Кира Самохина, ведущий репортер криминального отдела газеты «Происшествие», понимала, что прошлое рано или поздно нанесет визит в ее насыщенную событиями жизнь. Что-то подсказывало ей: бывший жених Алексей, пропавший пять лет назад, совсем рядом. Об этом говорила и серия жестоких убийств, явно связанных с ним. Своими подозрениями она не делилась ни с кем, даже с близким человеком – другом детства Русланом. Ей предстояло сразиться с тенью вчерашнего дня один на один…
Литагент «Центрполиграф»a8b439f2-3900-11e0-8c7e-ec5afce481d9 Интервью со смертью: роман Центрполиграф Москва 2009 978-5-9524-4007-4 УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос-Рус)6-4 З-86 Литературно-художественное издание Разработка серийного оформления художника И. А. Озерова © Надежда и Николай Зорины, 2009 © Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2009 © ЗАО «Центрполиграф», 2009 Охраняется Законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке. Ответственный редактор О. Ю. Юрьева Художественный редактор И. А. Озеров Технический редактор Е. С. Зверева Корректор М. Г. Смирнова

Надежда Зорина, Николай Зорин

Интервью со смертью

Роман

Пролог

В конце концов я перестала отвечать на их вопросы – и свидание разрешили. Фридрих Миллер позвонил в гостиницу и радостно, будто все самое худшее осталось позади, объявил: «Свидание разрешили! Вы счастливы?» Я ничего ему не ответила, молча повесила трубку. Тогда он перезвонил снова, он никак не мог взять в толк, почему я не радуюсь, ведь этого свидания мы добивались вместе. А когда я опять ничего не ответила, ужасно обиделся. Обиделся, но все-таки заехал за мной в гостиницу и опекал и заботился всю дорогу, отечески ласково трепал по щеке, мол, все образуется, главного-то мы добились, ввел под руку в это страшное здание и, бережно поддерживая, усадил на стул. Тут я окончательно поняла, что не хочу никакого свидания.

Не хочу! Не могу! Не выдержу! Мне не нужно это свидание, мне нужно бежать отсюда без оглядки. Пока не поздно.

Поздно. Бежать уже поздно. Не удастся сбежать. Фридрих крепко держит меня за руку и улыбается, улыбается и снова треплет мою щеку. Поздно бежать.

Мои духи меня сводят с ума. Одеколон Фридриха меня сводит с ума. Этот тюремно-канцелярский запах сводит меня с ума. Зачем я так упорно добивалась свидания? Что я скажу Алеше? Что я ему верю – и это самое главное? Что понимаю: весь этот ужас – просто ошибка, которая скоро будет исправлена? Что я люблю его, очень люблю? Когда я его увижу, закованного в наручники, небритого, в порванной рубахе, я не смогу ничего сказать. Не смогу сказать и, возможно, любить перестану. Да и какой смысл говорить? Они-то ему не верят. Они и мне не поверили, я так и не смогла их убедить в том, что Алексей совсем не тот человек, за которого его принимают. Они не верят, и, значит, ошибка не будет исправлена.

Так зачем же я здесь сижу? Мне надо бежать, бежать… Поздно. Они уже вывели его из камеры, поставили лицом к стене, обыскали и повлекли по коридору. Длинный, длинный коридор. Человек, за которого его принимают, – опасный преступник: киллер, убивший двадцать семь человек, гражданин Германии Артур Кельвейн, долго и безуспешно разыскиваемый Интерполом.

Его арестовали в магазине мужской одежды, где мы покупали ему сандалии. Его арестовали, а я так и не смогла ничего доказать, хоть и очень старалась. Это я потом замолчала, а сначала все говорила и говорила, и остановить меня было невозможно. Мой рассказ – такой правдивый, такой искренний – должен был убедить в том, что Алексей невиновен. Я очень хотела его спасти. Но они не поверили, не поверили, что Алексей не Кельвейн, не киллер. И тогда я замолчала, не только рассказывать перестала – отказалась отвечать на их вопросы. А они вдруг дали свидание. Наверное, чтобы меня подкупить.

Что же так долго его не приводят? Длинные, длинные коридоры…

Мы познакомились месяц назад. Это было в тот день, когда я сдала последний экзамен. Оставалась еще защита диплома. Я так и не узнала, что Алексей делал у нас в университете, но могу поклясться: пришел он туда не затем, чтобы кого-то убить.

Он пришел, чтобы мы стали самыми счастливыми людьми на свете.

Так и вышло, так и оказалось. Наше счастье было абсолютно, безгранично, наше счастье было материально и могло бы передаваться по наследству, как некая вдруг приобретенная, но укоренившаяся в организме болезнь. Оно, наше неистовое счастье, даже боль причиняло, сладкую, но с трудом переносимую. А потом мы прилетели в Одессу.

Что мы знали об Одессе? Ничего, ровным счетом ничего, но представляли, что наше неистовое, безграничное счастье станет в этом волшебном городе еще неистовее и безграничнее. Мы думали: выйдем из самолета, и нас тут же окутает дивное благоухание юга, моря и каких-то экзотических цветов.

Одесса пахла разогретым железом, машинным маслом и застаревшей пылью – никакого дивного благоухания. Но наше счастье не насторожилось.

Солнце жгло нестерпимо, море не выглядывало из-за поворотов этих грязных, неухоженных улиц. Но мы не восприняли это как предзнаменование – вопреки всему, искусственно, доводили свое счастье до экстаза. А до моря было еще так далеко…

На море мы так и не попали.

Мы вошли в магазин. Присмотрели Алеше гавайку и шорты. Пока Алексей расплачивался, я отошла в отдел обуви, долго, придирчиво выбирала ему сандалии, упиваясь ролью жены, взрослой хозяйственной женщины – наивная маленькая дурочка! Пожалела, что нет с собой шила – мама всегда брала с собой шило, когда покупала обувь папе, ковыряла подошву, проверяя на крепость. И тут вдруг что-то произошло. Шум? Порыв ветра? Нет, сейчас не восстановить. Когда я им рассказывала так много, так подробно, так долго нашу историю – не могла объяснить, что именно случилось. Я почувствовала только, что это конец – конец счастью и, может быть, жизни. Стояла с сандалией в руке, завороженная ужасом – голова вполоборота, – и смотрела, как опрокидывают на пол послушно-безвольное тело моего любимого. Они были не в форме, почему-то не в форме. На секунду мелькнула надежда, что это просто бандиты, грабители и, значит, можно спастись. Спасти и спастись. И я опять пожалела, что нет у меня с собой шила. И бросилась к ним. Что-то я кричала, кричала. Меня оттолкнули, меня оттащили. Женщина – продавщица? хозяйка магазина? переодетый полицейский? – крепко ухватила за руку, повлекла в какую-то подсобку. Я услышала звук сирены…

Я не видела, как увозили Алешу. А потом мне рассказали, что Алексей Тучков – вовсе не Алексей Тучков, а гражданин Германии Артур Кельвейн, известный киллер, разыскиваемый Интерполом и заочно приговоренный к высшей мере. Это был такой бред, что сначала я даже обрадовалась: все разъяснится, не может не разъясниться. И принялась рассказывать…

Я все рассказывала, рассказывала, а они мне не верили. Я требовала свидания, я требовала адвоката, я требовала нашего, русского консула.

Консул приехал ко мне в гостиницу. Однажды утром. Консул Германии. Фридрих Миллер. Я и ему тут же принялась рассказывать. Но он ничего утешительного сообщить не мог, хоть и очень пытался утешить. Вместе со мной он стал добиваться свидания, сосредоточил все свои усилия на этом, будто свидание – конечная цель, оправдательный приговор. Добрейший человек, Фридрих Миллер, наивный брат милосердия, только толку от него – чуть.

Свидания в конце концов нам удалось добиться.

– Что-то долго его не ведут. Какая-то задержка? Пойду узнаю, в чем там дело. – Фридрих поднялся, вышел из комнаты.

А ведь все могло быть иначе. Если бы Алеша не поехал со мной в Одессу… Это я его уговорила.

Путевку купила мама. На следующий день после того, как я защитила диплом. Вернее, купила она две путевки – мне и Руслану Столярову. Мы были знакомы с ним лет двести, он жил в соседнем подъезде до недавнего времени. Руслана мама всегда любила, жалела (я никогда не могла понять за что) и до того им в конце концов прониклась, что не потерпела бы никого другого в качестве моего мужа. Именно поэтому я и скрывала ото всех Алексея. Только Руслану все рассказала и попросила помочь переоформить на Алешу путевку, а в качестве утешительного приза пообещала привезти ему живую медузу в стеклянной банке. Медузе он не обрадовался, совсем не обрадовался, но заверил, что станет меня прикрывать до нашего возвращения.

Больше всего я боялась, что мама поедет нас провожать, но все обошлось. В аэропортовском магазине Алеша купил цифровой фотоаппарат, и мы тут же сфотографировались. Фотоаппарат был у Алексея, когда его арестовали, теперь у меня даже снимков его не останется. Ничего не останется!

Мы заняли свои места. Я оглядела соседей – туристическая группа из десяти человек – наша группа, нам предстоит вместе лететь, а потом жить бок о бок несколько дней. Мне представилось, что все эти люди нам с Алешей ужасно завидуют. И я опять оглядела их, но уже гордо.

Самолет разогнался и стал набирать высоту. Я закрыла глаза, прижалась к Алексею.

Весь полет я благополучно проспала, но, к сожалению, так и не увидела во сне моря. Впрочем, спала не я одна, старик напротив, тот не проснулся, даже когда мы приземлились в Одессе. Пожилая женщина, вероятно жена, трясла его за плечо, но никак не могла добудиться.

Мы выгрузились из самолета, я с наслаждением вдохнула воздух, наполненный заводскими испарениями и больной, нечистоплотной старостью, – и не почувствовала подвоха. Злое солнце накинулось на меня, но я подставила ему свое лицо, улыбнулась и пролепетала что-то глупо-восторженно-счастливое.

А потом мы пошли в магазин покупать курортный наряд для Алеши.

Скрипнула дверь. Это вернулся Фридрих. Посмотрел на меня таинственным взглядом – нарочито таинственным, приложил зачем-то палец к губам.

– Сейчас его приведут. Сейчас, сейчас. Вы только не волнуйтесь, Кирочка.

Я не волнуюсь. Я совсем не волнуюсь! Вот только духи задушили! Мои духи меня задушили. Я больше никогда не смогу пользоваться духами. Этот город оказался страшным монстром.

Снова скрипнула дверь. Кто-то заглянул в комнату. Фридрих тронул меня за плечо:

– Пойдемте, Кирочка.

Я посмотрела на него с удивлением: что он? куда?

– Разве Алексея не сюда приведут?

– Нет, что вы, конечно нет. Пойдемте.

Он снова взял меня под руку, как когда мы входили в это здание. Длинный, длинный коридор…

Комната, в которую мы пришли, была разделена надвое железной решеткой. Ну да, все правильно: этот Кельвейн, за которого принимают Алешу, опасный преступник, мне ведь с Кельвейном, а не с Алешей разрешили свидание.

– Присядьте. Сейчас.

Да-да, сейчас…

Движение, шум. В той, зарешеченной половине – движение, шум. Это дверь открывают.

Я больше никогда не смогу…

Ввели какого-то человека, тоже преступника, как тот, за которого принимают Алешу. Значит, свидание не у меня одной? Но где же еще посетители?

– Кира!

Почему он мне улыбается, этот незнакомый, чужой человек? Откуда знает мое имя? Или они сидят в одной камере, и Алеша ему про меня рассказал?

– Где Алексей? Почему его не приводят? – Я растерянно смотрю на Фридриха – он смотрит на меня насмешливо.

– Как это – где? Вот он, ваш Алексей.

Я еще не понимаю их замыслов, я еще думаю, что это новая ошибка.

– Нет, – простодушно возражаю я. – Это не Алексей.

– Да, это Артур. Артур Кельвейн. Алексей Тучков – фальшивое имя по фальшивому паспорту.

– Кира! Я так соскучился по тебе, Кирочка!

Этот незнакомый, чужой человек пытается протянуть мне руку через решетку, двое стражников его отталкивают и не дают руку дотянуть.

– Видишь, в каком положении я оказался. – Он мне опять улыбается, улыбается.

Я начинаю что-то понимать. Это не ошибка, это самая настоящая подмена!

– Где Алексей? – кричу я. – Где Алеша? – И трясу, отчаянно трясу за плечи Фридриха Миллера.

– Успокойтесь, пожалуйста. Что вы себе позволяете? – Он возмущен, он зол, он совсем не милосерден, он выполнил свою роль и больше не маскируется.

– Прости меня, Кирочка, я так виноват перед тобой. Я невиновен, но я виноват. Мне отсюда не выбраться. Завтра меня пересылают в Германию.

Что он мне говорит, этот чужой человек? Зачем он мне все это говорит? Я не знаю его, мне нет до него никакого дела. Да ведь он говорит с акцентом! С таким же точно акцентом, как Фридрих Миллер.

– Где мой Алеша? – снова спрашиваю я жалобно, чуть не плача – я знаю, они мне не ответят. – Где Алеша?

– Вы плохо себя чувствуете? В таком случае…

Фридрих берет меня за руку выше локтя, крепко берет, как преступницу. Он со мной больше не церемонится.

– Кирочка, прости меня! – умоляет чужой человек.

Я вырываюсь, я выбегаю из этой страшной отвратительной комнаты, я бегу по коридору, длинному-длинному. Я не знаю, куда мне бежать. Кто-то спешит за мной. Мне кричат сзади, приказывают остановиться, но я не слушаю, я все бегу, бегу, пока не упираюсь в глухую стену. Все. Это конец. Мне сквозь нее не пробиться.

Часть первая

Пять лет спустя

Глава 1

Первая жертва

В редакции я торчу целый лишний час, хотя делать мне решительно нечего. Все из-за Главного. Он упорно хочет вытолкнуть меня в отпуск. Просто какая-то навязчивая идея у человека! Вот и сегодня с самого утра опять завел свою волынку:

– Всех сенсаций, Кирочка, не соберете. Тем более что никаких сенсаций в ближайшее время не предвидится – мертвый сезон. – Он смеется довольным, сытым каким-то смехом, как будто мертвый сезон лично его вполне устраивает и даже радует. – Шли бы вы лучше в отпуск. Жара-то какая стоит, в кабинете как в духовке, честное слово. Я бы на вашем месте поехал куда-нибудь к морю.

К морю! Что он знает о море? Иногда мне кажется, что он надо мной просто издевается. Впрочем, о море и я знаю немного.

А на работе я задержалась специально, чтобы он видел: дел у меня невпроворот и в отпуск мне никак нельзя. Каждый год у нас разыгрывается одна и та же комедия: Главный отправляет меня отдыхать, а я изо всех сил сопротивляюсь. В отпуск я не хочу, ни за что не хочу! Отпуска я панически боюсь! Да и что мне делать в отпуске?

Но на этот раз ситуация несколько иная. Совсем иная! Отдохнуть, я и сама чувствую, мне необходимо. Но не сейчас. Потом. Может быть, через месяц. Я знаю одну вещь, которой не знает Главный, которой пока не знает никто: мертвый сезон в этом году разобьется о самую крупную сенсацию в истории существования нашей газеты. Об этом я узнала сегодня около трех часов дня. Как? Как всегда узнаю такие вещи – я это просто увидела.

А впрочем, может, я действительно переутомилась и мне пора в отпуск? Не обязательно ведь куда-то ехать, что, если просто закрыться в квартире и пролежать весь месяц на диване? Неплохая идея, кстати говоря!

Неплохая, даже вполне заманчивая идея. Вот только… Нет, в отпуск потом, сейчас мне никак нельзя в отпуск, скоро, совсем скоро начнется. Что это будет? Громкое убийство? Крупнейший пожар? Захват заложников? Пока не знаю, но уверена, материала хватит на цикл статей.

Часы над головой пропищали новый час. Восемь. Пора уходить. В редакции, кроме выпускающих, никого не осталось – демонстрировать свою занятость больше не имеет смысла. Я выключила компьютер, сунула в сумку диктофон и тут поняла, что задержалась вовсе не из-за Главного. Домой идти страшно не хочется – вот в чем дело. Новое что-то, раньше со мной такого не было. Я попыталась разобраться в своих ощущениях: должна же быть для этого какая-то причина – и не смогла понять.

Мне страшно, мне просто страшно возвращаться домой, а причина в том, что…

Не стоит думать ни о каких причинах, и отсрочить возвращение домой совсем не сложно: можно прогуляться по городу или пойти в кино.

Улица совсем не остыла, хоть был уже вечер. В ночном кинотеатре сеанс начинается в девять – если поторопиться, как раз поспею к началу. Почему же мне все-таки не хочется домой?

В баре, в кинотеатре, купила минералки, выпила таблетку пенталгина, привалилась к спинке кресла, закрыла глаза – фильм уже начинался. Боль бьет в затылок и никак не хочет уняться. Запищал мобильник – нет, это не у меня, это там, на экране. Какая знакомая, однако, мелодия. Может быть, я уже смотрела этот фильм? Сквозь закрытые веки мелькают экранные тени. А трубку все не берут. Нет сил подняться – бессонная ночь… Ребенок плачет и плачет, не может уняться, как боль в затылке. Сколько можно не спать? Жаром дышит бессонная ночь. Телефон, плач ребенка, отблеск пламени в окне дома напротив, бутылочка с оплавленной соской крутится, крутится волчком… Вот оно что, пожар! Почему я опять увидела эту картину? Она мне уже не нужна, пережита, написана.

Статья называлась «Огненная западня» и произвела на публику двойственное впечатление. Одни обвиняли меня в кощунстве, в пугающей материализации деталей (бутылочка-то главным образом и добила), в связи с дьяволом (определенные вещи я и знать не должна была). Других статья привела в восторг именно из-за того, из-за чего не понравилась первым. Коллеги-журналисты мне страшно завидовали, хоть и пытались не показывать виду, тогда и приклеилось ко мне мое прозвище Мисс Сенсация – насмешливо-подхалимское. Это было четыре года назад, с тех пор и пошла в гору моя карьера, в головокружительно крутую гору. Все сенсации были мои, я всегда успевала подоспеть раньше своих коллег, а зачастую и раньше служб спасения. Никому никогда и в голову не могло прийти, что я просто вижу картины.

Вот и сегодня, в три часа дня… Нет, с сегодняшним днем что-то не то. Обычно все происходит не так, картина, которую я вижу, лично меня не касается – это чужая беда. А сегодня… Все время вспоминается Одесса…

Депрессия, обыкновенная депрессия от усталости и жары. В самом деле, не подумать ли об отпуске?

А фильм, оказывается, кончился, я все проворонила, пора уходить, пора возвращаться домой.

Темная, темная ночь, но прохладней не стало. Воздух тяжелый и душный, как моя голова. Опрометчивый поступок – оставить машину на стоянке, теперь неизвестно сколько придется ждать троллейбуса.

Нисколько не пришлось ждать! Вот он, мой троллейбус, выворачивает из-за угла. Почти пустой – по вечернему времени, возможно, последний.

Барабанной дробью стучит боль. Некрасивая пегая кошка ползет, ползет, изображая великую охотницу. Снова наползает картина – прошлая, бесполезная, уже использованная. Я никогда не видела лица убийцы. Всю обстановку, до мелочей, но никогда – убийцу. Сколько прошло за эти годы преступлений в моей голове? Не сосчитать. А впрочем, при желании можно, стоит только перелистать подшивки – почти все они описаны в моих статьях.

Боль барабанит. Наверное, из-за нее я никак не могу увидеть сегодняшнее. Это касается меня, первый раз за все эти годы это касается меня, а я не могу увидеть. В три часа дня… Что произошло сегодня в три часа дня? Преграда стоит и никак сквозь нее не пробиться. И домой ужасно не хочется. Почему я так не хочу возвращаться домой?

Не вижу. Не понимаю. Возникают лишь старые картины, а этой нет. А может быть, именно потому я не вижу, что эта картина – моя?

Боль барабанит, как дождик по зонтику. Мокрый асфальт, ноги скользят, скользят, так трудно устоять! Если бы Алеша не поддерживал меня под руку, я бы все же упала. Мокрая дорожка, голова немного кружится. Плечо у Алеши тоже мокрое – на плечо зонтика не хватило. Идем молча, скользим по дорожке, а хочется смеяться, смеяться. Эта мокрая дорожка ведет из скверика в мой двор. Вообще-то двор этот бабушкин, но на все лето он мой. В скверике мы долго сидим, подложив под себя мои конспекты: я все никак не могу решиться пригласить его к себе, а он не решается напроситься в гости. И вот мы идем, а дождь барабанит.

И боль барабанит. Я все поняла! Преступления не было. Было другое: сегодня в три часа дня вернулся Алеша. Он вернулся, а я не хочу домой. Он ждет, давно уже, с трех часов ждет, а я все оттягиваю и оттягиваю свое возвращение. Потому что боюсь начинать все с начала, потому что боюсь оказаться опять там, где я оказалась, – я изменилась, я излечилась, и призраки мне не нужны.

Нет никаких призраков, никого в моей квартире нет, кроме Феликса, голодного, обиженного Феликса. Алеша пропал пять лет назад, с тех пор от него никаких известий, с чего вдруг ему сейчас возвращаться? Кстати, моя остановка, чуть не проехала.

Боже мой, какая духота! А я почему-то представила, что выйду из троллейбуса, а на улице дождь. Ну да, это меня моя мокрая дорожка сбила. Мокрая дорожка, по которой…

Тот человек, которого они зачем-то пытались выдать за Алешу, сидит в тюрьме где-то в Германии. Его приговорили к пожизненному. Да мне нет до него никакого дела! А Алеша… Алешу они, наверное, убили. Жаль, что я тогда не умела видеть картины, знала бы наверняка. Да я и так знаю: он мертв, уже пять лет мертв. Почему же я боюсь возвращаться домой, все замедляю и замедляю шаг… Не присесть ли на этой скамейке?

Сколько я здесь сижу? Наверное, уже давно наступила ночь, пора… Я встала, пошла. Но почему-то не к дому, а к скверику, к тому самому скверику, где мы с Алешей сидели и где теперь вечерами гуляем с Феликсом. Бессознательно как-то пошла и вдруг почувствовала необъяснимый, отчетливый страх. Так бывает во сне, когда точно знаешь, что вот этот самый безобидный на вид человек или самый невинный предмет – воплощение ужаса. Ноги подкашивались от страха и отказывались идти, но я зачем-то все шла и шла. Меня всю трясло, но я шла… Шла – и пришла, и увидела. То ужасное, ради чего я сюда явилась. Оно, ужасное, темное – без всякого сомнения, мертвое – сидело на скамейке. Я наклонилась над ним – Алексей надо мной наклонился, я закричала и бросилась прочь – Алексей побежал за мной. Волчком закрутилась дорожка-бутылочка с обгоревшей соской на конце…

Голова моя ткнулась носом в колени, я сильно вздрогнула и очнулась. Что это было? Картина, которой я так ждала весь день, наконец-то явилась? Нет, это не картина, обычно все происходит по-другому. Что же тогда? Сон? Нет, не сон, я действительно только что была в скверике. Была и видела это.

Я не сходила с места, могу поклясться! Как села на скамейку, так и просидела все время. Что же это было?

Проще всего сходить в скверик и проверить. Страшно идти – глухая ночь, невозможно идти: скверик – начало отсчета, начало нового пути – начало пути, который приведет к Алексею. Я не хочу идти…

Но нужно проверить. Нельзя не проверить.

Я опять встала, пошла. Или не опять, а в первый раз встала-пошла? Нужно убедиться: то, что со мной только что было, – просто картина, одна из тех, которые вот уже на протяжении четырех лет я периодически вижу, – картина чужого несчастья, ко мне не имеющего никакого отношения.

Светофор мигает желтым глазом – так до утра и будет мигать. Я перехожу дорогу – скверик: призрачная чернота заснувших кустов по правую руку и по левую. Это там, дальше, на четвертой скамейке. Сама не зная почему, я пошла тихо-тихо, покралась, а не пошла, словно боясь разбудить то темное, мертвое на скамейке.

Если это и была правдивая картина чьей-то чужой смерти, я ее увидела не одна. Кто-то еще увидел и пришел сюда, как и я, чтобы проверить. В скверике, у четвертой скамейки, стоял человек, он склонился над телом.

Он не проверить пришел, а убить! Он, тот, что склонился над телом, – убийца! Он – убийца, а я – свидетель убийства, убийства, которое совершается сейчас, в данный момент, или только что совершилось. Что мне делать? Кричать, звать на помощь? Попытаться его схватить? Попытаться спасти того – может быть, он еще не успел его убить? Я продолжаю красться, тихо-тихо ступаю, так и не придумав, что стану дальше делать. Я крадусь, крадусь, докрадываюсь до скамейки.

– Стойте!

Человек дернулся, отшатнулся, обернулся ко мне – что-то знакомое почудилось в его облике – и бросился бежать. Я ринулась было за ним, но поняла, что это бессмысленно, и вернулась к скамейке.

Желтый глаз светофора вспыхивал и гас, гас и вспыхивал, но света его было недостаточно, чтобы рассмотреть детали. Видно только, что сидит человек как-то неестественно поджав ноги. Неподвижно сидит. Нужно подойти ближе, дотронуться до него, попытаться нащупать пульс на шее – и тогда будет ясно.

Я засовываю руку в сумку и долго там шарю. Что я ищу? Не знаю, все как-то не так, как обычно. Раньше видения мои были совсем нестрашны и не так осязаемы – просто картинки, вроде кино. Зажигалка! Вот оно что, я искала зажигалку, чтобы его осветить, чтобы получше все рассмотреть, потому что светофорного желтого света совсем не достаточно, чтобы убедиться: никакая это не картина, а настоящий мертвый человек, убитый почти на моих глазах тем, чей облик мне показался знакомым.

Я подношу огонек к самому лицу сидящего на скамейке. Молодой парень, лет двадцати пяти, не больше. На левом виске огромный синяк, но крови не видно. Долго, долго стою и смотрю – лицо его мне тоже кажется смутно знакомым, – прежде чем решаюсь протянуть руку и тронуть его за плечо. Твердое плечо, неестественно твердое, и мертво холодное – это ощущается даже сквозь ткань его рубашки. Он умер не сейчас, он уже несколько часов мертв. Зажигалка нагрелась и нестерпимо жжет палец, но я все стою и смотрю: я видела этого парня когда-то, точно видела, но вот где и когда? Потушила на минуту, подула на обожженный палец и снова включила. Лицо его вызывает неприятное чувство, но не пробуждает никаких воспоминаний, я не помню, где и когда его видела. Может, не стоит вспоминать? Стоит. Это важно. Это как-то связано… С чем это связано?

И этот человек, который над ним стоял, а потом убежал, тоже показался мне знакомым. Правда, рассмотреть я его не успела, все произошло слишком быстро. Нет, кое-что я все же успела заметить: грязные седые волосы, плешь на затылке, затравленный взгляд и в глазах – ужас узнавания. Значит, и он меня знает? А еще я почувствовала запах – в тот момент я не придала ему значения – сильного, многодневного перегара. Перегар и грязные волосы, седые грязные волосы. И плешь… Я закрыла глаза, вспомнила его глаза и вдруг поняла, кто он такой. Годунов. Лев Борисович Годунов, бывший главный редактор нашей газеты, опустившийся до состояния полубомжа. Лет семь назад у него погиб сын, и он стал сильно пить, года два еще кое-как держался и работал, но после какого-то особенно жуткого запоя его все-таки уволили, а потом его выгнала из дома жена. Теперь кочует по знакомым – его многие жалеют и пускают переночевать. Он и у меня много раз оставался, я его с третьего курса знаю, с тех пор как стала работать в газете «Происшествия». Лев Борисович, господи, неужели он мог убить?

Нет, не мог. Этот человек уже несколько часов мертв. Годунов просто проходил мимо, а испугался, потому что увидел меня и подумал, что я решу, будто убил он.

Я снова осветила лицо мертвого, мне во что бы то ни стало нужно было разрешить загадку: кто он такой и откуда я его знаю?

Да не знаю я его, совсем не знаю! А лицо знакомое мало ли почему? Может, когда-то стояли в одной очереди в магазине или ехали рядом в троллейбусе. Нужно звонить в милицию, а не разгадывать дурацкие загадки.

Я набрала номер дежурной части и отошла от скамейки. И тут поняла, что меня так взволновало: вовсе не то, что лицо убитого смутно знакомо, и не странная двусмысленная встреча с Годуновым. Я вдруг ясно увидела, что это убийство – пролог к той самой сенсации, которая мне представилась днем. Оно – первое в цепочке. Вот что произошло сегодня в три часа дня: не возвращение Алексея, а гибель этого смутно знакомого парня. И когда я это поняла, мне стало так легко, даже весело, и сразу же захотелось работать. Я проверила пленку в диктофоне и решила дождаться приезда милиции.

… Они приехали ровно через восемь минут – я засекла по часам. Тяжело, как-то устало и недовольно вывалились из машины, направились к скверику. Я рассказала все, как было, вернее, как сочла нужным рассказать: гуляла, случайно наткнулась на труп. О своих видениях и Годунове я, конечно, умолчала. Но зато предсказала – и на этом, черт знает почему, даже стала настаивать, – что убийство это серийное. Это только первая жертва, вещала я, будут еще и еще убийства, и в самом скором времени. В конце концов довела их своими пророчествами до того, что они не знали, как от меня отделаться.

После разговора с милицией настроение у меня улучшилось, головная боль почти прошла и возвращение домой перестало пугать. Об Алексее я больше не думала. Занимала меня сейчас только статья. Материала, конечно, маловато, но зато хоть отбавляй личных впечатлений. Я уже и название придумала, и первую фразу. Хотелось поскорее сесть за компьютер и начать работать…

И название, и первая фраза вылетели из головы, как только я вошла в подъезд. Страшно, отчаянно кричал Феликс. Я бросилась к лифту – к счастью, он оказался внизу и сразу открылся. Я не знала, что и думать, что могло так его напугать, что могло случиться. Нет, я знала, я знала. Алексей… Это все же он вернулся, а труп на скамейке – не имеющий ко мне отношения случай из чужой жизни. И я напрасно надеялась свалить на него свою собственную беду.

Но почему это беда? Я ведь так ждала его когда-то, так надеялась, что он вернется. И тогда, в Одессе, ждала, ни за что не хотела уезжать домой, и дома ждала, а когда умерла бабушка и я окончательно переселилась в эту квартиру, ожидание стало навязчивой идеей: именно здесь наша любовь облеклась в материальную форму, значит, именно сюда он и должен был возвратиться.

И вот возвратился. И напугал до полусмерти Феликса. И разрушил мою жизнь.

Лифт утробно взвыл и затрясся в самом конце пути – боже мой, неужели застрянет? Мигнула лампочка. Лифт сильно дернулся и открылся. Плач Феликса на секунду замер, потом разразился с новой силой. На площадке собралась толпа соседей. Все возмущенно что-то кричали, и только Василий Максимович, верхний сосед, выглядел озабоченным и расстроенным.

– Кирочка! – Он схватил меня за руку. – Я так волновался за вас, думал, что-то случилось. Феликс плачет, а вы не отзываетесь. Дверь хотел ломать. – Он кивнул на топорик, прислоненный к косяку.

Я ничего не ответила, молча стала открывать дверь, замок никак не давался. Феликс уже не выл, а жалобно-жалобно постанывал.

Но вот наконец дверь поддалась. Феликс вылетел пулей из квартиры и бросился ко мне.

– Ну что ты, мой дурачок, чего ты так испугался, малыш мой глупенький? – Я обняла теплое мохнатое тело своего девяностокилограммового малыша, вот так бы стоять и стоять и не заходить в квартиру, я ведь знаю, что тебя так напугало, я ведь сама этого боюсь нисколько не меньше. Но зайти все же придется.

Потом, после прогулки! Надо ведь выгулять Феликса. Мы погуляем, а потом и зайдем, вместе – вдвоем не так страшно, правда, малыш?

Я протянула руку, сняла поводок, не переступая порога, захлопнула дверь. Соседи все разошлись, кроме Василия Максимовича. Он стоял с озабоченным видом, покручивал в руке топорик и смотрел на нас с Феликсом с какой-то непонятной трагической нежностью.

– Гулять идете?

– Приходится! – Я развела руками, мол, идти на ночь глядя страшно не хочется, но что поделаешь, собачьи потребности.

Мы направились к лифту, Феликс опять принялся подвывать.

– Что это с ним сегодня? – Василий Максимович потрепал пса по загривку. – Может, у него что-нибудь болит?

Болит, еще как болит, душа его собачья болит: на лифте приехал Алеша.

– Не знаю. Завтра свожу к ветеринару.

Василий Максимович покивал все с таким же озабоченным видом.

– Вот что, давайте я вас провожу, а то уже поздно, мало ли что? Я так за вас, Кирочка, переволновался!

– Проводите. – Я улыбнулась соседу, мне приятна была его забота.

Открылся лифт. Феликс с тревогой на меня посмотрел: запах врага все еще не выветрился, неужели ты не чувствуешь? Чувствую, малыш, но пешком слишком долго, видишь, как я устала? Ну что ж, как хочешь, проскулил пес, тяжело вздохнул и вошел в лифт.

– Я спать ложился, а тут Феликс вдруг как завоет, – продолжал Василий Максимович, когда мы спустились и вышли во двор. – Он так жутко плакал! Звоню вам, а телефон не отвечает, спускаюсь вниз – а тут уже соседей полно, ну, думаю, точно, случилась беда.

– Беда случилась, только не со мной, – озабоченно, в тон ему сказала я. Нужно было срочно отвести подозрения от истинной причины нашего с Феликсом сумасшествия – мне почему-то казалось, что возвращение Алеши для всех очевидность, – и я поведала историю в скверике. И так увлеклась, и так опять ею прониклась, что сама поверила: труп на скамейке, этот чужой, не имеющий ко мне отношения труп, – истинная причина происходящего. – Вот увидите, – вдохновенно вещала я с интонациями пророка, – это только начало, только первая жертва.

– Сексуальный маньяк? – Василий Максимович брезгливо скривился.

– Не обязательно. И вообще, вряд ли. Нет, не похоже, что сексуальный, но… Может быть, религиозный маньяк или… Мало ли на чем человек может зациклиться! И потом, мне всегда казалось, что маньяк убивает только по одной причине: ему нравится убивать. А база, которую он подводит под свои убийства, – лишь оправдание перед самим собой, перед обществом, перед жертвой. Но главное, перед самим собой!

– Вы так думаете?

– Да уверена! Убийство ради убийства, наслаждение смертью, и больше ничего.

– Наслаждение смертью?

– Чужой смертью. Перед тобой человек, он ходит, думает, страдает, радуется – и тут раз: одним точным ударом в висок прекращаются все его мысли, страдания и радости. Труп на скамейке с неловко, неестественно поджатыми ногами – уже не человек. Вот она цель: сделать живого мертвым, единственная цель.

– Вы это так убежденно говорите, будто сами испытали нечто подобное. Мне даже страшновато стало. – Василий Максимович достал сигареты, закурил.

Я почувствовала, что тоже нестерпимо хочу курить. Вообще-то я давно пытаюсь бросить и уже достигла кое-каких успехов: выкуриваю не больше трех сигарет в день. Лимит на сегодня исчерпан, но… Курить хочется невыносимо. Я поколебалась еще немного и тоже достала сигареты.

– Но почему вы думаете, что этого парня убил маньяк?

– Да так. – Я пожала плечами – от этого моего вполне невинного жеста Василия Максимовича почему-то всего передернуло.

– И кто же, по-вашему, станет следующей жертвой, такой же парень, как этот, сегодняшний?

– Не обязательно, убийство-то, судя по всему, не сексуальное, если, конечно, не учитывать, что само по себе убийство уже сексуально. Может быть, парень, а может, и девушка или даже старушка. Мне кажется, ему все равно, кого убивать. Но способ останется тем же: удар в висок – быстрая смерть.

– У вас яркое воображение, Кирочка. Я бы даже сказал, слишком яркое. Возможно, все не так плохо: парня убили, чтобы ограбить, нет никакого маньяка.

– Жаль, если так. – Я засмеялась. – Шучу. Но это действительно собьет мои планы, у меня на этого маньяка виды.

– Какие виды у вас могут быть на маньяка? – ужаснулся совершенно серьезно Василий Максимович.

– Мертвый сезон, а тут вдруг такая возможность, такой материал. Могла получиться настоящая сенсация.

– Но ведь люди погибнут, разве вам их не жалко?

– Жалко. Но наверное, я в чем-то тоже маньяк – маньяк от журналистики. Да нет, шучу, шучу. Конечно, мне жалко людей, я прекрасно понимаю, что ни одна самая серая человеческая жизнь не стоит самой яркой газетной статьи. А вообще, маньяков гораздо больше, чем принято считать. Профессиональных маньяков. Киллер, например, тот же маньяк. Он тоже просто оправдывает свою страсть убивать работой, на самом же деле… – Я осеклась, приводить в пример киллера совершенно не стоило, мне стало неприятно и досадно. Я поднялась со скамейки, позвала Феликса – он усиленно что-то разрывал у куста. – Пойдемте, Василий Максимович, уже поздно, я так устала, и спать очень хочется.

– Пойдемте. – Он медленно и как-то нерешительно встал, поднял свой топорик и, не глядя на меня, словно мы пришли отдельно и вообще незнакомы, пошел к подъезду. Неужели наш разговор так на него подействовал? Смешно, в самом деле, я ведь просто теоретизировала.

Феликс опять затормозил у лифта и стал подвывать, но на его капризы я перестала обращать внимание, взяла за ошейник и втолкнула в кабину – он на меня обиделся. Василий Максимович за весь путь до моего восьмого этажа не сказал ни слова и холодно попрощался, когда я выходила. Меня это очень задело, стало так горько. Мой верхний сосед – один из немногих людей, к которым я привязана. Мы довольно часто заходим друг к другу в гости, выпить чаю, поговорить – до сегодняшнего дня наши взгляды на жизнь сходились, несмотря на большую разницу в возрасте (ему сорок восемь, мне двадцать шесть), несмотря на абсолютно различный склад ума. Он бывший научный сотрудник НИИ киберпсихологии, сейчас работает заведующим отделом страхования в Пенсионном фонде.

Знакомы мы с ним года полтора, с тех пор как он переехал в наш дом. Будет очень жалко, если наши приятельские отношения из-за сегодняшнего разговора разладятся.

Жалко, но не смертельно. Тем более что… Я вдруг обнаружила, что уже минут пять стою у своей двери. Ну да, не об отношениях с соседом мне нужно сейчас думать, тем более что… отношения, может, мне больше никакие и не понадобятся. Ни с кем, никакие, никогда. Феликс поскреб лапой родную дверь и посмотрел на меня тревожно-вопросительно: ну что, заходим? Подожди, минутку еще подожди… Или ладно, заходим.

Я сделала глубокий вдох и резко ударила рукой по выключателю. Прихожая, комната… Никакого Алеши в квартире нет. Приходил, не дождался меня и ушел? Или я перепутала день – он вернется завтра?

Ни завтра, ни послезавтра, никогда он не вернется, глупые выдумки! И надо было так себя мучить? Нет никакого Алеши, он умер, погиб, его убили пять лет назад, для того чтобы подменить преступником.

В то, что его нет, совсем нигде нет, я никогда не могла поверить – ни тогда, когда его ждала, ни потом, когда стала бояться его возвращения. Вопреки всему, вопреки очевидности.

Впрочем, очевидность-то как раз состояла в другом: они все утверждали, что он жив, но преступник. Фридрих Миллер утверждал, полиция утверждала. Этим-то, конечно, верить не стоило. Но ведь то же самое стали утверждать люди нейтральные, ни в чем не заинтересованные.

Фотоаппарат мне вернули на следующий день после свидания. Фридрих принес, я так была ему благодарна, я ведь не знала еще, что это новая их уловка! Не понимаю, чего они добивались, но тогда мне показалось, что единственная их цель – свести меня с ума: на всех снимках вместо Алеши был тот человек, которого они предъявили мне в тюрьме: аэропорт – и я обнимаюсь с преступником, трап самолета – голова моя лежит на его плече, крыльцо магазина мужской одежды – мы счастливы, необыкновенно счастливы – я и этот чужой человек. На всех кадрах чужой человек. Оставалось поверить, что он и есть мой Алеша, они ведь так старались меня в этом убедить. Но я не поверила. Я стала искать свидетелей.

Наша тургруппа, к счастью, еще не уехала, не оказалось только семейной пары – старика, который так крепко заснул в самолете, и его жены. С цифровиком я пошла по комнатам, мне во что бы то ни стало нужно было добиться опровержения. Посмотрите внимательно, взывала я, и, пожалуйста, вспомните, с этим ли молодым человеком мы все вместе летели, с ним ли мы поселились в гостинице?

С этим, утверждали они в один голос, с ним, лгали они и сочувственно на меня смотрели – честными глазами смотрели, все они были подкуплены! Наверняка подкуплены, иначе как объяснить такую солидарность во лжи?

А потом наша группа улетела домой, а я осталась в гостинице дожидаться Алексея, пока за мной не приехала мама и не увезла насильно. Но и дома я продолжала ждать от него известий. Родители утверждали, что у меня нервный срыв, Руслан утверждал, что у меня нервный срыв, все кругом стали утверждать, что у меня нервный срыв и нужно принимать какие-то меры. Меры были приняты. Однажды утром мы с мамой поехали к известному психоаналитику и гипнотизеру – в цирке бы ему выступать, добился бы еще большей известности! – Малиновскому. От ожидания он не излечил, но зато открыл во мне потенциальную способность к предвидению, посоветовал ее развивать, снабдил методиками и сам стал со мной заниматься. Теперь я вижу картины чужих несчастий, поспеваю на место происшествий раньше других журналистов, а зачастую и раньше служб спасения, описываю человеческие трагедии так, будто я присутствовала при них сама, поражаю читателей и коллег, вызываю в окружающих зависть, гнев, восхищение. Мисс Сенсация – вот она, моя новая суть, я вполне сжилась с этим званием, моя теперешняя жизнь меня совершенно устраивает, Алеша в ней лишний. А может, метод лечения Малиновского в этом и состоял: не добиться моего понимания, что я ожидаю Годо, а перекинуть неистовость чувств в другую сферу? Так или иначе, результата он добился: Алексей мне больше не нужен. Я боюсь его возвращения – оно, безусловно, нарушит с таким трудом достигнутое равновесие.

Не нужен, боюсь, нарушит – все так и не так. Моя жизнь разделилась на две половины – до ожидания и после. О той, первой, половине у меня остались лишь смутные представления: все помню, но совершенно не ощущаю, как будто я в ней не жила, а наблюдала со стороны, она меня не касалась. Иногда мне кажется, что не было никакой такой жизни, а так как Алеша возник в той половине, то и в его существование я не верю. Не верю, что его не стало, умер, но и не верю, что он был, жил.

Не верю и все же боюсь возвращения. Алеша – фантом, как ни посмотри, но возвращение его совершенно реально.

Феликс привалился к моему боку и, не дождавшись ужина, задремал. Во сне он нежно поскуливал и подергивался. В детстве у него бывали нервные припадки.

– Просыпайся, соня! – Я легонько потянула его за мохнатое ухо. – Идем кормиться.

Пес вскочил, замотал головой – наверное, чтобы окончательно пробудиться и хорошо соображать – и пошел на кухню. Я открыла ему консервы, вывалила в миску – возиться с собачьим супом не было сил. Себе тоже ничего готовить не стала, выпила чаю с печеньем и развела на еще одну неучтенную сигарету. И вот когда я предавалась запретному удовольствию, в дверь позвонили. Сигарета прилипла к губе и оторвалась вместе с кожей. Феликс поднял голову от своей миски, посмотрел на меня с участием. Он так и не побежал в прихожую, не подал голоса, стоял, смотрел на меня и молчал, предлагая самой мне решать, открывать или нет.

Я так долго ждала его возвращения, а теперь растерялась. Столько раз представляла: он вернулся – и счастье, он вернулся – и вернулся кошмар. А сегодняшним вечером наконец пришла к мудрому решению: объяснить Алексею, что ему больше нет места в нашей с Феликсом жизни. Что ж тогда я так растерялась, решение совершенно правильное?

Снова звякнул звонок – несмелый, обрывчатый: он и сам понимает все и не смеет настаивать: не откроют – уйдет.

– Открывать или нет, как ты думаешь? – попыталась я переложить ответственность на собачьи плечи. Феликс мотнул головой и ничего не ответил: не в его компетенции, мол, принимать такие масштабные решения.

Открывать или нет? Я вдруг поняла, почему все эти годы так боялась его возвращения: я боялась подмены. Подсознательно боялась подмены, а теперь вдруг поняла, потому что представила: открываю дверь, а на пороге стоит человек из одесской тюрьмы, тот чужой человек, преступник.

Так что же мне делать: открывать или нет?

Открывать! Потому что однажды мне все-таки придется открыть. Так лучше сейчас, лучше сразу.

– Ты мне поможешь, малыш, если что-то пойдет не так, ладно?

Заручившись поддержкой Феликса, я пошла открывать.

* * *

В первый момент я его не узнала, потому что настроилась совсем на другого человека – настоящего или подменыша, из той, несуществующей жизни. Реальность моего позднего гостя была столь абсурдно нереальной, что сознание отказалось принимать его иначе как некую галлюцинацию.

– Здравствуйте, Лев Борисович, – поздоровалась я с галлюцинацией и замолчала, не зная, что делать дальше.

– Впустишь? – робко, не поднимая на меня глаз, спросил Годунов.

– Проходите, конечно.

– Я вот тут мимо шел, – виновато пробормотал мой бывший редактор и боком, весь как-то сгорбившись, протиснулся в неширокую щель, обдав меня перегаром. Не галлюцинация, вполне настоящий Годунов!

– Проходите, конечно, – снова повторила я, одновременно испытывая необъяснимую тревогу и совершенно понятное облегчение.

Лев Борисович снял свои старые, изношенные (наверняка кто-то отдал) туфли и направился к кухне. Я последовала за ним, соображая, осталась ли в холодильнике водка (я всегда держала для него водку), и расстраиваясь, что не приготовила ужин и накормить его будет нечем. Феликс крутился под ногами, не зная, можно ли выражать радость: он любил Годунова, но не мог понять моего настроения – а рада ли я его приходу? Я и сама этого разобрать не могла. Что-то тревожное билось то ли в мозгу, то ли в сердце, но не рождало никаких ассоциаций.

– Кирочка! – перегаром выдохнул и посмотрел, затравленно, жалко, сальная седая прядь волос мазнула меня по лицу. Какая старая, несвежая, пропитая у него кожа! Я вспомнила! Да как я вообще могла забыть? Он тоже был в скверике. Водка отменяется – не поможет теперь никакая водка! – ужин отменяется, все, все теперь отменяется. Лев Борисович Годунов убил человека. Отменяется жизнь. Тогда я в это не поверила: мысль, что Годунов убийца, – невозможная мысль. А теперь вдруг не только поверила, но и совершенно поверила. Почему он так на меня смотрит? Пусть опровергнет. Да опровергай же, черт возьми! – Кирочка! – Грузно опустился на стул, закрыл лицо руками – опровержения не последует, последует признание. – Мне страшно, мне стыдно, Кирочка, мне не хочется жить! – Заплакал, затрясся в рыдании. Как это действительно страшно! – Не думал, что когда-нибудь до такого дойду, а вот дошел.

– Лев Борисович!

– Даже когда ночевал на вокзале, не знал, что дойду.

Плачет, трясется, но на меня не смотрит, вытирает ладонью нос. Принести ему платок? Налить водки? Что мне с ним делать потом, когда все расскажет?

Я открыла холодильник, нашла бутылку. Стопки на две здесь точно хватит. Зачем-то поболтала водку, вылила в чайную чашку – в комнату за рюмкой не пошла, не решилась оставить его одного на кухне.

– Выпейте, Лев Борисович. – Я поставила перед ним на стол чашку. Да! Нужна ведь еще какая-нибудь закуска. Кроме печенья и собачьих консервов, у меня нет ничего. Достала из шкафа вазу с печеньем.

– Помнишь, как ты первый раз в редакцию пришла?

Взял чашку, а на меня не смотрит.

– Совсем еще малышкой была, но я сразу увидел, толковая девочка.

Ну к чему, к чему эти воспоминания? Зачем предисловия? Рубанул бы уж сразу: убил.

– На каком ты тогда курсе была, на втором?

– На третьем.

Опять заплакал, поставил чашку, так и не выпив, лицо руками закрыл, сидит и трясется беззвучно – ужасное зрелище. Я не вынесу этого! Я ему сейчас сама все скажу.

– Кирочка, ты ведь видела, да? – всхлипывая, невнятно проговорил наконец Годунов. – Ты видела?! – отчаянно выкрикнул он. – Видела?!

– Видела. – Какой смысл отпираться?

Выпил залпом водку, стукнул чашкой о стол, тряхнул головой и вдруг захохотал – прямо затрясся от смеха, как до этого от рыданий.

– А денег-то совсем не оказалось, так, мелочь, рублей восемь набралось. Я часы с него снял, а они не ходят, стоят, и стекло в трещинах – кому такие продашь? Хреновый из меня мародер получился!

– Почему мародер? – не выдержала я его смеха. – Вы убийца.

– Убийца? – Он испуганно, непонимающе на меня посмотрел. – Да нет, Кирочка, я только ограбил. Он уже холодный был. Я сначала подумал, пьяный или обколотый, а он остыл давно. Мне деньги были нужны позарез. Даже к жене сегодня наведывался, но она прогнала, конечно. К тебе пошел, а тебя дома не оказалось, сидел вот там, – он кивнул на окно, – на скамейке, ждал, думал, уже не придешь. А деньги нужны! Выпить хотелось до невозможности, а тут еще сигареты кончились. В скверик ваш завернул – в таких местах всегда бычков насобирать можно, – иду, смотрю, сидит на скамейке парень. Я к нему: закурить, спрашиваю, не найдется? Не отвечает, не шевелится. – Лев Борисович взял чашку, но водки в ней больше не было. Покрутил в руке и разочарованно поставил на место. – В карман к нему залез, выгреб всю мелочь. Сообразил, не считая, что на бутылку этого не хватит. Стал с него часы снимать – тут-то и понял: с мертвого снимаю, мертвого граблю. Понял и все-таки снял! – Он сжал кулак и стукнул им по столу. Чашка подскочила, ударилась о вазочку с печеньем, зазвенела. Почему-то этот звон меня окончательно вывел из терпения, меня просто затрясло.

– Замолчите! – закричала я Годунову. – Хватит! Не надо ничего рассказывать! Я поняла, что убили не вы, остальное меня не волнует! И вытрите сопли, в конце концов! – Я сорвала с крючка кухонное полотенце – петелька с треском лопнула – и бросила ему на колени.

Он никак не отреагировал на мой истерический выпад, будто вообще его не заметил. Продолжал казниться, снова сжал кулак, не меняя своей покаянной интонации:

– Такого кощунства Бог не мог мне простить. Я это понимал и все-таки делал – снимал часы с мертвого (ремешок никак не хотел расстегиваться, хитрая там какая-то застежка оказалась), заново обшарил карманы, надеялся, что хоть что-нибудь еще удастся найти, подумал, не позаимствовать ли и обувку, размер вроде мой, а туфли хорошие, крепкие, мои-то вот-вот развалятся. И Бог не простил. Я и закончить не успел свое грязное, отвратительное дело, как он меня наказал. Не могла ты там просто так оказаться! Что тебе было делать ночью в сквере? Бог тебя туда прислал в наказание мне. Страшнее ничего со мной произойти не могло! Кто угодно застал бы, кто угодно увидел бы, но не ты, не ты! Не ты! – яростно выкрикнул он, с размаху ударил себя по лицу и завыл в голос.

Этого выдержать я уже не смогла. Я обняла его, прижала к себе – и мы вместе закачались в истерике.

– Лев Борисович, хороший мой, милый Лев Борисович, – всхлипывая, бормотала я. – Самый лучший, самый умный, самый добрый…

– Помнишь «Вернись в Сорренто»? Я все Пашке пел, когда его от нас переманили, помнишь? Я тогда еще был человеком, нормальным человеком, не ночевал в притонах, не грабил трупы…

– Лев Борисович, милый, милый Лев Борисович!

– Ты помнишь, помнишь? Я сам себе противен, от меня запах, как от бомжа, да я ведь и есть бомж! Страшнее ничего, ничего не могло со мной!.. Я все твою первую статью вспоминал и хотел умереть. Зашел в один дом, «свечка» на проспекте Молодежи, двадцатидвухэтажка… На лифте поехал умирать! Думал, с крыши сброшусь, а чердак оказался закрыт. Да что там, разве в этом дело! Не смог, понимаешь, не смог. И вот к тебе потащился. Оправдываться.

– Лев Борисович, милый, не надо!

– Грех замаливать пришел, чтобы жить. Смерти испугался и к тебе пришел.

– Не надо, не надо, ничего не говорите, – уговаривала я его и целовала в грязную, плешивую, седую голову. У меня сердце разрывалось от жалости! Так хотелось убаюкать его боль. Несчастный, измученный несправедливой жизнью человек, что я могла для него сделать? Ничего, ничего, только обнять, приласкать, даже водка кончилась!

– Кирочка, девочка моя хорошая, прости меня!

– Ну что вы, что вы, Лев Борисович? Вы ни в чем не виноваты. Тише, тише, не надо плакать! – Я обняла его одной рукой, другой тихонько гладила по голове и качала, качала – укачивала. – Давайте я вас уложу. Вам обязательно нужно поспать.

– Прости меня, прости, моя девочка.

Я прислонила его голову к стене, поцеловала и пошла за матрасом и постелью.

* * *

Сон оборвался внезапно, на недоигранной ноте, его бы с лихвой могло хватить еще на два такта, но он оборвался. Было обидно и отчего-то грустно. Может, оттого, что не удалось досмотреть сон? Нет, тут что-то другое. Я лежала с закрытыми глазами и никак не могла определить свое ощущение. Протянула руку – механический, почти неосознанный жест – и вдруг натолкнулась на пустоту. Феликс! Он всегда спит вместе со мной, а сейчас его нет! Села на постели, оглядела комнату – нигде его нет!

– Феликс! – закричала я, впадая в панику. – Феликс, иди сюда, Феликс!

Зацокали когти по голому полу прихожей – слава богу, он здесь! – скрипнула дверь, просунулась в щель мохнатая морда, вопросительно посмотрела на меня.

Я встала, взглянула на часы – начало девятого, – приласкала собаку, собралась идти в ванную и вспомнила, что у меня ночует Годунов. Я постелила ему на полу на кухне, как обычно, помогла лечь – от горя, стыда и водки он совсем расклеился, – а потом долго сидела на краю матраса, гладила по голове, как маленького ребенка, успокаивала, утешала. Как жалко мне его вчера было! А сегодня от жалости не осталось и следа, только неловкость, а оттого досада и раздражение. Подобное чувство, должно быть, испытывает женщина, просыпаясь в постели со случайным любовником. Я никогда ни с кем не просыпалась с тех пор, как Алеша… но думаю, ощущала бы себя так же. О чем говорить и как? Мне и встречаться с ним стыдно. Но надо идти, будить: доброе утро, не хотите ли кофе? И первая сигарета, самая блаженная за целый день, пропадет даром, значит, опять их будет четыре, а то и пять. Да, кстати, накинуть халат, не выходить же к нему в ночной рубашке!

Сдернула со спинки стула халат – шелковый, душный, я его не люблю, – выставила вперед Феликса, словно прикрылась щитом, и поплелась на кухню. Как мне его будить? Потрясти за плечо? Наклониться и шепнуть на ухо: «Лев Борисович, пора просыпаться!»? Чмокнуть в плешь?… Плач на двоих, как постель на двоих, не проходит без последствий, оставляет наутро жестокое похмелье. Может, запустить сначала Феликса, пусть он его будит со всей своей собачьей нежностью, а потом зайду я: доброе утро, не хотите ли кофе? Да, пожалуй, это лучший вариант: неловкость первой минуты сгладит мой верный пес – появится возможность перевести пробуждение в шутку, Феликс – парень серьезный, но, если надо для дела, умеет притвориться наивным, ребячливым и легкомысленным.

