтобы зимой не замерзнуть, упаси Аллах. Дня через три-четыре закончат, — он поднял вуаль и нежно коснулся губами прохладной щеки Марджаны.

— Спасибо, — сказала она, посмотрев снизу вверх в голубые глаза мужа. «Спасибо, любимый».

Девочка проснулась и поднялась на ложе. Снаружи шумел осенний ветер, гоняя палые листья. Брат спокойно сопел, свернувшись в клубочек. Серый, предутренний свет заползал в опочивальню, освещая разбросанные на огромном ковре игрушечные галеры, солдатиков, лежащего на боку деревянного коня на колесиках.

Ребенок встал, и, подойдя к двери, выглянул наружу. Море бурлило штормом — холодное, свинцовое, сильный дождь хлестал по темному от воды мрамору террасы.

Рядом с ногой девочки что-то проскользнуло, и она, наклонившись, радостно сказала:

«Ужик!»

Она почти ничего не помнила из той жизни — только нагретую солнцем траву, и девочку, с которой они играли на лугу, у большой реки. Та была старше ее, с рыжеватыми косами и васильковыми глазами. Феодосия не боялась змеек, что нежились на летнем тепле, они были маленькие и безобидные, а девочка, — как ее звали? — убегала от них с криком.

Феодосия смеялась и обвивала змейку вокруг смуглой ручки — как браслет.

Она вообще ничего не боялась — только огня. Где-то далеко, очень далеко была его пылающая стена, рушащиеся стены домов, серый, клубящийся дым. Матушка говорила, что тогда она спасла Федосью, заставив ее дышать, но девочка знала — на самом деле это был он. Мужчина — высокий, смуглый, темноволосый. Он наклонился над ней, и на девочку повеяло чистым, холодным ветром — будто была она далеко на севере, или в море. Федосья знала, — то был ее отец.

Змея — небольшая, красивая, — свернулась колечками и зашуршала чешуйками, подняв изящную голову.

— Здравствуй, ужик! — улыбнулась Феодосия и, присев на корточки, протянула руку вперед.

Женщина, пробормотав что-то, плотнее закуталась в отороченное мехом шелковое одеяло.

За стенами опочивальни свистел холодный, северный ветер.

— Марфа! — услышала она чей-то голос в его шуме. «Беги!» Темный человек ждал ее, заслонив собой выход.

Она схватила кинжал, и, обернувшись, ударила туда — раз за разом, слыша хрипы и стон, чувствуя, как течет теплая, свежая кровь по ее рукам.

Марджана проснулась и, обернувшись на Касю, что мирно спала в углу, посмотрела на свои испачканные кровью пальцы. Она вздохнула, и, нашарив ногами расшитые сафьяновые туфли, прошла в умывальную.

Она плеснула холодной водой на лицо и вдруг застыла — из соседней спальни, где ночевали дети, слышался голос дочери.

Марджана нашарила в постели кинжал, — с тех пор, как ее пытались отравить, она упросила, Селима вернуть ей оружие, и нащупала на рукоятке клинка золотую фигурку рыси.

В огромном зале было тихо и сумрачно. Янычары охраняли двери снаружи, а здесь, среди темных колонн, никого не было. Марджана осторожно открыла дверь детской.

Дочь стояла на коленях, с любопытством рассматривая коричневую, блестящую змею.

— Федосья, замри, — спокойно сказала Марфа, и, вспомнив, как учили ее покойный батюшка и отец Феодосии, метнула кинжал. Змея задергалась, пригвожденная клинком к ковру. Дочь ахнула, и Марфа, быстро пройдя к ней, зажав ей рот, со всей силы наступила на хребет змеи. Раздался тошнотворный хруст.

— Мама, — тихо спросила девочка, — ты зачем ужика убила?

— Тихо. Ложись, — Марфа укрыла Феодосию, перекрестив ее, и посмотрела на мирно спящего сына. «То не ужик был. Закрывай глаза».

Она оглянулась и заметила валяющуюся в углу опочивальни плетеную корзинку. Убрав туда труп змеи, Марфа нашла на стенке прицепившийся к ней белокурый, длинный волос.

Она встала на колени и приставила к горлу Каси кинжал. Девушка заворочалась и попыталась присесть.

— Рассказывай, — потребовала Марфа и чуть надавила клинком на нежное, белое горло.

Голубые глаза служанки наполнились слезами.

— Я его ненавижу, — прошептала Кася. «Он убил мою мать».

— Как? — спросила Вельяминова.

— Она была его гездэ, давно еще, как нас только сюда привезли, — всхлипнула полька.

«Понесла от него, а ребенок застрял. Лекари сказали, что это мальчик. Он распорядился, — Кася уронила голову на колени, и разрыдалась, — ее…, разрезать. Сказал, что один сын ему дороже, чем сотня женщин. Мама умерла, а там…, у нее была девочка. Тоже мертвая».

— Тихо, — Марфа погладила ее по голове. «И все эти три года ты за мной следила?»

— Да, — Кася не смотрела на нее.

— Что тебе обещали? — спросила Марфа, вглядываясь в невзрачное, курносое лицо девушки.

Внезапно она поняла.

— Она отдаст тебя своему сыну? — усмехнулась женщина. «Мураду?».

Кася закивала головой. «Я буду его третьей кадиной. У меня широкие бедра, я девственница, мне шестнадцать лет. Я рожу ему здоровых сыновей. Когда ваш сын умрет, — сказала она».

— Мой сын не умрет, — Марфа поднялась и помолчала. «Скажи…, своей госпоже, что я жду ее у себя на террасе, как взойдет солнце. И если ты еще раз приблизишься к моим детям, то взойдешь на брачное ложе слепой и без носа, поняла?».

Кася кивнула.

— Красивый вид, — Марджана посмотрела на рассвет, медленно поднимающийся над Босфором. «Будет жалко, если погода опять испортится».

— Помнишь, я говорила, что ты неглупа, — высокая, белокурая женщина положила изящную ладонь на пальцы Марджаны. «Беру свои слова назад. Ты умна. Я тебе помогу, но и ты мне помоги».

— Как? — спросила та.

— Не задавай вопросов, когда придет время. И говори то, что я тебе скажу, — усмехнулась Нур-бану. «Делать тебе ничего не придется, не бойся».

— А что Джумана? — кадина все смотрела на окрашенное нежными красками небо.

— Не суди строго женщину, которая потеряла ребенка, ты сама едва этого избежала, — вздохнула венецианка.

— У нее был муж и сын, там, — она махнула рукой на запад.

— Когда на их деревню напали, сына убили у нее на глазах, а мужа увели в рабство, как и ее.

Она больше никогда его не видела. Она…, - Нур-бану помедлила, — сломалась. Сломанные деревья чаще гниют.

— И быстрее падают, — добавила Марджана.

— Да, — согласилась старшая женщина. «Джумана не твоя забота. Приходи сегодня ко мне, моя торговка принесет из города духи, шали, сладости. Поболтаем о том, о сем».

— А как же Соколлу? — зеленые глаза Марджаны вглядывались в море.

— Султаны уходят, великие визири остаются, — венецианка повернулась и добавила, через плечо: «Не удивляйся, если начнется дождь. Или снег. Зима здесь, — она улыбнулась, — бывает изменчива».

Эстер Хандали проницательно посмотрела на Марфу и обернулась к Нур-бану.

— Думаю, мы сможем это устроить, — сказала торговка. «Будет немного сложно, но я постараюсь. После заката доставлю твои, кадина, заказы, — она кивнула венецианке, — и скажу точно. Деньги? — еврейка не закончила.

— Вот, — Марфа показала страницу из материнской книжки и внезапно увидела в черных, красивых глазах Эстер огоньки удивления.

— Ну что ж, — торговка поднялась с колен. «Я проверю».

Нур-бану нежно поцеловала Эстер в щеку, и та выскользнула за дверь.

— Ты можешь взять что-нибудь… — Нур-бану повела рукой в сторону двора, — из своего…

— Могу, — Марфа поднялась, — но не хочу.

Джумана поежилась и набросила на себя мех. Ахмад погрел ее руки в своих ладонях.

— Когда тебе уезжать? — грустно спросила его мать.

— Через два дня, — юноша вдруг вздохнул.

— Задержись еще ненадолго, — попросила его Джумана. «Буквально на один день».

Она приблизила губы к уху сына и что-то зашептала.

Тот улыбнулся и медленно сказал: «Ну, это недальний свет. Я пошлю к нему надежного человека, все будет сделано».

— Только сначала она, — предупредила его мать и Ахмад, прижав ее к себе, пробормотал: «Ты будешь мной гордиться».

— Я уже горжусь, — поцеловала его Джумана.

Эстер разложила на ковре духи и взглянула на Марфу: «Те деньги, что у вас, кадина, в книжке. Их нет».

— Где же они? — застывшими губами спросила Вельяминова.

— Этот вклад уже забрали, — спокойно ответила женщина.

Селим, оперся на перила террасы и посмотрел на легкий снег, покрывавший берега залива.

«Еще одна зима, — улыбнулся султан. «Немного потеплеет, — выйду с Фаруком в пролив на галере, пусть сын привыкает к морю».

Он прошел по дорожке в сад. На лепестках роз виднелись прозрачные, быстро тающие хлопья. Мужчина присел и полюбовался сложным узором снежинок. «Ни один ремесленник не повторит того, что сделал, в своей милости, Аллах, — подумал он. «Христиане рисуют своего бога, и делают статуи его матери — глупцы! Нет такого художника, что сможет достойно запечатлеть прелесть Марджаны.

Селим, почувствовал, как соскучился по жене. «Надо будет распорядиться, чтобы как следует, протопили новую купальню и наполнили бассейны к завтрашнему дню. Заберу ее туда и не выпущу до полудня, а то и позже. Пусть принесут подогретого вина со специями, сладостей, — она их любит. Меха надо расстелить на полу».

Он представил себе жену, выходящую из теплого бассейна, с распущенными по спине, бронзовыми волосами, и едва удержался, чтобы не пойти к ней в опочивальню прямо сейчас.

— Как мальчишка, — усмехнулся, Селим, вспомнив себя семнадцатилетним юношей. Нур-бану было шестнадцать, и тогда он днями не отпускал ее с ложа.

Он взглянул на купальню и решил еще раз все проверить. «Мало ли, что-то не доделано, — он быстрым шагом пошел к дверям. «Лучше сейчас будет исправить, чем потом увидеть, не до того нам с Марджаной завтра будет».

— Ну, пойдем, — вздохнула Нур-бану, поднимаясь.

— Она уже там? — спросил кизляр-агаши, укутывая женщину в кашемир.

— С утра еще, — улыбнулась венецианка. «Те сладости, что вчера принесли с кухни — проверил ты их?»

— Кошка издохла, — мрачно ответил евнух. «Не понимаю, на что она рассчитывала».

— Она мечется, — Нур-бану накинула вуаль. «Понимает, что скоро конец. Тот янычар, который вчера приходил к ее сыну…»

— Он даже до переправы не доехал — кизляр-агаши открыл дверь, и Нур-бану на мгновение застыла, любуясь заснеженным садом.

В купальне было жарко. Над каменным полом клубился пар. Селим, нахмурился, и, присев на край отделанного плиткой бассейна, посмотрел на горячую воду, что медленно его наполняла.

— Я же не приказывал, — пробормотал мужчина. В белой дымке рядом с ним появилась смутно знакомая фигура — маленькая, закутанная с головы до ног.

— Ты что тут делаешь? — начал подниматься Селим. Женщина со всей силы толкнула его в грудь, и он, оступившись на скользкой плитке, полетел вниз.

— Отлично, — Нур-бану посмотрела на тело мужа и ласково погладила окровавленный, разбитый затылок. «Каждый может поскользнуться в купальне. Это печально, конечно».

— А ты молодец, — она потрепала женщину по щеке и кивнула кизляру-агаши. Тот достал из кармана плотный шнурок.

Голубые глаза Каси расширились от страха.

— Но вы, же обещали, — пробормотала служанка.

— Никогда не верь обещаниям женщин, — вздохнула Нур-бану. «Неужели ты и вправду думала, что я позволю своему сыну взять на ложе какую-то курносую простушку?».

Кася даже не успела закричать — сильные руки евнуха закрутили концы веревки, и Нур-бану увидела, как выпучились в агонии глаза девушки.

— Ну, все, — евнух отряхнул руки.

— Ее в море, его, — Нур-бану кивнула на труп, Селима, — на лед, как я тебе и говорила. Завтра приедет Мурад и все закончится.

— А что Марджана? — нахмурился евнух.

— Наша валиде-султан разумная женщина, — Нур-бану улыбнулась. «Она сделает то, о чем я ее просила. Иначе умрут ее дети».

Марджана, не глядя, перелистывала рукопись с изящными миниатюрами. Дети спали.

— Это безопасное средство, — сказал ей кизляр-агаши, передавая фарфоровый, запечатанный кувшинчик. «Два дня — это даже больше, чем нужно».

— Ты уверен? — спросила озабоченно кадина.

— Мне не велели убивать твоих детей, — он кивнул в сторону опочивальни, — мне велели сделать так, чтобы они не мешали. Они и не будут мешать.

— А если бы велели? — спросила Марджана, уже у его спины.

— Убил бы, конечно, — не оборачиваясь, ответил кизляр-агаши. «Если кто-то придет, кроме меня, или Нур-бану, и будет искать его султанское величество — не открывай дверь, и сделай вид, что вы заняты. Сама знаешь чем».

— Где Селим? — тихо поинтересовалась Марджана.

Кизляр-агаши внезапно повернулся и посмотрел на нее черными, спокойными глазами.

«Тебе какое дело? Ты же его никогда не любила».

— Она тоже, — тихо сказала женщина и отвернулась.

— Его султанское величество Селим, скончался, — сказал великий визирь, глядя на тело, лежащее перед ним. «Очень жаль, но такое бывает даже с самыми здоровыми людьми — пути Аллаха неисповедимы.

Согласно порядку престолонаследия, — он поклонился Мураду, — империя переходит к старшему сыну».

— Но, — Ахмед схватился за рукоятку клинка, — мой отец назначил наследником принца Фарука.

Где он?.

— К сожалению, — мягко сказал кизляр-агаши, — узнав о смерти мужа, валиде-султан Марджана, в порыве горя, бросилась в море. Вместе со своими детьми. Да упокоит Аллах их души.

— Вы все подстроили, — побледневшими губами пробормотал Ахмед. «Вы убили его!»

Мурад взглянул темными, материнскими глазами на брата, и, молча, дал знак евнуху.

— Нет! — Джумана вырвалась из рук Нур-Бану и бросилась к сыну. Она поскользнулась на полу купальни, и упала рядом с телом мужа.

Ахмед схватился пальцами за шнурок и захрипел.

— Мустафа, — повернулся Мурад к визирю.

— Я уже послал сообщение наместнику в Каире, — улыбнулся тот.

— И Халида, — добавила Нур-бану. «С семьей».

— Внука, — Джумана встала на колени перед ними. «Внука моего пощадите».

Венецианка наклонилась к ее уху и прошептала: «Ты же еще помнишь Библию, Маргарет?

Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

Они вынули Александра из колыбели — ребенок проснулся и заплакал. «Пожалуйста, — Маргарет бросилась им в ноги. «Не троньте моего сына!».

— Выбирай, — бербер приставил клинок к горлу Джеймса, которого держали двое. «Муж или сын, — он усмехнулся. «Давай, женщина, покажи нам, кого ты больше любишь».

Она зарыдала, и мальчик протянул к ней ручки. «Мама! - крикнул он. «Мэгги, — услышала она голос мужа. «Мэгги, прошу тебя».

— Убейте лучше меня, — сказала она, не поднимая головы. «Убейте».

— Ты будешь жить, — сказал бербер, и, размахнувшись, ударил младенца головой о каменный пол.

— Долго, — добавил он, глядя, как закатываются глаза ребенка. Он судорожно дернулся и затих в луже крови.

Маргарет Маккей подняла залитое слезами лицо вверх и завыла. Мурад, поморщившись, махнул рукой.

— Кадина Джумана повесилась, узнав о смерти мужа, — пробормотала Нур-бану, глядя на багровый рубец, пересекающий нежную шею. Повернувшись к сыну, валиде-султан склонилась перед ним: «Ваше величество».

— Пойдемте, — сердито сказал Соколлу. «Здесь невыносимо душно».

Она стояла на берегу, глядя на редкие огоньки, что перемигивались на той стороне пролива.

Дул северный ветер, было холодно, и она поближе прижала к себе спящую дочь. Сын сопел в перевязи за спиной.

— У меня ничего нет, — сказала она Эстер. «Только вот это, — она показала кинжал и крест покойного мужа. «Это золото».

— Не надо, — торговка посмотрела на нее внимательно, будто хотела что-то сказать. «Там, — она махнула рукой в сторону моря, — разберемся».

Она увидела в темноте приближающийся фонарь и зашла по колено в воду — ноги, прикрытые невидной темной вуалью, сразу заледенели.

— Давай, — шепнули из подошедшей лодки. Она уложила туда детей и вспомнила, как точно так же укладывала их на дно большого сундука — в нем кизляр-агаши вывез их из дворца.

— Хорошо, что ты такая маленькая, — ворчливо сказал он, наблюдая, как она залезает внутрь.

«Маленькая и легкая. Прощай, Марджана».

Она ничего не сказала.

В лодке воняло рыбой. Она натянула на себя тряпки, и прижалась к детям, согревая их своим теплом.

— Мама, куда мы? — спросила в полудреме Феодосия.

— Не знаю, дочка, — честно ответила Марфа.

Пошел снег.

Интерлюдия

Кирения, март 1575 года

Дети играли в пене прибоя.

Марфа закрыла глаза и подставила лицо весеннему, нежному солнцу. Сверху, с гор, раздались удары колокола, и она перекрестилась.

Оказавшись здесь, она сразу взяла мула и поехала по горной тропе в аббатство. Оно было построено монахами — норбертинцами еще при лузиньянских королях, но сейчас там была греческая церковь.

Марфа окрестила сына Теодоросом — Федором.

— Мама, — крикнула ей Феодосия, — можно в море?.

— Вода еще холодная, — ответила Марфа и добавила: «По колено зайдите, и за Федей присматривай».

Она вдруг подумала, что за три года жизни в Стамбуле даже ни разу не спускалась к проливу, который видела каждый день из окна своей опочивальни.

Ее поселили в маленькой деревне — в самой Кирении было не протолкнуться от янычар, и левантийский купец, опекавший ее здесь, хмуро сказал по-итальянски: «Лучше не попадаться им на глаза. Посидишь где подальше, детям там хорошо будет».

— Но деньги, — попыталась сказать Марфа.

Купец поморщился. «Сказали тебе — не твоя забота. Жди».

— Чего? — подняла брови женщина.

— Увидишь, — сказал ей левантиец и отвернулся.

У нее был очаг и колодец, купец дал ей мула, пару кур, и несколько овец. «Зерно там лежит в кладовой, — сказал он, — оливковое масло тоже. На огороде кое-что посажено. Не пропадешь, в общем».

— Мне бы еще чернил и бумаги, — попросила Марфа.

Левантиец удивился.

— С дочерью заниматься, — объяснила она.

Марфа вздохнула, и, поднявшись, заглянула в домик.

Там была одна маленькая комната, где они и спали все вместе. Она вспомнила Чердынь и то, как Федосья бегала за курами. Теперь то, же самое делал Федор. Еще его было не снять с мула — мальчик уже довольно уверенно держался в седле.

— Рыба, — сказал стоящий на пороге с каким-то прутиком в руках сын. «Ловить, мама».

— Хочешь рыбки, Феденька? — присела Марфа.

— Я сам, — насупился сын. «Помогу!».

Женщина поцеловала мальчика в мягкую щеку: «Ты же мой молодец!»

Марфа доила овцу, когда Федосья прибежала к ней. «Там приехали, из города».

Левантиец зашел в комнату и, оглядевшись, хмыкнул: «Хорошо у тебя, чисто. Не голодаете?».

Женщина усмехнулась. «У вас тут земля — палку воткни, она плоды принесет».

— Ну, собирайся, — сказал купец. «Гости к тебе, на постоялом дворе ждут».

— Кто? — Марфа вдруг испугалась чего-то. «Детей брать-то?».

— Возьми, конечно, — вдруг улыбнулся пожилой человек.

Вылезая из телеги у постоялого двора, Марфа тихо сказала детям: «Не болтайте, тут турок много». Но никто и не обращал внимания на маленькую женщину в запыленной, темной накидке, с бедно одетым потомством.

Вокруг гомонила торговая улица, где-то в крепости стреляли пушки — видно, шли учения.

Марфа прищурилась от яркого солнечного света и посмотрела на свои босые ноги.

Она вдруг вспомнила, как когда-то давно Кася стригла ей ногти серебряными ножницами — медленно, осторожно, купая потом ступни в воде, где плавали лепестки жасмина.

Она взяла детей за руки и, улыбаясь, сказала: «Ну, пойдемте, посмотрим, что у нас за гости такие».

— Сюда, — сказал купец, пропуская ее на террасу. С моря дул свежий, уже теплый ветер.

— Здравствуй, Марфа, — сказал, поднимаясь, мужчина.

Если бы у нее не было рядом Федосьи с Федором, она бы опустилась на колени, и зарыдала.

Он почти не изменился — последний раз она видела его, когда они с матерью уезжали в Колывань. Он тогда присел рядом и поцеловал ее. Девочка обхватила его за шею теплыми ручками и прошептала: «Дедушка, я по тебе скучать буду!».

— Кто это? — дернула ее Федосья за подол.

Никита Судаков, неожиданно легко для своего возраста, опустился рядом с правнучкой.

— Я твой прадед, — он улыбнулся. «Тебя как зовут-то? — он взглянул на ребенка прозрачными серыми глазами.

— Феодосия, — сказала девочка. «А это Федор, — она кивнула на рыжеволосого мальчика, прижавшегося к матери с другого бока.

Никита поднялся и увидел, что Марфа тихо, кусая губы, плачет.

— Все, все, — обнял он ее, и женщина прижалась к его груди. «Все, внучка. Я с тобой».

— Ну вот, — Никита сцепил длинные пальцы, — Феодосий меня еще тогда уговаривал с ним уехать, но мне надо было дела в порядок привести, да и не решишься так сразу — земля, какая бы она, ни была, все равно — родная, покидать непросто ее.

— Почему ты не сказал? — Марфа потерла руками лицо. «Хотя бы матушке».

Никита хмыкнул. «Не знал, удастся или нет. Да и потом…, - он помолчал, — думаешь, легко мне было, на такое пойти? Я ведь еще и потому вас тогда в Колывань отправил, чтобы вы, — ты уж прости, Марфуша, — под ногами у меня не мешались.

— А потом что было? — тихо спросила женщина.

— Добрался до Литвы, — Никита улыбнулся, — нашел Феодосия. Авраама, если по-нашему. Он уже к тому времени женился, дети у него народились. Стал учиться. Три года это заняло.

— Так долго! — ахнула женщина.

— А ты как думала? — Судаков рассмеялся. «То, Марфа, дело небыстрое — я хоть и знал кое-что, от отца с матерью, а те от Схарии проповедника, — но все ж немного. Да и потом, люблю я учиться-то».

— Я тоже, — Марфа посмотрела на тихо играющих в углу детей.

— Ну, так ты же своей матери дочь, да упокоит Всевышний душу ее. И отец твой тоже книги ценил. Ну вот, — продолжил Никита, — сделал обрезание…

— Сколько ж тебе лет-то было, дедушка! — раскрыла глаза Марфа. «Феде вон, — она кивнула на сына, — не делали, Селим, сказал, что как семь лет будет, то сделают».

— Оно и лучше, — усмехнулся Никита. «Меньше вопросов задавать будут потом».

— А было мне почти шестьдесят, меньше, чем праотцу нашему Аврааму, — Никита поднялся, и Марфа только сейчас заметила, что он, несмотря на возраст, до сих пор крепок и силен.

«Я тоже Авраамом стал. Ну и уехал — в землю нашу».

— В Иерусалим? — улыбнулась Вельяминова.

— Был и там, а сейчас на север подался. Городок у нас есть там — Цфат называется. Тихо, спокойно, есть, у кого поучиться».

— Все еще? — подняла Марфа зеленые глаза.

— То ж до конца дней, — Никита вдруг посмотрел на море и сказал: «Говорят у нас — «эш шахор аль габей эш лаван», черный огонь на белом огне. Черный огонь — то буквы и слова, коими Всевышний с Моисеем говорил, а белый — между ними промежутки. За пятнадцать лет, Марфа, я и черный-то еще не конца уразумел, начинаю только».

Сейчас вот вернусь — хотим печатный пресс ставить. Пока мы книги из Европы возим, из Венеции, но надо и у нас начинать сие дело.

— Ну ладно, — Никита присел. «Теперь слушай меня. С собой я тебя не зову — хотел бы, конечно, но к Единому Богу каждый сам должен прийти, как я это сделал».

— Да я матушке сказала уже, как уезжала из дома, что все же Иисуса оставить не могу, — улыбнулась Марфа.

— Тем более, — погладил ее по голове дед.

— Хоть мы с тобой и разной веры, но все, же семья у нас одна, и такой до конца дней останется. Так вот. Стамбульские деньги я забрал, — он вдруг помялся, — так, на разные дела, — и велел меня известить, коли, кто за вкладом придет. Ты и пришла, — Судаков рассмеялся.

— А остальные? — спросила Марфа.

— О чем речь и веду. Что ты тут должна осталась — он махнул рукой в сторону моря, — это ерунда, за это я все заплачу. Я хоть и не торгую давно уже, однако тратится мало, так что за это ты не волнуйся.

Письмо тебе дам, к венецианским держателям вклада, заберешь его там, и отправляйся в Лондон.

— Так умерли же все, — горько сказала Марфа. «Петя покойник мне говорил, что герр Мартин тоже преставился».

— Вот сразу видно, что не занималась ты делами нашими, — ласково сказал дед. «Всегда наследники есть, Марфа. Степан, опять же, говоришь ты, жив был, хоть и десять лет с тех пор прошло, уже, конечно.

Просто ни один купец без завещания умереть себе не даст, вона, на меня хоть посмотри».

Внучка расхохоталась. «Тебя, дедушка, знаешь, как красиво в соборе Софийском отпевали?»

— Еще бы, — желчно сказал Никита. «Мало, что ли, я им денег за всю свою жизнь пожертвовал!»

— Так вот, — он продолжил, — тех денег, что в Лондоне и Венеции, и прибыли с них, что накопилась, — тебе до конца дней хватит. Осмотришься, обустроишься в Англии, может, потом на континент съездишь, тамошние вклады тоже заберешь. Опять же, ты молода еще, может, и встретишь кого хорошего». — Никита улыбнулся.

Федя подошел к нему, и вдруг сказал: «Борода! Папа?»

— Дедушка, — Никита поднял мальчика и посадил на колени. Ребенок подергал его за бороду и улыбнулся.

— Сильный он у тебя, — поцеловал правнука Судаков. «Тяжелый вон какой».

— В отца, — Марфа чуть вздохнула.

— Слушай, — дед искоса посмотрел на нее, — трудно же тебе одной с двумя детьми будет…, Может, Федора оставишь пока, он же маленький совсем еще?

Марфа, было, открыла рот, чтобы возразить, но услышала тихий, гневный голос сзади:

— Да ты, Авраам, никак ума лишился — матери такое предлагать!

Дед покраснел.

Маленькая, полная женщина ласково обняла Марфу: «Прости, девочка, мой муж, как и все мужчины, не очень понимает, что такое дети, хоть и сам, — она усмехнулась, — четверых уже родил».

— Дедушка, — повернулась к нему Марфа изумленно.

— Жена это моя, — сказал дед нежно, «Фейгеле».

Дети побежали к морю.

— Он, видишь ли, сказал, чтобы мы сидели в комнатах, — Фейге рассмеялась, — мол, ты испугаешься, если такую толпу увидишь. Что там пугаться, не понимаю — мы же семья.

— А когда вы поженились? — Марфа взглянула на деда. Он сидел, смотря на берег, и женщине показалось, что в его глазах были слезы.

— Да вот в Литве еще, — Фейге вдруг вздохнула. «Первый муж мой умер, детей не было у меня, было мне уже тридцать, я и подумала — человек хороший, добрый, доживу я за ним свою жизнь, как за каменной стеной.

А видишь, как получилось — как у матери твоей праведницы, да пребудет душа ее в сени Господа. Ну а потом, — женщина похлопала себя по выпуклому животу, — Всевышний нас своей милостью еще одарил. И продолжает, хоть мне и сорок пять уже летом будет».

Марфа быстро посчитала и глянула на деда.

— Северная кровь — она крепкая, Марфа, — улыбаясь, не отрывая взгляда от детей, сказал Судаков. «Мы еще и сиротку взяли, жены родственницу, у нее в Полоцке, как царь ваш его захватил, вся семья погибла. Эстер, иди-ка к нам! — крикнул он.

Девушке было лет четырнадцать, у нее были темные кудри и глаза — как две смородины.

— Вот, Эстер, — ласково сказал Никита, — это дочка того самого, что спас тебя.

Марфа поднялась, непонимающе смотря на подростка.

— Я мало помню, почти ничего, — покраснев, сказала Эстер, — у него была нога ранена. Возок помню, он меня кормил еще. Имя помню, по-русски Федор его звали.

Женщина обняла девочку и прижала к себе.

— Твой отец, Марфа, благослови Господь душу его, как в Полоцке ранен он был, у себя ее прятал, чтобы не убили. Сказано же — кто спасает одного человека, тот целый мир спасает, — Никита поднялся.

— Ну, все, — Фейгеле тоже встала, — надо за трапезу. Дети сейчас набегались, устали, поедят, — и в кровати. Пойдем, внучка, — жена деда поцеловала Марфу и крикнула: «Все за стол!»

Эпилог

Италия, август 1575 года

Он шел по залитому теплым, закатным солнцем, городу, и сжимал пальцы на рукоятке клинка.

Он знал за собой этот грех — после неудач ему всегда хотелось сдуру ввязаться в какую-нибудь трактирную драку — просто ради того, чтобы почувствовать, как податливо принимает шпагу тело человека, увидеть, как хлещет на заплеванный пол темная, быстрая кровь, услышать предсмертный хрип побежденного — совсем, как тогда, в первый раз, жизнь назад.

Понятно, ничего такого он не делал — он был слишком сух и расчетлив, чтобы потакать страстям, но желание оставалось.

Проклятый ди Ридольфи уехал во Фландрию, а вместе с ним, — новые письма Марии Стюарт, и шифровальные таблицы, которыми пользовались заговорщики.

Он в это время был здесь, в Риме, у папы Григория, пытаясь выпросить новые займы для Хуана Австрийского, — и так и не успел снять копии с документов.

Старый их код они разгадали, но заговорщики меняли его, чуть ли не каждый месяц, и он, мысленно застонав, подумал, что вот сейчас, когда он стоит у фонтана перед церковью Санта-Мария-ин-Трастевере, откуда-то на север идут послания — и даже если их перехватят, то прочитать все равно не смогут.

Если бы он мог, он бы выругался вслух. Там, в Лондоне, они, видимо, не очень представляли себе, как ему опротивела Италия — за почти пять лет, что он тут провел. Даже фрески и картины его уже не радовали.

Вместо того, чтобы преклонить колена в простой, скромной церкви, он вынужден был делать вид, что молится на раззолоченные статуи, и подходить под благословение к кардиналам, которых он сам, лично, покупал за деньги, что потом тратились на вино и шлюх.

Он сжал зубы и приказал себе: «Нельзя!» Не помогло. Он редко видел ее — но сейчас ему отчаянно, до боли, хотелось просто коснуться ее руки.

Он вздохнул и повернул в узкую улицу, что поднималась на Яникульский холм.

Джованни был в конторе — считал что-то, не поднимая головы. Мужчина присел и пропустил сквозь пальцы штуку фландрских кружев, что лежала на столе.

— Хороший рисунок, — безразлично сказал он. Темные глаза ди Амальфи чуть усмехнулись и он, откинувшись на спинку кресла, потянулся.

— Да уж для кардинальских девок, поверь мне, плохих вещей не вожу.

— Кстати о Фландрии, — смуглая рука гостя все гладила кружево. «Придется мне опять туда отправляться, и уже скоро».

Джованни ди Амальфи чуть присвистнул, но, по старой привычке, промолчал — человек, что сидел перед ним, не любил лишних слов.

— Бумаги у тебя в порядке, — ди Амальфи вдруг посмотрел на того, кто сидел напротив и спросил: «Что случилось?»

Мужчина помедлил и вдруг сказал:

— Я еду во Флоренцию сегодня вечером.

— Ты подумал? — осторожно спросил ди Амальфи. «Ты уверен, что Орсини там нет?».

— Все безопасно, он в Милане, вместе с Джакомо Бонкомпаньи. — усмехнулся синеглазый.

— Король Филипп, чтобы порадовать папу римского, назначил его незаконного сына командовать войсками герцогства, только вот все равно не доверяют мальчику— Орсини отправили за ним присматривать, — Джованни тоже улыбнулся.

— Надо нам, кстати, этого Джакомо не выпускать из виду — не нравятся мне заигрывания Ватикана с ирландскими католиками, еще с первого восстания Десмонда, — сказал англичанин.

— Думаешь, Бонкомпаньи может отправиться в Ирландию? — взглянул на него ди Амальфи.

«Есть одна девушка, говорят, он с ней спит, когда приезжает в Рим…».

— Нет, — поморщился гость. «Ты кардинальским девкам кружева продаешь, ты с ними о политике и разговаривай. А меня уволь».

Ди Амальфи улыбнулся:

— Ладно, езжай во Флоренцию, только не нарвись там, на неприятности, прошу тебя.

— Постараюсь, — поднимаясь, сказал англичанин. «Просто понимаешь, Джованни, я ее уже три месяца не видел — нет сил моих более». Он закрыл глаза, и мгновение постоял, не двигаясь.

«А оттуда — прямо во Фландрию, и неизвестно — на сколько, — продолжил он.

— Устал я, — так и не открывая глаз, вздохнул мужчина, и потер лицо.

— Ну, там тебя приласкают. А потом выпейте вина и спите, — ди Амальфи потрепал мужчину по плечу. «Завтра будет новый день».

Когда мужчина вышел, резидент английской разведки в Риме, посмотрев ему вслед, вдруг подумал: «Счастливый человек». Джованни закрыл на засов дверь конторы, и достал из потайного ящика досье на Джакомо Бонкомпаньи.

Прочитав все, что ему было нужно, он, было, взял бумагу для шифровки, но вдруг отложил перо, вспомнив свою Флоренцию.

Ему было восемнадцать, и он тогда впервые после смерти отца, от которого унаследовал дело, поехал на север один. Он был рожден и воспитан здесь, в сердце Рима, хорошим католиком, и никогда не думал, что может стать кем-то еще.

Хватило трех дней и одной проповеди Кальвина в соборе святого Петра в Женеве, чтобы он понял — жизнь бывает другой.

Тогда он так и не вернулся в Италию — ему казалось немыслимым покинуть все, что стало для него родным. И ее тоже — белокурую, голубоглазую свою жену, с которой они повенчались в той же церкви, где он впервые услышал слова, изменившие его навсегда.

Его Флоренцией стал маленький, скромный дом на узкой улице, улыбка, с которой жена провожала его каждое утро, воскресная проповедь в церкви, и то, как они потом шли на озеро — за которым возвышались, — без конца и края, — горы.

Через два года он опустил ее тело в землю, — вместе с их новорожденным сыном, — и, после похорон, уже вечером, глядя на серый простор воды, не зная, что ему делать дальше, он услышал тихий голос, что окликал его по-французски, — с английским акцентом.

Он зажег свечу и начал писать. Закончив шифровку, он поднялся наверх, в комнаты, где жил, один, — с тех пор, как приехал обратно в Рим, больше десяти лет назад, и, встав у окна, посмотрел на пылающее закатом небо.

— Только бы у него все было хорошо, — вдруг сказал ди Амальфи. «Господи, правда, он это заслужил».

Мужчина свернул в неприметный проулок, ведущий к дому во Флоренции, что он снимал для встреч с ней, и привалился к стене, — чем ближе была она, тем меньше он мог владеть собой.

Она открыла дверь, и, увидев ее маленькие, приподнятые корсетом груди, падающие на гладкую кожу темные, шелковистые пряди волос, и огоньки света в карих глазах, он, даже не дожидаясь, пока дверь захлопнется, поднял ее на руки.

— Господи, наконец-то, — простонала она, и мужчина, отведя с ее груди рассыпавшиеся волосы, припал губами к белоснежной коже.

— У меня есть вино, — шепнула женщина. «Хорошее, из Орвието. Хочешь?»

— Сначала тебя, — сказал он, подхватывая левой рукой — он давно научился владеть ей так же, как и правой, — бутылку.

Он опустил ее на постель и одним ударом выбил пробку. Отпив, — вино и вправду оказалось отменным, он увидел, как женщина медленно расшнуровывает корсет. «Я сам, — сказал он, и стал, — аккуратно, ласково, — раздевать ее. Он все еще сдерживал себя — многолетняя привычка скрывать свои истинные чувства, намерения, и даже имя, — давала о себе знать.

Мужчина провел губами по ее нежной шее, — вниз, чувствуя косточки позвоночника, ощущая под руками ее кожу — будто самый дорогой атлас. Он притянул ее к себе и шепнул: «Чего тебе хочется?»

— Тебя. Только тебя, — ответила она, поворачиваясь, и он, сжав зубы, рванул сильными руками ее юбки.

Ткань затрещала, и он с удовлетворением увидел, как чернеют ее глаза — когда-то давно, когда они шли у тех, далеких берегов, точно так же почернела, — в одно мгновение, — доселе ясная вода, налетел жестокий ветер, и они, не справляясь с бурей, дрейфовали на север — туда, где лежали неизвестность и гибель.

Иногда стихия бывала сильнее его.

В огоньках свечей ее тело мерцало перламутром.

Она лежала, распластавшись под ним, тяжело дыша, и ее руки, раскинутые в стороны, комкали, рвали драгоценные шелковые простыни. Ее вспухшие от поцелуев губы были полуоткрыты, голова откинута назад, она беззвучно шептала что-то. В конце они оба не выдержали — она закричала, прижимая его к себе, и мужчина, взяв ее растрепанную голову в руки, сказал: «Как я люблю тебя, как люблю!»

— Еще, — шепнула она, переворачиваясь. «Только осторожней, — он нежно погладил ее по спине и шепнул: «Конечно».

Потом она схватилась одной рукой за узорную спинку кровати — так, что даже побелели ногти, а вторую прикусила зубами, неразборчиво, простонав: «Святая Мадонна, еще, милый, еще!». Он намотал на руку ее длинные, мягкие волосы и толкнул ее вниз, подмяв под себя, окончательно подчиняя своей воле.

Женщина напряглась, чуть вскрикнула, он прервался, тихо сказав: «Я медленно, — и продолжил, держа ее за плечи, чувствуя, как поддается, слабеет ее тело. Она поднялась на колени и оказалась вся в его объятьях — он ощутил под пальцами ее острые, торчащие соски, и, услышав, как говорит она сквозь зубы: «Люблю тебя!» — все же не успел сдержаться.

Сейчас он уже ничего не мог сделать. Бесполезно было спорить с ураганом, — оставалось только поддаться ему, и стать частью бури.

Она лежала на нем, закрыв глаза длинными ресницами. Ее кожа даже на вкус была — ровно мед. «Увези меня в Лондон, — попросила она, не открывая глаз. «Или куда хочешь — я за тобой пойду хоть на край света, хоть нищенкой, хоть кем».

— Следующим летом, — сказал он, целуя ее. «Я закончу всю эту тягомотину во Фландрии и заберу тебя. Подожди еще немного. А потом мы всегда будем вместе».

Она улыбнулась и положила голову ему на плечо: «Иногда я думаю — как это, все время жить с тобой? Я же умру от счастья».

— Это я умру, — хмуро сказал он и вдруг рассмеялся. «Знаешь, мне же в свое время велели тебя бросить. Еще когда мы впервые повстречались. Я отказался».

— Ничего же еще не было, — поднялась она на локте.

— Ну, — он помедлил и провел рукой по ее стройной спине, «я-то знал, что будет. С первого взгляда. А как оно случилось — я вернулся на постоялый двор и написал те дурацкие стихи, которые потом тебе послал», — он усмехнулся.

— Вовсе не дурацкие, — обиженно сказала женщина. «Очень хорошие, я их храню».

— Еще бы ты не хранила, — он ласково шлепнул ее. «Это же единственный мой поэтический опыт. Ну-ка, иди сюда поближе».

Женщина томно потянулась и перевернулась на бок.

— Вот так, да, — шепнул он. «Так и лежи, и ничего не делай. Отдохни, любимая. Теперь я сам».

Теперь он был повелителем стихии — не отпуская ее ни на мгновение, заставляя утихнуть, стать нежным дуновением ветра, превратиться в спокойное, ласковое море. Только потом, когда она склонилась над его телом, запустив пальцы в ее каштановые, с рыжими прядями волосы, он услышал ее приглушенный шепот: «Господи, как хорошо с тобой!», — и все же не выдержал — резко прижал ее к себе, и так и не отпускал — до конца.

— Прости, — сказал он, целуя ее, чувствуя свой вкус на ее губах. «Слишком уж долго я тебя не видел, нельзя так».

Она рассмеялась и облизнулась — будто кошка. «Сладко-то как, — тихо сказала она, положив острый подбородок на сплетенные, длинные пальцы. «А ты в первый раз еще удивился, помнишь?»

— Ну как же, — он потянулся, — я думал — герцогини таким не занимаются, наверное.

— Я ведь твоя женщина, — тихо, серьезно сказала она. «Поэтому я буду делать все, чтобы тебе было хорошо со мной — всегда».

Он наклонился, шепнув ей что-то на ухо, и с удивлением увидел, как она чуть покраснела.

— В первую же ночь на английской земле, слышишь. Ну, или днем, как получится, — ворчливо сказал он, сажая ее на себя. «Я уж постараюсь, поверь мне».

— О, — она чуть поерзала, и коротко простонала: «Верю!»

Когда она откинулась назад, сжав в пальцах рваный шелк простыней, он еще успел подумать, что Господь, видимо, все же сжалился над ним, решив наградить его другим сокровищем — взамен утерянного.

Потом, оказавшись рядом с ним, она чуть нахмурила темные брови и посчитала что-то на пальцах.

Увидев его озабоченное лицо, женщина улыбнулась: «Нет, нет, все должно быть хорошо. Не волнуйся».

— Прости, — сказал он. «Черт, если бы я мог забрать тебя прямо сейчас, но мне надо доработать до лета. Потом я уйду. Денег у меня хватает, уеду с тобой в какую-нибудь глушь, и будем воспитывать детей».

— И тебе скучно не будет? — она взяла его за руку и стала нежно перебирать пальцы.

— Милая моя, — он потянулся, — я зимовал во льдах, поднимался на вулкан, и ходил на корабле в Новый Свет. Уж как-нибудь наскребу из этого историй, чтобы рассказывать детям на ночь.

— Хватит, правда — он пощекотал ее, — хочу супружескую постель и колыбель рядом. Хочу тебя видеть каждый день, а не три раза в год. Семью хочу».

Женщина помрачнела и подумала о своей семье — о муже, с которым они хоть и не жили уже давно, но он все, же считал ее своей собственностью. О брате, который следил с подозрением за каждым ее шагом, о тех, кто окружал ее каждый день.

— Мне даже не с кем о тебе поговорить, — вдруг сказал она.

— И, слава Богу, — отозвался мужчина. «Чем меньше людей знают, тем лучше, поверь мне».

— С моей стороны — никто, — женщина усмехнулась. «Это как в вашей игре, покойный король Генрих ее любил, кажется».

— Теннис, — ответил мужчина.

— Ну да, вот и у нас с тобой — стороны, — она смахнула темные локоны с его лба и рассмеялась: «Ты все-таки очень красивый. Но я не сразу в тебя влюбилась, не когда увидела. Не с первого взгляда».

Он рассмеялся. «Знаю, знаю, с первого слова».

— Что это ты мне тогда сказал? — она прищурилась, вспоминая: «Луч огня из ваших глаз врасплох настиг меня. О, госпожа, я стал их узник пленный!».

— Ну а что? Так оно и есть, — смешливо сказал мужчина, глядя в ее искрящиеся в пламени свечей глаза. «Пять лет уже, и никуда бежать не собираюсь, не думай».

— А у меня, кстати, больше знает, — зевнул он, придвигая женщину к себе. «Брат — но тут можно не беспокоиться, начальство, Джованни в Риме знает — он мой единственный друг тут.

Три человека».

— У тебя хотя бы друг есть, — горько сказала женщина. «А у меня никого. И писать нельзя».

— Следующим летом, — сказал мужчина, гладя ее по щеке. «И уже навсегда».

Потом они допили вино и заснули — он так и не выпустил ее из объятий, она так и не сняла головы с его плеча. Они спали спокойно, без сновидений, — за окном вставал рассвет, начинался золотой день тосканского лета, — а они все спали, обнимая друг друга.

Пролог

Испания, Гвадалахара, осень 1575 года

Гнедой конь поднимался вверх, по выложенной плоскими камнями, построенной еще римлянами дороге. Мужчина прищурился и посмотрел на мельницы — их белые стены в лучах заката казались отлитыми из огня. Лопасти медленно вертелись — дул томный, еще теплый южный ветер.

Вокруг лежали рыжие виноградники, у дороги рос желтый боярышник, и почти облетевший миндаль. Мужчина вдруг потянулся и сорвал орех — в коробочке, покрытой нежной коричневой шерсткой.

Он повертел его в пальцах и, улыбнувшись, прижал к щеке — подумав, что очень, давно не держал в руках ничего такого. «Все-таки, — подумал он, — и на суше иногда бывает неплохо».

Всадник взглянул на бежевую траву, и серебристые оливы, на черные пятна овец, и чуть пришпорил коня.

Оказавшись на холме, он увидел внизу красные черепичные крыши, и багрянец гранатовых деревьев. На узких, каменных улицах росли отцветающие каштаны. У постоялого двора, спешившись, закинув голову в небо, он посмотрел на темно-зеленые стрелы кипарисов. С колокольни напротив, били к вечерне.

Он перекрестился, и, преклонив колено у входа, окунул пальцы в чашу со святой водой.

Уже оказавшись у себя в комнате — чистой, с одним только распятием темного дерева над узкой кроватью, он подошел к окну и посмотрел на стены дворца, поднимавшиеся вверх, совсем рядом.

— Почему я? — он встал и заходил по кабинету. «Я только пришел, Джон, дай мне хоть отдохнуть немного. И потом, — он помедлил, — я никогда не работал на суше».

— Работал, — Джон запечатал какие-то письма. «В Новой Андалусии, в Мексике, в Картахене — мне тебе напоминать? У тебя отлично получается».

— То другое дело, — поморщился он и посмотрел на осенний дождь за окном. «То Новый Свет, у нас там свои, — он усмехнулся, — правила».

— Испанский у тебя такой, как будто ты родился в Эскориале, — Джон встал и подошел к нему — разведчик был ниже. «На континенте тебя никто не знает. И потом, — он прервался, и вздохнул — я же тебе еще во время оно сказал, Стивен — у меня нет более бесстрашного человека, чем ты.

Ворон улыбнулся, все еще смотря в окно.

— А тут нужно будет бесстрашие? — спросил он.

— Тут нужно будет сумасшествие, — сердито ответил Джон. «Чтобы удалось, то, что я задумал».

Маша тогда вздохнула, не поднимая черных глаз, и сказала:

— Хорошо, я понимаю. Жалко, конечно..

Он увидел, как на ее ресницах повисли слезы и мягко проговорил: «Я быстро. Сделаю все, что надо, и вернусь. Всю зиму буду дома, до марта. Ну, иди сюда, не плачь, — он вдохнул ее запах, — свежий хлеб и пряности. Сжав зубы, Степан напомнил себе, что это — его долг.

Выполнять его становилось все труднее, и Степан, закрыв глаза, представил себе ту даму, что порекомендовал ему Фрэнсис: «Очень надежная девушка, следит за собой, совсем молоденькая, — как раз в твоем вкусе, — друг усмехнулся.

По возвращении в Лондон Ворон провел с Кэтрин две ночи, и сейчас только воспоминания о девушке помогли ему сделать то, чего ждала от него жена.

Потом он быстро поцеловал ее, — сделав вид, что не заметил, как потянулась к нему Маша, и сказал: «Я проверил, как мальчики читают — ты молодец. Уже можно их за Евангелие сажать.

Я им пони заказал, когда в Лондоне был — скоро привезут. Вернусь — начну их верховой езде учить».

— Спасибо, — улыбнулась жена. «Потом, наверное, учителя им нанять надо будут, как, старше станут».

— Да, — он поднялся. «Я еще подумаю, что со школой, делать — в какую, лучше отдать их. Ну ладно, я до обеда у себя буду — дела».

В кабинете, просматривая те бумаги, что ему дал Джон, он вдруг подумал, что разведчик прав — если это удастся, это будет невероятно. «И Петьке там у себя, во Фландрии, станет легче, — Степан улыбнулся, и вспомнил, каким брат приехал домой в сентябре.

— Все, — сказал Петя, накладывая себе устриц. «Последний год, Степа, и потом — более никуда. Долг свой перед страной я выполнил, рисковать жизнью — мне скоро тридцать, не мальчик я уже, чтобы от этого удовольствие получать. Нет, хватит. Жена, дети, дом в деревне».

— А торговля? — Степан посмотрел на брата.

— Да, но без всех этих «поручений» — брат смешно передразнил Джона.

— Был я тут кое-где, докладывал о планах Хуана Австрийского и о том, что происходит при папском дворе, так ее королевское величество меня потом отвела в сторону и сказала:

«Надеюсь, что у вас все сложится так, как вы хотите, дорогой мистер Кроу». Понял? — Петя улыбнулся.

— Да, — Степан обвел глазами стены подвальчика. «Все же страна эта, Петька, нас приняла, мы ей всем обязаны. Где бы мне еще военный корабль доверили, в двадцать два года? Так что я сколь жив — буду ей служить».

— Можно, — Петя отпил вина, — я теперь буду служить деньгами и головой? У тебя вон двое сыновей, а я еще бездетный.

— Но, — брат закинул руки за голову, — я тебе обещаю, Степа, через девять месяцев после венчания нашего — жди приглашения на крестины, — он усмехнулся.

— Как ты с ней, замужней, венчаться собрался? — взглянул Степан на брата и застыл — синие глаза были холодными, как лед.

— К тому времени она уже будет вдовой, — спокойно сказал Петя и налил себе еще вина.

Он встал рано утром и спустился вниз. В церкви уже начиналась служба, и, пересекая площадь, он увидел того, кто и был ему нужен.

— Сеньор Антонио, — нагнал он невысокого человека в черном бархатном берете.

«Здравствуйте, я дон Эстебан, вам писали обо мне из Мадрида».

— Конечно, — Антонио Перес, государственный секретарь королевства Кастилии и Леона улыбнулся. «Добро пожаловать в Ла-Манчу, дон Эстебан. Были вы у нас раньше?»

— Нет, — они зашли в церковь. «Я еще мальчишкой уехал в Новый Свет, и вот только сейчас вернулся», — ответил Воронцов.

-Наш резидент в Мадриде напишет рекомендательное письмо Пересу, — сказал ему Джон.

— А Перес будет его читать? — усмехнулся Ворон.

— Я уж тебе не буду говорить, какую должность занимает наш резидент, ни к чему тебе это, — кисло ответил разведчик. «Но поверь мне, письма от него распечатывают в первую очередь».

— И помни, Перес пляшет под дудку принцессы Эболи, он из семьи вассалов ее покойного мужа. Что вдова ему скажет — то он и сделает. Кастильцы, сам понимаешь, для них честь сеньора — до сих пор не пустые разговоры.

— Вдова? — он зевнул. «Сколько ей лет-то? Старуха?»

— Тридцать пять, — ответил Джон.

— Ну и я говорю — старуха, — хмыкнул Ворон.

— Очень строгих правил, после смерти мужа, два года назад, ушла в монастырь, как это там принято, и вот только летом из него вернулась. Неглупая женщина, и ведет политику покойника — ты же знаешь, он был противником герцога Альбы, и выступал против усиления власти короля, — разведчик улыбнулся.

— Как и мы — если говорить о короле Филиппе, — расхохотался тогда Степан.

— Тем не менее, Перес пока что не пылает к нам любовью, — Джон почесал голову. «Поэтому ты должен постараться избавиться и от него — чем меньше умных советников будет у Филиппа, тем лучше».

— Дон Эстебан, — сказал Перес после службы, когда они стояли перед воротами дворца. «Мы очень благодарны вам, что вы согласились нам помочь, и понимаем, насколько это опасно».

— Я хорошо владею шпагой, — лениво улыбнулся мужчина.

— Видите ли, дон Эстебан, наш король, скажем так, немного не доверяет своему единокровному брату, дону Хуану Австрийскому, — они сидели в кабинете Переса.

Государственный секретарь разлил вино.

— Поэтому мы и решили придать ему личного секретаря, дона Хуана де Эскобедо, чтобы он за ним присматривал — а то мало ли какие мысли придут в горячую голову нашего знаменитого полководца, — Перес погладил аккуратную бороду.

— Однако ваш — как вы его называете, — вердинегро, — оказался слишком преданным? — Воронцов отпил вина, и подумал, что зря все-таки Петька не любит красное. «Отличный букет — сказал он.

— Это местное, с наших виноградников, — улыбнулся Перес. «В общем, я, конечно, старался, как бы это, несколько опорочить репутацию дона Хуана. Что, на самом деле, должен был делать Эскобедо, для того мы его туда и сажали».

— Этот Эскобедо терпеть не может твоего брата, — нахмурился тогда Джон.

— Сказать он, конечно, ничего себе не позволяет — без помощи Питера у дона Хуана не было бы и десятой доли тех денег, что у него есть сейчас, но все равно — лучше не рисковать. Ты же не хочешь, чтобы тело Питера валялось в какой-нибудь канаве во Фландрии?

Так уж нам повезло, что вдову и Перес а тоже не устраивает, — разведчик улыбнулся своим словам, — поведение Эскобедо. Однако сами они его убить не могут — такие люди руки в крови не пачкают. Так что ты там придешься ко двору, дон Эстебан, — разведчик похлопал его по плечу.

— И что теперь? — дон Эстебан сцепил длинные пальцы и откинулся на спинку высокого кресла.

— Мы еще не решили, — неохотно сказал Перес. «С одной стороны, я ожидал от дона Хуана большей преданности королю, с другой… — министр замялся, и вдруг, подняв голову, быстро встал. «Ваша светлость!»

Воронцов тоже поднялся и почувствовал, как кровь отхлынула от его лица — перед ним стояла Белла, только старше на пятнадцать лет.

— Сеньора донья Ана де Мендоза у де ла Серда, принцесса Эболи, герцогиня Пастрано, принцесса Мелито, герцогиня Франковилья и графиня де Алиано, — сказал министр.

Степан склонился над маленькой рукой.

Даже голос у нее был тот же — мелодичный, высокий, звонкий.

— Пойдемте, — донья Ана повернулась, — я хочу поговорить с вами наедине, сеньор. Дон Антонио, — розовые губы вдруг растянулись в улыбке, — не бойтесь, я верну вам дона Эстебана в целости и сохранности.

В ее кабинете было солнечно и тепло.

— Прекрасная осень в этом году, — рыжие ресницы дрогнули. Она вся была в черном шелке — от крохотных, будто у ребенка ног, до прикрытых тонкой вуалью огненных волос. Даже кружево высокого воротника было черным. Присмотревшись, он заметил сеть тонких морщинок в уголках глаз.

— Как правильно вам сказал сеньор Перес, — принцесса смотрела в окно, — мы еще не решили.

— Ваша светлость, — осторожно заметил Степан, — раз уж так сложилось, что дон Эскобадо сейчас будет в Мадриде…

— Я знаю, — властно прервала его вдова. «Лучшего момента не подыскать. Я думала, — женщина чуть замялась, — об отравлении».

— Яды ненадежны, — улыбнулся Воронцов. «И могут занять много времени, а, как я понимаю, вам надо действовать быстро».

— Да, — она потрещала тонкими, чуть костлявыми пальцами. Глаза у сеньоры Аны были цвета морской воды, прозрачные, невинные, как у ангелов на шпалерах, что украшали стены кабинета. «Иначе он вернется во Фландрию, и опять продолжит плеваться ядом в нашу с доном Антонио сторону! Он утверждает, что мы якобы любовники».

— А вы нет? — лениво поинтересовался Степан, рассматривая рисунки на шпалерах.

Сеньора Ана покраснела — сразу и жарко. «Да как вы смеете, вы…»

— Ваша светлость, — Воронцов поднялся, — я наемный убийца. Меня, в общем-то, не интересует, кого вы кладете в свою холодную вдовью постель. Но я привык делать свое дело честно и аккуратно — иначе бы я столько не стоил. А раз уж вы мне платите — я должен знать, что мне можно говорить под пыткой, а чего — ни в коем случае нельзя.

— Под пыткой говорят все, — сухо ответила вдова.

Он приподнял повязку и показал ей шрам.

— Некоторые — нет, — усмехнулся он.

— Что с вами делали? И где? — вдруг спросила сеньора Ана.

— Разное. В разных местах, — коротко ответил Степан. «Я все еще жду ответа на свой вопрос, ваша светлость».

— Мы не любовники, — поджав тонкие губы, проговорила принцесса. «Выньте свою шпагу, — приказала она.

— Зачем? — он поднял бровь.

— Проверю, как вы деретесь, — она сняла со шпалеры клинок.

Он рассмеялся, и стал расстегивать камзол: «Вы позволите?»

Принцесса только кивнула.

Она была маленькая, верткая, — словно капелька воды. Степан, которому уже исполнилось сорок, вдруг поймал себя на мысли, что надо бы каждый день заниматься фехтованием.

«Хотя на корабле это тяжело, — мысленно вздохнул он и выбил шпагу из ее руки.

— Вы неплохо владеете шпагой, для женщины, — небрежно сказал он. «У вас это что — семейная традиция? А то мне надо знать, кого опасаться в будущем».

— Можете не опасаться, — сеньора Ана подняла клинок. «У меня была сестра-близнец, Изабелла, но она давно умерла. Там, у вас, в Новом Свете».

— А вы, я смотрю, вспотели, — ехидно продолжила вдова.

— У вас тут жарко, — он вытер смуглую шею.

Принцесса смотрела, — снизу вверх, — на расстегнутый воротник его рубашки. Он протянул шпагу, и, зацепив вуаль на ее голове, сорвал легкую ткань с рыжих волос.

Часы на колокольне пробили полночь. Она перевернулась на живот, и, потянувшись, сказала: «Так откуда у тебя шрам?»

— Плетью выбили, еще давно, — он провел пальцами по ее спине — задерживаясь на каждой косточке.

— А этот? — она коснулась плеча.

— Шпагой, — он зевнул. «Если ты собираешься спрашивать про все мои шрамы, то это затянется до утра, а я думал провести время по-другому».

— Как? — он только сейчас заметил веснушки у нее на носу. При свече волосы, закрывавшие ее до пояса, казались языком пламени.

— Тебе рассказать или показать? — он поднял ее за подбородок. «Потому что я не намерен болтать языком, в постели я предпочитаю использовать его для других целей».

Наконец-то она покраснела — вся, до маленькой, девичьей груди.

— Покажи, — шепнула она, вытягиваясь на подушках.

— Но ты вернешься? — Ана сидела, закутавшись в простыню. За окном звонили к заутрене — медленно, тихо. На площади еще стоял предутренний туман, и в его сером свете лицо женщины казалось совсем молодым.

— Вернусь, — он едва не добавил: «Белла».

Он поднял с ковра шпагу и улыбнулся: «Убью Эскобедо, доставлю ваши письма по назначению, и вернусь. Жди меня, — он поцеловал ее в губы, — коротко, — и вышел.

Гнедой заржал, и Воронцов потрепал его по холке. Отсюда, сверху, городок казался укрытым белой пеленой. Он поежился, пробормотал: «Вот и осень», и свернул на мадридскую дорогу.

— Все было легко, — он вытянул ноги к огню и добавил «Ужасная все-таки сырость»

— Пара ударов шпагой, и все. Он попытался защититься, конечно, но куда ему до меня, — Ворон рассмеялся.

— И хорошо, что при нем были документы, — Джон тоже улыбнулся. «Очень удобно, отличные сведения ты привез. Молодец, что оставил в его кармане письмо Переса — министра сразу арестовали».

— Я рад, — Степан поднялся.

— Ее тоже арестовали, — добавил Джон, подняв глаза на Воронцова. «Король Филипп обещал, что она не выйдет из тюрьмы до самой своей смерти — уж больно она его разозлила своим упрямством.

Пытать ее или Переса, видишь ли, нельзя, а король хотел знать имя наемного убийцы. Ну, она и сказала, что умрет, но не выдаст, кто это».

— Ну и пусть умирает, — он положил пальцы на ручку двери.

— Ты мог бы не оставлять ее письмо в кармане Эскобедо, — тихо сказал Джон. «Я тебя не просил об этом».

Он, ничего не ответив, вышел.

Степан заглянул к тому торговцу, что рекомендовал ему брат, и, взяв ящик бургундского вина, поехал встречаться с Кэтрин.

Беллы больше не было, и надо было это хорошенько отпраздновать.

Ана де Мендоза провела под домашним арестом всю оставшуюся жизнь. Каждый день ей разрешали подойти к окну — на час. Она стояла, смотря на то, как весной появляется листва на деревьях, что росли у дороги, ведущей вверх, на холм. Осенью деревья облетали, и так было каждый год — все тринадцать лет, до самой ее смерти.

Часть одиннадцатая

Италия, зима-весна 1576 года

Марта сказала лодочнику: «Вот здесь», и, расплатившись, ступила на узкую, скользкую мостовую. В гетто было тихо, низкое, вечернее солнце заходило над крышами домов. Она обошла, улыбнувшись, лениво нежащуюся у порога большую полосатую кошку и постучала в невидную дверь.

Внутри было прохладно. Она подождала, опираясь о блестящий от старости деревянный прилавок, и осторожно покашляла.

— Есть колокольчик, синьора, — раздался недовольный старческий голос. «Лежит у вас перед вашим красивым носом. Приходите, звоните, и я к вашим услугам. И вообще, надо заранее назначать встречи».

— У меня письмо, — сказала Марта.

— И что? — голос приближался, вместе с шарканьем подошв. «Мне каждый день приносят с десяток писем. Я уже не мальчик, мне за семьдесят».

Сухая, морщинистая рука взяла послание Никиты Судакова.

Старик прочел и пожевал губами.

— Забираете, значит, — недовольно сказал он. «Все, что ли?».

— Нет, нет, — улыбнулась Марта. «Пока только так, на расходы. Когда буду уезжать, тогда приду за остальным вкладом».

— Ну-ну, — еще более недовольно проговорил банкир и посмотрел на стоящую перед ним женщину. Марта почувствовала его взгляд и чуть улыбнулась.

— Вы же вдова, как ваш дедушка пишет, — внезапно сказал старик. «Замуж не хотите?»

Марта удивилась. «Я же не вашей веры».

— А, — махнул рукой старик, — для женщин это просто. Вот дедушке вашему — ему тяжелее было, а с вами хлопот будет меньше.

У меня есть старший внук — двадцать семь лет, вдовец, жена вторыми родами умерла.

Детям без матери плохо, да и у вас, как я понимаю, дети тоже имеются, им тоже семья нужна. Мальчик он хороший, разумный, не пожалеете».

— Спасибо, — искренне сказала Марта, глядя в бесцветные глаза старика. «Я как-нибудь сама».

Он вздохнул и замер с ключом в руке у шкафа. На бледном лице отразилась мука банкира, вынужденного расстаться с деньгами.

Старик было подумал, что стоит сказать красотке про того лондонского щеголя, что пытался прибрать к рукам ее вклад, но, вздохнув, решил, что не надо, — его клиенты платили ему за молчание, а не за то, чтобы он болтал языком налево и направо.

Вместо этого он, сам не зная почему, пробормотал: ««Я, кстати, тоже жену похоронил недавно».

Марта едва удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Этого вам надолго хватит — кисло сказал старик, ровняя стопку золотых монет, и сел писать расписку.

Дверь заскрипела.

— Синьора Вероника, — банкир вдруг расплылся в искренней улыбке. «Рад вас видеть!

Вернулись, значит?»

— Ну, чума нас уже миновала, — усмехнулась высокая, стройная женщина, переступая порог, — а венецианец долго без родного города не протянет. Как там мои вклады?

— В полном порядке, сейчас я вам дам полный отчет, вот только синьору отпущу, — старик приподнялся.

— Здравствуйте! — женщина протянула ухоженную, с длинными ногтями руку.

— Вы тоже тут деньги храните? Самое надежное место в городе. Процент, конечно, небольшой — старик при этих словах поерзал и что-то пробормотал, — зато можно не беспокоиться. Меня зовут Вероника Франко, — она чуть встряхнула убранными в золотую сетку темно-рыжими локонами. Глаза у нее были цвета жженого сахара.

Марта пожала руку и улыбнулась. «А я — синьора Марта, вернее, пани Марта».

— Вы из Польши? — Вероника ахнула. «Боже, расскажите мне про эту страну. С тех пор, как я познакомилась с тогда еще герцогом Анжуйским, я мечтаю туда поехать!»

-Язык ты знаешь хорошо, — сказал дед, посыпая чернила песком, — за лето мы с Фейгеле тебе столько всего про Литву с Польшей рассказали, что тебе на всю жизнь сведений хватит.

Спокойней все же будет, чем ежели ты скажешь, что из Москвы».

— Я ж не католичка, — усмехнулась Марфа.

Дед махнул рукой: «Что у вас — идолы, что там, ты уж прости. Только у вас иконы, а у тех — статуи, а так — никакой разницы. С латынью ты знакома, итальянский у тебя отменный — все будет в порядке. Сразу-то из Венеции не уезжай, приобыкни к Европе. Сними себе комнаты, Федосье учителя найми, сама английским позанимайся. Отдохни, Марфа, хватит бегать-то».

— Да разве ж я бегала бы, будь моя воля, — сердито сказала она. «Приеду в Лондон, куплю домик в деревне, и буду детям пироги печь».

Никита внимательно посмотрел на внучку и покачал головой: «Ну, может, пару и затеешь, однако потом все равно с места сорвешься. Глаз у тебя не тот, рысий у тебя глаз, Марфа.

Это от батюшки твоего покойного, его предки варягами были, им искони на месте не сиделось».

— Я с удовольствием, — улыбнулась Марта, — но мне надо к детям. Они на постоялом дворе остались.

— Боже милостивый, такая женщина как вы, просто не имеет права жить на постоялом дворе!

Тем более с детьми, — Вероника сморщила нос. «Вы надолго в городе?»

— Хотелось бы до весны, — ответила Марта.

— Тогда, — женщина задумалась, и повернулась к старику. «Я приду завтра. Я не смогу спокойно спать, зная, что подобный цветок женственности мучается в каком-то клоповнике.

Мы немедленно идем снимать вам комнаты, синьора Марта».

— Можно просто — Марта, — улыбнулась та.

— И называйте меня Вероника, — женщина чуть приподняла подол платья, выходя на улицу, и Марта заметила, что на ней — туфли на очень высокой деревянной платформе.

— Я ношу лучшие дзокколи в городе, — рассмеялась Вероника, увидев изумленные глаза Марты. «Вам тоже надо сделать несколько пар — будете такого роста, как и я. На самом-то деле я тоже малышка».

— У меня своя гондола, — Вероника махнула рукой на канал. «Сейчас мы заберем ваших детей, — у вас кто?».

— Мальчик и девочка, — ответила, улыбаясь, Марта.

— Счастливая вы женщина, — вздохнула Вероника, садясь в лодку. «Мне вот скоро тридцать, а у меня нет детей. Но я и не замужем».

— Я тоже не замужем, — Марта устроилась рядом. «Я вдова».

— Прекрасно, просто прекрасно, — пробормотала Вероника. «Сейчас мы найдем вам квартиру, которая будет оттенять вашу красоту, как перламутр ракушки оттеняет жемчужину».

— Называйте меня на «ты», — вдруг сказала Марфа, глядя на то, как отражается солнце в глазах женщины.

— Спасибо, дорогая, — Вероника потянулась и поцеловала Марту в щеку. От женщины пахло лавандой и чем-то еще — холодным, но приятным. Марта повела носом.

— Это запах Венеции, радость моя, — Вероника потянулась и раскинула руки. Лодка свернула в Большой Канал, и, завидев купол собора святого Марка, женщина вздохнула полной грудью.

— Боже, как хорошо быть дома! — сказала она, улыбаясь, и повернулась к Марте: «Ты же не знаешь, кто я?»

Та покачала головой.

— Я поэтесса, — сказала Вероника. «Поэтесса и самая дорогая куртизанка Венеции».

Вероника и Тео сидели за верджинелом. Девочка, склонив голову набок, внимательно слушала, как Вероника играет «Greensleeves».

— Это просто, — улыбнулась Тео, и, положив пальцы на клавиши, повторила мелодию. «Очень красивая песня, синьора Вероника, кто ее написал?».

— Покойный английский король Генрих, — вздохнула женщина. «Он был влюблен в одну красавицу, и, чтобы завоевать ее сердце, стал сочинять музыку».

— Это помогает? — Тео подняла чудные зеленые глаза.

— Конечно, — усмехнулась Вероника.

— Тео, у тебя еще английский, — напомнила Марта. Она полулежала на кушетке, опираясь на бархатные подушки. Отложив « The Tragical History of Romeus and Juliet », она улыбнулась:

«Иди сюда, милая».

Девочка прижалась к матери и, поцеловав ее, улыбнулась. «Синьора Вероника», — присела она, и, зашуршав юбками, убежала к себе.

— Думаю, не стоит рассказывать о том, что случилось с этой красавицей дальше, — усмехнулась Марта.

— То любовь, милая моя, — Вероника присела на кушетку и подняла книгу: «Ты же сама читаешь эту прекрасную повесть, разве у тебя не наворачиваются слезы на глаза?».

— После трех лет в гареме, — Марта зевнула, — в любовь уже не веришь.

— Расскажи мне о Селиме, — Вероника прилегла рядом с подругой. «Какой он был мужчина?».

— Он бы щедрый и жестокий, — мрачно ответила Марта. «Неприятное сочетание».

— А вообще? — рассмеялась Вероника. Марта почувствовала, что краснеет.

— Понятно, — подтолкнула ее женщина. «Знаешь, у Тео способности к музыке — надо нанять ей учителя. Если девушка умеет играть и петь — это всегда приятно. Тем более красивая девушка, как Тео».

— Ее отец очень хорошо пел, — Марта увидела перед собой прозрачную воду озера, черные силуэты гор на горизонте, и чуть слышно вздохнула.

Теодор вошел в комнату и остановился на пороге, оглядывая женщин.

— Мама, — сказал он, протягивая ей рисунок, — посмотри.

— Какой ты молодец! — ахнула Марта, рассматривая море и корабли. «Это сражение?».

— Да, это Лепанто, — ответил мальчик. «Мама, а можно мне шпагу, как у синьора Филиппо?»

Марта улыбнулась: «Ну, давай, милый, закажем тебе, конечно, маленькую».

— Все же, — повернулась она к Веронике, когда закрылась дверь за сыном, — тяжело воспитывать мальчика без отца. Тем более, — женщина подняла брови, — такого мальчика.

— Ты не хочешь замуж? — Вероника внимательно посмотрела на подругу. «Ты могла бы, хоть завтра…».

— Он еще ребенок, — Марта встала с кушетки и вышла на балкон. Заходящее солнце освещало канал, и белый мрамор собора вдалеке. «Как здесь красиво! — повернулась она к подруге.

— Это лучший город на свете, — Вероника обняла ее за плечи. «Скажи мне, почему ты его отталкиваешь? Он же влюблен в тебя, всерьез. Куртизанкой ты быть не хочешь…»

— Нет, не по мне это, — чуть дернулся уголок красивых губ. «И женой я быть тоже не хочу, Вероника».

— По-другому нельзя, — подруга опустилась в кресло. «Тебе двадцать пять, Марта, ты молодая женщина, хоть и с двумя детьми. Долго ты одна не протянешь».

— У меня есть семейные деньги, — Марта все смотрела на запад, туда, где огненный диск навис над крышами Сан-Поло. «Их на всю жизнь хватит».

— А любовь? — Вероника взяла ее за руку.

— Я любила только одного человека, — Марта посмотрела в карие глаза женщины. «И более, боюсь, никого не полюблю — сердце у меня уже не то, что было раньше. А Филипп, — она улыбнулась, — сегодня он пишет сонеты мне, завтра, — другой, ему двадцать один год, милая».

— И к тому же он поэт, — улыбнулась Вероника.

— Тем более, — Марта потянулась. «У вас, поэтов, дорогая моя, голова по-другому устроена — да и душа тоже. А я женщина разумная, и рассудок давно не теряю».

— А теряла? — спросила куртизанка.

Марта вспомнила избу в Чердыни, и закушенный зубами платок. Чуть сглотнув, она ответила: «Бывало, но с кем не бывало, по молодости-то. Пойдем, у меня сегодня полента с креветками — я знаю, как ты их любишь».

Тео отложила тетрадь и посмотрела на брата. Он играл на полу с маленькими корабликами.

Девочка подперла рукой мягкую щеку и вздохнула.

— Тео, — поднял ребенок голубые глаза, — давай ты против меня будешь, как будто я турок, а ты — итальянцы.

— Итальянцы же выиграли, Теодор, — она села на ковер и поцеловала его в рыжие кудри.

— А мы как будто турки победили, — попросил мальчик.

Тео пощекотала его, и ребенок залился смехом. «А подбрось! — попросил он.

— Да ты тяжелый какой, — девочка попыталась поднять брата, но тут же опустила — Теодору еще не было четырех, а он уже ростом был с шестилетнего.

— К столу, — открыла дверь Марта.

За кофе, когда дети ушли, Вероника сказала: «Вот послушай». Она закрыла глаза и по памяти процитировала:

— Когда мы вооружимся, мы сможем убедить мужчин в том, что у нас такие же тела и сердца, как у них, и даже если мы деликатны и мягки, это не имеет значения. Есть мужчины, что деликатны и мягки, но при этом смелы и сильны, а есть те, кто стараются казаться грубыми и мужественными, а на самом деле — трусы. Женщины просто этого пока не поняли, а, когда поймут — смогут сражаться с мужчинами, до смерти, и, чтобы доказать это, я начну первой — а другие последуют за мной.

Марта молчала, опустив зеленые глаза, но вдруг вскинула голову:

— Это верно. Твое?

— Давно еще написала, — Вероника усмехнулась. «Когда думала, что слова могут хоть что-то изменить»

— Не могут, думаешь? — Марта все смотрела на нее. «Я не хочу сражаться, Вероника, никогда не хотела. Но мне пришлось. С тех пор, как я потеряла мужа, я только и делаю, что выживаю. А я хочу жить».

— Милая, — женщина встала и обняла ее за плечи, прижавшись щекой к бронзовым, пахнущим жасмином волосам.

— А еще, — подруга почувствовала, как Марта улыбается, — ты права, есть мужчины, одновременно мягкие и сильные. Мой муж таким был, но где найти их? — женщина вздохнула.

— Я нашла, — вдруг сказала Вероника.

— Ты никогда не говорила, — удивилась подруга.

— Он далеко, — куртизанка вздохнула и, сев за стол, отпила кофе. «Приезжает, когда может, но это случается редко. Я по нему очень скучаю, Марта, даже вот, — женщина улыбнулась, — стихи ему сочиняю иногда:

Но дни мои становятся светлее,
Когда от солнца моего вдали,
Храню огонь, что мы с тобой зажгли
И жду тебя, томясь, и пламенея.

— Как прекрасно, — сказала Марта. — Так выходи за него замуж. Или он женат?

— Нет, вдовец, — вздохнула подруга.

— Я бы за ним босиком на край света пошла, милая, но я ведь, — она чуть улыбнулась, — хоть и знаю пять языков, и сочиняю стихи, и обедаю с кардиналами, — я все равно шлюха. А на шлюхах не женятся, тем более такие мужчины, как он. Если бы я могла, хотя бы ребенка от него родить… — она не закончила и Марта увидела в уголке ее глаза слезу.

— Попроси у него, — твердо сказала Марта. — Тебе уже тридцать в следующем году, зачем откладывать еще? Приедет — и попроси.

— Думаешь? — Вероника вдруг оживилась. — Дай-ка лютню, я тебе спою кое-что. Это его любимая баллада. Он же англичанин у меня, — куртизанка улыбнулась.

Марта слушала, положив голову на руки, и вспомнила, — до боли в теле, — его синие, ласковые глаза, и то, что он ей шептал той ночью, в холодном весеннем лесу, когда сверху на них смотрели далекие звезды.

— Love imposes impossible tasks, — прошептала Марта. — Правда, Вероника, это правда — ради любви делают невозможное.

— Но никогда более того, на что способно твое сердце, — женщина отложила лютню. — Ты плачешь, Марта?

— Зачем мне плакать? Мое сердце более ни на что не способно, — сухо ответила та.

— Синьор Филип Сидни к вам, синьора Марта, — поклонилась служанка.

Они медленно шли по кампо Сан-Поло.

— Вот здесь был заколот Лоренцино Медичи, — показал сэр Филип на дверной проем. «Он выходил от своей любовницы, и наемный убийца пригвоздил его шпагой к двери».

— За что? — спросила Марта, глядя на ту самую дверь — обыкновенную, деревянную, с чуть облупившейся краской.

— Лоренцино убил тогдашнего тосканского герцога, Алессандро Медичи, и бежал — сначала в Турцию, потом во Францию, а потом уже сюда, — ответил юноша.

— Далеко же он бегал, как я посмотрю, — Марта подняла голову и вдохнула свежий, вечерний воздух.

— Да, — Филип тоже остановился, — герцог Козимо Медичи, — отец нынешнего, — поклялся, что кровь Алессандро не останется неотмщенной. Это было давно, — Филип чуть поморщил лоб, — почти тридцать лет назад.

— Мы тогда с вами еще и не родились, сэр Филип, — рассмеялась женщина. Они говорили по-английски.

— У вас очень красивый акцент, миссис Марта, — вдруг сказал юноша. — Не итальянский, нет.

— Ну, я же все-таки полька, сэр Филип, — она взяла протянутый им мешочек с зерном и стала кормить голубей. Птицы клекотали на серых булыжниках.

— Есть такая картина, — Марфа обернулась и увидела, как блестят серые глаза молодого человека, — в Генте, во Фландрии, в соборе святого Бавона. Там в алтаре есть Мадонна, похожая на вас, миссис Марта.

Белый голубь сел на плечо женщины, распахнув крылья. Она улыбнулась:

— Вы же не католик, сэр Филип. Что вам Мадонны?

— Миссис Марта, — она обернулась, — так изменился его голос, — ради вас я готов стать хоть католиком, хоть кем — мне все равно! Только бы вы меня не прогоняли.

— Я вас не прогоняю, — она посмотрела на его красивое, еще совсем молодое лицо. — Вы просто не видели еще жизни, а я… — юноша заметил маленькую, и от того — еще более горькую складочку в уголке ее прелестно вырезанных губ.

— Я вас старше на четыре года, я вдова с двумя детьми — не думаю, что ваша семья, которая занимает такое высокое положение в Англии, будет рада, если вы меня привезете туда, как свою любовницу.

— Я и подумать не мог бы, миссис Марта, оскорбить вас таким предложением, — горячо ответил юноша. — Я не коснусь вас до тех пор, пока вы не станете моей женой, так, как это велит нам закон Господа.

Женщина вздохнула. Будто услышав ее, голуби — серые, белые, пестрые, — поднялись с камней площади. Перекликаясь, птицы устремились в низкое, прозрачное, зимнее небо.

— Пойдемте, — позвала своего спутника Марта. «Мне пора домой, к детям».

Уложив дочь и сына, она вышла на балкон, накинув шаль. Юноша все еще стоял внизу, спиной к ней, смотря на темную воду канала.

— Спокойной ночи, сэр Филип, — проговорила она мягко. «Все хорошо, завтра будет новый день».

— Да хранит вас Господь, миссис Марта, — женщина услышала слезы в его голосе, и вдруг, сама не зная почему, сказала: «Давайте завтра все вместе поедем на Мурано — на целый день. Поедим у рыбаков, подышим морем».

— Спасибо, — он посмотрел вверх, и Марта увидела, как он улыбается. «Я буду думать о вас до тех пор, пока не увижу снова».

Филип шел домой и бормотал про себя стихи.

Здесь, в Венеции, это случалось само собой — под сенью золотистого, постепенно тускнеющего заката, в окружении камня, воды и неба. Он вспомнил, как опустился голубь на плечо Марты, и серые перила балкона, нависшего над узким каналом. Она стояла там, будто та гентская мадонна, — наклонив изящную, бронзовую голову.

Дома он сразу потянулся за пером и чернилами. Как и всегда, если уж оно было внутри — оно сразу вырывалось наружу — такое, как надо, такое, каким сотворил его Господь.

Перечитав, он сделал всего несколько поправок, а потом, посмотрев в пламя свечи, подумал, что все равно — ни один поэт, или художник, даже мастер Гентского алтаря, не сможет хоть на мгновение стать подобным Всевышнему.

— Потому что только Бог может создать такое совершенство, как Марта, — пробормотал он, встряхнув белокурой головой. «Я не могу, как бы я ни старался». Он перечитал еще раз — медленно, внимательно:

Глаза, красою движущие сферы, —
Вы свет отрад, отрады блага льете,
Вы научили чистоте Венеру,
 Любовь осилив, силу ей даете,

Ваш скромный взор величествен без меры,
У вас жестокость правая в почете, —
Не прячьте свет свой, не лишайте веры,
 Над головой светите в вечном взлете!

Утрачу свет их — жизнь моя в ночи
Забудет дух питать, в томленье пленный.
Глаза, с высот дарите мне лучи.

А коли повелит огонь священный
Заснуть всем чувствам, хладу стыть в крови,
 Да будет гибель Торжеством Любви!

— Да, — сказал Филип, улыбнувшись, — это про нее.

Засыпая, он подумал, что пройдет какие-то несколько часов — и Марта опять будет рядом с ним — маленькая, даже на своих дзокколи, — все равно маленькая, — как ребенок, — изящная, пахнущая жасмином, с этой своей легкой, сводящей с ума улыбкой.

Она будет сидеть в лодке, в платье бронзового шелка, зеленоглазая, и, может быть, даже подаст ему руку, когда будет выходить на пристани.

— Счастье мое, — прошептал Филип, закрывая глаза.

— Вот, читай, — Марта перебросила Веронике исписанный лист бумаги. — Это он мне сегодня принес.

Женщины сидели у камина — погода к вечеру испортилась, лил дождь, и было сыро.

— А съездили мы отлично, — Марта лениво потянулась.

— Теодор набегался, помогал рыбакам выгружать улов, испачкался с ног до головы, но был счастлив. Мальчик есть мальчик. Тео тоже — Филип рассказывал ей про королевский двор в Лондоне, его дед же был в свите покойного короля Генриха.

— Это прекрасно, Марта, — подняла Вероника карие глаза. «Можно, я перепишу себе?».

— Ну конечно, — улыбнулась женщина и вдруг помрачнела: «Он сделал мне предложение».

— И ты, его, конечно, не приняла, — вздохнула подруга.

— Ему двадцать один год, — Марта потянулась и налила себе подогретого вина со специями.

«Вряд ли его семья будет счастлива, увидеть новую леди Сидни, католичку, старше его, с приплодом на руках».

— Ты можешь перейти в англиканство, — пожала плечами Вероника.

— Могу, — Марта выпила, — но все равно, милая, я не хочу выходить замуж за человека, которого не люблю. Хотя детям, — женщина помедлила, — с ним хорошо. Он же сам еще как мальчишка.

Марта помолчала и, не смотря на Веронику, спросила: «Он был у тебя?».

— Один раз, — куртизанка тоже выпила. «Я же, как кампо Сан-Марко — каждый вновь приехавший считает своим долгом меня посетить, зря я, что ли, в каталоге, на первой странице? И потом, не забывай, он живет на те, деньги, что дает ему отец — а я стою очень дорого».

— И как он? — тихо спросила Марта.

— Он нежный, — зевнула куртизанка. «Юноши — они все такие. Но я у него была не первая».

Женщины помолчали, каждая думая о своем.

— Ладно, давай спать, у меня завтра новый клиент, — Вероника забралась в постель. «Человек без воображения — прислал деньги, а не подарок. Правда, много».

Марта взбила подушку, и Вероника вдруг спросила ее: «Скажи, а, правда, что в гареме женщины, ну, с другими женщинами…»

Та усмехнулась. «Ну, если в перерыве между отравлениями, удушениями и ядовитыми змеями в твоей спальне ты найдешь время этим заняться — то можно, да».

Вероника расхохоталась и поцеловала подругу в щеку: «Спокойной ночи!»

Он отпустил лодочника и зашел в палаццо, в который раз подумав, что на те, деньги, что он ей послал, можно было вооружить корабль. Не то, чтобы он был скупым человеком — на хороших женщин золота было не жалко, но такой цены он не видел еще ни разу.

— Ладно, — он быстро поднялся по лестнице, — посмотрим, что там за такая Вероника.

Куртизанка подняла глаза от нот, что лежали перед ней, и отложила лютню. Она улыбнулась высокому, широкоплечему мужчине, — от него пахло морским ветром, будто он только сейчас сошел на берег, и сказала, поднявшись: «Добро пожаловать в наш город, синьор!»

Вероника поднялась на локте и посмотрела на спящего мужчину.

— Человек без воображения, но с большим аппетитом, — он поморщила лоб. «Куда бы его пригласить? На собрание моего поэтического кружка?» — куртизанка чуть не расхохоталась вслух.

— Нет, он там долго не протянет. А пригласить надо — ясно, что он сюда приехал не ради моих прелестей, а зачем-то еще. А чтобы узнать — зачем, надо подержать его при себе.

Устрою обед, вот что. Для узкого круга друзей, — чтобы не вызывать его подозрений — и с вкусной едой.

Мужчина открыл карие, красивые глаза и хрипло сказал: «Ты о чем думаешь, шлюшка?».

— О том, как доставить вам удовольствие, ваша светлость, — улыбнулась куртизанка.

— Называй меня Паоло, — он перевернул ее на живот. «А доставить мне удовольствие очень просто».

Вероника закатила глаза и неслышно зевнула.

В бронзовых канделябрах билось пламя высоких, белых свечей. Окна были раскрыты, — дожди прекратились, потеплело. Легкий западный ветер шуршал бархатными занавесями.

За столом говорили о политике.

— Так что же, ваша светлость, — спросил член Совета Десяти, высшего судебного органа Венецианской республики, — нам ждать очередной атаки на Тунис?

Паоло Орсини, герцог Браччано, разорвал чуть обжаренную печень, что лежала на его тарелке, и засунув большой кусок в рот, облизал кровь с пальцев.

— Как раз по моему вкусу, — сказал он, вытирая губы.

Остальные мужчины за столом ели вилками.

— Тунис, — герцог щелкнул пальцами, и ему налили вина. Мужчина попробовал и махнул рукой — серебряный кубок тут же был наполнен до краев.

— Хорошее у вас красное, моя дорогая, — он положил левую руку на колено Вероники, что сидела рядом с ним, и та чуть вскинула брови. «Дорогая — во всех смыслах, — герцог расхохотался, венецианцы за столом вежливо улыбнулись.

— Видите ли, синьоры, — сказал Орсини, сгребая пальцами обжаренный лук, — мой друг Хуан Австрийский, — это я вам говорю по секрету, но тут все свои, — недавно ездил в Рим. За папским благословением.

— На то, чтобы он занял пост губернатора Нижних Земель? — один из государственных инквизиторов Венеции аккуратно резал мясо на своей тарелке. «Я слышал, после того, как убили его секретаря, дон Хуан стал вести себя совсем уж, — инквизитор помялся, — неосмотрительно. Хороший же из него выйдет губернатор».

— Эскобедо, — дело рук этих двух заговорщиков, — Орсини сплюнул на пол. «Переса и вдовы Эболи. Говорят, они наняли какого-то дьявола — удар шпагой, убивший секретаря, был ювелирной точности — будто там работал хирург.

Так вот, король Филипп сказал своему единокровному брату, что он должен навести порядок в Нижних Землях, — как хочет, так пусть это и делает, но чтобы там был мир. А потом дон Хуан может заняться тем, ради чего он и ездил к Его Святейшеству».

— И чем же это? — небрежно поинтересовалась Вероника. Подали вторую перемену — сардины с луком, изюмом и кедровыми орешками и каракатиц, отваренных в их чернилах.

— Он хочет освободить Марию Стюарт и жениться на ней, — ответил Орсини, отрывая голову рыбе, и намереваясь бросить ее на скатерть. Вероника еле заметно кивнула слуге, и тот подставил герцогу блюдо.

— Она уже стара для деторождения, — член Совета Десяти посмаковал вино и сказал, глядя на Веронику, — «Узнаю букет. Это еще из тех бутылок, что я вам послал в прошлом году, синьора. Рад, что вам понравилось».

— Одно из лучших белых, что я когда-либо пила, — улыбнулась куртизанка. «Действительно, вашему другу дону Хуану скоро, в феврале, исполнится двадцать девять, а Марии Стюарт, значит — тридцать четыре».

— Ну почему же, — инквизитор погладил подбородок, «ведь у нее есть сын, да, и говорят, в браке с Босуэллом у нее был выкидыш — близнецы. Так что она вполне еще может принести еще наследников».

— И тогда дон Хуан, как муж королевы, сядет на английский трон вместо этой протестантской шлюхи! — выругался Орсини.

— Она еще и ублюдок, — сказал инквизитор. «Святая Церковь признает законным только первый брак ее отца. Так что дело каждого доброго католика — поддержать планы по ее свержению».

— Аминь, — сказал Орсини и Вероника почувствовала, как его рука поползла вверх, ей под платье. «Так вот синьоры, пока дон Хуан искореняет протестантскую заразу на севере, я займусь истреблением неверных на юге.

В конце января выхожу в море. Завтра у меня назначена встреча с адмиралом Веньером, моим соратником при Лепанто, посмотрим, на что способен ваш арсенал».

— На многое, — сказала Вероника, и, отпив вина, положила ногу на ногу. «На многое, ваша светлость».

Когда слуги убрали грязную посуду и подали кофе со сладостями, Вероника улыбнулась.

— Синьоры, я взяла на себя смелость украсить сегодняшний вечер еще одной драгоценностью. Ничто так не способствует хорошей беседе, как присутствие красивых женщин. Моя подруга, синьора Марта.

Мужчины поднялись.

Марта вскинула зеленые глаза на высокого, загорелого мужчину и чуть улыбнулась.

— Позволь тебе представить, моя дорогая, его светлость герцога Браччано, — сказала Вероника.

Он поцеловал маленькую, нежную руку, вдохнув аромат жасмина. Женщина была словно ребенок — хрупкая, изящная, с невинными глазами. Темные, длинные ресницы колыхнулись, и она проговорила — медленно, не спеша:

— Мы рады приветствовать героя Лепанто, ваша светлость. Надеюсь, что вам понравится в Венеции.

— Мне уже нравится, — усмехнулся он, глядя на затейливо уложенные бронзовые локоны.

Высокая шея пряталась в пене кружев.

— А вы, почему так поздно, синьора Марта? — спросил он, когда гости вернулись за стол. Сбоку были видны маленькие веснушки на ее зарумянившихся щеках.

— Мне надо было уложить детей, — она взяла тонкими пальцами конфету и откусила. Зубы у нее были мелкими и острыми, — как у хищного зверька, — подумал герцог.

— Вы замужем? — он выпил еще вина.

— Я вдова, — чуть слышно вздохнула Марта. Корсет, — аметистового шелка, с золотой отделкой, едва заколебался на маленькой груди.

Марта повернулась к нему и облизала губы: «У Вероники всегда очень хорошие сладости.

Попробуйте, ваша светлость».

— С удовольствием, — он протянул смуглые, поросшие черными волосами пальцы, и взял конфету из ее руки. Надкусив, он прожевал и улыбнулся: «Считайте, что я вас поцеловал».

Белая кожа в скромном декольте, украшенном только золотым крестом с алмазами, чуть зарумянилась.

— Не сегодня, — сказала Вероника, глядя на него спокойными глазами. «У меня сегодня клиенты, — она махнула головой в сторону гостиной, где инквизитор, член Совета Десяти и Марта обсуждали поэзию Данте.

— Кто из них? — прошипел Орсини.

— Оба, — сладко улыбнулась женщина. «Есть запись, Паоло, есть очередь, есть установленный порядок, в конце концов».

— Я тебе дам больше денег, чем два этих старых хмыря, — настаивал он.

— Я не буду обижать давних друзей, — холодно сказала куртизанка и отвернулась.

Выйдя из палаццо, Орсини сочно выругался, и было подумал пойти к простой шлюхе. «Нет», — улыбнулся он, садясь в лодку. «Все равно она будет моей, и тем слаще будет ее взять. Не хочу размениваться».

Он плохо спал и ворвался в опочивальню к Веронике, когда она заканчивала завтрак.

Куртизанка подняла бровь и поднесла одной рукой, — над второй склонилась служанка, подпиливающая ногти, — чашку кофе к губам. Ноги женщины стояли в серебряном тазике с отваром лаванды.

— Я же сказала, Паоло, — она вздохнула, — есть запись, и есть порядок. Я ни для кого не делаю исключений, будь он хоть сам король, хоть, — Вероника тонко улыбнулась, — твой друг Хуан Австрийский.

— Я не про тебя, — отмахнулся он. «Я про нее. Как мне ее добиться?».

— Ну, — женщина поставила кофе на стол, — вы же победитель при Лепанто. Примените свои стратегические таланты, герцог. Подумайте головой, в конце концов. Вспомните, как ухаживают за женщинами. Тем более, — куртизанка чуть улыбнулась, — у нее есть дети.

— Хорошо. Очень хорошо, — пробормотал Орсини, и, оказавшись в лодке, велел везти себя в Арсенал.

Марта приподняла голову и ахнула — ворота были такими высокими, что сюда, в самое новое здание Арсенала, законченное всего пять лет назад, — как ей сказал герцог, — могло спокойно зайти самое большое парусное судно.

Гондола — огромная, изукрашенная золоченой резьбой, с бархатным пологом на корме, — медленно вплывала внутрь.

Глаза сына были широко открыты.

— Смотри, Теодор, — наклонился к нему герцог, — вот здесь строят военные галеры.

— Как те, что сражались при Лепанто? — мальчик с восхищением разглядывал двигающиеся по каналу корабли. «И вы такой командовали?».

— Ваш сын, синьора Марта, удивительно хорошо говорит, для своего возраста, — заметил Орсини. «Ему еще нет четырех?»

— Весной будет четыре, — Марта улыбнулась. Тео подергала ее за подол: «Мама, а сколько здесь работает человек? В таком огромном здании?».

— Больше пятнадцати тысяч, — ответил Орсини. «Смотрите, — он показал им начатые остовы галер, — это единственная верфь в Европе, где могут построить корабль за один день».

— Но ведь турки, поэтому и проиграли при Лепанто, что у них не было парусного флота, — заметила женщина. «Не кажется ли вам, герцог, что суда на веслах уже не пригодны для больших морских сражений?»

Орсини хмыкнул и потер короткую, угольно-черную бороду. «Вы разбираетесь в военных делах, как я посмотрю».

— У меня же есть сын, — рассмеялась Марта. «Тем более, что Теодор, как и все мальчики, просто бредит оружием».

— Вы правы, — ответил Орсини. «Поэтому мы стали строить галеоны — они больше, и ходят под парусом. Однако в атаках на берег, — как сейчас, в Тунисе, — все равно нужны маленькие суда».

— А сколько вы сейчас ведете галер? — небрежно поинтересовалась Марта.

— Постарайся узнать как можно больше про его тунисский рейд, — попросила Вероника.

— Зачем? — подняла брови Марта.

— Просто спроси у него, — подруга поцеловала ее. «Я буду очень тебе благодарна».

— Пятьдесят, — ответил Орсини и махнул рукой. Гондола остановилась.

— Я взял на себя смелость, милая синьора Марта, пригласить вас к обеду, — рассмеялся герцог.

— Прямо здесь? — женщина оглянулась. В воздухе висела древесная пыль, пахло жженым углем и смолой.

— Я провожу вас и Тео к воде, — ответил герцог, — а мы с Теодором сходим в оружейную мастерскую — там его ждет маленький подарок.

— Пушка? — поднял ребенок голубые глаза.

— Пока нет, — Орсини погладил его по голове. «Но, я уверен, что, когда ты вырастешь, ты будешь командовать и пушками тоже».

— Я буду воевать! — уверенно заявил Теодор и повернулся к матери: «Да?».

— Ну что же с тобой делать, — вздохнула Марта. «Будешь, конечно».

На набережной был поставлен большой шелковый шатер. Марта опустилась в кресло и посмотрела на бескрайнюю гладь лагуны.

— Мама, — вдруг спросила Тео, — а почему ты не выходишь замуж?

Марта вздрогнула. Дочь села на ковер и положила темную, шелковистую голову ей на колени.

— Ты хочешь, чтобы я вышла замуж? — тихо спросила женщина.

— У всех есть отец, а у меня нет, — в уголке зеленого глаза появилась маленькая слеза. «Мне нравился, Селим — он был добрый, мы с ним играли. И сэр Филип нравится — с ним весело, он знает много интересных историй. Даже его светлость, хоть он только про войну и разговаривает, — тоже нравится, — девочка вздохнула и прижалась ближе к матери.

— Замуж, Тео, выходят, когда любят человека, — медленно сказала Марта.

— Так полюби! — раздраженно закричала девочка. «Полюби, чтобы у нас был отец!»

— Если бы это было так просто, — Марта помолчала и услышала голос сына:

— Мама, мама, Паоло подарил мне маленькую шпагу!

Когда дети убежали из-за стола, Орсини внимательно взглянул на женщину. Она, покраснев, чуть пригубила теплое вино с корицей и мускатным орехом, и повертела в руках бокал.

— Вы надолго здесь, ваша светлость? — спросила Марта.

— Ну, — герцог потянулся, — пока мои пятьдесят галер будут готовы, пока республика предоставит мне гребцов, — это еще месяц, не меньше. Так что, — он раздавил сильными пальцами орех, — я от вас никуда не денусь, синьора, если вы об этом спрашиваете.

Мужчина усмехнулся и протянул ей смуглую ладонь. «Помните, я вас поцеловал, тогда, у Вероники? А теперь вы меня поцелуйте». Он откусил кусочек от ореха и взглянул на Марту.

— А если я не хочу вас целовать? — она смотрела на детей. Теодор и Тео фехтовали — он своей новой шпагой, сестра, — какой-то найденной на берегу палкой.

— Вашему мальчику надо нанять учителя, — как будто не услышав ее, сказал Орсини. «У него прекрасные задатки — отлично двигается, и глаз хороший. Я могу оплатить, — полные, чувственные губы мужчины чуть улыбнулись.

— Я и сама могу, — тихо сказала Марта.

— Не сомневаюсь, — Орсини потянулся. «Слушайте, синьора, мне надоело. Я не любитель ходить вокруг да около. Я вас хочу, и я вас возьму. Сегодня же».

— Нет, — Марта покачала головой. «Хотеть должны оба, ваша светлость. Я — не хочу».

— Что я должен сделать, чтобы вы захотели? — герцог разгрыз еще один орех. «Или вы ломаетесь, и набиваете себе цену? Вам подарить что-нибудь дорогое? Жемчуг?».

Марта вдруг почувствовала, как теряет самообладание. Нарочито спокойно, не глядя на Орсини, она сказала:

— Ваша светлость, я вам благодарна за сегодняшнюю прогулку и за подарок для моего сына, но я не хочу больше вас видеть. Пожалуйста, не присылайте мне цветы, и вообще — оставьте меня в покое».

Орсини так же тихо проговорил: «Слушай меня, и запоминай. Этого английского щенка я могу отправить на тот свет одним ударом шпаги — и я это сделаю, если он, хоть раз еще появится рядом с тобой».

Марта, было, хотела что-то ответить, но он стукнул кулаком по бархатной скатерти — так, что упали кубки. Вино, — красное, будто кровь, — растеклось по столу.

— Закрой рот, когда я говорю, — улыбнулся Орсини, и Марте внезапно стало страшно.

Мраморная терраса виллы дель Поджио мокла под дождем.

— Твой муж вернется сюда до тунисского похода? — спросил Франческо Медичи, герцог Тосканский, глядя на потоки воды. «Ужасно унылая в этом году зима, хоть садись на его галеры и отплывай на юг».

— Нет, — вздохнула Изабелла, подвигая кресло ближе к огню. «Прямо из Венеции они отплывают в Палермо — а оттуда в Африку. До лета его здесь не будет».

— Ладно, — Франческо зевнул, — поеду к Бьянке. Чем ближе роды, тем больше она волнуется.

— А что твоя жена? — усмехнулась Изабелла. «Не ревнует к своей соседке? Ты же рядом поселил, Франческо, не завидую я Джиованне — каждый день видеть любовницу мужа».

— Джиованна только знает, что ныть и рожать девок! — брат выругался.

— Зачем мне шесть дочерей, что я с ними буду делать? Говорили мне, что не надо на ней жениться — сухопарая, и болезненная баба, не то, что Бьянка — у той меж бедер военный корабль поместится. Сейчас она родит мне сына, я его признаю, и вопрос с наследником будет решен, — Франческо внимательно посмотрел на сестру. «А ты помни, Изабелла — что можно нам, мужчинам, то не дано вам, женщинам».

— Это ты что имеешь в виду, Франческо? — спокойно взглянула на него сестра.

— Ты очень хорошо знаешь, — что, — ответил герцог Тосканский и вышел, не говоря более ни слова.

— Спасибо, милая, дальше я сама, — сказала Изабелла, когда служанка расшнуровала ей корсет.

Девушка вышла, и герцогиня, вздохнув с облегчением, потерла свой живот. Он был небольшой, круглый, и она внезапно вспомнила, как ее старая нянька сразу определяла, кого носит ее мать, Элеонора Толедская — мальчика или девочку.

— Ты девочка? — нежно спросила Изабелла. Под рукой чуть задвигалось, и она улыбнулась.

Вздохнув, она подошла к огромному, выходящему в мокрый, грустный сад окну, и сказала:

«Пусть бы только он быстрее приезжал, Господи. Пусть бы только был жив и здоров».

По субботам у Вероники всегда собирались картежники. За большим столом горели свечи.

Банк метала сама куртизанка.

Марта улыбнулась, глядя на Филипа Сидни, сидевшего рядом с ней.

— Хотите, разделим прибыль? — шепнул юноша. В полутьме его белокурые волосы отливали золотом.

— Сначала надо ее получить, сэр Филип, — так же тихо ответила женщина.

— Я мастер баккара, в Лондоне в него только и играют, — молодой человек задумался и вдруг, — почти неслышно, — проговорил: «Если он вам докучает, синьора Марта, скажите только одно слово — и его больше не будет».

Марта ощутила, как на глаза ей наворачиваются слезы. «Не надо, сэр Филип, прошу вас — он очень опасный человек».

— Тем более надо вас от него избавить, — спокойно ответил Сидни, делая ход.

— Подумай, как следует, Марта, — сказал тогда Орсини, глядя, как вино медленно капает на ковер.

— У тебя будет дворец — в моем владении, в Браччано. Слуги, лошади, золото — в общем, все, что положено.

Я женат, — не буду этого скрывать, но с женой давно не живу, тем более, что она бесплодна.

А наследник мне нужен. Твоей дочери я устрою выгодный брак, сына возьму к себе на службу — их будущее я обеспечу.

И тебе нечего бояться, — я человек добрый. Если меня не раздражать, конечно, — герцог расхохотался и проглотил расколотый орех.

— А что вы хотите от меня, ваша светлость? — тихо спросила Марта.

— Ну, — Орсини поковырялся в зубах, — сыновей, разумеется. И, вообще, лучше иметь постоянную любовницу, — меньше хлопот и расходов тоже меньше. И тебе будет легче — если ты мне будешь верна, то беспокоиться не о чем.

— А если не буду? — Марта взяла конфету.

— Убью, — коротко ответил герцог. «А что касается того, каков я в постели — можешь спросить у своей подружки. Ну, или сама попробуй, — предлагаю прямо сегодня, — он вынул из руки женщины сладость и съел, облизнувшись.

— Я подумаю, — сказала женщина.

— Думай, — ухмыльнулся Орсини. «Если тебе так приятней, я готов потерпеть. Но недолго!»

Он встал и закричал: «Теодор, иди сюда! Я тебе покажу, как правильно делать выпад в этой позиции!»

В середине партии Веронике подали записку. Она пробежала ее глазами и поднялась:

«Прошу меня извинить, моя матушка плохо себя чувствует. Мне надо ухаживать за ней.

Ставки сделаны, так что продолжим в следующий раз».

Марта увидела, как подруга чуть опустила темные ресницы. Гости начали расходиться.

В коридоре Вероника быстрым шепотом сказала Марте: «Приехал мой друг из Англии, тот, о котором я говорила. Приходи завтра к обеду, я вас познакомлю».

— К обеду значит, не раньше — усмехнулась женщина.

Куртизанка даже покраснела.

Филип Сидни ждал ее у выхода из палаццо.

— Синьора Марта, — сказал юноша, — такая прекрасная ночь. Вы разрешите вас проводить?.

— Ну что с вами делать, — вздохнула Марта. «Пойдемте. Только короткой дорогой, пожалуйста».

Вероника проверила календарь на неделю и разослала клиентам записки с извинениями.

Она вызвала кухарку и заказала его любимые блюда. Проверив, в достатке ли белого вина, она велела принести в спальню две охлажденные бутылки.

Женщина помылась, поменяла платье и уложила, — еще раз, — волосы. Он любил сам распускать ее косы, и делал это аккуратно и медленно, — так, что у нее все тело заходилось от желания.

Ожидая его, она взялась за книгу, — но чтение не шло, и перо выпадало из ее рук. Вероника подошла к большому зеркалу и осмотрела себя с ног до головы — платье на ней было из шелка цвета болотной воды, что так шел к ее волосам. На шее блестел его подарок — чудный крупный алмаз.

— Господи, быстрей бы, — проговорила она, чувствуя сладкую тяжесть во всем теле.

В дверь чуть постучали — он всегда приходил пешком. Даже если он и брал лодку, то всегда велел высадить его поодаль. «На всякий случай, — лениво улыбаясь, объяснял он. «Никто, конечно, меня здесь не знает, но это уже привычка».

Она открыла и, еле удержавшись на ногах, сразу потянулась к нему.

Как и всегда, они не дошли до опочивальни.

Он сидел в большом кресле, держа ее на коленях, смотря на огонь в камине.

— Соскучилась? — мужчина погладил Веронику по спине. «Ты прости, что так долго, совсем было не вырваться. Зато теперь я тут неделю, и потом еще приеду».

Она, молча, откинулась рыжей головой на его грудь.

Мужчина подумал внезапно, что можно было бы увезти ее в Англию, конечно. «Посадить в деревне, пусть родит пару ребятишек, печет пироги и ходит в церковь. Из шлюх все же получаются отличные жены».

Он знал, что Вероника согласится — она бы согласилась пойти за ним в преисподнюю, если бы он предложил.

— А я потеряю хорошего агента, — горько подумал он. «Нет, пусть лучше остается тут».

— Пойдем, — он легко подхватил ее на руки. «Расскажешь мне, чем ты тут занималась, пока меня не было».

Губы куртизанки раскрылись, и она прошептала, закинув ему руки на шею: «Работала на тебя, милый, чем же еще?».

Уже оказавшись на мосту перед своим домом, Марта повернулась к юноше:

— Сэр Филип, в тот раз, когда я вам отказала…, - она увидела, как осветились счастьем его глаза, и коротко вздохнула: «Я сделала это потому, что вас не люблю. Нельзя выходить замуж за нелюбимого человека, это бесчестно».

— Я понимаю, — юноша помрачнел. «Вы любите его. Ну да, у него больше денег, он герцог».

— А вы дурак, уж простите — коротко и сочно ответила Марта. «Любят не за деньги, и не за титулы, сэр Филип, иначе это не любовь».

Он покраснел и вдруг сказал: «Синьора Марта, но вы позволите мне быть просто вашим другом? Я обещаю, я слова о любви больше не скажу».

— Быть моим другом, — учитывая характер герцога Браччано, — рассмеялась Марта, — сейчас опасно.

— Знаете, я ведь не из боязливых людей, — улыбнулся Филип. «И, как я вам сказал, — если хотите, то Орсини отсюда уплывет прямо на остров Сан-Микеле.

— Не надо, — Марта вздохнула. «Не надо рисковать, сэр Филип. И да, — спасибо, я с удовольствием буду вашим другом, — женщина протянула руку, и юноша пожал ее — крепко.

Вероника диктовала, положив тетрадь со своими заметками на голые колени.

— Вот ты так сидишь, — заметил Джон, который устроился напротив, — и, наверное, считаешь, что мне легко одновременно шифровать и тебя рассматривать.

— А ты занимайся чем-то одним, — посоветовала куртизанка. «Вот сейчас, например, Тунисом».

— Да ничего у него не получится, — зевнул Джон. «В который раз Орсини туда идет? Во второй?

Опять повторится то же самое — убежит, поджав хвост. Там у турок отличная оборона».

— Кстати, в Совете Десяти были долгие споры — давать Орсини галеры или не давать.

Адмирал Веньер их там продавил, но многие были не согласны, — Вероника перевернула страницу. «Ходят слухи, что Веньер будет следующим дожем, кстати».

— Ага, — пробормотал Джон и сделал какую-то пометку. «Вот этот разговор — насчет Хуана Австрийского и Марии Стюарт — насколько он был серьезным? Или так, застольная болтовня?»

— Нет, — Вероника помедлила. «Инквизитор мне потом сказал, что якобы есть какая-то сеть, обеспечивающая доставку писем Марии Стюарт сюда, на континент. И ей тоже привозят послания от дона Хуана, от короля Филиппа и даже чуть ли ни от самого папы».

— А то я не знаю, — желчно сказал Джон. «У меня этот ди Ридольфи, что там всем заправляет, уже в печенках сидит. Во время оно Корвино привозил их шифры, но теперь он привязан к дону Хуану, раз уж тот теперь постоянно в Нижних Землях.

— А если Джованни поработает с этим ди Ридольфи? — Вероника потянулась, и тетрадь съехала с ее колен на простыню.

— Мы еще не закончили, — хмуро сказал Джон.

— Я и так все вижу, что там написано, — рассмеялась женщина.

— Меня пожалей, — улыбнулся разведчик.

— Джованни нельзя — с этим синьором Роберто надо возиться, играть с ним в карты и слушать его жалобы на подагру. У ди Амальфи просто времени на это нет — на нем все вы, от Палермо до Генуи, а вас тут немало. И папский двор на нем тоже. Я вообще удивляюсь, как он еще жив, — вздохнул разведчик.

— Нет, надо кого-то слать во Флоренцию надолго, а кого, — непонятно. Что у нас там еще? — кивнул разведчик на тетрадь.

— Склоки в Совете Десяти, — Вероника пристроила записи на коленях.

— А так было хорошо, — вздохнул Джон.

— Я сейчас встану, оденусь и буду диктовать вон оттуда, — показала женщина на кушетку.

— Молчу, молчу, — он окунул перо в чернильницу.

— Черт, — подумал он потом, баюкая мирно спящую женщину, — ну кого же мне послать во Флоренцию?»

Они сидели с Корвино в придорожном трактире в какой-то фландрской деревушке.

— Я прошу тебя, Джон», — сказал тот. «Она же совсем одна, ей и поговорить не с кем. И семья у нее — сам знаешь, еще та. Если бы там был кто-то надежный, и присматривал за ней до следующего лета, — мне было бы спокойнее. Какая-нибудь хорошая женщина, чтобы они подружились».

— Она хоть понимает, что, уехав с тобой, обрекает себя на вечное сидение в глуши? — кисло спросил Джон. «Так, ради любопытства интересуюсь, понятно, что вас отговаривать бесполезно».

— Понимает, — хмуро ответил Корвино. «Я тоже к тому времени вернусь к нормальной жизни, так что будем сидеть вместе».

— Жалко, — вздохнул разведчик и отпил пива. «Я уж было порадовался, что из тебя получается что-то достойное».

— Я, Джон, хочу еще сыновьям дело передать и дочерей под венец повести, — ядовито ответил ему мужчина. «Ну, так что, пошлешь туда кого-нибудь?».

— Пошлю, пошлю, — успокоил его разведчик.

Он чуть поцеловал Веронику в шею — пахло лавандой, и он едва удержался, чтобы ее не разбудить.

— Потерпи, — сердито сказал он себе. «Сначала — Флоренция».

— Веронику нельзя — во-первых, она мне тут нужна, а во-вторых, все же она шлюха, как ее красиво не называй. Сразу увидят. Нет, нужна какая-нибудь приличная вдова с детьми — к ним больше доверия. И чтобы не урод была, не дура, и не высохшая старая селедка. И смелая. Но чтобы и на рожон не лезла.

Он усмехнулся: «Я такую женщину до скончания дней своих искать буду. Хоть объявления на рынках развешивай: «Требуются вдовы с детьми». Мужчин у меня, — хватает с лихвой, а дам — на пальцах рук можно пересчитать. Надо у Вероники спросить, — может быть, есть какая-то подружка у нее.

Он нежно погладил любовницу по большой груди.

— Я все чувствую, — раздался смех сквозь полудрему.

— А это? — мужчина придвинул ее ближе.

— Тем более, — Вероника повернулась, обняла его и шепнула: «Отдохни, я сама все сделаю».

— Я совершенно не устал, — обиженно ответил мужчина, и, рассмеявшись, погладил ее мягкие волосы — Вероника уже успела скользнуть вниз. «Черт, девочка, как же мне с тобой повезло, — ласково сказал он и закрыл глаза.

Когда Джон вышел к завтраку, Вероника уже его заканчивала.

— Ты и в Англии так спишь? — поинтересовалась она. Комнату заливал свет позднего утра.

— Всегда, — он поцеловал женщину и утащил у нее с тарелки кусок сыра. «Если ничего не происходит, я могу спать целыми днями. Что-нибудь горячее в этом доме можно получить, мяса, например?»

Вероника рассмеялась и указала на буфет. «Завтракаю я без слуг, дорогой»

— Послушай, — сказала Вероника, когда Джон устроился напротив нее, — тут появилась интересная дама. Я ее пригласила к обеду сегодня. Она может тебе пригодиться.

— Она новая? — он пригубил вино, и налил еще — уж больно хорошо было белое, — как будто само солнце растворилось в нем.

— Нет, она не из наших дам, — Вероника вдруг рассмеялась, обнажив красивые, крепкие зубы.

«Я ей предлагала — она не хочет. За ней ухаживает этот английский юноша, Филип Сидни, поэт. И герцог Браччано тоже».

— И у кого из них она на содержании? — мужчина хмыкнул. «Так вот как Сидни тратит деньги своего отца, паршивец».

— Ни у кого. Она и сама обеспечена. Приехала с Востока, из Польши, кажется, была в гареме у покойного Селима, и как-то оттуда выбралась. Вдова с двумя детьми, — Вероника помолчала. «Очень красивая женщина, и на редкость умна».

— Гм, — Джон задумался. «Если и вправду она окажется полезной — ты мне окажешь очень большую услугу, милая».

— А что мне за это будет? — игриво спросила Вероника.

Он вдруг отставил тарелку, и, подойдя к женщине, уткнувшись в ее пышные, темно-рыжие волосы, шепнул, вдыхая запах лаванды: «А что ты хочешь?»

Куртизанка потянулась к его уху и тихо что-то сказала.

Мужчина полюбовался ее внезапно раскрасневшимися щеками, и вздохнул: «Я ведь уже дедушка, милая моя, куда мне отцом-то становится, в мои годы. А тебе еще тридцати нет — найди кого-нибудь моложе».

— Ну, пожалуйста, — протянула женщина, ласкаясь к нему. «Тебе же немного за пятьдесят, это не возраст еще».

Джон улыбнулся и поднял ее из кресла. «Хорошо, что ты завтракаешь без слуг», — сказал он, усаживая женщину на стол.

Герцог Браччано посмотрел на инквизитора Венеции и подавил вздох. «Вот же упрямый пень, — подумал Орсини. «Было бы дело в Риме — этого щенка давно бы отправили в замок Святого Ангела, чтобы не разносил протестантскую заразу по городу».

— Ваша светлость, — холодно сказал инквизитор, рассматривая свои сухие, покрытые старческими веснушками руки, — я вам еще раз повторяю, тут не Рим. Тут венецианская республика, у нас тут свои законы. Этот юноша, англичанин — наш гость. Вы тоже наш гость, кстати.

Мы не арестовываем гостей за их религиозные взгляды. У нас вон, — венецианец махнул рукой в сторону окна, — целый район сами знаете кого. Их тоже прикажете жечь? Они и вовсе не христиане.

— Было бы очень хорошо, — мрачно ответил Орсини.

— Вот когда вы станете нашим дожем, герцог, — на что впрочем, надежды мало, вы же не венецианец по рождению, — ехидно продолжил инквизитор, — тогда сможете предложить соответствующий закон. Он пройдет рассмотрение, и если город посчитает нужным его принять — так тому и быть. А пока… — инквизитор поджал губы и вздохнул.

Выходя, Орсини подавил в себе желание как следует хлопнуть дверью — однако галеры еще не были готовы, и надо было вести себя осторожно.

— Было бы дело дома, в Риме, или во Флоренции, — я бы нашел людей за одно мгновение, — чтобы самому руки не марать. А тут даже непонятно, кого нанимать. Ладно, не буду тратить деньги, разберусь и один, — подумал он, выходя на кампо Сан-Марко, что купалась в сиянии солнца.

— Вот эта невинность, — сказал себе Джон, исподтишка разглядывая то, как играет солнце в волосах Марты, — это очень хорошо. Никто ее ни в чем не заподозрит — милая, красивая женщина, искренняя, дружелюбная — такая, как надо. Глаза, — да, конечно, — глаза — это другое. Глаза у нее, как сталь. Но это если вглядываться. А вглядываются только такие люди, как я. Ди Ридольфи не будет.

— Милая, ты тогда поболтаешь с Джоном немного, чтобы он не заскучал? — легко спросила Вероника. «Мне надо сбегать примерить дзокколи».

— Конечно, — улыбнулась Марта.

Когда дверь закрылась, разведчик налил ей вина и спросил: «Так сколько вашим детям, синьора Марта?».

— Тео в марте будет восемь, а Теодору четыре в мае, — женщина чуть усмехнулась. «Хотя он уже шестилетних мальчиков перерос».

— Ну да, — небрежно заметил разведчик, — покойный султан Селим, был богатырского сложения мужчина, как я слышал.

Вы ведь та самая валиде-султан Марджана, которая с горя бросилась в пролив с детьми на руках, да? — мужчина налил им обоим вина. «Должен сказать, ваши дети неплохо плавают, для своего возраста».

Марта отчаянно покраснела. «Откуда вы…?»

— Мне за это деньги платят, — зевнул мужчина. «Смотрите, синьора Марта, меня не интересует, что у вас там было до гарема и после оного. Вы мне нужны сейчас».

— В качестве кого? — Марта посмотрела на него, — внимательно, — и вдруг поняла подругу. Под его неприметностью была убийственная, холодная сила — этот человек, знал, чего хочет, и знал, как этого достичь.

— Если бы не Вероника, я бы и сама была бы не прочь, — усмехнувшись про себя, подумала женщина.

Он стал загибать пальцы.

— Вы умны, образованны, знаете языки. У вас, кстати, прекрасный венецианский выговор — сразу видно, проводили время с нашей дорогой Нур-бану. Смелы, — но не безрассудны. На вас приятно смотреть — это немаловажно.

Вдова с детьми — что может быть прекрасней, синьора Марта! Да на вас большими буквами написана добродетель.

Мужчины, конечно, будут за вами ухаживать — чтобы за вами не ухаживать, надо быть слепым, да и то…, - он повел носом, вдыхая запах жасмина, и вдруг улыбнулся.

— Но это не страшно, это даже к лучшему, не надо быть букой, это отталкивает людей. А вы, как я понимаю, много сулите, но ничего не даете, — так? — Джон поднял брови.

Марта вдруг тоже улыбнулась и почувствовала, что с ним можно говорить искренне. «Я без любви не умею, Джон, ну, или хотя бы без приязни. Орсини…»

— Орсини — это хорошо, — он усмехнулся. «Пока герцог будет бегать за вами, — вы поводите его за нос как можно дольше, а потом он уйдет в море, — он отвлечется от того, ради чего я вас и посылаю во Флоренцию».

— Подождите, — перебила его Марта. «А почему я вообще должна захотеть на вас работать?»

Он поднялся и подошел к окну. «Прекрасный отсюда вид. Я всегда любил Сан-Поло — в центре города, но при этом — тихо и спокойно».

Джон повернулся к ней, и Марта увидела усмешку на его лице.

— Не ради денег — они у вас есть, хотя, понятно, мы вам будем оплачивать все расходы.

Вилла, лошади, слуги и так далее. Вы хотите потом приехать в Англию — разве не лучше будет, — для вас и детей, если вы будете приняты при дворе и обласканы Ее Величеством?

Но и это не главное, — он присел напротив.

— Я же вижу, Марта — он вздохнул, — что вам отчаянно хочется независимости. Даже с вашими деньгами вы все равно брошены на милость мужчин — сэра Филипа, Орсини, еще кого-то. А я вам предлагаю — работу и ее самую, независимость. И безопасность. Потому что я всегда буду за вашей спиной. А? — он приподнял бровь.

Марта выпила и сердито сказала: «А если мне не понравится?».

— Ну, — Джон развел руками, — тогда, как будут сделаны дела во Флоренции, вы мне пошлете записку. Напишете: «Мне не понравилось». Или, — он не смог сдержать улыбки: «Мне понравилось». Если нет, — я вас в жизни больше никогда не побеспокою. Я вообще не навязчивый, дорогая моя Марта.

— Так, а что мне надо будет сделать? — поинтересовалась она. «И насколько это сложно?».

— Для вас — очень легко. Подружиться с одной милой дамой, герцогиней Изабеллой Медичи, женой вашего ухажера кондотьера Орсини, и присмотреть за ней, пока суть, да дело. Стать ее доверенным лицом, а то ее светлости и поговорить не с кем.

— А что потом? — поинтересовалась Марта.

— Потом, — разведчик выпил, — это уже не ваша забота. Эта дама — подруга одного из моих людей. Давняя история, уже лет пять. Он сейчас занят другими делами, и не сможет с ней повидаться, опять же, до лета. А мне надо, чтобы он был спокоен, потому что иначе пострадает важная работа. Вот и все.

— А как же мне с ней подружиться, если за мной ухаживает ее муж? — спросила Марта. «Не думаю, что она уж так сильно будет мне доверять».

— А вы об этом не распространяйтесь, вот и все. Нам повезло, что Орсини сейчас уходит в море, атаковать Тунис — опять, — ехидно ответил разведчик.

— Зубы себе обламывать. Сейчас у нас январь, вернется он в июне, — если вернется, — так что докучать вам не будет. А к тому времени, как он придет из Африки, вас во Флоренции уже и след простынет. — Джон рассмеялся. «Поедете себе спокойно в Лондон, как и хотели»

— И это все? — удивилась Марта. «И ради этого вы будете снимать мне виллу, и оплачивать слуг?».

— Нет, конечно, — вздохнул Джон. «А вот сейчас слушайте внимательно — потому что Изабелла Медичи, это так, в свободное время. Слушайте и запоминайте, милая Марта».

Она слушала очень хорошо — задавая редкие, но правильные вопросы, и Джон в очередной раз порадовался тому, что есть на свете Вероника. «У шлюх все же удивительное чутье на людей, — подумал он.

— Так, — сказала Марта, — то есть я там буду одна? Кому же мне передавать сведения — если вдруг ди Ридольфи мне что-то расскажет? Этот ваш Джованни — он же приедет во Флоренцию только уже в начале лета, правильно?

— Тому же человеку, который познакомит вас с Изабеллой Медичи, — усмехнулся Джон. «Люди его профессии постоянно путешествуют, не вызывая при этом подозрения».

Они уже принялись за сладости, когда вдруг Марта подняла прозрачные глаза:

— Я могу задать вопрос? Не потому, что меня Вероника попросила. Просто она моя подруга и я за нее волнуюсь. Почему вы на ней не женитесь?

Джон внезапно подумал, что и сам не знает — почему.

— Потому что, — он вздохнул, — в отличие от того человека, чью даму сердца вы будете опекать, — я остаюсь на работе. А Вероника, — он помолчал, — заслуживает того, кто будет с ней рядом все время, а не как я — наездами.

Марта только поджала губы и покачала головой.

— Тогда хотя бы, — женщина посмотрела куда-то в сторону, — пусть у нее будет ребенок. Для нас, женщин, это очень важно.

— Для нас, мужчин, тоже, — хоть вы мне и не поверите, конечно — сердито ответил разведчик и внезапно добавил: «А вас хорошо иметь другом, милая Марта»

— И плохо — врагом, — глаза блеснули звериным огнем, — на мгновение, — и тут же обрели привычное, тихое спокойствие: «Я просто помню добро, Джон, вот и все, — она слизнула острым языком сахар с губ.

Проводив Марту, он пошел встречаться со своими осведомителями и, когда уже стемнело, вернулся к Веронике пешком, под дождем.

У нее горел камин. Женщина сидела в их любимом кресле с лютней в руках. Джон остановился на пороге, слушая низкий, красивый голос. Вероника пела по-английски.

— Then he’l be a true love of mine, — закончила она балладу. Мужчина подошел к ней и прижался щекой к мягким волосам.

— Ты же, наверное, есть хочешь, — сказала Вероника, пытаясь подняться. Он усадил ее обратно и сказал, все еще обнимая ее сзади: «Это все подождет. Если бы ты знала, как я по тебе скучаю — там, у себя!».

Женщина изумленно подняла глаза, и Джон, поцеловав ее, шепнул:

— Помнишь, чем мы в столовой занимались? Пошли, а то я скоро уеду, не надо терять времени. Потому что в следующий раз, когда я вернусь, я надеюсь увидеть у тебя в руках своего сына. Ну, или дочь.

— Ну, или дочь! — передразнила его Вероника. «Назло тебе рожу двух девочек, дорогой».

Часы на колокольне церкви Сан-Поло пробили десять вечера. Филип Сидни еще раз посмотрел на фрески и вздохнул. «Живописцам все же легче — у них есть линии и краски, а у нас, поэтов, только слова, — подумал он, выходя на темную площадь. В центре ее тихо журчал фонтан, голуби толкались по краю каменной чаши, опуская изящные головы вниз.

Он пошарил в кармане, и нашел несколько зернышек — оставшихся еще с той их прогулки с Мартой. Юноша бросил их птицам и улыбнулся — они тут же захлопали крыльями, закурлыкали, подлетая ближе.

В этом шуме он и не заметил легких, словно звериных шагов сзади. Филип только почувствовал резкую, острую боль в спине, — будто огнем ее жгли, и, рухнув на колени, упал ничком на камни площади. Голуби, испугавшись, прянули вверх, — в темное, вечернее небо.

Орсини еще раз воткнул шпагу в спину юноши, — для верности, — и, вымыв ее в фонтане, быстрым шагом покинул площадь.

— Можно было бы, конечно, дотащить его до канала, — размышлял он, полулежа в своей гондоле. «Чтобы уже быть уверенным. Но я бы тогда испачкался в крови по уши. И правильно, что я у него забрал кошелек и бумаги — мало ли тут ограблений каждый день.

Меня никто не заподозрит, а если и заподозрят, — герцог побренчал золотыми монетами, — то вот это быстро их заткнет».

Бумаги были на английском, — стихи, по виду, — и Орсини, разорвав их на мелкие клочки, пустил по ветру.

— Надо завтра Марте послать цветы и какое-нибудь украшение. Бусы или браслет. И хорошо, если бы она сейчас забеременела, — как раз посидит там, в Браччано взаперти, пока меня нет. Там тихо, горы, свежий воздух. Потом я вернусь, она родит, признаю сына, и все будет устроено, — Орсини потянулся.

— Интересно, если любовница моего шурина Франческо принесет девочку, что он будет делать? Седьмая уже. Хотя с девочками легче — всегда можно отправить в монастырь, если она не нужна.

Он широко зевнул и понял, что устал — как и всякий раз, когда убивал человека своими руками.

Джон вышел на кампо Сан-Поло и вдруг остановился, — так тихо было на площади, что не хотелось нарушать это спокойствие даже звуком шагов. «Скоро уезжать, — подумал он, и, подняв голову, вдохнул прохладный зимний ветер.

— Жить бы здесь всегда, — усмехнулся он на мгновение, постояв просто так, наслаждаясь покоем. Из дальнего угла площади раздался слабый, почти незаметный стон.

Лекарь из Каннареджо — в гетто были лучшие врачи в городе, — появился быстро — в конце концов, его звала сама Вероника Франко, гордость и украшение Венеции.

Поднявшись с колен, он сказал: «Ну что, повезло юноше. Тот, кто его два раза ударил шпагой в спину, плохо знает строение человеческого тела. Ничего важного не задето, просто молодой человек потерял много крови. Теперь надо осторожно его перенести в спокойное место, и пусть лежит, выздоравливает».

Вероника сразу же подумала про Марту.

— Да, конечно, — сказала та, стоя босиком на пороге своих комнат, потирая заспанные глаза.

«Даже и не спрашивай, пусть несут бедного Филипа ко мне».

— Просто, — помялась куртизанка, — у меня же сейчас гость, ты знаешь, а потом клиенты…

Марта вздохнула. «Ну что мы разговариваем, сейчас я приготовлю комнату, и пусть будет у меня столько, сколько необходимо. Что скажет лекарь, — я сделаю, я умею врачевать немножко».

Джон и Марта прогуливались по площади Сан-Марко.

— Смотрите, — сказал разведчик, — тот человек, что познакомит вас с Изабеллой Медичи — ему не надо знать больше, чем нужно. В нашем деле это всегда опасно.

Если ди Ридольфи вам что-то важное скажет, или покажет — можете передать ему. У него много учеников, там кто-то все время разъезжает по Италии, — так, что Джованни все доставят. Но про герцогиню ничего посылать не следует. В конце концов, — улыбнулся Джон, — ее жизни ничто не угрожает. Орсини будет далеко, вы с ней подружитесь — что может случиться? Как там Филип?

— Собирается домой, — улыбнулась Марта. «Раны зажили хорошо».

— Да, Орсини, — задумчиво сказал разведчик. «Если он в этом своем тунисском рейде попадет в плен, надеюсь, что турки сделают с ним то, же самое, что и Марком Антонио Брагадином.

Селим, же наверняка вам рассказывал.

— Даже показывал, — мрачно ответила женщина, вспомнив кожу, что заживо сняли с командующего венецианскими войсками на Кипре.

— Просто герцог Браччано — очень опасный человек, — тихо сказал разведчик. «Не надо его недооценивать, милая Марта».

— Ну вот, — вздохнула Вероника, стоя на балконе. «Все уехали».

Филип на прощанье отвел Марту в сторону, и сказал: «Вы просто знайте, что у вас в Англии всегда есть друг и надежное плечо, ладно?»

— Спасибо, — она поднялась на цыпочки и поцеловала юношу в щеку. Тот покраснел.

— Езжайте прямо домой, — ворчливо скомандовала женщина, — и чтобы более никаких приключений.

— Да, вот и мы скоро тоже двинемся на юг, — Марта оперлась о перила и посмотрела на далекую гладь лагуны. «Будешь скучать по нему?».

Вероника только улыбнулась: «Я всегда скучаю, ты же знаешь. Вот так и живем — два раза в год, а между этим…, - женщина поморщилась.

— А ты не можешь бросить? — внезапно спросила Марта. «Деньги же есть у тебя, а если хочешь — я могу тебе помочь».

— Посмотрим, — Вероника помедлила. «Хочешь, я с Тео и Теодором съезжу на Мурано, пока ты укладываешься? Все меньше под ногами будут болтаться».

— Спасибо, — Марта поцеловала подругу.

Дома никого не было — готовясь к отъезду, Марта рассчитала слуг. Она, было, хотела пройти прямо в опочивальню — начать собирать платья, как вдруг замерла. У окна в гостиной кто-то стоял.

— Ты не приняла мои цветы, — сказал Орсини тихо. «И вот это, — он бросил к ее ногам браслет с жемчугом.

— Я не беру подарков от убийц, — холодно ответила Марта, и, подняв украшение, размахнувшись, швырнула его через открытое окно в канал.

Орсини схватил ее за руку и выкрутил запястье.

— Пусти, — прошипела женщина. «Пусти меня!»

Мужчина толкнул ее на кушетку и навалился сверху.

— Сейчас я тебя изнасилую, — сказал он, прижимая женщину к подушкам, и разрывая на ней юбки, — ты понесешь, и тогда ты от меня уже никуда не денешься, Марта. Будешь жить со мной, и рожать мне детей, поняла?

— Не буду! — прошипела она, сжимая губы, отворачиваясь, сдвигая ноги.

— А ну хватит, стерва! — заорал Орсини, хватая ее за подбородок.

Он вдруг застонал от боли — эта сучка вцепилась зубами ему в руку. Орсини со всего маху ударил ее по лицу и вдруг почувствовал такой знакомый холод кинжала, упершегося ему в тело слева, чуть пониже ребер.

Она смотрела на него снизу зелеными, как трава глазами. Под левым уже набухал отек.

— Ты не горячись, Марта, — тихо сказал мужчина. «Не горячись. Успокойся». Женщина, — он почувствовал это, — на мгновение расслабила пальцы. Орсини неуловимым движением выбил кинжал из ее руки. Клинок упал вниз, под кушетку. Зрачки женщины расширились от ужаса.

— Дрянь какая, — спокойно произнес Орсини и ударил ее еще раз — сильнее. «Ну! - он коленом раздвинул ей ноги. Из разодранного корсета виднелась маленькая, белая грудь. Он опустил голову к розовому соску и укусил — почувствовав металлический, соленый вкус на губах.

Марта зарыдала.

— Я еще даже не начал, — рассмеялся он.

— У меня крови, — задыхаясь от слез, сказала женщина. «Пожалуйста, не надо».

Орсини проверил — не врала. «Не понесет, значит, — подумал мужчина и стащил ее с кушетки на пол.

— На колени! — она опустила голову, отвернувшись, сжав губы, и Орсини, достав свой кинжал, сказал:

— Ты, дорогая моя, будь податливей. Я не люблю, когда женщина зазря ломается.

Марта молчала, не смотря вверх, и вдруг почувствовала хлесткую пощечину. «Ну! — потребовал Орсини, нажав клинком ей на горло.

Она опустила веки, молясь, чтобы это быстрее закончилось.

— Проглоти, — усмехнувшись, потребовал потом Орсини. «Так, чтобы я видел. А теперь улыбнись, и скажи: «Спасибо, ваша светлость».

Она все сделала — из подбитых глаз катились быстрые, неудержимые слезы.

Застегиваясь, он сказал: «Рот не мой сегодня, чтобы помнила. Летом встретимся, — он вышел, даже не посмотрев на так и не поднявшуюся с колен женщину.

Марта, еле добравшись до своей опочивальни, склонилась над серебряным тазом для умывания — ее рвало, до тех пор, пока внутри нее не осталось ничего — только пустота и ненависть.

Вероника поменяла примочку и нежно обняла подругу. «Через три дня все пройдет, милая.

Не волнуйся».

Марта сжала руку подруги. «Меня никогда еще…»

— Ну, — Вероника положила голову Марты себе на плечо, — никто из женщин этого пока не избежал, — тем или иным путем. Такой уж у нас мир — мужчины делают то, что они хотят, а женщинам остается подчиняться.

Марта внезапно поднялась на локте.

— Я убью его, — спокойно сказала она, глядя в карие глаза подруги. «Сама, или чьими-то руками — но убью. Помяни мое слово».

Она легла навзничь и закрыла глаза. «Будто мертвая, — поежилась Вероника и ласково поцеловала ее в щеку: «Ты поспи. Поспи и все пройдет. Все будет хорошо, девочка моя».

Дети уже прыгали в гондоле, стараясь раскачать ее как можно сильнее, как вдруг Вероника внезапно привлекла Марту к себе, и шепнула что-то на ухо, покраснев.

— Ну, наконец-то хорошие новости! Я так рада, — сказала та, вставая на цыпочки, обнимая подругу.

— И обещай мне, что потом слезешь с этих дзокколи — для ребенка они не полезны. Обещай, что будешь лежать на кушетке и есть конфеты. И пиши мне, пиши!

Марта села в лодку, и Вероника, запахнув шаль, перекрестила ее на прощанье.

— Да-да, именно так, синьора Марта, — Аллесандро Аллори погрыз рукоятку кисти.

«Наклонитесь чуть-чуть. У вас в доме важный гость, вы ему принесли угощение. Вот так и стойте».

Он прошел к мольберту.

Посмотрев на пустой поднос у себя в руках, Марта спросила: «А как же посуда?».

Аллори, что набрасывал очертания ее фигуры на дереве, рассмеялся.

— Вы ее просто не удержите. Я и поднос скоро заберу, как только намечу основные линии.

Вам еще потом для Марии позировать, там более сложно будет. А посуду потом кто-нибудь из учеников напишет. Аллори махнул кистью в сторону Аурелио Ломи, который занимался с Теодором за большим столом.

— Вот, синьор Ломи, например.

— Ваш сын, — повернувшись, сказал Аурелио, — удивительно талантлив.

— Его отец хорошо рисовал, — Марта вспомнила кольцо, сделанное, по приказу Селима, — ракушка, полная алмазов, и внезапно пожалела, что не забрала из гарема хотя бы его. «Все была бы память, хотя и Теодора, конечно, с лихвой достаточно».

— Я не о живописи, синьора Марта. Теодор чувствует линию и соблюдает пропорции — уже сейчас. Из него может выйти отличный архитектор — как синьор Андреа Палладио, например, — сказал Аурелио.

— Я буду воином, — упрямо сказал мальчик, копируя чертеж моста из «Четырех книг об архитектуре». «Как мой батюшка».

— Можно строить крепости, — мягко сказал Аурелио. «Так ты можешь быть воином и архитектором одновременно».

— Расскажи, — потребовал Теодор.

Из дальнего угла мастерской доносились нежные звуки лютни — там занимались Тео и синьорина Маддалена, знаменитая флорентийская музыкантша.

Аллори только рассмеялся, когда Марта, помявшись, сказала: «Конечно, честь позировать вам, — но ведь у меня, же дети…»

— Приводите их сюда, — разрешил живописец, — найдем им занятие.

Левая сторона картины еще была пуста. «Иисуса напишу позже, — объяснил синьор Аллесандро, — я всегда начинаю с женских фигур, они более трудоемки».

На Марте было платье нежно-зеленого шелка, убранные наверх волосы, прикрывал чепец из такой же ткани.

— Когда начнем работать над Марией, — задумчиво сказал Аллори, — я вас попрошу поменять туалет и распустить косы. Ваше синее платье с кружевом — вот! Отлично будет сочетаться по цвету.

— Я всегда любила эти строки, — Марфа чуть вздохнула, — руки все же затекали. «Я есть воскресение и жизнь».

— В каждом из нас, — Аллори, чуть касаясь доски, прорисовывал черты лица, — есть и то, и другое. И Марфа, и Мария.

— Я думала, это только о женщинах, — Марта улыбнулась.

— О нет, — художник отступил от доски, и, склонив голову, вгляделся в сделанное, — это обо всех. Мужчины, синьора Марта, — они тоже за своими хлопотами, — войнами, походами в Тунис, изменами женам, — могут не увидеть Иисуса.

— Или не видят его вообще, — раздался с порога мягкий голос.

— Ваша светлость, — поклонился Аллори. «Я благодарен за то, что вы согласились навестить меня. Хотя картина и начата недавно…»

— Я вижу, что она обещает быть прекрасной, — Изабелла Медичи, — высокая, в бархатном платье цвета спелых гранатов, остановилась перед мольбертом. Рубины и жемчуг блестели в золотой сетке, несколько каштановых локонов выбились из-под нее, спускаясь на белую шею.

— Впрочем, — продолжила герцогиня, — как и все, что творит ваша кисть, синьор Алессандро.

— У меня прекрасные модели, — улыбнулся Аллори. «И вы, ваша светлость, и наша гостья из Венеции, синьора Марта».

— Господи, — сказала женщина, остановившись перед Мартой, — вы как две капли воды похожи на мадонну Филиппино Липпи — та, что в церкви Санто-Спирито. Как вы считаете? — она обернулась к живописцу.

— Вы правы, ваша светлость, — Аллори посмотрел на Марту — та чуть покраснела. «У Мадонны Липпи только волосы светлее».

— Очень рада с вами познакомиться, синьора Марта, — герцогиня протянула руку, и Марта чуть присела, — с подносом в руках.

Художник рассмеялся. «Давайте его сюда, все равно пора сделать перерыв».

— А этому мальчику, наверное, уже лет семь? — улыбнулась Изабелла, когда Теодор поцеловал ей руку.

— Этому мальчику весной будет четыре, — Марфа с гордостью посмотрела на сына.

— Боже! — ахнула герцогиня. «Его отец, должно быть, очень высокий и крепкий — вы ведь такая изящная, синьора Марта. И дочь ваша, хоть и хрупкая, но тоже велика для своего возраста — я бы ей дала лет двенадцать. Ты учишься играть на лютне, милая? — ласково спросила Изабелла у Тео.

Смуглые щеки покраснели. «Я очень люблю музыку», — тихо ответила девочка. «Мне нравится верджинел, и лютня тоже».

— У Тео прекрасный голос, — сказала синьорина Маддалена. «Он нежный, как у ангела».

— У вас очень красивое потомство, — вздохнув, проговорила Изабелла. «Вам сколько лет, синьора Марта?»

— Летом будет двадцать шесть, — ответила та. «Называйте меня просто «Марта», ваша светлость».

— А вы меня — Изабелла, — герцогиня вдруг вздохнула. «И у вас уже двое детей, счастливая вы женщина. А мне уже почти тридцать четыре».

Марта вдруг увидела озорные искорки в глазах герцогини — будто та хотела сказать что-то, и сдерживалась.

Аллори похлопал в ладоши. «Ну, милые дамы, пора и продолжить!»

— Вы ездите верхом? — спросила герцогиня.

— Конечно, — Марта поправила чепец и наклонилась за подносом.

— Навестите меня тогда завтра, на вилле дель Поджио, — предложила герцогиня. «Покатаемся вместе».

— С удовольствием, — Марта, улыбнувшись, приняла нужную позу. Изабелла посмотрела на нее и внезапно сказала: «Я очень рада встрече с вами».

— Я тоже, — одними губами ответила Марта, и чуть кивнула на живописца — тот хмурился.

— Не разговариваем во время работы, — пробормотал Аллори, потянувшись за куском угля.

— Очень сырая в этом году зима, — вздохнула Изабелла. «Видите, как получилось, — вы сюда переехали из Венеции ради здоровья детей, а все равно — и в Тоскане промозгло».

— Хотя бы нет чумы, — Марта поежилась от холодного ветерка.

— Упаси нас Господь от такого, — Изабелла перекрестилась. «Ее больше в в портовых городах

— у вас, в Генуе, в Неаполе, до Флоренции чума в последний раз доходила очень давно и, надеюсь, больше не появится».

Женщины ехали шагом.

— А вы давно вдовеете? — спросила Изабелла.

— Уже больше года, — ответила Марта.

— Замуж не собираетесь? — красивые губы герцогини чуть улыбнулись.

— Я хочу выйти замуж по любви, — вздохнула Марта, — а не потому, что так принято. Хотя женщине, даже обеспеченной, сложно жить одной.

— Я вот всегда одна, хоть я и замужем, — Изабелла посмотрела наверх. «Поедемте вон к той башне?».

— Как здесь красиво! — искренне сказала Марта, глядя на долину внизу, затянутую легкой, дождливой дымкой. Она раздула ноздри и вдруг вспомнила давно ушедшее — осенний лес в подмосковной, и то, как они с Петей бегали за грибами. Даже пахло так же — палыми листьями, туманом и совсем чуть-чуть — дымом.

Изабелла вдруг сказала: «Да, любовь. Иногда проживаешь всю жизнь, а так ее и не находишь».

— А ваш брак, — Марта посмотрела на герцогиню, — был по любви? Простите, что я спрашиваю…

— Называй меня просто «Изабелла», — женщина помедлила и Марта увидела, как гладкий лоб пересекла складка. Глаза герцогини чуть припухли — будто она не спала, или плакала.

— Вот теперь и вправду — тридцать четыре, — подумала Марта. «И седина вон — немного, но видно».

Изабелла вдруг усмехнулась и быстро, — Марта даже вздрогнула, — выдернула волос над нежным ухом.

— Пока только у корней, — сказала она. «Обычно я их крашу, но тут что-то забыла».

— Я могу помочь, — сказала Марта. «И у меня есть разные притирания хорошие — для лица.

Если хочешь, конечно».

— Спасибо, — Изабелла улыбнулась. «Спасибо тебе. А брак мой, — она помедлила, — был политическим. В наших кругах других не бывает. Моему отцу было важно заполучить союзников в Риме, а Орсини — очень богатая и влиятельная семья. Меня выдали замуж в двенадцать лет, но я на коленях упросила не отсылать меня туда, на юг. Ты была в Браччано?»

— Нет, — ответила Марта.

— Это в горах, за Римом. Очень дикое место, хотя там красиво. Большое озеро и замок на нем — серый, тяжелый, неприступный. Зимой там выпадает снег и становится совсем одиноко, — Изабелла грустно помолчала.

— Я была у отца любимым ребенком, и он разрешил мне жить во Флоренции — хотя мужу моему, это, конечно, не нравилось. Хотя теперь ему все равно, — Изабелла тронула поводья коня и вдруг спросила: «А ты, Марта? Ты выходила замуж по любви?»

— Один раз — да, — тихо ответила женщина.

Когда лошади вдруг спускались с холма, Изабелла оглянулась на башню и сказала: «Я часто сюда приезжаю. Просто так — смотрю на оливы, на траву, иногда, — она помолчала, — плачу».

Марта протянула руку и коснулась пальцев женщины.

— Не надо, Изабелла, — сказала она. «Все будет хорошо».

— Как у тебя тепло, — Изабелла скинула бархатные туфли и забралась с ногами в кресло. «Моя вилла, хоть и красивая, но огромная, — ее никогда не протопишь, как следует. И опочивальня у тебя маленькая — я такие комнаты люблю. У меня такой большой зал, что, пока добежишь от огня до кровати, уже замерзнешь. Волосы распустить?»

— Да, — Марта посмотрела на Изабеллу. «И лучше платье сними, я тебе дам теплый халат, на меху, в Венеции зимой без них не выжить. Давай, я тебе помогу».

Когда Марта расшнуровала корсет, герцогиня облегченно вздохнула и тут же закуталась в парчу и соболя.

Готовя в фаянсовой чашке краску, Марта искоса, из-под ресниц, взглянула на Изабеллу, и сказала:

— У меня есть еще отбеливающее притирание, оно помогает, когда вот такие пятна появляются — она кивнула на нежную кожу в начале декольте.

— Это от солнца, лето было жаркое, иногда забываешь прятаться, — Изабелла чуть покраснела.

— А, — коротко ответила Марфа и взяла кисть, — синьор Аллори подарил Теодору целый набор.

«Ну вот, это восточная трава, лавсония, она дает очень красивый цвет».

— Я обычно грецкими орехами крашу, — герцогиня откинула голову назад.

— Тоже хорошо, но это немножко темный цвет для тебя — будет старить, а зачем оно нам? —.

Марта рассмеялась, орудуя кистью. «Нам надо быть молодыми и красивыми. Я тебе дам рецепт — полоскание для волос из розмарина и шалфея — если каждый день его использовать, то седины и вовсе заметно не будет».

— Ну вот, — Марта закутала волосы герцогини шелковой салфеткой, — а теперь я велю принести подогретого вина и будем болтать. О том, о сем.

Изабелла только чуть отпила и отставила бокал.

— Скажи, — она глядела на огонь, — а тебя бывало так, — видишь ты мужчину, и понимаешь, — что без него тебе ни счастья, ни жизни нет?

— Бывало, — Марта улыбнулась. «Один раз, но бывало».

— И у меня тоже, — Изабелла протянула ухоженные руки ближе к пламени.

— С мужем? — спросила ее Марта.

Герцогиня помолчала.

— Муж меня взял силой на брачном ложе, двенадцатилетнюю, хотя я рыдала и просила его подождать, пока я хотя бы, — она усмехнулась, — созрею для деторождения. Он сказал, что иначе Его Святейшество может аннулировать наш брак, — а то вдруг моему отцу придет в голову более выгодная для Медичи партия. Так что нет, Марта, не с мужем.

Та молчала, смотря, как счастливо улыбается герцогиня.

— С моим любимым, — сказала женщина нежно, так нежно, что Марта внезапно потянулась и обняла ее.

— Ну и не надо плакать, — сказала она, смахнув слезу, что лежала в маленькой, чуть заметной морщинке под карим, блестящим глазом.

— Любовь есть дар великий, нам ее Господь посылает, Изабелла. Все, — Марта рассмеялась, — давай мыть тебе голову и просушивать, еще, не приведи Господь, простудишься, зябко к вечеру-то.

Изабелла тоже улыбнулась: «Спасибо тебе, милая».

Роберто ди Ридольфи посмотрел на сидящую напротив женщину и сладко улыбнулся:

— Ваш ход, синьора Марта.

Маленькие, унизанные кольцами, руки чуть задержались над картами:

— Принимаю, — губы цвета спелой черешни раскрылись в улыбке.

Ридольфи чуть подвигался в кресле — в банке лежало шесть тысяч золотых дукатов.

— И я, — сказал он решительно.

Женщина усмехнулась и раскрыла карты. Ридольфи сделал то же самое. Над овальным столом пронесся восхищенный вздох.

— Делите банк, синьор Роберто, — темные ресницы взлетели вверх. В зеленых глазах отражались огоньки свечей. «Банкир в проигрыше».

— У вас потрясающее самообладание, синьора Марта, — сказал Франческо Медичи, герцог Тосканы. «Я бы не смог, признаюсь».

— Все просто, ваша светлость, у меня двое детей, — ответила женщина, придвигая к себе увесистую горку золота. Герцог расхохотался.

— Итак, каждый из поставивших получает свою ставку и равное ей количество денег из банка.

Банкир хочет остаться, или? — она взглянула на ди Ридольфи.

Тот еще раз поерзал. «Останусь еще один розыгрыш. Делайте ваши ставки, синьоры. И синьора, — поклонился он в сторону Марты.

— Пока Филип у тебя лежит, используй это время с толком, — сказал ей Джон еще в Венеции.

«Ди Ридольфи заядлый картежник, играет каждую неделю. Франческо, брат твоей подопечной Изабеллы, тоже к нему приходит. Так что пусть Сидни тебя научит — он действительно мастер».

С Филипом они играли каждый день.

— Главное — лицо, синьора Марта, — говорил юноша, тасуя карты. «Если у вас правильное лицо — спокойное, невинное — никто и не заподозрит, какие у вас карты на руках. Сможете выиграть с самым паршивым набором».

Он вдруг покраснел. «Простите, я не хотел…»

— Ничего, — усмехнулась Марта. «При детях моих только не ругайтесь, хорошо?»

— И сами, — продолжил Сидни, — смотрите на лица тех, кто с вами за одним столом. Как заметите, что человек волнуется, — ерзает, например, или губы облизывает, — значит, что-то у него в картах неладно».

— Как сын, ваша светлость? — спросил ди Ридольфи, пробуя вино за обедом.

— Здоров и крепок, — улыбнулся герцог.

— Прекрасно, прекрасно, — банкир махнул рукой слуге и, подняв брови, посмотрел на Марту.

Та подняла изукрашенный самоцветами кубок: «Тогда давайте выпьем за процветание герцогства Тосканского и его просвещенного и мудрого правителя! - он чуть поклонилась в сторону Франческо. Тот покраснел от удовольствия.

Марта едва не рассмеялась вслух — по городу ходили сплетни, что Бьянка, на самом деле, родила дочь, и подменила ее ребенком какой-то служанки.

— Зато теперь у герцога есть наследник, — подумала Марта, и, вспомнив Орсини, помрачнела.

— Так что, синьор Роберто, — спросил герцог, отправляя в рот кусок тушеного с грибами зайца, — какие новости из Англии?

— Ее королевское величество, — со значением проговорил ди Ридольфи, — в добром здравии, и не впадает в уныние, несмотря на страдания, которым ее подвергает эта протестантская блудница.

— Я слышал, Елизавета девственница, — заметил Пьетро, самый младший из семьи Медичи.

Франческо рассмеялся. «Она такой и ляжет на плаху — как только к власти в Англии придут законные католические правители».

— Аминь, — сказала Марта и перекрестилась.

— Грех так говорить, — Изабелла закуталась в одеяло и подоткнула его под себя, — но я никогда не любила мужа. Паоло, — она поморщилась, — он очень груб, ты понимаешь, о чем я?

— О да, — сказала Марта, чувствуя, как подступает к горлу тошнота, ощущая острие кинжала у своего горла, — очень хорошо понимаю.

— Ну вот, — Изабелла вздохнула, — он меня бил, угрожал увезти в Браччано и запереть там, на веки вечные, он…, - женщина передернула плечами. «Нет, даже вспоминать это не буду. Я жаловалась отцу, но тот сказал, что моя доля — терпеть, потому что меня родили не для счастья, а для процветания моей семьи. Но я не хочу, Марта, не хочу! — герцогиня сжала губы.

— Я хочу жить с любимым человеком, пусть даже и не во дворце, но просто — быть счастливой, — Изабелла вздохнула. «Ты была счастливой, милая?».

— Одну ночь, — чуть не сказала та, и ответила: «Была, но недолго. А потом он умер — мой первый муж. И больше я уже никого не любила».

— Но ты полюбишь! — вдруг, страстно, произнесла ее собеседница. «Я тоже — дожила до двадцати восьми лет, и думала — нет, никогда уже мое сердце не раскроется. Никому! А потом…»

— Раскрылось? — Марта улыбнулась и погладила мягкую руку.

— Распахнулось, — мечтательно, прижав к себе подушку, ответила Изабелла. «Для него».

— Он, должно быть, очень хороший человек, — Марта сидела у камина и медленными движениями расчесывала волосы.

— Лучше его нет, — Изабелла вдруг рассмеялась. «Он очень красивый, очень. Но это не главное. Он смелый, нежный, умный — для меня он единственный мужчина на свете, Марта».

За сладостями Франческо спросил:

— Синьор Роберто, а что — вы ведь по-прежнему в переписке с доном Хуаном Австрийским?

— Да, конечно, — ответил банкир, вытирая лысину — в гостиной было натоплено.

— Его планы не изменились? — герцог попробовал конфету и заметил: «Бьянке такие должны понравиться»

— Я с удовольствием сделаю подарок синьоре, — банкир расплылся в улыбке. «А что касается дона Хуана — наш с вами старый знакомец, — вы понимаете, о ком я говорю?

— Конечно, его подарок украшает мой рабочий стол, — улыбнулся Франческо. «Прекрасный коралл».

— Так вот, он теперь — доверенное лицо дона Хуана и управляет его финансами, — ди Ридольфи помедлил. «Он сообщает, что дон Хуан по прежнему твердо намерен освободить Марию Стюарт. Ну а я, со своей стороны, сделаю все, что в моих силах, для осуществления этого плана».

— И да поможет вам Бог, — заключила Марта, разрезая серебряным ножиком марципановое яблоко на своей тарелке.

— Так вы приехали помогать синьору дела Порта строить фонтан на площади Колонны? — Джованни, улыбаясь, посмотрел на Аурелио Ломи.

Ученик Алессандро Аллори покраснел: «Это мой первый большой проект, синьор ди Амальфи. Я очень интересуюсь архитектурой, даже больше, чем живописью».

— Я слышал, мрамор для чаши везли с острова Хиос, а для лент, украшающих колонну, взяли каррарский? — Джованни небрежно взял письмо из Флоренции.

— Именно так, — подтвердил юноша.

— Ну что ж, надо поблагодарить его святейшество папу Григория, который так заботится о благоустройстве города. Да пошлет ему Господь долгих лет жизни, — Джованни перекрестился. «И спасибо вам за то, что передали письмо — моему приятелю, поставляющему холст, важно мнение синьора Аллори о его качестве».

Поднявшись наверх, он распечатал конверт. Запахло жасмином. Почерк был изящным, чуть наклоненным влево.

— Не нравится мне это, — хмуро сказал он тогда Джону. «Тем более, что Орсини за ней ухаживал. А вдруг она уже у него на содержании? Если с Изабеллой что-то случится, Корвино этого не переживет. Вообще, как ты можешь доверять человеку, которого видел первый раз в жизни?

— Ну, тебе же я доверял, — резонно заметил разведчик. «Хотя тогда, в Женеве, я о тебе знал ровно две вещи — что ты итальянец и протестант».

— А она католичка, — все не отступал Джованни.

— Когда она жила в гареме, то поминала имя Аллаха, — ядовито сказал Джон. «У этой женщины одна религия — ее семья».

— Если бы у всех так было, — вздохнул Джованни, — нам с тобой пришлось бы уйти в отставку.

Джон рассмеялся. «Она тебе доставит ди Ридольфи, не волнуйся. Главное, чтобы Орсини не вернулся раньше времени из Туниса — тогда мы все разыграем так, как надо — и с банкиром, и с герцогиней».

— Мои люди проверили то место в горах, — Джованни развернул карту, — оно прекрасно нам подходит. Ко времени их прогулки, — мужчина улыбнулся, — там уже все будет готово.

— Корвино теперь до середины лета тут не появиться, — хмуро заметил Джон, — дон Хуан соизволил пойти на переговоры с Генеральными Штатами, это надолго затянется. Корвино, по крайней мере, одергивает доблестного полководца, когда тот зарывается.

— А что Гиз? Так и носится со своей католической лигой? — Джованни потянулся и покрутил вертел над очагом — они сидели на кухне. «Папа послал ему благословение, кстати».

— А денег? — Джон открыл вино и, чуть попробовав, сказал: «Все равно белое лучше».

— Это Корвино тебя испортил, — Джованни понюхал и сказал: «Все, сейчас снимаю. Молочный ягненок, сегодня утром забили. Лучше не бывает. А денег его святейшество не дал — зачем, когда там есть Корвино с его талантом к получению займов?».

Мужчины расхохотались.

— Гиз, — сказал Джон, отрезая себе хороший кусок, — далеко не дурак, как ты знаешь. И не так горяч, как дон Хуан. Если у него получится с лигой — я Вильгельму Оранскому не позавидую.

И вообще — мне просто отчаянно кто-то нужен у Вильгельма.

— Есть же там резидент вроде, ты говорил, — удивился Джованни.

— Там, дорогой мой, война идет, — желчно заметил разведчик.

— И с нашей стороны, я тебе скажу, тоже есть такие горячие головы, что их надо осаживать.

Еще не знаю, какой воинственный дурак опаснее — протестант или католик. Так что дел у нашего резидента там хватает. А мне надо, чтобы кто-то работал при самом дворе. Вкусно очень, — вдруг сказал Джон, — и как тебе это удается?

— Ну, ты же мне запретил нанимать кухарку, даже приходящую, — рассмеялся Джованни. «В следующий раз я тебе приготовлю пасту со свиными щеками — рай на тарелке, как говорил главный повар покойного папы, синьор Скаппи».

Шифр был тот, что они использовали при внутренней переписке — Джованни знал его наизусть.

— Это хорошо, что Корвино там поминают добрым словом, — он улыбнулся. «Теперь, конечно, надо просто ждать, пока синьор ди Ридольфи не станет доверять ей настолько, чтобы поехать на прогулку — наедине. Ну, время пока есть, главное — чтобы Орсини подольше был в море.

-И вот еще что, — сказал тогда Джон.

— Герцога Паоло надо убить после того, как Корвино увезет Изабеллу. Желательно — когда их уже не будет в Италии. Потому что тут не трактирная девка — тут дочь Козимо Медичи и жена герцога Браччано. Если с Орсини случится что-то подозрительное — семья ее просто запрет в монастырь, и тогда все это сильно осложнится.

— Оно и так непросто, вообще-то. И угораздило же Корвино, — вздохнул Джованни.

— Ну, тут такая вещь. Вот возьмет и тебя угораздит, посмотрим, что ты будешь делать, — сердито сказал Джон.

— Меня не угораздит, — успокоил его Джованни. «Корвино тогда, сколько лет было — двадцать три? Мальчишка. А мне скоро сорок. Можешь быть спокойным».

— И пусть Корвино ни в коем случае даже не приближается к Орсини, — строго сказал Джон.

«Тебя герцог не знает, опасности никакой нет, а его он, думаю, не забыл. Мало ли, лучше не рисковать».

Перед тем, как сжечь письмо, Джованни еще раз понюхал бумагу и усмехнулся.

— Ты там поближе к делу съезди во Флоренцию, поговори с ней сам, — приказал ему Джон на прощанье. «Тем более, что ее с детьми надо потом будет отправить в Женеву, тебе надо будет это все устроить».

— А оттуда? — спросил Джованни.

— Будет зависеть от нее, — загадочно сказал Джон.

— Вот так, — сказала Марта, разглаживая на Изабелле новое платье. «Очень хороший крой, если вдруг женщина чуть полнеет, — совсем не видно».

— Марта, — герцогиня вдруг помялась, перебирая жемчуг на шее.

— Я знаю, — сказала женщина и поцеловала Изабеллу в теплую щеку. «Я ж тебя в рубашке видела, милая. Поздравляю».

— Это его, — улыбаясь, сказала Изабелла.

— Ну, так кого же еще? — Марта тоже не смогла сдержать улыбку. «У тебя же он с уст не сходит, дорогая моя, ты только о нем и говоришь».

— Но что, же делать? — герцогиня вдруг расплакалась и Марта нежно обняла ее.

