1913 год. В армии Российской империи почти закончена переподготовка офицеров и унтер-офицеров. На заводах по всей стране разрабатываются и производятся новые типы оружия и боеприпасов. Правительство ведет тонкую международную политику. Великий князь Алексей Романов (бывший топ-менеджер из XXI века) уже сделал многое для того, чтобы неизбежная Первая мировая война не застала Россию врасплох. Но Россия только что прошла через жесточайший политический кризис, судьба монархии под угрозой, а война начнется очень скоро…

Роман Злотников

Генерал-адмирал

Война

С искренней благодарностью историку и писателю Борису Юлину за помощь и консультации при написании этой книги

Глава 1

— Ну как, Генрих Осипович, в сроки укладываемся?

— Да, ваше высочество, вполне. По верхней плотине даже с небольшим опережением идем.

Я кивнул, а Генрих Осипович Графтио, руководитель проекта и главный инженер строительства Днепровского энергетического каскада, которым в этом варианте истории неожиданно для меня стала та самая знаменитая Днепрогэс, потер лицо рукой.

Да-да, Днепрогэс как одной-единственной гидроэлектростанции и одной-единственной плотины здесь не будет. Вместо нее строится целый каскад из трех последовательных. Причем, как ни странно, одной из важных причин изменения проекта оказалось мнение церкви. Представьте себе… Просто при строительстве одной плотины высотой около шестидесяти метров, каковая была нужна для надежного, даже в случае сухого лета, затопления Днепровских порогов, под воду уходили такие территории, что число затопленных церквей достигало нескольких десятков. А монастыри? А часовни на кладбищах? Ну как же можно допустить такое кощунство?!

Я сначала, услышав протесты священников, едва на дыбы не стал, несмотря на всю мою нынешнюю религиозность. Нет, Русская православная церковь после отделения от государства и возрождения патриаршества довольно сильно изменилась. Достаточно сказать, например, что Льва Толстого у нас тут анафеме никто не предавал. Более того, Толстой умер монахом. И в монастыре. Он ввязался в церковную полемику еще во время дискуссии о преобразованиях в церкви да так до конца жизни из нее и не выходил. Что, по моему мнению, пошло на пользу как церкви, так и самому графу Толстому. Ну а за пару лет до смерти он все так же сдернул от свой жены Софьи, но не умер на полустанке спустя несколько дней после этого знаменательного события (возможно, оттого что отправился в бега не поздней осенью, а поздней весной). Лев Николаевич добрался до Одессы, откуда отбыл на паломническом корабле в Святую землю, где и принял постриг в русском Гефсиманском монастыре. Там он прожил полтора года, и все это время монастырь служил местом невероятного паломничества, причем не только русских, но и толп европейцев. К старцу Исаву — это имя он принял после пострига — приезжали нобелевские лауреаты по литературе Фредерик Мистраль, Пауль Хейзе, Морис Метерлинк и даже Киплинг, а также Бернард Шоу и еще не столь известный Ромен Роллан. Кроме того, там отметились представители множества царствующих домов Европы — от шведского и только образованного норвежского до греческого и испанского. Так что здесь Лев Николаевич, наоборот, сработал не против, а на повышение авторитета как Русской православной церкви, так и Российской империи. Ибо мысли и пророчества «гефсиманского старца» широко распространялись и комментировались в большинстве европейских стран.

Впрочем, и церковь здесь тоже была совсем другой… И потому столь странный наезд насчет затопления храмов и прочего стал для меня совершенным сюрпризом. Нет, ну ладно бы церкви всегда и везде сохранялись в неизменности, но ведь они и разрушались во время войн, и сгорали, и приходили в запустение, если люди покидали свои села. И многие ли из тех церквей потом были восстановлены? Короче, не хрен мне здесь палки в колеса прогрессу ставить… Однако затем, когда всё подсчитали, предложенный проект каскада из трех ГЭС оказался, во-первых, на треть мощнее, и во-вторых, на четверть дешевле, чем проект станции с одной плотиной. Сначала я не поверил. Ведь если так, почему большевики-то построили одну плотину? Денег у них, что ли, больше было? Или все дело в развитии техники? Скажем, сейчас просто не выпускают достаточно производительных генераторов, поэтому и требуется поставить побольше менее мощных, а вот позже, в конце двадцатых — начале тридцатых подходящие генераторы уже появятся. Но когда я задал вопрос, меня убедили, что необходимые агрегаты для большой плотины построить вполне возможно, да только каскад из трех плотин все равно выйдет и мощнее, и дешевле, чем одна большая[1].