Я открыла кухонную дверь, подтолкнула собаку, приготовилась сделать соответствующее выражение лица – и застыла на пороге: никакого Годунова не было. Что за черт! Как такое возможно? Невозможно. Но его нет. И нет никаких следов его пребывания: ни свернутого матраса, ни бутылки из-под водки, ни чашки, из которой он вчера пил. Нет и нет, словно не было. Или действительно не было? Годунов – мой недосмотренный, так внезапно оборвавшийся сон?

Никакой он не сон! Был еще скверик, был сосед Василий Максимович, монолог о природе маньяка (зачем я ему сказала, что киллер – тот же маньяк?) – слишком много для сна, который к тому же сразу забылся. Никакой он не сон! Просто почувствовал то же, что и я: похмелье после совместного плача. И застыдился, и тихонько ушел, пока я не проснулась.

Не сходится! Уйти-то он мог, но остался бы матрас – разложенный или свернутый. Зачем ему так тщательно заметать следы? Нет в этом никакого смысла.

Я представила, как Лев Борисович проснулся, полежал немного с закрытыми глазами, соображая, куда сегодня угодил на ночевку, принюхиваясь к чужим запахам. Потянулся, нога его ударилась о ножку стола, звякнула чашка. Звон повлек ассоциации – неприятные: водка в чашке, ограбленный труп, слезы раскаяния – жалкие, немужские слезы, рука, такая нужная вчера и такая назойливо неприятная сегодня, гладит его по волосам – давно не мытым сальным волосам, а носки порваны – пяток совсем нет, на большом пальце дыра, и палец этот лезет в глаза, взгляд от него отвести невозможно. Гладит, утешает, плачет, а думает только о дырке на пальце и о том, какой же он жалкий, и о том еще, как дурно от него пахнет.

Да он возненавидел меня в этот момент! Возненавидел себя, что допустил такую слабость и ко мне потащился. Поднялся, вымыл чашку, поставил в шкаф, свернул постель, отнес в кладовку, пустую бутылку забрал с собой – не оставить следов, а воспоминания, не подкрепленные уликами, ничего не стоят, их так легко принять за сны.

Легко, по себе знаю. Но Годунов у меня вчера был. Обокрал труп, был застигнут на месте преступления и потому пришел ко мне. Просить прощения у своей совести. Ну и ладно, пусть, я его простила, я поверила, что он не убийца. Можно с легким сердцем возвращаться к версии о маньяке.

Такой безопасной для меня и такой заманчивой версии, обещающей богатый материал.

Мне стало легко, не знаю уж, от чего больше: от реабилитации Льва Борисовича, от того, что его не оказалось в квартире, или от предвкушения сенсации. Поставила чайник, позвонила Руслану, попросила, чтобы он заехал за мной, скинула ненавистный душный халат и отправилась в ванную.

* * *

– Ты с ума сошла! – напустился на меня Руслан, когда я поведала ему о своих приключениях. – Зачем ты пустила к себе этого проходимца?

– Он не проходимец, он мой бывший редактор и очень несчастный человек, – заступилась я за Годунова. – Почему я не должна была пускать его к себе?

– Он алкоголик, деградирующая личность, – не унимался Руслан, – от него можно ожидать чего угодно. И потом, ты уверена, что он не мог быть убийцей? Я бы тебе посоветовал…

– Спасибо за совет, как-нибудь своим умом обойдусь.

Руслан обиделся, отвернулся к окну – мы сидели на кухне. Феликс укоризненно на меня посмотрел и прижался к Русланову колену, в наших размолвках и ссорах он всегда брал его сторону – из мужской солидарности, что ли? Довольно долго длилось тягостное молчание: Столяров ужасно обидчив и Годунова почему-то не переносит на дух, заводится при одном упоминании о нем.

– Эй, ребята, – решила я восстановить мир, – мы завтракать сегодня будем? – Я знала, чем их пронять: от еды еще ни один мужик не отказывался.

Перед Русланом я поставила все ту же злосчастную вазочку с печеньем – другого-то у меня ничего не было! – сварила кофе, налила Феликсу простокваши в миску.

Мы завтракали втроем, как тривиальная молодая семья, пока не успевшая обзавестись ребенком. Руслан немного хмурился, что еще больше усиливало сходство: утренняя размолвка в порядке вещей в таких вот неустаканившихся семьях.

Позавтракав, вышли из дому. Было только начало десятого, а жара уже разгоралась вовсю – невыносимое в этом году лето, такое лето действительно только и можно выдержать где-нибудь на морском пляже. Я закрыла глаза, представила набегающие на желтый песок волны, вдохнула прохладный солоноватый воздух – познания о морском пляже у меня так и остались штампованно-кинематографические. А если и в самом деле дернуть в отпуск? Наплевав на запреты, наплевав на призрак из прошлого… Нет, не так: в противовес запретам и призраку узнать наконец, какое оно, это самое море, ощутить его кожей и легкими, попробовать на вкус – может, это поможет мне излечиться? Вдвоем поехать, с Русланом – он был бы счастлив. Расставить по своим местам то, что было когда-то подменено, исправить ошибку… Это ведь ошибка была – переоформить на Алексея путевку Руслана! Первая подмена, которая привела к дальнейшим подменам.

– Эй, ты что, мать, заснула? – Столяров потряс меня за плечо. – Забирайся в машину.

Нет, не поеду я с ним никуда, от призрака он не избавит, не тот человек, не тот.

– В редакцию?

– Нет, сначала в милицию. Может, установили личность вчерашнего парня?

– Вряд ли. Времени у них было мало. Но если хочешь, заедем в милицию.

Услужливый, заботливый, надежный, но от призрака не избавит, и на море с ним ехать не имеет смысла.

И вообще ехать на море не имеет смысла. Минутная слабость – желание поехать на море. Не нужно мне никакое море, мне работа нужна, хороший материал для статьи нужен. А море – фантом, такой же, как Алексей.

В центральном отделении милиции у меня был блат: начальник оперативного штаба майор Ремизов относился ко мне с непонятной неизменной нежностью. Чем я заслужила такое отношение, не знаю, но он всегда воспринимал мой приход как праздник и тут же устраивал по этому поводу чаепитие. Вот и сейчас он мне обрадовался, но, к сожалению, ничем помочь не смог: личность убитого установить пока не удалось.

– Никаких заявлений на него не поступало, – расстроившись, что не смог обрадовать, проговорил Ремизов. – Да ты не расстраивайся, времени прошло всего ничего. Если он не бомж, через пару дней установят.

– Не бомж, судя по его виду, но через пару дней меня не устраивает. Думала сегодня сдать материал в завтрашний номер. Я вот еще что хотела узнать, Сергей Петрович. Посмотрите, пожалуйста, по вашим внутренним сводкам не было ли в ближайшее время убийств подобного рода. Я имею в виду…

– Почерк, обстоятельства и так далее? Сейчас посмотрю. – Он снова уткнулся в компьютер. – Нет, не было ничего близкого. А что, есть у тебя на этот счет какие-то соображения? – Он хитро прищурился.

– Есть. Думаю, это начало серии.

– Да ладно! – Ремизов замахал руками. – Что это ты выдумываешь? – Он в шутку схватился за сердце. – Типун тебе на язык! Серия!

– Дай бог, чтобы я ошибалась, но вы же знаете, я никогда не ошибаюсь.

– Знаю, знаю. – Он улыбнулся мне, как улыбаются милому шаловливому ребенку. – Чертовщинкой попахивает это твое «никогда не ошибаюсь». Понять не могу, из каких источников ты черпаешь свое знание. Но почему ты думаешь, что вчерашнее убийство – серийное?

Я изложила ему свои соображения, те самые, которые вчера излагала приехавшей по моему вызову милиции, а потом Василию Максимовичу.

– Н-да. – Ремизов в задумчивости почесал голову карандашом. – И когда, ты думаешь, ждать новой жертвы?

– Сказать наверняка не могу, но чувствую, скоро.

– Скоро? – Он бросил карандаш на стол, вскочил, нервно прошелся по кабинету, остановился напротив меня, уставился недоброжелательным взглядом (впервые за наш разговор, впервые за наше знакомство), несколько секунд смотрел. – Знаешь, и на старуху бывает проруха, будем надеяться, что все-таки ты ошибаешься.

– Будем надеяться. – Я поднялась, попрощалась с майором и вышла из кабинета.

Руслан дожидался меня на крыльце – кто бы сомневался! – озабоченно осмотрел с головы до ног, словно я не из милиции вышла, а вырвалась из лап опасного зверя.

– Ну как твой жмурик, прояснился?

– Не прояснился.

– Ладно, не переживай, заедем вечером после работы, может, к тому времени все определится.

* * *

Главный поймал меня в коридоре, зазвал в свой кабинет и опять принялся проедать плешь отпуском. Но я рассказала ему о возможных перспективах, он обрадовался и тут же отстал.

– Ну, если так, конечно! Нельзя упускать такой материал.

Материала, впрочем, пока было немного, в нормальном понимании его совсем не было. И настроение писать почему-то пропало, никакого вчерашнего энтузиазма. Я даже не смогла вспомнить название и первую фразу, которую придумала, возвращаясь домой. Все мысли выветрились из головы, а ощущения затерлись. И амбиции испарились: мне больше не хотелось никакой сенсации, стало пугать продолжение. Я вдруг отчетливо поняла, что и это, и все дальнейшие убийства, которые произойдут, связаны со мной лично. Как – не знаю, но точно связаны. Может, я стану одной из жертв, может, пострадает кто-то из моих близких, а может, сам маньяк – это тот, кто мне дорог…

Я попыталась представить следующую жертву. Мужчина? Женщина? Ребенок? Бескровная смерть… Ничего представить не удалось, воображение отказалось работать в этом направлении. Тогда я попробовала представить убийцу… И почти уже представила – начала складываться картинка, но испугалась, сбежала. Я вошла в компьютер и заставила себя сосредоточиться на статье. И вполне преуспела в этом деле: вспомнила заголовок, который вчера придумала, сочинила новую первую фразу, восстановила свои ощущения, когда шла на встречу с предполагаемым трупом. И вот когда работа меня окончательно увлекла, запиликал мобильник – пришло сообщение. Чертыхнувшись – отвлекают от дела! – нажала на воспроизведение.

Картинка: море. Но я не испугалась, тупо смотрела, не понимая, что это значит. И слушала звук: плеск волн. Без страха слушала. Смотрела, слушала, не понимала и по инерции продолжала обдумывать следующую фразу статьи. Море, волны… Какой-то шутник отрывает от дела. Море… Точно такое же море, как в моих представлениях о нем, я ведь вживую его так и не увидела. И не увижу, потому что никогда не решусь поехать в отпуск. Море и волны… Я не стану читать сообщение! Я не хочу, не хочу знать убийцу в лицо! Я его знаю в лицо. Лицо-перевертыш. Оборотень снова выходит на охоту. Киллер – тот же маньяк. Я не стану читать сообщение. Море шумит, шумит. Голова пухнет от этого шума! Заблуждение считать, что жара на море переносится легче! Конечная цель прогулки – новая смерть. Бескровная смерть. Море шумит, голова пухнет, вот распухла до абсурдных размеров, заполнила собой все пространство и ткнулась в препятствие – сообщение. «Думаю о тебе», – гласило оно. Думаю о тебе. Да разве я сомневалась?! Картинка «море» и «думаю о тебе». Это то, чего я ждала со вчерашнего вечера, чего я всегда ждала! Я знаю, кто станет второй жертвой: не старик, не ребенок, не для того он вернулся. Следующей жертвой будет не успевшая состариться женщина.

Глава 2

Виктория Яковлевна. Вторая жертва

В последний момент она струсила, ограничилась стрижкой и укладкой волос, так и не испытав на себе пилинг, обертывание и прочие услуги по списку, так и не узнав, что же это такое и для чего делается. Над запланированной расточительностью взяла верх практичность, въевшаяся в ее натуру. Виктория Яковлевна насмешливо посмотрела на себя в зеркало: плебейка и дура, раз в жизни не смогла разгуляться! И тут же покосилась на парикмахершу, колдующую над ее прической, испугалась, что та заметила ее взгляд и все поняла, и опять испугалась. Не так, совсем не так она представляла этот поход в салон красоты. Хозяйкой жизни, а не забитой просительницей должна она была сюда войти: меня перестал устраивать мой мастер, хочу попробовать у вас, если понравится, буду пользоваться только вашими услугами. Эту речь Виктория Яковлевна давно приготовила и повторяла про себя весь этот год на разные лады: высокомерие и немного презрения – вариант первый, снисхождение дамы высшего света к готовому услужить плебсу – вариант второй, равнодушие избалованной жизнью женщины – вариант третий. А сказала задыхающимся шепотом – голос сел от волнения, – под конец еще и улыбнулась жалкой просительной улыбкой нищенки, которая боится, что ее прогонят. Кажется, мастер даже не поняла, о чем она говорит, махнула рукой в сторону парикмахерского зала и подала прейскурант. А кофе так никто и не предложил. Зачем тогда она купила сигареты? А главное – эту чертову зажигалку: зажигалка даже запланирована не была и пробила страшную брешь в ее накоплениях.

Все оказалось не так! Никакого королевского выхода не получилось! И исправить положение не представлялось возможности. И все-таки Виктория Яковлевна предприняла новую попытку.

– У вас здесь можно курить? – спросила она; хотела высокомерно, а получилось грубо – голос отказывался ей подчиняться, сделался ни с того ни с сего пропитым и некультурным, как у базарной торговки.

– Что вы, женщина, у нас не курят!

Вот кому высокомерие репетировать не надо, и королевского апломба не занимать, и любовь к своей особе не приходится вызывать искусственными средствами.

– Жаль! – Виктория Яковлевна хихикнула и почувствовала, как безудержно заливается краской. Ей бы остановиться: первый раунд проигран, ничего не поделаешь, но она снова ринулась в бой: – Дымлю как паровоз, знаете, без сигареты десяти минут прожить не могу. – Для убедительности вытащила из сумки пачку «Вог», поиграла зажигалкой.

– Идите в зал, женщина, – презрительно махнула рукой мастер, – курить у нас категорически запрещается.

От ворот поворот. Хоть пляши перед ней, ничего не получится. Лучше сразу уйти и никогда в жизни больше не появляться в таких местах. Но из какого-то непонятного ей самой упрямства Виктория Яковлевна не ушла, а направилась в парикмахерский зал, заказала укладку и стрижку. И, уже сидя в кресле, решила, что от пилинга, обертываний и прочих услуг, указанных в прейскуранте, откажется – нерационально, слишком высокие цены, а еще неизвестно, что означают все эти процедуры и нужны ли они ей. И, раздосадовавшись на себя, испугалась, что все ее мысли и чувства легко прочитываются этой парикмахерской девчонкой, самодовольной и гордой, как все они.

Самодовольной и гордой должна была стать она, Виктория Яковлевна, на один только этот день. Но у нее ничего не вышло.

К этому дню она готовилась долго и основательно. Мечтала, воображала, копила деньги. Копить было трудно и стыдно – приходилось часть доходов утаивать от семьи: нечестно, подло, да и много ли утаишь, когда у нее только зарплата и очень редко – премия? Виктория Яковлевна подрабатывала в рабочее время (выполняла контрольные для заочников), потому что вечера и выходные были посвящены исключительно семье, она ужасно боялась, что за этим незаконным делом ее застукает начальство. И вот наконец необходимые семьсот долларов были накоплены, но тут оказалось, что цены успели за это время вырасти, и программу разгульного праздника любви к себе пришлось сократить, ограничив посещением салона красоты и покупкой платья. На туфли, духи и сумочку денег не хватало. Можно, конечно, было еще подождать и подкопить, но так ведь вся жизнь пройдет в ожидании. Праздник она назначила на эту среду, взяла отгул и предалась удовольствиям.

Прежде всего необходимо было купить сигареты. Раскованная, благополучная женщина, хозяйка жизни, непременно курит. Сигареты «Вог» она курит (изящная белая пачка с голубой крышечкой): нога закинута на ногу, локоть уперся в колено, сигарета прорастает сквозь пальцы – как она естественна, как уверена в себе, как красива! Ей поклоняются мужчины, завидуют женщины. Вот уже год Виктория Яковлевна ей ужасно завидует. Смотрит на плакат, завидует и копит деньги, чтобы хоть на один день стать такой.

Собственно, с этого плаката и началась ее душевная смута. До этого жила себе и жила, вполне спокойно, даже счастливо. У нее хорошая семья: двое детей (старший сын в этом году окончил школу, младший перешел в третий класс), положительный, непьющий муж, двухкомнатная квартира, приличная мебель, не было случая, чтобы не хватило денег на еду, на лекарства или на зимнюю обувь – чего еще желать? Но появился плакат – кто, когда и зачем его повесил в их кабинете? Виктория Яковлевна поняла: она достойна совсем другой жизни. Такой, какая у этой красотки, рекламирующей сигареты «Вог»: нога непринужденно закинута на ногу, локоть уперся в колено, черное облегающее платье, туфли… На туфли денег не хватит, ну и ладно, можно без туфель, больше копить и оттягивать она просто не в состоянии.

Сигареты Виктория Яковлевна купила в самом дорогом в их районе супермаркете. И тут встал вопрос: что сделать сначала – пойти в салон красоты или купить платье? С одной стороны, в салон красоты лучше явиться в новом роскошном платье, с другой стороны, с новой роскошной прической лучше явиться в бутик.

На платье могут посадить пятно какой-нибудь едкой жидкостью, поэтому сначала – в салон.

Виктория Яковлевна никогда не была ни в одном салоне красоты. Представлялся он ей чем-то вроде светской тусовки и немного пугал. Необходимо было сначала психологически подготовиться и провести генеральную репетицию. Она завернула в соседний с супермаркетом дворик, мелкими, семенящими шажками, будто идет на очень высоких каблуках, проследовала к скамейке, плюхнулась с некоторым подскоком бедер, словно в глубокое кресло, на деревянное сиденье, закинула ногу на ногу, вытянула из пачки сигарету, уперлась локтем в колено, хотела закурить… И тут обнаружила, что закурить-то не может, потому как сигарету нужно сначала зажечь.

Она никогда не курила. Даже в студенческие времена, даже в колхозе, куда их посылали каждую осень и где курили и пили все. И муж ее тоже был некурящий. Вполне объяснимая оплошность, но ей стало так досадно на себя, что Виктория Яковлевна чуть не расплакалась. Вся затея ей стала казаться нелепостью, предательством по отношению к семье, почти распутством. Но она взяла себя в руки, сделала вид, что это вполне мило и придает ей шарма, вернулась в супермаркет, купила зажигалку «Зиппо», шикарную, с позолотой (четыреста рублей), и решительно, без репетиции отправилась в салон красоты.

Она уже очень давно и в обычные парикмахерские не ходила. Раньше, когда в моде была «химия», посещала раз в год их дешевенькую, почти деревенскую «Нимфу», и таким образом вопрос с прической решался на долгий срок. А потом, когда стали носить прямые волосы, вообще перестала что-либо делать, и на голове у нее было нечто неопределенно обросшее, забранное в хвост. Ну можно ли так себя запускать, ведь она еще совсем не старая женщина!

Ничего, в салоне красоты ошибку исправят – денег не жалко, сколько бы это ни стоило. Там, безусловно, работают высококлассные специалисты, посоветуют, какая стрижка ей пойдет, разберутся с неухоженной кожей, подберут макияж. Главное – не подавать виду, что в таком салоне она впервые, – разговаривать со снисходительным превосходством и побольше раскованности: меня перестал устраивать мой мастер, хочу попробовать у вас… А когда принесут кофе (в таких салонах всегда угощают клиентов кофе), достать сигарету, непринужденно закинуть ногу на ногу, упереть локоть в коленку…

Идиотка! Совсем забыла посмотреть, как включается зажигалка, вот бы опростоволосилась, если бы не смогла поджечь сигарету!

Виктория Яковлевна вытащила «зиппо» – дорогая, но все-таки какая прекрасная вещь! – разобралась в нехитром механизме и взошла на крыльцо салона красоты «Николь».

Сразу же, с первых шагов, все пошло совсем не так, как она ожидала. Презрительная вежливость вместо подобострастной услужливости со стороны персонала, растерянная приниженность вместо высокомерного снисхождения с ее стороны. И кофе никто не предложил, продемонстрировать раскованное курение дорогущих сигарет не разрешили, а цены оказались просто какими-то нереальными. Но стрижка понравилась. Очень понравилась! Еще никогда Виктория Яковлевна не ощущала себя такой красивой. Она смотрела в зеркало, оторваться не могла – и улыбалась, улыбалась глупой, блаженной улыбкой. Стало совершенно наплевать, как к этому относится парикмахерская девчонка, эта соплюшка – что она вообще понимает в жизни! Наверное, полагается дать ей на чай. Сколько, интересно, обычно дают? Доллар, не меньше. Да дают ли в валюте? Очень не хочется в очередной раз попасть впросак.

Виктория Яковлевна с сожалением оторвалась от зеркала, достала из сумки кошелек. Купюры в один доллар не оказалось, а пять давать было жалко. Она беспомощно посмотрела на девушку.

– Платить нужно в кассе, я сейчас выпишу вам квитанцию.

– В кассе? – Виктория Яковлевна заискивающе улыбнулась. – А…

– Касса в вестибюле.

– Да, спасибо. – Она прихватила квитанцию двумя пальцами за уголок, словно ее побаивалась. – И это все? – посмотрела на парикмахера со значением, повела бровью, но та, видимо, намека не поняла.

– Что же еще?

Значит, на чай они здесь не берут, хорошо, что доллара в кошельке не оказалось, а то бы опять опозорилась. Бог упас. Настроение сразу улучшилось. Да нет, что там улучшилось, стало просто каким-то нереально небесным. И непонятно, откуда взялась самоуверенность, и раскованная фраза, которую она так долго безуспешно пыталась произнести, сказалась безо всяких усилий:

– Меня перестал устраивать мой мастер, вот решила попробовать у вас. – Виктория Яковлевна не удержалась, снова посмотрела в зеркало, тряхнула обновленной, усовершенствованной головой и добавила уже не по сценарию: – Результат превзошел все мои ожидания. Теперь, пожалуй, всегда буду пользоваться услугами вашего салона.

– Спасибо. Мы рады. Приходите еще, – заученно проговорила парикмахер, но казенности фразы Виктория Яковлевна не заметила, улыбнулась горделиво и величественно прошествовала к выходу.

Величественности, правда, хватило только до кассы, а там… Эта самовлюбленная спесивая мымра сумела-таки снова превратить ее в нищую просительницу. Стыдно, ужасно и больно, лицо залилось краской – отвратительное свойство организма: чуть что, она сразу краснеет и поделать с этим ничего нельзя, – ладони вспотели, никак не могли выхватить из кошелька нужную бумажку, и кошелек был такой старый, потрепанный, и сумке уже три года, таких, наверное, сейчас никто не носит. И босоножки совсем неприличные. Да что там босоножки – пальцы, торчащие из ремешков, до ужаса неприличны. А на руках вздулись вены. Ну как такую не презирать! Старая, неухоженная тетка, и зачем она сюда притащилась? Права кассирша, права парикмахерша, правы они все.

Надо было сначала купить платье. И сделать маникюр в домашних условиях. И вообще хоть немного привести себя в порядок, прежде чем являться в салон красоты. Так долго мечтала, так долго готовилась – и никакой радости. То же будет и в бутике. На нее и там будут смотреть как на нищую старую дуру, у которой случайно завелись деньги – ничтожная сумма, если мерить их меркой, которую она решила сдуру просадить. «Да на вас это платье как на корове седло», – скажет ей продавщица, родная сестра парикмахерской девчонки. А если и не скажет, подумает обязательно. Принесет что-нибудь попроще и подешевле – старушечий фасон, залежавшийся товар, и презрительно бросит: «Если возьмете, мы сделаем скидку». Позовет заведующую и хозяйку или хозяина магазина, и все они уставятся на нее и наперебой станут предлагать уродливые вещи, соблазняя скидкой.

Ну нет! Ни в какой бутик она не пойдет! Нового испытания ей просто не выдержать!

Виктория Яковлевна выскочила из салона, с оглушительным треском за ней захлопнулась дверь – она не успела ее придержать. Расстроилась окончательно, окончательно стушевалась, мучительно застыдилась себя.

Но как же тогда? Отказаться от платья? Копила, мечтала, а тут вдруг взять и отказаться? Черное облегающее платье, точно такое же, как у красотки на плакате, к новой прическе оно очень пойдет. У нее отличная грудь, и плечи в самый раз, и талия еще не совсем расплылась – прекрасно будет на ней сидеть это платье. Еще неизвестно, какая фигура станет у продавщицы, когда она доживет до сорока. Может, вообще ее разнесет от первых же родов. Молодость проходит быстро, красота увядает, фигура портится – тут уж ничего не поделаешь, так чем гордиться?

Виктория Яковлевна шла по улице быстрым, размашистым шагом и ненавидела, изо всех сил ненавидела воображаемую продавщицу из воображаемого бутика, испоганившую ей счастливый день. Из-за какой-то молодой мерзавки она теперь не сможет купить себе платье! И было больно, невыносимо больно в голове и в груди, и улица расплывалась, и не только глаза, уже и нос дал течь, и лицо полыхало от жара, и, конечно, все прохожие видели ее смятение и отчаяние. А сигареты не пригодились и уже не пригодятся, и на зажигалку зря выбросила такую сумасшедшую сумму: за четыреста рублей можно было купить джинсовую курточку Димке, в том магазине были… она смотрела и сомневалась, покупать не покупать, вроде и старая еще ничего, сезон проносить можно…

В том магазине! Ну конечно! Она купит себе платье, обязательно купит. В том магазине купит. Есть такой замечательный магазин «под фирму», в нем все вещи как настоящие, фирменные, только намного дешевле. И продавщица там очень приятная женщина примерно ее возраста. И денег хватит не только на платье, может, еще на туфли останется. Почему ей сразу не пришла в голову такая разумная мысль? Все эти бутики, конечно, не для нее, как и салон красоты – ну не умеет она себя вести в таких местах! А в том магазине не надо ни о чем таком думать, в том магазине к тебе относятся как к человеку, даже если твоя сумка давно вышла из моды и кошельку сто лет в обед, а на руках вздулись безобразные вены. Там легко, там хорошо, там делать покупки одно удовольствие, и, если тебе предлагают скидку, совсем не для того, чтобы унизить.

Совершенно успокоенная и почти счастливая, Виктория Яковлевна села в маршрутку. А двадцать минут спустя уже примеряла платья.

Точно такого, как у красотки с плаката, к сожалению, в магазине не оказалось, но были другие, в общем нисколько не хуже. Это темно-зеленое, например, тоже прекрасно подчеркивает достоинства ее фигуры. Жаль, что зеленый цвет – ее нелюбимый. И коричневое с люрексом ничего. Немного не по размеру, но если ушить в бедрах и чуть-чуть расставить в груди… Нет, когда и где она будет заниматься подгонкой – платье в готовом виде нужно ей сегодня, прямо сейчас.

Продавец принесла новый ворох разнообразных платьев в примерочную.

– Вот посмотрите, отличный фасон, и размер ваш.

– Нет, – сразу же отвергла Виктория Яковлевна предложенное, – мне нужно однотонное, а это с цветами. Нет, нет, и покрой не такой.

– Тогда посмотрите вот это.

Это было то самое платье с плаката, только не черное, а серое. Виктория Яковлевна почти вырвала плечики из рук продавщицы и сразу, прямо при ней, начала переодеваться. Платье пришлось впору, сидело так, будто было специально на нее сшито. Прекрасное платье, удивительное. И стоит всего тысячу рублей.

Виктория Яковлевна расплатилась и, обрадовавшись, что у нее остается еще немало денег, отправилась в обувной отдел.

Туфли ей подобрали на удивление быстро – серые, в тон платью, лодочки на высоком каблуке. Кожа искусственная, но кто это поймет, выглядят туфли прекрасно. А цена – восхитительная: пятьсот пятьдесят рублей.

Совершенно преображенная (старую одежду и обувь она положила в пакет), Виктория Яковлевна выплыла из магазина. Оставалась еще целая куча денег – целая куча возможностей: можно купить маленький флакончик духов или сходить в кафе, выпить чашечку кофе, заказать граммов пятьдесят коньяка или какое-нибудь особое пирожное.

Она выбрала кафе. Воображение нарисовало картину: красивая одинокая женщина за столиком с чашкой кофе в руке, в пепельнице дымится сигарета, на белоснежной скатерти золотым пятном выделяется роскошная зажигалка – картина эта показалась ей очень привлекательной. Но тут, расшалившись, воображение внесло коррективы: не чашка – бокал, не кофе – абсент. Любительницей абсента она завершит этот день, свой день, счастливый, в сущности, день, несмотря ни на что. Изведает неизведанное, насладится до последней капли чужой жизнью. В бар «Дубрава» – вот куда она поедет. На такси. Которое остановит небрежным взмахом руки.

… Наверное, она что-то напутала – машины проезжали мимо, никто не хотел останавливаться. Или во всем опять виновата ее вышедшая из моды сумка? Виктория Яковлевна уже с полчаса, не меньше, стояла на обочине дороги, вытянув руку, соорудив на лице капризную улыбку избалованной дамы, а взять такси так и не удавалось. Но она же видела в каком-то фильме – не вспомнить в каком, – что именно так ловила машину очень богатая, очень элегантная американка, сбежавшая со светской вечеринки. Почему же у нее не получается? Или это только в фильмах так, а в жизни все по-другому? Или это в Америке так, а у нас по-другому? Или все же сумка подгадила? А может, здесь где-то есть знак, запрещающий остановку?

Так или иначе, а с такси, видимо, ничего не получится. Придется ехать в маршрутке. Ехать в общественном транспорте пить абсент – ну не абсурд ли? Но делать нечего. Виктория Яковлевна поплелась к остановке.

* * *

Она устроилась на террасе. Потому что внутри было слишком душно и потому еще, что, кроме бармена и двух официанток, прикорнувших в вынужденной праздности у стойки, в баре никого не оказалось.

На абсент денег ей не хватило – это оказался баснословно дорогой напиток. Но в конце концов, не так и важно, что пить, главное – как. Бокал вина – тоже вполне подходит, если держать двумя пальцами за низкую ножку и медленно, по глотку отпивать. Сигарета дымится в пепельнице, золотая зажигалка лежит рядом. Людской поток течет по улице, огибает террасу. Глоток из бокала, затяжка. Улыбка блуждает, взгляд блуждает по лицам – большей частью хмурые, недовольные – разгар рабочего дня. Новый глоток. И никто не остановится, не подсядет, не заведет непринужденный разговор, все куда-то торопятся, мимо, мимо. Улыбку нужно слегка изменить – она должна быть направлена на себя, внутрь себя, навстречу потаенным желаниям, потаенным мечтам. Она читала, как пьют абсент. Вино тоже подходит, если думать, что пьешь абсент. Дым оставляет неприятный привкус во рту – и только, а она думала: ударит в голову. Запить поскорее вином. Об этом дне она целый год мечтала, хотела прочувствовать такую вот жизнь, но как-то не получалось до конца прочувствовать. До возвращения домой остается чуть больше двух часов – не удается раскрепоститься. Может, ограниченность во времени сковывает? И сознание, что этот день она украла у своей семьи? У нее прекрасная семья, у них прекрасные отношения и атмосфера тоже прекрасная, но… Чего-то недостает. Они живут, как живут все их знакомые, как родители жили, как, наверное, живут девяносто процентов людей… В их жизнь закралась какая-то ошибка. В чем она состоит? Они никогда не бедствовали, не голодали, не страдали от холода, не испытывали отчаяния, что нет денег на лекарство. Даже имели возможность выезжать всей семьей в отпуск. И все-таки… Счастья не было. Были радости, но счастья не было.

Они не бедствовали, но только потому, что все, до последней копейки, рассчитывали, распределяли. И если совершали покупки, это были исключительно утилитарные вещи: диван – чтобы на нем сидеть, сапоги – чтобы ноги не мерзли, еда – чтобы не умереть с голоду и продолжать жить своей утилитарной жизнью. Жили – чтобы жить, и только. И праздники их тоже были исключительно утилитарны. И подарки друг другу – утилитарные подарки. Даже когда дарили цветы.

Безрассудства и самозабвения – вот чего никогда не было в их жизни. Любовь – и та была рассудочной. Даже к детям. Это муж заразил ее такой рассудочностью и сделал непригодной к настоящей жизни. Мальчиков сразу, как только подходил возраст, отдавали в детский сад, потом в школу – и с плеч долой. Оба они каждое утро уходили на работу, встречались только по вечерам и в выходные. Ну и когда тут любить? Как тут любить? Для любви нужны условия, она не может существовать по заданной программе. Ей нужно много свободного времени, ей требуется понимание хрупкости жизни, человеческой жизни – жизни любимого. А утилитарное отношение убивает ее.

– Добрый день! У вас не занято?

Ну вот, наконец-то! Мужской, приятный, глубокий голос из потаенной мечты.

– Свободно. – Виктория Яковлевна взяла из пепельницы сигарету – она почти вся догорела и потухла – и только потом подняла голову, посмотрела на мужчину. Вполне подходящая кандидатура для того, чтобы затеять флирт. Жаль, времени совсем не остается: флирт – еще одна область неизведанного.

– Вам прикурить? – Он с улыбкой смотрел на ее неловкие манипуляции с потухшим окурком.

– Пожалуйста. – Виктория Яковлевна улыбнулась призывно (во всяком случае, так она представляла себе призывную улыбку), вытянула из пачки новую сигарету, заложила ногу на ногу, чуть наклонилась вперед. Он поднес ей ее же собственную зажигалку – но, может, именно так и надо? Она осторожно прикурила, стараясь не закашляться.

– Заказать вам что-нибудь? Ваш бокал пуст.

– Да… я и сама… – Виктория Яковлевна растерялась и от растерянности чуть было не ляпнула, что на один-то бокал денег у нее еще хватит.

– Я за вами уже давно наблюдаю. Вон из того угла. – Мужчина засмеялся.

А она и не почувствовала, что за ней наблюдают, не знала, что уже не одна. Как она выглядела, когда размышляла о своей неудавшейся жизни, не глупым ли было ее лицо, не делала ли каких-нибудь жестов? Нет, вряд ли, она хоть и размышляла, но ни на минуту не отвлеклась от главного, помнила, что нужно пить из бокала томными, неторопливыми глотками с промежутками в минуту-две, наблюдала текущую мимо толпу и ждала: вот сейчас кто-нибудь изменит траекторию движения, завернет в бар, подсядет к ней, заговорит. Но как же он прошел, почему его она не заметила? Значит, все-таки отвлекалась, погружалась в мысли полностью – и лицо ее на какой-то момент могло стать глупым. Но с другой стороны, если бы это было так, зачем бы он подошел к ней?

– Вы пили вино так, словно это абсент. А не хотите в самом деле попробовать абсента?

– Нет! То есть… нет. – Баснословно дорогой напиток, просто так его никто не предложит, разве что с далекоидущими целями. А ни на какие цели времени у нее не остается. Да если бы и оставалось! Предательство в ее планы не входит: она никогда не изменит семье, никогда и ни при каких обстоятельствах!

– Ну, не хотите – не надо. Тогда, может, вина?

– Вина можно. – Виктория Яковлевна улыбнулась – растерянно, а вовсе не снисходительно-раскрепощенно, как она думала.

Он подозвал официантку, сделал заказ и снова повернулся к ней. Это он призывно улыбался, и снисходительно и раскрепощенно. Боже мой, что она делает! Ведь это и есть измена. Во всяком случае, ее прелюдия.

– Как вас зовут?

– Виктория Яковлевна.

Ну не идиотка ли? Кто же называет отчество, когда знакомится в баре с мужчиной? Как глупо, как глупо! Что она за несуразная особа?

– Можно просто Виктория, – пробормотала она еле внятно и мучительно покраснела.

Куда ее несет? Зачем? Ей пора уходить, и потом, она не это, совсем не это имела в виду – просто разговор, может быть, разговор по душам, при котором мужского внимания разве что самая капелька. С ума сойти можно: просто Виктория.

– Виктория? Прекрасно! Замечательное имя. – Он, казалось, совсем не замечал ее смятения. – А я – Виктор.

Не бывает таких совпадений, никакой он не Виктор! Да он над ней смеется. Правильно делает: она смешная, нелепая дура, как над такой не смеяться?

– Простите, мне нужно идти. – Виктория Яковлевна нерешительно поднялась. – Меня ждут, я и так задержалась, – умоляюще проговорила она.

– А как же наш заказ?

Боже мой, заказ! Она совсем забыла! Но что же теперь делать? Дернул ее черт согласиться на этот бокал вина. Повела себя как самая настоящая женщина легкого поведения. Аристократку хотела сыграть, пресыщенную жизнью даму, а что получилось? Но как же теперь быть с заказом? Ему ведь все равно придется заплатить за вино – ввела человека в напрасные расходы. Предложить деньги? Но как, как это делается?

– Я сама заплачу.

– Ну что вы!

Он посмотрел на нее как на последнее ничтожество, как на жирного черного таракана на белоснежной кухне. Идиотка и дура, зачем она ввязалась… зачем сюда пришла… зачем устроила себе этот нелепый день? Бежать отсюда, быстрее, быстрее. Минута страшного стыда, еще более мучительного, чем весь ее безрассудный день, – и конец, она никогда, никогда больше… И его никогда не увидит. Бежать.

– Постойте! Куда вы? Я вас чем-то обидел? Странная женщина!

Странная, конечно странная! Странная оттого, что ей не место в таких вот заведениях. Все эти салоны и бары не для нее. Таким, как она, нельзя выбираться из семьи ни на минуту. Это только плакатные красотки могут, и у парикмахерши все хорошо получилось бы, и у продавщицы из бутика, они другие, а она…

Ну, слава богу, бар остался позади. А вот и маршрутка подходит. Кончился ужас, невыносимый стыд – можно расслабиться.

Виктория Яковлевна села у окна и вздохнула с облегчением. И тут вдруг почувствовала, что очень соскучилась по своей семье, как будто уезжала в долгую, далекую командировку. Даже еще сильнее. Раньше ей приходилось надолго уезжать из дома, а такой тоски она не испытывала.

Нужно будет зайти в кулинарию, купить чего-нибудь вкусного к чаю, денег немного осталось от ее загульного ужаса – хватит на тортик. Скажет, что получила премию, вот и решила побаловать семью.

Виктория Яковлевна вышла из маршрутки на остановку раньше. В кулинарном цехе (он славился необыкновенно вкусной и самой свежей выпечкой в их районе) выбрала небольшой, но очень красивый торт в форме ежика и, совершенно умиротворенная, отправилась домой. Через час с работы должны были прийти муж и старший сын.

* * *

– Мама? – Димка хмуро, исподлобья смотрел на нее, держался за ручку двери, загораживал проход, словно не хотел пускать ее в квартиру. Неужели он о чем-то догадался? Дети чувствуют, когда их предают, а она ведь предала, предала, всех предала, и Димку тоже!

– Я торт принесла. – Виктория Яковлевна заискивающе улыбнулась сыну. – Что с тобой? Ты чем-то расстроен?

– Я тебя не узнал. – Димка вздохнул с облегчением и отступил наконец от двери.

– Не узнал? – Виктория Яковлевна прошла в прихожую, стараясь не встречаться с ним глазами – ей было стыдно и отчего-то страшновато, – поставила коробку с тортом на стул, повесила сумку.

– Ты какая-то чужая.

– Ничего не чужая! – фальшиво возмутилась она и рассмеялась – тоже фальшиво и совсем не убедительно. Димка опять нахмурился. – Просто постриглась. Тебе нравится моя новая стрижка?

– Нет.

– Почему-у? – протянула она наигранно капризно и содрогнулась от собственной лжи, но продолжала кривляться: – По-моему, ничего, мне идет, ты так не считаешь? – Она повертелась перед зеркалом, сделала какое-то нелепое па, поскользнулась на гладком линолеуме и чуть не упала.

– Осторожно! – Димка с тревогой смотрел на мать. – Мам, ты чего?

– Тебе не угоди-ишь, – от стыда и неловкости опять закапризничала Виктория Яковлевна. – А я премию получила, вот решила постричься и платье купить. Миленькое, правда?

– Не знаю, я в этом не разбираюсь, – совсем по-взрослому ответил мальчик, повернулся и пошел в комнату.

Почувствовал фальшь, почувствовал ложь, почувствовал, что она предала, – дети всегда чувствуют. Теперь ей никогда не искупить свою вину перед ними.

Зазвонил телефон. Она бросилась к нему, как к спасению, словно надеялась, что телефонный разговор навсегда избавит ее от мучительных мыслей, сотрет сегодняшний день, сделает его недействительным.

– Да! – в восторге закричала она в трубку. – Я вас слушаю!

* * *

Ужас состоял из трех стадий: отчаянный, всепоглощающий ужас, ужас с маленькой надеждой на выход и снова ужас – выход мог бы быть, еще сегодня утром мог, но она сама, своими руками его перекрыла, завалила камнями. Пятьсот долларов! Они требовали всего пятьсот долларов за прекращение кошмара, и эти деньги несколько часов назад лежали у нее в кошельке. А теперь, что делать теперь? Денег нет, деньги истрачены, она не может остановить кошмар, да она не только предательница, она убийца!

Убийца, убийца! Виктория Яковлевна в ярости швырнула трубку, закусила губу, чтобы не завыть в голос, и все же завыла. Выбежал из комнаты перепуганный Димка.

– Мама! – Он затряс ее за плечо, требуя ответа. – Мама, что ты, что случилось, мамочка?

Ужас не остановить. Пятьсот долларов. Она все истратила. И нет теперь выхода. Они сказали, через двадцать минут, значит, идти нужно прямо сейчас, не откладывая. Вызвать такси, доехать до кинотеатра «Колизей», а дальше пешком. Но денег нет…

– Мама! Перестань! Мама!

Нет денег, она их истратила, все, до последней копейки. Истратила на себя, и теперь нечем заплатить за прекращение ужаса.

Виктория Яковлевна сидела в прихожей на низком пуфике, раскачивалась из стороны в сторону и никак не могла заставить себя хоть немного успокоиться и начать соображать. Димка стоял рядом, ухватившись за ее плечо, плакал и тоже не мог взять себя в руки.

– Мама! Перестань! Мама! – всхлипывая и задыхаясь, кричал он, но уже и сам не понимал, что кричит. – Мамочка! Мама!

– Вот что. – Виктория Яковлевна оторвала от себя сына и решительно встала. – Мне нужно съездить… Ты оставайся дома и никому не открывай.

Если их упросить подождать с деньгами, упросить, умолить. Завтра она обязательно достанет эту сумму. Боже мой, зачем она истратила деньги?

– Я с тобой!

– Нет, ты останешься дома, – жестко произнесла она. – Только никому не открывай, слышишь? Ни в коем случае.

– Но как…

– Никому! У папы есть ключ. И… у Дениса тоже.

Виктория Яковлевна вызвала по телефону такси, крепко-крепко обняла сына, словно прощалась с ним навсегда, вышла из квартиры, захлопнула дверь, подергала ручку.

Машина уже стояла у подъезда. Повезло, не пришлось ждать, а ведь дорога каждая минута. Водитель услужливо распахнул переднюю дверцу, что-то сказал – она не поняла что, – чему-то засмеялся.

Она всегда знала, что когда-нибудь это случится, хоть и не признавалась себе прямо. Только почему, почему сейчас, если бы утром… Вдруг они не захотят подождать с деньгами до завтра? Они наверняка не захотят! И тогда…

Дома, деревья, прохожие мелькали за окном, водитель без умолку говорил и смеялся, смеялся – вероятно, у него сегодня был какой-то особенно счастливый день.

Рано или поздно это должно было случиться. Рано или поздно. Она просто отмахивалась, не хотела об этом думать. Если они не согласятся подождать, если не согласятся! Такого ужаса ей не пережить. И никому из их семьи не пережить!

– Приехали! – Водитель оглушительно захохотал.

Машина остановилась возле кинотеатра. Виктория Яковлевна расплатилась, вышла и растерянно затопталась на месте, соображая, куда идти.

Истратила деньги. Платье, туфли, салон красоты. Чуть не затеяла флирт с незнакомым мужчиной. И теперь от кошмара нечем откупиться. Всего-то пятьсот долларов! Кажется, это туда. Да, вот по этой дорожке. Да, все правильно, впереди гаражи. Только нет никакого смысла являться без денег. Не согласятся они, не согла…

Страшный удар сбил ее с ног, правый висок взорвался дикой болью. Она не успела испугаться, не успела ни о чем подумать – сознанию зацепиться было не за что, оно тут же потухло, не родив предсмертного видения.

Глава 3

Кира Самохина. Профессионал

Три дня я прожила в ожидании, но так ничего и не произошло. Неужели я все же ошиблась: серии не будет, сенсации не будет, а труп в скверике – действительно жертва ограбления? Кстати, личность его так до сих пор и не установлена.

Не о чем писать. И жара не спадает. Пора принять предложение Главного.

Еще подожду.

Глупое упрямство. Но все-таки подожду.

Картины не рождаются, я чувствую себя импотентом, я чувствую себя исписавшимся поэтом, я чувствую себя старым больным волком, у которого сточились зубы – стая поглядывает с нескрываемым злорадством в мою сторону, скоро меня загрызут.

Я чувствую себя обманутой собственной интуицией. Такого еще не бывало – я никогда не ошибалась.

Я чувствую себя последней на этом свете сволочью: я жду, с нетерпением жду, я жажду нового убийства. Невыносимое ощущение, мне не хочется жить, когда я со всей ясностью осознаю, чего именно хочу.

Мне страшно хочется сенсации. Кто, почему у меня ее отнимает? Я – маньяк от журналистики, моя морда в крови, но мне просто необходима новая кровь. Много крови. Мне нужна эта серия. До такой степени нужна, что, кажется, подтолкнула бы под локоть убийцу, если бы могла.

Жаль, что наша газета – солидное, приличное издание, мы пишем только правду и ничего, кроме правды. Если бы не это удручающее обстоятельство, сенсация получилась бы на раз, два, три. Как просто придумывать убийства! Они рождаются у меня в мозгу с такой же скоростью и легкостью, как стихи у графомана. Если бы я могла выдавать свои вымыслы за правду!

Второй жертвой стала бы женщина лет сорока – контраст по отношению к молодому парню на лавочке в скверике. Домохозяйка, двое детей – мальчик и девочка, а впрочем, не важно, можно и две девочки или два мальчика. Приличный, равнодушный муж, приличные, равнодушные подруги. Или не домохозяйка, но работа у нее скучная, не увлекающая, рутинная, в общем, работа. И жизнь ее – сплошная рутина, никаких радостей, никаких неожиданных поворотов. Она живет так уже двадцать лет и по-своему счастлива. Но однажды вдруг понимает, что такая жизнь не для нее, и решается на безрассудный поступок. Утром, как обычно, выходит из дому, но на работу не едет, отправляется на прогулку по городу. Этот день она думает посвятить себе: купить какую-нибудь безделушку (или не безделушку, но вещь, безусловно, бесполезную в хозяйстве), выпить в баре чашечку кофе и – почему бы и нет? – познакомиться с мужчиной. Да нет, цель ее незаконной прогулки и сводится именно к тому, чтобы познакомиться с мужчиной. Завести любовника – вот что необходимо ей сделать, завести из протеста против рутины, завести из протеста против равнодушия мужа, подруг, всего мира. Любовник. Какое дерзкое слово. Любовник. Как это заманчиво думать: у меня есть любовник. Да только возможно ли? Если сегодня ничего не получится, она отправится на поиски завтра, она вообще не будет больше ходить на работу, а если понадобится, уйдет из дому, пойдет на любые жертвы.

На жертвы идти не пришлось – случай представился быстро.

– Вы позволите скрасить одиночество вашего вечера? – Голос возник так неожиданно, что она вздрогнула. Подняла голову, посмотрела затуманенным взглядом: мужчина, элегантный, красивый, ее возраста или чуть помоложе. Конечно, она позволила, как могла она не позволить, если ждала его, именно такого? Он заказал ей кофе и еще коньяку к кофе, и разговор завязался: как вас зовут? Какое прекрасное имя. Погода сегодня превосходная, хоть все еще немного жарко. Все шло хорошо, но потом…

Она испугалась своей смелости, своей дерзости, своего протеста, своего безрассудства. Потому что безрассудной не была. И попыталась сбежать, но было поздно: он уже утвердил ее на роль второй жертвы. Пробы прошли успешно, приказ подписан. Еще час назад он и сам не знал, кто станет следующим. Но как только увидел ее, понял: она. Подошла бы только. Она подошла идеально, эта жаждущая романтического приключения трусиха. Нет, робкая лань, милая, наивная робкая лань. Ну разве мог он ее отпустить, позволить сбежать? Не мог, не позволил. Но было жаль, что по неопытности он выбрал такой примитивный способ убийства: удар в висок – мгновенная бескровная смерть. Тот, первый, ничего другого и не заслуживал, а этой очаровательной Мумми-маме требовалось нечто эстетски утонченное. Но ничего не поделаешь: менять почерк нельзя.

Он заманил ее в безлюдное место – свидетели ему ни к чему. Она не успела ничего сообразить, не успела удивиться. Ноги, белые, голые, заерзали по земле и вскоре затихли.

Это не было картиной, из тех, которые я вижу, – правдивой картиной чужой беды, эту смерть я просто сочинила, значит, в действительности ничего такого не происходило: материализовать свои фантазии я не способна. Этой женщины нет, и писать мне совершенно не о чем. А жаль, я успела ее полюбить, нежно, самозабвенно и страстно, как любит маньяк свою жертву. Я успела облечь ее в плоть, плоть раскрасить, романтической ее душе придать еще больше романтизма, красивым мягким чертам лица еще больше красоты и мягкости. Я подарила ей кошку, большую, пушистую, белую кошку Маркизу, страдающую диабетом. Близкую подругу ее наградила близорукостью, а мужу связала свитер из домашней шерсти. В квартире я расставила мебель, застеклила лоджию, входную дверь обила дерматином, чтобы не дуло в щели и не мешал шум с лестничной площадки – дверцы лифта ужасно гремят и на их этаже любят собираться подростки. Я успела ее узнать до последней черты и полюбить, и убить, и ужаснуться содеянному. И вдруг поняла, что эта женщина – я в сорок лет, если бы мне не встретился Алеша и если бы Столяров на мне женился. Это у меня была бы кошка Маркиза и двое детей, это я однажды решила бы взбунтоваться. Но при тех обстоятельствах до конца взбунтоваться у меня не получилось бы, и гибель от руки маньяка была бы естественной для меня смертью. Когда я это поняла, мне стало легче: я не ее убила, я себя убила – я не убийца.

И все-таки писать-то не о чем. Сенсации не получится. Один безымянный труп на скамейке – рутина, слабенький проблеск в затянутом тучами небе мертвого сезона, а не сенсация. Информацию об этом происшествии я дала еще в прошлый номер, видимо, на этом придется остановиться.

Писать не о чем, но работать-то надо. По тому материалу, который есть. Я включила компьютер (в последнее время он у меня все больше пребывал в спящем состоянии) и уткнулась в незаконченную строчку.

Быстро, совершенно не интересуясь процессом, обработала сводки, распечатала, закрыла файл и только после этого посмотрела на часы: сколько там осталось до конца рабочего дня? Оказалось, что не осталось нисколько. Минут через десять приедет Столяров – он теперь каждый день возит меня на работу и домой, обрадовался, что может опекать, и добросовестно исполняет свои обязанности. Плюс от этого только один: я терпеть не могу водить машину, – но зато целая куча минусов. Он не переставая меня воспитывает и поучает, а главное – совершенно не выносит Годунова. Льва Борисовича я временно приютила у себя, из-за этого Руслан каждое утро устраивает истерики – хорошо еще, не при Годунове. Мы садимся в машину – и начинается: сколько еще намеревается жить у тебя этот проходимец?

Сколько понадобится, столько и будет жить! Лев Борисович вернулся в тот же вечер, жалкий, приниженный и совершенно пьяный. Просил прощения за то, что ушел от меня так внезапно, так тайно, ничего не сказав, не поблагодарив за приют. Признался, что позаимствовал у меня из кошелька немного денег (мог бы и не признаваться, я и не заметила!), снова плакал и клялся, что никогда, никогда… Душераздирающая сцена повторила в точности первую, а потом я предложила ему пожить у меня, пока обстоятельства не изменятся к лучшему – то есть на неопределенный срок. Руслан сердится, не понимает, что мне Годунов нужен не меньше, чем я ему: его жизнь в моей квартире оправдывает мое существование, искупает мои черные, неправедные мысли. И потом, я к нему просто привязана, люблю этого несчастного пьянчугу, как любила бы своего безнадежно больного дедушку.

Кстати, за эти три дня, что он у меня живет, Лев Борисович ни разу не напился по-настоящему, так только, грамм пятьдесят днем и сто вечером, но ведь совсем не пить ему нельзя. А Руслан злится. Иногда у меня складывается впечатление, что он просто ревнует – ревнует к тому, что я впустила Годунова в свой дом так, как его никогда не впускала. Сейчас он приедет – и начнется вечерняя разборка. Кажется, он уже едет…

Я подошла к окну – теперь оно у нас целыми днями стоит нараспашку, – выглянула вниз: ну да, так и есть, вон его машина. Остановился, вышел, поднял голову, увидел меня, расплылся в счастливой улыбке – может, я и свинья, что веду себя так по отношению к нему, – помахал рукой и с разбегу взлетел на крыльцо. Буквально через секунду появился в моем кабинете (собственно, он не совсем мой, нас здесь обитает трое, но все зовут кабинет моим).

– Привет! Дышишь воздухом?

– Дышу.

– И как тебе дышится?

Он никогда не мог со мной разговаривать просто так, если не было определенной темы, и потому начинал такой бессмысленный треп.

– Нормально дышится. – Я постаралась приветливо улыбнуться – такой треп меня раздражал.

– Еще подышишь или поедем?

– Поедем. – Я сняла со спинки стула сумку, и мы вышли.

– Перекусим где-нибудь или сразу домой? – делано равнодушно, не глядя на меня, спросил Руслан: он надеялся на «перекусим» или на приглашение в гости, но я сделала вид, что не поняла его тайных желаний, и равнодушно, не глядя на него, сказала:

– Такая жара, есть совершенно не хочется.

Настаивать он не стал, принял еще более равнодушный вид, следил за дорогой и до конца пути ничего больше не сказал. Мы простились у подъезда. Я дождалась, когда он уедет, пошла в магазин: нужно было пополнить водочный запас для Годунова и купить что-нибудь к ужину. Еще у меня была мысль – я уже пару дней ее вынашивала – обновить гардероб Льва Борисовича: приобрести мало-мальски приличные брюки, рубашку или футболку, а главное – носки. Поэтому, выйдя из магазина, я направилась в ближайший секонд-хенд.