— Не надо, — сказала она. «А то дитя расстроится, оно же чувствует, когда тебе плохо. Надо улыбаться, Изабелла. У тебя срок, какой сейчас?»

— С августа, — женщина покраснела. «Мы же с ним редко видимся, два-три раза в год, и все».

— Ну, ничего, — Марта погладила пахнущие розами волосы. «Может, написать ему сейчас, милая? Пусть приедет.

— Нельзя, — Изабелла помрачнела. «С ним никак не связаться — опасно это, для него».

— Мы с ним договорились, что следующим летом он меня увезет, так что я просто подожду — женщина сидела в кресле, положив руку на живот, и вдруг, улыбнувшись, сказала:

«Толкается. Потрогай, Марта»

— Да и, — герцогиня вздохнула, — Франческо, брат мой, стал совсем подозрительным, — лучше не рисковать. Пусть все идет так, как было.

— Ну как хочешь, — Марта взяла ее за руку, — я здесь, я с тобой, Изабелла.

— Я даже думала, — Изабелла вдруг поморщилась и повела рукой у живота. «Но я не хочу, Марта, не хочу. Мне уже тридцать три исполнилось, это мой первый ребенок, от любимого человека, как я могу это сделать?»

Подруга вздохнула и посчитала на пальцах. «В апреле тебе рожать, если доходишь»

— А могу, нет? — в карих глазах Изабеллы отразился страх.

— Да все будет в порядке, не волнуйся — Марта помолчала. «Надо тебе в марте уехать отсюда, только давай подумаем — куда. Так, чтобы надежно было, и чтобы дитя можно было там на какое-то время оставить. А до марта уж затягиваться придется, потерпи».

— Можно в горы, на север — сказала Изабелла. «Я все устрою, там люди хорошие, не выдадут.

Но как, же я одна там буду? — она взяла подругу за руку.

— А кто тебе сказал, что ты будешь одна? — вздохнула Марта и пожала длинные, красивые пальцы. «Я же тут, и останусь столько, сколько понадобится».

— У тебя ж свои дети, — слабо улыбнулась герцогиня.

— Ничего, — Марта рассмеялась. «Они на вилле, у них там и няньки, и наставники, и слуги — месяц без меня переживут».

— Спасибо, — вдруг сказала герцогиня. «Спасибо тебе».

— Ты бы для меня то, же самое сделала, — Марта посмотрела на женщину. «Ты носишь-то как?

Не тошнит, голова не болит, все в порядке?»

— Да все хорошо, — Изабелла улыбнулась. «Бегаю, как девочка»

— Ну, чтобы дальше так и было, с Божьей помощью, — Марта перекрестила подругу.

— А ты сама кормила? — спросила Изабелла. Женщины сидели на террасе маленькой виллы, что снимала Марта. Дожди прекратились, сад просох, и Марта пригласила к детям учителя верховой езды.

— Да, так лучше, — Марта отложила «Декамерон» и улыбнулась: «Моя мать, упокой Господи, ее душу, тоже меня сама кормила. И я — и Тео, и Теодора — до двух лет».

— Гм, — Изабелла помолчала. «Моя матушка нас никого не кормила — отцу нужны были сыновья, а когда кормишь — ведь не понести».

— А что, — Марта подставила лицо еще слабому солнцу, — ты еще хочешь детей?

— Ну конечно, — Изабелла удивилась, — как же можно не хотеть рожать от любимого? Как только окажусь в безопасности, в Англии — конечно, будут у нас еще дети.

— А, так он англичанин? — Марта рассмеялась. «У моей лучшей подруги в Венеции возлюбленный — тоже из Англии. Очень хороший человек. Может и мне, — она подмигнула герцогине, — завести себе кого-нибудь оттуда, а?

— Поехали с нами, — предложила Изабелла. «И дети наши будут вместе расти, будут друзьями. А знаешь, — герцогиня оживилась, — так смешно, я никогда не думала, что можно влюбиться в мужчину младше себя»

— Он тебя младше? — Марта широко раскрыла глаза.

— На пять лет, — Изабелла чуть зарделась. «А у меня уже волосы седеют — ты сама видела. И морщинки», — она показала на лицо.

— Если человек тебя любит, ему это все равно, — решительно сказала Марта. «Правда. Ты не думай об этом — вон, посмотри, какая ты красивая, как на тебя мужчины глядят».

— На тебя тоже, — Изабелла рассмеялась. «Ты, когда для Марии позировала — с распущенными волосами, так все ученики синьора Аллори, что в мастерской были, — глаз от тебя не могли отвести. Ах, — Изабелла вдруг потянулась, — ну скорей бы лето!»

— Соскучилась? — игриво спросила Марта.

— Не сказать как, — герцогиня улыбнулась. «Я ведь никого, кроме Паоло, не знала, Марта, а он… — Изабелла поежилась. «Слава Богу, у нас уже давно ничего нет. Помнишь ту башню, куда мы ездили?»

Марта кивнула.

— Вот там все и случилось — в первый раз, — женщина покраснела. «Я ведь, Марта, боялась.

Хотела этого — и боялась. Но я даже не знала…

— Что? — подруга улыбнулась.

— Что бывают такие мужчины, как он. Это такая радость — быть с ним, — тихо проговорила Изабелла, — что даже не сказать. Я за ним на край света пойду, глаза закрыв.

Марта вдруг сказала: «Какая ты сейчас красивая!»

Черные, длинные ресницы шевельнулись, карие глаза открылись, и герцогиня сказала: «Это потому что я, Марта, счастлива. Вот говорю с тобой о нем — и счастлива, думаю — как он там, — и счастлива, беспокоюсь за него, ребенка его, — она нежно положила руку на живот, — ношу, и счастлива».

— Моя мать так моего отца любила, — Марта вздохнула. «И он ее. И мы с моим первым мужем покойным так друг друга любили. А потом…, - она махнула рукой.

Изабелла потянулась и обняла ее. «Все еще будет, милая, все еще будет, поверь мне».

— Учитель сказал, что у меня хорошо получается! И Теодора похвалили! — взбежала на террасу Тео.

— Ну, идите, переодевайтесь, — улыбнулась мать, — обедать уже скоро.

— Да и отец же нужен детям твоим, — осторожно сказала Изабелла, когда Тео с Теодором ушли.

— Знаю, — Марта вздохнула и поднялась. «Ну, Бог даст — будет»

— А что, синьор Роберто, — спросила Марта, тасуя колоды, — вы лично знакомы с Марией Стюарт?

— Нет, я же не был ни в Англии, ни в Шотландии, синьора Марта, — улыбнулся банкир и спросил: «На деньги или на интерес?»

— На интерес интереса нет, — усмехнулась Марта. Ее волосы были уложены в затейливую прическу и украшены бархатным беретом с темно-зелеными перьями. Сам берет, был цвета старой меди — как и платье, отделанное фландрскими кружевами.

— Можно на сладости, — она взяла тонкими пальцами конфету. «Чтобы я вас разорила только на них, — она прожевала — медленно, — и сказала: «Обожаю турро — особенно с миндалем, а они у вас всегда такие вкусные».

Банкир налил ей вина. «Но зато, — он поднял брови, — у меня есть личные письма королевы!»

— Какой вы счастливец, — сказала искренне Марта, — вам пишет великая правительница!

— Ну, не мне лично, — Ридольфи покраснел кончиками ушей, — я так сказать, посредник.

— Как интересно, — вздохнула женщина и стала сдавать карты.

Ридольфи поерзал в кресле. «Я мог бы вам их показать».

— Боже, — сказала Марта, раскрыв невинно глаза, — да вы просто волшебник, дорогой синьор Роберто. В вашем доме исполняются все мои желания.

Банкир перегнулся через изящный круглый стол и сказал, улыбаясь: «Уверены, что все?».

— Ах, — Марта чуть зарумянилась. «Ваш ход, синьор Роберто».

Банкир открыл большой, украшенный резными накладками шкаф и выдвинул один из ящичков.

— Видите, синьора Марта, — показал он, — во всем должен быть порядок. Входящая корреспонденция, исходящая корреспонденция. Отправители разложены по алфавиту, вот здесь — получатели в Англии.

— Я думала, письма идут напрямую королеве — склонив голову набок, внимательно разглядывая шкаф, сказал Марта.

— Ну, она ведь в заключении, вся ее переписка просматривается. Открытая, я имею в виду, — рассмеялся ди Ридольфи.

— А, — коротко ответила женщина.

— Поэтому, синьора Марта, корреспонденция доставляется нашим доверенным людям на острове, а те уже переправляют ее в замок, где содержится королева, — банкир вынул листок.

«Вот, одно из последних, от его величества короля Филиппа, еще не зашифрованное».

— Так вы пользуетесь шифрами! Какой вы умный и предусмотрительный, синьор Роберто, — Марта вдруг вздохнула и сказала: «Я так рада, что с вами познакомилась. Я в жизни не встречала таких интересных людей, как вы».

Ди Ридольфи широко улыбнулся: «Ну что вы, синьора Марта…»

— Но ведь это очень сложно — шифровать, — женщина смотрела на него прозрачными, чистыми глазами. «Я бы никогда в жизни не справилась бы».

— Берите перо и бумагу, — скомандовал банкир. «Я вам сейчас покажу наш последний шифр, и вы убедитесь, что это совсем нетрудно. Даже для женщины».

Джованни понюхал листок и сердито пробормотал: «Зачем она их поливает духами?

Думаешь не о работе, а о…. Но молодец, что запомнила этот шифр — сейчас я все отправлю Джону, и на какое-то время, если нам удастся перехватить письма, то мы сможем их читать.

— Хотя, конечно, — он вышел на балкон и посмотрел на город, купающийся в запахах весны, — этого мало. Нам надо распутать всю сеть. А для этого придется говорить с банкиром. Лично, так сказать.

Изабелла лежала на кровати, подперев спину подушками.

— Я обо всем договорилась, — улыбнулась она. «Поеду, как будто бы в монастырь — там есть рядом, на равнине.

Франческо даст мне охрану, они меня довезут, и вернутся во Флоренцию, а потом ты там появишься, и в горы отправимся уже вместе, хорошо? А потом вернусь в обитель, и меня заберут оттуда.

Но почему ты не хочешь сразу со мной ехать?

— Ну, — Марта положила руки на живот женщины и ощупала его. «Мне еще надо с учителями договориться, чтобы на виллу приходили, с нянями, да и вообще — не стоит мне вызывать гнев твоего брата. Лучше пусть никто не знает, что я с тобой куда-то ездила.

Ты-то в Англии уже будешь со своим любимым, и с дитем вашим, а мне еще тут жить».

— Так поезжай с нами! Правда, поезжай! — Изабелла улыбнулась. «Ну, или попозже — мы знаешь, как рады будем тебя видеть!

— Приеду, если ты мне хорошего англичанина найдешь, — Марта усмехнулась. «Какого-нибудь вдовца с детьми, кто меня еще возьмет-то?»

— Ну, уж прямо, — протянула герцогиня. «Как там она? — кивнула женщина на живот.

— Все хорошо, — Марта разогнулась. «Лежит правильно. Только, может, это мальчик, почему ты так уверена, что девочка?».

— Я не хочу, — Изабелла вдруг разрыдалась, — не хочу мальчика. Он вырастет, и уйдет на войну, и убьют его. Не хочу!

— О, милая, — Марта присела на кровать, — точно рожать тебе скоро уже.

— Почему? — всхлипнула Изабелла.

— А чем ближе к родам, — тем больше голова-то набекрень. У меня тоже это было — чуть, что не так, сразу рыдаю, — женщина улыбнулась.

— Мне кажется, ты даже плакать не умеешь, — вдруг сказала герцогиня. «Не могу себе представить тебя — в слезах».

— Умею, умею, — Марта погладила руку герцогини.

— Ну вот, уже недолго осталось. Как в горы приедем, ты у меня этот корсет скинешь, свободней станет. Так смешно, у меня сейчас лучшая моя подруга, венецианка, тоже дитя носит. И ты вот. Даже самой захотелось, — Марта погладила себя по животу.

— А это больно? Рожать? — вдруг, неловко, глядя в сторону, спросила герцогиня.

— Ну, не сладко, милая, нет, врать не буду, — Марта поцеловала ее. «Но я, же с тобой, и все будет хорошо».

— Мне надо ненадолго уехать домой, в Венецию, синьор ди Ридольфи, — Марта подвинула к нему кучку золотых монет. «Моя ставка»

— Семейные дела, по наследству. А, когда я вернусь, весна будет в самом разгаре, и нам с вами надо будет обязательно отправиться на прогулку, — женщина улыбнулась.

— Ну конечно, синьора Марта, я буду очень рад, — ди Ридольфи полюбовался ее скромно опущенными глазами и добавил: «Я давно хотел побыть с вами…наедине».

— Поэтому, синьор ди Ридольфи, нам надо будет поехать в какое-нибудь…тихое место. В горы, например. Принимаю, — сказала женщина, так и не подняв на него взгляда.

— Я тоже, — он все еще смотрел на женщину. В ее маленьком ухе раскачивалась жемчужная сережка. Солнце золотило чуть заметные волоски на шее.

Играющие открыли карты и Марта усмехнулась: «Говорят, синьор ди Ридольфи, кому везет в картах, тому не везет в любви».

— Я это исправлю, синьора Марта, — успокоил банкир женщину, отсчитывая ее выигрыш.

Тео проснулась и, зевнув, перевернулась на бок. В постели что-то лежало. Девочка покосилась на соседнюю кровать, где мирно сопел брат и потянулась посмотреть — что там.

В шелковую ткань была завернута маленькая, — как раз по ее руке, — лютня.

— Сегодня же твое рождение, — мать присела на постель и поцеловала ребенка в мягкую щеку.

«Будь счастлива, Федосеюшка, — сказала женщина по-русски.

— А мы теперь никогда на Москву не вернемся, матушка? — Тео подцепила пальцем струну — раздался нежный, грустный, тихий звук.

— Думаю, что нет, — Марта улыбнулась. «Сейчас побудем еще немного в Италии, и поедем в Лондон. Там тоже будешь учиться музыке, языкам, потом встретишь какого-нибудь хорошего юношу, и поженитесь. А тебе на Москву хочется, милая?».

— Я хочу батюшку своего увидеть, — Тео вдруг шмыгнула носом. «Он хороший был?».

— Ну почему же — был? Это Селим, упокой Господь душу его, преставился, а твой отец — может, и жив он, — Марта обняла дочь.

— А кто мой батюшка? — Тео потерлась о плечо матери.

— Он князь, далеко живет, на севере, за горами, там красиво очень — вздохнула Марта.

«Знаешь, ты, когда родилась, такой мороз был, что реки и озера все еще подо льдом были. В Сибири так, а здесь видишь — цветы уже распускаются, в марте-то».

— Хотела бы я там побывать, где все снега и снега, — мечтательно вздохнула Тео. «А когда у нас новый батюшка появится, когда ты замуж выйдешь?».

— Я же тебе говорила — как встречу человека, которого полюблю, так и выйду, — твердо ответила ей мать.

— А это обязательно — любить? — Марта посмотрела в мерцающие глаза дочери и улыбнулась: «Да».

— Тео! — раздался громкий крик. Теодор забрался на кровать, и стал щекотать девочку.

«Сестричка!» — та только заливалась смехом.

Марта тоже рассмеялась и сказала: «И, чтобы пока я в Венеции — все вели себя хорошо, слушались синьору Катарину и учителей. А я вам подарков привезу».

— А потом в Лондон! — Теодор стал прыгать на кровати. «На корабле!»

Марта зашла в залитую послеполуденным солнцем комнату и посмотрела на Изабеллу. Та слабо улыбнулась:

— Ничего, терпеть можно пока. Как тут тихо-то, Марта!

— Конечно, деревня-то вон какая маленькая. Кормилицу я тебе нашла, женщина хорошая, здоровая и мальчик у нее тоже здоровенький. Я с ней расплатилась, так что не волнуйся, — женщина присела на постель и огляделась.

Дом был бедным, с земляным полом, но чистым. Герцогиня лежала на соломенном матрасе у стены. Схватки начались еще ночью, и Марта, проснувшись от чуть слышных стонов подруги, согрела воды в очаге и приготовила тряпки, что дала ей хозяйка.

— Да мы в июле дитя уже заберем, — улыбнулась Изабелла.

— Я, на всякий случай, больше денег им дала, за целый год — вдруг англичанин твой задержится, вдруг что. Ну и вообще — люди тут бедно живут, для них это помощь. А дитю здесь хорошо будет, — Марта вдруг глубоко, всей грудью вздохнула, — воздух-то какой у них, сладкий.

— На, попей немного, — она дала Изабелле парного молока, — роды — дело небыстрое, надо силы поддерживать. Ты как — болит? — она нежно вытерла пот со лба женщины.

Та сжала ей руку, — сильно, и побледнела.

— Ты покричи, — сказала Марта, дав Изабелле еще чуть-чуть попить. «Ты ж не девочка уже все же, да и первый ребенок. Покричи, не сдерживайся».

Женщина схватила Марту за руку: «Опять!»

— А что ты думала, дорогая моя? Это дело такое, — Марта ощупала ее живот. «Однако дочка твоя, судя по всему, уже намеревается нам показаться, так что жди потуг»

— Это больнее? — еле дыша, спросила Изабелла.

Марта улыбнулась и аккуратно подняла женщину. «Давай-ка погуляем с тобой, легче будет.

Ты за меня цепляйся, если что».

— Я ж выше, — сглотнув от боли, сказала Изабелла. «Ты вон маленькая, какая».

— Ничего, — Марта медленно повела ее по комнате. «Ничего. Я снесу».

— Спасибо тебе, — герцогиня оперлась о ее плечо. «Спасибо, Марта».

Марта посадила Изабеллу на корточки. Та только стонала — не останавливаясь, закусив губы.

— Ну вот, — женщина погладила подругу по спине, укрытой распущенными волосами. «Сейчас ты за три потуги родишь, хорошо, что мы с тобой походили-то».

Герцогиня закричала — низко, страдающе.

— Потерпи, милая, — нежно сказала Марта. «Ты у меня для англичанина своего, какая была, такая и останешься. Ну, вот и головка — темненькая, в тебя, — женщина аккуратно, осторожно выводила ребенка на свет.

— Больно! — простонала герцогиня и заплакала, мотая головой. «Больно как!»

— Давай милая, еще разок поднатужься, осталось совсем немного, — Марта высвободила плечики ребенка.

Изабелла напряглась, и дитя выскользнуло в укрытые холстом руки Марты. Девочка закричала сразу — не горько и обиженно, а наоборот, — подумала Марта, вытирающая ее, — весело и ликующе.

— Дай, — потянулась Изабелла, — дай мне ее!

Марта протянула девочку.

— Ну, как ты и хотела! Красавица, каких поискать, — вся в мать. Ты ее к груди приложи, и посиди так еще немного — сейчас послед выйдет, я тебя помою, и отдохнете с ней.

— А какой у нее отец красивый, — вдруг нежно сказала Изабелла, глядя на дочь. «Ты же моя прелесть».

Обнимая мирно спящего ребенка, герцогиня вдруг мечтательно проговорила: «Как окажусь в Англии, каждый год буду от него рожать. Жалко, что два раза в год нельзя».

— Ох, и любишь ты его! — усмехнулась Марта, готовя питье для родильницы.

— Больше жизни, — ответила Изабелла, глядя на подругу.

Марта присела рядом. «Ты сейчас побудь с дитем неделю, покорми ее, а потом нам уже ехать надо».

— Да, — Изабелла помрачнела. «Ну, ничего, он нас заберет, скоро уже».

— Как поедем, я тебе настой шалфея дам, чтобы молоко ушло, и грудь перевяжу, — Марта вздохнула. Изабелла нашла ее пальцы и сжала их — крепко.

— Хорошо как тут, — сказала она тихо, глядя на медленно сползающий с вершин гор вечер.

Звенели колокольчики скотины, где-то вдали шумела, перекатываясь по камням река, и над всем было небо — огромное, просторное, где уже вставал над горизонтом маленький, косой полумесяц луны.

Джованни издали увидел маленькую женщину с двумя детьми. Он стоял на мосту Санта-Тринита, глядя на то, как заходит солнце над рекой Арно.

Звонили, звонили к вечерне колокола флорентийских церквей, и он внезапно ощутил тоску по дому — не по тому пустому, так и не обжитому за десять лет, что ждал его в Риме, а по тому, что когда-то был у него на севере, там, на берегах Женевского озера.

— Господи, — прошептал он, — ну пусть хотя бы у Корвино все будет хорошо. Я-то ладно, — он вдруг усмехнулся, — я привык уже, а он такой молодой еще. Пусть у них все будет в порядке, ладно?

Сзади запахло жасмином.

— Вы синьор Джованни? — спросила она, подняв зеленые глаза: «Поздоровайтесь, дети».

Девочка — высокая, смуглая, покраснев, присела, а крепкий рыжеволосый мальчик вдруг сказал: «Очень красивый мост. Кто его построил?»

— Синьор Бартоломео Амманати, — Джованни присел и протянул мальчику руку: «Тебя как зовут?»

— Теодор, — независимо сказал он. «Я знаю, он еще достроил палаццо Питти. Я тоже хочу строить — только крепости. Ну, — мальчик подумал, — мосты тоже можно».

— Тебе сколько лет? Шесть или семь? — спросил ди Амальфи.

— Ему четыре, — усмехнулась женщина.

— А жена синьора Амманати, синьора Лаура, — знаменитая поэтесса, — вдруг сказала девочка.

«Когда мы ездили во Фьезоле, мама мне дала почитать ее стихи».

Девочка прикрыла глаза длинными ресницами и продекламировала:

— О, милый Фьезоле, хвалимый Цицероном!

Вокруг так дол тенист, столь струи безмятежны, Что грустно покидать пристанище зелёно!

Так в полдень говорю, жарою опалёна, Ловя ртом, жаждущим с улыбкою поспешно, Журчащий бег воды, источником рождённый.

— Я люблю стихи, особенно синьора Петрарку, — небрежно сказала девочка. «Кстати, меня зовут Тео. Мама, — обернулась она, — можно мы спустимся к реке?

— Идите, — разрешила Марта. Облокотившись на перила моста, она сильнее покраснела:

«Простите их, синьор Джованни. Мы живем тихо, и, когда они видят незнакомого человека, они стараются показать все, что знают».

— У вас прекрасные дети, — он улыбнулся. «Они, правда, уже по уши в грязи, — Джованни указал вниз, — но все равно, — прекрасные».

— Ничего, — отмахнулась Марта, — на то и дети. Так вот, синьор Джованни…

— Можно просто «Джованни», синьора Марта, — рассмеялся он. «Одно дело с вами делаем, и можно на «Ты».

— Тогда я тоже — Марта, — она была как ребенок — хрупкая, изящная, — но рука у нее, — подумал ди Амальфи, — была сильная, — почти мужская рука.

— А что ты так на меня смотришь? — удивленно спросил он, заметив, как она исподтишка глядит на его лицо.

Марта вдруг залилась краской. «Ничего, я просто таких красивых мужчин никогда не видела, ты уж прости».

Золото заката отражалось в его глазах — темных, темнее ночи. Волосы, — тоже темные, вьющиеся, были чуть тронуты сединой. Он был высоким, — «как батюшка покойный», — подумала Марта, а лицо у него было — как у Давида работы синьора Микеланджело, что стоял перед Палаццо Веккьо. «Только постарше, — подумала Марта, все еще краснея.

— А, — он махнул рукой, — приезжай в Рим, у нас много таких, как я. Будешь ходить по улицам, как сейчас — с открытым ртом.

Марта улыбнулась и посмотрела на детей. Они что-то строили на берегу из камней и палок.

— Герцогиня родила в апреле, — сказала она тихо.

Джованни побледнел: «Где ребенок? В безопасности?»

— Да, все хорошо, — Марта вдруг, оглядевшись, поняла, что ей жаль будет уезжать из Флоренции.

Красный купол Дуомо возвышался над беломраморным городом, дул легкий ветерок, с лугов за Арно пахло цветами. Марта прижала пальцы к еще пылающим щекам, и сказала, глядя на медленную воду под мостом:

— Ребенок в горах, у надежных людей, здоровый, с Изабеллой тоже все в порядке, — она помолчала.

Она силой вытащила женщину из комнаты и встряхнула, взяв за плечи.

— Не бери ее на руки, — сказала Марта.

— Она проснется, заплачет, надо будет ее покормить, и тогда, — она показала на туго перевязанную грудь женщины, — все впустую.

— Ты беременность прятала, ребенок, наконец, родился, здоровый, он в безопасности, а ты сейчас хочешь, чтобы все узнали? Ты собираешься в монастырь вернуться с грудью, как у кормилицы?

Изабелла встала на колени — прямо в пыль деревенского двора. Марта увидела пятна молока на платье — повязка уже промокла.

— Я прошу тебя, Марта, — сказала она, не стирая слез с распухшего, заплаканного лица. «Дай мне ее подержать. Это же моя дочь!»

— Перекрести ее, и поехали, — жестко ответила Марта. «Если до твоего брата, или мужа что-то дойдет, не жить ни тебе, ни ребенку, — ты же знаешь. Вставай.

Женщина зарыдала, раскачиваясь. «Тебе хорошо, — сказала она, — твои дети с тобой. А моя девочка…»

Марта опустилась рядом с Изабеллой и обняла ее. «Когда вы ее заберете в июле, она уже будет улыбаться, — нежно сказала она подруге. «И, как здесь окажетесь, ты попробуй ей дать грудь — может, и вернется молоко, так бывает. А нет, — в долине возьмете кормилицу, чтобы с вами ехала. Не волнуйся, милая».

— Девочка моя, — сказала Изабелла, остановившись на пороге. Дитя спокойно спало в привешенной к потолку колыбели.

— Ты прости, моя хорошая, что мама уезжает. Но я вернусь, и отец твой вернется, и ты всегда с нами будешь, — женщина уцепилась пальцами за косяк, так, что даже ногти побелели.

«Марта!»

— Пора, — сказала та и нежно, осторожно, разжала руку женщины. Изабелла перекрестила дочь, и повернулась к подруге, глотая слезы.

Марта, вздохнув, взяла ее за руку. «Пойдем», — сказала она.

— Вот, — Марта протянула золотой медальон с прядкой волос девочки, — отцу пусть передадут. Она мне дала, на память, но ему- то это нужнее.

Джованни засунул его в карман и пробормотал: «Теперь он сюда быстрее ветра примчится».

— Ты его знаешь? — спросила Марта. «Изабелла мне только говорила, что он англичанин и очень красивый».

— Не красивей, чем я, — обиженно сказал Джованни. «Вот язык у него лучше подвешен — это точно. Ладно, с этим все понятно.

— Теперь про ди Ридольфи — он вынул из кармана маленькую карту. Тебе надо будет поехать с ним на прогулку верхом — так, чтобы вы оказались вот здесь, в горах — он показал точку на карте.

— У него подагра и ему идет шестой десяток, он в седло уже много лет не садился, — возразила Марфа.

— В карете нельзя, — жестко сказал Джованни. «Тогда придется убивать лишних людей, которые ни в чем не виноваты. Я этого избегаю, по мере возможности».

— А как же с тем, что ди Ридольфи поймет, — зачем я его туда привезла? — Марфа подняла брови.

— Ди Ридольфи из этих пещер живым не выйдет, — зевнул Джованни. «В них без проводника потеряться — плевое дело. Тем более случаются обвалы. В общем, не волнуйся, с этим мы разберемся».

— Что с детьми моими? Их собрать? — Марфа повертела в руках какую-то записку.

— Собирай, конечно. На вилле будут мои люди и проводят их куда надо, а ты, — как доставишь нам ди Ридольфи — и сама к ним поедешь.

— Вот тебе, — он достал из кармана кошелек, — это на первое время. В Женеву тебе привезут новые бумаги, и все, что требуется, — после этого отправляйтесь спокойно в Лондон.

— Возьми, — Марта протянула ему записку, — это для Джона.

Он вдохнул запах жасмина и улыбнулся: «Похоже на любовное письмо».

— Можно сказать и так, — медленно ответила Марта. «Можно сказать и так».

— Ну, все, — он пожал ей руку, — там встретимся. Постарайтесь с ним не опаздывать, ладно?

— Хорошо, — ответила Марта тихо. «Мы будем вовремя, обещаю».

Он ушел, а женщина все стояла, смотря ему вслед, теребя шелк платья на груди. Сердце билось так, что казалось — выскочит наружу.

— Мама, — услышала она голос Тео. «Мы есть хотим».

— Пойдемте, — вздохнула Марта, глядя на испачканных, мокрых, но веселых детей.

— А почему ты все время оглядываешься, мама? — спросила Тео, когда они шли к карете. «Тот синьор ушел?»

— Синьор Джованни? Да, — Марта сглотнула и весело сказала: «Ну, домой!»

Отослав детей переодеваться, она заперлась в своей опочивальне, и бросилась на постель.

Лицо горело, и она прошептала: «Господи, если б можно было не уезжать!»

— Марта, — герцогиня подняла заплаканные глаза. «А если с ней что-то случится? Мы же ее даже не окрестили».

— Все с ней будет хорошо, а кормилица окрестит, она обещала, — улыбнулась женщина и обняла подругу. «Приедешь со своим англичанином, а у девочки вашей уже имя будет.

Заберете доченьку, — и в Лондон».

— Я буду тебя ждать, — сказала Изабелла. «Только вот как ты нас найдешь?»

Марта вспомнила Джона и чуть улыбнулась. «Найду, моя милая, обязательно найду, не волнуйся».

Изабелла вдруг взяла ее за руку. «Это он тебя послал, да?», — сказала она, прижавшись щекой к нежным пальцам. «Да, милая?»

Марта поцеловала подругу в лоб и вдохнула запах роз. «Да, — сказала она тихо, — чтобы с тобой все было в порядке. Видишь, как он тебя любит, как волнуется за тебя?»

— Ты мой ангел, — тихо проговорила Изабелла. «Как у меня следующий ребенок родится — будешь крестной?»

Марта кивнула и обняла герцогиню. «А он, должно быть, очень хороший человек — потому что ты его так любишь».

— Ты даже не знаешь его? — удивилась Изабелла.

— Но обязательно узнаю, — Марта рассмеялась, — как встретимся в Лондоне — зовите в гости.

— Счастливой тебе дороги, — герцогиня перекрестила ее. «И обязательно отдай Тео и Теодору подарки. И в Лондоне приезжайте к нам все вместе, слышишь?»

Марта села в карету, а Изабелла, стоя на мраморной лестнице, посмотрела на север и прошептала: «Уже скоро, девочка моя, уже скоро».

Ди Ридольфи, поморщившись от боли в ноге, забрался в седло. Он уже лет десять как предпочитал кареты — но, не скажешь, же красивой, молодой женщине, что подагра мешает тебе ездить верхом.

— Синьора Марта, — пробормотал он и облизал пухлые губы. «Можно даже жениться, — вдруг подумал он. «Она, конечно, начнет изменять через какое-то время, но по ней видно — особа с головой, ничего неразумного делать не будет. Контору надо кому-то передавать, даже если она и не родит, — мало ли что, — у нее уже есть сын, — крепкий и здоровый. А на старости лет всегда приятно обнимать молодое тело — царь Давид тоже не дурак был. И хозяйственная женщина — сама всегда ухоженная, и дети тоже. Пожалуй, сделаю предложение».

Марта ждала его на дороге во Фьезоле.

— Хорошенькая она какая, — ди Ридольфи увидел, как играет утреннее солнце в убранных под бархатную шапочку волосах. «Нет, хватит мне всяких простолюдинок, опять же, дама обеспеченная, не из-за денег за меня замуж пойдет. И худенькая — я таких дам люблю.

Только сначала надо…, - он искоса посмотрел на Марту и опять облизал губы.

— Надеюсь, вы никому не говорили о нашей, — женщина покраснела, — прогулке? Я хоть и вдова, но все, же мне не хочется слышать потом сплетни…

— Ну что вы, — ди Ридольфи даже обиделся, — я не могу себе позволить скомпрометировать даму. Никто ничего не знает, синьора Марта.

— Кстати, там, куда мы едем, — добавил он, — есть пещеры. Они не такие знаменитые, как в Монтекатини Терме, но тоже довольно интересные.

— Боже, — Марта улыбнулась, — как бы мне хотелось посмотреть на них, хотя бы недолго.

Боюсь только, — она вздохнула, — мне одной будет страшно, я все-таки женщина.

— Синьора Марта, — напыжившись, ответил банкир, — я же с вами. Я вам все покажу.

— Только не надо далеко заходить, — подумал он. «Зачем время терять? Опять же и темно там, а у входа светлее».

Они спешились у маленького водопада и Марта ахнула: «Как красиво! Посмотрите, синьор Роберто!»

Ручей разлился от весенних дождей и падал вниз хрустальной, широкой струей.

— Ну, пойдемте, — он подал ей руку, — покажу вам пещеры, синьора Марта.

Она вдруг покраснела. «Вы идите вперед, синьор Роберто, а мне надо…, - она потупила глаза.

Банкир улыбнулся. «Вот по этой тропинке потом спускайтесь, — показал он на каменистую дорожку, что вела вниз, в овраг, — я вас буду ждать у входа».

Она еще успела послать ему воздушный поцелуй и прощебетать: «Я быстро».

Когда стих звук его шагов, Марта устало закрыла глаза и привалилась к стволу дерева.

Пахло свежей смолой и цветами. Где-то наверху ворковали лесные голуби.

— Все, — раздался голос сзади. «Молодец, Марта. Пойдем, провожу тебя к лошадям».

Джованни неслышно подошел к ней и улыбнулся:

— Внизу его встретили. Тео и Теодор уже ждут тебя, как выедешь из леса — там мой человек тебя заберет и отвезет к ним. Вот, — он протянул ей письмо, — в Женеве придешь по этому адресу, там вас устроят, как надо. Не волнуйся».

Марта внезапно подумала: «Правильно, что уезжая из Венеции, я взяла вексель у банкира.

Хороша бы я была сейчас, с мешками золота, и двумя детьми на руках».

Она чуть усмехнулась и сказала, глядя в сторону: «Спасибо. Приезжай, — она помедлила, — в Женеву, Джованни»

— Нет, — сказал тихо мужчина. «Не приеду, Марта. Просто так, — дернулся уголок тонких губ, — с тобой нельзя, а не просто так — надо любить. Я иначе не умею, уж таким я уродился».

— Надо любить, да, — вздохнула женщина, и, опираясь на его плечо, взлетела в седло.

— Счастливого пути, — Джованни пожал ей руку, и она, рассмеявшись, кивнула головой в сторону пещер: «Спрашивай его как следует, у него целый шкаф писем в доме».

— Туда мы тоже наведаемся, — он потрепал по холке ее лошадь. «Попозже».

Марта оглянулась через плечо и проводила взглядом его темноволосую голову.

— Ну, с Богом, — сказала она, и подхлестнула лошадь. «До Женевы путь неблизкий».

В пещере было темно. Костер, горевший в углу, еле освещал покрытые каплями воды стены.

Ди Ридольфи, сжавшись от страха, посмотрел на того, кто сидел, напротив. Очень красивый, темноглазый мужчина сцепил длинные пальцы и сказал:

— Вот что, синьор Роберто. Я не люблю пытать людей без нужды. Давайте так — вы нам сейчас все расскажете — про письма, шифры, про ваших людей в Англии, про то, что у вас хранится в шкафу, — а мы вас и пальцем не тронем. Договорились?

— А что потом? — испуганно спросил банкир. «Я расскажу, а вы меня убьете».

— Ну, вы же понимаете, синьор Роберто, что, во-первых, вы все равно расскажете — только это будет дольше и больнее, а во-вторых, в таком случае, мы вас потом совершенно точно убьем.

— Хотя бы из милосердия, потому что жить в таком виде вам будет, — мужчина помолчал, — затруднительно. Ну как?

— Вы же римлянин, — внезапно сказал ди Ридольфи. «Я по выговору слышу — римлянин. А та сучка, что меня сюда заманила, — венецианка. Зачем вы, итальянцы, работаете на протестантов? За деньги?»

Мужчина махнул рукой. Ди Ридольфи начали связывать.

— Вы, синьор Роберто, — мужчина достал кинжал и начал нагревать его в пламени костра, — задаете слишком много вопросов. Это неправильно. Спрашиваю здесь я, а вы отвечаете. Ну, начнем, пожалуй.

Ридольфи почувствовал жар раскаленного металла и торопливо сказал: «Не надо!

Пожалуйста, не надо! Я все расскажу, все».

— Так бы сразу, — пробормотал мужчина, но кинжал не убрал. Косясь на него, банкир начал говорить.

— Хорошо, — мужчина еще раз просмотрел записи и спрятал их в карман. «Вот видите, синьор Роберто, — все прошло, — он широко улыбнулся, и банкиру внезапно стало страшно, — безболезненно для вас. А вы боялись».

— А что теперь? — Ридольфи сжал застывшие пальцы.

— А теперь вы отойдете вон туда, — мужчина указал на темный спуск вниз, повернетесь спиной к входу и будете ждать. Лошадь ваша там же, где вы ее оставили. Как я и обещал — мы пальцем вас не тронем.

— Хорошо, — боязливо сказал ди Ридольфи и встав, чувствуя, как дрожат ноги, пошел вниз.

— Хватит, — обернулся он?

— Еще немного, — приказал мужчина. «Вот так, да, так и стойте».

— А сколько стоять? — крикнул ди Ридольфи, слушая эхо, что металось под сводами пещеры.

— Вы поймете, — рассмеялся мужчина, и, пригнувшись, шагнул наружу — в свет полудня.

— Поджигай, — кивнул Джованни помощнику. «Всем лечь! — крикнул он, обернувшись. Порох взорвался сразу и серая скала, закачавшись, рухнула вниз.

— Страшное дело — обвалы, — сказал ди Амальфи, отряхиваясь. «Могут случиться в любой момент. Теперь в эти пещеры совершенно точно никому не зайти»

— И не выйти, — расхохотался кто-то.

— Точно. Всем в седло, — скомандовал он. «Нам надо еще навестить дом усопшего синьора Роберто, забрать наследство покойника».

Интерлюдия

Копенгаген, май 1576 года

Он проснулся на рассвете, и, встав, распахнул маленькое окно. Комната была на чердаке постоялого двора, дешевая, но чистенькая. Мужчина высунулся наружу, и, посмотрев на гавань, вдохнул соленый, легкий ветер. Над темно-синей водой кружили чайки.

— Господи, счастье-то какое! — он тщательно умылся холодной водой, — ночи здесь, на севере были все еще зябкие, к утру кувшин остывал.

Он быстро спустился вниз и потрепал по щеке служанку. Та покраснела.

— Ты вот что, милая, — сказал он, садясь за стол, — ты мне принеси чего-нибудь посытнее.

Колбасок, яичницу пожарь с салом. А то у меня тяжелый день сегодня, надо поесть, как следует.

— Вина или пива, сударь? — девушка как уперла взгляд в пол, так и не поднимала его.

Мужчина рассмеялся и потянул ее к себе на колени — на кухне никого не было, хозяева еще не вставали.

— Ну что ты надулась? — он ласково провел пальцем по румяной щеке.

— Вы ж уезжаете, — девушка хлюпнула носом. «И не вернетесь, небось».

Вино тут было плохое, поэтому он сказал: «Ты мне пива принеси, а потом приходи в комнате убраться-то». Он чуть шлепнул девушку и с удовольствием увидел, как простенькое лицо расплывается в улыбке.

Она потерлась головой, — ровно кошка, о его плечо, — и шепнула: «Мигом все приготовлю».

Колбаски были отменные, яйца — только что из-под курицы, пиво — свежее. Он усмехнулся, отрезая кинжалом большой ломоть хлеба:

— Все же надо приласкать девчонку на прощанье, сладкая она, хоть и не умела ничего в начале. Ну ладно, — он потянулся, — теперь умеет. Пусть следующий постоялец помянет меня добрым словом».

Он провел тут месяц, — осматриваясь. Город был незнаком ему, надо было обтереться в трактирах, завести собутыльников, поговорить с ними о том, о сем.

Ему здесь нравилось — чисто, ухоженно, хотя, конечно, скучно. «Но пожить бы я тут не отказался», — думал он, сидя за кружкой пива на Рыночной площади и рассматривая прохожих.

— На старости лет осесть, — он усмехнулся. «Еще дожить до этой старости лет-то надо, не загадывай вперед, тебе хоть и сорок один, и здоров ты, и молодых за пояс заткнешь, — во многом, если не во всем, — однако же, все под Богом ходим».

Поднявшись к себе, он увидел, что девчонка уже устроилась в постели. Правда, — он оглянулся, — убралась сначала, и неплохо.

— Тебе сколько лет-то? — вдруг спросил он, раздеваясь, целуя ее — долго и нежно. «А то видишь, какой я — даже спросить забыл, ты уж прости старика».

— Ну какой же вы старик, — простонала девчонка. «Шестнадцать мне будет»

— Шестнадцать, значит, — он улыбнулся чему-то. Потом, когда девчонка уже собиралась, — он почувствовал, — закричать во весь голос, — он подсунул ей подушку, и шепнул: «Ты людей не буди-то, милая».

— Да как же, — рыдающим голосом сказала та, — хорошо-то как с вами!

После он позволил себе еще немножко понежиться в постели, гладя ее по светлым волосам.

«Там на столе подарочек, — шепнул он. «Возьми».

Увидев жемчужные бусы, девчонка ахнула и прижалась губами к его руке. «Вы приезжайте еще!», — страстно сказала она. «Я вам всегда буду рада».

В порту уже было шумно, — вернулись рыбаки. Он шел по пирсу, вдыхая запах соли и водорослей, рассматривая улов, слушая переругивание моряков.

Его бот был пришвартован в самом конце гавани. Капитан, завидев его, оскалил зубы в улыбке и сказал: «Смотрю, вы вовремя».

Он взошел на палубу и раскинул руки, подставив лицо весеннему солнцу. «Отчаливаем, — сказал он, не открывая глаз. «Работы у нас много сегодня».

Бот распустил паруса и, круто повернув, вышел в синий, чуть волнующийся простор Зунда.

— Ты обещал, — сказал Ворон сухо, не садясь. «Ты обещал, Джон, что то, дело, в Испании, будет первым и последним для меня в Старом Свете. Тем более на суше».

— Это не на суше, — придешь с моря и уйдешь в море. Правда, — у меня нет никого под рукой сейчас, кто знает немецкий и может ходить под парусом. А тебе те места знакомы, как свои пять пальцев, ты же там еще юношей плавал, — разведчик достал карту.

— Замок я этот знаю, Кроген, он в самом узком месте пролива выстроен, — Степан указал кончиком пера на мыс. «Корабли там зундскую пошлину платят, очень оживленное место».

— Легко затеряться, — Джон вдруг улыбнулся. «Тем более, что тебе в сам Зунд не надо. Тебе в замок надо».

— А нельзя просто выкупить этого датчанина у короля Фредерика, и дело с концом? Зачем он тебе вообще нужен, этот Роде? — поинтересовался Степан.

Разведчик помрачнел. «Фредерик уперся. Роде уже шестой год в тюрьме, король даже перевел его три года назад из замка Гааль, где условия содержания были вполне приличными, — в Кроген. А там его в кандалы заковали.

Видишь ли, Роде так хорошо поохотился на купеческие суда, что торговля на Балтике упала, и пошлины в датскую казну уменьшились. Ну, вот Фредерик и не хочет, чтобы Роде возвращался на море.

А нужен он нам вот для чего, — разведчик помедлил. «Знаешь же ты Московскую Компанию?»

— Ну да, — ответил Степан. «У Питера там доля есть, и у меня тоже — деньги приносит».

— Так вот такую же, — Джон улыбнулся, — сейчас хотят делать для торговли с Балтикой. Дания, Швеция, Норвегия. Будет называться «Восточная Компания» — купцы из Йорка послали прошение Ее Величеству.

Хватит уже Ганзе все под себя подгребать, наши торговцы должны на тот рынок серьезно выходить.

А Роде нам нужен, чтобы обеспечивать безопасность наших торговых судов — лучше его те моря никто не знает. В Ливонии, как не крути, все же война до сих пор — мало ли что придет в голову царю Ивану, учитывая, что Роде был у него на службе».

— А не случится так, что царь сам пошлет кого-то, чтобы освободить Роде? — поинтересовался Степан.

— Может и случиться, — разведчик улыбнулся. «Для того ты там и нужен — потому что Роде должен быть на нашей стороне, а не в Московии».

В Грейт-Ярмуте его ждал рыбацкий бот. «Незачем привлекать к себе внимание, — сказал Джон. «Дело небольшое, быстрое, не надо туда целый корабль гонять. Сделаешь — и в Плимут, поднимай якоря «Изабеллы» и отправляйся с Богом.

Когда Ворон ушел, Джон еще раз перечитал полученную утром почту из Италии и улыбнулся:

«Надо съездить туда летом. Джованни с Мартой молодцы, да и Вероника, — он нежно погладил пахнущий лавандой листок, — тоже. Если удастся, до родов там побуду».

— Вот он, Кроген, — показал капитан на вздымающуюся над горизонтом серую громаду.

Мужчина присвистнул. «Неплохо, — протянул он. «Ты вот что, — он обернулся к датчанину, — под пушками замка нам болтаться не след, пришвартуйся в том заливчике, что мы с собой выбрали, и жди меня. Я к вечеру вернусь».

— Наверное, — подумал мужчина и тут же отогнал эти мысли. «Ерунда, — он улыбнулся. «Все подготовлено, все сделано — приходи, забирай Роде, грузи его на бот, — и в море. Отсюда — на Борнхольм, а там датчанин найдет каких-нибудь знакомцев, и в Нарву. А из Нарвы — уже домой. Соскучился я что-то».

Степан увидел вход в Зунд и улыбнулся — во время оно, на «Клариссе» он помотался этими проливами немало. «Хорошо, что я согласился, — подумал Ворон, ощущая на своем лице весеннее солнце.

— А то на такой громадине, как «Изабелла», и с парусами как обращаться — забываешь.

Двести человек под началом, шутка ли. А тут все сам, сам, — он вытянул руку и посмотрел, как играют мускулы под рукавом рубашки. «Хоть и сорок один уже, а молодые со мной не сравнятся. Ни в чем, — Степан усмехнулся, вспомнив последнюю ночь в Лондоне.

После разговора с Джоном он даже не стал заезжать домой — послав Маше записку с гонцом, он отправился сначала к Фрэнсису, а потом, как следует, выпив с другом — в Боро, на южный берег реки.

Посмотрев на травлю медведей, они потом закатились к «гусыням». Там для щедро платящих джентльменов всегда держали девственниц — свеженьких, хорошеньких, только что из деревни.

— Надо научить мальчишек под парусом ходить, — подумал Степан. «Осенью вернусь — поеду с ними в Ярмут на недельку, выйду в море. Пусть привыкают».

— Вот сюда, — указал он помощнику, и повернул румпель. «В этот залив. Вы тут бросьте якорь и ждите меня. К вечеру буду».

— Резидент наш в Копенгагене все подготовит, — сказал тогда Джон. «Тебе надо будет просто сойти на берег, забрать Роде, и взойти обратно на борт. Все».

— Может, мне и шпагу тогда не брать? — ядовито спросил Степан. «Раз все так просто»

— Нет, — усмехнулся разведчик, — шпагу ты, пожалуй, все же не забудь. Так, на всякий случай».

Лошадь, — невидная, деревенская, — была привязана к дереву — как он и договаривался.

Мужчина ласково потрепал ее по холке, и вспомнил, как учил его покойный батюшка: «Коли конь тебе доверяет, он тебя из огня вынесет. А чтобы доверял он, надо к нему с нежностью подходить, а не с плетью».

— Ну, — он вскочил в седло, — поехали, конек. Ты негордый, да и я негордый — вместе-то мы гордых людей, и обставим.

Он был одет торговцем мелкого пошиба — потрепанно, но чистенько. Кинжал и пистолет были хорошо спрятаны. Шпагу мужчина не взял. «Да и если все хорошо пройдет, она мне не понадобится, — пробормотал он сейчас. «А если все плохо, то и шпага не поможет, — добавил он мысленно.

В воротах замка его остановили и обыскали — солдаты, как ему и сказали в трактире в городке неподалеку, — назывался Эльсинор, — были ленивы, и только вытряхнули все из его сумы. Там был товар, что он взял в Копенгагене — игральные карты аугсбурской печати, маленькие зеркальца, — как раз для бритья, и кое-какие картинки.

Себе он тоже купил кое-что — из-под прилавка, — презанятную книжку. Сюда, он, конечно, тащить ее не стал, оставил на боте. Гравюрки были топорные — копенгагенский торговец развел руками: «Что вы хотите, оба тиража были уничтожены по приказу римского папы. Это венецианская копия, другой не найдете».

Итальянского языка, на котором были написаны стихи под гравюрками, мужчина не знал.

Торговец сказал, что называются они «Похотливые сонеты» и написаны неким Аретино, знаменитым поэтом.

Мужчина усмехнулся — стихи стихами, а и гравюрок хватило, чтобы девчонка с постоялого двора заалела. «Нет, нет, милая, — сказал он ей тогда серьезно, — все досмотрим до конца и все попробуем».

Во дворе замка он привязал конька и, разложив товар, стал ждать. За последние несколько лет он даже полюбил это занятие — можно было спокойно подумать о том, о сем, прищурившись, закинув голову, посмотреть в небо — нежной, весенней голубизны.

Даже солдаты, что шумно торговались с ним, и с другими купцами, которых раз в неделю пускали внутрь замка, ему не мешали — он отвечал, брал деньги, отсчитывал сдачу — и все это улыбаясь красивыми, тонкими губами.

Резидент и вправду все подготовил, как надо — лошадь его уже ждала, а из одной бойницы свешивалась веревочная лестница. Степан, даже не раздеваясь, — незачем было на это время тратить, — переплыл ров и стал подниматься вверх.

Мужчина оглянулся — солдаты ушли обедать. Он аккуратно сложил непроданный товар, и чуть насвистывая, нырнул в темные глубины замка.

План ему нарисовали в трактире — пива в этого солдата он влил достаточно, чтобы наполнить им Зунд от края до края.

— Вот сюда, — пробормотал мужчина, и завернул за угол. Кандалы с Роде должны были снять как раз за день до его прихода — деньги, как он еще раз убедился, могут купить все.

Датчанин оскалил крепкие — несмотря на шесть лет в темнице, зубы, и наклонился к решетке, вделанной в деревянную дверь.

— Не забыл царь Иван обо мне, как я посмотрю, — усмехнулся рыжебородый моряк.

Мужчине пришло на память то письмо, что государь посылал Фредерику:

— Лет пять или более послали мы на море Карстена Роде на кораблях с воинскими людьми для разбойников, которые разбивали из Гданска на море наших гостей. И тот Карстен Роде на море тех разбойников громил, 22 корабля поимал, да и приехал к Борнгольму, и тут его съехали свейского короля люди. И те корабли, которые он поймал, да и наши корабли у него поймали, а цена тем кораблям и товару пятьсот тысяч ефимков. И тот Карстен Роде, надеясь на наше с тобой согласие, от свейских людей убежал в Копногов. И ты велел его, поймав, посадить в тюрьму. И мы тому весьма поудивилися…

— Согласие, как же, — выматерился тогда Иван Васильевич. «Эта сука даже ответа не прислал.

В общем, поезжай-ка ты туда, и привези нам Роде — будем опять на Балтику выходить, и для войны хорошо, и нам прибыль».

— Не забыл, не забыл, — мужчина улыбнулся и стал открывать дверь — ключи он стянул у того же солдата, напоив его вусмерть — здешняя водка была не слабее московской.

— Пошли, — шепнул он Роде. «Надо быстрее, пока солдаты за трапезой. Конь у меня есть, бот уже ждет, в заливе».

— Черт, свобода, — вдруг улыбнулся датчанин. «Не верю».

Степан увидел кого-то у входа в камеру Роде и застыл, прижавшись к стене. «Солдаты же едят, — вспомнил он донесения резидента, что, вместе с планом замка и слепком ключей, передал ему Джон. «Кто это? — он вгляделся и похолодел.

Мужчина вдруг почувствовал руку у себя на плече и застыл. «Обернись, — сказал давно забытый голос. «Мерзавец, — подумал мужчина, — как вымахал-то, а плечи какие — медведь медведем». Единственный глаз, — синий будто Зунд, — оглядел его.

Мужчина было потянулся за пистолетом, но почувствовал холод клинка, что коснулся его груди.

— Оставь, — сказал Степан по-русски, и лениво улыбнулся. «Помнишь же, я еще мальчишкой сильнее тебя был».

«Но не быстрее, — подумал мужчина и одним, легким движением вонзил кинжал в бок противнику. Тот откинулся назад, но, сцепив, зубы, устоял на ногах, и сделал выпад клинком.

Шпага вошла в тело, будто в масло, и пригвоздила мужчину к деревянной двери. Кровь хлынула сразу — алая, быстрая. «Как река, — успел подумать мужчина.

Ворон, наклоняясь к нему, зажимая рану рукой, шепнул: «Гори в аду, Матвей Федорович».

Роде посмотрел на судорожно дергающегося человека и спросил изумленно: «А мы куда?».

— А мы в Англию, герр Карстен, и побыстрее, — ответил Степан, морщась от боли. «Ее Величество королева Елизавета предлагает вам работу».

Эпилог

Флоренция, июль 1576 года

На улице было совсем тихо и еще не жарко — едва взошло солнце. Петя привалился к стене дома на углу того самого незаметного проулка, и снял медальон — внутри была прядка мягких, каштановых волос.

Украшение ему передали на брюссельском рынке в мае — какой-то человек в одежде купца толкнул Воронцова, и долго извинялся, раскланиваясь перед ним. Петя проверил кошелек — все было на месте, и вдруг похолодел, почувствовав в кармане гладкое, тяжелое золото.

Вернувшись в свои комнаты, он долго перечитывал записку от Джона, а потом, уронив голову на руки, просто смотрел на долгий, нежной зелени закат, вспоминая ту августовскую ночь во Флоренции, и как она считала что-то на пальцах.

Потом он собрался, и пошел туда, где ему можно было появляться только, когда речь шла о жизни и смерти.

Они встретились с Джоном ранним утром, в пронизанном солнцем перелеске где-то на французской границе.

Джон посмотрел на лицо своего работника и еще раз возблагодарил Бога за то, что есть на свете Марта.

— Все хорошо, — сказал себе он, — ребенок родился, здоровый, он в безопасности, пусть Корвино доделает свои дела тут и едет их забирать. Потом Орсини вернется во Флоренцию, Джованни убьет его, и пусть Питер идет со своей Изабеллой под венец.

— Но ты не можешь сейчас ехать, — жестко сказал он тогда. «Сначала заверши то, что начал.

Поедешь в июле, как вы и договаривались».

— Там мой ребенок! — тихо, твердо сказал Воронцов.

— Я понимаю, — вздохнул Джон. «Право, Корвино, потерпи. Еще немного — и ты будешь в Тоскане. Увезешь их в Лондон, и сиди там с ними всю оставшуюся жизнь, пожалуйста».

— Ты не написал мальчик это, или девочка, — неожиданно сказал Петя. «Почему?»

Джон увидел глаза Пети и ворчливо сказал: «Потому что Изабеллу опекала настолько умная женщина, что даже я не знаю, — кто там родился. И так безопасней, поверь мне».

Он, наконец, собрал в себе силы свернуть за угол и чуть слышно постучать в дверь. Даже не дожидаясь, пока она закроется, едва увидев любимую, Петя опустился на колени.

Изабелла вдруг заплакала — тихо, почти неслышно, и погладила его по голове. «Наконец-то, милый мой, — сказала она. «Наконец-то мы вместе».

Еще на лестнице, не сдерживаясь, он стал раздевать ее.

— Господи, как я скучал, как я скучал по тебе, как я люблю тебя! — шептал Петя.

Распустив ей косы, он осторожно уложил ее на постель и коснулся губами груди. Женщина вздрогнула. Он понял. «Счастье мое, — сказал Петя, нежно, — как только мог, — целуя ее. «Я так виноват перед тобой, ты ведь была совсем одна».

— Мне помогала моя подруга, венецианка, — Изабелла улыбнулась.

— Очень надежная женщина, от вас. Жалко, что она сейчас уехала, а то бы вы познакомились.

Она и девочку нашу приняла, — герцогиня помолчала, и вдруг, — Воронцов даже испугался, — расплакалась.

— Я ее кормила неделю, Пьетро. Она такая хорошая девочка, спокойная, я просто лежала там, у них, в деревенском доме, вместе с ней. Кормила и думала — а вдруг с тобой что-то случилось, вдруг я тебя больше не увижу, и ты даже не узнаешь, что у нас есть дочь?

— А потом, — она отвернулась, уткнув лицо в сгиб локтя, — мне надо было уезжать. Она спала, и я просто перекрестила ее с порога — чтобы не разбудить.

Но я иногда вижу во сне, что прикладываю ее к груди. Я тогда лежала и молилась об одном — чтобы ты вернулся за нами, — она подняла заплаканное, прекрасное лицо и улыбнулась.

— Я не могу, не могу без тебя, — он обнял ее, — всю, и вдруг сказал: «Ты знаешь, какая ты красивая! Ты сейчас еще красивее, чем была!»

— У меня, — она вдруг покраснела, — и показала на грудь, — видишь, какая большая стала. И тут, — она повела рукой у живота, — тоже не так, как было.

— Нет, нет, — он вдохнул запах роз. «Ты самая прекрасная женщина на свете, и такой останешься всегда. Иди ко мне, пожалуйста».

И потом он мог повторять только одно, беспрестанно, не в силах оторваться от ее тела: «Я так люблю тебя, так люблю!»

Она, улыбаясь, пристроилась у него на плече, и Петя, обняв ее, сказал:

— Вот что. Ты сейчас собирайся там, на вилле, и будь готова к вечеру. Я встречу Джованни, и на закате вернемся. Заберу тебя, заедем за маленькой, — и в Лондон.

— Пьетро, — она вдруг наклонилась и пошарила среди сброшенной одежды. «Вот, — Изабелла протянула ему сложенное письмо. «Это та самая деревня, где наша доченька. Пусть будет у тебя, хорошо? Просто так, мало ли».

— Никаких «мало ли», — ворчливо ответил Петя, но, увидев ее глаза, взял листок, и положил внутрь своего медальона.

Паоло Орсини привязал лошадь в перелеске, неподалеку от виллы дель Поджио. Он поднялся по мраморной лестнице и прислушался — вокруг стояла тишина.

В комнатах никого не было. «Отпустила слуг, — герцог усмехнулся и прошел в опочивальню жены. Кровать с тех пор сделали новую, но спальня почти не изменилась — вот тут она стояла на коленях, еще в свадебном платье гранатового бархата, расшитом золотом, и рыдала, хватая его за ноги: «Не надо, пожалуйста, не надо! Я боюсь!»

Он тогда порвал платье — в клочья, и, отхлестав ее по щекам, сказал: «Ты, Изабелла, помни — ты моя жена, перед Богом и людьми, что я хочу, то с тобой и делаю, на то я и муж».

Потом она опять плакала и просила: «Мне больно, пожалуйста, не надо больше!».

Он посмотрел на распухшее от пощечин, зареванное, еще детское лицо, и, улыбнувшись, сказал: «Хорошо, милая, сейчас будет не больно». Он столкнул жену с кровати и поставил на колени. Потом ее вырвало, и Орсини, поморщившись, сказал: «Сама вытирай, слуги спят уже».

Он вспомнил, как жена ползала на коленях, елозя по полу остатками платья, и усмехнулся:

«Сучка. Сучкой была, такой и осталась».

Он вытянулся на кровати и стал ждать.

Письмо от шурина ему доставили прямо в Палермо. Рейд был успешным. Тунис, они, конечно, не отбили, — для этого надо было больше, чем пятьдесят галер, но турок потрепали изрядно. Он собирался ехать прямо в Венецию, к той сладкой стерве, и теперь-то точно увезти ее в Браччано.

— Буду насиловать ее всю дорогу до Рима, — подумал тогда Орсини, сдирая со сложенного втрое листка печать герцогства Тосканского.

— Привезу в замок уже беременной, и пусть сидит там под охраной. Детям там хорошо будет — озеро, лес, с мальчишкой можно на лодке походить, под парусом. Вообще надо будет им учителей из Рима привезти, ближе к осени. А потом Марта родит, и успокоится, поймет, что бежать ей некуда, да и незачем.

Прочтя то, что было написано изящным, элегантным почерком Франческо, он выругался: «Ну и семейка! Шлюха на шлюхе!».

Шурин оторвался от своих алхимических опытов, и, поджав тонкие губы, взглянул на Орсини.

В роскошном, блистающем золочеными панелями кабинете, резко, перебивая запах благовоний, потянуло потом.

Пьетро, самый младший Медичи, тоже поморщился.

— Лето на дворе, — грубо сказал Орсини. «Я даже домой не заезжал — сразу сюда, как ты и просил. Никто не знает, что я во Флоренции».

Франческо откинулся на спинку высокого кресла и поиграл перстнями.

— У тебя нет наследника, Паоло.

— Я себе две недели отбивал зад на деревенских дорогах, чтобы услышать то, что знает вся Тоскана? — ехидно спросил Орсини. «Что вы мне подсунули бесплодную бабу, да еще и с дурным характером?».

— А тебе нужен наследник, — как будто не слыша его, продолжил шурин.

— Ты готов поделиться со мной Бьянкой? — Орсини, наконец, сел. «Я не против, хоть, я слышал, она и растолстела после родов».

— Твоя жена тоже, — холодно сказал Франческо.

В кабинете повисло тяжелое молчание. Орсини поднялся.

— Ты куда это? — поинтересовался шурин.

— Перерезать горло этой суке, — обернулся Орсини на пороге.

— Подожди, — герцог Тосканский обернулся. «Вон сидит Пьетро, который, — Франческо усмехнулся, — стал рогоносцем, как недавно выяснилось».

— Ты мне написал, — нетерпеливо сказал Орсини. «И что?».

— Помоги нам разобраться с Леонорой — тихо, и мы закроем глаза на то, что случится с Изабеллой, — шурин покачал сцепленными пальцами. «У тебя, Паоло, — он вдруг улыбнулся, — больше опыта в таких делах. Пьетро еще молод и может, — шурин поискал нужное слово, — не справиться».

— Хорошо, — кивнул Орсини.

— Про роды, — Франческо замялся, — я точно ничего не знаю. Твоя жена ездила в монастырь — на месяц. Может, она там молилась об исцелении от бесплодия, ничего не могу сказать. А может, она куда-то еще …, отлучалась. Ты только помни, Паоло — у нас, мужчин, может быть сколько угодно внебрачных детей, на то мы и мужчины. А вот у женщин в нашей семье — нет.

По крайней мере, — шурин помолчал, — живых детей. Понимаешь, о чем я?

— Да, — ответил Орсини.

С Леонорой все прошло спокойно. Пьетро сказал ему: «Делай с ней, что хочешь, только чтобы все было, — юноша замялся, — без крови».

Он задушил рыжеволосую дрянь подушкой. Разумно рассудив, что будущему вдовцу уже все равно, Орсини сначала ее изнасиловал — женщина, подумав, что для этого он и пришел, вытерев слезы с лица, прошипела: «Мой муж тебя убьет!».

— Не думаю, сладкая. Он послал меня, чтобы я тебя убил, — улыбаясь, сказал Орсини, и еще успел насладиться ужасом в ее глазах.

— Паоло? — жена, стоявшая на пороге опочивальни, сделала шаг назад, и герцог увидел на ее лице тот же самый страх.

Он мгновенно поднялся и схватил Изабеллу за руку — пальцы у него были железными и всегда оставляли синяки на ее белой коже.

— Да ты и вправду растолстела, — сказал он тихо. «Ты похожа, — он усмехнулся и рванул ее к себе, — на кормилицу. Где ребенок, шлюха? — он подтащил жену к столу и раздвинул ей ноги.

Она извернулась и попыталась вонзить ногти ему в лицо. Орсини, выругавшись, одним ударом разбил ей губы. Стало тихо.

— Ты же помнишь, Изабелла, что я был у тебя первым, — сказал он, расстегиваясь. «Так вот и последним тоже буду я, понятно? Чтобы ты предстала перед судом Господним честной, — он усмехнулся, — женщиной».

— Ты что, для всей Тосканы ноги раздвигала? — Орсини вдруг рассмеялся. «Потому что у тебя там сейчас галера пройдет со свистом. Или ты все же не бесплодна, а? Где ребенок?

Она молчала — упрямо, как и все, что она делала.

Когда он закончил, он отпустил ее, и жена обессилено сползла на ковер. Орсини перевернул ее и посмотрел в избитое лицо. «Где? — коротко сказал он, сорвав с ее шеи золотой медальон. Внутри была прядка мягких, младенческих волос. «Где, Изабелла?».

Она помотала головой, сжав кровоточащие губы. Орсини оторвал кусок шелка от ее подола, и, открыв ей рот, засунул туда ткань.

— Я начну с мизинца, — сказал он, вынимая кинжал. «Когда вспомнишь, где ребенок, кивни головой. Может быть, если вспомнишь, мне не придется тебя убивать. А в монастыре, — он рассмеялся, — тебе все десять пальцев не понадобятся».

Он взял мизинец и, поддев лезвием кинжала отполированный ноготь, вырвал его.

Боль была такая, что она вдруг подумала: «Роды — это не страшно. Это боль сладкая, для любимого, для ребенка». Сейчас боль была горькая, и она приказала себе молчать, вспомнив нежное лицо доченьки. У нее были синие глазки, — как у Пьетро, и она была тихая, — просто ела, и потом засыпала у груди. Изабелла даже не клала ее в колыбель — они лежали вместе, женщина вдыхала сладкий запах младенца и тихонько пела:

— Бай-бай-бай, кому я отдам малыша? Если отдам его волшебнице, она заберет детку на неделю, если отдам черному волку — он заберет его на год. Никому я не отдам мое сокровище.

Орсини опустил кинжал и выругался — она потеряла сознание. «Ладно, — пробормотал кондотьер, — сейчас очнется». Он потыкал ее острием клинка в щеку — она что-то прошептала.

Мужчина прислушался:

— Никому. не отдам, — прошептала жена.

— Ну и черт с тобой, — он оглянулся вокруг и услышал какой-то шорох. Это была та собачка, что Изабелла таскала везде уже шестой год. Она проснулась и вылезла из своей корзинки.

Орсини поймал тварь за кожаный поводок и поморщился — зубы у нее были острые.

Мужчина, размахнувшись, разбил голову собаки о стену, и, обмотав поводок вокруг белой, высокой шеи, сильно потянул.

Изабелла хотела сказать еще: «Пьетро…, но этого было нельзя. Поэтому она просто сжала губы и увидела перед собой его глаза — лазоревые, ласковые. А потом и они исчезли.

— Подожди, — сказал Джованни и приподнялся в стременах. «Слышишь, чья — то лошадь».

— Ну мало ли чья, — Петя подхлестнул свою. «Поехали, нам еще всю ночь в седле быть. Чем быстрее мы отсюда отправимся, тем лучше».

— Нет, — ди Амальфи остановился. «Не нравится мне это, Корвино. Побудь здесь, а я схожу, посмотрю — все ли там в порядке»

— Я сам, — Джованни увидел, как пальцы друга ложатся на рукоятку шпаги и жестко сказал:

«Меня тут никто не знает, Пьетро. А тебя — знают. Если что, пусть лучше убьют кого-то незнакомого, чем того, чье лицо известно. Сразу начнут задавать, — мужчина помолчал, — ненужные вопросы».

— Не убьют, — хмуро сказал Корвино.

— Ты не знаешь, — Джованни спешился и передал ему поводья. «Будь здесь».

Джованни вынул шпагу и поднялся по лестнице. В доме было тихо. «Слишком тихо, — пробормотал ди Амальфи и ударом ноги распахнул дверь. Смуглый мужчина с черной, короткой бородой обернулся и начал медленно подниматься.

— Так вот ты каков, — усмехнулся Орсини. «Шлюха твоя мертва, полюбуйся, — он отступил в сторону и Джованни увидел женское тело на полу. Пахло кровью, — свежей, и мочой.

— Ты уж прости, — ухмыльнулся герцог, — я ее на тот свет отправил все же своей женой, а не твоей подстилкой. А теперь ты мне скажешь, где вы спрятали свое отродье.

— Раньше ад замерзнет, — спокойно ответил Джованни.

Он еще успел подумать, что зря не взял еще и кинжал — от Орсини можно было ожидать удара исподтишка.

Джованни прижал герцога к стене, и, стараясь удержаться на ногах, — боль была такой, что перехватывало дыхание, — вонзил шпагу ему в живот.

Орсини, завыв, схватился руками за рану. «Это за нее, — прошептал Джованни и, повернув клинок, добавил: «Чтоб ты сдох»

— Римлянин, — прошипел, согнувшись Орсини. «Ну, я тебя запомню».

Джованни еще успел увидеть, как герцог, шатаясь, вывалился из огромного окна вниз, в сад, а потом у него в глазах потемнело.

— Нельзя! — приказал себе ди Амальфи. «Пока нельзя!»

Чуть не теряя сознание от боли, он наклонился над телом, и осторожно поправил платье — как мог. Нельзя было, чтобы Пьетро это увидел.

— Джованни, — раздался с порога тихий голос.

— Пьетро, — сказал Джованни, еле дыша. «Я тебя прошу, не надо. Не смотри. Пожалуйста!»

— Отойди, — сказал Петя. «Не заставляй меня отталкивать раненого. Отойди, Джованни».

Ди Амальфи отступил в сторону.

Воронцов стоял над Изабеллой, глядя на изорванное платье, на обезображенное лицо, на изломанные, окровавленные пальцы, на багрово-синюю полосу на шее. Краем глаза он увидел что-то маленькое, тоже мертвое — как и все вокруг, как и он сам.

Это была та собачка, что он подарил ей — еще давно, когда они впервые встретились. Петя внезапно, всем телом, вспомнил удар, отшвырнувший его, шестилетнего, к бревенчатой стене горницы.

Щенок, еще секунду назад такой живой, судорожно дергался на полу, и под разбитой его головой растекалась кровь.

— Матушка, — заплакал Петя, «что же это…

— Иди, сыночек, — раздался голос матери. «Иди, милый мой. Только как будешь идти — не оглядывайся».

Мальчик медленно пошел к полуоткрытой двери, за которой были темнота, и холод, и снег, и свист ветра, чувствуя, как с каждым шагом покидает его тепло и свет, что оставались за спиной.

— Не оглядывайся, — услышал он сзади.

Не оглянувшись на скрип двери, не сознавая, не понимая, что делает, не слыша ничего вокруг, Петя опустился на колени рядом с ее телом и стал распускать косы. Тяжелые, блестящие, каштановые волосы упали ему в руки. «Как вода, — подумал он, пропуская их сквозь пальцы.

Поднеся ее локоны к губам, он вдохнул запах роз, и, опустившись на пол, прижался к ним лицом.

— Зачем жить? — на мгновение подумал он, и вдруг увидел, как блестит что-что в ее изуродованной руке. Это был раздавленный медальон.

— Любовь моя, — сказал тихо Петя. «Не волнуйся, с нашей девочкой все будет хорошо. Я никогда ее не покину.

А ты, — он почувствовал слезы у себя на глазах и прервался, — ты обрети покой в сени Господа. Мы будем молиться за тебя, Изабелла.

Он долго лежал так — обнимая ее тело, положив ей голову на плечо, — просто лежал, пока за разбитым окном не стали перекликаться первые птицы.

Он вышел в золотое сияние рассвета и сел на мраморную ступеньку лестницы.

— Спасибо, — сказал он, глядя на восходящее солнце. «Как ты?».

Джованни поморщился. «Кровь вроде остановилась. Переживу, ничего. Я его не убил, Пьетро. В саду, — я все обыскал, — никого нет».

Воронцов вдруг уронил голову в колени. Джованни увидел, как задергались его плечи и просто стал ждать.

Наконец Пьетро вытер глаза и сказал: «Ты возвращайся в Рим, а я поеду в горы. За ней».

— Нет, — тихо ответил Джованни. «Нет, Пьетро».

— Джованни! — простонал Петя, — там же моя дочь!

— Пьетро, — жестко сказал ди Амальфи, — ты не потащишь новорожденного ребенка через всю Европу. Тебе сейчас надо прийти в себя. Обещаю тебе, что буду за ней присматривать. Все будет хорошо, следующим летом ты ее заберешь.

— Ты прав, — Корвино все еще не поднимал головы. «Я на тебя надеюсь»

— Я же твой друг, — чуть улыбнулся Джованни. «С ней все будет в порядке, не волнуйся».

— Поеду обратно во Фландрию, — сказал Воронцов, и поднялся. «Пойдем, помогу тебе сесть в седло».

— Может, не стоит? Во Фландрию, я имею в виду, — осторожно поинтересовался Джованни.

«Ты же хотел уйти».

— Теперь мне не для чего уходить, — вздохнул Корвино. «А работать кому-то надо. Поехали, дружище, а то у тебя опять кровотечение началось, надо перевязать рану».

Джон распахнул окно и впустил в комнату жар летнего полдня.

— Ты-то сам как? Бледный еще, смотрю — спросил разведчик, оторвавшись от бумаг ди Ридольфи.

— Нормально, — махнул рукой ди Амальфи. «Отлежался. Ноет еще, конечно, но заживает вроде».

— С банкиром вы молодцы, все разыграли как по нотам. Жалко, конечно, что так вышло там, на вилле, — разведчик помолчал. «Может, перевести тебя от греха подальше?»

— И куда это? — устало спросил Джованни. «Даже не так — сюда-то ты кого пришлешь? Больше десяти лет работу строили, жалко ведь»

— А если Орсини тебя узнает? Он же бывает тут, у папы Григория. — Джон помедлил. «Ну, ты тогда будь осторожней просто, ладно?»

— А что Корвино? — тихо спросил Джованни.

Джон посмотрел в окно, на блистающий вдали Тибр: «Рано или поздно он придет в себя.

Сейчас ему тяжело, конечно».

Ты потом съезди туда, в горы, проверь, что с девочкой, денег им дай. Я сказал Корвино — пусть следующей весной ее забирает и увозит в Лондон. Все же проще путешествовать, когда ребенок постарше.

— Ну а ты что хочешь, за банкира? — Джон усмехнулся.

— Дай мне отпуск тогда, когда я об этом попрошу, — ди Амальфи увидел настороженное лицо разведчика и ворчливо сказал: «Да не волнуйся ты, она красивая женщина и отличный товарищ, но совершенно не в моем вкусе».

— Жаль, — хмыкнул Джон, — я уж было хотел вас повенчать.

— Нет, — Джованни потянулся и зевнул, — я, знаешь ли, люблю, когда у меня в постели не гремят кости, а наоборот — пышно и мягко. А венчать-то ее тебе зачем?

— Ну, вечно она вдоветь не может, во-первых, возьмет и влюбится в кого-нибудь. Не в того еще, упаси Бог, — начал разведчик.

— Может, конечно, — задумчиво сказал Джованни. «Хоть она и как я — головой думает, но женщина все же».

— Это ты еще себя не знаешь, — сердито ответил Джон. «Ты себе просто запретил чувства, а если разрешишь — это будет как лавина в горах, — не уйти. Уж поверь мне».

— Пока есть на свете милые и податливые любовницы кардиналов, — я в порядке, — отмахнулся Джованни. «Мне скоро сорок, не мальчик я, чтобы влюбляться».

— Ну, а во-вторых — продолжил разведчик, — Орсини, в аду ему гореть, не один такой на свете.

Конечно, не все такие настойчивые, но мало ли. Если она будет замужем, все же это как-то ее защитит от подобных ухажеров.

— Повенчай ее с Корвино, — предложил ди Амальфи. «Не сейчас, конечно, а через год. У него — дочь, у нее — тоже дети, всем будет хорошо».

— А и правда, — пробормотал Джон. «Надо будет попробовать».

— Кстати на, — протянул Джованни письмо. «Это от Марты».

Разведчик распечатал, прочел два, изящным почерком написанных слова, и улыбнулся:

«Молодец девочка».

— Где она сейчас? — повернулся Джон к ди Амальфи.

— В Женеве, бумаг своих ждет, — ответил тот.

— Прекрасно, просто прекрасно, — пробормотал Джон. «Поеду я отсюда — прямо туда».

— Ты же в Венецию хотел, — удивился Джованни.

— Там срок только в сентябре, — разведчик вдруг улыбнулся, — успею.

Часть двенадцатая

Нижние Земли, зима 1577 года

Дельфт

Марта стояла на берегу замерзшего канала, притоптывая ногами. Лицо под соболиной шапочкой, расшитой жемчугом, разрумянилось, изо рта вырывался пар.

— У твоего сына прекрасно, получается, — сказала ей Шарлотта Бурбонская, жена Вильгельма Оранского, обнимая ее за плечи. — Смотри, — она кивнула.

Внизу пронесся клубок руки и ног, и, рассыпавшись на отдельных детей, повалился на лед.

— Мама! — приподнялся Теодор. — Я всех обогнал. Ну, кроме Морица, — показал он, краснея, на высокого, тоже рыжеволосого мальчика, одного из сыновей Вильгельма.

— Морицу десять лет, а тебе пяти еще нет, — улыбнулась Шарлотта.

Девочки катались чинно, не обращая внимания на мальчиков, спрятав руки в муфты.

— И как ты с ними справляешься? — вздохнула Марта. — Семеро детей, и для шести ты не мать, а мачеха.

Шарлотта погладила свой начавший выдаваться вперед живот и вдруг ее красивые губы упрямо сжались:

— Ты, Марта, не знаешь, что такое — в монастыре быть.

— Не знаю, — согласилась женщина.

— Ну вот, — Шарлотта усмехнулась, — а меня туда родная мать двух недель от роду отдала, и до двадцати шести лет я больше ничего не видела. Сидишь там, за стенами, колокол звонит, измеряешь время — от заутрени до вечерни, и понимаешь, что так и умрешь — ничего не испытав. Крови пришли — и, думаешь, — впустую — зачем, все равно не носить тебе и не рожать, — женщина, сняв шапочку, встряхнула темными волосами.

— Простудишься, — ласково сказала Марта, и, потянувшись, — Шарлотта была выше ее, — пристроила мех обратно на голову женщины. Та вдруг поймала ее руку и улыбнулась:

— Как хорошо, что ты здесь! Раньше мне и поговорить не с кем было, здешние дамы, хоть и милые, но, — Шарлотта понизила голос, — тупые, как гусыни, дальше своего города не выезжали никогда. И дети наши подружились.

— Да, — Марта усмехнулась, глядя на то, как Мориц Оранский подъехал к группе девочек, где была Тео, и что-то сказал. Девчонки расхохотались, Тео — пуще всех. Мальчик протянул ей руку, и они стали кататься вместе. «Как бы не поженились», — шутливо заметила женщина.

Шарлотта рассмеялась:

— Посмотрим, Марта, Бог даст. Главное, что ты — тут, со мной, — жена штатгальтера взяла ее за руку и Марта сказала:

— Да я и сама рада, милая. Все-таки правильно сделал мой покойный муж, что перевел дело из Германии в Англию, — иначе я бы так и не попала в Голландию, и тебя не встретила».

— Она славная женщина, — сказал ей Джон тогда, прошлым летом. «Ей просто одиноко.

Католики, после того, как она сбежала из монастыря, при одном упоминании ее имени плюются, а с протестантскими дамами ей говорить не о чем — это все же глухая провинция, а не Лондон, и не Германия. Тем более дети у нее — она же мачеха пяти законным детям Вильгельма и одному внебрачному. И свою первую дочку, родила недавно, в марте».

— Почти как Изабелла, — Марта помрачнела. «Надо было этому твоему человеку раньше приехать, зачем до июля было тянуть?».

— Затем, — Джон посмотрел на серую гладь Женевского озера — было не по-летнему холодно, собирался дождь, — что ты сейчас сама в Нижние Земли поедешь, и поймешь — там нельзя бросать дело на полдороге.

Там война, Марта, и она долго еще протянется. А если не мы — там такая кровавая каша будет, — Джон передернул плечами, — и так уже — брат брата режет, и дети на отцов руку поднимают.

— Все равно, — упрямо сказала женщина, и, поежившись, укуталась в шаль, — если бы я во Флоренции осталась, я бы увезла Изабеллу куда-нибудь в надежное место, хотя бы сюда. А потом забрали бы девочку — и дело с концом. Я бы и сейчас ее взяла, но не возить, же мне за собой кормилицу. И Орсини, получается, жив, — она помрачнела.

— Он при смерти, — пожал плечами Джон. «Джованни ему кишки наружу выпустил, и рана загноилась. Лежит во Флоренции, подыхает потихоньку — в мучениях. А если бы ты там осталась — после, ди Ридольфи, — ты бы рисковала. У тебя дети, не забывай.

— Знаешь, знавала я таких, как Орсини, — зеленые глаза Марты блеснули тяжелой сталью, — они не умирают. Встанет и пойдет.

Джон помолчал и увидел маленькую складку в углу рта.

— Ты мне сказать что-то хочешь, Марта? — осторожно спросил он.

Выслушав, Джон чуть коснулся ее руки: «Если это тебя утешит, то Орсини не жить. И вообще, — он вдруг прервался, — чтобы такого больше не случалось, тебе надо выйти замуж».

— Как будто замужних не насилуют, — горько рассмеялась женщина.

— И ответить-то нечего, — пробормотал Джон.

— Ладно, — Марта улыбнулась, — так что, мне просто проводить время с этой Шарлоттой, развлекать ее, или с Вильгельмом тоже надо будет работать?

— Через нее, в основном, — ответил разведчик. «Вильгельм ее слушает — она женщина разумная, в отличие от его предыдущей жены, Анны Саксонской. Та мало того, что уродина была, каких поискать, но еще и без царя в голове.

— Что ж он на ней женился? — поинтересовалась Марта.

— Золото, — война дорого стоит, — и поддержка немецких протестантов — Анна была единственной наследницей Морица, саксонского курфюрста, — объяснил разведчик.

— Кто-нибудь, когда-нибудь женится нынче по любви? — вздохнула Марта.

— Те, у кого нет денег, — рассмеялся Джон.

— Скажи мне, — повернулась Марта к Шарлотте, — правда, что кое-кто из лидеров восстания так и не удовлетворен Гентским миром?

Женщина помрачнела. «Знаешь, Марта, есть умеренные протестанты — вот как я, и мой муж, и умеренные католики. Там, — она показала рукой на юг, — таких людей большинство. А есть, — и с той, и с другой стороны, — те, которые скорее умрут, чем пойдут на компромисс.

— И твой муж их слушает? — Марта глубже засунула руки в муфту — солнце клонилось к закату, было морозно.

— На войне слушают голос оружия, — тихо ответила Шарлотта.

— Сама ведь знаешь, что адмирал Виллем де ла Марк был изгнан в прошлом году из Голландии, за то, что не признавал моего мужа законным правителем. Но стоит ему вернуться, и все морские гезы пойдут за ним. А их много.

— Я знаю, что гезы даже вели сепаратные переговоры с турецким султаном, — небрежно заметила Марта, вспомнив, что ей когда-то рассказывал Селим.

— Да, и с покойным Селимом, и сейчас, — ходят слухи, что адмирал де ла Марк постоянно сносится с великим визирем Соколлу, — ответила Шарлотта.

— Он же всем заправляет там, в Стамбуле, султан Мурад только охотится и рисует миниатюры, — рассмеялась женщина.

— Как интересно, — улыбнулась Марта. «Не пора ли нам? А то, — она достала из муфты шелковый платок и высморкалась, — чувствую, детей сегодня придется сажать прямо в котлы на кухне, чтобы согреть».

Шарлотта вдруг попросила: «Марта, а пойдем один разок на санках съедем? Пожалуйста!»

— Ты ведь носишь! — строго сказала ей Марта.

— Я сзади тебя сяду, и мы тихо спустимся. Ну, пожалуйста! — улыбнулась Шарлотта.

— Тихо, как же, — проворчала Марта, усаживая подругу на деревянные санки. «Держись за меня, крепко!», — приказала она.

Холодный ветер ударил в лицо, снег завихрился сзади, и санки вылетели на лед. Дети восторженно закричали и кинулись к женщинам.

Шарлотта легла на спину, раскинув руки, и блаженно улыбнулась. «Хорошо-то как, Марта!», — сказала она, глядя в низкое, темнеющее, зимнее небо.

Гент

Он проснулся как всегда — от холода и тоски.

Встав, он подбросил дров в камин, — пламя тут же разгорелось, стало чуть теплее, но тоска, — щемящая, горькая, — никуда не исчезала.

Петя подвинул кресло к огню и налил себе вина. «Сопьюсь», — равнодушно подумал он, но тут, же усмехнулся: «Если бы все было так просто».

Он стал пить, вернувшись из Италии — сначала немного, а потом — все больше и больше.

Однако вино не помогало — даже совсем пьяным он не мог забыть ее окровавленное лицо, и страшные, распухшие пальцы, что сжимали золотой медальон.

Джованни написал ему, что Орсини медленно подыхает — это тоже не помогло. Боль внутри осталась — тянуло слева, отдавало в плечо и локоть. Петя выпил и потер руку — опять закололо.

На прощанье друг сказал ему, — мягко: «Пьетро, ты потом еще встретишь какую-нибудь хорошую девушку, поверь мне. Просто подожди».

Он выпил еще и закрыл глаза — сон все не шел. Раньше Изабелла была рядом почти каждую ночь — как наваждение — сладкое и мучительное. Петя шептал: «Господи, я прошу Тебя, ну не надо, пожалуйста. Не сейчас».

Господь услышал его — теперь ему снилась мать. Ее прекрасное лицо было заплаканным, и она отталкивала его, — шестилетнего, — от себя. Он рвался к ней, но дверь закрывалась, и там, за ней, не было ничего, кроме ветра, темноты и бесконечного, вечного одиночества.

— Девочка моя, — пробормотал он, открывая медальон и целуя прядку волос. «Подожди еще немного, папа тебя заберет».

— Господи, — подумал Петя, — а если ей будет плохо? Если случится что-нибудь? Это же ребенок, совсем маленький. И меня рядом не будет, я ничего не смогу сделать.

Близнецам было года три, когда они заболели — тяжело, с жаром и бредом. Маша сбилась с ног, и Петя, вернувшись, домой, увидев ее измученное лицо, сказал: «Иди, поспи. Я посижу с ними. Ты отдохни, Машенька».

Она перекрестила детей, и, прикоснувшись сухими губами к его лбу, прошептала:

«Спасибо».

Петя увидел синие круги под ее глазами и твердо сказал: «Все. Спать. Не волнуйся, пожалуйста».

Он просидел всю ночь у кровати племянников — мальчики тяжело дышали, в середине ночи их стало рвать. Он менял постель, давал им лечебное питье, носил на руках, когда кто-то из братьев просыпался и звал мать. К рассвету они уснули, и Петя сам задремал, сидя в кресле.

Он проснулся от звука глубокого зевка. Майкл, — Петя никогда не путал мальчиков, он и сам не знал — как, но не путал, — поднял голову и сказал: «Я есть хочу». Ник потер глаза кулачками и толкнул брата: «Я тоже!»

— Сейчас пойду, попрошу мистрис Доусон приготовить вам что-то, а вы сидите, не бегайте, вы болеете еще, — Петя поднялся и увидел стоящую на пороге Машу. Детскую заливал полуденный свет.

— Иди спать, — улыбнулась она. «Теперь я».

Уже когда Петя стоял рядом с невесткой, она тихо, горько сказала: «А Степан приезжает раз в год, и думает, что сыновья всегда здоровы».

Он тогда ничего не сказал, просто чуть пожал ей пальцы.

Петя вдруг подумал, что дочь его и так сирота — никогда уже не увидит матери. «Неделю», — он уронил голову в руки, «всего неделю они были рядом — этого же так мало!»

Тогда, в июле, нежась под его поцелуями, Изабелла вдруг попросила: «Расскажи мне, что у тебя там, в Лондоне? Про свою семью. Мы с кем будем жить?»

— Одни, — он рассмеялся. «Как приедем, брат мне отдаст мою долю в усадьбе нашей загородной, — мы ее вместе покупали, — и подыщем что-нибудь свое».

— Зачем? — удивилась Изабелла. «Это же твоя семья, значит — и моя тоже. Или ты не хочешь с ними оставаться?»

— Я-то хочу, — Петя помолчал. «Я думал, ты не захочешь. У нас все-таки не дворец, а довольно простой дом».

Герцогиня рассмеялась. «Пусть будет, как и было — зачем менять что-то? Ты же говорил, у брата твоего есть дети?»

— Близнецы, мальчики. И жена брата тебе понравится, Мария ее зовут — она очень милая девушка, спокойная, домашняя. — Петя погладил женщину по голове. «Нам хорошо там будет, и детям тоже».

— Тем более что, — Изабелла помолчала, — я ведь неопытная мать. Немолодая женщина и неопытная мать. Лучше, если рядом будет кто-то, у кого уже есть дети.

— А ну молчи, немолодая женщина, — Петя прижал ее к себе — ближе. «Чтобы я больше такого не слышал, — он поцеловал Изабеллу и добавил: «А что касается неопытной матери — этот недостаток я постараюсь исправить, к следующему лету. Начну прямо сейчас, пожалуй».

Тогда он в последний раз слышал ее низкий, задыхающийся голос, ощущал на губах ее сладость, и потом, когда она закричала — не сдерживаясь, вдруг сказал, приникнув к ее уху:

«Ты мое счастье, Изабелла, — вечное, навсегда».

Они лежали, тихо, держась за руки, и Петя услышал голос Изабеллы: «Ты когда потерял родителей?».

— В шесть лет, — сказал он, и, сам не ожидая от себя этого, почувствовал, как ресницы его увлажнились.

— Милый мой, — сказала женщина и положила его голову себе на плечо. «Иди ко мне. Просто побудь так, рядом. Все пройдет, я с тобой, и теперь мы вместе».

Утром он зашел в собор святого Бавона и встал на колени перед алтарем. Мадонна, с бронзовыми волосами, всегда напоминала ему Марфу.

— Вы же обе с праведниками пребываете, любимые мои, — сказал он тихо. «Попросите Матерь Божью за мою дочь — ты, Марфа, и ты, Изабелла. Пусть она будет здорова. Господи, пусть с ней все будет хорошо».

Петя зажег свечу и вернулся к алтарю. Он стоял, склонив голову, когда почувствовал чье-то прикосновение к плечу.

— Вы очень набожны, Пьер, — сказал герцог Гиз. «Обычно так себя ведут люди, у которых на душе не все чисто».

— У меня все чисто, ваша светлость, — спокойно, не поворачиваясь, ответил Петя.

— Ну вы помолитесь еще, — хмыкнул Гиз, — а я вас подожду. Я давно с вами хотел поговорить, месье Корнель.

Амстердам

Авраам Судаков, стоя рядом с отцом жениха, смотрел, как свидетели подписывают ктубу — брачный договор.

— Ну что, дон Исаак, — сказал он тихо, наклонившись к уху свата, — вы довольны?

Исаак Мендес де Кардозо так же неслышно ответил: «Мы с вами год над этим браком работали, дорогой дон Авраам — как же мне не быть довольным-то?».

— Ну, с Божьей помощью, — вздохнул Судаков. «Пойдемте, невесту благословим, а то наш жених уже заждался».

Эстер сидела в большом кресле — она была тоненькая, в шелковом, вышитом платье, со свечой в руках. Фейга и ее сватья, Хана Мендес де Кардозо стояли сзади — тоже со свечами.

Авраам нежно посмотрел на жену и улыбнулся, увидев озабоченную складку между ее черными бровями.

«Я в порядке», — одними губами сказал он, и подумал, что Фейга уж слишком волнуется — хоть ему и было семьдесят семь, но путь до Амстердама оказался совсем нетрудным, тем более, что ехали они всей семьей.

— Может, рано? — в очередной раз подумал Авраам, наклоняясь к приемной дочери.

«Шестнадцать все же. А с другой стороны — партия отличная, семья богатая — из Португалии успели кое-что вывезти, да и здесь за полвека тоже не обеднели, даже наоборот, и мальчик разумный, тем более врач. Все будет хорошо».

— Будь счастлива, дочка, — шепнул он и поцеловал ее в смуглый, теплый лоб. «Будь счастлива, Эстер».

— Спасибо, папа, — прошептала она и тут же улыбнулась — жених стоял на пороге. Авраам увидел глаза дочери и горько подумал: «Вот так — растишь, заботишься, а потом придет мальчишка — и уведет. Ну, ничего, Мирьям два года только исполнилось, эту я долго от себя не отпущу».

Давид Мендес де Кардозо, осторожно опустил плотную вуаль. Там, под ней, было покрасневшее от смущения, прекрасное лицо Эстер. Он, одним дыханием, сказал: «Как я люблю тебя!».

Он распрямился и взглянул на отца и будущего тестя. «Ну, все, Давид, — ворчливо сказал дон Исаак, — пошли, закончилась твоя холостяцкая жизнь. Двадцать шесть уже, пока и под хупу».

Эстер вели женщины. Фейга одной рукой держала свечу, а второй — маленькую Мирьям. Она надеялась, что дочь, уложенная спать, так и продолжит спокойно сопеть на большой кровати, но девочка, проснувшись за час до церемонии, весело сказала: «Свадьба! Хочу свадьбу!»

— Не плачьте вы так, сватья, — нежно сказала Хана, наклонившись к ее уху. «Давид мальчик хороший, добрый, мы вашу Эстер будем любить, как собственную дочь».

Фейга всхлипнула. «Да я свою свадьбу вспомнила, сватья».

Она тогда смотрела на Авраама и думала: «Ну вот, теперь спокойно доживем вместе, сколько нам Господь отмерил. Тихо, в любви и согласии, ну ничего, что детей у меня быть не может, куда уж — ему шестьдесят, мне тридцать, какие дети?».

А потом она все отказывалась поверить, пока Авраам усмешливо не сказал ей, положив руки на живот: «Он вон, толкается уже, а ты все говоришь, что располнела».

Когда Давид и Эстер уже стояли рядом, она обернулась, и посмотрела на своих детей.

— Четверо сыновей, — гордо подумала Фейга, прижимая к себе пахнущую молоком и сладостями младшую дочь. «И эта красавица замуж выходит. И эта, — она поцеловала Мирьям в щечку, — еще долго с нами останется. Воистину благ Господь наш, и нечего мне более просить».

После того, как невесте надели на палец кольцо, после того, как они отпили из тяжелого серебряного кубка вино, дон Исаак нагнулся и положил на драгоценный персидский ковер стеклянный бокал, завернутый в шелковую салфетку.

Жених наступил на него ногой, раздался хруст, и маленькая Мирьям, хлопая в ладоши, первая закричала: «Мазл тов!».

— Ты поешь, дочка, — ласково сказала Фейга за столом, наклонившись к Эстер. «Постилась же целый день».

— Да мы там, — девушка покраснела, — как после хупы вместе были, поели.

— И что вы там поели? — вздохнула свекровь. «Конфет? Я ж помню, когда замуж выходила, так волновалась, что, как с Исааком после хупы наедине была, так кусок в горло не лез».

Эстер опять покраснела. До свадьбы они с женихом виделись два раза, — хоть и целый год, пока шли переговоры между семьями, они писали друг другу. Но почта со Святой Земли в Амстердам шла долго, — ее передавали со знакомыми купцами.

Да и здесь, в Амстердаме, они хоть и сидели друг напротив друга за большим столом в гостиной дома Кардозо, но дверь в комнату была открыта — для соблюдения законов скромности, и в нее постоянно кто-то заходил.

Только после хупы, когда их, наконец, — хоть и ненадолго, оставили одних, Давид, взяв ее за руку, — теперь это было можно, — сказал: «Какая же ты красивая, Эстер! Я все никак поверить не могу, что мы женаты, — он рассмеялся.

Девушка, посмотрев в его темные, нежные глаза, потянулась, — муж был много выше ее, — и поцеловала его в щеку, — тут же раскрасневшись. Следующий поцелуй, — Эстер едва успела ахнуть, — был уже совсем другим. А потом родители постучали в дверь, и надо было идти к трапезе.

Фейга взглянула на дочь, и, улыбнувшись, шепнула ей на ухо: «Поешь, правда, — тебе сегодня ночь не спать, силы понадобятся».

— Мама! — девушка потупила глаза.

— Да что я, не вижу, что ли, как он на тебя глядит? — усмехнулась Фейга. «Счастья тебе, доченька», — она поцеловала Эстер.

Давид Мендес де Кардозо стоял на узкой набережной, глядя на освещенные окна своего дома. В опочивальне, где сейчас ждала его Эстер, горело всего несколько свечей. Он вдохнул свежий ветер с моря, и уже было собрался подняться по ступеням наверх, как услышал сзади знакомый голос:

— Дон Давид?

— Я сегодня женился, — ядовито ответил Кардозо, — могу я сейчас пойти к своей невесте? Или вы меня туда проводить хотите?

— Мазл тов, как это у вас говорят, — вздохнул англичанин. «Нам надо встретиться, дон Давид».

— Ну, вот и приходите через неделю, как свадьбу отгуляем — Кардозо все еще не оборачивался. «Потерпите».

— Я-то потерплю, — спокойно ответил Джон, — а вот дело — нет.

Мон-Сен-Мартен, Арденнские горы

В замке было холодно. Здесь, в самом сердце Арденн, зима была долгой — снег лежал с ноября по март, и башни родового гнезда де ла Марков возвышались над окрестностями, как темные, суровые стражи.

Виллем де ла Марк, бывший адмирал гезов, а ныне — изгнанник, которому запрещено было появляться в Голландии, отбросил письмо из Стамбула и пробормотал: «Обещания, обещания. Мне не обещания нужны, а деньги!».

На столе стоял переносной очаг — жара от него хватало, чтобы не замерзали чернила.

Протопить огромный, уходящий вверх зал, который помнил десять поколений де ла Марков, было совершенно невозможно.

Он придвинул бумагу и стал вычислять. «По меньшей мере, еще полсотни кораблей», — сказал он себе. «Этого хватит, чтобы испанцы в море даже носа не высунули».

Еще года четыре назад гезы, в случае опасности, могли укрыться в английских портах — за процент от захваченного у испанцев золота.

Моряки сидели в плимутской таверне — Стивен, Фрэнсис, и он сам.

— Ты не горячись, Виллем, — сказал капитан Кроу, разливая пиво. «Мы старались, — Фрэнсис, — он кивнул на Дрейка, — свидетель, но Ее Величество не согласилась — мы не можем воевать на два фронта. Хватит нам соперничества с Испанией в Новом Свете. Так что и не суйтесь теперь в наши воды.

— Ваша королева кого слушает? — прошипел де ла Марк. «Вас, «Морских Собак», или каких-то проклятых католиков? — он выругался.

Дрейк вздохнул. «Наша королева, Виллем, слушает свой голос — голос разума. А он ей говорит, что мы не должны принимать чью-то сторону — здесь, в Старом Свете. Пока не должны принимать, — добавил он, видя, что Виллем собирается возразить. «Придет время — и все изменится».

— А до этих пор Нижние Земли должны истекать кровью под пятой короля Филиппа и его наместников? — де ла Марк отодвинул кружку с пивом и резко встал. На пороге он обернулся.

— Спрятались на острове, и плевать вам на остальных? Мы же ваши братья по вере, не стыдно мне в глаза смотреть? Куда теперь нам корабли свои вести?

Кроу вдруг тоже поднялся, и тихо, спокойно сказал: «Ты же за свою землю воюешь, Виллем.

За свободу свою. Так и делай это достойно — иди, захватывай ваши порты, голландские, сажай там гарнизоны, борись с испанцами не только на море, но и на суше».

Брилле — первый свой порт в Голландии, — гезы взяли незадолго после этого разговора. За Брилле последовали другие, но адмирал гезов всегда помнил, то сладкое, ни с чем несравнимое чувство, — ступить на родной берег, освобожденный от испанцев.

И в Брилле, именно туда, де ла Марк велел привезти два десятка монахов, которые были захвачены гезами в Горинхеме. По дороге он приказал показывать их публике за деньги — протестанты с удовольствием платили мелкую монету, чтобы плюнуть в лицо католикам, или закидать их навозом.

Никто не мог обвинить адмирала в том, что он повесил монахов без суда — им предложили раскаяться, и признать свои заблуждения вредными, — а они отказались.

Потом трупам отрезали головы, и выставили их на рынке в Брилле — как раз к тому времени пришел приказ этого трусливого подлеца, Вильгельма Оранского, который запрещал даже пальцем трогать католических священнослужителей.

— Поздновато спохватился, — присвистнул тогда Виллем, вспомнив всех изнасилованных гезами монахинь. Он тогда уже стал командующим всеми военными силами Голландии, и штатгальтер был ему не указ.

— Золото, — меланхолично сказал Виллем. «Сейчас на воде десятка три судов, но ведь эта жадина Вильгельм ко всему тянет свои руки — теперь большую часть добычи забирают его чиновники».

Можно было бы, конечно, поторговать кое-чем — хотя адмирал этого не любил. Однако сейчас, когда в кармане у гезов было пусто, а испанцы окончательно обнаглели — другого выхода не было.

Виллем позвонил и велел принести ему подогретого вина. Ларец, — тот самый, ключ от которого он никому не доверял, — стоял рядом. Он еще подумал, отпив вино, — открыть или нет, но, потом, вздохнув, нажал на запор.

Крышка откинулась и де ла Марк стал перебирать документы. Кое-какие были совсем желтыми — война шла уже долго, а некоторые — свежими. Парочку он сжег, подойдя к камину — отправители и получатели были уже мертвы, денег за их секреты было не получить.

Отобрав несколько писем, он усмехнулся — Вильгельм Оранский, при всей своей осторожности, не замечал того, что творилось у него под носом.

Виллем аккуратно снял копии и подумал, что нет смысла на ночь, глядя, ехать в Гент — тот человек, который был ему нужен, насколько он знал, никуда оттуда двигаться не собирался.

— Завтра с утра, — адмирал зевнул.

— А потом — Вильгельм, — сказал он себе, садясь ближе к огню. «В конце концов, никто не сказал, что все провинции должны непременно объединяться. Католики никогда не пойдут на компромисс, да и мы тоже.

— Значит, придется провести черту — он посмотрел на карту Нижних Земель, что лежала на столе, и вдруг усмехнулся — он, потомственный протестант, прятался сейчас как раз среди католиков. Де ла Марк взял перо и отчеркнул северные провинции — жирной, толстой линией.

— Так, чтобы к северу не осталось этой дряни, — он выпил еще. «Либо пусть отрекаются от своих взглядов. Ну, или в море — оно глубокое. А, как разберемся с севером, возьмемся и за юг».

Гент

Над Шельдой повис низкий, морозный закат. Река была скована льдом. Петя вдруг вспомнил что-то, совсем детское — Святки в подмосковной у Вельяминовых. Они с Марфой катались на санках. Ему было пять, а ей — два. Федосья Никитична и его матушка смеялись, глядя на то, как дети барахтаются в снегу.

Изабелла тогда сказала: «Какой у тебя маленький крест, как детский»

— Детский и есть, — он вздохнул. «Я еще ребенком с моей женой покойной крестами поменялся, с тех пор и не снимаю».

— И не надо, — серьезно сказала герцогиня. «Она хорошая была женщина?».

— Очень, — ответил Петя. «Я по ней до сих пор иногда тоскую».

Изабелла мягко улыбнулась и приникла к нему: «Я понимаю, милый».

— Так вот, месье Корнель, — сказал Гиз, стоящий рядом с ним — давайте говорить, как два умных человека.

— Я польщен, ваша светлость, — усмехнулся Петя, глядя на изуродованное шрамом лицо Меченого, как стали называть Гиза после битве при Дормане, где ему прострелили щеку арбалетом.

— Бросьте, — Гиз поежился. «Ужасно холодная все же зима выдалась. Сена в Париже тоже замерзла. А вот Темза — нет, но вы, наверное, это знаете, месье Пьер».

— Откуда? — Петя пожал плечами. «Я давно не был в Лондоне. Там не любят католиков, ваша светлость».

— Месье Корнель, — Меченый улыбнулся, — поверьте, мне абсолютно все равно, на кого вы работаете — на короля Филиппа или на папу Григория. Скорее, на первого, потому что убийство Эскобадо, — который очень вам мешал, признайтесь, — дело рук неглупого человека.

А вы неглупы.

— Вы уже второй раз делаете мне один и тот же комплимент, ваша светлость, — устало ответил Петя. «Давайте, наконец, переходить к делу, или сядем вон в той таверне — а то мы оба закоченеем».

— Возьмите, — Гиз протянул Пете серебряную фляжку. «Я всегда говорил, что зимой, — особенно такой, — от вина мало толку. Лучше это».

Воронцов отхлебнул и почувствовал легкий аромат груши. Водка была такой крепкой, что заслезились глаза.

— Ну вот, сразу теплее, — одобрительно сказал Гиз. «Это у нас гонят, в поместьях. Так вот, Пьер, вы мне нужны. Даже не так — вы нужны Католической Лиге.

— В качестве кого? — Петя вдруг почувствовал, что сейчас зевнет.

Последние несколько ночей он мало спал, — переписка у дона Хуана была обширной, и все послания проходили через руки Воронцова. Сейчас он шифровал, уже не задумываясь, но все равно — десять писем за день было много даже для него.

— А еще скоро деньги наемникам платить, и месячный баланс делать, — подумал Петя.

«Сейчас бы, после этой водки, — в кровать, рядом с камином, и чтобы день меня никто не будил». Он внезапно, с удивлением, понял, что не хочет быть в этой самой кровати один, и попытался отогнать эти мысли куда-то подальше.

— Вот видите, даже покраснели — значит, согрелись, — улыбнулся Гиз.

— Вы же сами знаете, Пьер, дон Хуан — человек, как бы это изящней сказать, — непредсказуемый. Сегодня он на море, завтра — на суше, сейчас — в Тунисе, потом — в Нижних Землях, потом еще куда-нибудь отправится. Например, в Англию. А мы, Католическая Лига, в нем нуждаемся. Значит, мы должны быть в курсе его, — герцог помолчал, — намерений. Не бесплатно, разумеется.

Петя махнул рукой.

— Ваша светлость, вы же понимаете, что я, как католик, не могу брать деньги у братьев по вере. А потом, — мужчина вдруг улыбнулся, — я вам обещаю, — если дон Хуан и соберется освобождать Марию Стюарт, то вы об этом узнаете первым. Ну, после меня, разумеется.

— Пойдемте, Пьер, — Гиз обнял его, — и вправду холодно. Выпьем, как следует, — он кивнул на ярко освещенные окна таверны. «Я рад, что теперь вы с нами».

— Я никогда и не был против вас, — глядя в голубые глаза его светлости, ответил Петя.

— Ну, то, что вы спасли Гийома, я вам прощаю, — внезапно сказал Гиз. «В конце концов, действительно — он был великий мореплаватель. Жаль, конечно, что он так умер».

— Если бы у вашего короля было больше ума в голове, — ядовито ответил Петя, — он бы дал деньги на поиски нового континента. Какая разница — гугенот бы его открыл или католик, он все равно стал бы французским владением.

— Если бы я был королем, — спокойно ответил Гиз, — я бы так и сделал, наверное. А вот чтобы мне сесть на престол, Пьер, — нужна помощь многих людей. В том числе и вас.

Уже когда они шли к таверне, Гиз вдруг спросил: «У вас в семье не было испанцев или итальянцев? Не похожи вы на англичанина».

— Может быть, и были, — улыбнулся Воронцов. «Сейчас в Европе так все перемешалось — не разберешь».

— Да, — сказал Гиз, наклоняясь, чтобы зайти в низкую дверь трактира, — особенно здесь. Один брат — протестант, другой — католик, да и у нас, то же самое. А у вас есть братья, Пьер?

— Нет, — ответил Воронцов, и шагнул вслед за герцогом.

Он вернулся в свои комнаты уже ночью. Прислуга растопила камин, было тепло, и Петя, вздохнув, посмотрел на кровать. На столе громоздилась неаккуратная кипа бумаги — принесли почту. Воронцов умылся — вода в кувшине тоже согрелась, и совсем не бодрила.

— С Божьей помощью, — вздохнул он, и зажег больше свечей. Когда все было готово — разобрано, зашифровано, сложено, он быстро написал Джону о встрече с Гизом, и уже было собрался одеваться и выходить — они оставляли корреспонденцию за камнем в опоре одного из мостов на окраине города, — как вдруг увидел еще одно письмо, — упавшее на пол.

Петя прочел его и усмехнулся: «Деньги закончились?». Одеваясь, он взял с собой кинжал — хотя тут, в ставке Хуана Австрийского было безопасно, — и кошелек. «А вот это мне понадобится больше», — пробормотал Воронцов, взвешивая на руке золото. Он задул свечи и, спустившись вниз, окунулся в предрассветную тьму.

Дельфт

— Хуан Австрийский согласен на встречу, — сказал штатгальтер Голландии и Зеландии за обедом.

Здесь, в резиденции правителя, Принсенхофе, все было просто — еду приносили с кухни, и готовили сытно, по-крестьянски. Сегодня ели гороховый суп с колбасой и пюре из турнепса с морковкой и луком, — бекона в блюде было совсем мало, только для запаха.

Дети сидели за отдельным столом, в соседней комнате — оттуда доносился смех и какое-то шуршание.

— Ешьте, пожалуйста, спокойно, — крикнул Вильгельм, оборачиваясь. «А то останетесь без сладкого!». Смех прекратился, и шуршание стало тише.

— Когда? — спросила Шарлотта, и попросила Марту: «Отрежь мне хлеба, дорогая, чтобы не тянуться».

— Да вот через неделю и поедем, — ответил штатгальтер. «Дороги сейчас укатанные, с одной стороны — для крестьян плохо, что зима такая холодная, а вот с другой — быстрее доберемся».

— Мне с детьми побыть, здесь? — спросила Марта, наливая себе пива.

— Ну отчего же, миссис Бенджамин, — улыбнулся Вильгельм. «Все вместе и отправимся, я от семьи далеко уезжать не люблю, если можно их с собой взять — всегда беру. Тем более мы тут рядом будем, в Тюрнхауте, в замке герцогов Брабантских».

— А ты, дорогая Марта, мне как сестра, — улыбнулась Шарлотта, — так что даже не думай, — поедешь с нами, и Тео с Теодором тоже — хоть посмотрят на знаменитого полководца.

Джон тогда сказал ей: «Там тебе не Италия, там все скромно. Штатгальтер не любит особой роскоши. Так что давай, складывай свои шелка и бриллианты в сундуки, и мы их отправим в Лондон. Дом твой готов, в хорошем месте, в Сити, новый, — туда все и отвезем.

— Сколько стоит? — спросила тогда Марта. «Дом, я имею в виду».

— Это подарок, — махнул рукой Джон. «От английской короны. Приедешь в Лондон следующим летом — и обустроишься уже как следует. Ну и с Ее Величеством, конечно, тоже познакомишься».

— Так я теперь и не попаду в Англию, получается, — помрачнела Марта.

— В июне следующего года, обещаю, — сказал твердо разведчик. «Сейчас, осенью, тебе уже надо в Голландию двигаться, миссис Бенджамин. А пока займитесь с детьми французским — у штатгальтера в семье непатриотично говорят именно на нем».

— Не на голландском? — удивилась Марта.

— Нет такого языка, — ворчливо ответил Джон. «Это диалект. А дворянство в Нижних Землях все говорит на французском языке, так что учитесь».

После обеда все вышли в сад — по заледеневшим дорожкам можно было кататься просто так, даже без коньков, и дети сразу же с визгом бросились это делать.

Маленькая Луиза, дочь Шарлотты, родившаяся в прошлом марте, еще не умела ходить, но сейчас, глядя на то, как бегают вокруг ее сводные братья и сестры, она вдруг расплакалась.

— Дай-ка ее мне, — сказал Вильгельм, и нежно взял девочку на руки. Он присел и сказал дочери: «Ну ты потерпи немного, милая, скоро и ты на ножки встанешь. Посмотри, какой снег холодный», — штатгальтер скатал снежок и вложил в ручку младенца.

Луиза улыбнулась и вдруг — женщины даже ахнули, — кинула снежок. Вильгельм расхохотался: «Ну вот, какая молодец! Пошли, погуляем».

Марта посмотрела на Тео и Теодора и вздохнула. Шарлотта Бурбонская взяла ее за руку:

«Давай все-таки найдем тебе кого-нибудь хорошего, милая. Детям отец нужен, а тебе — муж».

— Да я сама как-нибудь, — чуть улыбнулась Марта.

— Ты-то ладно, а они? — Шарлотта кивнула в сторону детей, которые разделились на две группы и гоняли по саду палками тряпичный мяч. «Вот сейчас съездим в Тюрнхаут, и я твоим сватовством как следует, займусь».

— Мужа-то найти нетрудно, а вот где взять отца хорошего? — горько спросила Марта.

— Знаешь, я когда замуж за Вильгельма выходила, — искренне сказала жена штатгальтера, — я знала, что он хороший отец. И вправду, ты же видишь, — она кивнула на мужа, который, держа дочь на руках, что-то ей рассказывал. Луиза притихла, и прижималась к отцу.

— А муж? — усмехаясь, спросила Марта.

Шарлотта жарко покраснела.

— Да вижу, вижу, — сказала Марта, указывая на живот подруги. Женщины рассмеялись.

— Ну вот и тебе такого надо, — твердо заключила жена Вильгельма.

Марта и Вильгельм играли в шахматы, Шарлотта, сидя у камина, вышивала.

— А что, ваша светлость, — спросила Марта, двигая коня, — вы ни разу еще не встречались с доном Хуаном.? Он все же генерал-губернатор Нижних Земель.

— А я пока не признаю его власти над собой, — иронично ответил Вильгельм. «Меня на мой пост назначили Генеральные Штаты, а его — король Филипп. При всем уважении к последнему — моей страной должен управлять не он».

— А кто? — зеленые глаза женщины поднялись от доски.

— А тот, кому доверяет народ Голландии, — ответил штатгальтер. «Я, в частности».

— Но как, же быть с южными провинциями? — спросила Марта. «С католиками? Они ведь вас не считают законным правителем».

— Все очень сложно, — ответил штатгальтер. «Я за свободу религии — я родился протестантом, потом стал, — он усмехнулся, — католиком, теперь вот опять протестант.

Вы же знаете, там, в Амстердаме, — он показал на север, — много евреев, которые бежали сюда, к нам, из Испании и Португалии, потому что у нас их не притесняют. И не будут, даю вам слово.

— Это хорошо, — Марта вздохнула, вспомнив деда, — что есть страна, где можно чувствовать себя свободным.

— Так вот, — Вильгельм задумался, — я против того, чтобы, — как тут предлагают некоторые горячие головы, — сбросить всех католиков в море. И, думаю, дон Хуан, несмотря на свою порывистость, тоже против убийства протестантов — как это было в Антверпене, в ноябре, вы же знаете.

— Семь тысяч невинных душ, — вмешалась Шарлотта. «За три дня! У этих испанцев руки теперь навечно в крови».

— Так вот, — подытожил штатгальтер, — если дон Хуан подпишет Гентский мир, то Генеральные Штаты признают его законным генерал-губернатором Нижних Земель.

— А если не подпишет? — спросила Марта, взяв фигуру королевы.

— Тогда страна развалится на две части — юг и север, — Вильгельм помедлил. «И тогда война продлится и при жизни наших детей».

В наступившем молчании был слышен только треск дров в камине.

— Шах, — сказала Марта, опуская черную королеву. «Шах и мат».

Амстердам

— Ну вот, дон Давид, как вы и просили, я подождал неделю, — разведчик вскинул голову и посмотрел на колокольню Аудекерк. Вокруг нее с клекотом кружились чайки. «Я, собственно, даже месяц подождал, так что вы уж выслушайте меня теперь».

На площади рядом с церковью было людно, продавали горячее вино со специями, пекли вафли, разносчики на разные голоса предлагали мелкий товар. Каналы замерзли, и по ним со свистом и криками катались мальчишки.

— Я слушаю, — недовольно ответил Давид Мендес де Кардозо. «Вы же знаете, если я могу что-то для вас делать, я делаю».

— Ваш отец, насколько я помню, торгует с Индией? — внезапно спросил Джон. «И с португальскими владениями там, дальше, на востоке?».

— Ну да, — ответил дон Давид.

— И весьма успешно, — продолжил разведчик задумчиво. «А вы не пошли по его стопам».

— У меня два младших брата, — вздохнул Кардозо. «Отцу есть, кому передать дела».

— Интересно, — протянул Джон. «Вина хотите? А, нет, вам же нашего вина нельзя. А я куплю, уж простите, согреюсь».

— Могли бы встретиться у меня дома, — сердито сказал Давид. «Там и теплее».

— Я, дон Давид, предпочитаю поменьше показываться посторонним. Так, на всякий случай, — Джон отпил вино и передернул плечами. «Такую кислятину не спасут никакие пряности».

— Так вот, — продолжил разведчик, — я вам скажу, дон Давид, что Амстердам, конечно, место хорошее, но — он помедлил, — неспокойное. Да и вообще Нижние Земли сейчас не назовешь мирными, как сами знаете, — разведчик погрел руки о стакан с вином.

— Тут безопасней, чем где бы то ни было, — отмахнулся Кардозо.

— Семья моей жены живет на Святой Земле, — они вот только сейчас обратно двинулись, гостили у нас после свадьбы, — так они рассказывают, что даже в Оттоманской империи нам сейчас непросто. Налоги, поборы. А тут — хоть на костре не жгут, и на том спасибо, — горько закончил мужчина.

— В Лондоне лучше, — рассматривая дымное, зимнее небо, сказал разведчик.

— В Англии запрещено жить евреям, — усмехнулся Кардозо. «Не думаю, что даже меня туда пустят, несмотря на то, что я вам иногда помогаю».

— Если вы продолжите нам помогать, — спокойно ответил Джон, — вся ваша семья сможет переехать в Лондон. И жить там, в спокойствии, — как это у вас говорят, — до ста двадцати лет.

Вы понимаете, дон Давид, что мы не оставляем своей заботой тех, кто нам лоялен.

Темные и блекло-голубые глаза встретились.

«Согласится, — подумал Джон. «Я бы тоже согласился, на его месте. Да и любой, что тут говорить. Это же все-таки семья. Черт, ну почему Вероника не хочет переехать в Лондон, вместе с мальчиком? Вот же упрямые эти венецианцы. Я ей каждый раз пишу, что волнуюсь, а она отвечает — очень хорошо, значит, будешь чаще приезжать. А маленький Джон смешной — я уж и забыл, какие они, новорожденные. Как раз полгода ему сейчас».

Кардозо с удивлением увидел улыбку на бесстрастном, незапоминающемся лице собеседника.

— Так вот, дон Давид, давайте я вам расскажу, что от вас требуется, а вы подумайте — сможете вы это сделать, или нет, — разведчик отпил еще вина. «Если скажете, что нет, — я вас винить не буду, я пойму. Ну а если скажете, что да — следующим летом ваш отец сможет торговать уже из Лондона.

Отец был дома — у себя в кабинете. Давид, нагнувшись, — дом был старым, с низкими потолками, шагнул через порог и спросил: «Можно?».

— Да, конечно, — дон Исаак отложил перо.

Выслушав сына, он поднялся и прошелся по комнате, остановившись у окна. «Так ты уже согласился?», — спросил дон Исаак, не поворачиваясь.

— Да, — ответил сын.

Старший Кардозо помолчал.

— Знаешь, — вдруг сказал он, — меня же сюда шестилетним ребенком привезли, я и не помню, что это такое — скрывать свою веру.

Когда я вырос, я спросил твоего деда — как это было там, дома, в Португалии? И он сказал: как будто ты всю жизнь проводишь в тюрьме, и знаешь, что из нее один выход — смерть. Ты уверен, что справишься, сынок? Ты ведь родился уже на свободе, а теперь, получается, обратно в тюрьму?

— Это ненадолго, — ответил Давид. «Рано или поздно — но я оттуда приеду. Зато вы будете в полной безопасности, и не придется бежать куда-то еще, случись здесь что».

— Да куда бежать-то? — горько улыбнулся дон Исаак. «Вон, сваты про Польшу с Литвой рассказывали — так и там творят над нами, что хотят. И турки тоже — хоть и привечают нас, а все одно — обирают до нитки. Ну, не жгут хотя бы, или под лед не спускают — вспомни хоть, как жена твоя спаслась. Если б не хороший человек, что спрятал ее — разве б выжила она?».

— Эстер с вами поедет, — вздохнул Давид.

— Ну понятно, что с нами, — согласился отец, — не тащить же ее туда. Когда ты отплываешь-то?

— Весной надо в Лондон перебраться, а в конце июня я из Плимута и двинусь, — сын попытался улыбнуться и дон Исаак, подойдя к нему, обнял его и притянул к себе — как будто бы Давид был еще ребенком.

— Ну, ну, — сказал отец, — все будет хорошо. За Эстер не беспокойся, ты же знаешь — она нам, как свое дитя. И с тобой будет все в порядке — мальчик ты умный, спокойный, на рожон не лезешь, так что справишься.

Давид подумал, что ровно то же самое сказал ему Джон на прощанье.

— И спасибо, — добавил отец, целуя его, как в детстве — в лоб.

— Ты бы сделал то же самое, папа, — ответил Давид.

Насладиться его женой было совершенно невозможно. Давид в который уже раз поцеловал вишневые, пухлые губы, и сказал: «Ну почему ты такая красивая? Никак не могу налюбоваться».

— Господь такой сотворил, — Эстер сладко потянулась и, перевернувшись на живот, подняла голову. «Ты тоже, — она помедлила, — думаешь, я не вижу, как на тебя женщины смотрят?».

Он провел рукой по смуглой спине. «А ты на них не смотри — ты на меня смотри».

При свече ее глаза казались совсем черными. «А я что делаю?» Эстер устроилась рядом с ним и зевнула. «И, пока ты жив, буду только в твою сторону глядеть».

— Ну, я рад, — Давид шутливо ее шлепнул. «Послушай, — он помолчал, — следующей весной мы переезжаем.

— Куда? — жена приподнялась.

— Ты — в Лондон, с родителями моими, — он увидел, как нахмурились ее брови.

— А ты далеко собрался, без меня? — обманчиво спокойно спросила Эстер.

Он замялся.

— Ну? — грозно сказала она. «Что молчишь, Давид?».

— В Новый Свет, — неохотно ответил он.

— А, ну так поедем вместе, — жена опять зевнула и поцеловала его — долго.

— Эстер, — попытался сказать он.

— Молчи, и слушать ничего не буду. Куда муж, туда и жена, — она легко устроилась сверху, и, подвигавшись, поинтересовалась: «Или ты вот это собрался бросить, а, Давид? Вот так просто взять и оставить?».

— Нет, — простонал он, привлекая ее к себе.

— То-то же, — рассыпались темные кудри, она вцепилась зубами в его плечо, и больше уже ничего не говорила.

Только потом, когда Эстер заснула, держа его за руку, Давид вспомнил, как они расставались с разведчиком.

Посмотрев на детей, носившихся по льду Амстеля, Джон сказал: «И еще, дон Давид. Мне нужен будет яд. Только не такое снадобье, как в прошлый раз — а медленное. Чтобы, скажем, человек умер недели через две после приема. Ну и как обычно — чтобы симптомы не вызывали подозрения. Ну, там, желудочная болезнь, мало ли что. Не мне вас учить, в общем».

— Когда? — спросил Кардозо.

— Как будет готов — сообщите, — Джон улыбнулся. «К вам приедет человек и заберет.

Спасибо».

— Пока не за что, — хмуро ответил Кардозо и, оглядев глазами набережную реки, внезапно подумал, что ему тяжело будет уезжать отсюда.

— Вы вернетесь, — Джон будто прочел его мысли. «Поверьте мне, дон Давид — вернетесь».

Гент

— Что, — Петя взглянул на своего собеседника, — деньги потребовались, месье Виллем?

— Разве бы я был бы здесь, если бы не потребовались? — де ла Марк погрел руки над костром. Над заснеженным лесом поднимался тусклый, еле заметный рассвет.

«Умен все-таки, сволочь», — адмирал посмотрел на усталое лицо своего собеседника. «Умен и хитер. Если бы не он — сидел бы дон Хуан и посейчас с тысячей наемников. Такого бы человека на нашу сторону — не пришлось бы чужими секретами торговать».

— Покажите, что там у вас? — Петя протянул руку.

Де ла Марк передал ему документы.

— Это копии, — едва взглянув на них, сказал Воронцов. «Оригиналы, пожалуйста. Я же знаю, что вы их привезли. Я предпочитаю, — он усмехнулся, — как с женщинами, так и здесь — быть единственным покупателем».

— Как и с женщинами, месье Корнель, — это будет стоить дороже, — предупредил де ла Марк.

Сверху, с дерева, заухала какая-то птица, посыпался снег.

— Да уж понятно, — зевнул Воронцов, отряхиваясь. «Давайте, месье Виллем, я ночь не спал, и сейчас мне опять бодрствовать придется».

— Я тоже сюда не в карете приехал, — зло ответил адмирал, передавая Корнелю оригиналы.

— Сколько? — поднял глаза Корнель.

Де ла Марк назвал сумму.

«Убивать его нельзя, — подумал Петя. «А оставлять в живых — с тем, что он знает содержание этих писем, — тоже опасно. Ладно, будем надеяться, что не в его интересах болтать языком. Он вообще, насколько я знаю, к этому не склонен. Я, конечно, сейчас очень рискую, просто смертельно».

— Что ж это вы, месье Виллем, своих людей сдаете? — Петя стал отсчитывать деньги. «Это же вашему капитану пишут, — он указал на документы.

— Он работает на штатгальтера, — хмуро ответил де ла Марк. «Значит, уже не мой».

— Ну-ну, — Воронцов передал адмиралу золото. «Проверяйте. И в следующий раз, когда захотите что-то продать — привезите еще такого. Оно всегда ценно».

— Этого больше нет, — ответил адмирал.

— Тогда письма великого визиря, — Петя спрятал кошелек.

— Откуда? — карие глаза де ла Марка внезапно осветились ненавистью.

— Мы тут все на одном пятачке, земли который, год топчемся, — улыбнулся Петя. «Неужели вы думаете, что кому-то из нас удается хранить секреты?»

— Вам — удается, — де ла Марк убрал деньги. «Вы, насколько я знаю, неподкупны и даже спьяну никому ничего не разболтали, за все эти годы. Женщин, — он помедлил, — к вам подсылали, — все, кому не лень, — и тоже — безуспешно. Ходят слухи, что вы — дьявол, месье Корнель».

— Вы же протестант, Виллем, — Петя положил письма в карман и поднялся. «Ну что за суеверия? Кальвин бы вас не похвалил за это».

— На кого вы работаете? — вдруг поинтересовался адмирал. «На папу Григория? Наверняка.

Вы, скорее всего, тайный член этого самого ордена, как он там называется? «Общество Иисуса»? Дали обет безбрачия?

— Я дал обет спать хотя бы по шесть часов в день, — Петя потянулся, — и уже который год его не исполняю, дорогой мой месье Виллем. Так что если у вас ко мне нет больше дел — до свидания, рад был увидеться».

Адмирал отвязал своего коня, и вдруг обернулся.

— И почему вы не протестант, — сказал он, садясь в седло.

— Я люблю искусство, — улыбнулся Воронцов, — а дай волю вашим фанатикам — они и фрески синьора Микеланджело замажут штукатуркой. Так что простите, Виллем, не стоит мне проповедовать прелести кальвинизма».

— Разные бывают протестанты, — буркнул де ла Марк.

— Да, — легко согласился Петя. «Например, те, которые вешают людей только за то, что они — католики. Всего хорошего, Виллем, я вас не задерживаю».

Когда в лесу стало тихо, Петя подумал: «Сейчас бы лечь прямо тут и уснуть». Он заставил себя достать письма.

Невесомые листки сейчас, в его руках, казались невероятной тяжестью.

— Господи, какой дурак, — вдруг подумал Петя. «Взрослый мужик, и даже не шифрует переписку. Привык там, у себя, в Новом Свете, что все решается пушками и шпагами, и так же и здесь себя ведет.

Зачем он вообще лезет в эти дела, сидел бы себе спокойно, грабил испанцев, там, где ему это положено. Нет, мало ему того, что он нарушает приказ королевы и пускает гезов в наши воды, так он теперь еще и финансировать их вздумал.

И ведь я его знаю — он не из-за денег это делает, — как я вчера Гизу сказал, — нельзя же брать золото с братьев по вере. А за одно такое письмо он на плаху ляжет — не посмотрят на его заслуги. Нет, приеду летом домой — поговорю с ним как следует, пусть прекращает.

И Вильгельм Оранский тоже дурак — у него из-под носа воруют письма, а он не замечает».

Петя поворошил палкой костер и сказал, оглянувшись вокруг: «А ведь меня, если узнают об этом, тоже по голове не погладят. Как бы, не пришлось следующим в очередь к палачу становиться».

Он подышал на замерзшие руки и стал жечь письма — медленно, аккуратно, одно, за одним, внимательно следя, чтобы от них не осталось ни одного клочка.

Петя смотрел на то, как исчезают в огне строки, написанные четким, решительным почерком брата. «Буду надеяться, что Виллем не соврал», — сказал он себе, забрасывая угли снегом.

Он вышел из леса и повернул на дорогу, ведущую в Гент. Уже совсем рассвело, над городом поднимался дым печей, пахло свежим хлебом и немного — порохом. Петя остановился у обочины, и, набрав пригоршню снега, потер лицо — сильно. Все еще хотелось спать.

Тюрнхаут, замок герцогов Брабантских

— Гезы, — Хуан Австрийский положил руки на стол и посмотрел на своего собеседника — внимательно.

— Они под контролем, — Вильгельм Оранский откинулся в кресле. «Молод, конечно», — подумал штатгальтер. «Сколько ему — в следующем месяце тридцать? Я его почти на пятнадцать лет старше. Очень уж он горяч, конечно, хотя на поле брани, может, оно и к лучшему».

— Как мне сообщают, на море полным-полно судов, чьи капитаны верны де ла Марку, — дон Хуан повертел бриллиантовый перстень, играющий разными цветами в лучах зимнего солнца. «Ваша светлость, ну согласитесь — пора прекратить эти зверства. В ваших же собственных интересах, чтобы Нижние Земли были объединены, а не разобщены».

— Да? — штатгальтер поднял брови. «В таком случае, пусть южные провинции согласятся с тем, что на их территории можно открыто практиковать не только католицизм, но и, — Вильгельм помолчал, — другие религии».

— То же самое можно сказать про северные земли, — вздохнул дон Хуан. «Как только у вас прекратят вешать католиков, у нас прекратят жечь протестантов».

— Я издал указ, запрещающий хоть пальцем трогать католических священнослужителей, — сухо проговорил штатгальтер.

— Он, конечно, поможет всем монахиням, которые понесли от насильников. И повешенным священникам тоже поможет. Плевать де ла Марк хотел на ваш указ! — дон Хуан резко встал.

— Не можете справиться со своими людьми — так и скажите. Я, ваша светлость, не люблю зазря убивать людей — но если надо, — полководец наклонился над креслом штатгальтера, — я по вашим провинциям так пройду, что герцог Альба рядом со мной покажется ребенком.

— С де ла Марком я сам разберусь, — штатгальтер тоже встал. Он был выше Хуана Австрийского и шире в плечах. «Вы меня не пугайте, ваше высочество, за мной — народ, а за вами — кучка наемников, и король, которого здесь ненавидят».

— Так обуздайте ваш народ! — дон Хуан схватил со стола тяжелый кубок и швырнул в стену.

«Не заставляйте меня проливать кровь невинных людей».

— А ну тихо, — грубо сказал Вильгельм. «Умерьте свой пыл, ваше высочество. У вас руки и так по локоть в крови — после Антверпена, вам, — и Испании, — от этого ввек теперь не отмыться».

— Это были не мои солдаты, — устало сказал дон Хуан.

— Да какая разница! — Вильгельм почувствовал ярость. «Никому не интересно — чьи это были войска! Все знают, что испанцы в Антверпене за три дня вырезали семь тысяч человек — протестантов».

— Вы теперь трупами собираетесь мериться, ваша светлость? — заорал дон Хуан.

— А тебе, щенок, больше мериться и нечем, как я посмотрю, — Вильгельм выругался. «Был бы ты разумным человеком — ты бы подписал Гентский мир и надавил бы на южные провинции — чтобы они прекратили упорствовать. А иначе — страна и так в хаосе, и в нем же и останется».

— Де ла Марк, — упрямо сказал Хуан. «Я его лично вздерну на первом же дереве».

— Я тебе сказал — я сам. И сядь, — темные глаза Вильгельма похолодели.

— Или ты думаешь, что мне нравится смотреть на то, как одни голландцы охотятся за другими? Ты сегодня — здесь, а завтра — еще куда-нибудь отправишься, а у меня дети на этой земле рождены, вон они, — Вильгельм указал за окно, — так, что не в моих интересах, чтобы они росли среди пепла и пожарищ.

— Я хочу, чтобы гезы прекратили нападения, — заявил дон Хуан. «Потому что вы сейчас получаете процент с их добычи, не отпирайтесь, ваша светлость. Хватит пиратствовать».

— Не я, а моя страна, — Вильгельм сжал зубы, чтобы опять не выругаться.

— Да нет вашей страны! — Хуан вскочил. «Есть владения Испании, и я их генерал-губернатор.

И есть ваши разбойники — на воде и на суше! Развели швали — проехать невозможно, грабят и насилуют на каждом углу. И все, заметьте, называют себя гезами. Про их сношения с неверными я вообще молчу, за это голову отрубают!»

— Моя страна, — вон она, за моей спиной, — штатгальтер, было, потянулся за шпагой, но обуздал себя. «А за вами никого нет, ваше высочество. Так что молчите, и слушайте — что я вам говорю».

— Громко-то как, — Марта поморщилась от криков, которые доносились даже сюда, в сад.

— Они же первый раз встречаются, — рассмеялась Шарлотта Бурбонская. «Думаю, как попривыкнут друг к другу — станет спокойнее».

— Я думала, твоего мужа не так легко вывести из себя, — Марта подышала на руки и крикнула:

«Теодор, смотри, в ров не свались, там лед тонкий».

— Это же настоящий замок! — восторженно сказал мальчик, который, задрав голову, изучал каменную кладку внешней стены. «Как я мечтал такой увидеть!».

— Это смотря кому, — Шарлотта подхватила маленькую Луизу поудобнее.

— А если вернуться к тому разговору о сватовстве, дорогая моя Марта, — у тебя мальчик. Хоть ему еще и нет пяти лет, но уже видно, — кроме оружия и крепостей, его мало что интересует.

Такому сыну нужен отец, который мог бы правильно его воспитать. Как Вильгельм это делает.

— Ты мне так расхваливаешь своего мужа, — Марта усмехнулась, — что, не будь бы он женат, я бы немедленно согласилась с ним повенчаться.

— Это я практикуюсь, — серьезно ответила жена штатгальтера, — я еще никогда не занималась сватовством.

— У тебя неплохо получается, — так же серьезно ответила Марта и обе женщины расхохотались.

— Вот вернемся в Дельфт, — пообещала Шарлотта, — у тебя отбоя от женихов не будет. Ты же такая красивая, и дети, вон, какие — здоровые и умные. И хозяйка хорошая, — у тебя все в руках горит.

Марта почувствовала, что краснеет.

— Ну, уж прямо, — пробормотала она. «А скажи, из-за чего они так кричат-то?».

— Думаю, из-за гезов, — пожала плечами Шарлотта. «Вильгельм все же надеется сам решить — что с ними делать, а дон Хуан настаивает на том, чтобы поступать с ними как положено, — по законам военного времени».

— А твой муж не хочет казнить гезов? — небрежно поинтересовалась Марта.

— Мой муж хочет казнить только де ла Марка, — отмахнулась Шарлотта. «Если отрубить голову — тело долго не проживет, тем более, что все больше гезов переходит на сторону законного правительства».

— И приносит ему деньги? — Марта зевнула.

— Разумеется, — удивилась Шарлотта. «Чтобы скинуть узурпатора, нужно золото. А у дона Хуана какой-то особо доверенный финансист, и, — скажу тебе честно, — из-за его стараний там, на юге — денег значительно больше».

— Не проще ли его перекупить, этого волшебника? — спросила Марта.

— Он убежденный католик, и говорят, — Шарлотта понизила голос, — член этого тайного «Общества Иисуса». Еще говорят, что он дал, — как и все эти иезуиты, — обет никогда не прикасаться к женщинам. Его подписывают кровью! — шепнула жена штатгальтера.

— Ну, — лениво сказала Марта, — это смотря какие женщины, милая моя.

— Да уж кого только к нему не отправляли, — вздохнула Шарлотта. «Конечно, приличная дама такими вещами заниматься не будет, в этом и заминка. А на шлюх и трактирных девок он и внимания не обращает, этот испанец. Или он француз? В общем, откуда-то оттуда.

— Тогда, — спокойно предложила подруга, — можно его убить.

— Он очень недоверчив, — Шарлотта помедлила. «Но мы думаем об этом, уже давно. Ему недолго жить осталось, поверь мне».

— Милые дамы, дорогое потомство — обедать, — позвал Вильгельм, распахивая двери.

— Смотри, улыбается, — Шарлотта подтолкнула Марту. «Значит, — все же его взяла».

Амстердам

— Смотри, с этим осторожней, — сказал Давид. «Ты в перчатках?».

— Не первый день, — Эстер улыбнулась и подняла руки.

— Второй месяц всего лишь, не заносись, дорогая, — пробурчал Давид. Он медленно, аккуратно толок что-то в маленькой каменной ступке.

— Как пахнет вкусно! — повела носом Эстер.

— Вкусно, но смертельно. Ты знаешь, что на каждом обычном миндальном дереве попадается несколько горьких плодов? — Давид потянулся за фаянсовой чашкой, в которой его жена смешивала нарезанный корень аконита и кору тиса.

— Еще мельче, — попросил он.

— Есть же, кажется, и просто горький миндаль, да? — жена сморщила лоб и опять взялась за нож.

— Да, но люди часто не отличают по виду один миндаль от другого. Расскажи-ка мне, если человек отравился аконитом, что надо делать? — спросил Кардозо.

— Дать уксуса или вина, и немедленно — рвотного, — вздохнула жена. «Если не поздно, конечно. Для кого мы это делаем?».

— Для заказчика, — сухо ответил ей муж. «Чем меньше мы знаем, тем лучше».

— А чем мы будем заниматься в Новом Свете? — все не отставала девушка.

— Я буду работать, а ты — сидеть дома, — Давид взял мышьяк и смешал его с миндалем. «Как получают мышьяк, кстати?».

— Альберт Великий нагревал аурипигмент с мылом, — отбарабанила жена. «А почему я не могу работать? Вместе с тобой?».

— Потому что, дорогая моя, — вздохнул Давид, — там и так опасно, незачем тебе в это лезть.

Опять же, если у нас дети появятся…»

Жена покраснела и отставила чашку. «Держи. Теперь что?».

— Теперь дай мне негашеную известь, — вон в той большой банке, и смотри — Давид подозвал ее поближе.

Паста была зеленовато-серого цвета. «Отлично, — прищурился мужчина, — осталось добавить меда, — для вкуса, и толченого стекла».

— Чтобы появились рези в желудке? — нахмурилась Эстер. «Все равно, я не понимаю — почему я не могу работать дома, я ведь и так тебе помогаю. Делать снадобья для лечения, например».

— Или яды, — хмыкнул мужчина. «Ну вот, — он разогнулся, — все готово. Теперь пусть подсохнет немного, и проверим».

— Человек себя будет плохо чувствовать, — тихо сказала Эстер. «У него будет болеть живот, его будет немного подташнивать — как будто он съел что-то несвежее, может кружиться голова. Потом начнутся острые боли, рвота, понос, он будет бредить, потеряет рассудок и умрет».

— Правильно. Отравление пищей — частое дело. Один аконит — слишком явственная и быстрая смерть, один мышьяк — слишком долгая. Прекрасное, прекрасное сочетание, — Давид налил в бокал вина и отщипнул кусочек смеси. «Растворяется отлично, и почти не пахнет. Тем более если вино будет с пряностями».

— А на вкус? — шутливо спросила Эстер.

— Те, кто пробовал, утверждали, что неплохо. Пока еще могли говорить, конечно, — Давид скатал из пасты небольшой шарик и проколол его толстой иглой.

— Это зачем? — поинтересовалась жена.

— Заказчик просил, чтобы получилась бусина. Ну, из тех, что на одежду пришивают. Давай тут уберемся, — поднялся Давид, — и погуляем. Незачем долго этой дрянью дышать.

На Амстеле пахло близким морем и булками из пекарен.

— Это ты в Падуе научился снадобья составлять? — спросила Эстер, взяв его под руку.

— И там тоже, — Давид смотрел вперед, на сияющее пространство льда перед ними. «Там, в Болонье, и в других местах», — он вдруг улыбнулся.

В ботаническом саду университета было душно, июльское солнце заливало дорожки беспощадным жаром, вокруг гудели пчелы.

— Universa universis patavina libertas, «Свобода Падуи, всеобщая и для всех», — неприметный мужчина с блекло-голубыми глазами помолчал.

— Я смотрю, дон Давид, на свободу исследований девиз вашего университета не распространяется. Инквизиция вам уже в затылок дышит — мало того, что вы еврей, да еще и над трупами христиан глумитесь, режете их, потрошите — якобы во имя науки. Тут недалеко и до обычных обвинений — кровь младенцев, ну, дальше понятно.

— Что вам надо? — угрюмо спросил Кардозо.

— Я тут разговаривал кое с кем, — мужчина легко наклонился и сорвал цветок. «Лютик, — он помолчал, — вроде и невинная вещь, а корень его — смертелен. Ну, вы и сами знаете, — вы же не только врач, вы же еще и алхимик».

— За философским камнем — это не ко мне, — резко сказал Давид. «Я в эти басни не верю, и вам не советую».

— Ах, дорогой мой дон Давид, — мужчина понюхал цветок, — в жизни есть более интересные и прибыльные вещи, чем кормить наивных монархов сказками о получении золота из дерьма.

Так вот, сэр Фрэнсис Уолсингем, — тоже здешний выпускник, английский посол во Франции, — вас очень рекомендовал. Я еще и с вашими учителями словом перемолвился — все утверждают, что вы один из самых блестящих молодых медиков Европы. Очень жаль, если все это пойдет насмарку, согласны?

— Понимаете, дон Давид — ту женщину на сносях, — ее же вам просто так с рук не спустят, — блекло-голубые глаза отсвечивали сталью.

— Такой же труп, как и все остальные. И плод был уже мертв, — несколько дней, — Кардозо внезапно остановился. «Вы же поймите, не знаю, как ваше имя…

— Джон, — мягко сказал мужчина.

— Неважно, — отмахнулся Давид. — Если говорить о развитии эмбриона, о ходе беременности — мы, же до сих пор бродим, как во тьме, почти ничего не зная толком. Я не мог упустить такого случая, никак не мог. И плод был уже мертв, — твердо закончил он.

— Я вам верю, — мужчина пожал плечами. — А вот религиозный трибунал — вряд ли поверит. Скажут, что вы загубили душу младенца, и пойдете на костер, дон Давид. Однако, — мужчина вдруг приостановился, — можно этого избежать.

— Я не собираюсь скрываться, — хмуро ответил Кардозо. — Я врач и ученый, и делал то, что необходимо, — для медицины.

— Не надо, — согласился мужчина. — Можно устроить так, что трибунал, ну, скажем, забудет о вашем процессе. Потеряет документы, например. Вы не поверите, какой беспорядок иногда бывает в Коллегии Кардиналов — диву даешься.

— А что мне за это надо будет делать? — Кардозо посмотрел на мужчину.

— Да ничего особенного, вы и так этим занимаетесь, — отмахнулся тот. — Иногда к вам будет приезжать человек, и просить составить кое-какие снадобья.

— Яды, — поправил собеседника дон Давид.

— Можно и так сказать, да — согласился тот. «В общем, для вас это будет просто».

— А почему вы это делаете? Спасаете меня? — спросил Кардозо. «Отравителей вокруг — пруд пруди, — он повел рукой, — любой бы согласился на вас работать».

— Девиз моего университета, — серьезно ответил мужчина, — Hinc lucem et pocula sacra, — «Отсюда исходит свет и святость». Из науки исходит, конечно же, — так что я не могу себе позволить стоять в стороне, когда ученые в опасности. Я, дон Давид, умею смотреть вперед, — в отличие от многих.

— Я сегодня поздно, — сказал он Эстер, целуя ее на прощанье. «Пациент в деревне, надо туда ехать. Но ты смотри, я тебя все равно разбужу».

— Не сомневаюсь, — она чуть рассмеялась и, прижавшись к нему, шепнула: «Буду ждать».

Вернувшись в кабинет, Давид повертел в пальцах высохшую бусинку, и улыбнулся — получилось прекрасно. Внизу, в подвале, было темно, и зябко — пахло затхлостью с близлежащего канала. Он запер за собой тяжелую дверь и зажег свечи — много. «Подольше бы зима», — пробормотал он, открывая большой сундук.

Труп пока был в хорошем состоянии — в такую погоду они могли долго лежать, не разлагаясь.

— Венозные клапаны, — Давид взял свои заметки и пристроил рядом чернильницу с пером.

«Посмотрим на вас поближе, и заодно займемся системой кровообращения. А потом, — он посмотрел на инструменты, разложенные на отдельном столике, — мозг.

Тюрнхаут, замок герцогов Брабантских

— Позвольте представить вам мою лучшую подругу, миссис Бенджамин, — улыбаясь, сказала Шарлотта Бурбонская.

Марта присела перед высоким, голубоглазым мужчиной.

— Счастлива с вами познакомиться, ваше высочество, — искренне сказала она. «Я много слышала о вас, таком великом полководце, и вот наконец-то моя мечта исполнилась — я вижу вас перед собой!».

— Что вы, мадам, — галантно ответил Хуан Австрийский, — это я должен благодарить штатгальтера и его жену за то, что мне выпало счастье любоваться, вашей красотой. Должен сказать, что моему другу Вильгельму повезло — его окружают очаровательные женщины, а меня — грубые солдаты, — он чуть слышно вздохнул, — Ну,- лукаво заметила Шарлотта, — стоит вам захотеть, ваше высочество, и к алтарю с вами пойдет любая из дам. Кому не захочется быть женой такого блистательного человека!

— Ах, мадам, — вздохнул дон Хуан, — жизнь в армейском лагере — слишком грязна для таких сокровищ, как вы. А не воевать я не могу.

— Да, — Марта чуть покраснела, — со времен битвы при Лепанто ваше имя гремит по всей Европе, ваше высочество.

— Называйте меня просто по имени, — темные ресницы принца приподнялись, — рядом с жемчужинами красоты блекнут любые титулы.

— Но, я слышал, — заметил Вильгельм, — что у вас все же есть брачные планы, дон Хуан?

— Это мечты, — горько усмехнулся полководец, — ее королевское величество для меня — недостижимая звезда. Как, — он указал на окно, — вот те огни, что освещают ночь — мы их видим, но не можем дотронуться.

— Да вы поэт, ваше высочество, — тихо сказала Марта.

— Прежде всего, я — воин, мадам — он провел рукой по рыжеватым, коротко стриженым волосам. «Хотя и воин нуждается в любви».

— Так добейтесь ее, — Марта облокотилась о спинку дивана.

Замок до их приезда был пуст, — он давно принадлежал испанской короне, и здесь никто не жил, поэтому сюда быстро свезли разнокалиберную мебель из имений окрестных дворян.

— Я намерен, моя дорогая мадам Бенджамин, — серьезно ответил полководец. «Но вы ведь тоже англичанка, не правда ли?».

— Я немка, мой покойный муж был англичанином. Купцом, — Марта опустила внезапно набухшие слезами глаза.

— Моя милая мадам, простите, — серьезно сказал дон Хуан. «Я скорблю вместе с вами о вашей утрате. Как печально потерять спутника жизни и отца ваших детей».

— Спасибо, — едва заметно всхлипнула Марта.

— Ты будешь немкой, — сказал Джон, вручая ей бумаги. «Вот тут все написано. Тут документы о твоем крещении — в Гамбурге, о венчании — там же, о крещении детей, о смерти мужа — в общем, все, что надо. Немецкий язык у тебя хороший, да и у детей теперь тоже. Не то чтобы вам пришлось на нем там разговаривать, но на всякий случай».

— Мне бы, кстати, раз я на континенте, неплохо было бы съездить в Гамбург, — озабоченно сказала Марта. «Да и в Антверпен тоже, он же в Нижних Землях».

— Ну, в Германию ты не успеешь, а в Антверпен, езжай, конечно, — улыбнулся Джон. «А что у тебя там?»

— Семейные дела, по наследству, — небрежно ответила женщина.

— А это мои дети, — Марта опять присела. «Тео и Теодор».

— Какое прелестное у вас потомство! — восхитился дон Хуан.

Дети поклонились.

— Тебе, наверное, лет восемь уже, — принц потрепал мальчика по огненным кудрям.

— Мне будет пять, — с достоинством сказал Теодор. «А вы герой Лепанто, как кондотьер Орсини?»

— А ты его знаешь? — заинтересованно спросил мужчина.

— Мы познакомились, когда жили в Венеции, — Теодор широко распахнул глаза. «Он возил нас в Арсенал, показать, как строят настоящие морские галеры. Вы сражались на таких кораблях, ваше высочество?»

— Именно, — Хуан посмотрел на Тео. «А вас, мадемуазель, я даже не буду спрашивать о возрасте — ибо такой цветок, как вы, — вечно юн и свеж».

Девочка зарделась и отвела взгляд.

За обедом Шарлотта спросила: «А вы сейчас обратно в Гент, ваше высочество?».

— Да, мадам, ибо мы с вашим мужем, — Хуан поклонился в сторону штатгальтера, — к вящему удовлетворению нас обоих, обо всем договорились.

— За подписание Гентского мира! — Вильгельм поднял бокал и взглянул на жену. Та только чуть улыбнулась.

— Позвольте, мадемуазель, — дон Хуан обратился к Тео, — выпить с вами за то, чтобы на этой земле, наконец, воцарилось спокойствие.

Дочь Марты опять покраснела. «Я не пью, ваше высочество, мы же с братом еще дети. Нам вино разбавляют водой».

— Ну, мадемуазель Тео, вы уже взрослая девушка, — Хуан выпил. «Отказываться от такого прекрасного бургундского — преступление».

— Может быть, попозже, когда подрасту- сказала девочка, беря в руки изящную серебряную вилку. «Обожаю фрукты», — сказала она, опустив глаза к тарелке. «Особенно засахаренные.

И еще пирожные».

— Да вы сладкоежка, мадемуазель, — принц потянулся я к большому блюду. «Хотите еще конфет?».

— Очень, ваше высочество, — Тео опять покраснела. «Спасибо большое».

— Так вы, мадам Бенджамин, отсюда — прямо в Антверпен, как мне сказала мадам Шарлотта? — принц присел рядом с ней у камина.

— Да, там у меня дела по наследству мужа, — женщина разгладила на коленях простое темно-зеленое платье. «А потом, — обратно в Дельфт, к моей милой подруге».

Шарлотта, укачивавшая засыпающую младшую дочь, взяла Марту за руку: «Знаете, дон Хуан, сам Бог послал мне дорогую нашу Марту. Если бы не она, я бы, — она понизила голос, — совсем заскучала в нашей провинции».

— Лепанто, — вдруг раздался сзади звонкий мальчишеский голос. «Вы обещали рассказать».

За Теодором стояли сыновья Вильгельма Оранского.

— А тебя, значит, отправили ко мне послом? — усмехнулся дон Хуан.

— Он сам вызвался, — объяснил Мориц Оранский.

— И не побоялся? — рассмеялся штатгальтер.

— Я ничего не боюсь, — холодно ответил Теодор и Марта, вдруг, на мгновение, увидела в нем покойного Селима — он даже голову назад откидывал точно так же.

«Он же потомок восемнадцати султанов», — Марта вспомнила, что ей рассказывал, Селим об истории Оттоманской империи. «Нет, конечно, ему нужен отец — видно, как он тянется к мужчинам».

— Ну, пойдемте, — дон Хуан поклонился дамам и развел руками: «Что ж поделать, когда будущие победители жаждут услышать воспоминания старого полководца!»

— Вы совсем не старый! — вдруг сказала Тео, и сразу же, смутившись, отвернулась.

— Мадемуазель, — Хуан Австрийский опустился на одно колено, — это лучший комплимент, который женщина может сделать мужчине. Если бы сейчас проводились рыцарские турниры, я бы попросил позволения носить ваши цвета».

— А вы сражались на рыцарском турнире? — встрял Теодор.

— Один раз, — улыбнулся Хуан Австрийский.

— Про это тоже расскажете, — потребовал мальчик.

— Я смотрю, ваш сын, мадам, — обернулся дон Хуан, — чувствует себя легко с особами королевской крови.

Марта со значением посмотрела на Теодора.

— Простите, ваше высочество, — нехотя сказал тот.

— Да ничего, — Хуан легко поднялся, — был бы ты юношей — я бы тебя забрал к себе, делать из тебя хорошего солдата.

Голубые глаза мальчика заискрились золотом. «Я хочу!»

— Ну как постарше станешь, — пообещал Хуан Австрийский.

— Так, значит, побудем здесь еще денька два — и разъедемся? Принц уже отправился в Гент, пора и нам домой, — Шарлотта обняла Марту за плечи. Обе женщины стояли на пороге замка, кутаясь в шубки, наблюдая за тем, как Вильгельм Оранский играет с детьми в саду.

«Но пока что мы на север, а ты — на юг?».

Марта посмотрела на низкий, сиреневый закат, на бесконечные снега вокруг крепостной стены и чуть вздохнула: «Да. Но мы ведь скоро увидимся, милая моя».

— Я буду скучать, — сказала Шарлотта и поцеловала подругу в мягкую, прохладную, румяную от мороза щеку.

Гент

— Нет, — сказал Петя, поднимая спокойный взгляд на торговца.

— Этот счет неверный. Вот, — он полистал страницы огромной книги, лежащей перед ним, — у меня все записано. Заказано двадцать туш быков, доставлено — семнадцать, вот и печати — моя и ваша, извольте убедиться. А вы пишете — Петя помахал счетом, — двадцать. Так дела не делаются, месье Термо. Исправляйте.

Толстый мясник побагровел. «Месье Корнель, ну что за мелочность. В следующий раз будет на три туши больше, я вам обещаю».

— Обещания, месье Термо, я принимаю только в виде векселей, с подписями и печатями, — Воронцов потер глаза — был день оплаты поставщикам, и длинная очередь тянулась из его приемной по лестнице вниз, и на узкую, вымощенную булыжником улицу. «Не задерживайте, прошу, я бы хотел сегодня со всеми расплатиться, и с вами — в том числе».

Мясник, пробормотав что-то нелестное, потянулся за чернильницей.

— Пьер! — Хуан Австрийский вошел в комнату, как всегда, — порывисто и быстро. «Пусть все уйдут!», — он махнул рукой, и торговцы мгновенно рассеялись. Корнель поднял глаза от расчетов. «Что такое, ваше высочество?».

— Пьер, вот скажи мне, — дон Хуан скептически посмотрел на своего финансиста. «Ты любил когда-нибудь, или у тебя в жилах золото вместо крови, и ты только о деньгах и думаешь?».

— Если бы я не думал о деньгах, — Корнель медленно, методично заострял перо, «нам бы, ваше высочество, нечем было бы платить солдатам. И тогда был бы второй Антверпен, только в Генте».

Они с доном Хуаном были в Антверпене через неделю после «испанского гнева». Армия наемников, не получившая жалованья, вошла в город, и три дня творила в нем, что хотела.

«Семь тысяч человек убито», — сказал ему дон Хуан. Телеги с трупами все еще шныряли по городу, и они ехали как раз за такой — на улице был стылый ноябрь, тела были синевато-белые, у многих женщин была сорвана кожа с головы — вместе с волосами.

— Примерзают ко льду, а потом их отдирают — сказал дон Хуан. «Зимой, конечно, воевать тяжелее, но болезней меньше, хотя бы этого можно не бояться».

Вокруг лежал растоптанный копытами лошадей, грязный, окровавленный снег, и Петя, ехавший за полководцем, все вспоминал ту встречу, месяц назад.

Они оба были одеты крестьянами, и приехали на таких же незаметных коньках.

— У тебя есть деньги? — вместо приветствия спросил Джон.

Петя потянулся за кошельком.

— Хотя бы двести тысяч флоринов, к следующей неделе — горько усмехнулся разведчик.

— Мне еще нашим солдатам платить, — сказал онемевшими на холоде губами Петя. «И даже если я все продам, там, в Лондоне, — он показал на север, — так быстро это не сделать. И потом, это же не только мое, там и Стивена деньги…

— Стивена! — разведчик вдруг взорвался. «Твой брат и Фрэнсис Дрейк дали королеве отличный совет — конфисковать груз с испанских кораблей, которые везли сюда, в Нижние Земли, золото.

Был шторм, он послали сигнал бедствия, им разрешили укрыться в плимутской гавани, а потом выпустили — но только уже без денег на борту.

— А для чего было то золото? — спросил Петя.

— Для наемников, — устало ответил Джон. «Теперь они просто зайдут в Антверпен, и будут его грабить. А четыреста тысяч флоринов ушло в английскую казну.

Ну, за исключением процента, полученного твоим братом — он его потратит, как обычно — на вино и шлюх», — разведчик подстегнул конька, и, развернувшись, пропал в полуночной тьме.

Петя даже ничего не мог сделать — нельзя было оставлять без жалования солдат Хуана Австрийского, иначе они бы тоже взбунтовались.

Воронцов наскоро собрал пару десятков тысяч флоринов, и послал их в Антверпен, но основной долг остался не выплаченным. Смотря на трупы на улицах, и разграбленные лавки, Петя вдруг, — сам не зная почему, — подумал: «Привезти бы сюда Степана. А, впрочем, зачем? Он бы опять сказал свое любимое: «это война и я воюю».

— Я, ваше высочество, любил, — синие глаза Корнеля погрустнели. «Даже два раза. И был женат, как вы знаете».

— Так вот, я влюблен, — заявил Хуан.

— Опять? — Пьер, как ни старался, не мог удержаться от улыбки.

— Я же только что с этой встречи со штатгальтером, — Хуан присел у стола.

— Как прошло? — поинтересовался финансист

— Упрямый голландский боров, — махнул рукой дон Хуан. «Я согласился на Гентский мир, а он все равно не захотел выдавать де ла Марка, сказал, что сам с ним разберется. Не верю я ему, они там все, — Хуан сцепил пальцы и показал Корнелю, — одной веревочкой вязаны, бандиты. Но это не главное, Пьер! Там я встретил ее!

«Слава Богу, подписывает, — мысленно перекрестился Петя, — «не зря я ему две недели твердил: «Ваше высочество, будьте благоразумней, не надо упрямиться».

— На переговорах? — нахмурил брови Корнель.

— На обеде после. Ее мамаша — какая-то немка, приживалка Шарлотты Бурбонской. Там и сама дамочка ничего, хотя, на мой вкус, старовата, но дочь ее, Пьер — само совершенство! — дон Хуан закатил глаза. «Глаза, — как изумруды, смуглая кожа, волосы цвета андалузской ночи. Ей лет четырнадцать».

— Ну что я тебе могу сказать, — Корнель вздохнул. «Вряд ли, дружище, ее выдадут за тебя замуж — она наверняка протестантка.

— Кто говорит про брак? — Хуан Австрийский расхохотался. «За все эти годы, что ты меня знаешь, — я хоть раз говорил о браке? И сейчас не говорю».

— Все же, — осторожно заметил Пьер, — наверняка она из приличной семьи.

— Ее мамаша — всего лишь купеческая вдова, — отмахнулся дон Хуан, — золото быстро заткнет ей рот. И потом, Пьер, ты же знаешь мои финансы как свои пять пальцев — всем своим незаконнорожденным детям я плачу хорошее содержание. И их матерям — тоже.

— Но как ты собираешься ее заполучить? — спросил Пьер.

— На то есть свои пути, — загадочно сказал Хуан Австрийский и вышел.

«Какая это любовь на моей памяти?» — Петя вздохнул, стал считать на пальцах, и тут же сбился. «Нет, — он потянулся за маленьким томиком, где он вел учет личным финансам полководца, — «лучше проверить по выплатам, так надежнее. Хотя не все от него рожали, конечно».

— А некоторые, — Воронцов усмехнулся, — скорее всего, и не от него. А деньги мы все равно выдаем, мы щедрые. Господи, восемь уже! Ну, значит, скоро жди девятого. Или девятую».

— Проходите, кто там по очереди! — крикнул он в раскрытую дверь. «Скоро я уйду обедать, так что остальным придется подождать».

С лестницы раздался недовольный ропот.

— Нечего, — пробормотал Петя и, не глядя, протянул руку: «Месье Термо?».

Увидев исправленный счет, Воронцов поморщился: «Начиркали так, что разобрать невозможно. Ладно, получайте», — он открыл ящик стола и стал отсчитывать серебро.

Тюрнхаут, замок герцогов Брабантских

Шарлотта Бурбонская положила голову мужу на плечо.

— Оставалась бы я католичкой, — рассмеялась женщина, — сейчас бы сто свечей у статуи Божьей Матери зажгла. Как хорошо, что ей надо в Антверпен.

— Да, — Вильгельм вдохнул сладкий запах волос жены, — я уж было хотел охоту затеять в тех краях. Но это расходы, надо было бы окрестных дворян приглашать, — он поморщился, — людей было бы много вокруг, и крику было бы — не оберешься. А так — очень удобно, — он поцеловал жену.

— Ну, если бы она не поехала, я бы ей предложила осмотреть окрестности, — Шарлотта зевнула, — но тогда пришлось бы брать наших детей, а зачем их подвергать лишнему риску?

С ее детьми что случится — мне все равно, это не моя, и не твоя кровь. А что с ее охраной, ты поговорил с капитаном?

Вильгельм усмехнулся.

— Разбегутся при первом же выстреле, как я и велел. Де ла Марк, мне доносят, в это время будет возвращаться по той дороге в свое логово, этот Мон-Сен-Мартен, так что все складывается, как нельзя удачно.

Нам сам Господь послал миссис Бенджамин. Ты ж помнишь, сколько мы в прошлом году не отправляли убийц к Виллему — все было безуспешно. А сейчас, с Божьей помощью, мы от него, наконец, избавимся».