Подходящей рубашки не оказалось, подобрать удалось только футболку с несколько вольной и уж совершенно не по возрасту Годунову картинкой на груди: две обезьяны в обнимку сидят на пальме. Но зато я нашла весьма крепкие джинсы и неплохие кожаные кроссовки. Подошла к кассе, чтобы расплатиться за покупки, и тут… Я не сразу поняла, что происходит. Состояние было похоже на то, которое накатывает, когда я вижу картины, только происходящее казалось живее и реальней. Нет, это было скорее нечто сродни галлюцинации. Меня поразил запах, который исходил от меня самой, – знакомый, но давно забытый, мучительный запах. Духи. Я сто лет не пользовалась духами, с тех пор как… ну да, с тех самых пор. Свету прибавилось, звуки зазвучали приглушеннее, и голоса… не разобрать, не разобрать, о чем они говорят. Ладонь моя сжала подошву босоножки, я остро пожалела, что не взяла с собой шило: сейчас как бы оно пригодилось! Потому что уже начинается. Я знаю, что произойдет через минуту, только не знаю, как это предотвратить. Слышу, как открылась задняя дверь – они вошли через служебный вход магазина. Переговариваются вполголоса: окружить, повалить на пол. Я сжимаю подошву босоножки и судорожно пытаюсь понять, что же мне делать. Если пойму, все будет спасено. Навсегда спасено… И тогда с легким сердцем я смогу прожить свою жизнь. Запах душит, мешает понять. Шило? Нет, не то. Обратиться с горячей речью к посетителям магазина: сейчас на ваших глазах совершится страшное злодеяние, помогите, вмешайтесь, не допустите, вы ведь люди, такое случиться может с любым из вас. Нет, не то – не помогут: равнодушие – болезнь нашего века. И потом, это по сути не то: это я должна что-то сделать, чтобы не допустить. Они вошли в зал – надо торопиться. Как решить эту задачу? Не могу решить, не могу. Поздно: окружили, повалили. Конец. Все теперь повторится.

– Девушка, вы будете платить?

Никогда не расплатиться.

– Так вы будете платить или нет?

Чужая рука требовательно затрясла мою руку. Запах ушел, перестал мучить, подошва босоножки, которую сжимала моя ладонь, превратилась в подошву кроссовки. Секонд-хенд. Я вернулась.

– Сколько с меня?

Я вернулась, но задача так и осталась неразрешенной.

– А сами подсчитать вы не можете? На всем есть ценники.

Нужно вернуться туда и разрешить, начать все сначала.

– Пятьсот тридцать рублей.

В исходную точку вернуться. Только где она, исходная точка? Скверик? Аэропорт? Самолет? Гостиница? Запах технических испарений вместо благоухания юга?

– А без сдачи у вас не будет? У меня с тысячи нет…

Я сдавала последний экзамен, в тот день мы и познакомились. Начало наших отношений нужно искать в этом дне. Впрочем, отношения ни при чем, исходная точка кошмара не здесь. Поездка в Одессу – так или иначе, причина в ней. Аэропорт, самолет, гостиница – теплее. Только тепла я не чувствую и не могу понять…

– Чек не забудьте, а то надумаете менять, без чека мы вам не поможем.

Аэропорт, самолет, гостиница – три компонента, два бесполезных, а один из них, нужный, упирается острым концом в скверик. В нынешний скверик, не в тот, где мы сидели и не могли решиться… потом еще была мокрая дорожка… мокрая и скользкая, потому что шел дождь. Нет, не в тот, в том бы я с радостью осталась навсегда, в нынешний скверик, где труп на скамейке с поджатыми ногами (тайну ног разгадали эксперты: он был убит в другом месте и пролежал несколько часов с поджатыми ногами). Только как понять, который из этих трех компонентов – полезный?

– Спасибо, приходите еще.

Может быть, и приду. Если смогу разгадать, в чем решение этой задачи.

Я вышла из магазина, направилась к остановке. Было около восьми часов. На улице мне сделалось немного легче: задача перестала требовать немедленного решения. Можно отложить все на завтра. Только остались на душе мутный осадок и головная боль. Наверное, то, в магазине, все же было картиной. Картиной из прошлого. Картина из прошлого была как-то связана с настоящим.

Да разве я сомневалась в том, что эти смерти в настоящем (труп в скверике и все трупы, которые последуют за ним) связаны с моим прошлым? Не сомневалась, с самого начала это поняла, с того вечера, когда вдруг остро почувствовала, что вернулся Алеша. И это сегодняшнее убийство…

Сегодняшнее убийство? Да разве сегодня было убийство? Это ведь только моя фантазия, в чистом виде фантазия! Я не увидела, я представила, сочинила! Представила саму себя сорокалетней, такой, какой я стала бы, если бы моя жизнь потекла по другой колее. Представила и убила. Себя. И свитер из домашней шерсти я связала бы своему мужу, и мебель расставила бы точно так, и обила бы дверь, и завела бы не собаку, а кошку, и вела бы не криминальный отдел, а рубрику «В мире животных», описывала бы различные кошачьи болезни и была бы заинтересована в том, чтобы животные больше болели, как сейчас заинтересована в человеческих трагедиях. Добропорядочный, но равнодушный муж – конечно же Столяров. И я сама при тех обстоятельствах была бы Столяровой со всеми вытекающими отсюда последствиями. Понятно, что в конце концов такая жизнь мне бы наскучила. Однажды я вырвалась бы, но прорыв этот оказался бы прорывом в смерть.

Все правильно, все логично, только та, которую сегодня убили, – не я, а совершенно другая женщина.

Теперь мне будет о чем писать, с завтрашнего дня могу начинать свой цикл, наконец-то появится интересная, захватывающая работа. Но почему-то меня это больше не радует.

В этих смертях буду виновата я – вот в чем все дело. И не только потому, что я так жаждала сенсации, а почему-то еще. То есть понятно почему: смерти этих людей связаны с моим прошлым. Мое прошлое наняло киллера, чтобы убить этих людей.

Киллера? Кажется, я сама утверждала, что это маньяк?

Я утверждала, что киллер – тот же маньяк.

Мне теперь будет о чем писать, но я не хочу писать! Я больше не хочу быть тем, что я есть. Я хочу замуж за Столярова! Я хочу научиться вязать, я хочу научиться писать про животных, и, если на этом пути суждено умереть, пусть это буду я.

Подъехал троллейбус. Небольшая толпа затолпилась у входа. Где ты, Руслан, прояви раз в жизни настойчивость, возьми меня силой в жены, изнасилуй замужеством. Годунова мы сдадим в дом престарелых, будем навещать по воскресеньям, а любить я стану тебя. Уйду из редакции на заслуженный отдых, устроюсь воспитательницей в детском саду. Заведу кошку, заведу канарейку. Стану штопать носки…

Я зашла в продуктовый магазин, купила чекушку водки (дабы не вводить в соблазн сразу большим количеством), сосисок и картошки к ужину, костей для Феликса и заспешила домой. Они меня, наверное, уже совсем заждались. Об убийствах – сегодняшнем и последующих – я изо всех сил старалась не думать. Но когда входила в подъезд, опять накатило. Я увидела место преступления: неподалеку от моего гаража. Ощутила запах – нагретой пыли и бензина. Услышала звук ее шагов. А потом вся сцена убийства сложилась в картинку.

Я попыталась прогнать наваждение, шагнула в лифт, поскорее нажала на кнопку своего этажа, чтобы отрезать путь назад: меня неудержимо тянуло пойти к гаражам и проверить. Но картина не пропала, наоборот, выявила новые подробности: туфли женщины на высоких, заостренных книзу каблуках, темное платье, встревоженный вид – о чем она так тревожится, неужели чувствует приближение смерти? Нет, не чувствует, тут что-то другое. Пойти, проверить, узнать, о чем она думала перед тем, как ее убили. Пойти, проверить…

С наваждением больше бороться я не смогла, спустилась вниз, вышла из подъезда и быстро, почти бегом, направилась к гаражам.

Я сразу нашла это место. Вот дырки в земле от ее каблуков, вот здесь пыль изборождена, мертвый, раздавленный жук-солдатик, но самой женщины нет. Может, и не было?

Может, и не было, и я могу со спокойной совестью отправляться домой, дарить Годунову подарки, выгуливать Феликса, готовить ужин… Только совесть моя неспокойна.

Я повернулась, пошла, медленно и несмело, словно еще не решила, имею ли право отсюда уходить. Пахло пылью и бензином. Голова разболелась, в носу и горле пересохло – нечем дышать. Годунов мне дан в искупление. С Русланом у нас ничего не получится. Призрак из прошлого меня никогда не оставит. Я не смогу, никогда не смогу жить как все. Стать одной из жертв – мой логический конец на этом пути. Я в центре круга. Смерти не избежать, да я и не стану бежать, я просто постараюсь ее приручить, а если не получится, то и не надо.

Запищал телефон в моей сумке – пришло сообщение. Все правильно, так и должно быть: он снова убил и ставит меня в известность. В прошлый раз было море и «думаю о тебе». Что прислал он на этот раз?

Я вытащила из сумки мобильник, убеждая себя, что совсем не боюсь. Нажала на воспроизведение – руки все же слегка подрагивали. Пронзительно-розовые, цвета клубничного киселя из пачки, поплыли по экрану сердца. «Люблю и скучаю», – гласила подпись. А адрес, как и в прошлый раз, оказался почти анонимным – интернет-кафе «Версия». Ну конечно, откуда у призрака собственная техника? Ни мобильником, ни компьютером обзавестись он не может.

Я не испугалась, честное слово, не испугалась. Только руки ходили ходуном и зубы стучали. И я припустила бегом под спасительное крыло Годунова.

* * *

Это была самая длинная ночь в моей жизни, заснуть не удалось ни на минуту. Мешали сопение Феликса, храп Годунова на кухне, всплывали в голове обрывки прошлых, давно написанных статей. В семь часов я не выдержала, встала. Приняла душ, побродила по комнате – что делать в такую рань? И тут вспомнила: у меня же куплен абонемент в бассейн на этот месяц. Время от времени я обзавожусь таким абонементом, мечтая начать здоровый образ жизни. Ну вот, сейчас как раз подходящий случай: вода благотворно действует на нервную систему, и время надо как-то убить.

Я быстро собралась, написала Годунову записку (попросила выгулять Феликса), взяла ключ от гаража и вышла из дому. Никаких предчувствий не было, вчерашних мыслей не было, я просто решила съездить в бассейн и пошла к гаражу. Откуда мне было знать план убийцы? Никаких картин я не видела, хоть всю ночь не спала.

Чудесное, мягкое утро, совсем не жарко, воздух удивительно свежий и вкусный – пахнет так, как должно пахнуть море. Небольшая нервозность вполне объяснима – я ночь не спала. И нетерпение мое объяснимо – я давно собиралась начать здоровый образ жизни. Пробежка, кстати, тоже будет в тему: пробежаться легкой трусцой, прежде чем сесть в машину…

Да я уже вижу, притворяться дальше бессмысленно. Распростертое тело. Я знала, что увижу его здесь. Женщина, лет сорока. Серое платье, туфли-лодочки на каблуках. Это она, моя придуманная жертва. Вторая жертва. Кто станет третьим?

Глава 4

Павел Назаренко. Третья жертва

Шесть таблеток элениума. Если так дела пойдут и дальше, в конце концов он умрет от цирроза печени. Может, это для него и лучший выход – умереть от цирроза, не успеть сойти с ума окончательно и не сделать чего-нибудь непоправимого. Шесть таблеток за обрывок вечера и не успевшую закончиться ночь. Наверное, это все-таки перебор. Да, перебор, а вовсе не слабенькое успокоительное средство, рекомендованное немолодым, застенчивым, уставшим от чужих срывов доктором.

– В вашем случае главное – положительные эмоции, – убеждал он его и с тоской поглядывал в окно, за которым расположился Павлов новенький темно-синий, сверкающий на солнце «форд». «Какие срывы? – читалось в глазах измотанного жизнью невропатолога. – Какого черта ему еще надо? Да от любого срыва можно умчаться, сев в такую шикарную тачку. Возись тут со всяким зажравшимся придурком, успокаивай, утешай, исполняй взглядами сложнейшие акробатические этюды, чтобы мнимый больной понял, куда положить деньги за прием». – Положительные эмоции… да. И еще я вам выпишу таблеточки. Принимайте по одной перед сном, и вы забудете о ваших переживаниях. Все у вас наносное, нет никаких глубоких причин для того, чтобы так нервничать.

По одной перед сном. Сначала Павел строго придерживался инструкций доктора, но то ли таблетки действовали только в сочетании с положительными эмоциями, то ли врач неверно определил глубину причин, чудесное снадобье на него не оказало ровным счетом никакого эффекта. Снова идти на прием к невропатологу не было ни времени, ни сил, и Павел решил самостоятельно прописать себе увеличение дозы. А потом он увеличение еще увеличил, а потом… За сегодняшнюю ночь, которая, кстати, так еще и не кончилась – наверное, она никогда не кончится, а будет вечно длиться и длиться, – он выпил шесть таблеток элениума. И все равно ужас не растворился. Да он даже не притупился! По одной таблетке перед сном! Где он, этот самый сон? Чем еще его приманить?

Положительными эмоциями.

Эмоции у него в последнее время одни отрицательные. Эмоции у него – ужас, отчаяние и злость. Нет, не злость, дикая ярость, подавить которую ничем, как выяснилось, невозможно. Во всяком случае, шесть таблеток, выпитые за ночь, подавить ее не смогли.

А если дозу еще увеличить?

Павел выдавил из упаковки на ладонь седьмую таблетку элениума, подумал немного, выдавил восьмую. Посмотрел на часы (то ли от жалости к себе, то ли чтобы хоть как-то контролировать процесс): начало шестого – ночь, значит, наконец кончилась. Забросил таблетки в рот, проглотил, не запивая водой. Опустился на кухонный диванчик, уперся локтями в стол и стал ждать облегчения. Только бы Оля сейчас не проснулась! Войдет, растрепанная, на кухню, приблизится к нему, обнимет – тогда он точно не выдержит, тогда ярость выплеснется наружу, он ударит ее, сильно, страшно, а может быть, и убьет. Или отчаяние выплеснется, и тогда он разрыдается, позорно, отвратительно. Или ужас выплеснется – и он закричит, завопит благим матом. И – жизнь будет кончена. Если Оля сейчас проснется, жизнь будет кончена. Спи, спи, моя хорошая, не просыпайся пока, любимая моя девочка, не сейчас, не сейчас, минут через двадцать таблетки должны помочь…

Не помогут они! Никакие таблетки ни в каком количестве ему не помогут! Подохнуть – вот что поможет! Сразу подохнуть и не мучиться. Скорее подохнуть и прекратить, прекратить!..

Павел вскочил, рванул на себя дверцу холодильника, будто надеялся найти в его нутре средство для смерти. Обвел взглядом содержимое. Что, в самом деле, он думает здесь отыскать? Овощи, сыр, колбаса, соевый соус и кетчуп… Вот оно, средство – умирать совсем не обязательно, можно попробовать жить, успокоиться и жить. Коньяк, слегка початая бутылка – Оля купила для торта или для чего-то еще, смешного, наивного, невинного, почти детского. Коньяк. Можно попробовать.

Он вытянул бутылку за горлышко, достал рюмку и, забыв об инструкциях: во время лечения элениумом нельзя употреблять никаких спиртных напитков, налил чуть не доверху и залпом выпил. И бросился на диванчик, и снова уперся локтями в стол, ожидая, когда пройдет приступ. Он бы бросился на кровать, лицом в подушку, накрылся бы простыней с головой, потому что устал всю ночь сидеть на кухне, потому что смешанный свет электрической лампочки и утреннего солнца из окна доставлял дополнительное раздражение, потому что от его кошмара на открытом пространстве не спрячешься, но тогда он разбудит Олю. Нельзя допустить, чтобы она проснулась, ни в коем случае нельзя! Лучше сидеть на кухне и ждать, когда наконец отпустит. А если и коньяк не поможет, что тогда?

Коньяк не то чтобы не помог, но подействовал странно, словно он не коньяк вовсе, а дешевенькое молдавское шампанское-шипучка: с веселеньким гиканьем разбежался по всему организму и, притопнув ногой в правый висок, остановился там пульсирующей болью.

И все же это было лучше, чем ничего, во всяком случае, действеннее совершенно бездейственного элениума. Павел поднялся, убрал в холодильник бутылку, закурил. На середине сигареты понял, что вот уже в состоянии о чем-то думать, в состоянии вспоминать, в состоянии анализировать свое положение. Нет, дело не в том: думать, вспоминать и анализировать он всегда в состоянии, собственно, все последнее время только этим-то и занимается, но теперь его положение не видится таким уж безнадежным. Это не совсем так: положение его, безусловно, безнадежно, но боль от понимания безнадежности слегка притупилась.

Притупилась! Да разве может она притупиться? Не притупилась, нисколько не притупилась, но… Во всяком случае, сейчас он так не боится, что Оля проснется. И… Черт! Ну да, сейчас он опять больше всего боится ее потерять. Только этого боится, и ничего больше, без всякой подоплеки, без всяких нюансов. И… Он наконец решился – почти решился ей все рассказать, поведать свою страшную тайну. Может быть, все не так и страшно, как он думал, может, она скажет ему, что все не так страшно? Оленька, милая девочка, самая любимая женщина на свете. Она уверяла, что тоже любит. То есть не тоже, а любит, значит, и тайна может оказаться вовсе не тайной?

Идиот! Размягченный лживым коньяком идиот, ну можно ли на такое надеяться?

Можно. Все началось с любви (если, конечно, она не обманула), любовью продолжилось, любовью поддерживалось, любовью жило. Любовью любой грех должен искупиться.

Конечно, она обманула, и нисколько не любит его, и тогда не любила. Обманула, а он, как дурак, поверил. Нельзя ей ничего рассказывать, тогда он ее точно потеряет. Безвыходное положение.

Безвыходное, безнадежное, невозможное положение. До начала рабочего дня осталось два с половиной часа. Ольга не проснется, зря он так боялся. Он уйдет на работу, а она так и не проснется. Она никогда не просыпается, когда он уходит на работу. Если бы хоть раз проснулась, если бы хоть раз проводила, если бы хоть раз поцеловала на прощание, он бы решился и все рассказал, и, может быть, кончились бы его мучения.

Она не проснется. Она всегда долго спит по утрам. Она и тогда крепко спала: он звонил, звонил, а она не открывала. Надо было уйти, не дожидаться. Зачем он дождался? Потому что не знал, что звонит в дверь, за которой его ожидает кошмар.

Он тогда подрабатывал по вызовам: подключение компьютера, установка программ и так далее. Налаживать компьютер Павел пришел к Ольге, в эту самую квартиру, где сейчас сидит на кухне с коктейлем из элениума, коньяка и безумия в голове. Долго звонил, наконец открыла дверь заспанная девочка-подросток лет пятнадцати, как ему тогда показалось. Он с тоской на нее посмотрел: придется тащиться сюда еще раз, вряд ли этот ребенок сможет толком объяснить, что там у них с компьютером, и уж, безусловно, не уполномочен оплачивать услуги приходящего мастера!

– Приозерская, двадцать, квартира четырнадцать? – на всякий случай уточнил Павел, переминаясь с ноги на ногу на коврике у двери.

– Да. – Девочка обвела его внимательным взглядом и строго спросила: – Вы компьютерщик Назаренко из салона «Вега»?

– Назаренко, из салона, все верно. – Он усмехнулся: надо же, сопля зеленая, а строит из себя невесть что! – Кто-нибудь из взрослых дома есть?

– В смысле, из взрослых? – Девочка высокомерно вскинула бровь.

– Ну, мама или папа, бабушка-дедушка. Вызов кто сделал?

– Я.

– Ты? – Попал так попал! Павел развернулся, чтобы уйти, но она его остановила:

– Постойте, куда же вы? – Она подалась вперед, и такое отчаяние вдруг проступило у нее на лице, что ему стало ее жалко. – Не понимаю, что вас смущает? Может, вы сомневаетесь насчет оплаты, так я вполне платежеспособна.

– Ладно. – Павел вздохнул и перешагнул порог квартиры. – Показывайте, что у вас произошло.

Это был его первый визит к Ольге. За ним последовал второй, третий… Девочка-подросток оказалась совсем не подростком, а взрослой, восемнадцатилетней, вполне самостоятельной женщиной. В течение месяца Павел каждый вечер приходил на Приозерскую со всевозможными компьютерными прибамбасами, усовершенствовал ее и так совершенную машину, расширил возможности процессора до запредельных пределов и ощущал себя этаким Афоней из культового фильма его детства, с одной разницей, что тот своему идеалу переставлял сантехнику. Каждую ночь Павел ломал голову, что бы еще переставить и усовершенствовать – то есть какой изобрести предлог для нового посещения, с трудом доживал до вечера, мчался к Оле, краснел, заикался, отказывался от кофе, чая, минералки, от денег, не знал, куда деть свои руки, и как за спасательный круг хватался за свою сумку с инструментами, доставал отвертку и начинал потрошить несчастную машину. Рукам сразу находилось разумное применение, глаза утыкались в безопасный объект, язык развязывался – Павел соловьем заливался о новейших компьютерных технологиях, о том, что появилась такая игра… как только она поступит в их магазин, он сразу ее принесет… необыкновенно интересная игра… и надо бы поменять вентилятор, и фильтр вот этот лучше бы тоже поменять, и еще… Но что-то случалось с дыханием, сердце бухало в голове, фантастические картинки, одна другой непристойнее, проходили перед глазами. Картинки он гнал, он и Олю бы попросил куда-нибудь уйти, если бы мог, потому что дышать становилось совсем невозможно – от ее присутствия, от ее запаха сводило судорогой мозг. Он и тогда боялся расплакаться, или закричать, или ударить. Опасно для жизни было здесь появляться. Для репутации – уж точно. Но он ходил, не мог не ходить, он умер бы, если бы не пошел. Целый месяц ходил, а однажды…

Сначала все шло как обычно: в дверях неловкое «здравствуйте» с опущенной головой, отказ от кофе, от чая, от денег, отвертка, процессор, плата: сейчас мы ее поставим, а завтра посмотрим, как она приживется… Непрошеные гостьи – фантазии еще дожидались в приемной, дыхание еще было в норме, сердце не переместилось в мозг. Оля подошла к нему, когда он только-только вывинтил последний винтик из корпуса. Подошла, положила руки ему на плечи, развернула к себе лицом, оторвала от спасительного агрегата, наклонилась, почти вплотную приблизила свое лицо. Он никогда еще не видел ее лица так близко, до самых сокровенных, самых интимных деталей. Он и представить не мог, что лицо может быть таким совершенным, таким до неправдоподобия, до сумасшествия красивым. И потому просто смотрел, смотрел, как на картину, впился глазами, пил и пил красоту ровными, спокойными глотками, не жадничая, не давясь, но и оторваться не мог. А она вдруг спросила:

– Паша, почему вы не признаетесь мне в любви и не позовете замуж? Вы ведь любите меня, правда?

– Правда, – пробормотал он и сразу опомнился. Эту фразу она сказать не могла, ему показалось. Это его тайное желание вырвалось наружу и породило слуховую галлюцинацию. Она спросила о чем-то другом, о том, например, как материнская плата… Нужно встряхнуться, вернуться в реальный мир, прогнать наваждение. Да, да, это наваждение, просто наваждение.

– Это просто какое-то наваждение, – продолжала она, теребя ворот его рубашки. Их лица теперь почти соприкасались. От этой невозможной близости, от невозможной, фантастической ситуации он был чуть не на грани обморока. – Я люблю вас, Пашенька, давно люблю. Зачем вы меня заставляете говорить это первой? Вы ведь тоже меня любите, да? Ну скажите, пожалуйста.

– Да, – сдавленно, отрывисто произнес он – на большее дыхания не хватило.

– Как хорошо! – Ольга прижалась щекой к его воспаленной щеке. – Тогда я вам расскажу… тебе расскажу. Расскажу, как и почему ты здесь оказался. Первый раз оказался.

– Я пришел налаживать твой компьютер, – произнес Павел потусторонним голосом и уткнулся лицом в ее ключицу – с ума сводящую, детскую, торчащую ключицу.

– Да, ты пришел налаживать мой здоровый, совершенно неразлаженный компьютер, потому что я тебя вызвала, именно тебя. Я однажды увидела тебя в магазине, куда случайно забрела за диском, услышала, как ты с увлечением рассказываешь какой-то толстой тетке о каких-то там суперпрограммах, и подумала: вот было бы здорово, если бы ты пришел ко мне и тоже стал вот так… – Оля запнулась, – тоже рассказывать. И я узнала твою фамилию и вызвала именно тебя. А ты…

– А я? – Павел боялся пошевелиться, боялся дышать, боялся поверить, что все это наяву, боялся спугнуть ее руки со своих плеч.

– А ты? – Она невесело усмехнулась и протянула вредным голосом, передразнивая его вредный голос: – Кто-нибудь из взрослых есть дома?

– Я ведь не знал, что ты такая большая девочка, я не знал, что ты такая.

– А потом? Что стал ты делать потом?

– Налаживать компьютер.

– Вот именно! Налаживать компьютер вместо того, чтобы попытаться наладить со мной отношения. И налаживал целый месяц, усовершенствовал там что-то. Ты его нашпиговал таким количеством разной компьютерной дряни, что я уже боюсь его включать, когда-нибудь он просто взорвется.

– Не взорвется, я ведь учитывал возможности, я ведь знаю, что делаю…

– Ничего ты не знаешь, Паша! Я так больше не могу, не могу! Это же просто невозможно вынести!

Он тоже больше не мог выносить ее рук на своих плечах, ее глаз, ее губ, ее лица в такой близости, дурацкой отвертки в своей руке, которая мешала, мешала, мешала…

… Павел закурил новую сигарету, с удивлением обнаружив, что он на кухне один, что рука сжимает не отвертку, а зажигалку, что нет никакой невыносимой близости ее лица – губы, глаза, ее тело далеко-далеко, через коридор, через гостиную, в спальне. Она не проснется сегодня утром, чтобы проводить его на работу, как не просыпалась вчера, как никогда не просыпалась. То, счастливое, было год назад. Год давно прошел, и счастье прошло, уступив место черному кошмару.

Ненадолго же хватило действия коньяка! Совсем ненадолго! Если не повторить терапию, сейчас же, немедленно разразится катастрофа. Он сам придет в спальню, он сам ее разбудит. Этот кошмар в одиночку вынести невозможно. В молчаливую одиночку… Он пойдет, разбудит и все расскажет, и пусть она даст ответ!..

Нет! Лучше выпить еще коньяку. Выпить, покурить и уехать на работу. На новеньком сверкающем темно-синем «форде», на котором, как думает доктор, можно уехать от любого кошмара. Выпить – и на работу. Коньяку – и работать. «Форд» и коньяк – положительные эмоции, которые ему так необходимы. И работа – тоже положительная эмоция, потому что дорабатывает он последние недели, а дальше… А дальше – то самое счастье, к которому он так стремился, дальше – исполнение заветной мечты.

От второй порции коньяка голова совсем разболелась, лицо пошло красными пятнами – он мельком увидел свое отражение в зеркальной дверце кухонного шкафчика, где хранились рюмки. Наверное, это из-за элениума. Ну и черт с ними, с пятнами. А голову можно попробовать полечить крепким горячим кофе. Все хорошо, главное – побольше положительных эмоций, главное – не расстраиваться по пустякам, главное – не зацикливаться на своих проблемах, главное…

Надо поскорее открыть магазин – вот что главное. Раз уж все равно согласился принять эти деньги, сто тысяч евро, за то, что… Надо открыть магазин, осуществить мечту и не мучиться, не терзаться, не спрашивать себя, за что он принял эти проклятые деньги.

Как же не мучиться, как же не терзаться, как же не спрашивать? Подлец он, подлец, распоследний подлец, подонок! Оправдываться бесполезно – оправдаться невозможно.

Значит, и не надо оправдываться. Осуществить мечту, раз представилась такая возможность, – и забить, и забыть.

Последние пять лет с тех пор, как он устроился на работу в этот компьютерный салон, Павел мечтал об открытии своего собственного магазина. Мечта была совершенно неосуществимой, но он мечтал, страстно, болезненно мечтал. С нереальной этой мечтой засыпал, с неосуществимой этой мечтой просыпался, с фантастической своей мечтой жил. Он влюбился в свой магазин, как только его увидел – в мечтах, разумеется, – в его строгий дизайн, в его название – «Виртуальный мир» (без выкрутасов, но сразу понятно, о чем идет речь, веско и с достоинством). Он подбирал персонал, устраивал собеседования – в мечтах, только в мечтах. Он закрутил роман с продавщицей из отдела дисков, сделал ей предложение, произвел на свет сына-преемника – все в мечтах, только в мечтах. Он однажды, заполняя какую-то анкету, забывшись, написал в графе «Место работы»: «Магазин «Виртуальный мир», владелец». Он однажды проснулся от собственного смеха: ему приснилось открытие магазина. Он однажды прочитал объявление в газете о том, что сдается торговая площадь в центре, приехал по адресу и стал обговаривать условия заключения договора. Он бредил своим мифическим магазином, прекрасно понимая, что денег на его открытие у него никогда не будет. И наверное, так и свихнулся бы на этой идее или убил бы хозяина компьютерного салона, в котором работал, если бы не встретил Ольгу. Она отвлекла, спасла, излечила от дышащего в затылок безумия. Мечты о магазине подменились мечтами об Ольге, маленькой девочке, оказавшейся вполне самостоятельной женщиной. И эти-то мечты осуществились вполне – Ольга стала его женой. Как он был счастлив с Ольгой, как счастлив! Целый год исключительно, безусловно, абсолютно счастлив. А потом…

Он и сам не понял, как согласился принять эти деньги – мечты о магазине давно ушли в прошлое, он и думать о нем забыл. Наверное, так же, как принял до этого роскошный подарок – новенький темно-синий «форд»: смог убедить себя, что это так, ничего, любой бы на его месте принял. А ведь это был только пробный шар – его просто проверяли: возьмет, не возьмет, поперхнется или спокойно проглотит? Проглотил. Сел в шикарный кожаный салон и рванул с места в подлую новую жизнь. А вскоре ему поступило новое предложение – сто тысяч евро. Его покупали, уверенные в том, что он продается – машину-то принял, значит, и все остальное примет и будет молчать.

Да, он будет молчать. Откроет свой магазин и будет молчать. Ну и что с того, что он навсегда потеряет Ольгу, главное – магазин, осуществится наконец его безумная мечта.

Он не будет молчать, потому что главное для него – Ольга. Он не будет молчать, он деньги вернет. Завтра же! Нет, сегодня. Да, он несколько дней назад окончательно решил, что не станет участвовать в этой новой купле-продаже и деньги вернет. Мало того, он сам совершил свою куплю-продажу – купил пистолет. Он деньги вернет, а если что-то пойдет не так, пустит в ход свою покупку. Ольгу увезет отсюда, из этого города, из этого кошмара…

На чем увезет? На «форде»? И на какие, интересно, шиши, не на те ли самые? Да Ольга и не поедет, не согласится менять свою жизнь. Ее и так все устраивает. Более чем устраивает. А про любовь она просто врала – нет никакой любви. Она даже ни разу не проснулась утром, чтобы проводить его на работу. Спит до двенадцати, живет в свое удовольствие, ее совершенно не интересуют его проблемы.

Деньги он, конечно, вернет, но и Ольги у него по большому счету нет. Нет и никогда не было. Ольга – такая же неосуществимая мечта, как магазин. Единственная реальность – это его покупка. Как он ею распорядится – другой вопрос, но так или иначе распорядится.

Павел поднялся. Коньяк не пошел на пользу, совсем не пошел. Посмотрел на часы – пора собираться на работу. Голова раскалывалась, барабанная дробь в виске не давала сосредоточиться. Что в первую очередь ему нужно сделать? Принять душ? Побриться? Сварить кофе? Ни на что уже времени не осталось. Профукал он свое время. Как Ольгу, как совесть, как эту ночь, как жизнь. И ко всему даже нормально собраться на работу не имеет возможности.

Он поставил бутылку в холодильник, убрал со стола рюмку, выдавил две таблетки элениума, но проглотил не сразу, подержал их немного на ладони, представляя, как на кухню входит Оля, заспанная, растрепанная, и озабоченно спрашивает:

– Что это ты, Паша, пьешь? Голова болит, да? Бедный мой, бедный. – И смеется, обнимает, прижимается теплым, сонным еще телом, и смеется, смеется, нечаянно задевает его ладонь, таблетки падают, а она смеется, смеется.

Вот, кажется, скрипнула половица в коридоре. Оля? Нет, показалось. Она никогда не просыпается в такую рань.

Павел сунул таблетки в рот, выкрутил до отказа холодный кран, подставил разгоряченное лицо прямо под ледяную струю, долго стоял так, надеясь снять закипающее заново раздражение, не снял, вытерся кухонным полотенцем, посмотрел на себя в зеркальную дверцу шкафчика – жуткий вид: багровые пятна, мокрые, растрепанные волосы, несвежая рубашка (он так и не переоделся, когда вчера пришел домой), воспаленные безумные глаза. Ну как в таком виде ехать на работу?

В любом случае ехать надо. Ехать и добросовестно исполнять свои обязанности, ведь другой работы у него никогда не будет: деньги он вернет, магазин не откроет. Он зашел в ванную, наскоро просушил волосы феном, смазал лицо кремом – кожу сильно защипало, пятна проступили еще ярче. Ну и ладно, не важно. Жаль, что не успел выпить кофе – кофе, может быть, притупил бы головную боль. Впрочем, и это не важно. А важно… Да, ключи от машины. Куда он их подевал? Вот же они, висят на гвоздике над телефонным столиком, ключи на брелке, с изображением… Он не поедет на этом проклятом «форде»! Ни за что, ни за что! Ни сейчас на работу, никогда никуда! Ошибка была – принимать этот «форд». Ошибка. Но ошибку можно исправить.

Павел схватил ключи, быстро прошел на кухню и выбросил их в мусорное ведро. Мальчишеский, хулиганский поступок, и по большому счету совершенно бессмысленный, но он сразу почувствовал облегчение, словно избавился от страшной обузы.

– Вот так с ними и надо! – сказал он вслух и довольно рассмеялся. Затем вернулся в прихожую, достал из тайника пистолет (правый зимний ботинок во втором ряду за сапогами Ольги) и почувствовал себя совсем хорошо. Встал перед зеркалом, вытянул руку, прищурил один глаз, целясь в свое отражение, произнес раздельно и твердо, немного гордясь собой: – Мне не нужны эти деньги. Понятно? Я не продаюсь по сходной цене.

Да, именно так он и скажет и, если понадобится, прицелится. И выстрелить не побоится. Он, Павел Назаренко, никогда и ничего не боялся.

Подмигнув своему отражению, он затолкнул пистолет в сумку, обулся и тихо вышел из квартиры.

До начала рабочего дня оставалось двадцать минут. Павел сунул руку в пустой карман – раньше там всегда лежали ключи от машины. На общественном транспорте не успеть, что же делать? Он с тоской посмотрел в сторону стоянки, где ночевал его «форд», и подумал, что поторопился отказаться от прав на него, вполне можно было подождать до вечера. Как же теперь быть? Вернуться, достать из ведра ключи? А если Ольга проснется, увидит, как он копается в мусоре, спросит, что это он делает, не сошел ли с ума? Нет, домой возвращаться нельзя. Вызвать такси?

Голова раскалывается, ничего невозможно сообразить. Солнце жарит не по-утреннему. Надо бы хоть уйти в тень.

Павел зашел под раскидистый клен, присел на корточки, сжал пальцами виски, прикрыл глаза. Страшная боль, никогда еще у него так не болела голова. И лицо горит, и в глаза словно песку насыпали.

– Вам помочь, Павел?

Он открыл глаза, осторожно приподнял голову – соседка по стоянке Юлия Петровна.

– Не надо, спасибо, – с трудом произнес он, – со мной все в порядке, голова только немного болит… Наверное, вчера перегрелся на солнце.

– Ну, это не страшно. – Юлия Петровна сразу успокоилась. – Вы идете? – Она махнула рукой в сторону стоянки.

– Иду. – Павел поднялся, поправил ремень сумки на плече, сделал несколько шагов и опомнился: куда он идет, зачем? Никакой машины у него больше нет. – Нет, не иду. У меня что-то накрылось в моторе. Даже не знаю теперь, как на работу успеть.

– Вам куда на работу?

– На Ломоносова, салон компьютерной техники. Это…

– Знаю, знаю, нам почти по пути. Хотите, я вас подвезу?

– Честно говоря, очень хочу – я совсем опаздываю. Если вас не затруднит…

– Нисколько. Пойдемте. Кстати, могу и мастера порекомендовать для вашего «форда». Прекрасный специалист и берет по-божески.

Они вошли на стоянку. Павел с сожалением посмотрел на свой «форд» и, воспользовавшись приглашением Юлии Петровны, залез в ее старенький опелек.

* * *

На работу он успел вовремя. На его багрово-пятнистое лицо никто не обратил особого внимания. Запах коньяка также не вызвал взрыва возмущения общественности. И растрепанно-подавленный вид не возбудил подозрений. Мелкая сошка, этот продавец-консультант Павел Назаренко, ничем не примечательная личность, что им интересоваться: стоит себе в своем отделе с беджиком на груди, ну и ладно.

Впрочем, нужно было не только стоять, но и работать. Он с трудом представлял, как справится со своими обязанностями. Головная боль нарастала и нарастала, хотя, казалось, нарастать ей уже некуда, и так дошла до критической точки. Павел ухватился рукой за стеллаж – в висок стрельнуло так, что он вскрикнул. Любое движение – шеей, рукой, ногой – вызывало дикую боль, словно все тело Павла превратилось в один сплошной мозговой нарыв. Он медленно и осторожно опустил руку, стараясь не потревожить боль, замер. Если положить на макушку большой кусок льда, глыбу льда, мини-айсберг, наверное, станет легче, только где взять такой айсберг? В магазине напротив продают замороженные фрукты и овощи – пакет с овощами тоже мог бы облегчить страдания. Или брикет мороженого «Удовольствие для всей семьи». Подтаявшие капли стекали бы по раскаленным вискам, по пылающему затылку…

– Вы мне не поможете сориентироваться? – Огромная двухметровая фигура в джинсовом костюме, с длинными грязными волосами, забранными в хвостик, приближалась к нему. Джинсовый костюм! Ничего более нелепого нельзя было придумать в такую жару. Павел представил, как тело этого гиганта исходит потом под курткой, мутные отвратительные капли струятся по мощным ляжкам, и его затошнило. Но нужно было работать. Он надел на лицо гримасу улыбки и осторожно, стараясь не потревожить больную голову, шагнул навстречу клиенту:

– Что вас интересует конкретно?

– Вот. – Парень ткнул пальцем куда-то вбок и стал о чем-то долго, мучительно долго рассказывать, рассчитывая на квалифицированный совет.

Запах пота накрыл, задушил, толстый палец с печаткой замотался перед глазами, слова застучали градинами по больной голове. Ну что ему надо, что ему надо, зачем он его так мучает?

– … Как вы думаете, срастется?

О чем он ему сейчас говорил? О чем спрашивает? Барабанная дробь в голове заглушила слова, ничего невозможно услышать, невозможно понять, только это: бум-бум-бум-бум бум-бум-бум-бум. Странный мотив, знакомый мотив… Не вспомнить.

– … А потом присоединить…

Да ведь это же просто детская считалка!

За стеклянными дверями стоит плаха с топорами…

Нет, там было как-то не так. Весело и просто там было. Беззаботно, легко там было.

За стеклянными дверями стоит мишка с пирогами,
Здравствуй, мишенька, дружок! Сколько стоит пирожок?…

Сколько стоит! Сто тысяч евро он стоит, пирожок, пирог, пирожище. Сто тысяч евро – ни больше ни меньше.

– … Значит, советуете брать?

Разве можно давать такие подлые советы? Такое он и врагу не посоветует. Сто тысяч евро…

– Назаренко! К телефону!

Павел очнулся и в недоумении уставился на клиента. Нет, это не он сказал последнюю фразу про телефон, это…

– Паша! Ты что, не слышишь? К телефону тебя!

Это Антон из соседнего отдела. Спасибо, Антошка, избавил от необходимости продолжать разговор с этим уродом, от необходимости думать о том, о чем думать страшно. Но кто может ему звонить? Оля? Проснулась, соскучилась, почувствовала, как ему сейчас плохо, и позвонила? Оленька, милая, ну конечно, это она. Как, оказывается, мало ему нужно, чтобы все вернулось на свои места: просто услышать ее голос.

Не обращая внимания на головную боль, Павел побежал к телефону. Схватил трубку и, задыхаясь, спросил:

– Оля, ты?

* * *

Вот и произошло, вот и случилось. Катастрофа разразилась. Он знал, он ждал, он боялся, но все-таки надеялся, что кошмар останется кошмаром только внутри его, не вырвется наружу. Вырвался, и исправить теперь ничего нельзя. Зачем, зачем он взял эти деньги?

Деньги ни при чем, и без денег все случилось бы, потому что…

Без денег было бы проще, без денег он имел бы право не позволить, не допустить. А так получается, что он сам толкнул… Ему заплатили за то, чтобы не вмешивался, за то, чтобы промолчал, если узнает, за согласие с бесчестьем ему заплатили.

Большакова, двадцать, пятый этаж, квартира девяносто пять – адрес, где бесчестят его душу. Сейчас, в этот момент, бесчестят. Ему заплатили и право имеют пользоваться его душой, как телом продажной девки. Ему заплатили, он взял, сто тысяч евро – и полное право… И поделать ничего невозможно.

Пистолет! Как он мог забыть? Он ведь знал, он ведь ждал, он подготовился. Пистолет. Для такого случая – именно для такого! – он и приобретался. Надо ехать туда, на Большакова, пятнадцать. Ехать и… обновить покупку. Обмыть ее кровью. Он сможет выстрелить, сможет. И если кто-то в этом сомневается… Напрасно! Он сможет.

Только ехать на чем? «Форда» нет, он поспешил от него отказаться. Зря поспешил. И услужливой Юлии Петровны нет, чтобы попросить довезти.

Юлия Петровна! Какая к черту Юлия Петровна? Ему ведь не просто прицелиться, напугать страшной игрушкой, ему ведь придется нажать на спуск, придется убить. Никакая Юлия Петровна не повезет его на такое дело. Никакую Юлию Петровну, даже самую услужливую, нельзя просить о таком одолжении.

Надо вызвать такси.

Вызвать такси, приехать по адресу и убить. Не просто прицелиться – убить. Он готов, он сможет. И очень просто. Он знал, что когда-нибудь ему придется так сделать, только не думал, что так скоро, вот уже сейчас – почти сейчас.

Павел переложил пистолет из сумки в карман брюк, вызвал по телефону такси и, никого не предупредив, что уходит, выбежал из магазина.

Такси подъехало довольно быстро, но потом они попали в пробку и целых пятнадцать минут не могли из нее выбраться. Павел сходил с ума от нетерпения. Барабанщик в голове снова принялся за свою адскую работу.

– Объехать как-нибудь можно? Ради бога, сделайте что-нибудь, я ужасно опаздываю!

– Что я могу сделать? – Водитель развел руками. – Пробка. Придется ждать, пока не рассосется.

За стеклянными дверями стоит плаха с топорами…

Это никогда не кончится! Боль не кончится… Зачем он взял эти деньги?

– Я заплачу, сколько скажете, столько и заплачу, только давайте уже поедем!

– Куда тут ехать-то, по головам, что ли?

Здравствуй, мишенька, дружок, сколько стоит…

Нет, этого вынести невозможно! Павел распахнул дверцу машины, выскочил на улицу, забежал в магазин, купил бутылку водки, зубами, прямо у кассы, свинтил пробку, сделал большой глоток из горлышка – барабанщика требовалось подпоить, чтобы он хоть на несколько минут забыл о своей работе.

За сте-клян-ны-ми две-ря-ми-и-и…

Ритм замедлился, сбился. Павел сделал еще глоток, бросил деньги на кассу и, не дожидаясь сдачи, вышел из магазина.

Такси его за это время продвинулось на довольно приличное расстояние, а вскоре пробка совсем рассосалась. Минут через десять они уже были на месте.

– Тебя подождать? – Водитель от радости, что получил в два раза больше, чем полагалось за поездку, перешел на свойское «ты» и сделался услужливым.

– Нет, спасибо. – Павел глотнул напоследок из бутылки и протянул водку таксисту. – Выпьешь вечерком, после работы.

– Не надо. – Водитель смутился. – Ты и так дал много.

– Бери, бери. – Павел сунул бутылку ему в руку. – Выпьешь, ничего, водка хорошая. За упокой души. – И, не слушая больше возражений таксиста, зашагал к подъезду.

Но у самых ступенек затормозил, вспомнив последнюю свою фразу: за упокой души. Что он наделал? Вот так взял и сам себя приговорил. Фраза вырвалась помимо его воли, он и не думал ни о чем таком, а вот сказал. Значит…

Ничего это не значит! Мало ли какая глупость сорвется с языка? Сколько подобных глупостей сказано было за жизнь, если бы на каждую он обращал внимание, каждую воспринимал бы как пророческую фразу, давно сошел бы с ума.

А так сошел не давно, а недавно!

Ступеньки, стертые и пыльные, подъездная дверь без домофона, а дом такой приличный на вид, странность какая! Возможно, это последнее его впечатление. Жаль, что в такси с ним не ехала богомольная старушка, он попросил бы помолиться за него. Запомнить ступеньки. Как скрипит дверь запомнить. Шероховатость стены запомнить, темно-синюю ее окраску запечатлеть в памяти.

Неужели он совсем не надеется вернуться? Пистолет. Он в любом случае не даст себя убить, он будет защищаться, он сможет выстрелить! Да ведь он же сам идет, чтобы убить. В квартиру девяносто пять.

Девочка-нищенка тоже бы подошла. Лет восьми. Черные спутанные волосы, длинная юбка в лохмотьях. Чтобы помолиться за упокой его души.

Кнопка лифта загорелась, и теперь казалось, что она теплая. Но это вряд ли: не успела бы она так быстро нагреться. Пьяный безумный барабанщик все сбивается и сбивается с ритма. Слышно, как пульсирует висок. К боли, даже такой невыносимой, дикой, оказывается, тоже можно привыкнуть.

Он всех простил и больше не чувствует ни обиды, ни страха. Девочка-нищенка, очевидно, внучка богомольной старушки. Они помолились вместе за упокой… Душа упокоилась, душа успокоилась…

Это никуда не годится! Не те чувства, совсем не те! Он ведь не умирать, а убивать идет. Вот и лифт подъехал, открылись дверцы – мягко, без ожидаемого лязга и стука. Пятый этаж. Верхняя кнопка в первом ряду.

Больше подошла бы гадалка, цыганка с колодой замусоленных карт. Что с ним станется, какое пророчество сбудется? Плаха с топорами или…

Руку нужно держать в кармане – пистолет должен быть наготове. Как только дверь распахнется, прицелиться и выстрелить. Позвонить или постучать?

Сейчас. Все произойдет сейчас. Сто тысяч, тайна – тайна наконец-то кончится. Его, конечно, посадят за убийство, но это будет уже не важно.

Последнее впечатление изведать – прикоснуться воспаленным виском к прохладному пластику лифта. Не нажать ли на кнопку первого, не уйти ли, пока не поздно? Нет, вот лифт приехал, дергается в последних конвульсиях, сейчас распахнутся дверцы…

Что было самое ценное в его жизни?…

Лифт, качнувшись в последний раз, открылся. Павел шагнул на площадку. Что-то с сиплым шипением ударило в лицо. Он попытался выдернуть из кармана правую руку и прикрыться, но она слишком долго сжимала пистолет и затекла. Новая струя ударила по глазам, пронзила мозг. Павел стал оседать на пол, но упасть ему не дали – чьи-то сильные руки подхватили под мышки и поволокли его парализованное внезапным действием неизвестной едкой струи тело. Сознание он не потерял, но не мог сопротивляться, не мог даже пошевелиться, не мог открыть глаза. Скрипнула дверь, тело его втащили в какое-то узкое помещение и бросили на холодный, шершавый пол, щелкнул замок. Девочка-гадалка, старушка-цыганка Оля склонилась над ним. Барабанщик-таксист приподнял свои палочки и замер, готовясь исполнить барабанную дробь приговоренному к смерти. Грянул.

Он и не знал, что боль бывает такой! Такую боль выдержать невозможно, невозможно!..

Внезапно боль кончилась, висок отпустило. Мягчайшее покрывало бархатной темноты накрыло его с головой. Тело Павла в последний раз дернулось и замерло.

Глава 5

Кира Самохина. Профессионал

Никакой кошки у нее не оказалось. Не оказалось и близкой подруги, страдающей близорукостью. И мебель в квартире была расставлена совсем не так, а дверь не обита дерматином. Но муж имелся, именно такой, как я его себе представляла: приличный, отстраненно-равнодушный в обыденной жизни. Впрочем, когда я брала у него интервью, он плакал: гладковыбритые щеки избороздили блестящие полоски, глаза покраснели, нос утыкался в платок, отглаженный, чистый. Наверняка у него есть и свитер из домашней шерсти – как только настанут холода, он вытащит его из шкафа и станет надевать под пиджак.

До наступления холодов еще далеко. До наступления холодов еще так далеко, что он успеет утешиться: свитер не причинит ему боли, а будет служить воспоминанием, помимо прямого своего назначения: вон там, в том кресле она сидела прошлым ноябрем, спицы тихонько позвякивали, Маркиза выскакивала из засады и бросалась на клубок…

Ах да, кошки-то не было. Зато было двое детей – мальчики, одиннадцати и семнадцати лет. Она очень беспокоилась за них, ей все казалось, что однажды придет в их дом беда. Бедная Виктория Яковлевна, она оказалась права: беда действительно пришла. Беда позвонила по телефону, предупредила, как деликатный, но нежелательный гость, знающий о том, что он нежелательный, и все же пришла. Чья дверь окажется следующей?

Статья написалась легко и быстро, на одном дыхании. Теперь я совершенно не сомневалась: последуют новые убийства – в городе действует маньяк. Странно, что милиция и сейчас не желает этого признавать. Статью я назвала «Вторая жертва. Продолжение следует» и изложила в ней свои мысли о природе маньяка. Главный остался доволен, несмотря на то что с милицией вышел конфликт. Об отпуске редактор больше не заикается, наоборот, советует не расслабляться и продолжать в том же духе. Как будто от меня зависит: убить – не убить. Он и сам маньяк от журналистики, в этом смысле мы с ним два сапога пара.

Другое дело Столяров. Мои успехи его абсолютно не радуют. Второй труп, обнаруженный мною, его окончательно доконал. С еще большим подозрением он стал присматриваться к бедному Льву Борисовичу – этот-то тут при чем? Меня Руслан тоже как будто в чем-то подозревает. Неужели думает, что мы с Годуновым – шайка маньяков? Странный он человек.

Кстати, Лев Борисович почти совсем перестал пить и необыкновенно сдружился с Василием Максимовичем, верхним соседом. Тот меня, благодаря Годунову, простил за непристойные речи о маньяках и теперь каждый вечер приходит к нам в гости. Я к нему тоже иногда захожу – в основном для того, чтобы забрать Годунова, когда он там засиживается за полночь. Вчера вот тоже пришлось его вызволять: обсуждали мою статью о второй жертве, проспорили чуть не до двух часов. Только спорили-то они о разных предметах и понять друг друга не могли. Лев Борисович пытался заставить его проникнуться художественными достоинствами статьи, психологией героев, а тот ужасался фактам и не желал проникаться достоинствами. Хорошо, что я пришла за Годуновым, а то бы они, чего доброго, подрались.

Мне хорошо, мне спокойно, я обрела семью, и статья написалась легко, и прогноз на дальнейшее благоприятный. Алеша ушел на второй план и больше меня не мучает. А Столяров заболел – телохранитель взял бюллетень, шпионить за мной сейчас некому: покой и свобода.

Чтобы насладиться покоем и свободой в полной мере, я с утра позвонила на работу и отпросилась на целый день. Главный возражать не стал, он мне теперь ни в чем не возражает. Впрочем, он знает, что делает. В его интересах не ограничивать мою свободу, в его интересах поддерживать во мне здоровый дух кровожадного творца.

Выгуляв Феликса и накормив семью завтраком – к нам присоединился и Василий Максимович, – я села за компьютер. Мне давно приходила в голову мысль написать нечто вроде криминального эссе о самоубийцах. Больше года я собирала материал по этой теме: коллекционировала неординарные случаи, разговаривала с психиатрами и психологами, имелось у меня даже несколько фотографий. Но раньше написать я была не готова, как бы не созрела, что ли, а теперь поняла: время пришло. Не знаю почему, мне представилось, что этот мой криминально-художественный опус особенно выигрышно будет смотреться в промежутке между статьями о маньяке: самоубийства оттенят убийства и наоборот.

До половины одиннадцатого я писала со скоростью хорошей наборщицы, была уже готова добрая половина, но тут вдруг резко ни с того ни с сего у меня заболела голова. Я пошла на кухню, сварила кофе, решила вознаградить себя сигаретой за хорошую, плодотворную работу. Годунова дома не было, он уехал на оптовый рынок закупать продукты на неделю: хозяйственным мужичком оказался мой Лев Борисович. Феликс прицокал из комнаты, ткнулся носом мне в руку, посмотрел, сочувствуя и сожалея, что не может облегчить мою боль.

– Меховое ты мое счастье! – Я потрепала его по мохнатой голове. – Не расстраивайся, сейчас все пройдет само по себе.

Голова, однако, не унималась, и статья дальше не пошла. Посторонние, совершенно не по теме мысли отвлекали и не давали сосредоточиться. В ушах звучала дурацкая, пошловатенькая фраза: любовь с первого взгляда. Чья это любовь? Не моя, уж точно. Если не иметь в виду то давнее, забытое – да, да, забытое! – про Алексея. Любовь с первого взгляда с первых же шагов породила ревность. У кого породила? Ревность – причина смерти. Нет, не причина, а повод для смерти. Но ведь это же как раз по моей теме: ревность – одна из самых распространенных причин самоубийства, в любом возрасте, кстати. У меня собрано немало таких случаев, вот, например…

Папка с материалами упала на пол, бумаги рассыпались, смешались – найти теперь в этой куче ничего невозможно. А голова болит все сильнее. Принять таблетку и лечь. Зачем себя мучить?

Я последовала своему мудрому совету, растянулась на диване, закрыла глаза. Но легче не стало. Навязчивая фраза про любовь с первого взгляда обросла образами: мужчина и женщина, вернее, парень и девушка. Парень постарше меня года на три, а девушка совсем молоденькая. Это у них, получается, любовь с первого взгляда? Но какое отношение они имеют ко мне? Я их не знаю, да не особо и хочу знать.

Ко мне они имеют самое прямое отношение! Со времени второго убийства прошло три дня. Они имеют ко мне отношение, еще как имеют! Они – мой будущий материал. Парень и девушка – кто из них станет жертвой?

Девушка совершенно спокойна, а он чего-то боится и, кажется, болен. Ревностью болен и чем-то еще, смертельно болен. Погибнет, конечно, он.

Он чужой и мне непонятен, я его совершенно не чувствую – как трудно будет писать его смерть! Неинтересный человек, и его страсти меня не трогают. Просто какой-то ревнивый дурак! Ничего хорошего из такого материала не получится. Лучше бы на его месте оказался другой. Но придется писать этого. Черт бы его побрал, навязался на мою голову! Ни одной яркой черты, серость и серость.

Но может, я ошибаюсь, может, не он?

Во всяком случае точно не девушка.

Я попыталась отогнать мысли о неинтересном, раздражающем потенциальном персонаже, но не очень-то в этом преуспела: парень назойливо вторгался в мой мозг со своими мелкими переживаниями. Лежать и снова и снова просматривать картины его неудавшейся любви с первого взгляда, слушать его нытье было невыносимо. Работа над эссе тоже не шла. Годунов еще не вернулся из своего продуктового похода. Поэтому, чтобы отвлечься и развеяться, я решила нанести визит болеющему Столярову. Доброе дело сделаю, да и все равно пойти к нему если не сейчас, то вечером придется: соку купить и что-нибудь из лекарств. Я ему не очень сочувствовала: подумаешь, небольшая простуда (где только в разгар лета умудрился ее подхватить?). Но если не навестить, разобидится на всю жизнь.

Я быстро собралась, зашла в магазин за подношениями больному и минут через пятнадцать стояла у подъезда Руслана.

Лифт отчего-то не работал, пришлось тащиться на пятый этаж пешком, а я сдуру надела босоножки на каблуках. Взмыленная и раздраженная, позвонила в квартиру, собираясь высказать Столярову все, что думаю о его дурацком доме, где изволят не работать коммуникации, о невыносимо жаркой погоде, о его ничтожной болезни и о нем самом, ничтожном и невыносимом. Но распалялась я напрасно: дверь мне никто не открыл.

Курит на общем балконе для сушки белья или мусор пошел выносить, решила я, не такой уж он и больной, как хочет представиться. Заглянула в отсек мусоропровода – нет никого, дернула ручку балкона – заперто. Ну вот это уже интересно! Куда мог подеваться Руслан? Не понадеялся на мою дружескую помощь и сам пошел в аптеку и магазин?

Вполне вероятно, тем более что никакой помощи я ему и не предлагала. Свинья и эгоистка, представляю, как бы он меня обхаживал, если бы я слегла с температурой! Мне стало стыдно и как-то паскудно. Надо его дождаться и попросить прощения и предложить поддержку и помощь на весь остаток его болезни – на все грядущие болезни. Надо ему позвонить, прямо сейчас, не откладывая ни на минуту, узнать, где он и как себя чувствует. Надо… Но сначала надо позвонить!

Телефон его не отозвался – забыл, что ли, мобильник дома? Я зачем-то снова позвонила в дверь, послушала – гробовая тишина, ни звука. Подошла к бельевому балкону, постучала – бессмысленное действие, с чего бы ему запираться? – и тоже послушала… Там кто-то был, на балконе! Я вдруг явственно услышала шорох.

– Столяров! Руслан! – позвала тихонько – мне отчего-то стало не по себе: зачем он заперся, от кого прячется?

Никто не отозвался. Мне стало совсем жутко, до дурноты, до темных кругов перед глазами.

– Руслан! – еле слышно прошептала я и попятилась от двери. Боже мой, я знала, отчего мне вдруг стало так жутко, я знала это еще тогда, я видела… когда на диване лежала… Там, на балконе…

Там, на балконе, два человека. Один из них, вероятно, уже мертв, и тут ничего не исправишь. Ревнивец мертв, а второй… Да, все дело во втором, все дело в убийце.

Это не он, не Руслан, тот, второй, на балконе, уговаривала я себя, пятилась к лестнице и совсем не верила уговорам. Руслан ушел в магазин: с легкой простудой вполне возможно пойти в магазин, одинокие люди всегда ходят в магазин с легкой простудой. Это не он, не Руслан…

Да почему я вообще подумала о Руслане? Как такая мысль пришла мне в голову? Потому что испугалась, что в роли убийцы окажется тот, кого ждала и не ждала. Руслана представить проще. Вот и решила свалить все на него, осуществить новую подмену, притвориться, будто боюсь, что он – убийца. Но ведь я знаю, кто убийца, зачем же себя обманываю?

Я не знаю, я не видела лица убийцы в своей картине – не захотела увидеть, как и тогда в первый раз, как и потом, во второй раз…

На балконе нет никого, он просто закрыт, чтобы местная шпана не заходила, а шорох мне послышался. Нет убийцы, нет убитого – все это страшная сказочка, которую я придумала лежа на диване. Статья не заладилась, голова разболелась, Годунов ушел – некому было меня отвлечь, развеять, вот и полезла в голову всякая ерунда. Никто не убил, никто не убит, я испугалась собственной тени. Дождаться Столярова, он скоро должен вернуться, попросить открыть балкон и убедиться…

Так уговаривала я себя и пятилась, пятилась к лестнице, прекрасно понимая, что все эти доводы ровным счетом ничего не стоят: я видела картину преступления, я и сама в нем участвовала как молчаливый свидетель. Я могу рассказать, как все происходило. Я… Да и балкон этот никогда не запирается. Сколько раз мы с Русланом на нем курили (Столяров не переносит дыма в квартире, а личного балкона у него нет), здесь всегда было открыто. Надо звонить в милицию, а не убаюкивать свою совесть. Надо засесть в засаду и задержать преступника: рано или поздно он выйдет.

А если выйдет Столяров?

Я допятилась до лестницы, уткнулась спиной в перила и остановилась. Что мне делать, если выйдет Столяров? Что делать мне, если выйдет не Столяров, а тот, другой, кто сделал мою жизнь сплошным потоком ожидания?

Но может быть, это кто-то третий? Я ни разу не видела лица убийцы, не захотела, побоялась увидеть, но, может быть, напрасно боялась?

У перил я простояла долго – или мне только так показалось? – а Руслан все не приходил. В подъезде не раздавалось ни звука – страшная, невыносимая тишина. Хоть бы кто-нибудь вышел из своей квартиры, хлопнула бы чья-нибудь дверь. От этой ужасной тишины кружилась голова. От этого невыносимого безмолвия казалось, что наступила всеобщая смерть. Я больше не могла ждать. Отлепившись от перил, сделала осторожный шаг по направлению к балконной двери.

Щелкнул замок – дверь медленно приоткрылась. Я так долго ждала, что она откроется, а теперь вдруг просто обезумела от ужаса. В голове у меня помутилось, я вскрикнула и бросилась бежать. Каблуки грохотали по лестнице, кровь грохотала в висках, заглушая шум каблуков. От кого я бежала? От чего я бежала? Я не должна была бежать.

На площадке какого-то этажа я поскользнулась, упала. Что-то вцепилось мне в платье, я поняла: это настигла смерть. Обезумевшим разумом логично отметила, что вот сейчас умру, и не испугалась больше, чем уже была напугана, не ужаснулась, потому что и так до краев была наполнена ужасом. Дернула платье – оно легко поддалось, поднялась, побежала, но не обрадовалась, что спаслась и снова бегу, живу. И когда выскочила из подъезда и поняла, что окончательно спаслась, не возликовала, не упала на землю, не стала целовать ее в умилении и не вознесла благодарственную молитву Богу. И к прохожим не бросилась, приказала себе перестать бежать, перейти на спокойный шаг, чтобы не вызвать подозрения.

Я помню свои ощущения до мельчайших подробностей, довольно связно могу их описать, но, когда добралась до остановки и села в троллейбус, у меня было такое чувство, что все это время я пребывала в глубоком обмороке.

Очнулась, встряхнулась, огляделась вокруг – потные, разгоряченные пассажиры. Воспаленные лица. Словно все только что убежали от смертельной опасности. Троллейбус спасшихся. Я одна из них. На общем фоне чудом оставшихся в живых я не выделяюсь. Это хорошо, никто не обратит на меня внимания – внимание посторонних сейчас мне ни к чему. О том, что со мной произошло, я никому не расскажу. И о том, что произошло там, на балконе, тоже не расскажу. Даже если все подтвердится, сделаю вид, что ни о чем не догадывалась. Меня там не было – и все. Не приходила я навестить больного Столярова. Да он и не болен вовсе, раз ушел в магазин. Ушел в магазин, позабыв мобильник, не подумав о том, что по дороге ему может стать плохо и без связи никак нельзя. И меня не позвал, значит, не так уж и болен.

Моя остановка, пора выходить. Можно было и пешком дойти, здесь совсем недалеко. Годунов, наверное, уже вернулся, разделывает мясо на кухне, Феликс вертится у него под ногами, выпрашивает подачку. Я окончательно пришла в себя, только голова была немного оглушенная – так бывает после выхода из транса, когда закончишь статью. Мне бы посидеть где-нибудь на скамейке, подышать воздухом, прежде чем появиться дома. В скверик завернуть, например…

Я перешла дорогу – дождалась зеленого, как дисциплинированный пешеход, и перешла. Обогнула кусты. Вон та самая скамейка, где мы с Годуновым встретились при свете желтого глаза, та самая скамейка, с которой все и началось. Занята. Кто-то сидит, ногой болтает – живой еще. Белые кроссовки из дешевого кожзаменителя – жарко, должно быть, ему, бедолаге, у меня и в босоножках ноги огнем горят. Закурил. Равнодушно, от нечего делать, а не потому, что хочет курить. Счастливчик, у него сигареты без счета, нет установленной нормы, это только я себя извожу. Подойти, попросить закурить? Нет уж, с этого Годунов начинал, а чем кончил? Труп обокрал. И на меня нарвался.

Впрочем, от встречи со мной он только выиграл: живет теперь в нормальных условиях, пить почти бросил, семьей обзавелся в нашем с Феликсом лице, приобрел приятеля-соседа – все как у людей. Да и я от встречи с ним выиграла.

Не докурил и до половины, выбросил в урну – расточитель! Махнул рукой, разулыбался, поднялся. Вот оно что, он девушку здесь дожидался, на скамейке покойника. Ничего, симпатичная девушка. В обнимку пошли. Догнать, рассказать, что здесь приключилось десять дней назад?

Черт с ними!

Пора и мне идти домой: посидела, подышала воздухом, на людей поглазела – и хватит. Годунов уже разделил мясо на недельные порции, сложил в морозильник, собирается жарить котлеты на сегодняшний обед, Феликс доглодал свою кость.

Я поднялась, пошла – каблуки вызывающе громко зацокали по дорожке. Однажды она была мокрой и скользкой. Раскаленный асфальт… Я просто гуляла. Статья застопорилась, и я решила проветриться. Я просто гуляла, но оказалось немыслимо жарко. Вечером, когда станет прохладней, навещу Столярова…

Черт! У меня был пакет! Я купила продукты и сок для Руслана. Куда же делся пакет? Он все время болтался у меня на запястье, синий с красной эмблемой пакет. Где я его оставила, где потеряла?

В подъезде, когда убегала. Или возле перил, когда дожидалась Руслана.

В любом случае это улика. Ничего теперь не получится из объяснений. Следствие возьмет след, следствие пойдет по следу, следствие упрется головой в мою дверь.

Ну и что? В конце концов, чего мне бояться? Я не убийца, я всего лишь молчаливый свидетель. Если на то пошло, могу стать свидетелем говорящим. Я расскажу, что навещала Руслана, не застала его дома и отправилась восвояси. Ну да, забыла пакет. Такая жара стоит, знаете, мозги плавятся, тут не только пакет забудешь. И вообще – я такая рассеянная, все время что-нибудь забываю, вот однажды забыла выключить утром утюг…

Мне нечего бояться. Мне совершенно нечего бояться. Да, да, я просто гуляла. Свинья и эгоистка, мне наплевать на больного товарища, не поспешила его навестить, не озаботилась его состоянием здоровья. Да, впрочем, он не так уж и болен – легкий насморк, слегка покрасневшее горло, температура, благодаря колдрексу, к утру почти снизилась. И потому я просто гуляла, когда поняла, что криминальное мое эссе застопорилось.

Ну да, волноваться мне нечего. Я и не волнуюсь, спокойно возвращаюсь домой. В подъезде блаженная прохлада, лифт работает, ничто не напоминает тот, другой подъезд. И балкончиков для сушки белья у нас нет.

Я поднялась на свой этаж, нажала на кнопку звонка. За дверью коротко рыкнул Феликс, приветствуя, радуясь. Послышались быстрые шаги – Годунов спешил открывать – тоже радуется моему возвращению. У нас хорошая дружная семья – о чем мне еще волноваться?

– Привет! – весело произнесла я, чмокнула в щеку Льва Борисовича, потрепала по голове Феликса.

– Кира? – Годунов смотрел на меня удивленно, словно не до конца был уверен, что это на самом деле я. Феликс продублировал его взгляд. – Что-то случилось?

– С чего вы взяли?

– У тебя такой вид… – Он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово. – Будто за тобой гнались. Взъерошенная, глаза дикие. Ну вот, и на коленке ссадина. – Годунов присел на корточки и с озабоченным лицом принялся рассматривать мою коленку. Надо же, а я и не заметила, что ободралась. Еще одна улика.

– Ерунда! – Я прикрыла ссадину ладонью, отодвинулась от Годунова. – Намажу антисептиком, и все пройдет.

– И платье порвано, – не унимался он. – Посмотри, посмотри, целый клок на боку вырван!

Я оглядела себя в зеркало. Точно, дыра, и очень заметно, голая кожа проглядывает. Плохо дело! На улице на меня не могли не обратить внимания, не могли не запомнить. И платье испорчено, теперь его не наденешь.

– Что произошло, Кира?

– Да ничего не произошло, черт возьми! – вспылила я. – Просто гуляла, поскользнулась, упала, зацепилась…

А я ведь действительно зацепилась. Там, в подъезде, когда думала, что меня схватили. Получается, никто меня не хватал?

– Кирочка, – Лев Борисович подошел ко мне вплотную, положил руку на плечо – от его прикосновения мне почему-то сделалось зябко, – не сердись. Ты такая колючая в последнее время, нервничаешь, плохо спишь – я слышу, как ты ворочаешься по ночам, вскрикиваешь, бормочешь что-то.

– Да? – Я с удивлением на него посмотрела: вот еще новости, не знала, что он за мной шпионит!

– Меня это очень беспокоит. Понимаешь? Я и сам теперь плохо сплю, все слушаю, как ты там?

– Да все нормально, Лев Борисович, не беспокойтесь. – Я ему улыбнулась. – Честное слово, все хорошо.

– А сегодня с самого утра сама не своя…

– Разве? По-моему, утром все было нормально: мы так весело завтракали, потом вы поехали на рынок, а я стала писать статью…

– Весело завтракали? Что-то я не заметил особого веселья ни с чьей стороны. Ты была какая-то подавленная, ну и мы с Василием Максимовичем, глядя на тебя, скисли. Он тоже беспокоится.

– И напрасно.

– А теперь пришла всклокоченная, платье порвано, коленка разбита. Где ты была, Кирюша?

– Гуляла. Каблук подвернулся, упала. Да что вы, в самом деле, Лев Борисович?

– Ничего. – Он отпустил мое плечо, посмотрел на меня, как смотрит Феликс, когда я ухожу из дому, – трагически печально и с полной безнадежностью. – Я очень хочу тебе помочь, Кира. Если бы ты рассказала, в чем дело… а то все молчишь, скрываешь… Или думаешь, это невозможно, тебе помочь?

– Ну почему же, возможно. – Я натужно рассмеялась. – Вы можете накормить меня обедом и тем спасти от истощения, я ужасно проголодалась. Успокойтесь, Лев Борисович, ни в чем другом помогать мне не нужно.

– Накормить обедом? – Годунов смутился. – Ну да, совсем забыл. Прости, Кирочка, я не успел приготовить. Пришел домой, тебя нет, мне почему-то сделалось так тревожно. А когда Руслан Столяров позвонил, я совсем забеспокоился.

– Руслан звонил? Когда?

– Минут пятнадцать назад. Чего ты так вскинулась?

– Боже мой! И что он вам сказал?

– Ничего особенного, но я испугался за тебя, сам не знаю почему. Руслан тоже какой-то дерганый, звонил в «Происшествия», ему сказали, что ты отпросилась с работы, очень расстроился, узнав, что и дома тебя нет, просил сразу же с ним связаться, как только вернешься… Он и на мобильник звонил…

На мобильник, черт! Мобильник я бросила в пакет, в тот самый, который непонятно где потеряла.

Я бросилась к телефону, не слушая больше Годунова. Столяров сразу же снял трубку: видимо, ждал моего звонка.

– Кира? – Голос у него был убитый. – Мне пришлось их вызвать, я не мог по-другому.

– Кого вызвать, о чем ты? – Я прекрасно понимала о чем, но сделала вид, что не понимаю. Мне стало нехорошо: все подтверждалось.

– Милицию, они сейчас приедут. Я не хотел, думал сначала с тобой поговорить, но тебя не было, а время шло.

– Милицию вызвал? Зачем? – Я продолжала играть дурочку. – Что случилось?

Зачем я его мучила? Зачем добивалась признания, ужасного признания? Ему и так невыносимо тяжело. По телефону сказать о таком невозможно.

Он и не сказал, только как-то коротко, судорожно всхлипнул.

– Руслан?

– Да. Я не знаю, что теперь делать. Ты приедешь? Или… Я не мог больше ждать, понимаешь? Господи, Кира, что теперь делать?

– Я сейчас к тебе приеду. Продержись как-нибудь минут десять. И не торопись с признаниями, ладно?

– Да… Они пришли, Кира! В дверь звонят.

– Держись и ничего не говори!

Я нажала на отбой, вызвала такси, бросилась в прихожую, но тут сообразила, что в этом порванном платье ехать нельзя. Пришлось возвращаться в комнату, чтобы переодеться. Впопыхах я нечаянно захлопнула дверь перед носом перепуганного Годунова. Хотела извиниться, но не было времени на объяснения. Подбежала к платяному шкафу, схватила первое попавшееся под руку (это оказались джинсы и черный, довольно легкомысленный топик), натянула на себя и выбежала из квартиры. С Годуновым я так и не объяснилась.

* * *

У подъезда Столярова стояли милицейский газик и «скорая помощь». Страшного синего микроавтобуса не было. Значит ли это, что все обошлось, третья жертва не убита, а только ранена?

Я влетела на пятый этаж, даже не проверив, заработал ли лифт. На площадке толпился народ, человек пять, и, кажется, все милиционеры. Дверь столяровской квартиры была распахнута. Дверь бельевого балкона тоже открыта. Я на секунду затормозила, соображая, которую выбрать. Выбрала балконную, двинулась в ее сторону. Но мне тут же преградили дорогу.

– Куда вы, девушка? Туда нельзя!. Я сделала вид, что совсем идиотка:

– Мне очень нужно, сейчас… – и исхитрилась проскользнуть на балкон – они просто не ожидали от меня такой прыти, дурости и наглости. Там тоже было несколько человек, на меня закричали, замахали руками, вытолкнули, но я все-таки успела увидеть.

Никаким ранением и не пахло, напрасная надежда. Он был мертв, этот парень, безусловно мертв. И убит тем же способом, что и две предыдущие жертвы. Лицо его так же, как и у тех, было мне смутно знакомо. Но у этого имелась одна ужасающая деталь: на груди была табличка с фамилией, именем и должностью. Она скалилась, она хохотала непристойным, каким-то сатанинским смехом. Назаренко Павел, продавец-консультант. Мороз продирал по коже. Подписанная смерть. Смерть с наименованием. Самый страшный в своей циничности облик смерти, какой я когда-либо видела.

Мне стало дурно. Я отошла к нише лифта, прислонилась к стене, сжала ладонями лоб, пытаясь прогнать ужасный образ, принялась себя уговаривать: это всего лишь беджик, он работал продавцом-консультантом, они все обязаны носить на груди такие карточки, ничего тут нет особенного. Но уговорить себя не получалось, и образ не желал уходить.

– Вы его знаете?

Я вздрогнула, подняла голову: один из тех милиционеров, которые были на балконе, с профессиональным интересом смотрел на меня. Я и не слышала, как он подошел.

– Что, простите?

– Вы знакомы с пострадавшим?

Знакома ли? Может быть. Лицо его точно знакомо.

– Думаю, нет.

– Думаете или нет? Вы знаете, кто он такой?

Кто он такой? Назаренко Павел, продавец-консультант – четко и ясно прописано на табличке.

– Нет, не знаю.

– Странно. – Он достал из пачки сигарету, закурил, протянул мне: – Угощайтесь.

Я не стала отказываться, курить мне давно хотелось.

– Что странно?

– Странно, что вы так разнервничались по поводу гибели незнакомого вам человека. Вы очень впечатлительная девушка!

– Любая девушка разнервничалась бы на моем месте.

Этот дотошный въедливый мент вывел меня из себя, я разозлилась, и мне стало легче: образ мертвого на балконе наконец ушел, смерть с табличкой перестала мучить.

– Но не любая дошла бы до такого состояния! Посмотрите на себя, какая бледная, руки дрожат… Я наблюдал за вами, в какой-то момент вы чуть в обморок не упали.

Вранье, ни в какой обморок я не собиралась падать. А вот руки действительно дрожат: сигарета мелко трясется в пальцах. Это плохо, это подозрительно. Я напрягла кисть, стараясь унять дрожь, но ничего не вышло.

– Никакая любая не прошла бы на место происшествия. Я видел, как вы бросились на балкон, невзирая на запрет. Для вас это было важно. И мне показалось, что вы ожидали подобного несчастья. А на потерпевшего смотрели так, будто знаете его.

– Ну хорошо. – Я затянулась сигаретой в последний раз и с сожалением отбросила окурок. – Этой смерти я действительно ожидала… то есть боялась. Дело в том, что я журналистка, работаю в газете «Происшествия», веду криминальную рубрику «Черная перчатка»…

– Вы Кира Самохина? – перебил он меня и как-то совсем не по-доброму посмотрел. – Та самая, которая утверждает, что в городе завелся маньяк?

– Та самая.

– Я читал вашу статью «Вторая жертва». Полная ерунда! Крайне вредная пропаганда! Вы сеете панику на пустом месте. Никакой серийностью здесь и не пахнет. Двое убитых…

– Уже трое, и, заметьте, одним и тем же способом и без всяких на то причин.

– Без всяких причин? Вы ясновидящая?

– Нет, я просто умею логически мыслить. Уверена, причин не найдется и в этом случае.

– На вашем месте я бы не делал таких скоропалительных выводов. – Он окончательно вышел из себя, глаза сделались злыми-злыми. С каким удовольствием он сделал бы из меня четвертую жертву! Или немедленно арестовал и поставил к стенке. – Как вы узнали об этом убийстве?

– Увидела милицейскую машину у подъезда и «скорую».

– Но как вы оказались именно у этого подъезда?

– Здесь живет мой знакомый, пришла его навестить.

– Знакомый?

– Ну да, в девяносто пятой квартире, Руслан Столяров.

– Столяров? – Подозрительность еще возросла, хотя, казалось, расти ей было уже некуда. Желание арестовать пересилило желание тут же меня прикончить. – Это он вам сообщил об убийстве?

– Н-нет, я просто пришла его навестить, Руслан заболел…

– Да будет вам известно, это он вызвал милицию, это он обнаружил труп.

– Вот как? И потому вы его немедленно зачислили в подозреваемые? А меня в подозреваемые подозреваемого? – Я рассмеялась – вышло несколько натужно. – Не по тому пути идете, – уверенно заявила я, хотя никакой уверенности у меня на этот счет не было.

– Никто никого ни в какие подозреваемые не зачислял, – как-то по-детски обиженно проговорил милиционер. – Столярова допрашивают сейчас как свидетеля. А, – он вдруг посмотрел куда-то мимо меня и улыбнулся, – уже закончил? Ну, что там? – Это относилось, очевидно, не ко мне. Я оглянулась – из столяровской квартиры выходил довольно пожилой потрепанный мужчина, по виду явный мент.

– Закончил, – устало выдохнул явный мент и покосился на меня, – пойдем перекурим.

Они спустились на пролет ниже, а я проскользнула в приоткрытую дверь столяровской квартиры.

* * *

Руслан сидел за компьютерным столом, подперев ладонью голову, курил – невиданное кощунство, он никогда не курил в комнате, где стоял его комп! – меланхолически стряхивал пепел в коробочку для дискет. Он не слышал, как я вошла, и потому сильно, как-то судорожно, словно захлебнувшись ужасом, вздрогнул.

– Кира! Боже мой, как ты меня напугала! – Он сунул горящую сигарету в коробочку – запахло плавленой пластмассой, – вскочил, нервно прошелся по комнате, резко остановился и уставился на меня. – Боже мой, Кира! Они меня допрашивали… Я не знаю, что теперь делать!

– Прежде всего успокоиться.

– Успокоиться? Как я могу успокоиться?! Как тут вообще можно успокоиться?! – Столяров шмыгнул красным простуженным носом. – А ты-то, ты-то спокойна?

– Спокойна.

– Не понимаю! – Он снова заметался по комнате. – Не понимаю, как ты можешь быть спокойна! Они докопаются, все равно докопаются. Сейчас я ничего не рассказал… и не расскажу, но…

– Сядь. – Я догнала его у окна, взяла за руку, потянула к стулу. – Сядь и постарайся успокоиться.

– Да как?…

– Дверь закрыть можно? – перебила я его.

– Дверь? – Он посмотрел на меня непонимающим взглядом, он вообще выглядел каким-то оглушенным.

– Входную дверь. Так можно закрыть или нет? Она открыта нараспашку. Нам нужно поговорить, а при открытой двери…

– Ах да, конечно, закрой. Они ничего не сказали. Может, сегодня ко мне больше и не будет вопросов. В крайнем случае позвонят. Но ведь это не важно, Кира! Это ведь ничего не решает – по сути ничего.

Я прошла в прихожую, выглянула на лестничную площадку: милиционеры столпились у балкона, в сторону столяровской квартиры никто не смотрел. Закрыла дверь на замок и вернулась в комнату.

– Ну а теперь рассказывай.

– Рассказывать? – Руслан покачал головой, тяжело вздохнул, поднялся со стула, прошел в другой конец комнаты, грузно плюхнулся на диван. – Мне-то что рассказывать? Кира, Кира! Это самое страшное, это такой кошмар!.. А ты так спокойна!

– Тебе тоже советую успокоиться. – Я села рядом с ним. – Возьми себя в руки и расскажи, что произошло.

– Да как ты так можешь?! – Он резко отодвинулся от меня. – Зачем ты передо мной-то комедию ломаешь? Какой в этом смысл? Я не милиция, я не суд. Зачем ты это сделала, Кирочка, зачем? – Руслан закрыл лицо ладонями, затрясся, зашмыгал носом – истерика с насморком. – Тебя нужно лечить! Тебя давно уже нужно было лечить! Боже мой, Кира!

– Подожди! – Я оторвала его руки от лица, он замотал головой. – Ты что, думаешь, что это я убила?

– Кира… – Он снова прикрылся ладонями и застонал от боли.

– С ума сошел, что ли?

– Боже мой, Кира!

– Прекрати! Ты можешь на минуту прервать истерику и объяснить толком?

– Да что тут объяснять? Все и так ясно.

Он вскочил с дивана, посмотрел на меня так, будто это я над ним издевалась, а не он надо мной.

– Я давно ждал, что произойдет нечто такое, ждал и боялся. Твое состояние, твои почти непрекращающиеся головные боли, эти твои предвиденья, твое ожидание – все это болезнь, серьезная болезнь. Я виноват в том, что не решался заговорить с твоими родителями о лечении, все надеялся, что пройдет само по себе… А когда пошли эти убийства, я опять стал убеждать себя, что ты ни при чем… Доубеждался! Теперь у меня нет такой роскоши – возможности сомневаться.

– Но я действительно ни при чем!

– Ни при чем? Ну хорошо! – Руслан сорвался с места и бросился из комнаты.

Интересная получается картина: я подозревала его, а он был убежден, что виновна я. Куда он ушел? Зачем?

Руслан вернулся буквально через минуту и протянул мне какой-то обрывок желтой материи.

– Я нашел это на железном штыре перил. Уже после того, как обнаружил труп.

– Что это? – Я в недоумении взяла обрывок, повертела его между пальцами, выдернула нитку.

– Не узнаешь? А я сразу узнал. – Он невесело усмехнулся. – Это лоскуток от твоего желтого сарафана. Видишь, здесь желтое переходит в синий? Синий цветок.

Невозможно узнать в этом обрывке мое платье, совершенно невозможно узнать. А он сразу понял. Как он мог догадаться? Никак. Если только ему догадываться не нужно было…

Он видел, как я порвала платье! Он бежал за мной. Это он был на балконе! Хотел доказательства моей виновности достать и сам попался.

– Да, теперь узнаю: это от моего платья. Я заходила к тебе часа полтора-два назад, но тебя почему-то не оказалось дома. Странно, да? – Я внимательно следила за его реакцией, и мне показалось, что он вдруг смутился.

– Я ходил в магазин, продукты кончились.

– Но я звонила тебе на мобильный, ты не отозвался.

– Забыл телефон. – Он окончательно смутился. – Я тебе тоже звонил на трубку.

– Потеряла, не знаю где. Ты не находил? Такой синий пакет, в нем сок, печенье, колбаса и мой мобильник? Я приходила тебя навестить и купила продукты, не знала, что ты вполне оклемался и сам в состоянии себя обслуживать.

– Потеряла пакет? Как можно потерять пакет?

– Как можно забыть мобильник? Знаешь, я ведь тоже тебя подозревала. А теперь мои подозрения переходят в уверенность.

– О чем ты? – Он растерянно на меня посмотрел. – Ладно, проехали, это не важно! Дело в том… Видишь ли… Я ведь не только клочок твоего сарафана нашел. Я… Вот. – Руслан вытянул из кармана брюк какую-то цепочку и положил передо мной на диван. – Главная улика. Это-то ты как сможешь объяснить?

Порванная серебряная цепочка, кулончик, изображающий знак зодиака. Рак. Мой знак. И цепочка тоже моя.

– Я нашел это на балконе, в углу лежало, практически рядом с трупом.

Неотъемлемая деталь детективного жанра, давно ставшая шаблоном. Тот, кто додумался до нее первым, посчитал, вероятно, удачной находкой. А за ним и все остальные так посчитали и стали использовать напропалую. Жертва обороняется изо всех сил, пытается сопротивляться, слабеющая с каждым мгновением рука цепляется за цепочку, висящую на шее убийцы (за часы на запястье, за кольцо на пальце, за серьгу в ухе), – неопровержимая улика остается на месте преступления: зло будет наказано.

– Дешевый прием! Лучше бы ты мой пакет нашел.

– Ты что, не понимаешь? Я нашел это рядом с трупом! Ты там была, ты убила! Это твой кулон. Он тебе его подарил. Ты всегда его носишь, когда наступают приступы ожидания, а сейчас как раз такой период.

– Замолчи! Тебя не касается, совершенно не касается!.. Ты украл у меня мой кулон и теперь пытаешься шантажировать…

– Я тебя не шантажирую, я хочу тебя спасти!

– Еще один спасатель на мою голову! Не от чего меня спасать, о себе позаботься. Я никого не убивала, а вот ты… Слишком много подозрительных моментов.

Он посмотрел на меня как-то странно, хотел что-то сказать, но не сказал, отошел к окну, распахнул его, высунулся чуть не до половины и довольно долго так стоял. Дышал воздухом? Собирался с мыслями? Готовился к новому наступлению? Если Назаренко убил Столяров, зачем ему сваливать убийство на меня, именно на меня, а не на кого-то другого? Кто он такой, этот Назаренко, что у него может быть общего со Столяровым? За что Столярову его убивать?

Назаренко убит тем же способом, что и две предыдущие жертвы. Назаренко убил маньяк. Столяров не маньяк, это ясно. Значит, убил не он.

– Руслан, – позвала я его, он опять вздрогнул. Повернул ко мне голову, но от окна не оторвался. Поворот головы… Где-то я уже видела такой поворот головы. В страшном сне, в кошмаре, в своих видениях. – Расскажи, как ты обнаружил труп.

– Да как? Просто обнаружил. Возвращался из магазина, лифт не работал, пошел по лестнице пешком, увидел, что дверь бельевого балкона приоткрыта, черт его знает, зачем заглянул…

– И сразу решил, что убила его я?

– Н-нет… не сразу. Только когда понял, что убит он тем же способом, что и предыдущие жертвы.

– Ну спасибо! – Я зло рассмеялась. – А я, наоборот, вот сейчас, буквально минуту назад, поняла, что убил не ты, как раз на том же основании.

– Кир, – Руслан наконец отлепился от окна, подошел ко мне, – ты правда его не… Это правда не ты?

– Ну конечно! Что это ты придумал?!

– Я не придумал, просто боюсь. Так боюсь, ты не представляешь! – Он опустился на диван, обхватил голову руками, качнулся. – И эта цепочка, и этот лоскут от твоего сарафана. Я, когда это все обнаружил, думал, с ума сойду. Стал звонить, а тебя нигде нет. Кошмар какой-то!

– Обнаружил? – Я усмехнулась: после того как стало понятно, что Столяров не убийца, он начал до невозможности действовать мне на нервы. – Или специально искал?

– Не то что специально, но… – Он не заметил, что я на него злюсь, и принялся доверчиво объяснять: – Когда я его увидел, мне стало так страшно!

И главное, я никак не мог понять, отчего мне так страшно. Сделалось больно, до слез, где-то здесь, – он ткнул себя в грудь, – и почему-то в ушах. Я вошел на балкон, закрыл дверь… Я не искал против тебя улик, чтобы потом их использовать, ты не подумай. Я просто хотел убедиться, что это не ты… Нет, я надеялся, что я ничего не найду и пойму, что это не ты. Но натолкнулся на цепочку… И тогда понял: все кончено, надежды не осталось. И принялся тщательно обыскивать балкон и потом лестницу. Нашел этот лоскуток… Но ведь это твое, Кира, это твои вещи! Это улики против тебя! Ты была там, ты… Ну скажи, что это не ты, ну докажи мне, пожалуйста!

– Как я могу тебе доказать? Ты можешь мне просто поверить или не поверить. Все зависит от того, чего ты хочешь больше.

– Чего я хочу?! – Столяров снова вскочил с дивана (третий по счету приступ истерики), подбежал к окну, но оно его на этот раз не удовлетворило, ринулся к компьютерному столу, крутанул кресло, схватил зажигалку, вытянул из пачки сигарету, но долго не мог прикурить – руки плохо слушались. Прикурил, жадно, чуть не на четверть сигареты затянулся. Машинально покрутил мышкой – разбудил компьютер. Вздрогнул от неожиданности, когда зажегся экран. Закусил фильтр – и замер, надолго замер, сидел не шевелясь, словно впал в ступор. Сигарета дымила в лицо, но он не замечал. Он ничего не замечал! С лестничной площадки донесся шум: одновременный говор множества голосов, топот ног (выносят труп? собирают свидетелей?), но Столяров никак не отреагировал. Мне даже жутковато стало: застыл как изваяние, не движется, может, с ним какой-нибудь приступ, такой своеобразный обморок, или еще что? Нужно вывести его из этого состояния.

Я встала, подошла к нему, вытянула из пальцев догоревшую до фильтра потухшую сигарету. Он не пошевелился.

– Руслан!

Повернул голову в мою сторону – как тогда, у окна, как кто-то где-то еще поворачивал (в моих видениях? в снах?), посмотрел удивленно:

– Кира?

– Да что с тобой?!

– Со мной? – Руслан пожал плечами. Идиот чертов! – Ничего. Я вот все думаю, как могла твоя цепочка оказаться на балконе рядом с трупом? Могла она там оказаться, если ты туда не входила?

– Я не входила, а она оказалась, значит, как-то могла. Если ты мне не веришь…

– Подожди! Я не о том. Просто хочу понять.

– Она могла вывалиться из твоего собственного кармана. Тебя она всегда раздражала. Думаю, ты ее прихватил, когда был у меня, машинально или умышленно, не знаю, сунул в карман, но в любом случае о ней забыл. А когда обшаривал балкон, цепочка выпала.

– Да, вполне возможно! – Руслан прямо-таки засветился от радости. – Но платье? Платье я на тебе не рвал. – Он снова потух.

– Платье я порвала сама – зацепилась за перила.

Пришлось рассказать ему все: и о том, чему я стала свидетелем, и о том, как подозревала его, и о том, как потеряла пакет с продуктами, а потом обнаружила, что и мобильник тоже пропал.

Руслан мне поверил, сразу успокоился (хотя ничего особо успокоительного в моем рассказе не содержалось), предложил денег на покупку нового мобильного (я отказалась), предложил сварить кофе, предложил отпраздновать мою реабилитацию.

– У меня есть отличный шоколадный ликер, может, тяпнем по рюмочке, а?

– В такую жару – ликер? Нет, спасибо, увольте.

– Жаль! – совершенно не расстроившись, жизнерадостно выкрикнул он. Вдруг обрушившееся на него счастье просто переполняло его, требовало какого-то выхода.

– И мне очень жаль! – невольно поддавшись его настроению, так же радостно сказала я.

– Тогда чаю! Холодного чаю. У меня банка с кипяченой водой стоит в холодильнике. От чаю-то не откажешься?

Мы выпили чаю, покурили на кухне, обсудили мою будущую статью о сегодняшнем убийстве (это Руслан завел разговор, наверное, думал сделать мне приятное). И только после этого я засобиралась домой. Столяров проводил меня до остановки.

Часть вторая

Тайный список

Глава 1

Расследование частного детектива Андрея Никитина

– Пашу убили позавчера, а ему все звонят и звонят и спрашивают, в какое время его можно застать дома. – Ольга неумело затянулась сигаретой, закашлялась, брезгливо скривила рот, расплющила окурок о дно пепельницы, помахала рукой перед носом, разгоняя дым. – Никогда раньше не курила, – словно извиняясь, проговорила она. – Вот решила попробовать, думала, поможет успокоиться, а оказалось, это так противно! Боже мой, я не могу, не могу! – Ольга сцепила пальцы в замок, прижала ко рту. – Ему все звонят, звонят, вчера вечером человек пятнадцать позвонили. Звонят и просят позвать Пашу к телефону, а я не могу сказать… У меня просто физически не получается сказать… И вру, что его сейчас нет, а они спрашивают, когда его лучше всего застать дома.

– Постарайтесь успокоиться, Ольга. – Андрей накрыл ладонью ее маленькую, почти детскую нервную ладошку. – Я понимаю, как вам тяжело, но все-таки постарайтесь успокоиться.

– Да, да, – она часто-часто закивала, словно в нервном тике, – я сейчас. Простите, ради бога!

Андрей отошел в другой угол комнаты, прихватив с собой пепельницу, закурил, давая ей время прийти в себя.

Ольга позвонила ему вчера поздним вечером, продиктовала свой адрес, но совершенно не ввела в курс дела – не в состоянии была ввести. Она и вчера только всхлипывала и жаловалась на телефонные звонки, на которые отвечать не может.

Докурив сигарету, Андрей вернулся на свое место, в кресло напротив Ольги, решил, что дал ей достаточно времени.

– Вы уже можете говорить?

– Да, могу, – еле слышно произнесла она.

– Тогда расскажите, что случилось, а то я ведь не знаю.

– Да я и сама не знаю. – Ольга жалобно улыбнулась. – Не понимаю, как такое могло случиться! Он никому не сделал ничего плохого. А его убили! А они все звонят и спрашивают… А я все вру, глупо вру, потому что врать не умею. Я вообще ничего в этой жизни не умею! Бесполезная дура. Думала, хоть любить умею, оказалось – нет! Потому что, если бы умела, почувствовала бы и не допустила, чтобы его убили. А я проспала! Проспала! Его убивали, а я в это время спала. – Ольга нервно рассмеялась. – Извините. Это все коньяк, перед вашим приходом я выпила две рюмки, хотела прочувствовать… Паша пил перед смертью коньяк… Зачем он пил коньяк? Он никогда не пил по утрам, да и вообще почти не пил! Я все эти дни пытаюсь прочувствовать, что ощущал он. Мне казалось, что, если я полностью окунусь в его состояние, смогу понять, что случилось… Вот и этот коньяк потому… И сигарету закурила тоже поэтому, а не для того, чтобы успокоиться! Но я не умею пить, не умею курить. Я ничего не умею! И прочувствовать не сумела. Я ведь даже… – Ольга наклонилась к Андрею и зашептала: – Я ведь даже в подъезд тот ходила. Поднялась на пятый этаж… Его на балконе нашли для сушки белья. Я была там, стояла на том самом месте – и ничего не почувствовала. То есть почувствовала, но совсем не то, что должен был ощущать Паша, что ощущают за мгновение до смерти. И тогда я поняла, что не справлюсь, причины разгадать не смогу. Здесь нужен тот, кто умнее меня, кто сможет почувствовать… – Ольга отодвинулась от Андрея, помолчала немного, нервно сжимая ручку кресла. – Ваше объявление я нашла в газете. Купила в киоске, даже не знаю зачем… Синий с белым киоск возле универмага на площади Энтузиастов… Может, я некролог в газете хотела увидеть? – Ольга вопросительно посмотрела на Андрея. Он сочувственно покачал головой и ничего не ответил – что тут можно сказать? – Не знаю, зачем я купила газету! Фотографии Паши в ней не оказалось – чужие лица и тексты, ужасные тексты! Многие в стихах. Некролог в стихах – какое кощунство! И эти цветы у киоска…

– Ольга! – Андрей не знал, что делать с этой ее тихой истерикой. – Может быть, мы встретимся с вами завтра?

– Завтра? – Она удивленно на него посмотрела. – Почему завтра?

– Вы себя плохо чувствуете. Возможно, завтра вам станет полегче.

– Нет! Полегче не станет. Они опять будут изводить меня звонками. А завтра нельзя. Завтра никак нельзя! Завтра похороны. Приедут Пашины родственники из Винницы. Боже мой! – Она обхватила лицо руками. – Они приедут уже завтра! Я этого не вынесу! Похороны, поминки – я не смогу, я сбегу! Мы будем сидеть за столом, вспоминать, какой Паша был хороший, – и это все вместе, коллективно! А мама его станет причитать: «Бедный мой мальчик!» А он мой, только мой, понимаете, мой, и ничей больше! Я не смогу с ними сидеть за столом, я не смогу видеть плачущие лица. Я одна хочу по нему плакать. В одиночестве. Закрыться в квартире, для надежности забаррикадировать дверь креслом, чтобы никто не ворвался, выключить свет…

– Оленька! – Андрей поднялся, подошел к Ольге, положил руки ей на плечи – она судорожно дернулась, словно он причинил ей боль. – Тише, тише, не надо, все пройдет, со временем вам станет легче. Я постараюсь найти того, кто убил вашего мужа, сделаю все, что в моих силах. Тише, тише, успокойтесь… – Ольга прижалась виском к его руке и всхлипнула. – Не надо плакать.

– Да, да, да, простите, пожалуйста. – Ольга мягко отстранилась от Андрея, достала из кармана носовой платок, вытерла слезы. – Я успокоилась, давайте продолжим.

– Давайте. – Андрей сел в свое кресло. – Прежде всего нам необходимо выяснить, за что могли убить Павла.

– Я не знаю. В том-то и дело, что для этого нет никаких причин! У него не было ни врагов, ни долгов. Не за что, совершенно не за что! Его ведь даже не ограбили.

– Но все равно – без причины убийств не бывает. Расскажите, какой он был человек, чем занимался, кто его знакомые.

Ольга задумалась.

– Павел был очень хороший. Я его очень любила, и он меня тоже очень любил, у нас были прекрасные отношения. Вот только одно: он был до невозможности ревнив, до патологии какой-то.

– Ревнив? – Андрей заинтересовался. – А… извините, я не хочу вас обижать, но…

– Вы хотите спросить, был ли у него для этого повод? – Ольга улыбнулась (Андрею показалось, что несколько самодовольно). – Никакого! Абсолютно никакого повода для ревности я ему не давала. Но он ужасно мучился и ничего не высказывал мне, все в себе таил. Лучше бы высказал, лучше бы скандал закатил… Вы бы видели его лицо, как он страдал! Он исходил ревностью, как другие исходят дикой, неконтролируемой яростью. Он меня даже к отцу стал ревновать, когда узнал, что он мне не родной, представляете, до чего доходило! Но ничего не высказывал, только страшно менялся в лице, когда папа меня обнимал или кто-нибудь из мужчин ко мне приближался. Боже мой! – Ольга всплеснула руками, запрокинула голову и рассмеялась – мучительно, болезненно. – Ну почему, почему он меня так ревновал! Зачем так страдал? Не было никакой причины! Я дома сидела, в магазин только за продуктами выйду, в парикмахерскую раз в месяц – и все. Мне и не нужно было никуда…

– Вы, как я понимаю, нигде не работаете и не учитесь?

– Не работаю и не учусь. Как школу закончила, так и сижу дома. Мы и с Пашей познакомились здесь, в квартире – я вызвала его налаживать компьютер…

– Он мастер по компьютерам?

– Ну конечно! – Ольга недоуменно пожала плечами. – Ах да! Я же вам не сказала! Простите. Да, Паша работал в салоне компьютерной техники, продавцом-консультантом. Но он по несчастью на такой работе сидел, он очень способный, он классный компьютерщик, честно! Я звала его «мой технический гений». – Ольга грустно улыбнулась. – У Паши была мечта: открыть собственный магазин, страстная мечта. У него и было-то две страсти: магазин и я. Не знаю, как объяснить. Открыть магазин для Паши было все равно что для другого стать самым знаменитым музыкантом, или… самым сильным человеком на свете… или самым богатым. Нет, с богатством неудачный пример, магазин ему не для доходов был нужен, вернее, не для одних доходов… Я совсем запуталась, не знаю, как объяснить… – Ольга беспомощно на него посмотрела. – Видите, я даже объяснить толком не умею. Ничего, ничего в жизни я не умею!

– Вы успокойтесь, Оленька, я вас прекрасно понял. Для вашего мужа желание открыть магазин превратилось в идею фикс.

– Да. – Ольга кивнула.

– А скажите, осуществлению его мечты мешали причины материального характера?

– Ну конечно! У Паши не было таких денег, требовалась же гигантская сумма.

– И Павел пошел бы на многое, чтобы ее раздобыть?

– На многое?! Если бы это было возможно, ей-богу, заложил бы душу дьяволу! – Ольга неожиданно рассердилась на погибшего своего мужа. – Как он хотел магазин, вы бы знали! Иногда я даже ревновала его. Мне казалось, что, если бы пришлось выбирать между мною и магазином, он выбрал бы магазин. Это, разумеется, не так, но… Он придумал название для своего магазина – «Виртуальный мир», бродил по городу, присматривал помещение – это притом, что реально нужной суммы у него не было, – все разговоры в последнее время сводились к магазину…

– Присматривал помещение?

– Да! – перебила Ольга. – Присматривал! Даже не то чтобы присматривал, а… как бы это лучше выразиться? Любой дом, любое здание рассматривал с единственной точки зрения – подойдет ли оно для его магазина?

– Так, может…

– Вы говорите, идея фикс! – Ольга зло расхохоталась. – Да он просто помешался на своем магазине! Это не просто идея фикс, это уже маниакальный синдром какой-то! Он стал маньяком, честное слово! Когда мне сказали, что Пашу нашли в доме на Большакова – а там никто у нас не живет, ни родственники, ни знакомые, – я сначала подумала, что он отправился туда присматривать помещение. Он только и делал, что присматривал помещения под свой чертов магазин! Но оказалось, это обыкновенный жилой дом, во дворах, и нашли его на балконе пятого этажа – он не мог там помещение присматривать. Хотя… наверное, мог: он к тому времени совсем свихнулся!

– Так, может, нужную сумму ему удалось раздобыть? Может, он не просто так присматривался?

– Да где ж бы он ее раздобыл? Вы вообще представляете, какие нужны деньги для открытия магазина компьютерной техники?

– Приблизительно представляю. Может быть, ему удалось занять нужную сумму? Понимаете, я ведь не просто так спрашиваю, я мотив ищу, а деньги – один из самых частых мотивов.

– Вы думаете, его все же ограбили? Да нет, не может быть! Если бы он достал эти деньги, я бы знала. Паша ничего не говорил! Значит, не было денег. Правда… Черт, как же я не подумала? – Ольга обхватила ладонями виски, будто у нее внезапно очень сильно заболела голова. – Пистолет. В милиции сказали, что у Паши был пистолет в кармане, но я тогда не поверила, подумала: хотят сделать из него бандита, чтобы убийцу не искать. Они ведь много чего сказали! И то, что Паша был в сильном алкогольном опьянении, и то, что в крови у него нашли какое-то психотропное вещество.

А потом про пистолет. Как я могла им поверить? Паша не пил! Ну да, в то утро выпил немного коньяку, но они говорили, что он был совсем пьян! Паша никакие психотропные средства не употреблял, с чего это вдруг?

– Но может, он из-за чего-то сильно нервничал?

– Нервничал? – Ольга задумчиво кивнула. – Действительно, нервничал. Он всю последнюю неделю был не в себе. Да, нервничал. Я думала, это ревность. В последнее время мы даже немного отдалились друг от друга – я устала от его ревности, от его мрачного настроения. А получается… Какая же я бесчувственная, эгоистичная дрянь! У него, наверное, были реальные проблемы, а я все на себя переводила. Он занял деньги – вот оно что! – и его убили.

– Подождите! Я ведь только предположил, что Павел занял деньги. А не мог он их заработать? Вы сами сказали, что ради открытия магазина он пошел бы на многое.

– Заработать? Это в своем-то компьютерном салоне?

– В компьютерном салоне, конечно, не мог, но… другим каким-нибудь способом? – осторожно предположил Андрей и тут же пожалел: Ольга взъярилась.

– Другим способом?! – закричала она. – Ага! И вы туда же! Думаете, раз у него нашли пистолет… Вы тоже хотите Пашу в бандиты записать? Да вы не лучше милиции! Он не бандит, слышите? Мой Паша никакой не бандит! Думаете, если в кармане пистолет и он оказался в чужом доме, значит, шел кого-то убить?…

– Ничего такого я не думаю! Глупость какая! Я вообще не это имел в виду!

– Он никого не убивал, понятно?! И не мог на такую работу согласиться, ни ради чего! Господи! – Она резко отвернулась от Андрея, прикрылась локтем, чтобы он не видел ее лица. Несколько минут сидели молча.

– Простите, если я вас обидел, – заговорил Андрей. – Я не хотел.

– И родственники его завтра приедут, – пробормотала она. – Мы будем сидеть за одним столом, и вспоминать, и поминать – и все коллективно. Что мне делать, как мне жить дальше? Ходить на кладбище, благоустраивать могилу?

– Оленька!

– Ритуальная фирма «Реквием» работает круглосуточно, участникам войны – скидка.

– Ольга, прекратите!

– Круглосуточно, представляете, круглосуточно! Паша не участник войны, скидки ему не будет. – Она расхохоталась. – Это в той же газете, где некрологи, где ваше агентство «Инкогнито», – сверху соболезнования, а «Реквием» – под ними.

– Оля!

– Вы должны найти убийцу, должны! Я только тогда успокоюсь, когда рядом с могилой моего мужа вырастет новый холмик – они будут лежать бок о бок, и тогда Паша сможет ему отомстить! Да! – завизжала она и бросилась из комнаты.

Андрей с болью посмотрел на дверь, которую Ольга со всего размаха захлопнула, думал пойти за ней, даже поднялся, но понял, что сделать ничего не сможет, что Ольге лучше сейчас побыть одной – так она скорее успокоится, и снова опустился в кресло.

Он приготовился к долгому ожиданию, но не прошло и десяти минут, как Ольга появилась на пороге. Она не только успокоилась, но и переоделась, и даже нанесла макияж. Такая перемена поразила Андрея и почему-то очень ему не понравилась.

– Вот. – Ольга спокойно, даже как-то гордо подошла к нему, положила на стол папку с какими-то бумагами. – Здесь все Пашины контакты: адреса, телефоны и так далее. А здесь, – она протянула конверт, – ваш аванс. Если потребуется, гонорар будет удвоен. Я готова обсудить все детали. Итак, Андрей Львович, вы согласны работать на меня?

* * *

Андрей припарковался у ресторана – перед началом нового дела он решил пообедать. Занял столик у окна, сделал заказ и задумался, с чего начать работу: позвонить сперва Вениамину Балаклаву, компьютерной палочке-выручалочке, и попросить его собрать всю возможную информацию на Павла Назаренко или связаться с Бородиным, милицейским майором и давним знакомым? С одной стороны, предпочтителен Вениамин: он мог быть лично знаком с Назаренко – все-таки оба компьютерщики. С другой стороны, Бородин уже наверняка хоть какой-нибудь информацией по этому убийству располагал.

Немного подумав, Андрей остановил выбор на майоре. Бородин откликнулся сразу, пообещал помочь, сообщил, что сам ведет это дело (собственно, три дела, объединенные в одно, ибо это уже третье аналогичное убийство). Они договорились встретиться вечером, в пять, и обменяться информацией.

С Балаклавом ему тоже повезло: он был дома, в полном рассудке и здравии (вообще-то у Веньки имелась раздражающая привычка работать по ночам, а днем отсыпаться. Если его будили, он ругался и проявлял все признаки нетрудоспособного безумия). Назаренко Вениамин действительно знал лично. Слышал и про убийство, поэтому долго объяснять ситуацию не пришлось. К тому моменту, как на столе Андрея заклубился пар от аппетитного куска жареного мяса, он уже обладал исчерпывающей информацией о профессиональных качествах Павла (классный компьютерщик, потрясающая интуиция, великолепный мастер, профессионал, каких днем с огнем не сыщешь). Кроме того, Балаклав пообещал узнать среди своих, не перебегал ли Павел кому-нибудь дорогу, а также пробить банки на предмет, не был ли на его имя открыт счет на крупную сумму.

Андрей доел мясо, заказал кофе и решил просмотреть бумаги из папки, которую дала ему Ольга.

Папка его удивила: она представляла собой самое настоящее досье. Множество телефонов, обилие адресов, фамилий (чтобы все проверить, и года не хватит) – и все это записано аккуратным почерком на листах формата А4. Ну скажите, пожалуйста, кто же записывает телефоны на таких вот листах? Для этого имеется записная книжка или еженедельник, на худой конец. И этот старательный почерк вчерашней школьницы… Ясно, писал не Павел, а Ольга. Возникает вопрос: на кой черт она переписала такую уйму адресов и телефонов, если могла просто отдать ему телефонную книжку Павла?

Андрей отхлебнул из чашки кофе, закурил. Ему вспомнилась внезапная перемена в поведении Ольги, которая и тогда его неприятно поразила. Истерика, перемежающаяся приступами тихого помешательства, – и вдруг полное рассудочное спокойствие. Прошло всего каких-нибудь десять минут, а она не только смогла взять себя в руки, но успела переодеться и даже нанести макияж. И папку принесла, явно заранее подготовленную, и конверт с деньгами. С такой истерикой за десять минут не справишься, она ведь даже заговаривалась, несла какой-то бред про цветы и некрологи. А тут раз – и все: словно пыль тряпкой смахнула. Что-то не срастается!

Андрей снова пробежался глазами по адресам и фамилиям – с кого начать? Конечно, с того, кто может быть связан с самой Ольгой. Да только как узнать, кто из этого списка с ней связан? Чтобы это выяснить, требуется долгая кропотливая работа, без Венькиной помощи не обойтись.

Андрей открыл ноутбук, отправил по электронке список Балаклаву, послал эсэмэску. Посмотрел на часы: до встречи с Бородиным оставалось достаточно времени, вполне можно навестить салон, в котором трудился Павел Назаренко.

* * *

В салоне «Оргтехника» стояла блаженная прохлада. Вовсю работали мощнейшие кондиционеры. Счастливчики продавцы, с лицами нормального телесного цвета, энергично улыбались багровым вялым покупателям. Правда, те довольно быстро приходили в себя, приобретали естественную окраску и поддерживали разговор уже вполне осмысленно.

Андрей с наслаждением вдохнул свежий воздух и пошел разговаривать с персоналом. Но информация, которую он пытался собрать о Павле, оказалась прямо-таки разочаровывающей: ни один человек не смог рассказать ничего полезного. Все в один голос твердили, что Назаренко – отличный работник, знающий, аккуратный, дисциплинированный, сожалели, что именно его постигла такая беда, – и ничего больше. Никто даже предположений не высказал, почему так случилось, ни одной версии происшедшего – пусть даже нелепой и глупой – не смог построить. Все недоумевающе пожимали плечами и повторяли: «Смерть Паши для нас полная неожиданность. Кто бы мог подумать?!» И вот когда Андрей уже собирался уходить из магазина, к нему подошла девушка-продавец и посоветовала обратиться к Антону Осокину, у которого смена начнется через десять минут.

– Он лучше всех знал Пашу, вы дождитесь его обязательно, – предложила она и кивнула на пухлый роскошный диван.

Долго Антона ждать не пришлось – он тоже оказался дисциплинированным, аккуратным работником. Никитину он согласился помочь и снабдил такой интересной информацией, которой Андрей и не ожидал разжиться в первый же день работы. Осокин подтвердил, что у Паши была мечта открыть собственный компьютерный салон, мечта давняя и страстная, но денег на ее осуществление Павел достать не мог.

– Правда, – тут Антон понизил голос, – может, и достал наконец. Да, наверняка достал. Во всяком случае, о магазине в последнее время он стал говорить как о чем-то реальном. Вы понимаете, что я имею в виду?

Андрей неопределенно повел головой:

– Не совсем.

– Он помещение подыскивал, одно мы вместе ходили смотреть. И работу мне предложил в своем магазине.