— А вдруг он не клюнет? — заволновалась Шарлотта.

— Дорогая, — нежно сказал муж, — Виллем все-таки рыцарь. У него пять веков благородных предков за спиной. Он не сможет пройти мимо женщины, на которую нападают.

Англичанину, кстати, это не очень по душе пришлось, но тут не он хозяин, а я, — штатгальтер нахмурился, — так он заткнулся. Единственно, он просил ее, по возможности, не насиловать — сказал, мол, нехорошо это, она все же наша гостья и так далее.

— И что ты ответил? — Шарлотта погладила свой живот. "Опять ворочается", — она взяла руку мужа и притянула к себе. "Как Луиза".

— Нет, — Вильгельм прислушался, — Луиза тише была. Мальчик, наверное. А ответил я, милая Лотти, что, мол, конечно, объясню гезам, — не надо ее трогать. А там уж — вспомнят они, или нет — я гарантий дать не могу.

— Ну, не гезы, так Виллем, — махнула рукой Шарлотта. "Она с ним только из благодарности переспит, у нее почти три года мужчины не было, сама мне говорила".

— Это уж ее дело, — когда, с кем и сколько, — штатгальтер обнял жену. "Главное, чтобы Виллем оказался в Дельфте — а там мы уже сами с ним разберемся. Англичанин сказал, что в Амстердаме все готово, как вернемся домой — нам это доставят".

— Думаешь, Виллем сам ее повезет в Принсенхоф? — поинтересовалась Шарлотта.

— Не преминет, — отозвался муж. «Не такой он человек, чтобы спасенную им даму одну домой отпускать. Или даже с охраной — все же наемники, нельзя им доверять. И да, амстердамское снадобье сделали в виде бусины, как ты и просила. Справишься?

— Ну конечно, — Шарлотта нежно улыбнулась. «Притих, послушай. Заснул, скорее всего. Ты мальчика хочешь?», — внимательно взглянула она на мужа.

— Милая, ты же знаешь, — Вильгельм стал ее целовать, — у меня одиннадцать братьев и сестер. Это только родных. И пятеро сводных братьев — от первого брака матери. Мне, правда, все равно, — кто там, — он прижал к себе Шарлотту, — главное — чтобы с тобой все было хорошо, и с ребенком.

— Матушка твоя мне написала, хочет погостить у нас летом, посмотреть на Луизу и на новое дитя. Все же молодец она, уже за семьдесят, и не боится путешествовать, — заметила Шарлотта.

— Дорогая, у нее столько детей и внуков, что она круглый год по Европе ездит, — рассмеялся штатгальтер. «Дома и не появляется».

— Ты ее любишь? — Шарлотта внимательно взглянула на мужа.

— Очень, — серьезно ответил тот. «Думаешь, мне легко было начать воевать с испанцами? А ведь матушка меня всегда в этом поддерживала, не только словами, но и деньгами».

— А мой отец заставил мою мать от меня отказаться, сказал, что три дочери у него уже есть, и приданого на всех не хватит, — грустно улыбнулась Шарлотта. «А потом, как я была в монастыре, матушка умерла. Так мы и не увиделись».

— Девочка моя, — нежно сказал ей муж, — зато у тебя теперь семья вон, какая большая. И еще увеличится, с Божьей помощью. А расскажи-ка мне про монастырь, — попросил ее Вильгельм.

— Опять? — шутливо ужаснулась жена. «Да сколько можно!»

— Мне нравится, — муж чуть пощекотал ее и Шарлотта рассмеялась. «Как там твою подружку звали, ну, с которой вы в одной келье спали?», — Вильгельм вдруг улыбнулся. «И не только спали, как я понимаю?»

Жена покраснела и что-то зашептала, прижав губы к его уху.

— Ну да, — сказал Вильгельм, — то-то ты, дорогая, брачной ночью так удивилась. Что, думала, только женщины этим занимаются? Нет уж, не дурак я — такой радости себя лишать».

— А сейчас? — смутилась Шарлотта, указав на свой живот.

— Тем более, — сказал ей муж, устраиваясь удобнее. «Ты только, — он посмотрел на Шарлотту, и та увидела смех в его темных глазах, — тише, а то миссис Бенджамин будет завидовать на своем вдовьем ложе.

Если она выживет, кстати, и, — он помедлил, — не заболеет и не понесет — надо будет потом ее этому месье Пьеру попробовать подложить. Все же приличная дама, может, он и польстится. И хорошенькая».

— Красивей меня? — озабоченно спросила Шарлотта.

— Красивей тебя нет никого, — успокоил ее муж. «И куда это ты собралась свечи задувать?» — остановил он жену. «Нет уж, дорогая, дай мне налюбоваться на тебя, как следует».

— Ну дорогая, с Богом, — Шарлотта перекрестила Марту. «Меховые одеяла взяли?».

— Конечно, — улыбнулась та. «И жаровен достаточно, не замерзнем. Спасибо за охрану, ваша светлость, — она поклонилась Вильгельму.

— Моя дорогая миссис Бенджамин, — сказал он радушно, — ну разве мог бы я отпустить вас одну с детьми? Дороги нынче не самые безопасные. Езжайте и возвращайтесь быстрее, мы вас будем ждать в Дельфте».

— Дети, садитесь в карету, — крикнула Марта, — только отряхнитесь вначале, незачем снег туда тащить.

Тяжелый возок, сопровождаемый конным конвоем, выкатился со двора замка.

— Пора и нам собираться, милая — Вильгельм потянулся. «Уже домой хочется, на север».

Дорога Тюрнхаут-Антверпен

— Тео, — брат закатил глаза, — ну ты хотя бы запоминай — какие карты я уже выложил. Ноты можешь запомнить с первого раза, а это — нет?

— А тебе, зато медведь на ухо наступил, — ехидно сказала девочка, и намотала на палец прядь шелковистых, темных волос. «Мама, мы скоро приедем?».

— Скоро, — отозвалась Марта, не отрываясь от «Les six livres de la Republique» Жана Бодена, которую ей одолжил штатгальтер со словами: «Он хоть и католик, но мыслящий человек».

— Когда скоро? — Теодор зевнул и уставился в маленькое, забранное решеткой окно. «Мама, а в Лондоне так же холодно?».

— Скоро — значит скоро, — вздохнула мать. «Нет, это просто зима суровая выдалась, мой дорогой. Лондон же на острове, со всех сторон окружен морем, там теплее».

— А когда мы в Лондон? — спросила Тео. «И где мы там будем жить?».

— В Сити, у нас там собственный дом теперь есть, — улыбнулась Марта. «Как раз в начале лета и поедем, в июне».

— И больше никуда уже? — мальчик стал тасовать карты. «Хотел бы я на Тауэр посмотреть!» — мечтательно сказал он.

— Ну, если и поедем на континент, то ненадолго, дорогие мои, — Марта отложила книгу. «С вами поиграть можно?».

— Мама, — серьезно сказал Теодор, — с тобой — только на интерес, а то я тебе уже фунт конфет должен».

— Вот вырастешь, — мать нежно привлекла его к себе и потерлась носом о мягкие кудри, «станешь знаменитым архитектором, и будешь кормить меня сладостями».

— И меня! — Тео прижалась к матери с другого бока.

— Тебя пусть муж кормит — Марта потискала дочь. «Господи, — подумала женщина, — вот думаешь — еще ребенок, а уже грудь растет. Скоро и крови могут прийти, года через два или три. Да и на вид — совсем взрослая девушка».

— Я тасую, — заявил Теодор. «А то у тебя, мама, за руками — не уследить».

— Пошли, — поднялся низкий, коренастый мужчина. «Еще дерево срубить надо, чтобы дорогу перегородить».

— Да зачем? — лениво зевнул кто-то из его отряда. «Сказали же — охрана разбежится, как выстрелы услышит. Будем подходить, пальнем пару раз, и все».

— Все равно, — глава лесных гезов помолчал. «Ходят слухи, что не мы одни на эту карету охотимся, Кривого Франсуа, — он кивнул на запад, в сторону заката, — в Генте видели на днях.

Гулял, и широко гулял, сразу видно, заказ получил».

— Да что там за баба такая, — усмехнулся один из гезов, — промеж ног золото у нее, что ли?

— А вот и попробуем, — мужчина зевнул. «Только если кто с испанской болезнью — вперед здоровых мужиков и не суйтесь, даже, голову отрублю. Ну, нечего медлить, трогаемся, — он шагнул через порог хижины и уперся в холодный взгляд синих глаз.

— Я от штатгальтера, — сказал красивый, изысканно одетый мужчина, держа руку на шпаге.

«Петер ван ден Рааф, к вашим услугам».

— Еще столичных штучек нам тут не хватало, — буркнул глава гезов. «Сами справимся».

— А ну тихо! — властно прикрикнул посланец Вильгельма. «Вам что сказали — женщину не трогать, сделать вид, что атакуете, и ждать де ла Марка. Ну так и подождем, — он усмехнулся краем губ, — вместе».

— А вот я сейчас тебе башку топором расколю, — раздался голос сзади. Красавец, даже не моргнув, обернулся, и выстрелил.

Нападавший выронил топор и схватился за ухо — половины его уже не было, из оставшейся на утоптанный снег хлестала кровь.

— В следующий раз это будет глаз, — предупредил мужчина. «Ну, — он отряхнул руки от пороха, — вы, кажется, собирались куда-то, господа гезы?»

— Извини, что я тебя так использую, — вздохнул Джон, — просто не хочется, чтобы зря пострадала невинная женщина. Тем более там дети, двое.

— Зачем ты вообще позволил Вильгельму это делать? — хмуро спросил Петя, поворачивая над костром птицу.

— Ты вот, мой дорогой, не работаешь со штатгальтером, и скажи спасибо, — Джон отхлебнул водки и сказал: «Грушей пахнет».

— Это от щедрот Католической Лиги и лично герцога Гиза, подарок прислали. — Петя наклонился к птице, ощущая запах дыма, и вдруг вспомнил того рябчика, что Марфа жарила под Чердынью.

Он заставил себя глубоко вздохнуть, — чуть закололо, как иногда это бывало, где-то слева.

— Так вот, — Джон отпил еще, — с ним спорить — бесполезно. Да еще эта Шарлотта, шипит ему в ухо беспрестанно, а он — слушает.

Де ла Марк, скажу тебе честно, нам тоже очень мешает, а он недоверчив, — совсем как ты, — разведчик усмехнулся, — и наемных убийц к нему посылать — бесполезно. Опять же, я хочу тот самый ларец, из которого ты мне приносишь такие интересные письма, перевезти из Мон-Сен-Мартена в Лондон. Там безопаснее.

— Это точно, — Петя отрезал кинжалом кусок хлеба, и, положив на него крыло, сказал: «А штатгальтер разве не приказал гезам ее не трогать? Держи. Не сыровато?».

— Отлично пропеклось, — сказал Джон. «Сразу видно, у Джованни учился. Клянется, что сказал, но, друг мой Корнель, сам знаешь — тут, в Нижних Землях, можно доверять только самому себе и то, — с опаской».

Мужчины расхохотались.

— Так что присмотри за этой швалью, ладно? — попросил Джон.

— А что там за дама-то? — поинтересовался Петя, и потянулся еще за одним куском птицы.

— Очень милая, тебе понравится, — Джон вдруг улыбнулся — широко.

Карета замедлила движение и внезапно встала.

— Сидите тихо! — шикнула Марта на детей и высунула голову в окно. «Что там такое?» — спросила она у капитана охраны.

— Упавшее дерево, мадам, — тот улыбнулся. «Не волнуйтесь, сейчас уберут».

— Мама! — раздался сзади голос Тео. «Что случилось?»

— Ничего, я сказала — тихо! — Марта накинула шубку и, нащупав под платьем кинжал, соскочила на подножку кареты, стоящей на узкой, едва наезженной дороге.

Она оглянулась — вокруг был только лес, — заснеженный, молчаливый. Невысокие сугробы играли золотом в лучах заходящего солнца. Марта натянула перчатки — пальцы стыли на морозе, и вдруг услышала справа выстрелы.

Солдаты, будто по сигналу, пришпорили лошадей, развернулись, и, оставив карету, поскакали в лес.

Марта шепотом выругалась, и, сойдя с подножки, увидела, что возница, оскальзываясь на снегу, распрягает лошадь.

— Пистолет и шпагу, — сказала она тихо, уперев ему в спину кинжал. «Иначе ты живым отсюда не уйдешь».

— Это гезы, — пробормотал мужчина, — они нас всех убьют. Солдаты сбежали, что за дерьмо!

— Скорее я тебя убью, — пообещала Марта и нажала на кинжал.

— Я тебя защищать не буду, мне своя жизнь дорога, — возница протянул через плечо оружие.

— И не надо, — спокойно сказала Марта, и протянув руку, перерезала запутавшуюся уздечку.

Лошадь заржала, прянула, и, вырвавшись, перескочив через дерево, скрылась из виду.

Возница побежал за ней.

Женщина прислушалась — выстрелов больше не слышно не было, но где-то вдали, с обеих сторон дороги, раздавался шум.

— Мама, — Теодор вдруг оказался рядом с ней, — что такое?

— Шапку надень, холодно, — Марта, расстегнув шубку, засунула пистолет в вырез платья. Она взвесила на руке шпагу и вдруг ощутила под ногами деревянные полы конюшни в старой подмосковной усадьбе.

— Хорошо, — одобрительно сказал батюшка. «Ты хоть и маленькая, но руки у тебя сильные — меч у тебя сложно будет выбить. Только помни — с короткой саблей тебе легче будет, у тебя все же замах небольшой, если с кем рослым будешь драться — измотай его сначала, покрутись, а потом — бей в живот.

— Ну, посмотрим, — Марта подняла голову. «Вы в карете оба сидите, — сказала она, поворачиваясь к сыну, — и чтобы носа не высовывали».

— Дай мне кинжал — угрюмо сказал мальчик. «Там Тео, я ее должен защищать».

— Марш в карету, — приказала ему мать.

— Тихо, — де ла Марк махнул рукой и маленький отряд, ехавший на юг, остановился. «Что там за шум впереди?» — Виллем нахмурился.

— Вроде выстрелы, — сказал его помощник. «Или нет? Сейчас не слышно уже».

— Все равно, — мужчина обернулся, — осторожней. Оружие к бою!

Одинокий всадник выехал на дорогу слева, и, соскочив с лошади, обнажил шпагу.

— Милая мадам, — улыбнулся он, — у вас, кажется, заминка? Могу помочь.

— Не приближайтесь, — Марта подняла клинок. «У нас все в порядке».

— Да неужели? — человек вразвалку, небрежно, подошел ближе, и, наклонившись, поворошил перерезанную упряжь, что лежала на снегу.

Когда он распрямился, Марта увидела взведенный, нацеленный ей в лоб пистолет.

— Теодор, что там? — сестра забилась в угол кареты.

— Пока ничего, — мальчик взял ее руку в свои и подышал на пальцы, чтобы согреть. «Не бойся, Тео, я с тобой».

Девочка вдруг расплакалась: «А если с мамой что-то случится! Почему мы тут сидим, надо бежать!»

— Нельзя бежать — голубые глаза ребенка осветились огнем. «С поля боя не бегают, Тео.

Если с мамой что-то случится, — Теодор вдруг сглотнул, но, справившись с собой, продолжил, — я тебя буду защищать».

В стенку кареты вонзился топор.

Мужчина даже не успел взвести курок — Марта, по-кошачьи легко наклонившись вперед, вонзила шпагу ему в живот.

— Сучка! — выплюнул тот, прижав руку к ране, и выронил пистолет. Оружие, покрутившись на растоптанном снегу, застыло.

— Мама! — раздался отчаянный детский крик, и Теодор, соскочив с подножки, прокатился по снегу и схватил пистолет. «Мама, там Тео!».

Нападавший упал на колени, и Марта, вспомнив, как делал это батюшка с волками на охоте, обнажив кинжал, из всей силы хлестнула лезвием по горлу мужчины. Тот захрипел.

Одноглазый мужчина, расколовший стенку кареты, легко поднял на руки кусающуюся девочку. Та замотала головой и заколотила руками по его груди. «Нет!» — крикнула Тео.

«Нет!».

— Мама! — Марта почувствовала, как Теодор дергает ее за подол. «Мама, он забрал Тео!».

— Положи пистолет, — сказала она сыну и выпрямилась. Платье ее промокло от крови, фонтаном брызнувшей из перерезанного горла.

— А ты, — она подняла шпагу, — оставь мою дочь.

Одноглазый мужчина стал отступать к лошади. Он прикрывался Тео — та отчаянно рыдала.

Теодор прицелился и выстрелил.

Гёз пригнулся, и, вскочив на лошадь, удерживая девочку, подхлестнул коня. Марта рванулась за ним, но, поскользнувшись на растекшейся крови, упала.

Сын отбросил пистолет и попытался поднять ее. «Ничего», — сказала Марта, «я сама, милый».

— Он увез Тео, — мальчик кусал губу, пытаясь не расплакаться. «Мама, он увез Тео».

— Мы ее найдем, — сказала Марта, и попыталась встать на ноги. Щиколотка, — та, которая она растянула еще в Стамбуле, — болела. Она оперлась на плечо сына, держа левую ногу на весу, и сказала: «Нам нужна лошадь, Теодор».

Мальчик растерянно оглянулся вокруг и вдруг сказал: «Мама, всадники!»

— Встань за меня, — приказала Марта, защищая мальчика своим телом.

Высокий, широкоплечий мужчина спешился поодаль, и, подняв руки, пошел к Марте. Та прицелилась.

— Мадам, — сказал он, — я не причиню вам зла, клянусь. Меня зовут Виллем де ла Марк, я еду в свой замок, здесь, неподалеку. Вам нужна помощь, как я вижу».

— Мне нужна лошадь, — зло ответила Марта, не опуская оружия. «И если вы подойдете ближе, я буду стрелять».

— Рискну, — мужчина вздохнул, и сделал шаг вперед.

— Видите, господин хороший, — обернулся глава лесных гезов к Пете, — даже и нападать не пришлось. Кривой Франсуа — вон, тело его валяется, — был там первым. А сейчас и адмирал Виллем появился.

Отряд остановился на холме поодаль, откуда, хорошо была видна дорога. Петя прищурился и пробормотал: «Говорили про двоих детей, в карете, что ли, второй прячется?»

Дама стояла спиной, и было видно только то, что она — маленького роста и стройная.

— Вы, конечно, можете тут хоть до ночи мерзнуть, — сплюнул гез, — а нам золото руки жжет, погулять хочется. Счастливо оставаться, штатгальтеру мой поклон.

«Не надо, чтобы де ла Марк меня тут видел, — подумал Петя. «С дамой вроде все в порядке, никто ее не насилует и не убивает, дети целы. Поеду в Гент, только не буду на большую дорогу соваться — мало ли что».

Он пришпорил коня и стал спускаться в лес.

— Вам надо перевязать ногу, — де ла Марк опустился на колени.

— Не трогайте меня, — Марта все еще держала пистолет на весу. Запястье стало ныть.

— Дай мне кинжал, — вдруг попросил Теодор сзади. «Если что, я тебя ударю в горло, — сказал мальчик дела Марку, — и ты умрешь. Вон как этот», — ребенок показал на труп.

— Хорошо, — серьезно ответил Виллем. «Как тебе будет угодно. Это ты его убил?».

— Нет, — Теодор внезапно покраснел, — это мама. Я стрелял, но промахнулся».

— Все равно молодец, — де ла Марк встал.

У вас вывих, — он посмотрел на Марту. «Вам надо быть в покое».

— Сначала мне надо найти дочь! — закричала на него Марта. «Ее украли!»

— Вы видели, кто? — спросил Виллем.

— Он был одноглазый — хмуро сказал Теодор. «Я его застрелю».

— Тебе сколько лет? — внимательно взглянул на него де ла Марк. «Восемь?»

— Да какая разница! — вдруг, грубо, сказал мальчик.

— Теодор! — одернула его мать. «Ему еще нет пяти, а моей дочери, Тео, — которую похитили, — скоро будет десять.

— Кривой Франсуа, — задумался адмирал. «Есть у нас тут один такой, веревка по нему давно плачет. Вот что, мадам, — решительно повернулся он к Марте, — я сейчас отправлю своих людей по округе — может, кто, что и видел из крестьян, а сам повезу вас и сына в Мон-Сен-Мартен. Это мой замок, — объяснил он.

— Я должна найти дочь, — устало ответила Марта, ежась под легким снегом.

— Найдем, — сказал Виллем, помогая ей сесть в седло. Она оперлась о плечо мужчины, стараясь не разрыдаться.

Де ла Марк посадил Теодора впереди себя, и сказал: «Ваши вещи из кареты привезут чуть позже, хорошо? Вам же надо, — он кивнул на окровавленное платье, — переодеться».

— Меня зовут мадам Бенджамин, — сказала Марта, глядя на заходящее солнце.

— Рад знакомству, мадам — чуть поклонился адмирал.

Тео вздрагивала, измучившись от холода и слез. Снег перешел в метель, стемнело, а они все ехали куда-то вдаль.

— Куда вы меня везете, месье? — робко спросила девочка.

— Заткнись, — пробормотал мужчина и выругался.

Тео прислушалась — сзади был слышен стук копыт.

«Мама!» — подумала она с надеждой.

Мама всегда была рядом — Тео даже не могла себе представить жизни без нее. У нее были ласковые руки и самое красивое на свете лицо — Тео, рассматривая себя, иногда жалела, что она сама такая смуглая и темноволосая — ей хотелось быть белокожей, как мама, с чуть заметными веснушками на щеках.

А еще Тео хотелось быть такой же смелой, как мама или брат — она пугалась звука выстрелов, и не любила держать в руках оружие. Даже красивый кинжал, с золотой фигуркой рыси, она сразу откладывала в сторону, а Теодор вечно клянчил его у мамы — поиграть.

Всадник, везущий Тео обернулся, и, едва успев ухмыльнуться, тут же обмяк в седле. Увидев, как растекается кровь по его лицу, Тео истошно завизжала. Лошадь, испугавшись, прянула, но тут же чья-то сильная рука схватила уздечку.

— Месье! — облегченно сказала Тео, увидев знакомое лицо, и тут же расплакалась. «Месье, меня похитили! Я хочу к маме!»

— Ну конечно, дорогая моя девочка, — мягко сказал дон Хуан, пересаживая Тео к себе, — видишь, я убил этого мерзавца. Все будет хорошо, не бойся, конечно, я отвезу тебя к твоей матушке. Тихо, — он погладил Тео по голове. «Ну не надо плакать, милая. Все закончилось».

Тео всхлипнула и плотнее прижалась к мужчине. От него пахло уютно, как иногда от Селима — немного порохом, немного лошадьми.

— Поспи, — сказал дон Хуан. «Мы скоро приедем».

Мон-Сен-Мартен

— Так вы тот самый адмирал де ла Марк? — Марта, наклонившись, держала завернутый в тряпку лед у перевязанной щиколотки.

Когда адмирал вправлял ей вывих, Теодор опять попросил кинжал, но Марта устало улыбнулась: «Месье де ла Марк не причинит мне вреда, милый, не бойся».

У него были сильные и умелые руки — Марта едва успела вскрикнуть, как боль утихла.

«Простите» — извинился мужчина.

— Ничего, — Марта посмотрела на прикорнувшего в кресле сына. «Он устал, надо бы его в постель отправить».

Адмирал налил ей вина и поднялся: «Я отнесу его, мадам. В вашей комнате немного холодно, вы уж простите, такой замок, — он обвел рукой зал, — не протопить весь, как не старайся. Но я велел принести жаровню и поставить рядом с кроватью, будет теплее».

— Спасибо, — Марта закуталась в меховое одеяло.

Виллем, взяв на руки Теодора — мальчик даже не проснулся, только зевнул, — вышел, а Марта, подняв голову, посмотрела вверх. Под сводами потолка трещали факелы. В зале только и было, что два старых, рассохшихся кресла, да прохудившийся ковер перед камином, где горело целое бревно.

В узких бойницах свистел ветер, задувая снег на пол, сложенный из грубых каменных плит.

Когда они поднимались на холм, к замку, Теодор восхищенно спросил: «Сколько ему лет?».

— Стенам — пятьсот, а башне — чуть поменьше — улыбнулся Виллем.

— И вы все это время здесь живете? — удивился мальчик.

— Поскольку мне всего тридцать пять, — серьезно ответил адмирал, — то нет. А вот мои предки — да.

— А можно будет потом его осмотреть? — попросил Теодор.

— Конечно, — огромные ворота стали медленно открываться. «Только, — предупредил его Виллем, — надо делать это вместе со мной. Жилая тут только башня — он показал на возвышающийся над ними круглый донжон, — а все остальное потихоньку разрушается».

— Надо отстроить! — Теодор дернул его за рукав.

Виллем аккуратно снял мальчика с лошади. «Такие большие замки уже не нужны, к счастью.

Мадам, — он повернулся к Марте, — простите, но мне придется нести вас на руках. Там лестница, вы по ней никак не пройдете».

— Ну что делать, — вздохнула Марта.

— Спит, — Виллем, вернувшись, сел напротив нее и выпил. «Я еще шкуру на кровать положил, она пыльная, конечно, но теплая. Это мой дед убил, тогда тут, в горах, еще медведи водились», — он рассмеялся и посмотрел на Марту.

— Вы не волнуйтесь, мадам, — вдруг сказал адмирал, — завтра утром вернутся мои люди, может быть, уже и с дочкой вашей. И да, — он улыбнулся, — я тот самый де ла Марк. А вы откуда обо мне знаете, мадам Бенджамин?

— Штатгальтер рассказывал, — Марта посмотрела на огонь, и ей вдруг захотелось расплакаться — от усталости и отчаяния. «Я подруга его жены».

— Мадам Шарлотты, — Виллем иронически улыбнулся. «Ну, а на дороге-то вы что делали?».

— Мне надо было в Антверпен, — безразлично ответила Марта. «Мы были в Тюрнхауте, на встрече с Хуаном Австрийским».

— А, так вы знаете двух моих злейших врагов, — зевнул адмирал. «Один выгнал меня из Голландии, другой — мечтает повесить или заколоть».

— За что вас так? — Марта чуть пошевелила лежащей на деревянной скамейке ногой. «Почти не болит».

— Прикладывайте, не ленитесь, — приказал де ла Марк. «Если все будет хорошо, через пару дней уже ходить сможете. А за что меня? — он помолчал. «У меня со штатгальтером разные взгляды на будущее Голландии, вот и все.

Хуана — того я сам рано или поздно убью, как и всех испанцев, что тут еще остались, а вот с Вильгельмом мы когда-то вместе воевали. Но, мадам, с тех пор наши пути разошлись — навсегда. Допивайте вино, — он поднялся.

— Почему? — удивилась Марта.

— У вас самой уже глаза закрываются, — мужчина помолчал. «Я велел к завтрашнему утру нагреть воды, — вам принесут в комнату. Женщин тут нет, — он вдруг покраснел, — так что, простите, помочь вам будет некому».

— Сама справлюсь, — коротко ответила Марта. «Спасибо вам. А Теодор?» — спохватилась она.

— Ну, если вы мне доверите своего сына, — Виллем рассмеялся, — я за ним присмотрю, пока он будет мыться.

— Доверю, конечно, — Марта протянула руки и вдруг спросила: «Вам не тяжело? Меня носить все время».

— Да вы и не весите ничего, мадам, — Виллем отворил дверь в большую, темную комнату, еле освещенную углями жаровни. Теодор, угревшись под шкурой, спокойно сопел на кровати.

— Она еще времен моего прапрадеда, — адмирал осторожно опустил Марту рядом с мальчиком. «Постарайтесь сильно не ворочаться, ужасно скрипит».

— Я сплю очень спокойно, — Марта вдруг спросила, прижимая к себе теплого, сонного мальчика: «Почему вы с нами возитесь, месье де ла Марк?».

— Ну, я все-таки рыцарь, мадам, это моя обязанность — защищать слабых людей, — удивленно ответил мужчина.

— Я не слабая, — обиженно сказала Марта.

— Даже самым сильным из нас иногда надо побыть слабыми, — он повернулся, уже на пороге, и тихо сказал: «Отдыхайте, мадам, доброй вам ночи».

Марта уткнулась носом в мягкие волосы сына, он пробормотал что-то, и женщина, уже засыпая, шепнула: «Все будет хорошо, милый».

Гент

— Его высочества пока нет в городе, — устало сказал Петя. «Если у вас денежный вопрос — это ко мне».

Сидевший перед ним человек чуть помялся. «Мне бы лично с его высочеством…»

— Ну, ждите тогда, — посоветовал Петя и углубился в свои расчеты.

— Я кондитер, — внезапно заявил человек.

— И? — Петя поднял бровь. «Зачем это вам нужен дон Хуан, у нас тут, — Петя рассмеялся, — сладости не в почете, у нас военный лагерь».

— Его высочество заказал десять фунтов конфет и пирожных, — обиженно сказал кондитер, — это уж вы сами разбирайтесь — для чего они вам тут.

— Счет давайте, — вздохнул Воронцов, и, пробежав глазами бумагу, заявил: «Дороговато что-то, месье».

— Пьер, не скупись, — дон Хуан стоял на пороге. На коротких, рыжеватых волосах таяли снежинки.

— Метель на улице, ни зги не видно, — полководец повернулся к торговцу. «Сейчас вам заплатят, и несите в мои покои, охрана вам покажет — куда. Пьер, ты все знаешь, — у нас есть приличное вино? Не эта кислятина, которую мы солдатам даем, а что-то достойное?»

Петя отсчитал серебро и поднялся.

— Из личных запасов, — сказал он, открывая шкаф. «Белое бордо. Трех бутылок хватит вам, ваше высочество?»

— Более чем, — усмехнулся дон Хуан. «Пьер, я счастлив», — восторженно сказал он. «Приходи ко мне обедать завтра вечером, я тебе покажу мою новую звезду — мадемуазель Тео. Она прекрасна, ты сам оценишь».

— А до этого времени вас не беспокоить? — понимающе улыбнулся Петя.

— Даже если под стенами Гента вдруг появится орда варваров, — Хуан подхватил вино. «Боже, Пьер, какая меня ждет ночь. И утро, и день. А потом опять ночь. Господи, — полководец поднял глаза к небу, — спасибо тебе».

Петя захлопнул дверь и ворчливо сказал: «Вскоре приедет разгневанная мамаша, которую успокоит только золото. А потом новая любовь понесет, и придется покупать дом и платить содержание — ей и ребенку. А у нас кошелек не бездонный, между прочим. Кстати, надо бы посмотреть, что там с отдачей займов».

Он посмотрел на открытый шкаф, где в темноте чуть поблескивали бутылки, и, разозлившись на себя, резко повернул ключ в дверце.

— Хватит, — Петя зажег еще свечей и, пролистав свои записи, покусал перо.

— Весной заберу дочку, — подумал он, а летом — женюсь. Ну не может быть, чтобы во всей Англии не нашлось одной милой, спокойной девушки. Женюсь, отправлю их в усадьбу, и пусть там сидят. Черт с ней, с любовью, пусть без нее, но хоть тоски такой не будет.

Наверное, — усмехнулся он.

— Ой, я так хорошо выспалась! — Тео, потянувшись, сладко зевнула. «Спасибо, ваше высочество! И тепло тут как!».

В маленькой комнате жарко горел камин. Дон Хуан присел на кровать и сказал: «Называй меня просто по имени, милая».

— Ну, вы же все-таки принц, — рассмеялась Тео. «Надо вежливо, матушка нас всегда так учит».

— Даже принцы отступают перед красотой, — улыбнулся мужчина. «Хочешь поесть?».

— Мне надо…, - Тео ужасно смутилась и отвернулась.

— Все найдешь вон там, — дон Хуан указал на дверь в углу комнаты. «А потом приходи, я для тебя сладостей заказал».

— Ой, — Тео поднялась, — спасибо вам большое, ваше высочество.

Мужчина рассмеялся. «Ну ладно, если настаиваешь на «высочестве», я спорить не буду».

Там было мыло, и ароматическая эссенция — как у матушки, — в красивом флаконе, и вода — только согретая, и шелковые салфетки.

— Прямо рай, — пробормотала девочка, и, оглянувшись на дверь, быстро поводила пробкой от флакона по шее. Запахло апельсиновым цветом. «Как в Италии», — мечтательно прошептала Тео.

— У вас очень вкусные пирожные — Тео облизнулась и спросила: «Можно еще одно?».

— Ну конечно, — дон Хуан подвинул ей серебряное блюдо. «Хочешь, поиграем во что-нибудь?

В карты, например, — предложил он.

— Я умею, — заявила Тео. «Меня матушка научила. Мой брат, правда, лучше играет — он более способный, у него с математикой хорошо».

— А у тебя, с чем хорошо? — улыбнулся Хуан Австрийский, тасуя колоду.

— С музыкой, — Тео взяла свои карты. «Если бы у вас здесь была лютня, я бы вам спела».

— Завтра будет, — пообещал мужчина. «Это очень простая игра. Проигравший что-то с себя снимает, например, — он помолчал, — чулок».

Девочка рассмеялась. «Я так скоро без платья останусь, я же говорила — я плохо играю».

Дон Хуан ничего не сказал, только посмотрел на нее — так, что Тео вся зарделась.

Ей было очень интересно — такое приключение! «Потом матушке все-все расскажу», — пообещала себе девочка.

Рядом с ней сейчас стоял большой серебряный кубок, и Тео попробовала, — матушка давала им вино, разбавленное водой, а здесь было крепкое — голова сразу же закружилась.

— Ну вот, я проиграла, — посмотрев на стол, весело сказала она. «Что снять?».

— Выбирай сама, — Хуан Австрийский усмехнулся.

— Туфельку — решила Тео и потянулась вниз.

— Подожди, — мужчина встал на колени перед ее креслом. «Позволь мне. Какая у тебя ножка крохотная!» — он осторожно снял атласную туфлю, и, проведя, пальцами по щиколотке, прижался к ней губами.

— Месье, — потрясенно сказала Тео, — что вы делаете!

— Целую тебя, счастье мое, — поднял он глаза. Тео почувствовала, как его губы двинулись вверх — к пока еще прикрытому платьем колену.

— Меня нельзя целовать, ваше высочество, — Тео вжалась в кресло, — я еще маленькая!

— Ну, даже маленькие девочки когда-то становятся взрослыми женщинами, — усмехнулся дон Хуан. «Такими женщинами, которых можно целовать в губы. Ты когда-нибудь это делала?».

— Нет, — Тео покраснела. «Мориц один раз поцеловал меня в щеку, когда мы играли, и все».

— Тебе понравилось? — мужчина положил руку на ее колено, и девочка вздрогнула. «Не бойся, — нежно сказал он.

— Да, — вздохнула Тео. «Только это было очень быстро».

— Ну, — улыбнулся Хуан Австрийский, — можно и медленно. Хочешь?

— В щеку? — Тео все не смотрела на него.

— В губы интереснее, — небрежно сказал дон Хуан. «В конце концов, ты совсем взрослая девушка. Тебе ведь лет четырнадцать?»

— Мне только в марте будет десять, — Тео покачала головой. «Пожалуйста, месье, отпустите меня. Я хочу к маме!», — девочка вдруг расплакалась.

— Ну, давай один раз поцелуемся, — помедлил мужчина, — и поедем к маме. Хорошо?

Пожалуйста, — он так и стоял на коленях рядом с ее креслом.

— Один раз? — Тео всхлипнула.

— Ну конечно, — успокоил ее дон Хуан. «Мы ведь с тобой друзья, милая, правда?».

— Да, — Тео вздохнула, и, закрыв глаза, подставила ему щеку.

Мужчина привлек ее к себе и прижался к ее губам.

— Нет! — крикнула Тео. «Не надо! Прошу вас! — девочка попыталась его оттолкнуть, но дон Хуан легко взял ее на руки и опустил на кровать. «Тихо, тихо, — мягко сказал он, расстегивая ее платье, — тихо, сладкая моя девочка».

Тео старалась вывернуться, но мужчина был гораздо сильнее, и она обреченно зарыдала, услышав звук разрываемой на груди ткани.

Амстердам

Джон повертел в пальцах серо-зеленую, гладкую бусину, и хмыкнул: «Быстро растворяется?»

— Мгновенно. Смотрите — Давид потянулся за вином. «Нет ни пены, ни осадка — идеальное снадобье». Разведчик обвел глазами кабинет и, потянув носом, вдохнув резкий запах, наклонился над небольшой банкой.

— Если вы еще подышите этим, даже я вас не спасу, — насмешливо предупредил Кардозо.

— Гм, — Джон поразмыслил. «Интересная штучка. Только надо подумать, как ее применять. В большой комнате она ведь бесполезна».

— Да, — Давид положил бусину в конверт и запечатал его. «Однако можно добавлять это в благовония или свечной воск. Конечно, будет не так быстро, но финал, — врач усмехнулся, — останется неизменным».

— Спасибо, — Джон убрал яд и передал Кардозо тяжелый кошелек.

— Вот еще что, — Давид замялся, — я говорил с женой. Она тоже собирается в Новый Свет. Со мной, — добавил врач.

— Понятно, что не со мной, — разведчик наморщил лоб, и вдруг рассмеялся. «С другой стороны, дон Давид, так будет даже достоверней. Я вообще предпочитаю семейных агентов.

— С холостяками бывают ненужные, — он помолчал, — осложнения. Да и с теми, у кого жены не при них — тоже случаются», — нахмурился он.

— Я не собирался изменять жене, — сухо ответил Давид.

Джон вздохнул. «На словах, мой дорогой дон Кардозо, — никто не собирается, только вот на деле — почему-то это происходит сплошь и рядом. Ну что ж, хорошо — тем более, что я вас не в монахи там прочу, — он рассмеялся.

— Я, конечно, ни во что ее втягивать, не намерен, — Кардозо взглянул на разведчика. «Будет сидеть дома, так что не волнуйтесь».

— Ну, тогда пусть учит испанский — она же не знает его, как я понимаю? — поинтересовался Джон.

— Нет, откуда? — пожал плечами врач. «До Святой Земли она в Польше жила».

— Испанский, — повторил Джон. «И с католицизмом ее познакомьте — потому что в церковь-то ей ходить придется, как, впрочем, и вам.

И пожалуйста, дон Давид, я вам уже говорил об этом, и еще раз повторяю — осторожность, и еще раз осторожность. Инквизиция, — она и в Новом Свете инквизиция, они там тоже не дремлют. Я вас туда не для того посылаю, чтобы вы там на костер взошли».

Кардозо улыбнулся. «Да я и сам не хочу так свою жизнь заканчивать. У меня книга не дописана, — он похлопал по высокой стопке листов, — опять же, в Новом Свете — там и болезни другие, и флора совсем иная, чем здесь, у нас — надо будет все исследовать».

— Ну и хорошо, — разведчик поднялся и протянул ему руку. «Значит, в конце июня жду вас с женой в Плимуте. Поплывете вы окольным путем — до Канарских островов вас наше судно доставит, там сойдете на берег, и в Новый Свет уже на испанском галеоне отправитесь. Так безопасней».

— Спасибо, — ответил Кардозо. «И за семью — тоже спасибо. Хотя, — он вдруг усмехнулся, — вы этим прибавили работы моим родителям».

— Почему? — заинтересовался разведчик.

— Им надо быстро моих младших братьев женить — где им в Лондоне наших невест найдешь? — объяснил Кардозо. «Так что сейчас они только этим и заняты».

Выйдя из кабинета врача, Джон вдруг остановился на мосту через Амстель, и, подышав на пальцы, достал конверт.

Мой дорогой! — прочитал он, — «малыш растет и уже пополз. Следующей осенью, когда ты приедешь, маленький Джон, я думаю, уже будет ходить.

Глаза так и остались голубыми — спасибо твоей английской крови, а вот волосы, ты уж извини, темнеют — все же наш сын наполовину итальянец.

Зима у нас тоже холодная, я слышала, что во всей Европе так. Но мы все, же стараемся гулять каждый день, хоть и понемногу. Ты, пожалуйста, будь там осторожней — все-таки война. Когда ты в Лондоне, я за тебя меньше волнуюсь.

Приезжай быстрее, мы тебя ждем и любим, Обнимаю тебя, мой милый, Твоя Вероника

— И все равно ведь, упрямица, не согласится переехать, — подумал Джон, свернув письмо.

«Хотя, конечно, там она мне пока нужнее — пусть она и не работает больше, но знакомства-то у нее остались, и хорошие знакомства.

Конечно, сейчас мальчик маленький, могут и там посидеть, еще года два-три, а потом пусть отправляются в Англию. Мне тоже хочется хоть иногда возвращаться не в пустынный, пыльный дом, а в семью, и сына видеть хочется. Да и Веронику, — он вдруг усмехнулся, — тоже, и еще как».

— Ладно, — он вдохнул свежий, морозный воздух, и оглянулся по сторонам. «Где-то тут я видел аптекаря», — пробормотал Джон и прищурился.

— А, вон и вывеска. Ну что ж, — он убрал письмо и засунул руки в карманы, — еще одно дельце тут, в Амстердаме, — и пора навестить нашего друга штатгальтера, а то он меня заждался, думаю».

Мон-Сен-Мартен

— Знакомая пуля, — Виллем разогнулся, и, взяв у слуги салфетку, вытер руки. «Хорошо, что она не прошла навылет, а застряла в голове», — он посмотрел на тело.

— Где нашли? — спросил адмирал у главы своей охраны.

— Вот тут, в канаве валялся, — офицер развернул карту. «Если бы не конь его, что прискакал на крестьянский двор неподалеку, мы бы и не заметили труп — над ним сугроб уже намело. А так — больно уж лошадь у него приметная, в округе ее знают. Прочесали все поля окрестные и достали его из-под снега».

— Хоть Кривой Франсуа и разбойник был, — заметил адмирал, все еще вглядываясь в пулю, — однако и разбойникам положено христианское погребение. Вы там отвезите его на церковный двор ночью, — вот, — он отсчитал серебро, — положите кошелек рядом с телом.

«А раньше бы я приказал просто выбросить труп католика собакам, — Виллем усмехнулся, вертя в пальцах кусочек металла. «Умнею потихоньку, пора бы уже, к сорока-то годам.

Штатгальтер бы за меня порадовался. Однако я с мертвыми не воюю — я воюю с живыми».

Точно такую же пулю достали год назад у него из плеча — и пистолет, и владельца оружия Виллем знал очень хорошо.

— Для чего ему девочка? — нахмурился адмирал. «Из-за выкупа? Ерунда, денег у него сколько угодно. И откуда он вообще ее знает? Хотя нет, это понятно — у дона Хуана язык, как помело, это всем известно, он не преминул рассказать своему соратнику о переговорах в Тюрнхауте.

Нет — либо он все это подстроил, зная, что я буду проезжать по дороге, — для того, чтобы выманить меня на встречу и убить — но зачем?

Год назад он меня ранил, потому что это была стычка в лесу, и он просто не знал, кто перед ним. С тех пор мы несколько раз виделись — хотел бы, давно бы уже убил, он же стреляет очень метко.

— Остается только одно, — Виллем вдруг сжал пальцы — до боли, и отбросил пулю.

— Тогда действовать надо как можно быстрее — черт с ним, с риском, пойду сам, без охраны.

Вот же мерзавец, а по виду и не скажешь.

Только ей нельзя говорить, ни в коем случае, а вот кое-что другое, — адмирал вдруг улыбнулся, — это я ей скажу. И сегодня же, перед тем, как отправлюсь в Гент.

— Вот здесь, — показал Теодор Виллему, — здесь другая кладка.

— Правильно, — удивился адмирал, — а ты откуда знаешь?

Они стояли на стене замка, и Теодор ухмыльнулся: «Так видно же. Как тут красиво, — вдруг добавил он искренне. «Словно в Тоскане. А другая кладка — голубые глаза взглянули на Виллема, — это потому что замок атаковали?

— И много раз, — ответил де ла Марк. «А потом отстраивали заново».

— А вы умеете? Ну, атаковать? — спросил Теодор.

— Умею, — Виллем вдруг рассмеялся. «Я, дорогой мой, порты захватывал и крепости брал — такие, как эта».

— Я хочу быть воином, — мальчишка помрачнел. «Но и строить тоже хочу. Не знаю, что буду делать, когда вырасту. А можно, — он помолчал, — я сделаю рисунок замка? Я умею».

— Можно, конечно, — Виллем потрепал его по рыжим кудрям. «А ты бы шапку надел, Теодор — тут все же высоко, ветер вон какой холодный».

— Месье, — сказал мальчик, послушно вытаскивая шапку из-за пазухи, — а что будет с моей сестрой?

— С твоей сестрой, — ответил адмирал, положив ему руку на плечо, — все будет в порядке.

— Я вам верю, — серьезно проговорил Теодор и замолчал. Они так и стояли, глядя на запад, где уже начинало заходить солнце, — мужчина и мальчик.

— Вы знаете, мадам, — Виллем наклонился и подбросил дров в камин, — как звали моего прапрадеда?

— Нет, — она сбросила сапожки и, подобрав под себя ноги, укутала их меховым одеялом.

— Его звали «Арденнский вепрь», — мужчина посмотрел на Марту темными, как каштаны глазами. «Мы с вами сейчас как раз в этих горах, в Арденнах», — он обвел рукой вокруг себя.

«А «Вепрем» он стал, потому, что всегда добивался своего, — де ла Марк помолчал, — как и я».

— И чего вы сейчас хотите добиться? — устало сказала Марта.

— Чего? — Виллем прошелся по залу и вдруг прервался, посмотрев в бойницу. «Идите-ка сюда, мадам".

Она, прихрамывая, встала рядом.

Над заснеженными склонами, играл чудный, — брусничный, сиреневый, золотой закат. «Какой яркий», — тихо проговорила женщина.

— Так вот, мадам, — он чуть встряхнул русыми, вьющимися волосами, — я же вам говорил — я рыцарь. По рождению и по воспитанию. Моя семья живет здесь уже пять веков. А рыцари, — он улыбнулся, — должны защищать людей. Поэтому я добьюсь того, что дочь к вам вернется — живой и невредимой.

— Однако…, - он помолчал, — есть еще кое-что. Я сейчас еду за вашей девочкой, и хотел вам сказать это на прощанье.

— Что? — ее зеленые глаза казались сейчас совсем прозрачными — как морская вода.

— Я плохой рыцарь, — улыбнулся де ла Марк краем губ. «Я не должен был в вас влюбляться, раз вы под моей защитой, а вместо этого, — он прервался и взглянул ей в лицо — влюбился».

— Даже слушать вас не хочу! — вдруг закричала Марта. «Пока моя дочь в опасности, пока я не знаю, что с ней, я и думать ни о чем другом не собираюсь!»

— Вы очень красивы, когда гневаетесь, — спокойно заметил Виллем. «И вообще — очень красивы. Так вот, мадам, я клянусь привезти вашу дочь сюда. Не будь я де ла Марк».

— А если не привезете? — устало спросила Марта.

Виллем рассмеялся. «Обещаю. Потому что я очень хочу, чтобы моя любовь к вам, мадам, была бы вами разделена».

Гент

Дверь затрещала и соскочила с петель.

— Если ты дернешься, Хуан, — сказал стоящий на пороге мужчина, — я тебе голову прострелю.

Хоть ты и одолжил, у меня пистолет для своей маленькой прогулки по лесам, я нашел еще один. А ну поднимайся, быстро, — Корнель повел дулом в сторону стены.

Дон Хуан послушно встал.

Тео, сжавшись в комок, прикрылась подушкой.

— Меня зовут месье Пьер, — сказал красивый, невысокий мужчина, оглядывая комнату. Увидев разбросанные по столу карты и кубки с вином, он поднял бровь.

— Иди сюда, — он протянул руку девочке. Та помотала головой и разрыдалась.

Петя разозлился, и, взяв девчонку в охапку, не обращая внимания на ее слезы, вынес из комнаты.

— Так, — он открыл дверь своих покоев, — сиди тут. Я тебя закрою на ключ, — вот он, — Петя повертел им перед носом у девочки, — а ключ положу в карман. Вернусь, и поедем к твоей матушке».

— А если не вернетесь? — икнула она, и вытерла лицо рукавом.

— Не было еще такого, чтобы я не возвращался, — усмехнулся Петя. «Где твоя матушка, кстати?»

— Не знаю, — девчонка опять заплакала. «Мы ехали в Антверпен и меня похитили, на дороге».

— Час от часу не легче, — пробормотал Воронцов. «Вот тебе, — он порылся в ящике стола, — иглы и нитки. Платье свое зашей, я тебе ночью другой одежды не достану. Умеешь?

— Ага, — хлюпнула девочка.

— Прекрасно, — обрадовался Петя. «Заодно вот, — он махнул рукой в сторону шкафа, — где там дырки на одежде, или манжета отпоролась — тоже зашей. И вообще приберись тут, ладно?».

— Хорошо, — девчонка смахнула с лица слезы и, оживившись, спросила: «А метла есть у вас, месье?»

— В передней стоит. И не вздумай прыгать в окно — сварливо сказал Петя, — мне тебя матушке твоей надо привезти здоровой и невредимой».

— А мы скоро к ней поедем? — спросила она, вдевая нитку в иглу.

— Как только я выясню, где она — пообещал Петя.

Увидев его на пороге, дон Хуан вскочил из-за стола, опрокинув бокал.

— Пьер, клянусь, я не знал, что ей десять лет!

— Сколько? — побледнев, спросил Петя, и подумал: «Господи, как хорошо, что я засиделся над расчетами и остался тут. Как хорошо, что я услышал из-за его двери шум и решил проверить — что происходит».

— А ну пошли, — приказал он Хуану.

— Куда? — спросил полководец.

— Увидишь, — грубо сказал Петя, и повел дулом пистолета. «Пошли, а то я тебе мозги вышибу, ты меня знаешь, у меня рука не дрогнет».

Воду для лагеря брали из большой проруби на Шельде.

— Пьер, ты только не убивай меня, — вдруг сказал Хуан, когда они спустились на лед. Было очень холодно, в черном, высоком небе, еле виднелись звезды. Город спал. «Это больше не повторится», — пообещал полководец.

— Вот что, дорогой мой принц, — сказал Петя, приставив пистолет к его голове, — я для твоих нужд беру займы у банкиров. У приличных, семейных людей. У них дочери — ровесницы этой несчастной девочке, — он кивнул в сторону набережной. «Ты думаешь, мне хоть кто-то даст деньги, если пойдет слух, что ты изнасиловал ребенка?».

— Я ее пальцем не тронул, — пробормотал Хуан замерзшими губами. «Ты сам видел».

— Я видел рыдающую девчонку в разорванном платье, — жестко ответил Петя. «Мне хватило.

Либо ты прекращаешь эти свои, — Петя поморщился, — эскапады, либо я на тебя больше не работаю, Хуан. И учти — теперь я с тебя глаз не спущу, мне моя репутация тоже дорога».

— Такое не повторится, — испуганно прошептал Хуан.

— Очень хорошо, — спокойно сказал Петя, и выстрелил.

Виллем посмотрел на темные окна и заметил огонек свечи.

— Ну, хорошо, месье Пьер, — пробормотал он. «Посмотрим, спустишься ты, или нет. Если не спустишься, я просто взломаю дверь, и все тут».

Он подобрал камень, и, обернув вокруг него записку, кинул в окно. Стекло зазвенело и разбилось. Адмирал прижался к стене дома и подождал. Наверху было тихо — ни звука, ни шороха. Он достал шпагу и вдруг услышал чье-то дыхание — совсем рядом.

— Месье Виллем, — сказал Корнель, зажав рукой плечо, — оставьте свою привычку тыкать шпагой в каждого прохожего. Вам же четвертый десяток, пора бы и научиться хладнокровию.

И как это я вас издалека не заметил — вы же высокий, в отличие от меня.

— Мне надо быть осторожным, месье Корнель, я на вражеской земле, в отличие от вас, — грубо ответил адмирал. «Где ребенок?»

— А вам какое дело? — Корнель посмотрел на свои окна. «И зачем вы мне стекло разбили?

Это дорогая вещь, между прочим. Девочка у меня», — прибавил мужчина.

— Ах, ты мерзавец, — адмирал опять потянулся за шпагой. «Я тебе сейчас голову снесу. Если ты ее, хоть единым пальцем тронул…».

— Он хороший, не надо! — раздался детский голос сверху. «Он меня спас!»

Тео высунулась на улицу и сбросила к ногам мужчин камень, обернутый в записку.

— Холодно, — сказал Корнель. «Убери голову внутрь».

— И осторожней, не порежься, — добавил Виллем.

— Приглашаете меня на встречу, — хмыкнул месье Пьер, прочитав послание. «Ее мать у вас?»

— он кивнул на свои окна.

— Да, вместе с ее младшим братом. Я привез от них письмо, — адмирал, наконец, убрал клинок в ножны. «Это если вы мне не доверяете», — ядовито сказал он.

— Да отчего же, — Корнель вздохнул и посмотрел на испачканные кровью пальцы. «Как вы меня нашли?».

— Пуля из вашего пистолета, я ведь с ним уже знаком, — адмирал помолчал и добавил. «Мои люди разыскали труп того, кто ее похитил».

— Умно, — хмыкнул Корнель. «То-то я удивился, когда он у меня оружие одалживал — у него с десяток пистолетов, но вот вдруг отчего-то понадобился мой».

— Дон Хуан? — устало спросил Виллем.

Вместо ответа Петя вдруг усмехнулся: «Я ему устроил то, что он нескоро забудет».

Пуля пролетела над самым ухом полководца. Тот дернулся от страха, поскользнулся на льду, и, нелепо взмахнув руками, упал в полынью.

— Пьер! — крикнул он. «Пьер, я замерзну!».

— А мне какое дело, — зло ответил Корнель, и, повернувшись спиной к пытающемуся выбраться из проруби человеку, ушел с реки.

— Ну, ничего, — вдруг сказал Виллем, — я его еще убью. Его и вас.

— Слушайте, арденнский вепрь, — Петя вдруг разъярился, — забирайте ребенка, и чтобы духу вашего к утру в городе не было. Не рискуйте зазря, вам еще девочку к матери привезти надо.

— А вам надо перевязать руку, — Виллем посмотрел на рану. От промокшего в крови рукава на морозе шел пар. «Давайте я вам помогу. И деньги отдам, за стекло».

— Потом рассчитаемся, — Корнель поморщился от боли. «Привезете мне каких-нибудь завлекательных писем. А с рукой, — он помолчал, — пойдемте, только ребенку не надо этого видеть, испугается же».

— С ней все в порядке? — спросил адмирал, когда они шли по темной лестнице наверх.

— Да, — Корнель помолчал. «Я вовремя услышал крики».

— Если бы не она, — Виллем кивнул на дверь, — я бы сейчас пошел к вашему, — он выругался, — патрону, и прирезал бы его без всякого сожаления.

Петя, молча, пропустил адмирала вперед, в комнату.

— Да, это почерк матушки. И Теодора — Тео подняла зеленые глаза и посмотрела на адмирала. «Что с ними, месье?».

— Они в безопасности, у меня в Мон-Сен-Мартене, — улыбнулся Виллем. «Это замок, где я живу. У матушки твоей была нога вывихнута — она там, на дороге, упала, но сейчас уже все хорошо. Брат твой попросил разрешения нарисовать мою крепость. Еще сказал, что не знает — воином хочет быть или архитектором».

— Теодор все решить никак не может, да, — девочка вдруг посерьезнела: «Месье Пьер, у вас кровь! Надо же перевязать!».

— Ты можешь мне помочь, Тео? Не побоишься? — спросил ее Виллем, засучив рукава.

— Я теперь ничего не боюсь, — девочка откинула голову назад, и адмирал увидел, как засверкали ее глаза. «Вроде и не похожа на мать, а стать — та же», — подумал он и вслух попросил: «Ну, тогда принеси мне воды, ладно?».

— А я у вас убралась, месье Пьер, как вы и просили, — сказала Тео, глядя на то, как адмирал перевязывает рану. «Вам больно?» — озабоченно спросила она.

— Не очень, — Петя закрыл глаза и подумал, что, как только адмирал увезет девочку, он ляжет в постель и будет спать — долго и без снов. «Спасибо», — прибавил он, улыбнувшись. «А то я один живу, служанка приходит, конечно, но редко».

— И одежду привела в порядок, какую успела, — девочка помолчала и вдруг, решительно, сказала: «Вам жениться надо, тогда жена за вами будет ухаживать».

— Вот летом и женюсь, — Петя протянул здоровую руку и отпил немного вина.

— Все, — адмирал разогнулся, — через пару дней сходите к хирургу, поменяете повязку, а так все хорошо, рана неглубокая».

— Месье Пьер, — Тео вдруг покраснела, — а что с вашими пальцами случилось? — она кивнула на его левую кисть.

— Кинжалом отрезал, отморожены были, — Петя чуть подвигал рукой — раны почти не чувствовалось.

— Сами? — ахнула Тео. «Какой вы смелый!»

— Езжайте, — Петя встал и глубоко, неудержимо зевнул. «Светает уже. Вы же сюда, наверное, один явились, адмирал?» — усмехнулся он.

— Откуда вы знаете? — удивился Виллем.

— Не станете вы других людей под удар подставлять, если сами можете справиться, — Петя взглянул на Виллема. «А, поскольку вы без охраны, я бы вам советовал уносить отсюда ноги, и быстрее».

— Спасибо вам, — смутившись, сказала Тео и присела.

— Ты за ним следи по дороге, — ворчливо посоветовал ей Петя, кивая на Виллема. «Если надо будет еще кого-нибудь спасать — пусть сначала тебя к матушке отвезет».

— Увидимся, адмирал, — Корнель подал де ла Марку руку и тот ее пожал. «Хорошо, что вы вмешались», — сказал Виллем, глядя ему в глаза.

— Я хоть и воплощение дьявола, а также иезуит, — вздохнул Петя, — но все же человек, месье де ла Марк».

— А кто такие иезуиты? — заинтересовалась Тео.

— Вот он — Петя кивнул на адмирала, — тебе по дороге расскажет.

Он высунулся в разбитое окно. Над низкими берегами Шельды вставал еще робкий, еле заметный рассвет. Когда белый конь адмирала слился с заснеженной равниной на том берегу реки, Петя вытянулся на кровати и прошептал: «Господи, сделай так, чтобы меня никто не будил — хотя бы пару часов».

Он завернулся в плащ, — камин потух, в комнате было холодно, по полу гулял ветер, — и через несколько мгновений уже крепко спал.

Мон-Сен-Мартен

— Смотри, мама, — сказал Теодор, заканчивая рисунок, — вот как надо отстроить этот замок.

Чтобы он стал совсем, красивым.

Марта подняла глаза от книги и ахнула — на каменной стене зала поднималась вверх сказочная крепость со многими башнями. Центральный донжон был шестигранным, увенчанным высоким шатром. Из бойниц виднелись пушки.

— Как ты думаешь, — озабоченно спросил Теодор, отряхивая руки от угля, — адмирал не рассердится, что у него тут теперь картина?

— Не рассердится, — усмехнулся Виллем, с порога, и отступил в сторону.

— Мама! — Тео бросилась к ней и Марта почувствовала, как увлажнились ее глаза. «Мама, не плачь», — серьезно сказала Тео. «Все хорошо».

— Сестричка, — Теодор тоже прижался к матери и обнял Тео одной рукой. «С тобой все в порядке?» — спросил мальчик.

— Конечно. Я по вам так скучала, так скучала, — девочка шмыгнула носом.

— Милые мои, — шепнула Марта и подняв глаза, улыбнулась: «Спасибо вам, месье де ла Марк».

— Я же обещал, мадам, — он вдруг посмотрел на стену и сказал: «Теодор, у меня есть старые планы этого замка — еще времен моего деда. Хочешь, найдем их? Только для этого надо будет порыться в библиотеке. Поможешь мне? — адмирал протянул руку, и Теодор восхищенно сказал: «Конечно, месье!»

— Можешь называть меня Виллемом, — улыбнулся мужчина, и они вышли.

Марта погладила темные локоны дочери и обняла ее — сильно.

— Мама, — Тео помолчала, — а почему есть плохие люди? То есть, — поправилась девочка, — сначала они кажутся хорошими, а потом — понимаешь, что плохие, — она глубоко вздохнула.

— Так Господь учит нас осторожности, — Марта нежно поцеловала дочь.

— Получается, что никому нельзя доверять? — зеленые глаза наполнились слезами. «Я не хочу, не хочу так жить!»

— Можно, конечно, — Марта все не отрывала губ от виска дочери. «Вот месье Виллем хотя бы — ему же и я доверяю, и ты».

— Он очень добрый, — горячо сказала девочка. «Вот если бы у меня был такой отец! И с ним интересно — мы, когда из Гента ехали, он мне рассказывал про свою семью — его предки освобождали Святую Землю от неверных. И месье Пьер — тот, кто меня в Генте спас — тоже замечательный. А дон Хуан…», — девочка вдруг глубоко, горько разрыдалась.

— Не надо, милая, — мать прижала ее к себе. «Все закончилось, и больше такого не случится».

— Научи меня, как бить кинжалом, — Тео уткнулась мокрым от слез лицом в плечо матери.

«Если бы у меня был нож, я бы ему ткнула прямо в глаз. И он бы умер, — мстительно добавила девочка.

— Научу, — пообещала Марта. «Меня тоже, — она вдруг помедлила, — отец мой научил, я еще помладше тебя была. Давай я попрошу воды согреть, и помою тебя, хочешь? — она прижалась щекой к мягким волосам девочки.

— И спинку потрешь? — спросила Тео, все еще глотая слезы.

— Конечно, и косы заплету, — улыбнулась мать. «Наша поклажа здесь, так что переоденешься во все чистое».

— А можно с тобой сегодня поспать? — Тео взяла ее руку и стала перебирать пальцы.

— Никак иначе не получится, — рассмеялась мать. «Тут одна кровать для всех нас — адмирал нам ее уступил. И на ней медвежья шкура».

Тео широко раскрыла глаза. «Месье Виллем убил медведя?»

— Его дед, — Марта улыбнулась. «С тех пор они тут не водятся».

— А я рану помогала перевязывать, и совсем не испугалась, — заявила Тео.

— Что за рану? — мать нахмурилась.

— Сначала месье Виллем и месье Пьер поссорились, — объяснила девочка, — из-за меня, и адмирал ударил его шпагой. А потом я сказала, чтобы они помирились, и они послушались — гордо добавила она, и, помолчав, спросила: «А когда люди женятся — они живут вместе?».

— Большей частью да, — улыбнулась Марта.

— Вот, я сказала месье Пьеру, что ему надо жениться — тогда у него дома будет чисто и уютно, потому что жена будет за ним ухаживать, — девочка зевнула, и поерзав на коленях у матери, сказала: «Ой, как спать-то хочется!»

Теодор стряхнул рукавом пыль с большого листа бумаги, всмотрелся в него, и присвистнул:

«Эге, месье, какие у вас тут подвалы огромные! Можно туда сходить?»

Виллем отложил какую-то рукопись и вздохнул: «Там половина сводов уже обвалилась, Теодор, но давай я тебя туда проведу — хотя предупреждаю, кроме крыс, там ничего нет».

— Я крыс не боюсь, — небрежно сказал мальчик. «Я вообще ничего не боюсь».

— И очень плохо, — отозвался адмирал. «Ничего не боятся только дураки».

— А умные люди? — мальчик задумался. «А, я понял. Боятся, но справляются с этим. Я на самом деле, — он вздохнул, и отвернулся, глядя на свечу, — тоже боюсь. А вы, — он помолчал, — когда за Тео ездили, боялись?»

— Боялся, конечно, — ответил Виллем. «Но настоящий мужчина — он всегда выполняет свои обещания. А я обещал твоей матери, что привезу Тео живой и здоровой. Значит, я должен был умереть, но сделать это — вот и все. А ты чего боишься? — мягко спросил адмирал.

Теодор все не поворачивался.

— Я боюсь, что у нас никогда не будет отца, — вдруг сказал он. «А я бы так хотел, чтобы был.

Но я справляюсь, да, как вы говорите. Просто иногда, — мальчик вдруг дернул плечом, — тяжело».

Виллем положил руку на голову мальчика и, помолчав, сказал: «Бывает, Теодор, даже самые сильные люди нуждаются в поддержке. И тогда не стыдно ее попросить. Но если ты видишь, что человеку трудно — надо самому предложить ему помощь».

— Как вы нам на дороге? — поднял глаза ребенок.

— Ну, — Виллем ласково рассмеялся, — о таком вообще говорить нечего, Теодор. Мужчина, рыцарь — он всегда должен заботиться о тех, кто в беде. Пошли, — посмотрел он на мальчика, — ты уже спать хочешь, наверное.

— А вы знаете сказки? — поинтересовался Теодор и покраснел. «Ну, такие, где рыцари и драконы. Я не маленький, конечно… — он совсем залился краской.

— Не маленький, — серьезно согласился мужчина. «Но я сам такие истории люблю, мне их дед рассказывал, вот здесь же, в этом кресле. Хочешь послушать?».

Теодор кивнул и подвинулся ближе.

— Да ты залезай ко мне на колени, — сказал адмирал. «Пол тут каменный, холодный, простудишься — мне твоя матушка голову с плеч снесет».

— Она может, — кивнул мальчик и, удобно устроившись в кресле, вздохнул: «Хорошо как!

Только две сказки, ладно?».

— Две так две, — улыбнулся Виллем.

— Теодор задремал уже, — сказал адмирал, входя в зал. «Я его отнес к сестре».

— Спасибо, — сказала Марта. «Ночь, какая морозная», — она поежилась, стоя у бойницы, — звезд на небе много. Хорошо, что вы до заката вернулись».

— Хотите? — Виллем налил себе вина и протянул ей бокал.

Она приняла, и, помолчав, сказала: «Я не знаю, как мне вас благодарить, месье де ла Марк».

— Никак не надо, мадам, — он выпил и подошел к соседней бойнице. «Это мой долг, вот и все.

И, правда, зябко, идите к детям, у них там тепло».

— Вы нам отдали свою кровать, — вдруг проговорила женщина. «А вы сами, где спите?».

— Тут, — Виллем показал на кресло.

— Мне надо вас поцеловать, — решительно заявила Марта, подойдя к нему. Он вдохнул запах жасмина, и ответил, глядя на освещенные луной склоны:

— Мадам, я не хочу, чтобы вы меня целовали из чувства благодарности.

— Я не из него, — неловко сказала Марта.

— Неправда, — ответил Виллем, не поворачиваясь.

— Ты вот что, — очень спокойно произнесла женщина, — ты, что сейчас со мной делаешь? Ты хотел, чтобы я тебя полюбила? Я полюбила, Виллем. Так зачем ты меня отталкиваешь?

— Я ошибся, — адмирал, наконец, посмотрел на нее, и Марта увидела, как его глаза чуть поблескивают — будто от слез.

— Хорошо, — спокойно сказала женщина. «Тогда завтра утром мы уедем. Я заплачу, — она усмехнулась, — охране, месье де ла Марк, так что можете не беспокоиться — до Дельфта мы и сами доберемся. Спасибо за гостеприимство, — добавила она.

— Я тебе говорил, — еще спокойней ответил Виллем, — что не должен был в тебя влюбляться.

И еще раз повторяю — не должен был.

— Да кто ты такой, — вдруг закричала Марта, — чтобы решать — должен или не должен? Любовь нам Господь посылает, она есть дар великий, а ты своими руками его выбрасываешь, Виллем?

— Я не могу любить, не имею права, — измученно сказал де ла Марк.

— Я полгода провожу в море, меня могут убить — каждое мгновение, меня изгнали из родной страны, — как я могу кого-то еще за собой тащить во все это? — он обвел рукой зал. «Тем более тебя, — он помолчал, и подумал, что стоит невероятного труда не подойти к ней, — тебя и детей?».

Она шагнула к нему первой. В свете камина ее волосы были — будто старый металл копий и щитов.

— Вот что, — Марта подняла голову, — дорогой мой адмирал. Если уж я люблю мужчину — а тебя я люблю, — то я иду за ним до конца. До края земли.

— И не одна иду, нет, потому что мои дети — это часть меня. Так что хочешь — веди нас за собой, а не хочешь — давай прощаться, Виллем. Я все сказала, — она сжала губы, и адмирал, наклонившись, поцеловал ее прямо в эту упрямую, жесткую улыбку.

— Чего я хочу — так это с тобой обвенчаться, — сказал он, взяв ее лицо в ладони, и вдруг добавил:

— Ты пойми, Марта, я ведь никого не любил еще — никогда. Я всегда считал, что не могу, не должен, что мне этого нельзя. И тут ты, — он все еще смотрел ей в глаза, и Марта вдруг подумала, что только один человек до этого глядел на нее так же ласково.

— Да, Виллем, я — тут, и я тоже хочу обвенчаться, — улыбаясь, шепнула Марта.

— Но сначала, — он обнял ее — всю, и Марта вдруг почувствовала, как спокойно и тихо ей в этих руках, — я отвезу тебя в Дельфт и сдам штатгальтеру. А то еще он вздумает заявлять, что я тебя похитил и силой повел к алтарю. Привезу, встану на колено, и сделаю предложение — как положено, — адмирал усмехнулся.

— А тебе не опасно там появляться? — нахмурилась Марта. «Вильгельм же тебя изгнал из Голландии».

— Ну, я все-таки буду его гостем, не станет же он убивать меня под своей крышей. В Дельфте и поженимся, — Виллем взял ее руку и стал перебирать пальцы. «А потом вернемся сюда.

Или ты хочешь остаться на севере? — он стал целовать их — один за другим.

— Нет, — Марта прижалась к нему, и счастливо вздохнула: «Тут же твой дом, милый, а значит — и мой тоже».

— Моя дорогая мадам де ла Марк, — он вдруг рассмеялся. «Я-то думал — так и умру один, кто согласится жить с изгнанником и преступником?»

— Та, кто его любит, Виллем, — Марта встала на цыпочки и прижалась к его щеке. «Но ты ведь будешь воевать?».

— Буду, — он помрачнел. «Пока моя страна не станет свободна — окончательно и навсегда. И если для этого надо будет умереть — я умру».

— Послушай, — Марта опустилась на старый, еще времен крестоносцев, ковер, что лежал рядом с камином. Виллем сел рядом и привлек ее к себе.

— А вы с Вильгельмом — не можете никак договориться? Вы же оба голландцы, вам страна должна быть важнее личных раздоров. Ты прости, что я влезаю, — Марта смутилась, — но, раз мы с тобой венчаемся, то эта и моя страна тоже. И дети наши будут тут жить, — сказав это, женщина внезапно покраснела.

— Дети? — Виллем зарылся лицом в ее волосы и вдруг спросил: «Можно, я распущу?».

Марта кивнула головой и тихо сказала: «А ты не хочешь детей?».

Виллем вынул шпильку и кинул ее на ковер. «Детей?». Он вынул еще одну — медленно, и поцеловал упавшую на плечо женщины бронзовую прядь.

— Больше всего на свете я хочу увидеть, как ты кормишь нашего ребенка — тихо сказал он и вдруг закусил губу, сдерживая смех: «Черт, я с тобой еще на брачном ложе не был, а уже о детях мечтаю».

— Но ведь, — попыталась сказать Марта, но Виллем покачал головой: «Нет. Мужчина не должен так себя вести — никогда. Я не мальчик, — он улыбнулся, — потерплю, хотя, конечно, до Дельфта мы с тобой доберемся быстро, это я обещаю».

— Тогда я пока не буду говорить Тео и Теодору, там уже скажем, — Марта почувствовала, как он вынул еще одну шпильку из волос.

— Я так рад, что стану им отцом, — Виллем пропустил руки сквозь ее локоны. «Любой на моем месте гордился бы такой семьей. А с Вильгельмом — он вздохнул, — тут либо я, либо он — иначе не получится, любовь моя.

Марта устроилась в его руках, и они долго молчали, глядя на огонь в камине.

Она встала еще до рассвета, и, спустившись на двор замка, принесла на кухню несколько ведер ледяной, колодезной воды. Марта встала, уперев руки в бока, и, выпятив губу, осмотрела большие, пыльные очаги.

— Ну и грязь тут, — пробормотала женщина, разводя огонь под котлом. «Конечно, если полгода дома не жить, так оно и будет».

Когда вода согрелась, Марта отскребла длинный, деревянный стол, и, взяв в руки тесак, ушла в курятник.

— Потом надо хотя бы коз завести, — замесив тесто, она ловко потрошила куриц. «Коров тут держать — одни убытки, пастись им негде в лесу, а сено возить — расходов не оберешься.

Все же молоко детям нужно пока.

— И огород — места там много, и даже посажено кое-что, — в кладовой овощи лежат прошлогодние, — но надо побольше грядок вскопать. Ну, ничего, справлюсь», — она подхватила чугунную, трехногую жаровню, и установила ее над огнем.

Когда из печи потянуло свежим хлебом, Марта, наконец, разогнулась, и посмотрела на чисто вымытый пол. «Ну вот, — сказала она, — теперь не стыдно сюда заходить».

— Очень вкусно пахнет, — адмирал стоял на пороге. «И очень хочется есть».

— Когда вернемся, — сказала Марта, выпрямляясь, сдувая прядку волос с потного лба, — ох, я у тебя тут порядок наведу, мой дорогой Виллем. Все это, — она обвела рукой громадную кухню, — вычищу от пола до потолка. Все, за стол, зови детей, пожалуйста — попросила она.

— Подожди, — Виллем подошел ближе, и, — не успела Марта опомниться, — поцеловал ее. «У меня руки мокрые», — запротестовала женщина, подняв вверх ладони.

— Все равно, — он обнял ее и тихо сказал: «Господи, быстрей бы уже к алтарю. Как приедем в Дельфт, на следующий день и обвенчаемся, Марта, хорошо?».

Она кивнула и, прижавшись к Виллему, подняв вверх зеленые глаза, спросила: «А потом ты нас тут одних оставишь?».

— Ближе к весне, — да, - адмирал улыбнулся. «Но пока еще время есть — я с детьми позанимаюсь и верховой ездой, и шпагой, а Теодора уже можно стрелять учить — мальчик он крепкий, пистолет удержит».

— А мы с тобой до весны что будем делать? — лукаво спросила Марта.

— То, что принесет плоды осенью, — шепнул ей Виллем и они оба рассмеялись.

Дельфт

— А что это за шкатулка, месье Виллем? — спросил Теодор, позевывая, высунув голову в окошко кареты. «Которая тут стоит, у нас».

— Там документы, — отозвался адмирал.

— Важные? — поинтересовался мальчик.

— Очень, — Виллем поймал взгляд Марты и улыбнулся.

— А почему ты не можешь ее здесь оставить? — спросила женщина, глядя на то, как слуги грузят поклажу в карету. «Запер бы в комнате, и дело с концом».

— Там, моя дорогая Марта, столько всего интересного, — кивнул Виллем на шкатулку, — что я знаю с десяток человек, которые себе левую руку отрубят, чтобы ей завладеть.

«Например, Корнель», — добавил про себя адмирал.

— А если на карету нападут по дороге? Из-за этого? — нахмурилась женщина.

— Ну, — Виллем оглянулся, — детей рядом не было, — привлек к себе Марту и поцеловал, — у меня, милая, не самая хорошая репутация в Нижних Землях. Проще говоря, если бы я был один — тогда бы еще кто-то мог осмелиться меня атаковать, а с охраной — таких смельчаков не найдется, — он лениво улыбнулся.

— Дон Хуан меня приговорил к смерти, а штатгальтер — к вечному изгнанию, так что ты связала свою жизнь с преступником, имей в виду, — он, едва касаясь, провел губами по ее шее и Марта вздрогнула — если бы она могла, она бы сбросила шубку в снег — прямо здесь, во дворе, — легла на нее, а там — подумала женщина, — будь что будет.

— Но за Тео ты же один ездил, — сказала она, еле сдерживаясь.

— Ну да, — Виллем все еще обнимал ее за плечи, — там надо было быстро все сделать, и тихо.

А вообще — поскольку мне не составляет труда человека застрелить, или повесить — то меня, как бы это выразиться, — побаиваются, любовь моя. Даже штатгальтер.

Марта посмотрела на детей — оба крепко спали, накрывшись одеялами, убаюканные ровным ходом возка. Она улыбнулась, и, накинув шубку, открыв дверцу кареты, встала на подножку.

С вершины холма было хорошо видно укатанную, широкую дорогу. В лучах заходящего солнца снег играл золотом.

Всадник на белом коне, легко подхватив даму, что спустилась на подножку, усадил ее впереди себя на седло. Бронзовые волосы рассыпались по спине, и женщина, повернув голову, поцеловала мужчину. Он долго не отрывался от ее губ, а потом, обняв ее одной рукой, что-то сказал на ухо. Та рассмеялась и кивнула головой.

— Да, это она, — усмехнулся невысокий мужчина, что наблюдал за ними. «Как я и думал».

— Ну что ж, — он развернулся, — пора и мне в Принсенхоф. Надо еще все подготовить».

— Милая, — ахнула Шарлотта Бурбонская, — господи, какое счастье, что с тобой и детьми все в порядке! Вот так и доверяй наемной охране! Как хорошо, что месье де ла Марк проезжал по дороге в то время.

— Да, действительно, мадам — вежливо ответил адмирал, — удивительные все же бывают совпадения. А где мой друг, его светлость Вильгельм?

— Мой муж сейчас в Лейдене, в университете, к вечеру должен вернуться, тут недалеко, — ответила Шарлотта. «А вы разве уже уезжаете, месье? Я уверена, что Вильгельм будет рад с вами повидаться».

— Нет, мадам, — Виллем поклонился, — я оставляю мадам Марту на ваше попечение — теперь я за нее спокоен, — а у меня в Дельфте есть еще кое-какие дела».

— Приходите сегодня обедать, — пригласила его Шарлотта. «У нас, правда, все просто, по-крестьянски, адмирал».

— Спасибо, — Виллем вышел, а жена штатгальтера нежно взяла Марту за руку и попросила:

«Теперь ты мне должна все-все рассказать, милая».

Дети уже убежали в сад, а Марта поднималась по лестнице в свою комнату, как вдруг почувствовала на своем запястье чьи-то пальцы.

— Тихо, — сказал Виллем, — иди сюда». За портьерой было темно и пыльно.

— Вот что, — он вздохнул и обнял ее. «Это западня».

— Но! — попыталась было возразить Марта.

— Я не первый день знаю этих двоих, — адмирал чуть улыбнулся.

— Вечером, на обеде, я попрошу твоей руки и постараюсь не умереть до завтрашнего утра.

Хорошо еще, что я с охраной. На рассвете будь готова, собери детей. Сложи только самое нужное. Среди его слуг есть кое-какие мои люди, — ворота нам откроют. Возьми, — он передал ей шкатулку.

— Почему? — вскинула глаза Марта.

— Тут, как ни странно, безопасней, — он прижал ее к себе еще ближе и вдруг сказал: «Завтра ночью ты уже будешь моей женой, наконец-то. С пастором я договорюсь, тут есть те, кто на нашей стороне. Вот только… — он помедлил..

— Что? — едва слышно спросила женщина, подумав, что согласилась бы стать его женой хоть сейчас — и без всякой свадьбы.

— Домой вас придется везти окольным путем. Ладно, — он сжал губы, — выйдем в море после венчания, а там разберемся. Все, люблю тебя, жди, — он поцеловал ее — глубоко и долго, и быстро спустился вниз.

Марта все стояла, ощущая вкус его губ, слушая, как бешено, колотится ее сердце. «Лучше бы ты сейчас забрал меня с собой», — пробормотала она. «Я же сказала — босиком, на край света».

В таверне на берегу Схера, в дельте Рейна, было шумно и дымно.

— Адмирал, — коротко сказал кабатчик, указывая на неприметную дверь за стойкой, — вам туда.

Задний двор таверны выходил прямо на реку. Виллем ступил на чуть раскачивающуюся палубу бота, и передал своему капитану туго набитый кошелек. «Здесь еще на тридцать судов, пусть немедленно покупают все, что готово на северных верфях. Ну, под чужими именами, не мне вас учить».

— Будет сделано, — капитан убрал деньги и улыбнулся. «Когда начинаем?».

— Как только я подготовлю все на юге, — Виллем помолчал. «Еще месяца два — и там, в лесах, будет достаточно сил, чтобы атаковать войска Хуана Австрийского. Вот еще что — жди меня здесь послезавтра, к обеду. Надо будет пойти во Флиссенген, там я сойду на берег».

«Не один», — добавил про себя Виллем и усмехнулся. «Переночуем тут, место безопасное, держит свой человек. Пока Вильгельм спохватится, пока разошлет людей, — мы уже будем в море».

Он вскочил в седло и посмотрел на маленькие окна под самой крышей таверны. «Черт, Марта. Осталось потерпеть совсем немного. Там две комнаты, кажется. В большой комнате устроим детей, а сами будем рядом».

Виллем заставил себя не думать о ней и повернул коня на север.

Марта сразу увидела его — конверт лежал прямо в середине стола. Она заперла шкатулку в комод, и, подышав на пальцы, сломала печать. Записка была короткой — всего несколько строк, и очень ясной. Она, не глядя, опустилась на стул и, закрыв лицо руками, сказала: «Ну что ж, так тому и быть».

Виллем спешился, и бросил уздцы капитану охраны.

— Я сейчас, — сказал адмирал и спустился к воде. Здесь, у моря, льда не было — течение в дельте было хоть и медленным, но рукава Рейна и Мааса были широкими, и не замерзли, несмотря на суровую зиму.

Он посмотрел в низкое, серое небо и вдруг подумал, как и все эти несколько дней: «Может быть, не стоит? Жестоко это — оставлять ее вдовой, а детей — что только привыкли к отцу, — сиротами. Все равно мне не выжить — не сегодня погибну, так через месяц, или полгода».

Река была словно ее глаза — прозрачная и светлая. Он вздохнул и опустился на холодную, промерзшую землю. «А иначе — зачем все это?» — тихо сказал себе Виллем.

— Если ее не будет рядом со мной, — то мне и оставаться, тут смысла нет, — за что мне сражаться тогда? Ради кого? Неправда, что семья делает человека слабее — как это Марта тогда мне сказала, у камина: «Наши дети будут тут жить». Хотя бы ради них надо идти до конца, — он потянулся к реке и, наклонившись, плеснул в лицо ледяной водой. Она пахла солью — совсем чуть-чуть, и свежестью.

— Завтра, — Виллем улыбнулся. «Завтра вечером уложим Тео и Теодора, а сами будем в той комнате, по соседству. Там, по-моему, одна кровать, и больше ничего. А ничего и не надо. И черт с ним, пусть потом убивают — не страшно. Зато умру, успев стать ее мужем».

Он улыбнулся, вдыхая ветер с моря, и, вернувшись, к отряду, сказал: «А теперь — в Дельфт».

Штатгальтер переодевался.

— Как прошло? — спросила жена, осторожно постучав в дверь.

— Плохо! — устало отозвался муж. «Люди не помнят добра. Я им дал университет — первый здесь, на севере, между прочим, а они меня смели спрашивать — не хочу ли я отменить свой указ об изгнании де ла Марка. Мол, нашим провинциям не выжить без сильного военного лидера. И такие вещи они мне говорят в лицо!

Я им ответил — занимайтесь своей теологией и юриспруденцией, и не лезьте в дела государства. Так ответом мне было, Лотти, буквально следующее: «Ваша светлость, интересоваться делами государства — есть прямая обязанность его граждан». Развели осиное гнездо, на свою голову!».

Штатгальтер выругался и подумал, что не стоит упоминать о продолжении этого разговора, что вертелось у него в голове всю дорогу из Лейдена: «Если лидер не справляется со своими обязанностями — долг народа его заменить»

— Виллем здесь, — тихо сказала Шарлотта, заходя в комнату. «Однако он что-то почувствовал, милый — по глазам видно. Его не обманешь».

— Он придет на обед? — Вильгельм стал застегивать камзол, борясь с маленькими пуговицами. Пальцы дрожали.

— Сказал, что да, — Шарлотта встала перед ним и сказала: «Дай я».

— Тогда это наш единственный шанс, — он посмотрел сверху на ловкие пальцы жены. «Потому что он потом уйдет в море, или вернется в свое горное логово, и тогда мы уже его оттуда не выманим.

— Может, не стоит, Лотти? — вдруг, сам не зная почему, спросил Вильгельм. «Он все же гость, он под нашей крышей — как это можно сделать?»

— Опустить бусину в его бокал, — жестко ответила жена, все еще не отводя рук от его камзола.

«Будь благоразумным, милый — мы слишком долго все это готовили. Минутное дело — я сама подам ему вино, ну кто меня заподозрит? — женщина нежно погладила себя по большому животу.

— Как он? — Вильгельм положил руку поверх нежных пальцев жены. «Скоро ведь уже?»

— Да, в апреле, — Шарлотта вздохнула. «И никто ничего не узнает, милый — англичанин ведь сказал, что снадобье это действует не сразу, а в течение двух недель — мало ли где он еще будет, есть, или пить. Так что не волнуйся, — она, потянувшись, поцеловала мужа, и шепнула:

«Тогда у тебя не останется больше врагов в стране, только за ее пределами. Сразу будет легче».

— Ну, с теми я и сам справлюсь — улыбнулся штатгальтер. «Действительно, зачем так рисковать? За Виллемом — слишком уж много его сторонников, да и потом — дай им волю, они страну зальют кровью католиков, а я этого не хочу, Лотти. Я хочу мира».

— Значит, — твердо заключила жена, — надо идти на решительные меры. Это ведь не ради нас, милый, это ради страны.

— Должен еще раз поблагодарить вас, адмирал, — сказал Вильгельм, пробуя вино, — за то, что вы помогли нашей милой мадам Бенджамин.

— Ну, — Виллем улыбнулся, — ваша светлость, я бы не мог проехать мимо человека, на которого нападают. Тем более мимо женщины с детьми.

— И когда уже дороги станут безопасными? — вздохнула Шарлотта. В высоких канделябрах горели свечи, в комнате было тепло. Слуги уже убрали со стола, дети отправились в свои комнаты, и за столом остались только четверо взрослых.

— Когда мы очистим юг от католиков, — ответил Виллем. «Раз и навсегда. Не дело это — когда по своей стране надо ездить с охраной».

— А вы когда обратно, адмирал? — спросил Вильгельм.

— Завтра же, — Виллем чуть усмехнулся. «Не хочу вызывать гнев вашей светлости — я же вернулся в Голландию, по сути, нелегально. Но не мог же отпустить женщину путешествовать в одиночестве».

— Какое у тебя красивое платье, дорогая, — сказала Марта, чуть касаясь серо-зеленого шелка.

«Новое?».

— Да, — улыбнулась Шарлотта. «Живот-то растет, — шепнула она, наклонившись к уху Марты, и рассмеялась. «Но тут такой крой, что можно и после родов носить — там просто немного переделать надо».

— Адмирал, я бы хотел поговорить с вами наедине, — вдруг сказал штатгальтер. «Пока милые дамы заняты обсуждением, — он усмехнулся, — нарядов».

Мужчины отошли к окну, и Марта краем глаза увидела, как Шарлотта, быстро оторвав с корсета бусину, кинула ее в бокал с вином.

— Позволь я отнесу, дорогая, — сказала женщина, вставая. «Тебе лучше сейчас посидеть — ты что-то побледнела». Марта взяла свой бокал, и, наклонившись над столом, подхватив кубок с ядом, подвинула кресло Шарлотты — так, что жена штатгальтера оказалась зажатой в углу у стены.

— Тебе так будет удобнее, милая, — нежно улыбнулась Марта.

— Месье де ла Марк, — сказала она, подойдя к штатгальтеру и адмиралу, которые тихо что-то обсуждали. «Давайте выпьем за мое чудесное спасение — благодаря вам».

— С удовольствием, мадам Бенджамин, — ответил Виллем и принял из ее рук бокал.

Марта увидела, как темные глаза Шарлотты расширились от страха.

— Ваше здоровье, — сказала она, и отпила глоток вина из своего кубка.

— Странный вкус, ваша светлость, — сказала Марта, глядя Вильгельму прямо в глаза, и выплеснула остатки вина прямо на ковер. Голова кружилась, и чуть подташнивало.

— Может быть, бокал плохо промыли, — озабоченно вмешалась Шарлотта, пытаясь подняться.

— Да, наверное, — штатгальтер забрал бокал из внезапно похолодевших пальцев Марты.

«Вам, наверное, лучше пойти полежать, мадам Бенджамин. Давайте я позову служанку, она вас проводит».

— Я, с вашего позволения, помогу мадам, — вдруг сказал Виллем. «Со мной она будет в безопасности».

— Ну конечно, адмирал, — сладко улыбнулась жена штатгальтера. «Спасибо вам».

Когда дверь в столовую закрылась, Вильгельм злобно выругался. «Черт! Как ты могла быть такой неосторожной, Шарлотта! Она все увидела и поменяла бокалы».

— Может быть, она не умрет — испуганно сказала ему жена. «Она выпила совсем немного».

— А если умрет? — штатгальтер стер пот со лба. «Что ты будешь делать с двумя сиротами?».

— Не моя забота, — отмахнулась жена. «Пусть идут, куда хотят. Ты лучше подумай, как нам теперь прикончить Виллема».

— Никак, — мрачно ответил ей муж. «Если она выживет — то никак. Это же львица, ты разве не видишь? Она будет защищать свою семью до последнего. Она теперь за адмирала зубами горло перегрызет».

— Ты думаешь, они поженились там, на юге? — Шарлотта нахмурилась.

— Нет, Виллем же не пойдет в католическую церковь, а протестантов там нет. Они и не венчались еще, — усмехнулся ее муж.

Супруги помолчали.

— Тогда, — Шарлотта тяжело поднялась, — надо не дать им повенчаться, вот и все. Виллема мы теперь не достанем, а вот ее — можем. Если она умрет — он останется один, и легче будет к нему подобраться.

— Нет, — вдруг сказал Вильгельм, отвернувшись. «Я могу воевать с мужчинами, Лотти, и буду это делать и дальше. Но с женщиной, с матерью — я воевать не хочу. Хватит».

— Но, — попыталась возразить жена.

— Я даже говорить больше об этом не буду, — отрезал муж. «И ты молчи, — а то ведь знаешь, что случилось с моей бывшей женой, мадам Анной?».

— Да, — тихо ответила женщина. «Да, Вильгельм».

— Ну вот и не забывай о том, что происходит с теми, кто становится мне неугоден, — штатгальтер вышел, даже не посмотрев на плачущую Шарлотту.

Первый раз ее вырвало прямо в коридоре. Голова гудела, в висках билась резкая, острая боль. Марта ждала видений — как тогда, в Стамбуле — но голова была ясной, — настолько, что она даже нашла в себе силы извиниться перед Виллемом.

— Молчи, — сказал он, положив ей на лоб мокрую ткань. «Молчи, ложись в постель. Держи, — он пристроил рядом с ней серебряный таз.

— Я тут и никуда не уйду», — Виллем повернул ее к себе спиной, расшнуровал корсет, и стянул платье. «В кровать, быстро. Вот это выпей», — он дал ей стакан воды.

Марта выпила, и тут же ее вырвало опять.

— Очень хорошо, — сказал адмирал. «Так будем действовать и дальше. Пока этой гадости совсем не останется внутри».

— Мне надо, — она еще смогла покраснеть.

Он обернулся и нашел глазами еще один тазик.

— Выйди, — сказала Марта.

— И не подумаю, — отозвался Виллем. «Я же тебе сказал — я буду с тобой».

Когда в комнату стал вползать слабый свет зимнего утра, он сказал, положив руку ей на лоб:

«Ну вот, уже не так все плохо. Мне сейчас надо отлучиться на пару часов, ничего не ешь, и не пей. Потерпишь?».

Она кивнула и часто задышала. Виллем успел наклонить ее голову над тазом.

— Хорошо, — Марта кивнула. «Буду ждать», — она чуть улыбнулась.

Когда Виллем ушел, ее стошнило — опять. Марта изнеможенно опустила голову на колени и тихо сказала: «Нет, нельзя. Нельзя, чтобы он умирал». Она вдруг разрыдалась — горячо, безысходно, еле глотая горлом воздух.

Еле держась на ногах, Марта отперла комод, и, достав из него шкатулку, поставила на стол.

— Что? — тихо спросил адмирал. «Что ты сказала?».

— Я не люблю тебя, Виллем, — она закусила губу и вытерла лицо. «Никогда не любила.

Прости».

— Марта, — он опустился на колени рядом с ее постелью, — ты ведь спасла мне жизнь. Зачем бы ты это делала, если бы не любила меня?

— Мне не нравится, когда убивают людей, — ответила женщина, обессилено откидываясь на подушки. «Даже тех, кто мне безразличен. Уезжай, Виллем. Тебе здесь все равно не выжить».

Он помолчал, и Марта увидела, как светится в его глазах солнце — полуденное, яркое солнце конца зимы. Женщина вдруг услышала капель в саду. Настойчиво, весело чирикала какая-то птица за окном. С ледяной горки был слышен голос Тео: «Вот я сейчас тут встану и буду следить за порядком, чтобы никто не катался без очереди! И ты, Теодор, тоже!»

— Вот так, значит, — адмирал усмехнулся. «Зачем же ты тогда всю дорогу играла со мной, а, Марта?»

— Мне надо было, чтобы ты довез меня и детей сюда, — устало сказала она. «Я боялась, что иначе ты просто возьмешь то, что хочешь, и выбросишь меня за порог».

— Научись доверять людям, — жестко сказал ей адмирал и поднялся. «Ну, прощай тогда.

Очень надеюсь, что мы больше не увидимся, — он помедлил и добавил с издевкой, — дорогая мадам.

— Куда ты теперь? — вдруг спросила Марта. «И вот, — она кивнула, — твои документы. Забери».

— Прочь отсюда — не хочу больше встречать таких, как ты, — ответил Виллем, и, подняв ларец, помедлив, опустил его на стол.

— Там оно мне не понадобится. А, пошло оно все к черту, и ты тоже, — пробормотал адмирал и вышел, от души хлопнув за собой дверью.

— Я уж боялся, что ты не получила мою записку. Слава Богу, успела, — раздался знакомый голос из-за портьеры. Джон прошел к камину и, поворошив угли палкой, подбросил дров.

Пламя взвилось вверх.

Его рука была перевязана тряпкой. «У меня были дела на юге. Когда возвращался сюда, пришлось драться по дороге, — Джон помолчал и продолжил саркастически, — с гезами, я боялся опоздать. На этот ларец много охотников, так что ты молодец, — все сделала вовремя».

— Как себя чувствуешь? — Джон взял шкатулку, и опустился в кресло. «Кое-что из этого собрания не стоит, — он потер правой рукой раненый локоть, — возить за собой».

— Уже получше. Почему вы решили оставить его в живых? — вдруг спросила женщина.

— Всегда нужен, — Джон улыбнулся, — запасной вариант. Мало ли что случится с Вильгельмом.

А его, — разведчик кивнул на дверь, — народ любит. Так что пусть живет — в Новом Свете, или в Индии — куда бы ни собрался.

— И да, кстати, — разведчик нежно посмотрел на Марту, — я подменил бусину, разумеется. Их было две, одинаковых. Яд выбросил в Амстель, а в твоем бокале была, — ты уж извини, дорогая, — простая смесь рвотного и слабительного.

— Я чувствую, — мрачно отозвалась Марта.

— Ну, не стал бы я тобой рисковать, — обиженно сказал Джон.

— Однако же на дороге рисковал — мной и детьми, — Марта завернулась в одеяло.

— Нельзя было тебя раскрывать, тебе с ними еще работать, — ворчливо ответил мужчина. «И предупредить я тебя тоже не мог — иначе они бы что-то почуяли, наверняка. Сама же видишь — это такая парочка змей, что с ними надо осторожно, очень осторожно. Ну и в любом случае тебя подстраховывали.

— Кто? — заинтересовалась она.

— Неважно, — отмахнулся разведчик. И потом, — он внезапно улыбнулся, — я в тебе ни на мгновение не сомневался, миссис Бенджамин. Ты там, на дороге стреляла, или сразу за шпагу взялась?

— За шпагу, это Теодор стрелял, — она устало потерла лицо руками.

— Твой сын, — мужчина потрепал ее по плечу, открыл ларец и порылся в документах.

— Но ты ведь не влюбилась в Виллема, надеюсь? — внезапно, озабоченно спросил Джон.

«Только не говори мне, что да».

— Ну что ты, — чувствуя, как закипает влага в глазах, сжимая до боли пальцы, ответила Марта.

«Нет, конечно».

— Ну и славно, — улыбнулся Джон.

«Правильно я все-таки решил. И Ее Величеству так же объясню, — подумал разведчик. «Черт с ним, с адмиралом, пусть катится на все четыре стороны. Я его хорошо знаю — в Европе он после такого точно не останется.

Марта нам важнее. А вот если бы Виллем сейчас умер — она бы отказалась на нас работать.

И правильно бы сделала. Стоит только в глаза ей посмотреть — и все понятно. Бедная девочка. Ну, ничего, до лета недолго, а там они с Корвино поженятся, и все будет хорошо».

Марта вылезла из кровати, кутаясь в халат на меху, и села рядом с камином.

Возьми, — протянул ей разведчик старое, пожелтевшее письмо. «В огонь. Только не читай».

— Почему? — спросила женщина, бросая бумагу в жерло камина.

— Во многих знаниях — многие печали. Вот еще, — сказал Джон.

Марта вздохнула и, повернулась к нему спиной. Слезы сами потекли по лицу. Она быстро их стерла и стала смотреть на то, как рассыпаются серыми хлопьями чьи-то секреты.

— Маме уже лучше, — Шарлотта Бурбонская потрепала по головам детей и улыбнулась:

«Бегите, играйте!»

Когда Тео с Теодором вышли, она обняла подругу: «Господи, как хорошо, что ты немного выпила! Вино оказалась испорченным, такое бывает иногда».

— Да, — сказала Марта, улыбаясь. «Бывает, конечно. Ну, ничего страшного».

— И ты знаешь, — Шарлотта оживилась, — адмирал уехал.

— Домой? — безразлично спросила Марта.

— Нет, ходят слухи, что в Новый Свет, представляешь? — жена штатгальтера широко раскрыла глаза. «Так что теперь страна объединилась под крылом одного лидера, и нам не грозит раскол».

— Ну, я рада, — Марта облизала губы и потянулась за водой.

— Дай я тебе помогу, — сказала Шарлотта.

— Сама справлюсь, спасибо — жесткие, хищные зеленые глаза глянули на женщину, и та опустила руку.

— Но ты ведь останешься с нами до родов? — озабоченно спросила Шарлотта. «До апреля, милая Марта, до весны».

— И даже дальше, — пообещала та. "Я ведь вас очень полюбила, дорогая Лотти. Очень".

Эпилог

Италия, Доломитовые Альпы, апрель 1577 года

Лошади медленно поднимались вверх по узкой, опасной тропе. Петя вдруг вспомнил, как ходил с Ермаком через Большой Камень, и посмотрел налево — за обрывом не было ничего, кроме ветра и солнца.

— Зимой сюда вообще не пробраться, — заметил Джованни, ехавший впереди. «Все заметает снегом, сугробы выше человеческого роста. Хорошее место, чтобы спрятаться».

«Она сюда ехала», — вдруг подумал Петя. «В марте, когда тропа эта еще была обледеневшей — одно неверное движение, и свалишься в пропасть. Да еще и с ребенком в чреве. Господи, почему я такой дурак! Почему я всю зиму болтался у этого проклятого Хуана Австрийского, вместо того, чтобы быть с ней?».

— Потому что тебе надо было уговорить дона Хуана пойти на перемирие с Генеральными Штатами, — хмуро, будто услышав его, сказал Джованни. «И ты уговорил — сам же знаешь, в следующем месяце он торжественно въезжает в Брюссель, сохраняя все привилегии Семнадцати Провинций. Тебя можно поздравить, Пьетро».

— Нас можно поздравить, — вздохнул Корвино. «А ты откуда знаешь, о чем я думал?»

— Мы с тобой почти семь лет вместе работаем, — усмехнулся ди Амальфи. «Я спиной чувствую — о чем ты думаешь».

— Спасибо, — сказал Воронцов. «Тогда, на вилле…»

— Брось, — обернулся Джованни. «Ты бы то же самое для меня сделал. Вот она, деревня», — он показал на прилепленные к склону — ровно птичье гнездо, — домики.

— А ты видел ее? — спросил Петя.

— Я же тебе послал письмо, — улыбнулся мужчина. «Видел, в октябре, когда сюда еще можно было проехать».

— И как она? — Воронцов вдруг чего-то испугался.

— Она хорошо, — Джованни рассмеялся. «Я тебе завидую, Пьетро — теперь ты не один».

— Женись, — посоветовал Корвино. «Я вон собираюсь, как приеду в Лондон».

— Не могу же я завести семью в Риме. Тогда я каждый день буду думать — случись что, не только я окажусь в подвалах замка Святого Ангела, но и они тоже, — ответил ди Амальфи.

«Я-то ладно, я мужчина, если я выбрал такую стезю — то сам и буду расплачиваться, а жену и детей, зачем за собой тащить?».

— Ты же можешь отправить их в Англию, — неуверенно сказал Воронцов.

— И видеть раз в год. Тебе хорошо, ты близко работаешь, сел в Кале на корабль, и приехал, — вздохнул итальянец. «Ну, если уж совсем будет невмоготу, Корвино, — я тебя попрошу сосватать мне какую-нибудь милую английскую девушку. А ты на ком женишься?»

— Да я сам еще не знаю пока, — пробормотал Петя. «Хорошо, у моего брата дети есть — хоть будет, кому за девочкой присмотреть до венчания».

Они спешились на маленькой площади — деревня была пуста, ровно и не было в ней никого.

— Сейчас все в горах, скот выгоняют, — сказал Джованни. «Вот, это здесь».

Дом был совсем маленьким, бедным, но внутри, — Петя оглянулся, — было очень чисто.

Кормилица, улыбнувшись, сказала: «Дети у нас в хлеву играют, уж простите. Коровы сейчас до осени на пастбище, а там места много, свободно».

— Она хорошая девочка, синьор, — ласково проговорила горянка, ведя его к хлеву.

«Здоровенькая, послушная. Я ее уже отлучила от груди, хлопот с ней не будет. А что же синьора?» — беспокойно спросила женщина.

— Она скончалась прошлым летом, — сказал Петя, и — как всегда, почувствовал, пустоту на месте сердца. Пустоту и холод.

Женщина перекрестилась и сказала: «Храни Господь ее душу. Такая добрая, благородная была жена ваша, синьор — настоящая праведница. Я закажу по ней мессу.

А дочку вашу мы окрестили, как положено, назвали в честь святой Елизаветы, — она в апреле родилась. Она уже говорит немножко, — крестьянка улыбнулась.

Идя к низкому, сложенному из серого камня хлеву, Петя прошептал: «Благословенна будь ты среди женщин, и благословен плод чрева твоего», и вспомнил, как то же самое говорил Изабелле, солнечным, летним тосканским утром, в день ее смерти.

Он тогда целовал ее всю, — поднося к губам кончики волос, ловя чуть заметное движение ресниц, чувствуя медовый, сладкий ее запах, — а потом, глядя в наполненные счастьем глаза, вздохнул: «Господи, если бы я мог только сказать, как я люблю тебя. Но и слов-то таких нет».

Она потянулась и обняла его, прижавшись к нему всем телом. «Хочу еще детей, много», — сказала Изабелла, улыбнувшись. «Как окажемся дома, буду каждый год тебе рожать».

«Уже скоро», — Воронцов помедлил и вдруг добавил: «У меня ведь никогда не было дома, Изабелла».

— Теперь мы — твой дом, — просто ответила она и шепнула: «Как же я скучала, Пьетро!»

— Я больше никогда не покину тебя, — сказал Петя. «Никогда, любимая».

Девочка стояла, схватившись за деревянную, грубую лавку, переступая босыми, пухлыми ножками по земляному полу.

Курица зашла со двора, поклевала что-то рядом с ребенком, и дитя рассмеялось. Она была вся свежая, белокожая, румяная. Каштановые, с рыжими прядями, волосы чуть вились, темно-синие, будто море, глаза оглядывали незнакомца.

Петя, не видя ничего вокруг, опустился на колени и протянул руку дочери. Та посмотрела на него серьезно, из-под загнутых, длинных ресниц, и взяла его за палец. Ручки у нее были теплые, ровно солнце, и Воронцов почувствовал, как отступает боль, что наполняла его весь этот год.

— Папа, — сказала девочка и придвинулась к нему — ближе.

Воронцов привлек ее к себе и поцеловал — в пахнущую молоком и сеном щеку. «Сага», — прошептал он. «Сarissima».

Он подхватил Изабеллу на руки, а та обняла его за шею, положив голову на плечо. Он еще раз поцеловал свою дочь и сказал: «Поедем домой».

Когда они уже спустились в долину, где ждала карета, Джованни сказал:

— Я, кстати, еду с тобой. Меня отпустили, ненадолго. Все же путь дальний, а ты один с дочкой на руках.

Петя, укладывавший Элизабет, распрямился и взглянул прямо в лицо другу:

— Что ты ему за это посулил?

— Душу моего перворожденного ребенка, — хмыкнул Джованни и улыбнулся:

— Он мне еще в прошлом году отпуск обещал, а сейчас я ему сказал: «В конце концов, человек я или не человек? Имею я право хоть иногда помолиться в своей церкви? Или тогда переводи меня на работу куда-нибудь в Германию и дай жить спокойно».

— Хотел бы я слышать, что он тебе ответил, — присвистнул Петя.

— Уж прости, не буду тебе повторять всю его ругань, — расхохотался итальянец, и махнул рукой вознице: «Трогай!»

Пролог

Лондон, май 1577 года

Он ждал ее так, как не ждал еще никого в жизни. Она была женой брата его друга, и, значит, совершенно невозможно было даже думать о ней.

— О, сказал Пьетро, чуть привстав в стременах, — вон и Мария у ворот. Жена брата моего старшего, — пояснил он, повернувшись к Джованни. «Он сам только в конце месяца должен в Плимут прийти, побудет там недолго, и опять в море — до осени».

— И так всегда? — удивился ди Амальфи. «Когда вы видитесь-то?».

— Переписываемся — хмыкнул Петя. «У него сейчас новый корабль будут на верфи закладывать, посмотрит за этим — и снова поднимет якоря».

Джованни вдохнул запах цветущего луга вокруг, и, обернувшись, посмотрел на сверкающую полосу реки.

— Славно тут, — внезапно сказал он. «Почти как в Италии».

— Да, — Пьетро усмехнулся, — мы дом еще лет пять назад купили, по дешевке, он совсем простой, но выходит прямо на воду. И еще ручей есть, по усадьбе течет. Мальчишкам хорошо тут, да и ей тоже будет», — он поцеловал спокойно спящую дочь.

— А когда женишься? — Джованни даже зевнул — так уютно было в теплом солнце.

— Думаю, — они кивнул на женщину вдалеке, — жены наши поладят. С Марией сложно не ужиться — она тихая, спокойная, только о детях и хозяйстве думает.

Женщина стояла на пороге усадьбы, в совсем простом платье, ее косы были прикрыты чепцом, и она, сразу, даже не обращая на них внимания, взяла на руки спящую Элизабет.

— Господи, Питер, какая милая, — Мария поцеловала девочку в щеку и шепнула: «Ну, все, моя хорошая, ты теперь дома!».

Та открыла глазки, зевнула и прижавшись к груди женщины, сказала: «Дома».

Взрослые рассмеялись, и Пьетро сказал: «Это мой друг Джованни».

Мария присела и, когда она подняла взгляд, ди Амальфи едва не пошатнулся — под длинными ресницами таились черные, как римская ночь, глаза. Она вся была маленькая, ладная, с легкой, летящей походкой, и, когда она шла впереди них, неся на руках дитя, он вдруг увидел, как покачиваются ее широкие бедра.

Джованни подумал, что она похожа на ту Венеру работы синьора Тициана Вечелли, что поднималась из моря, выжимая волосы — только у этой они были не рыжие, а темные, словно крыло ворона. И белая, как самый драгоценный мрамор, кожа на нежной, чуть приоткрытой скромным воротником шее.

За обедом он старался не смотреть в ее сторону — понимая, что все усилия его — тщетны.

Она вдруг покраснела — жарко и тихо сказала: «Вам, наверное, сложно было везти ребенка, хлопот с ней много было».

— Она очень хорошая девочка, спокойная, — улыбнулся Джованни. «В Париже у Пьетро были дела, а мы с Изабеллой сходили посмотреть уличный театр — ей очень понравилось. Да и на корабле тоже — она же никогда еще не видела моря».

— Скучаете по своим детям? — женщина, наконец, взглянула на него, и Джованни почувствовал, что и сам краснеет.

— Я не женат, — коротко сказал ди Амальфи.

Петя зашел к мальчикам и сказал: «Ну, пошли знакомиться».

Лиза сидела на полу своей детской, и, восхищенно что-то лепеча, рассматривала деревянных кукол, которых отец купил ей в Париже. Она и сама была похожа на куклу — в темно-синем, под цвет глаз, бархатном платьице и белых чулочках.

— Девочка, — разочарованно протянул Ник. «Она и говорить-то не умеет, маленькая».

Лиза недоверчиво посмотрела на кузенов, и вдруг, улыбнувшись, сказала: «Ciao”.

— Вот видишь, — толкнул брата Майкл, — «говорит!»

Петя, улыбаясь, поднял дочку на руки. Она, как всегда, прижалась к нему, и Воронцов сказал: «Пойдем в сад, Лиза? Только сначала переоденемся, ладно?».

— Ты бери мальчиков, Петя, — Маша стояла на пороге детской, «а мы с Лизой сейчас спустимся».

Взрослые сидели на террасе, смотря за тем, как играют братья с сестрой. Лиза, смеясь, сидела на траве, пытаясь поймать мяч, которым перекидывались близнецы.

— Здесь ей будет хорошо, — улыбаясь, сказал Джованни. «Только вам, Мария, наверное, и так хлопот достает, а тут еще третий ребенок».

— Ну что вы, — она склонилась над вышиванием, не смотря на него, «мне только в радость.

Дочки у меня нет, так хоть племянница будет. К мальчикам мы уже осенью будем учителей приглашать, как шесть лет им исполнится, а я пока с маленькой буду занята».

— У вас здесь много книг? — спросил ди Амальфи. «Для мальчиков?»

— Очень, — она улыбнулась. «Что-то из лондонского дома нашего привезли, да и еще покупаем — нам же нельзя в театр ходить, или музыку слушать — вот только книги и остаются.

— А можно посмотреть? — Джованни взглянул на нее. «На книги».

— Ну конечно, — она поднялась, отложив вышивание, и он тут же встал. Маша подумала, что он даже выше Степана.

— Я присмотрю за детьми, — крикнул им Петя с лужайки. Он лежал в траве, закинув руки за голову, а Лиза ползала по нему, заливаясь от смеха. «Вот сейчас съем!» — грозно сказал Воронцов, чуть приподнимаясь, и дочь расхохоталась еще сильнее.

— Ну конечно, — пробормотал Петр, «ты же у меня папина дочка, ничего не боишься».

Лиза посмотрела на него синими, светящимися глазами, и он вдруг сильно прижал ее к себе — боль в сердце на мгновение заполнила все вокруг. «Господи, — подумал Петя, «двоих любимых ты у меня забрал уже, так хоть эту мне оставь, в милости своей».

— И не кидайтесь тут мячом над моей головой, — сварливо сказал он близнецам, «а то как встану, и вашим воспитанием займусь, совсем разбаловались».

— Дядя Питер, а на лодке покатаете нас? — умоляюще протянули племянники.

— Ну что с вами делать, — Петя зевнул, «берите Элизабет, и пошли».

— У вас очень хорошие книги, — сказал Джованни, когда они сидели в прохладной библиотеке.

«Вы на латыни читаете?»

— Да, и по-французски тоже, — женщина отчего-то вздохнула. «Сейчас много на английский уже стали переводить, конечно, но мальчики, как мне кажется, пусть латынь учат — пригодится.

Хотя, наверное, они тоже моряками станут, как мой муж».

Ди Амальфи слышал про Куэрво, но никогда с ним не сталкивался — он работал только в Новом Свете, а Джованни там даже никогда не был.

— Я тоже знаю латынь, — улыбнулся он. «У меня было хорошее католическое образование».

— Вы католик? — глаза женщины расширились и ди Амальфи не выдержал — рассмеялся.

— Синьора Мария, — сказал он лениво, — я поставщик его святейшества папы Григория. У меня в друзьях половина римской курии. Я обедаю с кардиналом-камерленгом. Конечно, я католик», — в его темных глазах метались шаловливые искры.

Женщина вдруг усмехнулась, и Джованни подумал, что не целовать эти губы — преступление.

— Я понимаю, — сказала она, посерьезнев. «Тяжело вам?»

— Бывает, — нехотя ответил Джованни, не отрывая взгляда от ее красивых рук — без браслетов, без колец. «А вы в Лондон совсем не приезжаете?»

— Отчего же? — она улыбнулась. «Вот сейчас собиралась с мальчиками — за покупками, и потом им корабли на Темзе показать. Теперь и Элизабет тоже с нами поедет».

— Хотите, я вам помогу? — спросил он. «Сложно же с тремя детьми на руках».

Она опять покраснела. «У вас же дела свои, наверное».

— Я, синьора Мария, очень давно не был в Лондоне, — улыбаясь, сказал ди Амальфи. — Конечно, у меня есть дела — но не целый же день они занимают.

Мария взглянула на него: «Ну, если так — то я буду очень рада. Питер в июле уедет обратно на континент — он мне говорил, что только ненадолго в стране, — и я опять одна останусь».

— На, возьми своих сыновей, — позвал ее Петя. «Мы все мокрые, грязные и есть хотим».

Пустоватые комнаты дома у собора Святого Павла заливал косой, послеполуденный свет.

— Вот это ты молодец, — Джон похлопал по копиям документов. «Переписка кардинала Уильяма Аллена и папы Григория. Был ты там, в Дуэ, в этом «английском колледже», как они его называют?»

— Был, конечно, еще зимой, — Джованни улыбнулся, — в раскрытое окно веяло свежим, западным ветром. «Король Филипп платит им двести дукатов в год, что-то подкидывает папа, что-то — близлежащие монастыри. Там сейчас около пятидесяти студентов, в этой семинарии, однако они собираются перебираться в Рим, тогда станет больше».

— Мы их, конечно, тут ловим, — этих так называемых священников, а по сути — католических шпионов, — задумчиво сказал Джон, перелистывая бумаги, — но не всех. Рук не хватает. Если бы кто-то сидел непосредственно там…, Ты не хочешь принять сан? Ненадолго, разумеется.

— Нет, спасибо, — ехидно ответил итальянец, — не горю желанием.

— И Корвино нельзя постригаться — он с доном Хуаном еще не закончил работать, — вздохнул разведчик.

— А что, закончит когда-нибудь? — усмехнулся Джованни.

— Никто не вечен, — рассеянно ответил Джон. «Это я Хуана имею в виду, конечно».

— А, вот ирландская папка, которую ты привез. Ладно, я сегодня посижу еще, почитаю, а завтра будь тут к обеду — поедем к Ее Величеству, разговаривать про эту Ирландию, будь она неладна, хлопот с ней — не оберешься, а пользы — грош. Ты, кстати, осторожен, помнишь про Орсини? — серьезно спросил Джон.

— Орсини сидит у себя в Браччано. — отмахнулся ди Амальфи. «Кончилась карьера нашего герцога — у него теперь незаживающая дыра в животе, говорят, с ним рядом в одной комнате и находиться невозможно — так смердит.

— Однако он жив, — сухо заметил Джон. «Смотри, еще в Рим приедет, за папским благословением, или еще чем-нибудь».

— На чем? — Джованни зевнул, — на своем кресле с колесиками? Его же слуги возят, он сам долго ходить не может.

— Ну мало ли, все равно — не лезь на рожон. А ты что ерзаешь, торопишься куда-нибудь? — зорко взглянул разведчик на итальянца. «Свидание, что ли?»

— Можно сказать и так, — ответил Джованни. «Когда ты уже Корвино-то женишь, смотри, он тут сам венчаться собрался, правда на ком — пока не знает».

— Ну вот вернется Марта из Нижних Земель в следующем месяце, — я их друг другу и представлю. Иди уже, а то ты весь, как на иголках, — разрешил Джон. «Завтра только не опаздывай».

Ди Амальфи легко, как мальчишка, сбежал по лестнице вниз и пошел к реке — Мария должна была приехать к этому перевозу на барке из Мейденхеда. Она уже стояла на берегу — показывала детям лебедей в заводи.

Джованни услышал, как смеется Элизабет: «Птицы! Птицы!», и прибавил шагу — не было сил оставаться хоть единое мгновение вдали от Марии.

— Давайте я понесу ее, — сказал Джованни. «Вам же тяжело, наверное».

Они шли по берегу Темзы. Мальчишки унеслись далеко вперед — туда, где стояли торговые баржи, перевозившие товары из порта.

— Спасибо, — Мария передала ему девочку и Джованни, почувствовав сладкий, молочный запах, вдруг подумал, что у него самого, наверное, уже и не будет детей. Мысль эта была такой четкой и ясной, что он прижал Элизабет поближе — чтобы защититься от чувства одиночества, которое, казалось, заполнило все вокруг.

— Вон, — показала Мария на южный берег реки, — склады «Клюге и Кроу», Питер сейчас уже там, наверное, он еще до рассвета уехал. Я ему сказала — пусть, пока он здесь, живет в Сити, удобней же, там дом открыт, хоть мы его и не используем, но…

— Он вам ответил, что хочет с дочкой побыть подольше? — мягко закончил Джованни. «И правильно, я бы тоже на его месте так поступил».

— Он очень много работает, — озабоченно сказала Мария. «И на континенте, и когда здесь. И ведь он совсем один — первая жена его умерла, когда они еще молодыми были, а… — она вдруг прервалась и спросила: «А ее мать, — Мария кивнула на девочку, — вы ее знали?».

— Видел один раз, — вздохнул Джованни.

— Она, наверное, очень красивая была? — нежно сказала Мария, глядя на просыпающуюся Элизабет.

— Очень, — ответил мужчина, вспомнив распухшее, окровавленное лицо, изломанные, с вырванными ногтями пальцы.

— Как жалко ее, — женщина плавным жестом взяла девочку и, прижав к себе, покачала. «Уже никогда матери не узнает».

— Ну, если Пьетро женится, — улыбнулся Джованни, — а он вроде собрался…

— Слава Богу, — искренне проговорила Мария, — скорей бы. Так хочется, чтобы он был счастлив…

— А вы счастливы? — вдруг спросил Джованни, глядя на Лондонский мост, по которому текла шумная череда повозок, карет и всадников. Лавки бойко торговали, толпа перекрывала узкий проход между построенными на обеих сторонах моста домами. На южном конце, у пик с насаженными на них головами преступников, кружились вороны.

— Ужасно, — поморщилась Мария. «У вас тоже так делают?»

— Так везде, — Джованни грустно улыбнулся и подумал, что она не ответила на его вопрос.

— Я помню, — сказала она, и поставив Элизабет на землю, держа ее за руки, стала смотреть, как бойко ковыляет девочка. «Она молодец — очень хорошо ходит, для своего возраста, и говорит уже много. А счастлива ли я — дети здоровы, а что матери еще надо? А вы, синьор Джованни, счастливы? — Мария посмотрела на него снизу, — черными, большими глазами.

— Сейчас — да, — твердо ответил он.

— Мама! — раздался откуда-то почти от моста, отчаянный голос одного из мальчишек. «Тут сладости!»

— А как вы их различаете? — улыбаясь, спросил Джованни, когда они шли к лотку.

— Ой, — рассмеялась Мария, — у меня глаз наметанный. Я же с ними одна все время, вижу, как они растут и меняются.

Она, было, потянулась за кошельком, но Джованни ее остановил: «Позвольте мне».

— Спасибо, — Мария покраснела. Элизабет указала пальцем на вафлю и приказала Джованни:

«Хочу!»

«Сразу видно внучку Козимо Медичи», — усмехнулся он про себя и отсчитал деньги.

Торговка посмотрела вслед семье и вздохнула, перекладывая товар на лотке. «Ну почему так всегда?», — подумала она. «Такой красивый мужчина, высокий, — а жена у него толстая и низкорослая. А смотрит-то он на свою миссис как — ровно кроме нее, и нет никого вокруг. Эх, везет же некоторым!»

В галереях вокруг главного зала Лондонской Биржи, в дорогих лавках, царила тишина — тут не было смысла зазывать посетителей, тут за одну покупку торговец получал столько, сколько на Лондонском мосту не выручали за неделю.

— Пойдемте к Питеру, — вдруг улыбнулась Мария. «Во-первых, у него и вправду хорошие ткани, а во-вторых — я там всегда оставляю детей, приказчики их развлекают, если мне потом надо куда-то еще отлучиться».

— Вам на платье? — спросил Джованни, глядя на многоцветные рулоны перед ними.

— Да, — Мария зарделась. «У Питера отличный выбор, но все такое яркое».

— Это хорошо, когда яркое, — ворчливо отозвался Джованни. «Тем более тут у вас такая унылая погода. Ну, если вам надо скромное, то берите вот это — не пожалеете».

Он положил руку на голубовато-серую, тонкую итальянскую шерсть.

— Почему? — Мария вскинула глаза.

— Потому что она лучшего качества. Смотрите, — кивнул Джованни. Она положила свою руку рядом, и тут же убрала. «Да, действительно, какая мягкая. А вы разбираетесь в тканях?»

— Зря, что ли, моя семья ими уже двести лет торгует? — сердито ответил Джованни.

«Пойдемте, пусть дети тут побудут, а я вас научу кружева выбирать».

— Мне нельзя кружево, — вздохнула Мария.

— Это еще почему? — удивился он, и вдруг вспомнил ее слова о музыке: «А кружево-то чем провинилось? Отвлекает от мыслей о Боге?», — насмешливо спросил Джованни.

— Считается — суета, — тихонько сказала женщина. «Вы ведь тоже протестант».

— Меня с моей женой покойной сам Кальвин венчал, — Джованни вдруг разозлился.

— И я у него, у Кальвина, учился. Так что да, синьора Мария, я хороший протестант. Я поэтому и ушел от католиков, что люблю думать своей головой, а не слушать кого-то. И моя голова, — не самая глупая в мире, уж поверьте, — мне говорит, что в музыке ничего плохого нет. И в кружеве тоже. Если бы у меня была жена, — он вдруг помолчал, — я бы только радовался, видя ее в кружеве и шелках. Ну, — он улыбнулся, — смотреть-то вам можно на него?

Она молчала.

— Вот и посмотрим, — сказал Джованни.

— Какие красивые! — восхищенно проговорила женщина, погружая руки — по запястье, — в каскад кружев.

— Это брюссельские, — улыбнулся Джованни. «Нитки для них прядут обязательно в полутемных, сырых комнатах — чтобы лен не пересушивался, и оставался мягким. За весь день в такую комнату попадает только один луч солнечного света — иначе, считается, качество будет уже не таким хорошим.

Мария вздохнула и приложила нежное, сливочного цвета кружево к щеке. «Спасибо, — сказала она, — тут и вправду — словно в раю. Ну, пора уже и детей забирать, как бы они там, у Питера все не разнесли».

— Я сейчас приду, — сказал ей Джованни.

Когда женщина вышла, он подозвал к себе приказчика, и шепнул ему что-то на ухо. «Не извольте беспокоиться, мистер», — улыбнулся тот. «Все будет сделано, глаз у меня наметанный, дама останется довольна».

— Ну, молодец, — похлопал его Джованни по плечу. «Вот, — он оставил на прилавке золото, — доставишь по этому адресу».

Когда они подошли к пристани на Темзе, мальчишки убежали вниз, а Элизабет, разморенная весенним солнцем, уже дремала на руках у Марии.

Джованни вдруг посмотрел на нее и сказал: «Синьора Мария…»

— Можете просто, — Мария, — она улыбнулась и покраснела. «Вы же друг Питера».

— Спасибо, — улыбнулся ди Амальфи. «Я…, - он помолчал, — я хотел вам сказать кое-что. Вы просто послушайте меня, ладно?».

— Хорошо, — она медленно погладила Элизабет по каштановым локонам. Та почмокала, повертелась и заснула еще глубже.

— Сначала я хотел написать, — Джованни усмехнулся, — но…такие вещи лучше говорить».

Майкл с Ником шлепали по мелководью, вооруженные, какими-то палками.

— Я вас люблю, — сказал Джованни, глядя на сияющую гладь реки. Она, было, открыла рот, но ди Амальфи мягко попросил:

— Дайте мне договорить, хорошо? Это…, - он помолчал, — довольно, нелегко. Я просто хотел, чтобы вы знали, Мария. Если вы мне скажете, что больше не хотите меня видеть — так тому и быть. Мне будет…, - он опять помолчал, — больно, но это ваше право. Вы, наверное, думаете, что это безумие — я вас вижу второй раз в жизни…

Она стояла, укачивая спящую девочку, глядя на сыновей.

— Нет, — ответила она еле слышно, вспомнив, как в первый раз увидела Степана — там, в передней старой усадьбы Клюге — увидела, и не смогла глаз от него отвести.

Она тогда тихо плакала в подушку, считая дни, не в силах подумать, что вот еще немного — и он уйдет в море, а она так и не сможет, не посмеет ничего сказать.

— А если я скажу, что хочу? Видеть вас, — тихо произнесла Мария.

— Тогда я отвечу, — Джованни улыбнулся, — истинно, Господь благ ко мне, и нечего мне больше желать.

— Мне надо подумать, — Мария помедлила. «Я напишу вам, хорошо?».

Он кивнул, не смея поверить тому, что, — может быть, — счастье так близко, совсем рядом.

— Любовь есть дар великий, — внезапно, нежно сказала она, целуя голову Элизабет, — нам ее Господь посылает, и Его за это благодарить надо.

Проводив их, он зашел в собор Святого Павла и преклонил колени. Здесь было хорошо, — просто и светло, и Джованни почувствовал покой. Покой и счастье, каких он не испытывал уже давно, со времен своей жизни в Женеве.

— Спасибо, — шепнул он. «И вправду, имя Твое — добро».

Дети давно уже спали, а Маша все сидела, подперев голову рукой, глядя на сумрачный туман, поднимавшийся над рекой. Было прохладно, с луга тянуло сыростью, и где-то в камышах, вдали, кричала выпь.

Наверху, над домом, стремительно, шурша крыльями, пролетела сова — на охоту. Маша зажгла свечу, и, потянувшись за своей Библией, раскрыла ее — на Десяти Заповедях.

«И ничего про любовь», — вдруг, горько, улыбнулась женщина. «Только о прелюбодеянии. Как это Лютер толковал шестую заповедь: «Мы должны бояться и любить Бога так, чтобы в мыслях, словах и делах быть чистыми и целомудренными, и чтобы каждый из нас любил и почитал своего супруга».

Она вздохнула, вспомнив то, что совсем не хотелось вспоминать, и пролистала книгу дальше.

«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» — прочла она, и потянула к себе перо с бумагой.

Маша долго смотрела на чистый лист, а потом, озлившись на себя, почти не думая, быстро написала все то, что хотела сказать еще там, на берегу реки, и запечатала конверт.

Она стояла посреди комнаты, глядя на него, и Джованни вдруг подумал: «Господи, ну как мне Тебя благодарить?»

— Счастье мое, — сказал он, опускаясь на колени. «Я так боялся, что ты не приедешь».

Мария положила маленькие, — как у ребенка, — руки, на его голову, и чуть погладила волосы.

«Как же я могла не приехать? Я ведь написала тебе» — вздохнула она.

— Я сидел и думал — вдруг не с кем было оставить детей, вдруг карета сломалась, вдруг еще что-нибудь, — Джованни взял ее пальцы и стал целовать — один за другим. «Господи», — сказал он, «у тебя руки, словно из жемчуга сделаны. Если б ты знала, какая ты красивая!»

Он прижался лицом к ее ладони, и она вдруг почувствовала что-то теплое.

— Ты плачешь? — недоверчиво спросила она, не понимая, как может плакать этот жесткий, немногословный человек.

Он вдруг ощутил страшную, непреходящую боль и сказал:

— Мне ведь скоро надо уезжать, а это значит — расстаться с тобой. Я не могу, не могу даже думать об этом. Я ведь там, — он махнул рукой на юг, — совсем один.

— Как ты живешь? — тихо спросила она, поднимая его.

Джованни сел в кресло и пристроил ее у себя на коленях. Он чуть не застонал вслух, ощутив ее сладкую, женскую тяжесть и заставил себя замолчать.

— Работаю, — сказал он глухо, потершись щекой о ее мягкие косы. «Стараюсь выжить по мере возможности. Вечером прихожу домой и читаю».

— Что? — ее черные, наполненные искрами, глаза были совсем рядом.

— Древних, — он хмыкнул. «Они спокойней».

— Горация с Овидием? — она прищурилась.

— Их тоже, — Джованни помедлил, вспоминая.

— Ты гадать перестань: нам наперед знать не дозволено, Левконоя

— Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему, - завершила Мария и, улыбнувшись, посерьезнела. «Вот только я доверяю будущему».

— Я тоже, — сказал он, глядя в ее дивные глаза.

— Еще читаю Библию, — он вдруг рассмеялся. «Мне же нельзя дома держать ничего из наших книг, опасно это, вот и остается только она». Он помолчал, и, проведя пальцами по ее щеке, сказал:

— O sposa mia, miele e latte son sotto la tua lingua.

Мария, повернувшись, поцеловала его, и он понял — действительно, молоко и мед были на устах ее.

— Ну, и не только Библию. Давай-ка, послушай, — Джованни, улыбнувшись, потянулся за маленьким томиком, лежавшим на столе, и стал читать ей «Декамерон» — новеллу о юноше, что поступил садовником в женский монастырь.

Он читал, переводя с листа, обнимая ее одной рукой, чувствуя, как бьется ее сердце. Когда он закончил, и отложил книгу, ее щеки были ярко-алыми, и она глубоко, прерывисто вздыхала.

— Понравилось? — он очень осторожно провел губами по шее, чувствуя, как пахнут ее волосы — весенними цветами. Мария вдруг развязала чепец, скинув его на пол, и сказала, не поворачиваясь:

— Распусти мне косы.

Локоны упали в его руки — тяжелые, черные, блестящие, и, прежде чем отнести ее наверх, Джованни зарылся в них лицом, благословляя тот день, когда увидел ее.

Он подхватил ее на руки и, усадив на кровать, увидел, как под скромной, серой тканью платья светится ее тело. «И вправду, будто мрамор», — подумал он, опускаясь на колени.

Она обжигала губы, как полуденное солнце.

Мария вдруг наклонилась и шепнула что-то ему на ухо.

— Уверена? — спросил Джованни и вдруг увидел, как ее глаза мгновенно наполнились слезами. «Да уже шесть лет как», — сказала она, отвернувшись.

— Прости, прости, пожалуйста, — он стал целовать ее и вдруг горько подумал, что Господь все же иногда бывает, несправедлив — как можно было отказать этой женщине в материнстве?

— Ничего, — сказал он нежно, так нежно, как только мог. «Ничего, любовь моя. Это неважно».

А потом он уже больше ничего не мог говорить, — потому что Мария была вся в его руках.

Она принадлежала ему, — и это было лучше, чем все его мечты.

Она вдруг почувствовала то, что, — как она думала, — никогда в жизни уже не испытает, и успела отчаянно, до крови, закусить руку.

— Нет, — попросил он. «Пожалуйста, любовь моя. Я хочу слышать».

И он услышал — подумав еще, что запомнит это навсегда.

Потом она долго лежала с закрытыми глазами, тяжело дыша, даже не отвечая на его поцелуи.

— Прости, — наконец, сказала она. «У меня еще ни разу так не было».

Джованни рассмеялся и осторожно устроил ее рядом: «Теперь будет всегда, поверь. Тебя, Мария, Господь сотворил такой. Я всего лишь немного помог, вот и все».

Она покраснела — вся, и потянула на себя простыню.

— Не надо, — сказал он, останавливая ее руки. «Не надо, Мария».

— Я, — она вдруг запнулась, отвернувшись.

— Ты прекрасней всех, кого я видел в жизни, — сказал он, мягко прижимая ее к себе.

— Но ведь, — она все еще краснела. «Я же рожала».

— И хорошо, — усмехнулся Джованни и умостил ее всю в своих руках. «Я, знаешь ли, это сразу заметил», — он обхватил ладонями ее тяжелую, большую грудь. «Я хоть и протестант, но все же итальянец — если я привезу тебя в Рим, мне придется держать тебя взаперти, — иначе все мужчины сойдут с ума».

— Расскажи мне про свой город, — попросила она, положив растрепанную голову на его плечо.

— Стой, — вдруг сказал ди Амальфи и вдохнул ее запах — свежий хлеб и совсем немного пряностей. «Ты пекла что-то?»

— Ну да, — улыбнулась она. «Детям к завтраку».

— Про Рим — потом, — твердо сказал он. «Позже».

— А сейчас что? — еще успела спросить она, — недоуменно, и оказалась прижатой к постели — так, что не могла и пошевелиться.

— Сейчас — разное, — пообещал Джованни. «Но тебе понравится».

— Новый шрам, — он, улыбаясь, посмотрел на отпечатки ее зубов у себя на плече.

Мария покраснела и провела пальцами по шраму старому— слева, под ребрами.

— Что это? — спросила женщина.

— Это с прошлого года, с той поры, как… — он помолчал.

— Ты пошел туда вместо него, — Мария вдруг нежно поцеловала след от ранения.

— Он же мой друг, — Джованни погладил ее по голове. «Он бы сделал то же самое для меня».

— А больше и нет шрамов, смотри-ка, — вдруг хмыкнула она.

Ди Амальфи вдруг вспомнил любимые слова Джона.

— Я просто не лезу на рожон, а спокойно работаю», — зевнул он. «И потом, мне скоро сорок — в этом возрасте только дураки размахивают шпагой направо и налево».

Она сидела, скрестив ноги, и Джованни потянул ее к себе.

— А теперь ты мне рассказывай про себя, — попросил он, устроив ее рядом. «Прямо с самого рождения».

— Почему? — спросила она.

— Потому, что я тебя люблю, — он с удовольствием увидел, как Мария смутилась, и добавил:

«Я ведь уже говорил тебе это, там, на реке!».

Она прижалась к его боку и посмотрела вверх — на него. «Что?», — улыбнулся он.

— Ты очень красивый, — серьезно сказала Мария. «Правда, я таких мужчин, как ты, и не видела раньше».

— А, — он лениво потянулся, «у нас все такие. Поэтому я тебе и сказал — приедешь в Рим, будешь сидеть взаперти, а то еще сбежишь к какому-нибудь…помоложе».

— Никуда и никогда я от тебя не сбегу, Джованни, — она рассмеялась, перевернулась на живот, и начала: «Ну что, родилась я в маленькой горной деревне…»

Когда они спустились вниз, уже смеркалось.

— А почему ты не живешь на постоялом дворе? — спросила она, оглядывая кухню — горел очаг, и было очень тепло. В маленькое окно хлестал весенний ливень.

— Я столько по ним мотаюсь, — ответил Джованни, замешивая тесто, «что они мне уже осточертели. Этот дом, — он замялся, — в общем, хозяин на континенте, он мой товарищ, и я могу здесь остановиться на какое-то время», — Один из ваших? — она присела к столу, наблюдая за его руками — ловкими, с длинными, смуглыми пальцами.

— Можно сказать и так, — он вдруг вспомнил записку от Марты и чуть не рассмеялся.

«Конечно, ты можешь у меня жить, пока будешь в Лондоне, — я вернусь только в июне, дом все равно пустует. Ключи ты найдешь по известному адресу, у собора святого Павла, а мои платья, и детские игрушки тебя не скомпрометируют — они все сложены и заперты в кладовой».

— Ты умеешь готовить? — она покраснела.

— Я больше десяти лет живу один, не умирать же мне с голода? — он накрыл тесто салфеткой.

«А кухарку нанимать опасно — чем меньше в доме посторонних, тем лучше».

— Ну вот — сказал он. «Теперь ему надо постоять какое-то время».

— А если перестоится? — спросила Маша, оказавшись в его объятьях. Она вдруг, — сама не зная почему, — скользнула вниз, встав на колени, даже не понимая, что делает.

Может, — медленно сказал он, и, положив ей руки на голову, спохватился: «Черт, ты сейчас вся будешь в тесте!»

Наплевать, — выдохнула она, и больше уже ничего не говорила.

На близлежащей церкви били к вечерне.

— Останься на ночь, — попросил Джованни. «Пожалуйста, Мария. Я хочу заснуть, обнимая тебя. Я хочу проснуться среди ночи, и чувствовать тебя рядом. И я хочу, — он подвинул ее к себе ближе и шепнул что-то на ухо.

Мария заалела. «Прямо с утра? — спросила она. «Да, — лениво протянул Джованни, гладя ее по спине, — и очень долго, пожалуйста. Я всегда предпочитал просыпаться именно так».

— Ты же знаешь, что я не могу на ночь, — грустно сказала она, и потянулась за лежащим на полу платьем.

— Подожди, — сказал ди Амальфи, взяв ее за руку. «Если ты хочешь быть со мной, то я приеду осенью, и буду говорить с твоим мужем».

— Конечно, я хочу, — она взглянула на него, и Джованни вдруг понял, что давно не был так счастлив.

— Но я могу и сама, наверное.. — Мария смутилась, и он жестко прервал ее: «Ничего не «сама».

Я мужчина, я и буду это делать».

— Он тебя убьет, — вдруг расширились ее глаза.

— Мы же взрослые люди, — вздохнул ди Амальфи. «Думаю, мы сумеем как-то все это устроить, и с мальчиками тоже».

— А ты можешь переехать в Англию? — спросила Мария, комкая в руках простыню, не поднимая взгляда.

— Совсем — не могу. Пока, — он помолчал. «Но я буду приезжать к тебе так часто, как только получится».

— А если мне жить там, — Мария кивнула головой, — с тобой?.

— Нет, — он притянул ее к себе. «Тебе же надо видеть детей, да и потом…»

— Что? — ее взгляд был устремлен прямо на Джованни и мужчина понял, что не может солгать.

«Это немного опасно», — сказал он нехотя. «Я-то привык, но я не хочу втягивать тебя в то, чем занимаюсь».

— Ладно, — она вдруг улыбнулась. «Знаешь, я думаю, все действительно будет хорошо».

— Тогда осенью мы уже сможем быть вместе, — Джованни опустил голову в ее руки, и прижался к ним, вдыхая ее запах. «Долго, конечно, но я потерплю», — он тоже улыбнулся. «Я так долго ждал тебя, подожду еще немного».

Она сказала, что приедет через два дня, и это были самые долгие дни в его жизни. Когда Джованни услышал легкий стук в дверь, он сразу прижался к ее губам.

— Пойдем наверх, — шепнула Мария.

— Потом, — сказал он, раздевая ее. «Потом пойдем, правда. И до вечера я тебя никуда не отпущу. Но сейчас — прямо здесь, потому что ты даже представить себе не можешь, как я мучился без тебя».

— Я тоже, — вдруг сказала она, обнимая его, опускаясь с ним на пол. «Я только о тебе и думала, Джованни».

— Очень хорошо, — сказал он, смеясь. «Так и надо. А теперь ложись, — он пристроил Марию на сброшенную одежду, — и дай мне заняться тем, чем я хотел заняться с первого мгновения, как только тебя увидел.

— Прямо вот так? — в ее глазах было веселье.

— Да, — ответил он, пробуя ее на вкус и с удовлетворением слыша ее первый, еще слабый стон, — с самого первого.

Потом он закутал Марию в шаль и отнес наверх.

— Нет, — он вдруг остановился на полдороге, ощущая под руками ее прекрасную грудь.

«Слишком длинная лестница, надо передохнуть, любовь моя».

— Так передохни, — шепнула Мария ему на ухо.

— Одному что за интерес? — шаль упала на ступеньки, и он прижал Марию к стене. «Мне нужна компания». Женщина обернувшись, чуть раздвинув губы, посмотрела на него, — через плечо, и медленно сказала: «Знаешь, чего я сейчас хочу?»

— О да, Мария, — ответил он, опускаясь на колени. «Знаю».

В опочивальне он уложил ее на кровать, и, взяв шаль, о чем-то подумал. «А, вот так. Давай-ка, вытяни руки».

— Зачем? — удивленно спросила она, но подчинилась.

— А вот зачем, — он быстро и ловко привязал ее запястья к столбикам кровати.

Мария, покраснев, сказала: «Ну тогда уж и рот».

— Да ты с ума сошла, — он наклонился и поцеловал ее — долго. «Нет, я хочу все слышать, carissima, от первого до последнего слова».

— Не уверена, что там будут слова, — еще успела простонать она, почувствовав, как раскрывается ее тело — под первым же его прикосновением.

Потом Джованни тихо сказал, потянувшись к ней: «Еще не все, еще только самое начало».

Мария подняла кружащуюся, гудящую голову: «Так разве бывает?».

Мужчина отвязал ее и уложил рядом. «Бывает, любовь моя, и будет теперь всю жизнь. А теперь скажи мне — чего тебе еще хочется?». Он стал целовать ее и услышал почти неразличимый шепот. «Ну скажи», — попросил он, прижавшись к ее щеке. «Громче скажи, пожалуйста».

Мария враз покраснела и пробормотала: «Громче не могу. Иди сюда». Он, наконец, услышал, и рассмеялся: «Ну, это просто. Ты ложись на бок, вот так да, — ее нежная шея была совсем рядом, и Джованни сразу прильнув к ней губами, шепнул: «Я сам все сделаю, — не бойся, я очень осторожно».

Он вдруг услышал сдавленные рыдания и остановился: «Тебе больно, любовь моя? Ты скажи, сразу скажи!»

— Нет, нет, — она всхлипнула, едва слышно, — я и не знала, что может быть так хорошо, Джованни. Я и не знала.

Со Степаном это давно стало обязанностью — Маша даже, стыдясь этого, радовалась, если, приходя из плавания, муж не ночевал дома, что в последнее время было все чаще и чаще.

Если же он оставался, и никуда не уезжал — то это было редко и быстро. Уже не мучительно, — много лет прошло, — но молча, без ласки, без слов.

Джованни посмотрел на ее румяные щеки и вдруг прижал к себе, целуя вороные, мягкие волосы.

— Вот так и будет всегда, понятно? — ворчливо сказал он. «Каждую ночь, что мы будем вместе. Ну и днем тоже, конечно. Держи, — он наклонился, нашел что-то на полу и дал ей.

Мария развернула что-то белое, невесомое, воздушное.

— Это те самые! — ахнула женщина. «Но куда же я…»

— Надень, сказал Джованни, устраиваясь поудобнее на подушках. «Дай мне посмотреть».

— Тут вырез, — она покраснела.

— Как раз такой, как надо, — медленно проговорил мужчина.

— И короткая какая, — Мария встала на ковер. «Она же ничего не прикрывает».

— А надо, чтобы прикрывало? — Джованни нахмурил брови. «А ну-ка, дай я проверю.

Наклонись, пожалуйста».

Она, ничего, не подозревая, наклонилась, и тут же оказалась рядом с ним, на постели.

— Правильная длина, и правильный вырез, — ласково сказал мужчина. «Как раз в моем вкусе».

Потом он лежал, гладя ее по голове, вспоминая, как она билась в его руках, и стонала: «Еще, еще!»

Он был не в силах даже подумать, что Мария может куда-то уйти. «Господи», — попросил Джованни, — «ну хоть еще немного, прошу Тебя. Пусть не торопится».

Она заворочалась и Джованни спросил: «Что, милая?»

— А если, — Мария помедлила, — узнают, что ты протестант?»

— Казнят, — ответил Джованни, прижимая ее к себе, все не в силах надышаться ее чудным запахом. Он был везде — на его руках, на губах, и он еще раз, наклонившись к Марии, вдохнул его — просто так, потому что мог.

— Но ведь, — она вдруг обняла его, — сильно, — ты же осторожен?»

— Ну конечно, я осторожен, любовь моя, — улыбнулся Джованни. «Был бы я не осторожен — я бы сейчас тут тобой не наслаждался».

Она покраснела. «А тебе не страшно?»

— Бывает очень, — сказал Джованни, глядя прямо перед собой, в окно, на спокойный, солнечный, весенний день Лондона.

Он даже не пытался спасти его.

Венецианцы, выслуживаясь перед папой, передали арестованного Ватикану, и, узнав об этом, Джованни — что бывало с ним нечасто, — разъярился. Из их тюрьмы он бы еще мог вытащить этого дурака, а вот из замка Святого Ангела — нет.

Джон тогда запретил ему даже пальцем шевелить, сказав: «Я не хочу тебя терять из-за, какого-то студентишки».

Джованни было просто жалко мальчика — он сам был таким когда-то, только ему повезло — а вот мальчик, заявивший перед судом инквизиции: «Ни один христианин не должен следовать доктрине какой-то определенной церкви, тем более той, что во многих вещах отошла от истины», — подписал себе смертный приговор.

Мальчику предлагали, — как сказал человечек в курии, прикормленный Джованни, — раскаяться. Тогда бы его сначала задушили, а потом уже — сожгли.

Студент отказался, и ди Амальфи должен был прийти на Пьяцца Навона — кардинал, у которого он обедал, откинувшись на спинку кресла, сказал: «Будете меня потом благодарить, синьор Джованни, и внукам рассказывать — Рим такого еще никогда не видел».

— Что с ним сделали? — тихо спросила Мария.

Он молчал.

— Скажи! — она вдруг стукнула кулаком по спинке кровати. «Скажи немедленно!».

Он увидел высокое, нежной голубизны небо родного города, а потом, посмотрев на эшафот — большой медный чан, под которым палач уже разводил огонь. Джованни искоса взглянул на соседей, — это были самые почетные места, предназначенные для друзей и родственников комиссии кардиналов. Уйти было непредставимо, и пришлось остаться до самого конца.

— Не плачь, — он поцеловал ее — сначала тихо, а потом, — все сильнее и глубже. «Ничего со мной не случится».

Мария посмотрела на него, и вдруг сказала: «Если бы ты мог остаться!».

Джованни, ничего не говоря, опустил ее голову к себе на плечо, и они долго лежали просто так — не размыкая рук.

А потом ему пришло время отправляться в Дувр.

— Завтра я уезжаю, — сказал он, глядя на деревянные балки спальни, и почувствовал, — всем телом, — внезапно пришедшую тоску по ней, — хоть Мария пока и была рядом, лежала, свернувшись в клубочек, в его руках.

— Тогда я буду ждать, — сказала она просто. «Ты только береги себя, пожалуйста».

— Если что-то будет не так… — начал Джованни.

— А может? — Мария приподнялась, и он увидел испуг в ее больших, чудных глазах.

— Все может быть, — неохотно сказал он. «Вряд ли, конечно, но если что — я попрошу, чтобы тебя известили. У меня есть свои люди, надежные.

— Брось, — спохватился мужчина, заметив, как изменилось ее лицо, «я же больше десяти лет, работаю, и до сих пор все было хорошо. Так и будет. А осенью я вернусь, и договоримся о чем-нибудь».

— Я боюсь, — вдруг сказала Мария. «И буду бояться, пока не увижу тебя снова».

Он нежно погладил ее по вороным локонам. «Ничего, — еще год-два, я оставлю все это дело, и поселюсь с тобой в деревне. Сколько можно, в конце концов, я уже устал».

— Возьми — вдруг сказала Мария, снимая с шеи простой медный крестик. «Пусть он будет с тобой».

Потом она ушла к реке, а он все стоял на пороге, провожая глазами ее скромное платье и белый, как мрамор, чепец.

Она снилась ему всю дорогу до Рима, и это было хорошо — просыпаясь, он понимал, что осталось только прожить лето, и она будет с ним — навсегда. Ему казалось, что тело его до сих пор хранит ее запах — свежий хлеб, и немного пряностей.

«Любовь нам Господь посылает, она есть дар великий», — вспоминал он ее слова, и Мария словно была рядом с ним — руку протяни, и коснешься ее.

Часть тринадцатая

Лондон, июнь 1577 года

— Четыре процента годовых, мистер Симмонс, — сказала Марта, разглядывая банкира, — это как-то маловато, вам не кажется?

Чарльз Симмонс еще раз посмотрел на красотку — темно-зеленое шелковое платье было отделано мелким алансонским кружевом, в ушах покачивались крупные изумруды, кожаные перчатки с вышитыми манжетами пахли жасмином.

— Мама, скоро уже? — крепкий, крупный рыжеволосый мальчик поднял глаза от альбома, в котором он что-то рисовал. Смуглая девица как зашла, так и не отрывалась от томика, на котором, — Симмонс увидел, — было написано: «Рафаэль Холиншед. Хроники Англии, Шотландии и Ирландии».

— Скоро, Теодор, — вздохнула женщина. «Ну, так как, мистер Симмонс? — улыбнулась она, — а то ведь я могу просто забрать деньги, и разместить их у кого-нибудь еще. Я слышала, дон Кардозо, — этот купец, что торгует с Индией, — тоже дает хороший процент».

— Он недавно в Лондоне, — отмахнулся Симмонс, — что он знает про наши дела? Тем более, — он перегнулся через прилавок, — он с континента, из Амстердама, там по-другому работают.

— Да? — бронзовая бровь чуть приподнялась. — А еще кто-нибудь? — поинтересовалась женщина.

— Миссис Бенджамин, — искренне сказал Симмонс, — говорю вам, как друг — не ходите никуда больше. Эти мошенники вас оберут до нитки. Я вам дам, — он быстро подумал, — шесть с половиной процентов годовых.

— И я не влезаю, в отличие от них, — он махнул рукой куда-то на восток, — во всякие сомнительные предприятия. Я забочусь о своих клиентах, как, — он прервался и взглянул на улыбку, что порхала на темно-розовых губах, — как если бы они были мне родственниками!

— Ну что ж, — миссис Бенджамин усмехнулась, — договорились, мистер Симмонс. Отчеты…

— Каждые полгода, как положено, — банкир чуть привстал. «Не волнуйтесь, мадам, все будет в полном порядке. Только, — он замялся, — оставьте ваш адрес, если не затруднит. Вдруг надо что-то срочное сообщить.

— А, — коротко сказала женщина, и наклонилась над листом бумаги. Еще сильнее запахло жасмином, и Симмонс вдруг подумал, что, даже когда она уйдет, этот аромат останется в конторе и заглушит привычную, стойкую смесь пыли и чернил.

— Мы с детьми вчера были в садах Темпля, — миссис Бенджамин опять чему-то улыбнулась, — какие там прекрасные розы, мистер Симмонс. Особенно, — она помедлила, — белые.

— Ну, — он стряхнул песок с бумаги, — алые, миссис Бенджамин, должно быть, покраснели от стыда — потому что не могут соперничать с вашей красотой.

— О, — дама чуть вздохнула, — да вы поэт, мистер Симмонс. Я начинаю сомневаться в ваших деловых качествах.

— Не сомневайтесь, мадам — голубые глаза тепло взглянули ей вслед.

Дети уже вышли, а миссис Бенджамин вдруг остановилась на пороге: «Разные бывают родственники, мистер Симмонс», — она смешно сморщила нос, и, покачавшись на каблучках, исчезла за тяжелой дверью.

— Получите, дорогой Питер! — ехидно подумал банкир, провожая ее взглядом. «Пятьдесят тысяч золотых флоринов теперь надежно размещены у меня. А потому, что не надо хвататься за все подряд — плантации в Новом Свете, итальянские ткани, пряности, — надо заниматься чем-то одним. Вот как я. Какой там адрес?» — он потянул к себе листок и позвонил в колокольчик.

— Вот что, любезный, — сказал Симмонс приказчику. «Поезжай завтра с утра на рынок, купи, — он подумал, — десять корзин белых роз и отвези вот сюда, — он передал записку.

Приказчик с удивлением посмотрел на патрона — за почти двадцать лет, что Симмонс, унаследовав контору от отца, сидел в сердце делового Лондона, — такое случалось в первый раз.

Голубые глаза хозяина заискрились от неудовольствия: «Ну что тебе еще!»

— Так дорого же, — попытался сказать приказчик.

— Не твоя забота, — буркнул Симмонс. «Делай, что сказано».

— Теперь куда? — спросила Марта детей, взяв их за руки, вдыхая теплый летний воздух.

— В книжную лавку! — закричала Тео. «В книжную лавку!»

— Нет, к Тауэру! — вмешался Теодор.

— Мы там вчера были, полдня, — девочка закатила глаза. «У тебя вон, — она показала на альбом, — половина листов изрисована».

— Если в лавку, — сказал Теодор, — то я хочу купить книги синьора Витрувия. А потом, — он добавил мстительно, — к Тауэру.

Марта вздохнула. «К вам скоро учителя начнут ходить, так просто не погуляете, дорогие мои.

Ну ладно, — она посмотрела на большие часы, на церкви святой Елены, — мы с вами всюду успеем сегодня.

Джон ждал ее у церкви Всех Святых, что стояла на холме над крепостью. Теодор сразу устроился на склоне с альбомом, а Тео углубилась в свежекупленные сонеты Томаса Уайетта.

— Учителей наняла уже? — спросил Джон, кивая на детей.

— Да, со следующей недели, — Марта улыбнулась. «Языки, рисование, музыка для Тео.

Теодора, конечно, надо будет потом в школу отдавать, надо подумать будет в какую».

— Слушай, — неохотно сказал разведчик, — тебе бы надо еще раз на континент съездить, к своей любимой чете. Там Вильгельм собирается в Брюссель, уговаривать Генеральные Штаты принять Голландию и Зеландию в свой состав, надо бы последить, что там за настроения при его дворе. На несколько месяцев, не больше.

— Я не хочу детей с места срывать, — ответила Марта. «Только вернулись же. Если следующим летом — ради Бога, для того и лето, чтобы путешествовать, а зимой — пусть в Лондоне сидят, им учиться надо».

— Так вот и я о чем, — они медленно прогуливались вокруг церкви.

— Давай ты замуж выйдешь, Марта, — вдруг сказал разведчик. «Так для всех будет легче. Это для вашего же блага — твоего и Тео с Теодором»

— Для моего блага! — вдруг взорвалась Марта. «Я уже служу английской короне, я просто не понимаю, почему я должна выходить замуж. Мне кажется, я и вдовой неплохо справлялась.

К тому же, ты обещал мне тогда, в Венеции, независимость, а не замужество»

— Без сомнения, — разведчик помедлил, и внимательно посмотрев на Марту, в который раз подумал, что нельзя, ни в коем случае нельзя рисковать. «Она долго одна не останется — несмотря на весь ее разум, возьмет, да и влюбится в кого-нибудь — вон, уже и так еле из истории с адмиралом выпутались. Тогда с ней, как с работником можно распроститься. Нет, нет, надо привязать ее к себе — как можно крепче».

Джон вздохнул и продолжил: «Сама знаешь, Марта — к замужней женщине больше доверия.

Тебе будет легче путешествовать, да и разве не хочется обеспечить будущее детям?»

— Я уж как-нибудь и сама могу это сделать, — Марта вдруг усмехнулась, вспомнив голубые глаза банкира.

«На следующей неделе — «Клюге и Кроу» — твердо пообещала она себе. Сегодня, по дороге в контору Симмонса, она видела вывеску компании покойного мужа, но слишком больно было заходить в лавку, и она, подгоняя глазевших на улицу детей, направилась дальше.

— Я знаю, что ты не терпишь нужды, — улыбнулся Джон. «Да и в случае, если… — он замялся, «королева будет выплачивать пенсию твоим наследникам. Я просто хочу, чтобы вы были защищены.

Тот человек, которого мы тебе подобрали — он тоже вдовец, у него есть ребенок, он давно с нами работает, и для него тоже было бы более удобно, если бы у него была супруга. Тоже больше доверия».

— А, — ехидно сказала Марта, — с этого надо было начинать. Ты боишься, что агенты в кого-то влюбятся, повенчаются, и тогда наступит конец их работе?»

— Вот видишь, — пожал плечами Джон. «Ты и сама все сказала. Тебе же всего двадцать семь, моя дорогая, ты молодая, очень красивая женщина. Где гарантия, что ты не придешь ко мне завтра, и не скажешь — Джон, я выхожу замуж и уезжаю в деревню — печь пироги и рожать детей»?

— Какой муж тебя отпустит в Брюссель, или еще куда-нибудь? А говорить ему, чем ты занимаешься, нельзя — скажешь одному, а вскорости вся Европа узнает, было уже такое».

— А этот человек? — спросила Марта, вертя в руках перчатки. Над головой, в прозрачном синем небе, кувыркались ласточки, с Темзы тянуло свежей водой.

— Он свой, — улыбнулся Джон, — все поймет. И у него есть дом в деревне, родственники — будет кому за детьми присмотреть.

— Старик, что ли? — сердито спросила женщина, опять вспомнив Симмонса — тому на вид было не больше сорока.

— Помилуй, — даже обиделся Джон, — стал бы я тебе старика сватать. Хотя, — он усмехнулся, — не был бы я семейным человеком, я бы сам на тебе женился, дорогая. Вероника, кстати, следующей осенью в Лондон переезжает, опять встретитесь.

— Ой, как хорошо, — Марта подставила лицо нежному солнцу. «Соскучилась я по ней. А как маленький Джон?», — она лукаво взглянула на Джона.

— Отлично. Зубы мне не заговаривай, — разведчик улыбнулся, — согласна, или нет? Тридцать лет, умница, красавец, богатый, образованный.

— Таких не бывает, — отмахнулась Марфа.

— Я других на работе не держу, — серьезно ответил Джон, — вон, на себя посмотри или на Джованни. Мне всякая шваль не нужна, ее пусть король Филипп подбирает.

— А вдруг я ему не понравлюсь? — рассмеялась женщина. «Опять же, двое детей у меня, не шутка».

— Он далеко не дурак, — Джон вдруг приостановился и посмотрел на Тео и Теодора. «Быть отцом такому потомству, как твое — это такая честь, милая моя, от которой не отказываются».

— Ну хорошо, — женщина вздохнула. «Знаешь, и, правда — я-то сама ездить могу, а вот детей таскать за собой незачем все время, пусть тут сидят. Опять же и спокойней будет».

— Вот видишь, — Джон удовлетворенно развел руками, — приятно иметь дело с разумным человеком. Бери Тео с Теодором в пятницу, и приезжайте в Ричмонд — во-первых, королева хочет с тобой поговорить, а во-вторых, этот человек тоже там будет — познакомитесь.

— Слушай, — озабоченно спросила Марта, — а если мы поженимся, это ведь будет не по любви, а так, — она покраснела, — из удобства.

— Да влюбишься ты в него, — ответил Джон, — в него все влюбляются.

— Нечего сказать, успокоил, — пробормотала женщина.

Петя закрыл последнюю счетную книгу и сладко потянулся. На востоке уже алела полоска восхода.

— Почти миллион, — пробормотал он. «Это за вычетом доли Степана и судаковских денег, с прибылью по ним. Неплохо для тридцати лет. Лиза будет богатой невестой, как я посмотрю».

Он взглянул на карту, что лежала на столе. От Моллукских островов до Бразилии, и от Копенгагена до Флоренции — всюду были его деньги. В тюках с пряностями, что везли сюда, в Лондон, в плантациях Нового Света, в мастерских итальянских ткачей, в лавках скандинавских менял.

Здесь, в кабинете покойного герра Мартина были только тяжелые, переплетенные в старую кожу, пожелтевшие тома, — раскрыв каждый из которых, можно было проследить путь тех золотых монет, что сейчас лежали на столе.

Петя полюбовался их блеском и задумчиво сказал: «Однако с деньгами покойного Никиты Григорьевича тоже надо что-то делать, там сто пятьдесят тысяч только основного капитала, не говоря уже о прибыли за все эти годы. И ни одного наследника, не Матвею же их посылать», — Петя усмехнулся. «Да и жив ли он, Матвей?»

— Ладно, — он прошел в соседнюю комнату и вытянулся на узкой кровати. «Так и буду передавать из поколения в поколение. Сына надо, конечно. Майкл и Николас все же племянники, да и наверняка тоже моряками станут. Значит, жениться. На ком нынче у нас женятся? На милой английской девушке, — вспомнил он слова Джованни. «Да где взять-то такую? А Джованни, кстати, встретил кого-то — я его счастливым таким и не видел никогда.

Ну и слава Богу, он это заслужил».

Петя зевнул уже совсем, глубоко и перевернулся на бок. «Посплю пару часов, — пообещал он себе, — а потом — в лавку. Надо и за прилавок иногда вставать, скучаю я по торговле».

Ему снился Лондон — знакомый и родной до последнего закоулка. Она была здесь — Петя знал это совершенно точно. В толпе на Лондонском мосту он видел ее бронзовый, коротко стриженый затылок, за углом от церкви напротив — ее улыбку, проходя по Сити, замечал впереди ее маленькую, стройную фигуру.

Только она все время ускользала, — он протягивал руку и ловил пальцами воздух, стараясь угнаться за ней — и не мог. А потом он понял, что надо сделать. Это был здешний лес — не суровый и темный, как там, у Большого Камня, а веселая, дубовая роща. Он разжег костер и стал ждать. И вправду — она пришла сама, выступила из-за дерева, чуть усмехаясь краешком губ.

— Ты не жива, — потрясенно сказал он. «Тебя же нет».

Вместо ответа она опустилась рядом, и, взяв его руку, приложила к своей щеке. Та была теплой, раскрасневшейся от костра. «Те, кто мертвы — живы, — сказала она, и чуть потянула его за пальцы: «Пойдем».

Он проснулся от боли и, сжав зубы, сказал: «Ох, Марфа, ну сейчас-то зачем? Или ты мне до конца жизни являться будешь?». Прикоснувшись к себе, он вдруг подумал, что никогда не забудет ту, единственную ночь с Марфой — каждое мгновение, каждое ее слово. И, — как всегда, — думать о ней было слаще, чем о ком-то другом.

Потом он вымыл руки и плеснул себе в лицо остывшей водой из кувшина. «Нет, жениться, жениться, — сказал он себе ворчливо и резво сбежал вниз. Дом, хоть и стоял открытым, но на кухне было холодно и пусто. «В лавке перекушу», — пообещал себе Петя и окунулся в суету утреннего Сити.