– Но может быть, Павел просто заигрался со своей мечтой?

– Может быть. Но вообще не похоже. Паша был совершенно нормальный парень. Как-то чувствовалось, что он говорит о конкретном деле. Были у него деньги. Или пообещали где-то их ему дать. Но, – Антон снова понизил голос, – видно, Павел чего-то боялся.

– Может, боялся, что дело не выгорит, денег не дадут?

– Нет, не то. Понимаете, в последнюю неделю Пашка какой-то нервный стал, издерганный. А в тот день, когда его убили, вообще приехал на работу в жутком состоянии, и спиртным от него пахло. А потом ему позвонили, он сорвался, как сумасшедший, никого даже не предупредил, куда идет и на сколько. В жизни с ним такого не случалось.

– Позвонили? – заинтересовался Андрей. – Кто позвонил?

– Вот черт! – Осокин смутился, хлопнул себя по губам, будто нечаянно проговорился. – Ну хорошо, вам я расскажу, – будто решился он, но Никитин почувствовал, что все это спектакль, который зачем-то разыгрывается для него. – Милиции не рассказал, а вам так и быть – скажу. Видите ли, – Антон наклонился к самому уху Андрея, – звонила ему Ольга.

– Ольга? И вы ничего не рассказали милиции?

– Не рассказал. – Антон вызывающе гордо посмотрел на него. – Паше бы не понравилось, что я в это дело впутываю его жену.

– Но а если она действительно замешана? Вы что, не понимаете…

– Понимаю, – перебил Осокин. – Но не замешана она ни во что. Ей только нервы измотают, а Ольге сейчас и так тяжело. Им-то что, лишь бы обвинить человека.

– Мне кажется, вы не правы, – осторожно начал Андрей, но Антон его опять перебил.

– Прав, еще как прав, – убежденно проговорил он – видно, ему уже случалось сталкиваться с несправедливостью представителей правопорядка.

– Ну ладно, – не стал настаивать Андрей, перевел разговор на менее болезненную для собеседника тему: – О чем говорили Павел с Ольгой, вы, случайно, не слышали?

– Не слышал, я ведь не знал, что это окажется таким важным. Передал трубку Паше и сразу отошел. Услышал только, как он несколько раз повторил в конце разговора: Большакова, двадцать, квартира девяносто пять. Я почему запомнил, у меня тетка в доме напротив живет, в девяносто четвертой квартире, меня совпадение поразило.

– И такую информацию вы утаили от милиции? – не удержался Никитин. – Да это почти преступление. Человек едет по адресу и больше не возвращается. Убили Павла, да будет вам известно, именно в этом доме.

– Мне известно! Только Ольга тут ни при чем.

– Надеюсь, – хмыкнул Андрей. Он протянул визитку. – Вот, возьмите, если что, звоните. И свой телефончик оставьте…

* * *

Когда Андрей, измотанный жарой и магазинами (пришлось закупать продукты и пиво), дотащился наконец до своей квартиры, мечтал он только об одном: налить полную ванну холодной воды и просидеть в ней, остывая, по крайней мере полчаса. Но мечте его не суждено было сбыться – у них уже сидели гости в лице Бородина и Татьяны, сестры его жены Насти.

Андрей принялся разгружать пакет с продуктами и пивом. Сестры понимающе хмыкнули и ушли в комнату.

– Ну и что вы, господин частный сыщик, имеете мне сообщить?

– Я? – Андрей усмехнулся. – Вообще-то рассчитывал у вас, гражданин майор, разжиться информацией. Что это вы там о какой-то серии убийств говорили? Мой Назаренко – третий из списка?

– Из списка? – Илья непонятно чему обрадовался. – А что, это идея! Жертвы по списку.

– О чем это ты, я не понял? – Никитин с удивлением посмотрел на развеселившегося друга-милиционера.

– Идея в голову пришла, и, возможно, даже гениальная. – Илья потер руки, показывая всем своим видом, что вот сейчас-то, когда на него снизошло озарение, он справится со всей городской преступностью. – Видишь ли, с позавчерашнего дня, с тех пор как объединили эти три трупа и дело передали мне, я все ломаю голову, что между ними общего…

– Между трупами?

– Между этими людьми.

– И что же общего?

– Да ничего! Кроме способа, каким их убили. Вот смотри. Первая жертва – молодой человек лет двадцати пяти, был найден в сквере, без документов. Личность его до сих пор не установлена, хотя прошло уже десять дней. И это непонятно, на вид он не бомж, одет вполне прилично. Должны же быть у него какие-нибудь родственники! По-всякому должны, но тем не менее его до сих пор никто не хватился. Вторая жертва – Понамарева Виктория Яковлевна, сорокалетняя женщина, замужем, двое детей, работала в туристическом агентстве. Третий – твой Назаренко. Ну, о нем ты знаешь не меньше моего. Мы выясняли у родственников и знакомых: связи между Понамаревой и Назаренко никакой, друг с другом они не были знакомы, работали в разных сферах. И этот молодой человек…

– Ну, о нем-то пока ничего не известно.

– Если верить родственникам и знакомым Понамаревой и Назаренко, его ни Павел, ни Виктория не знали. Мы опрашивали всех, кого могли, и фотографию показывали, посмертную правда, другой-то не было. Так вот, мне сейчас пришло в голову: может, все они – жертвы из некоего черного списка? Убийца наносит удар по списку, в который они по каким-то одному ему ведомым причинам внесены.

– Маньяк-идеалист? – Андрей скептически улыбнулся.

– Да не маньяк, не маньяк! – взорвался Илья. – Ненавижу это гнусное слово! И что вам всем оно не дает покоя?

– Ну, назовем по-другому: человек с психическими расстройствами известного плана, раз ты такой нежный и к словам придирчивый. – Андрей рассмеялся и похлопал Бородина по плечу. – А кому еще оно не дает покоя, это гнусное слово?

– Да есть тут одна… Журналистка… – с отвращением выговорил Илья. – Во все сует свой нос и пакостит нам – не представляешь как! Это она первая указала на серийность, когда таковой еще и не пахло, а потом раздула в своей паскудной газетенке «Происшествия» эти, по существу, заурядные убийства до размеров глобальной катастрофы. Она начала, а за ней все подхватили: маньяк, маньяк. А теперь еще ты!

– Что за журналистка?

– Самохина. Кира Самохина. Между прочим, она два первых трупа обнаружила. Да и около третьего оказалась.

– Так, может…

– Проверяли! – рявкнул вконец разозлившийся Бородин. – Прорабатывали такую версию – не сходится. Обе жертвы она обнаружила в непосредственной близости от своего дома, а убиты они были совсем не там.

– А где? – задал глупый вопрос растерявшийся Андрей.

– Кто знает, где? Да речь сейчас не об этом. Вот скажи, зачем человеку, который совершил убийства, везти трупы поближе к дому, а потом вызывать милицию? Времени между убийствами и обнаружениями тоже прошло довольно много: в первом случае – десять часов, во втором – около пятнадцати. На всякий случай мы все-таки проверили ее машину – никаких следов, а во втором случае так вообще мотор не заводили больше суток.

– И все-таки странно, что каждый раз она оказывалась рядом.

– Да, странно! Но на странности все и заканчивается. За ней, конечно, теперь будут присматривать, но… Круглосуточную слежку на неизвестно какой срок мы к ней приставить не можем – людей и так не хватает.

– Ты ее допрашивал?

– Н-нет, пока ее никто не допрашивал.

– Боитесь спугнуть? Значит, все-таки подозреваете?

– Не то чтобы… Но… Ситуация не такая простая, как может показаться на первый взгляд. И потом… – Бородин задумчиво повел головой. – Да, о чем я начал? Черный список! – Он снова радостно оживился. – Я все думал, что их может связывать, этих совершенно разных людей. И вдруг меня словно по лбу ударило: список!

– Какой такой список?

– Сумасшедший список, список, составленный невменяемым. Что их связывает? Да ничего их не связывает, в них просто ткнули пальцем и внесли в список. Взяли, например, базу данных паспортного стола, просто некий перечень фамилий – и по принципу на кого бог пошлет ткнули пальцем. Или ткнул, вернее всего – ткнул.

– Кто ткнул? – Андрей уже откровенно веселился – теория Бородина его забавляла, всерьез он ее не воспринимал. – Этот – не будем называть его гнусное определение – психически неуравновешенный человек на букву «эм»? Ма-нь…

– Дурак! Сам ты на букву «эм»! – Бородин гневно сверкнул очами. – Ну да, маньяк, черт возьми, маньяк!

– Значит, признаешь, что маньяк? – Андрей расхохотался. – Не знаю, утешит тебя это или наоборот, но скажу тебе одно: Назаренко убил точно никакой не маньяк.

– Это почему? – возмутился Илья – вид у него был комичный, да и ситуация в целом тоже: то открещивался от маньяка руками и ногами, то сам на нем настаивает.

– Знаешь ли ты, Илюха, о том, – вдохновенно начал Андрей, – что у Назаренко была мечта, страстная, но до недавнего времени совершенно неосуществимая?

– Какая мечта? При чем здесь какая-то мечта?

– Не знаешь? Плохо, значит, отрабатываешь свою ментовскую зарплату, – поддел Андрей друга, не удержавшись. – Была мечта, да еще какая! Открыть свой собственный компьютерный магазин. Он ведь, как многие утверждают, был классным компьютерщиком, а работать приходилось простым продавцом-консультантом, к тому же на чужого дядю. И вот представил он однажды, как было бы неплохо стать хозяином компьютерного рая, вернее, виртуального мира – свой магазин он хотел назвать «Виртуальный мир». Представил, и так эта идея ему понравилась, что не передать. Но деньги! Где взять такую колоссальную сумму? Измучился Павел, извелся весь, а придумать ничего не мог.

– Подожди! Откуда ты все это знаешь? – перебил его Бородин.

– Ольга сказала, и Осокин, коллега его, подтвердил.

– Нам они ничего такого не говорили! Вот люди!

– Да уж, милиции наш народ не склонен поверять свои тайны. – Андрей допил последний глоток пива, поставил бутылку на пол рядом с бородинской, тоже пустой. – Так вот, а незадолго до гибели деньги у Назаренко, похоже, появились. Тут, конечно, нужно еще проверить, утверждать наверняка пока рано, но похоже на то.

– Об этом тоже Ольга тебе сказала?

– О деньгах? Нет, не Ольга, Антон Осокин. Я Вениамина попросил пробить, открывал ли Назаренко счет в каком-нибудь банке, должен скоро сделать. – Андрей посмотрел на часы.

– Да, банки мы не проверяли, – расстроился Илья, – но кто же знал? Значит, думаешь, здесь имеет место убийство с целью ограбления? Ну, или, во всяком случае, из-за денег?

– Похоже на то. Но это еще не вся информация, коей я намерен любезно поделиться с тобой.

– Не вся? – Илья с интересом и завистью посмотрел на Андрея. – Что же еще? Не хочешь ли ты сказать, что уже убийцу вычислил?

– Хочу, еще как хочу, но, к сожалению, пока не могу. Хотя, кажется, к тому близок. В день убийства Павлу позвонили в магазин – и не на мобильный, а на служебный. К телефону позвал его все тот же Осокин. Он слышал, как Павел несколько раз повторил, запоминая адрес: Большакова, двадцать, квартира девяносто пять…

– Погоди, погоди! Как ты сказал? Большакова, двадцать, квартира девяносто пять? Но ведь это же… Вот черт! Это же адрес Столярова!

– Какого еще Столярова?

– Того самого Руслана Столярова, который обнаружил труп. Вот черт возьми! Назаренко, значит, к нему ехал? Как же все это понимать? Я допрашивал его, Столярова этого, тот таким святошей прикинулся! Не знаю, говорит, никакого Павла Назаренко, как сознательный гражданин, посчитал своим долгом сообщить… Черт! Мы его пробили, и действительно, кристально чистая репутация… – Бородин шлепнул себя ладонью по лбу. – Но алиби-то его не подтвердилось. То есть никто его слова не опроверг, но и подтвердить не смог.

– А что там с его алиби?

– Да, понимаешь, он сказал, что был в это время в магазине, за продуктами ходил. Я наших послал – а там такой супермаркет, тысяча и одна касса, две тысячи и один продавец, поток покупателей – соответственный. Чеки у Столярова не сохранились – ну это нормально, я тоже никогда чеки не беру, – как тут до конца проверишь?

– Как проверишь? Ну, Илюха, ты даешь! Да в любом супермаркете имеются камеры видеонаблюдения.

– Имеются. – Бородин недовольно поморщился. – Но, как назло, в этот день у них что-то случилось… В общем, не работали они.

– Да-а, не повезло.

– Черт! Но неужели же это он убил? Не могу поверить! И глупо как. Если с его домашнего или мобильного был звонок, то совсем уж странно. На дебила Столяров не похож, чтобы звонить в магазин, подзывать будущую жертву, диктовать свой домашний адрес… Мы, конечно, проверим, но… Не понимаю!

– Ну, звонил-то, судя по всему, не он.

– Ты знаешь, кто звонил? – Илья вытаращил на Андрея глаза.

– Эта информация также требует проверки, но тут уж я тебя хотел поэксплуатировать.

– Да эксплуатируй сколько влезет, – нетерпеливо оборвал Илья. – Кто звонил-то?

– Ольга.

– Вдова? – Илья присвистнул.

– То есть тогда еще жена. Вдовой она стала через час после звонка.

– Круто! – выдохнул Илья. – А как ты о звонке узнал?

– Вот тут-то, – Андрей немного замялся, – и требуется перепроверка. О том, что звонила Ольга, сказал Осокин.

– Я сейчас же свяжусь со своими, попрошу пробить… – Бородин зашарил по карманам. – Черт! Куда я его дел! Идиотский телефон, вечно теряется.

– Может, в прихожей оставил? – высказал предположение Андрей. – Звони с моего.

– Нет, спасибо… Подожди минутку. Кажется, действительно в прихожей.

Вернулся он минут через пятнадцать, и не один, а в обществе Татьяны, они опять о чем-то оживленно разговаривали – их голоса Андрей давно уже слышал и несколько раз порывался выйти в прихожую и включиться в беседу. Татьяна держала развернутую газету. Андрей нагнул голову, чтобы рассмотреть название: «Происшествия». Та самая газета, в которой трудится вездесущая и неприятная Бородину журналистка Кира Самохина.

– Что нового в прессе? – осведомился у Татьяны.

– Третья статья, – ответил за нее Бородин. – Ты представляешь, Андрюха, она уже и третью настрочить успела. Падальщица!

– Кто падальщица? – с невинным видом спросил Андрей, хотя прекрасно понял, о ком идет речь: его забавляло негодование Ильи по поводу журналистки.

– Самохина эта. Ей просто удовольствие доставляет втаптывать нас в грязь и пугать народ своими страшилками.

– Ну-ка покажите. – Андрей протянул руку, Татьяна подала газету, молча указала на статью, которая так возмутила Бородина. – «Смертельный многоугольник», – прочитал Андрей название, напечатанное большими черными буквами, залитыми сверху красным. – Ну, – прокомментировал он, – пока мы имеем дело с треугольником. Правда, его тоже некоторые относят к многоугольнику…

– Ты посмотри, что она пишет! Она нам четвертую жертву обещает, в самом скором времени, Кассандра хренова!

Никитин уткнулся в статью. Она состояла из двух частей и послесловия. Первая называлась «Я приду вновь» и была написана как бы от лица убийцы, вторая, «Проигрыш», представляла собой монолог жертвы. Преступление описывалось подробно, ярко, красочно, во всех деталях, с двух сторон. Создавалось впечатление, что журналистка была действующим лицом, причем убийцей и жертвой одновременно. Статья произвела на Андрея очень сильное впечатление, ему захотелось перечитать ее, но Бородин выхватил у него из рук газету.

– Ты видишь, что она делает?

– Мощно написано! – выдохнул Андрей. – Никогда не читал ничего подобного.

– А Кира всегда пишет мощно, – кивнула Татьяна – по ее тону он понял, что она знает Самохину лично, недолюбливает и, возможно, завидует. Впрочем, это вполне объяснимо: профессиональные амбиции, Татьяна была журналисткой. Наверное, ему тоже не очень понравилось бы, если бы какой-нибудь частный детектив выполнял свою работу лучше его. – Но главное ее достоинство даже не в этом, – продолжала Татьяна. – Знаете, как ее зовут в наших кругах? Мисс Сенсация. Нюх на сенсации у нее просто потрясающий.

– Это я заметил, – проворчал Бородин.

– Нет, в самом деле! Создается впечатление, что Кира прибывает на место преступления еще до того, как что-то случится. Некоторые из наших думают, что у нее очень хорошие связи с МЧС, но дело в том, что иногда она узнает о событии еще до того, как о нем поступает информация в милицию и спасательные службы. Мне кажется, суть не в ее связях, а в том, что у Самохиной невероятно развита интуиция. Бесценное, кстати, качество при нашей работе.

– При нашей тоже, – буркнул Бородин.

– И при нашей, – отозвался Андрей, подтрунивая над Ильей и намеренно подчеркивая, что работа у них не одна и та же. – А ты хорошо знаешь Самохину? – обратился он к Татьяне. – Что-то раньше ты ничего о ней не рассказывала.

– Ну, как тебе сказать? Я ее знаю, а хорошо или нет? Здороваемся, когда встречаемся, а так… В гостях, во всяком случае, я у нее никогда не была… Скорее я знаю не ее, а о ней.

– И что, например?

– Что она очень хорошая журналистка. – Татьяна рассмеялась.

– Это я понял, а о ней лично что-нибудь знаешь?

– Нелюдима, держит дистанцию, причем со всеми без исключения, у нее есть поклонник, вечный жених, вот его-то я знаю неплохо, он у нас дизайнером когда-то работал, но потом перебрался в «Субботнюю газету». Руслан Столяров…

– Что?! – вскричал Бородин и даже закашлялся от возмущения. – Ты знаешь Столярова? И молчишь! – напустился он на Татьяну.

– Ну, могла ли я предположить, что ты интересуешься интимной жизнью Киры Самохиной?

– Да я… – чуть не взвыл от возмущения Илья. – Да ты… При чем здесь интимной… Столяров…

– Я даже не знала до сегодняшнего вечера, что ты ведешь дело о маньяке, – усмехнулась Татьяна, – из Кириной статьи, которую за пять минут до нашего разговора прочитала, и почерпнула информацию.

– Ты знаешь, что этот Столяров в данный момент является подозреваемым номер один? – наступал на нее Бородин.

– Не знаю. О том, что Столяров какой-то там подозреваемый, в статье не написано. И вообще это глупость: Руслан – маньяк?! Да ты что! Он совершенно нормальный парень, безобидный и нисколько не кровожадный.

– Ну, кровожадный или нет, судить не тебе! – Илья взбеленился. – Ты должна…

– Ничего я не должна, – возмутилась Татьяна. – Раз так, вообще ничего не скажу.

– Не надо, ребята, не ссорьтесь! – вступился Андрей. – Чего ты на нее напустился, Илья? Нам крупно повезло, что Танюша лично знает и Столярова, и Киру, а ты бурчишь. Кстати, ты обещал пробить звонок в магазин, где работал Назаренко.

– Этим уже занимаются, я позвонил. Информация поступит в течение часа. – Он посмотрел на часы. – Ну, уже меньше, минут через двадцать должны перезвонить. Рассказывай, что ты еще знаешь о Самохиной и Столярове, – хмуро проговорил Илья.

– Да ничего! Что знала, уже рассказала. Если тебя интересуют интимные подробности их связи, мне о них ничего не известно. Да, по-моему, там и интима никакого нет. Руслан с Кирой знакомы с детства…

– Дружба между мальчиком и девочкой?

– Не совсем. Со стороны Киры – может быть, но со стороны Руслана… Говорю же, вечный жених. Хотя… скорее желал бы быть таковым, да она не очень-то жаждет стать его вечной невестой.

– Гордая, неприступная дева?

– Гордая и неприступная, но, кажется, дело не в том – или не только в том. Я слышала, была там какая-то печальная история с третьим лицом. Кира влюбилась до умопомрачения и Столярову дала отставку – собственно, в отставке он и по сей день. Но с любовью Кириной что-то там не заладилось, они расстались при каких-то трагических обстоятельствах, Самохина даже проходила курс реабилитации у психолога. Не знаю, помог ей психолог или нет, но мужчин в ее жизни больше не было – если, конечно, не считать Столярова, но он скорее подруга. Впрочем, возможно, все это только сплетни, насчет любовной истории с трагическим концом, я при ней не присутствовала. Что-нибудь еще интересует?

– В общем, нет пока.

– Тогда я пойду к Насте, а то она там одна.

– Ага. И скажи ей, что я тоже скоро освобожусь.

Андрей проводил Татьяну задумчивым взглядом, Илья в запоздалом раскаянии заискивающе улыбнулся, вздохнул, потер кулаком потный лоб.

– Да ладно, не убивайся, помиритесь, – утешил его Никитин.

– Не знаю, что на меня вдруг нашло?

– Жара, усталость, естественное раздражение. Не бери в голову. Хочешь еще пива?

– Давай.

Андрей открыл новую бутылку, но даже по глотку они сделать не успели – у Бородина в кармане зазвонил телефон.

По тому, как сразу же преобразилось лицо Ильи – с раскисше-покаянного на строго начальственное, – Никитин понял, что звонок этот официальный. И, чтобы не мешать Бородину играть сурового майора, пересел на другое место и отвернулся к распахнутому настежь окну. Легкая занавеска колыхнулась и мазнула его по лицу кружевной оборкой. Ветер. Совершенно забытое явление. Сколько времени уже длится эта невыносимая жара? Больше недели. А то и все две. В жару раздражаются нервы, в жару притупляется работа мозга. Жара – неподходящее время для расчетливых преступлений. А Назаренко убили расчетливо. Убили и наняли его, Андрея Никитина, для того, чтобы он нашел убийцу. Кто убил, тот и нанял, все просто. Красивая девочка – ведьма. Конечно, не своими руками убрала она Павла, у нее были сообщники. Столяров, например… Нет, Столяров вряд ли, со Столяровым все слишком сходится, все дороги ведут к Столярову, значит, это не может быть он. Но и случайностей таких не бывает: если Ольга замешана в убийстве, значит, имеет какое-то отношение к Столярову. Возможно, она хотела его подставить – из мести или как удобный объект. Завтра же надо сходить к Руслану и расспросить его об Ольге. Бородину он сказал, что не знает Назаренко, но ведь его никто не спрашивал, знаком ли он с Ольгой?

– Интересная картина вырисовывается. – Илья прервал его размышления, официально-деловой разговор, видимо, закончился. – Молодцы наши ребята, быстро управились.

– Что, пробили звонок?

– Ну да. – Бородин рассмеялся, но радости в его смехе как-то не чувствовалось. – Звонили Павлу Назаренко в магазин из таксофона…

– А ты думал, найдется дурак, который при таких обстоятельствах позвонит с собственного мобильника?

– Подожди! Не перебивай старших, – нетерпеливо отмахнулся Илья. – Дело не в том. Таксофон этот находится на углу Татищева и Большакова, в аккурат у того самого магазина, где закупался в это время Столяров.

– Ты хочешь сказать, вот и еще одно подтверждение его виновности?

– Ничего такого я не хочу сказать, не держи меня за идиота! – обиделся Бородин. – Сказать я хочу как раз другое: совпадений получается что-то слишком уж много. Все сходится на этом Столярове, ну просто как по заказу! Так не бывает. Знаешь, я даже начинаю думать, что и в магазине, в том супермаркете, видеонаблюдение не работало неспроста, нужно было лишить его алиби. Это глупость, конечно, но сам посуди: все на него указывает, не оставляя никакого шанса оправдаться. И потом… – Илья потупился, с силой провел пальцем по пластику стола, дернул нервно щекой. – Танюхе нагрубил, а ведь и сам понимаю, что не похож Руслан на душегуба-извращенца, я же с ним разговаривал – нормальный он, вполне вменяемый.

– А, вот ты о чем! Все тебе не дает покою твой черный человек? – Андрей улыбнулся. – Не знаю, как с остальными, но моего Назаренко точно не маньяк убил. Я думаю, тот, кто организовал его убийство, был хорошо знаком со статьями этой самой Киры Самохиной, взял их на вооружение. Павла прикончили тем же способом, но совсем другие люди. Вот и опять тропинка вывела нас к Столярову: о чем я подумал в первую очередь, когда увидел, что первыми, возможно, действительно ритуальными убийствами воспользовались для того, чтобы сбить следствие с пути, скрыть гибель Назаренко? Руслан не только читал все статьи Киры, но, вероятно, был знаком со всеми ее наработками, она могла с ним обсуждать некоторые моменты. То есть он от начала до конца был в курсе всех этих убийств.

– Прочитать статью мог кто угодно.

– Да, но думается в первую очередь о Руслане. То есть если это подстава, то не только фактическая, но и психологическая, всеобъемлющая. Значит, человек этот был хорошо знаком с ним, знал не только адрес, был проинформирован о его болезни, о его невыходе в тот день на работу, о его передвижениях, об обстоятельствах его личной жизни.

– Ну и кто же, по-твоему, этот человек?

– Либо он сам, либо… не знаю.

– Либо он сам? Ты имеешь в виду, что он сам так себя подставил?

– Да, мне это только что пришло в голову. Руслан сделал все, чтобы мы думали, будто его кто-то подставил. Посмотри, как просто: он совершает убийство, нисколько не пытаясь замести следы, специально следит и получает двойную выгоду: не нужно прятаться, придумывать себе алиби – и тем самым алиби себе обеспечивает, рассчитывая на то, что мы не поверим такой грубой технике и сами же станем искать ему оправдания.

– Черт знает что! – Бородин почесал лоб. – Слишком хитро. Но возможно, в этом что-то есть. А второй вариант?

– Второй вариант? Завтра я пойду к Столярову и постараюсь выяснить, знал ли он Ольгу. Может, знает прекрасно. Может, знал, но забыл, вот я о ней и напомню. Может, не захочет рассказывать, но по его реакции будет видно, что и как. А потом и к Ольге наведаюсь. Заодно спрошу, зачем она звонила Павлу в тот день и почему после ее звонка он ринулся в свою смерть…

– Ты уверен, что звонила она? Откуда такая уверенность? Осокин мог и обмануть по какой-нибудь причине. Его, кстати, тоже нельзя сбрасывать со счетов.

– Да я и не сбрасываю, им я тоже займусь… немного позже. Хотя… Подожди! Я вот о чем подумал: в самом деле, с чего я взял, что звонила Ольга? Осокин мог не то чтобы умышленно ввести в заблуждение, но просто ошибиться. Сейчас, подожди минуту!

Андрей отыскал визитку Антона, набрал его номер мобильника. Представившись и не дав ему опомниться, начал с места в карьер:

– Антон, вы сказали, что Павлу в тот день звонила Ольга, почему вы решили, что это была именно она?

– Ну как?… – растерялся Осокин. – Она так сказала. А потом, и Паша спросил: «Это Оля?»

– Вы хорошо знаете ее по голосу?

– Нет, но… Женский голос… и она сказала…

– Понятно. Спасибо большое.

Андрей нажал на отбой.

– Ты прав, Илья, вполне вероятно, что звонила не Ольга. То есть опять же не обязательно, что не Ольга, но полной уверенности в том, что это она, у меня теперь нет.

– И какой ты из этого делаешь вывод?

– Нет у меня теперь никаких выводов! – вспылил Андрей. – Еще полчаса назад были, а теперь нет. Мне казалось, все гораздо проще. Надо дождаться информации от Вениамина, если и с деньгами полный швах, тогда и не знаю, тогда только и останется принять твою версию о черном списке. Правда, пистолет все равно в эту схему не укладывается. Человеку звонят, диктуют адрес, и он мчится с пушкой в кармане…

Довести свою мысль до конца Андрей не успел: грянуло «Шествие гномов» из его мобильника.

– А вот и Венька! Сейчас все узнаем. – Он подмигнул Бородину и включил громкую связь: – Слушай внимательно, повторять не стану. Привет, Вень, – начал жизнерадостно. – Как у тебя дела?

– Привет, привет! Дела прекрасно. Значит, слушай: счета в банке у Назаренко нет. И не было.

– Не было? – Андрей сразу сник. – Вот черт!

Бородин сочувственно покачал головой: накрылась версия.

– Да ты не спеши расстраиваться, – утешил Вениамин. – Счета нет, но зато есть другое. Две недели назад Назаренко снял в «Гаранте» ячейку.

– В «Гаранте»?

– Банк такой, на Лесной. Ячейка номер двести одиннадцать. Запоминай или записывай. – Балаклав продиктовал адрес банка. – И еще, пять дней назад Павел подписал договор сроком на полгода на аренду помещения у фирмы «Ретро».

– Серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– Ну спасибо, Венечка! Век не забуду. Что хочешь – проси. – Андрей воскрес.

– Попрошу, не сомневайся. А вообще, рад был помочь и безвозмездно, случай такой, что я и сам не меньше твоего заинтересован. Ладно, работай, детектив, не буду отвлекать от умных мыслей. – Балаклав отключился.

– Слышал? – Никитин улыбнулся Бородину.

– Слышал, слышал. Поздравляю, продолжай в том же духе. Версия хорошая, если все окажется действительно так… Ну ладно, сделаем вот что. – Илья поднялся. – Я постараюсь к завтрашнему утру достать разрешение на вскрытие ячейки. Ты встречаешься со Столяровым, а часиков в двенадцать дня созвонимся.

* * *

Но весь их план полетел псу под хвост. В восемь утра Андрея разбудил звонок (он договорился встретиться с Русланом в одиннадцать и потому еще крепко спал).

– Можешь нас поздравить! – зловещим шепотом прошипел Бородин. – Все, как она и предсказывала.

– Кто предсказывал? С чем поздравить? – Андрей туго соображал со сна.

– Она. Журналистка. Кира Самохина, черти бы ее задрали. Четвертый труп. Можешь послать свои версии знаешь куда?

– Четвертый? – не поверил Андрей. – Мужчина? Женщина? Подожди! Это не… Ольга?

– Нет, успокойся, не Ольга и не Столяров. Все та же схема: полное отсутствие схемы. И тот же почерк: удар в висок. И тот же…

– Так кто же убит?

– Ну… – Бородин отчего-то замялся. – В общем, он гомосексуалист. Но дело не в том! Он четвертый, понимаешь? Продолжаются убийства, и она знала об этом заранее.

Глава 2

Кира Самохина и четвертая жертва

Я – киллер, а думала – просто любительница падали, гурманка-трупоедка. Только вчера вечером я это поняла, только вчера… Убийства продолжаются и будут продолжаться до тех пор, пока я не остановлюсь.

Я хотела остановиться, вчера хотела, даже пыталась высказаться решительно и твердо, но в результате получила новый заказ.

Вчера вечером, уже зная о том, что произойдет ночью.

В девять часов получила. С головы до ног облитая шампанским, с головы до ног перепачканная шоколадом, пьяная в зюзю, я согласилась. Продолжить свой киллерский цикл. Зная, что материал для новой статьи испечется ночью. Пирожники и убийцы работают ночью.

Я согласилась. Хохоча развратным, пьяным смехом. Подрыгивая ногой, одной рукой обнимая плешивую голову Годунова, а другой чрезмерно волосатую – Главного. Согласилась – и наша сходка превратилась в настоящую оргию.

Главный пришел ко мне домой в восемь часов с набоковским букетиком ландышей (где он раздобыл их среди июля, понять не могу), шампанским и огромной коробкой конфет (дальше вкус его подвел, только на ландыши и хватило). А к девяти я была уже совершенно пьяна и все были пьяны. Была пьяна – и потому согласилась. Были пьяны – и настояли на том, на чем настаивать нельзя.

Но это не может служить нам оправданием.

Шоколадная, тошнотворно-тягучая слюна до сих пор стоит в горле и никак не желает проглатываться, от рук и от всего тела пахнет ванилью. Тугие прохладные струи, как листья моих ландышей – они тоже пошли в расход, приняли участие в оргии, – не могут смыть, не могут смыть бесстыдного шоколада. Прибавить горячей?

Но я ведь пыталась отказаться – сопротивлялась, не поддалась изнасилованию сразу. Я пыталась отказаться, когда поняла, что я попросту киллер: трое уже готовы, а к ночи подоспеет четвертый. В шесть вечера я пыталась отказаться – в восемь Главный пришел ко мне с букетом и прочим. Я и в восемь еще пыталась – Главного поддержал Годунов – спелись. Как быстро они спелись, как быстро объединились против меня, сделали вид, что действуют для моего же блага – для блага всего человечества. А сначала бедный Лев Борисович порывался залезть в шкаф. Увидел свою замену в дверях и сиганул в комнату, стыдно ему стало перед новым редактором, которого на его место поставили. Но ничего – спелись. Через пять минут спелись. А в полдевятого – мы еще и пьяны-то как следует не были – Главный пересел со своего стула на пол, обнял мои колени и, глядя снизу, кокетливым тоном начинающей развратницы спросил:

– Откройте тайну, Кира, как вы это делаете?

Как просто было ударить его в грудь коленом, чтобы отвалился, откатился, отсосался – и отказываться от продолжения не пришлось бы. Но я не ударила, я захохотала хохотом развратницы с огромным стажем, а Годунов облил меня шампанским. Он не специально сначала облил, просто рука у него дрогнула, наверное, хохота моего испугался и бокал перевернул. Но все отчего-то пришли в восхищение…

Измазанными шоколадом губами я сказала:

– Все очень просто: я – киллер.

– Вы обещали четвертого… – захихикал Главный. – Когда? Читатели ждут.

Я и тут его не ударила, не оттолкнула даже. Выпила залпом услужливо наполненный Годуновым бокал шампанского, долго выбирала из коробки конфету, надкусывая и засовывая обратно в ячейку, пока не нашла с той начинкой, которая мне больше всего нравилась, наклонилась к Главному и пропела ему на ухо:

– Дорогой ты мой человек, обещала – будет.

И содрогнулась от ужаса, потому что вот только тут-то до самого конца поняла, что это не слова. Я и в шесть понимала, и в восемь, когда он с букетом пришел; отказывалась, понимая… И когда в послесловии к третьей статье из цикла пророчила четвертую жертву, понимала. Но так, как это я поняла сейчас, не понимала никогда. Тогда это было нечто теоретическое, абстрактное, а сейчас…

– Еще конфетку! Еще шампанского, Кирочка! Золотая моя девочка!

Он стал поить меня шампанским из своего бокала, насильно, почти грубо, испытывая, вероятно, сладострастие от своих насилия и грубости. И я, испытывая сладострастие от самого низкого, самого невозможного падения, какого может только достичь человек, глотала, захлебываясь, шампанское – оно лилось мне на шею, на платье, на голые ноги – и хохотала, хохотала до изнеможения. И, хохоча в перерывах между глотками, говорила:

– Вы и представить… не можете… о чем просите! Вы и не понимаете… на что… толкаете… толкаете… толкаете…

– Тираж растет, Кирочка. Лето, а тираж подскочил до неба. И все благодаря вам.

– Умница, – Годунов гладил меня по голове липкой от шампанского рукой, – я всегда знал, какая это девочка!

– Убийство на бис – вот о чем вы меня просите, – выхаркивала я кровавые плевки хохота, – убийство на бис. – И хохотала, хохотала. Время приближалось к девяти. В девять я окончательно согласилась. Хохоча, дрыгая ногой, облитая шампанским с ног до головы, перемазанная шоколадом, согласилась.

Убийство произошло около двух. Да, уверена, около двух. Я уже крепко спала. Главный уехал, Годунов… Не знаю, что делал в это время Годунов. Тоже спал, вероятно.

Я спала, обессиленная и пьяная. Спала – и сны мне не снились. Я не видела, как убивали четвертую жертву. Я не знаю, кто четвертая жертва. Мужчина, женщина, ребенок?

А утром проснулась – и сразу в душ. Срочно в душ, пока голова моя не опомнилась и не родила видения. Прохладные струи упруго ударяют в грудь, стекают по животу, по ногам… Как вчера стекало шампанское.

Соглашение можно расторгнуть. Я не стану писать. Я не подпущу к себе видения. Я заставлю себя поверить, что никакого убийства не было.

Слишком прохладные струи. Подбавить еще немного горячей? Мурашки по коже.

Убийства не было.

Вот так – в самый раз. Шоколадный запах почти ушел, отмылся.

Убийства не было. Ни в два, ни позже. Я отказываюсь, расторгаю договор – больше ничего не произойдет.

Убийства не было. Видений тоже больше не будет. Теплые, умиротворяющие струи… Стоять и стоять. Не поворачивая головы… Просто стоять под душем. Потому что если я ее поверну…

Я повернула голову, только чуть-чуть – мелькнула тень, что-то огромное обрушилось на меня.

* * *

Уже не ребенок, но и до взрослости ему далеко. Стройное, загорелое тело, мокрое, блестящее, скользкое, как у дельфина. Поеживается: не прибавить ли горячей? А затылок совсем детский. Протягивает руку, не поворачиваясь, на ощупь находит бутылку с шампунем. Черные волосы седеют от пены, пена сползает на шею и плечи, пена глушит звучание воды. «Мой дельфиненок!», варежка-губка, голубое полотенце с корабликом – ушли вместе с детством. Ночь. Дверь приоткрыта. Потому что детство ушло еще не далеко – до взрослости дальше, и мало ли какой фортель может выкинуть ночь? Приоткрытая дверь – путь к отступлению. Впрочем, и темнота коридора тоже, возможно, таит опасность. Но если не поворачивать головы…

Теплые, умиротворяющие струи. Стоять и стоять. Пена стекла, вода зазвучала звонче, упруго отбиваясь от тела. Стоять и стоять под теплыми струями. Стоять и не помнить о том, что ночь.

Порочная ночь. Он уже не ребенок.

Опасная ночь. До взрослости еще далеко.

Одинокая ночь. «Мой дельфиненок!» Ушло, ушло, безвозвратно ушло.

Капли воды, стекая, выбивают ритм, как капли дождя. И в горле что-то не то: то ли смех там скопился, то ли рыдания, а может, ужас набухает, как грозовая туча. Вывернуть до отказа кран – поставить воду на полную громкость и закричать-завопить что есть сил? Тогда, может, пройдет это тошно-щекотное в горле?

Ночь. Слишком поздняя ночь. Никакая вода не заглушит крик – сбегутся соседи. Придется терпеть без крика. Лучше отдаться на волю теплых струй…

Шаги в коридоре. Вот и кончилось одиночество – ночь теперь не страшна. Скрипнула дверь. Угадать, кто вошел: мама («Мой дельфиненок!»)? папа («Привет, мужичина!»)? или… Голову повернуть…

Голова и плечи начали движение – медленно-медленно: ожидание сюрприза? или все-таки страх?

Рука вошедшего начала движение – медленно-медленно: не спугнуть раньше времени неосторожной поспешностью.

Голова повернулась… Да он совсем не ребенок! Взрослый мужчина, порочный взрослый мужчина – много лет уже взрослый, с рождения порочный. Тело обмануло, тело ввело в заблуждение, детский затылок обманул.

Губы раздвинулись в развратнейшей улыбке, бедро – голое, мокрое, дельфинье бедро – вильнуло, рука потянулась к волосам, недвусмысленным движением заправила за ухо мокрую прядь.

– Я заждался тебя, моя радость, – манерным голосом – нарочито манерным вначале, но давно вошедшим в привычку – проговорил он. – Раздевайся, давай ко мне, под душ. Ну, что ты такой сумрачный, зайчик?

Рука вошедшего замерла на полпути, на мгновение отступила, спряталась за спину – солнечный зайчик скакнул по кафельной стене, переместился на потолок.

– Ты принес мне подарочек? Покажи, покажи! – залепетал фальшиво детским голосом. – Я люблю красивые вещи. Ну, покази, покази, – зашепелявил, перегибая палку, протянул руку, ухватил за плечо. – Это ведь мне, мне?

Рука вошедшего взметнулась – тень скакнула по кафелю, солнечный зайчик скакнул, опережая тень. Плаксиво-кокетливая улыбка застыла на лице мальчика-мужчины, брови удивленно приподнялись, но испуг не успел проступить в глазах – страшный удар обрушился на него и опрокинул на дно ванны.

… Вода струилась дождливо. Вода собралась на дне ванны в огромную лужу. Вода подступала к подмышкам, но голова была еще в относительной сухости. Вот дойдет до затылка – и приведет в чувство. Дельфинье тело встрепенется, губы изогнутся капризно: как могли так со мной поступить? Баловень, не пожелавший стать взрослым, распродающий свое тело…

Вздрогнул. Открыл глаза…

Нет, это я открыла глаза!

Приподнялся, огляделся удивленно…

Это я приподнялась и огляделась. Снежно-мертвенные края ванны, душ струится дождем – мощным ливнем; сток не справляется, красная большая губка наполовину его перекрыла – натекла огромная лужа на дне.

Что это было? Картина убийства или обморочный сон?

Я мылась под душем, пыталась отмыть вчерашний вечер, расторгнуть контракт. Мылась и вдруг поняла, что мне нельзя оборачиваться – почему-то нельзя. И обернулась – мелькнула тень, что-то обрушилось сверху… А потом возник мальчик.

Я ощупала голову, с особой дотошностью исследовала виски – все цело. Странно! Я точно помню, как все началось: на меня что-то обрушилось. Убийца был здесь, это его тень мелькнула, это его удар опрокинул меня на дно ванны. Но мальчик?… Кто тогда этот мальчик, зачем он возник?

Я подняла губку – освободила сток, вода потихоньку начала убывать. С губкой в руках встала под душ, чтобы согреться и вспомнить. Я мылась под душем, вчерашний вечер в горле стоял тошным комом шоколадной слюны, тело навязчиво пахло ванилью, и поделать с этим ничего было нельзя, Главный обнимал под колени и просил открыть тайну, Годунов обливал шампанским, я хохотала – все это снова и снова прокручивалось в голове, до того как… До того как я поняла, что оборачиваться нельзя.

Я повернула голову только чуть-чуть…

Голова и плечи начали движение – медленно-медленно…

Рука вошедшего начала движение – медленно-медленно

Мелькнула тень…

Голова повернулась и разоблачила обман: да он совсем не ребенок! Взрослый, порочный мужчина…

Солнечный зайчик скакнул по кафельной стене, переместился на потолок

Мелькнула тень, только тень, никакого солнечного зайчика. Убийца, который приходил ко мне, – не тот, что убил мальчика.

У нас разные убийцы. И время сместилось, сдвинулось – мальчика убили только что, на моих глазах – поздней ночью, меня убили только что – неранним утром. Параллельное время – очевидно, такое бывает.

Голова моя цела, никаких повреждений, я жива, но точно помню, как умерла. На меня обрушилось… и я умерла.

На меня обрушилось… Тень мелькнула, а зайчика не было. Солнечный зайчик – очень важно. Я не знаю, почему это важно, но вдруг отчетливо поняла, что солнечный зайчик – неотъемлемый атрибут убийства – не вообще, а именно этой серии убийств. Солнечный зайчик сопровождал смерть того парня в сквере, солнечный зайчик сплясал последний для Виктории Яковлевны танец, солнечный зайчик проводил в последний путь Павла Назаренко. Как же я раньше этого не увидела? Или увидела, но не обратила внимания? Как разгадать, что означает этот солнечный зайчик?

Я прибавила еще немного горячей воды, протянула, не оборачиваясь, руку, взяла с полки бутылку с шампунем… Неосознанное повторение или подсознательный плагиат моего видения с мальчиком? По коже побежали мурашки. Вот теперь бы и обернуться, снова обернуться, чтобы проверить, что будет дальше. Нервы мои напряжены до предела.

Перед тем как я умерла фальшивой, воскресающей смертью, нервы мои тоже были напряжены до предела. Я поняла, почему боялась обернуться, – видение его смерти – смерти четвертой жертвы – видение, с которым я изо всех сил боролась, тогда уже подступило. И не на меня обрушилось, на четвертую жертву обрушилось… Смерть обрушилась, неотвратимая гибель. Я пережила его смерть как свою. Нет, все-таки чуть-чуть со стороны, не до конца как свою…

Но на меня-то тоже что-то обрушилось, я помню!.. И тень, хоть и без солнечного зайчика.

Лоб мой покрылся испариной от напряжения. Смешно: под душем покрылся испариной! Я провела по лицу губкой, которую держала в руке.

Губка! Она лежала на полке над ванной до того, как я отключилась! Как она здесь оказалась?

Упала сверху, с полки. На голову мне упала. Мне на голову шлепнулась губка, только и всего! Напряженные до предела нервы превратили это в сокрушающий удар убийцы. Боже мой, губка!

Я затряслась от смеха – идиотского, истерического смеха, – как от рыданий. Губка, это же надо, губка! Даже в груди стало больно. Попыталась взять себя в руки – ничего не вышло. Размахнулась и дала себе пощечину – смех перешел в неукротимый, визжащий хохот. Боже мой, губка! Надо что-то делать с этим невыносимым смехом, иначе я просто задохнусь!..

В дверь застучали.

– Кира!

Лев Борисович. Чем-то он очень сильно взволнован. По голосу слышно. Смех оборвался на самой высокой, визгливой ноте – так от испуга внезапно прекращается икота.

– Кира! Там к тебе пришел человек из милиции.

* * *

Человеком из милиции оказался тот самый усталый, потрепанный жизнью мент, который мне встретился у столяровской квартиры в день убийства Назаренко. Он стоял посреди комнаты в какой-то нелепой воинственной позе (воображаемая шашка наголо), словно собирался изрубить в фарш всех врагов родного Отечества.

– Майор Бородин, – представился он таким тоном, как будто его имя и звание должны были объяснить цель визита.

– Кира Самохина, – пожала я плечами, давая понять, что цель его визита так и осталась для меня неясной. – Присаживайтесь.

Он порывисто, словно с разбегу, плюхнулся в кресло. Годунов, как бедный, но благородный родственник (если что, я здесь, рядом, сразу приду на помощь), пристроился возле моего стула, но сам не сел.

– Вы пишете статьи! – голосом обличителя главного врага народа проговорил Бородин.

– Ну да, пишу, я журналистка, – объяснила я истоки своего преступления.

– Журналистка, вот именно! – Майор побагровел, кулаки его сжались. Годунов положил руку мне на плечо. – В своей последней статье, – багровость поползла по шее, – вы написали, что в самом скором времени нам нужно ожидать четвертую жертву.

– Я не совсем так написала…

– И вот она, четвертая жертва! Сегодня ночью был убит Игорь Ворник. Тем же способом, что и…

– Убит?! – Я вскочила со стула. Годунов обнял меня, стал усаживать на место, что-то ласково приговаривая. – Но как, как?

– А вы не ожидали, что он будет убит? – с сарказмом проговорил Бородин. – Писали и не ожидали? Пророчили и не верили в собственное пророчество? Так вот: я тоже не верю ни в какие пророчества! Я верю в преступный замысел. Вы, так или иначе, – соучастник преступления.

– Соучастник, – пробормотала я, искренне с ним соглашаясь.

– Кирочка! – Годунов всплеснул руками. – Не слушайте ее, – обратился он к майору, – она со вчерашнего дня не в себе.

Вот спасибо, заступился, объяснил!

– Все не совсем так. – Я тряхнула головой, собираясь с мыслями. Мокрая прядь выбилась из-под полотенца, упала мне на лицо.

– Вы принимали ванну? – непонятно чему усмехнулся майор.

– Это трудно объяснить… – игнорировала я его выпад насчет ванны.

– Но придется.

– Это действительно трудно. – Я отбросила с лица мокрую прядь. – Как он был убит?

– Принимал ванну. – Бородин зло рассмеялся. – А вы не знали?

– У нее алиби! – выдвинулся Годунов. – Весь вечер, всю ночь и сегодняшнее утро Кира была дома. Я могу засвидетельствовать. И Вячеслав Алексеевич, главный редактор «Происшествий», может засвидетельствовать. По крайней мере до одиннадцати часов…

Бородин бросил свирепый взгляд на Годунова, махнул рукой, показывая, чтобы он замолчал: его свидетельство значения не имеет, с ним самим неплохо бы прояснить дело, – и снова уставился на меня.

– Так как вы объясните тот факт, что предсказанное вами убийство совершилось?

– Простая логика вас не устроит? Это ведь было понятно: маньяк начал убивать, с каждой новой жертвой он все больше входит во вкус…

– Простая логика меня вполне бы устроила, если бы не ряд обстоятельств. Во-первых, на серийность вы указали с самого начала, когда на нее еще ничего не указывало. Вы настаивали на этом, упорно настаивали. Во-вторых, никакой маньяк не убивает с таким малым промежутком времени. В-третьих…

– Ну хорошо. Я просто чувствую, знаю, вижу картины. Интуиция, если хотите, и не знаю, что еще.

– А, Мисс Сенсация? Мне рассказывали, что вы всегда оказываетесь там, где запахло жареным. Раньше всех.

– Кто рассказывал? – Мне стало неприятно: кто мог меня выдать – Главный? Столяров?

– Не важно. И что же еще вы знаете и видите? Может быть, нам следовало бы взять вас к себе в штат в качестве этакой мисс Кассандры – стали бы предсказывать, где какое готовится преступление, а мы бы предотвращали. – Он надо мной откровенно издевался.

– Я и предупредила, что будет четвертая жертва, – обозлилась я, – что же вы не предотвратили? Ни в каких убийствах я не участвовала! У вас есть какие-то улики против меня? Пожалуйста, предъявляйте. А нет, так оставьте меня в покое!

– Кирочка! – Лев Борисович сжал мое плечо. – Нельзя с ними так, – горячо зашептал он мне на ухо, бедный, пугливый бомж, бывший редактор.

– Ну, в покое я вас не оставлю. Во всяком случае, до того, как вы дадите убедительное объяснение. Вы знакомы с Игорем Ворником?

– Нет, не знакома. Точно так же, как и с тремя предыдущими жертвами. Мне не за что было их убивать.

– Маньяку тоже не за что, но он убивает.

– Я не маньяк.

– Вы знали, что совершится это убийство.

– Простая логика и… предвидение, я же говорила. Других объяснений дать не могу.

– Предвидение… – Бородин яростно поскреб потную лысину пятерней.

– Я вижу картины. Разные. В том числе картины убийства. Это происходит не часто, но иногда происходит.

– Картины убийства! – возликовал майор. – Прекрасно! В таком случае вы должны видеть и убийцу, – подловил он меня.

– Я… не вижу убийцу. – Мне стало душно. Я размотала с головы тюрбан, швырнула полотенце на диван. Зачем вообще завела этот разговор, зачем стала рассказывать ему о картинах? Перетрусила, как мой пугливый Годунов? Решила оправдаться, подыскать себе алиби? Видения не могут служить алиби, кроме меня самой их никто не видит. – Я не вижу убийцы, его лица, фигуры, одежды, но иногда в моих картинах проступают детали, по которым, вероятно, его можно опознать.

– Да? – заинтересовался майор, но и в заинтересованности его чувствовались насмешка и недоверие. – Что это за детали?

– Например, солнечный зайчик. – Мне показалось, что эта тема вполне безопасная для меня и… для того, кого я больше всего не хотела бы увидеть в роли преступника. – Маньяк убивает резким, рассчитанным ударом в висок…

– Ну, это и так понятно.

– И когда он заносит руку для удара, на стене появляется солнечный зайчик – его движения соответствуют движениям убийцы.

– Какой тут можно сделать вывод? – Бородин озадаченно потер лоб.

– Не знаю. Может быть, к его одежде прикреплено что-то блестящее: какая-нибудь зеркальная пуговица, например, или кулон…

Я прикусила язык. Кулон! Кулон в виде знака зодиака на серебряной цепочке вполне может дать солнечный зайчик. Где он, этот самый кулон? В сумке, в кармашке. С тех пор как Столяров мне его отдал, я к нему не притрагивалась.

Напрасно я испугалась, никто ни в чем не может меня заподозрить из-за кулона. И все-таки… Дело не в том, что могут заподозрить – вон Бородин и так подозревает, – дело в самом кулоне, с ним самим связано что-то такое, о чем я и думать не хочу – понимать не хочу, что с ним такое связано.

– По такой детали убийцу не найдешь. – Бородин разочаровался, он ждал от меня большего. И хорошо, что разочаровался, не зацепился за такую важную, убийственную для меня деталь. Я вспомнила, я поняла, не желая того, изо всех сил сопротивляясь пониманию (как сопротивлялась видению в ванной), – поняла, почему так разволновала меня эта чертова цепочка с кулоном: их было две. Алексей купил тогда две одинаковые цепочки – одну для себя, другую подарил мне. Он тоже по гороскопу Рак. Эти цепочки должны были стать для нас талисманами.

Ну и что, ну и что! Солнечный зайчик может отскакивать от чего угодно, и совсем не обязательно от серебряного кулона. И кулонов таких, вероятно, тьма-тьмущая. И…

По спине побежала противная струйка пота, ладони взмокли – мои доводы меня совершенно не убедили. Ощущение того, что Алексей вернулся, что он где-то здесь, рядом, снова сделалось совершенно явственным. Звуки поплыли, голос Бородина звучал в отдалении: я не понимала больше, о чем он говорит. А говорил он теперь с большим жаром, размахивал красной короткопалой рукой. Произносит обвинительную речь в заключение? Пусть обвинительную, если только она в заключение – выносить его присутствие у меня нет сил. Я посмотрела на Годунова – вид у него был страдающий. Он мне еле заметно кивнул – на большее не хватило смелости.

Процокал когтями по коридору Феликс, благовоспитанный мой мальчик – излишне воспитанный: нет бы раз в жизни выйти из себя, впиться зубами в толстую ляжку нашего мучителя.

Речь Бородина между тем подходила к концу. Во всяком случае, он поднялся с кресла, не так размахивал рукой, периоды речи стали короче, то и дело прерывались паузами, а Годунов слегка приободрился. На стол лег прямоугольник визитки – точно конец. Приободрилась и я, настолько, что сумела включиться и даже начала понимать слова. Правда, поспела уж к самому заключительному заключению.

– … Если что-то узнаете, – сказал Бородин и направился в прихожую. По его виду было понятно, что он еще вернется – и в скором времени, может быть даже завтра. Впрочем, пусть его, лишь бы поскорее ушел.

Я поднялась его проводить. Годунов услужливо подал майору ложку для обуви. Надо же, разулся, какой культурный мент!

– Всего хорошего, – попрощался он, но таким тоном, будто пожелал нам провалиться в преисподнюю.

Лев Борисович закрыл дверь и с облегчением вздохнул. Я через силу улыбнулась своему трусоватому защитнику и пошла в комнату.

Больше всего мне хотелось остаться одной, услать куда-нибудь Годунова и хоть час провести в тишине и покое, собраться с мыслями. Но зазвонил телефон, и я вдруг поняла, что ни о каком покое не может идти и речи: это меня разыскивает Главный в связи с новым убийством. Так и оказалось.

– Кира! – истошно завопил он в трубку. – Куда вы пропали? У нас труп, а вас нету. Катастрофа! Самая настоящая катастрофа! Туда Копытин выехал, диктую адрес, срочно дуйте следом. Четвертый труп, Кирочка! Все, как вы предсказывали! Записывайте адрес: Комсомольская…

– Я никуда не поеду, – остудила я его пыл.

– То есть как?

– Больше статей не будет.

– Ладно, хватит капризничать, Кира, – раздражаясь, проговорил Главный. – Записывайте…

– Вы мне давно предлагали взять отпуск. Я решила принять предложение.

– Какой отпуск, Кира?! До отпуска ли сейчас?!

– До свидания.

– Как, вы в самом деле?… Кира! – закричал он так, что в телефоне что-то задребезжало. – Вы и права не имеете, я пока еще ваш редактор, я, в конце концов, приказываю!

– Я не напишу больше ни одной статьи. И вообще я ухожу… в отпуск… навсегда ухожу.

– Кира! – Он пробормотал какое-то ругательство. – Я сейчас к вам приеду!

– Меня не будет дома.