Приказчики знали эту манеру хозяина — хоть несколько дней, но непременно самому заниматься с покупателями. Провинциалы приезжали всегда первыми — вот и сейчас, пересчитав деньги и выдав торговцам из Йорка записки для оптового склада, Петя откинулся на спинку кресла, и, как бы невзначай, сказал: «Послать бы кого-нибудь на Биллинсгейт, я ведь не завтракал еще, а уже почти восемь утра, между прочим».

Принесли угрей в желе, мидий, вареных в солодовом уксусе, и жареных с беконом, копченую селедку — свежую, еще припахивающую дымом, и маленький бочонок пива.

— Хорошо… — Петя потянулся еще за порцией, и услышал с порога знакомый голос: «А, вот и пропажа нашлась. Приятного аппетита!»

Он уронил мидию и обиженно сказал: «Я не пропадал, я же сказал — дай мне позаниматься делами, и с дочкой побыть».

Джон сел напротив, налил себе пива и потрясенно обвел глазами стол: «Не говори мне, что это все для тебя одного».

— Ты же знаешь, я люблю поесть, — Петя улыбнулся. «Бери себе», — он подвинул разведчику блюдо.

— Разговор есть, мистер Питер, — сказал Джон, разламывая селедку. «А, даже с икрой», — одобрительно заметил он, облизывая пальцы, и кивнул на дверь: «Пойдем, прогуляемся»..

— Ты что, — Джон внимательно разглядывал серый камень церковных стен, — я слышал, жениться собрался?

— Джованни разболтал? — усмехнулся Петя. «Ну да, не могу же я Элизабет на жену брата бросать — Мария, конечно, за ней присмотрит, но девочке мать нужна».

— Мать, да, — непонятно сказал Джон. «Ну слава Богу, хоть разум у тебя в голове стал появляться, понимаешь, что к женатому больше доверия».

— Как сам знаешь, — обиженно ответил Воронцов, — мне и раньше доверяли.

— Настолько, что Джованни пришлось шагнуть вместо тебя под шпагу, — холодно ответил разведчик. «Скажи спасибо, что все это тосканское безобразие не вылезло наружу, иначе тебе был бы заказан путь на континент — навсегда. Хорошо еще, что Джованни старше и умнее тебя».

Петя покраснел.

— То-то, — вздохнул Джон. «А зная тебя, Корвино, у меня нет уверенности в том, что все это не повторится. Так что жениться тебе надо не только из-за дочери».

Воронцов хотел что-то сказать, но Джон прервал его движением руки.

— Повторится не сейчас, конечно. Но через год, два — ты отойдешь, и что тогда? Опять начнется?

— Либо тебя убьют — а я в тебя вложил столько времени, и усилий, что мне жаль будет тебя терять в таком молодом возрасте, — либо убьют кого-то еще, а тебе придется вернуться в Англию и сидеть здесь до конца дней своих».

Петя угрюмо молчал и Джон, — такое бывало с ним редко, — не сдержался.

— Ты уже не мальчик, — сказал он, очень тихо. «Чего ты добился той историей? Того, что погибла хорошая женщина и осиротела ее дочь? Да, осиротела, потому что у нее никогда уже не будет матери. Так вот — хватит этого. Ты взрослый человек, так неси ответственность за свои поступки».

Петя вдруг вспомнил то, что казалось давно забытым — дождливую, холодную ночь там, далеко на востоке, золотистые волосы, серые, огромные глаза, и его наполнил горький, отчаянный стыд.

— Ты прав, — сказал он, не поднимая головы. «Только ведь кто согласится за меня замуж пойти — меня же вечно дома нет. Да и не знаю я хороших девушек».

— Да уж, таких жен, как нашел твой брат, больше не делают, — улыбнулся Джон.

— Это не Стивен ее нашел, — гордо ответил Петя, — это я».

— Где? — почему-то поинтересовался Джон.

— В гареме, — непонимающе ответил Воронцов.

— В гареме, значит. Ну-ну, — хмыкнул разведчик. «Так вот, есть у меня одна дама на примете — из наших людей, так что поймет твои отлучки. Она прекрасно работает, слышал же, наверное, про ди Ридольфи — это ее заслуга. Сейчас я должен опять послать ее к Вильгельму Оранскому и, правда, если она будет замужем, а не вдовой — для всех будет проще».

— Она вдова? — поинтересовался Петя.

— Да, с двумя детьми, — ответил Джон и расхохотался, глядя на испуганное лицо Воронцова.

«Да она тебя младше и красавица, каких поискать. Полька».

— Католичка? — нахмурился Воронцов.

— Во-первых, с каких пор это тебя стало останавливать, — ядовито сказал Джон, — а во-вторых, она разумная женщина, и ходит в англиканскую церковь. Право, Корвино, любой другой мужчина на твоем месте был бы рад, а ты еще упираешься.

— А если она мне не понравится? — спросил Петя, смотря куда-то в сторону.

— Не было бы у меня семьи, я бы сам на ней женился, и не раздумывал бы ни единого мгновения, — вдруг вздохнул Джон. «Такие женщины рождаются очень редко, и дурак ты будешь, если ее упустишь. Впрочем, — он вдруг ухмыльнулся, — не хочешь — не надо.

Подумаешь, на тебе клином свет не сошелся, выйдет замуж за другого».

— Э, ну уж нет, — запротестовал Петя. «Дай мне на нее посмотреть. Только вот…, - он вдруг помолчал.

— Дурак, — спокойно ответил Джон. “Какая тебе разница, чем занималась женщина до встречи с тобой? Я тому пример».

«Я бы так не смог, — вдруг подумал Петя. «А он живет со шлюхой, через постель которой прошло пол-Европы, да еще так спокойно об этом говорит».

— Молод ты еще, Корвино, — Джон посмотрел на него — с сожалением. «Вырастешь — поймешь.

А эта женщина — безупречной репутации».

— Я же тебе сказал, что она вдова, но не сказал чья, — разведчик лениво улыбнулся. «Она — валиде-султан Марджана Махпекер, Марджана Лунноликая, вдова Селима, мать наследника Оттоманского трона, принца Фарука.

— Ты же любишь особ королевской крови, — ехидно добавил Джон, глядя на изумленное лицо Пети. «Куда уж выше-то».

— А когда можно с ней увидеться? — сглотнув, спросил его Воронцов.

— Хорошее лето выдалось, — безразлично заметил Джон, подставив лицо солнцу. «Детям лучше сейчас на воздухе быть, в деревне. Скажем, в Ричмонде — там у Ее Величества отличный парк».

— Когда? — настаивал на своем Петя.

— А что ты так трепыхаешься? — Джон приоткрыл один глаз. «Приезжай в Ричмонд в пятницу — поговорим с Ее Величеством о наших планах касательно твоего патрона, дочку привози свою — там будет кому за ней приглядеть».

— А эта, как ее, Марджана? — Петя почувствовал беспокойство.

— Миссис Бенджамин, ты хочешь сказать, — Джон помолчал. «Посмотрим, может быть, там и повидаетесь».

Марта проснулась от стука в дверь и запаха цветов, который заполнял собой весь дом. Она высунулась в открытое окно спальни и увидела телегу, что перегородила узкую улицу. На ней, казалось, лежали все розы Лондона — белоснежные, чуть окрашенные сиянием восходящего солнца.

— Мадам, — поклонился человек, стоявший у входной двери, — если вас не затруднит, спуститесь, пожалуйста, вниз.

Она открыла дверь, и аромат стал еще сильнее. На мостовой возле дома стояли корзины.

— Это, наверное, какая-то ошибка, — зевая, сказала Марта и увидела конверт.

— Нет, мадам, — улыбнулся приказчик, — это от моего патрона, мистера Симмонса.

— Вот как, — женщина чуть улыбнулась и сломала печать.

«Дорогая мадам Бенджамин, — прочла она, — разумеется, эти цветы не могут сравниться с вашей красотой. Примите их в знак моего искреннего восхищения, преданный вам — Чарльз Симмонс».

— Подождите, — остановила она приказчика, — будет ответ.

Марта потянулась за пером и быстро написала: «Если вы хотите увидеть красоту в подобающем ей окружении — приходите сегодня в сады Темпля к двум часам дня».

— Мама! — Тео свесилась с лестницы. «Можно я возьму несколько себе в комнату?

— Да хоть целую корзину бери, — разрешила Марта, — их тут десять штук.

— А кто это подарил? — девочка присела, любуясь цветами.

— Мистер Симмонс, у которого мы вчера были, — Марта оглядела переднюю, и улыбнулась — ковра не было видно, весь пол был заставлен букетами.

— Скажи Теодору, пусть просыпается, скоро будет готов завтрак, — распорядилась Марта и прошла на кухню.

— Мама, а мистер Симмонс за тобой ухаживает? — Тео, еще полусонная, поплелась за ней.

— Ну, как видишь, да, — хмыкнула женщина, доставая из кладовой яйца и разжигая очаг.

— Так выходи за него замуж, — потребовала Тео.

— Нельзя выходить замуж за всех, кто за тобой ухаживает, — усмехнулась Марта. «А ты, дорогая моя, умывайся, и сходи в конец улицы — я там видела лавку мясника, купи бекона, и сосисок. Деньги вон лежат», — Марта кивнула на стол.

— А Теодор, значит, будет валяться в постели? — гневно сказала девочка.

— Теодор, — сказал хмуро стоящий в дверях мальчишка, — сейчас пойдет к колодцу и принесет воды, потому что на нас двоих одного кувшина не хватит — ты весь его на себя выльешь, я тебя знаю».

Тео закатила глаза и, фыркнув, ушла.

— Мы сегодня пойдем в сады Темпля, — сказала мать, — так что можешь взять с собой альбом, милый. Впрочем, — Марта поцеловала мальчика в теплую со сна щеку, — ты и так с ним не расстаешься. Беги за водой, а потом — к столу».

— У вас очень талантливые дети, миссис Бенджамин, — сказал Симмонс, когда они медленно прогуливались по дорожкам сада. «И очень воспитанные».

— Спасибо, мистер Симмонс, — сказала Марта. «Я стараюсь. Хотя, конечно, сложно растить детей без отца, особенно мальчика».

Он посмотрел сверху — банкир был много выше ее, — на бронзовые, украшенные бархатным беретом с перьями, волосы, и улыбнулся: «Такой женщине, как вы, миссис Бенджамин, не составит труда выйти замуж. К тому же вы еще очень молоды, это я вам по-отечески говорю».

— По-отечески? — она чуть прикусила мелкими зубами верхнюю губу, сдерживая смех. «Да вы сами еще юноша, мистер Симмонс».

— Мне уже сорок исполнилось, мадам, — он остановился и подозвал ее. «Смотрите, какая прекрасная роза».

— Алая, будто кровь, — вздохнула Марта.

— Да, вы же знаете, это эмблема рода Ланкастеров. А белые, — которые вам так нравятся, — рода Йорков, — ответил Симмонс. «Впрочем, король Генрих Седьмой, дед Ее Величества, объединил эти две розы в один символ дома Тюдоров».

— Я знаю, мистер Симмонс, — улыбнулась Марта, вспомнив так знакомую ей печать на письмах, что она получала от Джона.

Когда они уже подошли к выходу, Симмонс внезапно спросил: «Миссис Бенджамин, стоит такое прекрасное лето. Вы позволите иногда приглашать вас на прогулки — с детьми, разумеется?».

— Ну конечно, — она посмотрела вверх — в голубые, будто небо Лондона глаза. Вокруг них были мелкие морщинки — будто Симмонс всегда улыбался, даже когда говорил серьезно.

«Спасибо вам, Чарльз». Она вдруг покраснела и поправилась: «Простите, я не хотела…»

— Ну что вы, — сказал банкир, — конечно, называйте меня так, моя дорогая миссис Бенджамин.

— Для вас, — Марта, — она чуть склонила красивую голову.

Джон пришел уже вечером, когда дети спали. «Неплохо», — он взвесил на руке написанный Мартой отчет о дворе Вильгельма Оранского. «Завтра передам это Ее Величеству, а в пятницу обсудим. Ты ограбила цветочный рынок?» — он оглянулся.

— Новый поклонник, — отмахнулась Марта. «Я у него разместила свои семейные деньги — наверное, он сейчас спит и видит, как бы со мной обвенчаться, чтобы вклад остался в его распоряжении».

— Обеспеченный человек, — Джон повертел в руках розу. «И умеет ухаживать за женщинами, как я посмотрю. Может, и не знакомить тебя с тем вдовцом?».

— Нет, — Марта потерла глаза — они болели от долгого сидения при свече, — ты же сам говорил, какой муж меня отпустит в Брюссель? Тем более этот Симмонс — он привык, чтобы ему подчинялись — сразу видно».

— Кто? — внезапно застывшими губами спросил Джон. «Кто — ты сказала? Симмонс? Чарльз Симмонс?»

— Ну да, — Марта недоуменно нахмурилась. «А что, ты его знаешь?»

— Какая удача, — пробормотал Джон. «Господи, какая удача».

— Мама, смотри! — обернулась Тео. «Там олени. Можно поближе к ним?».

— Ну конечно, бегите, — разрешила Марта. Ричмондский парк был пронизан солнечным светом, под ногами мягко пружинил мох, откуда-то сверху курлыкали лесные голуби.

Она вдруг вспомнила тот лес, в окрестностях Флоренции, и улыбнулась — убирая в опочивальне своего лондонского дома, Марта нашла за кроватью несколько шпилек для волос. «Ну, пусть будет счастлив», — вздохнула она, и представила темные глаза Джованни.

«Правда, он это заслужил».

— Так вот Симмонс, — прервал ее размышления Джон. «Старая католическая семья. И пусть бы были католиками — у нас нет претензий к тем, кто не устраивает заговоры.

Однако Симмонс, судя по всему, дает деньги семинариям на континенте, которые готовят и отправляют сюда шпионов. И привечает этих самых шпионов, когда они приезжают в Англию с письмами для Марии Стюарт. Мы за ним давно следим, однако он очень осторожен — неглупый человек».

— Гм, — Марта помолчала. «Но ведь ты хочешь, чтобы я отправилась сейчас к Вильгельму».

— Это если ты выйдешь замуж, — ворчливо сказал разведчик. «Если не выйдешь — останешься здесь и поработаешь с банкиром».

— А почему я не могу сделать и то, и то? — удивилась Марта. «Ты же говорил, что там — она махнула рукой на юг, — дело на пару месяцев. Вернусь в конце лета и займусь Симмонсом».

— Я смотрю, тебе замуж хочется, — усмехнулся Джон.

— Детям отец нужен, — вздохнула женщина. «И дело даже не в шпаге с пистолетом — этому я и сама могу их научить, дело в другом».

— Да, — медленно ответил разведчик, и вдруг подумал, что соскучился по сыну, — я понимаю.

Ну, погуляй еще тут с детьми, я приду, как Ее Величество освободится».

— А кто потом за ними последит? — нахмурилась Марта.

— Да тут безопасно, найдется кому, — усмехнулся разведчик.

— Какая прелестная у меня тезка, Питер, — сказала Елизавета, глядя на спящую девочку. «И я очень соболезную вашей потере, поверьте».

— Спасибо, Ваше Величество, — Петя поклонился и, как всегда, подумал, что королева — много выше его. Прозрачные голубые глаза женщины были окружены мелкими морщинками. «Ей ведь уже сорок пять в сентябре», — Петя взглянул на роскошный, рыжий, завитой парик, украшенный крупным жемчугом.

Следы от ветряной оспы, которой переболела королева, были тщательно загримированы белилами. Лицо — красивое, с тонкими чертами, было бесстрастным, только накрашенные губы чуть улыбались.

— А, — Елизавета обернулась, — вот и человек без имени, как вас называл мой отец, дорогой Джон.

— Я в то время был еще совсем юнцом, ваше величество, — усмехнулся разведчик, — и считал, что в моей профессии надо непременно сохранять загадочность.

— Так что с нашим другом Хуаном Австрийским? Я слышала, король Филипп сам хочет от него избавиться? — спросила королева.

— Да, — Джон наклонился и погладил маленькую Элизабет по голове. «Испанский монарх нервничает — все же его брат популярен, отличный полководец, и народ его любит.

— И в Нижних Землях, — благодаря нашему вмешательству, — разведчик усмехнулся, — дон Хуан ведет себя пристойно. Как, впрочем, и штатгальтер. Только вот все равно нам придется последить за тем, чтобы планы Филиппа осуществились. Нашему дорогому месье Корнелю придется навестить Мадрид в следующем году».

Королева поднялась и подошла к окну. Мужчины сразу же встали. Она побарабанила тонкими, длинными пальцами по стеклу. «Гм, — сказала она не поворачиваясь, — а вы уверены, Джон, что нам лучше с Филиппом, чем с Хуаном?».

— Если Хуан отберет у брата трон, то он уж непременно соберется, и попытается сделать то, от чего наш Питер так удачно отговаривал его все эти годы», — спокойно ответил разведчик.

«Зачем нам война, Ваше Величество? Мы, конечно, победим, но к чему проливать кровь англичан?».

— Все из-за этой сучки, — королева так и не поворачивалась. «Что с ее перепиской?»

— Все читаем, — спокойно сказал разведчик. «Сейчас еще к знакомому вам мистеру Симмонсу приставим человека — надежного, я вам уже говорил».

— С удовольствием увижу, как его голова покатится вниз по ступеням эшафота, — королева повернулась к ним, и Петя подумал, что она похожа сейчас на львицу — тонкая верхняя губа чуть вздернулась, обнажая острые, белые клыки.

— И Джон, надо послать человека в Норвегию — к этой бывшей жене графа Босуэлла. Надо, чтобы она говорила на суде над Марией Стюарт то, что нам нужно. Если, конечно, случится суд», — добавила Елизавета.

— Осенью там окажется тот, у кого такие, — разведчик помедлил, — задания получаются лучше, чем у кого бы то ни было.

— А, — королева вдруг расхохоталась, — заливисто, — я понимаю, о ком вы. Хороший выбор, просто отличный, — рыжие ресницы чуть дрогнули.

— Король Фредерик мне написал, что Босуэлл сошел с ума и умирает — немудрено, его держат прикованным к столбу. Все же мы правильно решили тогда — мы не требуем у него Босуэлла, он не требует у нас Карстена Роде. Выгода от торговли важнее личных счетов, не так ли, дорогой Питер?».

— Совершенно верно, ваше величество, — Петя улыбнулся. Дочка проснулась и, сладко зевнув, сказала: «Папа, гулять!»

— Я смотрю, она истинная Медичи, — Елизавета потрепала девочку по мягким локонам. «Знает, чего хочет».

— Сейчас, Лиза, — шепнул ей отец. «По поводу Мадрида, ваше величество — я слышал, что следующей весной папа Григорий и король Филипп отправляют какого-то авантюриста в Ирландию — поднимать восстание».

— Да, и Джованни это сейчас подтвердил, — вздохнул Джон.

— Так вот если бы я после Мадрида отправился в Рим, — сказал Петя, — я бы уж постарался, чтобы корабли этого мошенника повернули в другую сторону».

— Отлично, — протянула королева, — просто отлично. Спасибо вам, Питер. Вы пойдите, погуляйте с дочкой, — можете спуститься в розарий, там тихо и спокойно, ей понравится. Мы вас потом еще позовем, если нужно будет».

Когда Питер ушел, королева повернулась к разведчику и рассмеялась: «Не люблю я заниматься сватовством, Джон, вы же знаете».

— У вас отлично получится, Ваше Величество, — успокоил ее разведчик. «Тем более, что они оба уже согласны».

— Так это и есть, сын Селима? — королева посмотрела на склонившегося перед ней мальчика.

«Боже, какой высокий! Как тебя зовут, милый?» — мягко спросила она.

— Теодор, Ваше Величество, — улыбнулся мальчик. «А это моя старшая сестра, Тео». Девочка присела, вся зардевшись.

— Само очарование, — Елизавета посмотрела в миндалевидные, зеленые глаза. «Да у нее ваш взгляд, миссис Бенджамин», — повернулась она к Марте. «Сразу видно, чья она дочь».

Марта внезапно подумала, что королева похожа на ее покойную матушку — тонкая, прямая, с несгибаемой спиной. Голубой, пронзительный взгляд отливал металлом.

— А кем ты хочешь стать, милый? — обратилась Елизавета к мальчику.

— Я еще не решил, — вздохнул он. «Или воином, или буду строить крепости — такие, как Тауэр.

Я каждый день туда хожу. Вот», — он протянул альбом.

— Ты отлично рисуешь, — похвалила его королева. «А это что — розы?» — она улыбнулась.

— Мы ходили в сады Темпля, — хмуро сказал Теодор, — там, кроме цветов, больше ничего нету.

Ну и пришлось… — он пожал плечами. «Моя сестра любит розы. И стихи», — добавил он, ухмыляясь.

— А ты, как я вижу, нет, — королева потрепала его по голове. «Ну, если вы спуститесь в розарий, то твоя сестра может полюбоваться моими клумбами — они не хуже, чем в Темпле, обещаю вам».

— Спасибо, ваше величество, — Тео присела еще глубже.

— Ну бегите, — разрешила королева.

В розарии было совсем жарко, гудели пчелы, и Тео вдруг замерла.

— Что такое? — озабоченно спросил ее брат.

— Смотри, — она показала на невысокого мужчину, который, держа на руках ребенка, показывал ему цветок. «Я его знаю!»

— Откуда? — Теодор нахмурился, но сестра уже бежала по дорожке, придерживая юбки.

— Месье Пьер! — взвизгнула девочка. «Месье Пьер!». Она, запыхавшись, остановилась рядом с Петей: «Здравствуйте, месье Пьер!»

— А ты что тут делаешь, картежница? — Петя улыбнулся, и поцеловал ее в лоб.

Девочка зарделась и обернулась к брату: «Месье Пьер меня спас, там, в Генте, помнишь, я тебе о нем говорила».

— Спасибо, — протянул тот руку. «Меня зовут Теодор, я ее младший брат».

— Младший? — хмыкнул Петя, посмотрев на крепкого мальчика.

— Большой! — вдруг сказала Лиза, протянув руку к Теодору. «Он большой!»

Мальчик покраснел и вдруг рассмеялся: «Это дочка ваша?».

— Да, Элизабет, — Петя поставил ее на землю. Лиза вдруг проковыляла к Теодору и сказала требовательно: «Пойдем!»

Тот наклонился и дал ей руку.

— Так вы женились, месье Пьер? — спросила Тео. «Правильно, теперь за вами присматривать будут, как я вам и говорила».

— Ее мать, — Петя кивнул на Лизу, что, уцепившись за Теодора, медленно шла по траве, — умерла.

— Ой, простите, пожалуйста, — Петя увидел, как расстроилась девочка, и, спохватившись, сказал: «Ну что ты, ничего страшного. А вы зачем здесь?»

— Наша матушка, — ответил Теодор, обернувшись, — сейчас разговаривает с Ее Величеством.

Он подхватил Лизу на руки: «Хочешь цветы посмотреть?».

— Цветы, — дитя хлопнуло в ладоши. «Розы!»

— И ты туда же, — пробурчал Теодор. «Месье Пьер, а вы что тут делаете?».

— Тоже встречался с королевой, — Петя улыбнулся. «А вашу матушку как зовут?».

— Миссис Бенджамин, — гордо сказала Тео.

— Ах вот как, — Петя расхохотался. «Ну ладно, тогда рассказывайте мне — чем вы в Лондоне занимаетесь?»

— Так вот из-за кого мы сохранили жизнь адмиралу гезов, — иронически хмыкнула Елизавета.

Марта покраснела и что-то пробормотала.

— Да ладно, — отмахнулась королева. «У меня, конечно, нет сердца, — иначе на престоле не усидишь, — но я могу, — она помедлила, — вас понять».

Елизавета на мгновение опустила веки и вспомнила сырой мартовский ветер на верфи, свежий запах дерева, и его руки — одновременно сильные и мягкие.

— А ведь я могла бы, — подумала она, — да и хотела, еще как хотела. Впрочем, оно и к лучшему — такие мужчины, как он, опасны. Достаточно посмотреть на Марию Стюарт, она всю жизнь только подобными и увлекалась, и чему это привело? Гниет в тюрьме».

— Я прочитала ваш отчет о дворе штатгальтера — спокойно продолжила Елизавета, — толково и разумно. Вы молодец, миссис Бенджамин. Так что венчайтесь и навестите Дельфт — мадам Шарлотта, говорят, опять понесла, ей надо будет составить компанию».

— Венчаться, ваше величество? — Марта чуть вздохнула.

— Ну вы ведь понимаете, миссис Бенджамин, что в нашем мире женщина, — если она не королева и не монахиня, — не может оставаться вечной девственницей или вечной вдовой.

Вам же не семьдесят лет, вы еще очень молоды. — королева оценивающе посмотрела на Марту. «И красивы. Так будет спокойней для всех, поверьте».

— Хорошо, Ваше Величество, — Марта вдруг почувствовала, как королева кладет руку на ее пальцы. У Елизаветы была большая, почти мужская кисть, — теплая и надежная.

— Давайте, мы тут присядем, а Джон — усмехнулась королева, — сходит за вашим будущим мужем. Он прекрасный человек, поверьте мне, и очень, много сделал для английской короны. Его первая жена трагически погибла, много лет назад, и мне бы хотелось видеть его счастливым».

— А мой будущий муж, ваше величество, — Марта замялась, — знает об этих планах?»

Королева рассмеялась. «Мы его убедили в том, что так лучше, и поэтому он был не против».

— Месье Пьера я у вас забираю, — сказал Джон, — приглядите за его дочкой?

— Да уж теперь она от меня не отстанет, — сердито сказал Теодор. Лиза сидела у него на плечах и дергала за волосы.

— Конечно, — Тео улыбнулась. «Не волнуйтесь».

— Какие дети у нее замечательные! — горячо сказал Петя, когда они с разведчиком поднимались по лестнице.

— Знаешь, — Джон вдруг приостановился, — ты подумай, — ведь женщина — это одно, а дети — совсем другое. Не готов стать им отцом, так лучше и не берись.

— Да такой семьей любой гордился бы. Подожди, — Петя забеспокоился, — а если я ей не понравлюсь?

— Ты давно на себя смотрел? — иронически ответил Джон. «Твои глаза, Корвино, любое сердце растопят, даже самое холодное. Давай, иди», — он подтолкнул мужчину к двери.

— Позвольте представить вам миссис Марту Бенджамин, — раздался с порога голос Джона.

Марта посмотрела на мужчину, стоявшего рядом с разведчиком — невысокого, смуглого, — будто опалило его безжалостное солнце. У него были лазоревые глаза, и темные, тронутые сединой волосы.

— Ему же всего тридцать, почему у него седые виски?» — пронеслось в голове у Марфы, а потом она уже ничего не думала, — а медленно, теряя сознание, чувствуя, как подгибаются ноги, сползала с кресла.

Королева ахнула, и, наклонившись над Марфой, распустила шнуровку ее корсета.

— Джон, ну принесите же что-нибудь, хотя бы воды! Питер, она что, вас знает?

— Очень хорошо знает, — ядовито ответил Корвино, что так и стоял в дверях. «Это моя жена».

— Бывшая? — непонимающе взглянула на него Елизавета.

Бронзовые волосы разметались по белым плечам, воланы платья — цвета морских глубин, — были отделаны драгоценным итальянским гипюром, — из золоченых нитей, корсет был расшит изумрудами, и такое же изумрудное ожерелье лежало на груди, едва прикрытой волной фландрских кружев.

Луч солнца ударил прямо в алмаз на ее кресте, в тень, что залегла в ложбинке между маленьких, приподнятых корсетом грудей.

Из-под подола платья виднелась ножка — в изящной туфельке с круглым носком. Шелк оттенял тонкую щиколотку — цвета нежнейших сливок.

Воронцов опять почувствовал боль где-то слева — саднящую, отдающую в плечо и локоть.

Он вздохнул, потер руку, глядя на медленно приходящую в сознание Марфу, и зло сказал:

— Отчего же? Вполне настоящая.

— Она же полька! — недоуменно сказал Джон, глядя на то, как Марфа поднимается на ноги, опираясь на руку королевы.

— Она такая же полька, как я — месье Корнель, — Воронцов глубоко вздохнул и почувствовал, как боль слабеет. «Ее зовут Марфа, — он вдруг помедлил, и усмехнулся, — Воронцова. Ну, если она за это время больше ни с кем не повенчалась, конечно».

— Не повенчалась, — Марфа посмотрела ему в глаза — прямо. Петя вдруг подумал, что она совсем не изменилась — только между бровей залегла тонкая, упрямая морщинка.

— Так это за вами Питер ездил еще в молодости? — потрясенно спросила Елизавета. «Но вы же умерли!»

— А я, ваше величество, считала, что он, — Марфа кивнула на мужа, — умер. Мне так сказали».

— А ты бы побольше слушала, — ехидно сказал Петя по-русски и тут же, покраснев, извинился:

«Простите, Ваше Величество».

— Боже, — королева ахнула, — как в легенде из рыцарских времен. Ну что, Джон, — она обернулась к разведчику, — видите, как все удачно сложилось?

— Прекрасно, — искренне ответил тот. «Ну что ж, наш планы это не меняет, а, сейчас, вы, наверное, — он потрепал Петю по плечу, — хотите остаться одни? Вам же наверняка есть, что друг другу рассказать».

— О да, — сказал медленно Воронцов. «Не сомневаюсь».

— Вот только, — Джон вдруг нахмурился, — мне надо с вами поговорить наедине, миссис Кроу.

Вы позволите, Ваше Величество?

— Да, конечно, — улыбнулась королева. Когда дверь за разведчиком и Марфой закрылась, она, внимательно глядя на Воронцова, вдруг проговорила: «Не будьте дураком, Питер, мой вам совет».

Он поклонился, и Елизавета только вздохнула, глядя на упрямо сжатые губы мужчины.

— Так, — Джон взял ее сильными пальцами за руку, — приди в себя, миссис Бенджамин. Быстро!

— Он даже меня не поцеловал, — Марфа изо всех сил старалась не расплакаться. «На мне его крест — мы поменялись, когда еще детьми были. Мои родители спасли его — и его старшего брата тоже, — они жизнью своей рисковали ради них, я за него замуж вышла, когда царь Иван его казнить хотел, а он меня даже не поцеловал!»

— И еще долго не поцелует, — ворчливо сказал разведчик. «Мы же, мужчины, слабые создания — я всегда говорил, что женщины лучше справляются, — и на престоле, — он махнул рукой в сторону закрытой двери, и в нашем деле. Так что успокойся, миссис Бенджамин, и жди.

— Я его люблю, — вдруг сказала Марфа. «Таким, какой он есть, со всем, что у него за спиной».

— Ну, разумеется, любишь, — Джон вдруг обнял ее и прикоснулся губами к высокому лбу. «У тебя это на лице написано. И он тоже любит — просто дай ему время, и он вспомнит об этом».

— Так что с банкиром? — внезапно спросила Марфа. «Все остается в силе?»

— Конечно, — удивился разведчик. «Только Симмонсу, сама понимаешь, ни к чему знать, что ты замужем».

— Не узнает, — усмехнулась Марфа.

— Ну и славно, — Джон пожал ей руку. «Значит, через месяц — в Дельфт, дорогая Марта».

— Марфа, — поправила его женщина.

— Вот только не заставляй меня ломать язык, миссис Бенджамин, — пробормотал разведчик.

— Вот твой крест, — хмуро сказал Петя, чуть расстегнув рубашку. «Свой я уже видел», — он бросил взгляд на блеск золота, чуть заметный среди волны кружев на груди.

— Можем еще раз поменяться, — Марфа не смотрела на него.

— Да нет, зачем? — хмыкнул он. «Я уже привык».

— Что с твоей рукой? — спросила она нежно.

— Когда бежал оттуда, — он махнул рукой на восток, — во второй раз, — пришлось зимовать на Свальбарде. Отморозил пальцы и отрезал кинжалом.

— Тебе же больно было, — она прикусила губу и подавила желание коснуться его пальцев.

— Потерпел, — коротко сказал он, и распахнул перед ней дверь — в залитый полуденным солнцем сад.

Тео лежала в траве, щекоча Лизу. Та заливисто хохотала и пыталась вырваться. Теодор, улыбаясь, склонился над альбомом, что-то в нем набрасывая.

Марфа всмотрелась в смеющееся дитя, и похолодела — она узнала эти длинные, каштановые с рыжими прядями, волосы.

— Это дочь Изабеллы Медичи? — не смотря на мужа, спросила она.

— Откуда…? — Петя вдруг вспомнил: «Мне помогала подруга, венецианка. Очень надежная женщина. Она и девочку нашу приняла».

— Я ее принимала, — он увидел, как чуть дернулись красивые губы Марфы. «Изабелла тебя очень любила, Петя».

— Я ее тоже, — глухо сказал Воронцов, чувствуя, как на ресницах собираются слезы.

Марфа одним быстрым, нежным движением, — так, что он даже не понял, — как она это сумела, — уместила его голову у себя на плече. «Ничего, — сказала она, целуя мужа в лоб, — ничего. Ты просто побудь так. Все пройдет. Пройдет».

Он сглотнул рыдания и сказал: «Пойдем, познакомитесь».

— Ciao, carissima! - улыбнулась Марфа, присев рядом с девочками.

— Ciao, — тут же потянувшись к ней, ответила Лиза.

— Хочешь играть? — женщина распахнула руки и девочка, даже не задумываясь, оказалась у нее в объятьях. Марфа улыбнулась.

— Вот, смотри, — шепотом сказала она. «Это Тео, — она указала на дочь, а это — Марта. Я — Марта.

— Марта, — сказала девочка, прижавшись к ней. «Моя Марта!»

— А вы знаете маму, месье Пьер? — подняла на него глаза Тео. «И знали раньше?».

— Это мой муж, — вздохнула Марфа, поднимаясь, держа Лизу на руках. «Петр Михайлович Воронцов. И с ним не обязательно говорить по-английски, можно и на русском».

— У тебя все это время был муж? — потрясенно сказал Теодор, откладывая альбом. «И ты не говорила нам?».

— Мама думала, что меня нет в живых, — вмешался Петя. «И я тоже так думал».

— И вы все это время любили друг друга, как синьор Петрарка любил Лауру, — восхищенно сказала Тео. «Но тогда вы должны поцеловаться! Прямо здесь!»

Теодор закатил глаза и скосил их куда-то вбок. «Фу!» — сказал он громко. «Терпеть не могу целоваться!»

— Это сейчас, — усмехнулся Петя и быстро приложился губами к щеке жены — пахло жасмином.

— Ну бегите, — сказала Марфа, укачивая зевающую Лизу. «Бегите, посмотрите еще на оленей, а то нам уезжать скоро».

— Так ты тот самый месье Пьер, — улыбнулась Марфа. «Спасибо тебе, Петя».

Он вздохнул: «Я тогда пришел как раз вовремя, накричал на Хуана и запер Тео в моих комнатах. Ну а потом приехал Виллем…, - он не закончил.

— Ты знаешь, что это Вильгельм Оранский пытался отравить де ла Марка? — внезапно спросила жена.

— Знаю, — Воронцов сжал губы. «Я просил Джона — пусть вмешаются, есть же человек при дворе Оранского, ты, как я понимаю? — Петя посмотрел на Марфу.

Жена чуть дернула щекой. «Да, мы и вмешались. Адмирал, — она помолчала, — больше не вернется в Голландию»

— И слава Богу, — Петя помолчал. «Незачем раскалывать страну».

— Виллем меня любил, — вдруг сказала жена.

— Даже слышать об этом ничего не хочу, — Петя поморщился. «Избавь меня…от подробностей».

— Да не было никаких подробностей, — устало проговорила Марфа. «Он привез меня с детьми в Дельфт, — зная, что для него появиться там, все равно, что положить голову на плаху. А одну отпустить он меня туда не мог — Виллем был рыцарь, и знал, что такое — честь».

— Особенно, когда он торговал чужими письмами, — ядовито сказал Петя.

— Да, а ты их — покупал, — заметила жена. «Так что не надо мериться, — кто из вас больше рыцарь, Петруша».

Они стояли рядом, молча, наблюдая за убегающими в парк детьми.

— Мальчик понятно, откуда, — вдруг, холодно сказал Воронцов.

— Мальчика зовут Федор, — спокойно поправила его Марфа.

— А Тео моя? Не похожа она на меня-то, — Петя посмотрел на жену.

— Феодосия не твоя, — женщина сцепила ухоженные, сияющие кольцами руки.

— Десять лет ей, значит, — Петя помолчал и вдруг жестко, не смотря на Марфу, спросил: «Ты прямо там, на лужайке, где я раненый валялся, ноги раздвинула, или подождала немного все же?».

Любая другая на ее месте, — подумал вдруг Воронцов, — заплакала бы. Но это была его жена.

— Если ты, Петя, собираешься меня ранить побольнее, — спокойно сказала Марфа, «так ты знай, что не получится у тебя.

Я за эти годы столько видела, что слова твои, — а это обида в тебе говорит, — со мной уже ничего не сделают. Хочешь, бери меня такой, какая я есть, не хочешь — я заберу детей, уеду, и более ты обо мне ничего не услышишь».

— Как ты могла, — вдруг проговорил Петя, глядя на то, как засыпающая Лиза прижалась к плечу жены.

— А что мне было делать? — Марфа помолчала. «Мне сказали, что ты умер. Тебе, как я понимаю, тоже. Я жила, ты, — она кивнула на Лизу, — тоже жил, а теперь мы можем либо жить вместе, либо — нет. Ты решай. А я, — она подхватила девочку поудобнее, — пойду с ней, прогуляюсь.

— Я в карете приехал, — вдруг сказал Петя ей вслед. «Отпусти свою».

— Я хотела в Лондон вернуться, — сказала Марфа, не оборачиваясь.

— Поедете со мной, — сказал Петя. «Мы же теперь, — он помолчал, пытаясь справиться с собой, — семья, Марфа».

— Да уж такая семья, — неслышно проговорила женщина и, поцеловав дитя в мягкую щеку, добавила: «Но ты не бойся, девочка моя, ты со мной теперь, я, же тебя первой на руки взяла».

Она вдруг вспомнила, как Изабелла, глядя на заснувшую у груди дочь, счастливо сказала:

«Следующим летом она ходить уже начнет, и говорить тоже. А я опять, — герцогиня улыбнулась, — с дитем буду, и так каждый год. А то у меня времени немного осталось, Марта, а семью хочется большую».

— Мама, — внезапно, в полудреме, сказала Лиза. «Марта-мама!»

— Спи, моя хорошая, — ласково шепнула Марфа. «Спи, доченька моя».

— Мамочка, — вдруг, почти неслышно спросила оказавшаяся рядом Тео, — а как нам теперь Петра Михайловича называть? Ведь если он тебе муж, значит нам — отец?».

— Ну посмотрим, — так же тихо ответила женщина, чувствуя всем телом внезапно навалившуюся усталость. «Как вам всем удобнее будет».

В парке пахло солнцем, теплой смолой, и немного — цветами. Марфа вдруг зевнула и потрепала по голове сына: «Оленей-то нарисовал?»

— А то! — гордо ответил мальчик и прибавил, кивая в сторону Воронцова: «Он мне нравится».

Петя посмотрел на них, и, внезапно, резко повернувшись, пошел через парк к воротам, — не разбирая дороги, не видя за льющимися по лицу слезами, — куда идет.

— Мама, а как же наши учителя? — внезапно спросила Тео, когда они уже подъезжали к усадьбе.

— Будем карету посылать, — спокойно сказала Марфа. «И вообще, — надо тогда мой лондонский дом закрыть, а вещи сюда перевезти, верно?» — она повернулась к мужу.

— Распорядись, если хочешь, — тот смотрел в окно.

— А места нам всем хватит? — поинтересовалась у него жена.

— Более чем, — коротко ответил он. «Я скоро все равно уеду, да и ты, как я понимаю, тоже».

— А как же мы? — вмешался Теодор. «Одни останемся? Я-то не против, — мальчик вдруг рассмеялся, — только она, — он погладил по голове спящую у него на коленях Лизу, — маленькая еще».

— У вас, — Петя помедлил, — тетя есть. Жена брата моего старшего. И кузены, двое.

— Мальчики! — восхищенно сказал Теодор. «Наконец-то! А лошади у вас есть?» — он посмотрел на Петю.

— Пони. Ну и большие лошади, для взрослых, — Воронцов заставил себя улыбнуться. Сын Марфы гордо сказал: «Я в Италии верховой езде научился, и Тео — тоже. Нам пони не надо».

— Еще у нас лодка есть, — неожиданно для себя проговорил Петя. «И в Грейт-Ярмуте бот стоит, твой, — он помолчал, — дядя — он же капитан. Если он надолго приедет, свозит вас в Ярмут, научит под парусом ходить».

— А как наших кузенов зовут? Они большие уже? — Тео оторвалась от книги.

— Майкл и Николас. Нет, им шесть лет в ноябре будет, — ответил Петя.

— Фу, совсем дети! — Тео сморщила нос и углубилась в книгу.

— А то ты взрослая, — ехидно пробормотал брат.

— Да уж взрослее тебя, — поджала губы Тео.

— Ну все, хватит, — вмешалась Марфа. «Взрослые не ругаются».

— Да, — отозвался Теодор, — они просто молчат, и не смотрят друг на друга. Как вы, например, — дерзко добавил он.

— Ты язык свой укороти, — посоветовал Петя.

— Ты мне пока не отец, — вдруг жестко ответил мальчик. «Мой отец — покойный султан Селим.

А ты — муж моей матери. И если ты ее будешь обижать…», — он не закончил и угрюмо замолчал.

— Никто никого не будет обижать, — вздохнула Марфа. «Дай мне Лизу, дорогой, мы приехали уже».

Дом был большим, с каменной террасой и черепичной, красной крышей. На пороге, держа за руки похожих, как две капли воды мальчиков, — темноволосых и синеглазых, стояла низенькая, полная женщина.

— Это Маша, — сказал Петя, помогая жене выйти из кареты. «Я про нее тебе тогда, — он вздохнул, — в Чердыни говорил».

— Подержи Лизу, — сказала коротко Марфа мужу, и пошла к невестке.

Та присела и сказала: «Рада с вами увидеться».

— Маша, — ласково сказала Марфа по-русски, — здравствуй, милая. Я — Марфа, не знаю, рассказывал тебе Петя про меня, или нет».

— Вы же, — женщина распахнула большие, черные, блестящие глаза, — ты же, — поправилась она, — умерла!

— Да нет, — Марфа потянулась и обняла невестку, — крепко, — я жива, как видишь. А это дети мои — Тео и Теодор, Феодосия и Федор, — она вдруг улыбнулась.

— Как Вельяминовы, — Маша ахнула.

— Они и есть Вельяминовы, — Марфа обернулась к сыну и дочери. «Ну, знакомьтесь с кузенами вашими, а мы в дом пойдем».

— Меня зовут Тео, Феодосия, — свысока сказала девочка и проследовала за взрослыми, придерживая шелковую юбку.

— Твоя сестра всегда так задается? — хмуро спросил Ник.

— Бывает, — Теодор пожал плечами. «Девчонка, что с нее взять. У вас тут, — он помялся, — ваш дядя сказал, лодка есть?»

— Есть, — ответил Майкл, — только нам одним на ней кататься мама не разрешает. А отец наш, — мальчик вздохнул, — редко приезжает, он же моряк. Мы его и не видим совсем».

— А мой отец умер, — вдруг сказал Теодор. «Я его и не помню вовсе, я маленький еще был. Он был султан».

— Настоящий? — удивился Ник.

— Ну да, — Теодор улыбнулся, — я в Стамбуле родился. Потом мы на Кипре жили, потом — в Италии, оттуда уехали в Женеву, а потом- в Нижние Земли. А вы где были?

— Нигде, — неохотно ответили близнецы. «В Лондоне — и все. Ну и в Ярмуте, нас отец учил в море выходить», — добавил Майкл.

— Я умею грести, — сказал Теодор. «В Венеции научился».

— Зато у нас собака есть! И щенки у нее родились недавно, хочешь посмотреть? — предложил Ник. «И пони еще».

— Очень! — Теодор вдруг покраснел. «Я вам не совсем кузен только, я ведь не сын вашему дяде, не как Лиза».

— Наплевать, — сказал Ник, протягивая ему руку. «С тобой все равно интересно».

— Только я вас все равно не различаю, — пожаловался Теодор. «Даже голова кружится — такие вы одинаковые».

— Привыкнешь, — махнул рукой Майкл и вдруг рассмеялся. «Нас только мама различает, и дядя Питер. Отец — и тот путает».

— У вас хороший отец? — спросил Теодор, когда мальчики шли через двор на конюшню.

— Строгий, — ответил Ник, и вздохнул — глубоко. «Дядя Питер — он веселый, с ним интересно. А отец…», — мальчик не закончил.

— Он кораблем командует, военным, там семьдесят пушек, — Майкл помедлил. «Конечно, он строгий».

— А что это у вас там блестит? — приостановился Теодор.

— Ручей, он в Темзу впадает, — Ник открыл дверь конюшни и гордо сказал: «Вот наши пони».

— Очень красивые, — восхитился Теодор и предложил: «Если хотите, можно потом на ручье водяную мельницу построить. Она будет как настоящая, только маленькая. Я могу чертеж сделать, я умею».

— А ты расскажешь нам про Европу? — спросил Майкл, и приложил палец к губам: «Тихо, а то щенки спят!»

— Обязательно, — шепнул Теодор. «Я там, в большом замке жил, как в сказке. А мою сестру похитили, — злой человек, — а рыцарь ее спас».

— Здорово, что вы приехали, — сказал восторженно Ник. «Теперь не скучно будет».

За обедом Марфа предложила: «Кто первый переоденется для катания на лодке, тот садится у руля!». Дети вылетели из столовой, будто вихрь.

Маша, улыбнувшись, поднялась: «Я пойду тогда с Лизой посижу, поиграю с ней».

— Спасибо, — Марфа поцеловала невестку. Когда та вышла, женщина ехидно заметила: «Твой брат, если помнишь, тоже женился на девушке из гарема».

— Да, однако, она была девицей, — злобно ответил Воронцов.

— Ну, Петенька, — Марфа лениво, ровно кошка, потянулась, «что я не девица — дак то твоя заслуга, как сам знаешь».

Пламя костра, казалось, было холоднее, чем ее тело. Ничего, ничего из того, что он слышал краем уха, или читал, не было похоже на то, что происходило сейчас — ее глаза смотрели снизу, широко раскрытые, ни на мгновение не отрывающиеся от его взгляда.

— Больно? — вдруг спохватился он и, поняв, что уже поздно спрашивать, рассмеялся. Она обняла его — всего и шепнула: «Хорошо, любимый мой, так хорошо, что и не сказать, — как».

От нее пахло дымом, и губы ее были мягкими и покорными — до поры до времени, пока она не зарычала, — низко, призывно, и не вцепилась зубами ему в руку.

— Вот так, да — сказал он медленно. «Потому что ты моя львица, помни».

А потом она пристроила коротко стриженую голову у него на груди, и, зевнув, сказала: «Не все мне матушка, благослови Господь душу ее, рассказала-то, как я посмотрю, самое сладкое выпустила".

Он провел рукой по ее стройной, узкой спине, и, посмотрев на звезды, шепнул: «Спасибо тебе».

Петя, молча, вышел из комнаты, хлопнув дверью, и Марфа только вздохнула.

После ужина Марфа взяла на руки Лизу и понесла ее наверх. Она встала у окна, чуть покачивая засыпающее дитя, глядя на нежный, розовеющий закат. Над перелесками вставала полная, яркая луна, и где-то у реки, кричали птицы. Женщина вдруг, сама не зная почему, прижалась щекой к мягким каштановым волосам девочки и запела:

Котик-котик, коток,
Котик, серенький хвосток!
Приди, котик, ночевать,
Нашу Лизоньку качать.

Петя, поднявшийся вслед за ними, сжал руки, — так, что аж хрустнули пальцы, — и заставил себя не открывать дверь детской.

— Пойдем, — сказал Петя, когда Марфа, уложив детей, спустилась в зал. «Я тебе покажу кое-что».

Он открыл дверь кабинета, и, пропустив Марфу вперед, сказал: «Вот». В лунном сиянии серый клинок отливал серебром. На стене не было другого оружия — только он, — изогнутый, смертельный, с рукояткой, изукрашенной золотой насечкой. Марфа увидела, как сверкают сапфиры и вспомнила синие глаза батюшки.

— Ты помни, Марфа, — сказал он ей, обнимая на прощание, — нету ничего на свете дороже семьи. Ты теперь за Петром сквозь огонь и воду пройди, раз он муж твой венчанный, и, даже если расстаться вам придется, — честь свою береги, честь Вельяминовых.

Марфа привстала на цыпочки и взяла меч. Он сразу лег в ладонь так, как надо — небольшой и тяжелый. Она вдруг прижалась щекой к холодному металлу и тихо сказала: «Спасибо тебе, Петя».

— Этот меч мне очень помог, — муж налил себе вина и залпом выпил. «Я же потом искал тебя, Марфа. Даже за Большой Камень ходил. Там мне и сказали, что ты умерла, — в стойбище, старуха какая-то».

— Его мать, — Марфа так и стояла с клинком в руке. «Она меня никогда не любила».

Он выпил еще, и посмотрел в окно, на сверкающую под луной реку. «Она сказала, что у тебя было наше дитя. Это так?»

— Нет, — вздохнула Марфа. «Не было, Петя. Я потом с Федосьей в Чердынь вернулась, а Вассиан уже умер. Ну, я взяла ее и на Москву уехала».

— В Чердынь? — он вдруг, похолодев, вспомнил: «Там такая баба, что не зевать надо — а то уведут. Красавица, каких поискать, и хозяйка отменная. С дитем, правда, — муж ее преставился тем годом, однако же молода еще — двадцати нет».

— Я ведь, Марфа, — тихо сказал муж, ставя на стол кубок, — не один в Сибирь ходил, а с дружиной строгановской. Я у Ермака сотником был. Знаком тебе атаман-то?

— Знаком, — она стояла, выпрямив спину, и клинок казался продолжением ее руки. Глаза мерцали, словно у рыси.

Петя, было, открыл рот, но жена спокойно предупредила: «Ты, Петя, подумай, прежде чем говорить-то. Хорошо подумай. Потому как если ты сейчас что невместное скажешь — то оно же не забудется более.

Я тоже, — она вдруг вздохнула, — вон, твою дочь на руках держу, и мать ее покойница, благослови Господь душу ее, — как сестра мне была, — так что не тебе, Петя, попрекать меня чем-то».

— Я Изабеллу любил, а ты…, - он не закончил.

— А я под мужчин ложилась, чтобы выжить, ты это мне хочешь сказать? — жена чуть раздула ноздри. «Да ты откуда знаешь, что у меня на сердце было, — я ж вдовой в шестнадцать лет осталась, Петя, — думала я так. Или ты считаешь, что тебе одному любить позволено? — она положила клинок на стол и помолчала.

— Не хочешь жить со мной, — так и скажи, — обернулась она, уже в дверях. «Скажи — и не увидишь меня более».

— Я не знаю, — ответил он, касаясь пальцами лезвия. Петя вдруг подумал, что никакая телесная боль не сравнится с той, которая сейчас рвала его сердце. «Я не знаю, Марфа».

Она стремительно повернулась, и, шурша юбками, подошла к нему. Она была лишь немного ниже.

— Как я на Москву вернулась, Петя, — издевательски сказала жена, — так Матвей пришел ко мне ночью, приставил кинжал к горлу Федосьи, и сказал: «Если ты мне не дашь, я твою дочь силой возьму. А ведь ей еще двух лет тогда не было, Петенька!

— И ты, — его губы едва шевелились.

— Он не мужчина был тогда, — жестко усмехнулась Марфа. «Или тебе рассказать, как собаки горло моей невестки рвали? Или как Матвей детей своих — уродов, — на моих глазах задушил? Или как мне царь Иван кубок поднес — там вода Волхова с кровью новгородцев была смешана? Или как в спальню к детям моим ядовитых змей подбрасывали? Или как Орсини…, - она вдруг осеклась.

— Что Орсини? — Петя увидел, как она опустила голову.

— Ничего, — глухо сказала Марфа. «Раз вы, двое мужчин, — она помолчала, — не смогли его убить, так я это сделаю. За себя и за Изабеллу. Спокойной ночи, Петя», — она вышла, не закрыв за собой дверь.

Он все еще держал в руках меч, когда с порога раздался детский голос: «Петр Михайлович!»

— А ты что не спишь, поздно уже, — устало сказал Воронцов, не открывая глаз.

— Я за водой ходил, Лиза пить попросила, а Тео боится темноты, — ну, я на кухню и спускался, — вздохнул Федор, входя в комнату.

Его глаза — голубые, с золотистыми искорками, — вдруг расширились: «Это ваш меч?».

— Нет, — Петя вдруг улыбнулся, — это деда твоего покойного, Федора Васильевича, — наш, семейный.

— Мне мама про него рассказывала, — ребенок протянул руку. «Можно потрогать?»

— Осторожней только, — предупредил Петя. «Давай, я помогу тебе».

Он положил свою руку на детскую кисть и сказал: «Не тяжело?»

— Немножко, — озабоченно ответил Федор. «Шпага легче. А вы умеете? — он кивнул на меч.

— Умею, — Воронцов вдруг рассмеялся. «Твой дедушка меня учил».

— А вы можете мне про него рассказать? — мальчик вдруг покраснел, и добавил, смотря вниз:

«Вы же нам теперь вроде отца, да? Или вы не хотите, отцом быть?».

Петя вдруг шагнул к нему, и, опустившись на колени, обнял: «Хочу, Федя, очень хочу. Только я боюсь — вдруг я что-то не так сделаю».

— Я тебе тогда сразу скажу, — пообещал мальчик и, глубоко вздохнув, прижавшись к мужчине, спросил: «А можно мы тебя отцом будем называть? Тео тоже спрашивает, она стесняется просто».

— Мне будет очень, очень хорошо от этого, — твердо ответил Петя. «Спасибо вам».

Он сел в кресло и устроил мальчика у себя на коленях. «Да не маленький я», — пробурчал Федор, но тут же притих, «Так расскажешь мне про деда моего, батюшка?», — попросил ребенок.

— Конечно, — ответил Воронцов, глядя в окно, где с реки уже поднимался туман. «Слушай, сынок».

— А ты в Степана сразу влюбилась? — лукаво спросила Марфа, перекусывая нитку.

— Только и могу, что пуговицы пришивать, — усмехнулась женщина, аккуратно складывая платье дочери. «Сколь меня матушка покойная рукоделию не учила, я все равно норовила — али на конюшню сбежать, али за книгу сесть. И Тео у меня шить не любит. А ты очень красиво вышиваешь, — она посмотрела на невестку и заметила, что та вся зарделась.

— Спасибо, — пробормотала Маша.

— Да уж вижу, что сразу, — Марфа поднялась и стала раскладывать одежду по стопкам. «И вот все равно — вроде и в сундуках лежит, вроде и везут аккуратно, а мнется».

— Еще бы в него не влюбиться, — Марфа помедлила, — он же красавец какой. Они все красивые — Воронцовы, что Степан, что Петя, что сестра их покойная, храни Господь душу ее.

— А ты родителей их знала? — спросила Маша.

— Да, но мне ж три года было, как погибли они, я их плохо помню, — Марфа вздохнула и перекрестилась.

Женщины сидели в зале, приводя в порядок доставленные из Лондона вещи. Петя забрал детей — заниматься верховой ездой, и дома осталась одна Лиза — она возилась с куклами на ковре.

— Так хорошо говорит уже, — кивнула Марфа на девочку, — как Федосья моя. Та тоже рано говорить начала, а Федор — поздно, с мальчиками всегда так.

— Мальчики! — сказала Лиза. «Люблю мальчиков!»

Женщины расхохотались — в один голос. «Ну, ты, Лизавета, все же погоди немного, — посоветовала Марфа, — подрасти».

— Майкл с Ником тоже, — Маша улыбнулась, — до трех лет почти на каком-то своем языке говорили, я их и то с трудом понимала. А потом уж бойко стали болтать».

— Тяжело ты их рожала? — Марфа взглянула на невестку. «Или они маленькие были?».

— Большие, что один, что другой — вздохнула Маша. «Тяжело очень, потом еще полгода, — она жарко покраснела, — не могла ничего, ну, этого…»

— Бедная, — Марфа отложила платье и поцеловала невестку в виднеющиеся из-под чепца волосы. «А что ты ничего яркого не носишь — тебе бы пошло красное, или гранатовое. Или серебристое что-нибудь — у тебя кожа вон какая белая, — как мрамор».

— Платье венчальное у меня серебристое было, — Маша чуть улыбнулась. «Нельзя нам — суета считается, нехорошо это. Драгоценности нельзя, кружева, музыку слушать нельзя.

Книги тоже…, - она вдруг осеклась, и продолжила, — не все можно.

Марфа улыбнулась. «Ну, знаешь, коли Библию внимательно читать, — дак там тоже много интересного найдется. Скучаешь ты по Степану-то? Ты ж такая красавица, он, как приезжает, наверное, тебя днями из постели-то не выпускает».

Маша жарко покраснела и потянула к себе стопку Лизиной одежды. «Говорила я Пете — дитя маленькое еще, зачем его в шелк и бархат одевать, а он ответил — мол, мне для своих детей ничего не жалко, я для того и работаю, чтобы они ни в чем нужды не знали».

— И правильно, — ворчливо отозвалась Марфа, разбирая свои книги. «Тео вон тоже — не хочу я ее в обносках держать, девка видная, лет через пять али шесть уже и замуж пойдет, на кого ж мне деньги-то тратить, кроме как на нее с Федором?»

— А в кого Федя большой такой — вроде и не пять лет ему, а все десять, — Маша посадила Лизу к себе на колени, и приложила к ней платьице. «Это поносит пусть еще, не мало, вроде. Так быстро растут они — не угонишься».

— Батюшка с матушкой мои покойные высокие были, да и султан Селим, отец его — тоже. И Тео видишь, рослая девочка. Одна я маленькая, — Марфа вдруг подсунула Маше книжку:

«Это читала?».

— Нет, — невестка посмотрела на «Трагическую историю Ромео и Джульетты». «Это про что?»

— Про любовь, — Марфа внезапно прикусила губу, сдерживая смех. «Как прочтешь — так еще сильнее в мужа влюбишься, обещаю».

— Нельзя мне, — вздохнула Маша. «Мне только то, можно читать, что Степан разрешает. Ты же видела — некоторые шкафы в библиотеке на ключ закрыты».

— Ну, если захочешь, приходи ко мне, — Марфа потянулась, — у меня все лежит свободно — бери любую книгу. И как это у вас дети еще рождаются, — вдруг, ехидно сказала она, — или вам и этого тоже нельзя?

Маша молчала, опустив голову.

— Ну прости, — Марфа присела на ковер, и взяв у невестки ребенка, устроила его рядом. «У меня язык, ровно как у матушки моей — новгородский, что думаю, то и говорю. Не мое это дело, конечно, но мне родители ничего не запрещали».

— То родители, а то — муж, — тихо ответила Маша. «Он же глава семьи, яко же Христос — глава церкви, ему подчиняться во всем надо. Сама ж помнишь, как у апостола Павла сказано:

«Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем».

— Да уж, — Марфа рассмеялась, — сразу видно, мужчина писал. Это он за ложе супружеское отыгрывался — на нем-то не они властвуют, а мы — женщины. Видно, жена ему не давала, то-то он такой злой был.

— Марфа! — в ужасе сказала невестка.

— А что? — та погладила Лизу по голове. «А ты слушай, ты пока хоть и дитя, но может все равно — запомнишь. Дак в той же Библии, Маша, вон, Песнь царя Соломона почитай — где там, что про безмолвие сказано? Там, наоборот — женщина говорит, и говорит-то как!

Марфа закрыла глаза и прочитала по памяти: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!

Ибо ласки твои лучше вина».

— Это про Иисуса и церковь Его, — хмуро ответила Маша. «Про божественную любовь».

— Ну конечно, — Марфа внимательно посмотрела в черные, смущенные глаза невестки. «Ты мне скажи-ка — ты со Степаном хорошо живешь? Честно скажи, мы ж родственницы, стесняться нечего».

— Как я не родила, — дак еще иногда хорошо было, — Маша вдруг опустила лицо в ладони. «А потом…, - она махнула рукой.

— Да ты, милая моя, почти шесть лет назад родила, — ахнула Марфа. «А ну подвинься, — она пристроилась на край кресла и что-то шепнула невестке.

— Нет, — почти неслышно ответила та. «И не было, — она замялась, — никогда. Ну было, но не от этого, — она опять покраснела.

— Так скажи ему! — возмущенно потребовала Марфа. «Что ж это за жизнь такая!»

— Я, Марфа, как в супружескую постель легла, так у меня еще и крови не пришли. Что я тогда знала — только то, что надо терпеть и молчать, — горько сказала Маша, и Марфа вдруг вспомнила, что ей рассказывала Изабелла о своей брачной ночи.

— Сейчас ведь уже ничего не изменишь, да и какая ему разница? — Маша вдруг расплакалась.

«Я тихо, — сказала она, глотая слезы, — Лиза не испугается».

— Иди сюда, — шепнула Марфа и обняла невестку. «Ну-ну, — сказала она. «Хочешь, я с ним поговорю, как он приедет?»

— Да нет, зачем? — Маша вытерла лицо, и, взглянув в окно, встала. «Вернулись наши всадники-то, пойдем, сейчас купать всех придется».

В почте, что привезли из лондонского дома, Марфа нашла записку от Симмонса:

«Дорогая миссис Бенджамин, я заказал ложу в новом театре в Шоредиче. Выступает труппа графа Лестерского, с представлением, которое они показывали Ее Величеству — «Спасение Владычицы Озера». Если вы хотите составить мне компанию, буду счастлив, увидеть вас».

Марфа быстро написала ответ и задумчиво сказала, запечатывая конверт: «Ну что, дорогой Чарльз, поговорим с вами — о том, о сем».

Она развернула письмо от деда, что переслал ей Исаак Кардозо, и рассмеялась — внизу был приложен отпечаток маленькой ручки и написано: «Дорогой племяннице от тети Мирьям».

После обеда они с Петей медленно ходили по саду, примериваясь к робким шагам Лизы.

— А как ты вообще познакомилась с Симмонсом? — спросил муж, глядя куда-то в сторону.

«Тебе что, казенные деньги дали, чтобы у него разместить? Так Симмонс маленькие вклады не берет, считает, что невыгодно».

— Отчего же казенные деньги, у меня и свои есть, — Марфа взяла Лизу за руку. Та сказала:

«Еще гулять!»

— Ну конечно, — улыбнулась женщина. «Конечно, доченька».

Она вдруг взглянула на мужа: «Ты не против, что я Лизу так называю?».

— Ну, Тео и Теодор меня же отцом величать стали, — он чуть улыбнулся, — не против, конечно.

Так у тебя же тоже небольшой вклад — откуда у тебя деньгам-то взяться?

Марфа выпрямилась, ровно струна.

— Я, Петя, не нищенка какая, — гневно проговорила женщина. «Я наследница деда своего, а у того денег было, — как сам знаешь, — немало. Ты ж сам, как хозяин «Клюге и Кроу», вклад его держишь. Венецианские это деньги, пятьдесят тысяч золотом. Стамбульские мой дед сам забрал, а эти — у меня».

— Как забрал? — сглотнув, пробормотал Петя. «Он же утонул, Никита Григорьевич, на Ладоге, ты ж мне сама еще тогда, в Москве, рассказывала».

Марфа усмехнулась и вытащила из-за корсета письмо. «Чтобы род мой потопить, Петенька, не токмо Ладоги — всех морей в мире не хватит. Вот, читай».

— В Святой Земле, — потрясенно сказал Воронцов, передавая жене конверт. «И дети у него есть. Сколько ж лет-то сейчас Никите Григорьевичу?»

— Семьдесят семь, — усмехнулась Марфа. «Наша семья, — она крепкая, Петя, матушка моя, если б не Матвей, тоже бы долго прожила. А батюшку ты сам помнишь — он в шестьдесят пять тебя еще успел погонять, как драться-то учил, хоша тебе и восемнадцать было тогда».

— Я Матвея видел, — хмуро сказал Петя. «В Кракове, он тогда жил с королем Генрихом, что сейчас Францией правит. Не убил я его тогда».

Марфа махнула рукой. «Ты думаешь, я с ним на Москве покончить не могла? Да легко, и, — ее глаза вдруг сузились, и стали ровно льдины, что Петя видел на севере, — никто б меня не заподозрил. Я ведь разные травы знаю».

— Только вот, Матвей, он же все равно — кровь моя, как Степан, — она вдруг помолчала, — твоя.

Приедет Степан сюда-то? — она взяла Лизу на руки.

— Не знаю, — Петя нагнулся, и, вдохнув запах жасмина, поцеловал дочь. «Может и сразу в море уйти, у него не всегда время есть на берегу оставаться».

— Понятно, — коротко сказала Марфа.

Петя постучал в дверь опочивальни и, заходя, спросил:

— Ты куда собралась?

— В Лондон, по делам, — сказала Марфа, разглядывая свое отражение в зеркале. «Кстати, мы с тобой на днях уже говорили об этом — что с деньгами моей семьи?»

Петя взглянул на ее сливочные, прикрытые волной кружев плечи, на бронзовую, переплетенную жемчугами копну волос, и, сглотнув, заставил себя отвести глаза.

— Как ты знаешь, стамбульские деньги у моего дедушки, венецианские я разместила у Симмонса, — она чуть тронула нежную кожу декольте хрустальной пробкой от флакона с ароматической эссенцией, — что с остальными?»

— Лондонский вклад был у меня, антверпенский и гамбургский я тоже сюда перевел, чтобы все было в одних руках, — сказал он тихо.

— В твоих, — она чуть склонила голову набок, любуясь собой. «Удобно. Только вот ни дедушка, ни я тебе разрешения на это не давали».

— У меня есть доверенности от держателей вкладов, — он вдруг покраснел.

— Которым ты платишь процент. Все законно, да. Только вот мы этих прибылей и в глаза не видели, — жена стала выбирать серьги.

Я не знал, что вы живы, — сказал он, изо всех сил стараясь не смотреть на блестящие локоны.

— Не знал, — повторила Марфа, и понюхала флакон. «Вероника все же разбирается в запахах — как тебе?». Она склонила шею и он, изо всех сил сдерживаясь, вдохнул аромат жасмина.

— Хорошо, — сказал он глухо.

— Что это ты, Петя, так дышишь? — усмехнулась Марфа, рассматривая свои ногти. «До речки тут бежать далеко, смотри, может воды тебе принести?»

— Спасибо, не стоит, — сказал он, отступая как можно дальше от этой белой, как атлас спины.

Платье на ней было темно-зеленого шелка.

— Так вот о деньгах, — продолжила Марфа, как ни в чем не бывало. «Верни мне все вклады, пожалуйста».

— Они в обороте, — ответил Петя.

— Почему я ждала этих слов? — вздохнула Марфа. «Ну хорошо, как выведешь, так верни, а пока я хоть венецианские деньги разместила, слава Богу»

— Я твой законный муж, и, значит, это и мои деньги тоже! — взорвался Петя. «Поэтому ты завтра поедешь в Лондон, заберешь у этого дурака Симмонса венецианский вклад, и отдашь его мне!»

— И не подумаю, — прищурившись, сказала Марфа. «В Лондон я еду сегодня— мы, с Чарльзом Симмонсом идем в театр, но денег этих тебе, Петенька, не видать, как своих ушей.

Мало того, что ты все остальные вклады под себя подгреб, так и этот у меня забрать хочешь!

Не протягивай руки-то, куда не надобно. Это деньги моего деда, не твои!».

— Ты замужем, с какой стати ты ходишь с кем-то в театр? Там одна шваль и шлюхи! — взорвался Петя. «Приличные женщины туда не ходят».

— Ну, ты, мой муж, меня не приглашаешь, — резонно заметила Марфа, закалывая выбившийся локон, — а в театре мне побывать интересно.

— Забери у него вклад. Симмонс тебе не даст такой процент, как я дам. И потом, когда его арестуют, все его владения будут конфискованы, — устало вздохнул Петя.

— Я уж позабочусь о том, чтобы получить свои деньги обратно, не волнуйся, — ответила Марфа. «И размещу их, скажем, у Кардозо. А пока что — я лучше поменьше получу, зато спокойней будет, — сладко улыбнулась женщина. «Чарльз мне дарит цветы, водит меня в театр, и не орет на меня. А ты, Петя, только орешь».

— Потому что я теряю прибыль, — ядовито сказал Воронцов.

— Значит, как зарабатывать на деньгах моей семьи, — так ты мне муж, — разъяренно повернулась к нему Марфа, «а как спать со мной — так нет?».

— А кто тебе сказал, что я не хочу спать с тобой? — заорал Петя и грохнул дверью — так, что отвалилась бронзовая ручка.

Марфа только рассмеялась, — тихо, — и стала вдевать в уши тяжелые алмазные серьги.

Медведь ударил когтистой, тяжелой лапой собаку, и та, жалобно заскулив, упала на песок.

Задние ноги отнялись сразу, пес еще какое-то время пытался уползти на передних, но медведь одним быстрым движением разорвал собаке живот. На окровавленный песок вывалились блестящие, синеватые внутренности.

— Проиграешь, — сказал тихо Степан сидящему рядом Фрэнсису Дрейку. «Я этого медведя знаю, еще в прошлом году на него ставил, его свалить невозможно».

— А вот посмотрим, — пробормотал капитан. «Сейчас бульдогов выпустят».

Мощная собака какое-то время кружилась рядом с прикованным за лапу к столбу медведем.

Тот следил за ней маленькими, злобными, спрятанными в длинной шерсти глазами. Факелы, расставленные по краю деревянной арены, трещали, капая смолой на песок. На скамейках для зрителей воцарилось молчание — было слышно только, как глубоко дышит взволнованная толпа.

Бульдог улучил момент и, рванувшись, вцепился медведю в нос. Тот зарычал, мотая головой, пытаясь стряхнуть собаку. Из-под клыков пса закапала кровь.

Степан вдруг вспомнил почти забытое — то, как они с покойным отцом ходили на медведей в ярославской вотчине, в последнюю его зиму на Москве. Тогда тоже — темная кровь дымилась на белоснежном снегу, и он, еще семнадцатилетний, подошел к окруженному рычащей сворой, умирающему зверю, и, наклонившись, взрезал ему брюхо кинжалом.

— Третий твой, — усмехнулся батюшка, глядя на подыхающего самца. «Молодец, Степа».

— А ведь батюшке тогда было меньше лет, чем мне сейчас, — горько подумал Степан. «В тридцать шесть умер он, а мне уже сорок два скоро. Господи, как время-то летит. А тут на медведя и не сходишь — повывелись все. Ладно, в Новом Свете надо будет сойти на берег, на ягуаров поохотиться, кровь разогнать».

Медведь сбросил, наконец, бульдога, и, рыча, подкинул его вверх. Собака еще успела завизжать, но зверь поймал ее и разорвав надвое — одним движением, — вгрызся в останки животного.

— Давай, — Степан похлопал Фрэнсиса по плечу, — плати.

Молодой Уолтер Рэли, что сидел сзади них, тоже протянул Ворону деньги.

— Надо знать, на кого ставить, — Степан поднялся и сладко потянулся. Разгоряченная толпа валила с арены, пахло кровью, и, — Степан вдруг подумал, — победой. Так пахли расстрелянные им, тонущие испанские корабли, так пахло золото в трюмах «Изабеллы», так пахла жизнь.

— Значит, повезет в любви, — усмехнулся Дрейк. «Ну что, сразу к гусыням поедем?».

— Может, в театр? — предложил Рэли. «Тут рядом, сегодня труппа графа Лестерского выступает».

— Ты бы нам еще предложил стихи почитать, — рассмеялся Степан. «Я две недели на верфи провел, вон, — он поднял руки, — до сих пор мозоли не сошли, все ж самому проверять надо, так что, дорогой мой будущий первый помощник, я в Лондон приехал не за тем, чтобы по театрам ходить. Да и грех это, суета».

— А это не суета? — кивнул Дрейк на арену, где уже убирали трупы собак.

— В день воскресный, конечно, на такое смотреть не след, — серьезно ответил Степан, — а среди недели — отчего бы и нет? Ты, — повернулся он к Дрейку, — проверил, есть там товар-то, у гусынь?

— А как же, — капитан улыбнулся, — все, как ты любишь — юное и нетронутое. Цены, правда, поднялись, с того года.

— Ничего, — Степан расхохотался, — не последние деньги в кармане. А для нашего друга Уолтера, — он повернулся к Рэли, — надо подобрать что-нибудь старше, как говорится:

«Молодому охотнику нужна опытная собака». Доживешь до наших с Фрэнсисом лет, дорогой, вот тогда на свежее тело, и потянет.

На берегу было шумно и людно, смешались сразу две толпы — та, что покидала арену для травли медведей и те, кто шел на представление по соседству. Большое, деревянное здание театра было освещено множеством свечей. Ржали кони, стучали колеса подъезжающих карет, с Темзы тянуло свежим ветерком, наверху, над головами прохожих летели на огни ночные бабочки.

Степан вдруг замер. Впереди них шла пара — высокий мужчина, и маленькая, стройная женщина. Ее голова была увенчана жемчужной сеткой, из-под которой выбивалось только несколько локонов, и пахло от нее — жасмином. Темно-зеленое платье было отделано мелким кружевом, она чуть придерживала пышные, волочащиеся вслед за ней юбки.

— Ужасно, мистер Симмонс, — донесся до него голос дамы, — и как только люди могут наслаждаться зрелищем гибели невинных животных? Как будто мы не христиане, а древнеримские язычники, что глазели на сцены насилия в Колизее.

— Я с вами полностью согласен, дорогая миссис Бенджамин, — мягко ответил ее спутник, — но такие развлечения, — это удел низкой толпы, образованные, изысканные люди туда не ходят.

Нам надо прибавить шагу — слышите, уже ударили в гонг».

Дрейк заметил, как пальцы друга сомкнулись на рукоятке шпаги, и шепнул чуть слышно:

«Стивен, тут тебе не Порт-Рояль, держи себя в руках».

— А ну давайте их обгоним, — сквозь зубы приказал Ворон. «Мне кажется, я ее знаю. Видел где-то — при дворе, что ли?».

Он метнул взгляд на даму — у нее был тонкий, красивый профиль и чуть заметные веснушки на щеках.

— Ладно, — сказал лениво Ворон, когда они подошли к своим лошадям, — вот вам еще одно пари — до конца месяца это прелестное создание станет моей любовницей. Я уже пожилой человек, — он усмехнулся, — пора мне остановиться на чем-то одном. А она, — Ворон легко вскочил в седло, — как раз в моем вкусе.

— Но вы же, сэр Стивен, только ее имя знаете, и все, — робко сказал молодой Уолтер Рэли.

«Как вы ее найдете?».

Ворон заливисто рассмеялся и похлопал по плечу Рэли. «Я всегда нахожу то, что мне нужно.

Ладно, увидимся у гусынь, у меня еще пара дел есть, после полуночи появлюсь».

Кровный жеребец Ворона с места взял в галоп — только пыль повисла в воздухе.

Петя купил билет за пенни и подумал, что уже много лет, как не тратил такой мелкой монеты.

Если бы он заплатил еще два, его бы пустили в галереи — их было три, и даже выдали бы деревянный табурет. А так он должен был стоять на булыжном полу театра, и задыхаться от смрада, что распространяли бедняки, толкавшиеся рядом. «Еще блох тут подцепишь, или вшей», — сердито подумал Воронцов, вытягивая шею, и пытаясь увидеть сцену. С его маленьким ростом это было совершенно бесполезно.

Ее он заметил сразу — нижняя галерея была разделена деревянными перегородками на ложи для чистой публики, она и Симмонс сидели немного наискосок от того места, где стоял Воронцов. Он посмотрел из-под ресниц на ее белую, унизанную кольцами руку, что лежала на барьере ложи, и чуть не застонал вслух.

Невозможно было быть так близко к ней. Все последние ночи, с тех пор, как она с детьми приехала в усадьбу, он просыпался в середине ночи от желания встать, подняться на пролет наверх и постучать в ее дверь.

А потом он вспоминал узкую, каменистую тропу через Большой Камень, голос Ермака: «Ну и красавицу мою обнять хочется, и не отпускать уже от себя никогда», — и начинал представлять себе то, что делала она в Чердыни. Утром, глядя на ее спокойное, прелестное лицо, слыша ее ласковый голос, ему становилось стыдно — он избегал Марфы, пытался не смотреть в ее сторону, уходил заниматься с детьми и не возвращался как можно дольше.

Завыл гонг — в последний раз, со сцены донеслись какие-то слова, а Петя все исподтишка смотрел туда, где сидела она.

— Жаль тебе, что корабль менять придется? — мягко спросил разведчик у Ворона, когда они прогуливались по берегу Темзы. Южные предместья, откуда приехал Ворон, были ярко освещены, а здесь, рядом с собором святого Павла, царила темнота и спокойствие. Река мягко плескала о берег.

— Отходила свое «Изабелла», — Степан помедлил. «Корабли, Джон, они ведь, как люди — не вечны. Я сегодня как раз подумал — я ведь уже старше отца своего покойного, благослови Господь душу его. А казалось — только недавно мы с тобой встретились».

— Да уж, — рассмеялся Джон, — ну, будем надеяться, новый корабль тебе так же долго послужит. Как этот Рэли — справится?

— Моряк он неплохой, опыт, конечно, нужен ему, но его он со мной наберется, — улыбнулся Ворон. Значит, в конце месяца эти двое в Плимут приедут?

— Да, муж и жена. Ну, работать только муж будет, она так, — Джон махнул рукой, — при нем едет, для пущей достоверности. В Лиме у нас сейчас нет никого, а надо, чтобы были — серебро-то оттуда гонят в Кальяо.

Опять же и университет там — он как раз будет преподавать. Бумаги у него хорошие, подлинные, там беспокоиться не о чем. На Канарах придешь в назначенное место, их лодка заберет. А ты потом — в Париж, а оттуда — в Норвегию, к этой, — Джон усмехнулся, — даме.

— Я тебе напишу из Парижа, — пообещал Ворон. «Думаю, там все пройдет удачно — кроме покойного Гийома, там еще куча безденежных капитанов осталась, будет, кого в Новый Свет пригласить. А из Бергена куда — корабль-то мой только в феврале готов будет?

— Домой съезди, — усмехнулся разведчик, — хоть на сыновей посмотришь, а то забыл, наверное, — какие они».

— Ты прямо щедрый какой стал — на три месяца меня отпускаешь, с ноября по февраль? — удивился Ворон. «Хотя нет, — он нахмурился, — там как раз начнут пушки на корабль устанавливать, Фрэнсиса надо будет проводить в кругосветку, три месяца не выйдет».

— Ну, для тебя месяц — и то на суше долго, я тебя знаю, — улыбнулся Джон.

— Слишком уж твердо тут у вас, не качает, — в тон ему ответил Ворон.

— Прекрасная постановка, — сказала Марфа искренне. «Большое вам спасибо, мистер Симмонс. И какая интересная легенда, я и не знала о ней»

— О Владычице Озера? — они медленно шли к ожидающей поодаль карете. Симмонс улыбнулся: «Это из «Жизни Мерлина» Гальфрида Монмутского, читали вы?

— О короле Артуре и его рыцарях, — Марфа рассмеялась. «Моя старшая дочь, Тео, очень любит такие книги, я предпочитаю что-то более серьезное, труды отцов церкви, например».

— А что вы сейчас читаете? — спросил ее Симмонс.

— Цветы святого Франциска Ассизского, — вздохнула Марфа.

— Он — мой любимый пастырь, помните же, наверное, мистер Симмонс, как он зимой кормил пчел медом и освободил зайчонка, попавшего в капкан. А эти, — он махнула рукой в сторону арены, — жестокосердные люди убивают создания Божьи ради собственного развлечения.

Правду же говорят, — она понизила голос, — эти протестанты, они язычники, мистер Симмонс, наследники императора Нерона.

Женщина передернула плечами и закуталась в шаль.

— Опасные вещи вы говорите, миссис Бенджамин, — медленно сказал Симмонс.

Марфа вздернула острый подбородок. «А мне все равно! Мой покойный муж был католиком, и я исповедую единственно верное учение, учение нашей Святой Церкви! Если надо будет, я и на плаху за него лягу».

Симмонс вдруг улыбнулся. «Я вот думаю, что найдутся и кое-какие другие места, где вам можно полежать, моя дорогая Марта. Например, супружеская постель — не думали об этом?»

— Вообще или чья-то? — в ее зеленых глазах играл смех. «Я ведь очень разборчива, дорогой Чарльз, предупреждаю вас».

— Иначе вы бы не приняли мои ухаживания, — он помог ей зайти в карету. «Моя постель, миссис Бенджамин, только моя. Никому другому я не позволю и на милю к вам приблизиться, имейте это в виду».

Петя увидел, как рука Симмонса задержалась на ее талии — на одно мгновение дольше, чем это было принято требованиями вежливости.

— Мерзавец, — пробормотал он и пустил своего коня рысью за ними. Карета остановилась у ее лондонского дома, она быстро взбежала вверх по ступенькам, и обернулась: «Я вам напишу, дорогой Чарльз», — услышал Петя ее мелодичный голос.

— Буду ждать, моя милая Марта, — ответил банкир и Петя подавил в себе желание потянуться за шпагой.

Он дождался, пока Симмонс уедет, и погаснет свеча в окне ее опочивальни, и повернул коня в сторону церкви Святой Елены.

Петя уже засыпал, — несколько раз перевернув подушку, сжав зубы, изо всех сил стараясь не думать о ней, — как услышал скрип открывающейся двери. Он тихо, быстро наклонился, и поднял с пола свой кинжал.

— Ты что тут делаешь? — удивленно спросил Петя, глядя на старшего брата, что стоял в дверях.

— Золото привез, процент свой с последнего рейса, — хмуро ответил Ворон. «Не ходить же мне с ним по Лондону. И переодеться хотел — мы на травле медведей были, в первом ряду, вся рубашка кровью забрызгана. Хоть там и ко всякому привыкли…, - он осекся и поставил подсвечник на стол.

— Когда пришел? — Петя протер глаза и опустил кинжал.

— Две недели назад. Я все это время на верфи провел, там, если не так что пойдет, сейчас — в море не поправишь потом, надо проследить. А ты, Петька, я смотрю, — брат ехидно кивнул на клинок, — в своих Нижних Землях совсем прекратил людям доверять. Тут запоры на всех дверях, центр города — а ты с кинжалом под рукой спишь.

— Ко мне раз в месяц наемных убийц посылают, — Петя встал, и налил себе вина, — ты бы тоже так спал, на моем месте.

— А ты зачем в городе? — удивился Ворон. «На складах, что ли, был?».

— В театре, — Петя подошел к окну и увидел косое полукружие луны над крышей Святой Елены. «Отсюда до ее дома — четыре квартала, — вдруг подумал он, и представил себе ее — мирно спящей, с рассыпавшимися по простыне бронзовыми волосами.

Тогда, у костра, она устроилась в его руках, — было так удобно, как будто бы Господь и задумывал сотворить их друг для друга. Обнимая ее, касаясь губами стриженых волос, уже в полудреме Петя все еще пытался ее поцеловать — сколь бы не было рядом Марфы, сколь бы она ему ни принадлежала, — «мне всегда будет ее мало», — подумал тогда Воронцов.

— Марфа жива, — вдруг сказал он брату, так и не повернувшись. «Жива, здесь она, в Лондоне».

Ворон, не говоря ни слова, тоже выпил и сел за стол — пересчитывать деньги.

— Степа, ты не слышал меня, что ли? — закричал на него брат.

— Не ори. Очень хорошо слышал, — ответил Ворон. «Видишь, — он показал на горку монет, — во что мне твоя Марфа обошлась. Сто золотых, между прочим. Пятьдесят — Фрэнсису, и столько же — молодому Рэли.

— Да ты что, издеваешься надо мной? — побледнел брат.

— Отнюдь, — Ворон спрятал деньги в кошелек, и, отперев большой железный шкап, сложил туда остальное золото. «Встретил я Марфу сегодня, на том берегу. То-то я думал — где я ее видел, эту даму? А вот оказывается, где — Ворон тоже выпил, — в Колывани, как она еще шестилетней была.

— Ну что я тебе могу сказать, Петенька, — дурак ты, что спишь тут один, а не с ней, где бы она сейчас ни спала. Или она с тем, высоким? Увели ее у тебя?».

— Это Симмонс, банкир, — вздохнул Петя, — она с ним по нашей работе в театр ходила.

— Ах, вот оно как, — иронично сказал Ворон, — ну, в этой девочке я никогда не сомневался. А сто золотых я, Петруша, проспорил, — брат помедлил, — потому что сказал, что она не замужем.

Теперь придется деньги отдавать. Или погодить мне немного? — красивая бровь чуть изогнулась. «А то, как я посмотрю, ты вроде ей муж, а вроде — и нет».

— Да ты, — Петя, уже не понимая, что делает, потянулся за кинжалом.

— А ну сядь, — прикрикнул на него Степан. «Она с тобой живет?».

— Да, в усадьбе, — устало ответил ему младший брат. «Мы на той неделе встретились. Нас Джон, — Петя вдруг улыбнулся, — повенчать хотел».

— Рассказывай, — приказал брат и придвинул к себе бутылку.

— Все на свете я сегодня пропустил, — пробормотал Степан, глядя на тонкую полоску рассвета, что поднимался над Сити. «Из-за тебя, Петенька, между прочим». Ворон посмотрел на три пустые бутылки, что стояли под столом, и сказал брату: «Все, спать. Позавтракаем на Биллинсгейте и поедем в усадьбу».

— Хорошо тебе таким спокойным быть, — зло ответил Петя, — не твоя жена с половиной Москвы и Европы…,-он не закончил.

— Не преувеличивай, — Степан зевнул. «И не раздувай пожар там, где его нет. Приедешь в усадьбу и ляжешь с ней в постель».

— Да она не хочет! — разъярился Петя. «Она надо мной смеется только!»

— А ты будто и не мужик, — сочно сказал ему брат. «Ты ж Марфу знаешь — рыдать и ползать у тебя в ногах она не будет, Вельяминова она, а не девка подзаборная. А что смеется — так тебе от этого еще сильней хочется, прав я, Петруша?»

— Ну, — хмуро ответил Воронцов.

— Дак вот тебе и ответ, — Степан вытянулся на кровати, — Марфа твоя баба умная, своих родителей дочь. Все, дай мне поспать, ради Бога, из Плимута сюда путь неблизкий.

— Но как, же мне теперь…, -Петя вдруг уронил голову на стол.

— Вот смотрю я на тебя, Петенька, и удивляюсь, — Ворон приподнялся на локте, — и смелый ты, и неглупый, и красавец, каких поискать, и язык хорошо подвешен, и богат, — что ты ноешь-то?

— Более того, — он усмехнулся, — и я рядом с тобой не маячу, понятно, что при мне любой мужчина себя неуверенно чувствует, кроме, пожалуй, нашего общего знакомого — даже мне еще до него расти и расти.

— Так чего тебе еще надо? Ты что, боишься, что она тебя с султаном этим сравнивать будет, или с как его там, Ермаком?»

Петя кивнул.

— Ну, вот и сделай так, чтобы не сравнивала, не мне тебя учить, — подытожил Степан и закрыл глаза.

— Сначала — к цирюльнику, — сказал Степан, когда они вышли из дома. Петя подставил лицо жаркому солнцу и спросил: «Зачем?»

— Затем, что ты будто в канаве ночевал, — ответил брат. «Хоть ты и помылся, и переоделся, — он оценивающе посмотрел на белоснежную льняную рубашку и вышитый золотом камзол, — а все равно, — вид у тебя, Петенька…, - Ворон покачал головой.

— Если б ты плохо спал, у тебя б тоже такой был, — обиженно заметил Воронцов-младший.

— Я бы плохо не спал, — Ворон свернул в переулок. «Я бы, в первый вечер, как Марфа вернулась, уложил бы ее в кровать, и не выпускал оттуда дня три. Так что я бы, Петенька, спал прекрасно, поверь мне — с такой-то, сладкой да гладкой под боком.

Брат хмуро молчал.

— Вот посмотри на нашего общего знакомого, — вдруг сказал Ворон, когда они уже подходили к лавке цирюльника, рядом с которой стоял высокий столб на бронзовом основании.

— Она ж его больше чем на двадцать лет младше, и у нее между ног, — поверь мне, Петруша, — вот уж действительно, вся Европа перебывала. А ему все равно. Более того, ребенка она ему родила, а не кому-то другому. Потому что если баба тебя любит, она ни с кем тебя сравнивать не будет — незачем это ей.

— А, может быть, она меня не любит, — горько сказал Петя, толкая тяжелую деревянную дверь.

— Вот же дурак, — пробормотал Ворон. «Зачем бы она к тебе поехала тогда, дом у нее есть, деньги тоже, дети — любой позавидует, какие. Ты-то любишь ее? — он вдруг остановился на пороге.

— Ты еще спрашиваешь, — Петя вздохнул.

— Ну и тем более дурак тогда, что ты сейчас здесь, а не с ней в постели, — Ворон похлопал брата по плечу и добавил: «Ну, ничего, я из усадьбы не уеду, пока не удостоверюсь, что у вас все в порядке».

— Сэр Стивен! — заулыбался цирюльник. «Давненько у нас не были!»

— Да с прошлого года, — Ворон подтолкнул Петю вперед. «Вот, младший брат мой, владелец «Клюге и Кроу», слышали, наверное?»

— Да как же не слышать, имя громкое, известное, — подтвердил цирюльник.

— Ну, вот и сделайте из него человека, — усмехнулся Ворон. «Побрейте, подстригите, ногти в порядок привести надо…, - Степан взял брата за руку и поморщился. «Ну ладно я, на верфи был, а ты что с мозолями такими?».

— Детей на лодке катал, — хмуро сказал Петя, садясь в кресло.

— А вы, сэр Стивен? — повернулся к нему цирюльник.

— А я тоже, — смешливо ответил Ворон. «Там у вас в прошлом году какая-то индийская эссенция была…»

— Сандалового дерева, да, — подтвердил цирюльник.

— Вот ее не забудьте, — приказал Степан. «Уж больно запах хорош».

На Биллинсгейте Петя оживился, повел носом и сказал: «Поздновато мы, уже все складываются. Хотя нет, — он пригляделся, — вон там еще открыто. Жаль, лето, устриц не заказать».

— И все равно, — сказал младший брат, разливая по стаканам эль, — я как подумаю, что она мне изменяла…

Степан рассмеялся.

— А ты, можно подумать, все эти годы в монастыре пребывал. Племянница-то моя, Лизавета, откуда появилась? Марфа ж думала, что умер ты — вот и жила. И ты тоже жил. А теперь живите вместе, рожайте детей, и не дурите голову людям.

— Изменять — это другое, — он помрачнел и выпил. «Если жена тебе изменяет, дак надо и ее убить, и того, с кем она…, - брат брезгливо поморщился.

— Убить? — Петя посмотрел на Степана.

— Иначе что же ты за мужчина? — тот хмыкнул и стал открывать мидии.

— Да, — сказал Степан безразлично, облизывая пальцы, — я ж тебе не говорил. Я шурина твоего, Матвея Вельяминова, прирезал.

— Ты Марфе сам скажи, если хочешь, но лучше не надо — все ж брат он ей, не чужая кровь.

Как я в Копенгаген ездил, за Карстеном Роде, так Матвей тоже там появился — не иначе как царь Иван его послал. Ну, я нашего брата троюродного шпагой в бок и приложил. Как уходили мы с Роде — из него кровища хлестала, ровно из борова, — Степан зевнул и добавил:

«Угрей мне передай, хороши они тут».

— А я вот не убил, — вздохнул Петя. «Как я в Кракове был, так Матвей тоже там отирался — в полюбовниках у Генриха Анжуйского».

— Ну, Матвею не впервой было свою задницу подставлять, хотя, как я слышал, с Генрихом — это он подставляет. Ну да без разницы, — заключил Ворон и улыбнулся: «А что ты его не убил, Петенька, дак не все ж такие, как я — это мне, что человека убить, что устрицу съесть — одинаково легко».

— Да ну брось на себя наговаривать, — отмахнулся брат.

Синий, как море, глаз похолодел. «А иначе, Петруша, не выжил бы я — за двадцать лет-то, и с тем, чем я занимаюсь», — тихо сказал Ворон и добавил:

— А про Марфу, — помни, что я тебе во время оно сказал — коли ты женщину любишь, так ты ее примешь хоша с десятью детьми, потому что ежели это — ее, дак и твое тоже. А если не примешь, то не мужик ты, и нечего тебе рядом с женщиной делать. Все, доедай, поехали, я по мальчишкам соскучился, — Степан вытер руки салфеткой и поднялся.

— А почему на барке? — недоуменно поднял брови Петя, когда они спустились к Темзе.

— Во-первых, потому что мне надо кое-какие бумаги просмотреть, — ответил брат, а во-вторых — нечего потеть по жаре, ты мне к вечеру нужен свежим, и отдохнувшим. Ну, не мне, конечно, — он усмехнулся, — а жене твоей.

— Ты вот что, Степа, — неохотно сказал Петя, когда барка уже зашла в городские предместья.

«Ты брось эти свои дела с гезами. Я, конечно, какие твои письма были им — купил и сжег, однако все равно — за такое по голове не гладят, хоша бы ты и любимчик королевы был».

— Уже бросил, — вздохнул старший брат. «Как де ла Марк из Голландии уехал — там смелых людей не осталось более, остальные все к штатгальтеру перебежали, изменники. А за письма тебе спасибо, там у нас в Новом Свете расслабляешься, забываешь, что здесь надо начеку все время быть».

— А где сейчас де ла Марк? — невзначай поинтересовался Петя.

— А кто ж его знает? — хохотнул Ворон. «В последний раз его корабль в Бордо видели, в марте, а с тех пор — мир, Петенька, он большой. Я адмирала хорошо помню — у него характер, как у Гийома покойного, — ничего не боится, и ни перед чем не отступает. Так что наверняка на поиски новых земель отправился, ну, или Северо-Западным проходом».

Уже когда за изгибом реки показалась крыша их дома, Петя вдруг сказал: «Степа, ну как она могла?».

— Молчи, а то сейчас вон там, — Степан показал на воду, — окажешься. Надоел ты мне своим нытьем — не сказать как.

Марфа вгляделась в двоих мужчин, — пониже и повыше, что шли по тропинке от пристани к усадьбе, и ахнула: «Маша, да это никак муж твой приехал!»

Она посмотрела на невестку — та побледнела, — сразу, будто отхлынула кровь от лица, и щеки стали не мраморными, а восковыми. Даже губы посинели.

— И вправду, — сказала медленно Маша. «Не ждала я его. Пойду, детей позову».

Она закрыла за собой дверь и привалилась к ней изнутри — сердце колотилось так, что грудь готова была разорваться. «Да как же я в глаза ему посмотрю, — вдруг подумала женщина, — как говорить с ним буду? Господи, да помоги же ты мне, хоть бы сегодняшний день прожить, а там он уедет. Может, и вечером еще».

Маша встряхнула головой, затянула потуже ленты чепца и поднялась наверх.

От него пахло свежим деревом и чем-то еще — теплым, волнующим, пряным. Со времен Колывани он, казалось, еще вырос — так, что Марфа смотрела на него, задрав голову.

— Ну, здравствуй, сестрица! — он тепло улыбнулся и поцеловал ее в щеку — жесткими, сильными губами. «Давай, знакомь меня с племянниками-то».

— Это ваш дядя, сэр Стивен Кроу, — сказала Марфа, обернувшись к Тео и Теодору.

— Вы рыцарь? — спросил рыжеволосый, крепкий мальчик, протягивая руку. «А кто вас в рыцари посвящал?»

— Ее Величество королева Елизавета, — усмехнулся Ворон.

— Я ее знаю, — независимо сказал Теодор. «А покажите вашу шпагу, пожалуйста?».

Ворон протянул ребенку клинок. Мальчик провел пальцем по эфесу — с кентаврами и наядами, и восхищенно сказал: «Какая красивая! Как меч моего дедушки покойного, мне родители про него рассказывали. А вы с ним были знакомы, сэр Стивен?»

— Конечно, — ответил Ворон. «Они спасли меня, и отца твоего, знаешь же эту историю?»

— Да, мне батюшка говорил, — кивнул ребенок на Петю, что стоял, держа Лизавету на руках. «А это моя старшая сестра, Тео, Феодосия».

Она никогда еще не видела таких мужчин. Он наклонился над ее рукой, — как будто она была совсем взрослая, и она почувствовала мимолетное прикосновение его губ.

— А ты уже большая девочка, — улыбнулся он. У него были волосы темного каштана, чуть тронутые сединой, а голос был — ровно мед — тягучий, низкий, такой, что Тео едва устояла на ногах.

Он чуть потрепал ее по смуглой, зарумянившейся щеке, и, обернувшись к матушке, сказал:

«Глаза-то у нее твои, Марфа, и высокая какая — ровно Федосья Никитична, упокой Господи душу ее».

Он подхватил за руки близнецов, и рассмеялся: «Ну, вот видите, я какой — без подарков приехал. Зато зимой много привезу, — на всех достанет. За это теперь делайте со мной, что хотите, — я весь ваш, до вечера!»

— На лошадях! На лодке! — закричали мальчишки, прыгая вокруг него. «И мы мельницу начали на ручье строить — посмотришь?»

— И на лошадях, и на лодке, и мельницу посмотрю, и уроки ваши проверю, — усмехнулся он.

«Ну, все, пошли в дом, перекусим что-нибудь, и поедем на прогулку».

Он прошел мимо, а Тео все стояла, закусив губу, не в силах даже поднять глаза и посмотреть ему вслед.

К вечеру погода испортилась, полил мелкий, надоедливый дождь, и Степан, собрав детей у камина, стал рассказывать им про Новый Свет. Даже маленькая Лиза, которая сидела у него на коленях, внимательно слушала, и только в конце стала задремывать.

— Папа, а ты того ягуара, что шкура в кабинете лежит, сам убил? — спросил Ник.

— И того, и еще с десяток, — Степан рассмеялся.

— А правда, что в Новом Свете змеи водятся — толстые будто бревно, и длинные, — распахнув глаза, проговорила Тео.

— Змеи фу! — сквозь сон сказала Лиза и зевнула.

— Совершенно верно, — Степан поцеловал ее в затылок. «Да, на реке Амазонке, называются анаконды. Если такая змея обернется вокруг человека — кости ему в мгновение переломает.

— А на севере, там, правда, вечные льды? Круглый год? — Майкл придвинулся поближе к отцу.

— Да, но среди них есть проход, и уже много моряков пыталось его найти, — ответил Ворон.

— Нашли? — Теодор лежал на ковре и быстро набрасывал в альбоме что-то.

— Пока нет, — вздохнул дядя. «Но найдут обязательно».

— Я найду! — громко сказал Ник.

— Очень хотелось бы, сынок. А что ты там рисуешь? — спросил Ворон.

— Называется «Битва анаконды и ягуара», — Федя вырвал лист из альбома.

— Ты ж ягуара никогда в жизни не видел, — удивленно пробормотал Степан. На картинке был точно такой же зверь, каких он стрелял в панамских джунглях».

— Так шкура ж есть, — удивился Федор. «Зачем еще что-то видеть, остальное в голове все», — он подергал себя за рыжие кудри.

— Ну и ну, — Ворон улыбнулся и решительно сказал: «А вот теперь все по своим детским, лично приду и проверю, как вы там укладываетесь».

— Спокойной ночи, Степа, — Марфа встала, и, улыбнувшись, поцеловала брата в висок.

«Спасибо, что приехал — дети теперь только о тебе и будут вспоминать, до зимы. Пойду работать. Завтра уж не увидимся, наверное, — я ж соня, до завтрака в постели валяюсь.

Хорошей тебе дороги».

— Спасибо, сестрица, — он привлек ее к себе и обнял. «Ты там в своем Дельфте осторожней, и возвращайся быстрее».

— Да уж Машу надолго со всей этой оравой не брошу. Спокойной ночи, Петя, — сказала Марфа, даже не повернувшись к мужу, и вышла.

Степан посмотрел на усталое лицо младшего брата и обнял его:

— Ты так до сих пор с ней и не говорил?

— Да говорил я! — разъяренно ответил Петя. «Мы только и делаем, что разговариваем: «Петр, отдай мне судаковские деньги!» «Пока не могу, Марфа, они в обороте». «Марфа, ты куда собралась?» «Не твое дело, если не хочешь, чтобы я и дети тут жили — скажи, мы завтра же выедем!» — и так каждый день, — он вздохнул.

— Два дурака, — Степан набил трубку. «Бить вас некому. Как у тебя с детьми-то?»

— Хорошо, — Петя вдруг улыбнулся, — Федосья, я тебе скажу, девка умная, хоша и десять ей годков всего, а ровно мать для Лизы. И Федька молодец — пять лет только парню, а ничего не боится — он мне деда своего напоминает, Федора Васильевича, упокой Господи душу его».

— А называют они тебя как? — Степан внимательно посмотрел на брата.

— Да отцом, слышал же ты, — Петя вдруг замялся.

— Ну, так чего тебе еще надо? Иди к Марфе, прямо сейчас, бери ее, да чтобы через девять месяцев она тебе еще дитя принесла, понял? — Воронцов налил им обоим вина.

— Степа, — измученно сказал младший брат, «да я как подумаю, что все эти годы она…»

— А ты не думай, — Степан выпил. «Я ж тебе говорил уже — ты тоже не монахом жил».

— Нет, конечно — покраснел Петя. «Но я, же мужчина…»

— Ты не мужчина будешь, коли сейчас Марфу оттолкнешь, — жестко сказал Степан. «Ты думаешь, легко было девочке шестнадцати лет выжить, одной на всем белом свете? А она выжила, да еще и детей, каких родила — любой бы гордился».

— Дак не от меня же! — злым шепотом сказал Петр.

— Если ты здесь будешь сидеть, вместо того, чтобы с ней спать, то, конечно, от тебя она не родит, — хмуро сказал Степан.

— Но как, же я с ней буду спать? — Петя коротко застонал и спрятал лицо в ладонях.

— Лежа, — ответил Степан, поднимаясь. «Ну, или как вам обоим больше нравится».

— Ты куда? — встрепенулся Воронцов-младший.

— Сыновей повидать напоследок, — ядовито ответил Степан.

— Не так часто я дома-то бываю, чтобы время тратить на пустые разговоры. И я на твоем месте не ныл бы тут, а пошел бы наверх — прямо сейчас. Однажды ты Марфу уже потерял, ты хочешь еще раз с ней расстаться?»

— Почему расстаться? — Степан увидел недоуменные глаза брата и разозлился — такое бывало с ним редко.

— Да потому, пустая твоя башка, что Марфа тебя любит — тебя одного. Ты хоть приглядись — она ж на тебя смотрит, ровно никого другого на свете и нет.

— Не смотрела бы она так, и не был бы я женат, — Степан вдруг рассмеялся, — она бы сейчас со мной в постели была, уж не сомневайся, братец.

— Степа, — угрожающе сказал Петя, и отодвинул кресло.

— Вот, встал наконец-то, — Степан улыбнулся. «Ты хочешь, чтобы ушла она? Потому что если ты сейчас, сам не примешь ее, — она не вернется. Не такая она женщина, чтобы обиду терпеть, сам знаешь.

А коли не станет ее рядом — ты, что сделаешь? До смерти будешь жить один? А кто о Лизавете твоей позаботится, ей же мать нужна, — Степан вздохнул и вдруг ласково погладил голову брата. «Не будь дураком, Петька, иди к ней, опустись на колени и проси прощения».

— Простит, думаешь? — брат смотрел мимо него, куда-то в залитое дождем, темное окно.

— Даже львицу приручить можно, — хмыкнул Степан. «А твоя рука у нее первой была, думаешь, забыла она? Простит, конечно», — он чуть подтолкнул брата. «Иди, иди».

Маша стояла и вглядывалась в мокрые, качающиеся на сильном ветру, деревья на дворе.

Степан к ней так и не поднимался. Женщина вспомнила, как когда-то, во время, казавшееся сейчас таким далеким, стояла так же, у окна, — перед брачной своей ночью.

Тогда ее руки холодели от страха, а сейчас — от счастья. Маша поднесла пальцы к губам и, подышав на них, тихонько сказала: «Господи, спасибо тебе».

Она долго не верила, — в это невозможно было поверить, — но пошел уже второй месяц, и больше сомнений не оставалось.

Нежно погладив живот, она шепнула: «А осенью твой отец приедет. Знаешь, как он обрадуется? Я ведь совсем тебя не ждала, дитятко мое, я уж и не думала, что Господь меня так наградит».

Маша запахнула шаль и прошла в детскую. Близнецы спокойно спали — Майкл, как всегда, аккуратно свернувшись в клубочек, а Ник — разметавшись, сжимая в руке маленькую деревянную лошадку. Она перекрестила их кроватки и долго стояла, смотря на то, как дышат сыновья.

— Марья, — позвал ее сзади муж. Он стоял на пороге со свечой.

— Как спят-то, — он улыбнулся, «ровно ангелы».

— Ты надолго не останешься? — повернулась к нему Маша.

— Хотел бы, — он нахмурился, — «да нельзя. На верфь надо вернуться, и чем раньше, тем лучше. Я и так целый день потерял, из-за Петьки».

— Что там у них? — спросила Маша.

— Думаю, что все хорошо будет, — Степан вдруг посмотрел на жену, и подумал, что она немного похудела.

В Плимуте никого надежного не было, а в Лондоне он так и не попал к гусыням. «Поеду к ним, конечно», — подумал Ворон, — «но сейчас тоже хочется. А то потом еще на Канары идти до конца лета. Ладно, она и вправду неплохо выглядит, даже помолодела».

— Пойдем в постель, — сказал он, и, нагнувшись, поцеловал ее — медленно и долго. «Раз уж я здесь, Марья».

Сказать «нет» было совершенно невозможно, непредставимо, но, уже раздевшись, она вдруг вспомнила Джованни — всем телом, и чуть было не прошептала: «Прости меня, милый».

Потом она мучительно кусала губы, благодаря, Бога за то, что Степан не видит ее лица.

Только когда муж задремал, она приложила пальцы к горящим щекам и пробормотала: «Да что же ты со мной сделал, Джованни? Десять лет ничего не было, а сейчас, — она искоса посмотрела на мужчину рядом, — появилось?».

Марфа расчесывала волосы, сидя у зеркала. Дети уже давно были в постели, а она, заработавшись — надо было срочно расшифровать донесения с континента, от резидента в Брюсселе, — забыла о времени.

Она отложила гребень и еще раз перечитала записку от Джона:

«Шарлотта много раз жаловалась, что ей недостает при дворе благочестивых и воспитанных протестантских дам. Учитывая, что, как ты знаешь, она опять беременна, мне кажется, было бы неплохо, чтобы ты — самая благочестивая протестантская дама, из всех, которых я знаю, а про воспитание и говорить нечего! — тут Марфа не выдержала и рассмеялась, — составила ей компанию. Думаю, в августе ты уже сможешь вернуться домой и как следует заняться Симмонсом.

Твой муж в это время поедет к дону Хуану Австрийскому, своему старому приятелю, так что какое-то время вы будете на разных сторонах, уж прости меня за это».

В дверь тихонько постучали. Она чуть приоткрыла ее — на ладонь. В сиянии свечи его глаза были совсем синими — и, как всегда, она готова была вечно смотреть в эту небесную лазурь.

Они молчали, только трещали фитили свечей — его и ее.

— Я пришел попросить прощения, — сказал Петька, глядя ей прямо в глаза. «Потому что мы с тобой сейчас опять разъедемся, по работе, Бог ведает на сколько, а я так больше не могу».

— Как — так? — спросила она, не замечая горячего воска, капавшего ей на пальцы.

— Я не могу не любить тебя, — сказал он. «Не умею, Марфа. Я честно пытался это сделать — десять лет, и у меня даже получилось, но все закончилось плохо — сама знаешь. Видимо, не дал мне Господь никого иного, кроме тебя — так что бери меня обратно, ежели хочешь».

— Я не могу не хотеть — ответила она и почувствовала что-то горячее, влажное у себя на щеках. «Как я могу не хотеть тебя, Петька — мне, кажется, тоже Бог никого другого не предназначил любить».

— Ты плачешь, — сказал он тихо. «Львицы разве плачут?»

— Только наедине со своим львом, — Марфа встряхнула распущенными волосами и отступила в сторону: «Помнишь же — разве стала бы я львицей, если б не ты?»

Он переступил порог и взял ее за руку.

— Все, — шепнул он. «Слава Богу, наконец-то мы вместе».

Ветер за окном опочивальни стал ураганом.

— Это что? — он вдруг поднял брови.

— Так в гареме делают, — усмехнулась жена.

— Хитро, — сказал Петя, и добавил, — через несколько мгновений, — и удобно тоже. Мне нравится».

— Да и мне тоже, — Марфа вцепилась зубами в подушку, молясь, чтобы его рука задержалась как можно дольше там, где она была сейчас. Она коротко простонала: «Хочу!»

— Я тебе еще десять лет назад, у костра, сказал — не торопись, — нежно шепнул он. «Потерпи.

Ты же со мной, Марфа».

— Так долго ведь, скоро три года уже — еле слышно сказала она. «Я уж и не чаяла, Петя».

— И сейчас будет долго, — пообещал ей муж. «Хоть у меня и почти год, — он усмехнулся, — но я никуда не спешу».

— Год? — она вдруг приподнялась.

— Шлюх я никогда не беру, — Петя вдруг рассмеялся, «я люблю, когда женщина меня любит, Марфа. Это во стократ слаще».

— Я люблю тебя, — шепнула она, обнимая мужа. «Даже и не сказать, — как люблю».

— Я знаю, — он вдохнул запах жасмина, смешанный с мускусом. «Я чувствую. А у тебя почему…? — он не закончил.

— Я не по любви не умею, — жена положила голову ему на плечо. Петя, из всех сил сдерживаясь, поцеловал ее — медленно.

Она еле слышно продолжила: «Человек мне нравиться должен. Да и потом, — такие мужики, как ты — редко на свет появляются, а абы для кого ноги раздвигать — не для того я Марфа Вельяминова».

— Воронцова, — сквозь зубы сказал он. «Воронцова ты, Марфа, моя навеки, поняла? Я тебя как любил, так люблю, так и любить буду, до смертного часа моего, что бы с нами не случилось».

Он ощутил ее жар, — горячее пламени, и тихо проговорил: «Ты у меня понесешь этой ночью, слышишь?»

Марфа кивнула, чуть раздув нежные ноздри и прошептала: «Я ж тебе еще там сказала, и сейчас говорю — я вся твоя».

А потом он победительно улыбнулся в темноте, услышав изумление в ее прерывистом, протяжном стоне. Он скользнул вниз — туда, где все было — ровно теплый, тягучий мед.

Он знал, что так случится — его львица, его первая женщина, — была в его руках, и, подняв голову, он с наслаждением увидел, как растерянно смотрят на него зеленые, блестящие глаза.

— Петька, я не верю! — потрясенно сказала Марфа.

— У тебя что — он посмотрел на нее, — усмешливо, — с той ночи не было ни разу?

Она помотала головой и застыла, будто вслушиваясь в себя. «Только с тобой».

— Что это? — потрясенно сказала она тогда. «Что это, Петя? Так разве бывает?». Он, не в силах даже на мгновение оторваться от нее, еще раз ощутил во рту ее сладость, и только потом, целуя ее, прошептал: «Так бывает, Марфа. С любимым бывает».

— Еще хочу, — властно прошептала жена. «Много раз».

Он рассмеялся и пристроил ее на себя — сверху. «А, — Марфа обернулась, и в свете костра он увидел, как играют золотом ее глаза, — чтобы я тоже не ленилась, да?»

Он чуть шлепнул ее пониже спины, и, смотря на то, как она наклоняется, еще успел застонать — ее губы были нежнее всего на свете.

Петя улыбнулся и медленно провел рукой по изгибу ее бедра. «Ох, Марфа», — покачал он головой, «придется тебе многое вспомнить!»

— Так напомни, — шепнула она, оказавшись в его объятьях.

И он начал.

Рано утром Степан постучал в спальню младшего брата — там стояла тишина. Воронцов улыбнулся и быстро взбежал на пролет вверх — в Марфины комнаты. Из ее опочивальни доносился какой-то шепот и легкий, — ровно вода звенит по камням, — смех. Он чуть подергал дверь.

— Ну что еще? — раздался ленивый голос Петьки.

— Я уезжаю, — Степан приблизил губы к замочной скважине.

— Из-за этого меня надо будить ни свет, ни заря? — было слышно, как брат глубоко зевнул, кровать заскрипела, и Марфа, еле сдерживаясь, прыснула.

Дверь чуть приоткрылась, и Петька показался на пороге — он взглянул на брата лазоревыми, заспанными глазами, и нетерпеливо сказал: «Тут холодно, давай быстрее говори, что ты хотел».

— Неблагодарная скотина, — усмехнулся Воронцов.

— Можно, Степа, я потом все это выслушаю, как ты зимой вернешься, а то меня жена ждет, — попросил Петя. «А то, сам понимаешь, мне сейчас надо десять лет разлуки наверстать, недосуг мне, уж извини».

Степан чуть подтолкнул его. «Иди, молодожен!»

— Попутного ветра, Степа! — услышал он, из глубины спальни, серебристый, сладкий голос Марфы.

Эпилог

Плимут, июнь 1577 года

Над заливом кричали чайки. Рыбный рынок уже затихал, полуденное солнце било в глаза, и Степан, на мгновение замедлив шаг, почувствовал запах моря и сохнущих на гальке водорослей.

— Хорошо, дон Диего, — сказал он по-испански мужчине, что шел рядом с ним. «Теперь давайте, расскажите мне про университет Саламанки, где вы учились».

Давид Кардозо вздохнул и заговорил. Степан внимательно слушал.

— Нет, — вдруг сказал он, — Альфонсо де Фонсека, который основал колледж имени себя, — Ворон улыбнулся, — был архиепископом Сантьяго-де-Компостела, не забывайте. И колледж этот предназначался для студентов из Галисии.

— Я запомню, — пообещал Кардозо.

— Нет, вы запишете. Вернетесь на постоялый двор и запишете, — приказал Степан. «Вы поймите, дон Диего, там, — он указал на запад, — среди испанских чиновников, в Новом Свете, много выпускников вашей альма-матер. Тем более в университете, где вы будете преподавать. Бумаги у вас хорошие, достоверные, незачем рисковать по мелочам.

— Я понимаю, — Кардозо помолчал и вдруг спросил: «А вы были в Лиме, дон Эстебан?».

— Был, — лениво отозвался Ворон. «Собор там неплох, а, в общем — скучный город. И жарко — пустыня вокруг. Но для спокойной жизни — в самый раз. Теперь смотрите, дон Диего — поскольку это западное побережье, наши корабли там бывают редко — все же опасно».

— Я слышал, вы сами Кальяо когда-то атаковали, — прервал его Кардозо.

— Да, но не будете же вы сведения передавать, когда город из пушек обстреливают, — рассмеялся Степан. «Не до этого там. В Кальяо сидит наш человечек, — вот с ним на связи и будете. А что уж после — не ваша забота, там другие люди есть. Вам просто надо придумать себе причину для отлучек из Лимы, и все».

— А зачем придумывать? — они спустились к самой воде, и Кардозо, посмотрев на голубую, сверкающую гладь перед ними, вдруг подумал: «Отсюда же до Нового Света — прямая дорога, только море, и все». Он продолжил: «Я же врач, дон Эстебан, и поверьте — неплохой».

— Да уж, — Ворон рассмеялся, — думаю, до Канар вы мне весь экипаж вылечите, хотя какие там у нас болезни — цинги у меня на кораблях отродясь не бывало, я за этим слежу, на свои деньги свежие лимоны покупаю. А от французской болезни, как известно, лекарств еще не придумали, — он усмехнулся.

— Как раз в Новом Свете ее и исследовать, — задумчиво сказал Кардозо, — ее ж оттуда завезли в Европу. Так вот, дон Эстебан, я же буду заниматься медицинской практикой, значит, у меня появятся пациенты. И в Кальяо тоже. Так что будет удобно.

— Разумно, — кивнул Ворон. «Теперь давайте, послушайте про университет Святого Марка, где вам предстоит работать, и не перебивайте — вопросы потом зададите».

Эстер отложила перо и вздохнув, подперев щеку рукой, посмотрела на залив. Отсюда корабль, что стоял на рейде, казался совсем маленьким.

— А он и есть маленький, — сказал ей Давид. «Это же не военное судно, а торговое — незачем привлекать излишнее внимание. На нем даже пушек нет».

Она перечитала письмо к свекрови, и, вложив туда еще одно — для матери, запечатала конверт. «Теперь и весточку семье не передать», — горько подумала девушка. «Оттуда, из Нового Света, посылать ничего нельзя, а когда мы вернемся, про то один Господь ведает».

— Тебе не страшно? — спросил ее отчего-то Давид вчера, когда она сидела над испанским.

— С тобой — нет, — твердо ответила ему Эстер, но сейчас, видя перед собой пустое, без конца и края пространство, она поежилась. «А с Канар придется плыть в Панаму, переправляться там, на мулах через перешеек, и уже оттуда — в Кальяо», — она представила себе карту Южной Америки.

Она поднялась, и, открыв тяжелую, толстого стекла склянку, выпила ложку горького, темного настоя.

Из Амстердама, в марте, она уезжала беременной. Свекровь тогда ахнула: «Может, останешься все же? Как ты с ребенком на руках весь этот путь проделаешь? И теперь у тебя невестки есть, целых две, они тоже понесут, все веселее будет».

Тогда Эстер твердо ответила: «Нет, куда муж, — туда и жена».

А в апреле, уже в Лондоне, она выкинула. Она до сих пор помнила, как лежала, рыдая, прижав рукой тряпки — кровь была сначала медленной, а потом полилась быстрее, ее скрутила боль — тупая, что, то уходила, то возвращалась опять, а потом боли не стало — внутри была только пустота.

Давид осмотрел ее и мягко сказал: «Так бывает, девочка моя. Может, оно и к лучшему — природа отсеивает, — он помедлил, — то, что бы и так не выжило».

— Это был наш ребенок, а не «что!», — закричала тогда на него Эстер. Муж попросил у нее прощения, но Эстер все равно долго не могла забыть это холодное «что», и его пытливые, темные глаза — как, будто перед ним был пациент, а не та, кого он обнимал ночью.

Потом муж твердо велел ей: «Теперь полгода будешь пить вот это снадобье». Эстер понюхала жидкость, — пахло травами, и робко сказала: «Но ведь сказано «Плодитесь и размножайтесь».

— А еще сказано, — сухо ответил муж, — «Выбери жизнь». Тебе надо отдохнуть, тем более, что сейчас впереди долгое путешествие. Не спорь, пожалуйста».

— Думаю, вы справитесь, — Степан внимательно посмотрел на Кардозо. «И помните, — он помедлил, — там немного другие правила, чем здесь, у нас, — Ворон обвел рукой гавань.

«Старики туда не едут, в инквизиторах молодые, да хищные, костры там уже запылали — в Мехико, да и в той же Лиме.

— Не устраивайте, — Ворон поморщился, — сборищ соплеменников, как бы вам ни хотелось.

Конверсо там есть, конечно, но не выдавайте себя, пожалуйста. Вы кастилец, жена ваша — тоже, живите тихо».

— Я понял, — сердито ответил Кардозо. «Сколько у нас времени до отплытия?»

— Завтра с утра поднимаем якоря, — Ворон посмотрел на горизонт. «Погода стоит хорошая, до Канар доплывем играючи».

— Мне надо еще растения кое-какие собрать, — сказал врач. «Запасы сделать, в Новом Свете таких не будет уже, думаю».

— Ну так у вас еще время есть, — зевнул Ворон. «Я на рассвете за вами шлюпку пришлю, к тому времени вы уже будьте готовы, ладно?».

— Да, жена как раз сейчас складывает вещи. Впрочем, их у нас не так уже много, в основном, книги мои, да инструменты, — ответил Кардозо. «Книги я проверил, — он усмехнулся, — все запрещенное инквизицией оставил в Лондоне, хотя жаль было, конечно».

— Жаль, не жаль, — хмыкнул Ворон, — однако еще не хватало, чтобы вас из-за книг сожгли. Ну, тогда завтра уже на корабле встретимся, — он подал Кардозо руку и пошел по берегу залива туда, где покачивалась на тихой воде его шлюпка.

Обернувшись, Степан увидел, как врач скрылся в перелеске. Ворон улыбнулся и повернул к постоялому двору. «На корабле этого не сделаешь, — подумал он, — там места не найти, да и времени не будет, а сейчас — самое то. Хороша эта донья Эстелла, повезло врачу. Конечно, Джон меня бы за это по голове не погладил, да она болтать не будет, не с руки это ей, а я — тем более».

Он остановился и сладко потянулся. «Жаль только, времени мало. Я бы такую женщину долго от себя не отпускал».

Эстер пыталась затянуть ремни на сундуке, когда услышала скрип медленно открываемой двери.

— Поговорили с капитаном? — спросила она, не поднимая головы.

— Капитан сам пришел, — раздался смешливый, низкий голос. «Позвольте, я вам помогу, донья Эстелла».

Запахло чем-то теплым, пряным, и он оказался совсем рядом. «Вот же набили — так, что и не помещается», — сердито пробормотал он, и, — не успела Эстер опомниться, — подхватил ее за талию и поставил на сундук. Теперь они были почти одного роста — только капитан все равно был выше.

— Вы хоть и легкая, — сказал Степан, наклоняясь, — но сейчас закрылось». Он завязал ремни и распрямился. Красивые губы улыбались.

— А ну скажите мне по-испански: «Я вас люблю», — потребовал он. «Надо ваш акцент проверить».

— Te quiero, — прошептала Эстер.

— Я не расслышал, погромче-ка, — он все еще улыбался.

— Te quiero, — она опустила глаза, и увидела его руки, что уверенно лежали у нее на талии.

— Молодец, — похвалил капитан и погладил ее пониже спины. Рука была сильной и умелой — шнуровка ее корсета, казалось, распускалась сама собой.

— А теперь скажите, — он помедлил, — «Я не могу жить без тебя».

— No puedo vivir sin ti, — еле слышно сказала девушка, часто, глубоко дыша.

— Ну, я рад, — он усмехнулся, и посмотрел на белые кружева рубашки. Грудь у нее была смуглая и маленькая, как раз такая, как он любил. Платье, зашуршав, упало к ее ногам.

— А теперь я у вас кое-что спрошу, донья Эстелла, — он взял ее за подбородок и велел:

«Слушайте внимательно».

Она покорно кивнула.

— Te gusta que le dan candela por el culo? — спросил Степан, — Я еще никогда таким не занималась, — она вдруг дерзко, смело посмотрела на него.

— Ну вот, и научитесь. Ну и другим вещам тоже, — он поцеловал вишневые, сладкие губы и услышал голос с порога: «Эстер!»

— А, дон Диего, — Степан спокойно повернулся к врачу. «Ваша жена, — он помедлил, — плохо себя чувствовала. Я ей помог, распустил корсет».

— Мне уже лучше, — сглотнув, сказала девушка, и потянула наверх платье. «Спасибо, дон Эстебан».

— Можно вас на пару слов, капитан? — попросил врач.

Ворон поклонился: «Донья Эстелла, завтра увидимся».

— Я бы мог вас убить прямо сейчас, — Степан почувствовал холод кинжала под ребрами.

«Если я ударю, — Кардозо помедлил, — то вы истечете кровью очень быстро. Там печень, это смертельно. И я вас, — уж поверьте, — спасать не собираюсь.

— Но для вас много чести — умирать от клинка. Если вы еще, хоть посмотрите в сторону моей жены, до Канар вы доплывете живым, а на прощанье я вам дам, дон Эстебан, один любопытный яд».

Темные, спокойные глаза Кардозо вдруг засверкали интересом. «Поверьте, люди, что его приняли, просили о смерти, как об избавлении. Жаль только, что я не увижу, как вы сдохнете. Ясно?» — врач нажал на кинжал и рассмеялся: «Сходите к портовому хирургу, сделаете перевязку. Я о вас свои руки марать не буду».

— До завтра, дон Диего — медленно сказал Ворон, и, посмотрев на капающую из-под острия кинжала кровь, пошел по лестнице вниз.

Она стояла у окна, сжав руки, закусив губы, не смея поднять голову.

— Ты еще молода, — сказал Давид, вытирая кинжал. «Молода и, — он помолчал, — не очень умна, как я вижу».

— Давид, — чуть слышно прошептала она. «Я не…»

— Избавь меня, — поморщился Кардозо. «Я просто должен знать, что могу доверять тебе, Эстер, иначе незачем тебе со мной ехать. Там, — он махнул рукой в сторону залива, — мы должны быть вдвоем, а не поодиночке. Иначе не выжить».

— Можешь, — она встряхнула головой, выставив упрямый подбородок.

— Ну вот и хорошо, — Кардозо убрал кинжал и, посмотрев на огромный, огненный диск солнца, что медленно опускался на западе, тихо сказал: «Давай сегодня пораньше ляжем, завтра долгий день».

Жена кивнула, и стерла слезы со смуглых, раскрасневшихся щек.

Интерлюдия

Париж, сентябрь 1577 года

Его осторожно повели вверх по ступеням эшафота. «Боятся, что убегу, что ли?» — сердито подумал он. «Или просто — раз уж лишили глаз, так не хотят тратить время и смотреть, за тем, как я сам буду подниматься — на ощупь?».

Шершавые доски были нагреты солнцем. Он почувствовал, как ветер шевелит его темные волосы, и пожалел, что уже не сможет увидеть родной город.

Он знал, что сейчас, утром, вода реки будет тихой, а вокруг — куда ни кинь взгляд, — будут сиять купола и кресты. Он услышал колокольный звон неподалеку. Мужчина, вздохнул, и подумал, что Богу, в общем-то, все равно. Тем более, — сейчас. Он перекрестился.

Зубы сжались от боли, — правая рука была сломана, распухшие, посиневшие пальцы еле двигались. Левая кисть бессильно висела — каждая кость в ней была раздавлена тисками.

Его узнали — тот человек, которого он когда-то не убил.

Он, конечно, ничего не сказал, и поэтому ему просто отрубали голову. Он знал, какая смерть его ждет, если он начнет говорить, — и поэтому молчал, — долго, почти месяц.

Опустившись на колени, он почувствовал грубые пальцы палача, которые срывали с шеи ее крест — крест, который он никогда не снимал с тех пор, как получил его — из ее мягких, маленьких рук.

Он положил голову на плаху и почувствовал холод секиры — палач примерялся. В последнее мгновение он еще успел вспомнить ее лицо.

Петя проснулся и увидел перед собой беленый потолок комнаты постоялого двора.

Он перекрестился и прошептал: «Господи, и привидится же такое». Чуть поморщившись, — опять вернулась легкая боль, которая иногда тянула в левой руке, — он перевернул подушку и в который раз подумал, как он соскучился по Марфе.

— И когда уже домой-то? — он встал и посмотрел на ночной, тихий город за окном. «Хоть прямо сейчас в Кале езжай», — пробормотал он и, зевнув, потянулся к свече.

— Счастье мое! — начал он, и усмехнулся. «Детям я отправляю отдельное письмо, а ты прочти то, что ниже, и постарайся не оставлять это там, где им это может попасться на глаза, ладно?»

Он задумался и, улыбаясь, стал быстро писать.

Днем он пешком, вдыхая свежий ветер с запада, дошел до английского посольства, и, оставив там донесения и письма семье, забрал свою почту.

— Это не мне, — сказал Воронцов клерку, разглядывая конверт, удивившись. «Что, мой брат здесь?».

— Да, — ответил чиновник. «Он сейчас как раз у посла».

— Я подожду тогда в приемной, — улыбнулся Петя.

— Ну, здравствуй! — Степан обнял его. «Я тут встречался кое, с какими людьми, по поводу нашего альянса в Новом Свете. Ну, дружеского альянса, конечно, без всяких там бумаг и печатей, как мы с покойным Гийомом делали. А ты что тут делаешь?

— Почту сдал, почту принял, — улыбнулся Петя. «Отдохну тут пару дней — и обратно в Гент».

— Пошли, пообедаем, — сказал брат. «Редко такое счастье нам с тобой выпадает нынче — вдвоем посидеть».

— Вот, правильно, — одобрительно сказал Петя, смотря, как брат выбирает вино.

— Надо, Степа, радоваться жизни. На меня посмотри — я люблю поесть, выпить, люблю дарить жене шелк и бриллианты, и сам не собираюсь всю жизнь ходить в черном камзоле.

И церковь я посещаю нормальную, а не какие-то тайные сборища. Ты, конечно, занимайся, чем хочешь, ради Бога, других только не обвиняй в том, что они Петрарку любят больше, чем Псалмы.

— Псалмы-то ты любишь, кстати, — улыбнулся Степан.

— Ну, Евангелие. Написано отлично, не спорю, но, нельзя, же всю жизнь его читать. И кое-что другое я тоже люблю, — Петя подозвал трактирщика и заказал еще бутылку.

— То-то я смотрю, у тебя круги под глазами так и не прошли, — насмешливо заметил Степан.

— Это от работы, — обиженно сказал младший брат. «Сплю мало, попробовал бы ты уговорить моего давнего друга короля Генриха подписать мир с гугенотами на тех условиях, которые устраивают не только его, но и нас.

А сейчас еще ехать в Брюссель. Хотя Марфа там летом, и отлично потрудилась, и Вильгельм Оранский вел себя так, как нам надо, и Генеральные Штаты приняли Голландию и Зеландию в состав Союза, но католические провинции опять пылают, дон Хуан опять на коне, и конца-края этому не видно. До зимы домой, точно не попаду».

— Да и я навряд ли, — Степан потянулся. «Мартин Фробишер возвращается, знаешь ведь».

Петя усмехнулся, разрезая куропатку.

— Говорил я Майклу Локку, главе Московской Компании, еще в прошлом году — не давайте ему денег, не найдет он Северо-Западный проход, а что он золото с собой привез — так Локк мне то золото показывал, уж насколько я не ювелир, так я и то вижу, что это пирит. И ведь все равно дали, ну да дураков у нас много.

— А ты свою долю в компании держишь? — поинтересовался брат.

— И свою, и твою, Степа, знаешь же ты, — запас карман не трет, как известно. Просто неохота всяких шарлатанов финансировать, вроде этого Фробишера, — Воронцов вытер пальцы салфеткой и вдруг сказал: «Вот если бы ты, Степа, пошел искать Северо-Западный проход — я бы на тебя денег не пожалел».

— Это еще почему? И дай сюда куропатку, что всю себе загреб? — Степан забрал половину.

— А потому, что ты его найдешь, — улыбнулся младший брат. «В тебя я верю».

— Спасибо, — вдруг улыбнулся Степан и погладил темные кудри брата. «Я еще в здравом уме, и предпочитаю утонуть в теплом море, а не замерзать во льдах. Ты ж сам был на Груманте, знаешь, что это такое.

Так вот — новый корабль будет готов только в конце зимы, Фробишер возвращается, Фрэнсис в декабре уходит в кругосветку, а мне сейчас еще кое-куда ехать — по делам.

— Ну ничего, — Степан выпил вина, — Фрэнсиса отправлю, потом дома побуду, а к февралю, и сам двинусь. Хватит на берегу сидеть».

— Да ты в прошлом месяце только пришел, — рассмеялся Петя и заказал еще одну куропатку.

— Правильно, — сказал Степан. «Что-то я есть хочу. В прошлом, не в прошлом, — а все равно долго, соскучился я по морю. Ну почему у нас не делают такой хороший сыр?» — он отрезал сразу четверть круга. «Хоть вези с собой».

— Вот тут я с тобой согласен, — Петя стал открывать письма, и вдруг похолодел — он знал эту печать, и знал, что она значит.

Он заставил себя прочитать записку — два раза, очень медленно.

Старший Воронцов увидел, как побелели губы младшего — будто вокруг них был не теплый парижский вечер, а льды Арктики.

— Джованни казнили в Риме, — сказал Петя, не поднимая глаз от письма. «Джованни ди Амальфи, я тебе говорил о нем. Так вот что я видел…, - он помолчал и вдруг сказал, вставая: «Извини».

Степан проводил взглядом его невысокую, легкую фигуру, что спускалась к реке, и, вздохнув, пошел вслед за братом.

— Тише, — сказал ласково Степан, садясь рядом и обнимая Петю. «Не надо, братик, не надо, пожалуйста».

Петька вытер лицо рукавом рубашки, и, найдя руку Степана, взял ее в свои.

— Петька, а если…,- вдруг спросил его старший брат.

— Ты же видишь — я жив, — ответил Петя, глядя на сверкающую закатом реку. «Значит, он молчал», — Степан увидел, как брат отворачивается, и положил руку ему на плечо.

«Пойдем», — вздохнул старший брат.

— Погоди еще немного, ладно? — попросил его Петя.

— Конечно, конечно, — Степан погладил его по голове и почувствовал как брат, чуть всхлипнув, прижимается к нему.

Они долго сидели так — просто смотря на белую громаду собора на соседнем острове, под высоким, медленно темнеющим небом Парижа.

Уже за столом Петя потер лицо руками, и потянулся за почтой. «Тебе, от Маши», — перебросил он письмо старшему брату, и распечатал свое.

Из конверта выпал засушенный василек. «Это мы с детьми успели сорвать, когда я приехала домой», — прочитал Петя и вдруг покраснел: «Ну, дальше неважно».

— Да говори уж, — усмехнулся Степан, не отрываясь от письма жены.

— Понесла Марфа-то, — младший брат покраснел еще сильнее.

— Да и Марья тоже, — Степан и сам почувствовал, что смутился. «Вовремя я тогда в июне к ней заглянул, хоть и на одну ночь».

— А я тебе, Степа, давно говорил, что надо нам купить дом в деревне, — взглянул на него брат невинными синими глазами и оба вдруг рассмеялись.

— Ладно, — сказал Степан, поднимаясь. «У меня тут еще одно дело есть, а потом я в Кале — и поминай, как звали. В январе буду дома».

— Да и я не раньше, — Петя вдруг помрачнел. «Черт бы подрал, этого дона Хуана и его амбиции».

Братья обнялись, и Степан спустился вниз, к перевозу на северный берег реки.

Он убедился в том, что адрес верен и позвонил. Домик был маленький — словно кукольный, с изящным балконом, и служанка, открывшая ему дверь, была чистой и ухоженной.

— Я позову мадемуазель, — сказала она, присев.

В Париже он еще никого не брал, — этот дом ему порекомендовал надежный человек, добавив: «Если тебя не смущает то, что она стоит примерно как хороший новый баркас».

Его не смущало. Деньги его вообще никогда не тревожили — семья была обеспечена на поколения вперед, кое-что лежало в разных тайных местах, и золото, — он почувствовал в пальцах тяжесть кошелька, — можно было тратить так, как он хотел.

Он опустился в дорогое бархатное кресло и подумал, что надо будет по возвращении в Лондон пожертвовать на новое издание сборника проповедей — все больше и больше людей уходили из церкви к ним, и хорошо было бы, если бы они смогли не только слушать слово Божье, но и читать его.

— Месье, — раздался совсем рядом нежный голосок. Он поднял голову и улыбнулся — его приятель, несомненно, знал, что ему надо. Она была совсем худой, молоденькой, — не старше двадцати, и, если бы он встал, она бы даже не достала головой — белокурой, с чудно уложенными косами, — до его плеча.

На платье, — сером, в цвет глаз, была волна кружев, призванная прикрыть то, что груди-то в скромном декольте, — если вглядеться, — и не было. Так, что-то детское. Это было хорошо, очень хорошо.

— Мадемуазель, — он поднялся, и девушка чуть отступила, — уж слишком он был высоким и широкоплечим. Рядом с ним она и вправду казалась ребенком.

От него пахло солью и немного — пряностями, будто в комнату вместе с ним зашло бескрайнее море и кружащий голову аромат корабельных трюмов.

У нее было достойное вино — он всегда любил Париж как раз за то, что здесь можно было со вкусом выпить. Хотя на улице и был теплый сентябрь, камин все равно горел, и он, потянувшись, отставив бокал, сказал: «А вам не жарко, мадемуазель?»

— Можно просто Жаннет, — сказала она, не поднимая золотистых, длинных ресниц.

— Жаннет, — хмыкнул он, и похлопал по ручке своего кресла. «Ну, иди сюда, моя прелесть».

Она тут же пристроилась рядом, и он вдруг подумал, что именно за это и ценит шлюх — они всегда понимали его с полуслова.

— А что, Жаннет, — спросил он, чуть гладя ее по острому, еще девчачьему колену, — ты ведь послушная девочка?».

— Очень, месье, — ответила она, зарумянившись, скосив глаза на его большую руку, что медленно поднимала наверх тонкий, пышный шелк ее юбок.

— Это хорошо, — сказал он, почувствовав под пальцами влагу и, лениво улыбнувшись, провел этими пальцами по ее губам. Она поцеловала их — один за другим, и, так же, не поднимая глаз, сказала: «Все, что хочет месье».

Он взял ее за подбородок и приник к ее губам — долго и глубоко.

— Месье хочет многого, но начнет с простых вещей, — он властно толкнул ее вниз, на колени, перед креслом, и закрыл глаза.

Когда он ушел, она протянула руку и сгребла с простыни деньги — напоследок он осыпал ее монетами, всю, с головы до ног, и взял, — она уже потеряла счет тому, в какой раз, — прямо так — среди тусклого сияния золота.

Она, расширив ноздри, вдохнула запах, стоявший в опочивальне. Пахло солью и потом, металлом, кровью и еще — чем-то теплым, кружащим голову. Поднявшись с постели, перешагнув через разорванный шелк платья, девушка распахнула ставни, впустив в комнату свежий, сладкий воздух осени.

Пролог

Берген, ноябрь 1577 года

Степан поежился и подбросил дров в камин. За окном завывала метель, и он внезапно вспомнил свою первую, и единственную зимовку на Ньюфаундленде. «Правильно я сделал, что с тех пор не появлялся севернее Копенгагена», — он налил себе теплого вина и подышал на пальцы.

На дворе раздался скрип ворот и чуть слышное ржание лошади. Он улыбнулся, и, потянув к себе второй кубок, поставил его рядом.

— Мороз, ужас какой, — сказала Анна Трондсен, заходя в комнату, стряхивая с лисьего воротника снег. «На перевале все обледенело, едва по мосту проехали». Она села на лавку и стала стягивать высокие, отороченные мехом сапоги.

— Дай-ка, — Степан опустился на колени и помог ей. Маленькие ступни в толстых шерстяных чулках совсем заледенели. Он погрел их в руках и сердито сказал: «И охота тебе ночью по горам бродить, сидела бы дома».

— Вот, — Анна встала, и посмотрела на него, задрав голову, — сразу видно, что хозяйством ты никогда не занимался. Рождество же скоро, баранину в сентябре еще засолили, а, как холод наступает, надо ее закоптить и развесить, чтобы просохла как следует.

— Опять же, — она подошла к столу и налила себе вина, — сейчас медь будут из Швеции везти, надо было в городе с ганзейскими купцами встретиться, обговорить условия поставки».

— А что, — заинтересовался Степан, — у тебя доля в шахте есть этой, в Фалуне?

— Еще от отца моего покойного, — Анна перекрестилась, и вдруг улыбнулась. «А ты что, скучал, что ли, Стефан?».

— Ну да, — Ворон потянул ее к себе на колени, и с удивлением понял, что говорит правду.

— Там такая дама — палец в рот ей не клади, — предупредил его Джон. «Отец ее, сам знаешь, сначала пиратствовал на Балтике, а потом стал адмиралом датского флота. Она при дворе в Копенгагене росла.

— Да, про отца я слышал, — ответил Степан. «Он же в Исландию ходил, какое-то восстание против датчан усмирять, и со шведами воевал.

— Именно, и брат ее такой же, — Джон усмехнулся, — Энно его звали. Ограбил покойного короля Эрика шведского, и сбежал в Европу. Там притворялся графом, даже самому герцогу Альбе голову долго морочил, но все, же шведы его нашли и на колесе изломали. Так что Анна эта — не цветок невинности, уж поверь мне.

— Так что же она за Босуэлла замуж вышла, если такая умная? — Ворон выпил и сказал: «Все же с французским вином ничего не сравнится, прав мой брат».

— Ну, — развел руками Джон, — ей девятнадцать было, а не тридцать семь, как сейчас. Там темная история с этим замужеством, они и в церковь не ходили, так — за руки подержались.

Якобы у норвежцев это принято, и считается браком.

Босуэлл ее увез во Фландрию, заставил продать имущество, — вроде ему денег не хватало, а потом бросил и женился на другой, — уже с венчанием, как положено. А потом уже с Марией Стюарт повстречался. Анна и вернулась в Норвегию, — куда ей было еще деваться?

— Так она замужем или нет? — улыбнулся Ворон.

— Она считает, что да, — разведчик потянулся. «Только вот мужа своего она удачно в тюрьму посадила — Босуэлл же, когда бежал из Шотландии, сдуру отправился в Скандинавию, — вербовать там наемников, чтобы Марию Стюарт обратно на трон вернуть — видимо, понравилось ему королем быть.

Ну, его и поймали у норвежских берегов — без должных бумаг, и препроводили в Берген. А там Анна со своей семьей подала на него в суд.

— Молодец какая! — удивился Степан.

— Так что теперь Босуэлл под крылом короля Фредерика, в замке Драгхольм, сидит, прикованным к столбу, и медленно теряет разум. Говорят, и не узнает уже никого. А вот Анна нам нужна — слышал же ты, наверное, о письмах Марии Стюарт к Босуэллу, где она его подговаривает убить ее тогдашнего мужа, Дарнли? — спросил Джон.

— Ну да, а эта Анна там при чем? — удивился Степан.

— А при том, что в этой интересной коллекции есть некоторые письма, что не Мария отправляла, судя по почерку. И сонеты там тоже есть — той же руки.

Так вот, дорогой мой Ворон, нам на суде надо будет иметь — на всякий случай, — показания Анны, что ничего она своему муженьку не посылала, и все письма, стихи, и что еще там есть — только Мария писала. Понятно? — разведчик посмотрел на Степана и тот в очередной раз подумал, что не надо с ним враждовать.

«Такой даже меня раздавит и пойдет дальше», — сказал он себе.

— Мы тебе дадим нужные документы, получи ее подпись, и езжай домой, — сказал Джон. «У тебя жене когда срок?»

— Тогда же, когда и кораблю — в феврале, — Степан рассмеялся.

— Ты прямо мастер, — одобрительно сказал Джон, — все подогнал. Ну, вот посмотри на дитя, и отправляйся с Богом. Кого хочешь-то? Сына опять?

— Дочку, — ответил Ворон и разведчик подивился его улыбке, — нежной, мимолетной.

«Мальчишки в море уйдут, баловать-то мне надо кого-то, на старости лет».

— Да уж прямо, — пробормотал разведчик, — слышал я про твою старость, у меня на том берегу, — он махнул рукой на юг, — тоже знакомые имеются. Ты зачем собой рискуешь, и в драки ввязываешься, не юноша ведь уже?

Степан жалобно посмотрел на собеседника. «Так охотиться тут не на кого, — сказал он, — ни медведей, ни ягуаров, а на оленей — скучно. И это не драки, а кулачные бои, между прочим, по правилам».

— Да, — ядовито ответил Джон, — сначала напиваетесь, а потом деретесь. Но все по правилам, конечно.

Степан стал медленно развязывать шнуровку на ее платье, — темном, с искусно вышитой вставкой на груди.

— Как эта штука называется, платье твое? — спросил он, прикасаясь губами к ее затылку — льняные косы были покрыты белым чепцом, — «словно как у жены», — внезапно понял Степан.

— Бунад, я же говорила тебе, ну и память — ровно сито, — рассмеялась Анна. Она сидела у него на коленях — с ногами, такая она была крохотная. Женщина повернулась, и он увидел улыбку в синих глазах.

— А это потому, что я тебя весь день ждал, наконец, дождался, и больше ни о чем другом думать не могу, — он закончил со шнуровкой и стал снимать с нее чепец.

— И ты целый день ничего не делал? — строго посмотрела она на Степана.

Вместо ответа он просунул руку в воротник. «Чувствуешь, какие мозоли? Лодки я почти все в порядок привел, на сеновале балки подправил — теперь не обвалится твоим работникам на головы. А ты вот, Анна, — рука поползла ниже, — приехала, и сидишь тут. Я с фьорда только недавно вернулся, поесть мне принеси».

Она рассмеялась. «Что-то я смотрю, ты сам не знаешь, чего больше хочешь», — женщина чуть поерзала у него на коленях.

— А ну на кухню быстро, — сурово сказал Ворон. «Не покормишь — сама потом жалеть будешь».

Она принесла рагу из баранины с капустой в глиняном горшке, кровяной колбасы, и свежего, только из печи хлеба.

— Вот теперь другое дело, — Степан посадил ее обратно на колени. «И сама бери ложку, — болтаешься по горам, проголодалась, небось».

Познакомиться с ней было легко — у английского капитана, пришедшего в Берген на торговом барке, были рекомендательные письма к ее родственнику, наместнику датского короля в провинции.

— Моя кузина, Анна Трондсен, — сказал тот, подводя к ней Степана перед обедом. Маленькая, словно ребенок, стройная женщина — в простом, закрытом темном платье, с таким же скромным передником, присела и вскинула глаза. Они были синие, огромные, в неожиданно черных, длинных ресницах.

За трапезой говорили о политике — сюда, в дальний угол Европы, новости доходили медленно, норвежцы и датчане были больше обеспокоены своей враждой со шведами и Ливонской войной, которая все не затухала.

Анна больше слушала, а когда говорила — то голос у нее был звонкий и решительный, и видно было, что она привыкла к тому, чтобы ей подчинялись.

— Надолго вы здесь? — спросила она Степана, когда он налил ей вина.

— Зависит от погрузки. Пока сушеную рыбу с севера вашего привезут, еще месяц пройдет, так, что придется мне посидеть в Бергене, — ответил он. «Слышал я, что у вас тут в округе красиво».

— Да, — ответила она, — в Хардангер-фьорде много водопадов, да и горы там высокие, зимой только на лодке можно пробраться в тамошние места. У меня там имение есть, за перевалом.

— Не замерзают ваши заливы? — он удивился, вспомнив скованные льдом реки на Ньюфаундленде.

— Тут же море теплое, да и фьорды не глубокие, мы под них на веслах ходим. Хотите, прокачу вас, я как раз в имение собираюсь. Раз уж вам нечего делать, — ехидно заметила норвежка.

— Ну прокатите, — испытующе посмотрел на нее Ворон.

Она гребла быстро и ловко. Вокруг, окружая зеркальную воду фьорда, поднимались горы — листва с деревьев уже почти облетела, черная зелень елей карабкалась вверх по склонам, рыжий мох покрывал серые, острые скалы.

«Хорошо тут как», — вдруг подумал Степан. «Тихо, спокойно». Анна раскраснелась, на потный лоб из-под шерстяного, темного чепца упала прядка светлых волос.

— Дайте-ка, — сказал Степан грубовато. «Я уж вижу, что с лодкой вы умеете управляться».

— И не только с лодкой, — женщина опустила весла и вытерла рукавом плаща пот. Течение медленно несло их вдаль — там был слышен глухой звук водопада.

— А с чем еще? — он посмотрел в синие, будто вода фьорда, глаза. «Куда грести-то?» — спросил Степан.

Она улыбнулась. «Да со многим умею, хозяйство у меня большое, а живу я одна, вот уж, сколько лет — так что приходится и мужскими делами заниматься. А грести вон туда, — она показала на кучку темных строений над обрывом, — то моя усадьба».

Он вытащил лодку на камни и неодобрительно посмотрел вокруг: «Что ж вы так их на берегу оставляете? У вас тут дождливо, зимой — морозно, хоть лодки ваши из хорошего дерева сделаны, но не след их под открытым небом хранить. Сарай надо построить».

— Ну вот и постройте, — она, не поворачиваясь, стала подниматься по тропинке вверх, к домам.

Степан проводил глазами ее прямую, узкую спину, и ехидно крикнул вслед: «Вы хоть покормите меня сначала, хозяйка!»

Сейчас, прижимая Анну к себе, он вдруг улыбнулся.

— Чего хохочешь? — подозрительно спросила она, грея в руках кубок.

— Да вспомнил, как ты в первую ночь меня на сеновал спать услала, — он почувствовал совсем рядом ее тепло и блаженно закрыл глаза. «А мне там зябко было, между прочим. Ты же тут у камина нежилась, дрянная».

— Ничего, — она усмехнулась, — потерпел же.

— Да уж так потерпел, что потом, как в горы поехали, сама помнишь, что было, — он взял у Анны кубок и отпил.

— У тебя свое есть! — возмутилась женщина.

— Из твоего вкуснее, — шепнул Степан. «У тебя вообще все вкуснее, elskede».

Анна покраснела. «Надо же, запомнил».

— Как не запомнить, когда ты мне это каждую ночь шепчешь, — он провел губами по белой шее и сказал: «От тебя дымом пахнет, как тогда. Пошли в постель, elskede, хватит меня дразнить».

— Я не дразнила, — независимо сказала Анна, слезая с его колен.

— Куда? — Степан ухватил ее за талию. Корсетов тут не носили, и под грубоватой шерстью платья он почувствовал ее всю, — маленькую, гладкую, горячую.

— В постель, куда? Сам же сказал, — удивилась она.

— Вот, — он медленно стянул с нее платье, — вот теперь, Анна, я вижу, поняла ты, кто тут главный. Молодец.

— Это пока я сверху не окажусь, — тихо проговорила она и рассмеялась.

Внизу, на плоскогорье, было пестро от овец. «Это все ваше, что ли, хозяйка?», — обернулся к ней Степан.

— Я вам не хозяйка, — внезапно, заалев, пробормотала женщина.

— Отчего же? — он развел огонь в сложенном из грубых камней очаге. «Кормите, поите, крышу над головой дали, хоть и прохудившуюся, — увидев, как Анна хочет что-то сказать, Ворон прервал ее: «Да поправлю я ее, поправлю. Так что как есть, — он хмыкнул, — хозяйка».

Анна, ничего не сказав на это, вынесла из сарая копченую баранью голову, и, набрав в медный котел воды, поставила его на огонь.

Когда голова сварилась, она отрезала уши, и, ножом вынув глаза, протянула их Степану.

«Самое вкусное, надо быстро есть, пока не остыло», — она опять покраснела и потянулась за флягой. «Аквавит наш пробовали?»

— Пробовал, — он глотнул пахнущую тмином, обжигающую жидкость, и вдруг подумал, что ему тут нравится — заходящее, уже холодное солнце бросало багровые отсветы на каменные стены сарая, пламя костра играло в глазах женщины напротив. Облизав пальцы, она сказала: «Не обижаетесь, что я вас украла, капитан? Или вам в город надо?»

— Было б надо, — он протянул руку над огнем, и убрал белокурый локон с ее лба, — я бы сказал, Анна.

— Осторожней, обожжешься, — ответила она тихо.

— Уже, — он посмотрел на занявшийся рукав, и, усмехнувшись, сбросил рубашку. «Новую мне сошьешь».

— Ночи тут не жаркие, — медленно сказала женщина, и приподняла полу плаща. «Иди сюда».

Оказавшись рядом с ней, Степан поежился, — начал задувать злой, северный ветерок, и шепнул ей на ухо: «У тебя в сарае сено припасено, хозяйка? А то ведь я к нему уже привык».

— Лежи, — сказал ей Степан, когда она зашевелилась, и попыталась устроиться к нему под бок.

«Скачешь, как блоха, дай поласкать тебя вволю. Лежи тихо».

Он погладил белокурые, — ровно лен, — волосы, что рассыпались по его груди, и внезапно подумал, что вот — лежать бы так со сладкой, своей женщиной, ходить в море — недалеко и ненадолго, смотреть, как растут дети, — что еще надо-то? «Денег, — он усмехнулся, — да и так уже, внукам моим хватит. Куда еще-то? Да и на что их тут тратить, все свое. Вон, даже рубашку мне сшила, как и обещала».

— Повернись, — сказала Анна тогда озабоченно. «Не жмет нигде?»

— Нет вроде, — он потянулся и закинул руки за голову. «Хорошо».

— Ну и высокий же ты, — изумленно проговорила женщина. «И большой какой — ровно медведь».

— Каждый вечер со мной в кровать ложишься, — Степан посмотрел сверху на ее прикрытые чепцом косы. «Пора бы и привыкнуть уже, Анна».

Она вдруг взяла его жесткую ладонь и погладила, — нежно. «И руки у тебя — я вся в них помещаюсь».

— Так и надо, — ласково сказал Степан, и, нагнувшись, поцеловал ее. «Кто тебя еще так обнимет, как я, Анна?»

— Да никто, Стефан, — она, поднявшись на цыпочки, закинула руки ему на шею. «Да не тянись ты», — он сел на лавку и устроил ее на коленях — удобно. «А медведи тут у вас есть в горах?».

— Да как не быть, — она поболтала ногами, скинула домашние туфли, и серьезно сказала: «Ты куда руки свои тянешь, день на дворе!».

— Зимой надо будет поохотиться, — Анна почувствовала, как шерстяной чулок будто сам скатывается с ноги. «Ты что, до зимы тут сидеть собрался?», — удивленно спросила она. «А корабль твой как же?»

— В Англию путь недолгий, — ответил Ворон. «К Рождеству вернусь, и потом уже никуда не уеду. Так что, — он поднял бровь, — мне руку на место вернуть?»

— Да не надо, — томно ответила Анна. «Как по мне, так делай, что делал».

— Я ведь и кое-что другое умею, — он потянулся за подушками, и, уложив ее на лавке, встав на колени, еще успел вспомнить, что надо опустить засов на двери.

Он посмотрел на ту самую рубашку, лежавшую рядом с кроватью, и рассмеялся.

— Ты что? — тихо спросила Анна, нежась под его рукой.

— Так, — Ворон уткнулся лицом в ее худенькое, девичье плечо. «Ты родить от меня не хочешь, а?».

— Что это ты вдруг? — удивилась она. «Нет, куда мне рожать, я же замужем, хоть и, — она усмехнулась, — соломенная вдова. Не могу я, понятно?».

— Понятно, — вздохнул Степан.

— Ну вот, — она чуть помрачнела. «Не хочу прятаться, а потом дитя свое кому чужому отдавать. Вы, мужчины, вам все равно, — она усмехнулась, — кончил, и пошел себе. А носить да рожать — нам. Так что нет, Стефан, хоть и люблю я тебя, но — нет».

— Неправа ты, — медленно сказал Ворон, накручивая на палец соломенный локон. «Неправа, Анна. Я за больше чем двадцать лет первый раз такое женщине предлагаю. Как раз потому, что ежели это мой ребенок, так я растить его хочу».

Она вдруг села, — волосы упали льняной волной на маленькую грудь, — и гневно сказала:

«Коли найдешь сына своего в приемных детях где-то, а дочь — в монастыре, так расти, конечно. Потому что нельзя мне сейчас рожать, а коли ждать, пока муж мой умрет — так это еще, может, с десяток лет».

— Да не замужем ты за ним, — вдруг взорвался Степан, — тебе это и английские богословы сказали, и шотландские! У него после тебя еще две жены было! Полюбовница ты ему, вот и все!

Он потер щеку, — она хоть и маленькая была, — а с тяжелой рукой, и увидел, как упрямо холодеют ее глаза. «А мне плевать, — сказала Анна, — на всех ваших богословов. Я ему обещалась, и он мне — и узы эти только смерть разорвать может. Как не станет его, тогда я с тобой к алтарю хоть в одной рубашке пойду».

Ворон молчал и она тяжело, горько улыбнулась. «Только вот не бывать этому, как мне кажется. Ты как со мной жить собрался — невенчанным?».

Он кивнул.

Анна отвернулась и посмотрела куда-то в угол комнаты. В уголках глаз заблестели быстрые, тихие слезы.

— Побаловался, и езжай себе в Англию, — скомандовала она. «К жене своей».

Он было открыл рот, но Анна резко махнула рукой: «Ты думаешь, я первый год на свете живу, и женатого мужика от холостого не отличу? И жена у тебя, Стефан, хорошая — видно же, и по одежде видно, следит она за тобой, любит тебя».

«Да уж так любит», — подумал Ворон, вспомнив опостылевшую, холодную, — ровно лед, — супружескую постель.

— А что я горячая да сладкая, — серьезно сказала Анна, — так любая баба такой станет, коли ты с ней ласков да заботлив. Руки у тебя золотые, добрый ты, тут, — она похлопала рукой по кровати и зарделась, — сам знаешь, какой — ввек бы тебя отсюда не выпустила, — так что возвращайся-ка ты домой, и жену свою люби, как мужу хорошему и положено.

— А если я не хочу? — он приподнялся. — Если я с тобой хочу остаться, Анна? Не жалко тебе гнать меня?

— У тебя ж и дети, небось, есть? — она, не отвечая, зорко глянула Степану в лицо, и вздохнула: «Есть, конечно. Да как же ты можешь, что ж ты за отец тогда, коли оставить их собираешься?

Вот тебе слово мое — в полюбовницах я у тебя ходить не стану, — она твердо сжала губы и Ворону показалось, что лицо ее, — обычно мягкое, — выковано изо льда.

— А что ж мы с тобой тут делали тогда? — улыбнулся Степан. «Ты уже у меня в полюбовницах, Анна, так какая тебе разница — будем и дальше вместе жить».

— Человек, — тихо сказала женщина, — он же — не святой. А я столько лет одна, Стефан, — мне тоже ласки хочется, родить хочется от любимого. Однако же заповеди Господни я нарушать более не буду. Отправляйся домой. А что люблю я тебя — так меня, — она усмехнулась, — один такой бросил уже, не впервой мне.

— Не хочу я тебя бросать, не собираюсь, — сжав зубы, проговорил Ворон. — Я дом хочу, Анна, тепла хочу, я столько лет по свету брожу — возвращаться же мне надо куда-то? А тут, у тебя, — он попытался обнять ее, но женщина вывернулась, — слаще всего на свете.

— У тебя есть дом, — ответила Анна. — Езжай и чини его. Ты мне сеновал поправил? Поправил. Он старый, его еще прадед мой строил, а теперь, как ты о нем позаботился — он еще столько же простоит. Так же и с домом твоим — не рушь того, что годами делалось, Стефан.

Он внезапно вспомнил о бумагах, что лежали у него в кармане плаща и похолодев, посмотрел на нее.

— Да поняла я уже, что ты не просто так сюда приехал, — медленно проговорила женщина.

— Не просто так, — согласился Ворон. — Однако получилось…

— Получилась так, что давай, — распорядилась женщина, — где расписаться надо — я распишусь. Пусть эта сучка на эшафот взойдет, я слез лить не буду.

Степан, было, хотел что-то сказать, но прикусил язык, и потянулся за свернутыми документами. Они были перевязаны алой и белоснежной лентами.

Она быстро пробежала их глазами и ядовито сказала: «Конечно, куда мне, неграмотной норвежке, сонеты на французском сочинять. Ладно, пусть все ее руки будет — мне не жалко. Судите ее, и рубите ей голову».

Анна быстро, резко, расписалась — перо едва не прорвало листы, и кинула ему связку:

— Доволен?

— Дура, — ответил он резко. — Побить бы тебя, да на женщину я никогда руки не подыму. Думаешь, мне легко, Анна, от тебя уезжать? Сердце-то — оно и у меня есть, хоть и не похоже на то, знаю.

Она внезапно, одним плавным, ласковым движением коснулась маленькой ладонью его груди.

— Слышу, бьется, — прошептала Анна. — Ну, ничего, Стефан, оно у тебя сильное, справится. На рассвете я тебя к фьорду провожу.

Он ничего не сказал, только умостил ее рядом и долго лежал просто так, вдыхая дымный аромат мягких волос.

Лодка зашуршала по камням, и она, потянувшись, сунула ему что-то в руку. «На корабле прочти», — попросила Анна. Степан кивнул, и увидел, как она стоит на берегу — маленькая, стройная, в темном, грубой шерсти плаще. Она не махала ему вслед, — просто стояла, глядя на блестящий, тихий простор воды.

Уже на палубе Ворон нащупал в кармане записку, и, развернув, прочел:

Так угасает песня строк,
Итог, являя вечный:
Того, кто так влюбиться смог,

Разлука не излечит.
И знают бедные сердца:
Любовь не ведает конца.

«Куда мне, неграмотной норвежке, сонеты на французском сочинять», — вспомнил он, и чуть слышно сказал: «Ох, Анна, Анна, за что ж ты меня так?».

Ворон свернул бумагу, и было хотел разорвать ее, но, помедлив, бережно положил обратно.

С востока дул устойчивый, ровный ветер, и он подумал, что вот бы — и весь путь так. «Дома надо чаще с мальчиками верховой ездой заниматься. И мишени велю поставить, — постреляем. Посижу еще с детьми, научу их по картам ориентироваться. И все — теперь подольше буду в семье, — хоть без моря мне не жизнь, но они-то, любимые мои, — на берегу».

— «И дитя еще новое, — подумал Степан и улыбнулся. «Интересно, кто. Хорошо бы дочка. Ну, или сын еще один — тоже хорошо»

— Хочу домой, — вдруг тихо проговорил Ворон, глядя на то, как тает в снежном, холодном тумане Берген. «Хочу домой».

Часть четырнадцатая

Лондон, январь 1578 года

Марфа отложила счетные книги и потерла поясницу.

— Маша, а ты корову не хочешь завести? — вдруг спросила женщина. «Дороговато нам молоко-то обходится, на пятерых детей».

Невестка оторвалась от пеленок, что она подрубала, и вздохнула: «А сено? Тут же не ферма, тут господский дом. И ставить ее некуда будет, не на конюшню же».

— Да, — согласилась Марфа, — ей тут и пастись негде. А жаль, так бы и масло свое сбивали, и сыр бы делали — ты ж говорила, что умеешь».

— Умею, — Маша вдруг отложила иголку и потерла руками опухшие, красные глаза. «Устала я что-то, так бы лечь и заснуть прямо сейчас. Еще у Лизы зубы опять режутся, ты хоть полночи с ней и сидела, а с утра она опять раскапризничалась».

— Я тебе скажу, — Марфа погрызла перо, — нам грех жаловаться. У нас пятеро на двоих, а некоторые одни с таким приплодом и ничего — справляются. Да и Тео уже большая девочка, помогает все же. А все равно, — вот так сидишь днями над всем этим, — она обвела рукой стол, где были разложены бумаги, — и даже прогуляться забываешь».

— Давай-ка, я отнесу, — она встала и подхватила стопку белья.

— Хоть по лестнице поднимусь, — Марфа поцеловала Машу в щеку. «А ты и так с детьми возилась, пока я спала. Посиди, отдохни».

Марфа зашла в опочивальни, и, что-то напевая, принялась убирать белье.

— Простое-то какое, — как всегда, хмыкнула она, рассматривая Машины рубашки — из гладкого, серого льна, сравнивая их со своими вещами, — тонкими, шелковыми.

Рука натолкнулась на что-то в глубине ящика. Марфа вытащила маленький томик, обернутый во что-то невесомое, белоснежное. Это была сорочка, — короткая, брюссельского кружева, с глубоким вырезом, — а книгой оказалось итальянское издание «Декамерона» Бокаччо.

— Пуритане, — усмехнулась Марфа. «Надо же, я и не знала, что Маша по-итальянски читает».

— Поехали вместе в Лондон, — Петя погладил по голове жену. Она зевнула и пристроилась удобнее у него на плече. Лиза сопела где-то между ними. Тео лежала на животе в высокой траве, и, болтая ногами, что-то писала, изредка кусая перо. Мальчишки убежали на реку.

— Тебе потом — в Дельфт, мне — в Брюссель, давай отдохнем перед работой, — он стал целовать Марфу, едва касаясь губами ее нежной шеи.

— Как? — смешливо спросила она.

— А вот приезжай завтра вечером в городской дом, — и узнаешь, как, — он осторожно передал ей Лизу и поднялся, сдерживая улыбку.

В опочивальне усадьбы Клюге ее ждало белое вино — ящик. «Пока не арестовали Симмонса, — сказал Петька лениво, — нам с тобой, дорогая, нельзя появляться вместе в городе. Так что придется посидеть тут — ну тебе, конечно».

— Посидеть? — она подняла брови. «И почему только мне?».

— Ну, не только посидеть, — он откинулся на подушки. «А тебе — потому что я с утра буду бегать на рынок за едой — чтобы ты могла позавтракать в постели. Вот, держи», — он достал что-то из-за спины и кинул ей.

Волна кружев накрыла ей руки, и Марфа тихо сказала: «Отвернись».

Потом Марфа покосилась на разорванную, валяющуюся на полу рубашку, и сказала одними губами: «Стоило надевать».

— Очень даже стоило, — Петька потянулся и вынул что-то из-под кровати. — Смотри.

Марфа ахнула.

— Их же все сожгли, оба тиража. Вероника мне показывала венецианское издание, подпольное. Но это же, — она кивнула на книгу, — настоящее?

— Самое что ни на есть, — ухмыльнулся Петька. — Хорошо иметь друга со связями в Коллегии Кардиналов. Я вообще эту книжку дону Хуану везу, но, думаю, он не обидится, если мы немного почитаем.

— Мне вот это нравится, — сказала Марфа, указывая на одну из гравюр.

— Да я уже понял, — Петя поцеловал ее и сказал: — Давай, послушай, в венецианском издании-то стихи с ошибками все же, не то, что в этом.

Погляди: он жадно ее сажает,
От любви растаять вот-вот готовый,
И, уставший, отдыха он не знает;
Ибо этот способ — такой суровый —
Торопливо кончить не дозволяет,
Лишь рождает в них этот трепет новый —
Сердца радостью наполняет.
И в безмерном счастье, что теснит дыханье,
Пусть бежит по венам страсти полыханье.

— Можно повторить, — предложила Марфа.

— Стихи? — Петя усмехнулся и взглянул на нее: — Да нет, я уж вижу, что не стихи.

Он легко поднял жену на руки и прижал к стене опочивальни.

— Сейчас ведь закричу, — шепнула Марфа.

— И очень хорошо, — ответил ей муж. — Я уж постараюсь, дорогая, чтобы ты у меня голос сорвала.

Она открыла «Декамерон» и вдруг похолодела — внутри обложки было написано, знакомым почерком:

Так целуй же меня, раз сто и двести,
Больше, тысячу раз и снова сотню,
Снова тысячу раз и сотню снова.

Марфа захлопнула книгу и убрала ее на место.

— Господи, — прошептала она, — бедная моя. Да хоть знает ли она?

Женщина вышла из комнаты, и, наклонив голову, прислушалась. Внизу о чем-то спорили мальчики. Из ее кабинета — за две двери от спален, — раздался легкий скрип. Марфа нажала на ручку двери.

— Маша? Ты что тут делаешь? — раздался с порога голос Марфы.

Маша захлопнула ящик и выпрямилась, чувствуя, как горит у нее лицо.

— Ничего, — сказала она, комкая в руках платок. — Думала, здесь вышивание мое.

— В моем кабинете? — Марфа вскинула бронзовые, красиво очерченные брови. — Вряд ли.

Она посмотрела на стоящую перед ней женщину и заметила, что у нее заплаканы глаза.

— Маша, — сказала Марфа ласково. — Что не так? Степан же на днях приедет, и до родов твоих дома будет, что ты расстраиваешься?

Мария Воронцова отвернулась и прикусила предательски дрожащую губу. Все эти месяцы, что получила она письмо из Италии, Маша не могла спать — ночью, уложив детей, она рыдала, уткнувшись в подушку, не понимая, что ей делать дальше.

Она вспомнила вдруг, как прочтя сухие строки, пошатнулась, и положила руку на живот — она ждала его, так ждала. Ждала с тех пор, как началась осень, каждый день, просыпаясь с надеждой увидеть всадника на лондонской дороге. А все это время он был уже мертв.

И ей больше ничего не оставалось, кроме как написать Степану.

— Сядь, — сказала Марфа и налила им обоим вина. «Петька из Парижа ящик бордо прислал — белое, легкое, как раз в тягости и пить его.

— Что у тебя — с ребенком что? Не двигается? Так это бывает — я, когда Федьку носила, тоже как-то, раз толчков не чувствовала. Они ж не всегда ворочаются, бывает, что и спят. Ну, хочешь, за миссис Стэнли пошлем?»

Маша покачала головой, погладив свой выпуклый живот, и вздохнула: «С дитем все хорошо, толкается, как и положено ему»

— Ну и что ты тогда плачешь? — Марфа улыбнулась. «Понятно, что на сносях — дак мы все рыдаем, голова у нас набекрень.

Я, помню, с Федькой опять же, весь гарем загоняла. Это мне не так, это не нравится, подайте другое, уйдите вон, куда ушли — вернитесь! Даже на Селима орала, а он терпел», — Марфа усмехнулась и вдруг увидела, как ползут по Машиным щекам крупные слезы. Невестка уронила голову в руки и разрыдалась всерьез.

Марфа отставила бокал и обняла Машу. «Ну чего ты — боишься? Дак мы с тобой бабы здоровые, каждая вон уже по паре родила, опростаемся — и не заметим, поверь мне. Хоть у тебя с близнецами и тяжело вышло, дак в этот раз вряд ли так же будет. Тем более что Степан приедет, Петька, — Марфа вздохнула, — не знаю, успеет ли. А срок у нас одинаковый, может, и родим в один день».

Маша молчала, сцепив — до белизны, — пальцы. «Степан, да», — вдруг сказала она незнакомым, — Марфа поежилась, — холодным, голосом. «На днях, говоришь, приезжает он?»

— Да ты сама ж мне письмо и показывала, — потормошила ее Марфа. «Маша, ты как себя чувствуешь? У тебя голова не болит? Мушек нет перед глазами? Ты, если что, скажи мне — если такое дело, то лежать тебе надо, а не бегать. Хочешь, я тебе настой сделаю, и за миссис Стэнли отправить надо».

— Не надо, — Маша вдруг поднялась и подошла к окну, прижавшись к нему лбом. Лицо горело, и она, глубоко вздохнув, повернулась к Марфе.

Бронзовые волосы невестки были заплетены в косы, она сидела, держа в ухоженной, с розовыми, отполированными ногтями, руке, серебряный бокал, на пальце переливался большой изумруд — подарок мужа, и даже ее домашнее, просторное, медного шелка платье, было отделано дорогим кружевом.

Зеленые, в темных ресницах глаза Марфы смотрели на Машу — спокойно и уверенно.

— Травы я у тебя искала, — сказала Маша, и закрыла глаза, чтобы не видеть этого ясного взора.

— Какие? — услышала она голос Марфы.

— Чтобы дитя скинуть, — стиснув руки, — до боли, — ответила ей невестка.

Марфа еще отпила из бокала и посмотрела на темную, изящную голову Маши.

— Грех это, — коротко сказала женщина.

— Ты ж сама говорила, что настои пила, и, что будешь опять, как дитя откормишь, — зло сказала Маша.

— То дело другое, — Марфа положила руку на живот — ребенок вдруг стал толкаться, ровно ему не нравилось, о чем шел разговор.

— Мне, дорогая моя, не с руки было детей каждый год рожать — я, как ты знаешь, без мужа все это время жила.

А что буду я травы пить — дак Петька про то знает, и согласен — когда решим еще дитя зачать, дак я и брошу.

— Ты думаешь, я не хотела от Степана рожать? — Маша расплакалась. «Я хотела, но получилось…»

— Получилось так, что это не Степана ребенок, верно ведь? — тихо спросила Марфа. «Ну, так, Маша, ты ж не девица невинная, — знаешь, что бывает, коли ты для мужчины ноги раздвигаешь».

— А ты не раздвигала, у тебя двое от Духа Святого родились? — прошипела Маша.

— Я, Мария, уверена была, что мужа моего в живых нет. Так что ты меня в блядстве-то не обвиняй, не получится, — вздохнула Марфа.

Маша молчала, не вытирая слез.

— Срок-то у тебя какой, на самом деле? — спросила Марфа. «Без вранья, только — когда рожать тебе?».

— Да вот скоро уже, — Маша еще ниже опустила голову.

— А Степану ты, что думала сказать — что раньше срока родила? Что дитя это с того времени, как он тогда, что мы с Петей ссорились, мирить нас приезжал?» — Марфа поднялась и походила по комнате.

— Да, — неслышно прошептала Маша.

— Как он в тебя той ночью кончил, дак ты, наверное, потом на коленях Иисуса благодарила, — усмехнулась ее невестка.

Маша, покраснев, молчала.

— Я у тебя в ящике книгу видела, — Марфа присела и взяла невестку за руку. «Его это дитя?

Знаешь ты, что с ним случилось? — закусив губу, проговорила Маша.

— Его, — неслышно ответила Маша. «Да, в августе еще я письмо получила. Он и не знал, что я понесла, а теперь…» — она пожала плечами.

— Теперь да, — Марфа вдруг, решительно, проговорила: «Вот Степа приедет, ты ему это все и расскажи».

— Лучше я удавлюсь, — безразлично сказала невестка и вздрогнула — Марфа хлестнула ее по щеке.

— Удавиться каждый может! — женщина сцепила зубы. «Ты, Маша, все эти годы, как у Христа за пазухой жила, а подумай, как мне было!

Только ни разу, ни разу у меня руки к веревке не потянулись — потому как я мать, и детей своих вырастить должна. Тако же и ты — и мальцов своих, и того, что в чреве у тебя сейчас».

— Дак, может, и не говорить Степе-то? — измученно шепнула женщина. «Зачем ему знать?»

— Затем, милая, что лгать-то нам Иисус не заповедовал, — вздохнула Марфа. «Вона, я бы тоже могла Петьке сказать, что Федосья от него — месяц сюда, месяц туда, десять лет назад дело было, кто разберется? Однако же я ни мужу своему, ни детям неправды говорить не собираюсь, и тебе не советую».

— А ежели Степа меня выгонит? Куда мне идти-то тогда? — Маша опять разрыдалась.

— Вот завтра он приедет, так и узнаешь, какое его решение будет, сейчас чего гадать? Умой лицо, и пошли к детям — а то, что мы за матери, сидим тут, плачем, а чада без присмотра, — Марфа поднялась.

Он спешился, и увидел, что в дверях усадьбы стоит Марфа, держа за руки близнецов.

Мальчишки вырвались и, — как всегда, — полезли на него, ровно на корабельную мачту.

Он обнимал сыновей, и слушал. Они говорили про ветряную мельницу, про птичьи яйца, про пони, про то, как Майкл упал и ударился коленом, и совсем, совсем не плакал, не то, что Лиза, она вечно ноет. Они шептали ему, что Федька — противный, нет, не противный, это Федосья противная девчонка, слишком много о себе возомнила. Они были уверены, что папа, — ну уж точно, — привез им из Лондона что-то интересное, а, может, быть, не только из Лондона, но и откуда подальше. Они обнимали его, говоря, что они с Федей доделали на ручье запруду и приладили к ней колесо, и оно крутилось, а теперь на ручье лед и совершенно невозможно, невозможно показать это папе, но оно крутилось, все видели!

— Крутилось, крутилось, — сказал Степан, улыбаясь, вдыхая запах детей. «Я верю».

Близнецы смотрели на него синими, будто море глазами, и он еще раз, прижав их к себе, потерся о нежные щеки.

— Вон, видите, — показал он на седло. «Весь мешок для вас пятерых. Снимайте да и бегите в детскую».

Дети пронеслись по ступеням маленьким ураганом. Степан улыбнулся и поцеловал Марфу в висок:

— Ну, здравствуй, сестрица. Марья-то где? Или случилось что? — Степан вдруг испугался — как-то странно смотрела на него Марфа, ровно хотела что-то сказать и сдерживалась.

— Нет, здорова она, — Марфа помолчала. «У себя».

— Все в порядке? Дети-то как? — Степан видел, как отхлынула кровь от щек сестры.

— С детьми все хорошо, — Марфа внезапно повернулась и стала подниматься по лестнице. «Я с ними побуду».

Степан в два шага догнал ее и встряхнул за плечи: «Марфа!»

— Иди к жене своей, Степа, — не оборачиваясь, сказала та.

Он не верил, не мог поверить, и еще раз переспросил: «Не мой?»

— Нет, сквозь рыдания сказала жена. «Не могу я врать далее, Степа. Не твое это дитя».

Степан не понимая, не сознавая, что делает, уже сжал кулак, но вдруг вспомнил: «Отродясь на женщину руку не подыму».

— Да как ты могла-то? — спросил он, сдерживаясь. «Шлюха дрянная! Я тебя сейчас за порог голой выброшу — иди к своему… — он выругался, — или в бордель. Там такие подстилки всегда в цене — на жизнь себе заработаешь».

Она сидела, съежившись в кресле, и Степан вдруг вспомнил, как первой брачной ночью она точно так же забивалась в угол — будто раненый зверек.

Он вдруг, с отвращением, посмотрел на ее аккуратный, округлый живот.

— Однако, все же спасибо, что ты мне сказала, — зло проговорил Воронцов. «Хоть не буду чужого ублюдка воспитывать».

— Степа, но ведь ты сам Пете говорил…, - подняла заплаканное, распухшее лицо жена.

— А ты что, Мария, думала, что я умер? — ядовито спросил Степан. «Ты поэтому решила с другим в постель лечь? Да нет, вроде я живой был — что тогда, что сейчас. Так что ты себя с Марфой не равняй — ты поблядушка просто».

Он с удовлетворением увидел, как дернулась, ровно от удара, Маша.

— Кто отец? — устало спросил Степан. «Или ты не знаешь?».

— Зачем тебе? — всхлипнула женщина.

Он остановился рядом и сказал: «А ну посмотри на меня».

Маша покорно подняла глаза. «Трогать я тебя не хочу и не буду, — медленно сказал Степан, — хоша бы любой другой муж тебя бы до смерти забил, и правильно бы сделал. Но мне к тебе даже пальцем единым прикасаться противно, тварь развратная.

А с кем ты блудила — того я убью, иначе нельзя, ибо тут честь моя затронута. Ну, кто он, говори!»

— Умер он, — глухо сказала Маша. «Летом еще. Мне письмо прислали».

— Как удобно, — вдруг рассмеялся Степан.

— А мне ты, что, солгать хотела, что ребенок мой? — он сцепил, зубы и заставил себя снять руку со шпаги. «Таков путь и жены прелюбодейной; поела и обтерла рот свой, и говорит: «я ничего худого не сделала», — процитировал он.

Она только кивнула и опять расплакалась.

— Ну, вот что, — сказал Степан, уже у двери. «Ежели отродье это живым принесешь — духу его здесь не будет, и не увидишь ты его более. Поняла?».

— А я? — Маша не смела смотреть на мужа, он только видел аккуратный пробор в ее черных косах.

— Я теперь не уверен, что и сыновья-то — мои, — горько сказал Степан.

— Степа! — закричала жена, и, соскользнув с кресла, встала на колени. «Чем хочешь, клянусь — твои это дети!»

— Да что твои клятвы-то стоят, коли гадина ты бесчестная, — тихо, спокойно сказал ей муж.

«Но я так решил — за детьми ты ходишь прилежно, да и они тебя любят, поэтому выгонять из дома я тебя пока не буду. Про ублюдка твоего, скажу, что умер.

Жить я с тобой, понятное дело, не стану — он хмыкнул, — а как мальчикам восемь исполнится, я их заберу. Пока маленькие они еще. После этого — отправляйся куда хочешь, и чтобы я о тебе больше не слышал, и не видел тебя. Поняла?».

Маша разрыдалась, так и стоя на коленях. «Прости меня!» — сказала она. «Ну, хоть что доброе мне скажи!»

— Доброе? — улыбнулся муж. «Вот тебе доброе — коли за эти два года, что я тебя из милости под крышей своей еще оставляю, ты еще с кем блудить будешь — я тебя живой в землю зарою. А Иисус меня простит, потому что ты заповедь Божью преступила.

Так что, Машенька, ты знай, — я хоша человек и терпеливый, но ты мое терпение сейчас до самого дна вычерпала».

Он осторожно закрыл за собой дверь жениной спальни и, привалился к стене. Если бы сейчас ему было, кого убить — он бы сделал это.

В кабинете он взял Библию, и, перелистав страницы, нашел нужное: «Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела. Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога».

— А я? — вдруг подумал Степан и увидел на соседней странице слова, что давно казались забытыми: «Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа.

Муж оказывай жене должное благорасположение».

Он отложил книгу и подошел к окну. Над рекой стоял низкий, морозный закат, и он вдруг вспомнил тот день, когда жена рожала близнецов.

— Не могу даже видеть ее, — сказал он тихо, прислонившись к стеклу. «Забить бы до смерти шлюху эту, как она посмела только? Надо будет потом съездить в Лондон, найти, куда ее ублюдка пристроить. Может, хоть мертвым родится, меньше хлопот будет.

И чего ей не хватало? Сыта, одета, крыша над головой есть — я ж ее в одном платье рваном с улицы взял, забыла она, что ли?».

Степан вздрогнул — Марфа постучала в дверь и сказала: «Дети ждут».

Он взял Писание и пошел вниз.

— Сэр Стивен, — смущаясь, начала Тео, и пристроила Лизу поудобнее на коленях, — а вот от Иоанна сказано: Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?”. То есть, нельзя любить только Бога, а других людей — нет?

— Да, — сказал Степан, — ты же помнишь, как дальше нам говорит апостол: «И мы имеем от Него такую заповедь. Чтобы тот, кто любит Бога, любил и брата своего». Это значит, что наша любовь к Богу выражается в том, как мы относимся к другим людям — прежде всего, к нашим близким.

Федор вдруг покраснел и пробормотал: «Я дерусь не потому, что тебя не люблю, а потому, что ты задаешься».

— А что нам Евангелия говорят о скромности? — Степан улыбнулся. «Ну-ка, какой из апостолов нас учит: «Облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать. Итак, смиритесь под крепкую руку Божию»?

— Петр! — крикнули одновременно близнецы.

— Правильно, — отец рассмеялся. «Молодцы. Итак, — человек должен во всем уповать на Господа, и не быть чрезмерно гордым и заносчивым. Кто вспомнит, что нам говорят Псалмы — на кого нужно надеяться?

— Не полагайтесь на вельмож, на человека, не властного над спасением! — сказала Тео, и Федор продолжил: «Когда душа покинет его, он возвратится в землю, и в тот день пропадут замыслы его».

— Это значит, — проговорил кто-то из близнецов, — что человек должен доверять Богу и не брать правосудие в свои руки.

— Да, — медленно ответил Степан, — ибо сказано: «У меня отмщение и воздаяние».

— Обед подан, — раздался с порога голос Марфы.

В зале он обвел глазами склоненные головы детей и тихо сказал: «Глаза всех к Тебе устремлены, и Ты даешь им пищу вовремя. Ты открываешь руку Свою и щедро насыщаешь все живое. Аминь».

— Аминь, — вразнобой отозвались они, а Марфа вдруг, смотря прямо на брата, добавила:

«Справедлив Господь на всех путях Своих и верен слову Своему во всех делах».

Степан покраснел, и отвел от нее глаза.

За едой взрослые молчали. Дети, почуяв, что-то неладное, тоже вели себя тихо, и быстро отправились спать, подгоняемые Тео.

— Я с Лизой посижу, — шепнула та матери. «Можно, она со мной ляжет?».

Женщина только кивнула, искоса глянув на брата — лицо его застыло, будто вырубленное из камня.

— А что с мамой? — вдруг, громко, спросил Ник. «Почему она не ела?».

— Плохо чувствует себя, милый, — нежно ответила Марфа. «Побудет в покое — и все пройдет, так что не мешайте ей сейчас».

Степан, ничего не говоря, налил себе вина, — полный бокал, — и выпил — одним глотком.

— Что Петька-то? — хмуро спросил Степан, когда дети, убрав со стола, ушли, и они остались с Марфой одни. «Когда вернется?»

— Пишет, что там у них дело затянулось, герцог де Гиз, как первая католическая лига в прошлом году распалась, зачал новую делать, так что Петька, судя по всему, еще долго будет мотаться между двором де Гиза и ставкой Хуана Австрийского. — Марфа тоже отпила вина.

— Тем более, что дон Хуан, как знаешь, все еще не оставляет надежд освободить Марию Стюарт. Да и мне тоже, — она положила руки на живот, — сейчас рожу, и уже летом надо в Нижние Земли возвращаться, обратно к королеве Шарлотте, а то, как наш резидент пишет, она без меня скучать зачала, — женщина улыбнулась.

— Ну и детям будет полезно опять при дворе пожить, а то тут — хоша и хорошо, но все же деревня».

— Степа, — женщина осторожно взглянула на брата. «Я ж уеду потом, со всей оравой моей, на кого мальчики-то останутся?»

— Я так понимаю, ты все знаешь? — Степан вздохнул. «И знала все это время?».

— Нет, — Марфа отодвинула бокал. «Маша мне только вчера сказала, как я ее у себя в кабинете застала. Травы она у меня искала, чтобы дитя скинуть».

— Поздновато она об этом задумалась, — рассмеялся Степан, и Марфа застыла — никогда она еще не видела Ворона таким. «Будет она с мальчиками, еще два года, а как им восемь минует — я их заберу».

— А Маша? — еще более осторожно спросила Марфа.

— Пущай тогда идет, куда хочет, ее судьба меня менее всего волнует, — Степан помолчал и вдруг сказал: «Я поговорю с кем-нибудь, чтобы ублюдка ее пристроить — в Лондоне, не здесь. Но только чтобы она не знала — где, ни в коем случае».

— Степа, — только и смогла вымолвить Марфа. «Степан, да ты что — умом тронулся! Ты как смеешь у матери дитя ее забирать!»

— Я его воспитывать не собираюсь, и не думай даже — отрезал Степан. «А мать Майклу с Ником пока нужна — хоть такая», — он горько рассмеялся.

Марфа вдруг неожиданно быстро — несмотря на свой живот, — поднялась.

— Да ты же сам Петра уговаривал меня обратно принять, со всем приплодом — сжав зубы, сказала она. «Что же ты теперь Машу на вечное несчастье обрекаешь!»

— Она сама себя на него обрекла, как блудить зачала, — Степан тоже поднялся. Сестра была много ниже его, но Воронцову вдруг показалось, что она — будто львица, — сейчас бросится на него. Ее глаза яростно сверкали.

— Ты Машу шестнадцатилетним ребенком за себя взял, — угрожающе тихо сказала Марфа.

«Ты хоть подумал, что бедная девочка ничего, кроме своей деревни, не видела? Молчи! — подняла она руку, видя, что Воронцов открыл рот.

— Ты ее со мной не равняй — я хоша с детства на золоте ела и на серебре спала, но меня батюшка с матушкой, ровно клинок булатный закалили. Поэтому я и не сломалась. А Маша тебе в руки попала — испуганная, одинокая, — и ты, взрослый мужик, надел ей кольцо на палец и оставил. Ты когда после свадьбы в море ушел? — прищурилась Марфа.

— Через месяц, — неохотно ответил Степан.

— Так что же ты хочешь? Ты за десять лет дома-то, сколько был — год, если все сложить? Али еще меньше? — Марфа подбоченилась. «Я тебе, Степа, скажу — у вас, мужчин, шлюхи есть.

Коли ты женат, но и к шлюхе тоже ходишь — ведь никто тебя не обвиняет, правда ведь?» — она смотрела на него своими невозможными зелеными глазами, требуя ответа.

Он молчал.

— А нам, бабам, что делать? — она вдруг вздохнула. «Да зачастую и не столько постели хочется, сколько просто — посидеть рядом, поговорить, поласкаться. Ты с Машей разговариваешь?».

— Да о чем с ней разговаривать? — в сердцах сказал Степан. «О детях только, более же она ничего не знает».

— Какой ты дурак, — простонала Марфа, опускаясь в кресло. «Господи, какой дурак! Ты почему со мной о политике говоришь?

— Потому что ты про это знаешь, — устало ответил ей брат.

— И Маша знает! И про книги знает — я ж говорю с ней. А ты приезжаешь, играешь с детьми, она тебя обихаживает, а ты и слова с ней не скажешь — будто она безъязыкая.

Ну, хорошо — вот ты муж, глава семьи, Евангелие им толкуешь, а в Евангелии что сказано — что Мария у ног Иисуса сидела, и он с ней разговаривал! Что ж ты за христианин, коли Иисус тебе не пример?

— И даже в гареме, Степа, и то султан с бабами говорит — уж поверь мне! — она усмехнулась.

«А там баб поболе, и не все они такие умные, как я, али жена твоя».

— Такая она умная, что блудить начала, — не смог сдержаться Степан.

— Я не говорю, что нет ее вины, — серьезно сказала Марфа. «Есть. Но и твоя тоже есть, и ежели ты сейчас Машу выгонишь, дак оно тебе потом отольется. Сказано же от Писания — кто из вас без греха, тот первый пущай бросит в нее камень. Ты, что ли, без греха, Степа?

В комнате повисло тяжелое, долгое молчание. «Я — не святой, Марфа», — жестко сказал Степан.

— Дак никто не святой, — вздохнула сестра.

Он поднялся. «Поеду в Лондон».

— Поешь, ради Бога, — Марфа сидела на ручке кресла, держа на коленях тарелку. «Ну, или попей хоть, ребенок-то ни в чем не виноват, ты о нем подумай».

— Дети как? — Маша жадно выпила полный кубок воды. «Я налью, — сказала Марфа, увидев, как невестка потянулась за графином. «Ты сиди спокойно. Дети хорошо, спать легли. Он уехал».

— Куда? — Маша побледнела.

— Сказал, что в Лондон, — Марфа вздохнула. «Ты вот что, сложи корзинку — ну там, на первое время что нужно, и я тебя завтра к себе домой отвезу. Там и родишь, и живи там, сколько хочешь».

— Степан тебя убьет! — ахнула невестка.

— Вот что, милая, — жестко сказала Марфа, — кабы не дед мой, и не родители мои, упокой Господи души их, — дак ничего бы этого не было, — она обвела рукой комнату.

— И муж твой, — она помолчала, сдерживаясь, — на колу бы торчал, а мой — в остроге бы издох, и не спас бы их никто. Так что не Воронцовым указывать, что мне, Вельяминовой, делать».

— Так это ж не твой дом, ты же за Петей замужем, а коли замужем — так все, что твое, мужу принадлежит, — измученно сказала Маша. «Закон же такой».

— А я, дорогая, — сладко улыбнулась Марфа, — им и не владею. Ты думаешь, я законов не знаю? То дом казенный, мне в аренду сданный безвозмездно и бессрочно. Кого хочу туда, того и пускаю, и Степан твой мне не указ. Пусть Ее Величеству идет, жалуется.

Так что собирайся, а детям скажем, что ты уехала, потому что в Лондоне лучше рожать — к врачам ближе. Вот и все».

Маша тяжело поднялась. «Марфа, а если он мне мальчиков потом видеть запретит?» — красивое лицо невестки распухло от слез.

— Он в феврале в море уйдет — до осени, — Марфа хищно улыбнулась. «Ровно рысь», — подумала невестка.

— Как он из Нового Света узнает, куда я здесь с детьми езжу? — продолжила женщина. «Так что не волнуйся, все устроится».

— А деньги! — вдруг ахнула Маша. «Миссис Стэнли же заплатить надо, у меня — она покраснела, — даже и драгоценностей нет, чтобы продать».

Марфа выразительно закатила глаза.

— Как Симмонса осенью арестовали, — она зевнула, — дак я его незадолго до этого упросила за процент передоверить мой вклад Кардозо, — этому банкиру из Амстердама. Сказала ему, что, мол, взялись сейчас за католиков, и беспокоюсь я за деньги свои.

— А перед тем, как Симмонса владения конфисковали, так доверенность эта, — Марфа томно опустила ресницы, — потерялась. Так бывает.

И это моего дедушки деньги, не мои — коли дедушка распоряжается, дак Кардозо мне золото и выдает. Понятно? — усмехнулась женщина.

— Твой же дедушка в Святой Земле! — удивилась Маша. «Оттуда долго письма идут, это ж сколько его разрешения ждать надо!»

— Мой дедушка прислал одно письмо, — Марфа нагнулась и поцеловала невестку, — рассказать тебе, что в нем было? «Сколь внучка моя не попросит, столь ей и выдать», или как-то так, в общем.

— Марфа, — восхищенно сказала Маша, — ты такая умная!

— Пожила бы ты в гареме не неделю, а три года, — сердито ответила невестка, — дак тоже бы умная стала. И не в глуши своей, а в Стамбуле, в змеином гнезде этом. Давай складываться.

И не волнуйся — не нашелся еще тот мужик, — даже Ворон твой, — что с Марфой Вельяминовой потягался бы.

Старик поворошил кочергой угли в камине и взглянул на мужчину, что сидел перед ним.

— Редко ты ко мне приезжаешь, — медленно сказал он. «Это и хорошо — если не приезжаешь, значит, — как я думаю, — он вдруг улыбнулся краем губ, — все в порядке. Ну, или стыдно тебе, Стивен, мне на глаза показываться. Скорее второе».

— Иногда я жалею, что не папист, — вдруг сказал мужчина. «Или как у православных — у них тоже исповедь есть».

— Стивен, — старик поднялся и встал у огня, грея руки. «Зачем тебе перед кем-то исповедоваться, если Бог всегда перед тобой для этого?»

— Он же не посоветует, что делать, — горько сказал Степан. «Для того я к вам сейчас и приехал».

— Я тоже не посоветую, — глаза у старика были молодые — пронзительные, голубые, — хоть и обрамленные сетью морщин. «Только ты сам можешь решить — куда дальше идти».

— Я решил, — Степан потер лицо руками. «А потом стал сомневаться. Один человек сказал мне — разве ты сам без греха, что бросаешь в нее камень?»

— Умный человек, — старик помедлил. «Стивен, когда ты корабль ведешь — что с ним случится, если ты его бросишь?».

— Поплывет по воле ветра и волн — ответил Степан. «Куда Божья воля его приведет — так оно и будет».

— Семья то же самое, — вздохнул старик. «Только ведут в семье двое, а не один. А как вы оба бросили это дело — видишь, что случилось».

— Так, значит, Божья воля нам расстаться? — спросил Степан.

— Если корабль тонет, капитан с него бежит? — ответил вопросом на вопрос старик.

— Нет, конечно, — удивился Степан. «Капитану должно на корабле до последнего быть».

— Ну, так вот, — старик повернулся к нему, «ты, конечно, сбежать сейчас можешь, и Мэри твоя — тоже. Только после этого корабль ваш уже точно никуда не доплывет — разобьется. Ты этого хочешь?»

Степан помолчал и ответил: «Нет. Не хочу. Я дом хочу, семью, чтобы любили меня».

— Каждый хочет, чтобы его любили — резко ответил старик. «Только вот, Стивен, это Бог один любит человека просто так — на то Он и Бог. Нам, смертным, любовь тяжело дается — потому, что мы создания жадные, и только о себе думаем. А коли ты свою жену не любишь, не заботишься о ней — откуда у нее-то любви взяться?

— Она должна, — упрямо ответил Степан. «Жена должна любить мужа и подчиняться ему — она клятву в сем давала».

— А ты не должен? — резко спросил старик, и Степан вдруг вспомнил: «не рушь того, что годами делалось».

— Я люблю, — вдруг, сам того не ожидая, сказал он. «Но я столько всего сделал, что не мог в глаза ей посмотреть. А теперь, еще и это…, - он прервался и долго вглядывался в огонь.

— Вот ты сам себе все и сказал, — вздохнул старик. «Что ты не без греха — я знаю, помнишь, приходил же ты ко мне, и много раз, и я тебе еще тогда говорил, и сейчас повторяю — пойди, повинись перед Мэри, она тебя простит, и не делай так более. Женщины, они, Стивен, умнее нас, мужчин — умнее и добрее.

А ты вот не пошел — а сейчас ее простить не хочешь. Еще и кричал на нее, наверное, угрожал девочке, я же тебя знаю. Гордыня это твоя, вот и все, — старик вдруг с сожалением посмотрел на Степана.

— Ты думаешь, что обеты, кои вы друг другу приносили, они что? Слова? Ты их взял и нарушил, так теперь и смотри, что получилось. Иди, проси у нее прощения, и прекращай блуд свой.

— А что ты деньги на общины даешь — так от заповедей Господних золотом не откупаются, Стивен. Будь уже, наконец, взрослым человеком — вон, седина у тебя в голове, дети растут, — старик отвернулся, и они долго молчали.

— А что же с этим ребенком? — спросил Степан, и понял, что уже все знает.

Старик усмехнулся, и, остановившись перед ним, чуть похлопал его по плечу: «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает».

— Спасибо, — Степан поднялся. «Поеду домой».

— Я помолюсь за вас обоих, и за дитя ваше, — сказал ему вслед Джон Фокс, глава пуритан Англии.

Он спешился, не доезжая усадьбы, и, привязав лошадь, долго смотрел на холодную, темную реку. «Я ведь сам виноват», — подумал Степан. «Надо было говорить с ней, и не так, как я это делал, — он почувствовал, что краснеет, — а ласково. Я же умею. И Петьке я то, же самое сказал — говорите. Зачем же я тогда венчался — жил бы один, и все. Прав Фокс — если я клятву дал, так ее исполнять надо. Был бы отец жив — он бы меня за такое по голове не погладил».

С востока дул резкий, пронзительный ветер, и Степан вдруг тихо сказал: «Даже могил семейных, и тех не осталось, чтобы прийти на них. Ну нет, хватит рушить, не для того мы с Петькой выжили. Строить надо». Он повернулся, и увидел, что в окне Машиной комнаты горит единая свеча.

В детских было тихо. Тео спала, прижавшись щекой к «Смерти Артура» сэра Томаса Мэлори, что он привез ей из Лондона. Степан вытянул книгу — девочка чуть поворочалась, и, зевнув, натянула на себя одеяло — с головой. Лиза раскинулась рядом, будто ангелочек, ее темные, длинные ресницы чуть дрожали во сне.

У мальчиков было как обычно — сегодня Ник и Федя дружили против Майкла, это было понятно по тому, как были расставлены кровати. «Завтра все изменится», — улыбнулся про себя Степан, и постоял немного, просто так, слушая дыхание детей.

Воронцов осторожно постучал в дверь Машиной спальни — Марфа, босиком, со свечой, тут же открыла — будто ждала его на пороге.

— Иди к себе, — мягко сказал Степан, чуть прикоснувшись губами к ее лбу.

— А… — открыла рот Марфа.

— Иди, — Степан взял у нее свечу. «Дальше я сам».

Жена так и сидела в этом большом кресле — положив руки на живот, будто охраняя его. Он поставил свечу на стол и долго смотрел на ее склоненную, темноволосую голову.

— Прости меня, — вдруг сказал он. «Я был неправ. Иисус нас учил, что никто не безгрешен, — а как я могу тебя обвинять, ежели сам перед тобой виноват?»

— Я знаю, — сказала Маша.

— Как? — его губы вдруг заледенели, словно на жестоком морозе.

Она медленно встала и подошла к нему. Ее глаза опухли, и все равно — еще катились из них слезы.

— Как ты приезжал, той осенью, когда мальчикам год исполнился — она смотрела в сторону, и видно было, как переполняют ее скрываемые рыдания, — заболела я после этого».

Если б он мог, он бы закончил свою жизнь прямо сейчас — не смея взглянуть на нее.

Тогда он вылечился быстро — судовой врач пожурил его за неосторожность, но сказал, что к Плимуту уже все будет в порядке. Все и было в порядке — как ему казалось.

После той болезни он больше не рисковал портовыми шлюхами, а брал дорогих и надежных женщин, которые стоили, потраченного на них золота. Больше у него ничего такого не было — ни разу.

— Я тебя не виню, — сказала тихо Маша. «Ты же мужчина, у вас так принято».

Ни одна из его многочисленных ран не приносила такой боли, как эти простые слова.

— У меня уже давно все в порядке, Степа, — продолжила она, еще тише. «Но врач сказал, что я больше не смогу понести. И вот видишь, — она внезапно усмехнулась, и Степан пошатнулся — таким горьким был этот смех, — как вдруг получилось…»

Она не закончила и отвернулась.

— Завтра я уеду, — сказала Маша, и он только сейчас заметил, что на полу спальни стоит сложенная корзинка — одна, небольшая. «Кольцо твое я сняла, оно в шкатулке. Если… — она прервалась, — со мной все будет в порядке, ты разрешишь мне видеть мальчиков? Хоть иногда».

Он молчал, чувствуя, как рвется на части все, что еще было живым внутри него.

— Я не знаю, как мне просить у тебя прощения, — сказал он. «За все. Я не знаю, примешь ли ты меня обратно. И я ничего, ничего не буду у тебя спрашивать — никогда. Просто если ты уйдешь, у меня не будет больше дома».

Он подошел к ней и положил руки на ее теплые, чуть вздрагивающие плечи:

— Ты — часть меня, Маша. Твои дети — это и мои дети тоже, помни это. Что бы с тобой ни было, ты — часть меня.

— Поцелуй меня, — сказала она тихо, и, — как он любил, — прижалась щекой к его руке.

— Я не могу, — сказал он, обнимая ее, вдыхая запах ее волос. «Мне надо тебе сначала рассказать. Все рассказать».

— Не надо, — Маша потянулась и сама поцеловала его — нежно, так нежно, что у него перехватило дыхание. «Не надо, любимый. Просто будь со мной, и все».

Когда догорели свечи и в комнату стал вползать неверный, серый рассвет, он прижал ее к себе поближе и сказал, гладя живот:

— Как дитя родится, я больше в море не пойду.

— Как! — ахнула Маша.

— Ну, не совсем, конечно, — поправился Степан, и она улыбнулась. «Наймусь капитаном и буду ходить в Голландию али Германию.

— Тебе ж скучно будет, — удивилась жена.

— Зато я всегда буду рядом с вами, — Степан провел губами по ее нежной, белой спине. «Черт с ними, с деньгами, всех не заработаешь. Семья важнее».

Маша вдруг, повернувшись, поцеловала его, — сама, — и тихо сказала: «Ты прости меня, Степа. Я плохо поступила с тобой, очень плохо. Прости».

— Девочка моя, — он почувствовал совсем близко ее нежные, ласковые руки и отдался на их волю. «Ну, я сам же перед тобой виноват — не сказать как. Мне до конца жизни эту вину не загладить. Не плачь, пожалуйста, не расстраивай маленького. Иди ко мне».

А потом был только ее задыхающийся шепот, то, как она скользнула вниз, — быстро, ровно порыв ветра, и он уже ни о чем не мог думать, — только, закрыв глаза, не узнавая ее, не понимая, — что с ней вдруг произошло, — и, не желая понимать, — гладить ее по голове и просить: «Еще, еще, пожалуйста!»

Она остановилась и Степан, еле сдерживаясь, сказал: «Не мучай меня, Мария, а то ведь я тем же отвечу».

— Грозный Ворон, — она вдруг рассмеялась и почувствовала шлепок. «Еще!» — сказала она, сладко потянувшись.

— Ты не бросай дело на полдороге, — посоветовал ей муж. «А то ведь у нас на кораблях и кое-что другое есть для тех, кто ленится».

— Так, то на кораблях, — она, правда, вернула губы туда, где им было сейчас место.

Он закинул руки за голову и присвистнул: «Ох, Мария, я смотрю — разбаловалась ты вконец, пора тебя, и поучить, как мужу это положено».

Он увидел огоньки смеха в темных глазах, и, наклонившись, коснулся ее налитой, большой груди. «А ну-ка, ложись рядом», — сказал он тихо. «Сейчас узнаешь, каково это».

Он и не знал, что жена может быть такой, и все спрашивал: «Тебе, правда, хорошо?»

— Хватит уже болтать, — простонала Маша. «Иначе весь дом услышит, как мне хорошо!» Она пошарила пальцами, ища подушку, Степан подсунул ей руку и успел еще пожалеть об этом — зубы у его жены были острые.

— Почему ты раньше этого не делал со мной? — спросила Маша, нежась на его плече.

— Дурак был, — он зевнул и вдруг сказал: «Какая ты у меня красивая, Марья, — так бы и не выпускал тебя отсюда. А ты, — он лукаво взглянул на жену, — что раньше-то таким не занималась, а?

— Да тоже дура была, — она обняла его и шепнула: «Кажется, поумнели мы с тобой, Ворон, а?».

— Это точно, — он почувствовал, как слипаются у него глаза. «Все», — он повернул ее на бок, и прижался к ее спине. «Спать, долго, и чтобы нам никто не мешал».

Они проспали до вечера в объятьях друг друга, и Марфа, устав гонять детей от опочивальни, просто заперла дверь, что вела в Машины комнаты с лестницы, сказав: «Кто первый туда постучит, тот сладкого за обедом не получит вообще никогда».

— Вы ж уедете летом, тетя Марта, — попытались протестовать близнецы.

— Записку мистрис Доусон оставлю, — ехидно пообещала им женщина.

— Папа, — спросил Майкл, — а почему ты так долго дома?

Степан усмехнулся. «А нравится мне тут, сынок, зачем мне еще куда-то ехать? Ну что, кто мне скажет, каким путем португальцы в Индию ходили?».

Дети сидели на ковре, вокруг большой карты.

— Вот тут, — Ник показал на мыс Доброй Надежды, — на юг, а потом на северо-восток. А ты туда плавал, папа?

— Конечно, — улыбнулся Степан.

— Наш батюшка отсюда специи возит, — Тео посмотрела на Молуккские острова. «Они такие вкусные, прямо вот как тут сейчас пахнет».

— Это сандаловое дерево, — улыбнулся Степан. «Как раз из Индии».

— Хотела бы я туда попасть, — мечтательно сказала девочка, и Степан с болью в сердце вспомнил, как то же самое, когда-то давно, говорила его покойная сестра.

— Рассказать вам про Гоа? — спросил Степан, и потрепал по голове Федора, лежащего на животе с альбомом под боком. «А ты рисуй, так у нас целая книга получится — с картинками».

— Да, да, пожалуйста! — закричали дети.

Лиза оттолкнула рукой ножницы и скривила губы. «Лизонька, девочка моя, — ласково сказала Марфа, — надо немножко постричься. Тогда волосы еще красивее станут. Ну посиди спокойно, доченька».

— Тео тоже стричься не любила? — спросила Маша, удерживая на коленях ребенка.

— Они никто не любят, такие маленькие, — вздохнула Марфа, отрезая кончики длинных каштановых прядей. «Еще хорошо, что дети не в Лондоне растут, там вшей уйма, мы бы сейчас с тобой только и делали, что их вычесывали».

— Дочку хочу, — неожиданно сказала Маша, успокаивая хнычущую Лизу. «Мальчишки — это другое, они вон уже больше с отцом, — она вдруг покраснела, — а девочка при матери будет».

— Да твой Степан с дочкой будет так носиться, что не поверишь, — усмехнулась невестка. «Я вон тоже, у отца родилась, как ему пятьдесят было, дак батюшка меня баловал — куда там!

Ну все, Лизавета, — она поцеловала дитя, — теперь ты еще пуще красавица».

— Марфа, а вы ей будете про мать-то ее говорить? — спросила Маша, все еще краснея.

Невестка быстро подмела пол вокруг кресла, и улыбнулась: «А как же, подрастет — и скажем, чего ж в тайне сие держать».

— Не знаю, — вздохнула Маша, — Степа меня не спрашивает, про, ну..- она замялась и указала на живот.

— Ну и хорошо, — Марфа отряхнула Лизино бархатное платьице. «Не спрашивает — и не надо».

— Мама! — девочка протянула к ней ручки.

— Ну иди сюда, счастье мое, — Марфа прижала ее к себе и вздохнула. «Ох, смотрю на нее и вижу ее мать покойницу — та красивая ж была, и умная какая. Хоша б ты, Лизавета, — она потерлась о нежную щечку девочки, — счастлива была бы».

— Будет, — уверенно сказала Маша, тоже отряхиваясь.

— Кое-кто, я смотрю, уже счастлив, — улыбнулась Марфа, — спать с петухами ложится, и с постели к завтраку только поднимается. Ты осторожнее, Марья, на сносях ты все-таки.

Маша зарделась и вдруг шепнула что-то на ухо невестке.

— Ах вот как, — медленно сказала Марфа и вдруг рассмеялась: «Я до Стамбула и не ведала, что такое делать можно. Спасибо Селиму, обучил».

Маша тоже улыбнулась и сказала: «Ох, Марфа, сейчас бы еще дитя принести и все хорошо будет».

— Да принесешь, куда денешься, — невестка оценивающе посмотрела на ее живот. «Все равно, кажется мне, девочка это. И у меня тоже», — она погладила свой.

— Пойдем, — сказала Лиза, подергав мать за подол. «Мама, ну гулять же!»

— Ну давай, всех соберем, — Марфа подхватила дочь на руки, — и отправимся. Вроде, ветер утих, не так холодно, как с утра было».

— Гулять хочу! — сказала Лиза, когда женщины зашли в библиотеку.

— Так, — сказал Степан, поднимаясь, обернувшись к детям: «Все быстро на конюшню, седлайте своих пони».

— Лизу нам взять? — спросила Марфа.

— Во-первых, — Воронцов наклонился над женой и поцеловал ее в душистые, виднеющиеся из-под чепца волосы, — мы с Марьей пешком пройдемся, — ей это сейчас полезно, и заодно за всадниками нашими приглядим, а во-вторых, ты, Марфа, одень Лизу, пожалуйста, и приведи вниз — мы ее с собой возьмем».

Марфа подняла брови, и, ничего не сказав, вышла вслед за детьми. Степан запер дверь на ключ.

— Что? — спросила жена.

— Ты сядь, Марья, сядь, — посоветовал муж, кладя ей руки на плечи.

— Степа, — она покраснела.

— Десять лет мы с тобой прожили, — сказал он серьезно, вставая на колени перед ее креслом и придвигая ее к себе, — десять лет, Марья, а ты все краснеешь».

— Так день же, — она откинула голову назад и развязала ленты чепца.

— Косы распусти, — попросил он, чуть оторвавшись от ее тела. «День, не день — я ждать не хочу, понятно?»

— Понятно, — задыхающимся голосом ответила она. Вороные волосы хлынули, освобожденные, заполняя собой все вокруг, и она вцепилась зубами в ладонь.

Маша сидела на коленях мужа, привалившись к нему всем телом. Степан внезапно, хмыкнув, посмотрел на синие следы у нее на руке.

— После обеда соберись, — вдруг сказал он, — поедем в Лондон денька на два.

— Зачем? — недоуменно спросила она.

— Я, Марья, — он накрыл руками ее тяжелую грудь, — хочу с тобой один побыть, вот зачем.

Послушать», — он усмехнулся.

— Услышишь, — пообещала жена.

— Дай ее мне, тяжелая же, — сказал Степан, когда они вышли во двор. Лиза уютно устроилась на руках у дяди и Ворон поцеловал ее в щечку.

— Большой, — сказало дитя, оценивающе посмотрев на него.

— Да уж побольше твоего батюшки, — улыбнулся Степан.

— Папа, — грустно проговорила девочка. «Когда папа?».

— Скоро уже, — пообещал Степан. «Уж не родит твоя матушка без него, не бойся. Марья, — он посмотрел на жену, — а тебе срок когда?».

— Да вот уж дней через пять, думаю, — ответила жена. «Живот-то опустился, сам видишь.

Степа, а кто ж теперь на твоем корабле пойдет, ежели ты дома останешься?».

— Молодому Рэли придется, — расхохотался Степан. «Ну ничего, я тоже в его возрасте стал кораблем командовать — справится».

— Ногами! — потребовала Лиза.

— Ну что с тобой делать, — вздохнул Ворон, и, опустив племянницу на землю, взял ее за руку.

«Сама!» — девочка вывернулась и затопала впереди них.

— Упадет ведь, — вздохнула Маша, — расплачется.

— Нет, смотри, бойко как справляется, — Степан повернулся и крикнул детям: «Я сейчас ворота открою, можете до деревни и обратно проехать. Присмотри там за ними, Тео».

— Хорошо, сэр Стивен, — смуглое лицо девочки разрумянилось на холоде, меховая шапочка была надета набекрень.

— Надо будет еще женских седел купить, — вдруг сказал Степан, глядя вслед детям. «Как родишь — я тебя научу верхом ездить».

— Да куда мне, — рассмеялась Маша, подхватывая Лизу, что чуть не поскользнулась, — в мои-то года.

— А ну иди сюда, — муж привлек ее к себе. «Чтобы я больше такого не слышал, ты у меня самая молодая и красивая, понятно?».

— Степа, — нежно сказала жена, — а дитя-то как хочешь назвать?

— Ежели дочка, то Полли, по матери моей, Прасковье, а ежели мальчик — как ты хочешь, — улыбнулся муж.

— Можно Джоном, — Маша помолчала, покраснев.

— Хорошо, — тихо ответил Степан, и, оглянувшись на Лизу, что катала снежки, поцеловал жену.

— И меня! — хитро велела Лиза, влезая между ними.

— И тебя тоже, — Степан пощекотал ее, и девочка расхохоталась: «Еще! Еще!».

Степан спешился и помог жене выйти из кареты. Было тихо, над засыпающим Сити шел крупный, легкий снег.

— Как красиво-то, — вдруг сказала Маша, застыв, глядя на блистающее ночное небо над головой. «Смотри, Степа, — она показала вверх, — падает одна». Они постояли, обнявшись, следя за косым полетом звезды.

— Если б ты знала, Марья, — внезапно вздохнул муж, — как я боюсь за вас за всех. Мне же восемнадцать едва исполнилось, как я семью потерял, и Петька на руках у меня был — шестилетний. И сейчас я думаю, — вдруг случись, что со мной, как вы справитесь? У Петра вон своих трое, и четвертый скоро народится, вас он подымет, конечно, но тяжело ему будет».

— Да что ж случиться может, Степа? — шепнула ему на ухо жена, поднявшись на цыпочках.

«Ты по нашим морям сколько ходил, знаешь их, это ведь не Новый Свет».

— Ну все равно, — неохотно ответил Ворон, — море есть море. Ладно, — он поцеловал жену в холодную, сладкую щеку, — пойдем, любовь моя, а то потом дитя народится — мы с тобой уже всласть не поспим-то».

— Ты сюда спать приехал? — рассмеялась жена.

— А вот сейчас узнаешь, зачем я сюда приехал, — Степан подхватил ее на руки и внес в дом.

— Степа, — Маша потормошила мужа и зажгла свечу. «Кажется, время».

— Сейчас миссис Стэнли разбужу, и Марфу тоже, — он озабоченно посмотрел на жену. «Ты как?»

— Ничего, — слабо улыбнулась Маша. «Еще не так больно пока». Когда муж вышел, она с усилием встала — так было легче.

Женщины так и застали ее — она стояла, раздвинув ноги, опираясь на стену, постанывая сквозь зубы.

— Не перевернулось дитя-то, — сказала миссис Стэнли, ощупывая Машин живот. «Да и переносила ты его, девочка, дней на десять уже. Ну, посмотрим, главное сейчас — чтобы схватки не прекратились. Воды отошли, если затянется, не очень хорошо будет».

К обеду Марфа посмотрела на измученное лицо невестки, на ее прокушенные губы, и тихо сказала акушерке: «Я спущусь вниз, погляжу, как там Степан и дети, и сразу же назад».

Акушерка нахмурилась и отозвала Марфу в сторону: «Если до ночи не родит она, надо за врачом ехать», — тихо сказала миссис Стэнли. «Ребенок крупный, больше восьми фунтов, у нее близнецы меньше были. И схватки у нее, сами видите, миссис Кроу, — то есть они, то нет их. Она уже больше, чем восемь часов рожает, нехорошо это».

Марфа вздохнула, и, наклонившись к невестке, прошептала: «Я сейчас вернусь, милая, только погляжу, как там дети».

Залитое слезами лицо Маши дрогнуло, и она, хрипя, сказала: «Господи, хоть бы быстрей уже».

— А если разрез сделать? — спросила тихо Марфа у миссис Стэнли. «Как у нее с мальчиками было».

— Без толку, — пожала плечами акушерка. «Ничего же не происходит, застрял ребенок. Если б хоть ножка показалась — так я бы уж сумела его достать. А так — зачем резать, дитя еще вниз не спустилось даже».

Марфа вошла в зал и посмотрела на семью. Дети ели тихо, без обычного перешептывания и шуток. Тео кормила Лизу, держа ее на коленях.

Степан поймал ее взгляд и поднялся.

— Можно мне к ней? — неуверенно спросил брат. «Что там?».

— Зайди, конечно, ей легче будет, — Марфа встала на цыпочки и чуть коснулась губами его виска. «Волосы-то седые», — вдруг пронзила ее горькая мысль. «И у Пети тоже, а тому только четвертый десяток пошел».

Степан вышел, а она, сев на его место, сказала: «Ну, молодцы, что вы так хорошо себя ведете. Мама скоро родит, и будет у вас новый братик или сестричка».

— А после обеда нам в детские пойти? — спросила Тео, вытирая салфеткой рот сестры. «Еще хочу!», — сказала Лиза, потянувшись за свежим хлебом.

— Дай ее мне, милая, — тихо попросила Марфа. «Да, побудьте у себя, почитайте что-нибудь, поиграйте, только не шумите».

— Хорошо, — угрюмо сказал Федя. «Я рисовать буду».

— Ну, вот и славно, милый, — Марфа намазала краюшку хлеба маслом и, протянув Лизе, посмотрела на близнецов. Они сидели, не поднимая головы, взявшись за руки.

— А мама не умрет? — вдруг спросил кто-то из них — высоким, наполненным слезами, мальчишеским голосом.

— Никто не умрет, — твердо сказала женщина, и, поднявшись, перекрестившись, вышла из комнаты.

Миссис Стэнли вышла из Машиной опочивальни и подозвала к себе Степана.

— Сэр Стивен, хорошо, что вы пришли — сказала она, — надо посылать в Лондон — за хирургом.

Одна я не справлюсь. Ребенок крупный, леди Мэри его переносила, лежит он неправильно, а жена ваша сейчас очень ослабла. Я просто не могу подвергать ее такой опасности дальше — надо поворачивать ребенка, а для этого необходим врач».

— Хорошо, — он кивнул. «Я сейчас поеду. Можно к ней зайти?»

Маша была почти без сознания. Марфа, — сама уже совсем отяжелевшая, с опустившимся животом, — встала у изголовья, и ласково стирала пот с ее лба. Он нагнулся и поцеловал жену в губы — ледяные, даже не двинувшиеся в ответ.

Она что-то простонала и ее рука — с посиневшими лунками ногтей, — сначала напряглась, а потом упала на простыню.

— Езжай, Степа, — тихо сказала Марфа. «Езжай быстрее, прошу тебя».

Он постучал в дверь детской. Тео выглянула в коридор.

— Тео, — сказал он тихо. «Присмотри за детьми, пожалуйста, мама твоя акушерке помогает, а я в Лондон еду».

— Конечно, сэр Стивен, — ответила девочка, покраснев, и он поморщился: «Оставь ты меня так называть. Можешь — дядей, можешь — просто Стивен».

— Хорошо, дядя, — она вдруг улыбнулась. Он, — странное дело, — увидел в этом, совершенно, на первый взгляд, непохожем на нее ребенке, — покойную Федосью Никитичну.

Это была та же северная стать, — он бы узнал эту прямую спину из тысяч других, эта гордая, новгородская, несгибаемая голова, эти глаза — твердые, будто клинок, хотя у Вельяминовой отливали они сталью, а у этой Феодосии — глубокой зеленью моря.

Степан уже и забыл почти, как юношей он исподволь любовался женой Федора Васильевича. А тогда не проходило и ночи, чтобы он не думал о ее серых глазах, обрамленных золотистыми ресницами, о ее плавной, изящной походке, — будто птица в полете, о ее руках, — представляя себе, что может коснуться их. Ему хватало одной этой мысли, чтобы утыкаться горящим лицом в подушку, и все равно — продолжать мечтать.

И даже потом, как виделись они в последний раз, — в Колывани, — он, стоя на палубе отплывающей «Клариссы», долго провожал взглядом ее стройную, высокую фигуру и выбившиеся из-под чепца, соломенные, мягкие косы.

Несколько раз, в особенно одинокие переходы в океанах, которым — ни конца, ни края, — она приходила в его сны. Он просыпался, переворачивал влажную подушку и долго лежал, прислушиваясь к грохоту тяжелых, серых валов за бортом корабля.

— Спасибо, Тео, — сказал он мягко, и девочка, прикрыв дверь, повернула ключ в замке.

Девочка приложила пальцы к пылающим щекам, посадила сонную Лизу на колени, и прикрикнула на близнецов: «А ну, сели тихо!» Майкл сразу же вернулся на кровать, но Ник все не оставлял попыток выйти.

— Я к маме хочу, — сказал он упрямо.

— Нельзя, знаешь же, матушка твоя сейчас рожает вам братика или сестричку, нельзя ей мешать-то, — вздохнула девочка.

— Лучше братика. Как Федька, — кивнул Майкл на младшего мальчика.

Федор, — рыжий, голубоглазый, кудрявый, ровно херувим, — отложил в сторону альбом, и вздохнул: «Я тоже брата хочу».

— У тебя вон двое, — ядовито сказала ему сестра.

— Я еще хочу, — упрямо сказал мальчик. «Тео, а маменька наша скоро дитя принесет?»

— Да уж совсем скоро, Федя, — сестра ласково поцеловала его в лоб — они были уже почти одного роста.

Ник угрюмо сел на кровать рядом с братом — дверь взломать не удалось.

— Тео, — вдруг спросил он, «а как ваша матушка Федьку рожала, ты, где была?»

Над всем Стамбулом повисло огненное сияние заката. Высокая, черноволосая девочка, — в шальварах и халате драгоценного китайского шелка, — играла на террасе павильона Ифтар в шахматы. С Золотого Рога тянуло морской, соленой свежестью.

Ее наставник, — пожилой, благообразный евнух, — двинул вперед коня, — слоновой кости, и вдруг хлопнул себя по лбу.

— Мат, — ехидно протянула девочка, чуть прикоснувшись к фигуре своей королевой — черного агата.

— Принцесса быстро учится, — улыбнулся евнух. «Не пора ли нам на покой, или сыграем еще одну партию?»

— Еще одну, пожалуйста, — протянула девочка, умоляюще смотря на учителя раскосыми, цвета ярких изумрудов, глазами.

На террасу взбежал султанский паж, и тут же, остановившись, поклонился:

— Принцесса Фарида, ваша мать, кадина Марджана, жена его величества Селима, только что разрешилась от бремени здоровым мальчиком.

— Да будет благословенно имя Аллаха, — сказала девочка и повернулась к наставнику. «У меня есть брат!»

— Рот-то закройте, — рассмеялась, глядя на близнецов, Тео.

— А ты, правда, была принцесса? — распахнув глаза, спросил Майкл.

— Ну, звали меня так, да, — неохотно сказала девочка. «Меня же в жены готовили — в Персию, шаху, поэтому и дали титул — как всем султанским дочерям».

— А кто был твой отец? — спросил заинтересованно Ник.

Майкл дернул его за рукав.

— Что? — закатил глаза мальчик. «Уже и спросить нельзя».

— Князь, только он далеко живет, на севере, там все снега да снега, — мечтательно сказала Тео. «Маменька говорит, что Федька на золотой кровати родился…

— Из чистого золота? — спросили в один голос близнецы.

— Ну да, — лениво сказал Федор, — у султана других нет», и не удержавшись, рассмеялся. Тео тоже захохотала.

Близнецы насупились.

— Ну ладно, ладно, — так вот, а я родилась, как такой мороз был, что птицы на лету падали. На медвежьей шкуре меня матушка рожала, — завершила рассказ девочка.

— Как интересно! — протянул Майкл. «А мы только тут сидим, в Лондоне были, и все».

— Ну, у вас же батюшка вона — и в Новый Свет ходит, и в Африку — пожала плечами девочка.

— То батюшка, а то мы, — вздохнул Ник. «Хотел бы я на настоящем корабле побывать!»

— Мы в Венецию, когда плыли, по морю Средиземному, то у нас большой корабль был. А в самой Венеции — там лодки, гондолы называются, — Тео вдруг, оживившись, сказала: «Там на конях не ездят, там только пешком, или на лодке».

— А тебе где больше всего понравилось? — спросил Майкл.

Девочка подумала и улыбнулась. «А мне везде хорошо — главное, чтобы матушка рядом с нами была. Вот сейчас родит она — летом в Европу поедем».

— А как же мы? — нижняя губа Майкла задрожала, а Ник уставился в окно, избегая взгляда Тео.

— Да мы ненадолго, — уверила она близнецов. «Побудем там, и потом вернемся, учиться же надо. Давайте, может, поспим, а то вон — Лиза спит уже, да Федька уже зевает».

Мальчик и вправду дремал, прижавшись к боку сестры, и обнимая одной рукой Лизу. Тео пристроилась рядом с ними, и вздохнула. Первый раз она увидела его так близко, первый раз он у нее что-то попросил. Она же, как дура, раскраснелась и только шептала что-то.

«Стивен», — сказала она тихо, одним дыханием, и, улыбаясь, закрыла глаза.

Скоро вся детская спала, а наверху, в комнате Маши, ее невестка прижалась щекой к холодному лицу роженицы и сказала — твердо, уверенно:

— Маша, ты держись. Все будет хорошо, Степан за врачом поехал.

Ресницы Маши дрогнули, она с трудом вдохнула и сказала: «Марфа, обещай, что дитя мое не бросишь».

— Да ты сама его завтра к груди приложишь, — попыталась возразить ей невестка.

— Обещай, — смертным, еле слышным шепотом потребовала женщина.

Марфа кивнула и взяла ее за руку — и так и держала, слушая, как в окна бьется сырой, зимний ветер.

Дверь Машиной опочивальни отворилась, и Степан очнулся. Привезя хирурга, он заснул прямо в кресле — сейчас, поднявшись, он с ужасом увидел окровавленные пальцы врача. На длинном холщовом фартуке виднелись алые, свежие брызги.

— В общем, так, — сухо сказал хирург, остановившись перед ним. «Поворот нам не удался, схваток у вашей жены уже часа два, как нет, ребенок не двигается».

— Что теперь? — измученно спросил Ворон.

— Теперь, — из полуоткрытой двери донесся низкий, звериный стон, и Степан похолодел — то была Маша. «Теперь, — продолжил врач, — надо действовать быстро. Либо мы расчленяем ребенка, — инструменты у меня все есть…

— Как расчленяем? — Степан смотрел в светлые, смертельно уставшие глаза врача.

— На части, — зло ответил тот. «В таком случае, то, что останется, легче будет вытащить, и у вашей жены, может быть, еще будут дети. Хотя я не уверен».

— А если не…? — он не в силах был повторить это слово.

— Тогда можно сделать операцию, — устало ответил хирург. «Но ваша жена ее не перенесет — после такого не выживают. Она и так почти без сознания, однако, сердце у ребенка еще бьется, как ни странно. Решайте, и быстро — иначе умрут оба. Ну?».

— Я не знаю, — сказал Воронцов и уронил голову в ладони. «Я не знаю».

— Степа, — раздался из-за двери стон. Воронцов поднял голову и посмотрел на врача. Тот вздохнул и сказал: «Хорошо, раз вы не можете решить, пусть это сделает ваша жена — слышите, она очнулась».

Степан остановился на пороге — пахло кровью, на полу валялись простыни — с уже подсыхающими, темными пятнами. Он увидел, как Маша приподняла веки, и, встав на колени рядом с постелью, нашел ее руку — чтобы не уже не отпускать. Он прижимался к ней лицом, не слыша, не умея ни видеть, ни говорить, не понимая ничего — и только молясь, чтобы ладонь ее оставалась теплой, как можно дольше.

Боль была такой, что, казалось, — тело рвется на части. Маша еле видела, комната мутилась перед глазами. Она посмотрела на Марфу. Зеленые глаза невестки при свече казались золотыми. Та, сжав ее руку, сказала: «Что, милая?».

— В кабинете у меня, в Евангелии моем, письмо для Пети, передай, — одними губами попросила Маша. «И не говори…, пока он не прочтет». Марфа кивнула.

— Что… — Маша помедлила, — ребенок…».

Врач наклонился над ней — мертвенно бледной, с изорванными в кровь, посиневшими губами. «Леди Мэри, — сказал он, — сердце у ребенка пока бьется. Мы можем убить его, — тогда вы останетесь живы. Или оперировать вас — тогда вы умрете».

Маша закрыла глаза и кивнула: «Пусть…ребенок». Марфа увидела, как дергается ее нежное, белое горло — «ровно птица», — подумала женщина.

Степа… — тихо позвала Маша.

Он почувствовал ласковое касание ее пальцев. «К мальчикам… — задыхаясь, сказала жена, «не будь строгим, Степа. Они хорошие у нас. И это дитя…тоже».

— Не плачь, — сказала она, почувствовав влагу на своей руке. «Не плачь, любимый мой.

Прости меня».

Маша вдруг вспомнила темные, счастливые глаза Джованни, и подумала: «Надо, чтобы жил».

Она еще успела закусить зубами тряпку, что затолкнули ей в рот, и ощутить холодную, острую сталь ножа у себя на животе. Боль заполнила все вокруг, но ее наполненное любовью сердце еще успело толкнуться пару раз, — прежде чем застыть навсегда.

— Степа! — Марфа потрясла брата. «Возьми дочь!».

Он глухо сказал, так и не отрываясь от мертвенно холодной ладони: «Я не могу, Марфа. Не могу!». Невестка увидела, как чуть дернулись его плечи, и подхватила из рук хирурга девочку, — большую, крепкую, черноволосую, отчаянно кричащую. Даже не думая, повинуясь одному, — голосу ребенка у себя в руках, — женщина дала ей грудь.

— Миссис Кроу, — ахнула акушерка. «Не надо, не дай Бог, у вас самой сейчас схватки начнутся».

— Уже, — выдохнула Марфа, терпевшая последние несколько часов, почувствовав тепло и влагу между ногами. «Воды отошли, а рожаю я быстро, миссис Стэнли».

— Да нам тут вас и пристроить некуда, — акушерка, побледнев, обернулась на кровать. «Не там же, не рядом с…»

Марфа посмотрела на прикрытое тело невестки, на брата, что так и стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее руку, и сказала, морщась: «Чистая простыня найдется у вас, миссис Стэнли?».

Она так и родила — стоя, нагнувшись, не застонав, не сказав ни слова, прямо в руки акушерке, опираясь на спинку кресла. Рядом, в колыбели, спокойно спала ее — Марфа даже не знала кто, — племянница?

— Тоже девочка, — миссис Стэнли улыбнулась: «Ох, и громкая она!»

Машина дочь, услышав крик новорожденной, проснулась, и заплакала — жадно, требовательно.

— Как сестра ее, — ласково сказала Марфа, разглядывая белокурую голову и синие, младенческие глаза. «Ну здравствуй, Марья Петровна!»

— Садитесь пока в кресло, — вздохнула миссис Стэнли. «Что уж делать, раз…, - она посмотрела на Степана.

Тот поднялся с колен и сказал: «Пойду к мальчикам».

— Степа, — сказала Марфа, глядя на то, как бойко Полли берет грудь. «Я ее выкормлю, ты не бойся».

Брат, молча, вышел из комнаты.

Он остановился рядом с детской, и, прислушавшись, заставил себя сглотнуть слезы. Ник сидел на окне, вглядываясь в морозный, туманный рассвет, Майкл перелистывал Федин альбом — с рисунками Индии.

— Тео и Лиза еще спят, папа, — сказал Ник, услышав скрип двери. «И Федя тоже».

— Пойдемте ко мне в кабинет, — попросил Воронцов.

Он устроил их у себя на коленях, и долго молчал, пытаясь понять, что сейчас говорить.

Майкл прижался к нему, и Степан услышал, как бьется сердечко сына. Ник вздохнул, и взял брата за руку.

— Мама умерла, — тихо проговорил Степан.

— А дитя? — синие глаза Ника смотрели прямо на отца, и он отвел взгляд.

— Дитя тоже, — сказал он, еще тише.

Майкл, сквозь слезы, спросил: «А это был братик, или сестричка?».

— Сестричка, — вздохнул отец. «А тетя Марфа родила двух девочек, ваших кузин — Мэри и Полли».

— А можно на маму посмотреть? Попрощаться, — Ник обнял отца и тот почувствовал детские слезы у себя на лице. «Господи, — сказал про себя Степан, — прости меня, что я им солгал, прости, пожалуйста. Но я не могу сейчас, не могу».

— Ты же знаешь, что мы так не делаем, милый, — он погладил сына по голове. «Давайте за маму помолимся, хорошо?».

Он, потянувшись, взял со стола Писание, и, почти по памяти, прочитал:

«Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем. Умираем ли — для Господа умираем. И потому, живем ли или умираем, — всегда Господни. Ибо Христос для того и умер, и воскрес, и ожил, чтобы владычествовать и над мертвыми и над живыми».

— Папа, — тихо спросил Майкл, — а как мы теперь будем, без мамы?

— Нам будет трудно, сыночек, — ответил Степан, — но мы справимся, потому что любим друг друга.

— А мы тут останемся? — вздохнул Ник. «В Англии? А ты уедешь?».

— Я больше никуда от вас не уеду, — ответил Воронцов, и долго молчал, просто обнимая сыновей.

Петя спешился и посмотрел на дом. Было тихо, — ни ветерка, ставни были закрыты, и казалось, что вокруг никого нет.

Он отвел лошадь на конюшню и с усилием открыл тяжелые двери. На кухне было пусто и холодно — даже очаг не был разожжен, мистрис Доусон, судя по всему, еще не вставала.

— Заспались как, — нежно сказал Петя и поднялся в опочивальню к жене. Там было тепло, горел камин и пахло новорожденными детьми.

— Господи, — пробормотал он, склонившись над колыбелью, — неужели двойня?

Один ребенок был большой и крупный, темноволосый, и открывшиеся глаза — Петя аккуратно коснулся пальцем мягкой щеки, — тоже были темные, обрамленные длинными, пушистыми ресницами. Второй — поменьше, с белокурой головой, сладко спал, и только чуть пошевелился, когда проснулся первый.

— Ты приехал, — раздался с постели сонный голос жены.

— Прости, пожалуйста, — он прижал Марфу к себе, и стал целовать, — что не успел, море штормит, три дня в Кале сидели, не могли выйти. Это мальчик и девочка? — он кивнул на колыбель.

— Обе девочки, беленькая — наша Маша, а черненькая — Полли, брата, — Марфа чуть замялась, — твоего.

— А с Марьей-то что? — озабоченно спросил Петя.

— Умерла, — Марфа сглотнула и продолжила. «Оперировали ее, чтобы Полли выжила, ну и…, — женщина махнула рукой.

— Господи, — Петя перекрестился, — дай ей вечный покой в сени присутствия Твоего. А Степан как?

Девочки внезапно заплакали.

— Дай мне их, пожалуйста, — попросила жена.

Петя удивился, как легко он взял новорожденных — будто всегда держал их в руках.

Девчонки, почувствовав незнакомый запах, немного стихли. Он подал детей жене и устроился рядом.

— Молоко не пришло еще, — сказала Марфа, — этой ночью родились. Сначала Полли, а потом, — она чуть помедлила, — Марья наша. Ну, ничего, пусть сосут, полезно. Степан, — Марфа вздохнула, — ну что Степан. Трудно ему, конечно. С мальчиками он сейчас, а потом в церковь пойдет — насчет похорон говорить.

Петя обнял жену и увидел, что девочки постепенно успокаиваются. «Спасибо», — вдруг прошептал он, целуя Марфу куда-то ниже уха. «Не тяжело тебе было?».

— Да все в порядке, — отмахнулась Марфа, — родила — и не заметила как, у меня же это недолго. Славная у нас с тобой получилась девчонка, маленькая, но шумная.».

— В родителей — усмехнулся Петя, и приник к губам Марфы. «Соскучилась», — сказала она, одним дыханием. «Спят уже, положи их обратно, а я разденусь пока».

— Я сам, — сказал Петя. «Сам тебя раздену — зря, я, что ли, в Кале три ночи мучился и до этого еще сколько времени». Он расплел Марфе косы и шепнул: «Что-то ведь можно же, да?».

— Что-то, — та улыбнулась, — конечно. Только тихо, а то девчонки проснутся.

— Да уж я не кричу обычно, — обиженно пробормотал муж, чувствуя ласковые губы Марфы.

«Хотя, — он еле сдержался, чтобы не застонать, — сейчас это сложно, дорогая моя».

— Ты тут не спи, — потормошила его потом жена. «Тут девчонки, отдохнуть тебе не дадут. Иди в свою старую опочивальню. Я детям скажу, чтобы не тревожили тебя. Ты есть хочешь?».

— Когда встану, позавтракаю — еле поднимаясь с постели, зевая, сказал Петя. «Я же всю ночь из Дувра ехал, в Лондон даже не завернул».

— Ну вот и ложись, — Марфа любовно погладила его по щеке. «Ложись и спи, сколько надо тебе».

— Много, — Петя опять зевнул, — за полгода сейчас отосплюсь, чувствую.

Он поцеловал Марфу и вдруг сказал: «Красивей тебя никого на свете нет, любимая моя. Все, пошел, а то меня уже ноги не держат».

Степан обернулся на деревню, что уже скрылась за холмом, и еще успел увидеть шпиль церкви. «Правильно я сделал, что пешком пошел», — подумал он. «Мальчишки наплакались, пусть спят пока в кабинете у меня, а я подумаю. Холодно, конечно, ну да ладно. Место на кладбище хорошее, деревья старые, летом там красиво будет. Не хотелось, конечно, у англикан хоронить, но не в Женеву, же тело везти.

— А если взять мальчишек, и в Новый Свет? — он подышал на пальцы. «Деньги есть, построю там домик, на Санта Ане, — все равно на корабле большую часть времени будем. Как раз лет пять походим, мальчики к морю приучатся, а потом приеду, в школу их отдам тут».

— А Полли? — Степан остановился. «Я же обещал Марье, храни Господь душу ее, о ребенке заботиться. Ну вот вернусь когда, и заберу ее. Тяжело, конечно, будет без жены девочку растить, но ничего, справлюсь. А потом опять в Новый Свет уеду, как замуж ее выдам. Тогда и мальчики подрастут, свои корабли у них будут уже. Да, так хорошо. С Марфой поговорить надо, она не откажет».

— Майкл с Ником спят еще, что ли? Мои-то подниматься стали, завтракать пора, — сказала Марфа, открывая дверь брату. «Поговорил со священником?»

— Да, завтра и хороним, — Степан прошел в зал и остановился у окна. «Отсюда повезем. Я там, — он махнул рукой наверх, — окна растворил, до завтра, — он внезапно прервался, и Марфа увидела, как он пытается справиться с собой, — все в порядке будет. После обеда придут из деревни, мерку снимут», — он отвернулся и Марфа, подойдя, взяла его за руку.

— А мальчики да, спят, — проговорил Степан. «Я им сказал, что их сестра умерла, — Степан вглядывался в заснеженный сад. «И что ты родила двойню».

Марфа застонала. «Степа, ну как ты мог! Ни с кем, не посоветовавшись!»

— Марфа! — он обернулся и внезапно, — женщина даже отшатнулась, — встал на колени. «Я прошу тебя! Пожалуйста! Что мне теперь остается делать? Возьми ее, хоть ненадолго!»

Дверь заскрипела.

— Что случилось? — спросил Петя, недоуменно застыв на пороге, увидев брата и жену.

— Он, видишь ли, не хочет забирать Полли, — зло сказала Марфа. «Хочет, чтобы мы ее пока воспитывали, вместе с нашей Мэри».

Степан поднялся и поглядел на усталое лицо брата. «Я камин разожгу, зябко тут».

— Так вот, — сказал Ворон, глядя на занимающийся огонь, — я хочу мальчиков отвезти в Новый Свет до школы, лет на пять. Не могу же я туда тащить новорожденное дитя. Где я ее буду растить — на корабле? Тем более…, - он замялся.

— Ты же хотел воспитывать ребенка, как своего, — побледнев, сказала Марфа. «Ты уж, Степан, слово давши — так не отступай от оного».

— Да если бы Маша была жива, — он вдруг прервался. «Я Полли возьму потом, конечно, но я ведь даже не знаю, чья она дочь».

Марфа вдруг вытащила из-за корсета письмо. «Петька, это тебе. Маша просила передать… перед тем, как…»

— Да ты… — Степан стал подниматься, но Марфа встала на его пути.

— С ума сошел, что ли? — резко сказала она. «Как ты мог подумать, что твой брат…»

— Еще неизвестно, чем они там в Астрахани занимались, — жестко ответил Степан и вдруг схватился за щеку.

— Скажи спасибо, что не убила, — гневно произнесла женщина. «Я своему мужу как шестнадцатилетней девчонкой доверяла, так и до сих пор верю, и буду верить до конца дней моих. А тебе стыдно должно быть, взрослый мужик, а ведешь себя — как дитя».

— Конечно, мы заберем Полли, — спокойно сказал Петя, сворачивая прочитанное письмо. «Она — дочь Джованни ди Амальфи, он приезжал со мной сюда весной, когда я Лизу привез. Как мы можем ее не забрать?»

— Да даже и говорить тут нечего, — улыбнулась Марфа мужу, — дочь Джованни мне как моя собственная».

— Вот же шлюха! — простонал Степан и увидел гневные, блестящие глаза брата.

— Я тебя, Степа, бить не буду, — тихо проговорил Петр. «Я тебя сразу прикончу. Или что — Белла, упокой Господь душу ее, тоже шлюха была? Ты бы язык вырвал тому, кто такое бы про нее сказал, нет? Так как же ты смеешь память жены своей покойной порочить?».

— Почему же она мне не сказала? — Степан опустил голову в ладони. «И ты, Марфа — ты ведь знала?».

— Знала, — спокойно ответила женщина. «Но Маша меня попросила не говорить, пока муж мой не узнает, а я свои обещания выполняю».

— А не сказала она тебе, потому, что ты и не знал его, — грустно улыбнулся Петя. «А мы с Марфой — знали. Он мне жизнь спас — и тогда, в Тоскане, и потом, когда его арестовали, и он умер — молча. Я ведь жив только благодаря нему.

И, если б что со мной случилось, — он бы заботился о Лизе, как о дочери своей. Как же я могу его ребенка оставить?»

Петр посмотрел в зеленые глаза жены. Она обняла его и твердо проговорила: «Ну конечно.

А ты, Степа, бери мальчиков, и езжай спокойно — все будет в порядке».

— Дни человека — как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его, — перекрывая свист ветра, раздавался размеренный голос священника.

— Аминь, — сказал Петя замерзшими губами и покрепче взял Федора за руку. Брат стоял напротив, с близнецами, которые, опустив головы, смотрели на крепко заколоченную крышку гроба.

— Батюшка, — раздался шепот Тео, — а почему мама на похороны не пошла?

— Сестрички ваши маленькие совсем, — ответил тихо Петя, — тут холодно, не дай Господь простудятся, и Лиза тоже. А мистрис Доусон стол готовит, занята она».

— Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно! — гроб стали опускать в могилу. Отец и сыновья первыми бросили комья мерзлой земли вниз.

— Бегите, — тихо сказал Степан детям, — вперед, с Тео и Федором, еще замерзнете. Мы попозже подойдем.

— Я пригляжу за ними, — Петя, потянувшись, обнял брата. «Не волнуйся, Степа».

Взрослые медленно шли по дороге к усадьбе.

— Мне очень жаль, Стивен, — сказал Джон, вглядываясь в снежную, плоскую равнину. Темза была покрыта тонким, чуть заметным льдом.

— Спасибо, — Воронцов помедлил. «Я хочу сейчас надолго уйти, сыновей тоже туда забираю, до школы. Я к тебе приеду на днях, подумаем, как лучше будет добычу передавать. Процент можно Питеру платить, у него есть моя доверенность на ведение дел».

— Может, так оно и лучше, — вздохнул разведчик. «Да, ты приезжай, поговорим еще про агентов наших в Новом Свете, раз уж ты постоянно там ходить будешь, так лучше, чтобы ты за всем этим следил».

— Невестку мою ты не посылай пока никуда, — вдруг попросил Степан, — двойня все же, пусть с детьми посидит.

— Двойня, да, — разведчик хмыкнул. «Нет, конечно, до лета пусть здесь будет. Слышал ты, кстати, Босуэлл умер в Копенгагене? Отмучился, наконец-то, говорят, в конце совсем с ума сошел».

Степан вдруг замер.

Джон, смотря на него снизу, мягко сказал. «Она уже повенчалась. Там, из своих, норвежцев, с кем-то. Ну, пойдем, а то холодно», — он поежился.

Дети сидели в кабинете на ковре и рассматривали глобус.

— Вот сюда, — сказал Ник, показывая на Западное полушарие. «Папа там дом построит, но вообще мы на корабле будем плавать, на новом, его сейчас в Плимуте заканчивают».

— А когда вы едете? — хмуро спросил Федор. «Скоро?».

— В феврале, — ответил Майкл. «Жалко, конечно, мне тут нравится».

— Я тут с одними девчонками останусь, — презрительно сказал Федор. «Тео хоть на лошади ездит, а эти, — он махнул рукой, — маленькие же еще совсем».

Лиза протянула к нему ручки и попросила: «Федя, можно?».

— Ну иди сюда, что с тобой делать? — вздохнул мальчик. «Давай порисуем».

Дверь чуть приоткрылась.

— Тео, — позвал Петя. Девочка вышла в коридор, и покраснев, уперев глаза в пол, сказала:

«Да, батюшка?».

— Дядя твой в Лондон едет, по делам, а мне поработать надо — последишь за мальчиками, если что? — попросил отец.

— Конечно, — так и не поднимая взгляда, ответила она, и, вдохнув запах сандала, услышала мягкий голос: «Спасибо, Тео».

После обеда близнецы и Федор отправились на конюшню.

— По двору только, — строго сказала им Тео. «Ворота даже не смейте открывать, я узнаю, и так вам задам, что мало не покажется».

— Подумаешь! — пробормотал ей вслед брат. «Нашла дураков!».

Тео поднялась наверх и постучалась в опочивальню к матери.

Та лежала на кровати, с пером и чернильницей, делая пометки в каких-то бумагах. Девочки вдруг зашевелились в колыбели.

— Дай мне их, пожалуйста, — не поднимая головы, попросила Марфа. «Ох уж эти Нижние Земли, один доносит одно, другое — другое, только на месте и разберешься».

— Матушка, — осторожно начала Феодосия, поднося ей детей.

Маша почмокала нежными губами и чуть захныкала. Марфа приложила девочку к левой груди и, улыбнувшись, погладила белокурую голову. Полли, уже спокойно лежавшая справа, вдруг заворочалась — как будто почувствовала рядом сестру.

— Тихо, — нежно сказала женщина и поцеловала темные волосы. «Ешь, а не буянь».

— Что, Тео? — подняла она глаза.

Дочь помялась. «А дядя Стивен теперь вдовец?»

— Ну ты же сама знаешь, — вздохнула Марфа. «Зачем спрашиваешь?»

— Значит, я могу за него выйти замуж? — Тео закрыла глаза и сжала руки в кулаки, чувствуя, как горит у нее лицо.

— Не можешь, — сухо сказала мать. «Ты, слава Богу, не в Турции тут, и не в Индии какой, а в христианской стране. Не говоря уже о том, что за дядю замуж не выходят».

— Он мне не настоящий дядя, — упрямо сказала девочка. «И не сейчас, а когда мне будет четырнадцать. Ну или тринадцать», — добавила она.

— Не пори чушь, — Марфа откинулась на подушки и устало подумала, что вот так и летит время — высокая, смуглая Тео совсем не казалась ребенком.

— Дядя Стивен сейчас уезжает в Новый Свет, вместе с близнецами, а мы остаемся здесь. Ты, конечно, выйдешь замуж — но попозже, а не в тринадцать лет».

— Я тебя ненавижу! — Тео вдруг разрыдалась, и, вылетев из комнаты, натолкнулась на отчима.

Тот попытался ее поймать, но девочка вырвалась и бросилась по лестнице наверх, в детские.

— Что случилось? — спросил Петр, садясь на постель, и целуя жену.

— За Степана замуж собралась, — усмехнулась Марфа. «Говорит, что она готова, ждать — года три, али четыре, но не боле».

Петя ласково погладил сонных младенцев по головам. «Еще этим потом женихов находить.

Вот так — не было, не было у меня детей, а теперь сразу пятеро, и дай Бог, еще появятся».

— Петька, — вдруг сказала Марфа, очень тихо: «Думаешь, обойдется все?»

Синие глаза мужа посмотрели на нее с любовью: «Посмотрим, Марфа. Но, кажется мне, то, что у нас с тобой случилось — дак такое один раз в жизни бывает. Давай, они вон, смотри, спят уже, ты тоже отдохни. Дай я бумаги сложу, а то у тебя не постель, — он усмехнулся, — а кабинет».

Воронцов положил девочек в колыбель, и увидел, как они прижимаются друг к другу. Он обернулся и увидел, что жена уже дремлет. Ее бронзовые косы разметались по белым кружевам постели, домашнее платье так и осталось расстегнутым.

Петя лег рядом с ней, пристроив ее голову к себе на плечо и вдруг понял, как сам вымотался за последние несколько месяцев, — каждый день, рискуя жизнью, каждый день проходя ровно по острию клинка, — где один неверный шаг, и ждет тебя даже не плаха, а просто — пуля из мушкета в предутренней темноте и безымянная могила где-то у обочины грязной деревенской дороги.

Он обнял Марфу, вдыхая ее запах — молоко и цветы, и, слыша ровное сопение дочерей, и сам заснул.

В своей комнате Тео бросилась на кровать и опять расплакалась — она уже почти решила постучаться в дверь его кабинета, и все сказать. Но его не было дома, он был в Лондоне, а ждать она не могла. Девочка решительно вытерла лицо и потянула к себе перо.

— Опять мы с тобой тут ночуем, как в тот раз, — Степан устало разлил по бокалам вино. «Знал ли я тогда…»

— Ты мне, когда написал про Машу, я ведь уже в Париже был, по дороге сюда, — Петя выпил.

«Ну что я тебе могу сказать, брат — помнишь, ты мне еще во время оно сказал, у этого же камина: «Коли любишь женщину, дак и дети ее — твои дети».

— Что он за человек был? — вдруг спросил Степан.

— Он был мой друг, — тихо ответил Петя. «Очень хороший, и очень одинокий. Умный. Смелый.

Честный. Ну что ты себе сердце- то рвешь, Степа? Ни его нет более, ни ее — а Полли нам поднимать, иначе, что ж мы за люди-то?».

— Да это понятно, — брат выпил еще и, встав, закрыл ставню. «Ветер, какой на дворе», — сказал он тихо, прислушиваясь. «Восточный. Не завидую я тем, кто в море сейчас». Степан повернулся, и Петя увидел, как изменилось его лицо.

— Понимаешь, — сказал Ворон, — я все время думаю — а если бы это был мой ребенок, что бы она выбрала?

— То же самое, — жестко сказал Петя, — и душу не мучай свою, Степа. Женщины — они другие.

Думаешь, Марфа бы согласилась выжить ценой того, что ее дитя умрет? Да никогда в жизни.

Хоть от меня дитя бы это было, хоть от кого другого. И не думай об этом даже.

Братья помолчали.

— Так ты весной на континент? — спросил Степан.

— Да, в апреле где-то. Сначала в Мадрид, — проследить, чтобы там не передумали насчет дона Хуана, потом — в Рим, а потом уже в Нижние Земли, — Петя сладко потянулся. «Ты мне долю за усадьбу не смей отдавать, кстати, не возьму».

— Петька, — запротестовал брат.

— Я, Степа, — легко улыбнулся Воронцов-младший, — с семьи денег не беру. Более того, я Марфе сказал, чтобы она вклад, который у Кардозо, ко мне в контору перевела. Дед ее разрешил — доверяет он мне. Хорошо, когда все под одной рукой, да и на управление деньги не расходуются.

— Хотел бы я Никиту Григорьевича повидать, — вдруг сказал Степан. «Не чаял я, что жив он останется».

— Да этих новгородцев ничто не сломит, на Марфу вон посмотри, — улыбнулся Петя. «А вы с Джоном, о чем договорились?».

— Процент мой тебе отдавать будут, по доверенности. Да, кстати, — Степан поднялся и отпер железный шкап, — я же Никите Григорьевичу денег должен был, вот, сейчас, и верну, раз все вклады, теперь, у тебя. Только сколько это получается? — он нахмурился.

— Он тебе в ефимках деньги давал? — спросил Петя. «И без процента же, наверное?

Сколько?».

— Две сотни, — ответил Степан.

— Двадцать пять лет назад, — Петя пошевелил губами. «Три сотни шиллингов, деньги сейчас не те, что были, опять же, ефимки из серебра более высокой пробы чеканились, не из монетного, на это еще поправку надо делать».

— И как тебе это удается, даже пера с бумагой не взял! — восхитился старший брат.

— Так герр Мартин покойный, благослови Господь душу его, — ответил Петя, — знаешь, как лихо в уме вычислял, куда там мне! Он в конце жизни уже и не видел почти ничего, а считал все еще отменно. Кстати, я с мальчиками занимался — с математикой хорошо у них, у обоих.

— Ну, в нашем деле математика тоже полезна, — Степан закрыл дверь шкапа. «Курс-то надо прокладывать».

— Степа, — брат поднял на него синие глаза, — а ежели кто из них не захочет капитаном быть?

— Это как это не захочет? — удивился брат. «А что же еще им делать?».

— Ну, разным можно заниматься, торговать можно… — осторожно начал Петя.

— Да будут у тебя сыновья, — успокоил его Степан, — вы с Марфой молодые еще, ей и тридцати не исполнилось. Не хочу я мальчишек разлучать, ты же знаешь, как они друг к другу привязаны, да и матери у них нет более.

Степан вдруг прервался и усмехнулся: «Черт, совсем старый стал, мне еще на южный берег заглянуть надо, там с долгами расплатиться перед тем, как в Плимут ехать».

— Что-то дорого, — критически сказал Петя, глядя на то, как старший брат отсчитывает золото.

— Я уж если гуляю, Петенька, так гуляю, — ответил тот. «Опять же, как ты мне сказал, деньги сейчас не те, что были. Девственницы пятнадцатилетние нынче недешевы, милый мой».

— Бросил бы ты это, Степан, — неохотно сказал брат.

— Ну вот как раз в Новом Свете и брошу, — Степан закрыл кошелек. «Я там и на берег- то сходить не буду, так, что придется до Лондона потерпеть. Ты остаешься?» — он стал одеваться.

— Да, мне завтра еще с Джоном сидеть, да и делами позаниматься надо, — Петя потянулся и обнял брата. «Езжай осторожнее, дороги обледенели все, лошадь не гони».

Степан внезапно, — он редко это делал, — прикоснулся губами ко лбу Пети. «Да уж, не умру я на суше, братик».

Он приехал в усадьбу поздно, когда уже все спали. Отперев дверь кабинета, он положил на стол счета по новому кораблю, что ему дали в Адмиралтействе, и, оглянувшись, заметил на полу что-то белое.

Степан присел на край кресла и развернул письмо. Оно заговорило с ним детским, высоким, задыхающимся голосом.

— Дорогой Стивен! — писала она. — Я знаю, что вы сейчас уезжаете в Новый Свет, и все время плачу. Потому что я не могу быть без вас, потому что я вас люблю.

Вы, наверное, думаете, что я маленькая девочка, и ничего не понимаю, но я вас люблю с того мгновения, как я вас увидела. Я всегда буду вас ждать, и даже если я больше никогда вас не увижу — тоже буду. И, как писал сэр Томас Уайетт:

В нем — средоточье горя моего,
Страдание мое и торжество.
Пускай меня погубит это имя, —
Но нету в мире имени любимей.

Я всегда ваша, до конца дней, Тео.

Внизу была торопливая, едва разборчивая приписка: «Пожалуйста, сожгите это письмо!

Пожалуйста!!!»

Степан бережно свернул листок. Он помнил этот сонет — из той книги, что когда-то читала ему Маша. Тео немного изменила строки — Уайетт обращался к женщине. «К Анне Болейн, — отчего-то вспомнил Степан. — Ну ладно, с утра с ней поговорю», — Ворон улыбнулся, и, подняв свечу, прошел к детским.

Там было тихо. Из-за двери невестки донесся плач девочек и он, постучав, сказал: «Помочь тебе?».

— Да спасибо, они уже грудь взяли, — зевая, ответила Марфа. — Петя в Лондоне остался, по делам?

— Да, приедет на днях. Ну, спокойной ночи тогда, — сказал он.

— Спокойной ночи, Степа, — уже в полудреме пожелала ему Марфа.

После того, как он закончил заниматься с детьми Писанием, он попросил: «Тео, ты не уходи пока». Девочка зарделась и опустила взгляд.

— Спасибо тебе за письмо, — сказал он, и увидел, как она сглотнула рыдания. — Мне было очень приятно его читать.

— Простите, пожалуйста, — Тео еле сдерживалась, чтобы не заплакать. — Вы сейчас потеряли жену, вам очень трудно, а тут я лезу со всякими глупостями.

— Это не глупости, — медленно сказал Степан. — Если бы… — он вдруг прервался и улыбнулся: — В общем, я рад, что ты мне написала, вот и все.

— А вы никому не скажете? — вытирая слезы, спросила Тео.

— Ну что ты, — он улыбнулся. «О таких вещах не рассказывают. Так что не волнуйся. А письмо твое, — если ты не против, конечно, — я оставлю себе».

— Почему? — спросила девочка, глядя на него невозможными, сводящими с ума, раскосыми глазами.

— Потому что, — он потрепал ее по темным, шелковистым волосам, «у меня есть такая привычка — хранить письма. Иногда я их перечитываю».

— Все? — она вздохнула.

— Только самые важные, — серьезно ответил Степан.

Она покраснела и вдруг спросила: «Стивен, а что у вас там?», — кивнув на повязку.

Ворон усмехнулся, — все его женщины, рано или поздно, задавали один и тот же вопрос. Ну, или смелые, — как покойная Белла, — сами проверяли. Эта тоже была смелая, — внезапно подумал он.

— Можешь посмотреть, — он откинулся на спинку кресла. «Садись ко мне на колени».

Она была очень легкая, и запах у нее еще был детский — что-то сладкое. Степан заставил себя не трогать ее — шелковое, темно-зеленое платье чуть поднималось на груди, высокая, смуглая шея была обвита ниткой жемчуга.

— Вам было больно? — спросила Тео, глядя на шрам. От его щеки пахло чем-то кружащим голову, теплым, пряным.

— Да, только я уж и забыл — много лет прошло, — ответил он, и вдруг почувствовал прикосновение ее горячих, быстрых губ.

Дверь скрипнула, прошуршали юбки, и девочка исчезла — будто и не было ее в кабинете.

Степан потер щеку и, вздохнув, сцепив пальцы, тихо сказал, глядя ей вслед: «А почему бы и нет?»

— В Новом Свете индианки за спиной детей носят, — сказал Степан, помогая Марфе достать девочек из колыбели. «Руки свободны, удобно».

— Я Федосью так по стойбищу таскала, — Марфа улыбнулась. «Там же не как здесь — слуг нет, рыбу ловить, мясо разделывать, шкуры чистить — все с ней. И потом, когда в Чердынь через Большой Камень ехала, на лошади — Федосья у меня тоже в перевязи была».

— Может, взять кого в помощь тебе? — спросил Степан, глядя на то, как Марфа кормит девочек. «Я же уеду сейчас, и Петька тоже весной на континент отправится».

— Да не надо, — Марфа хмыкнула, — мы с мистрис Доусон справимся. Мальчиков ты заберешь, Тео уже большая, и все же лучше, чтобы тут чужих кого не было — она обвела рукой разложенные на столе бумаги.

— Не прятать же все это каждый раз, а работы у меня сейчас много — Джон мне все донесения из Нижних Земель отправляет, а я уже отчеты пишу для Ее Величества. К лету и сама туда съезжу, с детьми, навещу свою, — она иронически улыбнулась, — подружку, Шарлотту.

— Ну ты, если что, пока я здесь, — Степан улыбнулся, — себя не перетруждай. Корми да нашими делами занимайся, с детьми я побуду.

— Спасибо, — искренне сказала Марфа и зевнула. «Вот видишь, девчонки какие сонные — как они дремлют, так и мне самой в постель хочется».

— Молока-то у тебя хватит на двоих? — спросил брат, забирая Полли и Мэри.

— Хоть залейся, — рассмеялась Марфа. «Да и потом, я ж все больше лежу сейчас, отдыхаю, это как раз для кормления хорошо».

— Ну я тогда пойду с детьми постреляю, сегодня ветра нет, как раз удобно. И Тео возьму тоже, пусть приучается, — Степан поднялся.

— Лизу тогда на кухню отведи, — попросила Марфа, закрывая глаза, — пусть мистрис Доусон ей теста даст — как раз булочек налепит, за ужином съедим.

— Кривые будут-то, — усмехнулся Степан.

— Зато свои, — серьезно ответила сестра. «Я вон хоша и в богатстве да роскоши росла, однако меня матушка на поварню взяла как раз в Лизины года, еще двух мне не было. Пусть привыкает, как своим домом заживет, все легче будет».

— А я метко стреляю, как мальчики, — гордо сказала Тео, нежась под легкими движениями гребня. Она сидела на материнской постели, скрестив ноги, в одной рубашке, вымытая, и рассматривала свои ногти.

— Дай-ка, — Марфа вгляделась в руку дочери. «Нет, вроде чистые, оттерла порох весь. Отец твой знаешь, какой меткий лучник был? Птиц в полете снимал. И у батюшки твоего тоже глаз отличный».

— А ты ведь тоже хорошо стреляешь? — Тео прижалась к матери покрепче.

— Да, — Марфа улыбнулась, — меня еще дедушка твой покойный учил. А что вы еще делали?

— Потом шпагой занимались, во дворе. Я против Феди была, — Тео смешливо сморщила нос.

«Сэр Стивен ему потом сказал: «Сила тут не главное, главное — ум и поворотливость. А я очень поворотливая, он меня хвалил». Девочка вдруг, нежно, улыбнулась.

— Матушка, а почему Мэри с Полли такие разные? Они ведь сестры, а не похожи друг на друга, не как близнецы? — спросила Тео, глядя на мирно спящих девочек.

«Ох, Степан, Степан», — подумала про себя Марфа. «Вот так всегда — один раз солжешь, а потом продолжать приходится. И ведь не кому-то, а детям своим».

— Дак не только ж близнецы бывают, — улыбнулась женщина. «Бывает, что и мальчик с девочкой рождаются одновременно, вон сестра покойная дяди твоего, Мария, тоже вместе с ним родилась».

— Нашу Мэри в честь нее назвали? — Тео зевнула.

— Да, и в честь жены сэра Стивена покойной. А Полли — в честь матери их, Прасковья она была, — женщина стала заплетать дочери косы.

— Маменька, — проговорила девочка, — а скоро я замуж пойду?

Марфа рассмеялась. «Дак то, разве знаю я, милая? Как встретишь какого-нибудь юношу, которого полюбишь, — и он тебя, — дак и повенчаетесь».

— Обязательно, чтобы любить? — Тео вздохнула. «А ты отца моего любила?»

— Тайбохтоя? Да, — Марфа чуть помолчала. «Но не так, как батюшку твоего. По-другому».

— А обязательно юношу? — Тео покраснела. «А если он постарше будет?».

— Ну, мой батюшка моей матушки на четверть века старше был, а любили они друг друга так, как я и сказать не умею даже…, - вздохнула мать. «Кого полюбишь, того и полюбишь, милая».

— Можно с тобой поспать сегодня? — несмело спросила Тео.

— Они ж тебе житья не дадут, — мать кивнула головой на колыбель, — пять раз за ночь поднимут.

— Ничего, я помогу тебе! — горячо сказала девочка, и поцеловала Марфу в пахнущую жасмином щеку.

— Хорошая ты у меня дочка, — мать привлекла Тео к себе и они немножко полежали просто так, обнявшись, глядя на низкий, зимний закат за окном.

— Так, — сказал Петя, развязывая мешок, — подходить по очереди, и не толкаться.

Тео запрыгала, увидев в руках отчима стопку книг. «Вот, — протянул он ей, — делите с близнецами. Все стихи — тебе, все путешествия и география — им. Там для тебя Ронсар и Белло, а для них — отчет Джорджа Беста о плавании Мартина Фробишера.

— Северо-Западный проход! — восхищенно сказал Ник. «Атлас вы привезли, дядя Питер?».

— Привез, конечно, даже два, чтобы у каждого из вас был свой, — улыбнулся Воронцов, передавая Майклу большие тома. «Федор, тут тебе краски, бумага, уголь и вот еще что — он распрямился и протянул мальчику коробку.

Федя восхищенно улыбнулся: «Батюшка, это они?»

— Они самые, — рассмеялся Петя. «Из тех шахт, что в Камберленде. Видишь, они веревкой обмотаны, чтобы удобней держать было. А затачивать их ножом надо».

— Какая линия четкая, — восхитился Федор, проведя по бумаге. «Не то, что у серебряных карандашей, или свинцовых. А стирать их чем?»

— Да просто хлебом, — рассмеялся Петя. «А тебе, счастье мое, — он подхватил на руки Лизу, — я тоже кое-что привез, только в мешок не поместилось. Пойдем, посмотрим? — спросил он у дочери.

— Рошадка! — сказала девочка, протягивая руки к большой игрушке. «Хочу на рошадку».

— Мы с близнецами ее в детскую отнесем тогда, — сказал Федор, усаживая Лизу на лошадь.

«Когда она, — мальчик рассмеялся, — наиграется вдоволь».

Петя выпил вина и откинулся на спинку кресла. «Тихо-то как», — блаженно сказал он.

— Дак младшие спят после обеда, — ответил Степан, — а все остальные заняты, кто читает, кто вон, — он кивнул в сторону окна, — на речку пошел, рисовать.

— Федя хоть тепло оделся? — озабоченно спросил Петр. «А то я у Марфы был, — он внезапно покраснел, — не уследил».

— Да тепло, — рассмеялся брат, — не волнуйся.

Степан встал и подошел к окну. «Морозно как еще, — сказал он, — словно прошлой зимой. Ну ничего, скоро мы уже на юге окажемся.

— Слушай, — он повернулся к брату, — я прошу руки твоей дочери. Ну, то есть падчерицы, — поправился Степан.

Петя аж закашлялся от неожиданности, и осторожно проговорил: «Степа, я понимаю, ты только что потерял жену, тебе сейчас тяжело, но, может быть, все, же не стоит…

— Что случилось? — спросила Марфа, заходя в комнату с девочками на руках.

— Я хочу жениться на твоей дочери, — повернулся к ней брат.

— На которой? — ехидно спросила Марфа. «Я нынче дочерьми богата, Степан Михайлович».

— На Федосье, — устало ответил он.

— Совсем ума лишился, — Марфа опустилась в кресло. «Ты ж взрослый мужик, Степан, а она ребенок. Что она на тебя сейчас смотрит, и краснеет — так она тебя забудет на следующий день после того, как ты в Новый Свет уедешь.

Петя внезапно подумал, что жена неправа — Тео была Вельяминова, а те ничего не забывали.

— И потом, — добавила Марфа, — ты, что на ней, сейчас жениться собрался? Или подождешь все же?

— Пять лет, — сказал Степан. «Мальчикам как раз в школу надо будет, вернусь, заберу у вас Полли, и женюсь на Федосье».

Марфа погладила темные волосы спящей девочки. «А близнецам что скажешь?».

— Правду и скажу. Они к тому времени постарше станут, легче им будет понять-то — хмуро ответил Степан.

— Ну, так что? — он посмотрел на брата и невестку.

— Степа, — мягко сказал Петя, — ты ведь один уже раз женился на шестнадцатилетней. А тут тебе, — ты уж прости, — под пятьдесят будет, и ты в отъезде все время…

— Я, как вернусь, в море более не пойду, — Ворон опять подошел к окну. «Мальчики будут в школе, Полли надо будет воспитывать, дай Бог, еще дети народятся. Дома буду», — вздохнул он. «Даже близко ходить — и то не собираюсь».

— Ну, раз так…, - Марфа взглянула на мужа. «Федосья-то, кажется, хоть сейчас с тобой под венец готова, вижу я. Да и лучше с тобой ей жить, ты человек взрослый уже, разумный вроде», — усмехнулась она.

Петя поцеловал жену и сказал:

— Вот только ты, Степан, — раз уж мы все свои и одна семья, — ты брось эти свои дела со шлюхами, говорил я тебе это, и еще раз повторяю. Хоть Тео мне и не родная дочь, однако же, у меня все дети — равны, и не хочу я дитя отдавать тому, кто ее честь беречь не будет, хоть пусть и брат ты мне.

— Ты что же думаешь, — горько сказал Воронцов, — меня жизнь ничему не научила? Все же, Петя, я хоть человек и упрямый, но понимаю, где я неправ был, и, как повенчаюсь я с Федосьей, не повторится этого более.

— Ну, я тогда за Тео схожу, и девочек заодно отнесу, — поднялась Марфа.

Когда она вышла, младший брат взглянул на старшего:

— Степа, ты вот скажи мне — ты хорошо подумал? Потому что Тео — она же своей матери дочь, она сквозь огонь и воду пройдет, ежели захочет чего добиться. Не случится ли того, что слово ты свое не сдержишь? Не хочу я, чтобы она зазря страдала-то, сердце — оно у человека одно.

— У меня тоже оно одно, Петя, — тихо сказал ему брат, и улыбнулся — Марфа впустила в комнату девочку.

— Ну что, Тео, — сказал отчим, — вот, сэр Стивен просит твоей руки. Ты как, согласна?

Изумрудные глаза засияли таким счастьем, что Марфе даже больно стало. «Вот думаешь — молода еще, — сказала она себе, — «а тут дочь через пять лет уже повенчается».

— Конечно, — подняв голову, сказала девочка, и вдруг зарделась: «Что, прямо сейчас?»

— Попозже, Тео, — мягко сказал Степан. «Как тебе шестнадцать исполнится — станешь моей женой?»

Девочка вздохнула. «Я подожду, хорошо, Стивен», — и вдруг добавила: «Да я всю жизнь вас буду ждать, если надо! И никому ничего не скажу — ни Майклу с Ником, ни Феде, — спохватившись, добавила она.

Степан улыбнулся, глядя на ее раскрасневшиеся, смуглые щеки. «Ну, вот и хорошо. А всю жизнь не надо, дорогая моя девочка, я приеду из Нового Света и повенчаюсь с тобой».

— Ой, я так рада! — вдруг, совсем по-детски, вздохнула Тео. «Я вам буду писать, можно?».

— Конечно, — Степан погладил ее по голове и тихо сказал: «А я буду тебе отвечать, так время и пройдет».

Эпилог

Плимут, февраль 1578 года

— Какой огромный, — восхищенно сказал Майкл, разглядывая корабль, стоявший на рейде.

«Папа, а когда его на воду спустили?».

— Две недели назад, — ответил Степан, спускаясь в шлюпку. «Надо, чтобы он на воде немного побыл, потом на верфях всегда недоделки бывают — их устранить, чтобы в море время не тратить. Ну, прыгайте, и на весла садитесь».

Шлюпка шла медленно, и Ник спросил, глядя на отца: «А сколько пушек на нем?».

— Сто двадцать четыре, — лениво ответил Ворон. «Четыре на носу, восемь на корме, а сколько остальных?» — он усмехнулся. «Ну, кто первый посчитает?»

— Легко, — протянул Майкл. «По пятьдесят шесть на каждой стороне. Тут ведь три орудийные палубы, да?».

— Молодец, — похвалил сына Ворон. «Да, на одну больше, чем обычно».

— А какая у него скорость? — спросил Ник.

— Восемь-девять узлов, сколько это в милях? — Степан закричал: «Эй, на корабле, спускайте трап!»

— Больше чем десять миль в час, — подсчитал Ник. «Здорово!»

На корме большими, еще свежими золотыми буквами, было написано: «Святая Мария».

— Смотри, — толкнул брата Майкл, — это в честь мамы, упокой Господи душу ее, — мальчик перекрестился.

— Капитан, — встречавший их у трапа Рэли коротко поклонился.

— Мистер Рэли, — Степан обернулся, — распорядитесь, пожалуйста, чтобы багаж отнесли ко мне в каюту. Порох доставили?

— Вчера еще, а мушкеты должны сегодня привезти, — ответил Рэли.

— Ну пойдемте, спустимся в пороховой погреб, заодно я на ядра посмотрю, — сказал Степан.

«Вы тут меня ждите», — велел он близнецам.

— Холодно, — Майкл подышал на руки и присел на свой сундучок. Ник облокотился о борт и вдруг сказал: «А все равно жалко уезжать, хоть там и Карибское море».

— Папа говорил, как придем в Новый Свет, обезьяну можно будет завести, — Майкл внезапно рассмеялся. «Ну, или попугая».

Ник задрал голову и посмотрел на высокие, стройные мачты «Святой Марии». «Обезьяне тут хорошо лазить будет, да. Только я по Феде скучать буду, ну и по Тео тоже. Она хоть и задается, хоть и девчонка, — а все равно — друг».

— Та картина, что Федя нарисовал, с усадьбой нашей, — она у меня, — Майкл поднялся и встал рядом с братом. «Можно потом будет в каюте повесить. А красиво тут», — он посмотрел на гавань.

Пошел легкий снег и задул слабый, сырой ветер.

— Берите ваши вещи, пойдем, — услышали они голос отца.

В капитанской каюте — большой, еще пахнущей свежим деревом, — было тепло.

— Мы тут жить будем? — спросил Ник, оглядывая узкую, высокую кровать, потертый ковер на стене с развешанным по нему оружием, стол, где были аккуратно сложены карты.

— Нет, — сказал Ворон, садясь в кресло. «Тут живу я, капитан. Вы здесь оставите свои книги, и будете приходить ко мне заниматься — каждый день».

— А что мы будем учить? — Майкл стал распаковывать сундучок.

— Математику, языки — испанский и немецкий, географию, — рассеянно ответил Ворон, убирая в шкатулку какие-то письма.

— А нам куда теперь? — Ник подхватил свою поклажу.

— Я вас отведу, — сказал Ворон. «И вот что, тут, — он обвел рукой каюту, — на корабле, меня надо называть либо «капитан», либо «сэр Стивен», никак иначе. Впрочем, — он поднялся, — мы с вами только на занятиях видеться будем, в другое время — нет».

— Почему? — робко спросил Майкл.

— Потому, — распахивая дверь, ответил отец, — что у меня тут двести человек команды. Вы будете заняты своей работой, а я — своей».

Они долго спускались вниз по узким, почти неосвещенным трапам. «Глубоко-то как», — вздохнул Майкл, и замолчал, посмотрев на жесткое лицо отца.

— Мистер Берри, — капитан нагнулся, проходя в низкую дверь камбуза, — как тут у вас дела? Что с провизией?

— Все доставили, капитан. Лимоны я заказал, к вечеру привезут из Лондона, — кок оторвался от огромного очага, вделанного в кирпичное основание. «Сегодня рагу из баранины с морковью, после обеда начну галеты печь, раз завтра весь экипаж уже на борту будет».

Он поправил огонь под бронзовой треногой, что стояла в очаге, и добавил: «Вы с мистером Рэли у себя в каюте поедите? Для вас устрицы с беконом сегодня. Свежие, еще на рассвете на рынок ездил».

— Да, пусть ко мне принесут, — Степан кивнул на мальчиков. «Вот, в помощь вам взял».

Берри посмотрел на мальчишек — темноволосые, и синеглазые, они были, как две капли воды, похожи на как капитана.

— С годик пусть тут у вас побудут, а как постарше станут, — на паруса их заберут. Объясните им все, мистер Берри, — капитан, не прощаясь, вышел.

Майкл было хотел что-то сказать, однако Ник дернул его за руку.

— Зовут-то вас как? — вздохнул кок, глядя на близнецов. «Если различать вас не буду — не обижайтесь, кто под горячую руку попадет, тот затрещину и получит».

— Меня — Николас, Ник, — а его — Майкл, — ответил один из мальчишек.

— Аж голова кружится, на вас глядя, такие одинаковые- пробормотал Берри. «Матушка-то ваша, как вас в море отпустила?».

— Сироты мы, — хмуро ответил один из близнецов. «Умерла наша матушка, в январе».

— Ну дай ей Господь вечный покой, — перекрестился Берри. «Идите сюда, покажу, где спать будете». В маленьком, узком чулане пахло соленой рыбой.

— Как обед экипажу подадите, посуду помоете, так наверх сходите, к стюарду, он вам тюфяки выдаст. Гамак тут привязывать негде, на полу уляжетесь. Ну, ставьте свои сундуки, и пошли, — скоро обед, работы много, — распорядился Берри.

— И завтра так? — вздохнул Майкл, рассматривая кровавые ссадины на руках — от тяжелых ведер с едой.

— Теперь весь год так, — ответил Ник. Он лежал на животе, подперев кулаками подбородок.

«Потом на мачты отправят, там хоть море рядом. И небо», — добавил он.

— Я по матушке скучаю, — вдруг сказал ему Майкл и стер слезы со щек. «И папу мы теперь только на занятиях видеть будем».

— Он капитан, — Ник потянулся и взял руку брата. «Такой корабль большой — куда ему о нас еще помнить. Но мы же вместе, нам не страшно будет».

— Завтра в море, — Майкл поежился и свернулся в клубочек. «А тихо как тут», — он прислушался к еле заметному движению корабля. «Смотри, и ветра-то нету».

— Давай спать, — зевнул Ник. «Берри сказал, завтра еще до рассвета нас поднимет, тесто замешивать. Завтра тут не пятьдесят человек будет, а все двести. Спокойной ночи».

— Спокойной ночи, Ник, — тихо ответил ему Майкл.

Часть пятнадцатая

Италия, лето 1578 года

Он свернул в узкую улицу, что вела на Яникульский холм. Лавки — Корвино увидел это издали, — уже не было, вместо нее появилась пекарня. Из окна второго этажа — там, где были комнаты Джованни, — высунулась женщина, и? выплеснув на улицу грязную воду из ведра, исчезла.

Корвино прошел мимо, вдохнув запах свежего хлеба, и стиснул зубы. Отсюда был виден Тибр, — узкий, переливающийся под июньским солнцем. Сверху, из кроны дерева, назойливо пела какая-то птица. Он оглянулся, — вокруг никого не было, — и прислонился спиной к нагретому стволу сосны.

«В октябре, сеньор Корнель», — вспомнил он голос короля Филиппа. В еще строящемся Эскориале было сыро, король сидел спиной к растопленному, несмотря на жаркий апрель, камину, и его белокурые волосы золотились в свете огня.

Он тогда откашлялся и осторожно спросил: «Мне надо будет сделать это самому, Ваше Величество?».

— Отчего же? — Филипп нагнулся и потрепал по голове охотничью собаку, что лежала под его креслом. «Вам надо будет проследить, чтобы рядом с моим единокровным, — он усмехнулся, — братом, — не оказалось какого-нибудь расторопного доктора. Всего лишь. Вы рыбачите, сеньор Корнель? — неожиданно спросил король.

— Никогда этого не делал, Ваше Величество, — искренне ответил Петя.

— Поедемте, — Филипп поднялся, — завтра, половим форель. У нас тут отличные реки — быстрые и чистые. Поговорим, — он вдруг улыбнулся, — без помех».

Петя оглядел уходящие вверх, мрачные своды зала, где, кроме него и короля, никого не было, и мысленно пожал плечами — он слышал о подозрительности Филиппа, но сталкивался с ней впервые.

В своей комнате — тоже огромной, не протопленной, он зажег свечу и подошел к окну — тут, на окраине Мадрида, было пусто и темно, выл западный, резкий ветер, и Петя вдруг всем телом вспомнил сладкий запах жасмина.

Они лежали на ковре, обнявшись, и Марфа, подняв голову, посмотрела на постель, где дремали девочки.

— Спят еще, — она потерлась подбородком о плечо мужа. «Так тебя в конце осени ждать?».

— Да, — он вздохнул и уткнулся в ее распущенные волосы. «Как же я скучать по тебе буду, Марфа, — и сказать-то нельзя. А ты в Нижние Земли в июне?».

— Как раз девчонки подрастут, — жена поцеловала его, — глубоко и сладко, — лето там пробудем, и вернемся. Тео и Федору учиться надо, да и с Лизой я уже заниматься начну, два года ей уже исполнится».

— Зиму зато всю дома проведем, — Петя зевнул. «А потом, как девчонкам года три будет — еще дитя родим?».

— Да мы еще нескольких родим, — рассмеялась Марфа. «Ты не думай, — она взяла его руку, и положила себе на грудь, — она хоть и маленькая, а молока в ней всем хватит».

— Как по мне, — Петя приник губами к розовому соску, — так больше и не надо. Вкусное оно какое, — вдруг, удивленно, сказал он.

Марфа вдруг высвободилась и устроилась сверху. Бронзовые волосы упали на белую, в чуть заметных веснушках спину. «Дразнишь меня?», — наклонившись, шепнула она.

— Даже и не думал, — невинно ответил муж.

— Какой ты красивый, Петька, — изумленно проговорила Марфа. «Словно ангел».

— Ангелы, Марфа, — он обнял жену так, чтобы она не смогла вывернуться, — таким не занимаются. А теперь сиди тихо, дай мне сделать все, что я хочу».

— А что ты хочешь? — она уронила голову на его плечо, и Петя почувствовал ее острые, мелкие зубы — «как у котенка», — подумал он. «Вот этого и хочу», — нежно сказал он. «И еще многого, сейчас узнаешь — чего».

Он лег в большую, зябкую постель и вспомнил, как обнял Марфу на прощанье, уже на пороге усадьбы. Она стояла, держа на руках девочек — те уже узнавали его, и улыбались. У Марьи глаза были лазоревые, — как у всех Воронцовых, а волосы — льняные, северные. Полли была похожа на отца — те же правильные черты, смуглая кожа, а глаза у нее были материнские — черные, с золотыми искорками.

Он поцеловал обеих девчонок и те вдруг что-то залепетали — в один голос. Марфа рассмеялась: «Как приедешь, они уже ползать будут, а, может, и пойдут даже».

Филипп насадил большую форель на ветку вишни и пристроил ее над костром.

— Видите, сеньор Корнель, — он отхлебнул вина из бутылки, — так лучше, можно поговорить без посторонних ушей. После смерти Хуана губернатором Нижних Земель станет Алессандро Фарнезе, мой племянник, сын Маргариты Пармской. Он и передаст Хуану, — король помедлил, — снадобье. А вы там побудьте, посмотрите, чтобы все прошло гладко. Хуан же вам доверяет.

— Полностью, — Петя налил себе вина и вдруг почувствовал, что у него застыли кончики пальцев. Голубые глаза Филиппа были холодны, как вода в быстрой, порожистой реке, что текла рядом с ними.

— Ну вот и славно, сеньор Корнель, — король снял с огня рыбу, и, положив ее на серебряное блюдо, присыпал крупной солью. «Значит, никто не будет задавать вопросов. Ешьте, — он кивнул, — тут, — розовые губы приоткрылись, обнажая острые, длинные клыки, — никаких снадобий нет».

— Прекрасно приготовлено, Ваше Величество, — Петя вдохнул запах дыма, и свежей, сладкой воды. «Вы мастер».

— Приезжайте к нам еще, сеньор Корнель, — радушно сказал король. «В горах у нас отличная охота, загоним оленя, я вам приготовлю его так же — на костре. Настоящая мужская пища».

— А ведь я могу и не вернуться из Нижних Земель, — равнодушно подумал Корвино, купаясь в тепле и запахе сосновой смолы. Птица все пела — настойчиво, словно пытаясь что-то сказать.

— Если была бы кукушка, спросил бы, сколько мне лет жить осталось, — усмехнулся он. «Или до октября всего лишь? Понятно, зачем я там Филиппу нужен — не Фарнезе же на плаху класть, в случае чего. А тут удобно — я под рукой, будет на кого свалить отравление, если что-то подозревать начнут».

Он услышал звон колокола откуда-то снизу, и, потянувшись, поднялся — пора было идти в Ватикан, на аудиенцию к папе Григорию.

В саду пели птицы. Пахло цветами, и было тихо — только легонько шуршал гравий под ногами швейцарских гвардейцев, что прогуливались по дорожке в отдалении.

— Дорогой мой синьор Корвино, — задумчиво сказал папа, погладив ухоженную, волнистую бороду, — я сейчас занимаюсь реформой календаря, и, право слово, не способен уследить за всем сразу. Пусть король Филипп что хочет, то и делает в Нижних Землях, главное — вытравить оттуда протестантскую заразу.

— С отъездом де ла Марка из Голландии, — осторожно проговорил Петя, — там не осталось хороших военных лидеров. Так что вроде бы нашим силам там ничто не противостоит. Даже гезы, и те контролируются Вильгельмом Оранским.

— Штатгальтеру недолго осталось жить, — отмахнулся папа. «Я бы послал вас его убить, Пьетро, но вы мне пока нужны. И потом, — Григорий внезапно рассмеялся, — если уж вы соберетесь убивать Вильгельма, то приберегите для себя пулю, ну, или кинжал. Мне рассказывали, что эти голландцы любят лить на спину пытаемым кипящий жир и вколачивать им гвозди под ногти».

— Я торговец и банкир, — заметил Петя, — а не наемный убийца.

— Не прибедняйтесь, — папа остановился и прислушался. «По утрам, на рассвете тут поет соловей — представляете? Так тихо, так спокойно — не веришь, что ты в центре Рима. Так вот, Пьетро, мне рассказывали, что вы так же лихо владеете шпагой, как и пером».

Воронцов покраснел и что-то пробормотал.

— Однако я, — не обращая внимания, продолжил Григорий, — умею ценить верность. Верность, синьор Корвино, понимаете? — он приостановился и поднял одну седоватую бровь. В карих глазах переливались смешливые огоньки.

— Как и любой католик, я верен наместнику Господа нашего Иисуса Христа на земле и стражу ключей Святого Петра, — Корвино глубоко поклонился, и, уже разгибаясь, подумал: «Вот же старая лиса, никогда не скажет прямо, что ему нужно, сначала намеками измотает».

— Король Филипп вас форелью кормил, собственноручно выловленной, — усмехнулся Григорий.

Петя чуть было не спросил: «Откуда вы знаете?», но вовремя закрыл рот.

— А вот я не так скуп, как Его Величество, — папа показал рукой в сторону накрытого в мраморной, затененной галерее, стола. «Пойдемте, Пьетро, перекусим, я старый человек, мне надо питаться вовремя»

— Семьдесят шесть лет, — подумал Петя, идя вслед за высоким, легким понтификом к галерее, — а ничего его не берет. Он еще десятка два может прожить, здоров, как бык, хоть и любит жаловаться на мнимые болезни».

— А, — Григорий оглядел стол, — артишоки! Вы знаете, Пьетро, — он рассмеялся, — я думаю, уж не сжечь ли мне моего повара — он все время готовит артишоки на еврейский манер. Вино с наших виноградников, прошлогоднее, отличный урожай был. Вы же любите белое, я знаю

— Чудесно, — Петя попробовал соломенное, играющее золотистыми искорками вино и зажмурил глаза от удовольствия — пахло фруктами и солнечным днем где-то на склонах гор.

Артишоки, жареные в оливковом масле, хрустели на зубах.

— И ведь никаких ваших специй, Пьетро, — понтифик вытер губы салфеткой, — только соль и перец. Тут дело в самих артишоках — их собирают с февраля по апрель, здесь, поблизости, у Чивитавеккьи, на побережье. Оттуда, кстати, вы и отправитесь в Ирландию. Так вот, — Григорий сложил на столе бледные, мягкие руки, — о верности. Король Филипп вам сколько заплатил?

— Нисколько — честно ответил Петя, кладя себе на тарелку еще овощей.

— Возьмите вот этот соус — папа подвинул ему изящную серебряную чашу. «Базилик, кедровые орешки и пармезан, — вы не пожалеете».

Корвино чуть не застонал от удовольствия. «Господи, ну как бы сделать так, чтобы мистрис Доусон готовила итальянскую еду!», — подумал он. «Надо Марфу научить, вот что».

— Нисколько, — повторил папа. «Ну что еще ожидать от Его Величества, — он даже на обед для вас поскупился. Мой друг Филипп весь в долгах, освоение Нового Света пока стоит дороже, чем он приносит доходов. Так вот, синьор Корвино, — я умею оплачивать верность по достоинству, — папа щелкнул пальцами и слуга поднес перо с чернильницей.

Понтифик написал на бумаге что-то и подвинул Воронцову. «В золотых флоринах, разумеется», — Это за что? — поднял Петя синие глаза.

— За то, что в октябре вы окажетесь там, где вам нужно оказаться, и сделаете то, что вам нужно сделать. Половину суммы сейчас, — усмехнулся Григорий, — половину — после того, как… — он не закончил.

— Но король Филипп… — попытался возразить Петя.

— Филипп вам, кажется, не платит, — резко сказал понтифик. «А я плачу. И не волнуйтесь о Фарнезе — итальянец с итальянцем всегда договорятся. Он передаст вам все, что нужно, Пьетро».

— А если, — Петя откашлялся, — что-то не получится, Ваше Святейшество?

— А что может не получиться? — удивился Григорий. «Снадобье верное, вы не сможете найти в Генте ни одного доктора, ну а уж если вас в чем-то заподозрят, дорогой мой синьор Корвино, — выкручивайтесь сами, вы у нас человек ловкий. А, — папа вгляделся в пару, идущую по дорожке к столу, — вот и мой Джакомо с женой.

— Знаете моего воспитанника? — повернулся Григорий к Пете.

«Воспитанника, как же», — усмехнулся Петя про себя, подавая руку незаконнорожденному сыну папы.

— Нет, не имел чести, Ваше Святейшество, — поклонился он.

— Вы вместе поплывете в Ирландию, — понтифик опустился в кресло, — так что я подумал, что вам лучше будет заранее познакомиться».

Предполагаемый король католической Ирландии, был невысоким, совсем как Петя, с быстрыми, каре-зелеными глазами, и черными, спадающими на плечи локонами.

— Наслышан, синьор Корвино, наслышан, — улыбнулся он. «Хотел бы я, чтобы у меня был такой финансист, как у дона Хуана Австрийского».

— Ну, Джакомо, — протянул понтифик, — ты думаешь, зря синьор Корвино с вами едет? Как раз, поэтому я его и отправляю — он умеет считать деньги, в каждой военной экспедиции должен быть хотя бы один такой человек — иначе вы все потратите еще в виду берегов Италии».

Жена Джакомо Бонкомпаньи не выдержала и рассмеялась.

— А, я и забыл — тот улыбнулся. «Моя прекрасная Констанца, синьор Корвино, верная, как и ее имя, как Пенелопа была верна Одиссею. Какая еще жена отпустит своего нового мужа — мы только месяц назад повенчались, — в долгое плавание?»

— Мадам, — Петя склонился над ее рукой. Она была высокая, выше их обоих, золотоволосая, с голубыми, как летнее небо глазами. «Я восхищен вашей преданностью — такие женщины, должно быть, вдохновляли наших предков на битвы с неверными».

— Ну, ваших-то предков, синьор Корвино, — кисло заметил Джакомо, — никто не вдохновлял, сидели себе на острове.

— Король Ричард Львиное Сердце воевал в Святой Земле, — смело и достойно, — вдруг возразила мужу Констанца.

— Мадам хорошо знает историю, — улыбнулся Петя.

— Я люблю читать, — она, смутившись, опустила глаза и чуть покраснела — «будто рассвет», — подумал Корвино, глядя на едва заметный румянец. «Какая у нее кожа белая, — как молоко».

— Ну, сейчас подождем еще одного человека, и начнем, — сказал понтифик. «А вас, милая невестка, я попрошу провести в библиотеку — я знаю, как вы любите мои книги. Джакомо потом за вами зайдет, не волнуйтесь».

— А кого мы ждем? — небрежно поинтересовался Корвино.

— Вы будете рады его увидеть, поверьте, — наклонился к нему Григорий и положил свою большую руку поверх его. «Какие пальцы-то холодные, как камень», — еще успел подумать Петя, а потом, — увидев того, кто показался на дорожке, — уже больше ни о чем не смог думать.

Слуга предусмотрительно поставил на стол курильницу с благовониями, но это мало помогало. «Не хотел бы я с ним оказаться в закрытой комнате», — сказал себе Петя, глядя на Орсини. Его подвезли в кресле почти к самому столу, и двое охранников помогли ему подойти под благословение к папе.

Потом герцог с видимым облегчением опустился обратно, и сказал, задыхаясь от усилия:

«Ваше святейшество, если вы позволите, мне потом надо будет перевязать рану — это надо делать несколько раз в день, иначе опять начнется воспаление, и я буду прикован к постели».

— Ну конечно, дорогой мой Паоло, — ласково сказал понтифик. «Вы виделись с моими врачами?».

— Все врачи говорят одно и то же, — Орсини пожал плечами. «Хорошо, что вы еще живы. А я и не собираюсь умирать!» — он внезапно стукнул кулаком по столу и поморщился от боли:

«Простите».

— Мне очень жаль, ваша светлость, — сказал Петя, глядя в карие, с покрасневшими белками глаза. «И я слышал, ваша жена скончалась? Примите мои соболезнования».

— Да, у нее отказало сердце, — буркнул Орсини и отвел рукой предложенный бокал с вином. «Я могу пить только воду, и то, — он усмехнулся, обнажив подгнившие, почерневшие зубы, — по часам. Иначе…, - он не закончил, и показал на свой бок, где, под камзолом выпирала тугая повязка.

— Джованни умер потому, что Орсини его узнал, — Джон сцепил пальцы и, положив на них подбородок, помолчал. «А ведь я ему говорил, чтобы он был осторожен. То же самое касается и тебя, Корвино — я хочу, чтобы ты вернулся из Италии живым и невредимым.

Никаких поездок в Браччано, никакого мальчишества.

— Я убью его, — хмуро сказал Петя, вспомнив то, что ему рассказала Марфа. Он потом долго лежал, просто обнимая ее, шепча ей на ухо: «Считай, что он уже покойник».

— Нет, ты никого не будешь убивать, — Джон остановился и посмотрел ему в глаза — они с разведчиком были одного роста. «Орсини пока нужен, пусть живет. Я тебя понимаю, Питер, — он внезапно, горько улыбнулся, — но иногда в нашей работе надо уметь ждать. И потом, если ты ляжешь на плаху, никому от этого хорошо не станет. У тебя пятеро детей, не забывай.

— Не лягу, — упрямо сказал Воронцов.

— Джованни тоже так думал, — вздохнул разведчик. «Ты уже взрослый человек, не совершай глупостей».

— Глупостей! — взорвался Петя. «Из-за этой мрази погибла женщина, которую я любил, погиб мой друг, и еще одна женщина, — моя любимая, моя жена, мать моих детей, — он ее…, - Петя не договорил и отвернулся.

Джон помолчал. «Ты знаешь, кстати, что у Орсини не может быть потомства — Джованни так его шпагой перепахал, что он теперь хуже евнуха?».

— Меня это не утешает, — глухо ответил Петя. «Меня утешит его кровь на моих руках».

— Будет, — пообещал разведчик. «Но попозже».

— А где наш Томас? — внезапно спросил понтифик. «Задерживается?».

— Я его попросил еще раз проверить, все ли в порядке с кораблями, — задыхаясь, ответил Орсини. «Томас сражался со мной и доном Хуаном при Лепанто, я ему полностью доверяю.

Он вскоре должен быть здесь».

— Сэр Томас Стакли, наш капитан, — пояснил Джакомо Бонкомпаньи. «Слышали вы о нем, синьор Корвино?».

— Я знаю, что он исключительно отважный воин и человек чести, — искренне сказал Петя. «Под его командой мы сможем завоевать не только Ирландию, но и всю Англию!»

— Подонок, мерзавец, авантюрист, — кисло проговорил Джон. «Вот его папка», — он взвесил на руке пыльную стопку бумаг, — читай тут, никуда не носи».

— Надо было его повесить еще тогда, когда он сидел в Дублинском замке, — заметил Петя, возвращая разведчику документы — на следующий день. «Связи с мятежниками, оскорбление Ее Величества, тайный католицизм, сношения с ди Ридольфи, герцогом Альбой, королем Филиппом — тот даже виллу ему подарил!»

— Ну вот видишь, вовремя не спохватились, а теперь его не достанешь — он под крылом папы Григория, — отозвался Джон, перевязывая бумаги.

— Достанешь, достанешь, — улыбнулся Петя. «И не таких доставали».

— А что ты придумал? — заинтересовался Джон.

— Ну, я не зря в Мадрид ездил, — Петя наклонился и сказал что-то разведчику на ухо.

— Хитер ты, Корвино, — одобрительно протянул тот.

Констанца Бонкомпаньи отложила тяжелый том «О законах ведения войны» и прислушалась. Чуть заскрипели половицы.

— Ты должен быть сейчас в саду, с ними, — усмешливо сказал она, кивая головой на раскрытое в июньский полдень окно.

— А я хочу тут, — невысокий, с темными, седеющими волосами мужчина облокотился о спинку ее кресла и пощекотал высокую, белую шею с золотистыми завитками волос. «Покажи-ка мне то, что ниже», — шепнул он, едва разжав губы.

— В библиотеке Его Святейшества, сэр Томас? — притворно ужаснулась Констанца.

— Вот же суеверные, вы, католики, — пробормотал Томас Стакли, и поднял женщину из кресла.

«Я старый человек, уступи мне место».

— Да уж такой старый, — Констанца приподняла юбки, и, закусив губу, опустилась на него. «Ты же тоже католик».

— Я и протестантом был, моя прелесть, могу и в мусульмане податься, если хорошо заплатят, — Томас стал расшнуровывать ее корсет.

Розовые, острые соски оказались на виду, и Констанца закусила зубами рукав платья.

«Сейчас быстро, — сказал ей Томас, — а завтра твой муж и этот торговец, Корвино, уезжают в Чивитавеккью на весь день».

— А ты с ними не поедешь? — тяжело дыша, спросила она.

— У меня дела в Риме, — усмехнулся Томас, — моя восемнадцатилетняя любовница не отпускает. Отправишься к своей кузине, как обычно, поняла?

Женщина кивнула.

Он вдруг рассмеялся: «Сколько ты там хранила верность своему мужу после свадьбы, дня два?»

— Неделю, сам знаешь — обиженно ответила Констанца и вцепилась тонкими, нежными пальцами в его плечи. «Станешь неверным, Томас, забирай меня в гарем».

— Мне почти шестьдесят, — он ухмыльнулся, — но ничего, лет на двадцать меня хватит, а потом я тебя сменю на молоденькую».

— Скотина! — еле слышно простонала женщина.

— О, милая, ты еще и не знаешь — какая. Но завтра узнаешь, — пообещал Томас.

— А, вот и наш капитан, — радостно сказал Джакомо. «Как там дела в Чивитавеккье, сэр Томас?».

— Все готово к отплытию, — сказал Стакли, поклонившись понтифику. «А вы, должно быть, синьор Корвино, наш финансист?» — он повернулся к Пете. «Рад встрече».

— Я тоже, — улыбнулся Воронцов и пожал сухую, сильную руку. «Я уверен, что под вашим командованием мы быстро достигнем берегов Ирландии».

— Завтра вам, Пьетро, надо будет съездить в Чивитавеккью, Джакомо вам передаст наши расчетные книги, пришло время расплачиваться с наемниками, — вмешался Орсини.

— С удовольствием, ваша светлость, — ответил Воронцов. «Этим людям лучше не платить все сразу — иначе они тут же прогуляют деньги. Когда высадимся в Ирландии, они получат остальное золото. А вы, сэр Томас, отправитесь с нами в порт? — спросил он капитана.

— У меня дела, — коротко ответил тот, — по снабжению кораблей.

— А, — сказал Петя, — тогда нам с вами надо их делать вместе, римские торговцы кого угодно обведут вокруг пальца, только не меня.

— Да, сэр Томас, — сказал Орсини, — это разумное предложение. Раз уж мы с его святейшеством вкладываем деньги в наше предприятие, мы хотим, чтобы они расходовались с толком. Для этого мы и прибегли к помощи синьора Корвино».

Серые глаза Стакли внезапно похолодели. Он посмотрел на улыбающегося Петю и медленно сказал: «Ну что ж, я буду только рад».

— Мадам, как жаль, что вы так недолго освещали наше собрание своим присутствием, — вздохнул Петя, глядя в голубые глаза Констанцы. «Могу я спросить, что вы читали?»

— De re militari et de bel o, — свысока сказала она.

— Вам интересны законы ведения войны? — удивился Петя.

— Ну, — она нежно посмотрела на Джакомо, — мой муж воюет, а жена должна разделять интересы мужа. А вы как считаете, синьор Корвино, какие средства хороши на войне?

— А я, мадам, — усмехнувшись, ответил Петя, — считаю, что на войне хороши все средства. Как и в любви, — добавил он, и Констанца покраснела.

— Откуда треска? — Петя разогнулся и посмотрел на торговца.

— Норвежская, — пробормотал тот, уставившись куда-то в угол, на завешанные сушеной рыбой стены склада.

— Ну зачем вы мне врете? — ласково спросил Воронцов и помял в руках рыбину. «Давайте я вам расскажу. Во-первых, норвежскую ловят не сетями, а на крючок, во-вторых, делают это до того, как она начинает метать икру, в-третьих, из нее выпускают кровь, пока она еще жива, и только потом — отрезают голову. Ну и сушат два года. А эта, — он понюхал рыбу, — португальская. Так что снижайте цену, уважаемый».

— Это всего лишь рыба, — пробормотал Стакли. «Ее съедят еще до того, как мы дойдем до Ирландии».

— А это — всего лишь деньги, — Петя повертел серебряную монету перед носом капитана.

«Если их тратить так, как это делали вы и синьор Джакомо, — а я ведь не поленился, сэр Томас, и вчера вечером сходил к синьору Бонкомпаньи за расчетными книгами, — то мы обанкротимся прежде, чем достигнем Атлантики».

Капитан промолчал и со значением посмотрел на дверь лавки.

— Если вы торопитесь куда-то, — ехидно сказал Петя, — я вас не задерживаю. Я тут, — он кивнул на покрасневшего торговца, — и сам разберусь.

Стакли поклонился и молча вышел.

— В общем, так, — сказал Петя, зевая, — доставите в Чивитавеккью по вот этой цене, — он написал цифры на листе бумаги. Брови торговца взлетели вверх.

— А перевозка? — попытался спросить тот.

— За ваш счет, — сладко улыбнулся Воронцов.

Выйдя из лавки в гомон Пьяцца Навона, Петя покрутил головой и увидел Стакли, который как раз сворачивал в узкую улицу за палаццо Торрес.

— Ну-ну, — иронически пробормотал Петя, — посмотрим, что у вас тут за дела в Риме, сэр Томас.

Он прошел мимо статуи Пасквино, бросив взгляд на листки с эпиграммами, которыми римляне каждую ночь оклеивали пьедестал, и, чуть замедлив шаг, последовал за капитаном.

«Рим я знаю отлично, с Бонкомпаньи мы встречаемся только в полдень — успею до отъезда в Чивитавеккью разузнать, куда это собрался сэр Томас», — подумал Воронцов.

— Нет, в Ирландию он не поедет, — понтифик придвинул к себе серебряное блюдо с лесной земляникой и радушно сказал священникам: «Угощайтесь, только сегодня утром привезли с гор».

— Почему? — Уильям Аллен поднял голубые, пронзительные глаза, и повертев в пальцах землянику, вдруг улыбнулся: «Пахнет, совсем как английская».

— Потому что, — Григорий вдруг поднялся, и оба священника сразу же встали, — что он всего год, как постригся. Его даже еще не рукоположили. И потому, — папа помедлил, — что в Ирландию, и Англию должны ездить англичане.

— У него хороший английский, почти без акцента. Я с ним говорил в монастыре, еще до того, как он дал обет молчания, — Роберт Парсонс посмотрел на папу Григория. Оба священника были ниже понтифика.

— В Ирландию отправится отец Сандерс. У него и опыта больше будет, — Григорий вдруг улыбнулся. «Вы же сами знаете, отец Роберт, глава вашего ордена против того, чтобы отправлять иезуитов в Англию».

— Я все равно туда поеду, с отцом Кэмпионом- упрямо сказал Парсонс.

— Вы другое дело, — отмахнулся Григорий, — вы англичане. Сами же знаете, я не хочу, чтобы в «Обществе Иисуса» всем заправляли испанцы. Покойный отец Игнатий Лойола, как и последующие генералы ордена, уж слишком благоволил к своим землякам, и протаскивал их на руководящие позиции.

— А что плохого в испанцах? — удивленно спросил Аллен.

— Плохого то, отец Уильям, — ответил понтифик, — что у них не поймешь — кто истинный испанец, а кто конверсо. Не след, чтобы такие люди становились у руля церкви.

— Священники, — он пожал плечами, — где-нибудь в деревне, — тут уж ничего не поделаешь, а кардиналы, — нет. Не след пятнать наше дело грязной кровью. Поэтому теперь-то генералом ордена и стал француз. И так будет дальше.

— Так что оставьте нашего друга в покое, пусть учится там, в горах, и соблюдает свой обет. Он же на год его дал, кажется? — Григорий задумался. «А следующим летом будет рукоположен и поедет туда, куда нам надо».

— А куда нам надо? — поинтересовался Парсонс.

Григорий, с высоты своего роста, снисходительно посмотрел на него. «Вашим островом сбоку Европы, отец Роберт, наше дело не ограничивается. Новый Свет, — Григорий помедлил, — вы думаете, куда бегут конверсос? Именно туда.

— Костры инквизиции, — зловеще продолжил понтифик, — должны быть такой яркости, чтобы освещать путь кораблям. Мы должны их зажечь от Мехико до Лимы, и на любом клочке земли, где есть святая церковь, понятно?

— Кроме того, — он вдруг усмехнулся, и стал загибать пальцы, — Индия, Китай, весь восток.

Работы много, а людей мало, тем более хороших людей. Так что когда к нам приходят такие люди — умные, и зрелые, — надо не разбрасываться ими, а хранить, как величайшую драгоценность, понятно?

Священники кивнули. «Вы ешьте землянику, ешьте, — посоветовал папа, — а то сейчас явятся отец Сандерс и отец Кэмпион — у тех аппетит больше, чем у вас».

Петя прижался к стене и успел увидеть, как сэр Томас заходит в неприметный, низенький домик.

— Дама, ясное дело, — улыбнулся Воронцов. «Явно не шлюха, — визиты к ним так не прячут.

Значит женщина приличная, и, скорее всего, замужем».

Он задрал голову и посмотрел наверх. «В мои, года карабкаться по крышам, — вздохнул Петя.

«Однако чего не сделаешь ради дела».

На заднем дворе, куда сливали из окон нечистоты, было невыносимо грязно. Стараясь не поскользнуться, Петя оглянулся и увидел хлипкую деревянную лестницу. «Вот та крыша, рядом, мне и нужна», — пробормотал он. «Хорошо еще, что на чердаке окно открыто, и выходит не на улицу, а то бы непременно заметили».

Лестница отчаянно скрипела, черепица была нагрета утренним солнцем. Он перевесился вниз, нырнул в чердачное окно, и тут же еле удержался, чтобы не чихнуть — пыль лежала толстым слоем на грубых досках. В углу курлыкали голуби. Он затаил дыхание и услышал снизу два голоса — женский и мужской.

— Земляника, это так, — закуска, — Григорий улыбнулся. «Чтобы не говорить о делах за обедом, давайте закончим все сейчас»

— Вас, отец Сандерс, — он поклонился в сторону высокого, худощавого прелата, — я назначаю своим нунцием в Ирландии. С неограниченными полномочиями, разумеется. Если вам надо будет жечь протестантов — жгите, ради Бога, вы уже в Польше и Пруссии это делали, и успешно.

— Пепел от наших костров донесется и до Англии, — усмехнулся Сандерс. «Пусть знают, что их ждет».

— А вы, отец Кэмпион, — понтифик посмотрел на худого, измученного, с горящими глазами, иезуита, — поедете в Лондон, с отцом Парсонсом. Но не сейчас, — поднял руку Григорий, заметив, что Кэмпион открыл рот. «Нам надо все подготовить. После казни мистера Симмонса, отец Аллен, у нас остались надежные люди в Лондоне?».

— Остались, ваше святейшество, — улыбнулся Аллен. «Мы просто стали осторожнее, вот и все.

Так что Эдмунд и Роберт могут отправляться через какое-то время, скажем, следующим летом».

— Я готов умереть за веру прямо сейчас! — вдруг завизжал Кэмпион — священники даже вздрогнули.

— Умереть легко, — вздохнул понтифик, — а вы попробуйте жить, отец Эдмунд, и делать то, что должно».

Уже когда священники пошли к столу, Григорий вдруг взял под руку Уильяма Аллена и отвел в сторону: «Видите, — кивнул папа на трясущуюся голову Кэмпиона, — таких у нас много. Даже с избытком. А умных, спокойных и надежных, — вроде вас, Уильям, — не хватает. Так что не трогайте нашего общего друга, оставьте его для других дел».

— Подчиняюсь воле Вашего Святейшества, — Аллен поцеловал золотое кольцо с изображением святого Петра.

— Еще бы вы не подчинялись, Уильям, — вздохнул папа. «За это я вас и ценю. Ну, пойдемте, сегодня свежая рыба — пальчики оближете".

Между половицами были довольно широкие щели. Петя, стараясь производить как можно меньше шума, вытянулся на полу и приник к одной из них. «Да и видно неплохо», — усмехнулся он про себя. «Я бы сказал, отлично видно».

Он посмотрел на испачканный рукав камзола и сердито подумал, что придется еще заходить на постоялый двор — невозможно было являться к Бонкомпаньи в таком виде.

— А что твой муж? — услышал он голос сэра Томаса. «Спит?».

— Да, — изнемогающим голосом протянула Констанца. «Ему только в полдень ехать с этим торговцем в Чивитавеккью».

— А ты почему так смотрела на этого Корвино? — поинтересовался капитан. «Ты и под ним хочешь полежать, сучка? Смотри, я ревнивый». Раздался звук шлепка.

— Еще! — потребовала Констанца. «Еще хочу!». Она вдруг рассмеялась: «Нет, он мне не нравится, слишком уж маленького роста, мне и мужа такого хватает».

«Ну это, милая, ты со мной в постели не была», — обиженно подумал про себя Петя.

— Я тоже невысокий, — усмехнулся сэр Томас.

— Зато у тебя большие, — Констанца расхохоталась, — достоинства.

Петя вгляделся. «Это ты больших достоинств не видела, дорогая», — еле слышно пробормотал он. «Ну все, хватит здесь дышать грязью, все и так понятно».

— Приходи в пятницу — потребовал капитан. «А то мы отплываем, хочу тебя весь день из постели не выпускать, как сейчас».

— Хорошо, — задыхаясь, проговорила женщина. «Жди меня утром».

«Ну, вот и отлично», — подумал Петя. «Нечего здесь больше делать, я и сам все это умею, сэр Томас меня вряд ли чему-то новому научит. Теперь в Чивитавеккью — если я правильно рассчитал, туда как раз должны подходить корабли того, кто мне сейчас нужен».

— Вот бы Федьку сюда привезти, — восхищенно подумал Петя, глядя на стены форта. «Он бы тут все излазил, все нарисовал, и потом еще год бы о нем говорил».

Четыре круглые башни поднимались по углам, а из бойниц центральной, восьмиугольной, торчали пушки.

Массивные стены серого камня уходили ввысь. «Крепость проектировал сам синьор Микеланджело», — сказал Джакомо Бонкомпаньи, когда они спешились. «Во времена древнего Рима тут были бараки для моряков императорского флота».

— Я слышал, гавань заложил еще сам Траян? — Петя всмотрелся в суда, стоящие на рейде, и вдруг улыбнулся, — он увидел белые флаги. «Приплыл уже», — он незаметно посчитал суда и сбился на третьем десятке. «Однако, он неплохо вооружен, всю страну свою, что ли, в заклад отнес для этого?».

— Да, верно. Ну, пойдемте, — Бонкомпаньи указал на палаточный лагерь, — вон и наши войска.

«Да уж такие войска», — сердито подумал Петя, шагая вслед за Джакомо по грязным проходам между шатрами. Над горами на западе уже играл закат, а наемники только начали подниматься.

— О, сам король Ирландии приехал, — иронично протянули сзади. «Как отплывем, корону не забудьте, ваше величество», — посоветовали из-за полога одной из палаток. «Будет что продавать, коли нечем станет с нами расплачиваться».

— Вам всем сегодня выдадут золото, — сухо сказал Бонкомпаньи, глядя прямо перед собой.

— Ребята, слышали, — раздался здоровый гогот, — его величество денег привез, должно быть, ошибка какая-то произошла, на него не похоже.

— Никакой ошибки, — зло проговорил сын понтифика. «Всем причитается жалованье».

— Пора бы, — еще в одной палатке глубоко зевнули. «Милая, ты тогда сходи, получи мой заработок, все равно его весь тебе придется отдавать». Раздался звук шлепка и женское хихиканье.

— Вы, ваше величество, главное, — не скупитесь, — посоветовал кто-то сзади. «Шлюхи нынче недешевы, а мы тут уже два месяца сидим, они на нас хорошо наживутся».

Из командирского шатра вынесли накрытый бархатной скатертью стол. «В лужу-то не ставьте», — приказал Петя, глядя на нечистоты, валяющиеся под ногами. Он посмотрел на длинную ведомость и вздохнув, пробормотал: «Хоть бы по алфавиту писали, что ли».

— Так, — крикнул Воронцов, — кто грамотный, — расписывается, кто неграмотный — ставит галочку.

— Были б мы грамотные, — крикнули из толпы, — мы бы тут не сидели.

— Это верно, — Петя сел за стол.

— Подходить по очереди, — сердито сказал он, — не лезть вперед. «А ну тихо!», — прикрикнул Петя на какого-то наемника, расталкивающего толпу. Посмотрев на скопище людей, он выложил на стол кинжал, шпагу и пистолет.

— Всем этим, — он кивнул на оружие, — я владею отменно, если кто будет протягивать руки, куда не надо, получит пулю в лоб или шпагой — в бок.

— А ты что за хлюст такой? — высокий солдат, на котором, — неизвестно зачем, — были надеты латы, — наклонился над столом.

— Эгей, — раздался свист, — да это же, месье Корнель, он у Хуана Австрийского деньги выдавал, я еще с Фландрии его помню. Этот не обманет, ребята, у него все точно!

Толпа немного успокоилась.

— Ну и слава Богу, — пробормотал Петя и добавил, уже громче: «Если мне никто не будет мешать, то до исхода вчера все получат жалованье».

— Кто будет мешать месье Корнелю, тот попробует вот этого, — давешний наемник в латах показал толпе мощный кулак, и тихо попросил: «А можно мне первому, меня девка ждет, сказала — в долг не даст больше».

— Можно, можно, — ответил Петя и поморщился — невыносимо разило потом и чесноком.

Последние деньги он выдавал уже при свете факелов. «Занесите стол обратно», — скомандовал он, — и тише, синьор Бонкомпаньи спит уже. Горячей воды тут у вас можно раздобыть?

— Сейчас согреем, — с готовностью отозвался кто-то из солдат. «В палатку вам принести?».

— Да, — Петя собрал бумаги и пробормотал: «Ну, надеюсь, хоть вшей я тут не заполучил».

Он долго и ожесточенно мылся, и, переодевшись, сказал себе: «Ну что, а теперь поеду, навещу истинного короля. Он у нас полуночник, долго спать не ложится».

— Я вас хочу познакомить с моим племянником, сеньор Корнель, — сказал тогда Филипп. «Он через месяц отправляется в Марокко, в крестовый поход».

— Крестовый поход? — Петя поднял брови. «Как-то это, Ваше Величество, — он поискал нужное слово, — неожиданно».

— Глупо, вы хотите сказать, — Филипп усмехнулся. «В Марокко сейчас война, султан Мохаммед борется за трон со своим дядей, Абу Марваном. Того поддерживают турки».

— А вы, Ваше Величество…, - вопросительно взглянул на него Петя.

— Страшно с вами разговаривать, сеньор Корнель, — вздохнул Филипп, — вы все знаете наперед. А я веду переговоры с турками о мирном альянсе, да. Мохаммед бежал к моему племяннику в Португалию, и Себастьян, со свойственной ему горячностью, обещал ему помочь. Я тоже».

— Вы тоже? — Петя позволил себе усмехнуться.

Король, внезапно, тоже рассмеялся. «Я сказал Себастьяну, что добровольцы из числа испанских дворян будут ждать его кораблей в Кадисе. Ну не моя же будет вина, если никто не вызовется».

— Не ваша, — согласился Петя, и, услышав звук открывающейся двери, поднялся.

Португальский король был молод. «Не больше двадцати пяти», — подумал Петя, низко кланяясь.

— Оставьте, — Себастьян махнул рукой и вдруг покраснел. «На Федьку похож», — вспомнил Воронцов пасынка. «Такой же рыжий и голубоглазый, только худой». Краснел король, как и все рыжие — мгновенно и густо.

— Ваше Величество, — сказал Воронцов, — как истинный католик я не могу не восхититься вашим желанием освободить Святую Землю от неверных».

— Я избран Иисусом для этой цели! — горячо сказал Себастьян. «После Марокко, мы отправимся в Египет, а оттуда — в Иерусалим, где я припаду к подножию Гроба Господня, как это делали наши доблестные предки».

Воронцов увидел, как за спиной Себастьяна иронически улыбается испанский король.

— Как писал ваш замечательный поэт, Ваше Величество, — Петя на мгновение опустил ресницы, вспоминая:

— Que se espalhe e se cante no universo,
Se tão sublime preço cabe em verso.

— Вы знаете португальский? — удивился Себастьян.

— К стыду своему — нет, я испанский-то знаю не очень свободно, — ответил Воронцов, — но истинная поэзия понятна без перевода.

— Камоэнс — гений, — вдруг, серьезно, вмешался Филипп. — Как Гомер или Вергилий. Мне очень жаль, что по-испански сейчас так никто не пишет. Я тут перевел на досуге несколько строф, послушайте.

Красивый голос короля устремлялся ввысь, под своды огромного зала:

И дайте слог мне пламенный и звучный,
Чтоб стих звенел не как свирель лесная —
Чтоб с подвигами был он неразлучен,
Как трубный глас, ко всем сердцам взывая.
Пусть, не в пример сказаниям докучным,
 Прошедших дней деянья воскрешая,
 Он донесет до всех концов вселенной
Сиянье славы вечной и нетленной.

— А я и не знал, что вы умеете плакать, сеньор Корнель, — посмотрев на него, сказал король.

— Только от благоговения перед такой красотой, Ваше Величество, — ответил Петя и тихо повторил: «Сиянье славы вечной и нетленной».

Белые флаги Себастьяна повисли в томном ночном воздухе. Петя посмотрел на герб с короной и семью замками на щите, и, расплатившись с лодочником, поднялся по сброшенному трапу на палубу.

— В Кадисе никого не было, — зло сказал Себастьян, разливая по стаканам соломенное, с зеленоватым отливом вино. «Пейте, это наше, — он кивнул куда-то на запад, — называется виньо верде. Его молодым пьют, этому еще года нет».

Вино было веселым, пьянящим и оставляло на языке вкус счастья. Петя опустошил бокал и взглянул в смертельно усталые глаза короля.

— Сколько у вас тут народу? — внезапно спросил он.

— Все, кто согласен воевать без денег, — ядовито ответил Себастьян. «Португальское дворянство, — он вздохнул. «У меня в стране не так много людей, как у моего дяди. Или золота, — добавил он.

— А Индии? — Петя налил себе еще. «Они же должны приносить неплохой доход».

— Да, вы же сами с моих островов специи возите, — Себастьян поднялся и походил по каюте.

Петя сразу же встал.

— Да сидите вы, — поморщился король, — к чему все это? Понимаете, Педро, доходы — большие, но и расходы — тоже. Туда точно никто без денег не поедет — дураков нет гробить здоровье и рисковать жизнью за бесплатно.

— И потом, — он помолчал, — в отличие от Филиппа, у меня не так уж много заморских земель. У него вон — весь Новый Свет под рукой».

— Наймите еще людей, — спокойно сказал Петя. «Вон, на берегу, в Чивитавеккья, целый лагерь солдат — ждут отплытия в Ирландию».

— Я слышал об этой миссии, — Себастьян высунулся наружу и посмотрел на едва освещенный берег. «Как-то неудобно, — он вздохнул, — их финансирует Его Святейшество».

— Я думаю, Его Святейшество больше обрадуется тому, что Гроб Господень окажется, наконец, в руках христиан, Ваше Величество, — улыбнулся Петя. «И, в конце концов, как говорят — на войне все средства хороши».

— У меня нет денег, — вдруг сказал Себастьян. «У меня есть только отвага и уверенность в себе — но за них, по нынешним меркам, ничего не выручишь».

— Держите, — сказал Петя, выкладывая на стол два увесистых мешка. «Мне тоже хочется когда-нибудь свободно помолиться у гроба нашего Спасителя, Ваше Величество».

— Я не знаю, когда я смогу отдать, — густо покраснел король. «И потом, если я погибну…у меня ведь даже нет наследника, я так и не успел жениться. Я сделал предложение своей кузине, инфанте Изабелле, дочери Филиппа, но ей всего двенадцать, надо ждать».

— Оставьте, Ваше Величество, — серьезно сказал Петя, — неужели вы думаете, что у меня нет сердца? Не надо ничего отдавать, это мой вам подарок. Просто не надо о нем распространяться, иначе, — мужчина усмехнулся, — ко мне потянется очередь всяких авантюристов.

— Можете на меня положиться, — искренне сказал король.

— И еще вот что — те, — Воронцов указал на берег, — отплывают в субботу, так, что у вас есть время перекупить столько людей, сколько вам нужно. Более того, — он вдруг усмехнулся, — у вас будет один из лучших капитанов.

— Откуда? — удивился Себастьян.

— Да он сам к вам придет, — уверил его Воронцов и ласково добавил: «А вы давайте, выспитесь, и с утра отправьте кого-нибудь на берег. Там люди засиделись, в бой рвутся».

Вернувшись в свою палатку, Петя зажег свечу и очинил перо. «Ну что ж, синьор Джакомо, — пробормотал он, — пора вам раскрыть глаза на поведение синьоры Констанцы».

Он оглянулся и нашел листок бумаги. Помяв его хорошенько, и немного испачкав в грязи, Петя стал писать — коряво, с ошибками, почерком малограмотного человека.

Закончив, он еще раз перечитал свое творение и, усмехнувшись, быстро и тихо выскользнул из палатки. В лагере было спокойно. Охранники Бонкомпаньи играли в кости при свете двух факелов.

— Жулик! — внезапно, злым шепотом, сказал один из них и потянулся за кинжалом.

— Кто бы говорил, — возмутился его приятель, вглядываясь в брошенные на бочку кости. «Ты сам мошенник!»

— Да я тебе! — первый потянул шпагу из ножен. Второй солдат перевернул бочку, — кости упали в грязь, — и, подставив солдату подножку, пустился наутек. Охранник погнался за ним.

— Ну, вот и славно, — Петя тенью прошмыгнул в шатер. Бонкомпаньи крепко спал.

Оглянувшись, Воронцов положил письмо под сброшенную на ковер одежду и был таков.

У себя в палатке он зевнул, и вытянулся на подушках.

— Приеду осенью домой, — подумал он, — Марфу буду выпускать из постели только девчонок покормить. Дня три, а то и четыре проваляемся. Надо будет в Париже еще вина хорошего взять, ящика три, все дешевле, чем у нас. И это ноябрь будет, пусть устриц привезут, мистрис Доусон на лед их положит. А потом на охоту съездим, давно я на оленей не ходил.

Ну, это, конечно, если меня в Нижних Землях не убьют».

Он заснул, улыбаясь, и видел во сне Марфу с детьми.

— И да пребудет с нами благословение Господне, — надрываясь, закричал папский нунций.

Наемники, которых рано утром разбудили для проповеди, хмуро зевали. Сзади уже кто-то играл в кости на расстеленном плаще, несколько человек с ожесточением чесались.

— Аминь, — громко сказал Петя и, перекрестившись, искоса взглянул на Бонкомпаньи. Красивое лицо сына понтифика было хмурым, чуть подергивался уголок губ.

— Мне надо в Рим, — внезапно, тихо, сказал он, наклонившись к Пете. «Присмотрите, чтобы тут все было в порядке».