Я повесила трубку. Первый раз за долгое время почувствовала облегчение. Села на краешек дивана, обхватила голову руками и расхохоталась, представляя, как Главный носится сейчас по кабинету, исторгает проклятия, гадает, кто меня переманил и сколько предложил, соображает, с какой суммы можно начать торги. Страшная вещь – газета, как хорошо, что я наконец с ней разделалась. В этот момент мне искренне верилось, что с журналистикой покончено.

– Кира! – Годунов тронул меня за плечо. Я подняла голову – вид у него был ужасно расстроенный. От разговора с майором не может отойти? Ему-то чего бояться?

– Все самое страшное позади, Лев Борисович, сегодня он уже не вернется.

– Да я не о том. – Годунов отчего-то заискивающе улыбнулся. – Ты, я слышал, на работу сегодня не пойдешь?

– Не только сегодня, Лев Борисович, не только сегодня. Я вообще туда больше не пойду.

– Я так и понял. – Он совсем сник. – Ну почему, Кирюша?

– Начинаю новую, честную жизнь. – Я весело подмигнула. – С журналистикой покончено.

– У тебя так хорошо получалось, – уныло произнес Годунов.

– Что хорошо получалось? Быть падальщицей?

– Да почему?…

– Вы правы, лучше всего у меня получалось быть убийцей! Они же на самом деле погибают, неужели вы этого не понимаете?

– Ты в этом не виновата, Кира. Ты просто описываешь свершившийся факт. Я не верю, что ты…

– А я верю! – закричала я на него. – Верю, потому что это происходит. Я не буду больше писать! Мне нельзя больше писать! Мне никогда нельзя было писать, только я этого не понимала.

– Но нельзя же вот так, в одночасье сломать всю карьеру!

– Можно и нужно! Таких, как я, вообще близко нельзя подпускать ни к какому печатному органу.

– Успокойся, Кирочка. – Годунов положил руку мне на плечо, как тогда, при майоре. Мне стало ужасно противно: и рука его противна, и сам Годунов. – Хочешь, я тебе кофе сварю? – И голос его ноющий, забитый, жалкий, угодливый противен. – Ты пока кофейку попьешь, а я позвоню Вячеславу, скажу, что ты передумала…

– Ничего не передумала! – вскипела я. – Вячеславу можете не звонить, не трудиться, он сейчас сам сюда явится. Я ухожу. А вы, если хотите, хоть целуйтесь с ним, только меня оставьте в покое!

Я вскочила, выхватила одежду из шкафа, метнулась в ванную переодеваться. Как я сейчас жалела, что приютила Годунова! Как он мне мешал, как мешал!

Быстро собравшись и не сказав бывшему редактору ни слова, хлопнула дверью и быстро сбежала с лестницы, не дожидаясь лифта.

Но уже на улице поняла – идти-то мне некуда: на работу не надо, к Столярову не хочется, да и опасно – майор Бородин вполне мог переместиться к нему, – шататься по городу нет настроения. Мне бы забиться в какой-нибудь укромный уголок, обдумать сложившуюся ситуацию или просто улечься, уткнувшись носом в подушку, и лежать. На худой конец можно было бы пойти к закадычной подружке, поплакаться ей в жилетку, испросить совета, как жить дальше. Но подружки у меня нет – ни закадычной, ни вообще никакой…

Подружки нет, это точно, зато есть Василий Максимович, отношения с ним, благодаря Годунову, в последнее время стали совсем дружескими. Да у нас и раньше все было хорошо, небольшая размолвка по поводу разногласия во взглядах на природу маньяка не в счет. Почему бы мне не пойти к нему? Он как раз в отпуске. Да, точно, где-то неделю назад Василий Максимович говорил, что вышел в отпуск и собирается потратить его на ремонт квартиры. Еще шутил по этому поводу.

Ремонт… Запах краски, растворителя и клея, смешная озабоченность: посмотрите, здесь, кажется, морщит. Да-а, серьезное препятствие – ремонт. А впрочем, наоборот! Помогу соседу, это меня отвлечет, и доброе дело сделаю, и отношения наши перейдут в стадию совсем дружеских, свойских, появятся общие воспоминания: помните, когда мы с вами красили подоконник… И озорное подмигивание (банка с краской перевернулась, а в этот момент как раз и произошло то событие, ставшее общим воспоминанием, – смешное, легкое, забавное, милое в своей несерьезности).

Мне до щемящей боли вдруг захотелось такого общего прошлого. Я повернула назад, в наш двор, вошла в подъезд, из которого пять минут назад выбежала, думая, что до позднего вечера туда не вернусь, поднялась на лифте на девятый этаж, позвонила в квартиру. Василий Максимович открыл не сразу (наверное, слезал откуда-нибудь сверху), он был в рабоче-строительном костюме, перепачканном разноцветной краской. Но моему приходу обрадовался.

– А, Кира! Заходите, заходите. – Он закрыл за мной дверь. – Да не разувайтесь, у меня в связи с ремонтом страшный беспорядок. Давайте в комнату, на кухне что-то невообразимое.

Я отвлекла его от клейки обоев, через всю комнату протянулся развернутый рулон, в углу стояло ведерко с клеем.

– Вот сюда садитесь. – Василий Максимович вытащил из-под стола табуретку, обтер ее ладонями. Сам уселся на покрытый газетой деревянный стул на другом берегу обойной реки. – Может, чайку?

– Нет, спасибо. Давайте лучше я вам помогу с обоями или еще с чем-нибудь. – Предложение помощи прозвучало как-то глупо и неестественно. Он с удивлением на меня посмотрел. – У меня сегодня свободный день, – начала объяснять я, – а вам одному трудно с ремонтом управляться.

– Ну, спасибо. Обои действительно удобнее клеить вдвоем. Только мне неловко вас загружать…

– Все о’кей, – сказала я жизнерадостным тоном идиотично доброжелательной американки-соседки, – вы мне тоже сколько раз помогали. Только у меня просьба: если Лев Борисович позвонит или зайдет, не говорите ему, что я здесь.

– Хорошо. – Он удивленно пожал плечами. – Что-нибудь случилось?

Я рассказала ему, что увольняюсь из «Происшествий», что собираюсь в корне поменять свою жизнь, что Годунов по этому поводу весьма опечален и сопротивляется, что с Главным они как-то уж слишком быстро спелись – мне это неприятно и странно, – что статьи мои… В общем, я ему все-все рассказала и почувствовала необыкновенное облегчение. Он слушал внимательно, не перебивая, сочувственно кивал, сочувственно покряхтывал и покашливал. Тогда я совсем разошлась, и откровения мои стали вовсе уж откровенными.

Я курила предложенные Василием Максимовичем сигареты – одну за другой, как сто лет уже не курила, и рассказывала, рассказывала. Он слушал, сочувствовал, сопереживал, а я рассказывала. Так пьяного человека иногда прорывает – молчуна по жизни, накопившего за годы и годы скрытности глыбы откровений. У меня никогда не было подруги, не было друга – Столяров не в счет, с ним я не была откровенна, но он все про меня и так знал. Я и про Одессу Василию Максимовичу рассказала, и про сообщения, которые приходили на мой телефон, а теперь не приходят, потому что мобильник потерян, и мне очень грустно. Только о своих подозрениях, кто убийца, промолчала.

Как же я разболталась, боже мой, как разболталась! Но мне не было стыдно, и я чувствовала, что наутро не постигнет меня похмельный синдром. Слова вытекали, как рвота после долго сдерживаемой тошноты, – и организму становилось все легче и легче. Не знаю, до каких откровений я дошла бы в конце концов – может, и о подозрениях своих рассказала бы, если бы не помешали – зазвонил телефон. Глухо, неотчетливо зазвонил, будто из другой звуковой параллели. Василий Максимович встрепенулся, удивленно послушал перезвон, словно не знал, что у него имеется телефон. Поднялся, обвел комнату взглядом:

– Не понимаю, куда я его…

Телефон отыскался под ворохом газет. Василий Максимович снял трубку, лицо его почти сразу же приобрело какое-то недовольное выражение.

Я вышла из комнаты, чтобы не мешать. Пробралась на кухню, перелезла через сваленные в коридоре коробки. Здесь действительно царил полный хаос: одежда, папки с какими-то бумагами и даже мебель были перенесены из комнаты. Расчистив себе место, я уселась на подоконник. Под руку попался хрустальный магический шар, вроде того, который показывают в заставке рекламы НТВ, – симпатичная, но совершенно бесполезная вещь, очевидно подарок, сам себе человек такое не купит. У меня тоже был когда-то похожий шар, да и сейчас, кажется, где-то валяется. Я покрутила шар на ладони. Да, подарок случайно приглашенного на торжество лица, которое не знает интересов и вкусов хозяина. Или на работе подарили, на Двадцать третье февраля: дорогим защитникам Отечества от прекрасной половины человечества в лице милых дам нашего Пенсионного фонда. Каждому вручили по шару. Лучше бы выдали денежную премию! Нам тоже вечно дарят какую-то ерунду. На прошлое Рождество, например, презентовали по авторучке с китайским псевдозолотым пером. Ну кто сейчас пишет чернильной ручкой? Не совсем понятно даже, как ее заправлять, да и чернила можно раздобыть разве что в антикварной лавке.

Василий Максимович задерживался. О чем и с кем он может так долго разговаривать по телефону? Как же не вовремя ему позвонили! Мне вдруг стало обидно и грустно, заболела голова. Я приложила шар ко лбу, прокатила от виска к виску и чуть не выронила из руки – на лету уже подхватила. Испуганно оглянувшись на дверь, положила шар в небольшую коробочку, которая лежала тут же, на подоконнике, – ну его, еще ненароком разобью, а вдруг это для Василия Максимовича вовсе не бесполезная вещь, а дорогая память? Мой серебряный Рак на цепочке тоже кому-то может показаться обыкновенной безделушкой.

На душе стало совсем нехорошо, мучительно захотелось продолжить свою исповедь – где вы, Василий Максимович? Отпущения грехов, очищения – вот чего мне не хватало всю жизнь.

Из коридора послышались долгожданные шаги – шаркающие, спотыкающиеся, с трудом преодолевающие препятствия. Дверь скрипнула – Василий Максимович возник на пороге кухни. Ну наконец-то! Сейчас…

– Кира! – Он посмотрел на меня каким-то невыразимо трагическим взглядом, покачал головой, словно обдумывая причины вдруг свалившегося на него несчастья.

– Что случилось, Василий Максимович? – сочувственно спросила я, не его жалея, а себя: продолжение исповеди, кажется, откладывалось…

– Мне звонила сестра моей бывшей жены, – проговорил он в какой-то тоске и ткнулся лбом в косяк двери. – Петя погиб.

– Петя?

Я не знала, кто он, этот Петя, никогда от Василия Максимовича о нем даже не слышала, но мне вдруг представилось, что он и есть тот мальчик-мужчина, убитый сегодняшней ночью.

– Племянник жены. Лена, ее сестра, уезжала из города по путевке, вчера вечером вернулась. Он уже две недели как убит.

Две недели, слава богу, не он!

– Вечером-то она не сильно забеспокоилась, думала, гуляет где-то. Всю ночь прождала, надеялась, вернется, а утром…

Ну конечно, не он! Того и звали как-то по-другому, Бородин говорил… Как же он говорил?

– Обзвонила всех знакомых – никто его давно не видел. У соседей спросила – то же самое.

Не он! Он не имеет ко мне отношения.

– Она одна, без мужа, родственников у них в городе никаких не осталось с тех пор, как жена моя переехала с новым мужем.

Слава богу, не он!

– В милицию побежала, заявление написала, а через час… Через час ее пригласили на опознание. – Василий Максимович всхлипнул и закрыл руками лицо. – Петя!

Не он, не он. Мне нет до него никакого дела – ему нет до меня никакого дела.

Я с облегчением перевела дух, спрыгнула с подоконника, подошла к Василию Максимовичу, обняла его крепко-крепко, уткнулась в его плечо и с наслаждением разрыдалась.

Глава 3

Расследование Андрея Никитина

Страх. Отчаянный страх. Его Столяров излучал на протяжении всего разговора. Это был тот самый страх, в котором человек увязает, как в дегте, теряет голову и допускает серьезные ошибки. Легче всего вывести человека на признание – это Андрей знал по собственному опыту, – когда он больше всего на свете боится, что виновность его для собеседника станет очевидностью. Такой вот парадокс.

Встретившись со Столяровым и с первых же минут почувствовав, что он просто исходит страхом, Никитин почувствовал жалость и в то же время внутренне порадовался: преступник обнаружен, дело подходит к концу, остаются лишь незначительные доработки. Раз так боится, подумал Андрей, значит, виновен, раз дошел до такой степени ужаса, значит, вину свою осознает вполне, мучается от сознания содеянного (своей загубленной жизни жалеет или жертвы – не важно) и готов любой ценой избавиться от этого ужаса. Стоит только слегка его подтолкнуть (например, ненавязчиво намекнуть, что о его делах уже все известно) – и клиент готов.

Так думал Андрей – и попал впросак. Признание действительно последовало, но совсем не того рода, какого он ожидал. Руслан боялся не за себя, за Киру. Исповедь, которой добился-таки Никитин, представляла собой страстную речь хорошо подготовленного адвоката в защиту Самохиной.

Подробно и откровенно – слишком подробно и откровенно! – Столяров рассказал о любви Киры Самохиной к своему счастливому сопернику, человеку недостойному во всех отношениях – Алексею Тучкову, который, как оказалось, не Алексей Тучков вовсе, а известный киллер Артур Кельвейн. Столяров рассказал о том, что произошло в Одессе, о том, как Кира проходила курс реабилитации у психотерапевта. О том, что психотерапевт открыл и развил у нее необычные способности к предвидению. О том, как эти самые способности Кира стала использовать в своей работе. О том, что до сих пор она не смогла свою любовь к Алексею изжить до конца, что продолжает ждать его и не верит, что он наемный убийца. Что приступы острой тоски накатывают на нее, и тогда она становится совершенно больной и вряд ли отвечает за свои поступки.

– Она не виновата, – заключил он горячую речь, – в любом случае не виновата.

Андрей записал адрес психотерапевта, у которого лечилась Самохина, и вышел от Столярова со смешанным чувством жалости, неловкости и недоумения. С одной стороны, этот, по существу, несчастный мужик был ему симпатичен, с другой стороны, остался какой-то неприятный осадок после их разговора, причину которого Андрей никак не мог определить. Считает ли Руслан Самохину виновной в совершении этих убийств, понять было трудно, одно ясно: он очень боится, что так посчитают другие, а еще хуже – что все именно так и окажется. К способности Киры видеть картины Руслан относился с какой-то прямо-таки оголтелой ненавистью, как к проявлению серьезной и очень постыдной болезни, вроде сифилиса. Будь Столяров сам журналистом, можно было бы объяснить такое отношение завистью, а так… Странно это, очень странно. Возможно, из-за этого и появился тот неприятный осадок, который остался после их разговора.

Андрей вытащил бумажку с адресом психотерапевта Малиновского, прикинул, как ему лучше проехать в Больничный городок, где у того был кабинет, и отправился на новую встречу. Кира Самохина интересовала его все больше и больше, скорее не как возможная участница преступления, а как личность.

* * *

Иван Анатольевич Малиновский совсем не походил на психотерапевта. Никитин ожидал обнаружить солидного дядю лет пятидесяти, в строгом костюме, с таинственной поволокой в глазах, с голосом глубоким, идущим как бы издалека, с рассчитанно замедленными движениями – словом, личность загадочную или желающую выглядеть таковой. А увидел молодого, едва ли намного старше его, худощавого мужчину невысокого роста, в джинсах и клетчатой рубашке с короткими рукавами. Он стремительно вскочил из-за своего стола, порывисто, каким-то поспешным движением дернул сверху вниз руку Никитина в знак приветствия и без предварительных предисловий начал разговор с самой сути, объяснив, что у него всего полчаса свободного времени.

– Значит, вас интересует Кира Самохина? И вы частный детектив? – Малиновский откинулся на спинку кресла, закурил, кивком пригласил Андрея располагаться. – Честно говоря, Кира меня тоже очень и очень интересует. Но мой интерес к ней понятен – он чисто профессиональный. А ваш интерес в чем?

– Мой интерес к Самохиной тоже чисто профессиональный, – улыбнулся Никитин, усаживаясь в кресло напротив.

– Вот как?

– Видите ли, в нашем городе произошло четыре убийства…

– Это о которых Кира писала? Но их, кажется, всего три?

– Теперь уже четыре. А вы, оказывается, в курсе?

– В курсе Кириных статей? Да. – Он тонко, непонятно на что намекая, улыбнулся. – Так что там с этими убийствами и какое отношение к этому имеет Кира?

– Да самое прямое! – вдруг неожиданно для самого себя выпалил Андрей, но тут же сообразил, что занесло его не туда, и поправился: – Я имею в виду другое – Кира о них писала.

– Ну и что? Самохина – ведущий журналист криминального отдела, она всегда пишет об убийствах и других преступлениях. Вы ее в чем-то подозреваете?

– Не то чтобы… но…

– Что тогда вас смущает, не понимаю.

– Смущает многое. Если вы читали ее статьи, должны меня понять. Эти подробности, эти детали, эти осязаемые картины… Складывается впечатление, что она присутствовала при убийствах, видела их своими глазами…

– Видела, – очень серьезно подтвердил Малиновский, – она их действительно видела.

– Ну вот, – растерялся Андрей, – вы понимаете. Кстати, это смущает не только меня, но и официальные органы.

– Вас и ваши органы, – Иван Анатольевич усмехнулся, – смущает все это оттого, что вы не понимаете причин происходящего. А причины просты и лежат на поверхности. Видите ли, каждый человек обладает способностью воспринимать мир не только с помощью зрения, слуха, осязания, но и так называемым шестым чувством. У одних это развито больше, у других меньше, у третьих не развито совершенно, но способностью такой от рождения обладают все. Не задумываясь, не анализируя причин, мать всегда почувствует, что с ее ребенком случилась беда. Да что там беда! Она проснется ночью, если ее малыш просто раскрылся. С самого утра она будет не в своей тарелке, не понимая почему, если к вечеру ее ребенок заболеет. Близнецы чувствуют друг друга на огромном расстоянии…

– Но это же все не то! При чем здесь…

– То, еще как то! Все эти чувства одной природы, а вернее, это одно и то же чувство, одна способность, просто проявляется она у людей обычно лишь на бытовом уровне. О своих возможностях человек знает мало и не умеет пользоваться тем, что ему дано природой. Но любого или почти любого можно научить. К сожалению, у меня очень мало времени для того, чтобы объяснить всю схему. Расскажу вкратце, на простых примерах. – Иван Анатольевич на минуту задумался. – У каждого человека есть свой коэффициент интуиции, у одних он выше, у других ниже, это как коэффициент интеллекта или, скажем, художественные способности. Да, художественные способности! Так будет понятнее всего. Практически любого ребенка можно научить рисовать, но не из каждого получится художник. Задатки разные. Один после долгих и упорных усилий овладеет техникой настолько, что сможет нарисовать грушу – не криво и вполне похоже. И на этом все. Другой, обучаясь столько же времени, достигнет гораздо больших результатов. Но если застать ребенка в состоянии сильного психического потрясения (не важно, чем вызванного) и начать его в этот момент обучать, почти наверняка он станет художником, даже в случае средних способностей. Ему просто неодимо будет как-то вылить свои переживания, и он перенесет их на свои картины. То же самое и с интуицией. В обыденной жизни она не очень нужна и потому у большинства находится в спящем состоянии. Но если человек пережил какое-то очень сильное потрясение, он будет бояться пережить его вновь и непроизвольно включит способность к предвидению.

– И будет видеть картины? – недоверчиво усмехнулся Андрей.

– Картины – это если ему повезет, если, пробираясь на ощупь, он случайно выйдет на правильный путь. Но такое происходит редко, потому что нужно не только включить свои способности, но и научиться ими управлять. Кира попала ко мне после сильного психического потрясения, то есть в наиболее благоприятный для развития и обучения момент. Коэффициент интуиции у нее выше среднего, но в целом в пределах нормы, ничего выдающегося. У нее была личная драма…

– Я в курсе.

– Да? Очень хорошо, – обрадовался Малиновский, – тогда нам проще будет разговаривать, мне не придется объяснять вещи, которые… – Он замялся.

– О которых вам не позволяет распространяться врачебная этика?

– Да, да. – Иван Анатольевич улыбнулся Андрею. – Вам ведь самому, наверное, не раз приходилось сталкиваться с такой проблемой?

– Приходилось. – Никитин вздохнул. Не далее как два часа назад он вовсю нарушал и этику и эстетику, добиваясь признания от Столярова. – И что, вы помогли ей справиться с личной драмой? – Андрей знал прекрасно, что не помог, но хотел услышать, что скажет по этому поводу Малиновский, как сам оценит результат своего труда.

– Помог ли? Не знаю. Я не достиг того результата, которого желали ее родственники и, возможно, она сама – Кира не избавилась от своей навязчивой идеи, но… Видите ли, мне кажется, в этом смысле ей не нужна помощь. Я работал с ней долго и тщательно и в конце концов пришел к выводу, что, вероятнее всего, ее навязчивая идея не является ошибочной: подмена в самом деле имела место.

– Вы хотите сказать, что верите, будто Алексей и Кельвейн – два разных человека? Вы считаете, такое возможно?

– Не знаю. Но в тюрьме почти наверняка Кира в самом деле видела не Алексея.

– Вот как?! И вы ей об этом сказали?

– Нет, конечно, зачем? – Малиновский пожал плечами. – Просто я не стал давить на ее подсознание и осуществлять новую подмену. Вместо этого начал работать с ее интуицией, развивать, «ставить», как ставят голос у певца. Я не хотел обманывать ее подсознание, вносить туда ложную информацию. Киру нужно было отвлечь, вернее, увлечь чем-то другим, заставить работать мозг в другом русле, и работать интенсивно. Она как раз только закончила журфак и уже пару лет активно сотрудничала с газетой «Происшествия». Не нужно было придумывать для нее никакой специальной деятельности – в журналистской профессии развитая интуиция очень нужна. Мы стали с ней заниматься по специальной, разработанной мною методике и скоро достигли неплохих результатов. – Иван Анатольевич посмотрел на часы, потом с извиняющейся улыбкой на Андрея.

– Я понял: время мое истекло. Но последний вопрос, это очень важно. Вы продолжаете наблюдать Киру как специалист?

– Вы хотите сказать, состоит ли она у меня на учете? Нет, но мы иногда видимся.

– Как вам кажется, она адекватна?

– Вполне! – Малиновский засмеялся.

– А возможны ли у нее, например, приступы неконтролируемой ярости?

– Ну нет, это исключено! Вы все хотите выяснить, могла ли Кира быть убийцей этих людей? Так я вам скажу: не могла, – твердо проговорил Иван Анатольевич. – Она абсолютно нормальна, абсолютно адекватна, и никаких вспышек гнева у нее в принципе быть не может. По своей психической природе она, если можно так выразиться, антиубийца. Не по тому пути вы идете, уважаемый Андрей Львович, совсем не по тому. И мой вам совет: повнимательнее отнеситесь к ее предчувствиям и предостережениям, вполне возможно, узнаете что-нибудь полезное.

… Выйдя от Малиновского, Никитин первым делом включил телефон. Не успел сесть в машину, как позвонил Илья. Возмущенно, словно ревнивая жена, начал его отчитывать:

– Куда ты пропал, Андрюха? Я до тебя уже целый час не могу дозвониться. Чего ты отключаешься, что за идиотская манера? У меня тут целый воз информации. Во-первых, я был у Самохиной…

– У Самохиной? Ты же не собирался являться непосредственно к ней.

– Ну… не собирался, собрался, – проворчал Илья как-то смущенно. – Довела она меня этим четвертым трупом: вечером читаем статью, где она нам пророчит жертву, а утром – на тебе, новый жмурик!

– Я, кстати, только что от психотерапевта, который ее в свое время пользовал, как раз по ее душу и ездил.

– Да? – заинтересовался Илья. – И что?

– Долго рассказывать, вечером поговорим. А если в двух словах, он полностью отрицает в Самохиной наличие психического расстройства.

– А мне показалось, что Самохина очень даже того. Бред какой-то несла про солнечного зайчика. Ну ладно, об этом действительно вечером. Тут новости похлеще. Я только что из банка, где Назаренко арендовал ячейку. Вскрыли мы ее, а там, – Бородин выдержал многозначительную паузу, – ничего, пусто.

– Ну и что? Забрал деньги, значит.

– То-то и оно, что забрал! – Илья нервно хихикнул. – Забрал. Вчера днем.

– То есть? – не понял Андрей. – Как вчера? Ты хочешь сказать…

– Накануне своих похорон поднялся покойничек, оделся, зашел в банк и опустошил ячейку.

– Подожди! Что-то я тебя не понимаю.

– Я и сам пока ничего понять не могу. У них тут журнал регистрации, все чин чинарем: паспортные данные Назаренко, роспись. И охранник вспомнил: был вчера такой, вышел с довольно-таки увесистым свертком.

– Но как такое может быть? Двойник?

– Не знаю. Мы кассетку у них изъяли, проверяем, кто в это время был. Пока ребята работают. Но загадка, согласись?

– Шустрый покойничек, ничего не скажешь. – Андрей хохотнул. – Значит, все-таки деньги? Я имею в виду, убили Назаренко из-за денег?

– Кто его знает? У остальных-то наших клиентов денежный вопрос не стоял.

– Так мой Назаренко к остальным не имеет отношения, я это сразу предсказывал.

– Как знать, как знать? – Илья озабоченно поцокал языком. – Кстати, об остальных. У меня еще одна новость: опознали первую жертву. Мать опознала, приехала с отдыха, сразу хватилась сына. У них других родственников в городе нет, вот так и получилось, что никто его до этого не разыскивал. Записывай: Петр Муравин, двадцать четыре года, бывший учащийся строительного техникума, в последнее время не учился и не работал…

– Подожди, подожди! Зачем мне это нужно? Этот Муравин меня не интересует. За тебя я, конечно, рад, но…

– Все жертвы связаны, это же ясно! Убийца твоего Назаренко – убийца всех четверых. И потом… – Бородин отчего-то смущенно замялся. – Я хотел попросить тебя об одном одолжении. Понимаешь, я хотел поэксплуатировать Вениамина, узнать кое-что необходимое, а через наших… В общем, долго будет, ну и… нужно, чтобы человек поработал головой, а не просто собрал информацию…

– Понятно! С головами в вашем ведомстве ба-альшая напряженка. Так какие проблемы? Звони ему и проси.

– Ну… – Илья совсем засмущался. – Работа долгая и сложная, а Вениамин… он хороший парень, но…

– Не любит работать бесплатно? – Андрей опять рассмеялся. – Все ясно, чужими руками хочешь жар загрести, вернее, чужими рублями.

– Но ведь эта информация и тебе нужна не меньше моего, – стал оправдываться Илья, – эти жертвы связаны, уж поверь моей интуиции.

– Вот только про интуицию не надо, – поморщился Андрей. – Сыт я ею по горло. Ладно, проехали, чего ты хочешь от Веньки?

Илья продиктовал имена жертв, возраст, место работы и прочие сведения. Андрей записал.

– Ну и что Веньке с ними со всеми делать?

– Найти между ними связь, черт возьми! – неожиданно вспыхнул Бородин. – Неужели непонятно? А между ними должна быть связь, не может ее не быть. И это нужно сделать срочно! Потому что, если мы не поймем, в чем дело, мы не сможем предотвратить следующее убийство.

– А версия о маньяке тебя уже не устраивает? – подковырнул его Андрей.

– Она меня никогда не устраивала!

Они договорились встретиться в семь часов вечера у Балаклава. Никитин позвонил компьютерщику, изложил свою, а вернее, бородинскую просьбу и поехал домой, к жене Насте.

* * *

– Значит, так, дорогие мои сыщики и представители закона, – начал свою речь Вениамин, едва впустив в квартиру Бородина и Никитина, – как говорят в Одессе, у меня есть что сказать. – Он был ужасно горд собой и нисколько не скрывал этого. – Я нашел ее! – выкрикнул Балаклав и еще больше загордился. Щелкнул пальцами в знак восхищения своей особой, но забыл, что держит сигарету, обжегся, затряс рукой и с изумлением уставился на горящий окурок на зеленом ковровом покрытии прихожей.

Бородин хмыкнул, придавил окурок ногой, отодвинул Вениамина, стоящего на его пути, и без приглашения прошел в комнату. Переглянувшись, Венька с Андреем последовали за ним. Илья уже сидел в любимом Балаклавовом кресле.

– Присаживайтесь, не стесняйтесь, – по-хозяйски пригласил он их, и тогда Андрей понял, почему он так себя ведет: от неловкости, что приходится выступать в роли просителя, к тому же неплатежеспособного. Никитин и Балаклав послушно сели. – Так кого ты там нашел?

– Я нашел связь.

– Связь? – Илья пошевелился в кресле – пружины жалобно пискнули. – Какую связь?

– Как – какую? – обиделся Венька. – Вы же сами просили найти между ними связь. Ну, между вашими трупами.

– Да? – Бородин сразу посерьезнел, перестал корчить из себя начальствующего хама. – Она действительно есть? Ну, что я говорил?! – повернулся он к Никитину.

– Есть! Все эти люди действительно однажды пересеклись – подчеркиваю, только однажды. Пять лет назад они летели в одном самолете в Одессу.

– В Одессу?! – вскрикнул Андрей. – Интересно!

– Еще как интересно! – поддержал его Вениамин. – Вы пока даже не представляете, до какой степени. Но не буду вас мучить, скажу сразу: они все летели по путевке от туристической фирмы «Счастливый случай», то есть представляли собой тургруппу. Но и это еще не все. Места их располагались следующим образом. – Вениамин схватил со стола листок. – Зачитываю, а вы внимательно слушайте: Петр Муравин – место первое А, Виктория Понамарева – первое В, Павел Назаренко – первое С, Игорь Ворник – первое D…

– Подожди! – вскочил Бородин. – Ты хочешь сказать, что их убивали по очереди, по списку?

– Именно! Исходя из посадочных мест.

– Ну-ка, дай! – Илья выхватил у Вениамина листок. Андрей тоже подошел и стал заглядывать через плечо, но рассмотреть ничего толком не мог, увидел только, что часть списка обведена черным маркером.

– Что означает сия черная траурная рамка? – спросил он у Вениамина. – Список обреченных?

– В общем, да. Это места всей туристической группы. Всего десять человек, четверо уже выбыли из игры, остается шесть. Кстати, вторая жертва – Виктория Яковлевна Понамарева, не член группы, а экскурсовод.

– Да помолчите вы секунду! – прикрикнул на них Бородин. – Посмотри, Андрюха. – Он протянул ему список пассажиров и ткнул пальцем в одну из фамилий. – Вот она, наша Кассандра, Кира Самохина. Попалась, голубушка! Теперь не отвертится. Солнечный зайчик, картины, мать ее! А я ведь с самого начала понял, что должен быть некий список, помнишь, Андрей, я говорил?

– Черный список? Помню. Только ты говорил об абстрактном списке, ты тогда, Илюша, развивал тему маньяка.

– Она их замочила, зуб даю, она! Не знаю уж, на какой почве сдвинулась…

– На какой – сейчас расскажу, только, похоже, ничего она не сдвинулась, а сама будет следующей жертвой. Кира сидела на первом F месте…

– С алфавитом у тебя, друг мой Андрюха, совсем нелады. Четвертая жертва находилась на первом D, после буквы D, да будет тебе известно, идет не F, а E. Так что следующей жертвой будет у нас, – Бородин провел пальцем по строчке, – некий Алексей Тучков.

– Вот! – Андрей довольно рассмеялся. – Алексей Тучков и является тем душегубом, которого мы с тобой ищем. Венечка, будь другом, – обратился он к Балаклаву, – поищи информацию на Артура Кельвейна. Собери все, что сможешь. Для облегчения задачи скажу: он киллер международного класса, пять лет назад был арестован в Одессе.

– При чем тут какой-то Кельвейн? – возмутился Бородин. – Я тебе говорю, это Самохина.

– Кельвейн очень даже при чем. – И, пока Вениамин работал, Андрей рассказал Бородину историю несчастной любви Киры к Алексею, услышанную от Столярова и подтвержденную косвенно Малиновским.

На Илью эта история произвела сильное впечатление, но он сделал из нее совсем не те выводы, какие ожидал Никитин.

– Наличие киллера в этом деле – факт, конечно, интересный, но и Самохину я бы со счетов не сбрасывал. А что? Сбрендила девочка и начала мочить тех, кто присутствовал при самом страшном моменте ее жизни – аресте любимого.

– При аресте никто из них не присутствовал, это во-первых…

– Ну, я образно сказал…

– А во-вторых, с чего бы ей было сбрендить именно сейчас? Жила себе, жила, целых пять лет, и вдруг… Нужен для этого какой-то толчок, а его не было.

– Был толчок! – Вениамин откинулся на спинку кресла – он как раз закончил работу. – Вот что, дорогие мои сыщики-милиционеры, мне удалось узнать, и информация эта отнюдь не закрытая: любой в Интернете ее может спокойно найти, и ваша Самохина могла. Месяц назад Артур Кельвейн, киллер-международник, был застрелен при попытке к побегу. Читайте сами, я сейчас распечатаю.

Они дождались, когда из принтера выползет лист, и жадно уставились в интернетовские коротенькие статейки, которые собрал и скомпоновал для них Балаклав. Шрифт был очень мелкий, трудно разбираемый. Бородин достал из кармана очки, близорукий Андрей, наоборот, очки снял.

– Все так и есть, – пробормотал Бородин, дочитавший первым, – разыскивался Интерполом, арестован в Одессе, депортирован в Германию, приговорен к пожизненному, убит. И какой, Андрюха, теперь ты сделаешь вывод?

– Есть некоторые соображения. – Андрей надел очки.

– Только не заводи опять свою песню о том, что Назаренко не имеет к общей картине происшедшего никакого отношения. Вот он, в общем списке, как видишь, в братской могиле.

– Не заведу. – Андрей усмехнулся. – Что уж теперь, все ясно. Версия первая, рабочая, – провозгласил он и шутливо раскланялся. – Примем за истину, что Самохина права: в одесской тюрьме она действительно видела не своего Алексея, а другого человека. Значит, преступник на свободе и вполне мог совершить все эти бесчинства.

– Но зачем? И почему вдруг именно сейчас?

– Не знаю. Я просто пытаюсь мыслить, не мешай.

– Не очень-то у тебя получается.

– Да уж как есть. Версия вторая, тоже рабочая. При попытке к бегству киллер Кельвейн (он же Тучков) не был убит – все это было инсценировано. Значит, он сейчас на свободе и творит все эти…

– Ну зачем, зачем, – перебил Бородин, – зачем ему это надо?

– А черт его знает! – Никитин развел руками. – Поймаем – спросим. Он же киллер, профессия обязывает убивать.

– Версии твои, что первую, что вторую, можно выбросить на помойку. Никуда они не годятся. Самохина это, говорю тебе, Самохина.

– При чем здесь Самохина? Что ей, делать нечего?

– А этому киллеру нечего делать? Тем более что он уже месяц как покойник.

Бородин, рассерженный тупостью и упрямством своего детективного компаньона, забегал по комнате, громко топая и размахивая рукой. Андрей, тоже выведенный из себя, отошел к балконной двери, отвернулся от всех.

Тогда выдвинулся Вениамин. Смущенно улыбаясь, что было ему в общем не свойственно, робким голосом он начал свою речь:

– Господа профессионалы частного и государственного сыска, не ссорьтесь, лучше прислушайтесь к мнению непрофессионального собрата по разуму. У меня опять есть что вам сказать.

– Говори, если есть, – буркнул Илья. Андрей даже не повернулся.

– У меня тоже наклюнулась версия. Кстати, еще до вашего прихода, только не знал, высказывать или нет, все-таки кто я, а кто вы? – Вениамин хихикнул. – Но когда вы оба понесли такую околесицу, что даже моим непрофессионально настроенным ушам стало больно, я решил вмешаться. Так вот, граждане майоры-детективы, пришла мне в голову одна умная мысль, не понимаю, почему ваши многомудрые черепушки она не посетила. Преступление было совершено тогда, пять лет назад, и, скорее всего, в самолете. А сейчас кто-то просто убирает свидетелей.

– Кто и зачем? Через пять-то лет? – брюзгливо проговорил Бородин, но чувствовалось, что эта мысль ему понравилась.

– Тот, у кого сейчас почему-либо изменились обстоятельства. Тогда это было не важно, а сейчас стало важно. Вы опросите оставшихся в живых, а лучше экипаж, стюардессу. Обязательно что-нибудь услышите.

– Отличная мысль! – похвалил Вениамина Андрей. – Молодец! Очень возможно, что именно твоя версия окажется верной.

Балаклав просиял.

– Да, мысль неплохая, – согласился Илья. – Только, раз уж ты такой башковитый, придется еще поработать. Нам нужна по возможности полная информация на всех членов тургруппы – живых и мертвых, но, главное, на живых. Сделаешь, Вень? Это ведь теперь и в твоих интересах – ты же хочешь, чтобы твоя версия подтвердилась?

– Сделаем!

– Тогда не будем тебе мешать. Работай.

Никитин с Бородиным вышли на кухню, одновременно закурили.

– Слушай, забыл спросить, насчет пленки что-нибудь прояснилось?

– Насчет какой пленки? – не понял Илья: его теперь занимала только идея, высказанная Вениамином.

– Банковская пленка. Кто сыграл роль почившего Назаренко и опустошил ячейку?

– Ах ты черт! – хлопнул себя по лбу Илья. – Забыл! Подожди, я сейчас.

Он вышел в прихожую, долго накручивал диск допотопного Венькиного телефона. «Деньги экономит, не хочет с мобильника», – усмехнулся про себя Андрей. Наконец его соединили с тем, кто был нужен, и тут же Бородин разразился гневной тирадой, смысл которой состоял в том, что в их отделе работают сплошь недоумки и халтурщики.

Вернулся красный и рассерженный.

– Ну что там, не выяснили еще? – спросил Андрей.

– Если бы! – Бородин повернулся к нему и смешно, как маленький злой зверек, клацнул зубами. – Выяснили! Еще час назад, а мне позвонить ума не хватило! Видите ли, посчитали, что это не важно, до утра информация доживет, не состарится.

– Выяснили? – обрадовался Андрей. – И что? Двойник? Утаенный от нас брат-близнец?

– Ха! Брат-близнец! – Илья зло рассмеялся. – Да он на Назаренко даже и не похож. У них в банке работнички похлеще наших недоумков-халтурщиков. Не знаю, куда их охранник смотрел. Получается, любой по чужому паспорту может пройти и заграбастать всю твою наличность. Хорошо, что у меня нет никакой наличности и мне не приходится арендовать ячейку.

– Так кто он, не тяни! – Никитин потерял терпение.

– То-то и оно, кто! Тесть Назаренко, отец, а вернее, отчим твоей безутешной вдовушки, Володин Сергей Юрьевич, председатель фонда «Реальное жилье».

– Вот как!

– Да-а. – Илья вдруг загрустил. – Фортель так фортель, а я уж думал все предыдущие версии задвинуть в задний ряд, разрабатывать Венькину идею, всецело отдаться поиску… Черт! Теперь придется с утра пораньше тащиться к этому председателю.

– К председателю с утра пораньше потащусь я, – утешил его Андрей.

– Ну, нам ведь тоже нужно выяснить, что там за хохма такая с этими деньгами.

– Я тебе все расскажу, – улыбнулся Никитин, – не бойся, информацию скрывать не стану. А протокол составить можешь послать кого-нибудь из подчиненных. Только одного не могу понять: неужели Володин, отчим Ольги, мог грохнуть Павла? Председатель фонда – человек не бедный – и убил из-за денег собственного зятя? Что-то тут не то.

– Э-э, – протянул Бородин, – всякое случается. У меня, например, однажды проходил по делу один…

Но рассказать он не успел: на кухню ворвался Вениамин с сумасшедшей радостью во взоре и стопкой листов под мышкой. По его виду было понятно, что удалось найти что-то интересное.

Илья молча придвинул табуретку, на которую Венька тут же и плюхнулся. Андрей протянул пачку сигарет, Вениамин вытянул одну, прикурил, жадно затянулся и, выдохнув дым, сказал:

– Вот не представляю, что бы вы без меня делали.

– Повесились бы! – хмыкнул Илья.

– Именно! – Вениамин самодовольно улыбнулся. – Моя скромная теория подтверждается, вам, господа Быстрые Ноги, остается только пробежаться по адресочкам, которые я вам любезно предоставлю, и можете закрывать дело. Вам бумажечка, Илья Борисович. – Он протянул Бородину лист. – Здесь адреса членов экипажа самолета, на котором летели наши кандидаты в покойники. Кстати, одна из стюардесс живет почти по соседству с тобой, Илья.

– Спасибо. – Бородин тут же уткнулся в бумагу, будто адреса экипажа могли подсказать разгадку преступления.

– А вот краткое досье на всех десятерых членов тургруппы. На всякий случай распечатал в двух экземплярах, думаю, вам обоим приятно иметь его у себя. – Вениамин бросил несколько листов, соединенных скрепкой, на стол. – А вот это, – он потряс в воздухе оставшимися бумагами, – самые важные документы. Важны они уже тем, что математически доказывают мою гениальность. Документ первый – свидетельство о смерти Фридмана Якова Самойловича…

– Это еще кто такой? – Андрей в недоумении уставился на Веньку.

– Кто такой? Ах, Андрей Львович, какой вы рассеянный! Вы крайне невнимательно читали список пассажиров и членов экскурсионной группы. Фридман Яков Самойлович – второе А посадочное место. Но самое интересное заключается не в том. Свидетельство о смерти выдано на основании справки, датированной тем самым днем, когда самолет вылетел из нашего города и приземлился в Одессе. Справка, кстати, одесская.

– То есть ты хочешь сказать, что он скончался в самолете?

– Вот-вот!

– Намекаешь на то, что его грохнули?

– А на что мне еще намекать? Правда, в справке причиной смерти указана острая сердечная недостаточность, но вы сами знаете, как обделываются такие делишки.

– Да уж!

– Но это еще не все. На втором В месте летела его жена, Фридман Римма Адамовна, а вот на втором С знаете кто летел?

– Кто? – Андрей и Илья с двух сторон придвинулись к Веньке.

– Бессонов Семен Валерьевич!

– Бессонов? Что-то знакомое. – Илья потер лоб. – Слышал я где-то уже такое сочетание.

– Сочетание! Темнота беспросветная! Бессонов Семен Валерьевич – самый реальный кандидат на роль мэра в нашем с вами родном городе. Предвыборная кампания начнется через десять дней. Понятно теперь, отчего такая спешка в устранении свидетелей? Что, если он Фридмана грохнул, а кто-то из сидящих рядом пассажиров что-то заметил?

– Рядом сидела жена, с нее бы и начали.

– Ну, не знаю, может, ее вообще не тронут, может, как раз она ничего и не видела, в туалет в этот момент вышла или спала. Остальных он мог тогда подкупить, и они согласились молчать, но это тогда, когда Бессонов был просто рядовым Бессоновым, а сейчас? Если его рожа появится на плакатах и на экранах телевизоров, а кто-то его узнает, представляете, чем для него это кончится?

– Твою мать! – Бородин вскочил с табуретки, подбежал к распахнутому настежь окну, свесился вниз, словно хотел с горя выброситься, и зло проговорил: – Кандидат в мэры! Влопались так влопались! Лучше бы это был маньяк!

* * *

С Бородиным они решили разделить работу таким образом: Илья занимается стюардессой, вдовой Фридмана Риммой Адамовной и – на десерт, для поднятия тонуса – берет в оборот кандидата в мэры. Андрей же с утра пораньше двигает к Володину. Он понимал, что задача Бородина гораздо сложнее и ответственнее, но все же где-то ему завидовал: разговор с отчимом Ольги, который, возможно, и являлся убийцей Павла, представлялся крайне неприятным и тягостным.

И потому Андрей был очень удивлен, когда Володин легко и без всяких отговорок согласился на встречу, да еще попросил, чтобы она состоялась с глазу на глаз, без свидетелей.

Сергей Юрьевич не стал юлить, отпираться, признался, что в банке был именно он. И о содержимом свертка сам рассказал: да, в нем находились деньги, а именно сто тысяч евро. Он одолжил их Павлу на неопределенный срок для открытия магазина. Как ему удалось забрать их из ячейки? Да очень просто. Паспорт Павла оставался у Ольги, он его незаметно взял, а с охранником договорился, объяснил, что Назаренко попал в автокатастрофу, сам, понятное дело, прийти не может, а деньги нужны на операцию. Ну, конечно, пришлось охраннику приплатить. Зачем пошел на такой рискованный шаг? Потому что в тот момент был в самой настоящей панике, не обдумал как следует последствий. У них в правлении фонда сейчас очень напряженная ситуация, а деньги эти он взял именно из фонда. Ну да, поступок нечестный и некрасивый, но очень хотелось помочь дочери: муж – простой продавец чужого магазина – совсем не тот вариант, о котором он для нее мечтал. Оля привыкла жить ни в чем себе не отказывая, но полюбила нищего Павла. Впрочем, он и сам против Павла Назаренко ничего не имел: хороший парень, добрый, трудолюбивый, умный и очень душевный. Вот если бы не одно обстоятельство… Да, Павел был очень хорошим человеком, но обладал одной непереносимой чертой – был до какого-то помешательства ревнив. Ревновал он Ольгу ко всем и вся, а больше всех к нему, Сергею Юрьевичу. Страшно мучился и мучил других. И до того дошло, что деньги на открытие магазина, о котором он столько мечтал, стал расценивать как отступной. Да-да, отступной за Ольгу. У них с Павлом вышел за неделю до его гибели страшный конфликт: Павел кричал, что не продается и что Ольга только его, Володин не сразу понял, о чем идет речь, пытался зятя успокоить, после чего тот совсем разбушевался и чуть не зашиб его стулом.

В конце концов конфликт удалось потушить, Павел согласился взять деньги, но так до конца и не поверил в чистоту помыслов своего тестя. Сомнения его еще усиливались тем, что Сергей Юрьевич попросил никому не рассказывать, что финансировал проект именно он, не объясняя причин.

Ну вот, а через неделю он погиб при странных обстоятельствах. Милиция обязательно докопалась бы до банковской ячейки, обнаружила бы там деньги и легко вычислила бы, откуда они могли взяться у Павла: тесть – председатель фонда, из фонда непонятно куда делась крупная сумма, ясно теперь, куда она делась. Допустить этого Володин не мог, потому и пошел на то, чтобы воровским путем опустошить ячейку. Теперь он понимает, что поступил глупо, подставил себя под еще больший удар.

Проговорили они с Володиным больше часа, впечатление об этом человеке у Андрея осталось весьма благоприятное, несмотря на то что тот выступал в роли нелицеприятной. О Назаренко он рассказывал легко, с юмором, где это было уместно, но чувствовалось, что очень сожалеет по поводу его гибели, искренне сожалеет, и не только из-за Ольги. Кто и за что мог убить Павла, он не знает.

Ну что ж, версия об ограблении отпадает. Рассказ Володина, конечно, требовал проверки и документального подтверждения, но, скорее всего, все было именно так, как он говорил.

Выйдя из офиса, Андрей решил позвонить Бородину, сообщить ему о результатах разговора и узнать, что у него-то новенького. Долго никто не отзывался, но, когда Андрей собрался нажать на повтор, Илья все-таки соизволил ответить, но попросил перезвонить через час, так как сейчас он занят и говорить не может.

Андрей открыл еженедельник, просмотрел записи, сделанные в течение тех дней, которые он занимался делом Назаренко. Версии, которые он строил до этого, вдруг все разом засбоили – нужно было выстраивать новые. Хочет он того или нет, придется признать, что его Павел Назаренко – один из четырех убитых за эти две недели, смерть его не индивидуальна, работать теперь только и возможно в связке с Бородиным. Но без той информации, которую тот должен был сегодня добыть, двигаться дальше нельзя. И что тогда ему сейчас делать? Ждать, когда Илья освободится? Он сказал, что освободится через час, но кто может поручиться, что час не обернется двумя, а то и тремя часами? Интересно, с кем он сейчас разговаривает: со стюардессой? с Риммой Адамовной? с будущим мэром? Подтвердится ли Венькина версия? Вообще, конечно, она не лишена рационального зерна. В таком случае неплохо было бы поговорить еще с кем-нибудь из тургруппы. С Кирой Самохиной, например…

Н-да, с Кирой по-любому надо бы встретиться. Давно пора. Бородин его отговаривал, боялся, что спугнет подозреваемую. Боялся, боялся, а как припекло, сам помчался на встречу. Да еще и повел себя как последний дурак. Если уж кто и мог насторожить ее, так это именно он. Зря он его послушался, надо было еще позавчера пойти.

Ничто не мешает пойти к ней сегодня, тем более Бородин почти исключил журналистку из подозреваемых, теперь всю свою подозрительность он направил на кандидата в мэры. Скорее всего, он прав. Да, прав… Вот и Малиновский считает, что Самохина не может быть убийцей.

А Столяров боится, что может.

Надо съездить к ней и самому посмотреть.

Никитин снова раскрыл еженедельник, нашел номера телефонов Самохиной: рабочий, мобильный и домашний. Посмотрел на часы – двенадцать дня – и решил начать с рабочего. Но в редакции ему сказали, что Кира в отпуске. Ну что ж, в отпуске так в отпуске. Андрей попробовал связаться с ней по сотовому – но и тут его постигла неудача: телефон не пожелал отозваться. Тогда он набрал домашний номер, уже не надеясь на успех. Домашний ответил.

– Слушаю вас, – проговорил мужчина в возрасте. В первый момент Никитин подумал, что по ошибке попал не туда, но потом вспомнил ревнивые восклицания Столярова по поводу некоего опустившегося бывшего редактора «Происшествий», которого Кира приютила у себя.

– Это… – Андрей судорожно рылся в памяти, пытаясь отыскать там имя этого самого бывшего редактора. Зовут приживальщика Лев, как и его отца, но вот отчество напрочь вылетело из головы. – Это Лев… – Фамилия Годунов, как у царя-душегуба, но отчество, отчество?

– Да, это Лев Борисович, – назвался наконец тот, но как-то робко, словно сам не был уверен в своем имени-отчестве. Отвык, наверное, бедолага, за время беспутной жизни. Или живет у Киры на птичьих правах, без прописки, и потому боится.

– Это Андрей Никитин, частный детектив, – решил он представиться полностью, чтобы не нервировать антисоциальный элемент мучительными подозрениями. – Мне хотелось бы поговорить с Кирой.

– Ах вот оно что! – В голосе Годунова послышалось явное облегчение. – Киры сейчас нет дома, но она вернется минут через двадцать.

Договорились, что Андрей подъедет через полчаса – к этому времени Кира точно появится.

… Дверь открыл вполне приличного вида мужчина, без всяких признаков алкоголизма на лице, одетый просто, но уж точно не по-бомжински. Совсем не так он представлял себе Годунова. Видно, Столяров сильно преувеличил падение этого человека – очевидно, из ревности.

– Здравствуйте, проходите, пожалуйста, – вежливо пригласил он Никитина. И голос звучал чисто, приятный такой голос, а вовсе не пропито-прокуренное сипение алкоголика. По телефону еще слышалась некоторая хрипотца, а вживую ничего не было заметно. – Кира пока не пришла, но должна с минуты на минуту появиться. Может, кофе? – Годунов улыбнулся и развел руками, словно извиняясь за задержку хозяйки.

– С удовольствием.

Они прошли на кухню. Годунов тут же начал хлопотать: достал из шкафчика банку с кофе, принялся тщательно отмывать под краном турку, хотя она и так была чистая – все это он делал стоя спиной к Андрею, наверное, все же смущался. Чтобы подбодрить Годунова, показать, что уж кого-кого, а его опасаться бывшему редактору не стоит, Андрей решил завести какой-нибудь нейтральный разговор.

– Лев Борисович, – окликнул он его.

Годунов дернулся, просыпал кофе, принялся судорожно сметать его со стола ладонью. Неужели до такой степени отвык от уважительного отношения? Странно. Не так уж он и опустился, да и Кира наверняка нормально к нему относится, раз приютила в своей квартире. Почему же на него так действует обращение по имени-отчеству?

– Что, простите? – Годунов повернулся к нему. – Я немного задумался.

Андрей совершенно забыл, о чем таком нейтральном хотел поговорить с ним, судорожно рылся в памяти, но никак не мог вспомнить. Тогда решил перевести разговор на Киру.

– Мне в редакции сказали, что Кира в отпуске. Это действительно так? Немного странно, она ведь в предыдущем номере обещала дать продолжение своего цикла статей о маньяке.

– Обещала, это верно, – Годунов покачал головой, – но никакого продолжения не будет. – У него сделалось странное выражение лица: Андрей не мог понять, радует его сей факт или, наоборот, печалит. – Кира не в отпуск ушла, Кира совсем ушла.

– То есть как ушла?

– Из газеты ушла, уволилась.

– Да как она могла уволиться? Почему?

– А вот так. – Годунов улыбнулся – то ли печально, то ли злорадно, Андрей опять не смог разобрать его чувства. – Устала. Оно и понятно: такая работа совсем не подходит женщине – убийства, кровь, маньяки. Только человеку с ненормальной психикой такое по душе.

– Да, но… Мне казалось… – растерянно пробормотал Андрей. – Кто же тогда допишет цикл? Вот ведь и новое убийство произошло – новый материал, так сказать…

– А вам жаль, что не будет статьи об этом новом убийстве? – рассмеялся Годунов – теперь уж откровенно злорадно.

– Не то чтобы жаль, – совсем потерялся Никитин, – но… Да вы в курсе, знаете, произошло новое убийство? – с неожиданным подозрением стал присматриваться он к Годунову. – Ах да, в курсе, Бородин…

– Пойдемте в комнату, кофе готов.

Лев Борисович разлил кофе в чашки и, не глядя на Андрея, понес их в комнату: хочешь – следуй за мной, а не хочешь – оставайся на кухне в одиночестве. Андрей поднялся и поплелся за ним. Непонятное ощущение овладело им: то ли страха, то ли неясной, какой-то тошной тоски. Странная личность этот Годунов, очень странная и подозрительная. То не по делу комплексовал, то вдруг ведет себя как… Да как он себя ведет? Никак не ведет. Сварил кофе, пригласил в комнату, от разговора не уклоняется.

Лев Борисович поставил чашки на компьютерный стол, уселся в компьютерное кресло. Это тоже почему-то неприятно царапнуло Андрея: вон здесь сколько более подходящих мест: диван, возле него маленький столик, два кресла, стулья вокруг большого стола.

– Ну, что вас еще интересует? – спросил Годунов и быстро, в два глотка выпил свой кофе, словно мучился жаждой. «А может, действительно мучается, – подумал Андрей, – сушит его». Эта мысль немного успокоила, примирила с бывшим редактором: он действительно алкоголик, отсюда все эти странности.

– Честно говоря, больше всего меня интересует сама Кира, – выпалил Никитин. Полчаса назад это в самом деле было так, но теперь его больше интересовал Годунов – интересовал и тревожил. Да, да, все же тревожил. Не похож он на алкоголика, черт возьми, ну ни капельки не похож!

– Кира? – Годунов вдруг разволновался. Схватил со стола книгу, повертел в руках, отложил в сторону, взял блокнот, машинально пролистал, тоже отложил, взял ручку. – Ну да, конечно, вы ведь потому к ней и пришли. Только удобно ли нам обсуждать Киру в ее отсутствие? Может, сами у нее спросите все, что вас интересует? Она должна прийти с минуты на минуту.

– Что-то это «с минуты на минуту» слишком затягивается. Я у вас, – Андрей посмотрел на часы, – уже полчаса.

– Я и сам не понимаю. – Годунов пожал плечами.

– А куда она пошла?

– В бассейн. Решила заняться своим здоровьем. Это правильно, вода благотворно действует на нервную систему, которая у нее, особенно в последнее время, несколько расшаталась.