— Конечно, синьор Джакомо, — кивнул Корвино и, только когда Бонкомпаньи, расталкивая наемников, прошел к своему шатру, Петя позволил себе улыбнуться — мимолетно, тонко.

— С Божьей помощью мы искореним протестантскую заразу не только в Ирландии, но и во всей Европе! — продолжил отец Сандерс.

— Ты протестантов-то не трогай, — посоветовал чей-то сочный голос из толпы. «Моя покойная матушка, храни Господь душу ее, лютеранка была, так что же, ты бы и ее на костер отправил, а?».

— Все еретики должны быть уничтожены! — заорал Сандерс.

— То еретики, — раздался еще чей-то голос, с немецким акцентом, — а то родные люди. У меня сестра замужем за лютеранином — дай тебе волю, ты и племянников моих огню предашь? Да ну вас, — давешний мощный солдат внезапно вышел вперед.

— Иоганн, да не лезь ты на рожон, — посоветовал ему кто-то.

— А я просто попов не терплю, — Иоганн сплюнул под ноги нунцию. «Я католиком родился, им умру, но этот же, — он кивнул на Сандерса, — если руки ему развязать, все вокруг кровью зальет.

— Вон, — Иоганн показал на рейд, — там корабли португальского короля стоят, они в крестовый поход идут, против неверных. Гроб Господень все достойней освобождать, чем умирать за какого-то, — он выругался, — короля Ирландии. Кто куда, а я к ним! — наемник повернулся и, молча, ушел в сторону порта.

— Остановитесь! — завизжал Сандерс, но было поздно — за Иоганном последовала тонкая струйка людей.

— Синьор Корвино, ну сделайте что-нибудь! — повернулся к нему нунций. «Заплатите им!»

— Чем, святой отец? — Петя развел руками. «Какие мне деньги отпустили в Риме, — я все раздал, как и велено было. Вот моя расписка, с печатью, вот ведомость — он протянул Сандерсу связку бумаг, — а более у меня денег нет.

— Но вы, же можете, — Сандерс чуть не плакал, — нас ссудить? Мы вернем…

— Я на вас и так бесплатно работаю, святой отец, — злым шепотом сказал Петя, — а вкладывать деньги в сомнительные предприятия я не намерен. Тем более, что у меня сейчас все в обороте».

— Мы вам вернем землей! — пообещал Сандерс. «Имение в Ирландии…»

— Лучше одна птица в руках, чем две — в небе, — пожал плечами Петя и ушел в свой шатер.

— Десять золотых флоринов — сейчас, пятьдесят — в месяц, и процент с добычи! — раздался снаружи голос одного из капитанов португальского войска.

— А с бабами там как? — поинтересовались у него.

— Да уж получше, чем в этой вшивой Ирландии, — ответил португалец. «Мавританки там красивые, горячие, пальчики оближете!»

— Записывай нас! — велел ему кто-то из наемников Бонкомпаньи.

— Как хорошо, что ты приехал, — нежно сказала Констанца, сидя за ужином напротив мужа.

«Приятно, что ты обо мне думаешь». Она потянулась к серебряному блюду. «Его Святейшество прислал нам свежей земляники, хочешь? Так мило с его стороны».

— У меня с ним аудиенция завтра с утра, — спокойно сказал Джакомо, — я его поблагодарю». Он положил в рот ягоду: «Очень ароматные, сразу видно — прямо с гор».

— Тогда, если ты позволишь, я навещу кузину Бьянку, та, что сломала ногу, упав с лошади, помнишь? — Констанца чуть вздохнула. «Она все еще лежит, бедняжечка».

— Ну конечно, — улыбнулся Бонкомпаньи, — передавай ей пожелания скорейшего выздоровления от меня. Отнеси ей ягод, — он кивнул на стол, — пусть порадуется.

— Ты такой добрый! — восхищенно сказала Констанца и добавила, понизив голос: «Пойду в опочивальню, приходи побыстрее, хорошо?»

— Конечно, любовь моя, — так же тихо ответил ей муж. «Я сейчас поднимусь».

— Сколько осталось? — Петя взглянул на Сандерса, и ему даже стало жалко папского нунция — такое растерянное лицо было у священника.

— Едва ли сотня, — вздохнул тот, глядя на полупустой лагерь.

— Н-да, — ворчливо отозвался Корвино, — знал бы я, что к чему, — не выдавал бы этой швали деньги.

— И откуда у него золото? — вдруг спросил Сандерс, глядя на португальские корабли. «Филипп же отказался его финансировать, сказал, что его племянник идет на верную гибель. Вместо этого испанский король помог нам, а видите, что получилось…, - священник обвел рукой тихие ряды палаток.

— Ну, ничего, — бодро сказал Петя, — сейчас приедет сэр Томас, солдаты его любят, пойдут за ним куда угодно. И с меньшим количеством людей воевали. Ничего, святой отец.

— Синьор Корвино, а вы же, как я слышал, англичанин? — Сандерс вдруг перешел на английский.

— Я очень, давно не был в Лондоне, лет десять, — спокойно ответил Петя. «Сами знаете, католиков там не очень привечают».

— А вы бы не хотели вернуться? — зорко глянул на него папский нунций. «Нам нужны в Англии надежные агенты».

— А мне нужна моя голова, — Петя помолчал. «Тем более, осенью меня ждет дон Хуан, в Нижних Землях. Да и потом, — он вдруг усмехнулся, — торговля-то у меня все на континенте, здесь, в Италии, в Париже, во Фландрии, я с англичанами дел не имею».

— Жаль, — огорченно сказал Сандерс. «Дела много, а людей, — достойных людей, — мало».

Джакомо Бонкомпаньи прошел через утренний, шумный рынок на Пьяцца Навона и свернул в узкую улицу за палаццо Торрес. «Вот здесь», — сказал он себе, глядя на неприметный, низенький дом.

— Дверь надо вскрыть тихо, — обернулся он к своим охранникам. «Сможете?»

Те только улыбнулись. «Зря, что ли, я за воровство сидел, патрон», — пробормотал один из них, обнажив гнилые, редкие зубы.

Джакомо осторожно, будто кошка, поднялся по узкой, грязноватой лестнице, и приник ухом к двери.

— А это твой муж делает? — раздался из-за нее знакомый голос.

— Да он о таком и не слышал, — звонко рассмеялась Констанца и тут же застонала: «Да, да, еще, Томас, еще!»

Бонкомпаньи высадил ударом ноги хлипкую дверь.

— Не слышал, — согласился он, глядя на обнаженную жену, что стояла на четвереньках на кровати. «Зато слышал кое-что другое». Он поднял пистолет, и выстрелил.

Стакли схватился за раненое плечо, и, потянувшись за шпагой, вдруг широко улыбнулся:

«Не дурак я, чтобы из-за бабы погибать. Прощай, любезная!», — он шлепнул Констанцу пониже спины, схватил свою одежду, и — не успел Джакомо опомниться, — выпрыгнул в окно, что выходило на улицу.

— Томас! — отчаянно крикнула женщина, но было поздно, — Джакомо, высунувшись в окно, увидел, как Стакли, хромая, одеваясь на ходу, бежит к Пьяцца Навона.

— Ну, ничего, я тебя догоню, — усмехнулся Бонкомпаньи и повернулся к жене. В голубых глазах заплескался ужас.

— Он меня изнасиловал, — вдруг сказала жена, поднимаясь. «Я шла к Бьянке, он меня сюда обманом заманил». Она разрыдалась и указала на стол: «Вон, я даже ягоды ей несла, как ты и просил».

Джакомо посмотрел на корзинку с земляникой и опустил пистолет. «Каждый верит в то, во что он хочет верить», — горько сказал себе Бонкомпаньи. «Ну не могу я ее убить, не могу».

— Я понимаю, — сказала жена, глотая слезы, — после такого ты не сможешь со мной жить. Она потянулась за платьем: «Я попрошу Его Святейшество аннулировать наш брак, и уйду в монастырь».

— Ну что ты, — испуганно сказал Джакомо, останавливая ее, — не надо, милая. Это же не твоя вина. Ну, иди сюда, бедненькая моя, — он привлек ее к себе и стал целовать. «Все будет хорошо, я его убью, не волнуйся».

— Спасибо, — всхлипнула Констанца и прижалась к мужу. «Ты такой смелый, Джакомо».

Он только вздохнул, обнимая жену.

— Сэр Томас, вы ранены! — озабоченно сказал Петя, помогая капитану спешиться. «Надо перевязать».

— Ерунда, царапина, — отмахнулся тот. «Чьи это корабли?» — указал он на паруса, белеющие над рейдом.

— Короля Себастьяна, — ответил Сандерс. «Сэр Томас, у нас затруднения…».

— Потом, — отмахнулся Стакли и закричал: «Ребята, ну зачем вам эта вонючая Ирландия! Там ни золота, ни женщин! Поехали бить неверных, у них богатства побольше будет».

— Что он делает? — побледнел Сандерс. «Остановите его!».

— Я здесь при чем? — пожал плечами Петя, рассматривая свои отполированные ногти. «Я финансист, а не военный. Вы, впрочем, тоже, святой отец».

Толпа наемников ушла вслед за Стакли в порт.

— Какой позор! — застонал священник. «Что я скажу Его Святейшеству и королю Филиппу?».

— Если Гроб Господень освободят, — резонно заметил Петя, — вам ничего уже не надо будет говорить. Победителей, как известно, не судят.

— Да они сдохнут там, в песках, — взорвался Сандерс и вгляделся в дорогу: «Это еще что такое?»

— Я рыбу привез, сушеную, как заказывали, — торговец спрыгнул с телеги.

Сандерс, развернувшись, молча, пошел к своей карете.

— Ты вот что, любезный, — сказал, усмехнувшись, Петя, — видишь вон те корабли? Тебе туда.

Только поворачивайся, а то они уже якоря поднимают.

Петя складывал свои вещи, когда к нему в шатер, откинув полог, зашел сын понтифика.

— Где Стакли? Где этот мерзавец? — не здороваясь, спросил Джакомо.

— Поплыл освобождать Гроб Господень, — равнодушно ответил Петя, приводя в порядок бумаги. «Уже, должно быть, миль за десять от берега сейчас».

— Проклятье! — застонал Бонкомпаньи. «А где все наемники?».

— Туда же отправились, — Петя хмыкнул. «Впрочем, если пройдете по лагерю, то десятка два наберете, — тех, что были мертвецки пьяны последние пару дней».

Джакомо, сочно выругавшись, резко повернулся и вышел.

В лагере было тихо — только из некоторых палаток раздавался громкий храп. Он, наклонившись, заглянул в одну из таких — пахнуло водкой и немытыми телами.

Шлюха, что устроилась рядом со спящим солдатом, зевнула, и приоткрыла глаза: «Ну что ты бродишь, не видишь — люди устали, отдыхают».

Бонкомпаньи посмотрел на ее широкие, едва прикрытые грязноватой сорочкой бедра, и позвенел в кармане монетами.

Шлюха, все еще зевая, стала одеваться.

Петя откинул полог командирского шатра и тут же отпрянул — прямо перед его глазами раскачивалась женская грудь — внушительных размеров.

Смуглая, полная девушка в одном лишь расшнурованном корсете, — юбки лежали пышной грудой под ее раздвинутыми ногами, — сердито обернулась к Бонкомпаньи: «Во-первых, вдвоем дороже, а во-вторых, о таком договариваются заранее, carissimo».

— Мадам, — нежно сказал Петя, — я бы не смог вас делить ни с кем.

Шлюха зарделась. «Давай заканчивай, — грубо велела она Джакомо, — видишь, синьор ждет».

— В следующий раз, мадам, — вздохнул Воронцов.

— Я сейчас, — пробормотал Джакомо.

— Да уж не торопитесь, — ядовито ответил Петя, и еле удержался, чтобы не добавить: «Ваше Величество».

Эпилог

Аббатство Фонте Авеллана, Апеннинские горы, июль 1578 года

Он проснулся, как всегда — задолго до рассвета. В келье было тихо, его наставник — новички здесь помещались с наставниками, — стоя на коленях, читал Псалтырь. Наставник, казалось, никогда не спал — здесь вообще не принято было много спать, — между работой, чтением часов, и учебой на сон оставалось часа три-четыре, не больше.

Монах плеснул себе в лицо ледяной водой — ночи в горах были нежаркие, даже летом, и, взяв свой Псалтырь, перебирая розарий, опустился рядом с наставником. Читал он, шевеля губами, — вот уже полгода он не произносил ни единого слова, следуя взятому на себя обету.

Это было довольно просто — он и в той, давней жизни, был немногословен. С наставником и другими монахами он объяснялся жестами, и, — только в случае крайней необходимости, что-то писал.

Здесь, в монастыре отшельников, он и не видел никого, кроме своего наставника. Только за работой, или на общей молитве, он, изредка, встречал кого-то еще.

Он закончил читать, перекрестился и распростерся на холодном, каменном полу. Он вспомнил, как приехал сюда сразу после пострига — он медленно шел вверх, поднимаясь по узкой, каменистой тропе, а вокруг был только лес — без конца и края, счастливый, веселый, пронизанный утренним солнцем лес. Тогда он улыбался, вдыхая горный, сладкий воздух, и шептал про себя строки Данте, который, по преданию, останавливался в этом монастыре:

— Так в третий раз он начал, говоря.
«Там, — продолжал он мне, благоречивый, —
Я так окреп, господень труд творя,
Кто, добавляя к пище сок оливы,
Легко сносил жары и холода,
Духовным созерцанием счастливый».

Он внезапно, до боли, до крови, прокусил губы, и стиснул в руке розарий. Наставник поднялся с колен и мягко кашлянул — пора было идти работать.

По дороге он выпил колодезной воды, и взял с подноса, выставленного в галерее, кусок хлеба — такая же трапеза подавалась и вечером, и только по праздникам к ней добавляли немного овощей.

Монах немного постоял, чуть ежась от утреннего холодка, что проникал под власяницу и белоснежную рясу с капюшоном, чтобы была надета поверх нее. Солнце едва золотило вершины гор, здесь, в узкой, еще мрачной долине было сыро, и зелень лесов была укутана в мокрый, клочковатый туман.

«Сначала — огород», — вздохнул он. Каждый клочок земли тут был отвоеван у горы с боем, еще во времена святого Петра Дамиани, самого известного из здешних отшельников. Монах провозился с грядками до полудня, шепча про себя Псалмы, и только смывая грязь с рук, вглядываясь в тропинку, что вилась вверх к воротам аббатства, он увидел на ней знакомую фигуру.

Они обнялись — отшельник и отец Уильям Аллен.

— А ты тут окреп, — сказал Аллен, рассматривая высокого, широкоплечего монаха. «Ну конечно, свежий воздух, физический труд, пост и молитва. В Дуэ ты выглядел менее здоровым, дружище. Помнишь, я же тебя еще там уговаривал сан принять, — Аллен улыбнулся.

Монах провел его в библиотеку. Было тихо и прохладно, в раскрытые на галерею окна вливался запах хвои, смешиваясь с ароматами чернил и книжной пыли.

— Следующим летом тебя рукоположат, вопрос решенный, — сказал Аллен, усаживаясь. «Я смотрю, ты «Сумму Теологии» читаешь, готовишься».

Красивые губы монаха чуть улыбнулись, и он глубже надвинул на лицо капюшон. «Его Святейшество тебя предполагает в Новый Свет послать, — небрежно сказал Аллен. «Так что в январе ты отсюда поедешь в Испанию, подучишь язык немного, — к тому времени твой обет закончится, не так ли?

Монах кивнул.

— Ну вот, — Аллен хотел было откинуться назад, но вовремя вспомнил, что сидит на грубой деревянной скамье без спинки. «В Мадриде рукоположат тебя, у иезуитов, и летом отплывешь из Кадиса».

Длинные ресницы монаха опустились и он сцепил смуглые, изящные пальцы.

— А в Ирландию нам тебя отправить не разрешили, — кисло сказал отец Уильям, — впрочем, там пока такой позор получается, что лучше и не рассказывать. Не слышал ты? Да откуда, — ответил сам себе Аллен, — вы же тут на горе сидите, в полном одиночестве.

Монах со значением взглянул на уже опускающееся над горизонтом солнце. «Ну, не буду отвлекать тебя, — заторопился Аллен, — я в Урбино еду, в университет, лекции читать, и не мог тебя не навестить. Когда еще увидимся».

Он перекрестил товарища и вдруг сказал: «А все же я рад, что ты решился. Знаешь, как Его Святейшество говорит: «Нам не хватает умных и надежных людей». Так что смотри, может, и кардиналом еще станешь».

Монах проводил Аллена до ворот и помахал ему на прощанье. Уже спускаясь вниз, священник вдруг обернулся и увидел, что монах сбросил капюшон. Темные, чуть тронутые сединой волосы шевелил легкий ветер, простой медный крест на шее сверкал в лучах раннего заката.

— Храни тебя Господь, — пробормотал Аллен.

Монах закрыл тяжелые ворота и, оглянувшись, прошел в церковь. Там было пусто, горело всего лишь несколько свечей. Он опустился на колени и, уронив голову на скрещенные руки, долго стоял так — не двигаясь, только перебирая розарий.

Пролог

Венеция, осень 1578 года

Темноволосый, голубоглазый мальчик проснулся и несколько мгновений лежал, рассматривая потолок. Потолок был старый, знакомый — за время сна ничего не изменилось.

Он потянулся, — томно, — зевнул, и поднялся в своей колыбели. Мамы рядом не было, но пахло ее запахом — что-то холодное, щекочущее ноздри, сладкое.

Мальчик чихнул и позвал: «Мама!»

Она тут же появилась на пороге детской, и мальчик улыбнулся, протянув к ней руки.

— Счастье мое! — мама склонилась над кроваткой и потерлась щекой — мягкой, теплой, о его щеку. «Выспался, мой птенчик?»

— Ага, — он кивнул и залез к ней на руки. Холодным, сладким, приятным запахло еще сильнее.

«Папы нет?», — спросил мальчик, прижимаясь лицом к плечу матери.

— Скоро приедет, — вздохнула она, неся его в гостиную. Мальчик оглянулся вокруг и спросил, указывая на закрытую холстом мебель: «Почему?».

Мать устроилась в большом кресле, умостив его на коленях. «Потому что мы едем к папе», — сказала она серьезно. «В Лондон».

— Лондон? — мальчик склонил голову, прислушиваясь к знакомым звукам. «Венеция нет?» — спросил он, немного грустно.

— Мы будем приезжать в гости, — мать пощекотала его, и мальчик залился смехом. «В Лондоне река, — сказал он, — как тут».

— Правильно, мой хороший, — улыбнулась мать, и ребенок вдруг сказал, глядя на нее: «Ты красивая, как Венеция».

— Милый мой, — в уголке карего глаза вдруг показалась маленькая слезинка. «Как же я тебя люблю!» — прошептала она.

— Есть, — вдруг сказал мальчик. «Есть хочу!».

— Ах, ты мой маленький мужчина, — усмехнулась мать. «Ну, пойдем, выпьем молока, я сегодня с утра вафли сделала тебе».

— А потом гулять, — ребенок указал на раскрытый в сияние осеннего, еще теплого солнца, балкон, и добавил: «Гондола!».

— Истинный венецианец, — женщина спустила его на пол и чуть подтолкнула: «Ну, беги, Джованни!»

Его смущали голубые глаза. У него самого были карие, у шлюхи — тоже. Откуда там взяться голубым? «Может, он и не мой вовсе?» — пробормотал мужчина. По срокам, однако, выходило, что его. «Вот же сучка», — пробормотал он, глядя на то, как женщина, с ребенком на руках садится в гондолу.

Из палаццо, что он снял, было прекрасно видно и ее балкон, и вход в комнаты. Ребенок был мальчик — хотя в таком возрасте их всех одевали в платьица, — но мать звала его:

«Джованни».

— Джованни, герцог Браччано, — проговорил мужчина и вздрогнул — слуга мягко коснулся его плеча. «Ваша светлость, пора менять повязку».

Это надо было делать пять раз днем, и два — ночью, иначе рана пачкалась, и начиналось воспаление. Он с трудом поднялся и позволил снять с себя камзол и рубашку. Он избегал смотреть вниз — запаха ему было вполне достаточно. Слуга выбросил испачканные в нечистотах бинты в тазик, и, смочив губку в целебном настое, принялся осторожно обмывать рану. Было больно, однако он уже привык, и даже не закусывал губу.

Еще ниже ничего не было — только масса красных, извилистых шрамов. «Как вы еще не истекли кровью, — непонятно», — хмуро сказал ему тогда флорентийский доктор, который его зашивал. «А?» — он, было, попытался спросить.

Хирург покачал головой. «Невозможно, ваша светлость. Мне очень жаль». Он заставил себя закрыть глаза, и не потянуться к шпаге. Впрочем, врач был ни в чем не виноват — виноват был тот красавец римлянин, что перепахал его вдоль и поперек, и заставил почти год пролежать в постели.

Как только он смог ходить — пусть даже с тростью, и на небольшие расстояния, он приехал на аудиенцию к Его Святейшеству. Однако искать темноволосого, высокого, красивого мужчину здесь было все равно, что иголку в стоге сена — под это описание подходила половина римлян.

Герцог не мог поверить своим глазам, когда увидел его в коридорах курии — однако мерзавец успел завернуть за угол и скрыться. Сколько он потом не выспрашивал папских чиновников — те только пожимали плечами — через курию в день проходили сотни людей, разве тут всех упомнишь?

И более герцог его не видел.

Слуга закончил перевязку и, поклонившись, ушел с тазиком в руках. Герцог опять опустился в кресло и застыл, приникнув в большому окну. «Вечером», — пробормотал он.

Как и любой венецианский ребенок, мальчик с младенчества рос в окружении воды. Мерное покачивание гондолы, так похожей на колыбель, убаюкало его, и он, посопев, положил голову на колени матери и задремал.

— Набегался, — улыбнулась женщина, гладя его по темным локонам. Они ездили на Мурано, и маленький Джон — про себя она всегда называла его английским именем, — строил там замки из белого песка и шлепал по мелкой воде.

На севере, над горами росла туча, повеяло холодным ветром, и женщина, поежившись, накинула на мальчика шаль. «Уже скоро отец твой приедет, — шепнула она нежно, — соскучилась я по нему».

Гондола остановилась у дома женщины, и она на руках внесла сына внутрь.

Герцог подождал, пока в ее окнах погаснут свечи — осталась одна в, гостиной, — и тяжело поднялся из кресла.

— Ваша светлость, — обеспокоенно сказал начальник его охраны, — может, быть, вы тут побудете…Мы все сделаем.

— Нет уж, — задыхающимся голосом просипел герцог, — своего сына я сам возьму на руки. Да и потом, — он помедлил и усмехнулся, обнажая почерневшие зубы, — у меня и к ней есть кое-какие…, дела.

Женщина сидела при свече, приводя в порядок свои стихи. Со времен первой книги прошло уже три года, и она вдруг подумала, что тут хватит и на вторую. «А ведь еще письма», — улыбнулась она, перебирая бумаги в шкатулке. «Надо будет, как приедем, сесть и начать на английский все переводить».

В дверь тихо постучали и она, подняв свечу, открыла. Женщина даже не успела закричать — удар по голове был таким сильным, что она сползла вниз, к ногам тех, кто стоял на пороге.

Тучный мужчина пнул ее в висок — женщина только дернулась и тут же затихла. Струйка крови поползла вниз, пачкая темно-рыжие, пышные волосы.

Мальчик вынырнул из счастливого, легкого сна, где было море, и солнце. В детской было темно, но мальчик пока не боялся — мама была рядом, он был в этом уверен. Она всегда была рядом — когда он болел и капризничал, она рассказывала ему сказки, когда ударялся — дула на разбитую коленку и целовала ее.

— Мама? — неуверенно сказал мальчик, и поднялся. «Мама, где?» — он услышал тяжелые шаги и вдруг испугался — у мамы поступь была воздушная, почти незаметная. «Кто?», — спросил он, цепляясь за край колыбели.

Высокий, грузный мужчина взял его на руки и тихо сказал: «Тихо, Джованни, я твой отец!»

Отца мальчик помнил смутно, потому, что видел его редко. Он был невысокий, у него были ласковые, светло-голубые, как весеннее небо глаза, в сеточке тонких морщин. Отец всегда улыбался, когда обнимал его, и у него были сильные, надежные руки — в них было очень уютно.

Мальчик почувствовал запах и сказал, сморщив нос: «Фу!». Он оглянулся и вдруг заплакал:

«Мама! Хочу к маме!»

— Мама приедет, милый, — сказал мужчина, и, вынеся рыдающего ребенка из детской, передал его начальнику охраны.

— Поставьте одного человека у входа, и собирайтесь — как только я закончу с ней, — герцог кивнул на лежащую без сознания женщину, — мы сразу же уезжаем.

— Мама! — отчаянно, горько закричал мальчик, но ему закрыли рот и вынесли из комнаты.

Дверь захлопнулась. Герцог с трудом опустился на колени и снял с пояса кинжал.

— Ну что, милая, — пробормотал он, — после этого тебя и в самый последний бордель не возьмут. А нечего было скрывать от меня сына, сучка ты этакая.

Джон остановил гондолу, по старой привычке, в паре переулков от дома Вероники. Нежный рассвет падал на воду канала, и он вдруг замедлил шаг, любуясь застывшими, четкими отражениями домов. Ночью, когда он подъезжал к городу, шел дождь, и он, зевнув, подумал, что хорошо будет сейчас понежиться в теплой постели, обнимая Веронику, вдыхая запах лаванды.

— До обеда просплю, — вдруг подумал он. «А потом возьму маленького Джона, и сходим с ним на кампо Сан-Марко, погуляем напоследок. Проследим за тем, как вещи отправят, да и сами двинемся — все же путь неблизкий.

Он остановился и посмотрел на палаццо напротив. «Странно», — пробормотал мужчина.

«Оно же пустует». Он быстро перебежал мост и удостоверился — ту дверь, что была раньше забита наглухо, уже открывали. «И совсем недавно», — пробормотал Джон, рассматривая свежие царапины у замка. Он взглянул на окна Вероники — портьеры были задернуты.

На ее лестнице было тихо и сумрачно. Джон вдохнул сырой воздух и почувствовал тот запах, который был ему слишком хорошо знаком. Дверь была полуоткрыта. Он неслышно достал кинжал и шагнул внутрь.

Она жила. Джон приложил пальцы к запястью и почувствовал, как бьется сердце. Он сбросил камзол, и, разорвав рубашку, принес из кухни кувшин воды. Стерев кровь с ее лица, он облегченно вздохнул — раны были неглубокие и жизни не угрожали, хотя, конечно, надо было бы их зашить. Джон намочил тряпку и нежно прижал к ее лбу.

— Все хорошо, — шепнул он, баюкая ее в руках. «Все хорошо, я тут, любимая, я тут».

Ресницы чуть дрогнули, и она сказала, кусая изрезанные губы: «Мальчик…».

Он похолодел, и, осторожно опустив ее голову на свернутый камзол, заглянул в детскую — колыбель была пуста. Он обошел все комнаты, зовя ребенка, все еще не умея поверить в то, что случилось.

Вероника пыталась встать. «Не смей, — сказал Джон, и, подняв ее на руки, перенес в опочивальню. «Сейчас я пойду за хирургом, все будет хорошо».

— Где маленький Джон? — она вцепилась в его руку. «Где он?».

Разведчик помолчал и сказал, прикасаясь губами к окровавленной, изуродованной щеке: «Я его найду».

— Я ничего не помню, — измученно сказала Вероника. «Я открыла дверь, потом боль, и все — темнота. Я ничего не помню!» — она разрыдалась и Джон, обняв ее, гладя по содрогающейся спине, еще раз обещал: «Я найду нашего сына, любовь моя».

Часть шестнадцатая

Лондон, осень 1579 года

— Я послежу за ними, — улыбнулась Вероника, подхватывая на руки девочек. «Ты иди, а потом я». Лиза подергала женщину за подол: «Можно мне тоже?».

— Рано тебе еще, — Вероника нагнулась и поцеловала ее в лоб. «Как вырастешь, будешь ходить к портнихе, а пока тебе и дома пошьют, что надо».

Лиза обиженно выпятила губы, и, вздохнув, стала возиться с обрезками ткани на полу.

— А вы похудели, миссис Марта, — сказала портниха, помогая Марфе надеть платье. «В груди убирать придется».

— Сколько там той груди, — иронически хмыкнула женщина. «Девчонок отлучила месяц назад, раньше еще хоть что-то было, а теперь…, - она усмехнулась.

— Хотите, в корсет сделаем вставку? — предложила мастерица. «Незаметно будет, а приподнимет немного».

— Ну давайте, — Марфа оглядела платье, — шелковое, цвета морской воды, расшитое серебром и жемчугом. «А что с кружевами?», — спросила она. «Привезли те, что я заказывала?».

Портниха, улыбнувшись, развернула штуку фландрских кружев — в цвет жемчужин на платье.

«Манжеты и воротник», — сказала она.

— Отлично, — Марфа пощупала кружева. «Как раз то, что надо. Охотничье платье готово мое?».

— А как же, — портниха сняла со стены бархатную юбку и кожаный камзол цвета желудей.

«Сюда кружева будем ставить?».

— Ту золотую прошивку итальянскую, что вы мне показывали, — распорядилась Марфа, — на юбку. «Надо, наверное, тоже прикинуть, — критически взглянула она на камзол, и высунулась из-за ширмы: «Милая, еще немного потерпишь моих отпрысков?».

Вероника играла с девочками в ладошки. «Ну конечно, — она расхохоталась, — столько, сколько надо, не волнуйся. Нам еще обувь мерить, не забудь».

Марфа вздохнула и посмотрела на девчонок. «Вроде пока не капризничают», — пробормотала она и повернулась к портнихе. «Ну, давайте быстро камзол, чтобы миссис Холланд не заставлять ждать, а то у нее пять нарядов, дело это долгое».

— Так, теперь к обувщику, — скомандовала Вероника, опуская на лицо капюшон — в людных местах она все еще прятала лицо.

— Я тебе той мази еще сделала, — сказала Марфа, поудобнее подхватывая Полли. Мэри мирно сопела на руках у Вероники, Лиза шла рядом, уцепившись за подол женщины, разглядывая тряпичную куклу, что ей подарила портниха. Полли дернула Марфу за волосы и залилась смехом. «Разбойница!», — проворчала женщина, заправив в серебряную сетку выбившийся локон.

— Ой, спасибо, — улыбнулась Вероника. «От нее шрамы вроде не такими заметными становятся — или кажется мне так?» — она вздохнула.

Марфа только пожала подруге руку — крепко.

Положив в карету новые туфли, они расстелили на пологом, песчаном берегу Темзы шаль, и пустили детей побегать.

Вероника откинула капюшон, и Марфа строго сказала: «А ну не смей! Хоть и октябрь, а солнце, еще вон какое — а тебе надо в тени больше быть, пока шрамы совсем не заживут».

— Да забываю все время, — чуть улыбнулась женщина. «А как к зеркалу подхожу, так… — она не закончила и посмотрела куда-то вдаль, на сияющие волны реки.

— Лебеди! Лебеди! — запрыгала Лиза. «Мама, можно мы на лебедей посмотрим?».

— Идите, только осторожно, — разрешила Марфа и вдруг подтолкнула Веронику: «А кто это, пока я детей развлекала, в кружевной лавке кое-что заказывал, а? А ты говоришь — шрамы».

Венецианка покраснела и рассмеялась. «Он говорит, что сейчас отыгрывается за все то время, когда видел меня два раза в год».

— Ну, вот видишь, — Марфа вдохнула запах лаванды. «А что…, - она кивнула на живот женщины.

— Пока ничего, — та помрачнела. «Я ведь до маленького Джона несколько раз, — она помолчала и резко повела рукой куда-то в сторону. «Может быть, и не суждено мне больше…, - она вздохнула.

— Брось, — сказала Марфа уверенно. «Раз мы теперь знаем, у кого маленький Джон — остается только ждать. Мой муж не подведет», — женщина улыбнулась и вдруг, потянувшись, шепнула подруге что-то на ухо.

— Любопытная! — Вероника расхохоталась.

— Ну, мне правда интересно, — Марфа невинно раскрыла глаза. «Если хочешь знать, он мне говорил, что, если бы не ты, сам бы на мне женился».

— Я ревную, — серьезным тоном ответила венецианка и тут же не выдержала — скисла от смеха и замахала рукой: «Ладно, уж!».

— Да ну! — ахнула Марфа, услышав то, что ей прошептала Вероника. «Я теперь не смогу с ним о работе говорить, моя дорогая, после такого!»

Вероника повалилась на спину и расхохоталась во весь голос. Девчонки бросили лебедей, и, примчавшись, стали карабкаться на смеющихся женщин.

— Мама, — подозрительно спросила Лиза, — а почему вам весело?

— А нам всегда весело, дочка, — Марфа отдышалась и поцеловала Веронику. «Все, поехали, заберем моих старших с уроков, и я тебя домой завезу».

— Да, — Вероника потянулась, — у меня печенка свежая, с утра купила, надо с луком потушить, как он любит.

— Тяжело тебе без кухарки? — спросила Марта, поднимаясь. «Я бы с тобой мистрис Доусон поделилась, она человек надежный, но мы пока в деревне же почти все время».

— Ничего, — Вероника отряхнула подол бархатного платья — глубокого аметистового цвета.

«Знаешь, мне даже нравится — она улыбнулась, — тихо, нежно, — и добавила, — для него готовить».

Джон отложил бумаги и закинул руки за голову. «Мехико, значит, — пробормотал он, смотря на шифрованное письмо из Нового Света. «Тоже неплохо. Просто отлично, я бы сказал».

В дверь чуть постучали — три раза быстро, и потом, после паузы — в четвертый раз.

— Заходи, Фагот, — не поднимая головы, сказал мужчина.

— А ты откуда знаешь, что это я? — раздался с порога саркастический смешок.

— Со времен Женевы условный стук не изменился, — Джон еле сдерживал улыбку. «Да и потом, сэр Фрэнсис меня уже поставил в известность, что ты здесь. Что, и в Оксфорде ты не пришелся ко двору?»

Фагот потянул к себе скамью, и сел, привалившись к стене. «Они такие же дураки, как и везде», — не открывая глаз, сказал он. Смуглое, некрасивое, подвижное лицо исказила легкая гримаса презрения.

— Люди не видят дальше собственного носа. Для них земля до сих пор стоит на трех китах, и центр ее находится в Иерусалиме. А, да, и еще — Фагот открыл темные, сверкающие глаза и улыбнулся краем рта: «Солнце вращается вокруг Земли, чтобы ты знал».

Джон помолчал и спросил: «А ты что думал, протестантский невежа умнее невежи католического? Ты же был и в Женеве, и в Германии».

— Все одно и то же, — махнул рукой Фагот. «Иногда хочется плюнуть, и зарабатывать деньги, показывая фокусы с памятью, вроде тех, что я демонстрировал в Париже».

— Король Генрих тебе за них даже пенсию выдавал, — напомнил разведчик.

Фагот лениво хмыкнул. «Они считают, что я маг и волшебник. Ну конечно, чего еще ждать от людей, которые, кроме Библии, ничего в жизни не читали. Да и ту, — он добавил после паузы, — с купюрами».

— Ты у Сидни живешь? — спросил Джон, испытующе глядя на Фагота. «Стихами он тебя еще не замучил еще?»

Фагот помолчал и улыбнулся — словно нежный луч света проник в пыльную комнату: «Он великий поэт, чтобы ты знал».

— Я знаю, — серьезно ответил разведчик. «Как у тебя с деньгами?»

— Как с деньгами у наборщика? — Фагот поднял свои темные, испачканные едкой краской руки.

«Хватает на кусок хлеба, чернила и бумагу. Свечи мы с Филипом пополам покупаем».

— А что ты сейчас пишешь? — заинтересовался Джон.

— «О бесконечности Вселенной и ее миров», — неохотно ответил Фагот. «Хорошо хоть, Шарльвуд, у которого я работаю, разрешает мне бесплатно набирать тексты».

— На, посмотри, — разведчик перебросил ему шифровку из Нового Света.

Фагот пробежал глазами ряды цифр и стал медленно, размеренно говорить: «Рудники в Пенаскито хорошо разработаны, караваны в столицу идут оттуда два раза в месяц. Обычно это пятьдесят-семьдесят мулов, на каждом до ста фунтов серебряных слитков». Он положил листок на стол и усмехнулся: «Еще?».

— Как ты это делаешь? — недоверчиво спросил Джон.

— У вас шифры одного типа, — отмахнулся Фагот, — я помню женевский, этого достаточно, чтобы читать все остальные.

— Слушай, — сказал Джон, поднимаясь, глядя на крыши Сити. Он вдруг остановился и нежно подумал: «Должно быть дома она, уже, наверное. Приеду, порадую ее — от Корвино хорошие новости». «Так вот, — повернулся он к Фаготу, — пока ты не отправился куда-то дальше, — придумай нам новые шифры. Ты же умный.

— Я гений, — спокойно ответил Фагот, глядя прямо в глаза разведчику. «Сам знаешь».

— Да уж, — тот вздохнул. «Так придумаешь? И обучишь, кого надо? Я тебе заплачу, понятное дело».

— Ну, хорошо, — Фагот усмехнулся. «Хоть на шлюху хватит, в кои-то веки».

— Только язык свой придержи, когда с моими людьми работать будешь, — попросил Джон. «А то у тебя он — что бритва, не ровен час — обрежешься».

Дети выпрыгнули из кареты во дворе лондонского дома, и Тео, держа в руках связку нот, сказала: «Так, ты, Теодор, укладываешь младших, а я пойду заниматься».

— Почему это ты пойдешь заниматься? — возмутился мальчик. «Мне чертить надо».

— Потому что матушка мне сказала за вами присматривать, пока она провизию покупает, — гордо ответила Тео. «Потому что мне уже двенадцать, а тебе только семь, понятно? Я старшая сестра, вот и делай, что я говорю».

— Пошли, — Теодор закатил глаза и подхватил девчонок. Лиза понесла вслед за ним альбом и карандаши.

— Свежие? — Марфа понюхала устрицы и разогнулась.

— Помилуйте, миссис Кроу, — торговец даже обиделся, — не первый год вас обслуживаю. На рассвете привезли».

Гм, — женщина задумалась. «Пять дюжин, и вот эту камбалу, — три фунта, — она указала на рыбу. «И еще угрей. В лондонский дом доставьте тогда, хорошо?».

Она рассчиталась и вышла, вдыхая запах моря. Лавки уже закрывались — время было послеполуденное.

— Миссис Марта! — услышала она знакомый голос и обернулась.

— Сэр Филип! — женщина рассмеялась. «А вы что тут делаете?».

Он подошел к ней, пробираясь среди разъезжающихся с рынка телег. «Давно не виделись, — улыбнулся Филип Сидни, — я же в деревне сидел, после той ссоры с графом Оксфордом, — он прервался, — вот, только сейчас Ее Величество разрешила мне вернуться ко двору.

— Если вас это утешит, — вздохнула женщина, — то я считаю, что вы были правы.

Сидни пожал ей руку и вдруг рассмеялся. «А я тут, миссис Марта, приятеля устрицами угощал. Вернее, он меня. Разрешите вам представить, — он повернулся, и Марфа увидела невысокого, смуглого, человека с живым, подвижным лицом.

— Синьор Джордано Бруно, — сказал Филип Сидни.

Тео, положив пальцы на клавиши верджинела, прислушалась — наверху было тихо. «А Теодор чертит уже, наверное», — подумала она, и, порывшись среди нот, вытащила оттуда исписанный листок.

Матушка сама сначала читала их письма — Тео, было, возмутилась, и попыталась сказать, что они жених и невеста, но матушка только скривила тонкие, красивые губы: «Вот когда будешь женой, тогда и пишите друг другу, что хотите, и сколько хотите, а пока ты моя дочь, и под моей крышей живешь, изволь меня слушаться».

Тео покраснела: «Но я же пишу только про занятия мои, про книги, и все».

— Ты — да, — коротко ответила мать, — а вот что он присылает, мне видеть надо, — она вздохнула и посмотрела куда-то в окно. «Не спорь, дорогая моя».

Девочка поцеловала аккуратные, красивые строки и прижалась пылающей щекой к листку.

Он писал редко, но Тео не обижалась — до нее ли там, в Новом Свете, на войне?

«Милая моя Тео!

У нас все хорошо, Майкл с Ником передают вам всем большой привет. Они уже перешли на мачты, и у них отлично получается. Ты бы их не узнала — так они выросли, поздоровели и окрепли. Я потихоньку сражаюсь, — тут девочка рассмеялась, — и думаю о тебе, мое счастье.

Осталось нам ждать меньше четырех лет. Это недолго, девочка моя. За меня ты не волнуйся — я в этих морях плаваю не первый десяток лет, и ничего со мной не случится. Зато потом я приеду, и мы всегда будем вместе.

Список книг, что ты прочитала, я посмотрел, и вот тебе вопросы для твоих раздумий — ответь, пожалуйста, на них в следующем письме. Я очень рад, что у тебя так хорошо с музыкой, но ты должна помнить, что не стоит девушке сверх меры увлекаться суетными развлечениями.

Не забывай читать Евангелия каждый день, молиться и слушаться матушку. Помогай ей, как и положено хорошей дочери.

До свиданья, моя любимая, до скорой встречи.

Твой Стивен.

Девочка вздохнула и засунула письмо за корсет. Они все лежали у нее в шкатулке — восемь писем за полтора года, и каждое она знала наизусть.

Снизу хлопнула дверь.

— Пойдем, — коротко сказала мать, стягивая перчатки, — сейчас рыбу привезут, а пока надо тесто замесить. У нас сегодня гости к обеду — сэр Филип и друг его, итальянский ученый, синьор Бруно.

— Сэр Филип, — девочка, подпрыгивая, спустилась по лестнице, — ура! Я по нему соскучилась.

— То-то скачешь, как коза, — мать коротко усмехнулась. «Давай быстрее, не ровен час, девчонки проснутся, и тогда уже тебе с ними придется сидеть».

— А Теодор? — спросила Тео, надевая большой холщовый фартук. Мать, наклонившись, раздула огонь в очаге, и проверила печь — все было в порядке.

— У Теодора урок фехтования, забыла? — матушка достала муку из кладовой.

— А как же я? — вздохнула Тео.

— Тебе, дорогая моя, не фехтовать надо, а вот тут, — мать обвела кухню рукой, — больше времени проводить. С мужем жить — это тебе не у матушки под крылом, тем более с таким, как сэр Стивен.

— Кухарку наймем, — независимо сказала Тео, высыпая муку в большую миску.

Мать расхохоталась. «Ну, милая моя, сразу видно — не знаешь ты его. Ни кухарки у тебя не будет, ни прислуги домашней. И вот это, — она потрогала рукав шелкового платья дочери, — снять придется. Помнишь же леди Мэри покойницу, благослови Господь душу ее, — женщина перекрестилась.

— Будешь всю жизнь ходить в серой шерсти, и белом чепце. И рожать будешь каждый год, если на то Божья воля будет, конечно, — мать вздохнула и засучила рукава. «А про книги я уж и не говорю — это сейчас ты, что хочешь, то и читаешь, а приедет твой нареченный — библиотеку от тебя на ключ и запрет».

— Все равно, — сказала Тео, выпятив губу, и открыла черный ход — доставили рыбу. Она внесла в кухню корзину и вопросительно посмотрела на мать.

— Устрицы в погреб снеси, лед же там остался еще, соломой я его переложила, — распорядилась женщина, — а камбалу и угрей тут оставь, сейчас чистить будешь.

Тео сморщила нос: «Фу!».

— Фу не фу, — ответила мать, раскладывая булочки на противне, — а кому-то это делать надо.

Мистрис Доусон сейчас усадьбу к зиме готовит, занята она, так что остаемся мы с тобой, дочка. Как закончишь, так поднимись к младшим, они уже, и встать к тому времени должны».

Теодор вышел из фехтовального зала, и, задрав голову, посмотрел на леса, что громоздились на стене собора Святого Павла. После того, как в шпиль церкви попала молния, — давно, почти двадцать лет назад, о чем ему рассказал отец, — собор все время ремонтировали.

— Посторонись! — услышал он сверху. С лесов, раскачиваясь на веревке, спускалась деревянная платформа. «Эй, парень, осторожней!», — крикнули ему. Подмастерье стал укладывать на платформу камни. Теодор вдруг улыбнулся и подошел ближе.

— Ну, что стоишь-то? — буркнул подросток. «Вон ты здоровый какой, потаскай тоже».

Теодор принялся ему помогать. «А как сюда попасть?» — вдруг спросил он. «Ну, на стройку».

— А тебе зачем? — подозрительно спросил рабочий, и, оглядев мальчика, понимающе хмыкнул: «Что, денег нет?».

Матушка настрого запрещала Теодору надевать на занятия хорошие камзолы и рубашки.

«Порвешь или запачкаешь», — говорила она. «Вы же и там и боретесь еще, знаю я вас.

Хорошо еще, что отцовская одежда старая осталась, можно перешивать».

Теодор оглядел свою пропотевшую на уроке, заношенную льняную рубашку и покраснел.

— Иди к десятнику, — сказал парень. «Вон там, наверху, — он указал на леса.

— А можно? — кивнул Теодор на платформу.

— Еще чего, — расхохотался парень. «Ногами давай, как все».

Здесь дул сильный ветер и Теодор вдруг вспомнил крепостную стену Мон-Сен-Мартена, и как они стояли там с адмиралом Виллемом.

— Не страшно? — испытующе посмотрел на него десятник, — высокий, мощный человек с испачканными известкой руками.

Вместо ответа Теодор перегнулся вниз и лихо сплюнул, тут же заработав от десятника подзатыльник.

— Еще раз увижу, как ты это делаешь, — зловеще сказал тот, — выгоню и денег не заплачу. Лет тебе сколько?

— Десять, — соврал мальчик."Я большой уже".

— Что большой ты, — это точно, — строитель оглядел его со всех сторон. «Ладно, завтра приходи на рассвете, до обеда будешь работать. Ты в школу-то ходишь?».

— Нет еще пока, — вздохнул Теодор. «У меня как раз до обеда время свободно. А можно я немного тут постою?».

Перед ним был весь Лондон — огромный, утыканный шпилями церквей, уходящий вдаль, туда, где на западе зеленели поля предместий. Внизу, казалось, — почти у его ног, — текла река — широкая, ленивая, усеянная барками и лодками. Мост отсюда казался детской игрушкой, — такие, из кусочков дерева, Теодор строил Лизе и близнецам, чтобы их развлечь.

Пахло осенними, влажными листьями, и он вдруг увидел, как играет солнце в рыжих кронах деревьев у церкви святой Елены. Прищурившись, он разглядел крышу усадьбы Клюге, и подумал, что, — была бы его воля, — так бы и не уходил отсюда.

— Спасибо, — повернувшись к десятнику, сказал мальчик. Тот вдруг усмехнулся: «А это, парень, как море — оно ж в крови».

Теодор спустился вниз и, улыбнувшись, давешнему рабочему, протянул ему руку, как равному: «Завтра увидимся».

Дома, — он застыл на пороге, склонив голову, — было спокойно.

Он постучал в дверь кабинета. Мать сидела над бумагами. Она повернулась, и улыбнувшись, спросила:

— Как позанимался?

— Хорошо, — ответил Теодор, глядя в сторону. «Ты только не ругайся…».

— Не буду, — вздохнула мать. «Кому ты на этот раз нос разбил?».

— Я работать буду, — неохотно сказал мальчик. «Каждое утро, там, — он махнул в сторону двери, — меня на ремонт собора святого Павла взяли. Деньги я буду тебе отдавать, — торопливо добавил он.

— Да уж ладно, — мать вдруг улыбнулась. «Проживем и без них как-нибудь». Она погладила рыжие кудри сына и ласково добавила: «Там Тео повела младших гулять, ты пойди к ним, помоги, ладно? Они у церкви. И помойся потом, у нас гости за обедом — сэр Филип и его друг, синьор Бруно, из Италии».

— Мама, — вдруг спросил Теодор, — а отец скоро приедет?

— А вот как сделает там, в Риме, все дела, так и вернется, — ответила мать, и мальчику показалось, что в уголке ее зеленого глаза блеснула слеза.

— Иди сюда, — Джон посадил Веронику на колени и потерся щекой об ее мягкие волосы. «Вот, я знаю, почему я на тебе женился — потому что ты так готовишь», — он улыбнулся.

Женщина помолчала и одним дыханием сказала: «Так ведь есть теперь для кого, милый».

— Дурак я был, — разведчик выпил и налил себе еще. «Надо было раньше с тобой в церковь сходить. Вообще — как только тебя увидел, так и надо было. А я еще думал о чем-то, пять лет только потерял. Женился бы, увез сюда, и сидела бы ты у меня с детьми в деревне, как положено. И ничего бы этого не было, — он помрачнел и вдруг тихо коснулся губами одного из шрамов. «Прости меня, пожалуйста».

Вероника поцеловала его и вдруг рассмеялась: «А работал бы кто?».

— Тоже верно, — согласился Джон. «От Корвино сегодня письмо доставили».

Он почувствовал, как напряглась стройная спина жены — будто железо было под его рукой.

— Мальчик совершенно точно в Браччано, — спокойно сказал разведчик. «Орсини там, в горах все тропы перекрыл, караул выставил на дорогу, что в Рим ведет, но Корвино в деревнях поспрашивал — видели ребенка в замке».

Женщина вдруг горько, отчаянно разрыдалась.

«А если он заболеет? Если случится что-то? Он же маленький совсем, три годика ему. А если эта тварь на него руку подымет? Все, — она внезапно встала, — сама поеду и сама привезу нашего сына сюда.

— Успокойся, пожалуйста, — Джон обнял ее сзади. «Не надо никуда ехать, Питер заберет его и все будет в порядке».

— Тебе хорошо, — разъяренно сказала женщина, — у тебя сын уже есть один, и внучки есть, а это мой первый ребенок, и последний, может быть!»

— Я понимаю, — он повернул Веронику к себе и взял в ладони ее лицо. «Но правда, если с тобой что-то случится, я себе этого не прощу». Джон стал целовать ее, чувствуя под губами шрамы, покрывающие щеки и лоб. «И Орсини никуда не уедет — ты же знаешь, он с трудом передвигается».

— Он может маленького Джона куда-нибудь еще отправить, — вздохнула женщина. «Италия большая, где угодно можно его спрятать. А Питер никак в замок пробраться не может?».

— Нет, Орсини же знает его в лицо, — разведчик помедлил. «Питер попробует подкупить кого-то из слуг, или охраны».

— Не могу я здесь сидеть просто так! — женщина стукнула кулаком по колену. «Он меня и забыл уже, наверное!»

— Не забыл, — мягко сказал Джон. «Мать не забывают. Ты вот что — дай-ка мне переводы свои, я проверю».

— Можно подумать, ты итальянский лучше меня знаешь, — съязвила женщина.

«Ну, слава Богу, успокоилась», — подумал про себя Джон, а вслух сказал: «Ну, милая, английский-то у меня родной, а не у тебя. Только вот, — он усмехнулся, — устал я что-то.

Можно, я в постели почитаю?

— Один? — тихо спросила женщина.

— Нет, знатока итальянского я уж положу рядом, на всякий случай, — Джон чуть шлепнул ее.

«Вдруг вопросы, какие будут».

— Еще! Еще! — потребовала Лиза, хлопая в ладоши.

— Да, синьор Бруно, — восхитилась Тео — можно еще?

Теодор, устроившись у камина, держа альбом на коленях, быстро набрасывал портрет итальянца.

Тот шутливо раскланялся и сказал: «Ну, давайте, говорите цифры».

— Четыреста тридцать два умножить на пятьсот шестнадцать — крикнула Тео.

— Двести двадцать две тысячи девятьсот двенадцать, — лениво ответил Бруно.

— Красиво, — изумленно сказал мальчик. «А как вам это удается?».

Джордано присел рядом с ребенком и спросил: «Ты с самого рождения так рисовал?».

— С самого рождения я еще карандаш в руках не умел держать, — рассмеялся Теодор. «Нет, конечно, у меня учителя были, и сейчас есть».

— Ну вот, — сказал Бруно. «Так же и человеческий мозг — его владелец должен не лениться и постоянно заниматься».

— А у меня с математикой плохо, — вздохнула Тео. «Как бы я не занималась — все равно не получается».

— Ну, — итальянец посмотрел на Марфу, — если твоя матушка разрешит, я бы вас поучил немного, пока я в Лондоне».

— Спасибо, синьор Бруно, — Марфа вдруг покраснела, — но у вас же работа, у вас, наверное, времени нет.

— На детей у меня всегда есть время, — рассмеялся итальянец и заметил: «Ваша младшая спит уже без задних ног». Лиза действительно прикорнула на ковре.

— Все, — Марфа поднялась. «Тео, Теодор, берите ее и марш наверх. Посмотрите, как там девочки, и сами ложитесь. Помолиться не забудьте».

— Еще увидимся, — сказал им вслед Джордано.

На улице было свежо, большая, полная луна висела над Сити.

— Спасибо за прекрасный вечер, сэр Филип, — поблагодарила его Марфа.

— Ну что вы, миссис Кроу, — он улыбнулся, — для меня всегда честь вас навестить. Ваш муж скоро домой приедет?

— Ну, как дела свои на континенте закончит, так и увидим его, — улыбнулась женщина. «А вас, синьор Бруно, я тогда жду послезавтра, как договорились»

— Синьора, — он поклонился.

— А кто ее муж? — внезапно спросил Бруно, когда они уже завернули за угол и пошли к дому Сидни.

— Торговец, Питер Кроу. Вон, — Филип обернулся, — на южном берегу его склады.

Обеспеченный человек, ничего не скажешь.

— Умная женщина, — хмыкнул итальянец. «Приятно с ней поговорить».

— Я в нее когда-то влюблен был, давно, — улыбнулся Сидни. «Когда жил в Венеции. Сейчас, конечно, она не та уже, что была, — возраст все же, ей тридцать почти, да и дети…».

— Все равно хороша, — Джордано вдруг помедлил. «А у тебя с ней что-нибудь…», — он не закончил, искоса посмотрев на друга.

— Нет, — тот рассмеялся, — она мне отказала. А я не люблю навязываться женщинам».

— Гм, — итальянец улыбнулся. «Раз ее муж так часто и подолгу в разъездах, у нее наверняка есть любовник. А если у женщины есть один любовник, то может быть и второй».

— Интересно, чем это ты ее завоюешь? — поинтересовался Сидни. «Явно не деньгами».

— Деньгами каждый дурак может, — лениво ответил Джордано. «Значительно интересней делать это с помощью головы. А у меня, как ты знаешь, с ней все в порядке».

— На-ка, глянь на это творение, — Джон перебросил Фаготу неряшливо напечатанное воззвание. «Не у вас, случайно, набирали?».

— Decem Rationes, или десять причин того, почему англикане — еретики, — прочел Фагот и скривился. «Стиль, прямо скажем, не очень. Нет, — он вгляделся в листок, — это не наше. Да и потом, Шарльвуд католиков ненавидит, ты же знаешь, его брата сожгли еще во времена Марии Кровавой».

— Ну, среди печатников тоже могут быть католики, хозяину об этом знать не обязательно, — заметил Джон. «Понимаешь, такое количество тайных типографий развелось, что за всеми не уследить. Ставят пресс в какой-нибудь деревне и давай лепить вот такое, — он брезгливо повертел в руках бумажку, — поди, найди, откуда они это привозят?».

— А что, — поинтересовался Фагот, — на рынках, что ли раздают?

— Да нет, — Джон потер подбородок и вдруг сказал: «Господи, ну и устал я. Не на рынках, дорогой мой гений, теперь они в церкви такое подкладывают. Эту в Оксфорде нашли, на скамьях было разбросано, перед службой. К тому же ходят слухи, что там, вокруг Оксфорда, начались тайные проповеди католические, какой-то очередной священник из Рима приехал».

— Если ты мне дашь пару дней, то я совершенно точно тебе скажу — было это воззвание напечатано в Лондоне, или нет, — предложил Фагот. «Тут-то я людей знаю».

— Давай, а я пока подумаю, кого в Оксфорд отправить. Человека, с которым ты шифрами будешь заниматься, я подобрал, — Джон вдруг усмехнулся, — человек умный, и у него самого язык будет — поострее твоего. Так что тебе с ним удобно будет».

— Ну ладно, — Фагот поднялся, — тогда, как закончу с этим, — он указал на листок, — сразу с ним поработаю.

— Кого же в Оксфорд послать? — сказал себе Джон задумчиво, когда дверь за Фаготом закрылась. «Как всегда — дела много, а людей — мало".

Но все же правильно, что мы решили не рисковать, и не оставлять его в Старом Свете. Как разберемся с Орсини — так пусть и возвращается, а пока пусть сидит в своем Мехико, все спокойней. Даже если он там встретится с Куэрво — ничего, не такой Джованни дурак, чтобы лезть с ним в драку. Она умерла, что им еще делить?»

— Что там у нас сегодня на обед? — он сладко потянулся. «Вероника с утра про оленину говорила вроде. Пойду, загляну домой, заодно и поговорю с ней — может, посоветует, что мне с Оксфордом делать».

— Ваш сын рассказал мне, что каждое утро ходит работать на стройку, тут неподалеку, — Бруно выпил предложенного Марфой вина и улыбнулся. «Зачем это ему, вы же, — он помедлил, — не терпите нужды».

— Теодор хочет стать архитектором, — спокойно ответила женщина, — он решил, что ему лучше будет узнать его будущее занятие с самых азов.

— И слуг у вас нет, — Джордано внезапно, внимательно посмотрел на женщину.

— У нас есть доверенная помощница, она в деревенской усадьбе сейчас — Марфа пожала плечами. «Не такое большое тут хозяйство, чтобы нанимать кого-то. Я со всем сама справляюсь, синьор Бруно, да и дети помогают».

— Да, тем более раз ваш муж так часто в разъездах… — задумчиво проговорил Бруно.

— С торговцами всегда так, — Марта тоже выпила. «У него много работы на континенте, я и привыкла уже».

— У вас очень хороший итальянский, — заметил мужчина, — и дети прекрасно на нем говорят.

— Мы жили какое-то время в Венеции и Флоренции. У моего мужа деловые интересы там. Так и получилось, что выучили язык. Как занятия? — поинтересовалась Марфа.

— У Теодора светлая голова, прекрасно соображает. Мальчики обычно лучше разбираются в математике. Тео, — Джордано чуть улыбнулся, — она, конечно, очень поэтичная натура, творческая, ей с цифрами сложнее, ей бы стихи писать».

— Она и пишет, — Марфа рассмеялась. «Почему-то, в основном, на французском. Считает, что он красивее».

— А что вы делаете, пока мужа нет дома? — поинтересовался Бруно.

Марфа вздохнула. «Веду хозяйство, занимаюсь с детьми, делаю покупки — чем еще занимаются жены?».

Бруно насторожился — ему показалось, что в мелодичном, высоком голосе женщины проскользнула ирония.

— Вам же скучно, наверное, — заметил он.

— Вот, что, синьор Бруно, — усмешливо сказала женщина, — если вы хотите уложить меня в постель, то вам это не удастся.

Он оторопел, но, справившись с собой, саркастически спросил:

— Вы такая верная жена?

— Дело не в этом, — вздохнула миссис Кроу, — а в том, что я люблю своего мужа. А вас, синьор Бруно, — нет.

— А что, обязательно любить? — он поднялся, почувствовав аромат жасмина.

— Мне — да, — серьезно ответила она. «Рада была повидаться, а теперь прошу меня простить — мне надо кормить младших».

Она ушла, а Джордано все еще стоял, прислушиваясь к легкому звуку ее шагов на лестнице.

— Чудеса, да и только, — вдруг хмыкнул он. «Пожалуй, я начинаю в нее влюбляться — этого мне только не хватало. Удивительная женщина — такие дамы редко встречаются. Ну что ж, тем интересней будет ее заполучить».

— Вот, — Джон погладил Веронику по спине, — стоит мне прийти домой, и мы оказываемся здесь.

— А ты против? — она пристроила голову у него на груди и зевнув, потянула на себя одеяло.

— Я не закончил, — сказал ей муж с притворной строгостью. «Ну не закрывайся, пожалуйста, дай мне полюбоваться хотя бы».

Джон почувствовал, как она улыбается. «Люблю тебя, — сказала Вероника, — сегодня, когда обед готовила, смешно было — слежу за вертелом с ложкой в руках, и все равно — о тебе думаю. Как не сгорело — непонятно».

— Ты уверена насчет Оксфорда? — он вдруг потянулся и взял что-то с пола. «На, кстати, совсем забыл тебе отдать».

— Ты помнишь? — отсветы лондонского заката играли в ее глазах, и Джон вдруг подумал, что нету женщины красивей Вероники.

— Дай я надену, — тихо сказал он. «Ну как же мне не помнить этот день — такое не забывают, любовь моя».

Вероника подставила шею и он нежно потянулся застегнуть ожерелье — розовато-оранжевые индийские сапфиры перемежались в нем с алмазами.

— Спасибо, — она рассыпала по кровати волосы цвета осенних листьев и вдруг рассмеялась:

«А ты тогда, пять лет назад, помню, еще сомневался, негодяй, даже ушел, когда я тебе в любви призналась».

— Ну, потом пришел же, и довольно быстро, — Джон усмехнулся. «Собственно, я понял, что сделал глупость, почти сразу, еще на лестнице твоей, но не мог, же я так быстро вернуться.

Для приличия пошел на кампо Сан-Марко, и сразу же повернул обратно».

— А, я, между прочим, плакала, — обиженно заметила Вероника.

— Ну, знаешь, я тоже не мог поверить, — присвистнул разведчик. «Ты на себя посмотри, а потом на меня. Тем более ты меня на сколько, младше? Больше чем на двадцать лет, то-то же».

— Да за тобой любая хоть на край света пойдет, — Вероника посмотрела на мужа. «Понятно? А с Оксфордом не волнуйся, все будет как надо. Только я у Марты сначала кое-кого одолжу», — она расхохоталась.

— Вдова с детьми — что может быть прекрасней, — задумчиво протянул муж и они оба не выдержали — расхохотались.

— А Лизу ты не хочешь взять? — спросила Марфа, когда женщины сидели в гостиной дома Кроу. Погода стояла отличная, теплая для октября, и в раскрытые ставни доносились крики играющих на церковном дворе детей.

— Лиза говорит уже давно, и вон как бойко, — Вероника задумалась. «Все же ей три с половиной уже, еще ляпнет что-то, она же ребенок, не уследишь».

— Я не потому, что мне двойняшек жалко отдавать, — Марта улыбнулась, — а потому, что ты с ними намучаешься, все же с одним легче. Хотя, с другой стороны, — она задумалась, — оно и лучше.

Девчонки же не говорят еще толком, так, какой-то свой язык у них. Да и привязаны они к тебе вон как, ты же приехала, им еще года не было.

— Так что забирай их — женщина пожала подруге руку, — крепко, — а старшим я скажу, что вы в Бат поехали, на воды, как раз там сезон начинается».

Марфа вдруг с ужасом увидела, как блестят от слез глаза Вероники. «Мне бы хоть на руках его подержать», — вдруг, едва слышно, сказала женщина. «Он же мне снится, Марта, и я думаю все время, — как он там? Как мой мальчик, мой маленький Джон?».

— Все будет хорошо, — твердо сказала Марфа. «Питер все сделает, как надо, и Рождество вы справите все вместе. Подарки готовь, дорогая. А теперь давай я тебе расскажу, чем девчонок кормить надо — они у меня не привереды, но разное любят».

— Это точно не лондонская работа, — сказал Фагот, разглаживая воззвание. «Вообще, похоже на то, что набирал кто-то незнакомый с нашим делом, уж больно криво все».

— Ну, тогда нам этот пресс вокруг Оксфорда искать надо, — заметил Джон. «Хорошо, спасибо тебе. Принес шифры?».

— Держи, — Фагот протянул ему переплетенную в телячью кожу тетрадь.

— Красивая, — заметил Джон, оглядывая переплет.

— Ну, ты же мне денег дал, — Фагот не смог сдержать улыбки, — знаешь мои слабости — хорошая бумага и хорошие чернила.

— И шлюхи, небось, хорошие? — не поднимая глаз, спросил разведчик. «Сидни весь южный берег как свои пять пальцев знает, он тебе порекомендует что-нибудь надежное».

— Да я уже нашел, — ответил Фагот и разведчик подивился тому, как изменилось его обычно хмурое, недовольное лицо.

— Ладно, — сказал Джон, — давай я с ними, — он указал на тетрадь, — сам вечерок посижу, а потом уже приступайте с тем человеком.

— Помощь нужна тебе моя? — поинтересовался Фагот.

— Я, когда лекции по математике в Болонском университете слушал, то был любимым учеником Джироламо Кардано, — ядовито ответил Джон. «Так что и сам как-нибудь разберусь».

Невидная женщина в потрепанном плаще, с грязными, босыми ногами, удобнее пристроила детей и сказала заискивающе: «Мне бы хоть медную монету, ваша милость, дочек-то кормить надо. Я и так сюда из Лондона пешком шла, все ноги сбила. Хорошо, добрый человек попался, на телеге подвез».

Настоятель церкви святой Марии Эдмунд Джонсон хмуро посмотрел на женщину: «Что ж ты из Лондона сюда явилась, как, будто у нас в Оксфорде своих не хватает».

Та спустила детей на пол, и они тут же стали бегать по маленькому, запыленному залу. Мать отодвинула с лица капюшон, и священник отшатнулся — лицо женщины было обезображено шрамами, покрывавшими щеки и лоб. «А ведь когда-то красива была», — подумал Джонсон.

«Одни глаза остались. Кто же ее так исполосовал, бедняжку?».

— Так ваша милость, — горько сказала женщина, — как вот с этим, — она указала на лицо, — денег заработаешь? Приличные джентльмены меня не берут, а ложиться под кого-нибудь с французской болезнью я не могу — мне еще дочек поднимать».

— Это клиент тебя, что ли? — поинтересовался настоятель.

— Нет, муж мой покойный, благослови Господь душу его, — перекрестилась женщина. «Он у меня ирландец был, человек ревнивый, горячий. Я девочек принесла, как он за воровство сидел, так он и подумал, что нагуляла. Ну, пьяный был, нож под руку попался…, - нищенка вздохнула.

— Летом его за грабеж повесили, в Тайберне, до осени мы еще Христа ради по лондонским церквям собирали что-то, но холода ведь скоро, а у дочек моих и надеть нечего. Тут, в деревне, все же лучше им будет, чем в городе. Мэри, Полли, — обернулась женщина, — а ну тихо!»

Девочки — белокурая и черноволосая, — на мгновение застыли, но тут, же продолжили карабкаться на скамьи.

— Ты убираться умеешь? — спросил священник.

— Как не уметь, ваша милость? — женщина улыбнулась. «Я к работе прилежная, на ферме в Корнуолле росла».

— То-то я смотрю, у тебя говор не столичный, — Джонсон задумался. «Приходи с утра, будешь полы тут, в церкви мыть, и дома у меня. Грамотная ты?»

— Да откуда? — рассмеялась женщина. «Муж мой — тот Ave Maria и Miserere мог прочитать, а я этого не разбираю».

— Ты тогда, как помоешь тут все, — велел священник, — двери не закрывай, придет человек, молитвенники раскладывать. Понятно?

Женщина присела, и поцеловала Джонсону руку: «Храни вас Иисус и дева Мария, святой отец. И девочкам велю вас в молитвах поминать».

— Ты вот еще что, — сказал, раздобрившись, настоятель, — жить негде ж тебе? У старосты церковного нашего есть хлев, там скотину не держат уже, в новый сарай перегнали, так я его попрошу тебя с дочками туда пустить. Все крыша над головой будет. Возьми вот на первое время, — он протянул женщине медную монету.

— Истинно, благ ко мне Господь, — та еще раз перекрестилась, — не оставляет он вдов и сирот милостью своей. Пойдемте, девочки, — нищенка поклонилась священнику и, подхватив дочерей на руки, вышла во двор.

— Зовут-то тебя как? — толстый фермер подозрительно взглянул на нищенку. Та поклонилась:

«Вероника, ваша милость. А это дочки мои — Полли и Мэри».

— Пухлые-то какие, — мужчина потрепал Полли по смуглой щечке. Та улыбнулась и что-то залепетала.

— Только недавно отлучила их, ваша милость, — вздохнула женщина. «А так-то они девочки здоровенькие, храни их Пресвятая Богородица».

— Ты католичка, что ли? — угрюмо взглянул на нее мужчина. «Нам тут еретиков не надобно».

— Муж мой покойный католиком был, врать не буду, — вздохнула женщина. «А девочек я в англиканской церкви крестила».

— А венчалась-то ты где? — поинтересовался фермер. «Вот, смотри, тут жить будете», — он показал на покосившееся здание хлева.

Женщина заливисто рассмеялась. «Да разве у нас венчаются, ваша милость! Со всеми в церковь ходить не будешь, сегодня с одним живешь, завтра — с другим, к алтарю-то не набегаешься!»

— Ты, может, заразная еще какая, — скривился мужчина.

Вероника широко перекрестилась. «Я всегда чисто ходила, муж мой покойный убил бы меня, если бы болезнь, какую из-под клиента принесла. Так что не беспокойтесь, — она лукаво улыбнулась и потупила глаза.

— Я человек семейный, так что ты эти свои штучки брось, — мужчина покраснел. «Живи тихо, и чтобы никого не водила тут мне».

— Да кто ж меня такую возьмет теперь? — вздохнула Вероника, пристраивая задремавших дочерей на соломе.

— Ну вот и зарабатывай честным трудом, — сухо сказал фермер, — а не развратом каким.

Правду говорят, Лондон этот ваш — ровно Вавилон, вертеп греховный.

Вероника огляделась, и, засучив рукава, набрав в ручье полную бадью воды, принялась отмывать каменный пол хлева.

Закончив, она отряхнула руки, и зевнув, улеглась у стены, накрыв себя и девочек плащом.

— Пахнут-то как, — внезапно, пронзительно подумала она. «Молоком еще. Господи, только бы у Питера все получилось, только бы наш мальчик вернулся домой».

— Мама, — сонно сказала Мэри и уткнулась носиком куда-то в плечо женщины. «Бай-бай, мама».

Вероника сглотнула слезы и тихо, обнимая девочек, запела:

Lul y, lul ay,
Thou little tiny Child,
Bye, bye, lul y, lul ay.
Lul ay, thou little tiny Child,
Bye, bye, lul y, lul ay.

— Теперь, как девочки в Бате, — Джон усмехнулся, — так тебе свободней стало. Раз ты дома сейчас, было бы хорошо, если бы ты шифровала всю почту исходящую, как-то спокойней, если это один человек делает, сама понимаешь.

— И входящую тоже? — Марфа плотнее закуталась в шаль и сказала: «Вроде и небо еще голубое, а все равно, — ветер-то какой, сразу видно — осень».

— Ты Лизу-то тепло одела? — Джон вгляделся в бегающих у реки детей. «Да, вижу, шапка на ней. Конечно, входящую тоже. Все будут к тебе в усадьбу доставлять, ну или в дом лондонский».

— Теперь уж мне точно никого, кроме мистрис Доусон, не нанять, — улыбнулась Марфа. «Ну ладно, Тео взрослая уже, да и Теодор помогает».

— Он мне говорил, что на стройке работает, — рассмеялся разведчик. «Что он с деньгами-то делает?».

— Кое-что откладывает, — нежно проговорила Марфа, — хочет за уроки свои сам платить, ну и бумагу ему надо покупать, кисти. А так — мне вон шпилек принес, Тео — тоже мелочь какую-то, а Лизе — сладости».

— Хороший у тебя парень растет, — вдруг сказал Джон. «Ты прости, что так получилось — с Питером, думал я, после смерти Хуана Австрийского уйдет он, заживет спокойной жизнью с вами, а видишь…, - разведчик пожал плечами.

— Он сам вызвался, — спокойно ответила Марфа. «Я бы тоже поехала, но девчонки еще грудные были летом. Тебе нельзя было, ты — отец маленькому Джону. А муж мой не мог не вызваться — иначе, что бы он за человек был? Был бы Джованни жив…, - женщина не закончила и отвернулась.

— Да, — тихо ответил ей Джон. «Был бы он жив — он бы это сделал. Ну, приходи завтра с утра, познакомлю тебя с человеком, что новым шифрам тебя обучит. У тебя на обед что сегодня?».

— Напрашиваешься? — усмехнулась женщина.

— Ну, раз я теперь вдовец соломенный, — Джон поднял бровь, — надо же мне куда-то приткнуться…

— Свиная грудинка с каштанами, — задумчиво сказала Марфа. «И фазана с утра принесли, я суп сварила».

— Зайду домой за вином, — торопливо сказал разведчик, — и сразу к тебе.

— Как будто у нас вина не хватает, — удивилась Марфа.

— Я тебе такое бургундское принесу, которого ты нигде не попробуешь, — пообещал Джон.

«Разве что у короля Генриха за столом, и то навряд ли».

Вероника разогнулась и посмотрела на вымытый пол. Поставив на место скамьи, она улыбнулась, и, выскользнув из двери, потащила к ручью бадью с грязной водой.

— И кто это у нас там? — она, чуть обернувшись, вгляделась в низенького, толстого человека, что внес в церковь какой-то сверток.

— Ах, да это сам мистер Марсфорд, гостеприимный владелец хлева и ненавистник еретиков, — присвистнула Вероника. «Ну, посмотрим, что там за молитвенники раскладывает наш староста».

Подождав, пока фермер не закончил, и, отвязав такого же толстенького конька, не исчез в рассветном тумане, женщина вошла в церковь.

— Вот они, Decem Rationes, — Вероника вытащила из-за пазухи листок, что ей дал муж, и сравнила печать. «Да, и пресс тот же самый. Уж не стоит ли он дома у мистера Марсфорда?», — усмехнулась женщина.

В хлеву было тихо, двойняшки посапывали на соломе, укрытые попоной. Вероника вытащила мешок с купленной на рынке едой, и, отломив горбушку хлеба, принялась вчитываться в строки воззвания.

— И написано-то как страстно, — пробормотала она. «Страстно, но коряво. Неопытный человек, сразу видно. А вот говорить так можно, тем более — проповедовать. Надо бы узнать, где тут проходят эти самые тайные католические службы. Более, чем уверена, — составлено это воззвание тем же самым священником, что их отправляет».

— Есть! — сказала Полли, приоткрыв черный, хитрый глаз. «Дай хлеба!».

— И молока! — Мэри зевнула, помотав растрепанными льняными волосами. «Дай!».

— Сначала умываться! — строго велела Вероника. «И косы вам заплету. А потом поедите».

Девчонки по очереди пили из глиняной чашки молоко, когда в хлев зашел настоятель.

— Святой отец, — поклонилась Вероника.

— Как устроились-то? — спросил Джонсон. «Не зябко вам тут?».

— Мистер Марсфорд, храни его Господь, попону старую дал, да и плащ у меня есть, — ответила женщина. «Сейчас девочки поедят, пойду в город с ними, может, еще, у кого на поденную работу устроюсь, деньги-то копить надо, не дай Бог, еще зима морозная будет, в хлеву-то не проживешь, надо крышу над головой крепкую».

— Ты в университет сходи, — посоветовал священник, — там всегда люди нужны.

— Спасибо, ваша милость, — поклонилась женщина. «А к весне, может, и на ферму куда возьмут, при скотине-то все жить сытнее».

— Может, замуж тебя выдать? — задумчиво проговорил Джонсон. «Женщина ты работящая вроде, крепкая, лет-то сколько тебе?»

— Да уж на четвертый десяток перевалило, — вздохнула Вероника. «Да кому я нужна такая, — она пожала плечами, — еще и с приплодом на руках?»

— Ну, может вдовца, какого тебе найдем, постарше, с детьми, все пристроена будешь.

Подумаю, — обещал настоятель.

— Синьор Джордано Бруно, — сказал Джон, распахнув дверь.

— Давно не виделись, — иронично сказала Марфа.

Фагот поднялся и женщина, рассмеявшись, добавила: «Видите, синьор Бруно, кроме хозяйства, детей и покупок, замужние женщины, бывает, и кое-чем другим занимаются».

— Миссис Кроу, — потрясенно пробормотал итальянец, — я и подумать не мог…

— Тут она тебе не «миссис Кроу», — ворчливо вмешался Джон, а «Лиса», понятно? Ладно, работайте, я у себя буду, если понадобится что-то.

Марфа придвинула кресло к столу и потянула к себе перо и бумагу. «А вы у нас тот самый «Фагот», синьор Бруно?» — вдруг спросила она.

— Откуда вы знаете? — открывая тетрадь, спросил Бруно.

— Отчеты-то я Ее Величеству составляю, — усмехнулась женщина. «Ваш стиль ни с кем не перепутаешь — вы так страстно у меня за обедом громили косных оксфордских профессоров, что я сразу вспомнила ваши письменные экзерсисы. Тот же слог, уважаемый».

Бруно неожиданно покраснел.

— Кстати, — добавила Марфа, — вы бы принесли мне что-нибудь почитать из ваших сочинений, интересно же. Но что Земля вращается вокруг Солнца, я еще с детства знаю, так, что этим меня не удивишь».

— Принесу, — буркнул Фагот. «У меня и кое-что другое имеется, уважаемая».

— Не сомневаюсь, — вздохнула Марфа. «Ну, начнем».

— С утра, говоришь, можешь приходить? — привратник Мертон-колледжа посмотрел на женщину.

— Да, ваша милость, я сначала в церкви святой Марии убираюсь, — ответила та, — а потом и у вас могу помыть, что надобно.

— Надобно у нас много, — вздохнул мужчина, — студенты, ровно кони, натопчут, еще хорошо, что дождей пока нет, а как пойдут — мы тут все в грязи по уши окажемся. А дочек ты куда денешь? — он кивнул на девочек, что гонялись друг за другом по университетскому двору.

— Они тихие, — улыбнулась Вероника, — сейчас набегаются, устанут, да и прикорнут в уголке где-нибудь. Не волнуйтесь, ваша милость, я аккуратная, к чистоте приучена.

— Ну, завтра тогда и начинай, — велел привратник.

— Ваша милость, — вдруг, краснея, сказала женщина, — как вы есть человек ученый, не прочитаете ли мне кое-что? Я к грамоте неспособная, разобрать сама не могу, не поможете?

— Давай, — важно сказал привратник. «Что ученый, — это ты права».

Он пробежал глазами листок, что подала ему Вероника и хмуро спросил: «Где взяла?».

— Да на рынке, как молоко покупала, в грязи лежал, — ответила женщина, — я и подумала, может, важное что. По печатному же».

— Не твоего это ума дело, — кисло сказал привратник. «Ты в церковь ходишь?».

— А как же, — Вероника перекрестилась.

— Ну и ходи, — посоветовал привратник. «А это выбрось, от греха подальше, это я такой добрый, я другой бы тебя по голове за такое не погладил»

— А что там, в листке-то? — поинтересовалась Вероника.

— Ереси всякие, — коротко ответил мужчина.

— Ох ты, Господи, — заторопилась Вероника, — заболталась я тут с вами, а мне девчонок кормить пора. Спасибо еще раз, ваша милость, — она присела, — теперь с голоду не помрем.

— Ладно, ладно — привратник небрежно махнул рукой.

— Сколько нам еще осталось? — поинтересовалась Марфа, посыпая лист тетради песком.

— Пять, — Бруно потянулся. «Хорошо поработали. У вас, я смотрю, с математикой отлично».

— Я по материнской линии из семьи купеческой старой, — женщина едва заметно улыбнулась, — это в крови у нас».

— Давайте закончим тогда на сегодня, — предложил Бруно, — а то скоро темнеть начнет, вам и к семье пора.

— Хотите, пообедайте сегодня у нас, — предложила Марфа, — у меня седло зайца и колбаски свежие, только от мясника.

— Соблазняете, — усмехнулся итальянец.

— Что, — Марфа спрятала тетрадь с шифрами в железный шкап, — все еще хотите уложить меня в постель, Фагот?

— Еще больше, милая моя Лиса, — сказал итальянец, поднявшись. Они были почти одного роста — Бруно чуть выше.

— Более того, — добавил он, помедлив, — я, кажется, начинаю влюбляться.

— Ничем помочь не могу, — пожала плечами Марфа, и вышла, не оглянувшись на Бруно, что так и стоял посреди комнаты, глядя ей вслед.

— Ты вот что, — распорядился Марсфорд, входя в церковь. Вероника смахнула со лба потную прядь волос и присела: «Да, ваша милость?».

— Там у моей жены старая одежда кое-какая есть, зайди, забери, — сказал фермер. «И детское тоже, оно крепкое еще».

— Да как же мне благодарить-то вас! — расчувствовалась женщина. «Истинно, святой человек!».

— Ну уж прямо, — Марсфорд покраснел. «Иисус нам заповедовал о вдовах заботиться, хоть ты и блудница была, однако ж теперь раскаялась. А дети и вовсе ни в чем не виноваты, не замерзать же им, — он наклонился и погладил Мэри по белокурым прядям. «Чего это они разные такие?» — спросил фермер, глядя на маленькую, синеглазую, девочку, и ее сестру — высокую, темноволосую. «Или у тебя зараз два мужа было, а то и больше?» — фермер ухмыльнулся.

— Я женщина честная, — оскорблено выпрямилась Вероника. «Из-под другого мужика, пока мой жив был, в подоле бы не принесла, ваша милость. Недостойное то дело».

— Да ты ж ноги-то для клиентов раздвигала, — удивился фермер, — какая ж ты честная?

— То клиент, а то муж, — Вероника выжала тряпку сильными руками. «А как моего мужика повесили, так мне Рыжий Билл предлагал вместе жить. Не успели, — женщина вздохнула, — ему пьяному нож сунули, кровью истек.

А хороший был человек, храни его Господь, — Вероника перекрестилась, — уважали его, да и денег приносил бы немало. На рынках он воровал. Сказал мне, как замуж звал: «Как ты теперь к занятию своему непригодная, так я тебя тоже воровать обучу, славно заживем».

— Господи упаси! — фермер тоже перекрестился. «Собрать бы вас всех и в тюрьму — навечно.

И дети, что ли, таким занимаются?» — он кивнул на двойняшек, что, сидя в углу, играли соломенными куколками.

— А как же, — спокойно ответила Вероника. «Как маленькие еще — по карманам бы шарили, или с прилавков еду тянули, а как постарше станут — отвела бы куда положено, джентльмены за девочек дорого платят, год прожить можно припеваючи».

Марсфорд побледнел. «Ну ты приходи за одеждой-то, к обеду», — сказал он.

— Храни вас Господь за доброту вашу, — улыбнувшись, сказала женщина.

— Закончили мы с твоим человеком, — хмуро сказал Фагот, глядя на то, как Джон отсчитывает деньги. «Если бы не женщина она была — могла бы математику преподавать, голова у нее светлая. Меня же с ней Сидни познакомил».

— Да, они еще с Венеции дружат. А ты что такой недовольный? — Джон выровнял стопку золотых монет. «Она не только математику знает, милый мой, она на пяти языках свободно говорит, да еще и по-турецки объясняется. И что Земля вокруг Солнца вращается — это для нее тоже не новость. Влюбился, что ли? — разведчик усмехнулся.

— Стараюсь не делать этого, — смотря в окно на собор святого Павла, ответил Фагот. «Пока плохо получается».

— Ну, — Джон подвинул ему деньги и закинул руки за голову, — во-первых, ничего у тебя с ней не выйдет, она любит своего мужа и верна ему. А во-вторых, не стоит мешать чувства и работу, уважаемый мой гений. Поезжай на южный берег, возьми там какую-нибудь хорошенькую шлюшку, и отдохни как следует, денька два.

— Пойду работать, — забрав золото, проговорил Фагот. «Я ей обещал рукопись принести почитать, надо закончить».

Бруно вышел, не прощаясь, и Джон, вздрогнув от звука захлопнувшейся двери, пробормотал:

«Вот только этого мне тут еще не хватало. Уезжал бы он поскорее, в Париж вроде собирался. Надо напомнить ему, так, невзначай».

— В дом не пущу тебя, — худая женщина поджала губы, и оглядела Веронику с ног до головы.

«У твоих сопливок вшей, небось, полны головы, а я только после лета детей вычесала. Да и ноги у тебя вон, в навозе испачканы, полы-то тут не тебе мыть, а мне».

— Как будет угодно вашей милости, — Вероника поклонилась. «Спасибо вам за доброту вашу».

— В кладовой все сложено, на дворе справа, — распорядилась миссис Марсфорд. «Открыто там. Но ежели что стянешь — плетей тебе не миновать, учти».

— Да как же можно-то! — ахнула Вероника. «Руку дающего отталкивать — не из таковских я, ваша милость».

— Все вы так говорите, — кисло заметила фермерша, — а потом вещи-то и пропадают. Погоди, — она вдруг остановила Веронику, — девчонкам твоим дам чего».

Миссис Марсфорд вынесла сухари и протянула двойняшкам.

— Ишь, быстрые они у тебя какие, — восхитилась женщина, глядя на то, как Мэри и Полли грызут хлебцы. «Зубов-то сколько у них уже?»

— Да как положено, — улыбнулась Вероника, — уж клыки лезут, два года им в январе будет.

— Ну иди, — отпустила ее миссис Марсфорд, — ноги оботри только, там солома лежит у входа.

Вероника посадила девочек на расстеленный плащ и оглянувшись, подергала деревянную дверь, что вела из кладовой в соседнюю комнату. Та была заперта. «А ты что ожидала?» — пробормотала Вероника. Порывшись в карманах плаща, она вытащила отмычку и усмехнулась, вспомнив уроки мужа.

— Я и не знала, что ты обладаешь такими талантами, — восхищенно сказала Вероника, глядя на то, как Джон легко открывает замок. «Этому в Кембридже учат?».

— Я пару месяцев жил с парижскими ворами, еще во времена короля Генриха покойного, — лениво ответил ей муж, взвешивая на руке отмычку. «Этот набор еще с тех времен остался, в деле проверен. Давай ты теперь», — он освободил ей место у двери, и удовлетворенно наблюдая за ловкими пальцами Вероники, добавил: «Ну, я за тебя спокоен, девочка моя.

Справишься».

Замок поддался легко, и Вероника чуть приоткрыла дверь. «А вот и наш пресс», — тихо сказала она. «И Decem Rationes тут же», — добавила женщина, глядя на связанные в кипы, готовые воззвания. «Теперь бы еще печатника найти. Ну, или печатников».

— Еще хочу! — сказала Мэри, доев сухарь. «Вкусно!» — присоединилась к ней Полли. «Дай еще!».

Вероника аккуратно повернула отмычку в замке и сказала, улыбаясь: «А вот сейчас возьмем вам платьиц и попросим у миссис Марсфорд еще сухариков. Она добрая, не откажет».

— Вот, мистер Стонтон, — после воскресной службы настоятель подозвал Веронику, — познакомьтесь, та самая миссис Вероника, о которой я вам говорил.

Вероника поклонилась пожилому, небольшого роста, крепкому фермеру. «Ваша милость».

— Коров доить умеешь? — резко спросил он.

— Да как же не уметь, я в деревне выросла, — опустив глаза, ответила женщина. «К труду приучена».

— Да, святой отец говорил мне, что женщина ты работящая и аккуратная. Дочки-то, где твои? — Стонтон вгляделся в детей, что бегали по церковному двору, играя в догонялки.

— А вон, — указала Вероника, — беленькая — Мэри, а черненькая — Полли.

Она посмотрела на высокое, в легких облаках небо, и, вдохнув влажный запах травы, вдруг улыбнулась — широко.

— Да, — кисло сказал Стонтон, — ну, пока они в полную силу работать смогут, много времени пройдет, маленькие какие. Но ты вроде женщина крепкая, — он оглядел ее с головы до ног.

«Рожать можешь еще?»

Вероника покраснела и пробормотала: «Да если Божья воля на то будет, ваша милость…»

— Ну, смотри, в общем — с меня как положено — фермер стал загибать пальцы, — кров, стол, в год два платья, плащ и башмаки. Ну, там чулки, рубашки, — это мелочи. Девчонкам тоже твоим, понятно. С тебя — уборка, еда, вся скотина на тебе будет, ну и это дело, само собой, — он подмигнул покрасневшей Веронике. «За свадьбу я тоже заплачу».

— Мне бы подумать, ваша милость, — попросила, смущаясь, Вероника.

— А что тут думать, — удивился Стонтон, — зима скоро. Не в хлеву же тебе детей держать. Уже бы на следующей неделе и повенчались, все равно ты мне дешевле обойдешься, чем работника нанимать».

— Ну поговорите тогда со святым отцом, — не поднимая головы, ответила женщина.

— А что мне настоятель говорил, ты католичка, что ли? — вдруг спросил Стонтон.

— Крестили католичкой, а потом, — женщина махнула рукой, — как понеслось, так на исповеди уж и не упомню когда была. Да и опасно это сейчас, сами знаете.

— Ну, — задумчиво сказал фермер, — с исповедью, — это дело поправимое. Значит, в следующую субботу тогда. На, — он протянул ей серебряную монету, — купи себе юбку, обувь, что там надо, — не босиком же тебе к алтарю идти.

— Спасибо, ваша милость, — Вероника низко присела. «Не пожалеете».

— Да уж вижу, что не пожалею, — пробормотал Стонтон, глядя на ее высокую грудь, едва прикрытую бедным, заношенным платьем.

— Слава Иисусу Христу! — Вероника перекрестилась, встав на колени. Дальний угол кладовой на ферме Марсфорда был отгорожен холщовой завесой. Оттуда донеслось осторожное покашливание, и женщина сказала: «Простите меня, святой отец, ибо я согрешила».

— Давно ли ты исповедовалась, дочь моя? — донесся до нее высокий, взволнованный голос священника.

— Да уж и не упомню, святой отец, — горестно сказала Вероника. «Как в Лондон попала, так не до церкви стало».

Выслушав ее исповедь, священник вздохнул и сказал: «Ну, вот тебе епитимья, до венчания твоего читай каждый день тридцать Ave Maria и тридцать Miserere, знаешь ты их?»

— Помню еще, — отозвалась Вероника, и, услышав из-за холста разрешительную молитву, осенив себя крестным знамением, прошептала: «Господи, помилуй меня, грешную».

Выходя из кладовой, она лукаво улыбалась.

— Он нас и повенчает, — сказал Веронике Стонтон, ждавший ее на дворе. «Настоятель ради такого дела церковь пораньше откроет, до рассвета еще. Ты только языком не болтай, еще не хватало, чтобы вся округа об этом знала. То святые отцы из самого Рима, не абы кто, поняла? Ищут их уже, так что в тайности все хранить надо».

— Господи, помилуй, — ахнула Вероника и обиженно добавила: «Да язык-то я за зубами держать приучена, как еще с первым мужем жила, — он скупкой краденого промышлял, — так пьяная сболтнула подружке про дела его. Он меня так поколотил, что места живого не осталось, две недели работать не могла».

— Сколько у тебя мужей-то было? — вдруг усмехнулся Стонтон.

Женщина, было, стала загибать пальцы, но сбилась. «Врать не хочу, — огорченно ответила она, — на шестом уж, и считать прекратила. Но, ни с кем не венчалась, — торопливо проговорила Вероника, — вы не волнуйтесь, ваша милость, с вами перед алтарем первый раз стоять буду.

— Честь-то какая, — ядовито сказал Стонтон, но, увидев глаза Вероники, ворчливо добавил:

«Это я шуткой, язык у меня острый, в округе известный, так что привыкай. Поехали, я на телеге, ферму свою покажу, ты ведь уж скоро хозяйкой там будешь. Девчонки твои пусть тут побегают, у Марсфордовой хозяйки, приглядит она за ними.

— Ваша милость…, - вдруг, покраснев, уже у телеги, сказала Вероника.

— Да не бойся ты, — проверяя упряжь, отозвался фермер, — я уж до свадьбы потерплю, не мальчик. Все слаще будет, — он, не удержавшись, шлепнул ее пониже спины и шепнул:

«Дочек твоих миссис Марсфорд заберет на пару дней, как повенчаемся, сказала — где пятеро, там и семеро, так, что я тебя с брачного ложа долго не отпущу. Ну, доить, да корм скотине задавать разве только».

Вероника села в телегу, на мягкое, пахучее сено, и вдруг, зевнув, разморенная теплым осенним утром, сказала: «Так бы и поспала тут».

— Ну и поспи, — разрешил фермер, — нам мили три ехать.

Марфа, вскинув голову, посмотрела на звезды. Темза, — широкая, темная, шуршащая легкой волной, — лежала совсем рядом.

— Каждая лодка на реке, — будто звезда в небе, — тихо сказал Бруно. «Они идут своим курсом, повинуясь воле человека, а нам, тем, кто стоит на берегу, остается только следить за ними.

Я учился в Неаполе, и часто вот так, ночью, поднимался и смотрел в окно своей кельи — на море и корабли».

— Звезды не повинуются воле человека, — Марфа все не отрывала глаз от неба. «Движением светил управляет Господь. Вы пишете, — там, в книге — она кивнула в сторону дома, — что вокруг этих звезд есть планеты, такие же, как наша?

— Или другие, — ответил Бруно. «Те, что не похожи на Землю».

— И на них тоже есть жизнь? — Марфа увидела в его глазах отблески небесного света.

— Может быть, — пожал плечами Джордано. «Бог — он ведь создал не только наш мир, но и другие миры тоже, он, как вы сказали, управляет всем, что окружает нас».

— А что там, — Марфа кивнула, — наверху? Что между звездами?

— Вещество, которое не препятствует их вечному бегу, — сказал Бруно. «Земля тоже двигается, — и не только вокруг Солнца».

— Вращается по своей оси, да, — Марфа закуталась в шаль.

— Но, кроме того, мы, как и все вокруг, движемся вместе с остальными мирами куда-то еще, — Джордано посмотрел на женщину и вдруг подумал, что сейчас, в темноте, ее глаза играют огнем — как у хищного животного. «Рысь», — вдруг вспомнил Бруно. «Да, и повадка у нее такая же — мягкая, но опасная».

— Куда же? — спросила Марфа.

— Не знаю, — пожал плечами Джордано, и поцеловал ее.

Вероника набрала в колодце воды и строго сказала двойняшкам: «Вы тут сидите, вот вам куколки, вот мячик, — она вытащила сшитую из тряпок игрушку, — а я сейчас помою лестницу, и вернусь. А потом на рынке сладостей вам купим».

— Сухарей! — потребовала Мэри, вертя в руках соломенную фигурку. «Хочу сухарей!»

— Ну вот, — рассмеялась Вероника, — какие вы неприхотливые тут стали. Поднявшись наверх, она стала подметать ступени. В колледже было тихо, — шли занятия. Оглянувшись вокруг, Вероника достала аккуратно свернутую записку и подсунула ее под тяжелую дверь кабинета ректора.

— Все, — сказала она, улыбнувшись, спускаясь вниз, — а теперь пойдем за сухариками!

— Ура! — засмеялась Полли.

Вернувшись в свой кабинет после лекции, глава Мертон-колледжа Томас Бикли повертел в руках листок, что лежал на полу, и хмыкнул: «Почерк-то, какой красивый! И смотри — ни единой ошибки. Умеет мой друг Джон выбирать агентов, ничего не скажешь».

Он вызвал университетского гонца, и, ставя на конверт свою печать, велел: «Отправляйся в Лондон, передашь письмо вот по этому адресу. Дело государственной важности, так что поторапливайся»

— Я же вам сказала, синьор Бруно, — сказала Марфа, отстраняясь, — ничего у вас не выйдет. Я к вам очень хорошо отношусь, не надо, — она помедлила, — рисковать нашей дружбой.

— Я не хочу с вами дружить, — ядовито ответил Джордано, — я хочу, чтобы вы меня полюбили.

— Я люблю своего мужа, — Марфа, прищурившись, вгляделась в противоположный берег реки и увидела свет в окнах складов «Клюге и Кроу». «Правильно, — подумала она, — сегодня же ткани привезли из Генуи. Надо завтра с утра съездить, проверить, все ли заказы отпустили».

— Ваш муж — никто, — еле сдерживаясь, проговорил Джордано, а я…

— А вы — дурак, — резко сказала Марфа. «Мужчину любят не за то, что он — гений. Когда встретите женщину, которая вас полюбит за то, что вы — это вы, тогда и поймете. Пока мой муж жив, другого человека мне не надо. Даже вас, — она усмехнулась, и, повернувшись, запахнув шаль, пошла к своему дому.

Джордано, было, хотел что-то крикнуть ей вслед, но, увидев ее прямую, жесткую — как струна, — спину, промолчал.

— А действительно, — вдруг подумал он, глядя на то, как она поворачивает за угол, — вот это движение миров, о котором мы говорили — в каком направлении оно происходит? Значит, Солнце тоже движется? И другие звезды? Вокруг своей оси? Понятно, что да, но и, наверное, как-то по-другому тоже?»

— Стойте! — он быстро пошел вслед за Марфой.

— Ну что еще? — женщина устало обернулась, услышав его шаги. «Я вам все сказала, синьор Бруно, и возвращаться к этому более не желаю».

— Я не об этом, — он отмахнулся. «Можно мне рукопись? Я тут еще кое о чем подумал, надо ее дополнить».

Марфа внезапно, нежно, улыбнулась. «Ну конечно, — тихо сказала она. «Подождите меня тут, я сейчас вернусь».

Он сунул тетрадь в карман и сказал: «Мне бы хотелось продолжать заниматься с вашими детьми математикой, у Тео кое-что стало получаться, не надо бросать на полдороге, а с Теодором мы перешли к геометрии, ему это потом пригодится, когда строить начнет».

— Приходите, когда вам будет удобно, — мягко сказала Марфа. «И вот, — она протянула ему кошелек, — это за прошлые занятия».

На колокольне святой Елены пробило полночь. «Не надо, — хмуро сказал Джордано, — у меня сейчас на жизнь хватает».

Марфа вдохнула дымный, осенний, воздух и тихо проговорила: «Возьмите, пожалуйста. Для меня честь, что у моих детей такой учитель».

Джордано пожал протянутую руку — маленькую, сильную, и ответил: «Спасибо».

Отец Парсонс подул на свежеотпечатанный лист и, повернувшись, сказал Марсфорду: «Ну вот, еще пятьдесят оттисков. Вы, мистер Марсфорд, тогда завтра, на рынке, передайте их кому надо — пусть не только здесь, вокруг Оксфорда, раскладывают, но и в других местах тоже»

— Конечно, святой отец, — Марсфорд стал перевязывать стопки воззваний веревкой. «Давайте уберем тут все и поедем — венчание уже скоро начнется, я Стонтону обещал не опаздывать».

На дворе раздался скрип колес.

— Это еще кто? — нахмурился Марсфорд и тут же побледнел — сорванная с петель дверь упала, и в кладовую, вслед за солдатами вошел невысокий, невидный мужчина. Блекло-голубые глаза оглядели типографский пресс и остановились на испуганном лице священника.

— Святой отец, — ласково сказал мужчина. «А мы вас обыскались уже. Тут я про какое-то венчание слышал, — через дверь, — так значит вы, — тут, а приятель ваш, как там его — отец Кэмпион, — у алтаря. Поедемте тогда, — он махнул рукой солдатам, — навестим церковь Святой Марии».

Уже когда Парсонса и фермера посадили в зарешеченную карету, мужчина, осадив коня у окошка, рассмеялся: «А стиль у вас все же хромает, святой отец. Сразу видно — в Дуэ, в этом вашем, «английском колледже», вам редко приходилось писать на родном языке. Ну, ничего

— в тюрьме у вас будет много времени, попрактикуетесь».

Вероника поправила чепец и шепнула двойняшкам: «Сидите тут на скамье, тихо, не мешайте. Скоро домой поедем».

Невысокий, худой священник потряс головой, — будто отмахиваясь от чего-то, и раздраженно сказал: «Ну, поторапливайтесь, вон, рассвет уже на дворе. Еще не хватало, чтобы чужого кого сюда принесло».

Стонтон едва успел взять Веронику за руку, как в притворе раздались шаги.

— Что это у нас тут? — невысокий мужчина по-хозяйски зашел в зал и оглядел Веронику с ног до головы. «А, попалась, птичка, — усмехнулся он, и, повернувшись к Стонтону, потрепал его по плечу: «Повезло вам, любезнейший, не успели эту даму в жены взять».

— Что такое? — испуганно пробормотал фермер.

— А это, милейший, — связывая руки ругающейся Веронике, объяснил мужчина, — небезызвестная «Черная вдова». Выходит замуж где-нибудь в глухой деревне, — ну как у вас, — он поднял бровь, — а потом ее мужа обнаруживают мертвым. Ну, не сразу, конечно, а месяца через три-четыре.

А наша прелестница возвращается в Лондон и прогуливает проданное добро с приятелями своими. Думал я, — он рассмеялся, — что, как порезал ее муж покойный, она свое ремесло бросит, ан нет — продолжила».

— Да ты! — замахнулся на Веронику Стонтон.

— А вы кулак-то свой опустите, — холодно сказал мужчина. «Что это вы в пустой церкви на рассвете венчаетесь? И что за священник у вас такой — проезжающий из Рима, не иначе как?

Приятель отца Парсонса? Собирайте святого отца, — обернулся мужчина в входящим в церковь солдатам, — его в Тауэре отличная камера ждет, с видом на реку.

— Я готов умереть за веру! — заорал Кэмпион, и потянувшись, свалил на пол тяжелый канделябр, в котором горели свечи. «Даже в огне!»

— Не сомневаюсь, — мужчина спокойно сорвал с кафедры занявшуюся пелену и затоптал ее.

«Впрочем, в огне, — это вы так казните, мы все больше потрошим и четвертуем. Но тоже зрелище яркое».

— Руки-то мне развяжи, — весело сказала Вероника, когда церковь опустела.

— Развяжу, но ненадолго, — усмехнулся Джон и поцеловал ее — прямо у алтаря.

Когда карета тронулась, Вероника вдруг рассмеялась: «Черная вдова»? Что это на тебя нашло?»

— Вдохновение, — пробормотал Джон, и, оглянувшись на девочек, быстро поцеловал жену еще раз. «Соскучился, не сказать как», — шепнул он.

— Любовь, — мечтательно сказала Полли, и засунула палец в рот. Мэри томно вздохнула и зевнула — показав розовый, как у котенка, язычок. Двойняшки повозились немного и задремали под ровный ход кареты.

— Ну, и чего ты теперь хочешь? — Джон, улыбаясь, провел губами по шее жены.

— Горячую ванну с настоем лаванды, бутылку бургундского, и тебя в постели, — не открывая глаз, ответила Вероника. Девочки спокойно сопели на напротив, укутанные в меховое одеяло.

— Можно задержаться на пару дней в Оксфорде, отдохнуть, погулять с ними на реке, — смешливо предложил Джон. «Торопиться некуда. Это еще что такое?» — он, нахмурившись, вытащил из-за ворота плаща Вероники соломинку. «Да ты, моя дорогая, совсем уж деревенской девчонкой тут стала».

— Вашей милости нравятся простушки? — лукаво поинтересовалась женщина.

— Никогда не пробовал, — искренне признался Джон. «Но всегда мечтал».

Вероника потупила глаза. «Я уж и не знаю, ваша милость, угожу ли я вам, такому образованному джентльмену».

— Думаю, что угодишь, моя прелесть — усмехнулся муж.

Он проснулся еще до рассвета и долго лежал, прижавшись щекой к мягкой спине жены.

Пахло лавандой. Джон, улыбнувшись, вспомнил то, что ночью ему шептала Вероника, и быстро одевшись, заглянул в комнату к двойняшкам. Те спокойно спали, разметавшись на большой кровати.

— Сегодня опять лодку надо будет взять, — подумал мужчина, сбегая по лестнице. «Еще тепло, пусть водой побрызгаются. Вчера так набегались, что прямо за столом уснули — а нам с Вероникой и на руку, — он открыл тяжелую дверь постоялого двора и замер на пороге. Серый, легкий туман покрывал город, шпили церквей уходили вверх, пробивая его, устремляясь куда-то вдаль, в осеннее небо.

Он шел по темным камням улиц, наступая на рыжие, огненные, золотые листья, улыбаясь чему-то своему. Рынок только раскладывался.

«Подкрепите меня яблоками», — тихо сказал он и почувствовал свежий запах фруктов.

Ренеты лежали горой на возах — зеленые, крепкие. На вкус они были — словно вино с орехами.

«Девчонки еще долго спать будут», — мужчина прибавил шагу. «А потом позавтракаем все вместе, — не торопясь, и на реку».

— Вас тут ждут, — сказал ему хозяин постоялого двора, открывая двери.

— Пойдемте, — сказал Джон, едва взглянув на гонца. Поднявшись наверх, юноша сказал:

«Ваша светлость…».

— Вы, видимо, у нас недавно, — повернулся к нему разведчик.

— Недавно, — парень покраснел.

— Меня зовут Джон, — сухо напомнил мужчина. «Ну, или мистер Джон. Что там у вас?»

— Почта из Парижа, срочная, — юноша протянул письмо с печатью английского посольства.

Джон пробежал его глазами и сказал: «Возьмите яблоко и принесите мне бумагу и перо».

Он набросал записку и велел гонцу: «Возвращайтесь в Лондон, пусть приготовят все, что мне понадобится. Я еду за вами».

Вероника, позевывая, расчесывала волосы.

— Яблоки, — она покраснела и потянулась к мужу.

— Съешь, и собирайтесь, — сказал ей Джон.

— Что-то случилось? — нахмурила она брови.

— Питера арестовали в Риме, — ответил Джон, посмотрев в окно, где уже вставало яркое солнце осени.

Эпилог

Рим, декабрь 1579 года

Он пошевелился на тонком, грязном соломенном матраце и открыл глаза. Свеча, прилепленная к полу, шипела и оплывала.

— А Ермака тут ждать не приходится, — иронично сказал Петя, растирая сжатые кандалами руки. На низком, сводчатом потолке камеры висели тяжелые капли ледяной воды. За решеткой, отделявшей каменный коридор, никого не было.

Стражник приходил раз в день, принося клейкое, гадкое варево — разливали его теплым, но по дороге сюда, глубоко в подземелье, оно застывало в миске. Ложек арестантам не давали, приходилось, есть руками.

— Так, — он поднялся и потянулся, — раз меня не зовут наверх, значит, показания Фарнезе пока не доставили. И что это папа Григорий так на меня обозлился — мстит за провал миссии в Ирландию? Понятно, больше не с кого спросить — Себастьян погиб там, в Марокко, Стакли — тоже, не собственного же сына ему в тюрьму сажать. Но, скорее всего, Ирландия — это так, ерунда. Вот дон Хуан — это серьезней.

А начиналось-то все как удачно, — Петя вдруг усмехнулся.

— Синьор Корвино, — терпеливо сказал ему следователь, — как только вы объясните, что вы делали в замке его светлости герцога Браччано, мы вас тут же отпустим.

— У герцога мой сын, — равнодушно ответил Петя, глядя на сияние осеннего дня за окном. «Как вы считаете, синьор, не имею чести знать, как вас зовут, — имеет отец право воспитывать собственного сына?

— Это наследник герцога, — побледнев, продолжил следователь.

— Не сомневаюсь, что его светлость вам именно так и сказал, — рассмеялся Петя. «Я понимаю, — он пожал плечами, — у герцога после его несчастья не может быть детей, но это еще не причина воровать чужих и силой их удерживать».

— А как вы докажете, что это ваш сын? — спросил следователь.

— А как он докажет? — лениво поинтересовался Петя.

— Он навещал даму за девять месяцев до рождения ребенка, — внезапно покраснев, сказал его собеседник.

— Я тоже, — равнодушно сказал Петя.

— Вас там не видели, — заметил следователь.

— Не имею привычки рассказывать всем и каждому о своих визитах к шлюхам, — Петя зевнул и добавил: «Видимо, его светлость придерживается других взглядов на этот счет».

— Ну, если вы знали даму, то вы, — опять краснея, сказал следователь, — можете рассказать, о ее, ну, приметах. Ну, вы понимаете.

— Я и еще половина Европы. Записывайте, — усмехнулся Петя и стал монотонно диктовать.

— На, читай, — сказал ему тогда Джон.

Петя пробежал, первые строки листка и зарделся: «Это что еще такое?».

— На всякий случай, — хмуро сказал разведчик. «Выучи наизусть, я тебя проверю пару раз».

— Конечно, — поиграв пером, сказал потом следователь, — если бы сама дама была в нашем распоряжении, она бы, наверное, пролила свет на это дело, но, к сожалению, она исчезла.

Без следа.

— Да, — спокойно проговорил Петя, — я слышал. Наверное, нашла себе постоянного покровителя. Ну, так что, уважаемый синьор, — он подался вперед, — пусть мне вернут моего сына, и я не буду предъявлять его светлости никаких обвинений.

— Пока что это он вам предъявляет, — заметил мужчина. «Взлом и попытка похищения».

— Да, — Петя прошелся по камере, и, посмотрев на потолок, усмехнулся: «Был бы я выше, задевал бы головой». А вот потом они начали задавать вопросы о миссии в Ирландию. Ну, это было еще ничего, с этим я справился. До Нижних Земель дело дошло не сразу».

— Я не понимаю, — устало сказал Петя, — какое отношение имеет моя работа на покойного дона Хуана Австрийского к моему ребенку? Я пытался забрать своего сына у человека, который незаконно его удерживает, вот и все.

— Просто понимаете, — ласково улыбнулся уже другой следователь, — вот вы говорите, что той зимой были в Венеции. А у нас другие сведения. В Италии вы были, но не в Венеции, а во Флоренции. Вас там видели, синьор Корвино.

Более того, — следователь помахал какой-то бумажкой, — у нас есть показания хозяина дома, который вы там снимали. И он говорит, что вы приехали в июле. Согласитесь — зима в Венеции и лето во Флоренции — две большие разницы, не так ли?

— А в январе, — голос следователя стал жестким, царапающим, — вы были в Генте, с войсками дона Хуана. Вас там сотни человек встречали, синьор Корвино. Или вас как-то еще надо называть? По-английски, может быть?

— Видите ли, — следователь помолчал, — если я вас поймал на одном вранье, то я уже не могу доверять вам далее. Поэтому мы сейчас подождем заверенных показаний губернатора Фарнезе, и продолжим наши беседы».

— Фарнезе меня утопит, — равнодушно подумал Петя. «Вот же старая сука его святейшество папа Григорий — если бы не смерть дона Хуана, меня бы сейчас отпустили, извинившись. Ну, может быть, запретили бы въезд в Рим, большое дело.

— А так, — Петя опять потер запястья, — сейчас Фарнезе напишет правду, и я отправлюсь на плаху — тут, или в Мадриде, разницы нет. Хотя они рисковать не будут, отрубят мне голову здесь — в Испанию меня везти хлопотно и опасно.

Он услышал шаги за решеткой и обернулся. Стражник указал ему на дверь.

«Скорее всего, — думал Петя, идя между двумя охранниками по бесконечному, черному, освещенному лишь несколькими факелами коридору, — это папа Григорий и король Филипп договорились за моей спиной. Я, конечно, тоже могу многое рассказать — и про яд, что я получил от Фарнезе, и про деньги от понтифика, и про ловлю форели с королем Филиппом — но, кто, же мне поверит?».

Он перешагнул порог низкой комнаты и, не дожидаясь разрешения, сел за стол.

— Смелый вы человек, синьор Корвино, — наклонился к нему следователь. «Обычно в таких местах люди ведут себя по-другому».

Петя обвел глазам горящий очаг, дыбу, развешенные по стенам плети и клещи. «Вот», — нежно сказал следователь, беря в руки медную грушу, — ну, это мы на потом оставим. Если понадобится, конечно».

— А что, доставили показания губернатора Фарнезе? — поинтересовался Петя.

Следователь хмыкнул и склонил голову: «Из Нижних Земель путь сюда неблизкий, пока их привезут, вы нам и сами все расскажете, уверен. Начнем, пожалуй», — он повернулся и, поманив к себе палача, что-то ему шепнул. Тот кивнул головой.

— А я тут посижу, — радушно сказал следователь. «Посмотрю, вопросы вам буду задавать, послушаю, опять же».

Выслушав Джона, Марфа побледнела и поднялась: «Я поеду в Рим».

— В Рим еду я, — устало сказал разведчик. «Еще не хватало, чтобы ваши дети и мать потеряли».

— У тебя тоже есть дети, — возразила Марфа.

— Не спорь, а собери мне немного снадобий в дорогу, — попросил ее Джон. «Если, — он помедлил на мгновение, — его арестовали почти месяц назад, то, значит, его уже пытают. В замке Святого Ангела с этим делом тянуть не любят. А мне не с руки там, в Риме, будет по аптекарям бегать».

— Откуда ты знаешь? Про пытки? — Марфа поднялась и открыла шкаф, что стоял у нее в кабинете.

— Я сам там был, в замке. Давно еще, — ответил Джон, не оборачиваясь от окна, что выходило на крыши Сити. «Смотри, — он показал на мотающиеся под дождем деревья, — как погода-то изменилась, в один день».

— Это от ожогов, это от воспаления, и вот опиум — Марфа перебирала в руках склянки и вдруг застыла. «А если ты не успеешь? Как с Джованни?».

— Джованни сразу казнили, — нехотя ответил Джон, — а с Питером — они будут ждать сведений из Нижних Земель. Понятно, что Орсини — это только предлог, а истинная причина — это дон Хуан. Но не беспокойся, я его вытащу оттуда».

— А как узнали, что он арестован? — Марфа стала упаковывать снадобья.

— У нас есть человек в курии, он сразу же известил нового резидента, — Джон взял сверток.

«Спасибо. Пригляди тут за Вероникой, будь добра».

— Подожди, — женщина взяла его за руку, — а что с маленьким Джоном?

— Исчез, вместе с Орсини, — вздохнул разведчик, и вышел.

Марфа опустилась в кресло, и, сжав руками виски, сказала: «Господи, хоть бы он только выжил».

— Мама, — раздался с порога веселый голос Тео, — двойняшки так выросли, пока с миссис Вероникой были в Бате, их и не узнать!

— Ты плачешь? — недоверчиво сказала Тео, опускаясь на колени рядом с креслом матери.

«Что случилось?».

— Ничего, — сглотнув слезы, ответила Марфа. «Голова разболелась. Я сейчас поднимусь к вам наверх, милая».

Тео убежала, а Марфа все сидела, чуть раскачиваясь, прикусив губу, вспоминая, как Петя уезжал летом в Италию.

— Ерунда, — сказал он тогда небрежно. «Джон уже выяснил, что это Орсини украл мальчика, остается доехать до Браччано, забрать его оттуда, и привезти в Лондон. Через два месяца вернемся, ну, или через три».

— Ты только там осторожней, — вздохнула Марфа, обнимая его, положив голову ему на грудь.

Он пропустил между пальцев бронзовые волосы и смешливо сказал: «Несправедливо. У меня виски седые, а тебе на вид все еще пятнадцать лет. И в седле ты такие чудеса показываешь, что куда там мне. Помнишь, — он усмехнулся, — последнюю охоту?

— Там, по-моему, чудеса были не в седле, а вовсе даже, когда спешились, — Марфа всем телом вспомнила мягкую траву лужайки и его глаза — синие, как вечернее небо над ними.

— Вот так, — сказал Петя медленно, расстегивая ее старый, потрепанный камзол, — будешь знать, как меня дразнить весь день. Препятствия берет, понимаешь ли, галопом скачет, смеется, из лука стрелять вздумала…, А ну лежи тихо, — он отбросил камзол и опустил ее на расстеленную попону. «Будешь делать то, что я тебе скажу, понятно?».

— Да, — она еще успела поцеловать его властную руку, и, запрокинув голову назад, раздвинув ноги, подняла свою юбку.

— Да ты и на охоту в кружевах явилась, бесстыдница, — сжав зубы, разрывая их, проговорил муж.

— Я смотрю, мне придется новое платье заказывать, — еле слышно сказала Марфа.

— А как же, — Петя усмехнулся. «К моему возвращению чтобы было готово».

— У меня морщинки, вот тут, — показала Марфа на лоб и углы рта, — а ты говоришь — пятнадцать лет.

— Дай-ка, — Петя потянулся, — я каждую и поцелую. А ты лежи, — он остановил задвигавшуюся жену, — лежи, я потом дальше намереваюсь тебя целовать.

— Насколько дальше? — она подняла бровь.

— А это я посмотрю, — Петя улыбнулся, — насколько у тебя терпения хватит.

— Марта, — услышала она голос Бруно, — с вами все в порядке?

— Простите, — она встала и подошла к столу. «Давайте, я с вами рассчитаюсь».

— Что случилось? — спросил итальянец, глядя на ее потухшее, серое, с резкими морщинами лицо.

— Моего мужа арестовали в Риме, — Марфа стала отсчитывать деньги.

— Он, — Бруно помедлил, — тоже?

— Тоже, — Марфа подвинула ему золото.

— А, — равнодушно сказал Джордано, и, забрав деньги, вышел.

В Сити было людно — день клонился к обеду, тянулись телеги с рынков, вовсю торговали лавки. Фагот зашел к торговцу книгами, и, оглядевшись, увидел, что выпустили «Пастушеский календарь» Спенсера.

«Тео понравится» — подумал он. Для Теодора он купил английский перевод «Начал» Евклида, с предисловием Джона Ди.

«Дорогие дети!» — быстро написал Джордано. «Мне надо отправиться в довольно долгое путешествие. Пожалуйста, не бросайте занятия, у вас отлично получается. Я был очень рад встретиться с вами и побыть вашим учителем. Искренне ваш, Джордано Бруно».

Бруно долго выбирал книгу для Марты, и, наконец, усмехнувшись, взял Ars Magna Джироламо Кардано.

Оставив торговцу лондонский адрес Кроу, он вышел и сомкнул пальцы на рукописи, что лежала в кармане. «Имею ли я право?» — вдруг подумал он. «Эта еще не окончена, и столько всего в голове — всей жизни не хватит, чтобы написать. А если я погибну?».

Бруно прислонился к стене какого-то дома, и постоял, вдыхая ветер с реки. «Но как же?», — подумал он.

— Для чего Господь тогда создавал мир, если не для того, чтобы люди вели себя так, как повелевают им законы добра? И для чего будет нужна наука и философия, если не останется в мире людей? Нет, иначе нельзя. Гений, не гений, — он усмехнулся, — а все равно в Библии сказано: «Не стой над жизнью ближнего своего». Тем более дети», — он встряхнул головой, улыбнулся и пошел к собору Святого Павла.

Джон поднял глаза и увидел Фагота, стоявшего на пороге комнаты.

— Что? — устало спросил разведчик. «У меня мало времени, я должен ехать в Дувр».

— Ты ведь на континент за казенный счет отправляешься? — лениво поинтересовался Фагот.

«Подвези меня до Рима, хоть золото тратить не буду».

— Сиди тут, — резко ответил Джон. «Не лезь туда, куда не надо. Во-первых, ты в жизни ничего, тяжелее пера в руках не держал, а во-вторых — ты гений, и нельзя тебе вот так погибать».

— А отцу пятерых детей, значит, можно, да? — тихо, угрожающе спросил Бруно. «И не надо указывать, что мне делать — сам разберусь».

— Если ты считаешь, что она после этого…, - начал Джон, но, увидев лицо Фагота, махнул рукой: «Прости, глупость сказал».

— Это точно, — ехидно отозвался Бруно. «А что касается пера — ты же сам утверждал, что в этом деле важен, прежде всего, ум. А с ним у меня, сам знаешь, все в порядке».

Когда они уже были в седле, Джон повернулся к Бруно:

— Ты еще не забыл свои монашеские дни?

— Нет, конечно, — усмехнулся итальянец. «Могу быть доминиканцем, могу — францисканцем, кем надо — тем и буду».

— А как насчет не монашеских? — поинтересовался разведчик, ожидая, пока им откроют ворота, что вели на улицу.

— Ты не крути, а скажи прямо, — сердито ответил Бруно. «Там что, соблазнить кого-то надо будет?»

— Может быть, — задумчиво проговорил Джон, вспомнив то, что ему рассказывал Корвино.

— Ну, вот видишь, — рассудительно заметил Джордано, — не зря я с тобой поехал.

Джон скептически окинул взглядом Бруно.

— На себя посмотри сначала, — обозлившись, проговорил итальянец. «Сам знаешь, с головой у меня все в порядке, а, больше, собственно, ничего и не требуется».

— Ладно, — вздохнул разведчик, — по дороге расскажу тебе об этой даме.

— Мама, — сказала Тео, заходя в комнату, — там из книжной лавки заказ доставили.

— Вроде не покупали ничего, — удивилась Марта, и, осторожно прикоснувшись губами ко лбу наплакавшейся, заснувшей Вероники, спустилась вниз.

Теодор уже распаковывал связку книг. «Начала» Евклида! — ахнул мальчик. «И тут записка.

Тео, смотри, для тебя тоже есть книга. Стихи, — презрительно добавил брат.

Марфа раскрыла Ars Magnа, и, отойдя к окну, прочитала:

«Милая Лиса!

Поскольку я все-таки итальянец, я решил, что нашему общему другу в Риме без меня не обойтись. Не волнуйтесь, с вашим мужем все будет в порядке. Не знаю, вернусь ли я еще в Лондон. Если мы с вами больше не увидимся — примите мою искреннюю любовь и почтение.

И помните про то, что зачастую, стоя на берегу, провожая взглядом, уходящие в ночь корабли, мы и не догадываемся о том, что их капитаны точно с такой же тоской смотрят на землю, оставшуюся вдали.

Вот как я сейчас, милая моя Лиса.

Ваш друг, Фагот.

P.S. Вы, теперь будете придумывать новые шифры, и вам пригодится труд Кардано.

— Мама, а куда уехал синьор Бруно? — спросила ее Тео, не отрываясь от книги Спенсера.

— На континент, — вздохнула Марфа, и, закрыв Ars Magna, сказала: «Миссис Вероника плохо себя чувствует, а мне надо поработать. Последите за младшими, когда они проснутся, хорошо?»

Она заперла дверь кабинета, и, положив книгу на стол, сжав пальцы, сказала: «Господи, вот теперь я еще и за него тебя прошу. Пожалуйста, Господи».

Над Тестаччио повис низкий, серый, зимний туман. Лавки мясников уже закрывались, кошки растаскивали по рынку подгнившую требуху, крысы копались в нечистотах, наваленных на задних дворах.

— Вот сюда, — сказал Джон, и, обойдя горку кишок на камнях, толкнул низкую дверь таверны при бойне. Внутри было шумно, и тепло. Джордано подышал на пальцы и спросил: «Зачем мы здесь?».

— Я хочу есть, — Джон сел спиной к камину и блаженно потянулся. «Такой шторм — не самое приятное дело, а потом еще ночная дорога под дождем. Сейчас закажем лучший в Риме обед, выпьем, а потом можно будет поговорить. Тем более еще один человек подтянется».

— Кто? — поинтересовался Бруно.

— Увидишь, — Джон щелкнул пальцами.

— Давненько, синьор, — одноглазый хозяин смел крошки с деревянного стола им на колени и спросил: «Как обычно?».

Разведчик только кивнул головой.

Принесли две бутылки красного и две порции бычьих хвостов с морковью и сельдереем, в винном соусе. «Вино из Апулии, молодое, не пожалеете, а вот ложка только одна, синьоры», — извинился хозяин. «Не в почете они у нас, сами понимаете».

— Держи, — разведчик протянул ложку Джордано. «Я пальцами».

Они уже распили одну бутылку, когда из темноты раздался высокий, с ленивым, наглым развальцем голос: «Мое почтение, синьоры».

Невысокий, светловолосый юноша сел, не дожидаясь приглашения, и откупорив вторую бутылку, выпил из горлышка.

Джордано заметил, что руки человека испачканы в крови.

— Овцу резал, — ухмыльнулся тот, показав полный рот белоснежных, крепких зубов.

«Покормите за казенный счет, или мне опять свои деньги тратить?».

Джон махнул рукой хозяину.

— Вот ключи, — юноша выложил на стол связку. «Место отличное, тихое, грязновато, конечно, но вам там не век оставаться. Два выхода, понятное дело».

Принесли еще порцию хвостов.

— В общем, так, — сказал юноша, обсасывая кости, и выплевывая их на стол, — синьор Бонкомпаньи сейчас в своем новом владении, герцогстве Сора-и-Арче, до конца зимы. Папа ему купил земли и титул за сто тысяч золотом. Ну а синьора Бонкомпаньи пока тут, скучает.

Поскольку с поста коменданта замка Святого Ангела синьора Джакомо никто не смещал, то и печать, соответствующая у него имеется. Могу даже сказать, где она лежала месяц назад.

— Я же тебе запретил…, - угрожающе сказал Джон.

— Не дурак же я, — зевнул юноша, — мне еще тут работать. Нет, я со своими людьми просто проверил дом, пока синьора навещала своего, — он рассмеялся, — свекра, Его Святейшество.

Кстати, — он порылся в кармане, и вытащил мешочек, — вот оттиски печатей курии. Папской нет, к сожалению, — он скорчил уморительную гримасу.

— С этим понятно, — Джон спрятал печати. «Вот синьор Джордано, его надо будет представить синьоре Бонкомпаньи».

Бруно недоверчиво посмотрел на оборванца. Тот рассмеялся: «Ждите меня завтра на Кампо деи Фиори часам к десяти утра, и оденьтесь приличней. Есть во что?».

— Найдем, — кивнул Джон. Юноша поднялся и протянул руку Джордано: «Рад знакомству. Меня зовут синьор Франческо. До завтра, счастливо оставаться».

— У него хороший говор, — после долгого молчания заметил Бруно. «Уже почти местный».

— Ничего, еще годик тут побудет — Джон поднялся, — и его окончательно будет не отличить от коренного римлянина. Он славный мальчик, молодой просто. Мы с его отцом друзья».

Он почувствовал холод и с наслаждением окунулся в него. Было словно тогда, на Груманте — лед, бесконечный, на все стороны света, лед, снег, и северный, резкий ветер. Губы раскрылись, и он глотнул текущую по лицу воду.

Голову пошевелили. «Еще ведро», — приказали откуда-то сверху. Следователь присел и сказал: «Должен заметить, синьор Корвино, молчать — не в ваших интересах».

— Отчего же? — лазоревый, заплывший от побоев глаз открылся. Петя откашлялся и выплюнул комок крови. «Зачем мне себя оговаривать? А, поскольку на все ваши вопросы я ответил еще тогда, когда мы с вами разговаривали в более приятной обстановке, то мне и остается только молчать».

Принесли еще воды. «Какая она сладкая», — подумал Петя. «Сколько я уже не видел неба — второй месяц? Да, тут ведь тоже подземелье, просто повыше немного. Там уже зима на дворе».

— Продолжим, — сухо сказал следователь. «Мы остановились на том, кто вас представил Хуану Австрийскому.

— Герцог Альба, — сказал Петя, рассматривая серые камни потолка. Чадили, трещали факелы.

— Поднимите его, — приказал следователь.

— Я и сам могу, — зло отозвался Петя, и с трудом, придерживая вывихнутую левую руку, встал.

— Привяжите его к креслу, — велел мужчина, перебирая инструменты, разложенные на столе.

«Сейчас мы более подробно поговорим обо всем этом, синьор Корвино. Не хотите сразу признаться?».

— Мне не в чем признаваться, — пожал плечами Петя, глядя на то, как раздувают огонь в переносном очаге.

«А ведь Джованни молчал», — вспомнил он. «Ты соберись. Осталось немного. Скоро они получат показания Фарнезе и после этого отрубят мне голову. Надо просто потерпеть».

— Давайте, — кивнул следователь, и отошел подальше.

— Синьор Джордано! — услышав знакомый голос, Бруно обернулся. Невысокий, светловолосый, изысканно одетый юноша, улыбаясь, пробирался через гомонящую толпу — с утра на Кампо деи Фиори торговали цветами и фруктами.

— Синьор Франческо! — Джордано удивленно хмыкнул. «Надо сказать…»

— Тихо, — юноша, иронически улыбаясь, приложил палец к губам. «Там, за Тибром, тоже нужно бывать — очень полезное место, прекрасные знакомства можно завести. А вы неплохо одеты, — Франческо оглядел его с ног до головы. «Для ученого, я имею в виду».

— Это Джона камзол, — сердито сказал Джордано. «Я обычно не обращаю внимания на вещи».

— Не сомневаюсь, — ухмыльнулся Франческо и сказал: «Давайте, купим даме букет».

Он вернулся с большой охапкой фиалок и весело заметил: «У синьоры Констанцы как раз голубые глаза».

— Неаполитанские — внезапно проговорил Джордано. «Сейчас, зимой, их с юга привозят. Я ведь оттуда родом».

— Я этого не слышал, — сердито отозвался юноша. «Вообще, чем меньше я о вас знаю, тем лучше».

— Почему? — они медленно шли по виа деи Капеллари.

— Потому, — Франческо приостановился, — что, если меня арестуют, синьор Джордано, то будут задавать вопросы. А если я не буду знать на них ответов, для всех будет лучше, поверьте.

Поэтому-то я и не имею права делать что-то…, - он помолчал, — опасное.

— Вы с нашим общим другом приехали и уехали, а мне тут оставаться. Дом, оттиски печатей, знакомства — этим занимаюсь я, а уж все остальное — на вас. Прошлый резидент десять лет спокойно проработал, а все равно — плахи не избежал. А я только год тут, не хотелось бы умирать так быстро.

В серых глазах юноши играли искры смеха.

— Вам сколько лет? — внезапно спросил Джордано.

— Двадцать три, — ответил Франческо и улыбнулся. «Как говорит наш общий друг, у меня еще все впереди».

— А почему, — спросил Джордано, когда они свернули на виа Пеллегрино, — вы не сделали оттиск печати Бонкомпаньи еще тогда, месяц назад?

— Да кто же знал? — пожал плечами Франческо. «Мы думали, Корвино пожурят и отпустят, а видите, как получилось. Вообще, — юноша приостановился, — все это дело, уважаемый, надо закончить как можно быстрее. Я синьору Констанцу имею в виду. А то Корвино, конечно, человек крепкий, но пытка есть пытка. Он ничего не скажет, но все, же лучше не рисковать.

— А вы с ним знакомы? — поинтересовался Бруно.

— Вам бы я тоже посоветовал меньше задавать вопросов, — сухо ответил Франческо. «Царь Соломон все же был прав — во многих знаниях — многие печали. Нам сюда», — он постучал в высокие, отделанные медным литьем, двери особняка Бонкомпаньи.

— Синьор Франческо — высокая, тонкая, золотоволосая девушка быстро спустилась по лестнице. «Как мило, вы принесли мне букет!», — она вдохнула запах. «Мои любимые», — девушка чуть покраснела, и Джордано подумал, что румянец на ее белых щеках похож на первые, еще робкие лучи рассвета.

— Я буквально на мгновение, синьора Констанца, — раскланялся Франческо. «Спешу в курию, мой патрон не любит, когда его помощники опаздывают. Я вспомнил, вы говорили, что хотели бы привести в порядок библиотеку?»

— Да, — вздохнула Констанца. «С этим переездом все перепуталось, руки не доходят расставить книги, как положено». Она заправила непокорный локон под унизанную жемчугом сетку.

— Разрешите вам представить — синьор Джордано, мой приятель, ученый, — улыбнулся Франческо. «Я подумал, что он может вам помочь».

— Как мило с вашей стороны, — сказала девушка. «А у нее не голубые глаза», — подумал Бруно.

«Какой же это цвет? Да, лаванда. Голубовато-серые, вот»

— А я вас покидаю, с тоской и болью в сердце, — юноша вздохнул и добавил: «Пора вернуться в пыльные коридоры канцелярии Его Святейшества».

— Приходите, синьор Франческо, вы же знаете, я всегда вам рада — радушно сказала Констанца на прощанье.

— А вы что за ученый? — внезапно спросила она, когда дверь за Франческо захлопнулась.

Джордано почувствовал, что краснеет.

— Астроном и философ, — неохотно ответил он. «Еще математик».

— Ну пойдемте, — Констанца подхватила юбки и повернулась, — покажу вам библиотеку.

— У вас много книг, — сказал Джордано, оглядывая сваленные в беспорядке томики.

— Я люблю читать, — девушка опять покраснела. «Мой муж всегда в разъездах, что еще остается делать?»

— Ты там с ней не церемонься, — хмуро зевнул Джон. «Судя по тому, что рассказывал Корвино, особо уговаривать синьору Констанцу не придется. Да тебе, собственно, всего и надо-то — печати Бонкомпаньи и образец его почерка с подписью. За один раз все можно сделать».

— Как-то это все же…, - Джордано замялся.

Разведчик усмехнулся. «Да она тебя выбросит из головы на следующий день, не волнуйся. У таких женщин все просто. Не забывай, если у нее был один любовник, то может быть и второй».

— А что читаете? — Бруно вдохнул знакомый запах — пыль, бумага, типографская краска, и еще что-то странное, свежее, будто ветер с моря.

Он вдруг вспомнил, как ребенком, с другими мальчишками, ловил рыбу в их деревне под Неаполем, и улыбнулся.

— Думаете, женщины предпочитают поэзию? — сердито ответила Констанца.

— Ну отчего же? — девушка взглянула в его темные, смешливые глаза. «Какой он некрасивый», — подумала она. «Нет, — продолжил Джордано, — я, например, знаю женщину, которая отлично разбирается в математике. Если бы она была мужчиной, она бы давно лекции в университете читала».

— Она, наверное, не замужем, — свысока улыбнулась Констанца.

— Нет, ошибаетесь, — Бруно стал разбирать книги. «Она замужем, у нее пятеро детей, она ведет хозяйство, и отлично готовит».

— Да вы в нее влюблены, — рассмеялась девушка.

— Не отрицаю, был, — Джордано хмыкнул и сдул пыль с небольшого, переплетенного в телячью кожу тома. «Читали?» — кивнул он на книгу.

— Еще в детстве, — рассмеялась Констанца. «Gal ia est omnis divisa in partes tres, quarum unam incolunt Belgae,aliam Aquitani, tertiam qui ipsorum lingua Celtae, nostra Gal i appel antur. Hi omnes lingua, institutis, legibus inter se different», — процитировала она. «Это все читали, синьор Джордано».

— Вас учили латыни? — удивился он.

— Да, — она чуть вздохнула. «Я люблю историю, она очень интересная. А вот астрономию я совсем не знаю».

— Давайте я вам расскажу, — внезапно предложил Джордано, глядя на ее розовые, нежные губы.

— Принес? — Джон, не глядя, протянул руку.

— Я с ней только сегодня познакомился, — возмутился Джордано, раздеваясь. «Холодно как тут».

— Дом старый, все рассохлось, а огня зажигать не надо — не след соседям знать, что мы здесь, — разведчик испытующе посмотрел на Джордано.

— Ну и что? Зачем тянуть? Ты подумай о том, что каждый день задержки — это еще один день страданий для Корвино. Чем быстрее у нас будут печати, тем лучше».

— И все? — Джордано погрел руки над свечой.

— Что — все? — непонимающе посмотрел на него Джон.

Бруно покраснел. «Ну, с ней — все?».

— А зачем она нам еще нужна? — удивился разведчик. «Пойди, поешь, Франческо что-то там принес. Так когда?».

— Послезавтра утром у тебя будет все, что надо, — сквозь зубы сказал Джордано и вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

Петя привалился спиной к холодным камням стены и сжав зубы, выругался. Стало немного легче. «Ну, — иронично сказал он себе, — это пока, дружище. Пока они не принимались за глаза и все остальное. А, в общем, к боли привыкаешь — я и не знал».

Он поднял левую руку и усмехнулся. «Там, на Груманте, было проще — я все-таки сам это делал. Надо же, я думал, они просто вырвут ногти, и дело с концом. Нет, оставили, — он пошевелил распухшими пальцами, — будут продолжать. Хорошо, что я завещание просмотрел еще раз перед отъездом сюда.

— Федьке, конечно, контора ни к чему, из него такой торговец, как из меня — монах, — Петя даже рассмеялся, — но другого сына нет. Ну, ничего, Марфа будет управлять, голова у нее хорошая, справится. Вот только о Марфе ты не думай, — приказал он себе.

— Вообще ни о ком не думай, — жестко сказал он, и закрыл глаза.

— А кто мои девочки? — он поднял двойняшек на руки и те сразу же залепетали: «Папа!

Папа!». От них пахло молоком и чем-то сладким. «Сейчас вот как укушу!» — пообещал Петя, и сев в кресло, пристроил девчонок на коленях. «Потому что я лев!» — сказал он грозно.

— Лев большой! — уважительно проговорила Полли, дергая его за ухо, ероша волосы. «У льва зубы», — Мэри принялась за второе ухо.

— У льва скоро ушей не останется, — пробормотал Петя. «Тоже хочу!» — Лиза стояла на пороге, с игрушечной тележкой в руках. «Папа, можно?».

— Ну конечно, счастье мое, — Петя, обняв двойняшек одной рукой, помог дочке забраться на колени.

— У тебя тут прямо цветник, — рассмеялась вошедшая в комнату жена. Петя посмотрел на головы девочек — белокурую, каштановую, черную, как смоль, и нежно сказал: «А ну иди сюда, тут рыжей не хватает».

— Я не рыжая, — обиженно отозвалась Марфа, пристраиваясь у него на коленях, забирая двойняшек на руки. Запахло жасмином.

— Рыжая-рыжая, — он обнял их всех и счастливо улыбнулся.

— Не думай, — сказал себе Петя еще раз, вытирая лицо окровавленным, разорванным рукавом рубашки.

— Нет, — сказал Джордано. «Посмотрите еще раз, синьора Констанца, внимательней. Вон она, очень яркая. Сегодня хороший вечер, ясный, ее отлично видно».

— Да, — девушка прищурилась, — теперь я поняла. Но разве это не звезда?

— Римляне, — Джордано улыбнулся, — называли ее «Веспер». Она и с утра появляется тоже, до времен Пифагора думали, что это два разных небесных тела. Но это не звезда, нет.

— А что же? — золотистые брови чуть нахмурились. «Разве в небе есть что-то еще кроме звезд?».

Бруно посмотрел на багровую полосу заката над черепичными крышами и вдруг легко вздохнул: «Нет, синьора Констанца, это планета. Такая, как наша».

«А я и не знал, что можно так широко распахнуть ресницы», — про себя усмехнулся Джордано, глядя на девушку.

— Как Луна? — девушка указала на тонкий, едва заметный серпик.

— Нет, Луна — это наш спутник. Она рядом с Землей и вращается вокруг нее. Поэтому, например, на море бывают приливы и отливы, — Джордано с удивлением заметил, что Констанца краснеет. «Ну, и еще кое-что, оно тоже зависит от движения Луны», — смешливо сказал он, видя, как зарделась девушка.

— А эта планета, — он указал на горизонт, — значительно дальше от нас.

— И она тоже вращается вокруг Земли, как Солнце? — тихо спросила Констанца.

— А кто это вам сказал, что Солнце вращается вокруг Земли? — рассмеялся Джордано.

— Все знают, — она опустила голову и стала перебирать жемчужины в своем ожерелье.

— Как раз наоборот, — он стоял совсем рядом с ней и видел завитки волос над освещенным закатом, нежным ухом. «Земля, чтобы вы знали, синьора Констанца, вращается вокруг Солнца».

Рот девушки открылся, совсем по-детски, и Джордано с наслаждением поцеловал ее — прямо туда.

От нее пахло чем-то свежим и у нее были нежные, сухие губы. Белая кожа шеи уходила вниз, туда, где кружева прикрывали начало небольшой, еще девичьей груди. Джордано опустил голову и стал целовать эту грудь, чувствуя, как тяжело дышит Констанца.

Он бросил расшнурованный корсет на пол, и, отступив на шаг, полюбовавшись ей, повернул девушку к себе спиной. Внизу, под юбками, у нее уже было влажно и жарко. Ощутив его пальцы, Констанца тихо, сквозь зубы, простонала: «Еще! Еще, пожалуйста!»

— Ну, уж не знаю, — задумчиво сказал Бруно, не убирая руки. «Как-то не похоже, чтобы тебе нравилось».

— Пожалуйста! — девушка, чуть не плача, подняла юбки.

— Отличный вид, — медленно произнес Джордано. «Надо оценить, как все это снизу смотрится».

Он встал на колени, и Констанца, рыдающим голосом, проговорила: «Я больше не могу!».

— Придется потерпеть, — прервавшись на мгновение, усмехнулся мужчина. «Я еще и не делал ничего, это так, мелочи».

Слаще ее ничего на свете не было — Джордано понял это сразу. «Так бы и стоял тут», — улыбнулся он про себя, слыша стоны девушки. Она вдруг положила руки ему на голову и нежно, ласково, стала гладить его темные волосы. «Подожди», — шепнула она. «Теперь я».

Констанца вдруг оказалась совсем, раздетой — в свете зимнего вечера ее белая кожа отливала золотом, косы, шурша, упали на спину. Она опустилась на деревянный пол, и Джордано сам застонал — там, между ее губ, можно было остаться навсегда.

— Если ты это и дальше будешь делать, — шепнул он, наклонившись, взяв ее лицо в ладони, — то я за себя не отвечаю.

Он поднял Констанцу на руки и прижал к стене. Длинные локоны сбились в комок и Констанца, задыхаясь, сказала: «Хочу тебя, больше всего на свете хочу!»

— Впустишь меня сюда, сегодня в полночь, и сделаешь все, что мне надо, — велел Бруно.

Она кивнула и, уронив голову ему на плечо, закричав, еще успела спросить: «А что тебе надо?».

— Многое, — рассмеялся Джордано и, прошептав ей что-то на ухо, вздрогнул — она забилась в его руках, и обессилено выдохнула: «Хорошо!»

— Буду утром, — сказал он Джону. «Дай-ка мне воск».

Разведчик осторожно уложил в мешочек тонкие пластинки и хмуро сказал: «Необязательно там торчать до рассвета. Если хочешь, я пойду с тобой, подожду, чтобы тебе потом ночью одному не возвращаться».

— Может, ты сам все и сделаешь, а? — разъяренно сказал Джордано. «Если она для меня подняла юбки, как ты выражаешься, то и для тебя подымет. Хотя нет, ты же у нас семейный человек, тебе нельзя».

— Иди уже, — жестко проговорил разведчик. «И не задерживайся там больше, чем следует».

Джордано, выходя, так хлопнул дверью, что из-под притолоки посыпалась старая штукатурка.

Она открыла тяжелые створки сразу, едва услышав его осторожный стук, и поцеловала его еще на пороге, при свете единой свечи, что была у нее в руке.

— Подожди, — сказал ей Бруно, ненавидя себя за это. «Покажи, где у твоего мужа хранятся его личные печати. И мне нужен образец его почерка, с подписью».

Констанца кивнула, и, сжав губы, сказала: «Хорошо».

Бруно работал быстро, а Констанца стояла рядом, светя ему, и молчала. Она следила за смуглыми, ловкими пальцами, и думала: «Сейчас он все сделает, и оставит меня тут. И больше никогда не вернется, никогда. Господи, ну пусть он хоть ненадолго задержится, пожалуйста. Мне больше ничего не надо, пусть хоть ненадолго».

Он спрятал мешочек с оттисками и письмо Бонкомпаньи, взял у Констанцы свечу и поцеловал ее в набухшие слезами, огромные, голубовато-серые глаза. «Пойдем в постель», — тихо попросил Бруно.

Уже в опочивальне она вдруг остановила руки Джордано, и, сказала, глядя ему в глаза: «Ты должен знать — у меня уже был любовник. Я, — в уголке рта Констанцы залегла тонкая, жесткая морщинка, — была моложе. И глупей, — добавила она.

— Мне тогда было, — девушка помедлила, — скучно. Вот. Если ты сейчас уйдешь, — она отвернулась, — то уходи. Я пойму.

Он провел губами по ее лбу — там, где начинались теплые, мягкие волосы, и нежно ответил:

«Что было — то было, Констанца. Я тоже, — он усмехнулся, — не мальчиком к тебе пришел».

Девушка потерлась щекой о его плечо и шепнула: «Останься ненадолго, хорошо?».

— Я останусь, — сказал Джордано, ощущая ее тело — раскаленное, пылающее под его рукой.

«Останусь», — пообещал он.

Это было лучше, чем все, что она знала. Девушка вдруг подумала, что, наверное, вот так и Ева отдавалась в саду эдемском — без оглядки, без стыда, не притворяясь, и ничего не смущаясь. Джордано вдруг остановился на мгновение, и медленно, прижав ее к себе всю, сказал: «Какое счастье брать тебя, Констанца. Какое же это счастье».

Она откинула назад золотоволосую голову, и, обняв его так, что уже не было понятно, — где он, а где — она, ответила: «Нет, счастье — это давать тебе все, что ты хочешь».

— Я еще и не начал хотеть, — сдерживаясь, сказал Джордано. «Но сейчас начну, Констанца».

Потом она уткнулась лицом в подушку, и застучала маленьким, нежным кулаком по кровати.

«Что, еще?», — спросил ее Бруно сверху. «Я ведь и по-другому умею, хочешь?» — шепнул он.

— Очень, — глухо сказала Констанца, и оперлась на локти, выгнув спину, рассыпав вокруг волосы. «Я люблю тебя», — вдруг добавила она. «Так не бывает, я знаю — но я все равно люблю».

Бруно обнял ее, прижавшись щекой к ее мягкой, теплой коже. Потом она уже ничего не говорила — только рыдала, кусая себе пальцы, и просила: «Еще!».

— А ты меня не любишь, — она лежала, пристроив голову у него на плече. Он накрыл ее маленькую грудь ладонями и долго молчал.

— Ну и ладно, — Констанца, пряча слезы, оперлась на локоть. «Все равно лучше тебя нет никого, и не будет».

— Мне нельзя любить, — хмуро сказал Джордано. «Чтобы любить — надо быть рядом, а я — сегодня здесь, а завтра — там. Я ведь бывший монах, а сейчас — бродяга и еретик, Констанца. Я так тут, в Риме, головой рискую».

— Зачем? — в огне свечи ее голубые глаза казались совсем прозрачными, как вода.

— Затем, что надо, — неохотно ответил Бруно, и, погладив ее по голове, попросил: «Давай просто полежим тихо, ладно? Иди ко мне, вот так».

Он закрыл глаза, слушая легкое дыхание девушки, ощущая ее запах — как будто весенний, свежий ветер с моря, и, устроив ее на боку, прижал к себе.

— Расскажи мне про небо, — вдруг попросила Констанца. «Хоть немного».

Джордано улыбнулся и, так и не открывая глаз, стал говорить.

Она слушала, боясь даже пошевелиться, и, едва касаясь губами, целовала его руку — с так и въевшейся темной краской, с пятнами чернил на пальцах.

Уже когда почти совсем рассвело, Бруно бережно повернул к себе ее усталое, милое лицо.

«Мне пора», — сказал он, целуя ее. «Пора, Констанца».

Она только кивнула головой, и, свернувшись в клубочек, сказала: «Я не буду смотреть, как ты уходишь. Иначе у меня разорвется сердце, Джордано. Прощай».

Констанца открыла глаза, только услышав мягкий звук двери снизу. Она сразу же подбежала к окну, но на узкой, окутанной зимним туманом улице, уже никого не было.

Не помня себя, девушка добралась до постели, и, встав на колени, уронила голову на простыни, вдыхая его запах.

— Отлично, — Джон вгляделся в бумагу. «Ты просто молодец, Фагот — не отличить от оригинала».

— Давай оттиски — протянул руку Джордано.

Он нагрел воск и осторожно приложил печати к приказу. «Переводим, значит, заключенного в Милан», — хмыкнул он. «Его светлость губернатор Алессандро Фарнезе возвращается из Нижних Земель и хочет говорить с ним лично, так сказать».

— Очень надеюсь, что мы еще успеем, — Джон распахнул ставни и вгляделся в улицу. «А, вон и Франческо с лошадьми. Та, что плохая — твоя», — усмехнулся он, поворачиваясь к Фаготу.

«Монахи на хороших конях не ездят. Франческо везет тебе рясу доминиканца, все же тебе этот орден ближе, чем все остальные».

— Да уж, — Бруно улыбнулся, но вдруг помрачнел: «А почему мы можем не успеть? Его ведь не казнят?».

— Не казнят, — Джон посмотрел куда-то в угол и вздохнул. «Знаешь, дорогой мой гений, иногда бывает лучше, чтобы казнили».

— Ты что имеешь в виду? — непослушными губами спросил его Джордано.

— Разное, — коротко ответил Джон и прислушался: «Собирайся. Франческо уже во дворе».

— Синьор Корвино, — тихо, присев на корточки, сказал следователь, — ну ведь для всех будет лучше, если вы признаетесь, что отравили Хуана Австрийского. И губернатор Фарнезе нам то, же самое скажет, не сомневайтесь. Отравили, получив за это звонкое английское золото, да?

— Это была лагерная лихорадка, — прошептал Петя. «От нее той осенью сотни человек умерло, все знают».

— И врача, как на грех, под рукой не оказалось, — следователь задумчиво склонил голову. «Во всем Генте, для великого полководца — не нашлось даже самого захудалого лекаря. Или вы плохо искали, синьор Корвино? Дайте клещи, — злобно сказал мужчина, поднимаясь. «Хватит уже с ним возиться. И соленую воду приготовьте, она мне сейчас понадобится».

— Ну все, — сказал Франческо, оглядывая Джона. «Вот теперь вы похожи на человека, патрон.

В Милане отлично одеваются — вы уж простите, но вашим английским портным с итальянскими мастерами не тягаться. И оставьте здесь свою шпагу, я постерегу. Я вам принес настоящее произведение оружейного искусства».

Джон повертел в руках тяжелый клинок с золоченым эфесом и сделал несколько выпадов.

«Ну ладно, — сказал он хмуро, — будем надеяться, что ее не придется вынимать из ножен. Ты вот что — если мы до вечера не вернемся, прибери тут все, и сообщи, куда надо. Ну, ты знаешь».

Франческо кивнул.

— А что, мы можем не вернуться? — осторожно спросил Джордано, когда они уже выезжали из Трастевере.

Джон не ответил, глядя на темную громаду замка Святого Ангела, что возвышалась на той стороне реки.

— Не думал я, что еще раз окажусь за его стенами, — хмыкнул он. «Ну что ж, — он бросил на мгновение поводья и потер лицо руками: «Fais ce que dois, advienne que pourra», как говорят в Париже.

— Делай что должно, и будь, что будет, — тихо сказал Джордано.

— А ты, — повернулся к нему Джон, — оставайся во дворе. Если я не приду, — с Питером, или без него — , не жди — постарайся выбраться. Хотя, — он помедлил, — вряд ли тебе это удастся.

Вообще, — он посмотрел на зимний, яркий закат, — тебе необязательно со мной ехать.

Джордано молча пришпорил лошадь.

— Сегодня не стоит продолжать, — услышал он откуда-то сверху озабоченный голос. «Он ничего не скажет, синьор, я таких уже видел.»

— Скажет, — следователь пнул безжизненное, скорчившееся тело, и поморщился: «Я его сломаю, так и знайте».

— Не сомневаюсь, — мягко согласился палач. «Но давайте мы его снесем вниз, ночь он отдохнет, а завтра займемся глазами, ну и остальным. Сейчас он просто ничего не чувствует, поверьте мне».

— Ладно, — следователь сплюнул на пол. «Уберите, от него еще и воняет к тому же. Пусть поваляется там, в собственном дерьме, а завтра продолжим».

Его вытащили из камеры в коридор, и мир померк.

— Брат Филиппо, — невысокий, богато одетый мужчина спешился, — последите за лошадьми.

Нам надо немедленно ехать назад.

— Синьор, — озабоченно сказал охранник, — вам не обязательно спускаться вниз, мы сами можем его привести.

— Его светлость герцог Сора-и-Арче мой друг, — высокомерно сказал мужчина, — он поручил мне лично проверить, что у вас там происходит. А то еще подсунете не того, я вас, каналий, знаю. Пойдемте, — он, не оборачиваясь, направился к внутренним воротам замка, — дорога в Милан неблизкая, а синьор Бонкомпаньи и синьор Фарнезе ждать не любят.

— Вот он, — поднимая факел, кивнул охранник на камеру.

— Что вы мне показываете какую-то вонючую груду тряпья! — прошипел мужчина. «Это же труп!»

— Сами посмотрите, — стражник открыл решетку, — как принесли, живой был.

— Ну, и в каком состоянии у вас заключенный? — мужчина зло посмотрел на охранников и от души пнул Питера под ребра. Тот даже не закричал.

— Видите, — выругался мужчина, — он уже и боли не ощущает. Мне его сейчас везти в Милан, к его светлости Алессандро Фарнезе, который специально для этого приехал из Нижних Земель, — а если эта шваль сдохнет по дороге? Что я делать буду? Ну, что встали, поднимайте его и переоденьте, найдется же здесь что-то чистое? — мужчина пощупал пропитанную засохшей кровью одежду и брезгливо отряхнул пальцы.

— И облейте его водой, — приказал мужчина, — во-первых, разит невыносимо, а во-вторых, может, он хоть в себя придет немного.

Во дворе замка суетился монах-доминиканец. «Брат Филиппо, помогите мне», — распорядился мужчина, подсаживая Питера в седло. «Привяжите его, как следует, еще не хватало, чтобы он по дороге с лошади свалился».

Уже когда они проехали по мосту, Питер открыл один синий глаз и обиженно сказал: «Ты мне ребро сломал, кажется».

— Ну, извини, — рассмеялся Джон. «Но ты молодец, не пошевелился. Все, сейчас придешь в себя немного, — и в Лондон. В Чивитавеккье возьмем лодку до французского побережья, там уже проще будет. Познакомься, кстати, синьор Джордано Бруно».

— Тот самый? — удивился Питер.

— Тот самый, — мрачно подтвердил Фагот, спешиваясь во дворе невидного, старого домика глубоко в трущобах Трастевере.

— У меня левая рука вывихнута, — Питер, морщась, слез с лошади. «На дыбу подвешивали. И еще, — он помолчал, — в общем, много всего». Он, чуть покачиваясь, пошел в дом.

— Давай, держи его сзади, — велел Джон Фаготу. «Сейчас будет больно», — предупредил он Питера. Тот кивнул и закусил губу. Джон быстро вправил вывих и стер потекшую по лицу кровь. «Все», — сказал он. «Сейчас я тебя перевяжу, выпей вина и спи. Завтра мы еще до рассвета выезжаем — не надо рисковать, и оставаться тут надолго».

— Да, — сказал Джон, помогая Корвино раздеться. На полу дымилась лохань с теплой водой.

«Пожалуй, — разведчик помолчал, — нам надо будет еще тряпок».

— Сейчас принесу, — сказал Фагот.

— Это чем? — спросил Джон, рассматривая ожоги. «Клещами», — ответил Питер, не открывая глаз. «На спине там, глянь, — попросил он, — там раны, мне кажется, или они воспалились?».

— Не кажется. Что это было? — ворчливо спросил разведчик, потянувшись за мазью.

— Такая штука с шипами, — чуть улыбнувшись, ответил Корвино. «Там довольно темно, сложно разглядеть»

— Хорошо еще, что Марта мне с собой всяких снадобий дала, — Джон медленно втирал мазь, — Хочешь, я к вину опиум добавлю?».

— Да нет, — отказался Корвино, — надо, чтобы голова ясная была. Я просто пару бутылок выпью, и все будет в порядке».

— В общем, — сказал Джон, помогая ему устроиться в постели, — ты дешево отделался, дружище. Глаза они тебе не трогали, язык — тоже, и все остальное, — он усмехнулся, — в порядке.

— Успел подсмотреть, — сердито проворчал Питер.

— Надо сказать, я впечатлен, — рассмеялся Джон. «И вот что еще — на континент, милый мой, ты после этого и носа не суй. По торговле — напиши пока доверенности. Подождем, чтобы все улеглось».

— А маленький Джон? — измученно спросил Питер.

— Сам займусь, — проворчал разведчик. «А ты, как вернешься в Лондон, обрати внимание на новые рынки — Скандинавию, например».

— Понятно, — Корвино зевнул и попросил: «Принеси мне какое-нибудь ведро, ладно? Я так напился, что меня непременно будет тошнить, а до заднего двора я, боюсь, не дойду».

— Все, — поднимаясь, сказал Фагот, когда Питер заснул. «Завтра появлюсь, к отъезду».

— Ты там поосторожней, — озабоченно попросил Джон. «Не сходи с ума».

— Уже сошел, кажется — мрачно сказал Бруно и аккуратно, чтобы не разбудить Питера, закрыл за собой дверь.

— А ну вернись, — Джон вышел вслед за ним. «Не смей рисковать. Нам от нее больше ничего не надо, все, дело сделано».

— Ты мне не приказывай, — зло ответил Джордано. «Вам — не надо, а мне — надо».

Увидев, что Джон открыл рот, Бруно медленно сказал: «Вы помолчите, ваша светлость, не лезьте, куда вас не звали. Я сам разберусь».

Он сбежал вниз по лестнице, и Джон, вздохнув, проговорил: «А, может быть, у него все и будет хорошо».

— Ты пришел, — отступив на шаг, тихо, сказала девушка. «Ты вернулся».

— Потому что я завтра уезжаю, — сказал Джордано, обнимая Констанцу, прижавшись к ее мягкому, теплому плечу.

— Куда? — спросила она.

— В Чивитавеккью, еще до рассвета, — Бруно помолчал и сказал, сам того не ожидая: «Я не могу позвать тебя с собой, не имею права, Констанца. Но я тебя люблю».

— Ну и хорошо, — облегченно, радостно улыбнулась девушка, и нежно сказала: «Пойдем, ты хоть поспишь немного. Ты же устал».

Она раздела его — медленно, ласково, и, приникнув к нему, сказала: ««Ты просто отдохни.

Отдохни, а я буду рядом. Когда захочешь, просто поцелуй меня».

— Угу, — Бруно зевнул, закрывая глаза, и, ощущая ее едва слышное дыхание, вдруг подумал:

«Движение, о котором я думал тогда, в Лондоне — оно и вправду, вечное и неудержимое. Но почему? А, — он чуть улыбнулся, — я понял».

— Принеси мне перо и бумагу, пожалуйста, — попросил он Констанцу.

Он быстро писал, а девушка, не замечая горячего воска, капающего ей на пальцы, одной рукой держала свечу, а второй — стирала со щек слезы.

«Тринадцатый и последний аргумент утверждает, что если этот или какой-либо иной мир носит совершенный характер, то это исключает существование.

Уничтожь убеждение в том, что земля является единственным центром. Подари нам учение, что другие звезды и миры, которые мы видим, составлены точно так же, как и эта наша звезда и мир. Доказывай нам неустанно, что существует бесконечное количество не только больших и обширных миров, но также и других, меньших. Открой нам дверь, через которую мы могли бы видеть все остальные звезды, подобные нашей. Покажи нам, что в эфире существуют другие миры, подобные нашему миру.

Сделай для нас ясным, что движение всех мировых тел происходит вследствие действия внутренней души, для того чтобы при свете этого созерцания мы могли верными шагами шествовать вперед по пути познания природы». — Бруно перечитал и, подув на чернила, сказал: «Послушай».

Она слушала, затаив дыхание, открыв рот — совсем как тогда, у окна, не отводя от него взгляда. Закончив, бережно свернув листок, Джордано улыбнулся: «А вот теперь я тебя поцелую».

Констанца опустила свечу на пол и оказалась вся в его руках.

Бруно проснулся перед рассветом и, ощущая ее рядом, шепнул: «Ты не спишь?».

Констанца, которая лежала всю ночь, не закрывая глаз, охраняя его сон, чуть покачала головой, и, повернулась к нему спиной. Джордано зарылся лицом в ее распущенные волосы и прошептал: «Господи, если бы мы могли быть вместе!».

— Да! — злым, яростным шепотом сказала потом Констанца, вцепившись зубами в подушку, что заглушала ее крик. «Да, Господи, спасибо тебе!»

Подождав, пока за Джордано закроется дверь внизу, она решительно встала, и, вылив на себя кувшин ледяной, остывшей за ночь воды, сразу замерзнув, стала собираться.

Констанца надела свое самое невидное платье — зато крепкое и теплое, и, наскоро заплетя косы, покрыла их шерстяным, темным чепцом.

Посмотрев на свои туфли — атласные, шелковые, расшитые жемчугом, девушка усмехнулась, и спустившись на цыпочках вниз, поискав, взяла в кладовой, старые башмаки. Она собрала все серебро, что у нее было, даже не протянув руку в сторону шкатулки с драгоценностями, и, взяв мешок, накинув плащ, окунулась в сумрак зимней ночи.

Констанца шла к развилке северных дорог, вдыхая влажный, белый туман и улыбалась.

Когда впереди уже показались домики предместья, Джордано вдруг увидел у обочины, в холодной мороси, знакомую фигуру. Он застыл, и, было, собрался пришпорить коня, но сзади раздался голос Джона: «А ну бери свой мешок, и слезай».

— Это еще почему? — возмутился Бруно.

— Нас двое, нам нужна сменная лошадь, — объяснил Корвино. «А ты и пешком дойдешь до ближайшего постоялого двора».

— Я ее не звал…, - он не закончил, обернувшись, вглядевшись в глаза разведчика.

— Я тоже иногда ошибаюсь, дорогой мой гений. А вот тебе повезло — не сказать как, — проговорил Джон, и взял под уздцы его коня.

— Иди быстро к девочке. Она бедная, наверное, продрогла там уже, и глаза все выплакала, — сердито сказал разведчик. «Если будете в Лондоне, — Джон вдруг рассмеялся, — заходите в гости».

Бруно спешился и Питер, наклонившись, пожал ему руку. «Спасибо тебе», — тихо сказал он.

«Спасибо за все».

— Марте привет передавай, — ответил Джордано. «И детям, они у тебя замечательные».

— У тебя все получится, — Джон потрепал его по плечу. «Поехали, Корвино, мне совсем не улыбается провести Рождество в тюремной камере, так что давай быстрее доберемся до Чивитавеккьи».

Она стояла, сжимая замерзшими руками наскоро собранный мешок с вещами.

Бруно подошел к ней и Констанца торопливо, ругая себя за то, что плохо подготовилась и теперь запинается, проговорила: «Ты не думай, Джордано, я не белоручка. Я и убирать смогу, и стирать, — все что надо. Я буду на жизнь нам зарабатывать, а ты пиши. Я латынь знаю, почерк у меня хороший, ты можешь мне диктовать.