– Да? – заинтересовался Андрей. – И в чем это проявляется?

– Ну… – замялся Годунов и снова завертел в руках что-то, Андрей не успел заметить, когда и что на этот раз он взял со стола, гадал, что это может быть, и раздражался оттого, что не мог угадать. – Видно же, когда человек сам не свой. Да и, в конце концов, это поспешное увольнение из газеты… С одной стороны, я за нее рад, а с другой… Решение скоропалительное, необдуманное, вызванное нервным перенапряжением, это же ясно. – Он все вертел и вертел в руках непонятный предмет, все быстрее и быстрее перебирал пальцами. Андрей еле сдерживался, чтобы не поддаться желанию вырвать предмет и посмотреть, что это.

– Да, конечно, это странно, – пробормотал он, не отрывая взгляда от рук Годунова. Пальцы закруглены, словно держат яблоко или бильярдный шар – что это, черт возьми, не видел он на столе никакого круглого предмета! – Кто же теперь закончит цикл статей? – спросил Никитин невпопад, по инерции поддерживая разговор, нисколько не интересуясь ответом.

– Никто не закончит. Пролетела газета! – Годунов остановил наконец свое невыносимое кручение, разжал пальцы. Андрей прищурился, но так ничего и не смог рассмотреть. – Тираж теперь поползет вниз, читатели будут разочарованы.

Солнце, еще утром зашедшее за тучу, вдруг выглянуло и ярко осветило комнату, даже глазам стало больно. Андрей невольно зажмурился и передвинул свой стул так, чтобы к окну быть спиной и чуть в стороне. Но теперь весь солнечный поток хлынул прямо в лицо Годунову. Предмет, который он вертел в руках, вспыхнул разноцветными искрами. Лев Борисович положил предмет на стол – шар! обыкновенный хрустальный шар! всего лишь шар! – и прикрыл ладонью лицо.

Андрей испытал невероятное облегчение – предмет обрел определенность и перестал мучить. Он снова смог нормально думать, включился в работу.

– А Киры все нет, – попытался он напустить на себя вид нормального человека, но получилось как-то весело, словно он рад был, что Кира задерживается. – Попробую еще раз позвонить ей на мобильный. Может, у нее изменились обстоятельства и она не придет?

Он набрал номер сотового Самохиной и чуть не выронил телефон от неожиданности: вместо привычных гудков вдруг грянула мелодия «Bicycle» Queen. Он отстранил трубку и в недоумении посмотрел на нее. Годунов поднялся и, бросив на ходу извинения, вышел из комнаты. Вот оно что, какое простое объяснение: мобильник зазвонил у редактора.

Андрей прислонил трубку к уху, слушая одновременно гудки и разговор Годунова: речь шла о каких-то блоках, – сыщик досадовал, что Кира не отзывается, и недоумевал, с кем это может говорить давно отошедший от дел и общества бывший редактор и откуда у него мобильник?

Лев Борисович вернулся минут через пять, немного расстроенный – видно, с блоками вышла какая-то неувязка, – смущенно улыбнулся Никитину и снова уселся за компьютерный стол. Самохина так и не откликнулась.

– Пожалуй, пойду, – поднялся Андрей. – Кира что-то уж очень задерживается, вдруг она до вечера не придет? У меня нет больше времени ждать.

– Не знаю почему. Должна была прийти. – Годунов тоже поднялся. – Я передам ей, что вы заходили.

Они вышли в прихожую. Лев Борисович больше его не задерживал, не уверял, что Кира появится с минуты на минуту. Он как-то поспешно распахнул дверь – слишком поспешно, Андрей еще не успел обуться. Могло сложиться впечатление, что Годунов теперь и сам рад поскорее выпроводить гостя, но Никитин этого не заметил.

Выйдя из подъезда, он сел в машину, отъехал на довольно приличное расстояние и только тут вздохнул с облегчением. Визит оставил крайне неприятный осадок. Андрей позвонил Бородину, чтобы поделиться своими впечатлениями, но тот все еще был занят. Договорились встретиться в семь часов вечера в ресторане «Уют».

* * *

Когда Илья влетел в ресторан, Андрей понял, что его просто распирает от избытка информации. Давно он не видел Бородина в таком возбуждении.

– Привет! Давно ждешь? – прокричал он на весь зал и, тяжело отдуваясь, плюхнулся на стул.

– Прилично. – Андрей снисходительно ему улыбнулся, как ребенку, перевозбужденному игрой. – У тебя, я смотрю, день прошел не напрасно. – Он ему немного позавидовал, но старался не подавать виду.

– Не напрасно? Еще бы! – Бородин вытер пот со лба клетчатым, не очень свежим платком, критическим взглядом окинул давно заказанные, успевшие остыть блюда. – Мною за этот день была проделана титаническая работа. Но не напрасно, совсем не напрасно! Эта стюардесса, Лада Китова, оказалась самым настоящим подарком судьбы. Прелесть, а не девушка. Помнит этот рейс, как будто он был вчера. Правда, там было о чем вспомнить. Во-первых, Фридман. Он умер во время полета.

– Ага! Как мы и предполагали!

– Да. О том, что он умер, а не просто заснул, узнали уже после посадки в Одессе. Но… – Бородин сделал многозначительную паузу.

– А что «но»? Венькина версия подтверждается?

– Подтверждается. Но Фридман, судя по всему, ни при чем.

– Как это ни при чем? – расстроился Андрей. – Чего же ты тогда так радуешься?

– Да есть повод, есть! Ты дослушай до конца, не перебивай. Так вот, созванивался я с нашими одесскими коллегами, они, невзирая на русско-украинские недоразумения, не отказались помочь. Пробили врача, сделавшего заключение о смерти, – все чисто. Никакого криминала. Пожилой человек, сердечник со стажем – у Фридмана в загашнике было два инфаркта, – вот и вся причина смерти. Ему было категорически противопоказано летать. Фридмана я сразу отмел, но все-таки съездил, скорее для очистки совести, к его вдове. Римма Адамовна подтвердила показания одесситов.

– Так, значит, Венькина версия не подтвердилась?

– Подтвердилась! Еще как подтвердилась! На все сто подтвердилась! Дело в том, что во время этого злополучного рейса произошла еще одна история. Она-то самым непосредственным образом касается нашего уважаемого кандидата в мэры. История эта, в общем, весьма порнографического содержания.

– В самолете? Порнографическая история? Интересно!

– Еще бы не интересно! – возликовал Илья и от избытка чувств прищелкнул в воздухе пальцами. – Во время полета стюардесса Лада застала в туалете двух пассажиров мужского пола в весьма недвусмысленном ракурсе.

– Чего же они дверь не заперли?

– Черт их знает! Но дело не в том. Лада, тогда еще совсем соплюшка девятнадцати лет, пришла в ужас и… Ну, в общем, выразила свое недоумение по этому поводу, не очень громко, а так, слышать ее могли только пассажиры начала первого салона. Понимаешь, куда я клоню?

– Ну еще бы! Убийства начинаются с первого А кресла – с начала первого салона.

– Вот! А знаешь, кто эти два пассажира, предававшиеся нестандартной любви в нестандартной ситуации? Игорь Ворник, наша четвертая жертва с нетрадиционной ориентацией, и уважаемый кандидат в мэры города.

– Здорово! – восхитился Андрей.

– А то! Представляешь, что могло быть, если бы кто-нибудь из свидетелей этого происшествия сейчас обнародовал факт принадлежности будущего мэра к секс-меньшинствам? Это ведь не артист, не модельер – политикам не прощаются такие вещи. Думаю, мало нашлось бы желающих проголосовать за мэра-гомосексуалиста, все-таки у нас не Европа.

С минуту они молчали: Андрей переваривал услышанное, Илья наслаждался произведенным эффектом.

– Здорово-то здорово, – проговорил в задумчивости Никитин, – только… Не понимаю, почему он в первую очередь стюардессу не убил, ведь она – самый опасный для него свидетель?

– Ну, мало ли почему? Наверное, он и ее хотел убрать, да только очередь пока не дошла…

– Так ведь с нее, по идее, очередь должна была начинаться.

– Кто его знает? – Илья пожал плечами. – Может, из-за того, что она все больше в полетах и убрать ее не так просто, может, еще почему. Печаль-то не в том: кандидата этого прищучить будет ой как трудно. Сегодня, например, добиться простой аудиенции я и то не смог. И знаешь, что интересно? Соединили меня с его секретарем-референтом, и он мне тут же отчеканил, что Бессонова уже неделю нет в городе, я еще и спросить ничего не успел.

– Да, это подозрительно, – вяло проговорил Андрей.

– Еще как подозрительно! Я его все равно достану, чего бы это мне ни стоило, вот увидишь. А у тебя как дела? – запоздало спохватился Бородин. – Признался этот деятель, отчим Ольги, зачем опустошил ячейку Назаренко?

Андрей в двух словах передал свой разговор с Володиным.

– Н-да, похоже на правду. Мы все это еще проверим, но… А вообще, сейчас это уже не так важно.

– Согласен. Меня другое беспокоит. Подожди минутку, мне нужно позвонить.

Минут пять Андрей безуспешно пытался дозвониться, после чего вид у него стал еще более озабоченным.

– Да что случилось? – забеспокоился Бородин. – С Настей что-то?

– Да нет, с Настей все нормально. Меня Самохина беспокоит. Видишь ли, я сегодня хотел с нею встретиться, по телефону ответил Годунов, обитает в ее квартире эдакий субъект…

– Знаю, видел я его. Алконавт со стажем.

– Да? А мне он показался вполне приличным. – Андрей рассмеялся. – Так вот, Годунов мне сказал, что Кира должна появиться минут через двадцать, я приехал через полчаса, а ее нет. Прождал час – она так и не появилась. Но тогда я это отметил как странность и свою неудачу, а сейчас, после того как ты про будущего мэра такие страсти понарассказывал, забеспокоился. Самохина-то, если что-нибудь видела, тоже очень опасный для него свидетель, самый опасный, потому как журналистка. Да еще очередь ее подошла – по местам я имею в виду. Я ей только что звонил и на мобильник, и на домашний – не отвечает. Годунов-то куда делся, не понимаю, хоть бы у него спросить, приходила Кира или нет. Он говорил, она в бассейн пошла. Черт! Не сообразил спросить у него в какой. Как же теперь… Хотя… Бассейн можно вычислить. Наверняка она посещает тот, который ближе от ее дома. Что там у нас, а? Ты не помнишь?

– Спорткомплекс «Дружба». – Бородин вытащил из кармана телефон. – Я сейчас на работу позвоню, узнаю… К ней ведь наружка со вчерашнего дня должна быть приставлена.

Пока Илья звонил, Андрей не теряя времени нашел по справочнику номер «Дружбы», довольно быстро его соединили с нужным человеком, инструктором по плаванию оздоровительной группы, но ничего утешительного сказать тренер не смогла: Самохина действительно была сегодня, но ушла в начале первого.

– Ну, елки-палки! – Илья швырнул телефон на стол – видимо, и у него информация была неутешительной. – Представляешь, – пожаловался он Андрею, – я им с утра не успел дать указаний насчет Самохиной, так они решили, что объект с наблюдения снят.

– У меня тоже ничего хорошего. Ушла она из бассейна в начале первого. Черт возьми! И где теперь мы ее будем искать?

Илья нервно забарабанил по столу пальцами, дернул щекой, как будто его самого раздражал звук, который он издавал, схватился за виски и снова забарабанил.

– Слушай! – вскинулся он вдруг. – А собака там была?

– Собака? – Андрей удивленно на него посмотрел. – Где?

– Где, где? В квартире Самохиной! Большая черная собака.

– Не знаю, я не видел.

– Значит, не было! Не заметить ты ее не смог бы. Получается, она ушла с собакой.

– Ну и что? Я не понимаю, к чему ты клонишь.

– Странно, зачем Самохина пошла в бассейн с собакой? Это ведь неудобно. – Илья в задумчивости повозил в пепельнице окурком, отряхнул пальцы. – На ум приходит только одно: Кира понимала, что ей, возможно, угрожает опасность, и взяла собаку для охраны. Это хорошо – с одной стороны, собаченция, дай бог, действительно может защитить. Но с другой стороны – плохо: если она до сих пор не вернулась домой, а ушла с собакой, значит, в самом деле что-то случилось.

– Надо съездить к Самохиной и узнать: вдруг она вернулась, только на звонки почему-то не отвечает.

– Да, ты прав! – Бородин схватился за телефон. – Сейчас пошлю кого-нибудь.

Пока Илья разговаривал со своими оперативниками, Андрей позвонил Столярову, но только напрасно разволновал его: Киру Руслан не видел со вчерашнего дня, где она может быть, он и предположить не может. Договорились: если Самохина свяжется с ним, Руслан тут же перезвонит Никитину.

С полчаса они сидели, растерянно поглядывали друг на друга, ожидали звонка оперативника, который поехал на квартиру Самохиной. Несколько раз к ним подходил официант – безмолвные, застывшие, словно изваяния, ничего больше не заказывающие посетители его нервировали, он хотел поскорее получить расчет, – но клиенты его не замечали, и официант, горестно вздыхая, отходил.

Наконец позвонил оперативник. Сообщил, что дверь никто не открывает, в окнах нет света, судя по всему, в квартире никого, а у порога, на коврике, сидит огромная черная собака.

– Вот и все. – Бородин с тоской посмотрел на Никитина. – Готово! Пятая жертва.

Глава 4

Кира Самохина. Пятая жертва

… А главное – совсем не испугалась, когда наконец поняла: старуха, лицо которой я вижу со вчерашнего вечера, ни при чем – не она пятая жертва, а я. Я не только не испугалась – испытала облегчение. Потому что никак не могла до этого понять, чье это лицо, почему эта старуха кажется мне знакомой, где я видела ее раньше. И потому еще, что моя смерть – самое логичное завершение этой истории. А она завершится, с моей смертью и завершится. Сегодня завершится.

Остается дождаться ночи. Остается прожить этот день. Только и всего. Это мой последний день, и, значит, я могу прожить его как угодно, то есть – как мне захочется. Я могу поехать в редакцию и публично оскорбить Главного. Я могу подарить этот день Столярову – себя подарить. Я могу растранжирить все имеющиеся у меня деньги на сувениры родственникам. Провести день с родителями. Могу потратить его у нотариуса, оформляя дарственную на квартиру Годунову. Или закатиться в ресторан, прогулять, пропить свой последний день. Или провести его на диване, отвернувшись лицом к стене, вспоминая прошлое, осознавая, что вот одно прошлое и осталось, все мое будущее – это ночь смерти. Я могу всех простить, а могу со всеми попрощаться…

Я ничего не стала придумывать, решила провести свой последний день так, как запланировала вчера, еще не зная, что он последний. С утра погуляла с Феликсом, по пути зашла в магазин и купила продуктов. Помогла Льву Борисовичу приготовить обед, а к половине одиннадцатого отправилась в бассейн, объявив, что собираюсь всерьез заняться своим здоровьем. Поцеловала Годунова, потрепала Феликса, улыбнулась Василию Максимовичу (он зашел к нам попросить немного заварки, да застрял, затеяв долгий, малопонятный спор с Львом Борисовичем), закинула на плечо спортивную сумку, вышла из квартиры, не зная, суждено ли мне вернуться.

Я еще не знаю, как и где настанет моя смерть, я еще не готова это увидеть. Потом, позже, сначала мне нужно до конца осознать, что смерть настанет, сжиться с этой мыслью, отдышаться от нее. Потому что до конца я все-таки еще этого не осознала. Хоть и начала пользоваться преимуществами этого осознания.

А преимуществ масса. Во-первых, мне больше не из-за чего расстраиваться, нечего бояться, не к чему стремиться и, значит, не надо затрачивать какие-то усилия. Во-вторых, я знаю, что прожитая мною жизнь – в целом безгрешная жизнь, и я не смогу ее испортить. Неизвестно ведь, как бы я прожила более долгую жизнь, что могло бы произойти? Возможно, однажды, почувствовав себя самым несчастным человеком на свете, я совершила бы самоубийство. Или, что еще ужасней, убила бы кого-нибудь. Но главное мое преимущество состоит даже не в том, что день этот последний, а в том, что я знаю, что он последний.

В отличие от четырех первых жертв. Они этого не знали и продолжали проживать его как рядовой день. Страдали, переживали, терзались сомнениями, как всегда, как каждый человек терзается, не понимая, что они уже…

Впрочем, я ведь тоже решила не менять своих вчерашних планов и прожить этот свой последний день как обычный. Но это не потому… не оттого…

Да оттого, оттого! Хоть и поняла, и узнала, но осознать не могу. Попросту не верю.

Наверное, поверю, когда увижу.

Во всяком случае, глупо было идти в бассейн в свой последний день. А может, и не глупо. Голубая, голубая вода, а в ней мое отражение, рябчатое от волн. Вот она я, та, которая сегодня ночью умрет – будет убита. Ей не грозит самоубийство, ей не грозит стать убийцей. Я вытянула руки, нырнула. Инна, инструктор, что-то прокричала мне вслед. Наверное, что спину держала недостаточно прямо. Завтра Инне придется давать показания, а она и не знает, об осанке моей заботится.

Никто ничего не знает, кроме меня: и Столяров не знает – продолжает догуливать больничный, не печалясь, не закупает цветов, и Годунов не знает – болтает на кухне с Василием Максимовичем, не печалясь, не ударяется в новый бесповоротный запой, и родители не знают – пропалывают огурцы на даче, не печалясь, не… и Главный не знает – сердится на то, что я не вышла на работу, но не печалится, надеясь, что меня все же удастся уломать. А завтра…

Мне очень их жаль, всех, кроме Главного. От моей смерти он в конце концов выиграет: газета, в которой погибает журналист, всегда оказывается в центре внимания. А главный редактор – прежде всего. Уж он-то постарается придать моей смерти героический облик. Во всех интервью – а их будет множество – он выдвинет как причину профессиональную деятельность, бессовестно «забыв» о четырех предыдущих жертвах. Как еще он сможет удержать интерес вокруг моей личности, как еще он сможет удержать интерес вокруг себя и своей газеты?

Во всех СМИ появятся некрологи: «Скорбим, соболезнуем близким, надеемся, что заказчики и организаторы убийства понесут заслуженное наказание».

Я доплыла до конца дорожки, ухватилась за перекладину лестницы, но вылезать не стала. Некролог меня разозлил. Грубая, бесстыдная ложь разозлила. Написать, что ли, объяснительное предсмертное письмо? Рассказать, что моя профессиональная деятельность совершенно ни при чем, что убили меня, как и тех, предыдущих, и по тем же причинам, что я просто пятая жертва?

Зачем мне писать письмо? Неизвестно еще, в чьи руки оно попадет. Я дам интервью. Интервью о причинах своей будущей смерти, неотвратимой смерти – интервью с неизбежностью.

Позвонить и договориться… Кому позвонить? Ясное дело, не нашему Главному. Да и никому из «Происшествий» давать такое интервью я не стану. Я позвоню в «Колесо обозрения», договорюсь с Татьяной Луниной. Она очень толковая журналистка, ничего не переврет, не испортит, и человек, кажется, неплохой и неглупый.

Я вылезла из бассейна. Инна опять стала что-то кричать, давать свои бессмысленные указания, смешная, наивная женщина! Вытерлась полотенцем и пошла в душ. Нужно поторапливаться. Отыскать Татьяну будет нелегко – номера ее мобильного я не знаю, если ее нет в редакции, придется сначала звонить Столярову и выяснять у него.

Я не стала никому звонить, я не дошла до душа, я совершенно забыла, что нужно переодеться – так и сидела в мокром купальнике, с волос стекала вода… Я забыла, что день мой – последний. И не помнила, почему я обо всем этом забыла. Сидела в блаженном беспамятстве, оглушенная счастьем. Отчего происходит мое счастье, я тоже не помнила. И не пыталась вспомнить, просто отдалась ему. И дошла до экстаза, и почувствовала, что вынести это невозможно, что сердце сейчас разорвется, легкие не справятся с работой – и тогда вспомнила, что день этот – последний, и поняла, что умереть мне суждено не от рук убийцы, а от счастья. Не ночью, а днем, сейчас. И что это будет не смерть, а судорожный, может, слегка болезненный скачок в другую ипостась.

Но помешало лицо старухи. Страшное, сморщенное усатое лицо. Оно возникло, опять возникло, нежданно, как головная боль, которая прошла еще утром. Я попыталась его прогнать, но вдруг поняла, почему это лицо мне знакомо: это мое лицо в старости (точно так же, как лицо Виктории Яковлевны было моим в зрелом возрасте), старости, которая не должна наступить, но она наступит сегодня ночью. Старуха – пятая жертва, я – пятая жертва, я умру этой страшной старухой. Ночью.

Задохнувшись, я вынырнула из зарождающейся смерти. И обнаружила у себя в руке телефон. И сразу все вспомнила, и сразу забыла о старухе.

Сегодня я увижу Алешу. Это уже не мои фантазии – он прислал эсэмэску. И не просто с плещущимся морем, и не просто «Думаю о тебе», – а вполне определенно пообещал свидание.

Счастье снова захлестнуло и понесло, понесло… Но в смерть не вынесло. Я оделась, собрала свои вещи и вышла из спорткомплекса. Освещение улицы напоминало искусственное. Я долго решала вопрос, отчего это так, пока не поняла, что день сегодня непривычно пасмурный. Оттого и трава не такая зеленая, оттого и асфальт упруг, как беговая дорожка. И звук распространяется тоже почему-то не так, как в солнечный день. Шум машин, голоса, где-то скрипят качели, ветер налетает на кроны деревьев… Ветер касается лица. Закрыть глаза… Закрыть глаза – и перескочить разом в час свидания, без долгих переходов, поворотов и привалов. Дождаться бы…

Дождусь. А пока просто пойду по этой дорожке куда глаза глядят, время ожидания сокращу бесцельной прогулкой…

Улица, тихая. Нет, скорее переулок. Деревьев много, прохладно шумят листья. А вон там, вдалеке, мужчина, похожий на Льва Борисовича, ведет на поводке собаку, похожую на Феликса. Возможно, и я на кого-то похожа. Сладко ноют от усталости ноги – я очень давно иду и иду без остановки. Сумка бьется о бок – спортивная сумка. В ней мокрый купальник, в котором я получила телеграмму счастья. И вот теперь иду. Потому что закрыть глаза и перескочить сразу в час свидания невозможно. Нужно дождаться еще одной телеграммы, с более четкими и точными указаниями. Он мне обещал, Алеша.

Седая голова… Если она повернется, я снова увижу лицо. Стоит, держится рукой за ствол дерева – сумерки. Она хочет мне доказать, что сегодняшний день – ее последний день, а не мой. Чертова старуха! Конкурентка по смерти. Уйди, сгинь! Я не просила Малиновского проделывать со мной такие трюки! Если мне все же не суждено погибнуть сегодня, я убью его.

Голова начала движение – сейчас повернется. Мальчик под душем начал движение – сейчас повернется. Я вслед за ними невольно начала движение – и повернулась. Дерево. Толстый корявый ствол. Тот, за который держалась старуха, был тонким и гладким. Я положила ладонь на ствол – успокаивающе теплый. Прижалась щекой – и не смогла воспротивиться желанию обнять дерево, прислониться к нему всем телом, вжаться в его теплую шершавую кожу. Хорошо и спокойно. Они там, за спиной, старуха и мальчик, но мне все равно: их смерти меня не касаются, их лица меня не пугают.

Шаги – живые, не старухи, не мальчика – приближались, приглушенно постукивая по асфальту – потому что день пасмурный, а переулок пустынный. Остановились совсем рядом в тревожной растерянности, рука, горячая и мягкая, осторожно легла мне на плечо.

– Что с вами?

Женщина. Полная, добрая женщина. Мне не страшно к ней повернуться, но боюсь ее испугать: оскалом черепа испугать – лица у меня уже, вероятно, нет, слишком долгий срок прошел со дня моей смерти.

– Все хорошо. На минуту мне стало дурно, но теперь все прошло, – проговорила я, не поворачиваясь.

– Я могла бы вас проводить, – несмело предложила она, словно попросила об услуге. Милая, добрая, ранимая, мне всегда было больно за таких, как она. Как же с ней быть? – Я живу в двух шагах: квартал вниз и направо, – сообщила она все таким же робким голосом. – Совершенно одна. Муж пять лет назад умер, дочь с мужем живут в Израиле, навещают меня редко. Мы могли бы провести этот день вместе. Может, тогда все обойдется. Ну а не обойдется… – женщина грустно рассмеялась, – тогда тем более лучше вместе. За разговорами и день скорее пройдет.

Я отлепилась от дерева и повернулась, резко, уже нисколько не заботясь, напугает ее мой мертвый оскал или нет, – никакой женщины не было. Улица оказалась все такой же пустынной. Я медленно пошла, прислушиваясь к стуку своих каблуков. Конец еще не сейчас – я еще не испытала счастья, не встретилась с Алешей. Скоро он пришлет сообщение, в котором укажет координаты места нашего свидания.

Переулок внезапно кончился. Снова шумная, многолюдная улица: звуки и запахи. Подошел трамвай – старый-старый, такие ходили в моем раннем детстве, когда в моей жизни еще не было Руслана Столярова. Мама брала меня на руки, поднимала по ступенькам и усаживала в твердое пластмассовое кресло – красное или синее. Мне больше нравились красные. Зимой замерзали окна, а летом пахло разогретой резиной… Откуда здесь взялся такой старый-старый трамвай?

Красное кресло у окна оказалось свободным. Я поспешно села, опасаясь, что его кто-нибудь займет. Трамвай судорожно дернулся и поехал. За окном закачалась улица. И тогда, в такт перестуку колес, заиграл наконец карамельный марш из «Щелкунчика», оповещая о приближении счастья – пришла эсэмэска.

Алеша назначал мне свидание в семь, в «Бригантине». Я посмотрела на часы – только пять. Два часа предстояло прожить в ожидании, еще целых два часа. Слишком долго! Я измучилась ждать.

Колеса стучат, мерно покачивается вагон. Самое время закрыть глаза, самое место – перескочить в час свидания. Этот старый трамвай, конечно, не имеет ограниченного маршрута, он будет ехать столько, сколько мне нужно, он привезет меня туда, куда я захочу.

Я закрыла глаза. А открыв их, обнаружила себя на лавочке в сквере. Мокрый черный асфальт пригласил совершить прогулку. Я встала, пошла, осторожно ступая, боясь поскользнуться. Дождь барабанил по зонтику в такт трамвайным колесам. Мы будем смеяться, смеяться, когда дойдем до конца дорожки. Фонари. Дверь подъезда распахнута настежь. Я зацелую тебя до смерти. Эту ночь мы возьмем нахрапом. Мы разольем по бокалам наше счастье, напьемся им допьяна…

Слишком крепкий напиток, я отвыкла, не рассчитала сил. Голова закружилась, сильно, страшно – центробежная сила вынесла меня на лавочку в сквере, в исходную точку. Я закрыла глаза – трамвай. Стук колес – шум листвы, запах теплого дерева, кожа ощутила шершавость коры. Да это просто скамейка у входа в спорткомплекс.

Неужели я здесь так и просидела все время? Не было ни переулка, ни дерева, ни трамвая? И эсэмэски тоже, получается, не было? Второй эсэмэски с точными координатами места свидания?

Эсэмэска была. Вот она: «В семь в «Бригантине». Эсэмэска, слава богу, была! А остальное имеет ли значение?

Не имеет, но и все остальное было. Во всяком случае, переулок и дерево – точно. И человек с собакой в конце переулка, похожие на Годунова и Феликса. Куда они ходили? Зачем? Да и трамвай, очевидно, был – на нем я сюда и вернулась. Ну да, вон там трамвайная остановка. Я могу снова сесть и поехать. До встречи в «Бригантине» еще полтора часа.

Я встала, пошла. Зашумели деревья. Мне представилось, что я вовсе не в городе: кругом лес – тонкостволые осины и березы в дымке сырого вечернего тумана. Трава зашуршала за моей спиной, хрустнула сухая ветка. Кто-то идет, кто-то меня догоняет. Кто бы он ни был, я не хочу с ним встречаться.

– Подождите, мне трудно за вами поспеть!

Я не в лесу, я в городе! Под ногами асфальт. Не отвечать, не оборачиваться, ускорить шаг. Она меня не догонит, ни за что не догонит, чертова конкурентка по смерти.

– У меня тоже больное сердце, как и у мужа!

Голос робкий, а какая настойчивая! Говорит, словно извиняется, но ведь добивается и добивается своего! Не оборачиваться, добежать до остановки, запрыгнуть в трамвай, оторваться.

С оглушительным треском сломалась огромная ветка – старуха споткнулась, упала.

– Помогите!

Солнечный зайчик скакнул по асфальту, свет резанул по глазам. Я остановилась и оглянулась – мальчик на скейте, пожилой мужчина с коляской, коричневая колченогая бездомная собака, а никакой старухи. Снова происки продвинутого Малиновским сознания.

Ничего, осталось недолго терпеть! Через полтора часа я встречусь с Алешей, ну а потом…

Наверное, он очень изменился, мне трудно будет его узнать. Вероятно, я и сама очень изменилась – он меня не узнает. Как-то мы встретимся? Столько лет я его ждала и боялась его возвращения. Почему он решил появиться именно сейчас, в последний день моей жизни? Или мой день потому последний, что Алексей вернулся?

Вернулся он не сегодня, а в тот вечер, когда я обнаружила первую жертву. И был все это время где-то поблизости – я постоянно чувствовала его присутствие. И понимала, что он… И потому так боялась увидеть в своих картинах лицо убийцы.

Какой смысл было себя обманывать, ведь я же знала, с самого начала знала? И утверждала, что киллер – тот же маньяк. Боялась, что теперь-то подмены не произойдет? Или наоборот – надеялась на новую, на этот раз счастливую подмену: он не убийца, убийца – другой человек?

Кто эти люди, которых он убивал? Зачем он их убивал? Их лица мне казались знакомыми. Сегодня наверняка он убьет и меня. Почему же я так жду этой встречи, разве я хочу умирать? Не хочу. Но и не боюсь, я к смерти готова. Да, теперь окончательно готова. И потом, отменить ведь ее все равно невозможно: этот день уже назначен днем моей смерти. Я – пятая жертва, и точка.

Я поняла, зачем он убивал всех этих людей – чтобы моя смерть была оправданна. Он их для меня убивал, вернее, ради меня. Вероятно, они со мной как-то связаны. Он долго и тщательно готовился к моему истреблению: выяснил, что живу я теперь постоянно в квартире бабушки, узнал номер моего мобильного, проследил пути, по которым я хожу, круг знакомых… Мобильный! У меня ведь теперь новый мобильник! Как он мог узнать мой новый номер, я его почти никому не успела дать?

Столярову дала. Годунову сказала. Маме. И Василию Максимовичу. Не так и мало, получается, народу, у кого-нибудь из них он и мог выведать. Под каким-нибудь невинным предлогом.

Но как Алексей мог понять, что старого мобильника у меня больше нет, он ведь не звонил, а присылал эсэмэски? Видел, как я его потеряла, вернее, как потеряла пакет? Значит, там, на бельевом балконе, в доме Столярова, был действительно он?

Я остановилась, достала телефон, открыла последнее сообщение, проверяя догадку, вдруг осенившую меня. Первые эсэмэски он посылал из интернет-кафе, а эти? Если он нашел мой старый мобильник, логичней всего было бы…

Так и есть! Он нашел мой мобильник, он был на столяровском балконе, он… Последние два сообщения были посланы с моего потерянного телефона.

Не в блаженное состояние радости мне нужно сейчас впадать, – позвонить в милицию, Бородину позвонить и рассказать, кто преступник, кто этот самый маньяк.

Я никогда не смогу сдать Алексея. Не смогу и не стану. Я поеду на встречу в бар «Бригантина», в тот самый бар, в котором мы с ним сидели за три часа до отлета в Одессу. Что будет дальше? Не знаю. Этот день – мой последний день, через несколько часов я умру и потому имею право на последнее желание. Я прошу сделать в Книге Судеб небольшую поправку: пусть моим убийцей будет не Алексей.

* * *

Черепашьим шагом я продвигалась к «Бригантине», делая вид, что совершаю вечернюю прогулку (меня вдруг стало интересовать, что обо мне думают прохожие, а когда впадала в нирвану, когда с деревом в обнимку стояла, нисколько об их мнении не заботилась), и так старалась не прийти раньше семи, что в конце концов опоздала. На целых десять минут. Но Алеши в баре не было. Во всяком случае, ни в одном из посетителей я не смогла его признать, и ни один из них не проявил ко мне ни малейшего интереса.

Столик у окна, за которым мы тогда сидели, оказался свободным. Я заказала кофе и долго пила маленькими глоточками, притворяясь, что только ради этого пришла сюда. Алексей не появлялся. Я заказала еще кофе, потом сок, потом бокал сухого красного вина, потом стакан минералки… С восьми часов меня стал осаждать звонками Руслан, но я не отвечала, я ждала Алексея. Почему же он не приходит? Что мне делать, если он совсем не придет? Отправляться домой?

Я буду сидеть здесь, пока не закроется бар. Пока не закончится мой последний день. Пока не появится тот, кто должен его закончить.

Щель между неплотно задернутыми шторами окрасилась красным – солнце заходит, скоро начнет смеркаться. В сумерки погибнет старуха, вкравшаяся в мой последний день. Телевизор у стойки бубнит и бубнит. Поставили бы лучше какую-нибудь музыку.

Музыка заиграла у меня в кармане в половине десятого – музыка высших сфер, небесные звуки – марш из «Щелкунчика». Алеша просил прощения за несостоявшееся свидание и приглашал меня встретиться в аэропортовском парке. На четвертой скамейке. В десять часов.

В десять! Сообщение его, видно, пришло с задержкой. Как же мне добраться до аэропорта за полчаса? Никак не успеть, ни за что не успеть!

Я выскочила на улицу, попыталась остановить машину, не сообразив, что гораздо быстрее и надежней вызвать по телефону такси. Охранник, куривший на крыльце, с сочувствием смотрел на мои попытки – никто не хотел ехать в аэропорт. Он-то мне и посоветовал в конце концов вызвать такси, образумил ополоумевшую от сомнительного счастья дурочку.

* * *

Сухая жесткая трава шуршала под ногами, как опавшие листья. Вообще этот аэропортовский парк при сумеречном освещении напоминал осенний лес перед дождем. Я медленно шла, шурша травой – с каждым шагом все медленнее… Тонкостволые березы и осины, сумрак – я узнала этот парк. Вот водитель-то удивился! Всю дорогу его подгоняла, утверждая, что опаздываю на самолет, а попросила остановиться здесь, у парка, не доезжая до здания аэропорта. Может быть, он до сих пор стоит, раскрыв рот от удивления. Не вернуться ли к нему?

Не вернуться. Вон уже и аллея, скамейки. Я остановилась, подумала, справа или слева начинать отсчет? Тишина, сумерки все гуще. Четвертая скамейка посередине, хоть справа считай, хоть слева. Где-то там, в начале парка, откуда я только что пришла, хрустнула сухая ветка. Все идет по сценарию. Жутковатый сценарий!

Мое время еще не пришло. Мое время еще не пришло! Я спокойно могу двигаться дальше. Трава шуршит… И за спиной хруст все отчетливей. А на четвертой скамейке никого нет, пуста скамейка. Я так и не успела увидеть картину своей смерти, все оттягивала и оттягивала момент, да так и не успела. Мешала старуха, заслоняла своей неинтересной особой мою картину. Идти ли дальше? Идти. Сумерки и тонкостволые деревья – антураж не моей смерти, здесь мне ничто не грозит…

Третья скамейка. Зачем я иду? Алеши нет, на четвертой скамейке никого. Потрескавшийся асфальт, даже в сумерки видно, сквозь щели прорастает трава. Этот парк никому не нужен, люди прилетают, улетают, некому гулять по дорожкам.

Несколько метров осталось. Сесть и подождать на условленном месте… Хрустнула ветка справа. Наше свидание состоится!

Сумрак посветлел, окрасился красным, птицы кружат над парком, надрывно крича, высматривают место для ночлега, я сижу в «Бригантине», наблюдаю закат сквозь щель неплотно задернутых штор – возврат в час назад. Седая голова видна с затылка, если она повернется, я увижу… Видна с затылка, как и та, мокрая мальчишеская голова. Моя голова кому-то видна с затылка, если я повернусь, он увидит… я увижу его лицо.

Я вспомнила, как ее звали, эту мертвую старую женщину, которая лежит у четвертой скамейки, – Римма Адамовна. Это ее муж так крепко заснул в самолете, когда мы летели в Одессу. Так крепко заснул… его долго будили. Так крепко заснула Римма Адамовна, прикорнув у четвертой скамейки. Так крепко засну я, когда обернусь… Ветка хрустнула совсем рядом. Свидание будет коротким. Она не зря уговаривала прожить этот день вдвоем.

– Кира!

Старуха час назад, на закате, обернулась и увидела его лицо, мальчик четыре дня назад, поздней ночью, обернулся и, перестав быть мальчиком, увидел его лицо, Павел Назаренко обернулся… Виктория Яковлевна обернулась…

– Кира!

Ну вот и все: пора обернуться и мне.

Глава 5

Расследование Андрея Никитина

– Бессонов – гомосексуалист? Это вы, ребята, попали впросак! – Татьяна покатывалась со смеху – оскорбительного, как казалось Бородину. – Да он… Да он такой же гомосексуалист, как вы с Андреем!

Из ресторана они поехали к Никитину домой, где и застали Татьяну. Илья поведал ей их с Вениамином версию, понадеявшись, что с ее журналистской пронырливостью проникнуть в логово будущего мэра будет проще. Думал ли он, что его такая логичная, такая основательная версия вызовет такой взрыв хохота и разобьется вдребезги?

– Но, Танюша, – не сдавался Илья, – факт есть факт. Сама посуди, пять лет назад Бессонова застали в самолете в весьма двусмысленном положении.

– Да уж, в двусмысленном! – Татьяна хихикнула.

– Там имел место… секс. – На последнем слове Илья запнулся, произнес его с трудом, по-деревенски смягчая первую согласную.

– Никакой… секс, – Татьяна, передразнивая Бородина, тоже запнулась и тоже смягчила согласную, – там не имел места. А имело место смешное, нелепое недоразумение. Я неплохо знакома с Раисой, женой Бессонова, и ситуацию знаю из ее уст. У них это что-то вроде семейного анекдота. Тогда, в туалете самолета, у Бессонова заело «молнию» на, – она бросила озорной взгляд на Илью и с притворной стыдливостью закончила, – на гульфике. Привычка у него дурацкая: завершив дело, дверь тут же открывать, застегивать штаны на ходу. Ну, то есть раньше была такая привычка, после того случая он от нее избавился. Так вот, толкает, значит, Семен Валерьевич одной рукой дверь, другой штаны застегивает – и тут обнаруживает, что «молнию» напрочь заклинило – ни туда ни сюда. Ретировался он назад, в туалет, а этот мальчик, он в очереди стоял, тоже вошел. Когда понял, в чем дело, предложил помочь. В общем, стюардесса застала их как раз в тот момент, когда они совместными усилиями со строптивой «молнией» боролись. А она, не разобравшись, шум подняла. Я же говорю, анекдот, да и только. Кстати, эта история уже проникала в желтую прессу, три года назад, так что тайное давно стало явным.

– Да, но сейчас грядут выборы, любая негативная, а тем более постыдная информация может повредить кандидату в мэры.

– Скажу тебе, Илья, по секрету, – Татьяна наконец перестала смеяться и заговорила серьезно, – Бессонов не собирается становиться мэром.

– То есть?

– Бессонов из команды нашего нынешнего главы города, просто необходимо создать видимость борьбы, да так всегда делается. На последнем туре Семен Валерьевич снимет свою кандидатуру. Так что на роль убийцы, заметающего следы, он ну-у никак не подходит.

– Да, но если посмотреть с другой стороны…

Андрею стало скучно и почему-то неприятно слушать продолжение спора Татьяны с Бородиным. Нет никакого смысла впустую перекидываться словами, сотрясать воздух, когда и так все ясно: лопухнулись они, целый день провели в напрасной беготне, пошли по ложному следу, а между тем убийца не терял времени даром: завтра, а может быть, уже сегодня они узнают, кто стал пятой жертвой. Впрочем, кто стал пятым, известно: Кира Самохина.

Он вышел на балкон покурить, побыть одному и подумать. Ему вдруг с особой ясностью представилось, что с убийцей он встречался, разговаривал, видел его своими глазами, но не узнал. И вот теперь, если хорошенько сосредоточится, он поймет, кто убийца.

Подозреваемых было несколько. Сначала он подозревал Ольгу Назаренко, потом ее отчима. Антон, продавец из магазина, где работал Павел, на какой-то момент тоже показался ему подозрительным. Но все они если и могли иметь отношение, то только к смерти Назаренко, и уж никак не к остальным смертям. Был еще Столяров, вечный потенциальный жених, страдающий тип. На убийцу он тоже не тянул. По здравом размышлении – никак. Это вначале им с Бородиным показалось… Да нет, Столяров ни при чем. Бородин и Самохину подозревал, а вот как все обернулось…

Черт! Может, ничего еще не обернулось, рано он Киру хоронит. И все же…

Кто там еще был в списке? Да Бессонов и был. Целый день на него Бородин убил и его отвлек своей версией. Как они могли попасться? Ну хорошо, они не знали тех фактов, о которых им поведала Татьяна, но ведь по самому почерку убийств было понятно, что тут вовсе не заметание следов, а чтото другое. Эти убийства несут в себе ощущение истерического надрыва и еще… да, да, да! И еще математического расчета. Как же они этого сразу не увидели? Словно убийца стоит за шторой в этой же комнате и наблюдает и ведет их, незадачливых, глупых сыщиков, по некоему лабиринту, время от времени подкидывая подсказки, а они их просто не замечают, скользят по ним взглядом и не видят, проходят мимо.

Он видел убийцу, разговаривал с ним. Сегодня. И ощутил, ощутил, но ощущения были столь неприятны, что он поскорее захотел от них отделаться. Он просто сбежал от этих ощущений и с энтузиазмом включился в разработку бородинской версии. А ведь убийца не только не скрывался, он бросил сразу несколько подсказок, устав возиться с непонятливыми людьми.

Андрей кинул вниз незатушенный окурок, толкнул балконную дверь, пробежал комнату, коридор, запыхавшись, как будто бежал несколько часов, влетел на кухню. Настя с тревогой на него посмотрела, встала было, хотела что-то сказать, но снова опустилась на стул, не спуская с него глаз, испуганно ему улыбнулась.

– Бессонов по определению не может быть убийцей, – вещала между тем Татьяна, – Бессонов…

– А Годунов? – Андрей задохнулся. – Годунов может?

– Годунов? – Татьяна перевела на него взгляд с Бородина. Удивленно пожала плечами, грустно спросила: – При чем здесь Годунов?

– Ты сказала, что Бессонов не может по определению быть убийцей, так вот, ответь мне, пожалуйста, как по-твоему, Годунов по определению убийцей быть может?

– Ну… – Татьяна задумалась. – Не знаю. Ты имеешь в виду бывшего главного редактора «Происшествий»? – уточнила она, словно надеясь, что Андрей говорит о каком-то другом человеке и, значит, ей можно уйти от ответа. А отвечать, судя по всему, было трудно.

– Ну да, конечно, кого же еще? – Андрей нетерпеливо потряс рукой.

– Видишь ли, – Татьяна вздохнула и опять задумалась, – Годунов сейчас и Годунов раньше – это два совершенно разных человека. Сейчас он… – Она замялась, подыскивая менее резкое определение.

– Да что там? – Бородин зло рассмеялся. – Алкаш, ясное дело, деградировавшая личность.

– Ну да, в общем. А раньше это был очень сильный человек, умный, талантливый. В чем-то несколько жесткий, может быть, слишком требовательный, слишком, как бы это сказать, одержимый, что ли? Но только в профессиональной деятельности. При Годунове «Происшествия» были самой крутой газетой в городе.

– При Годунове? – Бородин опять рассмеялся. – Как звучит-то? Ну и что же произошло потом? Зарезал младенчика?

– Глупая, жестокая, неуместная шутка! – горячо заступилась за Льва Борисовича Татьяна. – Я же рассказывала, с ним произошел сильнейший нервный срыв после гибели сына. Четыре года назад…

– И за четыре года он так изменился? – не поверил Илья.

– Он за год изменился. Создавалось впечатление, что Лев Борисович не просто с бешеной скоростью стал опускаться на дно, потому что удержаться не мог, а умышленно выбрал для себя наиболее мучительный способ самоубийства. Позорный, грязный, чтобы никто и не вспомнил, каким замечательным редактором и талантливым журналистом когда-то был этот опустившийся человек. Ему помогали первое время, потому что в городе он был влиятельной и очень заметной фигурой. Но он… – Татьяна махнула рукой. – Он шел вразнос. Скандалил, устраивал пьяные драки. Умышленно, я думаю, так себя вел. Потом жена его выгнала из дома. Примерно в это же время его и из «Происшествий» уволили. А сейчас… Ну, вы сами видели.

– Да уж, – хмыкнул Илья.

– А мне Годунов не показался таким уж опустившимся, – задумчиво проговорил Андрей. – И ты, Илья, и Столяров – вы оба описывали его как полностью разрушившуюся личность. Я и ожидал увидеть нечто такое, а увидел вполне приличного человека.

– Тоже мне нашел приличного! – Бородин в негодовании отвернулся.

– У меня создается впечатление, – продолжал Андрей, – что Годунов не тот человек, за которого хочет себя выдать: может, и пьющий, но не законченный алкоголик, может, и опустился, но не до конца. Скорее всего, он просто разыгрывает некую роль, разыгрывает алкоголика и опустившегося.

– Да зачем?

– Вот в том-то и дело, зачем? – Никитин каким-то вдохновенно-отстраненным взглядом обвел кухню. – У него сотовый телефон. Разве бывают у таких личностей сотовые телефоны? И… Подождите, подождите! Телефон! Меня это тогда ужасно покоробило и… даже не столько наличие телефона у алкоголика, а что-то еще. Дайте-ка вспомнить! – Андрей плюхнулся на табуретку, обхватил голову руками. Настя с тревогой следила за ним из своего угла. – Мелодия меня тогда удивила – совершенно не подходящая для его возраста мелодия. «Bicycle»! Да, «Bicycle» Queen. Ну разве может пятидесятилетний человек поставить на свой телефон такую мелодию?

– Да что ты, Андрюха, с ума сходишь? – не выдержал Бородин. – Наверное, она у него уже была, а он не переставил, потому что ему совершенно наплевать, какая мелодия звенит. Настю вон напугал! Настюш, не обращай ты на него внимания, переутомился человек, сейчас у него это пройдет. Андрюх…

– Подожди! Не мешай! – прикрикнул на него Никитин, да так сердито, что все переглянулись и всерьез забеспокоились. – Дело не в мелодии!

– Час от часу не легче!

– Вернее, не только и не столько в мелодии. А дело в том, – Андрей улыбнулся сонной, какой-то сомнамбулической улыбкой – вид у него был совершенно невменяемый, – что телефон его зазвонил сразу, как только я набрал номер сотового Самохиной. Это ее телефон откликнулся! Годунов сделал вид, что позвонили ему, вышел из комнаты, стал нести ахинею про какие-то блоки. Он вышел, чтобы я не увидел, как он переключает свою трубку на вибрирующий режим. У меня шли нормальные гудки, а он тем временем делал вид, что разговаривает по телефону. Возможно, с его стороны это была оплошность – забыл отключить телефон перед моим приходом. А возможно – подсказка. Он то и дело бросает нам подсказки, только мы, дураки, их не замечаем. И шар… Шар! Хрустальный шар. Или, может, стеклянный. Он крутил его неспроста. Он подсказку давал, новую подсказку! Но ведь это так легко проверить! Сейчас, подождите! – Никитин выбежал на балкон. Бородин, и Татьяна, и даже Настя вдруг опять ужасно стали мешать. Хотелось курить, казалось, что если он останется в одиночестве, закурит сигарету – сразу найдет решение этой головоломки.

Подтвердить его догадку мог Столяров: он должен был знать и о том, какая мелодия была на телефоне у Киры, и о том, имелся ли у нее хрустальный магический шар. Андрей закурил, набрал домашний номер Руслана. Никто не отозвался. Разнервничавшись, он не сразу сообразил, что можно ведь попробовать дозвониться на сотовый, а когда догадался, позвонил и Столяров ответил, пришел в какой-то прямо-таки болезненный восторг.

Все подтверждалось, и даже больше: Кира не дарила Годунову мобильник, она его потеряла, причем в тот самый день, когда убили Назаренко. Она потеряла, а Годунов, получается, нашел. Или выкрал, для того чтобы использовать в своих целях. А шар хрустальный два года назад на Хеллоуин в шутку подарил ей Руслан. Шар, телефон. Наверняка имеется еще что-то, какие-нибудь важные улики против Самохиной. Шаром он убивал свои жертвы, Кириным шаром. А эксперты-то все голову ломали, что за орудие такое! Змею пригрела на груди своей Кира Самохина. Приютила, пригрела, троянскую лживую клячу ввела в дом. Подставлял он ее. Может, и убивал с единственной целью – подставить. Но скорее всего, цели было две: самоутвердиться и отомстить – всему свету отомстить, а главное, ей, ненавистной своей благодетельнице. Девчонка, соплячка, которую он когда-то под крылом держал, посмела благодетельствовать ему, в прошлом такому крутому перцу. Ну как же ее не возненавидеть за это?!

Вот ведь мразь! Андрей стукнул кулаком по балконным перилам и чуть не уронил мобильник вниз. Какой же следующий шаг он предпримет?

Открылась дверь, вошел озабоченный, хмурый Бородин – что-то уж очень озабоченный и хмурый.

– Андрюха! Поговорить надо, и лучше здесь, не при Насте. Мне только что позвонили, в аэропорту труп. Женщина. Наш клиент – тот же почерк.

– Женщина? Но ведь это не Кира? Это не может быть Кира! Я понял, я вычислил, он ее подставляет, значит, не может убить!

– Ничего не могу сказать, – Бородин грустно улыбнулся, – мне просто сообщили, что женщина. Я еду. Как только появится возможность, перезвоню.

– Нет! Я еду с тобой.

* * *

– А может, все было совсем не так: Годунов не подставлял Самохину, а просто подбрасывал ей трупы – интересные трупы с интересной историей, – вдохновенно излагал свою новую версию Андрей, пока они ехали в машине. – В ней, в ее статьях, хотел обрести вторую жизнь. Обрел дочь вместо погибшего сына и стал жить чужой славой вместо своей. Он этими убийствами сенсационный материал ей поставлял, понимаешь? Но когда понял, что подозревают Киру, бросил сразу несколько подсказок. Телефон, значит, он не отключил специально, чтобы я его мог уличить – не сразу, так потом. И шар вертел специально. Уверен, возле последнего из этой серии трупа будет лежать шар, причем с отпечатками пальцев – с годуновскими отпечатками.

– Надеюсь, мы найдем его сегодня, этот твой шар, – хмуро бросил Бородин и передернул плечами, как будто ему стало холодно.

– Да, скорее всего, так и будет! Он выполнил свою задачу – организовал материал для сенсации. Убивать дальше – бессмысленно и опасно для Киры. Если, конечно, вторая моя теория верна, а не первая, насчет того, что он ее хотел подставить.

– Теоретик! – Илья усмехнулся. – А что ты скажешь, какую теорию выведешь, если в аэропорту – труп Самохиной?

– Вряд ли. Да нет, не может быть! Зачем ему убивать Киру? В любом случае незачем.

– Видишь ли, Андрюша, я с большим уважением отношусь к твоим мыслительным способностям, – Бородин снисходительно улыбнулся и потрепал по плечу, – но в данном случае ты не прав. Не мог Годунов, эта чертова алкоголическая развалюха, убивать тем способом, каким были убиты все эти люди. Для этого нужна твердая, сильная рука и очень большая выдержка. И насчет шара как орудия убийства у меня имеются сомнения. И потом, моя интуиция подсказывает, что убитая – именно Кира.

Машина завернула в аэропортовский парк.

– Ладно, Андрюха, приехали. Сейчас все узнаем. Они вышли. Навстречу им бодрой походкой двинулся молоденький милиционер.

– Старший сержант Ключевский, – представился он.

Довольно толково и четко сержант ввел их в курс дела. Водитель такси подвозил девушку в аэропорт. Она утверждала, что опаздывает на самолет, но попросила остановиться не у здания вокзала, а возле парка. Таксист подумал, что у девушки живот прихватило или просто стало плохо и она вернется, и потому не уехал, а остался стоять на дороге. Минут через пять подъехала машина. Из нее выскочил молодой мужчина лет двадцати восьми, подбежал к нему и спросил, не он ли подвозил девушку и куда она пошла. Водитель, не подозревая ничего плохого, указал на парк. Мужчина побежал туда. Вся эта ситуация заинтересовала таксиста, и он решил, исключительно из любопытства, подождать. Отъехал в сторону и наблюдал издалека. Через некоторое время он их увидел уже вместе: девушка была то ли очень расстроена, то ли напугана – страшно бледная и какая-то потерянная, – парень как будто был на что-то рассержен или тоже испуган. Девушку он тащил за руку – она не то чтобы сопротивлялась, но шла неохотно. Потом он довольно грубо затолкнул ее в свою машину и резко нажал на газ, аж покрышки заскрипели. Таксист же поехал к зданию аэровокзала продолжать свою работу. Но на душе у него было неспокойно, чем дольше он думал об этой истории, тем меньше она ему нравилась. В конце концов водитель решил проверить. Оставил машину и пешком пошел в парк. Так обнаружил труп.

– Где находился труп? – Бородин озадаченно почесал переносицу.

– Там. – Сержант махнул рукой в сторону аллеи. – Эксперты уже работают. И еще таксист запомнил номер машины парня, этим тоже уже занимаются, скоро должны дать ответ, кому принадлежит машина. А таксиста мы задержали, он там, в машине.

– Хорошо. Молодцы, четко сработали, – похвалил Бородин и пошел в сторону аллеи, освещенной фарами патрульной машины. Андрей, отстав, медленно двинулся за ним. Версия о Годунове, такая красивая и убедительная, разваливалась на глазах. Девушка, которую подвозил таксист, очевидно, Кира, но парнем этим никак не может быть пятидесятилетний Лев Борисович. И чей же труп нашел охочий до пикантных историй водитель такси? Кто был следующим в черном списке злосчастного рейса?

Андрей остановился, закурил. Странное безразличие и лень овладели им. Не хотелось думать, не хотелось больше ничего знать, не хотелось даже шевелиться. Он привалился спиной к стволу дерева и оцепенел, как насекомое осенью. Вздрогнул, когда у самого его уха вдруг зазвучал возбужденный голос Бородина:

– Ну, Андрюха, я тебя поздравляю! Все, как ты и предсказывал. Фридман Римма Адамовна.

– Я предсказывал, что жертва Фридман? – удивился Андрей.

– Ну как же! – Илья пришел в восторг – Андрею совершенно непонятно было, чему он так радуется – даже хлопнул в ладоши. – Ты утверждал, не Самохина, ну, значит, ясное дело, Фридман. Следующей-то по списку из женщин была она. Но не это самое главное. Шар! Как ты догадался? Эксперты голову сломали, а ты… Шар нашли под скамейкой – ну точно как ты говорил. Это последняя жертва, Андрюха! Последняя! Если бы еще и отпечатки на шаре оказались. Должны они оказаться, должны, я верю в твою светлую голову, я верю в твои пророческие способности, логике твоей верю. – Бородин от избытка чувств ткнул Никитина кулаком в живот. – С водителем надо поговорить, поподробнее расспросить. Девушка-то наверняка Самохина. Вот парень в схему не укладывается, даже не знаю, что думать.

– Илья Борисович! – Из темноты возник Ключевский. – Пробили владельца машины. Этот парень – Столяров Руслан Николаевич. Адрес и прочие данные вот здесь у меня записаны. Можно хоть сейчас брать преступника. – Сержант улыбнулся. – Если, конечно, за рулем был он.

Глава 6

Кира Самохина. Пятая жертва

(продолжение)

Я оглянулась. Последней из нашей пятерки мертвецов. И последней увидела. Впрочем, оглядываться было уже не обязательно: по голосу его узнала. Узнала, но не поверила: этот не может, он на маньяка никак не тянет, на маньяка по идейным соображениям.

– Кира!

– Руслан? Какая неожиданность! Меньше всего я предполагала увидеть здесь тебя.

Ненужный. Волосы встрепаны. Навсегда, на всю жизнь ненужный, мешающий и тем неприятный. Не хочется протянуть руку и погладить по встрепанным волосам, коснуться губами вспотевшего в мучительной работе лба – не хочется.

– Кира, Кира!

Качает головой. С укором? С сожалением? Я не люблю его, что тут поделаешь? Ночь наступает стремительно, последняя ночь последнего дня. Руслан Столяров – услужливо выполненная легкомысленная просьба. Я от нее отказываюсь: пусть моим палачом будет Алеша. Переправьте исправленную запись, верните все назад!

– Пойдем! Нам нужно торопиться.

Хватает меня за руку, тянет куда-то. Зачем? Здесь самое место: никто не услышит, никто не спасет.

– Куда ты меня тащишь? Пусти! Мне больно!

Трава шуршит под ногами осенним шорохом опавшей листвы. Нелюбимый, ненужный, от тоски и безнадежности ставший маньяком.

– Да куда, черт возьми?

Гул взлетевшего самолета заглушил мои слова, земля задрожала мелкой противной лихорадочной дрожью. Парк кончился, стало гораздо светлее. Шоссе. Красные «жигули» Столярова.

Ну не хочу я, чтобы мой последний день заканчивался Русланом! Моя душа не имеет к нему никакого отношения. У него нет права меня убивать! Не он шел со мной под руку по мокрой скользкой дорожке, не с ним мы не успели развести костер на берегу ночного моря, не его возвращения я так долго ждала.

– Садись!

Столяров затолкнул меня в машину, захлопнул дверцу, резко взял с места. Почему же тогда я так легко поверила, что Назаренко убил не он? Зарыла голову в песок, не пожелала увидеть, что и моим палачом станет Руслан? Его я даже в этом качестве меньше всех принимаю.

Длинное-длинное шоссе, как коридор в одесской тюрьме. Что там, в конце коридора? Руслан Столяров – худший вариант подмены. У него нет права меня убивать! У него вообще нет на меня никаких прав!

– Куда ты меня везешь?

Отвернулся от дороги, посмотрел на меня невыносимо влюбленным взглядом, погладил нежно – ты не имеешь права на нежность! – по волосам.

– Я ведь тебя спасаю, неужели не ясно?

– Спасаешь? От кого? От чего?

Даже в качестве спасителя он мне не нужен! Но какой поворот! Вот уж чего не ожидала!

– Ты слишком долго жила ожиданием. Слишком долго.

– Оставь! Это тебя не касается!

Отвернулся, внимательно следит за дорогой, но не обиделся. Первый раз в жизни не обиделся!

Шоссе загородное влилось в шоссе городское. Откуда Руслан мог узнать, что этот день – мой последний день, если не он убийца? Выследил Алексея?

– Как ты меня нашел?

Усмехнулся – губы сложились в горькую складку, хотел повернуться, но удержался – упорно рулит, упорно следит за дорогой.

– Разве мог я тебя не найти?

Достойный ответ влюбленного безумца.

Улица совсем оживилась, подъезжаем к центру. Вряд ли ему, нелюбимому, ненужному, чужому, удастся меня спасти. Ночь совсем близко. В воздухе сырость – через час, через два пойдет дождь. Ночь перельется в мокрый асфальт – мы добежим, доскользим до конца дорожки, и уж не Столярову нас остановить.

– Приехали! Выходи!

Он к себе домой меня привез, скучный тип! А я-то думала, по крайней мере спрячет в замке, обнесенном крепостной стеной. Это здесь он собирается укрыть меня от опасности, от Алексея? Укрыть, умыкнуть… Ничего не получится! Эта ночь – только наша.

Молча идем до подъезда. Молча поднимаемся в лифте. Щелкнул замок… Мозг поцарапал этот звук. Я его слышала, он с чем-то связан. Сегодня слышала, утром, когда поняла, что умру. Очевидно, щелкнув второй раз, дверь выпустит меня в смерть.

Мы прошли в комнату, почему-то не разуваясь. Я села на диван – привал перед трудной дорогой. Столяров бросил мне сигаретную пачку и зажигалку:

– Если хочешь, кури.

Я так и не увидела картину своей смерти. И лицо убийцы так и не решилась увидеть. Но лицо Столярова что-то вдруг стало не по делу суровым. Неужели все-таки он? Зачем в таком случае он привез меня в свою квартиру? Нет, тут что-то не так. Нервно расхаживает по комнате, словно усиленно думает или не может согласиться со своей мыслью.

– Кира.

Остановился, смотрит в упор, жутко смотрит. Хочет сообщить мне страшную весть и не решается?

– Я все знаю, Кира.

Значительно так произнес, как будто признался, что разведал мою тайну. Глупый, смешной. Но и глупость его меня не трогает.

– Что знаешь? – Я закурила, представив почему-то, что эта сигарета – моя последняя.

– Я знаю, как ты делала свои сенсации, – выдохнул он, словно бросился в омут.

– Ну и что? Разве я это от тебя скрывала?

– Ты не понимаешь! – Руслан покачал головой. – Я все знаю. Как было на самом деле, знаю. Помнишь свою первую громкую статью, о пожаре? Бутылочка, соска… Все поразились тогда, каким образом ты могла так проникнуть в детали, как будто знала этих людей, как будто была в их квартире, как будто сама присутствовала при их трагедии. А ты знала, была, присутствовала. Это ты подожгла квартиру. Подожгла, а потом написала.

– Ты с ума сошел?

– Нет, это ты сошла. А помнишь большую такую статью – она тоже наделала много шума – о том, как украли семимесячного ребенка, потребовали у родителей выкуп, а потом подкинули тельце мертвого младенца под дверь? Забыла? Неужели? Постарайся вспомнить. Свои сенсации ты делала сама. Совершала преступления, а потом их описывала. И этих людей ты убила, чтобы получить материал для сенсации. Надо же, – Руслан рассмеялся – глухо, как будто сидел в гулкой бочке, – ни один журналист еще не додумывался до такого! Глупые, глупые, зачем ждать, когда произойдет сенсационное событие, если можно его создать самим? А ты у нас умная, а ты у нас догадливая, а ты у нас самая крутая журналистка.

– Сумасшедший! Я никого не убивала! Это ты спятил от комплекса своей невостребованности и ненужности.

– Напрасно ты так. – Он скорбно улыбнулся. – Я любил тебя и не разлюбил, даже когда узнал об этом… А узнать было страшно. – Руслан подошел ко мне, сел рядом, судорожно обнял, больно защипнув кожу на спине. – Я не смогу тебя разлюбить. Если бы мог!

От любви и от ревности сошедший с ума, неужели это он все это время поставлял мне сенсации? Я не смогу его полюбить. Если бы могла!

– Кира, Кирочка, сумасшедшая моя девочка, зачем ты это делала? Зачем? Зачем? – Он вдруг отстранился от меня, так же судорожно, как до этого обнял. – Но ведь ты и дальше будешь убивать, ты не сможешь остановиться, не сможешь прожить…

– Я уволилась из «Происшествий».

– Не имеет значения! Устроишься в другую газету и продолжишь свой цикл. Ты не остановишься, пока тебя не остановят.

– Или тебя.

Он не услышал или не понял, он снова заметался по комнате, выбежал в коридор. Куда он, зачем? Вернулся, держа в неловко вытянутой, будто она у него сломана и закована в шину, руке что-то завернутое в ситцевую веселенькую тряпицу.

– Посадят или запрут в сумасшедший дом, – сказал Столяров, продолжая вслух свои мысли. – Я не могу этого допустить. – Он развернул тряпицу – пистолет. А ведь ночь еще не наступила.

– Зачем ты меня привез сюда, в парке было бы удобнее!

– Да? – Он удивленно посмотрел по сторонам. – В самом деле! Хотя… все равно! Когда мне рассказали, – продолжал он, нахмурившись, – все о тебе рассказали…

– Кто рассказал?

– Какая теперь разница? Главное – это правда.

Руслан щелкнул затвором – щелчок замка открываемой в смерть двери, – навел пистолет на меня.

– Мы могли бы поехать на море, мы могли бы счастливо прожить нашу жизнь. Но ты полюбила убийцу, и он забрал тебя, как забирает смерть.

Руслан прицелился. Вот она, картина, которую я сегодня так и не успела увидеть. Нелепая, ошибочная картина. Не он должен меня убить. Он вообще не имеет права!..

Волны плеснули на берег. Белая пена, серовато-белесый песок, йодистый запах. Я узнаю море, настоящее море. Следующим летом. Я так и не увидела картины своей смерти.

Руслан пошел на меня, вытянув руку с пистолетом.

Ошибка, ошибка! Все должно быть не так! Мокрая дорожка, а впереди… Выведи, выведи по мокрой дорожке, этот чужой человек хочет нам помешать…

Дошел до дивана, на котором я так не шевелясь и сидела, не пыталась спастись. Рука его дернулась. Он снова прицелился. Рука заходила ходуном. Я хотела зажмуриться, но не смогла – смотрела не отрываясь на его трясущуюся, словно в эпилептическом припадке, руку.

– Кира! А я ведь не могу. – Руслан улыбнулся страшной, слабоумной какой-то улыбкой. Перехватил трясущуюся руку левой спокойной рукой и выстрелил себе в грудь.

Глава 7

Расследование Андрея Никитина

Очередная ошибка! В этом чертовом деле каждые два часа возникает новая версия с новым главным действующим лицом, а в результате они все так же ничего не знают. Непонятно, чему так радуется Бородин. С энтузиазмом включился в выстраивание следующей версии: Столяров – убийца, Годунов – сообщник, Самохина – либо сообщница, либо жертва. Бегает, скачет, как молодой козлик, отдает распоряжения, весь в работе, а того не понимает, что ведь и эта новая – новейшая! – версия развалится, как и все предыдущие. Оптимистическая активность Бородина в конце концов так раздосадовала Андрея, что он ушел в машину.

Невозможно найти убийцу, когда совершенно неясен мотив его преступлений. Создается впечатление, что никакого мотива и нет, убийца просто играет с ними, подбрасывая ложные улики, ложных подозреваемых, указывая на ложные мотивы, по которым эти ложные подозреваемые действуют. Как все логично выстраивалось вокруг Годунова: обиженный, обозленный на целый свет сумасшедший убивает ради воскрешения своей былой славы в Кириной славе – и вот за какие-то считаные минуты все разбилось о новый персонаж – Столярова.

Андрей откинулся в кресле, закрыл глаза. Может ли Столяров быть убийцей? Может, почему бы и нет? Как может быть убийцей Кира или любое другое лицо. Нужно вернуться в начало, в исходную точку…

Все правильно! Нужно вернуться в исходную точку. Там и искать мотив – в первом убийстве. Мотив остальных преступлений – скрыть первое, придать ему такую же безмотивность, как и последующим. Кто связан с первой жертвой – тот и убийца.

Что у нас там с первым? Андрей раскрыл ноутбук, нашел нужный файл. Муравин Петр. Личность его долго не могли установить. Пока не приехала с курорта мать. Был обнаружен в сквере неподалеку от дома Самохиной, самой же Самохиной и был обнаружен, через десять часов, по заключению экспертов, после наступления смерти. Нигде не учился и не работал. Возраст – двадцать четыре года. Из близких родственников в городе, кроме матери, никого нет.

Да, но ведь могут быть дальние. Это нужно выяснить. И потом, убить его мог не родственник. С чем может быть связано его убийство?

Последующие жертвы выбраны не случайно – все эти люди пять лет назад летели в одном самолете. В Одессу. За время полета произошло много интересного. А потом еще прибавилась Кирина ситуация. Все это и послужило для них с Бородиным отвлекающим маневром. На это, судя по всему, убийца и рассчитывал. Он прекрасно знал обо всех этих событиях и потому сумел так ловко их использовать. Ловушки расставил, а они, дураки, попались!

Они-то, конечно, попались, но в конечном итоге убийца сам угодил в одну из расставленных ловушек! Он был участником самолетно-одесских событий. Но как-то по-другому, чем остальные, те, которых они подозревали, – в стороне стоял, за шторкой. И где же эта самая шторка? Стоит только найти и отдернуть…

Андрей набрал номер Вениамина.

– Венечка! – закричал он в трубку, как только тот откликнулся. – Ты можешь мне как можно быстрее дать список пассажиров рейса, которым тургруппа вылетела из Одессы обратно?

Вениамин соображал быстро, а в это время суток голова у него работала лучше всего, поэтому ему не пришлось долго объяснять, о какой тургруппе идет речь и, вообще, чего хочет от него Андрей. Минут через десять он перезвонил, дал список, а еще через двадцать предоставил полную характеристику пассажира, летевшего рядом с Муравиным. Им оказался муж родной тетки Петра, проживающей сейчас в другом городе и состоящей с ним в разводе, Воронин Василий Максимович, судя по домашнему адресу сосед Самохиной. В настоящее время он работает в Пенсионном фонде в отделе страхования, но тогда, пять лет назад, трудился в НИИ киберпсихологии и в Одессу приехал на научную конференцию, которая началась за неделю до прилета тургруппы, а закончилась в день их отлета. Судя по тому, что назад они улетели вместе, с племянником жены Воронин активно общался, и тот мог ему рассказать и об интересном рейсе, и о том, что произошло с Кирой.

Все сходится. Остаются еще, конечно, кое-какие неясные моменты, как, например, мотив убийства или участие в этом деле Годунова, но в целом… Да, а главное – Годунов. Зачем ему было разыгрывать спектакль с шаром, если он не причастен?

Андрей снова позвонил Вениамину…

Бородин ввалился в салон и, тяжело пыхтя, разместился рядом с Никитиным.

– А мы тут убийцу нашли и уже задержали.

– Вот как? – Андрей с недоверием посмотрел на Илью. – И кто же это?

– Самохина! Я же с самого начала говорил, что она. Представляешь, я, как машину пробили, отправил к Столярову на квартиру парочку наших ребят. Но они еще и доехать не успели, соседи позвонили в милицию: в столяровской квартире выстрел. Туда, вдогонку тем двоим, выслали группу. В общем, приезжают, а там такая картина: Руслан Столяров тяжело раненный лежит на полу, весь в кровище, без сознания, Самохина вокруг него суетится. Утверждает, что он сам в себя стрелял, и ребята говорят, похоже на то. Но точно узнаем, когда в сознание придет и сам расскажет.

– А с чего ты решил, что Самохина убийца? Не знаю, что у них там со Столяровым произошло, но насчет остальных…

– Так я же тебе самого главного не рассказал! – Илья хлопнул себе по лбу. – Пальчики на шаре – Самохиной. Мы тут по срочному пробили.

– Вы успели взять ее отпечатки?

– Да нет, сейчас когда бы мы успели? У нас они были. Ну, помнишь, я тебе рассказывал, ее машину проверяли после того, как Самохина обнаружила второй труп, на предмет того, могла ли она его откуда-то перевезти? Вот тогда и взяли ее пальчики. Не прямо, не хотели ее настораживать, а так…

– Ну, ясно. – Андрей усмехнулся. – Пальчики, говоришь?

– Ага! – Бородин самодовольно засмеялся. – Так что дело закончено. И твое, получается, тоже, можешь хоть сейчас своей вдовушке отзвониться, так и так, мол, нашел я убийцу, попрошу приготовить причитающийся мне гонорар. Причина, по которой Самохина убивала, пока не ясна, но это уже дело времени, думаю, очень недолгого, и техники. С ней сейчас Морозов работает, он из нее выжмет признание.

– Ну да, посмотрим. Ты лучше мне вот что скажи, как выглядит Годунов?

– Годунов? – Бородин вытаращил на него глаза от удивления. – При чем здесь Годунов? Ты что, не понял, о чем я тебе толкую? Самохина…

– И все-таки, как он выглядит?

– Ты же с ним встречался.

– Встречался, да только у меня возникли сомнения, что встречался я именно с ним. Так как он выглядит?

– Ну… Ростом с меня, только, – Илья стыдливо похлопал себя по животу и хихикнул, – раза в два тоньше. Лысина у него с оборочкой длинных волос. – Он почесал свою начинающую лысеть голову. – Нос картошкой, глаза…

– Подожди, подожди! Лысый и с тебя ростом? Достаточно, дальше не надо. Тот, с которым я встречался, был вполне волосатый и роста высокого. Сутулый такой.

– Не, Годунов не сутулый.

– А встречался я, Илюха, с убийцей. Сам себя переиграл наш умник. Ну, подождем, посмотрим.

Больше Андрей ничего объяснять Бородину не стал. Тот, заинтригованный, с любопытством на него посматривал, но с расспросами не лез, терпеливо ждал, хоть и не понимал, чего именно нужно ждать и с какой стороны должен прийти ответ.

Звякнул ноутбук Никитина – пришла электронная почта. Андрей загадочно улыбнулся Илье, открыл сообщение, с минуту смотрел.

– Ну, вот и ответ! Все так и есть! Он это, с ним я разговаривал сегодня днем. – Он протянул Бородину ноутбук. – Воронин Василий Максимович. Вот он, настоящий убийца.

Глава 8

Убийца

Сам себе удивляюсь, до чего я спокоен. Но и удивление мое равнодушно-спокойное, будто удивляюсь я не себе, а какому-то постороннему человеку, до которого мне нет никакого дела. А в сущности, ведь так оно и есть: мне нет до себя никакого дела, меня не волнует дальнейшая моя участь, не тревожит, что я не только не исправил ошибку, которую совершил сегодня, но и еще больше запутался. И вот я еду, и удивляюсь, и увязаю все дальше. Не повернуть ли назад?

Нет, пусть все идет как идет. Не все ли равно, арестуют меня или я сам явлюсь с признанием?

Соблазняющее «чистосердечное признание смягчает вину» меня совсем не соблазняет. Я устал. Сегодняшний день забрал последние силы. Да дело не в том, я родился уставшим, всю жизнь прожил уставшим. Ничто и никогда не могло меня ни расстроить, ни как-то особенно обрадовать. Когда закрылся наш институт, все мои коллеги пришли в отчаяние, один даже пробовал покончить жизнь самоубийством, а я – ничего, устроился в Пенсионный фонд и стал ходить на работу, как прежде, словно не произошло никаких существенных изменений. Когда Люда сказала, что хочет со мной развестись и вообще уехать в другой город, чтобы никогда, никогда больше меня не видеть, я стал подыскивать варианты обмена и даже не спросил, почему она так решила. Принял как факт: хочет и хочет, мне не было больно. Мое равнодушие вывело ее из себя. «Как хорошо, что я так и не решилась завести от тебя ребенка!» – сказала она на прощание. Я с ней согласился. Детей я не люблю: ни маленьких, ни взрослых. Есть что-то постыдно отвратительное в сознании того, что вот этот человек – в какой-то мере ты. А впрочем, и это не важно. Если бы все-таки Людмила решила родить, я бы не стал ее отговаривать и препятствовать бы не стал. Ничто и никогда не могло меня задеть по-настоящему, мертвый человек с мертвыми чувствами – вот кто я такой. Если я сейчас, в такой ситуации не испытываю ни страха, ни ужаса, ни сожаления, что уж говорить обо всей моей жизни?

Странно другое: как я, такой равнодушный, мог однажды прийти в такую ярость, что совершенно потерял над собой контроль? Впрочем, ответ содержится в самом вопросе – «однажды». Такое и могло произойти однажды, такое непременно должно было однажды произойти. Накопленное за годы жизни эмоциональное бездействие однажды вылилось в неукротимый эмоциональный поток. Да нет, какой там поток – произошел взрыв, взрыв эмоций.

Я не хотел его убивать. Я никого никогда не стал бы убивать – ни при каких обстоятельствах, даже в случае самозащиты. И не из гуманных каких-то соображений – от полного равнодушия, от отсутствия эмоций. И вот ведь странность: убил, порабощенный эмоциями.

Не странность – закономерность. Кому, как не мне, киберпсихологу, не понимать таких вещей. Я должен был увидеть, что однажды нечто подобное со мной произойдет, просчитать свою жизнь, как просчитывал жизни других людей, незнакомых, чужих, и увидеть. Но я не просчитал, потому что равнодушным был в первую очередь по отношению к себе. Не интересовался собой – вот в чем все дело.

А в тот день… Приступ начался утром. Но я не понял, что это приступ, не увидел ничего необычного в своем состоянии, просто подумал: какая сегодня необыкновенная жара, голова разболелась, из рук все валится, хорошо, что у меня выходной (по вторникам наша организация почему-то не работает). Позавтракал, хоть голода не испытывал (как у человека, лишенного эмоций, у меня не бывает аппетита, только чувство голода или его отсутствие), и принялся за генеральную уборку, которую запланировал еще вчера. Солнце нагло уставилось в окно, раскаляло и так раскаленную комнату, от потолка веяло жаром, как от печки, и я подумал, что от развода с Людой все-таки проиграл, на третьем этаже в нашей старой квартире никогда не было так жарко. Хорошо бы купить и повесить на окна шторы а то от этого солнца нет никакого спасения. И еще я почему-то подумал, что нижняя моя соседка Кира Самохина – единственный человек, перед которым я притворяюсь неравнодушным, и что это странно: к ней-то самой я точно так же равнодушен, как и ко всем остальным. Зачем, к примеру, я каждый раз заигрываю с ее Феликсом, присаживаюсь перед ним на корточки, треплю по загривку, когда собак совершенно не переношу? Или зачем я зазываю ее к себе в гости, пою чаем, веду долгие разговоры, выслушиваю ее пространные ответы, делаю вид, что мне интересно и вообще приятно ее присутствие, когда на самом деле я просто не терплю никаких посторонних в своей квартире? Какой в этом смысл? И почему именно по отношению к ней я так себя веду? Неужели из-за той одесской истории? Возможно. Меня эта история тогда заинтересовала чрезвычайно, и очень поразило, когда я, переехав в эту квартиру, вдруг обнаружил, что моя нижняя соседка – та самая девочка из одесской гостиницы, с которой произошло такое несчастье. Но ведь я историей проникся, а не девочкой. И совсем я ей не сочувствовал. И вообще, эти отношения меня тяготят, надо разорвать их, не приглашать к себе больше соседей и к ним не ходить.

Я вдруг поймал себя на мысли, что ужасно разозлился на Киру, до того, что руки затряслись – со мной еще никогда такого не бывало. Выплясывал тут перед ней, создавал себе неудобства, а ради чего? Помню, однажды полчаса высидел на балконе – было начало марта и очень холодно, – подслушивал разговор с ее воздыхателем (речь шла о том, что она до сих пор не может забыть своего Алексея, страдает и ждет). Зачем, спрашивается? Какое мне до них до всех дело? Так разозлился я вдруг на нее, что просто возненавидел. Кажется, убил бы, если бы она подвернулась под руку. А ведь я никого никогда не ненавидел. Не способен был ни любить, ни ненавидеть, а тут… И солнце жарит, не укрыться от него. Глаза слезятся, голова раскалывается, злоба душит, самая настоящая злоба.

В этот-то самый момент, когда я так взвинтился, что от злости готов был на стенку лезть, и пришел ко мне Петя, племянник жены. Вот кого я всегда откровенно не любил. Не ненавидел, нет – ненавидеть я был не способен, но очень не любил. Пустейший, ничтожнейший молодой человек, но самомнения на десятерых хватит. С ним я не виделся года полтора, если не больше, во всяком случае, сюда он ни разу не приходил. Я пожалел, что открыл дверь, когда обнаружил его у себя на пороге. Наглая, самодовольная улыбка, дергающаяся походка, кепка вызывающе красного цвета козырьком назад на пустой голове, челюсти ходят, перекатывает что-то во рту – то ли жвачку, то ли леденец. Меня аж затошнило от отвращения. А он нахально так, без приглашения, прошел в комнату и даже разуться не удосужился. Уселся в кресло, ноги на журнальный столик положил – свинья свиньей.

– Мне, – говорит, – дядечка, деньги нужны, рубликов семьсот отстегните по-родственному, мать в санатории, вернется через две недели, а мне жить на что-то надо, так что не жмотьтесь, не дайте племяннику пропасть. – Смотрит на меня, улыбается, и хоть бы капля стыда или неловкости!

– Нет, – говорю, – у меня денег, а тебе пора самому зарабатывать.

Засмеялся – тонкий такой, противный у него смех. Перегнулся через спинку кресла, взял шар, в руках крутит. Я как раз перед его приходом пыль вытирал на шкафу и все, что на нем сверху было, сложил на диван: старые журналы, неработающий утюг (руки никак до него не доходят починить), коробку с шахматами и этот хрустальный шар (не помню даже, откуда он у меня взялся).

– Тогда, раз денег дать не хотите, придется вам меня кормить и здесь терпеть до приезда мамы. Выбирайте, что дешевле.

И смеется, смеется. Я не встречал в своей жизни второй такой наглой твари! Солнце слепит, шар в его руках вертится все быстрее – и тоже слепит.

– Магией на старости лет решили увлечься? – Подбросил шар, как яблоко. Поймал. Снова подбросил. Блики света сыплют, как искры. – Хорошее дело! – Подбросил, поймал, снова подбросил. Сидит, нагло развалившись в кресле, я стою перед ним, не могу взгляда от шара отвести, хоть глазам нестерпимо больно. И уже не то что злоба душит – совершеннейшее помешательство в мозгу. И от шара глаз не отвести… А он смеется, а он ржет отвратительно. И солнце слепит. И жаром печным уже не только от потолка, от стен веет. Так, наверное, ощущает себя еще не успевший раскаяться грешник в аду.

– Положи шар, подонок! Положи его на место! – тонким, пронзительным голосом, таким же отвратительным, как смех этого выродка, кричу я.

– Не-а. – Он крутит шар в руке, дразнит. И уже не помешательство, а какое-то вовсе неопределимое состояние охватывает меня. Я подбегаю к нему, выхватываю шар, а дальше…

Убийство в состоянии аффекта – вот как определили бы то, что произошло, как я и сам это определил бы это у какого-то другого человека, но не у себя. Я помню, как и что произошло после того, как я выхватил у него из рук шар: отошел на шаг, размахнулся и точным, четким движением ударил в висок. И в тот момент, когда все это совершал, понимал, что делаю. Только убивать его не хотел. То есть целенаправленно убивать. Но в то же время и не понимать, что такой удар наверняка окажется смертельным, не мог. Да, конечно, понимал: в висок-то специально метил. Но, видно, эмоции, всю жизнь молчавшие, вдруг разом громогласно закричали.

Рассказывают: после этого я испытал невероятное облегчение, даже какое-то блаженство сродни эйфории, и только потом раскаяние. Не знаю, как у кого, но я не испытал ни облегчения, ни блаженства, ни раскаяния. Отчаяние – да, страх за себя – да, ненависть к убитому племяннику – очень даже! Но никаких возвышенных чувств. А главное – я растерялся. Настолько, что голову потерял. И вместо того, чтобы вызвать милицию, рассказать, как было дело, или, что еще лучше, придумать, будто Петя на меня напал, а я защищался, до самого позднего вечера ничего не предпринимал и даже думать ни о чем не мог. Племянник на полу возле кресла лежит, а я – рядом, на диване. Он мертвый, и я полумертвый.

Так пролежал, пока темнеть не начало. А потом вдруг соскочил, жутко стало. Нет, не оттого, что в потемках с мертвецом лежу, а оттого, что мертвец этот – убитый мною Петя. В общем, осознал наконец: с этим нужно что-то делать. Милицию вызывать поздно. Они живо определят, что убил я его несколько часов назад. Значит, нужно как-то от трупа избавляться. Вывезти в лес, закопать или бросить в реку.

И тут я понял: никуда вывезти труп не могу, машина моя в автосервисе. Вот ведь влип! Главное – поломка там ерундовая, даже и не поломка, а так – стучит что-то в моторе, если скорость больше ста двадцати. Да я так три месяца ездил – и ничего, а вчера вечером, возвращаясь с работы, вдруг решил заехать в автосервис. Остался без машины в такой момент! И что же теперь делать?

Делать действительно было нечего: милицию звать – поздно, вывезти тело – не на чем. Такое отчаяние меня охватило, такая злость на мертвого племянника, не передать! Понял я, что, если что-нибудь срочно не предприму, если еще хоть час пробуду с ним в одной квартире, просто умру. Должен я избавиться от него, а там будь что будет.

В общем, совсем голову потерял. Как только основательно стемнело, я вынес его из квартиры.

В скверике на скамейку посадил и ушел. И вроде бы все сошло без проблем, никто мне не встретился, но, когда вошел в наш подъезд, понял, что пропал. Чертова Кирина собака подняла такой вой, кровь в жилах стыла. Это она покойника учуяла, когда я его в лифте спускал.

Поднялся к себе, переоделся в домашнее и на Кирин этаж спустился, сделал вид, что только проснулся. Там соседи уже собрались, ругаются, ну и я в общий гомон включился – озабоченность проявляю, Феликса уговариваю. Соседка справа все настаивала на том, чтобы милицию вызвать. Ну а я предложил со своей стороны дверь сломать и под предлогом, что нужно сходить за топориком, к себе в квартиру забежал, проверил, не оставил ли Петя каких-нибудь следов (мне вдруг представилось, что, если милицию соседи все же вызовут, она обязательно ко мне заглянет), и тут же вернулся.

Где-то через час явилась Кира. По ее возбужденному виду я сразу понял: что-то ей известно. Неужели, думаю, труп уже обнаружили? Документов у Пети с собой не было, я проверял, но все равно опознать могли: видел кто-нибудь, как он ко мне входил или еще что-нибудь. Пристроился я к Кире, когда она с Феликсом гулять пошла, решил выведать все во что бы то ни стало. Но ничего выведывать не пришлось, она сама мне все рассказала, да еще и мысль ценную подала. Не знаю, с чего она решила, будто убийство это ритуальное, маньяком совершенное, но так убежденно говорила и так настаивала на этом, что я сам чуть было не поверил, что убил племянника ритуально, из маньяческих соображений. И… не могу сказать, что стало мне вдруг неприятно… Я задумался: а может, в этом действительно есть доля правды: хотел убить, подспудно всегда хотел убить – и убил? И… в конце концов эта мысль мне понравилась. Она многое объясняла, а главное – мою бесчувственность. Получается, я не был бесчувствен, но удерживал свои эмоции, не давал им выплеснуться, подсознательно понимая, что они такого рода и такой силы, что не удерживать их опасно для общества.

А еще я понял, что мне нужно делать, – Кира, не желая того, подсказала мне путь спасения. Надо затерять это убийство в толпе подобных же убийств, сыграть маньяка, а соседка моя, журналистка Кира Самохина, поможет мне в этом – создаст нужную рекламу. Она так горит циклом статей о маньяке, вот пусть и пишет, мне это очень на руку. Времени у меня мало: до возвращения Петиной матери милиция должна быть совершенно убеждена, что он – лишь одна из жертв, что убийство это не само по себе, а в серии.

Эта идея настолько меня увлекла, что всю первую половину ночи я только об этом и думал, прикидывал, где и как я стану разыскивать новые жертвы и каким способом умерщвлять (все тем же магическим шаром, чтобы создалось впечатление об одном почерке). А к утру понял, что, если пойду по такому пути, в конце концов могу и попасться. Надо основательно запутать следствие, пусть у них будет несколько версий – вообще, чем больше версий, тем лучше. Тут-то мне опять вспомнился Петин рассказ о том сумасшедшем рейсе и как его продолжение – Кирина история. Я жил тогда в той же гостинице и отчасти сам был свидетелем происходящего. Ну, например, видел, как она носится с фотографией, надеясь услышать подтверждение произошедшей подмены, а все на нее смотрят как на сумасшедшую, никто не желает вникнуть, никто не хочет из-за чужих проблем портить себе отдых. И вот понял я, что вся эта петрушка пятилетней давности мне как нельзя лучше подходит. Жертвами, следовательно, станут члены туристической группы.

Утром на работе я прежде всего нашел через базу данных турфирмы «Счастливый случай» фамилии людей, летевших тогда по путевке в Одессу. А потом по данным пенсионного страхования получил о них всю необходимую информацию: адреса, места работы, возраст, семейное положение, данные о родственниках и так далее. Я даже представить себе не мог, что это окажется так просто. Мне оставалось только уточнить места их расположения в самолете. С этим мне повезло невероятно: Петя сидел на первом месте А и первым же шел по списку в тургруппе. Если следующей жертвой станет Понамарева, помещавшаяся тогда на первом B месте, а потом Назаренко, летевший на первом С, а потом… и так далее, создастся впечатление, что убийства происходят по списку пассажиров. Не может в таком случае не всплыть история с умершим в полете Фридманом и та некрасивая ситуация в туалете. А когда начнут копать с этой стороны, дойдут и до Самохиной с ее возлюбленным киллером. Следствие, таким образом, будет располагать самой различной информацией, каждый из следственной группы выберет версию себе по душе, станет тянуть одеяло на себя, запутается окончательно. А тем временем Кира будет развивать в своей газете тему маньяка.

Теперь предстояло изыскать способ выманивания будущих жертв, найти ту наживку, на которую каждый из них клюнет. Работа по моей прямой специальности. На протяжении пятнадцати лет я разрабатывал теорию оптимального управления. Суть ее заключалась в том, что можно безошибочно рассчитать по ключевым аспектам, как тот или иной человек поведет себя в какой-либо ситуации. И вот я приступил к выявлению ключевых аспектов у своих будущих жертв. Мне опять повезло. У каждого из них таковой оказался ярко выраженным: у Понамаревой – страх за детей, у Назаренко – патологическая ревность, у Ворника – фобия одиночества, у Фридман – навязчивая идея о том, что ее дочь, которая живет в Израиле, однажды погибнет в авиакатастрофе. Фобия каждого из них и станет тем крючком, при помощи которого я их смогу выманить, а если повезет и они перед тем, как пуститься навстречу своей смерти, поделятся своими переживаниями с кем-нибудь из окружающих, еще больше запутают следствие.

Все получилось как нельзя лучше. Никто из моих «клиентов» даже не подумал о том, что его попросту обманывают. Понамарева, как только ей сообщили, что ее старший сын Денис задержан по подозрению в изнасиловании, но можно договориться, дать взятку, тут же бросилась его выкупать.

Назаренко сорвался с работы, когда ему позвонили и сказали, что его жена находится по такому-то адресу с любовником (убить я его решил в подъезде Кириного воздыхателя, чтобы и на него бросить тень и еще больше запутать следствие, а кроме того, подкинул кулон Самохиной, который до этого выкрал, но то ли его почему-то не нашли, то ли обнаруживший труп Столяров спрятал, опасаясь за Киру). Ворнику я назначил интимную встречу в его же собственной квартире, Фридман «позвонили из аэропорта» и пригласили на опознание тела погибшей в авиакатастрофе дочери, которая якобы летела из Израиля. Предполагая, что она вызовет такси, я подъехал к ее дому и сыграл роль таксиста. Машину из автосервиса забрал на следующий день после гибели Пети.

Все шло по плану, я взял отпуск за свой счет, устроил в своей квартире ремонт, а вернее, его видимость: трудно предположить в человеке, занимающемся таким обыденным, мирным делом, убийцу, учел все тонкости и нюансы, вел себя предельно осторожно. Ни разу не позвонил своим жертвам сам, просил на улице прохожих, объясняя, что хочу разыграть своего знакомого (знакомую, сестру, заполошную тещу). Подставляя всех и вся, я полностью себя обезопасил. И если бы не заигрался…

Да, да, в конце концов я стал воспринимать все эти необходимые действия по заметанию следов как игру, увлекательную, захватывающую. Оказалось, что я, такой трезвый, такой бесстрастный, такой бесчувственный, такой расчетливый человек, – самый настоящий игрок, азартный, не умеющий вовремя остановиться. Увлекся – и продулся в пух и прах.

Во всем виновата Кира. Это она превратила мою игру в столь увлекательное представление. Против нее я главным образом и играл, на нее делал основную ставку, ее подставлял целенаправленно. Труп Понамаревой подбросил к ее гаражу, чтобы именно Кира его обнаружила (я убил Викторию Яковлевну вечером, всю ночь труп пролежал в моем гараже, и только утром, чтобы раньше времени его никто не нашел, вынес). Рядом с трупом Назаренко подложил ее кулон. Потихоньку сводил Киру с ума, присылая эсэмэс якобы от ее Алексея. А когда нашел ее телефон (она оставила пакет с мобильником в подъезде Столярова), с него стал слать сообщения. Вообще, находка телефона мне очень помогла.

Да она и сама себя то и дело подставляла. Следствие не могло в конечном итоге не прийти к выводу, что маньяк, о котором Самохина так громко кричит, на котором так настаивает, и есть она сама. Сначала меня это радовало, но потом мы совместными с ней усилиями до того ее доподставлялись, что «подставка» сделалась уже слишком очевидной. Слишком много стало против нее улик, и это не могло не вызвать сомнений в ее виновности. Когда я это понял, решил исправить ошибку, подкорректировать свой план – представить все так, будто Киру действительно подставляли. Так и получилось, что новым кандидатом в маньяки стал Годунов. Он, кстати, как нельзя лучше подходил на эту роль.

В то утро, когда мне позвонила Петина мать и сообщила о гибели племянника, пришла Кира.

Бедная девочка доведена была уже до исступления, и потому не составило никакого труда вызвать ее на откровенность. Она мне тогда все про себя рассказала. Впрочем, я к тому времени о ней уже много знал: отчасти подслушав их разговоры со Столяровым, отчасти от Годунова, отчасти от покойного Пети. Рассказ ее как раз и был прерван звонком Лены. Кира, чтобы мне не мешать, ушла на кухню. Там-то она и обнаружила шар – орудие убийства. Я его, в общем, и не прятал: такой мирный на вид предмет не мог вызвать никаких подозрений. До поры до времени. Это во-первых. А во-вторых, мне давно уже хотелось, чтобы она его нашла, взяла в руки, оставила отпечатки пальцев. У нее был очень похожий хрустальный шар, его я и думал в дальнейшем использовать для осуществления своего плана. Рано или поздно к Самохиной должен был прийти человек из милиции. Я очень ждал этого момента, для того чтобы оказаться как бы случайно у Киры в гостях и засветить, опять-таки «случайно», ее шар. Ждал, караулил – и прокараулил: милиция явилась без меня. Но зато повезло потом. Кира ушла в бассейн, мы с Годуновым были одни, когда позвонил детектив Никитин. Лев Борисович пригласил его, объяснил, что Кира вот-вот вернется. Я понял: действовать необходимо решительно и быстро: задержать Самохину, услать куда-нибудь Годунова и встретиться с Никитиным самому. Свое присутствие в чужой квартире я объяснил бы так: Льву Борисовичу нужно было срочно уходить, и он попросил меня, соседа, дождаться этого самого детектива, встретить его, потому как Кира отчего-то задерживается и может выйти некрасивая ситуация. В тот момент я еще не думал представляться Годуновым, это Никитин подал такую мысль, приняв меня за него.

Кире я послал эсэмэс с ее потерянного мобильника от имени Алексея, Годунову позвонили якобы из ветлечебницы и попросили срочно привезти Феликса на прививку от чумки – в городе эпидемия среди собак. Ничего более оригинального мне в тот момент в голову не пришло, действовать нужно было быстро: подняться в свою квартиру, взять мобильник, послать эсэмэс, выйти на улицу, отыскать подходящего человека, который мог бы согласиться «разыграть» моего сердечного друга, вернуться к Годунову. Я потому и мобильник не успел домой занести, торопился очень. Он-то меня и подвел, когда Никитин решил позвонить Самохиной, узнать, почему та задерживается и скоро ли будет.

Впрочем, дело не в мобильнике. Мобильник что? Маленький неприятный нюанс, который сам по себе ничего не значил. Ошибкой было представляться Годуновым. Заигрался. Вот тут-то заигрался точно. И подписал приговор Льву Борисовичу, и подписал приговор Кире, и подписал приговор несчастному нытику Столярову. И план, такой стройный, такой логичный в своей нелогичности, такой совершенный в своем несовершенстве, пришлось судорожно, на ходу, перестраивать. На Годунова теперь никак нельзя было списать эти убийства, Годунова вообще нельзя было теперь предъявлять ни милиции, ни частному детективу.

Его, безусловно, требовалось уничтожить, а труп его хорошенько скрыть.

Льва Борисовича я встретил на выходе из ветлечебницы, «случайно» проезжая мимо. До самой последней минуты своей жизни он жаловался на телефонных хулиганов, так подло разыгравших его, и сетовал на себя, старого дурака, так глупо поверившего розыгрышу. Я оглушил его молотком по голове, который специально для этого прихватил из дому, выпустил из машины Феликса, пока он не разобрался, что к чему, завез Годунова в лес, добил и закопал.

Теперь необходимо было решить вопрос с Кирой. Новый мой план выглядел так. Весь день она ждет встречи с преступным возлюбленным, «он» шлет эсэмэс, обещая свидание, и в конце концов назначает его в «Бригантине», в том самом баре, где они когда-то сидели. Нельзя было допустить, чтобы она вернулась домой – у нее могло бы создаться алиби на момент убийства последней жертвы. Любимый на свидание не приходит, а через некоторое время (совпадающее с гибелью Фридман) назначает новое место встречи – в аэропортовском парке. Примерно за полчаса до этого Столярову звонит «Годунов» и «пьяным», невнятным голосом сообщает, что послал ему письмо по электронке, письмо это очень важное, касается Киры и открыть его нужно немедленно. Из письма Столяров узнает, что Самохина и есть тот самый маньяк, о котором она писала, что убивала Кира для того, чтобы обеспечить сенсацию, что промышляет она этим давно, то есть всегда так поступала, что он, Годунов, об этом знал, но молчал, потому как Кирочку любил и заботился о ее славе непревзойденного мастера психологических сенсаций, а теперь, когда дело зашло так далеко, больше молчать не может, что Руслан должен срочно ее остановить, что сейчас она находится в «Бригантине», но ему, Льву Борисовичу, известно, что на сегодняшний вечер назначена новая жертва и что убийство это произойдет в аэропортовском парке.

Просчитать модель поведения Столярова в такой ситуации было совсем несложно. Пожизненно влюбленный, он, конечно, никогда не допустил бы, чтобы его Кире сделали больно. Но и позволить продолжать творить эти бесчинства он не мог. Единственный выход – смерть. Он должен был убить Киру, а затем, скорее всего, и себя. Таким образом, цепь замыкалась: самоубийство всегда очевидно, а электронное письмо, присланное «Годуновым» с адреса Самохиной, все объяснило бы. А если бы Столяров остался жить, он дал бы объяснения сам.

Этот новый план казался мне в окончательном варианте нисколько не хуже первого. Конечно, в нем имелось немало технических трудностей, как, например, точный расчет по времени: Кира должна появиться в парке никак не раньше Столярова, Столяров просто обязан был найти Киру, потрясенно стоящую (сидящую, лежащую) возле мертвого тела Фридман.

Мне все удалось. Я проследил за исполнением пьесы и остался доволен моей маленькой труппой. Никто не опоздал, никто не стал отлынивать от своих «обязанностей», никто в профессиональном рвении не явился на сцену раньше. Я проводил их к последнему месту упокоения – я слышал выстрел в столяровской квартире. Представление было окончено.

Встречаться с милицией, а главное, с этим частным детективом Никитиным, перед которым я, заигравшись, представлял Годунова, мне категорически было нельзя. Чтобы избежать случайностей, я до конца отпуска решил уехать из города. Еще днем, перед тем как отправиться за Годуновым, оставил соседке ключ от своей квартиры «на всякий случай», объяснил, что заболела мать (она живет под Костромой) и мне нужно ее навестить.

И вот третий час я в пути – я еду к маме. Я никогда ее не любил, потому что любить был не способен, мертвый, бесчувственный, лишенный эмоций человек. По обе стороны дороги тянется лес – голостволые сосны. Я еду, я мчусь, наслаждаюсь движением… Странное ощущение. Вот оно что! Я вдруг опять понял, что могу наслаждаться. Значит, я больше не мертвый, значит, это не временный прорыв, а так и будет теперь всегда, значит, когда-нибудь я научусь любить. Да ведь я уже ощущаю проблески этого чувства. Пять душ (семь, если выстрел, который я слышал, достиг своей цели и породил новый), загубленных мною, смогли оживить мою мертвую душу.

Еще час назад я удивлялся себе, что так спокоен, и думал, что спокойствие мое происходит от равнодушия, от обычного моего равнодушия, от мертвости души. А теперь вдруг понял: нет, не от того, я живой, живой, я чувствую, я ощущаю, я наслаждаюсь, я люблю – да, теперь уже определенно люблю, я благодарен. Ошибка, которую я совершил сегодня, заигравшись, тоже в конечном итоге привела к возрождению – к пониманию того, что я возродился, стал нормальным человеком. Не соверши я ее, не оказался бы на этом шоссе. Не окажись я на этом шоссе, когда бы еще понял, что стал человеком? Я спокоен, потому что сделал все правильно и ни о чем не жалею. И теперь, что бы со мной ни случилось (я ведь, конечно, понимаю, что ошибка непоправима, что меня теперь в самые ближайшие часы арестуют и ни до какой мамы я не успею доехать), я буду жить, наконец-то по-настоящему жить и наслаждаться жизнью.

Прострекотал вертолет… Никаких ближайших часов не осталось: это по мою душу он стрекочет. Разыскать меня было совсем не трудно, совсем не трудно, стоило только спросить у соседки, которой я оставил ключи, в какую сторону двигаться. Совсем не трудно! Ну что ж, ну что ж… Я готов, я совершенно спокоен.

Глава заключительная

Кира Самохина. Возрождение

Больше всего я боялась подмены, когда шла в тюрьму на свидание к своему бывшему соседу Василию Максимовичу. Прошла неделя со времени его ареста, а свидание почему-то мне разрешили только сейчас. Его задержали на Ярославском шоссе, возле заправки, он ехал к маме.

Я боялась подмены, я знала, что и на этот раз подмены не миновать. Шла длинным коридором – самым длинным на свете – и думала: чужой человек, это будет опять чужой человек. Но была не готова к тому, что увижу монстра. Он был счастлив, необыкновенно счастлив, мой бывший сосед Василий Максимович, никогда в жизни я не видела такого счастливого существа. Он, душегуб, убийца, был абсолютно, безгранично счастлив, словно узнал нечто, проник в какую-то тайну, не доступную никому.

– Кирочка! – растроганным голосом произнес монстр и проникновенно мне улыбнулся, глаза его светились какой-то невероятной, нечеловеческой любовью – любовью ко всему человечеству. – Я так рад, что вы пришли меня навестить.

Это было так дико, так невозможно, так страшно, что я подумала: «Это картина, не реальное свидание, а просто картина, одна из тех, которые я то и дело вижу. В действительности ведь так быть не может».

– Знаете, Кира, – продолжал между тем монстр, – я очень рад, что вы живы. Погубить вас – было самой главной моей ошибкой. Вы способны чувствовать больше других, значит, сможете когда-нибудь стать счастливой. Я теперь тоже счастлив и живу – только сейчас-то и начал жить, ощущать жизнь, ценить ее, наслаждаться звуками и запахами: любыми проявлениями жизни. У вас замечательные духи, Кирочка.

– Я не пользуюсь духами уже давно, пять лет не пользуюсь, я ненавижу духи!

– Да? – Монстр покачал головой и опять улыбнулся растроганно. – А я ощущаю запах, и мне он очень нравится. Впрочем, теперь я многое ощущаю, такое, о чем другие и не подозревают. Я счастлив и хочу, чтобы все кругом были счастливы, я прямо-таки требую этого. Немного эгоистично, вы думаете?

Я ничего не ответила, мне было жутко и хотелось только одного, чтобы это свидание поскорее закончилось. И еще я подумала, что не боялась подмены, а желала ее, на месте соседа Василия Максимовича подсознательно хотела увидеть другого, чужого человека, не имеющего ко мне никакого отношения.

– А знаете, кто дал толчок моему счастью, кто объяснил мне себя самого? Вы, Кирочка. Помните? Киллер – тот же маньяк, маньяк убивает, потому что ему это нравится. Ваши слова, я их хорошо запомнил. Вы тогда подсказали мне выход. Вы толкнули меня на путь возрождения.

– Я толкнула вас на путь убийства?

Монстр рассмеялся умиротворенным тихим смехом. Монстр протянул руку:

– Я благодарен вам, Кира.

Дикий, какой-то предсмертный ужас охватил меня. Я закричала, выбежала из этой страшной комнаты, от этого страшного человека, я бежала по коридору, длинному-длинному. Я не знала, куда мне бежать, но бежала и бежала. Я знала, что меня ждет впереди – глухая стена, в которую я сейчас упрусь, и это будет конец, сквозь нее не пробиться, но все же бежала.

И вдруг поняла, что коридор давно кончился, под ногами асфальт, по бокам дома и деревья, но продолжала бежать. Сил не хватало, дыхания не хватало, в глазах густой туман, но я бежала, бежала, ожидая, когда настигнет меня смерть…

Мы идем по дорожке. Темно и скользко. Дождь барабанит по зонтику. У Алеши мокрое плечо. Дверь подъезда гостеприимно распахнута – мы сейчас войдем в эту дверь, и наступит счастье.

– Кирочка!

Голос Алеши зовет. Да, мы сейчас войдем в эту дверь.

Я открываю глаза. Встревоженное лицо незнакомого мужчины склонилось надо мной.

– Кира!

Незнакомый мужчина обнимает меня, поднимает на руки – плыву, покачиваясь, коридором. Нет, это не коридор, это мой подъезд. Вплываем в лифт.

– Как я по тебе соскучился! Все эти годы ждал встречи. Кирочка!

Видение? Нет, не видение, а просто чужой человек, зачем-то притворяющийся Алешей. Бородатый, огрузневший, с несвежим, обрюзгшим лицом.

– Я уже три недели как вернулся, но вокруг тебя постоянно толпился народ, происходили странные вещи. Было опасно открыться.

– Алеша?

– Да, да, моя любимая девочка!

Бородатый чужой человек целует меня.

– Я ни на минуту не забывал о тебе, я и выжить-то смог только потому, что знал: когда-нибудь мы все равно встретимся, не можем не встретиться.

Лифт останавливается. Он обнимает меня за плечи, поспешно выталкивает из кабинки.

– Давай скорее войдем в квартиру, меня могут увидеть соседи. Я ведь все так же – на нелегальном положении.

Алеша. Этот чужой человек – мой Алеша. Я упираюсь в дверь своей квартиры, как в глухую стену. Он что-то мне шепчет, взволнованно, быстро – не слышу, стою и не слышу. Алеша – чужой человек.

… Мы сидим на диване, у меня в комнате. Феликс пристроился у моих ног. Чужой человек, выдающий себя за Алешу, смеется, смеется, тормошит меня и смеется. О чем-то мы говорили? Ну да, я спросила о чем-то.

– Конечно, в тюрьме ты видела не меня, как ты могла сомневаться? Это был мой подстраховочный вариант, человек, которому я платил за то, чтобы в случае ареста он меня подменил. Данные в Интерполе были на него, на эту подставную куклу. Отпечатки пальцев и прочее. Так часто делают люди нашей профессии.

– Мы вошли в магазин вместе, – чужим голосом, подыгрывая этому чужому человеку, говорю я. – Я видела, как тебя арестовали.

– Ты видела, как арестовали его. Я уже знал, что произойдет, заметил еще в аэропорту двух гавриков из этих. В Одессе я должен был шлепнуть одного важного ученого хрена, у них там как раз проходила конференция. А эти как-то узнали. В общем, не буду вдаваться в детали, зачем забивать тебе голову такими страстями? – Он засмеялся, поцеловал меня в макушку и крепко прижал к себе. Мой НеАлеша. – Когда мы были в магазине, я оставил тебя в обувном отделе, сам потихоньку выбрался через окно в туалете, а мой подменыш заступил на мое место. Он всегда был рядом, всегда под рукой, обычная незаметная фигура, тень. Арестовали его, не меня.

– Ты действительно киллер?

– Ну да.

Так легко, так беззаботно он это сказал!

– Артур Кельвейн?

– Точно!

– Киллер международного класса Артур Кельвейн, гражданин Германии?

– Ну да, ну конечно!

– Этого не может быть! Ты прекрасно говоришь по-русски, ты не похож на немца, ты не похож на убийцу… Тогда не походил.

– Да я почти русский. До пятнадцати лет жил в России. А на убийцу ни один убийца не похож. Тем более профессиональный убийца.

Он смеется, смеется – глухая стена, я разбиваю лоб об эту глухую стену.

– Зачем ты вернулся, зачем?

– Я за тобой вернулся. – Он целует меня и смотрит тем самым взглядом, каким смотрел сегодняшний счастливый монстр, бывший Василий Максимович. – Не знал тогда, что все на столько времени затянется, на целых пять лет. Я люблю тебя, Кира, очень люблю, все это время я жил только…

– Зачем ты вернулся?

– Ты обиделась на меня за то, что пришлось ждать так долго? – Он прижимает меня к себе. Феликс поднимает голову и грозно на него смотрит, зубы оскалил, вот-вот зарычит. – Видишь ли, я раньше никак не мог. Теперь я числюсь мертвым: убит при попытке к побегу. То есть убит мой подменыш. Месяц назад…

– Уходи!

Я вырываюсь, отбегаю на другой конец комнаты, яростно бью кулаками в стену.

– Тише, тише! Успокойся, Кира. Я пришел за тобой. Я так долго шел. У меня документы, паспорта, твой и мой, мы в них муж и жена. Я люблю тебя, больше всего на свете люблю. Кирочка моя!

– Уходи, уходи! Зачем ты вернулся? Я никуда с тобой не поеду. Я никогда не смогу полюбить убийцу. Я любила… не знала… я думала… А самая страшная подмена произошла сейчас. Зачем, зачем ты вернулся?

– Я люблю тебя…

– Уходи!

Невыносимо, ужасно. Я с размаха врезаюсь в стену. Если он не уйдет, сейчас же, немедленно, я умру. Почему он не уходит? Я умру, я умру. Он Алешу убил, этот киллер. Убил и пришел рассказать, как я шла по мокрой дорожке, рука об руку с киллером. Как мечтала развести костер на берегу ночного моря с убийцей. Как ждала столько лет чудовище.

– Только благодаря тебе я смог выжить. А теперь ты гонишь меня.

Киллер, убивший Алешу, издал странный, совершенно неподобающий убийце звук – неужели он плачет, неужели способен заплакать? Превратиться в Алешу он все равно не способен!

– Помнишь, как мы были счастливы? Там, в Одессе, и до Одессы? Мы могли бы снова…

– Я любила Алешу. Его больше нет. Уходи.

Я повернулась и медленно вышла из комнаты. Феликс, тяжело вздохнув, поплелся за мной. Ну и куда теперь? Идти мне некуда и не к кому. Лев Борисович мертв, Василий Максимович превратился в монстра, Алеша уже никогда не вернется.

Я обвела прихожую взглядом, словно искала подсказки. Шкаф с одеждой, тумбочка для обуви, собачий поводок на крючке… Чужой человек прошел мимо меня – скользнул тенью, – хлопнула входная дверь. Поводок на крючке, репродукция картины неизвестного мне художника (клоун, жонглирующий ковбойскими шляпами), телефон…

Телефон. Я сняла трубку. Да имею ли я право? Имею, теперь имею. Грехи мои отпущены, прощена и свободна. Я набрала номер.

– Кира?! – не помня себя от радости, оглушительно закричал Руслан и тут же застонал от боли, видно, потревожил рану.

– Я сейчас к тебе приеду. Я забираю тебя из больницы. Забираю к себе. Навсегда-навсегда.