Если хочешь, повенчаемся, хоть у протестантов, хоть у кого, а не хочешь — как хочешь, я все равно пойду за тобой куда угодно».

Выпалив это, девушка замолчала и, сглотнув слезы, добавила: «Все равно я без тебя не могу. Вот».

— Констанца, — он коснулся ее холодной, гладкой щеки. «Ну что же ты мне не сказала?».

— Я сказала, — она вскинула глаза — сейчас, в тумане, они казались серыми, и в них была одна нежность — без края. «Сказала, что люблю тебя, Джордано. И буду любить, пока мы живы».

Бруно помолчал, просто глядя на нее. Золотистые косы были наскоро прикрыты невидным чепцом, и платье на ней было самое простенькое. Она куталась в темный, грубой шерсти плащ.

— «Только у меня денег немного, — покраснев, пробормотала Констанца. «Драгоценности я брать не стала, — она помолчала, — вот, какое серебро у меня было — принесла». На белой ладони лежало несколько монет. «Но ты не волнуйся, — девушка прикусила губу, — как из Италии выберемся, я сразу служанкой куда-нибудь устроюсь. Не пропадем».

— Иди сюда, — тихо сказал Джордано, обняв ее. «Убери это на черный день, — он усмехнулся, и накрыл ее ладонь своей. «Пока голодать не будем, а там посмотрим».

— Куда мы теперь? — спросила Констанца, когда они уже шли по дороге на север.

— Во Францию, — ответил Джордано, — а оттуда — в Германию. «Дай мне свой мешок, я понесу», — он приостановился.

— Да я и сама могу, — запротестовала девушка, и вдруг, опустив глаза, смутившись, проговорила: «Тебе только, наверное, со мной скучно будет, я же не такая умная».

— Умных много, — ворчливо отозвался Джордано, снимая у нее с плеча мешок, — а моя Констанца такая — одна.

— Как ты сказал? — замерла она.

— Что? — непонимающе отозвался Бруно.

— Ну, вот это, сейчас, — замялась девушка.

— А, — Джордано улыбнулся и, поднеся к губам ее руку, поцеловал: «Сказал и еще раз повторю, и буду повторять, каждый день: «Моя Констанца. Счастье мое».

— Пойдем, — Бруно чуть подтолкнул ее, — нам надо быстрей из окрестностей Рима выбраться.

Искать нас пока не будут, не спохватились еще, но все равно — мало ли».

— А где мы переночуем? — спросила Констанца, ласково глядя на него.

— Да уж не знаю, куда дорога приведет, — пожал плечами Бруно. «Но совершенно точно, — он улыбнулся, — вместе, любовь моя. Отныне и навсегда».

Пролог

Пилтен, Курляндия

Март 1580 года

Герцогиня подошла к закрытой двери и прислушалась. В кабинете было тихо. Она посмотрела на старый, рассохшийся косяк двери и вздохнула — замок, которому было двести лет, отчаянно нуждался в ремонте.

Она подняла руку и осторожно поскребла косяк — посыпалась какая-то пыль.

— Магнус? — осторожно позвала она. «Магнус, ты там?».

Дверь чуть отворилась и герцог Голштинский, бывший король Ливонии, Магнус пьяно сказал:

«Ну, кто там еще?».

— Это я, — тихо сказала герцогиня, накручивая на палец рыжеватый локон.

— Пошла вон, — муж, даже не повернувшись, махнул рукой. Герцогиня услышала, как горлышко бутылки стучит о край кубка, и вздохнула. «Магнус, — сказала она еще тише, — там лавочник пришел, говорит, мы уже за полгода задолжали».

Муж выпил, и женщина увидела, как он поднимается. Герцогиня отступила на шаг, но было поздно — оловянный кубок, — серебряные давно были проданы, — полетев ей в голову, ударился в дверь. На пол выплеснулись остатки вина.

— Блядь! — муж выругался по-русски. Это было одно из немногих слов, что он выучил на языке жены.

Герцогиня подняла кубок и аккуратно поставила на стол. «Дай мне хоть немного денег, пожалуйста», — сказала она, опустив глаза. «Если сейчас ему заплатить, он придет только осенью».

— Осенью меня тут уже не будет, — отяжелевшее от пьянства лицо герцога искривилось в усмешке. «Так что сама ему заплатишь — тебе не впервой, знаю».

— Магнус! — герцогиня закусила губу, но слезы, — горячие, быстрые, все равно потекли по ее щекам. «Ну как ты можешь!»

— Потому что, — муж рванул ее за руку, нога девушки подвернулась, и она упала на дощатый, грязный пол, — пока я воевал, ты тут развлекалась, сучка! Тратила мои деньги!

Герцог был гораздо выше жены, и она сейчас в ужасе смотрела на то, как он отодвинул скрипящее кресло.

— Тварь, — он выпил прямо из горлышка и рыгнул, — тварь паршивая! Где твое приданое?

Пустошь с болотом на ней и три сундука рваного белья?

— Мой дядя дал тебе шестьсот тысяч талеров и сотню лошадей! — завизжала герцогиня. «Ты их прогулял со своими дружками и шлюхами!». Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

«Как ты можешь меня ревновать, я всегда была тебе верна, а ты…», — она скорчилась на старом, вытертом ковре.

— Конечно, — сочно сказал герцог, — от такой колоды, как ты, куда угодно сбежишь. Ты и в брачной постели рыдала, все простыни промокли.

— Мне было тринадцать лет, Магнус, — тихо, шмыгая носом, сказала герцогиня. «А ты был взрослый мужчина, я тебя боялась».

Она и сейчас боялась, — герцог видел, как дрожали ее белые, маленькие руки. Он подошел ближе и пнул ее сапогом пониже спины. «Ну, что разлеглась, дрянь! Твой дядя, — герцог выругался, — меня в тюрьму посадил, если помнишь!»

— Потому что ты переметнулся на сторону Стефана Батория! — закричала жена. «Потому что ты призывал Ливонию сдаться Польше! Предатель!»

Он наступил на ее косу ногой, и, наклонившись, сказал: «Язык свой придержи, сучка». Герцог поднял кулак и увидел, как жена, в ужасе, пытается отползти. Он ударил ее по лицу, и васильковый, в темных ресницах глаз, сразу же стал опухать.

Магнус засучил рукава грязной, пропотевшей рубашки и, подумав, потянулся за лежавшей на столе плетью.

Жена только скорчилась еще сильнее. Он задрал ее поношенные юбки и стал бить — даже не глядя, куда.

Герцогиня рыдала, уцепившись за ножку стола. «А ну давай, — издевательски сказал Магнус, отбросив плеть, — исполняй свои супружеские обязанности, мерзавка».

Жена с трудом встала на колени, и, не стирая слез с лица, широко открыла рот.

— Даже этого за семь лет не научилась делать, — злобно проговорил Магнус, вырывая у нее клок волос. «Найму шлюху тебе в наставницы. И где наследник, где?» — он изловчился и пнул ее в плоский живот.

Васильковые, уже заплывшие синяками глаза посмотрели на него, и жена, остановившись, отстранившись, вскинув подбородок, вдруг сказала:

— Ты же сам, Магнус, предпочитаешь, — тонкие, искусанные губы усмехнулись, — другие вещи.

А от них наследников, как сам знаешь, ждать не стоит. К тому же, — она обвела рукой комнату, — у нас на еду денег нет, чем ты собираешься кормить детей? Своими титулами?»

Он с наслаждением ударил тяжелым кулаком ей прямо в рот. Губы треснули, на подбородок закапала кровь, и герцог сказал: «Ну, давай, продолжай».

Потом он сказал, глядя на съежившуюся жену:

— Все, я еду к королю Стефану. До следующей зимы меня не будет.

— Магнус, — плача, сказала девушка, — а как же деньги? Как мне жить?

— Не моя забота, — он накинул плащ, взял шпагу и вышел, от души хлопнув дверью.

Герцогиня Голштинская, бывшая королева Ливонская, двоюродная племянница царя Ивана, правнучка Ивана Великого и Софьи Палеолог, Мария Старицкая опустила голову в колени и измученно сказала: «Господи, ну хоть бы мне умереть».

Она с трудом поднялась и, подойдя к узкому, запыленному окну, увидела всадника, что уже почти слился с бесконечной, покрытой грязным, тающим снегом, равниной.

С близкого моря дул сырой, гнилой ветер, где-то внизу хлопала сломанная ставня. Мария села на пол, и опять заплакала.

Часть семнадцатая

Курляндия, май 1580

Петушок на башне церкви святого Петра блестел золотом в солнечных лучах.

— Видите, герр Петер, — показал вверх собеседник Воронцова, — если ветер дует с моря, то фигура поворачивается этим боком — значит, корабли могут зайти в порт, и можно готовить сделки.

— А второй бок у него какой? — Петя прищурился.

— Черный, — развел руками герр Кнаубе. «Если ветер дует в море, товаров не жди. Так что вы вовремя успели добраться до гавани».

— Очень спокойное было плавание, — рассмеялся Петя. «К тому же, нас сопровождали корабли герра Роде, так что мы не опасались за грузы».

— Да, — согласился купец, — ваша Восточная компания правильно сделала, что наняла нашего знаменитого капитана. Все же война тут неподалеку».

— А что король Стефан, — поинтересовался Воронцов, — удовлетворен взятием Полоцка и Великих Лук, или он собирается идти дальше?

Кнаубе сцепил толстые, короткие пальцы на животе и чуть покрутил ими. «Поговаривают, — наклонился купец к Воронцову, — что польский король смотрит на Псков».

— Как я понимаю, туда же смотрят шведы? — Петя ухмыльнулся.

— Они уже не смотрят, — Кнаубе задрал голову, наблюдая за стрелками часов. «Король Юхан поклялся отрезать московитов от Белого и Балтийского морей, Ливонию они уже захватили, вместе с Нарвой, а теперь думают идти дальше».

— Новгород? — зорко взглянул на него Воронцов. «Или, — он помедлил, — куда-то еще?»

Кнаубе пожал плечами. «Пока московиты возят свои товары через северные порты, ну или, — он тонко улыбнулся, — через нас. Мы все же вольный город. Никому не нужна их вшивая столица, герр Петер, пусть царь Иван и дальше там сидит на кучах мусора».

— Если Москва будет отрезана от морей, — задумчиво сказал Петя, — они будут продавать свои товары по тем ценам, которые выгодны нам».

— Именно, — Кнаубе кивнул, — здесь, в Риге, мы все-таки хозяева, московским купцам все же невыгодно, чтобы товар гнил на складах. Так что они отдают меха и пеньку прямо-таки за гроши».

Часы пробили полдень. «Ну, пойдемте, — сказал Петя, — прогулялись мы с вами славно, отдохнули, пора и к работе вернуться».

На складах Кнаубе был в разгаре учет товаров.

— Вот эта ткань, герр Петер, — купец пощупал бархат, — это же с континента, вы так не умеете пока.

— Это фландрский, — Воронцов нежно погладил ткань — красивого, темно-коричневого цвета.

«Ткачи в Брюгге почти не уступают флорентийским мастерам, герр Кнаубе. А вот этот, — он положил руку на рулон бархата оттенка глубокого аметиста, — это уже итальянский, шелковый, а не шерстяной.

— Прекрасный, — искренне сказал Кнаубе. «Привозите его еще, он, хоть и дорог, но пойдет отлично — очень насыщенный цвет. И шелка у вас, герр Петер, великолепные, — таких ни у кого здесь не встретишь.

— Я, пожалуй, — хмыкнул купец, — воспользуюсь своим положением и придержу пару-тройку отрезов — хочется супруге подарок сделать».

— Боже, — сказала Марфа, примеряя изумрудное ожерелье, — Петька, ты сколько денег на это потратил?

— Сколько бы ни было, все мои, — улыбнулся Петя. «Там еще серьги к нему, и браслет, посмотри».

Жена подняла заигравшее зеленым огнем запястье. «Красота какая».

— Я могу задержаться, — улыбнулся Петя, — к твоим именинам не успеть. Тебе же тридцать в этом году. И пятнадцать лет, как мы женаты, не забыла?».

— Да разве такое забудешь, — Марфа обернулась и посмотрела прямо ему в глаза. «Господи, как же я счастлива с тобой — и словами не скажешь».

Он прикоснулся к губам жены — медленно, ласково, — и шепнул: «А если я дверь запру?».

— Очень бы хотелось — так же тихо ответила Марфа.

Потом он спрятал лицо в душистых, бронзовых волосах и зевнул: «Так бы и лежал тут с тобой, но надо к Джону ехать».

— Но там хоть не опасно будет, в Курляндии? — озабоченно спросила снизу Марфа, гладя шрамы от ран у него на спине. «У меня на тебя, Петька, большие планы — так что ты уж вернись ко мне, пожалуйста, живым и невредимым».

— А какие у тебя планы? — продолжал зевать он и тут же усмехнулся: «А, я понял. Ты тогда отложи их до сегодняшнего вечера, ладно?»

— А что будет сегодня вечером? — поинтересовалась жена.

— Увидишь, — загадочно сказал Петя и стал одеваться.

— Приходите, кстати, ко мне сегодня на обед, — радушно сказал Кнаубе, — познакомлю вас с женой. Она у меня замечательная.

— Спасибо, — улыбнулся Воронцов. «Ну, давайте шерстью займемся — она у меня вся английская, мы теперь не хуже итальянцев ее работаем».

Распрощавшись с Кнаубе, Петя вышел к Двине, и немного постоял просто так, вдыхая ветер с моря.

— Скорей бы уже домой, — улыбнулся он, вспомнив лицо Марфы, когда она открыла китайскую лакированную шкатулку.

— Что, не видела таких никогда? — Петя лениво улыбнулся. «Ты же в гареме жила, любовь моя, ну не рассказывай мне, что там ими не пользуются».

— Может, и пользуются, — Марфа, смешно наклонив голову к плечу, рассматривала подарок, — но мне такого никто не показывал.

— Ну иди тогда сюда, — ласково сказал ей Петя, похлопав по подушкам. «И юбки свои подыми».

— Вот так, — он удовлетворенно погладил потом растрепанные волосы жены. «Теперь поняла, что с ним делать?».

Марфа, тяжело дыша, подняла голову и сердито сказала: «Почему ты мне раньше такого не привозил?».

— Ну, дорогая, — рассмеялся Петя, — это сюда из самого Макао приплыло, таких во всем городе — с десяток, не больше».

— А можно его не убирать в шкатулку? — Марфа лукаво посмотрела на мужа.

— Нужно, — Петя перевернул ее на живот. «Тем более, — проговорил он, устраивая ее поудобнее, — я тоже не каменный».

— А кажется, что да, — сладко простонала Марфа.

— Еще мяса, герр Петер, — Кнаубе потянулся к телячьей грудинке.

— С удовольствием, — улыбнулся Воронцов. «Фрау Эмма, вы прекрасно готовите», — искренне сказал он.

— Ах, что вы, — вздохнула кругленькая, на сносях фрау Кнаубе, — после Лондона наша стряпня вам, наверное, кажется не такой изысканной. Муж мне показывал ваши шелка, герр Петер, — неужели в Англии все дамы в них одеваются? Как это, должно быть, красиво! Завидую вашей супруге — вы, наверное ее балуете самыми лучшими тканями, — мечтательно сказала жена купца.

— Балую, — согласился Петя. «Ну а как же иначе?».

Герр Кнаубе ласково положил руку на большой живот жены. «Вот сейчас Эмма родит нам девочку, и мы тоже ее будем баловать».

— Хотите дочку? — Воронцов отпил вина.

— У меня трое сыновей, — рассмеялся купец, — дело будет кому передать, а девочка в доме — это всегда радость. Ну, Петер, вы сами знаете — у вас ведь четверо.

— Четверо дочерей, — ахнула Эмма. «Ну, герр Петер, готовьте приданое!»

— Уже начал, — усмехнулся Петя. «И сын у меня тоже есть, один, правда», — он чуть помрачнел.

— Вы так молоды, — улыбнулась фрау Эмма, — и уже пятеро детей.

— Я еще юношей женился, — сказал Петя, — восемнадцати лет. Но я уже не молод, фрау Эмма, — тридцать три летом будет.

— Ну, — сказал герр Кнаубе, до краев наполняя его тарелку, — какие ваши годы. Тем более жизнь у вас спокойная, безмятежная, тревог и волнений нет, ничем вы не рискуете.

— Не рискую, тут вы правы, — чуть улыбнулся Петя и принялся за еду.

— А что, герр Кнаубе, — спросил Воронцов, когда мужчины остались одни у зажженного камина — май был сырым и промозглым, — не опасно сейчас путешествовать по Курляндии?

Купец налил им вина и задумчиво сказал: «Если недалеко от Риги, — не опасно, конечно.

Хотите съездить куда-нибудь, пока корабли под погрузкой стоят?».

— Да, — Петя вдохнул цветочный, сладкий аромат, и опустошил бокал: «Мне надо в Пилтен».

В шатре было натоплено. Переносная жаровня стояла рядом с ложем, покрытым шелковыми, сбившимися простынями.

— Мы тут развлекаемся, — шутливо сказал мужчина, наливая себе вина, — а твои солдаты мерзнут под дождем. Не стыдно, полководец? — он выпил, и нежно провел губами по спине лежащего рядом человека.

— Еще, — попросил тот, не поднимая головы. «Солдаты, — он усмехнулся в подушку, — получили свою порцию водки и сейчас затаскивают под телеги шлюх. Так что они тоже развлекаются, как умеют, милый».

— Тогда я спокоен, — мужчина наклонился, и пропустил сквозь пальцы светлые, мягкие пряди.

«От тебя порохом пахнет», — сказал он тихо, продолжая целовать лежащего.

— Да, — томно сказал тот, — я все же в атаку ходил сегодня, не забудь. Я, в отличие от тебя, предпочитаю бой лицом к лицу.

— Неужели? — мужчина усмехнулся. «Еще недавно я был бы готов поклясться, что это не так».

Лежавший ничком человек внезапно перевернулся, — ловко и быстро, и, встав на колени, опустил растрепанную голову вниз. «Вот сейчас я тебе докажу», — пообещал он глухо.

— Ну, посмотрим, — мужчина сжал зубы и чуть слышно застонал. «Да, мой хороший, да, вот так.

Не останавливайся».

— Откуда у тебя этот шрам? — юноша вдруг прервался и ласково коснулся губами рваного, извилистого следа от ранения на боку у мужчины.

— Шпагой к двери пригвоздили, — он погладил юношу по голове.

— Кто? — спросил тот.

— Да так, — мужчина зевнул, — старый знакомец. Давай, — он ласково толкнул юношу вниз, — продолжай, что начал.

— А теперь, — сказал юноша, откидываясь на подушки, озорно светя голубыми глазами, — посмотрим, как ты ходишь в атаку.

— О, — пообещал второй, прижимая его к ложу, — сейчас узнаешь.

Юноша чуть приоткрыл губы и тихо попросил: «Только ты целуй меня, ладно?»

— Непременно, — улыбнулся мужчина — легкий, стройный, золотоволосый. «Вот так, счастье мое, — проворковал он, увидев, как расширились глаза юноши, — теперь ты понял, на что я способен?»

— Я люблю тебя! — сказал, задыхаясь, вцепившись ему ногтями в спину юноша. «Я так люблю тебя!»

Золотоволосый мужчина победно улыбнулся и закрыл ему рот поцелуем.

— Поспи, — сказал он потом, нежно обнимая юношу, — завтра тебе опять в бой. Вот же упрямые эти московиты — замок разрушен, воеводы их бежали в Дерпт, пушкари — и те на своих пушках повесились, а посмотри — все еще сидят остатки их армии по лесам, не желают сдаваться.

Юноша потерся головой о плечо мужчины. «Ничего, — пообещал он, — я их выкурю оттуда. Ты завтра туда, — он махнул головой на запад, — в Ригу?»

— Да, я рано уеду, ты и не проснешься еще. — сказал мужчина, — там должен человек от короля Юхана появиться, мы с ним поговорим, о том, о сем. Скоро вернусь.

— Скажи, — вдруг поднялся на локте юноша, — а ты был в Париже?

Красивые губы мужчины изогнулись от смеха. «Милый мой, я уже, больше десятка лет на этой войне, какой Париж?».

— Когда разобьем царя Ивана, надо съездить, — проговорил юноша, уже в полудреме. «С тобой…».

Мужчина спокойно, почти не двигаясь, дождался, пока юноша крепко заснет, и, порывшись в картах и записях, что были разбросаны на столе, нашел нужные ему.

Он копировал быстро, чуть прищурив глаза, изредка прикусывая перо.

Закончив, мужчина оделся, и тихо откинул полог шатра. Охранник, клевавший носом у костра, чуть привстал.

— Тихо, — мужчина приложил палец к губам, — пан Сапега заснул, не будите его.

Он шел через тихий, полуночный лагерь, изредка останавливаясь, прислушиваясь к звукам из палаток. После дождя было сыро, в белесом, северном небе еле мерцали звезды, из недальнего леса тянуло прелью и мхом.

Полуразрушенная громада Венденского замка возвышалась на холме, серые, мощные стены были разбиты пушечными ядрами, ворота — в три человеческих роста — расколоты.

— Приведите его, — велел царь, дергая щекой. Герцог Магнус стоял, опустив голову, руки его были наскоро связаны какой-то веревкой.

— Сука, — Иван легко поднялся и подошел к бывшему королю Ливонии.

— Переведи ему, — кивнул царь мужчине.

— Я тебе все дал — престол, жену, золото, а ты меня так благодаришь? Пять дней я тут под стенами замка народ клал, а что получил — развалины? Ты зачем свой гарнизон подговорил пороховые погреба взорвать? — Иван Васильевич выругался.

Магнус молчал.

— Голову ему поднимите, — приказал Иван, и с размаха ударил герцога в лицо. Тот покачнулся, выплюнул зуб и глухо сказал: «Все равно дело твое проиграно, царь. Не видать тебе нашего моря, а будешь упрямиться — еще и свое, на севере, потеряешь».

— В подвал его, приковать к стене и пусть сдохнет там, — распорядился царь. «Машку за другого мужика выдадим, невелика беда».

Мужчина вздохнул, и, подойдя к своему коню, — невидному, гнедому, — потрепал его по холке.

Конек тихо заржал и прянул ушами.

— Ты же мой хороший, — мужчина на мгновение прижался щекой к теплой морде. «Вынес ты меня тогда, так и сейчас уж вынеси, ладно?».

Если б не конь, вряд ли бы он выжил тем промозглым октябрьским вечером, два года назад, когда здесь же, под Венденом, передовые полки татар бежали, когда воевода Голицын, появившись из грохочущего пушечными залпами, дождливого сумрака, еле удерживая испуганного коня, велел: «Всем отходить к Дерпту!»

— Пока не получу приказания от царя, не отойду, — жестко сказал ему мужчина.

— Ну и подыхайте здесь, — заорал Голицын, нахлестывая лошадь.

Они тогда с братьями Салтыковыми собрали рассеянные остатки войска и плотным огнем остановили поляков со шведами. Ночью было тихо, а утром Сапега опять стал атаковать.

— Пушки с места не стронуть, — сказал ему растерянно Михайло Салтыков. «Вы с Данилой тогда уходите в лес, мы вас огнем прикроем».

Младший брат воеводы Салтыкова только сжал зубы и кивнул старшему головой.

— А потом пушкари повесились прямо на орудиях, — мужчина стер с лица надоедливую морось и легко вскочил в седло. «И Сапега расстрелял командиров — там же, в сырой грязи, рядом с трупами солдат».

В лесу было спокойно. Мужчина привязал коня на лужайке и сказал: «Ты попасись тут пока, я вернусь скоро, дальше поедем».

Он прислушался и, приставив руки ко рту, закрякал уткой. Через несколько мгновений из чащи донесся ответный крик.

— Боярин, — чуть склонив голову, выступил из-за дерева стрелец.

— Второй год тут сидим, — ехидно сказал мужчина, — на болоте и без чинов можно. Спит воевода Салтыков?

— Да все спят, — улыбнулся солдат, — уж за полночь.

— Ну-ну, — пробормотал мужчина, идя вслед за стрельцом по размеченной вешками дороге через топь. Зудела мошкара, пахло хвоей и гнилой водой.

— Как с припасами у вас? — коротко поинтересовался мужчина.

— Да все так же, — пожал плечами стрелец. «Охота тут хорошая, слава Богу, порох не тратим, лучники у нас отменные, опять же силки ставим. Ну и так, по мелочи, крестьян пощипываем.

Не голодаем».

Они взошли на каменный, сухой остров в середине болота. Чуть курились дымки из землянок, открытого огня — мужчина огляделся, — видно не было.

Он задрал голову и посмотрел вверх — на большой сосне было устроено место для дозорного.

— Молодцы, — улыбнулся мужчина. «Поляки сюда не сунутся, конечно, но мало ли что».

Он потрепал стрельца по плечу, и, наклонив голову, — даже с его маленьким ростом приходилось это делать, — шагнул в землянку.

Девка, стоя на четвереньках, мотала головой и кусала губы. В белокурых, длинных волосах застряла какая-то труха.

— Сейчас, — сказал Данила Салтыков, не оборачиваясь к мужчине. «Ну или если хочешь…, - он кивнул на девку.

— Я подожду, — усмехнулся мужчина, и, опустившись на обрубок бревна, стал приводить в порядок бумаги.

Девка тяжело дышала, сдерживая крик. «Все», — Салтыков отпустил ее. «Вон пошла отсюда, блядь».

— По-нашему стала понимать? — усмехнулся мужчина. «За две недели-то?».

Девка отползла в угол землянки и, прикрывшись там каким-то тряпьем, затихла. Салтыков оделся и достал грязную, захватанную бутылку.

— Будешь? — спросил он мужчину.

— Налей немного, — попросил тот. «Сырость ужасная, будто и не весна на дворе. Хотя нам и на руку, с распутицей они точно сюда не сунутся. А мать ее где? — мужчина кивнул на девку.

— В болоте, — усмехнулся Салтыков. «У солдат с этим делом просто. Эту тоже, — он зевнул, — скоро туда отправлю, как надоест».

Карета вильнула на узкой дороге, и, угодив колесом в прикрытую лапником яму, сломала ступицу. Конвой, было, стал стрелять, но с обеих сторон дороги раздался быстрый, смертельный огонь.

Польский воевода, на танцующем, кровном, белом коне вынул саблю, но кто-то из солдат рубанул секирой по задним ногам лошади, и поляк упал в грязную лужу на обочине.

— Погоди, — мужчина остановил Салтыкова.

— Где Сапега? — спросил он по-польски, приставив кинжал к горлу мужчины.

Тот угрюмо молчал.

— Подержите его, — велел золотоволосый солдатам и поднеся кинжал к глазу воеводы, лениво сказал: «Ну, подумал? Где Сапега?». Мужчина провел кинжалом по веку, полилась кровь, и воевода закричал: «Я все скажу!»

— Ну вот, так бы сразу, — мужчина вытер кинжал. «Данило Иванович, ты карету проверь, — ухмыльнулся он. «Воевода наверняка сундуки добра везет, а тебе золото пригодится».

Солдаты вытащили на дорогу рыдающую, красивую полячку и, вырвав из ее рук ребенка, прикололи его саблей к земле. Мать потеряла сознание. Белокурая девочка-подросток, забившаяся в угол кареты, отчаянно зарыдала: «Отец!».

Женщина пришла в себя, и, встав на колени, сказала: «Пан, я же вижу, вы поляк! Делайте все, что угодно, но не трогайте мою дочь и мужа!». Салтыков вырвал саблю из трупа ребенка и отшвырнул тельце в канаву.

— Кончайте с ним, — распорядился Данило.

Золотоволосый мужчина, наступив коленом на грудь поляка, взрезал ему горло кинжалом.

Кровь хлынула широкой струей и он, обернувшись, сказал белой, как мел, женщине, что остановившимися глазами смотрела на него: «Ja nie jestem Polakiem, droga pani».

— Моей дочери двенадцать лет, — сказала женщина, рыдая, цепляясь за ноги Салтыкова, — я прошу вас…».

Тот ударил ее по лицу, и, обернувшись к солдатам, сказал: «Берите баб, добро и уходим.

Карету сжечь, и трупы — тоже».

Салтыков разлил водку, и, порывшись в луковицах, кинул в угол землянки подгнившую.

Девка, все еще прячась под тряпьем, стала есть.

— Ну что? — спросил он мужчину, откусывая крепкими, хищными зубами черствый хлеб.

— Сапегу ты тепленьким возьмешь, — мужчина, будто вспомнив что-то, усмехнулся. «Смотри, — он разложил бумаги, — сейчас расскажу тебе все.

Когда уже почти рассвело, мужчина потянулся и сладко зевнул. «Как бы я не хотел сам пана Анджея Сапегу прирезать, но надо мне, Данила, съездить кое-куда. Да впрочем, ты и сам справишься, дело нехитрое».

— А куда тебе надо? — нахмурился Салтыков.

— В Пилтен, — мужчина стал одеваться.

— Так Магнус же, сука эта, в ставке у Батория сейчас, нет его там, — недоуменно сказал Салтыков. «Он, с тех пор как из тюрьмы бежал, в бою не показывается — все по тылам отирается, жизнь свою бережет».

— А мне не Магнус нужен, — Матвей Вельяминов улыбнулся, и, не прощаясь, вышел в сырой предутренний туман.

— Я прошу вас, — девушка опустила голову и ее впалые, бледные щеки зарумянились, — ну хоть немного еды отпустите в долг.

— Ваша светлость, — лавочник положил пухлую, ухоженную руку на потрепанную торговую книгу. «У меня ваши долги уже некуда записывать.

— Тем более, что — он усмехнулся, — ваш муж, его светлость герцог Голштинский перед отъездом и так выпросил у меня двести талеров, оставив расписку, по которой все его обязательства переходят на вас. Все же война, — мужчина пожал плечами, — вдруг он не вернется».

— Но мне нечем платить, — Мария Старицкая еще пуще покраснела, — вы, же знаете.

— А мне какое дело? — пожал плечами лавочник. «Впрочем, — издевательски добавил он, — вы можете написать своему дяде, государю московскому. Пусть пришлет вам немного золота из своих запасов.

— Хотя нет, — мужчина поиграл бровями, — вряд ли ему это удастся, учитывая, что он уже потерял Ливонию, а вскоре потеряет и Псков с Новгородом. Так что, — он притворно вздохнул, — ничем не могу помочь, ваша светлость».

— Прошу меня извинить, — Мария опустила голову, еле сдерживая слезы. Лавочник посмотрел на рыжеватые, блеклые волосы, и, усмехнувшись, сказал: «Если герцога убьют, я вам, ваша светлость, как друг советую — выходите замуж за нашего брата, купца. Всегда будете сыты.

А сейчас простите, я закрываюсь — время обедать».

Мария вдохнула запах жареного мяса, и, чуть покачнувшись, стараясь удержаться на ногах, вышла из лавки.

На главной улице города в глубоких лужах лежали свиньи.

— А вон идет босоногая герцогиня, — раздался хохот висевших на заборе мальчишек. «Эй, ваша светлость, что вы еще не продали из своих владений — кусок болота и вшей из головы?».

Мария, не глядя на них, ускорила шаг. Прохудившаяся туфля хлопала отставшей подошвой по густой жиже.

Она поддернула старые, в дырках юбки, и вдруг почувствовала, как в спину ей ударился комок грязи.

— Пошла вон в свою Москву! — засвистели мальчишки. Мария, не разбирая дороги, бросилась бежать, и тут же, поскользнувшись, потеряв туфлю, шлепнулась в лужу — прямо рядом с недовольно захрюкавшей свиньей.

— Там тебе и место! — раздалось с забора, и тут же крик мальчишек перекрыл спокойный, жесткий голос мужчины: «А ну все быстро вон отсюда, мерзавцы! Кто тут через мгновение останется — отведает вот этого».

Увидев взведенный пистолет, мальчишки кинулись наутек.

— Мадам, — ласково сказал мужчина, наклонившись к Марии, — позвольте, я вам помогу».

У него была крепкая, сильная рука — девушка оперлась на нее, и, сглотнув слезы, вытерев рукавом платья испачканное лицо, сказала: «Мои туфли…».

— Сейчас, — мужчина огляделся, и, встав на колени, сказал: «Нет, нет, мадам, не утруждайте себя, что вы. Вот и все», — он надел ей обувь и поднялся.

Мария шмыгнула носом, и, сказала: «Спасибо. Дальше я и сама дойду, спасибо вам».

— Нет, мадам, — твердо сказал мужчина, — я не могу отпустить вас одну. Вы живете в замке? — он указал на обветшавшее строение, что виднелось за густыми кронами деревьев епископского парка.

Девушка покраснела, искоса взглянув на мужчину, и пробормотала: «Да».

Он был лишь немного ниже ее ростом, темноволосый, и, несмотря на седоватые виски, походка у него была легкая, юношеская. Мужчина посмотрел на Марию и его синие глаза улыбнулись: «А зачем вы в город ходили?» — спросил он, помогая ей перебраться через разлившийся ручей.

— В лавку, — хмуро ответила девушка. «За провизией»

— У вас нет слуг? — удивился мужчина, и, вдруг, будто спохватившись, сказал: «Простите, я позабыл представиться. Герр Питер Кроу, я из Лондона, здесь по торговым делам».

Мария остановилась и чуть присела: «Рада знакомству, герр Питер. А слуги, — она замялась, — они сейчас заняты. Вот, — он указала на старые, покосившиеся ворота, — мы и пришли».

Мужчина поднял голову и посмотрел на дыру в крыше замка. У ближней стены лежала груда черепицы. Тощая, облезлая кошка вышла из-за угла, презрительно посмотрела на людей, и медленно, подняв хвост, брезгливо обходя лужи, направилась по дороге в город.

Мария увидела, что в лазоревых глазах мужчины играют искорки смеха, и, рассердившись, взявшись за ржавую ручку ворот, сказала: «Всего вам хорошего, герр Питер». Ворота заклинило, и мужчина сказал: «Позвольте мне».

Он сильно потянул, и отступил на шаг. В его ладони лежала оторвавшаяся ручка. «Ну вот, — пробормотал мужчина, — теперь мне надо это починить». Мария с удивлением заметила, что он чуть покраснел.

— Понимаешь, — сказал Джон, разливая по бокалам драгоценное, солнечного цвета, бордо, — царь Иван сейчас в довольно отчаянном положении. Он потерял Нарву и всю Ливонию, его ставленник Магнус переметнулся к польскому королю, и войска Батория собираются идти маршем на Псков. Все западные окраины Московского царства разорены, поляки грабят и убивают налево и направо».

— Нам, торговцам, от этого только польза, — пожал плечами Петя и стал открывать устрицы.

«Московские товары сейчас удивительно дешевы, ты не поверишь, как упали цены на пеньку и меха. Я даже подумываю ими заняться, не пенькой, конечно, — упаси меня Боже от казенных контрактов, а мехами. Сейчас в Риге возьму партию на пробу».

— Понятно, что вы получаете выгоду, — Джон проглотил устрицу. «Однако Ее Величество думает не о сиюминутной пользе, а о будущем. У Ивана нет наследника».

— У него двое сыновей, — отмахнулся Петя.

— Младший, как его там, — нахмурился Джон.

— Федор, — помог Петя.

— Никогда не мог правильно выговорить ваши имена, — рассмеялся разведчик. «Так вот, он слабоумный, детей от него ждать не приходится. А старший сын Ивана уже вторую жену в монастырь отправил, за бесплодие, только, как мне кажется, дело там не в женах, а в нем самом. Теперь понимаешь, о чем я? — Джон внимательно посмотрел на Петю.

— Жена Магнуса, — медленно сказал Воронцов. «Мария, герцогиня Голштинская».

— Ты же говорил, ее сестра была замужем за братом Марты? — разведчик выпил.

— Да, и умерла родами, вместе с детьми, — Петя вдруг поежился, вспомнив, что ему рассказывала Марфа о смерти Ефимии. «Но там, же еще был старший брат, князь Василий», — сказал Воронцов.

— Его царь приказал отравить, — Джон прошелся по комнате и хрустнул пальцами. «Ты же знаешь, Питер, Московское царство признает женскую линию наследования, как и мы. Сын Марии может сесть на престол, если не останется прямых наследников царя Ивана. А их, — Джон рассмеялся, — и нет пока».

— Она же замужем, — удивился Петя. «Пока Магнус жив, ты не сможешь выдать ее за кого-то, — Воронцов помедлил, — нужного Англии».

— О Магнусе не волнуйся, — отмахнулся разведчик. «Твоя забота — уговорить Марию приехать в Англию. А с герцогом Голштинским, — он рассмеялся, — что-нибудь случится. Несчастный случай, скажем».

— Ну что вы, — Мария смутилась, — не беспокойтесь. Я сама что-нибудь придумаю, — кивнула она на ручку.

— Да, — Воронцов окинул взглядом замок, — вам тут не только ворота заделать надо, уж простите. А что, если — он посмотрел прямо на девушку и чуть усмехнулся, — я напрошусь к вам на обед? После того, как приведу тут, — он кивнул на ворота, — все в порядок?

Щеки герцогини запылали, и она, опустив голову, крутя в руках какую-то разлохмаченную ленточку на платье, тихо сказала: «Я живу очень скромно, герр Питер».

— Это можно исправить, — успокоил ее Воронцов.

Лавочник едва успел вытереть губы салфеткой, как в дверь постучали.

— Обед! — крикнул он, примериваясь к сочной ножке гуся.

— Давно закончился, — раздался сухой голос с английским акцентом. Красивый, изысканно одетый мужчина шагнул через порог. Смуглая рука лежала на эфесе шпаги. «За один этот перстень можно купить весь Пилтен», — подумал торговец, глядя на сияющий, крупный алмаз на пальце незнакомца.

— Я не буду садиться, спасибо, — обводя взглядом комнату, сказал незнакомец.

Лавочник поднялся.

— Правильно, — ласково сказал англичанин. «Вот что, любезнейший, — сколько вам там их светлости герцоги Голштинские задолжали?».

— Много, — откашлявшись, ответил торговец.

Мужчина поморщился. «Вас что, цифрам не учили?».

— Я вам покажу сейчас, — заторопился лавочник.

— Только-то? — удивился мужчина, увидев долговые расписки. «Я больше на устрицы трачу.

Держите, — он выложил на стол два увесистых мешка. «Это звонкие рейхсталеры, надеюсь, вы ничего не имеете против?», — осведомился мужчина.

— Нет, конечно, — лавочник передал незнакомцу бумаги, и тот небрежно их порвал.

— Ну, вот и славно, — мужчина похлопал лавочника по плечу. «А вот это — он достал кошелек с золотом, — на нужды ее светлости герцогини. Привезете в замок все, что указано в этом списке, — он передал торговцу лист бумаги.

— И еще, — незнакомец вдруг улыбнулся, — есть же тут в городишке кровельщик? Пришлите его, пусть крышу заделает».

— Будет исполнено, ваша милость, — пробормотал лавочник, и, осмелев, спросил: «Из одежды, не надо ли чего?»

Мужчина рассмеялся. «А что, вы и тканями торгуете?»

— А как же, — приосанился торговец.

— Ну, показывайте, — велел незнакомец.

— Герр Кроу, но как, же я расплачусь с вами? — чуть не плача, пробормотала Мария, глядя на то, как во двор замка заезжают телеги.

— Не надо, — Питер, подняв голову, следил за тем, как чинят крышу. «Не могу же я позволить, чтобы особа королевской крови прозябала в таком убожестве».

Герцогиня опять покраснела.

— Я взял на себя смелость, — повернулся к ней Питер — нанять вам кое-кого из прислуги.

Кухарку, например.

— У меня даже вино и то — закончилось давно, — Мария избегала смотреть в его сторону. «Что же за обед без вина? А в погребах давно уже хозяйничают крысы».

— Теперь не будут, — уверил ее герр Кроу, и крикнул: «Осторожней с этим ящиком! Другого бургундского в вашем захолустье я не найду».

— А где вы остановились? — вдруг спросила Мария. «Тут ведь постоялого двора — и того нет».

— В Виндау, — ответил ей Питер.

— Но это же далеко, — ахнула герцогиня и посмотрела вверх, на нежный, светлого золота закат. «Вам, наверное, ехать пора?», — повернулась она к Воронцову.

— А как же обед? — смешно удивился Питер. «Пока я доберусь до Виндау, я умру от голода, ваша светлость».

Она покрутила рыжеватую прядь волос, что спускалась на щеку. «Я так вам обязана…».

— Ну что вы, — сказал Питер, — в конце концов, просто дайте мне какой-нибудь кусок хлеба, и выгоняйте вон. Однако, — он посмотрел в ее васильковые глаза, — если вы мне еще и мяса отрежете, я буду благодарен».

Герцогиня еле сдержала улыбку, и Питер вдруг подумал: «Совсем же еще девчонка. Сколько ей? Да, Марфа же говорила, двадцать»

— Да я ее и не помню почти, — отмахнулась жена. «С Федосьей они играли, я ее немецкому языку учила, девочка как девочка. Неприметная, как и Ефимья покойница. Это они в мать, брат их, князь Василий, тот красавец был, в отца. А княгиня Авдотья, храни Господь душу ее, невзрачная была».

«И действительно, ничего особенного», — подумал Питер, глядя на бледное, усталое лицо Маши Старицкой, а вслух сказал: «Ну, и бутылку вина можете для меня открыть — мне как раз до Виндау хватит».

— Нет уж, — внезапно проговорила герцогиня, — так просто я вас не отпущу, герр Питер.

— Благодарю вас, — Воронцов поклонился и, — не успела Мария опомниться, — поднес к губам ее худую, с обгрызенными, детскими ногтями, руку. «А вот теперь, — он расстегнул камзол, и остался в одной белоснежной рубашке, — я пойду чинить вам ворота, ваша светлость».

— Ну вот, — Питер отряхнул руки и поднялся, — теперь у вас теплее будет. Хоть и весна, а все равно — сыро.

Пламя загудело, рванулось вверх и в камин посыпалась какая-то сажа.

— Надо дымоход прочистить, — озабоченно заметил мужчина.

— Этому замку уже двести лет, — вздохнула герцогиня, — тут все рушится и ломается. А другого поблизости нет, у моего мужа земли-то всего и осталось — тут, в Пилтене, да еще на Эзеле, а там вообще места дикие, остров все-таки.

— А вы не можете уехать в Данию? — Питер налил ее светлости еще вина. «Ваш муж ведь сын короля Кристиана».

— А кто нас там ждет? — Мария пожала плечами. «Мой свекор ни разу мужа не поддержал — даже когда царь Иван его в тюрьму посадил, в Вендене. Вот, — она обвела рукой холодную, неуютную залу, — все, что нам Дания выделила. Другого не дадут. И что нам в Копенгагене делать — без денег, без земли? — девушка одним глотком осушила бокал и сказала удивленно: «Какое вкусное!»

— Это вы вкусного не пробовали, ваша светлость, — улыбнулся мужчина. «Если бы вы у меня в Лондоне обедали, я бы вас угостил действительно отменным вином, такое сюда не возят просто».

— А вы скоро в Лондон? — поинтересовалась Мария.

Вместо ответа Питер поднялся и подошел к большому окну. Комнату кое-как задрапировали тканями, но все равно — в ней было неуютно, грязные, щелястые половицы отчаянно скрипели под ногами.

— Неплохой был обед, — небрежно сказал Воронцов, вглядываясь в редкие огоньки городских домов за парком. «Вы, ваша светлость, не стесняйтесь, — он повернулся, — кухарка у вас теперь есть, пусть готовит те блюда, которые вам нравятся. Вы что любите? — поинтересовался он.

— Сладкое, — покраснев, сказала Мария. «Очень вкусный сегодня был марципан, я такого давно не ела».

— Все девушки любят сладкое, — усмехнулся Питер. «Но, должен сказать, рыба тоже была достойная. У вас же тут и река, и море рядом, все свежее.

— А в Лондон я, ваша светлость, отправлюсь, когда корабли мои будут готовы — сейчас они под погрузкой стоят, в Риге. Ну, мне пора, пока я до Виндау доберусь, уже за полночь будет, — он потянулся за наброшенным на кресло плащом.

Мария отставила бокал и тихо сказала, опустив голову: «Тут много места, в замке, может быть, вам тут удобней?».

— Ну, — поднял бровь Питер, — все же не принято, чтобы мужчина оставался под крышей замужней женщины, ваша светлость. Не хотелось бы, чтобы досужие языки зря болтали, тем более что ваш муж сейчас далеко, как я понимаю.

— Он отправился к польскому королю, — вздохнула Мария, — надолго, до конца зимы.

— Тогда тем более не стоит это делать, — Питер стал одеваться. «Но, чтобы вы не скучали, мы что-нибудь устроим. Вы в море ходили когда-нибудь? — поинтересовался он.

— Нет, — еле слышно сказала девушка.

— Тогда давайте я завтра вас с утра заберу, и отвезу в Виндау. Найму лодку и покатаю вас по гавани, — улыбнулся Питер. «Вы же верхом ездите?»

— Да, у меня женское седло есть, — девушка покраснела. «Только вот…, - она не закончила и опустила голову. «У мужа была лошадь, но он ее забрал, когда уезжал».

— Ну ничего, — успокоил ее Воронцов, — я вам найду какую-нибудь смирную кобылку, ваша светлость».

— Можно и не смирную, — Мария вдруг посмотрела на него, и Питер увидел, как играют отблески огня в ее васильковых глазах. «Можно и не смирную, герр Питер».

— Спокойной ночи, ваша светлость, — сказал Воронцов. «Ждите меня тогда после завтрака, хорошо?».

— Непременно, и спасибо вам, — отозвалась герцогиня. Выходя, уже толкнув облезлую, высокую дверь, Питер обернулся на пороге и замер — она сняла чепец и рыжеватые, густые косы упали на стройную, белую шею. Мария сидела, смотря на огонь, и Воронцов вдруг подумал: «Мужа бы ей хорошего найти, вот что».

— Магнус, судя по тому, что я о нем слышал, — вздохнул Джон, — та еще скотина. Он ее на двадцать лет старше, пьяница, любитель шлюх, да и руки свои, конечно, распускает.

Стефану Баторию выгодно, чтобы она оставалась в браке с нынешним мужем — польский король давно зарится на Псков, если он его захватит, то договорится с королем Юханом о разделе Ливонии и вернет Магнуса обратно на престол.

— А нам, Магнус, как я понимаю, не нужен? — поинтересовался Петя.

— Нам нужно, чтобы в Москве было спокойно, и чтобы никто не лез туда, куда его не звали. В частности, к Балтийскому морю, — разведчик улыбнулся. «Сам же знаешь — до тех пор, пока у Москвы есть только море Белое — вся торговля будет в наших руках».

— Сухопутный путь в Китай, — внезапно сказал Петя.

— Умен ты, Корвино, говорить с тобой страшно бывает, — вздохнул разведчик. «Пока португальцы сидят в Макао — не видать нам Китая, и Японии тоже. А любой, кто посмотрит на карту, тебе скажет — для того, чтобы добраться туда, нужно проехать через Москву. Ты же помнишь, Дженкинсон именно так ездил в Персию».

— Да, он мне говорил. Я тогда еще мальчишкой был, герр Мартин Дженкинсона на обед пригласил, как он вернулся, — Петя вдруг опустил ресницы, и чуть помедлил, — слушал я его, уши развесив, конечно.

— А ты не хочешь? — поинтересовался разведчик. «Туда куда-нибудь, в Персию, или в Китай, я имею в виду».

Петя потер подбородок. «Было бы неплохо, но сам знаешь, не след мне на Москве появляться — царь Иван вряд ли меня забыл».

— Надо подумать, — сказал ему тогда Джон.

— А с этой Марией — ты ее не сразу приглашай, пусть она к тебе привыкнет немного, поухаживай за ней, ну так, по-отечески, конечно. Если бы твой брат был сейчас под рукой…, — Джон не закончил и вздохнул.

Петя не выдержал и расхохотался. «Мой брат помолвлен нынче, так что не думай — он бы эту Марию в постель не стал укладывать».

— Да, Марта говорила мне. Не боитесь, все же разница в возрасте у них немалая? — задумчиво спросил разведчик.

— Так мы за Тео все же спокойны будем, — ответил Петя. «Девочка она, сам знаешь, какая — голова у нее в облаках, еще, не приведи Господь, влюбится в кого-то неподходящего. А к Стивену она привыкла, свой человек, да и как повенчаются они, в море он больше не пойдет, даже здесь, в Европе, — и то капитаном не хочет наниматься.

— Ну посмотрим, как все оно сложится, — сказал Джон.

— Про Орсини ничего не известно? — Петя внимательно взглянул на разведчика.

— Как сквозь землю провалился, — Джон немного помолчал. «Франческо, уже, кажется, всю Италию обыскал — нет ни Орсини, ни мальчика».

— Далеко путешествовать герцог не может, — Петя задумался. «А вот отправиться на Сицилию, Сардинию, или Капри — почему бы и нет? И про Дубровник не забудь, он хоть и под управлением турок, но, в общем, довольно независимое государство, которое не обязано докладывать султану обо всех своих жителях.

— Ну я же говорю — умен, — разведчик потрепал Петю по плечу.

— Как здесь красиво! — искренне сказала Мария, оглядывая гавань Виндау. Дул легкий, чуть влажный западный ветерок, море играло низкой волной.

— Ну давайте, — Петя показал на маленький бот с одним парусом. «Позвольте я вам помогу», — он подал Марии руку.

— А вы умеете? — садясь на скамью, вдруг, испуганно спросила герцогиня.

— Ну, — Петя засучил рукава рубашки, — не стал бы я вас приглашать в море, если бы не мог справиться с такой небольшой лодкой, ваша светлость.

— Я смотрю, вы не стали сюда хорошее платье надевать — он указал на ее потрепанную, скромную коричневую юбку, — и правильно. Тот бархат, что вам вчера привезли — его от воды беречь надо, поставите пятно, — оно не сойдет, — а шерсть, — такая как эта, — почти ничего не боится. Ну, вы готовы? — он, потянувшись, отвязал канат.

Мария кивнула и улыбнулась.

— Как хорошо в море! — Мария вдруг раскинула руки и закрыла глаза. «Так свободно! Я даже не знала, герр Питер, что так бывает. А ведь Англия, — там же везде море?».

— Везде, — сказал Питер, наливая ей вина. Они сидели на пологом, зеленом берегу Венты, лошади были привязаны неподалеку. «Англия, ваша светлость, это же остров, — он улыбнулся, — она со всех сторон окружена водой».

— А вы много плавали, герр Питер? — спросила девушка.

— Ну, я же торговец, ваша светлость, — начал Воронцов, но герцогиня его перебила: «Герр Питер, вы меня называйте по имени, ну, или фрау Мария, если вам удобнее».

— Спасибо, — он улыбнулся. «Так вот, фрау Мария, торговцы — они часто путешествуют. Я даже в Новом Свете был».

Девушка ахнула и попросила: «Расскажите, пожалуйста. Так интересно!».

— Только сначала поедим, — ворчливо сказал Петя, потянувшись за корзинкой, что он взял на своем постоялом дворе.

— Позвольте мне, — попросила Мария, и, развернув большую льняную салфетку, удивилась:

«Ой, тут даже сыр есть!»

— Ну какой же обед без сыра, — Петя рассмеялся, глядя на то, как ее ловкие, худенькие руки хлопочут над провизией. Колец и браслетов на ней не было. «Продала все, что ли?», — подумал Петя. «Господи, бедное создание, вчера за обедом ела, как будто голодает, и давно уже. Да, наверное, так оно и есть».

— А вы, наверное, и в Париж ездили, — мечтательно вздохнула Мария.

— Ездил, конечно. Сейчас я вам буду рассказывать, а вы ешьте, — Петя отрезал кинжалом большой кусок свежего хлеба и водрузил на него такой же большой ломоть заячьего паштета.

Мария облизала пальцы и сказала: «Как вкусно!»

— Ну вот, а теперь слушайте, — Петя посмотрел на нее, и с удивлением увидел, как покраснела девушка. «Что такое?» — озабоченно спросил он.

— А я нигде не была, — кусая губы, сказала Мария. «Только на Москве и тут, — она вздохнула, — в Ливонии.

— Ну ничего, вы еще такая молодая, — уверил ее Петя, — увидите и Лондон, и Париж. «Вам холодно?», — спросил он, увидев, как девушка чуть поежилась.

— От реки немного зябко, — Мария вздохнула. По тихой, освещенной лучами закатного солнца, Венте, плыли лебеди.

— Что ж вы шаль с собой не захватили? — удивился Воронцов, и тут же покраснел:

«Простите».

«Надо здесь, в Виндау, купить ей, и привезти завтра», — сказал он себе. «Найдется же тут простая шерсть, ладно, пусть хоть невидная какая-нибудь».

— Возьмите, — сказал он ей, потянувшись за своим плащом. «В нем не замерзнете».

— Спасибо, — ответила Мария, и, укутавшись, потянула носом: «Как пахнет приятно».

— А это, — Петя потянулся и закинул руки за голову, — надо моего цирюльника благодарить, фрау Мария. Он мне делает ароматическую эссенцию для умывания — кедр и какая-то трава, индийская. Ну что, — он усмешливо посмотрел на девушку, — согрелись?

— Да, — тихо ответила Мария, и потерлась щекой о темную ткань плаща.

— Спокойной ночи, фрау Мария, — Питер помог ей спешиться, и, улыбнувшись, сказал:

«Завтра я привезу вам шаль. Кашемира не обещаю, но тепло будет. И, вы говорили, тут еще замки есть?»

— Да, но совсем разрушенные, еще орденских времен, — девушка все стояла, поглаживая холку белой, аккуратной кобылки.

— Ну, вот и съездим, посмотрим, — Питер взял кобылку под уздцы. Их пальцы на мгновение встретились, и девушка, зардевшись, сказала: «Такая хорошая лошадь, спасибо вам».

— Она теперь ваша, — Воронцов посмотрел на Марию. «Я ее отведу на конюшню, а вы идите спать, поздно уже».

— Спасибо, — она присела, и легко, по-детски вздохнув, сказала: «Как будто в сказке, герр Питер. Даже просыпаться страшно — вдруг все исчезнет…», — она не договорила, и, опустив ресницы, отвернувшись, быстро пошла через двор.

Оказавшись в опочивальне, девушка подошла к высокому окну, и еще успела услышать скрип ворот и стук копыт его коня.

Она сцепила тонкие, холодные пальцы и прижалась лбом к запыленной, грубой ставне.

— Питер, — сказала Мария тихо, будто пробуя его имя на вкус. «Питер», — повторила она.

Девушка села на огромную, старую кровать, и, с ненавистью обведя глазами комнату, опустила голову в руки.

Тогда, в Новгороде, после свадьбы, она точно так же сидела на краю кровати, рыдая, мечтая только об одном — оказаться сейчас где-то в другом месте, там, где будет спокойно и тихо, там, где будут батюшка с матушкой, и братья, и Ефимия, и Марфа Федоровна. Маша плакала, когда узнала, что она погибла, плакала, вспоминая ее спокойные, добрые зеленые глаза, ее уверенные, ласковые руки.

Венчали их по двум обрядам — православному и лютеранскому. Магнус был пьян — он начал пить еще за несколько дней до свадьбы, и сейчас, на пиру, еле держался на ногах. Царь был весел — он посылал еду ближним боярам, и поднимал кубки за удачу в войне. «Наша теперь Ливония», — он потрепал по щеке Машу. У государя были жесткие, сильные пальцы, и хищная улыбка. «Налей-ка сестре своей вина, Васька», — обернувшись, велел он.

Она выпила тогда, закрыв глаза, полный кубок, что поднес ей брат, — только чтобы забыться, чтобы не видеть лица Ивана Васильевича, не видеть Магнуса, заснуть, и проснуться только наутро.

Ей стало плохо еще там, на пиру, и Матвей Федорович, увидев ее бледное лицо, наклонившись над ее креслом, сказал: «Пойдем, Маша».

Он терпеливо ждал, пока ее тошнило — вином, страхом, ненавистью. Потом, умыв ее, Вельяминов вздохнул: «Ну, пора и на брачное ложе».

— Матвей Федорович! — Маша вцепилась в его руку. «Пожалуйста, не надо!».

Он только сжал красивые губы и погладил ее по голове. Молча, ничего не говоря, он помог ей раздеться, и, уже уходя, у двери, помедлив, тихо проговорил: «Храни тебя Господь».

Маша рыдала, уткнувшись лицом в подушку — ей было больно, так, как не было больно еще никогда, и боль эта усиливалась с каждым движением мужа. «Не надо, не надо больше!» — задыхаясь от слез, проговорила она.

Тогда Магнус избил ее в первый раз. У него была тяжелая рука, и, Маша заплакала еще сильнее. Он отпустил ее только, когда в комнате уже совсем рассвело — за окном вставал веселый, солнечный апрельский день, а Маша, боясь разбудить пьяно храпящего мужа, вытирала слезы окровавленной простыней. Они все катились — быстрые, прозрачные, а потом дверь распахнулась от удара чьей-то ноги, и в комнату ворвался покачивающийся царь. Сзади гоготали его собутыльники.

Иван Васильевич выдернул из-под Маши простыню, и расхохотался: «Ну, все как положено!». Толпа во главе с царем ушла в палаты, а Магнус проснулся, протирая заплывшие, в красных жилках, глаза и, дыша водкой, велел: «А ну иди сюда!».

Маша обреченно, покорно, кусая губы, чтобы сдержать крик, вытянулась на ложе, но Магнус рассмеялся: «Нет, не так!»

Тогда она поняла, что и не знала еще, что такое настоящая боль.

Мария взяла подушку, и, обняв ее, чуть раскачиваясь, заплакала. Вася умер почти сразу после свадьбы — быстро, за несколько дней. Магнус даже не отпустил ее, на похороны брата, пьяно сказав: «Нечего болтаться одной».

— Это же мой брат! — попыталась возразить Маша, и, схватившись за щеку, покачнулась от сильной пощечины. Тогда муж в первый раз попробовал на ней плеть.

Маша съежилась на кровати, все еще прижимая к себе подушку, и подумала: «Ну и что, подумаешь, что торговец. Зато он добрый человек, добрый и заботливый. И он молодой, ему чуть за тридцать, это у него просто волосы рано поседели. Пусть увезет меня в Англию, все лучше, чем тут прозябать.

Магнус же меня когда-нибудь до смерти забьет, все равно. А если его и убьют на войне — то царь Иван меня в покое не оставит, начнет выдавать замуж еще за кого-нибудь. В Лондоне меня уже никто, не достанет — буду жить спокойно, рожать детей и о семье заботиться».

Девушка вздохнула и вспомнила синие глаза Питера. «И красивый он какой», — нежно подумала Маша. Она зевнула, и стала медленно снимать платье.

Оказавшись в одной рубашке, — простой, потрепанной, — Маша вдруг покраснела, вспомнив улыбку Питера.

«А ведь я ему нравлюсь», — лукаво подумала Маша, расплетая косы. Рыжеватые волосы упали волной на маленькую, высокую грудь, и она, потянувшись, проведя ладонями по телу, подумала: «Завтра ему скажу, зачем тянуть. Скажу, и пусть забирает меня отсюда. Пусть без венчания, ничего».

Она томно потянулась, и, чуть раздвинув ноги, приоткрыв губы, вздохнула, — часто, прерывисто. Косая дорожка лунного света лежала на старом, вытертом ковре, и Маша, вдруг приподнявшись на локте, позвала: «Питер! Питер, ты спишь?».

— Нет, — она почти услышала его голос — низкий, красивый, почти почувствовала его запах — что-то теплое, кружащее голову.

Мария, закрыв глаза, почти ощутила его руки на своем теле, и, сладко закрыв глаза, прошептала: «Я вся твоя».

Потом она заснула — спокойно, так, как спала в детстве, когда все были еще живы, когда у них с Ефимией были котята — белый и рыжий, и они потешно лазили по лавкам, а потом, набегавшись, задремывали в счастливом сиянии летнего дня.

Ей снился большой дом, тепло очага, дети — сыновья и дочери, и любящие, ласковые глаза Питера. Мария Старицкая глубоко, умиротворенно дышала, устроившись на боку, и улыбалась во сне.

Всадник на гнедом, невидном коне, пробормотал, посмотрев на крышу замка: «Смотри-ка, черепица новая. Не иначе как еще что-то продали — землю, что ли? Скоро у Магнуса и ее не останется — герцог с голым задом».

Матвей спешился, и, толкнув дверь, по-хозяйски вошел в замок. «Бархат», — пощупал он ткань, что закрывала старые, скрипящие кресла. «Надо же, — он усмехнулся, — как быстро Машка для кого-то ноги раздвинула, пока Магнус у польского короля в ставке сидит. Однако продешевила правнучка Ивана Великого — впрочем, что с нее, дуры, взять? Хотя с таким мужем не то, что за бархат — за кусок хлеба на спину ляжешь».

Он повел носом — с кухни пахло мясом, и, зевнув, пристроившись в кресле, потянулся за вином. «Бургундское», — удивленно сказал Матвей, разглядывая бутылку, и вдруг вспомнил короля Генриха.

— Тот, конечно, понимал толк в винах, — подумал Вельяминов. «И меня научил, все польза. А уж сыр я тогда такой ел, какого и не пробовал с тех пор. Да и в постели король был хорош, — нежный, горячий, ровно как пан Анджей Сапега, но, если у Данилы все получилось, — а должно было, — то поляка моего как раз отпевают сейчас, наверное. Ну, вечная ему память, — Матвей шутливо перекрестился.

В комнате пахло еще чем-то — волнующим и пряным, и Матвей остро ощутил, какой он сам грязный и пропыленный. «Слуг тут нет, конечно, — он потянулся и поднялся, — впрочем, ладно, на войне тоже холопов не заведено, я уж и привык сам все делать».

— Вот что, любезная, — сухо сказал он толстой, потной кухарке, — я зять ее светлости герцогини Голштинской, герр Матиас меня звать.

Та присела и, покраснев, склонила голову: «Ваша милость».

— Ты мне в комнату горячей воды принеси, и поесть что-нибудь, — велел Матвей. «Ну, там паштет, или сыра. На обед что подашь?».

— На первую перемену суп с ветчиной, а на вторую — петуха жареного, — смущаясь, ответила кухарка.

— Не Париж, — ядовито заметил Матвей, и, выходя из кухни, обернулся: «А ее светлость где?».

— С утра на прогулку уехали, конную, — ответила кухарка, и Матвей едва удержался, чтобы не присвистнуть: «И лошадей завела. Кому ж она дала в этой глуши? Или?», — он вдруг замер, поднимаясь по узкой лестнице наверх.

— Магнусу долго не жить, — зевнул Иван Васильевич, и погладил коротко стриженые волосы Матвея. «Скучаю я по твоим локонам, милый».

— Так война, государь, — Матвей поднял голову с груди царя. «Я из них вшей только вычесывать буду, целыми днями. Вот закончим с Ливонией — отращу».

— Ну вот, — государь обнял его. «Если не пуля, али клинок — дак водка Магнуса в могилу сведет. Он же и не просыхает теперь, как говорят. Наследников от него ждать не приходится, и, слава Богу. А к Машке, как она вдовой останется, поверь мне, целая очередь выстроится — и поляки, суки эти, там первыми будут. А потом шведы.

Да и англичане не преминут туда явиться — они завсегда свой нос суют, куда их не звали. А Машку за своего надо замуж выдать, — за того, кто мне нужен, а не Баторию, королю Юхану, али этой, Елизавете».

— Так, значит, после Магнуса смерти Машка на Москву приехать должна? — задумчиво спросил Матвей.

— Именно. Ну, а как это сделать, — не мне тебе рассказывать, Матюша, — царь потянул его к себе и, поцеловав, — долго и глубоко, — прошептал: «А ну-ка, покажи, чему ты там, у поляка своего научился».

— Это он у меня научился, — обиженно сказал Матвей, отвечая на поцелуй.

Он долго и тщательно мылся, а потом, переодевшись в чистую одежду, — по дороге он заехал на пару дней в Ригу, и забрал у портного заказанные в прошлый раз рубашки и камзол, достал из походной сумы подаренную ему паном Анджеем ароматическую эссенцию.

Матвей провел пробкой от флакона по шее и улыбнулся — запахло мускусом.

— Ну-ну, — пробормотал он, — посмотрим, что там, у Машки за поляк появился. Все равно ему со мной не тягаться.

Он подошел к старому, пыльному, надтреснутому зеркалу и провел рукой по золотистым волосам. «Все не седею», — пробормотал он. «Царь меня всего на четыре года старше — а у него борода уже как снегом побита. Впрочем, батюшка тоже только к шестидесяти седеть начал, у меня еще пятнадцать лет впереди».

Ореховые, в темных ресницах глаза смотрели все так же задорно, и Матвей, не удержавшись, повертелся из стороны в сторону — камзол сидел отлично.

На войне он носил польское — не в московской же одежде было ему быть среди войск Батория, но в душе любил западные костюмы — в них было легко и свободно, не то, что в длинных, негнущихся, парчовых боярских одеяниях.

В Риге он сходил к цирюльнику, сбрив короткую бородку. Щеки были свежие и упругие — ни единой морщинки. «Неплохо», — пробормотал Матвей. «Или это какой-то шведский медведь сюда приехал, за Машкиными прелестями? Ну, посмотрим».

Он опустился в кресло, налил себе вина, и, достав купленный в Кракове набор тонкой итальянской работы, принялся подпиливать ногти — серебряной пилочкой.

— Как интересно! — сказала Маша, глядя на развалины замка, что виднелись на холме. «Я и не знала, что у ордена такая история».

— Ну вот, — сказал Питер, помогая ей сесть в седло, — а кроме Ливонского ордена, есть еще и Мальтийский, и несколько других. Если бы мы были в Лондоне, я бы вам показал книги из моей библиотеки — вы же читаете по-латыни?

— Нет, — смущенно сказала Маша, — только по-русски и по-немецки. А вы много языков знаете, герр Питер?

— Нет, — он рассмеялся, — только четыре, и еще немного по-испански объясняюсь. Ну, латынь я не считаю, на ней, кроме ученых и священников и не говорит сейчас никто.

Они ехали шагом по узкой тропе, среди зеленеющих полей. Было неожиданно тепло, почти жарко, и Маша сняла с плеч шаль. Рыжеватые завитки волос спускались на нежную шею.

— А в Лондоне, наверное, красиво одеваются? — вздохнув, спросила она. «Ну, дамы».

— Очень, — улыбнулся Питер. «Сейчас в моде большие кружевные воротники, а чепцы — такие как у вас, только дома носят. Волосы убирают под сетку — ее из золота делают, или серебра, и украшают драгоценными камнями. Ну, или можно заказать берет из бархата — из Нового Света сейчас привозят разноцветные перья птиц, на отделку. А на охоту дамы ездят в высоких сапожках кожаных, юбках — тоже бархатных, и камзолах. Вы охотитесь?

Маша, опомнившись, закрыла рот, и грустно ответила: «Нет. У нас тут только богатые люди охотятся — это дорогое развлечение».

— Если бы вы были в Лондоне, я бы вас свозил на охоту, — небрежно сказал Питер. «На оленей, например. На лужайке, у реки, ставят большой шелковый шатер, и жарят оленя рядом с ним. Привозят ковры, подушки, можно удобно устроиться, кто-нибудь обязательно играет на лютне и поет. А потом можно прогуляться вглубь леса…, - он не закончил и чуть прикусил губу, улыбаясь.

— Ах, как бы я хотела в Англию! — мечтательно вздохнула Маша.

— Так приезжайте, — Питер поднял бровь. «Впрочем, простите, у вас же муж…».

Маша замолчала и крепко сжала поводья лошади.

— А я был бы рад видеть вас своей гостьей, — медленно сказал Питер, когда они уже подъезжали к замку.

Девушка покраснела, и, бросив взгляд в его сторону, подумала: «Вот, после обеда и скажу.

Господи, помоги мне».

Матвей услышал стук копыт и подошел к окну.

— Ах, вот оно как, — пробормотал Вельяминов, увидев невысокого смуглого мужчину, что помогал Маше спешиться. «Ну, давно не виделись, родственник».

Маша толкнула дверь и, остановившись на пороге, удивленно воскликнула: «Матвей Федорович!».

Вельяминов посмотрел на ее раскрасневшиеся щеки, на блестящие, васильковые глаза, и ворчливо сказал: «Вот, был тут неподалеку, решил отдохнуть от войны, проведать тебя. Не выгонишь старика, дашь переночевать-то?».

— Ну что вы, — Маша смутилась. Он подошел и по-отечески поцеловал ее в лоб. «Ну, покажись, какая ты стала, — смеясь, сказал Матвей. «Совсем взрослая уже».

Дверь чуть заскрипела. «Позвольте вам представить, — поворачиваясь, сказала Маша, — мой гость…

— Герр Питер Кроу, — склонив темноволосую, красивую голову, сказал мужчина.

— Герр Питер из Лондона, — восторженно проговорила Маша. «А это мой зять, муж моей сестры покойной».

— Герр Матиас, рад знакомству с вами, — Матвей вежливо улыбнулся и подал руку. «Из Лондона, значит, — улыбнулся он, глядя в лазоревые, спокойные глаза Воронцова.

— Из Лондона, — улыбаясь, подтвердил тот. «Так как, фрау Мария, — усмешливо сказал мужчина, — стоит ли мне рассчитывать на обед, или вам хочется с родственником повидаться?».

— Ну что вы, — герцогиня рассмеялась, — конечно, оставайтесь! Я пойду, распоряжусь, — она чуть присела, и исчезла за дверью.

«Вырос, — подумал Матвей, разглядывая Воронцова. «Не мальчик уже, смотри, и виски седые. А все равно — легкий, будто юноша. Не стареет. Возмужал, вот. Но глаза все такие же — ровно ангел небесный. Красавец он все же, каких поискать. И умен, мерзавец, — впрочем, он всегда таким был».

«Не стареет, — потрясенно сказал себе Петя. «Сколько лет с Кракова прошло — шесть? А он все такой же — больше тридцати не дашь. И седины нет, впрочем, с него станется — может, он волосы красит».

— Не крашу, — усмехнувшись, сказал Матвей.

— Что? — очнулся Воронцов.

— Волосы не крашу, — ехидно отозвался тот. «На обед сегодня суп с ветчиной и петух жареный. Вино, я смотрю, ты ей хорошее достал — ну, лучшее, что в этой дыре было, наверняка».

— Погода улучшилась, — невинно заметил Петя, все еще не отводя глаз от Матвея.

«Потеплело».

— Да, — тот прошелся по комнате. «Ну что ж, пора и за стол».

— Милости прошу, — позвала их герцогиня. «Обед подан».

— А королева Елизавета, должно быть, очень красивая! — вздохнула Маша, когда подали третью перемену — марципан. «Вы ее видели, герр Питер?».

— Только издали, — спокойно сказал тот. «В молодости она была удивительно хороша, сейчас ей все-таки уже к пятидесяти. Я слышал, герр Матиас, — повернулся он к Вельяминову, — что ваш царь Иван предлагал ей руку?

— Да, — Матвей поискал глазами вилку, и, не найдя, вздохнув, сказал Маше: «Все же стоит, дорогая сестрица, завести столовые приборы — в Европе давно уже не едят пальцами, не правда ли, герр Питер?».

— Не едят, — согласился тот, разливая вино. «Попробуйте вот это, фрау Мария — это белое, очень хорошо подходит к сладкому. А как обстоят дела у сыновей царя? — Воронцов, чуть улыбаясь, смотрел на Матвея.

— Очень хорошо, — тот изящным движением отрезал маленький кусок марципана.

— Но ведь, насколько я помню, у них так и нет детей? — Питер вскинул бровь.

— Они еще молоды, — Матвей вытер губы и поднялся. «Да и самому царю нет еще пятидесяти, герр Питер, у него могут еще родиться наследники. Предлагаю партию в карты, — радушно сказал Вельяминов. «Вы ведь играете, герр Питер?».

— Конечно, герр Матиас, — сказал Воронцов, подавая руку герцогине.

«Не дала еще», — подумал Матвей, тасуя колоду, и глядя на раскрасневшиеся щеки Маши Старицкой. «Но, если бы не я — она бы прямо тут под него легла, смотрит-то как — ровно никого, кроме него на свете и нет. Ну что — вовремя я сюда приехал».

Маша, чуть вздохнув, подняла васильковые глаза, и робко сказала: «Герр Питер, если уж мой родственник здесь — зачем вам ехать в Виндау? Путь долгий, уже за полночь — оставайтесь, места тут на всех достанет».

В неверном свете свечей комната казалась совсем необжитой — за ставнями гулял резкий восточный ветер, пахло пылью и воском. Воронцов поймал спокойный, холодный взгляд Матвея и медленно ответил: «Ну, если я вас не стесню…»

— Что вы! — ахнула Маша. «Нисколько. Я пойду комнату вам приготовлю». Зашуршали юбки, и Воронцов тихо сказал: «Десять талеров».

— Что десять талеров? — удивился Матвей.

— Ты мне проиграл десять талеров, — лазоревые глаза улыбнулись.

— Кому не везет в картах, — наставительно сказал Вельяминов, отсчитывая серебро, — тому везет в любви. Спокойной ночи, герр Питер.

Матвей отложил купленный в Риге томик Ронсара и прислушался. Где-то неподалеку чуть заскрипели половицы.

Он встал и подошел к окну. Огромная, черная равнина — без единого огонька, уходила куда-то вдаль, и он поежился, думая о том, что где-то там, на востоке, за лесами лежит Москва.

— И так всегда? Всегда одному? — подумал он, ощущая лбом холод ставни. Он внезапно вспомнил Ефимию, и, вздохнув, сказал: «Господи, ну забрал ты ее у меня, дак я знаю — то моя вина была. Не наказывай ты меня больше, прошу».

Матвей взял свечу, и, осторожно открыв дверь, постучался в опочивальню Маши. Там, — он застыл, затаив дыхание, — было тихо. Он чуть нажал на ручку, и остановился на пороге — камин еле теплился и большая, старая кровать была пуста.

Ему снилась Марфа. Она лежала у него на груди, рассыпав бронзовые волосы, зевая, и, приподняв голову, вдруг сказала: «Как вернешься из Курляндии своей, я травы пить брошу.

Девчонкам уже зимой три года будет, пора нам следующего рожать.

— Или следующую, — усмехнулся он, гладя ее пониже спины — там все было так же, как пятнадцать лет назад. Он чуть шлепнул жену и прошептал: «Руку ведь отбить можно, и как это ты так ухитряешься?».

— А я, Петька, хоть и маленькая, да крепкая, сам знаешь, — Марфа потянулась и поцеловала его в губы. «Нет, в этот раз я нам мальчишку принесу, такого, как ты, синеглазого. Тебе же дело надо кому-то передавать».

— Я, когда думал, что умру, там, в Италии, — смешливо сказал он, — себя успокаивал тем, что ты за Федьку управлять будешь — ты ведь и так, когда меня нет, тут всем распоряжаешься. И успешно, надо сказать.

Он с удивлением увидел, что жена чуть покраснела.

— Что? — ласково спросил Петя.

— Ну, — протянула жена, — от владельца «Клюге и Кроу» такое услышать — вещь редкая. Ты же у нас хозяин требовательный.

— Очень, — медленно сказал он, и, потянувшись, перевернулся. «Я, Марфа, сейчас покажу тебе, какой я требовательный», — он провел губами по ее щиколотке и дальше, — вверх, туда, где все было гладким и горячим.

— Еще, — попросила Марфа.

— Да я только начал, счастье мое, — успокоил ее муж. «Уж не волнуйся, до рассвета ты у меня не заснешь, не позволю».

Он проснулся от поцелуя — нежного, будто кто-то водил лепестком цветка по его губам. Еще в полудреме он погладил густые волосы и шепнул: «Счастье мое, это ты?».

— Я, — тихо ответил женский голос, и он, открыв глаза, застыл, боясь даже пошевелиться.

Рыжеватые косы были распущены и в свете единой свечи в ее глазах играли озорные искорки. Смятая рубашка лежала на полу.

У нее была маленькая, девичья грудь. Маша потянулась к нему и тихо сказала: «Вот, я и пришла».

Матвей выругался сквозь зубы и, обернувшись к двери, подумал: «Ну не к Петьке же в опочивальню ломиться, стаскивать его с моей любезной родственницы. Как бы Машка завтра с ним вместе в Ригу не отправилась, а оттуда — в Лондон. Там ее уже никому не достать — даже мне, тем более, если повенчаются они.

Хотя нет, Магнус пока жив, и, если уж так — пусть живет как можно дольше. Тогда дети ее от Петьки ублюдками будут, трона московского им не видать. Эх, надо было мне раньше сюда приехать — но кто, же знал? А если… — он замер на мгновение и вдруг вздохнул: «Нет, сюда она уже сегодня не явится — будет там, у него нежиться до утра».

Он зевнул, и, пристроив свечу на покосившийся стол, сел в кресло. Отчаянно хотелось спать, и Матвей, потянув с кровати прохудившееся, побитое молью одеяло, завернувшись в него, закрыл глаза.

— Ваша светлость, — пробормотал Петя, отодвигаясь как можно дальше от этой теплой груди.

«Что…»

— Увезите меня в Лондон, — глядя прямо ему в глаза, попросила Маша. «Пожалуйста».

Он откашлялся, и сказал, избегая этого требовательного, настойчивого взгляда: «Вы меня не так поняли, ваша светлость. Я буду рад видеть вас в Лондоне — как свою гостью, не более».

— Я вам не нравлюсь? — темные ресницы дрогнули и она с усмешкой посмотрела вниз.

— Нравитесь, — обреченно сказал Петя, подумав: «Ну не спорить же с очевидным».

— Ну вот, — Маша улыбнулась, и нежно провела ладонью по его щеке. «Поцелуйте меня, герр Питер».

— Нет, — сжав зубы, ответил он. «Я женат, ваша светлость, а вы — замужем. Прошу вас, не надо».

— Я вас люблю, — прошептала Маша. «Мне все равно».

— А мне — нет, — он встал, и, все еще не глядя на нее, стал одеваться. «И уходите, ваша светлость, иначе придется уйти мне».

— Пожалуйста, — она вдруг, — Петя даже не успел опомниться, — оказалась на коленях.

Большие глаза набухли слезами. «Я умоляю вас, просто увезите меня — не женой, нет, раз вы женаты — кем угодно! Только бы мне быть с вами!»

— Ваша светлость, — он выдохнул, чувствуя, как опять закололо в левой руке, — я могу вас увезти, — Петя помедлил, — как гостью английской короны. Но не более.

Он поднял с пола ее рубашку, и, отвернувшись, протянул ее Маше: «Оденьтесь, пожалуйста.

Если вы решите уехать — я с удовольствием вам помогу. Но я не буду изменять своей жене, ваша светлость — ни с вами, ни с кем-то еще».

Ее лицо вдруг изменилось — глаза уродливо сузились, слезы брызнули на щеки. «Зачем вы тогда сюда приехали!» — прошипела она. «Зачем вы дразнили меня!»

— Я вас не дразнил, — Петя пожал плечами, все еще глядя в окно. «Я хорошо отношусь к вам, ваша светлость, и если вы приняли мою искреннюю дружбу за что-то, — он помедлил, — другое, — я сожалею об этом».

— Я вас ненавижу, — сквозь зубы сказала герцогиня, и, все еще стоя на коленях, потянулась за рубашкой. «Уезжайте отсюда, и чтобы я вас никогда больше в жизни не видела».

Он так и стоял, глядя в темное, грязное окно, пока не услышал, что за ней захлопнулась дверь.

Петя опустил старый, проржавевший запор, и, вздохнув, сев на кровать, сказал: «А как бы я после этого Марфе в глаза смотрел?».

Он вытянулся навзничь, закинув руки за голову, глядя в облезлый потолок с пятнами от дождевой воды на нем. Опять заболело где-то слева — в плече, отдавая в спину, закололо в груди, и, он, поднявшись на локте, потянул к себе подушку. Только так, полусидя, он смог, наконец, заснуть.

Матвей проснулся от сдавленных рыданий.

— Что такое? — он недоуменно открыл глаза и увидел, что Маша лежит ничком на постели.

Плечи, прикрытые поношенной льняной рубашкой, горестно тряслись. Она плакала, обнимая подушку, не видя ничего вокруг себя.

Чуть усмехнувшись про себя, Матвей сел рядом и погладил ее по голове.

— Что с тобой, Машенька? — ласково спросил он. «Что, милая?».

— Он меня выгнал, — провыла Маша, и опять зашлась в рыданиях. «Сказал, что он женат!».

Матвей мысленно перекрестился и пообещал, — как доберется до Москвы, — поставить сто свечей своему святому заступнику, евангелисту Матфею. «Слава Богу!», — искренне подумал он, все еще гладя Машины волосы — нежно, осторожно.

Он наклонился и шепнул девушке: «А я за тебя беспокоился — хотел пожелать тебе доброй ночи, а смотрю, тебя нет. Ну и решил подождать — мало ли что».

— Никто меня не любит, — Маша вытерла лицо рукавом рубашки и опять расплакалась. «Я перед ним на коленях стояла, а он…»

— Ну, ну- Матвей положил ее голову себе на плечо. «Ну как можно тебя не любить — ты ведь такая красивая».

— Правда? — недоверчиво спросила девушка.

Матвей посмотрел на покрытые красными пятнами щеки, на слипшиеся ресницы и ответил:

«Правда. А герр Питер этот — дурак. Потом он будет на коленях тебя умолять о любви, а ты откажешь».

— Откажу, — мстительно, злобно согласилась Маша и тут же опять расплакалась: «Лучше бы он меня ударил! Магнус хоть и бьет, но все же потом допускает до себя…, А этот!»

— Ну, я же говорю, — дурак, — смешливо сказал Матвей и аккуратно провел пальцами по мокрой щеке. «Не спугни», — велел себе он. «Давай полежим», — он медленно вытянулся на постели и пристроил девушку рядом. «Ты же устала, отдохни», — он коснулся губами ее шеи.

— А вам я нравлюсь? — вдруг, тихо, спросила Маша.

— Очень, — после долгого молчания ответил Матвей. «Но кто я такой, чтобы тебе нравиться, милая? Ты герцогиня. И молодая совсем. А я старик уже, — он горько усмехнулся.

— Неправда! — горячо сказала Маша, поворачиваясь к нему. «Вы такой красивый, Матвей Федорович! Лучше бы я за вас замуж вышла, а не за Магнуса! И вы мне всегда нравились, — она зарделась, — и сейчас тоже».

Матвей приподнялся на локте и смешливо посмотрел на девушку: «Ну, если нравлюсь…».

Она сама поцеловала его — как Матвей и хотел.

Потом, слушая ее слабые стоны, ощущая под пальцами острые соски, он вдруг вспомнил, как они пили со свояком в Оберпалене. Магнус, разливая водку, грубо сказал: «Подсунули мне колоду, ни кожи, ни рожи, и в постели рыдает только».

Матвей тогда усмехнулся: «Ну, все же ей четырнадцать лет пока, вырастет еще».

«Выросла», — подумал он сейчас, ласково переворачивая Машу на живот. Она зашлась в крике, подмяв под себя подушку. Кровать отчаянно скрипела и Матвей, оглянувшись, обещал себе испробовать еще и кресло.

Маша вдруг нашла его руку и крепко прижалась к ней губами. «Как сестра ее», — улыбнулся Матвей. «Вот же эти бабы Старицкие — ровно собаки, в крови это у них, что ли?».

— Вот этого твой муж точно не делает, — шепнул он, раздвигая ее ноги пошире, и еще успел поразиться тому, какая она сладкая на вкус.

— Я люблю вас, — вдруг, рыдающе, сказала ему Маша. «Я так люблю вас!».

На рассвете Петя постучал в опочивальню герцогини и отступил на шаг — дверь открыл Матвей. Он прислонился к трухлявому косяку, накинув на плечи рубашку, и, опустив глаза, с улыбкой посмотрел на то, как пальцы Воронцова сомкнулись на рукояти шпаги.

— А я ведь без оружия, Петр Михайлович, — одними губами, по-русски, шепнул Матвей. «Как тогда».

— Кто там, Матюша? — раздался из спальни томный голос герцогини — тоже по-русски.

— Герр Питер уезжает и зашел попрощаться, — рассмеявшись, ответил Матвей по-немецки.

— Ну, пожелай ему счастливого пути, и возвращайся ко мне, — велела Маша.

— Счастливого пути, герр Питер, — вежливо поклонился Матвей.

— Благодарю вас, — сцепив зубы, ответил Петя. «Передайте мое почтение ее светлости».

— Непременно, — обещал Матвей, и вдруг, взяв сильными пальцами Воронцова за плечо, шепнул ему на ухо: «А ты Степану кланяйся, братец, если жив он. Я-то, — жив и здоров, как видишь».

Петя высвободился и молча пошел по лестнице вниз.

— Уехал, — Матвей, улыбаясь, закрыл за собой дверь и скользнул в постель в Маше. Та прижалась к нему и счастливо закрыла глаза. «Ну его, — зевнула Маша, — лучше обними меня, милый».

— Пойдем, — потянул ее за руку Матвей.

Уже усадив девушку в кресло, опустившись на колени, он, усмехнувшись, взглянул вверх и спросил: «А что если мне подольше тут задержаться? Не выгонишь?».

— Нет, — выдохнула Маша, откидываясь назад. «Не выгоню, Матвей Федорович».

Эпилог

Москва, сентябрь 1580 года

— Прасковья, — жена окольничего Федора Федоровича Нагого зашла на поварню, — икры достанет ли на всех?

— Боярыня-матушка, — улыбнулась ключница, отряхивая испачканные в муке руки, — как не достать? Три бочонка все же.

Боярыня озабоченно покрутила на пальце золотой перстень. «Может, что еще на стол поставить? Не дай Господь, лицом в грязь ударим. Все же сам государь на сговоре будет, да и все бояре ближние с ним».

Ключница вздохнула и стала загибать пальцы. «На первую перемену уха стерляжья, на вторую — осетры, на третью — окорок запеченный, потом лебеди жареные. Ну и закуски, заедки — как положено, матушка, уж не беспокойтесь вы.

— Вина хватит ли? — спросила боярыня, оглядывая поварню, где только что посадили в печь пироги — с рыбой и визигой.

— И вина греческого, и вина хлебного — всего на столе будет вдоволь, — успокоила ее ключница.

— В крестовой палате чтобы ни пылинки не было, — приказала Анна Васильевна. «И столы пусть девки, как следует, отскоблят, пол с дресвой помоют. Скатерти достань новые, масла в лампадах, чтобы до краев было».

«Господи, бедная, — сочувственно подумала ключница, глядя на чуть подергивающуюся щеку боярыни. «Шутка ли, за такого человека дочь замуж выдавать. А тут еще венчание впереди, хоть и после Покрова, а все равно — близко».

Будто уловив ее мысли, боярыня перекрестилась, и устало сказала: «Только б свадьбу пережить, Прасковья, а там уже легче будет. Ежели что не так пойдет, на всю Москву же ославят».

— А вы, матушка Анна Васильевна, — ласково сказала ключница, — пойдите, там подарки от жениха привезли, вон, — она кивнула во двор, — цельный воз только что заехал. Разберите с Марьей Федоровной. Чего вам тут, — она вздохнула, — угарно ж, душно, еще не дай Господь, голова заболит, али сомлеете. За обедом сегодня свои все будут?

— Да, только свои, — боярыня слабо улыбнулась, а вот завтра…, - она вздохнула и не закончила.

— Матушка, — Марья Нагая прислонилась к косяку двери, и, — как всегда, — даже ключница, что знала ее с детства, на минуту приостановилась, любуясь прелестью девушки. «Пойдемте, матушка, — нежно сказала Марья, — на дворе свежо, посмотрим, как воз разгружают, подышите хоть».

Боярыня улыбнулась и позволила дочери мягко взять себя под руку.

Марья шла впереди, высокая, тонкая, ее черные, с синеватым отливом косы, спускались на прямую спину.

— Братья твои сегодня возвращаются, — внезапно сказала мать. «Успели все же, с войны-то. И до венчания тут будут».

— Слава Богу, — чуть замедлив шаг, перекрестилась Марья. «Я уж по ним соскучилась, еще до Пасхи-то в Ливонию уехали, что Михайло, что Григорий».

— Хорошо еще, что отец твой все лето тут был, — заметила Анна Васильевна, — только после свадьбы обратно к войску двинется.

Осень на Москве выдалась ладная и теплая, и сейчас Марья, выйдя на двор, вскинула голову и посмотрела в небо, где вереницей шли белые, кружевные облака.

— Так бы и улететь к нему птицей, матушка, — вдруг, страстно, сказала девушка.

Серые, с просинью глаза Марьи вдруг засияли, белая, ровно мраморная кожа щек чуть окрасилась розовым. Она глубоко вздохнула и улыбнулась: «Ну, завтра увидимся уже с ним».

— Пойдем, — ворчливо сказала мать, чуть шлепнув Марью, — посмотрим, что твой нареченный-то прислал.

Оказавшись в кладовой, Марья ахнула — все вокруг было забито отрезами бархата и шелка, валялись связки мехов — соболь, горностай, куница, а посреди всего стоял серебряный, отделанный золотым тиснением ларец.

Она подняла сапфировое, с алмазами ожерелье, и выдохнула: «Господи, красота-то, какая!»

«Семнадцать лет ей всего», — вдруг, пронзительно, подумала боярыня. «Не рано ли? И он — хоша и царя близкий друг, и советчик, и знатен, и богат, но все, же за сорок ему, да и вдовец.

Может, за кого моложе бы Марью выдать?

Да разве отказывают таким людям, коли сватаются они? У него вдесятеро больше владений, чем у нас, у трона царского днюет и ночует. Да и по душе он Марье, а, впрочем, кому бы ни пришелся по душе-то — красавец ведь, и обходительный какой».

— Скорей бы, матушка, — вдруг, краснея, примеряя перстни, призналась Марья.

«Кровь-то в ней гуляет, конечно», — сухо подумала Анна Нагая. «Ну, от греха подальше, пусть венчаются — человек он взрослый, спокойный вроде, может, оно и к лучшему».

Боярыня обняла дочь, и, улыбнувшись, сказала: «Пойдем, Марьюшка, надо наряд твой на завтра выбрать — все же, окромя жениха твоего, тут еще и царь будет, неохота, чтобы ты колодой какой глядела, перед государем-то, все ж в первый раз он тебя увидит.

Дочь дала себя увести из кладовой — но все ж не сдержалась, — украсила длинный, изящный палец кольцом с крупным, как орех, алмазом.

Матвей Вельяминов стоял на крыльце городской усадьбы и любовался конями, которых как раз вывели на прогулку.

— Федор Федорович, — сказал он, обернувшись к окольничему Нагому, — ты не стесняйся, говори, какой тебе нравится. И для сынов своих выбирай, не с руки им ко мне заезжать-то, я понимаю, им под материнское крыло сразу хочется, с войны-то. А подарки шуринам своим будущим мне сделать надо, как же без этого.

— Да у тебя кони, Матвей Федорович, — как на подбор, — улыбнулся окольничий, поглаживая бороду. «Глаза разбегаются».

— У батюшки моего, упокой Господь его душу, — ответил Матвей, — жеребцы хороших кровей были, дак я уж старался, чтобы от них потомство славное получить. Вот, посмотри, — он сбежал вниз и принял уздечку из рук конюха, — как тебе гнедой этот? Молодой, еще двух лет нет, и резвый — Матвей рассмеялся, — не поверишь, какой.

Окольничий легко вскочил в седло и сделал круг по двору. «Отличный конь», — искренне сказал он Матвею, спешившись. «Ну, спасибо тебе, Матвей Федорович, знаешь ты, как тестя будущего уважить».

— А для Михайлы с Григорием вот этих бери, — показал Матвей на двух молодых жеребцов — серого в яблоках и вороного. «Не пожалеешь».

— А твой-то конь где, Матвей Федорович? — спросил Нагой. «На чем к венцу-то поедешь?».

Вельяминов лениво улыбнулся и хлопнул в ладоши. Окольничий восхищенно вздохнул — на двор вывели изящного, с крутой грудью и стройными ногами, белого, ровно снег, коня.

— Уж как я его пестовал, — ласково сказал Матвей, потрепав жеребца по холке, — сына родного так не пестуют.

Конь тихонько заржал и поласкал нежными губами ладонь хозяина.

Федор искоса взглянул на будущего зятя и мысленно перекрестился: «Господи, да за что нам удача такая? Вроде и небогатые мы, и знатностью нам с Вельяминовыми не равняться — они у трона царского рождены, у князя Димитрия Ивановича, что татар на поле Куликовом разбил — мать Вельяминова была, а у Матвея Федоровича мать — Головина, те из Византии свой род считают.

И вовремя же я его к себе обедать позвал, как он из Ливонии вернулся, ничего не скажешь.

Быстро, конечно, на Успение он Марью увидел, и то мельком, а через неделю уже и сваху заслал. Ну, зато теперь Михайле с Григорием не из мелкопоместных невест, каких выбирать придется, а можно и повыше замахиваться, как Марья Вельяминовой станет».

— Ну, тогда я велю, чтобы коней к вам на усадьбу отвели, — прервал его размышления Матвей.

«А мы с тобой пойдем, Федор Федорович, там нам стол накрыли — ну так, перекусить, икры, заедок всяких. Рядную запись почитаем, увидишь, что я за Марьей закреплю, вдовью долю ее».

— Матвей Федорович! — ахнул окольничий. «Упаси Господь!»

— Ты, боярин, сам воюешь, — ядовито ответил Матвей, — знаешь, каково там бывает. Мне ж через месяц опосля венчания обратно в Ливонию. Ну, с Божьей помощью, Марья понесет до этого».

— На Бога надейся, как говорится, Матвей Федорович, — начал, было, окольничий, но осекся, увидев холодный блеск ореховых глаз.

— Жена моя покойная, благослови Господь душу ее, — широко перекрестился Матвей, — в первую брачную ночь понесла, и родила двойню, мальчиков обоих. Что Господь их у меня забрал, то, за грехи мои случилось. Вот и получается, что ежели Марья бесплодной окажется, — он усмехнулся, — то уж не моя вина будет, боярин Федор.

— Да что вы, — испуганно сказал окольничий, — у меня и в мыслях не было, Матвей Федорович.

— И помни, боярин, — обернулся Матвей, уже входя в крестовую палату, — я на правнучке царя Ивана Великого женат был. И род мой от варяжских князей начало свое ведет. Так что, — он усмехнулся краем тонких губ, — пойдем, посмотришь, что после смерти моей семье твоей достанется, коли Марья вдовство свое не нарушит.

Матвей развернул грамоту, и внезапно представил себе лицо Марьи — такое, как тогда, в полутьме лестницы, жарким августовским вечером, когда, напросившись еще раз на обед к окольничему, он услышал ее робкое дыхание где-то наверху, у входа в женскую половину.

Легко поднявшись туда, он оперся на перила и, посмотрев снизу вверх в ее блестящие, ровно яхонты глаза, и спросил, усмехаясь: «Что, люб я тебе?».

Девушка заалела, и, отвернувшись, спрятав лицо в рукаве опашеня, еле промолвила: «Да».

— Ну, жди тогда сваху, Марья, — Матвей нежно улыбнулся. «Завтра и приедет».

— Матвей Федорович, — ахнула она, — да как, же так?

— А вот так, — ворчливо сказал он, и, взбежав еще на несколько ступенек, ласково потянул ее к себе. «Вот так», — сказал он еще раз, поцеловав ее прохладные, мягкие губы, утонув в ее запахе — яблоки это были, крепкие, сладкие осенние яблоки.

— Ты хозяйку-то свою позови, Федор Федорович, — царь, выпив поднесенную ему чашу, откинулся на спинку большого кресла. «Надо сказать ей спасибо, за хлеб, за соль, все ж не один я сюда приехал, а с сынами своими, цельную толпу привез. Накормили нас славно, теперь поблагодарить надо».

— Я смотрю, Матвей Федорович, — лукаво шепнул Вельяминову наследник московского престола, старший сын царя, Иван, — ты за невестой хорошее приданое берешь.

Матвей погладил короткую золотистую бородку и смешливо ответил: «Иван Иванович, неужто я отказываться буду, коли предлагают?». Он искоса взглянул на красивое лицо Ивана, и в который раз подумал: «Господи, смотришь на него — и ровно покойницу, Анастасию Романовну видишь. Только ростом не в нее — высокий, как и отец».

— А ты-то когда опять под венец, Иван Иванович? — поинтересовался Матвей. «Вон, брат твой, — он указал на Федора Ивановича, что, не обращая внимания на разговоры вокруг него, играл с кошкой, — уж к Покрову женится, как и я, — улыбнулся Вельяминов.

— Федя? — вдруг, тихо, позвал Иван.

Младший сын царя будто и не слышал.

— Федя? — Иван чуть повысил голос.

Брат обернулся, и, вытирая слюну с рыжеватой, редкой бороды, спросил: «Что, Ванечка?

Смотри, какой котеночек-то забавный, — он ласково почесал между ушей черного котенка, что цеплялся за его парчовый, богато вышитый кафтан. «Вот бы мне такого, Ванечка. Мне Борис, — он кивнул на своего будущего шурина, что сидел рядом, — обещал кошечку подарить, как я жениться буду».

Жесткое лицо Бориса Годунова чуть исказилось в презрительной усмешке, а Иван, еле слышно прошептал: «Ну, сам же видишь, Матвей Федорович, надо мне невесту искать, надо.

Ну, с Божьей помощью, следующим годом. Ты-то, говорят, красу какую-то неописанную за себя берешь?»

Матвей чуть улыбнулся и поднялся — царь встал навстречу заходящей в горницу хозяйке дома.

— Ну, Анна Васильевна, — рассмеялся государь, — благодарим тебя за хлеб, за соль, уважила ты нас — не сказать как.

— То честь для нас великая, батюшка, — в пояс поклонилась боярыня. Ее щеки покрылись красными пятнами от волнения. «Спасибо и тебе, что дом наш своим присутствием почтил».

— Ну как же, — царь потянулся за вином, и отец Марьи, что стоял за его креслом, тут же налил ему чашу. «Все ж самого близкого человека своего женю, окромя сынов моих, нет у меня друга такого, как Матвей Федорович. Прими, боярин, — царь послал ему кубок. Матвей, улыбаясь, глядя в желто-зеленые, внимательные глаза Ивана, выпил, и склонил золотоволосую голову.

— А что, Федор Федорович, — обернулся царь к окольничему, — пили мы, ели, рядную запись слушали, про приданое, что ты невесте даешь, нам все известно, а самой девицы-то и не видели? Не положено так, не по отеческим заветам невесту-то от глаз людских скрывать, — государь усмехнулся. «Неужто ты боярину Вельяминову залежавшееся добро спихиваешь, дочка у тебя, что кривая, али косая какая?».

Окольничий побагровел, и махнул рукой жене. Та быстро, кланяясь, вышла из палат.

— Царь-батюшка, — умильно проговорил Нагой, — разве ж бы мы жениху такому посмели что дурное отдавать? Сейчас приведет жена моя Марью, не обессудь, девка молода, людей и не видела еще, семнадцать лет ей всего лишь».

Иван Васильевич, улыбаясь, ответил: «Ну, как вон Федор мой, — он указал на блаженно дремлющего младшего сына, женится, тогда мы боярыню Вельяминову к жене его возьмем, Ирине. Так что пусть привыкает».

— Спасибо, государь, — окольничий расплылся в широкой улыбке.

Дверь чуть скрипнула и Марья робко, подталкиваемая матерью, вошла в крестовую палату.

— Поклонись, — зашипела сзади боярыня Нагая, но царь прервал ее: «Тут нам надо кланяться, Анна Васильевна, о такой красе разве что в сказках сказывают».

— Да, — кисло сказал старший сын царя на ухо Матвею, — знал бы я, боярин…

Матвей, глядя на свою невесту, только победительно улыбнулся.

Марья смотрела на него поверх голов тех, кто собрался в горнице, и глаза ее сейчас были не серыми, а того удивительного, неуловимого цвета, что иногда бывает в грозовом небе.

Сапфировое, тяжелое ожерелье лежало на высокой груди, закрытой шелковым опашенем цвета голубиного крыла. Из-под расшитого крупным жемчугом кокошника чуть виднелись вороные, мягкие, уложенные на затылке косы.

Она была вся тонкая, ровно струна, прямая, и стояла, гордо вскинув вверх острый подбородок, чуть улыбаясь алыми, пухлыми губами.

— Господи, — вдруг подумал Матвей, — и она ведь любит меня». Он на мгновение представил себе Марью там, на Воздвиженке, в полутьме опочивальни, на кружевных подушках, с разметавшимися по кровати локонами, и заставил себя глубоко вздохнуть.

Марья поклонилась мужчинам и сказала звонким, красивым голосом: «Благодарим вас, бояре, что за нашим столом сидели, а мы завсегда слуги верные твои, государь».

Иван Васильевич потрепал девушку по щеке, — та зарделась, — и обернулся к Нагому:

«Красен сынами ты, окольничий, да и дочь у тебя хороша, вырастил на славу».

— Ваня, — вдруг очнулся младший сын государя, провожая глазами Марью. «Это моя невеста?».

— Нет, Федор Иванович, — спокойно, сдерживаясь ответил ему Борис Годунов, — твоя невеста, — моя сестра, Ирина Федоровна.

— А почему не эта? — капризно спросил Федор, указывая на Марью. «Хочу эту!».

— Это невеста Матвея Федоровича, — морщась, как от боли, объяснил ему старший брат. «Она и сговорена уже, Феденька, мы ж тут ради этого и собрались».

— Жалко, — обиженно выпятил губы Федор, и Борис Годунов, вздохнув, вытер ему слюни дорогим платком.

Когда разъезжались, на Москву уже пал тяжелый, жаркий сумрак конца лета. Скрипели колеса возков, переругивались конюхи, с Дмитровки был слышен дробный стук копыт, а Матвей стоял, прислонившись к бревенчатой стене кладовой, и ждал.

Она появилась, будто сотканная из вечернего, неверного света и глаза ее сверкали, как у кошки.

— Марья, — только и мог сказать он. «Марья, счастье мое…»

— Матвей Федорович, — она дышала легко, так, что даже не шевелились крупные камни ожерелья. «Господи, — вдруг сказала она, — да я весь день ждала, как я вас увижу».

Матвей нежно взял ее за руку, и притянул к себе. Он вдыхал запах яблок, и все никак не мог насытиться ее свежестью.

— Матушка заметит, что у меня губы распухли, — оторвавшись от него, смеясь, сказала Марья, — что я ей скажу?

— Что с мужем будущим целовалась, — ласково ответил Матвей, и, почувствовав под пальцами ее кожу — тонкую, гладкую, словно шелк, шепнул: «На-ка, это тебе».

Марья опустила лицо в целый сноп цветков троичного цвета — серо-синих, как ее глаза.

«Пахнет-то как, — сказала она глухо, — ровно как в раю».

Матвей коснулся губами мягких, еще теплых, напоенных летним солнцем волос, и обнял ее — всю, чувствуя, как под его ладонями бьется сердце Марьи.

— Или на дворе кто? — окольничий зевнул и высунулся в окно. В крестовой палате, после вчерашнего сговора, было убрано, столы накрыты обыденными, потрепанными льняными скатертями.

— Да нет, — прислушалась Анна Васильевна, оторвавшись от вышивания. «Помстилось, да и кому ехать-то — Матвей Федорович в подмосковную отправился, там сейчас женские горницы в порядок приводят, чтобы к венчанию все готово было.

— А Михайло с Григорием спят еще, пусть отдыхают, — ласково закончила жена, — все ж с войны вернулись. К обеду и встанут только», — она тоже зевнула и перекрестила рот.

— Нет, — муж встал, — точно, ворота скрипят. Кого это…? — он внезапно побледнел и обернулся: «Царь!»

Иван Васильевич зашел в крестовую палату, опираясь на резной, изукрашенный рыбьим зубом посох.

— Встань, — поморщился он, увидев бухнувшегося на колени Нагого. «Говорить с тобой хочу, боярин».

Федор зашипел на застывшую, ровно изваяние жену: «Вон пошла отсюда, быстро, вели принести с поварни чего, и чтобы носа сюда никто не показывал».

Царь повертел в длинных, чуть костлявых пальцах серебряный кубок с вином и погладил аккуратную, полуседую бороду. Желто-зеленые, немного припухшие глаза обежали палату и остановились на испуганном лице Нагого.

— Ты мне слуга верный, Федор Федорович, — царь поднял бровь и не понятно было — то ли утверждает он, то ли спрашивает.

— Да великий государь…, - начал было окольничий, но Иван Васильевич, поморщившись, махнул рукой.

— Как вас чинами да вотчинами жаловать, вы все верные, — ядовито сказал государь, — а как до дела дойдет, по всей стране и десятка надежных людей не разыщешь. Нет, — он вздохнул, и легко, хищно улыбнулся, показав острые, крепкие зубы, — как раньше были бояре, нынче днем с огнем таких слуг не найдешь. Так, — царь помедлил, — шваль всякая в покоях отирается, милостей себе выпрашивает.

— Да ты только прикажи, — дрожащим голосом проговорил окольничий, — мы ж завсегда…

— И прикажу, — царь все улыбался, и Нагой подумал, — на мгновение, — что не видел еще ничего страшнее этой тонкой, играющей улыбки. «Марью свою в Кремль свези».

Нагой сглотнул и подумал, что ослышался.

— Государь, — жалким, дрожащим голосом сказал он, — но ведь сговорена она, ты ж сам вчера…

— А ты мне не напоминай, Федька, что вчера было, — тихо, зловеще сказал царь, — у меня разум в голове есть еще, помню я. Ну? — он поднял бровь.

— Если Ивану Ивановичу, великий государь, — робко попытался сказать боярин.

Царь рассмеялся — ровно заскрежетало ржавое железо.

— А чем я тебе плох зять? — задумчиво, склонив голову, спросил царь. «Марья твоя на престол сядет, повенчаемся с ней, как положено, корону цариц московских наденет. Ну а вотчины там, почести, — это все будет, не беспокойся, Федор Федорович, тестя своего не обижу, и семью его тоже».

— А боярин Вельяминов как же? — кусая губы, спросил Нагой.

— А за Матвея Федоровича ты не волнуйся, — ласково успокоил его царь, — он у меня слуга преданный и друг первейший, с ним мы всегда договоримся. В конце концов, — Иван Васильевич вдруг, будто вспомнив что-то, рассмеялся, — и ему более сорока уже, и мне тако же, — человек я взрослый, разумный.

— Дак, может, батюшка-царь, повенчаетесь сначала…, - было начал боярин, но вздрогнул — Иван Васильевич схватил его жесткими пальцами за руку — больно.

— Слушай меня, Федька, и запоминай, — сказал он, наклонившись над окольничим, — я сейчас уеду, и чтобы Марья опосля обедни у меня в палатах была. Не будет ее — ты со своими сынами на кол сядешь, а жене твоей у Троицкой церкви завтра ноздри вырвут и язык урежут, тако же и Марье, и сгниют они в тюрьме монастырской.

— И не вздумай бегать, — от меня еще никто не убегал, — царь вдруг на мгновение помрачнел.

«Понял?» — спросил он окольничего, и, увидев ужас в его глазах, рассмеялся: «Вижу, понял.

Марью не сбирай долго — богатства у меня поболе, чем у тебя, наготу ей будет, чем прикрыть».

Он вышел, раскрыв дверь сильным ударом ноги, и со двора донеслось ржание коней.

— Федор, — услышал окольничий шепот жены, — да как же это так…

Анна Васильевна стояла на пороге, комкая в руках шелковый плат.

— Ты с языком своим остаться хочешь? — устало спросил ее муж. «Ну вот иди, распорядись возком, а я к Марье поднимусь».

— А ежели не повенчается он с ней? — лицо жены было белым, ровно мел. «Как это ты можешь — дочь свою на бесчестие отдавать? Надо к Матвею Федоровичу послать, в подмосковную, может, поговорит он с царем».

Окольничий тяжело встал и с размаха ударил жену в лицо. «Пошла вон, дура, — прошипел он, — возок готовь, как я и сказал тебе. Мне жизнь моя и сынов моих дороже, чем девство Марьи, понятно?».

Анна Васильевна вытерла кровь с разбитых губ и поклонилась мужу: «Как ты решил, так и будет, батюшка».

— То-то же, — бросил ей вслед окольничий и пошел в женские горницы.

— Батюшка, — нежно сказала Марья, обернувшись на скрип двери, — утро какое красивое сегодня, ровно как на иконах пишут.

Ее черные волосы были небрежно заплетены в косы, домашний, невидный сарафан был, чуть расстегнут, на груди, и было видно простое, светлое кружево сорочки.

Окольничий посмотрел на сияющий московский полдень, на высокое, темно-синее небо, где, перекликаясь, кружили птицы, и сухо сказал: «Туфли надень».

Марья нашарила на полу мягкие сафьяновые туфли и подняла на отца серые, огромные глаза: «Случилось что, батюшка?».

— Одевайся, — окольничий кинул дочери душегрею.

— Что такое? — губы Марьи враз побелели. «С Матвеем Федоровичем что?».

— В Кремль тебя отвезу, — Нагой вдруг отвел взгляд от вопрошающих глаз Марьи.

— Зачем? — тихо, едва слышно спросила она, так и держа в руках душегрею.

— В жены Ивану Васильевичу, — сказал, как отрезал отец, и, услышав низкий, гневный крик Марьи: «Нет!», хлестнул ее по щеке.

— Батюшка! — рыдая, проговорила Марья, — я прошу вас..

— Ну, — дернул ее за руку окольничий.

Уже внизу, увидев кровь на лице матери и непонимающие, еще сонные глаза братьев, Марья зашлась в крике: «Нет, пожалуйста, нет, не надо…».

Отец схватил ее за косу и вытолкал во двор. «А вы что стоите?» — обернулся он к Михайле и Григорию. «Давайте ее в возок!».

Марья вырвалась и бросилась к Анне Васильевне.

— Матушка, — упала она на колени, — милая…

— Так надо, — сказала тихо мать, и, отвернувшись, ушла в крестовую палату, закрыв за собой дверь на засов.

— Да попрощаться хоть дайте мне, — пронзительно крикнула Марья, и, забежав на поварню, привалившись спиной к двери, сказала: «Прасковья, я прошу тебя, Прасковья! Отправь, кого найдешь, к Матвею Федоровичу, в подмосковную, может, успеет он еще..».

Марья стянула с пальца кольцо с алмазом, и сунула его ключнице. Дверь затрещала, и Марья, обернувшись, увидела стоящего на пороге с плетью отца.

Нагой хлестнул дочь наискось — по груди и плечам, и, приказал сыновьям: «Я с ней поеду, а вы, — по сторонам, а то еще выпрыгнуть вздумает».

Он накрутил на руку косы дочери, и поволок рыдающую, упирающуюся Марью к возку.

Матвей наклонился к разложенному на столе, искусному чертежу, и, задумавшись, покусал перо.

— Иди-ка сюда, — подозвал он управляющего подмосковной. «В опочивальне боярыни Вельяминовой стены тем бархатом отделаешь, что из Новых Холмогор должны привезти, а на пол — ковры персидские, там, в кладовой еще много есть».

— Лавку ставить, али кровать? — улыбаясь, спросил слуга.

— Ты бы мне еще предложил печь с лежанкой сюда втиснуть, — ядовито ответил Матвей.

«Кровать я заказал, к Покрову должна быть готова, дуб резной, и накладки фигурные серебряные. Полог сейчас ткут, десять аршин кружев одних. Теперь давай подумаем, что с поставцами делать…

— Матвей Федорович, — ключница мялась на пороге. «Там с усадьбы Нагих гонец приехал…».

— Что такое — нахмурился Матвей, и быстро сбежал вниз, во двор.

— Велели за вами послать, — замурзанный мальчишка мял в руках шапку. «От боярышни Марьи Федоровны…».

— Что с ней? — побледнел Матвей и встряхнул мальчишку за плечи. «Ну, говори, али батогов захотел отведать?».

— Да не знаю, — мальчишка испуганно опустился на колени, — мне ключница велела гнать, что есть мочи до вашей милости, чтобы, значит, сказать, я и гнал..

— Коня мне, — коротко, не оборачиваясь, приказал Матвей.

Он въехал на Дмитровку, когда на церкви Рождества Богородицы уже отзвонили к вечерне.

Снизу, от Красной площади, от Москвы-реки, тянуло сыростью, багровый, яркий закат висел над городом, стучали колотушками сторожа, и Матвей на мгновение вспомнил детство — как батюшка, возвращаясь, домой, брал его на прогулку верхами. Они ехали рядом — мужчина и мальчик, и Матвей исподволь любовался красивым профилем отца и тем, как уверенно он сидит в седле.

Завидев ворота усадьбы Нагих, Матвей сомкнул пальцы на рукоятке сабли, почувствовав под рукой холодный, изукрашенный золотым сечением металл.

— Ну ладно, — подумал он, спешившись, и бросив поводья холопу, — ну что там могло случиться? Ну, заболела, ничего страшного, может, продуло вчера, она ж в одном опашене ко мне выбежала, даже мех не накинула, а сейчас хоша днем и жарко, а все равно — осень на дворе. Ну, ничего, полежит, я лекаря хорошего привезу, царского, все в порядке будет.

В крестовой палате было пусто и темно.

— Да что такое? — оглянулся Матвей и увидел, что Анна Нагая стоит на пороге — с единой свечой в руке.

— Марья? — он шагнул к боярыне. «Что с ней?».

Лицо Анны Васильевны опухло, будто от слез.

— Умерла? — еле двигающимися губами спросил Матвей.

Боярыня лишь сжала разбитый, покрытый запекшейся кровью рот. «В Кремле она», — устало, тихо сказала Анна Васильевна. «Ты прости, Матвей Федорович, царь сказал, что как ты есть его слуга верный, и друг первейший, то с тобой он договорится. Ну, Федор Федорович Марью и отвез государю — до обедни еще».

— Где он? — спокойно, вынимая саблю, сказал Матвей. «И сыновья твои где?».

— Не губи! — зарыдала боярыня, встав на колени. «То царь же…»

— А ну иди сюда, Федор Федорович, — ласково попросил Матвей, заметив какое-то движение на лестнице. «Иди, боярин, не прячься, в глаза мне посмотри».

Окольничий остановился позади жены.

— Ты за бабьей спиной-то не маячь, выдь сюда, — Матвей заставил себя убрать саблю в ножны. Федор Нагой внезапно, молящим голосом, сказал: «Матвей Федорович, он же обещался меня и сынов моих на кол посадить, а жене язык урезать, коли не сделаю я так, как велел он».

Матвей смотрел на испуганное лицо окольничего и вспоминал красивые, лазоревые глаза батюшки, его спокойный, уверенный голос: «Лучше я жену или дочь собственной рукой убью, чем на поругание их отдам». Он увидел, — ясно, так, как будто было это вчера, — залитое кровью ложе в опочивальне мачехи, ее руки — взрезанные кинжалом до кости, лицо — даже в смертной бледности улыбающееся, и Федора Васильевича, что встретил их, как воину и положено — с мечом в руках.

Матвей медленно засучил рукав парчового кафтана и ударил Федора Нагого — так же, как когда-то ударил его батюшка, в крестовой палате у покойных Воронцовых. Окольничий, едва застонав, кулем свалился на пол. Анна Нагая завыла, обнимая корчащегося от боли мужа.

Вельяминов переступил через них, и, выйдя во двор, вдохнул захолодевший, уже осенний воздух.

Белая громада Кремля возвышалась над ним неприступными, мощными стенами. Внутри было тихо, лишь где-то вдали было слышно шуршание — ровно кошка пробиралась вдоль стены.

Матвей увидел тень, медленно крадущуюся в темноте, и остановился. Лицо Федора Ивановича было бледным, трясущимся, слюна длинной ниткой висела на полуоткрытых губах.

— Он не выходил, — горестно, раскачиваясь, сказал Федор. «Как обедню, мы отстояли, ушел в свои покои, и не выходил. А потом кричал кто-то, так кричал. Боюсь я, Матвей Федорович, вдруг неладно что?

В неровном свете свечи большие, заплаканные глаза Федора казались совсем прозрачными — будто не было в них ничего, кроме слез.

— А у меня котеночек убежал, — пожаловался Федор. «Вот хожу, ищу его — не видал ли ты, Матвей Федорович, где он?

— Нет, — ласково, сжав зубы, ответил Матвей. «Пойдем, Федор Иванович, я тебя в опочивальню провожу, поздно уже, за полночь».

В узком проходе Федор вдруг остановился и прислушался: «Нет, то не котеночек. То она.

Она не кричит более», — младший сын царя вдруг, захихикав, шепнул на ухо Матвею: «Она стонет теперь. Они все стонут?»

Матвей, ничего не говоря, открыл дверь в спальню. Древний слуга, прикорнувший у печи, зевнул и улыбнулся: «Нашелся твой котеночек, Феденька, а ты боялся за него. Ложись, устал же ты».

Федор Иванович подхватил на руки мирно спящего серого котенка и потерся щекой о его мягкую шерстку. «Ты же мой хороший», — пробормотал он.

Матвей поклонился, и, уже закрывая дверь, услышал легкий шепот Федора: «А я все слышал, все. Но я думал — то котеночек мой плачет».

В царских палатах горели свечи.

— А, Матюша, — устало улыбнулся Иван Васильевич, — ты заходи. Думал я — ты раньше приедешь.

— Я в подмосковной был, — спокойно сказал Вельяминов, кланяясь государю.

— Ты уж прости меня, — зевнул царь, — не стал я за тобой посылать, рассудил — раз ты слуга мой верный, и самое дорогое мне уже отдал, то и еще раз отдашь. Правда? — желто-зеленые глаза царя впились в лицо Матвея. Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши: «Марья!».

Она вошла, опустив голову, и Матвей с ужасом увидел, что волосы ее уже покрыты бабьей кикой. Драгоценные камни сверкали разноцветными огнями, бросая отсветы на бледные щеки. На точеной скуле набухал пурпурный синяк, и Матвей, бросив взгляд на царя, увидел, что руки его исцарапаны.

— Вот, хозяйка моя, царица будущая московская, Марья Федоровна, — радушно сказал царь.

«Ну, что, стоишь, Марья, предложи боярину закусок каких, хоша время и позднее, но от чарки он не откажется, думаю».

— Милости прошу, — высоким, деревянным голосом сказала Марья, и, наконец, посмотрела на Матвея. В ее глазах, темно-серых, как набухшая грозой туча, не было ничего, кроме муки и стыда.

— А на следующей неделе и повенчаемся, — Иван Васильевич улыбнулся. «Ты как, Матвей Федорович, дружкой будешь у меня?».

Марья внезапно, поморщившись, пошла к окну. Матвей посмотрел на ее прямую спину, и заметил, что идет она с трудом — будто каждый шаг давался ей с болью.

— То честь для меня, государь, — улыбаясь, сказал он.

— Ну, вот, — Иван Васильевич, облегченно выдохнув, потрепал его по щеке. «Видишь, Марья, я же говорил тебе, что Матвей Федорович слуга мой верный».

Марья обернулась, и Матвей увидел, как текут по ее лицу слезы, — будто быстрая, неудержимая река.

Он сжал пальцы — до боли, чувствуя, как хрустят кости, и, поклонившись, пожелав царю доброй ночи, вышел из покоев.

Матвей и не помнил, как оказался он на Воздвиженке. Над Москвой повисла набухшая дождем и бурей ночь, а он сидел в крестовой палате, все, смотря на перо и бумагу, что лежали перед ним на столе.

— Ну что ж, — наконец, вздохнул он, и начал писать. Запечатав грамоту своей печатью, он проверил пистолеты, взвесил на руке кинжал, и, внезапно усмехнувшись, сунул в походную суму томик Ронсара.

На конюшне пахло мирно — сеном и немного кожей седел. Матвей окинул взглядом стойла, и, разозлившись, пробормотал: «Ну, не для того я жеребца этого пестовал, чтобы ворью какому он достался».

Белый конь ласково, чуть слышно заржал. «Ах ты, славный мой, — вздохнул Матвей, легко оседлав жеребца. «Ну, поехали, есть у нас тут еще одно дельце, а потом мы с тобой свободны будем, ровно птицы».

Ставни окон Английского Двора на Варварке были открыты. Матвей привязал коня к забору и сказал: «Я сейчас».

Он, легко, будто кошка, вскарабкался по приставной лестнице на второй этаж, и залез внутрь.

В комнате никого не было. Матвей огляделся — в лунном свете переплеты торговых книг блестели серебром. Он подошел к столу и положил грамоту на видное место, придавив ее тяжелым перстнем с изумрудом.

«Герру Питеру Кроу, Лондон, лично в руки», — прочел он и, усмехнувшись, сказал: «Ну, посмотрим, как оно будет».

Резкий ветер обрывал листья деревьев, что стояли вдоль смоленской дороги. Всадник на белом, быстром жеребце мчал на запад — туда, где на низком горизонте уже сверкали холодные молнии. Яростные раскаты грома были все ближе, и, наконец, всадник почувствовал на своем лице крупные капли дождя.

Он стер их рукавом кафтана, и, не оборачиваясь, пришпорил коня.

Пролог

Санта Ана, Карибское море, март 1581 гогда

Шлюпка чуть покачивалась на гладкой, бирюзовой воде залива. Над водой разносилось только тяжелое дыхание и звон клинков.

Смуглый, синеглазый мальчик, наконец, загнал своего противника, — похожего на него как две капли воды, — на корму лодки.

— Сдавайся, — сказал он, улыбаясь.

— Никогда, — твердо ответил его брат, и сделав ловкий выпад, выбил шпагу — короткую, как раз по детской руке, — из ладони противника.

Сверху, с палубы небольшой шхуны, раздался ленивый, низкий мужской голос: «Вот сейчас мы с адмиралом к вам спустимся, и устроим маленький шторм — а то у вас шлюпка и не двигается почти».

Мальчик быстрым, неуловимым движением поднял шпагу, и кольнул противника в бок.

— Майкл! — прошипел Николас Кроу.

— Да там у тебя и царапины нет, — рассмеялся его брат. «Я же понарошку».

— Кто победил? — высокий, русоволосый, загорелый до черноты мужчина перегнулся через борт.

— Он, — показали друг на друга близнецы.

— Оставь, Виллем, — зевнул Стивен Кроу, обмахиваясь старой, вытертой картой Южного Полушария, — во-первых, я и то их путаю, а во-вторых, они всегда так делают — от них правды не добьешься. Все, теперь можете купаться, — разрешил отец.

Мальчишки быстрее ветра оказались в воде.

— Хорошо плавают, — заметил Виллем де ла Марк, глядя на темные, мокрые головы детей. Он потянулся и, вытравив канат, открыл бутылку белого вина.

— Недурно, — сказал он, пробуя.

— Испанское, — единственный глаз Ворона был закрыт, на губах играла легкая улыбка. «Везли в Кальяо, да не довезли», — капитан рассмеялся и попросил: «Мне тоже налей».

Он выпил, и развернул карту.

— Смотри, — сказал Ворон, — сейчас март на дворе, значит там — он указал на юг, — сентябрь.

Если ты завтра-послезавтра снимешься с якоря, то успеешь проскользнуть через пролив Всех Святых до зимы.

Виллем почесал выгоревшие на солнце волосы. «А если туда?», — он указал еще южнее.

— Ну, — протянул Ворон, — если ты хочешь рискнуть кораблем и командой….

— А ты не рисковал бы? — каштановые, красивые глаза остановились на лице Ворона.

— Тебе сколько? — поинтересовался тот.

— Сорок один, — рассмеялся адмирал.

— Ну вот, — наставительно ответил капитан Кроу. «Ты холост, друг мой, и не похоже, чтобы это изменилось. А я тебя на пять лет старше, мне еще сыновей вывести в люди надо, и, к тому же, я помолвлен».

Адмирал поднял бровь и потянулся за бутылкой. «Ну, надо еще выпить по такому случаю.

Ты не говорил мне».

— Моя троюродная племянница, — капитан внезапно улыбнулся. «Как ей шестнадцать исполнится, так и повенчаемся».

— Не боишься? — рассмеялся адмирал. «С такой девчонкой у алтаря стоять?».

Ворон только чуть улыбнулся краем губ. «Так что, дорогой мой Виллем, последние годы я тут хожу, — он обвел рукой сияющий, бескрайний простор, — через два года отвезу мальчишек в Англию, отдам в школу, женюсь, и буду сидеть у камина с детьми на коленях».

— Скучать не будешь? — испытующе взглянул на него Виллем.

— Буду, конечно, — просто ответил капитан. «Вот если бы ты меня заменил…»

— Ну уж нет, — запротестовал адмирал, — в Старом Свете с испанцами воевать я всегда готов, а тут пусть другие этим занимаются, мне тут с ними делить нечего.

— Это пока, — коротко сказал Кроу и, вернувшись к карте, указал на оконечность Южной Америки. «Дома я тебе расскажу более подробно, за чем там смотреть — в проливе, а ты записывай, еще не хватало, чтобы ты там на скалы напоролся».

— Папа, — один из близнецов подплыл к шхуне. «Мы есть хотим!».

— Ну так вылезайте, и домой, — распорядился Ворон. «Кто на камбузе год провел — я, или вы?

И чтобы к нашему приходу все уже на столе было».

Мальчик выразительно закатил глаза, и, нырнув, ушел под киль шхуны.

— Слуг так и не держишь? — поинтересовался адмирал, входя в прохладную, скромную столовую.

— Да кто сюда поедет? — Ворон распахнул ставни. Дом стоял на берегу, и вокруг — на три стороны, было море, — темно-синее, чуть морщащееся белыми гребнями волн.

— Шторм будет, — посмотрев на горизонт, сказал адмирал. «К ночи, вот увидишь, разгуляется».

— Ну, — Ворон открыл бутылку, — надеюсь, тот, кто мне нужен, доберется сюда до ночи, — он разлил вино по кубкам.

— А кто тебе нужен? — поинтересовался Виллем, садясь за стол.

— Увидишь, — коротко ответил капитан и крикнул: «Ну, несите уже, пахнет так, что мы тут долго не усидим».

Один из близнецов выглянул из-за кухонной двери и весело спросил: «Вам сначала крабов, а потом рыбу, или наоборот?».

— Да все вместе можно — разрешил отец.

— А насчет слуг, — обернулся Ворон к адмиралу, — тут такая глушь, что из Лондона никого не привезешь, а местных брать опасно — все же за мою голову, как была назначена награда, так она и осталась — только повысилась.

— Серебро обесценивается, — серьезно заметил адмирал, раскалывая клешню краба.

Мужчины расхохотались. «Да мы и сами справляемся, — Ворон попробовал рыбу, и крикнул:

«Молодцы!».

— Тем более, — продолжил он, — ну сколько мы здесь? Два месяца в году, пока «Святая Мария» до Плимута и обратно дойдет. А с Молуккских островов ты куда? — поинтересовался он у Виллема.

— Как раз в Лондон, — усмехнулся тот. «Везу пряности, для «Клюге и Кроу».

— А, брату моему, — Ворон потянулся и достал с камина письмо. «Он, кстати, на Москву тут собрался, — летом уезжает, со всей семьей. А потом жену с детьми там оставляет — а сам в Персию».

— Ты ж говорил, вам там нельзя появляться? — удивился Виллем. «Простил вас царь Иван, что ли?».

— Меня — нет, — Ворон чуть помедлил, — а Питера — да. Там на Ливонской войне царь уже все потерял, что мог, ему поддержка Англии сейчас ой как нужна. Земли наши возвращают, поместья — все, в общем.

Тем более, что брат наш троюродный, тот, кто всем этим владел — без вести пропал. Питер там собирается все продать, ну, жена его будет этим заниматься, Марта, я тебе говорил о ней».

— Хорошо, — внезапно, безразлично, сказал адмирал, — что я с ней тогда не повенчался. Иначе кроме как шпагой, всего этого и не разрешить было бы.

Стивен внимательно взглянул на друга, и, повысив голос, велел: «Еще вина нам принесите».

— Так ты с Тео, что ли, помолвлен? — смешливо спросил адмирал. «Милая девочка, поздравляю».

— Главное, — наставительно сказал Ворон, — чтобы она меня слушалась. Ну, — он зевнул, — эта будет, кроме церкви и очага, вряд ли она у меня что-то увидит.

— Все же, — осторожно заметил Виллем, — она девочка мечтательная, нельзя же ее в шестнадцать лет дома запирать.

— Очень даже можно, — отрезал Ворон, — пусть рожает, кормит, и детей воспитывает, женщины больше ни на что не пригодны, дорогой мой, правильно апостол Павел говорил: «Учить жене не позволяю».

— А Марта? — иронично спросил Виллем, принимаясь за фрукты.

— А я бы Марту к алтарю и не повел, — Ворон рассмеялся, — вот в любовницы ее взять — это другое дело.

— А я бы повел, — адмирал вдруг посмотрел куда-то вдаль.

— Да ты и собирался, — Ворон поднялся и, зайдя на кухню, приказал обедающим близнецам:

«Приберите тут все, как следует, потом можете искупаться, и в свою комнату. До вечера чтобы носа у меня оттуда не высовывали. На море ходить можете, а в дом — нет».

— Понятно, — пробурчал один из мальчиков и тут же заработал подзатыльник.

— Стоя с отцом разговаривать надо, — сказал ему Ворон, уже выходя из кухни.

— Я бы тоже в Порт-Рояль, конечно, съездил, вместе с командой, — сказал адмирал, когда они с Вороном спустились к заливу. «Все же два месяца уже, не шутка. Но когда я тебя еще повидаю. Ладно, — он пожал плечами, — потерплю, не мальчик.

— Ну, дорогой мой, — сказал Ворон, вглядываясь в морской простор, — терпеть тебе придется, — он рассмеялся, — недолго. Вот и те, кого я ждал — он показал на черную точку среди волн.

«Пошли, — повернулся он к Виллему, — я гостей на той стороне острова встречаю, в эту бухту только свои заходят.

— Тебе шлюх прямо на дом привозят? — спросил адмирал, когда они шли по узкой тропинке среди цветущих кустов мирта.

Ворон обернулся и Виллем увидел, как он улыбается. «Нет, адмирал, шлюхами я уже не пробавляюсь — возраст не тот».

— Добрый день, сеньоры, — радушно сказал Ворон, выходя на лужайку.

— Ах, — притворно удивилась одна из дам, — маленькая, стройная, с черными, как смоль волосами. «Мы и не думали, что этот остров обитаем — иначе муж никогда бы не отпустил нас сюда на прогулку».

— Да неужели? — Ворон по-хозяйски взял даму под руку.

«А ведь ей не больше двадцати», — подумал Виллем, разглядывая вторую испанку — повыше, с гордой осанкой, с прикрытыми золоченой сеткой каштановыми волосами. Дама покраснела, и, не поднимая глаз, сказала: «Я только недавно приехала в Новый Свет. Мой муж сейчас в Картахене, а Марисоль вызвалась меня развлечь».

— Ну, — капитан Кроу рассмеялся, — смею заметить, вы не пожалеете.

— Представьте же нас своему другу, дон Эстебан, — капризно сказала черноволосая дама.

— Сеньор Гильермо, — если по-испански, — усмехаясь, сказал Ворон. «Он тут ненадолго, проездом, так сказать. А это сеньора Мария де ла Соледад…

Черноволосая дама чуть присела: «Можно просто — Марисоль».

— И ее кузина, — продолжил Ворон, — сеньора Ориана.

— Очень красивое имя, — Виллем взглянул на даму и заметил, что она покраснела еще пуще.

«Спасибо», — ответила она, не поднимая длинных, темных ресниц.

— У меня есть отличное вино, — предложил Ворон. «Пойдемте, надо выпить за встречу — мы с сеньорой Марисоль долго не виделись».

— Почти месяц, — грустно вздохнула та и сразу же оживилась: «Шлюпка придет за нами только на закате, дон Эстебан».

— Ну и прекрасно, — тот ласково похлопал даму пониже спины. «Однако не стоит терять времени, правда?», — он, подняв бровь, посмотрел на Виллема.

Марисоль, пошептавшись с кузиной, сказала: «Ну, мы тогда будем ждать вас в доме, сеньоры».

Дамы, приподняв юбки, пустились бегом по тропинке, а Виллем изумленно спросил у капитана: «И как тебе это удается?».

Тот только усмехнулся и подтолкнул друга: «Пошли, потом поменяемся, адмирал. Отсюда и до Молуккских островов ты вряд ли найдешь что-то лучшее, поверь мне».

Интерлюдия

Дорога Ярославль-Москва, ноябрь 1581 года

На дворе кабака было людно, ржали кони, девка прислужница, оскальзываясь на тонком ледке выбежала, простоволосая, на улицу — выплеснуть ведро помоев и тут же заверещала — кто-то из гостей наподдал ей пониже спины.

— Боярин, — неохотно сказал возница, дергая упряжь, — может, не стоит… Говорят, Белый Сокол тут зачал баловать, лето вроде тихо прожили, он на тверской дороге был, а сейчас опять вернулся. Может, обоза подождем?

— Ничего, — высокомерно сказал синеглазый, в богатой собольей шапке, боярин, — у нас на вашего Сокола и пищалей, и мечей достанет.

— Ну, что тянем-то? — второй мужчина, — легкий, невысокий, зеленоглазый, в коротком, на польский манер, кунтуше на меху, оседлал рыжего коня. Он повернулся к вознице, и, обнажив в улыбке мелкие, белые зубы, похлопал себя по поясу.

— Мы без промаха бьем, мил человек, — сказал боярин, вытаскивая пищаль, и — не соврал, — снял ворону, сидевшую на крыше покосившегося дома за полсотни саженей до кабака.

Смуглая, высокая боярышня, что как раз садилась в возок, взвизгнула и закрыла уши ладонями.

— Трусиха, — пробормотал ее младший брат, — крепкий, большой не по годам, рыжеволосый мальчик. Он обернулся и крикнул: «Ну, что застряли-то? Курицу, что ли, не видели никогда?»

Девочка в легкой шубке взяла за руки сестер — годков четырех на вид, и шепнула:

«Пойдемте, на Москве тоже курочек достанет, там побегаете».

— Опять же и семья у вас, — вздохнул возница, обращаясь к боярам.

Зеленоглазый мужчина поджал и без того тонкие губы, и велел: «Трогай уже!»

Возок, чуть раскачиваясь на полозьях, вывернул к наезженной дороге — зима установилась ранняя и дружная.

Бояре ехали легкой рысью сзади.

— Белый Сокол, — ехидно пробормотал зеленоглазый. «Развели всякой швали, не пройти, не проехать».

Его товарищ чуть усмехнулся, и, оглянувшись, перегнувшись в седле, поцеловал приятеля в губы.

— До Москвы не потерпеть? — улыбнулась Марфа. Муж посмотрел на нее умоляющими глазами: «Я с Ярославля уже терплю, а до этого, если помнишь, с апреля. Ну, ничего, сейчас детей в подмосковную отправим, а я с тобой запрусь в опочивальне — надолго».

— Ты только подмосковную и Воздвиженку оставил, остальное продал все? — поинтересовалась Марфа.

— Из ближних — да, — вздохнул Петя, — а дальними заниматься у меня времени не было, на Низ надо было плыть. Ну, ничего, сейчас только летом обратно в Персию, успею.

Марфа подняла руку и полюбовалась на перстень — крупные алмазы окружали ограненный кусок бирюзы.

Петя улыбнулся: «У шаха такой бирюзой полы во дворце выложены, там ее хоть лопатой черпай. А, когда приеду, зиму здесь проведем, и с первым кораблем — домой. Там уже к венчанию надо будет готовиться, Степан с мальчиками вернется, дел много будет».

— Думаю, — Марфа вскинула бровь, — мальчишку-то мы увезем отсюда нового.

— Или девчонку, — поддразнил ее муж.

— Мальчишку и девчонку, — Марфа звонко расхохоталась и вдруг замерла, оглядываясь:

«Господи, Петька, красиво здесь, ровно в сказке».

— Соскучилась, что ли? — нежно спросил муж. Вдоль дороги поднимались вековые, в изморози и снегу, ели, высокое, голубое небо вставало впереди, сугробы играли золотом под холодным светом солнца.

— Да, — тихо ответила Марфа и, поглядев на Петю, спросила: «Царь-то как?».

Муж рассмеялся. «Да как всегда, — с порога сказал: «Стоило бы тебя, Петр Михайлович, на кол посадить прямо сейчас, больно наглый ты, собака». А потом ничего, за стол посадил, кубки посылал. Про Степана я, правда, даже упоминать не стал — ну его, от греха подальше.

Да Степан и сам сюда не собирается».

— А что Матвей? — Марфа чуть помрачнела.

— Не видел его никто с прошлой осени, — Петя вздохнул. «Пропал, ровно, как под землю провалился. Ты ж помнишь, ту грамоту, что мне в Лондон привезли — дак больше я и не слышал от него. А что по тому письму он все владения Вельяминовых мне передает — дак царь, об этом узнав, только выматерил его, и рукой махнул: «Забирай, не надо мне чужого богатства».

— Да, — жена посмотрела на возок. «Что ж мы еле тащимся-то? Так мы и до ночи на следующий постоялый двор не въедем».

— Оставь, — улыбнулся Петя. «Куда торопиться-то, пусть дети отдохнут, там тепло у них, спокойно».

Феодосия зевнула и, посмотрев на свои руки, велела Лизе: «Дай-ка мне шкатулку».

Девушка достала кусочек замши и стала полировать ногти.

— Тео, — робко начала сестра.

— Не «Тео», а «Феодосия», — поправила ее девушка. Лиза вздохнула и улыбнулась:

«Феодосия, а ты Москву помнишь?».

— Нет, — девушка улыбнулась. «Помню только пожар большой, и что я чуть не умерла.

Матушка меня тогда дышать заставила. Да я ж маленькая была, Лизавета, вон, как они сейчас — девушка кивнула на двойняшек, что, обнявшись, спали под меховым одеялом».

— А Полли теперь Прасковьей величают, — Лиза вдруг рассмеялась. «Забавное имя».

— Нашу бабушку покойную так звали, — Феодосия перекрестилась, — матушку отца нашего и дяди Степана.

Лиза растопырила пальцы и посмотрела на золотые, с бирюзой, колечки — подарок отца.

«Красивые» — восторженно сказала она. «Федя», — заглянула она через плечо брата, — а ты что рисуешь? Ой, мы в эту церковь ходили, я помню. Как похоже!»

— Успенский собор, — не оборачиваясь, сказал Федор. «Ох, на Москве я первым делом на стройку пойду — батюшка рассказывал, там сейчас новую крепостную стену возводят. Если бы меня в подмастерья взяли, — мальчик мечтательно вздохнул, — я ведь много что умею уже».

— Тут леса огромные, — Лиза высунулась в маленькое окно возка, — в Англии и нет таких.

Сколько мы едем, все лес да лес.

— Реки тут больше, — сказал Федор, не отрываясь от рисунка. «И Двина, и Волга — шире, чем Темза. Если тут мосты строить — это будет сложнее, чем в Лондоне».

— Смотрите, — сказала Лиза, все еще уставившись в окошко, — там человек какой-то, из леса выезжает.

— Атаман, может не стоит тебе одному-то? Смотри, у них там и пищали есть, — говорящий прищурился, глядя из-за деревьев на узкую дорогу. «Вдруг, стрелять еще зачнут. Да и сколько у них брать, то ж не обоз, а единый возок».

Белый Сокол только улыбнулся. «Да не зачнут они стрелять, там же дети, ты сам на постоялом дворе видел. А вы, — он обернулся к шайке, — тоже зазря не палите, я сам все сделаю, что надо».

Он вдруг посмотрел наверх, в еле видное среди вершин елей, яркое небо, и потрепал по холке коня. Тот тихо, еле слышно заржал, и с ветки посыпался снег. Птица, сидевшая на ней, взлетела, захлопав крыльями, и атаман, наклонившись к лошади, сказал: «Ну давай, мой славный».

— Марфа, — тихо сказал Петя, — пищаль достань.

— Что там? — жена обернулась.

— Он пока один, но мало ли что, — Воронцов указал на всадника, что, появившись из-за деревьев, отрезал от них возок.

— Тебе что надо, мил человек? — крикнул Петя. «Мы люди мирные, по своей нужде едем».

Человек, молча, подъехал ближе и Воронцов, откашлявшись, сказал: «Вот, значит, оно как.

Ну, здравствуй, не виделись давно».

Марфа вскинула прозрачные, зеленые глаза и ядовито сказала: «Я смотрю, ты и не меняешься вовсе».

— Да и ты тоже, сестрица — длинные ресницы дрогнули, в ореховых глазах заметались искорки смеха, и Белый Сокол, потянувшись, поцеловал Марфу холодными губами в щеку.

— Ты в Москву не мог приехать? — сердито спросила Марфа. «Зачем на дороге людей пугать?».

— В Москве, мне, сестрица, появляться не след — атаман погладил рукоять сабли, — ну, если не хочу, на колу торчать. Я тут за год немало погулял, побаловался на дорогах, лучше мне подальше от столицы держаться. А поговорить с вами быстро надо было.

— Случилось что? — нахмурился Петя.

— Случилось, — Белый Сокол прервался, и помрачнев, посмотрел на дорогу. «Вчера из Александровой Слободы человечек до меня добрался, с вестями. Царевич Иван преставился».

— Как? — ахнула Марфа, перекрестившись.

— Царь его посохом в висок ударил, — ответил ей атаман, — голову проломил. Помучился Иван пару дней, да и отошел в место, в коем нет, как говорят, ни болезни, ни печали, ни воздыхания.

— Что ж будет теперь? — спросил Воронцов.

— А что будет, бояре, — лениво улыбнулся Белый Сокол, — сие теперь в руках наших. Посему-то и хотел я вас увидеть наедине, и в тайности.

Часть восемнадцатая

Москва, февраль 1582 года

Марфа на мгновение задумалась, и, потянувшись, достала из холщового мешочка горсть сушеной травы.

— Заваривай и пей по ложке в день, — сказала она тихо, наклонившись к уху Ирины Годуновой.

— А ежели спросит он, что сие? — жесткое, красивое лицо жены царевича Федора вдруг обмякло страхом.

— А зачем тебе ему показывать? — пожала плечами Марфа. «Да и потом, разве он у тебя что-то спрашивает, кроме как котяток назвать?».

Ирина сглотнула, и, покусав губы, подергала алмазное ожерелье, что лежало на груди.

— Грех это, Марфа Федоровна, — вдруг, тихо, сказала она.

— Ты сколько раз выкидывала, как повенчалась? — Марфа сцепила тонкие пальцы и потрещала костяшками. «Три раза уже?».

Ирина только кивнула головой и часто, неглубоко задышала, стараясь успокоиться.

— Ну вот, — Марфа стала собирать травы. «Дай себе отдохнуть-то, Ирина Федоровна, а то износишься раньше времени, и сама в могилу пойдешь, и детей не родишь».

— Метель на улице, какая, — внезапно сказала Ирина, подойдя к окошку палат. Внизу, на кремлевском дворе, завивался вихрь снега, небо было серым и низким, даже купола соборов не блестели веселым золотом, а отливали суровой, тусклой медью.

Ирина побарабанила по мелкому переплету окна длинными, ухоженными пальцами.

— Ты спросить у меня что хочешь? — усмехнулась Марфа. Ирина повернулась и посмотрела на боярыню Воронцову. Спокойное лицо женщины было невозмутимым, от тонких губ вниз спускались еле заметные морщинки.

Ирина наклонилась, — она была много выше Марфы, — и шепнула ей что-то — неслышно, только пухлые губы чуть двинулись.

— Может быть, и от этого выкидываешь, — спокойно ответила боярыня. «Но пойдет ли оно дальше — не знаю. У тебя кровь здоровая, у вас-то в роду не было таких? — она махнула рукой в сторону двери.

Годунова помотала головой. «Ну, значит, тут только Господь тебе в помощь», — вздохнула Марфа и поднялась — наследник московского престола, царевич Федор Иоаннович, зашел в палаты.

— Иринушка, — ласково сказал он жене, поклонившейся ему в пояс, — пойдем, посмотрим, там кошечка, что Петр Михайлович в подарок мне из Персии прошлым годом привез, котяток принесла, уж больно красивы. И ты, Марфа Федоровна, иди с нами, — улыбнулся царевич, — деткам своим котеночка выберешь, порадуются пусть девочки.

Белая, длинношерстная кошка, раскинулась в плетеной корзине, томно приспустив веки. Три котенка — такие же белые, ровно снег, сопели под ее мягким брюшком. Поодаль, словно изваяние, застыл кот — мощный, с широкой грудью. Он посмотрел пронзительными желтыми глазами на вошедших людей, и, подняв белую лапу, стал ее вылизывать.

— То муж ее, — хихикнул Федор Иоаннович, — ну как я Иринушке.

Лицо Годуновой исказила быстрая, презрительная гримаса.

— А ты, Марфа Федоровна, приводи девочек-то твоих, с моими котятками поиграть, — улыбнулся царевич. «Забавные они у тебя, что Марья, что Параша, и бойкие такие. Вот, ежели на то будет милость Господня, то и у нас с Иринушкой дитятко будет, правда?», — царевич привстал на цыпочки и поцеловал жену в висок — влажными, оттопыренными губами.

— Спасибо за милость, Федор Иоаннович, — поклонилась Марфа и, не поднимая головы, застыла, — скрипнула раззолоченная дверь, повеяло по ногам холодком, и раздался низкий, властный голос: «Федька, поди, сюда».

Ирина тоже опустила голову, — увенчанную расшитой жемчугом кикой.

Иван Васильевич обвел внимательными, прищуренными глазами палаты и вдруг усмехнулся: «Муж твой, Марфа Федоровна, все еще в Вологде, что ли?».

— Да, государь, — спокойно ответила Марфа, — там вторую мануфактуру зачали закладывать, чтобы лен ткать, а окромя Петра Михайловича, в этом на Английском Дворе никто не разбирается.

— Обирают меня ваши англичане до нитки, — царь выматерился, — а что делать, в Ливонии выход к морю потеряли мы, остаются только Новые Холмогоры. Дети-то как твои? — внезапно спросил царь.

— Божьей милостью, все хорошо, — позволила себе улыбнуться Марфа.

— Ты вот что, — распорядился царь, — я сейчас царевича Федора в Новгород отправляю, чтобы он там с войском был, дак ты своих-то чад приводи сюда, ино царице Марье да Ирине Федоровне скучно одним, наверное.

— Спасибо, государь, — произнес сзади, из-за его спины, холодный голос, и Марфа поежилась — ровно осколки стекла рассыпались перед ними.

Царица московская, Марья Федоровна, стояла, тонкая будто тростник. Она была в опашене серого шелка, голову прикрывала кика, изукрашенная алмазами. Такой же алмаз — размером с волошский орех, — сверкал на ее пальце. Маленькие уши были оттянуты тяжелыми жемчужными серьгами.

Жемчуга — серые, голубоватые, палевые, — струились вокруг высокой шеи, обвивая ее, алый рот был крепко сжат, и будто изо льда были вырезаны изящные скулы. Ни кровинки было в ее лице — впалые, бледные щеки застыли, и, казалось, не женщина из плоти и крови появилась в темном проходе, а слабая тень — дунь, и нет ее.

— То милость для меня и детей моих великая, государь, — сказала Марфа, чуть подняв голову.

Иван Васильевич, не ответив, щелкнул пальцами. Федор встрепенулся, и мелко кивая головой, сказал: «Иду, иду батюшка, иду сбираться, как велел ты».

— Не понесла еще? — резко спросил царь, оглядывая Ирину Годунову с ног до головы.

«Смотри, Ирина Федоровна, у царевича Ивана покойника две жены его первые иночество вздели за бесплодие свое, в Новодевичий монастырь дорога известная».

Щеки Ирины заалели, однако, ничего не сказав, она только поклонилась свекру и прошептала: «На то воля Божия, батюшка».

— Ну-ну, — кисло сказал царь, и, посмотрев на Марфу, велел: «Иди со мной, боярыня, разговор у меня до тебя есть».

В личных палатах царя было жарко натоплено. Иван Васильевич опустился в огромное, бархатное кресло и потер колено. «Ходят лекари, вона, твой муж, как в Вологду не уехал еще, какого-то немца из ихней слободы приводил, а все без толку — как погода зачнет меняться, так и ноет кость, так и ноет».

— Так, может, травами, государь, — попыталась сказать Марфа, но царь только махнул рукой:

«Да ладно, меч в руках держать могу, и в седле сижу лучше молодых, а что еще надо?

Он вдруг усмехнулся: «Да и кое-что другое тоже меня не оставляет. Ты вот что, боярыня, мать твоя покойница жену мою первую, Анастасию Романовну, какими-то снадобьями поила, чтобы понесла она — знаешь ты их?».

— Знаю, государь, — тихо ответила Марфа.

— Ну так приготовь, и Марье моей дай, — велел царь. «Девка она здоровая, живу я с ней, как мужу и положено, а все не зачинает. Наследник же нужен — сама видишь, на Федора надежды мало. А ежели понесет Марья, и сына родит — тут уж я тебя своими милостями не оставлю, Марфа Федоровна».

— Хорошо, — Марфа чуть помялась. «Мне поговорить бы с царицей, государь, ну там, по женским делам нашим, прежде чем снадобье зачинать делать, разные они бывают».

— Ну и поговори, — разрешил царь. «Марья у меня, правда, затворница, людей дичится, все больше на молитве пребывает, или за Писанием сидит, но как вы обе бабы есть, дак с тобой, она, может, чуть приветливей будет. Ну иди, боярыня, к семье тебе надо ведь».

Иван Васильевич посмотрел на прямую, красивую спину Марфы, и, чуть вздохнув, неслышно пробормотал:

— Да, не тянул бы я тогда со свадьбой — она бы мне не пятерых детей принесла, а поболе. И дети-то у нее все как на подбор — здоровые, да красивые. Поторопился я Федьку венчать — Федосья ее как раз бы в жены ему сгодилась. А может…, - царь усмехнулся, и замер, глядя в окно — на бескрайнюю, свистящую метель, на ночь, что медленно, неумолимо спускалась на Москву.

Марфа зашла в девичью горницу и гневно спросила: «Это что еще такое?». Феодосия оторвалась от письма и пожала плечами: «Дак приберут же, на что слуги-то у нас?».

— Не у вас, а у нас, — ядовито сказала мать, и двумя пальцами подняла с персидского ковра сброшенную на него шубку. «Сейчас, как закончишь, встанешь, и все тут в порядок приведешь, милая. А потом посмотришь, как у девчонок — чисто ли».

— Да я закончила уже, — вздохнула девушка, и, повертев в руках перо, подула на чернила.

Мать протянула унизанную тяжелыми кольцами руку: «Давай».

Феодосия отдала ей грамоту, и, закатив глаза, стала раскладывать одежду по сундукам.

— Потом с младшими сядешь, — велела мать, — Писанием я с ними позанималась уже, так что тебе только языки для Лизы остались, и с двойняшками — чтение. Опосля этого на поварню иди, ужин готовить».

— А ключница на что? — Федосья вздернула бровь.

— На то, чтобы тебя обучать, с какой стороны к очагу подойти, — ехидно ответила мать и закрыла за собой дверь.

Прежде чем запереться в своих горницах, Марфа заглянула к младшим. Двойняшки возились на полу с тряпичными куклами, о чем-то тихо переговариваясь, а Лиза, одновременно пыталась рассматривать какой-то альбом, и расчесывать волосы.

— Дай-ка, дочка, — тихо сказала Марфа и взялась за гребень. Она вдруг вспомнила, как мать покойница расчесывала ей волосы там, в старой подмосковной, и, наклонившись к нежной шейке девочке, поцеловала ее.

— Что это ты смотришь? — спросила Марфа, разглядывая альбом. «Это Федины?».

— Да, — Лиза вдруг вздохнула. «Он же больше нашего на улице бывает, мы ногами и не ходим, только в возке, а из него мало что разглядишь. Вот он и рисует мне, чтобы я посмотрела.

Красиво-то как! — искренне сказала девочка, разглядывая лист альбома с изображенной на нем Троицкой церковью.

Марфа стала заплетать девочке косы и вдруг подумала: «А сказать-то когда ей? В апреле уж шесть лет будет, можно вроде. Или, как в Лондон вернемся, сказать? Надо с Петькой посоветоваться, как он приедет. А не говорить нельзя — Полли другое дело, Степан с Федосьей повенчаются, и заберут ее, там уж Степа ей сам все расскажет, как она постарше будет, а Лизу-то мне воспитывать, пока замуж не уйдет».

— А ты что грустишь, маменька? — Лиза повернулась и ласково обняла ее ручками за шею.

— По батюшке скучаю, — Марфа чуть улыбнулась.

— Ой, я тоже, — Лиза, будто взрослая, подперла щеку ладонью.

Прасковья подняла голову, и попросила: «Мама, а сказку можно?»

— Пожалуйста! — присоединилась к ней Марья.

— Ну, залезайте-то на колени, мои хорошие, — улыбнулась Марфа, раскрыв объятья. Девчонки, посопев, устроились поудобнее, а Лиза, чуть зевая, взяла мать за руку, и прижалась к ней щекой.

— А мы в подмосковную скоро поедем? — спросила девочка, пока Марфа думала — какую сказку рассказать.

— Скоро, милая, — ответила Марфа и сказала таинственным голосом: «Ну, слушайте, про Ивана-царевича и серого волка…»

Когда Федосья пришла заниматься с девочками, Марфа, наконец, вернулась в свои палаты.

Наложив засов на дверь, она достала перо и чернила, и принялась писать.

— Питера не трогай, — сказал ей Джон, когда они встретились на Биллинсгейте. У Марфы в руках была корзинка с копченой рыбой, и разведчик не удержался — вытащил оттуда одну.

«Он в ближайшие два года будет заниматься Персией, незачем ему еще и на Москве рисковать. И знай — вся корреспонденция, что уходит с Английского Двора, прочитывается царю. Так что ты тоже не рискуй, найди, — Джон усмехнулся, — как доставить твои отчеты в Новые Холмогоры другим, так сказать, путем. Незачем Ивану знать, что при его дворе кто-то есть.

— А в Новых Холмогорах? — поинтересовалась Марфа, принимая от Джона кусок рыбы.

«Вкусно, — она зажмурилась, — как пахнет, свежая совсем».

— А там сидит наш человечек, — Джон внезапно вдохнул ветер с Темзы и улыбнулся, — давно уже сидит, надежно. Доступ на корабли у него свободный, так что он передаст все, кому надо.

Марфа закончила шифровать, и, развернула письмо Федосьи:

— Дорогой сэр Стивен, — читала она, — у меня все хорошо. На Москве мне нравится, хотя тут, конечно, холоднее чем в Лондоне. Я занимаюсь, молюсь каждый день, и ухаживаю за сестрами. Матушка мной довольна.

Очень жду нашей встречи, ведь осталось совсем недолго. Я думаю, что я стану вам послушной женой, и, ежели на то будет воля Господа — матерью нашим детям. Я по вам очень скучаю, и посылаю вам свою любовь».

Марфа, поджав губы, спрятала обе грамоты в простой холщовый мешочек, и, постучав к младшим, сказала: «Я в церковь, к обедне. Если Федя без меня вернется, Федосья, отправь его в мыльню — там с утра протопили уже».

— Хорошо, — девушка кивнула головой и наставительно сказала Лизе: «А теперь спрягай мне глагол manger».

— Je mange, tu manges, il mange, nous mangeons…. — Лиза прервалась и потребовала: «Ты давай сложней мне что-нибудь, я не маленькая».

Марфа улыбнулась, и, спустившись по лестнице, сказала ключнице: «Я в церковь, боярышня Федосья Петровна вскорости на поварню придет, ты там ей спуску не давай, пусть сама все делает, и тесто творит, и рыбу чистит».

Ключница умильно улыбнулась: «Да как велите, боярыня-матушка, дак и сделаю все».

— В мыльню вечером пойду, — распорядилась Марфа, набрасывая соболью шубу, — ты там приготовь, все, что надобно мне — притирания, шалфея завари, череды. Ну, знаешь».

Ключница поцеловала перстень боярыни и осторожно спросила: «Может, возок заложить, Марфа Федоровна? Как вы ножками-то своими сама пойдете? На дворе-то ковры для вас приготовлены, как положено, а за воротами — уж не обессудьте, — нету их».

— Да уж сотню саженей прошагаю-то — усмехнулась боярыня.

На дворе усадьбы легкий снежок падал на расстеленные от крыльца до ворот драгоценные ковры. Марфа на мгновение остановилась, и, закрыв глаза, вдохнула резкий, щекочущий ноздри воздух родного города. Пахло дымом, свежестью, в низком, белесом небе висело маленькое, яростное солнца конца зимы.

Холопы открыли тяжелые ворота и, Марфа, перекрестившись на купола, пошла к входу в монастырь.

После обедни к церкви стекались нищие и юродивые.

— Боярыня-матушка, — причитали убогие старушки, — хоша на кусочек хлебца дайте…

Марфа сотворила щедрую милостыню, а особо оделила грязного, раздетого по пояс, в тяжелых веригах юродивого, что трясся на морозе, разбрызгивая слюну.

— Помолитесь за меня, отче святый, — шепнула Марфа, наклоняясь к человеку, передавая ему холщовый мешочек. «Тут серебро для вас».

Юродивый вдруг завыл, подняв косматую голову к небу — без слов, низким, ревущим голосом. Старушки-богомолки испуганно крестились.

Нищий замолчал и схватился за подол шубы боярыни. «Атаман поклон передает», — не услышала, а поняла Марфа по движению обмороженных, потрескавшихся губ, а потом юродивый, забившись, опять завыл — долго, протяжно.

Галки, облепившие монастырские кресты, снялись, заслышав рев снизу, и ушли в небо — черной, трепещущей стаей.

Марья Федоровна стояла на коленях перед иконами. В палате было холодно, в печи еле перебегали слабые, синеватые огоньки. Крохотное, сумрачное окно было покрыто инеем, трещали фитили свечей. На узкой, приставленной к стене лавке не было ничего, кроме старой, в дырках, льняной простыни.

Девушка посмотрела на темные, большие очи богоматери и прошептала: «Заступница, матушка, хоша и грех это, но пошли мне смерть. Я хотя бы с ним встречусь тогда».

Она опустила голову в руки и вспомнила, — всем телом, — бревенчатую стену кладовой, невероятный, кружащий голову запах цветов, его губы — мягкие, ласковые, и руки, что обнимали ее всю — будто она была сотворена Господом как раз для того, чтобы оказаться в них.

Что было дальше, — о том Марья не хотела думать. Но, как она, ни старалась, каждую ночь, закрывая глаза, девушка видела его взгляд. Тот, в царских палатах, ветреной, наполненной близкой бурей, ночью.

Она и не знала, что в глазах человека может быть столько боли.

А потом он пропал, — государь сказал небрежно, зайдя к ней перед венчанием: «Я в дружки брата твоего взял, Марья, Матвея Федоровича уже неделю не видел никто».

Марья склонила перед ним голову и ничего не ответила.

Она перекрестилась и вздрогнула — дверь медленно открылась.

— Пойдем, — коротко велел муж, опираясь на посох.

В его опочивальне было жарко натоплено. Иван Васильевич опустился в большое кресло, чуть потирая колено, и осмотрел жену — пристально.

Марья стояла, уперев глаза в толстый, мягкий ковер, чувствуя, что краснеет.

— Ничего? — он кивнул на ее живот и отпил вина из тяжелого кубка.

Она только помотала головой.

— Завтра боярыня Воронцова к тебе придет, — Иван Васильевич прервался и посмотрел на лунную дорожку, что освещала сугробы на кремлевском дворе. «Она травница знатная, у матери своей покойницы училась, а та первой жене моей зачать помогла. Даст тебе снадобье, и будешь пить его, поняла?».

Марья кивнула, прикусив губу, еле слышно дыша.

— Иди, — муж указал на огромную, резную, под тканым балдахином кровать. Девушка медленно, как во сне, разделась. Переступая босыми, нежными, как цветок ступнями, по ковру, Марья пошла к ней. Она остановилась, закрываясь распущенными, тяжелыми волосами, что падали до бедер.

Муж погладил бороду и о чем-то задумался. Марья ждала, обхватив руками плечи.

Иван Васильевич допил вино и тяжело поднялся. Девушка задрожала — мелко, неудержимо, застучали зубы, и она сжалась еще сильнее, стараясь не поднимать глаз.

Царь подошел к ней и, наклонившись, отведя волосы с ее лица, сказал: «Ну!»

Марья опустилась на колени, и государь, резко выдохнув, задул свечу, что была у него в руке.

Марфа посмотрела на бледное, с темными кругами под глазами, лицо девушки, и осторожно спросила: «А крови-то как у вас идут, государыня, вовремя? Не болит ли чего?».

Марья Федоровна совсем низко опустила красивую, в простом сером плате, голову, и прошептала: «Да как и положено, не болит, я здоровая, милостью Господа».

— Здоровая, — вздохнула Марфа, и взяв тонкую, холодную руку девушки, чуть пожала ее.

— Сколько вам лет-то? — женщина стала развязывать мешочки с травами. «На Покров восемнадцать было», — тихо ответила Марья.

— Молодая-то какая, — Марфа покачала головой. «И сидите тут сиднем, в ваши года гулять надо, кататься, вона, берите возок, да и езжайте на Москву-реку, снега навалило — выше головы сугробы, побарахтаетесь, посмеетесь».

— Дак царевич Федор сегодня в Новгород уезжает, — слабо сказала девушка, — надо молебен стоять, а потом — провожать его. Да и не люблю я смеяться, — алые губы Марьи искривились, будто сдерживала она рыдание.

— Не любите, — пробормотала Марфа, отмеривая серебряной ложкой травы. «А как дитя понесете, так уж придется полюбить-то, матушка Марья Федоровна, когда баба непраздна — радоваться надо, коли мать расстраивается, и ребенку тоже плохо, они ж все чувствуют».

— Да я и не понесу, может, вовсе, — глаза Марьи набухли слезами. «Той осенью год был, как повенчалась я, раз уж до этого времени не понесла…»

— Да что вы, Марья Федоровна, — рассмеялась Марфа. «У меня матушка покойница семь лет замужем была, за первым мужем ее, и деток не рожала, а, как преставился он, с батюшкой моим повенчалась, и сразу же понесла, хоша и не девочка была уже — двадцать пять ей исполнилось, как я на свет появилась. Бог даст, — она прикоснулась к сухим, длинным пальцам девушки и ощутила, как она откликается на пожатие.

— Вот, — сказала бодро боярыня, — сейчас на поварню снесу, и велю вам заварить. Будете пить по чашке в день. И, — она помедлила, оглядывая тонкую, — тронь и переломится, — фигуру девушки, — вы как за трапезой-то государыня, едите?

— Не люблю я больших трапез, — щеки Марьи чуть покраснели, — мне в палаты приносят.

— А что приносят-то? — сухо поинтересовалась Марфа. «Хлеб, небось, один?»

— Пощусь я, — еле слышно ответила девушка.

— Вот Великим Постом и напоститесь вдоволь, — ядовито проговорила Марфа, — впрочем, ежели к тому времени непраздны будете, то вам разрешение дадут. А сейчас, матушка, ешьте вволю, — куда ж вам дитя носить, вы сама вон как дитя еще, хоша, может, пополнеете немного».

— Да не хочется мне, — Марья вдруг заплакала, — тихо, горестно. «Даже кусок хлеба, и то с трудом съедаю, поперек горла встает. Бывает, днями только воду пью».

— Ну, матушка, так не пойдет, — жестко сказала Марфа, — вам мясо надо есть, рыбу, вона государь как трапезует — и вы с ним за стол сядьте, что ж вы себя голодом-то морите?

Марья Федоровна вытерла рукавом сарафана — простого, невидного, слезы с лица, и, отвернувшись к иконам, зашептала что-то.

— Ну ладно, пойду я на поварню, государыня, — проговорила Марфа, поднимаясь, и вздрогнула, — девушка схватила ее за руку.

Костлявые пальцы крепко сжали запястье женщины.

— Марфа Федоровна, — задыхаясь, быстро, прошептала Марья, — Христом-богом молю вас, скажите — о Матвее Федоровиче ничего вы не слышали? Не встречали его?

— Нет, — коротко ответила Марфа, и, высвободив руку, вышла, плотно закрыв за собой дверь.

— Вот, — гордо сказал Федор Иоаннович, — мне Боренька коня подарил. Царевич стоял на крыльце кремлевских палат, с гордостью указывая в сторону небольшой, смирной, гнедой кобылки.

— Коня, — ядовито проговорил Иван Васильевич, и крикнул: «Эй, кто там! Выведите жеребца моего!»

Слуги, осторожно держа уздечку с двух сторон, подвели к мужчинам огромного, косящего лиловым, буйным глазом, вороного коня.

— Подержи мне стремя, Борька, — распорядился царь, и на удивление легко вскочил в седло.

Годунов сел на своего коня — красивого, серого со светлой гривой, и царь обернулся к сыну:

— А ты чего стоишь?

— Мне бы в возке сподручней, батюшка, — опустив глаза, спрятав руки в отороченные мехом, широкие рукава ферязи, тихо сказал Федор.

Иван хлестнул жеребца плетью, и, подъехав ближе к крыльцу, наклонился к сыну: «Как за околицу московскую выйдете, так хоша тебя пусть на санях везут. А пока войско по Москве идет, изволь с ним быть, чтобы народ видел тебя. Ты ж наследник, тебе все это, — царь широким жестом обвел кремлевский двор, — достанется, как помру я.

Федор поежился под легким снежком и тихо ответил: «Я, батюшка, плохо с конем управляюсь, вы ж знаете».

— Борис Федорович рядом будет ехать, поможет тебе, коли что, — кисло сказал царь и велел конюхам: «Ну что стоите-то, свиньи, дармоеды! Помогите царевичу в седло сесть!»

— Уехали вроде, — Ирина Годунова перекрестилась и отошла от окна.

Марья сидела на лавке, бездумно перебирая пальцами лестовку. Она вдруг вскинула голову и сказала: «Ты волнуешься, наверное, и муж и брат у тебя с войском, хоша и не на войне самой».

— Ну, — Ирина пожала плечами, — шведы — не поляки, с теми мы перемирие заключаем сейчас, как Стефану Баторию не удалось Псков взять. Тако же и со шведами заключим, правда, Марфа Федоровна? — обратилась она к вошедшей в палаты Воронцовой.

Боярыня поклонилась поясно царицам, и, разгибаясь, сказала: «Чего ж не заключить?

Однако боюсь я, царицы, что шведы за мир этот потребуют им Ивангород отдать, тогда у нас только одна земля на Балтийском море останется».

— Какая же? — заинтересовалась Ирина.

— Батюшка мой покойный, — Марфа перекрестилась, — еще до войны Орешек укреплял, он шведам не отойдет, хоша пусть лбы себе на переговорах разобьют. А в Ореховском уезде река Нева протекает, что от Ладоги к морю идет. Вот ее устье у нас и останется, — там бы и возвести город, чтобы на море стоял.

— Не пустят шведы корабли-то иностранные туда, — помрачнела Ирина.

— Отчего ж не пустят? — Марфа подняла бровь. «Море, слава Богу, сотворено, чтобы по нему на кораблях плавать, общее оно. Как к чужому берегу подходишь, то да, — надо сигналы выкинуть, что, мол с миром плывешь, а само море — ничье, Господне лишь только, им ни шведы, ни кто еще не владеют».

— Марфа Федоровна, — внезапно подняла голову Марья, — а правда, что вы на Большом Камне были?

— В ваших годах еще, царица-матушка, — улыбнулась Марфа, — девчонкой совсем. Красиво там — не описать как.

— Какая страна-то у нас огромная, — вздохнула Ирина, — мне Борис о Волге рассказывал, о Казани, а мы сидим тут, к Троице съездим, да и опять за свое — лестовка да вышивание.

— Ничего, — медленно сказала Воронцова, — скоро Сибирь зачнут воевать, на восток идти, недолго сего ждать осталось. Тогда уж вышивание отложить придется, там не до оного будет, в Сибири-то.

— Да кто поедет туда? — ахнула Марья Федоровна. «Там все снега, да инородцы, как там женщине жить, да и негде — городов-то нету».

— Построят, — уверенно отозвалась Марфа. «А ехать надо будет — не все же тут, в теплой Москве, сидеть. А я вам, — она чуть усмехнулась, — девчонок своих привела, не были они в Кремле-то, старшие были, как мы государю представлялись, а этих дома оставили.

Лизавета! — позвала она.

Лиза, в парчовом, отделанном жемчугом венце, в сарафане синего шелка, вошла в комнату, держа за руки двойняшек и низко поклонилась царицам.

— Благослови вас Господь, государыни, — сказала девочка, покраснев, — дай Бог вам здоровья.

— Прямо куколки у тебя, а не дочки, — восхитилась Ирина Годунова, — и разные- то все такие.

Сколько двойняшкам-то твоим?

— В январе четыре года нам было, — Прасковья, высокая для своих лет, смуглая, черноглазая, в алом тафтяном сарафане, тоже поклонилась.

— А ты разве сестра ее? — вдруг улыбнулась Годунова, глядя на маленькую Марью. «Не похожи вы как».

Девочка независимо вскинула голову и сверкнула лазоревыми глазами, откинув льняные косы на спину: «Ну и что, что непохожи. Сестры тоже непохожими бывают», — сказала Марья, даже не покраснев.

— Бойкие они у тебя, боярыня, ровно мать их, — усмехнулась Годунова. Марья Федоровна все молчала, только грустными, красивыми глазами глядела на девочек.

— Пойдемте, милые, — вдруг встала царица с лавки, — хотите котяток посмотреть, и себе забрать какого-нибудь?».

— Ой, очень, спасибо, государыня, — смутилась Лиза, поклонившись.

— Ну как? — тихо спросила Марфа, когда девочки вышли вслед за царицей.

— Благословение Господу, Марфа Федоровна, — перекрестилась Годунова, — крови были и прошли, не понесла я, помогают ваши травы-то.

— Конечно, — Марфа улыбнулась, — средство старое, от предков наших. Ну и пей спокойно, отдыхай, поправляйся — коли баба, измотана, она и зачнет если, то не доносит, сама знаешь. А вернется твой муж из Новгорода к концу лета — и бросишь.

Годунова внезапно потянула с пальца жемчужное кольцо.

— Оставь, Ирина Федоровна, — Марфа улыбнулась, — ведь не ради золота я людей пользую.

— Проводил, — Иван Васильевич зашел в палаты. Обе женщины низко поклонились государю — от него вкусно пахло морозом и свежестью, на бороду лег иней и казалась она совсем седой.

— А Марья моя где? — спросил он, обводя жесткими глазами палату. «Опять с лестовкой на коленях стоит?».

— Как ты, царь-батюшка, разрешил мне девочек сюда привести, — тихо ответила Марфа, — так царица им сейчас котяток показывает.

— Котяток, — хмыкнул царь и широко улыбнулся. «Смотрю я, Марфа Федоровна, чада твои на пользу идут — царица хоть куда-то выходить стала, окромя комнат своих».

Марфа внезапно, понизив голос, оглянувшись на взявшуюся за пяльцы Годунову, сказала:

«Попросить я хотела, государь — царица снадобье мое пить зачала, однако, тут, в Кремле сидя, чахнет она.

Окромя Ирины Федоровны, тут ей и поговорить не с кем — все ближние боярыни старухи старые, как на подбор. А царица девушка молодая — ей бы пошалить, на санях прокатиться, снежками покидаться. Все кровь разгонит, а там, глядишь, и поздоровее станет, — Марфа чуть улыбнулась.

— Дело ты говоришь, боярыня, — Иван Васильевич потрещал костяшками пальцев. «Однако у меня уж возраст не тот, чтобы с царицей в снежки играть, да и недосуг мне. А одну ее я куда отпущу — невместно сие».

— Зачем одну? — Воронцова вскинула прозрачные, зеленые глаза. «У нас в подмосковной и слуг достанет, и охрана с оружием ночь напролет и день-деньской, да и весело там — с детьми на конях катаемся, на санках — берега у реки крутые, крепость снежную в этом году будем строить. Глядишь, и повеселей царица станет».

— Ну что ж, — Иван Васильевич помедлил, окинув взглядом высокую грудь Ирины Годуновой, — ежели хочет царица, пусть едет к вам. Слуг пусть возьмет каких отсюда.

— Но ты знаешь, Марфа Федоровна, — ежели что с Марьей случится, пока она у вас гостить будет, — не сносить головы ни мужу твоему, хоша за него и королева английская меня просила, ни сыну, — а сама с дочерьми в монастырь навечно отправишься. Так что ты мне царицу там бди. — жестко велел государь.

— Да на то мы и слуги твои верные — Марфа поцеловала рубиновый перстень на большой руке царя.

— Верные, — пробормотал Иван Васильевич, — не отводя глаз от жены царевича Федора, — это да, вы Вельяминовы, верные. Ну, пока предавать не зачнете, конечно.

Марфа все стояла, склонив голову, и распрямилась, только когда за государем захлопнулась дверь.

— Смотрите, государыня, — Федор ловко скатал снежок, — ежели в самую середину ледышку положить, тогда им, — он кивнул головой за сложенную из крепкого снега стену, — мало не покажется.

— А не больно будет? Ну, попаду если, — озабоченно спросила Марья Федоровна.

— Вы сначала попадите, — ехидно сказал мальчишка. «Ну-ка, покажите мне, как вы бросаете».

Марья Федоровна, замахнувшись, кинула снежок — неловко, недалеко. «Да, — только и сказал Федор и позвал: «Прасковья, а ну иди сюда!»

Прасковья, что лепила снежки, готовясь к штурму крепости, отряхнула рукавицы и немедля подбежала к брату.

— Давай, — сказал Федор, — похвались, какая ты меткая.

Он приподнял девочку и поставил на стену. Параша прищурилась, и снежок ушел по косой в высокое, солнечное, голубое небо.

— Марья тоже хорошо кидает, — озабоченно сказала девочка, — далеко. И там еще матушка у них, — она показала на возок, вокруг которого совещались осаждающие.

— Там Федосья, — усмехнулся Федор, — она снежок кинет и потом отряхивается — не приведи Господь, у нее коса растрепалась, али шубка сбилась. А вы что, государыня, стоите, — повернулся к ней мальчишка. «Вы кидайте, кидайте, пока тихо, вам научиться надо, хоша немного».

Марья Федоровна, улыбнувшись, взглянула на низкое, клонящееся к закату солнце, и запустила снежок — низко, почти вровень с землей. «Вот, уже лучше», — покровительственно сказал Федор, и крикнул: «Так, войско, слушай мою команду! Все сюда!»

На возке подняли самодельный, раскрашенный луковой шелухой и свекольным соком, холщовый флаг.

Крепость в ответ ощетинилась деревянными палками. По шесту, торчащему в середине, пополз наверх, развеваясь на легком, студеном ветерке, алый стяг.

— Все равно у меня сарафанов много, — пробормотала Прасковья, задрав голову так, что свалилась соболья шапочка, и на волю вырвалась копна волнистых, темных волос.

— Сдавайтесь без боя! — раздался высокий, звонкий голос Марфы. «Тогда мы сохраним вам жизнь».

— Крепость умирает, но не сдается! — громко прокричал ей в ответ сын.

— В атаку! — скомандовала женщина.

В мыльне было людно. Девки холопки сбились с ног, хлеща вениками боярынь. Марфа, — распаренная, влажная, — томно подняла голову с полка и сказала: «Хорошо вы сегодня сражались, Марья Федоровна».

Царица сидела, опустив ноги в деревянную шайку с настоем шалфея, две девки подстригали ей ногти на руках, и еще одна — медленно, аккуратно расчесывала волосы.

Она улыбнулась и ответила: «Сын твой, Марфа Федоровна, восемь лет ему всего, а уже воин, каких поискать. И крепость, какую построил — каменных, таких красивых не бывает».

— Они две недели тут с холопами копошились, — зевнула Марфа, — водой обливали, чтобы стены хорошо стояли, башни возводили. Федор даже хотел пушку деревянную сделать, чтобы капустой, али репой стреляла, да времени не хватило. Ну, ничего, о следующем годе пораньше зачнем готовиться. А завтра на санях кататься поедем».

Она бросила взгляд на девочек, что дремали на полке и велела: «Эй, кто там! Боярышень Марью и Прасковью вытирайте, одевайте, да несите в их горницы — иначе тут и заснут. А ты, Федосья, — повернулась Марфа к старшей дочери, что лежала навзничь, закрыв глаза, — смывай притирание свое, обливайся, да забирай Лизавету — она тоже носом клюет уже».

— А в снег, матушка? — хитро спросила Лиза.

— Ох, баловница! — Марфа быстро поднялась и махнула рукой: «Дверь-то отворите!» Зады женской мыльни выходили на часть двора, огороженную высоким, в два человеческих роста, крепким забором.

— Снег! — Лиза молнией пронеслась по мыльне, и, не успела Марфа опомниться, прыгнула в сугроб. «Матушка, хорошо-то как!» — блаженно проговорила девочка.

Марфа не выдержала — и сама окунулась рядом с дочерью. Царица Марья Федоровна вдруг подтолкнула Федосью: «Пошли, боярышня, побарахтаемся».

Феодосия осторожно ступила на снег и тут же, взвизгнув, повалилась вперед — Марья Федоровна чуть подтолкнула ее пониже спины. Марфа расхохоталась и поцеловала дочь в смуглую, холодную щеку.

Уже у себя в горницах, помолившись, отложив Псалтырь, Марфа подошла с зажженной свечой к окну. Отсюда, из-под крыши усадьбы, стоявшей на холме, была видна простиравшаяся на все стороны темная, спокойная равнина.

Марфа поводила свечой туда-сюда и вгляделась — где-то там, вдалеке, вспыхнул факел.

Она подняла свечу вверх, и стояла так — пока факел, помигав, не исчез в бескрайних снегах, за черной полосой леса.

Ирина Федоровна Годунова перекрестилась и поднялась с колен. «Пошли, Господи, победу оружию нашему, — тихо сказала она, — и здравия с благополучием мужу моему и брату. Да оградит их Господь от всякого зла.

Она стянула домашний, голубого шелка опашень, и, сняв кику, распустив косы, стала расчесывать светлые, волнистые волосы, что падали почти до колен. Белая кошка, лежавшая на постели, лениво жмурилась на свечу.

Ирина зевнула и проговорила: «Как там государыня-то? У Марфы Федоровны весело, наверное, семья-то большая, жалко меня государь не отпустил, сказал, что опасно это — нельзя обеим царицам из Москвы выезжать. Ну, ежели не с чадом буду в следующем году — может, напрошусь к Воронцовым, все лучше, чем тут сидеть».

Она еще раз зевнула, перекрестив рот, и сняла кошку с кровати. Та мягко спрыгнула на пол и вдруг, подняв хвост, выгнув спину, зашипела.

— Мышку чуешь? — рассмеялась Ирина. «Тут их много, за стенами живут. Ну, иди, поймай себе чего».

Кошка вцепилась когтями в ковер, прижав уши к голове, оскалив длинные, острые клыки. «Ну чего ты? — ласково сказала Ирина, и, наклонившись, чтобы погладить кошку, замерла — в низкую, расписанную дверь постучали.

— Кто там? — сглотнув, перекрестившись, спросила Ирина.

— Открой, — раздался голос свекра, — из Новгорода гонец приехал.

— Господи спаси и сохрани, — испуганно сказала Годунова, и подняла засов.

Иван Васильевич, наклонив голову, шагнул через порог. Он был в домашней, просторной, бархатной ферязи, аккуратно расчесанная борода обрамляла суровое, неулыбчивое лицо.

— С царевичем что? — голубые, большие глаза Ирины вдруг заморгали. «Али с Борисом Федоровичем?». Она, не думая, не понимая, что делает, потянула к себе лежавший на сундуке опашень.

— С царевичем все хорошо, — спокойно сказал государь. «Тако же и с братом твоим». Большая, горячая, жесткая рука государя взяла у Ирины опашень, и бросила его на пол.

— Нет, нет, — умоляюще забормотала Ирина. «Нет, государь, сие грех великий..»

— В инокини захотела? — Иван Васильевич одним движением разорвал льняную рубашку Ирины и положил руки на ее высокую, большую грудь.

Она вдруг вспомнила, как пришла к жене умирающего царевича Ивана. За стенами дворца стояла холодная, промозглая, ноябрьская ночь, в палатах пахло кровью и страхом, свечи бросали тени на перевязанную уже промокшими тряпками голову царевича. Он дергался, руки, и ноги его тряслись, изо рта текла слюна, глаза закатились так далеко, что была видна только тонкая, мутная полоска. Рот свела судорога, из ушей капала какая-то белесая, тягучая жидкость.

Царь стоял у ложа сына, опираясь на посох, бесстрастно наблюдая за лекарем, что менял повязку. Висок был разворочен, из раны торчали кости, и, замерев, Ирина уловила легкое движение губ царевича. «Убейте», — послышалось ей.

Она выбежала из палат, рыдая, и открыла дверь горницы, где лежала Елена. Та корчилась на ложе, пытаясь удержать между ногами окровавленную сорочку. На полу стоял прикрытый холстом таз. «Больно, — прорыдала Елена, — больно как!»

Это мальчик был, мальчик! — закричала она, искривив рот, показывая на тазик, — возьми, да и посмотри, знай, что ждет тебя!»

— А ну тихо, — властно сказал Иван Васильевич, встав на пороге. «Вон отсюда, — обернулся он к Ирине, что подняв холст, с ужасом вглядывалась в синеватое, с вершок, изломанное тельце, что плавало в черной, пахнущей смертью крови. «Вон, я сказал! — крикнул Иван Васильевич, и Годунова выбежала, не оглядываясь, услышав только, как скрежещет замок в двери.

— Он Елену силой взял, как она непраздна была, — равнодушно подумала Ирина, опустив голову, смотря на то, как свекор гладит ее грудь. «А как царевич Иван к ней в палаты зашел, и увидел их на ложе — он сына своего убил. Как тот умер — на следующий день Елену постригли, она и на ногах-то стоять еще не могла, ее двое держали в церкви. Инокиня Леонида она теперь».

— Ляг, — велел ей Иван Васильевич, раздеваясь. Ирина, сбросив разорванную рубашку, легла на спину. Почувствовав его тяжесть, девушка отвернула голову, и опустила веки, но сильные пальцы свекра схватили ее за подбородок. «На меня смотри», — велел он. В желто-зеленых глазах отразился смех.

— Да уж получше твоего мужа буду, — расхохотался Иван Васильевич, почувствовав, как прерывисто дышит девушка. «Ты и не пробовала такого, ну дак попробуешь теперь — вдоволь. Буду к тебе приходить, пока не понесешь — каждый день. Ноги шире раздвинь!»

Ирина повиновалась, и, застонав, раскинув руки, вцепившись в шелковые подушки, услышала голос свекра: «Будет у Федьки наследник, будет!»

Белая кошка, было, попыталась устроиться на трясущейся кровати, но, недовольно мяукнув, спрыгнула на пол, исчезнув в кромешной тьме зимней ночи.

Марья Федоровна, улыбнувшись, посадила себе на колени двойняшек и откинулась на спинку саней. Зимняя дорога была накатанной, тройка шла резво, охрана, что сопровождала государыню, ехала сзади.

— Хорошо-то как, — мечтательно сказала девушка, прижимая к себе детей. «И пахнут-то как сладко, — она поцеловала Парашу в румяную от мороза щечку.

— А вот свое дитя принесете, — улыбнулась Марфа, что сидела напротив, — к груди его приложите, дак и поймете — лучше этого нет ничего.

Марья Федоровна перекрестилась и сказала: «На то воля божья».

— Есть тут у нас место одно, — медленно проговорила боярыня Воронцова, — в старые времена там пустынник жил, отче святый. Скит его и по сей день стоит, это в самой глубине леса, есть там озеро дальнее. На сем озере — остров, на нем отшельник тот и спасался во славу господа нашего Иисуса. Говорят, молитва в том скиту Господу угодна, и коя женщина там помолится — то понесет.

— Ой, сходить бы, Марфа Федоровна — страстно сказала государыня. «Уж я и у Троицы молилась, и в монастыре Саввино-Сторожевском, и милостыню раздавала, а все одно — она погрустнела и погладила по голове мирно дремавшую Марью.

— Да не знаю, матушка, — Марфа задумалась, — дорога туда лесная, на санях не проедешь, даже и конь не пройдет, пешком надо. Тут у нас места глухие, конечно, опасаться некого, а все равно — куда ж вам ногами-то ходить, царице московской?

— Я пройду, — горячо сказала Марья Федоровна, — пройду, боярыня. Вы только покажите мне, где это!

— Покажу, конечно, — ласково ответила женщина, глядя на залитый солнцем, снежный простор вокруг них. «Сейчас детей отвезем на реку, пущай их с горок катаются, охрану с ними оставим, а сами пойдем».

— Спасибо вам, — девушка вдруг высунула руку из меховой полости и пожала маленькие, теплые пальцы Воронцовой.

— Вон, Марья Федоровна, видите — Марфа показала на виднеющийся вдали, заснеженный остров, — там и скит стоит. Лед тут крепкий, зима суровая была, вы идите, а я тут постою, подожду вас.

— А не замерзнете? — спросила девушка, отряхивая снег с подола драгоценной, отороченной горностаем шубы.

— У меня кровь горячая, — улыбнулась Воронцова. «Идите, идите, государыня, за меня не беспокойтесь».

Она посмотрела на тонкую, стройную фигуру девушки, и вдруг вспомнила белый песок, что набился в ее шелковые туфли, и ласковые руки Пети. «Надо будет, как Петька вернется, съездить сюда, — вдруг подумала Марфа, — вспомнить былое». Она усмехнулась про себя и прислушалась — в лесу ухал филин.

Марфа приставила руки ко рту и закрякала уткой. Из-за деревьев выступил человек — в невидном армяке, и заячьей шапке.

— Наши там, в лесу, боярыня — указал он себе за спину. «Мы на дороге людей поставили, вдруг еще кому придет в голову сюда прогуляться. Так что следим, как положено, с атаманом все в порядке будет. Давайте я вам костер разожгу, а то долго ждать придется».

Марфа посмотрела остров — Марья Федоровна уже исчезла в сторожке. «Ну, давайте, — вздохнула она. «Чует мое сердце — до заката я тут останусь».

Тяжелая дверь с усилием открылась, и Марья переступила обледеневший порог. Внутри было неожиданно тепло — в сложенном из озерных валунов очаге горел огонь. Она посмотрела на низкое, застеленное шкурами ложе, и, попятившись, пробормотала: «Что такое…»

— Марья, — услышала она голос, который уже и не чаяла услышать на этой земле. «Марья, счастье мое…»

— Нет… — забормотала девушка, отвернувшись, толкая дверь. «Нет, нет, не надо…, Нет!»

Матвей взял ее за плечи и резко встряхнул. «Марья, — сказал он, — это я!».

— Я не могу, — она, сдерживая слезы, опустила голову. «Не трогайте меня, Матвей Федорович.

Кто я теперь, после… — она брезгливо поморщилась и не договорила… «Разве пара я вам?»

Матвей снял с нее меховую шапочку и медленно, ласково стал расплетать уложенные на затылке косы.

— Ты моя любовь, — сказал он, глядя в серые глаза, где играли отсветы огня. «Мне все равно, Марья. Ты как была счастьем моим, единственным, так и останешься — до конца дней моих.

Мне все равно».

Вороные, тяжелые волосы упали на плечи девушки, и Матвей нежно, осторожно снял с нее шубу.

— Поцелуй меня, — сказал он. «Пожалуйста, Марья. Как тогда целовала».

Она робко подняла руки и положила ему на плечи. «Иди ко мне», — прошептал Матвей, касаясь ее губ — от Марьи пахло морозом и свежестью. Она целовала его тихо, и Матвей слышал, как она дышит — прерывисто, неглубоко.

— Разве бывает такое счастье? — едва слышно прошептала девушка и Матвей, вдруг, — она аж ахнула, — подняв ее на руки, зарывшись лицом в ее волосы, ответил: «Бывает, Марья, с любимым — бывает».

Она лежала, умостившись вся в его руках, и вдруг сказала, проведя ладонью по его лицу:

«Ты такую бороду отрастил, и не узнать тебя».

— Ну, счастье мое, — рассмеялся Матвей, — несподручно мне к цирюльнику ходить, в лесах оных не заведено. А тебе не нравится? — озабоченно спросил он.

Марья вдруг широко, счастливо улыбнулась и шепнула ему на ухо: «Отчего же? Очень даже нравится, ты ж сам слышал, как…, - она вдруг прервалась и, смутившись, замолкла.

— Я бы еще раз послушал, — Матвей стал целовать ее девичью грудь, спускаясь все ниже.

«Можно?» — он на мгновение поднял голову.

Марья почувствовала его губы, и, откинув голову, ответила: «Так бы вечно и лежала с тобой».

— Ну, — Матвей помедлил, — ведь не только лежать можно…

— Покажешь? — томно спросила Марья.

— Как только вот тут закончу, — Матвей окунулся в ее влажную сладость, — так сразу и покажу, любовь моя.

Он дремал, ласково обнимая спящую Марью, и вдруг открыл глаза — жизнь в лесу приучила его ощущать время всем телом, самим существом своим.

— Пора тебе, — он поцеловал девушку в теплую щеку. Марья зевнула и, найдя его руку, рассмеялась.

— Я быстро, — шепнул Матвей. «Совершенно невозможно тебя отпустить просто так, счастье».

Она перевернулась на бок и протянула ему губы. «Завтра», — сказал Матвей, прижимая ее к себе. «Прямо с утра и приходи».

— Переночевать нельзя? — она вздохнула и застонала, — тихо, сдерживаясь.

— Нет, — он потерся о мягкое плечо. «Опасно это — мало ли кто заметит. Утром ждать тебя буду».

Марья кивнула и выдохнула: «Да!»

Увидев темную фигуру на льду, Марфа забросала костер снегом и посмотрела на запад — над лесом нависал багровый, низкий закат, огромное солнце медленно заваливалось за деревья.

— Хорошо помолились, Марья Федоровна? — спросила она, помогая девушке выйти на берег.

— Очень! — глаза Марьи блестели, щеки раскраснелись, и она вдруг сказала: «Марфа Федоровна, я есть хочу! Так бы цельного поросенка и съела сейчас».

— Ну вот как раз к трапезе домой и вернемся, — улыбнулась Марфа, выходя на тропинку, что вела к усадьбе. «Дети как раз накатались, в снегу навалялись, на поварне сегодня блины пекут, с икрой и поедим».

— Два десятка съем! — горячо проговорила Марья. «И еще чего-нибудь!»

— Ну и хорошо, — Марфа вдохнула морозный воздух и, раскинув руки, сказала: «Вот так нагуляешься, потом поешь, и на перину — спишь сладко, ровно в раю!».

— Я завтра опять помолиться схожу, — зардевшись, опустив взгляд, призналась Марья.

«Доходна до Господа молитва сия, чувствую».

— Вот и славно, — Марфа ласково посмотрела на девушку. «Пока у нас гостите, ходите, матушка Марья Федоровна, хоша каждый день. Дорогу знаете теперь, можете и сами».

— Да, конечно! — Марья обернулась на озеро и нежно сказала: «Хорошо там, в скиту, не сказать как».

Марфа только улыбнулась, и, взглянув на близкие ворота усадьбы, сказала: «Ну, вот, сейчас прямо и за стол!»

Девушка вдруг приостановилась, и, набрав в ладони снега, подкинула его вверх. «Как красиво!», — сказала она, глядя на блестящие золотом заката хлопья. «Шалить хочется, Марфа Федоровна! Так хорошо!».

Марфа, рассмеявшись, смахнула с меховой шапочки государыни снежинки и нежно обняла ее. «Как я рада, что я к вам приехала!» — счастливо проговорила Марья, прижимаясь гладкой щекой к лицу Марфы.

Та только, молча, погладила девушку по голове и проговорила: «Ну вот, и смеяться вам понравилось, матушка Марья Федоровна».

— Очень! — расхохоталась Марья и пустилась бегом к усадьбе.

Марфа посмотрела на большой ломоть свежевыпеченного хлеба, что лежал на столе перед Марьей Федоровной, и, потянувшись, отрезав кусок жареного поросенка, водрузила его поверх.

— Ешьте, матушка, — ласково сказала боярыня, — Великий Пост скоро, там уж мяса с рыбой нам долго не видать.

— А можно каши еще, Марфа Федоровна? — попросила государыня. «Уж больно вкусная она у вас!».

— А это моя матушка покойная так готовила, — Марфа подвинула девушке глиняный горшок, — сначала крупу в печи просушивала, а уж потом варила. Она тогда рассыпчатая получается, ровно пух.

— Уже и в Москву сегодня, — девушка, погрустнев, подперла щеку рукой. «Так хорошо у вас, Марфа Федоровна, и детки у вас славные какие — так бы и не уезжала от вас. В Кремле пусто, только вот с Ириной Федоровной сидим, вышиваем, от Писания слушаем, али сказки какие-нибудь. Ну, в церковь еще ходим, там все веселее»

— Ну посмотрим, — Марфа позвала девок убирать со стола. «Может, о следующем годе опять к нам приедете, коли государя на то воля будет».

Марья вдруг сдвинула черные, красиво изогнутые брови. «Государя, да, — пробормотала она, и резко встала. Марфа тут же поднялась.

— Я в скит схожу, — вздохнула Марья, — помолюсь напоследок.

Воронцова улыбнулась и ответила: «Я тогда велю возок закладывать, вы не торопитесь, опосля вечерни выедете, дороги сейчас хорошие, до Москвы быстро доберетесь».

Девушка, кивнув головой, набросив шубку, выбежала на двор. Марфа спустилась с крыльца, и, выйдя за ворота, усмехнувшись, покрутила головой, смотря на то, как быстро идет Марья Федоровна к лесу.

— А государыня красивая! — внезапно сказала оказавшаяся рядом Федосья. «А сколько ей лет?».

— Восемнадцать осенью было, — Марфа, потянувшись, — дочь уже переросла ее, — поправила на Федосье шапку.

— А государю Ивану Васильевичу? — все не отставала дочка.

— Пятьдесят два летом будет, в августе, — ответила Марфа.

Федосья задумалась. «Так у них разница почти как у меня и сэра Стивена, на два года только больше», — со вздохом сказала она.

— Ну, хоть это подсчитать можешь, — ядовито заметила Марфа и вдруг увидела, что в глазах дочери блестят слезы.

— Ты что, Федосеюшка? — спросила она, ласково прижимая к себе дочь.

Федосья вдруг глубоко разрыдалась, пряча лицо на плече у матери. Марфа поняла, и, погладив дочь по голове, сказала: «Ну, милая моя, надо же когда-то было этому случиться.

Как раз тебе следующим месяцем пятнадцать лет, время уже. А ты что расстраиваешься?» — она поцеловала дочь. «Или болит у тебя что?».

— Нет, — девушка вытерла лицом краем шерстяного плата матери. «Просто я не думала. не ждала… — она опять заплакала.

— Так никто не ждет, — усмехнулась мать и нежно обняла Федосью. «Хочешь, как государыня уедет сегодня, в мыльню сходим? Только ты да я, Федя с младшими побудет, уложит их».

— А можно разве? — спросила Федосья.

— Отчего ж нельзя? — удивилась Марфа. «Париться не будем, так, поплещемся, поболтаем, жар-то спадет уже к вечеру».

Федосья потерлась холодным носом о щеку матери: «А Марья Федоровна куда пошла?».

— В скит, перед отъездом помолиться, — улыбнулась мать.

— Может, мне тоже сходить? — озабоченно спросила Федосья. «Ну, перед тем, как в Лондон отправимся, перед венчанием моим».

— Перед венчанием твоим я тебя на кухне запру и неделю оттуда не выпущу, — усмехнулась мать.

— Потому что ты не думай, — тебе после венчания с утра уже к очагу придется встать, — с нами вы жить не будете, муж твой собирается, как вернется, дом в деревне купить, неподалеку от усадьбы нашей старой, так что вот — спустится он вниз, чем кормить его собираешься?

Федосья задумалась. «Ну, хлеб испеку. Булочки еще…»

— Булочки, — ехидно сказала мать, и подтолкнула девушку: «Пошли, соберем девчонок, и погуляем, тепло как, сразу видно — весна не за горами».

В приоткрытую дверь тянуло свежим, сырым западным ветром. Марья поворочалась, и, перевернувшись на живот, положив голову на плечо Матвею, сказала: «Забери меня с собой.

Хоть в лес, хоть куда. Не хочу я туда возвращаться».

— Нельзя, — помрачнел мужчина. «Ты ж знаешь — коли что с тобой случится, то семья сестры моей за это отвечать будет. Как бы я тебя не любил, Марья, но не могу я кровь свою вот так предавать».

Девушка вдруг горько усмехнулась. «Меня отец мой сам, своими руками на поругание отвез — я ж перед ним, Матвей, на коленях стояла, плакала, просила не делать этого. А ты говоришь — кровь».

— Разные люди-то бывают, Марья, — медленно ответил Матвей. «Что я со своей семьей сделал, и со сродственниками своими — я думал, то не прощается. Однако ж Марфа меня простила — кто ж я буду, чтобы после этого ее предавать? Нет, — он помедлил, — ты думаешь, мне легко отпускать тебя? Была б моя воля — взял бы и сейчас и увез, — он прижал к себе Марью покрепче, — так, что и не нашли бы нас обоих никогда.

— А что ж делать? — девушка нашла его руку и потерлась щекой.

— Ждать, — Матвей пристроил ее у себя на груди и вдруг рассмеялся: «Я ж его давно знаю, Марья, всю жизнь его, меня батюшка ко двору царицы Елены привел, как мне три года было, а ему — семь, мы с ним вместе играли, вместе на конях учились ездить. Он не вечный, ты не думай, года через два-три помрет».

— Мне тогда постричься надо будет, — грустно сказала Марья. «Вдовы государей замуж не выходят-то».

— Это кто сказал? — Матвей ухмыльнулся. «Да и потом, ты уж прости, счастье мое, но в инокини ты никак не годишься», — он ласково провел губами по ее плечу и шепнул: «Ну-ка, давай я проверю, — возьмут тебя в монастырь, или нет? Знаешь, как проверяют сие?».

Марья смешливо помотала головой. «А вот так и проверяют», — ворчливо сказал Матвей, усаживая девушку на себя. Он застыл на минуту и озабоченно проговорил: «Нет, не возьмут».

— Это почему еще? — возмутилась Марья и тут же расхохоталась, услышав, что шепнул ей мужчина.

— Ах так! — сказала она. «Ну, тебе сие только нравится, как я помню».

— О да, — ответил Матвей, закидывая руки за голову. «Только вот ты теперь сама попробуй, я человек пожилой, устал за это время».

— И попробую, — сердито сказала Марья, но тут же простонала сквозь зубы: «Хотел же, что бы я сама!»

— А я разве что-то делаю? — удивившись, поднял бровь Матвей. «Ровным счетом ничего, счастье мое».

Уже потом, посмотрев на садящееся за лес солнце, набрасывая на ее плечи шубку, Матвей сказал: «Ты только помни — я тут, я с тобой, я всегда рядом буду. Пусть даже не сможем мы видеться — я тебя все равно заберу, как время придет. Поняла, Марья?»

Она кивнула головой и поцеловала его — долго и глубоко.

— Господи, — вздохнул Матвей, провожая взглядом ее стройную фигуру, — и за что ты мне счастье такое дал? Простил неужели?

— Завтра она приезжает, — сказала Марфа, грея руки у очага. «Ты не беспокойся, я так сделаю, что она сюда сама придет, ты только жди».

Матвей внезапно протянул руку к ложу, и открыв бутылку мутного стекла, отхлебнул глоток.

— Для храбрости, — вдруг сказал он и посмотрел на сестру. В ее глазах играли золотые искры.

— Виноват я перед тобой, — медленно проговорил Матвей. «Перед тобой, перед батюшкой и Федосьей Никитичной, упокой Господи их души, перед Воронцовыми виноват. Я, Марфа, за этот год, что в лесах сидел, многое передумал.

Времени там вдосталь — в месяц раз один на обоз нападешь, добычу — тут же продашь, и — лежи на нарах, вспоминай жизнь свою. Неправ я был, ох, как неправ. И что Ефимья умерла, — то, моя вина тоже. И детей мне таких Господь послал — не просто так.

— Оно, конечно, верно, — тихо сказала Марфа. «И знаешь ты — долго я тебе смерти желала, но все же, всякий раз, думала — ну не может же так быть, чтобы только бесовское в человеке было.

— Прости меня, — Матвей потер лицо руками. «Видишь, а теперь Господь мне Марью дал — и за что? Я ее теперь заслужить еще должен».

— Да я простила, — Марфа все смотрела на огонь.

— Я ведь тоже, Матюша — не святая. И врала я, и человека одного хорошего от себя оттолкнула, — потому, как если б он со мной остался, то не выжил бы. А ведь ему сие больно было, — Марфа вздохнула, вспомнив слезы в глазах Виллема, — ой как больно. Ну да то дело прошлое.

— А мой тебе совет, — как преставится государь, то бери Марью, и бегите отсюда куда подальше. Золото есть у тебя, проживете.

— В Лондон к вам нельзя, — Матвей усмехнулся. «Это Петр Михайлович твой — мужик добрый, да отходчивый, а Степан Михайлович крутенек, боюсь, он голову мне с плеч снесет и не задумается даже.

— Ну да ладно, — Матвей помедлил, — есть у меня один городок хороший на примете, тихо там, спокойно, будем жить с Марьей, да детей растить. Только сначала я ее в Париж свожу, а то с королем Генрихом я так туда и не доехал, а хочется.

Марфа аж расхохоталась, услышав это.

— Ну, с Богом, государыня, — сказала она, обнимая девушку. «И приезжайте еще, как захотите погостить — мы вам всегда рады».

— Да, да, приезжайте, — запрыгали двойняшки. «Вы так много сказок знаете, нам понравилось».

Марья Федоровна вдруг застыла, вдыхая влажный, сладкий воздух. С обледенелых бревен усадьбы свешивались тонкие сосульки, капли воды ударялись о ноздреватый, просевший снег.

— А ведь весна уже близко, Марфа Федоровна, — сказала девушка, улыбаясь. «Так хочется весны!»

— Скоро, — пообещала Марфа, целуя ее. И еще раз повторила, глядя за тем, как медленно выезжает из ворот возок: «Скоро весна!».

Эпилог

Москва, ноябрь 1582 года

Марфа огладила свой парчовый, тканый золотыми узорами опашень и усмехнулась — под ее рукой живот задвигался, ребенок мягко повернулся и забил то ли ножкой, то ли ручкой.

— Вот ты резвый какой, — пробормотала женщина и крикнула: «Эй, кто там! Воротник несите, и все остальное».

Поверх соболиного воротника Марфа надела алмазное ожерелье — подарок государя, и, сколов на затылке бронзовые косы, прикрыла их расшитой изумрудами и жемчугом кикой.

— Вели два возка заложить, — сказала она ключнице, что, опустившись на колени, надевала на ноги боярыне мягкие кожаные сапожки. «Мне сначала в Кремль надо, к государыне, а уж потом в собор приду, вместе с государем. Боярышня Федосья за детьми присмотрит пока».

— Честь-то какая! — вздохнула ключница. «Крестная мать вы царевичу будете, а кто крестный отец-то?».

— Брат его единокровный, царевич Федор Иоаннович, — ответила Марфа и крикнула:

«Федосья!»

Дочь просунула неприкрытую по-домашнему голову в дверь.

— Да, матушка? — сказала она восхищенно, разглядывая блистающую самоцветами Марфу.

— Ты там давай, поторапливайся, с Федором младших одевайте, и сами будьте готовы, в соборе встретимся, — велела Марфа.

Она откинулась на спинку обитого бархатом сиденья, и, открыв окошко, вдохнув резкий, колючий ноябрьский ветер, вдруг вспомнила светло-золотой, летний закат.

Петя вывел лодку из камышей и сказал: «Ну, прыгай». Марфа стояла по щиколотку в теплой, прозрачной воде, приподняв шелковый сарафан, и муж рассмеялся: «Опять ты за свое!».

Она прошлепала к лодке и заметила, невинно глядя на него зелеными глазами: «Что ж ты в озеро не окунаешься? Али прошли те времена?».

— Не прошли, — сдерживаясь, сказал Петька и сел на весла. «Однако ж мне, Марфа, не восемнадцать лет, а тридцать пять почти — уж потерплю, благо дорога недалека».

— А вот теперь пошли, — сказал он, вытащив лодку на белый песок острова, и поднимая Марфу на руки. «И косы свои распусти».

Волосы упали почти до земли, и Марфа рассмеялась: «Да ты, я смотрю, прямо здесь готов!»

Петя оглянулся на озеро, над которым поднимался вечерний туман, и, поцеловав жену, сказал: «А почему бы и нет?».

Уже утром, угревшись на плече мужа, Марфа зевнула и сказала: «Все ж давай займемся тем, ради чего мы сюда приехали?».

— Я думал, за этим? — невинно ответил Петька, и рука его направилась вниз.

— Ну уж нет, — Марфа вскочила и, встав на колени, поддела половицу.

— Да, — протянул Петя, наблюдая за тем, как она вытаскивает из тайника золото. «А ну-ка, развяжи», — попросил муж, вставая.

— Ты что делаешь? — ахнула Марфа, и тут же застонала: «Ну я бы на ложе вернулась!»

— А я хочу так, — улыбнулся Петька, рассыпав вокруг самородки.

Потом, обнимая ее, он вдруг смешливо сказал: «Ну, этот мальчик золото будет любить еще пуще меня».

— Мальчик? — удивленно спросила Марфа.

— Мальчик, — подтвердил Петя, целуя ее мягкий, горячий живот.

«А шкатулку батюшкину и карту мы там оставили», — подумала Марфа, выходя из возка на кремлевском дворе. «Правильно Петька сказал — на всякий случай».

Она положила руку на живот — мальчик опять ворочался. «Как раз в конце февраля рожать мне, — улыбнулась женщина, поднимаясь в палаты государыни. «Там и Петька из Персии вернется, лето тут побудем, а к сентябрю двинемся. Золото, все что было — и за имения, и то, из тайника, Петька в Лондон уже перевел, так что ничего нас тут не держит. Дитю как раз полгодика будет, легче ехать-то, когда не такой маленький».

Государыня Марья Федоровна стояла у колыбели.

— Спит еще, — тихо сказала она, обернувшись на осторожно открывшую дверь Марфу. «Какой он красивый-то, Марфа Федоровна, чтобы не сглазить!».

— Не сглазите, — уверенно сказала Марфа, глядя на спокойное личико ребенка. «Как у вас крови-то?».

— Да меньше уже, — улыбнулась девушка, — все травы ваши, помогают. Сидеть нельзя мне пока, — она рассмеялась, — вот, стоя кормлю, али лежа.

— Ну, ничего, заживет, — успокоила ее боярыня. «Шутка ли, такого богатыря родить».

Мальчик, будто услышав, что о нем говорят, заворочался, морща материнского, красивого рисунка брови. Раздалось слабое хныканье, и Марья, протянув руки, взяла сына.

Марфа чуть погладила дитя по шелковистым, темным волосам. Он взял грудь сразу, жадно, захлебываясь. Женщина протянула руку и поправила сосок. «Вот так давайте, государыня, — сказала она, — чтобы глубже он брал, так он вам грудь не изгрызет, сильный же».

— Сильный, — нежно сказала Марья. «Я хотела Василием назвать, но, — она чуть вздохнула и мотнула головой в сторону двери, — велел Димитрием, как первого сына его звали, покойного».

— Димитрий тоже хорошо, — проговорила Марфа, любуясь ребенком. Тот открыл ореховые, в длинных ресницах глаза, и, посмотрев на женщин, опять припал к груди матери.

Звонили, звонили колокола Успенского собора, звонили колокола Троицкой церкви, в низком, сером небе метались галки, и маленького роста мужичонка, в невидной, трепаной шапке и худом армяке, задрав голову, схватил за рукав какого-то московского огольца, что пробегал мимо.

— Чего тебе, дядя? — недовольно спросил мальчишка.

— А что колокола-то звонят, милый? — недоуменно спросил мужик. «Вроде не праздник какой».

— Тьфу, дичь деревенская! — сплюнул парень. «И что вас всех на Москву несет, сидели бы в своей глуши. Наследник у государя родился, понял, царевич Димитрий Иоаннович, крестят его сегодня, вона, там, — мальчишка показал в сторону Кремля, — в Успенском соборе. Царь милостыню будет раздавать, надо идти быстрее, а то ежели в первых рядах не окажешься, то серебра не видать».

— Ну дай Бог здоровья царевичу-то, — набожно перекрестился мужик, — на долгие годы.

Единый луч солнца, вырвавшийся из-за туч, осветил его лицо, нечесаная борода заиграла чистым, роскошным золотом, и мужик, улыбаясь, посвистывая себе под нос, исчез в толпе, запрудившей Красную площадь.

Часть девятнадцатая

Москва, февраль 1583 года

Мальчишка кубарем скатился вниз по стволу высокой сосны и бросился в лес.

— Едут! — часто задышал он, уцепившись за стремя белого жеребца. «Обоз единый едет, возок невидный, правда!».

— Ну, посмотрим, что там за обоз, — мужчина в седле махнул рукой, и тут же трое из шайки побежало к волоколамской дороге.

Мужчина спешился и сказал остальным: «Сейчас дерево свалим, пока они его оттаскивать будут, я гляну — что там и как. Без моей команды ничего не делать, сидеть тихо».

Он чуть коснулся пальцами рукояти клинка и стал пробираться на обочину — невидно, неслышно, прячась в густом подлеске.

Возок остановился и женщина в заячьей шапке, высунув голову из окна, крикнула: «Что такое?».

— Дерево, ваше светлость, сейчас оттащим, — обернулся к ней стрелец.

Женщина вздохнула, и, стащив шапку, помотала слежавшимися рыжеватыми косами. Из возка раздался детский плач.

— Ну, пойдем, погуляем, — улыбнулась женщина, и, взяв ребенка на руки, стала прохаживаться по дороге.

— Вот, значит, оно как, — пробормотал мужчина, разглядывая дитя — по виду годков двух.

«Давно не встречался я с ее светлостью, а она, смотри-ка, не одна на Москву явилась».

Он незаметно помахал рукой людям на другой стороне дороги и стал отходить в глубь леса.

— Вот что, — сказал атаман, садясь в седло, — я на Москву, ненадолго, ежели что — грамотцу вам пришлю. Вы пока в обычном месте оставайтесь, может случиться, что помощь мне какая нужна будет — тогда я извещу.

— Ты там поосторожней, — посоветовал кто-то из шайки. «Сейчас, говорят, заставы на въезде ввели, ты уж окольными путями пробирайся».

— Я на Москве родился, — усмехнулся мужчина в золотистую бороду, — и мальчишкой еще немало погулял по ней, знаю, где спрятаться можно».

Он наклонился к холке коня и шепнул: «Ну, давай, навестим столицу-то, посмотрим, зачем ее светлость сюда приехала».

Жеребец мягко тронулся с места, и мужчина, сняв шапку, подняв голову вверх, увидел, как в высоком небе плавает белокрылый сокол.

— Вот и Господь нам знак посылает, — рассмеялся всадник.

Сокол, приметив что-то, сложил крылья, и, камнем ринувшись вниз, пропал за верхушками деревьев.

— Не хочу! — дитя оттолкнуло мису и скривилось. Вдовствующая герцогиня Голштинская вздохнула, и мягко сказала: «Надо покушать, кашка вкусная».

— Фу! — дитя, набрав полный рот еды, плюнуло ей на стол, и улыбаясь, размазало плевок ладошкой.

Маша Старицкая было занесла руку, но, сдержавшись, потянулась за холщовым ручником.

— Ну, есть не хочешь, так побегай, — сказала она ребенку, спустив его с колен на пол.

Дитя бойко заковыляло к лавке, и, смешливо посмотрев на мать, стало сбрасывать на деревянный, грязный пол горницы одежду, что штопала мать.

— Да прекратишь ты, или нет! — взорвалась Маша и, опустив голову в руки, разрыдалась.

Ребенок испуганно скривив рот, подошел к женщине и тоже стал плакать — горько, отчаянно, просясь на руки.

— Отстань, — оттолкнула его женщина. «Сил уже никаких нет с тобой».

Она вдруг посмотрела в непонимающие, наполненные слезами глаза дитяти и, спохватившись, сказала: «Прости, прости, пожалуйста! Ну, иди сюда, — она протянула руки.

Дитя прижалось к ней и сказало: «Почему плакать?».

— Устала я, — пожаловалась Маша, обводя глазами пыльные, заброшенные палаты, куда привезли ее с ребенком.

На дворе стоял, — днем и ночью, — караул стрельцов, а когда Маша попросила дать ей кого-то, хоть пару девок холопок в помощь, начальник караула ответил: “Коли будет на то воля царя, то дадим, а пока от оного не присылали».

— Не плачь, — сказало нежно дитя и потерлось мягкой головой о мать. «Спать хочу», — вдруг зевнул ребенок, и, пристроившись на плече Маши, задремал.

Вдовствующая герцогиня медленно укачивала дитя, и вдруг, тихо, сказала: «Господи, ну хоть бы все хорошо стало».

Магнус приехал позже, чем обещал — только в марте, сыром, гнилом, промозглом марте, когда ветер с моря скрипел рассохшимися ставнями, и дитя зачало кашлять. Маша уж и не думала, что муж вернется. «Погиб, али спился», — зевала она равнодушно, вечер за вечером ложась в холодную, огромную постель, давая грудь ребенку. Она ждала только гонца из ставки Батория, с известием о смерти мужа.

Вместо этого Магнус спешился во дворе замка, — нежданно-негаданно, — и широкими шагами прошел в спальню к Маше. Она как раз кормила, и, ахнув, только и успела, что отложить недоуменно заплакавшее дитя в колыбель.

— Шлюха! — сочно сказал муж и ударил ее по щеке. «Я в город заехал по дороге, мне тут про тебя многое порассказали. Нагуляла ублюдка, дрянь!».

— Это твой ребенок, — дрожащими губами запротестовала герцогиня, но Магнус только издевательски рассмеялся и вытащил из-за пояса плеть.

— Я пока еще считать умею, — ответил он, стаскивая Машу за волосы на пол. «В январе ребенок родился, а я год назад уехал. Ты бы хоть пристроила, куда отродье это, ради приличия!».

Магнус избил ее в синеву, а потом, награждая пинками, протащил вниз по лестнице, к хлеву.

— Тут твое место, — сказал он Маше, толкая ее в навоз. Она барахталась в дурно пахнущей луже и вдруг услышала хохот. Пара местных парней, прислонившись к косяку, передавая друг другу бутылку, хлопали Магнуса по плечу.

— Вы только воды из колодца принесите, — рассмеялся муж, глядя на Машу. «А то такой даже последний свинопас побрезгует».

Муж не уходил — он стоял в дверях хлева и давал советы парням. Потом, когда они закончили, и Маша, рыдая, лежала ничком на земле, она услышала звон серебра. Магнус заплатил и сказал: «Ну вот, теперь всякий раз будете получать столько же — хоть каждый день приходите».

Он поселил ее с ребенком там же, в хлеву, в закутке рядом со свиньями. Ночами, прижимая к себе дитя, Маша думала о том, чтобы убежать — но, когда она представляла себе долгий, опасный путь до Москвы, она только опускала голову и плакала — тихо, горестно.

Дитя Магнус не трогал — только раз, зайдя в хлев, он отпихнул ребенка сапогом, — тот уже хорошо говорил, и попытался сказать: «Папа!».

— Еще раз услышу это, — пьяно проговорил муж, — в реке твое отродье утоплю.

Магнус умер в начале января. Как следует, напившись со своими городскими собутыльниками, он рухнул прямо во дворе замка и так пролежал всю ночь. Нашли его только утром, заледеневшего, стылого. А уже через две недели за Машей приехал возок с караулом молчаливых солдат. «Государь велел вас на Москву привезти», — сказал ей вежливо боярин, что сопровождал Машу.

— Вот мы и на Москве, — грустно сказала женщина, прижимая к себе ребенка. «И что-то дальше будет?».

Она зевнула, и, подхватив дитя, вытянулась на широкой, скрипучей лавке, укрывшись своей шубкой. Ребенок посопел, поворочался, затих, а вскоре и сама Маша заснула.

Петя размашисто расписался на грамоте, и, нагрев сургуч, приложил свою печать.

— Не понимаю, зачем ты это делаешь? — пожал плечами Майкл Локк, глава Московской компании, убирая связку бумаг в железный шкап. «Дождался бы родов, и менял бы завещание. И доверенности зачем-то продлил. Ты осенью уже в Лондоне будешь».

— Ну мало ли, — вздохнул Петя, и улыбнулся, — в раскрытые ставни било яркое, почти весеннее солнце, с Варварки доносился людской гомон и лошадиное ржание, били в колокола к обедне, и он, все еще улыбаясь, ощутил на лице сладкий ветер с запада.

Снизу послышалось визжание веревочного блока, которым поднимали товары на склад, и Петя вспомнил, как он сам, почти восемнадцать лет назад, считал и проверял провизию, здесь же, за две двери отсюда.

— А ну выпей, — Локк вдруг подсунул ему кубок.

— Что это вдруг? — удивился Петя, попробовав вино.

— Да ты побледнел так, что даже губы в синеву бросило, — ворчливо сказал купец. «Ты как, здоров?».

— Здоров, — Петя зевнул. «Устал только, эти азиаты хоть кого с ума сведут своей медлительностью. Один обед продолжается весь день. Но с наследным принцем Аббасом мы договорились, — как только он займет престол, сразу, же выгонит португальцев из Ормуза, нечего им там сидеть. И я ему посоветовал заканчивать войну с турками, денег на это много уходит, а толку — мало».

— Надо бы…, - Локк не закончив, сцепил пальцы, и пристально посмотрел на Питера.

— Индия, — ухмыльнулся тот. «Не это жалкое Гоа, а вся Индия. Ты представляешь, что произойдет, если она станет нашей?

— Произойдет, — Локк налил им еще вина, — много прибыли.

Петя вдруг задумался. «Ормуза мало, — сказал он. «Пока мы тащимся вокруг Африки, мы теряем время».

— Ты собираешься предложить султану прорыть канал в Суэце? — поинтересовался Локк.

Петя смешливо потер переносицу. «Ну, Птолемей же рыл. Во всяком случае, нам нужны тамошние проливы — тогда португальцы с испанцами забегают, уж поверь мне».

— И компания, — внезапно сказал его собеседник.

— Ну конечно, — удивился Петя, — как же иначе? «Компания купцов Лондона, торгующих в Восточных Индиях», — вот так она будет называться, — решительно заключил Воронцов и встал: «Поеду домой, а то я еще Марту и детей не видел, сразу сюда велел заворачивать».

— Ну, как и положено хорошему торговцу, — рассмеялся Локк, — сначала надо разобраться с товаром, а потом уже — к семейному очагу.

В кабаке было людно и душно. Невидный, заросший бородой до глаз мужик, пьяно покачиваясь, расплескивая водку на грубый деревянный стол, сказал: «Как мы оба с тобой есть Василии в святом крещении, то, значит, братья мы!».

Стрелец, что сидел напротив, уронив всклокоченную голову на стол, икнул и ответил:

«Истинно правду глаголешь! А хошь, — он открыл один заплывший глаз, — крестами поменяемся? Тогда мы совсем братья будем!»

Мужичок потащил с шеи простой деревянный крест на снурке.

— За это, Василий, — стрелец наставительно поднял палец, — надо выпить! Эй, кто там, еще нам тащите, — он рыгнул и выругался: «Приду домой, бабу поучу, за косы потаскаю».

— Чего вдруг? — удивился мужик, разливая водку.

— А просто так, — стрелец открыл рот, и вылил туда сразу половину оловянной кружки. Мужик подсунул ему мису с квашеной, со льдом капустой. Стрелец захватил грязной рукой горсть, и, капая слюной, стал шумно жевать.

— Баба, Василий, — сказал он неразборчиво, роняя капусту на колени, — она есть сосуд греховный. Вот ты женат?

— Нет, — ореховые глаза мужика чуть усмехнулись.

— Умный ты, — уважительно сказал стрелец. «Вот рассуди сам — поставили нас стеречь эту егорциню, как ее там, православный человек такого не выговорит. Я, Василий, воин, я там, — стрелец махнул рукой в сторону выхода, — в Ливонии, знаешь, как врагов рубал? Вот ровно как капусту эту. Ты ж, небось, как ты есть, шваль деревенская, окромя топора ничего в руках не держал?

— Не держал, — не обижаясь, согласился мужик.

— Ну вот, — стрелец вдруг стукнул кулаком по столу, — кружки подскочили. «Теперь я, какую-то врагиню стерегу, и дите ее. Свезти бы их обеих в монастырь, и дело с концом».

— Обеих? — мужчина подлил стрельцу еще водки.

— Девка там у нее, Машка. И мать тоже Марья. И жена моя Марья, змея проклятущая! — стрелец попытался встать, но тут, же рухнул обратно на лавку. «Сейчас доберусь домой, Василий, уж я ее поучу!»

— Доберешься, доберешься, — мужик мягко поднял стрельца. «Пойдем, в слободу тебя провожу».

— Хороший ты человек, тезка, — искренне сказал его собеседник и потянулся за саблей. «Вот сейчас голову ей срублю!»

— Тихо, — мужик кинул на стол пару монет, и, подталкивая стрельца к выходу, сказал: «Дома и срубишь, Василий».

— Что-то мутит меня, — пожаловался стрелец, когда они медленно шли по узкой, в навозных лужах улице. Он вдруг остановился, наклонившись над канавой, и его стошнило. «Вот, — стрелец стал медленно оседать в растоптанный, грязный снег, — сейчас отдохну, и дальше пойдем».

Он свалился в канаву, и мужик, подождав немного, наклонившись над стрельцом, быстро его обыскал.

— А вот и ключи, — пробормотал он. «Господи, что Москва, что Копенгаген — ну никакой разницы. И кто их только в охрану ставит?».

Он засунул ключи себе в карман и почти ласково нахлобучил на голову стрельца меховую шапку.

— Спи, Василий, — сказал мужчина, — народ у нас до пьяных жалостливый, не тронут тебя, милый мой».

Он, не оборачиваясь, скользнул в темный проход между амбарами и был таков.

— Я уж и не знал, что детям привезти, — усмехнулся Петя, раздеваясь. Марфа уже лежала в постели. Она отложила книгу, и, перевернувшись на бок, улыбнувшись, сказала: «Двойняшки тут сказок наслушались, льва просили, будто кошек им мало. Еще ведь и не потащишь этих кошек в Лондон, придется тут оставлять, крику будет — не оберешься».

— Я Черныша из Колывани в Лондон взял, герр Мартин покойный тоже этому не особо рад был, но ничего — я его уговорил, — Петя нежно положил руки на большой, выпуклый живот.

«Толкается», — сказал он, прислушиваясь.

— Еще как, — Марфа зевнула. «Бойкий мальчишка-то, весь в тебя. Петька, я тут подумала…

— Что? — муж прижался щекой к ее плечу.

— Лизавете-то когда скажем? — Марфа прикусила тонкую губу. «Семь ей скоро, может, время уже?»

— Не знаю, — Петя чуть помедлил. «Может, подождать все же, Федор с Федосьей болтать не будут, Степан с близнецами — тоже, а Лиза маленькая пока для сего, как мне кажется. Года через три, али четыре. Да и потом, — он потянулся и зевнул, — для нас же с тобой нет разницы, все они наши дети.

— Это да, — Марфа нежно, чуть касаясь, стала целовать его.

— А ты, дорогая, ложись поудобнее, — попросил Петя. «Вот так, например».

— Давно, — простонала Марфа. «Ох, как давно…».

— Ну, — пообещал Петя, — теперь уж я долго никуда не поеду, как вернемся в Лондон, так только на восток отправлюсь, но это нескоро еще.

— Так, значит, — тяжело дыша, спросила Марфа, — меня сие каждую ночь ждет?

— И днем тоже, — ласково пообещал ей муж.

Марфа спала, рассыпав волосы по его плечу, и вдруг, почувствовав что-то, — не слухом, чем-то неуловимым, непознанным, — открыла глаза.

— Петька, — она чуть потормошила мужа.

— Так уже было, — сказал он, морщась, приподнимаясь. «Сейчас все пройдет, только подушки мне под спину положи».

Марфа устроила его, полусидя, и вдруг сказала: «У тебя губы посинели».

— Спи, — сказал Петя. «Все будет в порядке».

Она встала и зажгла больше свечей. «Где болит?», — спросила Марфа требовательно.

— Вот тут, — Петя показал на левое плечо. «В спину отдает, и локоть дергает. Продуло, наверное. Ложись, ради Бога, ты на сносях уже, еще не хватало, чтобы ты тут рожать раньше срока начала».

— Рожу, когда надо будет, — пробормотала Марфа. «А ну подыши», — потребовала она, прижавшись ухом к груди мужа. «И руку мне дай», — она замерла, слыша, как бьется его сердце — сначала медленно, потом все быстрее, бешено, беспорядочно, а потом опять — медленно и размеренно.

— Открой ставни, — вдруг попросил Петя. «Душно тут».

Марфа, ничего не сказав, открыла окно и вдруг вспомнила забытое, детское.

Она играла на полу аптеки в Колывани и краем уха слушала разговор матушки и герра Раубе.

— Сердце, фрау Тео, — наставительно сказал тот, — это центр кровеносной системы человека.

Вы же помните, что говорит Везалий в De humani corporis fabrica — вовсе не печень, а сердце посредством своих сокращений заставляет двигаться кровь по жилам, оно дает жизнь!

— Так значит, — задумчиво сказала матушка, — Гален был неправ, когда считал, что печень — это главный орган человеческого тела. Печень творит кровь, но если ударить человека кинжалом в печень, то он может выжить. А вот в сердце — нет. Но что случается, когда сердце бьется неправильно, или совсем не бьется?

— Человек умирает, — развел руками Раубе. «И мы перед этим бессильны».

— Мне уже лучше, — улыбнулся Петя, — вот, подышал, и боль прошла.

Марфа сцепила внезапно захолодевшие пальцы и сказала: «Так. Завтра ты никуда не пойдешь. Будешь лежать тут — спокойно. Бумаги, какие нужно будет, я принесу тебе. И отвар начну тебе давать».

— Ну что ты.. — Петя опять поморщился, — это просто я руку потянул.

Марфа сняла подушку с ложа, и достала из сундука шубу. «Я тут посплю, — сказала она, — рядом, на полу. Тебе сейчас покой нужен и воздух. Ты дыши, пожалуйста, просто дыши».

Она так и не закрыла глаз — только когда в палату стал вползать слабый зимний рассвет, она, посмотрев на мирно спящего Петю, плеснула себе в лицо ледяной водой из кувшина, и прошла в боковую светелку, где хранились травы.

Достав из поставца «Описание растений» Леонарда Фукса, она вчиталась в нужную главу и пробормотала: «Господи, помоги нам. Хорошо, что я летом ее собрала, — как знала».

Войти во двор было просто — он подождал, прижавшись к шершавой, холодной стене какого-то сарая напротив. Было сыро и ветрено, наверху, в предрассветном небе летели куда-то легкие, серые тучи, лаяли собаки, и где-то внизу, в слободе, стучали сторожа.

— Жалко будет уезжать отсюда, — вдруг подумал Матвей, оглядывая пустую улицу. «Все ж родное, ну как бросать это? Со времен Ивана Калиты Вельяминовы московскими тысяцкими были, у трона государева стояли, и тут, получается, бегу я?

Ежели я сейчас к нему приду, он меня простит, но как мне Марье после этого в глаза смотреть? Нет, погуляю на дорогах, подожду, пока умрет он — а там уже Марью с Митькой заберу. Ладно, — он набрал в ладони чистого снега, и потер лицо, — это все потом. Сейчас — ее светлость».

Матвей легко перемахнул через забор, и застыл, стараясь даже не дышать. Караул стрельцов стоял у ворот, на крыльце никого не было.

— Увидят ведь, — отстранено, будто и не о себе, подумал Вельяминов. «Стоит им обернуться кому-нибудь, сразу заметят. А я пустой, только кинжал, и все. У них ручницы, тут двадцать саженей от забора, дурак не промахнется. Надо по-другому».

Он еще немного подождал, и быстро, бесшумно перебежал к задней, глухой стене палат. «А вот и окошки», — мысленно порадовался Матвей. «Правда, высоко, и закрытые, но мне они пригодятся».

Он оглядел нетесаные бревна и чуть потер ладони. «Вот же плотники московские, — усмехнулся Матвей, карабкаясь вверх, — деньги содрать горазды, а красоты от них не жди. На Воздвиженке, как ее опосля пожара отстраивали, я каждую доску сам осматривал, а тут что?

Казенное строение, деньги выдали, боярин из приказа половину себе в карман положил, вот и получились палаты — без слез не взглянешь».

Он достал кинжал и, ловко подцепив створку ставни, залез на чердак. Внутри было темно и пыльно, и Матвей, на мгновение, замерев, прислушался.

«Хоша бы только лестница не скрипела, — усмехнулся он. Кинжал блестел в свете луны, будто серебряная молния, и Матвей на мгновение вспомнил батюшку.

— Вот, Матюша, — сказал Федор Васильевич, — раз пять лет тебе исполнилось, то пора уже учиться оружием владеть. Пока что кинжал у тебя будет, а там и до сабли дело дойдет.

Мальчик восхищенно взял тяжелый клинок и повертел его в руках. «Спасибо, батюшка, — сказал он тихо.

— Ну пойдем, сынок, — Федор Васильевич наклонился и потрепал сына по голове, — пойдем, начнем заниматься с тобой».

— А что бы батюшка мне сейчас сказал? — Вельяминов вздохнул. «Грех же сие, что я задумал.

Ну, посмотрим, как оно все пойдет».

Он стал спускаться вниз — легко, неслышно.

Марфа шире распахнула ставни, впустив в комнату яркое солнце. «Ну вот, — удовлетворенно проговорила она, — видишь, поспал ты спокойно, и все хорошо».

Петя просматривал бумаги, что еще до завтрака доставили с Английского Двора. Он сладко потянулся и, зевнув, сказал: «Ну, может, я встану, все-таки».

— Нет, — ответила Марфа и присела на ложе, взяв мужа за руку. Она прижалась щекой к его ладони и сказала: «Петька, тот настой, что тебе дать хочу — если его много выпить, то смерть настанет, мгновенная. Так что я уж буду тебе каждый раз свежий варить, дети вокруг, не след его держать-то в доме».

— На, — она протянула мужу деревянную ложку. «Раз в день будешь пить теперь, пока боли не пройдут». Он проглотил, поморщившись, горькую, темную жидкость и сказал: «А потом что?».

Марфа вздохнула. «А потом, любимый, придется тебе в Лондоне сидеть, и никуда не ездить более».

— Это еще почему? — он нахмурился. «Нет, так не пойдет, Марфа».

Жена забрала ложку и положила голову ему на плечо. «Петька, Петька, — сказала она, — ну куда ж мы денемся, если, упаси Господь, случится с тобой что? Ведь пятеро детей, шестой вон в чреве, — она погладила себя по животу, — да и я еще хочу от тебя родить».

Петя усмехнулся и ласково провел губами по ее волосам. «Ну, ежели я в Лондоне останусь, то ты каждый год рожать у меня будешь».

— Все ж не девочка я уже, — тихо проговорила Марфа. «А тебе сыновей еще надо в люди вывести, девчонок замуж выдать, ты ж молодой еще такой, Петька».

Он с удивлением увидел слезу, что медленно катилась вниз по гладкой щеке.

— Ну что ты, — нежно сказал Петя. «Ну конечно, не поеду я никуда более. Денег всех не заработаешь, тем более что вон — Федосья следующим годом повенчается, и если все хорошо будет, так у нас скоро уже внуки появятся, Марфа».

Жена вдруг рассмеялась. «Ты ж их баловать будешь, это я строгая, а ты у нас все позволяешь».

— У меня это давно, — помолчав, проговорил муж. «Ну, боль. Как меня еще в Колывань привезли, той осенью началось. Герр Мартин тогда сидел со мной, каждую ночь, дышать меня заставлял, у меня тогда даже пальцы синели. А потом прошло. И вот, после Италии, после, — он помедлил, — Изабеллы, опять появляться стало, сначала редко, а потом все чаще.

— Что ж ты не говорил мне? — посмотрела на него Марфа.

— Ну, — он улыбнулся, — колет и колет, что тут говорить? Не рана же, лечить не надо.

— Дурак, — она чуть стукнула его ложкой по лбу.

— Что это, Марфа? — спросил он, чуть прикусив губу. «Ну, боль эта. Что это болит?».

— Сердце это, Петька, — сказала она, глядя в лазоревые глаза мужа. «Но ты не волнуйся, я за тебя сейчас взялась и уж, не отстану».

Он поцеловал ее, — ласково, тихо, и попросил: «Пусть ко мне Федя зайдет, ладно?».

Матвей чуть приоткрыл дверь и замер. Она спала на лавке, укрывшись шубкой, обнимая дитя. Он неслышно прошел в горницу, все еще не убирая кинжала. Дитя было золотоволосое, кудрявое, — как ангелочек, — еще по-младенчески пухлое. Розовые, оттопыренные губки чуть улыбались, темные ресницы бросали тени на белые, молочные щечки.

Он, было, потянулся к лавке, но дитя заворочалось, зачмокало, и Маша сквозь сон недовольно сказала: «Ну что ты елозишь! Лежи тихо!».

Матвей и не помнил, как, взлетев по лестнице, он оказался на чердаке. Он прислонился спиной к двери, и, стараясь не дышать слишком громко, прошептал: «Нет, не могу. Не могу я этого сделать».

Он опустился на корточки и, повертев в руках кинжал, пробормотал: «А ведь как все было бы просто».

Вельяминов закрыл дверь на засов и вдруг ощутил невероятную, давящую усталость. «Я просто посплю, — сказал он, вытягиваясь на полу, закрывая глаза. «Посплю, и потом уйду, и ничего больше. Пусть что хотят, то и делают, не нужны они мне».

— Звали, батюшка? — Федор просунул рыжую голову в дверь.

— Заходи, да, — Петя отложил счета.

Мальчик стоял у постели и Петя в который раз подумал, что почти девятилетний сын больше напоминает четырнадцатилетнего.

— Ты садись, — Петя указал на лавку.

— Да не положено, перед отцом-то, — Федор улыбнулся. «Что ж я за сын тогда буду, невместно это».

— Ну, я разрешаю, — мужчина потянулся и потрепал сына по голове.

— Как у тебя со стройкой-то? — спросил Петя, когда мальчик сел.

— Сказали в начале марта приходить, — Федор оживился, — сейчас пока холодно еще, стены не возводят, а как потеплеет, начнут, там и люди понадобятся. Там же и башни будут строить, Белый город будет называться.

— Представляете, батюшка, — загорелись голубые глаза ребенка, — стены будут в двадцать верст длины и двух саженей толщиной. Я хоть лето там поработаю, пока мы в Лондон не поедем.

— В Лондоне, Федор, тебе уж в школу идти придется, — мягко напомнил отец. «Вместе с кузенами своими, дядя Стивен мне пишет, что хочет их отдать в Мерчант Тэйлор, это рядом с нашим домом городским, так что веселее вам будет. Я вот что хотел тебе сказать…, — мужчина помедлил.

— Да, батюшка, — рыжие, длинные ресницы дрогнули, и мальчик внимательно взглянул на Петю. «А красивый у него отец был, — вдруг подумал мужчина. «И Федька — уже сейчас хорош, а когда вырастет, так на него девки заглядываться станут».

— Я, видишь, — Петя похлопал рукой по постели, — пока лежать должен, у матери твоей, сам знаешь, не забалуешь с этим, так что ты уж, пока я тут, посмотри, чтобы в доме все ладно было. Ну, там, с лошадьми, и чтобы ежели сломано где — то починили бы, хорошо? Ну или сам почини, у тебя ж руки золотые.

— Конечно, — сын помедлил и вдруг спросил: «А с вами все хорошо будет, батюшка?»

— Да, — твердо ответил Петя. «Все будет хорошо».

— Два года, значит, — подумал Матвей, устраиваясь на печи, натягивая на себя армяк. «А Магнус только следующим годом от Батория приехал». Он быстро посчитал на пальцах.

— Да, мое, не иначе. Ну, разве что только Машка сразу после меня кому-то еще дала, но кому там давать, в этой дыре? Хорошо, что у меня тогда ума хватило ему не рассказывать, кто еще в Пилтене в то время гостил. Может, к Марфе грамоту послать? Да нет, зачем, Петр и не вернулся вроде пока, а ей про это знать не след.

— Ну, даже если Машка и скажет ему, чье это дитя — меня он теперь не достанет, — Матвей усмехнулся. «А раньше бы точно на кол отправил, не посмотрел бы на то, что я слугой его верным был. Он же боится, ох, как боится — девчонка эта теперь прямая наследница, после Федора и Митьки моего.

— Ну от Федора детей не жди, а эту он отравит, али задушит, не иначе. Можно было бы, конечно, Машку прирезать, а девчонку забрать — но куда я с ней? Марфе отдавать — так это всем прямая на плаху дорога. Да и грех это все же — на невинного руку поднимать, — Матвей закинул руки за голову.

— Но вот когда я Митьку увезу, то останется страна без наследника. Ну и, слава Богу, — Матвей зевнул. «Вон, в Голландии, Марфа рассказывала, штатгальтера выбирают, пусть и у нас так делают. Хоть будет чем Земскому Собору заняться, дармоедам этим. Хотя у нас, конечно, перессорятся все сначала, головы друг другу посшибают, даже голландцы — на что спокойные, — и то переругались»

— Атаман, — раздался голос снизу.

— Что? — Матвей свесил голову с печки.

Юродивый, — звали его в святом крещении Василием, по кличке Щербатый, — присев на лавку, снимал с себя вериги. «Намерзся, — пожаловался юродивый, — вроде и солнце, а все равно — зима еще».

— Я печку протопил, как вернулся, — зевнул Матвей. «И поесть купил, в Обжорном ряду, вон там, в горшке. Водка тоже есть».

Щербатый вдруг покраснел.

— Чего ты? — ласково спросил Матвей.

— Да тут, — Василий помялся.

Матвей рассмеялся. «Я с головой закроюсь, меня и не видно будет. Давай, веди ее».

— Так, может? — предложил Василий.

— Да не надо, — махнул рукой Матвей. «Считай, что я и не тут вовсе».

Он лежал, слушая размеренный скрип лавки, томные вздохи бабы, и вспоминал Пилтен.

Маша подняла залитое слезами лицо и уцепилась за его стремя.

— Не уезжайте, Матвей Федорович, пожалуйста! — попросила она, моргая рыжеватыми ресницами. «Я вашей верной слугой буду, что скажете, то и сделаю».

— Надо, Машенька, — он небрежно потрепал ее по щеке. «Но мы с тобой на Москве встретимся, обещаю».

Она разрыдалась, хлюпая носом. «Я вас люблю! — крикнула она, приподняв заштопанные юбки, торопясь вслед за его конем. «Я так вас люблю!».

«Машка, конечно, ради меня, на что угодно пойдет, — холодно подумал Матвей. «Однако он все равно подозрителен — всю еду его, и питье пробуют, из ее рук он брать ничего не станет.

Опять же, придется Марфу в это дело вмешивать, в другом месте я так быстро яд не достану.

— Нет, — он чуть слышно зевнул и прислушался, — внизу затихли, Василий храпел, баба чуть посвистывала носом, — нет, Марфу я за собой на смерть не потащу».

Матвей свернулся поудобнее и щелчком сбросил с печи таракана.

— Отвезем Митьку в Лондон ненадолго, под Марфино крыло, а сами отправимся в Париж, — подумал он. «Там первым делом пойдем на рынок, и купим сыра. И вина возьмем, бургундского, Марья моя такого и не пробовала никогда. А потом запремся в комнате — дня на два. Нет, мало, на три. Господи, — он чуть не рассмеялся, — ну и о чем я сейчас?».

Он заснул, положив голову на сгиб руки, и видел во сне широкую, медленную Сену, собор, о котором ему рассказывал король Генрих, и голубей на серых камнях площади.

С утра Щербатый долго, с остервенением чесался и пил рассол из подпола.

— Лихая баба попалась, — сказал он, надевая вериги. «Жаль, не помню, в каком кабаке я ее подцепил. Вот только клопы замучили, — я уж их и морозил, а толку никакого нет. Тебя не кусали?».

Матвей облился стылой водой из колодца, и, просунув мокрую голову в дверь, сказал: «Нет, на печке вроде нет их».

— Ну и здоровый ты, атаман, чтобы не сглазить, — уважительно сказал Щербатый, глядя на то, как Матвей вытирается холщовым ручником.

— Вроде высохла, — Вельяминов пощупал выстиранную третьего дня одежду. «Гремит, но уж лучше так, чем в грязном».

— Мне в чистом несподручно, — зевнул юродивый, — я в лужах цельный день валяюсь».

— Иди сюда, — велел Матвей, отрезая себе ломоть хлеба, и наливая в кружку квас. «Ты церковь Космы и Дамиана знаешь, что в Китай-городе?»

— На Панах, да, — юродивый потянулся. «Там государь с Василисой Мелентьевной, покойницей, венчался».

— Ну вот ты туда сегодня иди, — Матвей отпил холодного кваса. «Там палаты есть казенные — как раз наискосок от церкви, за ними последить надо — кто входит, кто выходит, куда возки едут».

— Вот не знаешь ты наших дел, атаман, — обиженно отозвался Щербатый. «Я Воздвиженку работаю, если я на Китай-городе сяду, мне вмиг голову открутят и обратно не приставят».

— А я рядом буду, — лениво улыбнулся Матвей. «Там кабак есть, к Яузе поближе, — если что, ты за мной беги. Ну, и если кто приедет, али уедет — тоже скажи».

Вельяминов погладил рукоятку сабли и вдруг, выйдя во двор, широко раскинул руки:

«Хорошо у нас на Москве-то!»

Вставал яркий, морозный рассвет, над рекой еще висел туман, и над всем городом разлилось жемчужное, нездешнее сияние. «Как в раю», — пробормотал Матвей, глядя на возвышающиеся, на том берегу золотые купола кремлевских соборов.

— Ну, — он обернулся к Щербатому и поправил на нем вериги, — пора и за дело.

Государь Иван Васильевич держал на руках сына.

— Вот ты тяжелый какой, — пробормотал он ласково, чуть щекоча мальчика. Митька залился счастливым, младенческим смехом и дернул отца за бороду.

— И сильный, — Иван Васильевич шутливо погрозил ребенку пальцем. Митька потянулся его укусить, но отец быстро убрал руку.

— А? — рассмеялся царь, глядя на недоуменное лицо мальчика. «Ну, возьми, — он протянул ребенку палец. Митька тут же потащил его в рот и стал жевать, блаженно жмурясь.

— Марья! — крикнул царь.

Марья Федоровна выглянула из опочивальни с детской рубашкой в руках.

— Есть он хочет, — усмехнулся Иван Васильевич.

Девушка оперлась о спинку кресла и нежно посмотрела на ребенка. Митька бросил палец, и, почувствовав запах матери, запросился к ней на руки.

Марья Федоровна приложила его к груди, расстегнув домашний сарафан. Царь взглянул на жену и чуть усмехнулся: «Кусается-то больно, зубы не лезут у него еще?».

— Да вот к весне должны, к Пасхе, — тихо сказала девушка. «Как раз полгодика ему будет».

— Ты вот что, — Иван Васильевич посмотрел на задремавшего Митьку, — поди, в колыбель его положи, там три мамки сидят, приглядят. И дверь на засов закрой.

Марья покраснела и едва слышно пробормотала: «Так вам же ехать надо, уж возок заложен».

— Потерпят, — сказал царь, удобно устраиваясь в кресле. Марья отнесла ребенка в опочивальню, и, опустив голову, встала перед мужем.

— Сарафан подыми свой, — приказал Иван Васильевич. Жена повиновалась.

Он оглядел девушку со всех сторон и сказал: «Как родила ты, так задница у тебя круглее стала, Марья. Надо тебе, как откормишь, опять понести, одного сына мало».

Иван Васильевич усадил жену на себя и улыбнулся, глядя на ее пылающие щеки. «Вот так и понесешь», — пробормотал он, закрыв глаза. Жена только тяжело, прерывисто дышала.

Отпустив ее, он встал, и, уже на пороге обернулся: «Вечером приду, пущай Митьку мамка сегодня ночью покормит, поняла?».

Марья только кивнула головой, оправляя сарафан.

Матвей удобно расположился в кабаке и велел принести себе горячего сбитня.

— Сбитень дома пей, — ядовито сказал целовальник, — сюда за вином приходят.

— А ты мне, мил человек, — лениво ответил Матвей, со значением взглянув на мужика, — капельку вина в оный налей, мы с тобой друзьями и расстанемся.

Целовальник недовольно пробормотал что-то, но вскоре принес горячий, дымящийся стакан.

— В Париже, небось, нет такого, — Матвей вдохнул запах имбиря, меда и шалфея. «Хорошо», — он отхлебнул и вдруг замер, — с улицы доносились крики и конское ржание.

— Царь едет! — просунул голову в дверь какой-то мальчишка.

Матвей побледнел, и, чуть подождав, отставив стакан, вышел в свежее, морозное московское утро.

Щербатый стоял на коленях у ворот церкви, завывая, тряся веригами.

— Благослови, святой отче, — наклонился к нему Матвей и шепнул: «Гляди в оба, как возок отъезжать будет, — сразу ко мне”.

Юродивый только прикрыл веки.

Матвей вернулся в кабак и, грея руки о еще теплое олово кружки, тихо прошептал: «Господи, ну что — войти мне туда прямо сейчас? То ж плоть и кровь моя, ровно как Митька. Ну не хотел я этого ребенка, не знал о нем, — так что это меняет? Ему ж убить ее — легче легкого.

Ну, нет, — он, было, поднялся, но опять сел, уронив голову в руки.

«Господи, — подумал он, — ну хоша ты вмешайся, ну пошли ему смерть, можешь же ты?

Истинно — грешен он перед тобой. А я не грешен? — вдруг, зло, сказал себе Матвей. «И живу до сих пор. Сказано же от Писания: «Ибо вечна милость его». Хоть дитя-то, убереги, Господи. Или мне, — Матвей на мгновение застыл, — выбирать придется?».

Он чуть не застонал вслух: «Знаешь ведь ты, как наказывать, Господи, знаешь, и больно бьешь — без промаха».

Он махнул рукой целовальнику и велел: «Водки мне принеси».

— Так бы сразу, — пробурчал тот.

— Ну здравствуй, Марья Владимировна, — царь прошелся по грязным, запустелым палатам.

«Да, хозяйка из тебя скверная, правильно твой муж делал, что учил тебя. Только вижу, плеть тебе на пользу не пошла».

Маша стояла, опустив голову, краснея, комкая в руках испачканный ручник.

— Смотрю, ты с приплодом на Москву явилась, — Иван Васильевич дернул головой в сторону лавки, где мирно спало золотоволосое дитя. «Парень али девка?».

— Девочка, — тихо сказала Маша. «Тоже Мария, как я».

— Девочка, — протянул государь. «И сколько ей годиков?».

— Два в январе было, — женщина вдруг вскинула голову.

— Видишь ли, племянница, — почти ласково сказал царь, — разное про меня известно. Но вот что дурак я — такого не скажешь. Ежели ты Магнусу покойнику что наплела — так он с пьяных глаз, конечно, и поверить тебе мог, не спорю. Только вот я давно на свете живу, и знаю, сколь долго бабы непраздны бывают. Чей ребенок? — царь занес руку и отвесил Маше тяжелую пощечину.

Та молчала, упрямо смотря в желто-зеленые глаза государя.

— Да, — сказал тот, доставая кинжал, — ты, конечно не бабка твоя, княгиня Ефросинья, упокой Господи душу ее. Та бы не сломалась, хоша бы, что я делал. А ты сломаешься, — Иван Васильевич одним резким, быстрым движением полоснул спящего ребенка по горлу.

— Нет! — закричала Маша и упала на колени. «Не надо, я все скажу, все!».

Девочка проснулась, и, ощупывая кровоточащую царапину, испуганно зарыдала.

— Пожалуйста, — сказала Маша, потянувшись к ней. «Пожалуйста, государь…»

— Кто отец? — безразлично спросил Иван Васильевич, пряча кинжал.

Маша, вытирая слезы со щек, что-то пробормотала.

— Ах вот как? — поднял бровь царь. «Ну, сбирай чадо, поехали. И кровь ей вытри, впрочем, она вон, видишь, успокоилась уже».

Женщина вдруг горько, отчаянно зарыдала.

— Ну, — велел царь, давая ее хорошего пинка под ребра, — что застыла-то? Вот же — уж в чем-чем, а в блядстве бабы Старицкие никогда замечены не были. А ты, — смотри-ка, — ровно и не дочь матери своей. Бери дитя, одевай его».

— А вещи, государь? — прошептала Маша.

Тот расхохотался. «Барахло твое оставь — там оно тебе не понадобится».

Юродивый, тяжело дыша, вбежал в кабак. Целовальник угрожающе приподнялся: «А ну вон пошел, тут чистая публика!».

Василий, не обращая внимания на него, наклонился к уху Матвея. «Куда?», — тот побледнел и оглянулся вокруг. «Коня мне, быстро! А, пропади все пропадом!».

Вельяминов выбежал на улицу, и, обнажив саблю, — народ попятился, — стащил с седла первого проезжавшего мимо боярского сынка.

— Что ж ты, сука! — заорал тот, барахтаясь в растоптанном, навозном снегу, так и не отпуская поводья. Матвей быстро рубанул ему по пальцам, — кровь брызнула яркой, дымящейся струей. Вельяминов вскочил в седло, и, наклонившись, прошептал парню: «А потому что коли Белый Сокол чего хочет — так он это берет, понял?»

Он пришпорил коня, и во весь опор понесся вниз, к Варварке.

— Белый Сокол! — пронеслось в толпе, сгрудившейся вокруг рыдающего парня. «Белый Сокол на Москве!».

Стрельцы, что стояли у ворот усадьбы, похватав оружие, было кинулись за конем, но всадник уже исчез за поворотом.

Щербатый, гремя веригами, оскальзываясь босыми ногами по снегу, побежал вслед за Матвеем.

— Марфа, ну, правда, я уже встать могу, — Петя зевнул и, перевернувшись на бок, поймал жену за руку. «Иди сюда».

Она отложила стопку одежды и присела на ложе. «Все равно, — озабоченно сказала жена, нахмурившись, — побыл бы ты еще в постели».

— Да я тут пятый день, — Петя обвел рукой разбросанные по ложу бумаги, книги и перо с чернильницей. «Гонцы уже забегались-то — с Воздвиженки на Варварку и обратно. Обещаю, на коня не сяду, никуда ездить не буду, по дому-то дай мне походить, с детьми позаниматься. Как мальчик? — Петя вдруг наклонился и прижался к животу Марфы.

«Толкается», — ласково сказал он. «Когда тебе срок?».

— Недели через две, — Марфа улыбнулась и вдруг строго сказала: «А ну не смей! Нельзя тебе этого, Петька!»

Муж убрал руку и пробормотал: «Да я бы тихо».

— Тихо у тебя никогда не получалось, — ядовито ответила Марфа, — даже во время оно, у костра, если помнишь.

— Еще, — велел он Марфе, которая только и могла, что положить ему голову на плечо и глубоко, часто дышать.

— Да сколько ж можно, — простонала она. «Я завтра в седло не сяду!».

— На руках тебя понесу, — усмехнулся муж. «Я тебя год не видел, Марфа, мне сейчас не ночь единая нужна, а неделю с тобой с ложа не вставать».

— Хорошо ложе, — пробормотала Марфа, оглядывая расстеленный на земле армяк.

— Как по мне, коли ты рядом, и это сойдет, — ответил Петя, ласково переворачивая ее на бок.

«Вот так», — прошептал он. «Вот так, Марфа, и так всегда будет, покуда живы мы».

— А завтра ночью тоже? — она застонала, вцепившись пальцами в его руку.

— Каждую, — шепнул Петя. «Каждую ночь, что мы вместе, слышишь?».

— Потом, — ласково сказала Марфа, целуя мужа. «Правда, Петька, нельзя тебе сейчас ни волноваться, и ничего другого нельзя. Вставать — вставай, пиши, считай, читай — это, пожалуйста».

Петя тут же вскочил с постели и стал одеваться. «Тише, тише, — велела Марфа, — не наклоняйся, я тебе помогу».

Он усмехнулся, погладив жену по бронзовым, неприкрытым по-домашнему, косам: «А ты на сносях, дорогая, тебе бы тоже поосторожней надо быть».

— Это у меня четвертый, — распрямляясь, сказала Марфа. «Так что я привычная. Ну пойдем к трапезе, дети соскучились-то по тебе».

— Батюшка, а тебе лучше уже? — спросили в один голос двойняшки, карабкаясь на колени к отцу. Лиза села на ручку кресла и пристроила голову ему на плечо.

— Лучше, лучше, — улыбнулся Петя, целуя девочек, что обняли его с обеих сторон. Он вдыхал сладкий, детский запах и вдруг сказал себе: «Господи, и правда, ну хватит мне семью-то бросать. Все, как вернемся в Лондон, не поеду более никуда».

— Ну давайте, — он ласково шлепнул девчонок, — помолимся, и за трапезу. А то Великий Пост скоро, мяса-то долго не поедим.

— Федосья поросенка жарила, — усмехаясь, сказала Марфа, когда слуги внесли вторую перемену.

Петя попробовал и поднял бровь: «Удался, дочка, молодец ты».

Та зарделась, крутя в руках угол льняной скатерти. «И хлеб у тебя, Федосья, стал лучше получаться», — добавила Марфа, отрезая себе еще кусок. «Как повенчаешься — обедать нас зови, всей семьей».

Девушка вдруг счастливо улыбнулась и сказала: «Так скорей бы!».

— Едет кто? — Марфа наклонила голову и прислушалась. Федя выглянул в окно трапезной, и вдруг обернулся: «Царский возок!».

— С чего бы это? — Петя посмотрел на стол. «Приберитесь, — велел он девочкам, — крошки-то стряхните, а ты, Федосья, еще кубок принеси. Мне хоша вина и нельзя сейчас, а царь, может, выпьет».

Иван Васильевич вошел широкими шагами в палату и внимательно оглядел поднявшихся ему навстречу Воронцовых.

— Обедаете, значит? — он сел в кресло и махнул рукой. «Заезжал я на Варварку, так там мне сказали, что ты, Петр Михайлович, болеешь, правда ли сие?».

— Было дело, государь, но сейчас лучше уже, — Петя налил царю вина.

Иван Васильевич попробовал и хмыкнул: «Хорошее вино пьешь, Петр Михайлович, не зря вы за него втридорога дерете. А ты как, Марфа Федоровна, — он повернулся к женщине, — носишь-то хорошо?».

— Благодарение Господу, — та чуть улыбнулась. «Уж и рожать скоро».

— Да вижу, — рассмеялся царь и бросил взгляд на детей. «Я смотрю, Федосья Петровна у вас совсем на выданье, а я ведь ее еще вот такой девчонкой помню — он опустил ладонь к полу.

Вот что, — царь откинулся в кресле и сложил руки, — разговор у меня до вас есть, в тайности.

— Федя, — коротко сказал Воронцов, — возьми сестер, отведи их в горницы, и там побудь, ладно?

— Хорошо, батюшка, — поклонился сын. «Ну, пошли, не слышали, что ли?» — подогнал он девочек.

Иван Васильевич внезапно хлопнул в ладоши. «Ну и пара стрельцов там, у двери встанет, — лениво сказал он. «Ну, на всякий случай. Тако же и на дворе, вы уж простите, караул у вас. И забор оцеплен со всех сторон».

Двое солдат прошли через трапезную и стали подниматься вверх, вслед за детьми.

— Что случилось, государь? — спокойно спросила Марфа.

Царь, не ответив, внимательно посмотрел на Петю. «Вот ведь умный ты мужик, Петр Михайлович, — вздохнул он, — а все равно, даже самые умные — и то ошибаются. Ты скажи мне, ты в Риге бывал, года так два с половиной назад? Ну, чуть больше, в мае того года, как король Филипп испанский на престол Португалии взошел?

— Бывал, — спокойно ответил Петя и потянулся за вином. Марфа метнула в его сторону предостерегающий взгляд, но муж только чуть покачал головой и налил себе.

— А по Курляндии ездил? — испытующе взглянул на него царь. «Городок там есть, Пилтен, от Риги неподалеку, знаком он тебе?».

— Знаком, — Петя выпил, чувствуя, как отчаянно, беспорядочно бьется сердце. «А ну хватит!» — жестко приказал ему Воронцов.

— Славно, — ласково сказал царь. «Ну, значит, гостье своей ты обрадуешься, она тоже из Пилтена».

Петя чуть побледнел. Царь крикнул: «Ведите ее!».

Маша Старицкая вошла, держа ребенка на руках, и тут же, увидев Петю, вспыхнула.

«Государь… — пробормотала она.

— Вот тебе, Машенька, и герр Питер Кроу, собственной персоной, — нежно сказал Иван Васильевич. «Не ждала увидеть-то его? И жена его, Марфа Федоровна, Вельяминова во девичестве, ну, ее ты тоже знаешь».

— Здравствуй, Машенька, — проговорила Марфа, поднимаясь. «Добро пожаловать, мы тебе всегда рады. Это сын твой или дочка?», — спросила женщина, указывая на мирно дремлющее дитя.

— Дочка, — не думая, ответила Маша, и, увидев большой живот Марфы, забормотала, отступая к двери: «Нет, нет…»

— А ну стой! — грубо крикнул Иван Васильевич и усмехнулся: «Тут не просто дочка, тут наследница престола царей московских, коли с сынами моими что случится, то ее дети править страной станут. А отец ее — регентом будет.

Вот только вдовствующая герцогиня Голштинская не от мужа покойного, — царь перекрестился, — сие дите принесла, а нагуляла от кого-то. Кто ж отец, Машенька, скажи нам?

Васильковые глаза Маши некрасиво сузились, и женщина, указывая на Петю, произнесла:

«Он».

Иван Васильевич внезапно поднялся, и, глядя на побледневшее лицо Пети, рассмеялся:

«Что, Петр Михайлович, в регенты метишь, внуков своих на царстве видеть хочешь? Хорошо же ты от жены погулял, с умом, со значением. Другие мужики для сего дела блядей пользуют, а ты правнучку Ивана Великого на спину уложил, и дитя ей заделал!» — царь с размаха хлестнул Петю по щеке и Марфа с ужасом увидела, как синеют губы мужа.

— Я ее пальцем не трогал! — зло сказал Петя, выпрямляясь. «Врет она!».

— При жене-то, да еще и на сносях, любой муж так скажет, я, Петр Михайлович уж поболе тебя погулял в жизни, знаю, — щека царя чуть дергалась, — мелко, неудержимо.

Марфа молчала, глядя на Машу Старицкую. Та, заалев, опустив голову, стояла, уперев глаза в пол.

— А впрочем, — царь внезапно рассмеялся, — есть способ сие проверить. Я хоша и не царь Соломон, но тоже мудр, — он грубо рванул из рук Маши девочку. Та проснулась, испуганно зарыдав.

— Государь, — тихо проговорила Марфа.

— А ты молчи, — выругался Иван Васильевич и, достав из кармана кожаный шнурок, обернул им шею ребенка.

— Давай, — кивнул он Воронцову, — коли не твое это дитя, удави ее, и дело с концом. Тогда я тебя не трону, живи, как жил дальше, торгуй, детей воспитывай.

Петя посмотрел в синие, заплаканные глаза девочки и встретился взглядом с Марфой.

«Господи, — подумал Воронцов, — прошу тебя. Я ведь всех сейчас на смерть обреку. Но я не могу, нет».

Он отступил на шаг, и, заложив руки за спину, посмотрел прямо в лицо царю.

Иван Васильевич внезапно вспомнил веселое отчаяние в глазах Степана и то, как он сказал разбитыми губами: «Коли нож ты мне дашь, государь, то первый удар сам и получишь».

— Вот же семя ваше…, - зло пробормотал царь, — давишь его, давишь, а оно растет — цепкое, сильное. Но ничего, — он крикнул: «Эй, кто там!».

— Государь, — поклонился командир караула стрельцов.

— Так, — Иван Васильевич опустился в кресло. «Сколько возков тут у тебя?» — спросил он.

— Четыре, царь-батюшка, — ответил тот.

— Как раз хватит, — тот задумался. «Этого, — он показал на Воронцова, и сына его, — наверху он, в горницах, — в Разбойный приказ. Пусть до казни там посидят, ничего с ними делать не надо, а там, — царь усмехнулся, — палачи о них позаботятся. Кишки своего сына жрать будешь, Петр Михайлович, понял?

Девок, что там еще у них, — языки им вырвать, и по разным монастырям распихать, ежели выживут. Тако же и эту, — государь указал на Машу Старицкую. Та упала на колени, и, рыдая, сказала: «Государь, а дочь моя как же…»

— Нет у тебя больше дочери, — коротко ответил царь. А ты, Машенька, прежде чем блядовать, разрешения у меня бы, дяди своего, спросила, — улыбнулся Иван Васильевич. «Постричь тебя надо, замуж такую шлюху выдавать ну никак нельзя — сегодня ты для Петра Михайловича ноги раздвинула, а завтра для кого? А чтобы не болтала ты — язык урежем».

— А тебя, Марфа Федоровна, я с Петром Михайловичем, и сыном твоим казню. Как мать его, — Иван Васильевич кивнул на Воронцова, — на помост взошла, так ты еще ребенком была.

Рассказать тебе, что ждет-то тебя? — поинтересовался царь.

— Нет, — спокойно ответила Марфа, — мне матушка моя покойная, Федосья Никитична, все описала.

— Проклятая кровь новгородская! — вдруг взорвался царь, хлестнув Марфу по лицу. «Да заплачешь ли ты когда-нибудь, волчица?».

— Нет, государь, — Марфа стерла кровь с рассеченной тяжелым перстнем щеки и попросила:

«Дозволь мне до казни с мужем и сыном моим побыть вместе».

Иван Васильевич только усмехнулся: «В следующий раз у Троицкой церкви увидитесь, боярыня. И, — он посмотрел на побледневшее лицо Пети, — молись, Петр Михайлович, тридцать лет назад тебя Федор Васильевич спас, а уж сейчас не спасет».

— Не спасет, — согласился с порога ленивый голос. «Зато Матвей Федорович — это я, стало быть, — жив и здоров, государь».

— Что? — царь отступил к стене.

Матвей Вельяминов, держа в руках окровавленную саблю, стоял на пороге. «Ты уж прости, Иван Васильевич, — он шагнул в палату, — я тут паре-тройке стрельцов твоих головы снес, не хотели впускать меня. Это, между прочим, родовая усадьба моя, со времен Ивана Калиты на сем месте Вельяминовы живут. Так что нечего всякой швали мне, Белому Соколу, путь загораживать».

— Белому Соколу? — государь вдруг закашлялся.

Матвей налил в кружку воды и поднес ему. «И тебе, зять, — обернулся он к Воронцову, — я ворота немного порушил, как в них въезжал, но ничего, заделаешь».

— Вон отсюда! — резко сказал царь, увидев на пороге стрельцов с ручницами. «Дверь закрыть и никого сюда не впускать».

— Так и надо, — одобрил Матвей, и, не убирая сабли, подошел к Маше Старицкой. Та, все еще стоя на коленях, расплакалась: «Матвей Федорович!»

— Ты что же, сучка, честного мужика позоришь? — Матвей небрежно ударил ее по щеке. «Петр Михайлович и пальцем тебя не трогал, боле того, он тебя, аки кошку блудливую, из своей опочивальни выгнал, не помнишь, что ли?».

— Простите, — Маша подползла к Марфе. «Простите, Марфа Федоровна!».

— У мужа моего прощения проси, дрянь, — резко сказала та, не глядя вниз.

— Герр Питер! — отчаянно закричала Маша. «Я не хотела…»

— Не хотела, а оболгала, — Матвей усмехнулся. «А что ты потом, в ту же ночь, под меня легла, и еще две недели опосля этого ложилась каждый день, — это ты тоже забыла?».

— Я вас любила! — разрыдалась Маша. «Правда!».

Ребенок, которого Иван Васильевич посадил на лавку, горько, отчаянно плакал. Матвей вдруг сунул Пете саблю: «Подержи-ка, братец».

Он поднял девочку на руки и ласково поцеловал в щечку. «Ну, прощай, дочка», — сказал Матвей. Дитя вдруг затихло, и Вельяминов погладил ее по золотистым локонам. «Похожа ты на меня, Марья Матвеевна», — улыбаясь, проговорил мужчина.

— На кол сядешь, Матвей Федорович, — жестко сказал царь. «Хоша и друг мне ты, и все остальное».

Матвей вздернул красивую бровь. «Да я и не сомневался, Иван Васильевич, ты ж у нас мужик боязливый, за престол царей московских волнуешься. А чем я не регент? — он внезапно рассмеялся. «Да и кровь у меня не хуже твоей, я варяжских князей прямой потомок, по батюшке, и византийских правителей — по матушке моей».

— Ты мне свое родословие в Разбойном Приказе на дыбе будешь перечислять, сука, — зло сказал государь. «Вот же вы, Вельяминовы, если служите, — то до конца, до смертного часа, а уж если предаете — так тоже с потрохами».

— По-другому не обучен, — Матвей передал успокоившегося ребенка Пете и взял саблю.

— Положи, — тяжело сказал царь, и, прошагав к двери, распахнув ее, крикнул: «Все сюда! И клещи с конюшни принесите, найдите какие-нибудь!».

— Нет, нет…, - забилась на полу Маша. «Нет, не надо, прошу вас, не надо! Марфа Федоровна!», — отчаянно закричала она.

Марфа смотрела поверх ее головы — на Петю. Тот морщился, растирая левую руку.

— Матвей Федорович, — Маша валялась на полу. «Пожалуйста!».

— Я, дорогая моя, отсюда прямиком на кол у Троицкой церкви отправляюсь, — улыбнулся Матвей, которому стрельцы связывали руки. «Вон, Петра Михайловича проси, хоша ты его и семью его чуть на казнь не обрекла, однако он у нас мужик добрый».

— Петр Михайлович, — косы Маши растрепались, — я не…, - она растянулась ничком на полу.

— Вот что, государь, — тихо сказал Воронцов, — у себя в Кремле, али в Разбойном приказе что хотите, то и делайте. А здесь мой дом, и никому тут резать языки я не позволю.

Царь тяжело, долго молчал.

— Думал я, — наконец, сказал он, — что у вас Степан Михайлович один такой был бесстрашный.

А ты, Петр, как я посмотрю, тоже ничего не боишься. Здесь моя земля, что хочу, то и творю! — заорал царь.

— Да уж оно и видно, — ядовито заметил Матвей, усмехнувшись.

Царь вдруг сорвал с пальца алмазный перстень и бросил Пете: «Ты уж не держи на меня зла, Петр Михайлович, ошибка с тобой вышла».

Кольцо прокатилось по полу горницы, переворачиваясь, и застыло у ног Воронцова. Тот даже не потянулся поднять его.

— Этих двоих, — царь указал на Машу и Матвея, — в Разбойный приказ. Я следом приеду.

Маша застонала — низко, горько, отбиваясь от стрельцов. «А ну тихо», — приказал царь, перетянув ее плетью по спине.

Матвей внезапно обернулся на пороге и коротко сказал: «Марфа».

Та кивнула, глядя в ореховые глаза брата и, чуть улыбнувшись, проговорила: «Да хранит тебя Господь».

— А эту куда? — спросил начальник караула, глядя на тихо плачущее дитя. Девочка потерла синие глазки и горестно сказала: «Мама! Где мама?»

— В прорубь суньте, и вся недолга, — распорядился царь, и подошел к Пете: «Дай ее сюда».

— Государь, — тихо сказала Марфа, — в монастырь ее отправь, вместе с матерью, зачем грех на душу брать, то ж дитя невинное?».

— Она мне еще советовать будет, — царь посмотрел на все еще кровоточащую щеку Марфы.

«Что ты, Марфа Федоровна, смелая, то, я давно знаю, однако ты место свое помни», — выругался царь.

Марфа стояла, положив руку на живот, чувствуя, как толкается ребенок.

— А если я тебе за жизнь ее, — Вельяминова кивнула на девочку, — в дар кое-что отдам?

— Да что ты мне отдать можешь? — Иван Васильевич рассмеялся. «Мне, государю московскому?».

— Сибирь, — тихо ответила Марфа, глядя прямо в глаза царю.

— Уехали, — Марфа высунулась в окно. «Господи, спасибо тебе!», — перекрестилась она, и, обернувшись, охнула: «Петька, что такое?».

— Ты меня наверх отведи, — попросил муж, опускаясь в кресло. Марфа встала на колени рядом с ним. «Петька, — сказала она, — у тебя и пальцы посинели. Ты дыши, дыши, пожалуйста!».

Она широко распахнула ставни и крикнула: «Федор, Федосья!»

— Батюшка! — застыл на пороге мальчик.

— Отцу помогите в опочивальню подняться, уложите его, я приду сейчас, — распорядилась Марфа, и, накинув шубку, как была, в домашних туфлях, выбежала на двор.

— Марфа Федоровна! — кинулась к ней ключница.

— Приберите тут все, — Марфа указала на трупы стрельцов, — и плотников позови, ворота заделать.

Тот, кого она увидела из окна, в проломе ворот, стоял на другой стороне Воздвиженки.

— Боярыня, — тихо сказал юродивый, — я видел все. Если что надо вам, так я все сделаю.

Марфа наклонилась к его уху и тихо прошептала что-то. Тот кивнул головой и так же тихо ответил: «Опосля вечерни за милостыней зайду». Марфа, оскальзываясь на растоптанном снегу, побежала обратно в усадьбу.

— До пострига пусть тут сидит, — распорядился царь, брезгливо глядя на валяющийся на полу, окровавленный язык. «И десять плетей ей каждый день давайте, бляди этой». Маша Старицкая, выгнувшись от боли, билась на полу.

— А чадо ее что? — спросил палач.

— С ней пусть пребывает, — кивнул царь на Машу, — коли не сдохнет, значит, на то Божья воля.

А теперь к Белому Соколу отведи меня, ино поговорить мне с ним охота, по-дружески, по старой памяти».

Он приехал в Кремль, и сразу прошел в опочивальню к жене. Та расчесывала черные, падавшие ниже бедер волосы. Иван Васильевич грубо выхватил у нее гребень и велел:

«Рубашку сними». Та медленно потянула вверх шелк. Царь нетерпеливо рванул Марью к себе, тонкая ткань затрещала, и он, толкая жену к ложу, усмехнулся: «Ну, цельную ночь сейчас подо мной пролежишь».

Уже потом, повернув ее к себе спиной, он шепнул: «Нашелся твой нареченный, Матвей Федорович, Марья. У Троицкой церкви уж помост зачали строить, а завтра там кол поставят, куда и сядет он. А ты смотреть на это будешь, поняла?».

Нежные, острые лопатки застыли, — ровно камень, и Марья тихо сказала: «На все воля твоя, государь».

— Иди сюда, — Марфа тяжело, придерживая живот, опустилась за стол, на котором были разложены счетные книги.

Федосья устроилась рядом. «Значит, так, — сказала мать, — сама знаешь, мне сейчас с твоим отцом быть надо. Да и, — она на мгновение прервалась, — другие дела у меня есть. Посему пока что ты хозяйством управлять будешь, поэтому слушай меня и не перебивай».

— Матушка, да я не сумею, — ахнула девушка. «Тут дворни одной полсотни человек, да и не знаю я сих дел».

— Значит, узнаешь, — ответила мать. «Перо бери, пиши». Она потерла пальцами виски и сказала: «До рассвета из подмосковной молоко привозят, иные припасы, — надо встать, проверить, — все ли свежее, и с возами передать грамотцу — что тебе на следующую неделю понадобится».

— А что мне понадобится? — открыв рот, спросила Федосья.

— Сие мне неведомо, — ехидно ответила мать, — однако ж семья должна три раза в день трапезовать, и дворня — два раза в день. Постные дни напоминать тебе, или же знаешь?

— Знаю, — покраснев, ответила Федосья.

— Ну вот и садишься каждую субботу с ключницей, она тебе отчет дает — сколько было привезено, сколько на рынке куплено, сколько съедено, и решаешь — чем семью и людей дворовых кормить на неделе. Далее…, - мать вздохнула. «Что там по белью, али одежде — Лизавета тебе поможет, у нее руки из нужного места растут, хоша ей и семи еще нет. За конюшней, али, что по плотницкому делу — тут Федя надзирает, отец его попросил. Я сейчас пойду, отвар сделаю, дашь батюшке опосля обеда. Ложку давай, не больше, что останется, — вылей».

— Хорошо, матушка, — Федосья вдруг расплакалась. «Ну, ну, — сказала Марфа, — утри слезы-то.

И девчонок к отцу приведи, он просил, только скажи им, чтобы не шумели там, пусть тихо играют. Потом на поварню сходи, меня сегодня весь день не будет, присмотри там, чтобы все вовремя готово было. Отцу отнеси, может, хоша немного поест».

— А вы куда, матушка? — робко спросила Федосья.

— В Кремль, — ответила Марфа, вставая.

Она поднялась наверх и, присев рядом с ложем, взяла Петькину руку. Его пальцы были холодными, как камень, и Марфа поежилась.

— Ты все запомнила? — не открывая глаз, спросил муж. «Что я ночью тебе говорил?».

— Да, — тихо ответила Марфа, прижимаясь щекой к его ладони, — все сделаю.

— Хорошо, — темные ресницы чуть дрогнули, и он едва заметно улыбнулся.

— Девочки сейчас придут к тебе, — Марфа положила его руку себе на живот. «И с ним все в порядке, ты лежи, отдыхай».

— Болит, — внезапно пожаловался Петя застывшими губами.

— Нельзя тебе больше ложки сего отвара пить, — проговорила Марфа. «То смерть мгновенная».

Он вдруг усмехнулся — горько. «Может, оно и лучше», — прошептал Петя.

— А ну не смей, — зло сказала жена. «То грех великий, даже не думай об этом».

— Так сколько, Марфа, ты за меня еще дышать будешь? — услышала она слабый голос, и до боли вонзив ногти в ладони, ответила: «Столько, сколько Господь потребует, Петя».

Той ночью, как уехал государь, она проснулась от стона. Приподнявшись с пола, Марфа увидела, как муж пытается сесть. «Больно», — сказал он, сгибаясь. «Очень больно, Марфа».

Она открыла ставни и, закутав его меховым одеялом, устроив удобнее, велела: «Дыши».

Сердце, — она послушала, — билось медленно, иногда совсем замирая. Тогда его губы синели, пальцы сводило судорогой, и он, пытаясь вдохнуть, только хрипел.

Марфа встала на колени рядом с Петей и так простояла всю ночь — прижавшись губами к его губам, заставляя его дышать. Она положила руки на его сердце и, нажимая, добилась того, что оно застучало — верно, и размеренно.

— Ты лежи, — сказала она сейчас, прикоснувшись к его щеке. «Просто лежи. И не волнуйся, я с тобой».

Марфа наклонилась над колыбелью царевича и протянула ему деревянного, полого коня на ручке. Внутри погремушки был насыпан горох, и Митька, тут же вцепившись в игрушку, начал ею трясти. Услышав звуки, он широко, беззубо улыбнулся.

— Слюни-то рекой, Марья Федоровна, — улыбнулась Марфа, глядя на мальчика. «Первого зуба ждите, не за горами».

Митька, будто услышав это, тут же потянул коня в рот. Марья нахмурилась. «Да ничего, государыня, — ласково сказала Марфа, — то липа, она мягкая, не поранится, а откусить — зубов у него нет еще. Нет, мой славный? — она чуть пощекотала царевича, и тот залился смехом.

— Марфа Федоровна, — тихо сказала царица, глядя на младенца, — он мне велел на казни быть.

— Тако же и мне, — после долгого молчания ответила Марфа. «И сына моего, Федора, приказал с собой взять».

Девушка нашла маленькую, унизанную кольцами руку Марфы, и пожала ее. Женщина повернулась, и, потянувшись, стерла слезу с белой, ровно снег щеки Марьи. «Не надо, матушка Марья Федоровна, — сказала она тихо, — то смерть честная, достойная смерть».

— А что же мне делать теперь? — государыня смотрела в маленькое оконце, на низкий, кровавый закат. Вороны метались по небу, меж блестящих куполов, били колокола к вечерне. Митька вдруг, отбросив погремушку, протянул ручки к матери и захныкал.

Девушка ласково подняла его, и присев в большое кресло, дала ребенку грудь.

— Вот это и делать, — Марфа прикоснулась губами к черным, мягким, едва виднеющимся из-под серого шелкового плата, волосам Марьи. «Благослови вас Господь, государыня, вас и царевича Димитрия». Она перекрестилась и быстро вышла, оставив за собой запах летних цветов.

— Батюшка, — Федосья присела рядом с ложем, — выпейте, пожалуйста.

Девушка посмотрела на бледное, усталое лицо отца и поднесла к синеющим губам ложку.

Он медленно выпил и сказал, не открывая глаз: «Девочка моя, я тебе сказать хотел кое-что».

— Да, батюшка, — Федосья почувствовала слезы у себя в глазах и сердито вытерла их рукавом.

— Муж твой будущий, — тихо сказал Петя, — брат мой старший, он хороший человек. Строгий, конечно, но хороший. Ты люби его, Федосья, у него в жизни мало счастья было, ежели будет оно, — так и Степан опять добрым станет. А ведь он очень добрый, очень… — Петя внезапно замолчал и еле слышно вздохнул. «Тяжело мне долго говорить-то…»

— Не надо, батюшка, — Федосья взяла его руку и поцеловала. «Не надо, вы отдыхайте, я сэру Стивену хорошей женой буду, я ведь люблю его, очень люблю».

— Ну вот, — чуть улыбнулся Петя, — вот и славно. И матушку слушайся, она дурного тебе не посоветует».

— Вы, может, поесть хотите, батюшка? — робко спросила девушка. «Все потрапезовали уже, я вам принесу, если надо».

— Воды мне налей только, — попросил Петя. Он выпил немного и откинулся на подушки, наконец, открыв глаза. «Батюшка!», — только и могла промолвить Федосья, увидев его измученный взгляд.

— Ничего, милая, — тихо сказал отец. «Все в руке Божьей. Ты девочек-то приведи ко мне».

— Так, — строго сказала Федосья двойняшкам, остановившись у закрытой двери опочивальни.

«Батюшка болеет, плохо ему, так что не шумите, не бегайте, вот ваши куколки, сидите тихо».

Дочери на цыпочках зашли в горницу и Петя улыбнулся: «Ну, идите сюда, мои хорошие девочки».

Они, пыхтя, залезли на постель, и устроились, как любили — с обеих сторон. «Мы тебе сказку расскажем, — закусив алую губку, решительным голосом проговорила Прасковья. «Потому что играть тебе нельзя сейчас».

— Так что ты нас слушай, — велела Марья. «Мы хорошо рассказываем, нас государыня Марья Федоровна еще прошлым годом хвалила».

Он поднял руку, — правую, левая почти уже не слушалась, каждое движение в ней отзывалось жгучей болью где-то в спине, за ребрами, и погладил девчонок по головам — белокурой и черной.

— Про козла золотые рога, — бойко начала Прасковья. «То не сказка, то присказка, а сказка начинается только…».

Он слушал перебивающие друг друга голоса дочерей, и, незаметно даже для самого себя, опустив веки, задремал — почти не задыхаясь, в первый раз за все эти дни.

Марфа развернула свиток, что лежал перед ней на столе, и выпрямилась. «Вот, — сказала она, — как ты государь, велел ту карту Перми Великой, что брат мой покойный, инок Вассиан, делал, — она перекрестилась, — из хранилища достать, так я на ней отметила, где на Большом Камне золото и самоцветы лежат.

— Богато, — проговорил царь, глядя на карту. «Да только ведь это промыслы надо ставить, боярыня, — он внезапно улыбнулся. «Ну, ничего, поставим. А с югом что? — он указал на потрепанную оленью кожу. «Нет же у нас карт хороших сих мест, окромя твоей».

— Я ее переделала, — Марфа разложила пергамент. «Вот, государь, я все сюда перенесла — тут все реки ясно указаны, и проходы в горах — тако же. Путь в Сибирь, — сказала она, глядя в глаза государя.

Тот молчал. «Скажи, Марфа Федоровна, — он усмехнулся, — не жалеешь, что не повенчалась-то со мной?».

— Нет, государь, не жалею, — он увидел в зеленых, прозрачных глазах то же самое, что видел во взгляде ее отца — спокойную, твердую уверенность.

Иван Васильевич вдруг вспомнил детство — ласковые руки матери, царицы Елены, и ее голос: «Вот, Ванечка, боярин Вельяминов тебя и на коне научит ездить, и с саблей обращаться. То батюшка твой завещал, как умирал он, на Москве лучше Федора Васильевича никто этого не сделает».

«Сколько ж мне было лет тогда? Да, три исполнилось, отец мой, царь Василий, как раз преставился. А потом Федор Васильевич Матвея ко мне привел, мне тогда семь уже было.

Всю жизнь я их знаю, получается», — царь вздохнул и сказал: «Ну что ж, Марфа Федоровна, летом на Сибирь и пойдем тогда — уже не как котята слепые, а зная дороги. Спасибо тебе».

Она поклонилась, — неожиданно легко, хотя большой живот уже опустился, и тихо ответила:

«Я, государь, Вельяминова, ежели слово я дала, так держу его».

Царь почувствовал, что краснеет, и буркнул: «Как брата твоего казнят, так их в монастырь отвезут — навечно. Машке язык урезали, болтать не будет, и постригли вчера в Новодевичьем. Тако же и дочь ее, как время придет — постригут. Но живы будут. И не проси меня сказать, где они иночествовать станут — не скажу», — сердито закончил царь.

— Не попрошу, — Марфа еще раз поклонилась, — поясно, и уже повернулась идти, но царь спросил: «Как муж-то твой, боярыня?».

— При смерти Петр Михайлович, — коротко ответила Марфа, и толкнула изукрашенную золотом дверь.

— Останови тут, — велела она вознице. «И жди, я сейчас».

Марфа зашла на церковный двор и широко перекрестилась на купола. Уже совсем стемнело, в высоком небе взошел бледный, косой серп луны. Из открытой двери тянуло ладаном, горели, перемигивались огоньки свечей.

— Боярыня, — раздался шепот.

Он стоял на снегу, опустив всклокоченную голову, губы его непрестанно двигались.

— Вот это — в Новые Холмогоры, — прошептала Марфа, вкладывая в руку юродивого запечатанную грамотцу, — как обычно, а сие, — она, оглянувшись, передала ему холщовый мешочек, — сам знаешь куда. Готово там все?

— Да, — откликнулся Щербатый, — человек верный, не подведет. Стоить будет, — он, потянувшись, сказал что-то на ухо Марфе. «Это все, скопом».

— Хорошо, — вздохнула она, — завтра жди меня у ворот усадьбы, до рассвета, отдам.

— Буду, — уверил ее юродивый и вдруг спросил, подняв черные, огромные глаза: «Верное средство-то? Если что не так — сами знаете, что ждет его».

— Знаю, — сухо ответила Марфа. «Посему и даю ему снадобье испытанное».

Она еще раз перекрестилась, и, поклонившись в сторону церкви, пошла к возку.

— Все ладно ли? — устало спросила она Лизу, помогавшую ей раздеться.

— Да, матушка, — тихо сказала та. «Девочки с батюшкой были, а потом задремал он, так мы с Федей их увели, позанимались с ними, помолились, они и спать легли. А Федосья в амбары пошла, с ключницей».

— Ну хорошо, — Марфа скинула тяжелую кику и попросила: «Лизонька, ты мне гребень принеси, я волосы расчешу, а то сбились».

Дочь присела рядом и спросила: «Матушка, а батюшка выздоровеет?». Марфа посмотрела в синие, отцовские глаза девочки и, вздохнув, привлекла ее к себе: «На то воля Божия, Лизонька. Надо молиться, может, и сжалится Господь-то».

— Я не хочу! — внезапно, страстно сказала Лиза, и Марфа отодвинулась — так девочка напомнила ей покойную Изабеллу. «Не хочу, чтобы батюшка умирал!»

— Пойдем, милая, — Марфа заплела косы и уложила их на затылке, — пойдем, посмотрим, как батюшка-то.

Она обняла дочь, и, прижавшись щекой к мягким волосам, сказала: «Может, и лучше ему».

Марфа осторожно открыла дверь в горницу и позвала: «Петя!».

— Зайди, милая, — послышался голос мужа. «Кто там с тобой?».

— Лизонька, — ответила женщина.

— Пусть подождет немного, ладно? — попросил Петя.

— Я сейчас, — шепнула Марфа дочери.

Муж лежал, откинувшись на подушки, и Марфа увидела, что его губы — синие, сухие, — искусаны в кровь.

— Помоги мне, — вдруг сказал он. «Я ведь уже и туда, — он еле мотнул головой в сторону чулана, — дойти не могу. Хотел встать, да не получилось, — Петя говорил еле слышно, и Марфа наклонилась к самому его лицу.

— Сейчас, — ласково ответила она. «Сейчас все сделаю».

— Прости, — он задержал ее ловкую, умелую руку. «Не думал я… — он не закончил, и нежно погладил ее пальцы.

— Все хорошо, — сказал Марфа, убираясь, вспомнив на мгновение, как Виллем сидел с ней всю ночь в Дельфте, держа ее голову над тазом, вынося ведро. «Господи, — внезапно подумала Марфа, — ну хоть Виллема ты сохрани, прошу тебя, пусть он счастлив будет».

— Все хорошо, — повторила она, закрыв дверь в чулан, и зажигая больше свечей. «И ты не вставай, пожалуйста, даже туда. Не надо. Я все сделала, теперь с тобой буду».

— До конца? — лазоревые, полные боли глаза взглянули на нее.

Марфа не ответила и поцеловала его руку — долго, нежно. «Надо сказать, — вдруг проговорил Петя, и жена, поняв его, кивнула головой.

— Мне остаться? — спросила она.

— Ну конечно, — Петя вдруг, слабо, улыбнулся.

Дочка залезла на постель и, сдерживая слезы, прижалась к нему. «Не больно тебе, батюшка?» — спросила Лиза. Петя положил руку на ее каштановые, с рыжими прядями волосы, и сказал: «Немножко, счастье мое, но это ничего страшного. Лизонька, — он помедлил, — ты ведь знаешь, что Федосья и Федя — то матушки дети? То есть и мои тоже, — Петя внезапно улыбнулся, — но у них батюшки другие?

— Да, у Феди батюшка султан был, — Лиза потерлась щекой о плечо отца. «Он мне рассказывал»

— Ну вот, — отец вздохнул, — а у тебя матушка другая.

— А где она? — недоуменно спросила Лиза. «Почему я ее не знаю?»

— Умерла твоя матушка, счастье мое, — Петя вдруг прервался и Марфа, шагнув к ложу, тихо сказала: «Иди сюда, Лизонька, пусть батюшка подышит немного».

Она усадила девочку себе на колени. Лиза шепотом спросила: «А ты знала мою матушку?

— Как она рожала тебя, я с ней была, — улыбнулась Марфа. «Мы подруги были. Она была герцогиня, из Италии».

Лиза взглянула на мертвенно-бледное лицо отца и сказала: «Ты, батюшка, отдыхай.

Отдыхай, тебе говорить нельзя сейчас».

Мне матушка, — она свернулась в клубочек на коленях у Марфы, и женщина, почувствовав, как трясутся плечи дочери, положила теплую руку на ее спину, — мне матушка, — Лиза справилась с собой, сглотнув, — про маму мою расскажет. А ты спи, батюшка».

Петя услышал нежный голос девочки, и вдруг вспомнил, как приехал к Изабелле, во Флоренцию, после смерти Гийома.

— Спи, — сказала женщина, целуя его в висок, — просто выпей вина и спи. Я тут, я с тобой, ты просто закрой глаза, а я побуду рядом.

Утром он проснулся и первым делом привлек ее к себе. Она была вся теплая, мягкая, пахнущая розами, и Петя сказал, улыбаясь: «Все, ночь я уже потерял, так что до вечера тебя отсюда не выпущу».

— Зато ты отдохнул, — у нее были сладкие, покорные губы. «И сейчас покажу, как», — пообещал Петя.

Марфа осторожно вышла из опочивальни и постучалась к старшей дочери.

Федосья открыла, с пером в руке. «Со счетами разбираюсь, — сказала она, озабоченно хмуря брови, — Федор помогает мне».

— Пойдите кто-нибудь, Лизу возьмите, она у батюшки задремала, — распорядилась Марфа.

«Тяжелая она — мне нести-то. Пусть у тебя, Федосья, переночует.

Она вернулась в опочивальню и осторожно укрыла мужа мехом. Марфа подняла его сухое, холодное запястье, и прислушалась — сердце билось редко и тихо, почти неслышно.

«Господи, сказала женщина, перекрестившись, — ну хоша бы не страдал он так, прошу тебя!»

Потом, уже на исходе ночи, она стояла на коленях, в одной рубашке, — мальчик отчаянно ворочался в чреве, — и вдыхала жизнь в умирающее, хрипящее горло, не желая, не умея сдаваться. Когда в окне горницы стал подниматься серый рассвет, Петя, наконец, задышал сам, сердце забилось чаще, и Марфа, накинув шубку, выскочила на улицу.

Щербатый ждал ее поодаль, устало привалившись к забору. «Сегодня все сделают», — сказал он, даже не поднимаясь. «Все хорошо будет боярыня, не бойтесь».

Она только перекрестилась, ответив: «На все воля Божия».

Юродивый принял два туго набитых мешка, и, вдруг спросил: «Золото?»

— Золото, — вздохнула Марфа. «И пусть известят меня, как… — она не закончила.

— Сам приду, — тихо пообещал Щербатый.

На пороге опочивальни она застыла, увидев, что Петя, — в первый раз за два дня, — открыл глаза. Муж ласково посмотрел на нее, присевшую рядом, и еле слышно попросил:

«Священника позови, пожалуйста. Не сейчас, к вечеру. И пусть Федя ко мне зайдет, как потрапезуете».

— Нет англиканского-то, — внезапно сказала Марфа, не в силах оторвать губ от его руки.

— Да все равно, — он легко, совсем как в юности, улыбнулся, и еле дыша от боли, погладил ее по голове. «Скоро уже, счастье мое», — сказал он. «Не плачь».

Он стоял на грубых камнях площади и смотрел, как Марья с Митькой кормят голубей. Марья была не в сарафане, а в платье серого шелка с корсетом, вышитым жемчугом. Матвей вдруг увидел, как ее живот уже заметно выдается вперед, и улыбнулся. Митьке было, — он прикинул, — лет девять.

— А где батюшка? — вдруг спросил Митька.

— Да должен уже здесь быть, — озабоченно сказала Марья, и, повернувшись, издали завидев его, помахала рукой: «Матвей!».

Он, было, тоже приподнял руку, но уронил ее.

Матвей вынырнул из горячечного сна, и выругался сквозь зубы. «А то урок тебе, — иронически сказал он, глядя на перебитую в локте левую руку, что бессильно лежала рядом, — здоровайся правой, Матвей Федорович. Ну, это если тебе вдруг захочется, на колу торча, поздороваться с кем-то».

В подвале Разбойного приказа было стыло и безлюдно. Матвей вслушался в звук падающих с потолка капель, и внезапно уловил чьи-то шаги — легкие, будто ночная бабочка шелестела крыльями.

Человек появился из тьмы. Он присел у клетки, надвинув на глаза шапку, закутавшись в армяк, и сказал, протягивая между прутьев флягу: «От сестры твоей, атаман».

«Молодец Марфа», — усмехнулся про себя Матвей, выбив пробку. Запахло травами и чем-то еще — свежим, горьким.

«Жаль только, Марью с Митькой не увижу», — подумал Матвей, допивая последние капли.

Человек ловко перегнулся меж прутьев и забрал у него флягу.

— Упокой тебя Господь, Белый Сокол, — прошептал гость и, гибко вскочив на ноги, исчез в безмолвном мраке застенка.

Матвей закрыл глаза.

Это было Коломенское, Коломенское их с Иваном детства, то, где они учились сидеть в седле и стрелять из лука. «Купаться!» — Иван, — ловкий, сильный, пятнадцатилетний, первым прыгнул в реку. Матвей зашел вслед за ним, и, упав на спину, позволил течению унести себя вниз. Здесь, на середине реки было холоднее, и он, обеспокоившись, приподнявшись, увидел, как удаляются от него крыши дворцового села.

Ноги вдруг закрутило мощной струей воды, и Матвей крикнул: «Помогите!». Никто его не мог, конечно, услышать, и, сделав несколько движений руками, он понял, что попал в самое сердце водоворота.

Внизу все было черно — без просвета, и он, забившись из всех сил, поплыл прочь — к сияющей лазури летнего дня, спокойной, как глаза батюшки.

Сейчас Матвей даже не стал бороться — он открыл рот и впустил в себя эту смертную, стылую воду.

Тишина. Темнота. Забвение.

— Федя, — сказал отец, не открывая глаз, — там, на стене, меч наш семейный. Возьми, твой он теперь.

— Батюшка, — мальчик отступил к двери, — да как же это…

— Сними его, — Петя говорил медленно, борясь с желанием просто прекратить дышать и вытянуться на постели, чувствуя, как наполняет тело холод. «Сюда принеси».

Федор внезапно подумал, что сапфиры на рукояти меча — как глаза батюшки, лазоревые, словно летнее, чистое небо.

Он устроил меч рядом с отцом и с ужасом увидел, как смуглая, сухая рука обирает простыню. Федор сглотнул, и, осторожно взяв холодные, синие пальцы отца, положил их на клинок.

— Да, — выдохнул Петя. «Спасибо, сын. Дед твой мне сей меч отдал, а я тебе — не посрами чести-то рода нашего».

Мальчик, стоя на коленях у ложа, вдруг сказал, уткнувшись лицом в руку отца: «Не умирайте, пожалуйста».

— Так разве то я решаю, — Петя чуть усмехнулся и, внезапно застонав, задыхаясь, схватился за горло. Федя помог ему приподняться и держа сильными, уже не детскими руками, попросил: «Вы дышите, батюшка, я тут, я с вами».

— Уже лучше, — пальцы отца чуть прикоснулись к теплой щеке мальчика. «И мать свою не бросай, Федор, окромя тебя, других мужиков в семье нет пока. Будь с ней. Ну, иди, — слабо улыбнулся Петя, — я посплю немного.

Федор и не помнил, как, все еще с мечом в руках, открыл дверь своей горницы. Положив клинок на лавку, глядя на свои книги, рисунки и чертежи, мальчик вдруг, зло сказал:

«Господи, ну зачем ты так!».

Он сбежал вниз по лестнице, краем уха услышав, как зовет его кто-то из сестер. Федор шел по Воздвиженке вниз, к Кремлю, толкаясь, пробираясь через толпу на улице. На Красной площади было еще многолюдней — приближался Великий Пост, торговцы торопились сбыть с рук скоромные припасы, разносчики кричали на разные лады, из Обжорного Ряда тянуло жареной требухой.

Федя, наконец, миновал, последние лавки и застыл. Он мог нарисовать ее с закрытыми глазами — когда они только приехали на Москву, мальчик ходил сюда каждый день, осматривая ее со всех сторон. Она была стройная и высокая, как башня в Мон-Сен-Мартене, но та была серой и скучной, а эта — играла многоцветными куполами в февральском солнце.

«А батюшка больше ничего не увидит, — подумал Федя, и, чтобы не стонать от горечи, привалился лбом к холодной стене Троицкой церкви. Он внезапно понял, почему так любит камень — он был твердым и надежным, и на него можно было опереться.

— Нет, конечно, засим мы и тратим столько на кирпич, — чтобы на морозе стыл, — раздался сзади глубокий мужской голос. «А навес вам построить и холстом кучу покрыть — руки отвалятся?»

— Федор Савельевич, его ж только той неделей привезли, — оправдывался кто-то.

— Парень! — его вдруг потрогали за плечо. «Что ты, что случилось?».

Федя посмотрел на высокого, сухого, с жестким, насмешливым лицом, мужчину, и ответил, сам не зная, зачем: «У меня отец умирает. Ну, отчим, но он мне как отец, я своего родного отца и не помню, он тоже умер».

— Ну так ты сейчас с матерью твоей должен быть, а не здесь, — отозвался мужчина.

— Я пойду к ней, — обещал Федор. «Правда. Мне просто надо было одному…, - он не закончил.

— А почему здесь? — серые глаза мужчины заинтересованно посмотрели на Федора

— Потому что тут красиво, красивей всего на Москве. Мне лучше, когда красиво вокруг, сразу легче становится, — краснея, буркнул тот.

— Ты рисовать умеешь? — внезапно спросил мужчина.

— Умею, — подозрительно ответил мальчик. «А вы кто такой?», — Лет-то тебе сколько? Шестнадцать? — мужчина все смотрел на него.

Федор, было, привычно хотел соврать, но вместо этого, краснея, признался: «В мае одиннадцать будет».

— Ну и вымахал ты, — присвистнул новый знакомец. «Так, — он отчего-то вздохнул, — Белый Город знаешь? Ну, новую крепость, что строить будут?»

— Меня туда подмастерьем обещали взять, сказали через месяц приходить — гордо сказал Федор.

— Ну-ну, — протянул мужчина. «А в ученики хочешь ко мне?».

— А вы что, там работаете? — Федор посмотрел на него исподлобья.

— Можно сказать, и там и тоже, — человек внезапно улыбнулся. «Зодчий я, Федор Савельевич, Конь по прозванию, слышал?»

Федор стоял, открыв рот, и, наконец, сказал: «Так это по вашим планам Белый Город возводят?».

— По моим, — усмехнулся Конь. «Ну так, что, брать тебя в ученики-то?»

— Да, — Федя опомнился, — да, спасибо вам!

— Зовут-то тебя как? — зодчий подал руку мальчишке.

— Тоже Федор, — он улыбнулся. «Воронцов».

— Тогда, тезка, приходи через две недели на третью, — велел Конь, — мне сейчас обратно в Смоленск надо. Я у Китайгородской Стены живу, спросишь там, покажут тебе».

— Федя! Федя! — раздался отчаянный голос.

— Это еще кто? — нахмурился зодчий.

— Сестра моя, — вгляделся Федор — Лизавета. Дочь отчима моего. Что она тут…, - мальчик шагнул навстречу бегущей Лизе. «Ты зачем одна по улице болтаешься? — строго сказал Федор. «Невместно это!»

Каштановые косы растрепались, шубка была расстегнута и Лиза, будто натолкнувшись на стену, замерла перед Федором. В руках у нее был какой-то сверток.

— Федя! — выпалила она. «Мне батюшка с матушкой сказали, что я тебе совсем не сестра. Я рисунки принесла, что ты мне дарил, потому что, теперь ты их захочешь обратно взять.

Наверное., - прибавила Лиза.

— Вот же дура, — сочно сказал Федор. «А ну на усадьбу быстро, впрочем, стой, я с тобой пойду».

— Твои рисунки-то? Посмотреть можно? — спросил зодчий.

Он развернул один и застыл. «Да, — наконец сказал Федор Савельевич, — а чертить ты умеешь, тезка? Хотя нет, вижу, что умеешь. Это что за мост? — спросил он.

— Это из головы, — Федор покраснел. «Как мы в Ярославле были, так я на Волгу ходил, думал, где там лучше мост возвести».

Зодчий аккуратно сложил рисунки и протянул Лизе. «Ты их храни, Лизавета, а то небось он, — Федор Савельевич кивнул на мальчика, — нарисует и бросит, где попало?».

— Бывает, — Федор еще пуще зарделся.

— Ну идите, — Федор Савельевич погладил Лизу по голове. «А тебя, тезка, жду к себе, как договорено, в марте уж строить начинаем».

— Это кто? — спросила Лиза, оглядываясь.

— Руку дай, и держись за меня крепко, — велел Федор. «И как тебя еще на улицу одну выпустили? А это зодчий, Федор Савельевич Конь, он в ученики меня взял».

— Матушка с батюшкой, — Лиза помолчала, — Федосья на поварне, я с двойняшками занималась, смотрю, — а тебя нету. Ну, на дворе никого не было, а ворота открыты были, я и убежала.

— Больше так не делай, — мальчик вздохнул.

— А ты знал, что я тебе не сестра? Ну, не настоящая, — спросила Лиза, когда они уже подходили к усадьбе.

— Знал, — Федор усмехнулся. «Я тебя первый раз в Ричмонде увидел, как матушка с батюшкой после разлуки встретились. Ты тогда совсем маленькая была, розы повела меня смотреть».

Лиза молчала и Федор, наклонившись, увидел слезы в ее глазах.

— Батюшка умирает, — остановившись, сказала девочка. «Как же это будет, Федя? Как мы без него?»

— У нас матушка есть, — твердо сказал ей брат. «Ну и мы все тоже. Будет тяжело, но мы справимся. Ну, пойдем, — он поцеловал Лизу в мокрую, холодную щеку, — ты замерзла вся».

Сука! — процедил царь и ударил носком сапога в висок. Голова Матвея даже не дернулась.

— Так царь-батюшка, — зачастил палач, — мы уж и огнем жгли, — ничего. Преставился он, упокой Господи душу грешника.

— А ну дай клещи, — велел Иван Васильевич. «И раскали, как следует».

Государь присел и прижал алое, пылающее жаром железо к ноге Матвея. Повеяло паленым мясом. Иван Васильевич посмотрел на ожог и, распрямившись, сказал: «Ничего, мы его и мертвого на кол посадим».

Он еще раз, от души, ударил труп под ребра, и, выругавшись, вышел из подвала.

Петя почувствовал запах — такой, как совсем, давно, в детстве, когда покойная матушка водила его на службы в монастырь на Рождественке, рядом с их старой усадьбой. Пахло воском, ладаном, елеем, и ему сразу стало тепло — так, что даже омертвевшие, стылые пальцы, уже сведенные судорогой, чуть распрямились.

— Не надо, не надо, — голос у священника был тихим, ласковым, — не надо, не открывайте глаз.

Вам ведь тяжело, просто говорите, а я вас послушаю.

Он говорил, — медленно, прерываясь, чтобы глотнуть воздуха, чувствуя, как замирает усталое сердце.

Потом, после всего, Петя вдруг попросил: «Батюшка…, вы помните от Иоанна, про смерть Лазаря?»

Он слушал, пытаясь дышать, и вспоминал кафедральный собор в Бергене. Слова были теми же самыми — вечными, единственными.

«Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.

Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей:

Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли, сему? Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир».

— Да, — сказал Петя еле слышно. «Да, это так». Он, было, почувствовал, как сердце остановилось, но приказал себе: «Еще не время!».

Дверь чуть скрипнула, он ощутил рядом аромат жасмина и прошептал: «Марфа».

Она была теплая, такая теплая, что Пете сразу захотелось заснуть, прижав ее к себе. Он почувствовал, как щекочут плечо распущенные волосы, и попытался улыбнуться.

«Мальчик хорошо», — услышал он голос Марфы. Она осторожно взяла его руку и положила себе на живот. Дитя толкнулось. «Славный мой», — одним дыханием, — уже совсем слабым, — произнес Петя.

Он понял, что Марфа, как все эти ночи, собирается наклониться над ним, и, собрав все силы, чтобы погладить ее по голове, шепнул: «Не надо, счастье. Ты поспи, устала ведь. Поспи, я с тобой».

— Петя, — сказала она, целуя его руку. «Петя, любимый мой…»

— Спи, — сказал он. «Просто закрой глаза и спи».

Он тоже задремал, — обнимая ее, так и не сняв руки с ее живота. Мальчик немного еще повертелся и затих. «Вот и все», — подумал Петя. «Время».

В раскрытые ставни вливался свежий, морозный ночной воздух, блестел снег под лунным светом, и вскоре два дыхания в опочивальне стали одним — нежным, едва слышным.

Марфа медленно заплела косы и покрыла их черным, простым платом. Распахнув настежь ставни, она подошла к ложу, и, перекрестившись, протянув руку, закрыла мужу глаза.

Устроив тело, как надо, она на мгновение остановилась, и, покачнувшись, схватилась за косяк двери.

Она зашла в трапезную, и, посмотрев на поднявшихся детей, сказала: «Преставился ваш отец, упокой Господи душу его. Пойдите наверх, попрощайтесь с ним».

— Матушка, — заплакав, сказала Федосья.

— Отправь кого-нибудь потом в монастырь Крестовоздвиженский, — велела Марфа ключнице, — закажи поминовение на год. Денег я выдам. Ты, Федор, — она посмотрела на сына, — опосля обеда будь готов, к Троицкой церкви поедем.

— Зачем, матушка? — спросил мальчик.

— Сие есть воля государева, — коротко сказала Марфа и вышла.

— На Английский Двор, — приказала она вознице, — только сначала у монастыря останови.

Юродивый ждал ее у ворот. Он стоял на коленях в просевшем, влажном сугробе. «Все сделано, боярыня», — сказал он тихо, когда Марфа наклонилась к нему за благословением.

— Хорошо, — Марфа перекрестилась. «Далее все так, как сказала я вам».

Юродивый кивнул головой и затрясся.

— Миссис Марта, — Майкл Локк усадил ее в кресло, — мне очень, очень жаль. Питеру ведь и тридцати шести еще не исполнилось. Может быть, вы все же, — он осторожно кивнул на ее живот, — поедете в Англию?

— Опасно это, когда дитя маленькое еще, — устало, сказала Марфа. «А вот старшую дочь и сына я, мистер Локк, с вашего разрешения, в конце лета туда отправлю. Тео венчается осенью, а Теодору в школу надо. А следующим летом и сама с остальными детьми двинусь».

— Да, конечно. Вы не беспокойтесь, миссис Марта, найдется, кому за вашими старшими присмотреть во время плавания. А что… — Локк замялся.

— Гроб я заказала уже, — безразлично сказала женщина. «Когда первый корабль в Лондон уходит?».

— В марте, — ответил глава Московской компании. «Но, миссис Марта, может быть, здесь…»

— Здесь, — Марфа подняла на него взгляд, и Локк отшатнулся, — будто не измученная женщина на сносях, во вдовьем плате, сидела перед ним, а ангел господень — таким нездешним было сияние ее глаз. «Здесь, — твердо продолжила она, — мистер Локк, у нас нет могил. А там есть».

Перед отъездом на Москву она пришла к Маше. Невестка лежала на их приходском кладбище, под сенью дуба, посреди веселых, зеленеющих полей старой Англии. На надгробном камне было высечено: «Кто живет и верит в Меня , тот никогда не умрет ».

Марфа опустилась на колени и тихо сказала: «Полли хорошо. Они с Мэри не разлей вода. И с мальчиками все в порядке, ты не беспокойся за них, Степан прекрасный отец. Все здоровы, не болеет никто. А ты помолись у престола Господнего за детей своих, милая. И за Степана.

И не разлучайся с Джованни, раз уж Всевышний дал вам там встретиться, так и будьте вместе».

Она поднялась и оглянулась. В церкви горели свечи. Петя стоял на коленях перед распятием, опустив красивую, темноволосую голову. Марфа тихо опустилась рядом. Он не глядя, нашел ее руку и поднес к губам. «Я за детей прошу Господа», — сказал муж. «Только за них».

— И вот это, — Марфа протянула Локку записку, — пусть будет выбито на камне его.

«Я есмь воскресение и жизнь», — прочел Локк, и, кивнув головой, сказал: «Хорошо, миссис Марта. Когда, — он помедлил, — можно…

— Завтра, — ответила она, тяжело поднимаясь. «Все будет готово завтра, мистер Локк».

— Матушка, ино возок заложили, — Федор осторожно постучал в дверь опочивальни.

— Зайди, — велела Марфа. Она была в черном сарафане, маленькая, ни волоса не выбивалось из-под плата, и только глаза — прозрачные, изумрудные, освещали бледное, без кровинки лицо.

Марфа потянулась и провела гребнем по кудрям сына. «Шапку возьми, долгое это дело, замерзнешь еще, — велела она. «И меч не забудь, — велела она сыну, оглядев его с ног до головы. «Ты на коне поедешь».

— Почему, матушка? — сын поднялся.

— Государь велел, чтобы ты с ближними боярами был, рядом с ним, — Марфа обернулась и посмотрела на Федю. «Отцовского жеребца вели вывести, справишься же ты с оным?».

— Справлюсь, — Федор сглотнул. «Матушка, а куда мы едем?».

— Дядю твоего, брата моего единокровного, Матвея Федоровича, казнить сегодня будут, — тихо ответила Марфа.

— За что? — Федор аж отступил к двери.

— За то, что честь рода нашего не посрамил, — жестко сказала мать. «Сестры твои как?».

— Федосья с младшими, читает им, — Федор вздохнул. «Кладовую на дворе освободили, как велела ты, и, — он прервался на мгновение, сжав кулаки, — батюшку туда перенесли. Там холодно, как и надо».

— Хорошо, — Марфа перекрестилась. «Как вернемся, должны гроб доставить, я сама там все сделаю».

— А батюшку в Англию повезут? — спросил сын, перегнувшись в седле, когда Марфа уже сидела в возке.

— Да, — она вздохнула. «Там же похоронят, где и жену сэра Стивена, на кладбище нашем приходском».

Федор прикусил губу и велел вознице: «Трогай!»

Мальчик посмотрел на небо. В голубом, бескрайнем просторе метались растревоженные звоном колоколов птицы. Было почти тепло, и Федор увидел промоины в белом покрове льда на Москве-реке.

— Ну, здравствуй, Федор Петрович, — раздался жесткий голос.

— Государь, — поклонился мальчик. Иван Васильевич потрепал его по щеке и усмехнулся: «Все растешь, я смотрю. Жеребец у тебя хорош, твой?».

— Батюшки покойного, — чуть помедлив, ответил мальчик.

— Преставился, значит, Петр Михайлович. Ну, вечная ему память, — царь перекрестился на купола Троицкой церкви.

— Ночью этой. Завтра на рассвете гроб его в Новые Холмогоры повезут, — ответил ребенок, и государь внезапно, опустив глаза, увидел за поясом Федора знакомую рукоять меча.

— Знаешь, что это за клинок-то? — спросил Иван Васильевич.

— Знаю, — ярко-голубые, с золотистыми искорками глаза взглянули на царя, — спокойно и уверенно, и Федор добавил: «То деда моего, Федора Васильевича, меч. Потом он у батюшки был, а теперь — у меня. А я его старшему сыну своему отдам».

На помосте установили жаровню и стали разжигать под ней огонь.

Марфа закрыла глаза и вдруг услышала шепот из соседнего возка: «Боярыня!».

— Не смотрите, Марья Федоровна, — устало сказала Вельяминова. «Он с той стороны, не видит вас. Просто отвернитесь, и все».

— Марфа Федоровна, — государыня наклонилась к ней, высунувшись в маленькое окошко: «Кто это?».

Вельяминова посмотрела на простой возок, что охраняли стрельцы. Лицо Маши Старицкой обрамлял черный апостольник, васильковые глаза распухли от слез. «Мама!» — донеслось откуда-то из глубины возка. Маша промычала что-то, и Марфа услышала плач дитяти:

— Мама! Не молчи!

— Это младшая сестра покойной жены Матвея Федоровича, вдовствующая герцогиня Голштинская, и дочь ее, — вздохнула Марфа.

На помосте начали читать царский указ. Марфа, слушая краем уха, нашла в толпе, окружавшей Ивана Васильевича, сына. Гнедой конь под ним, было, заплясал, но Федор удержал его твердой, уже не детской рукой.

«Сидит-то в седле как — точь-в-точь отец, — подумала Марфа. — Вроде большой уже на вид, женят таких парней, а все равно — ребенок. И как же его одного в Лондон отправлять? Ну, ничего, там Степан будет, Федосья, близнецы, — все легче Феде. А следующим летом и я уж приеду, с Лизой и двойняшками. Надо будет со Степаном поговорить, чтобы Полли он не забирал — не буду я девчонок разлучать. Сказать ей — скажем, но пусть уже с Марьей остается, под моим крылом».

Она перекрестилась — на помост втащили избитого в кровь, невысокого человека. Лицо, изуродованное, заплывшее, было опущено вниз, золотистая борода испачкана в рвоте.

— Марфа Федоровна, — раздался отчаянный шепот государыни. — Он прямо на меня смотрит!

— Тогда открывайте глаза, — жестко посоветовала Марфа.

Внизу кола была устроена короткая перекладина — чтобы тело не сползало вниз. Когда человек, не издавший ни единого звука, уже торчал на колу, палач одним движением меча, — толпа ахнула и отодвинулась, — взрезал ему живот, и, достав оттуда внутренности, быстро изжарил их.

Раскрыв рот человека, палач вырвал ему язык, и затолкал на его место кишки. Синеватые, дымящиеся на морозе, они свешивались вниз, чуть раскачиваемые легким ветром.

Палач размахнулся и сильным движением бросил остатки внутренностей поверх голов толпы. К ним тут же бросились бродячие псы.

— Знаешь ты, кто это, на колу? — спросил царь у Федора.

— Дядя мой, Матвей Федорович Вельяминов, — отчеканил мальчик. Рука, сжимавшая поводья коня, даже не дернулась.

Палач отрубил левую ногу и правую руку человека, и, вырвав ему пальцами глаза, снял с себя фартук.

Марфа услышала суету вкруг возка Маши Старицкой, и, бросив туда взгляд, поняла, что девушка упала в обморок.

— Марфа Федоровна! — шепнула ей государыня. — Может, он жив еще?

— Нет, — сказала Марфа, не открывая глаз от крови, залившей помост. — Не жив он, Марья Федоровна.

«Не жив», — повторила Вельяминова.

Рассвет едва окрасил купола Крестовоздвиженского монастыря в нежный, розоватый цвет, как к городской усадьбе Вельяминовых подъехал обоз. Марфа ждала его, ежась на пронзительном, еще ночном ветерке.

— Ворота откройте, — приказала она холопам. — И кладовую, где гроб стоит.

— Тяжелый, — сказал кто-то из ямщиков, привязывая гроб к саням, прикрывая его меховой полостью.

— Да, — безучастно сказала Марфа, и, поцеловав забитую крышку, вдохнув запах свежего дерева, шепнула: «Легкой тебе дороги».

Обоз уже почти скрылся в снежной, февральской дали, а женщина все стояла, провожая его глазами, беззвучно что-то шепча, положив руки себе на живот, где затих готовый появиться на свет ребенок.

Следующей ночью она родила, — легко и быстро, как и всех своих детей, — темноволосого, синеглазого мальчика.

Эпилог

Москва, май 1583 года

— Матушка, — нежно сказала Федосья, поднимая брата из колыбели, — Петенька грудь просит.

— Оставь, — махнула Марфа девке, что расчесывала ей волосы, — сейчас, покормлю, потом косы мне заплетешь.

— Хорошенький какой, — вздохнула Федосья, глядя на быстро сосущего мальчика. Тот приоткрыл один синий глаз, и опять приник к груди.

— Даст Бог, следующим маем у тебя самой такой будет, — усмехнулась Марфа. «Вы ж в сентябре венчаетесь, как раз я вернусь, и внука увижу. Ну, или внучку».

— Матушка, — Федосья покраснела, — а рожать больно?

— Да уж это тебе не песенки петь, — ехидно отозвалась мать. «Ну, впрочем, миссис Стэнли акушерка хорошая, опытная, девка ты здоровая, так что бояться нечего. Жалко, конечно, что меня рядом не будет, но что уж тут делать».

— А зачем Петеньку в Кремль везти, он ведь маленький еще такой? — спросила Федосья, принимая задремавшего брата.

— Государь велел, чтобы все вы были, — коротко сказала Вельяминова. «Пойди, девку позови, пусть косы мне заплетет. А ты проследи, чтобы младшие были готовы, хорошо?».

— Да, матушка, — Федосья вдруг замялась и покраснела. «Матушка, я боюсь».

— Ну иди сюда, — Марфа ласково обняла ее. «Я же тебе говорила — нечего тебе бояться. Муж твой будущий — хороший человек, взрослый, понимающий. Ты с ним будешь, как за каменной стеной, Федосеюшка. Тем более, он в море ходить не будет, заживете вместе, детки у вас появятся, счастливы будете».

— А если сэру Стивену что-то не понравится? — озабоченно спросила Федосья. «Если недоволен он будет?».

— Будет — так скажет, — ядовито отозвалась мать. «На то и язык, чтобы им разговаривать.

Думаешь, мы с твоим отцом всегда соглашались?».

— Ну да, — недоуменно сказала Федосья. «Вы ж и не спорили ни разу».

Марфа рассмеялась. «Дак это потому, Федосья, что мы разговаривали сначала — и долго, бывало, целыми ночами напролет».

— Только разговаривали? — дочь подняла бровь.

— Иди уже, — усмехнулась мать, подтолкнув ее к двери. «Выезжать скоро. И проверь, Федор должен уж вернуться, обещал не опаздывать сегодня».

— Ну, хоть увидим его, — отозвалась Федосья, — а то он на стройке своей и ночует уже, с холопами в одном сарае каком-то, ровно и не боярский сын.

— А ты сама, что за боярыня? — мать усмехнулась. «Ты, как младенцем была, в шкуре оленьей спала, дорогая, не в золотой колыбели. А что Федор там остается — так он с рассвета до заката работает, милая, несподручно ему с Китай-города на Воздвиженку-то бегать, а коня там негде держать».

— Ну, какие вы у меня красивые! — сказала Марфа, когда дочери спустились в крестовую палату.

Федосья поправила расшитый изумрудами, тканый серебром кокошник, и с гордостью посмотрела на сестер. Лиза была в шелковом, темно-синем сарафане, и парчовом, украшенном сапфирами венце, Марья — в лазоревом, а Прасковья, — в ярко-алом.

— А ты, Федосья, произнесла Лиза восхищенно, — прямо, как царица.

Смуглые щеки девушки чуть зарумянились, и она, опустив голову, пробормотала: «Скажете тоже!»

Марфа ласково обняла старшую дочь: «Царица, царица!».

Девушка огладила ладонями темно-зеленый летник, отделанный кружевами, и робко улыбнулась.

— Не опоздал? — Федор, запыхавшись, влетел в крестовую палату, встряхнув рыжей головой.

— Ну, как раз тебе время осталось ведро воды колодезной на себя вылить, и переодеться, — рассмеялась мать. «Ногти уж ладно, не чисти, время не трать, авось, не будет тебя царь рассматривать так близко. А конь твой уж соскучился по тебе, не виделись давно».

Ключница внесла мирно спящего Петеньку и передала Марфе. «Ты же мой хороший», — сказала нежно женщина, поцеловав темные, мягкие волосы.

На крыльце кремлевских палат Марфа велела: «Пойдемте сначала, к государыне Марье Федоровне, поздороваемся с ней».

Из-за дверей опочивальни слышался заливистый детский смех.

Митька ползал по ковру за убегающей от него белой кошкой.

— Царевич Федор Иоаннович подарил, — нежно проговорила Марья, глядя на сына. Тот сел и захлопав в ладоши, сказал: «Мяу!».

Ореховые, в темных ресницах глаза, посмотрели на Марфу и та, улыбнувшись, спросила:

«Встает-то уже?».

— Встает, конечно, только не ходит еще, боится, — озабоченно отозвалась государыня.

— Так ему восемь месяцев только, — успокоила ее Марфа. «Как раз к концу лета и пойдет».

— А детки-то ваши какие все пригожие, храни их Господь! — Марья Федоровна вздохнула. «Как младшего-то назвали?»

— Петенькой, по отцу, — Марфа чуть помедлила. «Он же как раз через два дня родился, как Петр Михайлович преставился, упокой Господи душу его».

— И, — царица чуть помрачнела и не закончила. Марфа нашла ее руку и крепко пожала: «На все воля Божия, Марья Федоровна, — сказала Вельяминова. «На все воля Божия».

Царь тяжело поднялся с трона и оглядел Марфу со всех сторон.

— А ты все не меняешься, Марфа Федоровна, — усмехнулся он. «Шестое дитя, за тридцать тебе, а ровно девочка пятнадцатилетняя. Федосье Петровне сколько исполнилось? — кивнул он на девушку, что стояла, склонив голову.

— Шестнадцать в марте было, — спокойно ответила Марфа.

— Свахи не ездят еще? — улыбнулся царь.

— Так сговорена дочь моя, в Англии, в конце лета уж и отправляю ее туда, государь, в сентябре венчается она, — сказала женщина.

— С кем сговорена-то? — спросил Иван Васильевич.

Федосья, было, открыла рот, но почувствовала на запястье железные, холодные пальцы матери.

— С другом нашим семейным, тоже купцом. Вдовец он, человек взрослый, спокойный, как раз хорош для нее будет, — Марфа взглянула прямо в глаза царю.

— Ну держи, Федосья Петровна, подарок на венчание твое, — царь стянул с пальца перстень.

— Благодарю, государь, — прошептала она.

— Ну что, Марфа Федоровна, — царь, хромая, прошел обратно к трону, — позвал я тебя и детей ради того, чтобы порадовать вас, — Иван Васильевич погладил бороду.

— Как ты из рода своего последняя осталась, нет Вельяминовых более, — он чуть помедлил, — и как ты есть слуга моя верная, так решил я, что род ваш прерваться не должен. Отныне будете именоваться — Воронцовы-Вельяминовы.

Марфа, передав Петеньку старшей дочери, поясно поклонилась царю.

— Ну и, — Иван усмехнулся, — вотчинами тоже вас наделю, не без этого. Знаю я, что муж твой покойный распродал все, а тебе, может статься, и понадобятся оные.

Марфа смотрела в лазоревые глаза ребенка, что, проснувшись, спокойно смотрел на нее, и слушала чтение царского указа.

— Молодец ты, боярыня, — чуть слышно сказал Иван, подозвав ее к себе, посмотрев в спокойные глаза цвета свежей травы. «Молодец, Марфа Вельяминова».

— Воронцова-Вельяминова, — поправила она государя, едва заметно улыбнувшись, подняв красивую, покрытую вдовьим платом, голову.

— Дорогу боярыне Воронцовой-Вельяминовой с чадами! — звонко, будто скинув три десятка лет, крикнул царь, и рынды раскрыли высокие двери тронной палаты.

Марфа задержалась на крыльце, закинув голову, ощущая на лице уже жаркие лучи майского солнца.

— Помнишь атамана Ермака, знакомца-то своего, Марфа Федоровна? — раздался рядом тихий голос государя.

— Да как не помнить, — ответила она, увидев, что царь улыбается.

— Ну так встретишься с ним скоро, дружина его в Ярославле уже. Приедем к тебе на Воздвиженку, поговорим, карты посмотрим. Это лето последнее, что мы на Москве сидим, хватит уже, — жестко сказал Иван Васильевич.

— Сибирь? — коротко спросила Марфа.

Царь кивнул головой. «Сибирь, покуда до края ее не дойдем».

Забили колокола к обедне, и Марфа, перекрестившись, сказала: «Помоги нам Господь».

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Ричард Ченслор (г.р. неизв. — 1556) — английский мореплаватель, положивший начало торговым отношениям России с Англией.
em
Наука любви (
Большая хирургия (
О строении человеческого тела (
Салих Рейс (ок. 1488–1568) турецкий корсар и адмирал османского флота, прибл.
Крещеная еврейка (искаж., исп.)
Томас Грешем (1519–1579) — английский купец и финансист, финансовый консультант английской короны.
Почему? (
Спокойной ночи. (
сотворить метание (
— Ты был прав, сын. Сейчас?
— Нет, позже. Я подожду.
(Пер. с англ. assinus-tristis)
Строка из сонета сэра Томаса Уайетта в переводе Г. Кружкова.
Священная Гора Духов у селькупов (устар. название — остяки-самоеды)
Дай
Еще
Голодный
Подарок
Нож
Острый
Олень (хантыйск.)
Высокого качества.
Пищаль в виде тяжелого ручного ружья.
Крепостная пищаль, предназначенная для стрельбы «из-за тына» (частокола).
Поморское название компаса.
Габриеле Фаллопио (1523–1562) — итальянский врач и анатом.
Эфир
Валериус Кордус (1515–1544) — немецкий ботаник и фармацевт.
Иоанн 11:20–27.
Митрополит Димитрий Ростовский. Жития святых.
Мтф, 10:21.