Набор аргументов сыграл решающую роль, и сейчас у нас тут вовсю строились три плотины. Стройка шла каскадом: если на первой плотине уже заканчивалась укладка бетона в тело плотины, на второй она должна была вот-вот начаться, а на третьей были в разгаре земляные работы. Так оказалось и разумнее, чем вести работы параллельно на всех плотинах сразу, и быстрее — в первую очередь потому, что в отличие от периода Первой пятилетки в СССР у нас тут уже были и автомобильные, и экскаваторный заводы. Большие объемы земли на не слишком сложном рельефе у нас перемещались не вручную, лопатой и тачкой, а экскаваторами и грузовиками. На моем автозаводе под эти стройки на базе модели «Тур» даже был разработан первый в мире самосвал. Вот эта механизация, которую мы сумели методом, так сказать, научного тыка на строительстве первой плотины сбалансировать, то есть привести в соответствие количество экскаваторов, самосвалов и рабочих-землекопов с тачками и лопатами (поскольку не везде можно было работать экскаваторами, да и самосвалы проезжали не всюду), по окончании работ на первой плотине плавно переместилась на вторую, а теперь уже была внедрена на третьей. После чего весь этот окончательно сыгравшийся «оркестр» должен был отправиться на Волгу, где начать прокладку канала Волга — Дон со стороны Волги. Со стороны Дона канал уже била колонна, в прошлом году закончившая прокладку Онего-Беломорского канала…

Уж не знаю, успеем ли мы закончить весь каскад до начала войны, которая — у меня забрезжила слабая надежда — вспыхнет не раньше, чем в оставленном мною будущем, хотя, несмотря на все мои усилия, я теперь уже и сам не знал, в той же самой или совершенно иной конфигурации сторон. Как бы там ни было, если сроки примерно совпадут — первая станция каскада точно успеет дать ток, а на второй будет закончена плотина и начато наполнение водохранилища.

Ну а перед Господом и церковью я за свои непотребные мысли покаялся. Как физически и духовно — сходив на исповедь, так и материально — передав церкви пожертвование в три миллиона рублей, которые, как я знал, тут же ушли на покупку земель и строительство храмов, монастырей и паломнических центров в Святой земле. У России там и так были едва ли не самые крупные земельные владения, с моими же средствами и продажностью турецкой администрации Русская православная церковь в том регионе и вовсе должна была оказаться вне конкуренции. А это подразумевало не просто рост авторитета среди мирового христианства, но и очень серьезное влияние на будущее государство Израиль. Я планировал, что оно возникнет куда раньше, чем в той истории, что здесь знал только я. И как и в «моей» истории, оно будет обречено стать одной из ключевых точек в этом мире. Вот только отдавать абсолютный контроль над ним одной-единственной стране я здесь не собирался.

А вообще все развивалось вполне себе в рамках. С немцами я столковался. Переговоры с Теобальдом фон Бетман-Гольвегом завершились в феврале 1913 года. К тому моменту мы в основном закончили переподготовку офицеров и унтер-офицеров для формирования второочередных и третьеочередных корпусов, а также подготовку для них артиллеристов и пулеметчиков. Конечно, все эти кадры заметно уступали по уровню тем, что имелись в действующей армии. Все-таки три-шесть месяцев обучения — это не два года напряженной учебы и службы. Но с другой стороны, три-шесть месяцев — это не пять-семь недель, которые оказались бы в нашем распоряжении, если бы людей пришлось обучать после объявления мобилизации. Да и пять-семь недель — в лучшем случае, ведь за время мобилизации людей надо сначала собрать, одеть, вооружить, а потом еще и доставить в районы развертывания, вследствие чего даже при самом благоприятном развитии событий для трети личного состава время на обучение сокращается до одной-двух недель, а где-то десятой части мобилизованных вообще предстоит идти в бой практически с колес. А тут было три-шесть месяцев — бездна времени, если задуматься! Хотя по оценке Генерального штаба уровень боеспособности частей и соединений второочередных корпусов у нас достигал в лучшем случае категории В2, а третьеочередных не дотягивал даже до категории В. При том что в действующей армии он уже твердо держался на уровне БЗ, да и то из-за недостатка положенного по штату вооружения. Но повысить уровень подготовки личного состава второочередных и третьеочередных корпусов мы просто не могли. Теперь все зависело от времени. Еще четыре-пять лет — и все второочередные и третьеочередные корпуса составят люди, отслужившие два года в действующей армии. То есть у нашей армии появится достаточный резерв подготовленных бойцов. И вот тогда можно будет сказать, что мы полностью готовы к войне…

Как бы там ни было, сложившееся положение уже позволяло нам относительно безболезненно пойти на требования немцев и существенно сократить армию. Что мы и начали делать. А выделенный мне консорциумом немецких банков кредит позволил не только полностью закрыть все платежи — текущие и на ближайшие два года, — но и запустить еще несколько проектов, как тайных, так и явных.

Из тайных самым главным были разработка и начало производства новых типов боеприпасов — стрелкового патрона калибра пять линий, то есть те же самые двенадцать и семь миллиметра, а также двух типов мин калибра восемьдесят семь и сто семь миллиметров.

Явных же было несколько. Так, например, мы запустили проект строительства делового центра во Владивостоке — на паях с Витте, плотно обосновавшимся в тех местах благодаря проданным ему мною активам, и с Теслой. Последний влез в проект по личным мотивам. Поскольку деловой центр строился с прицелом на Тихоокеанский регион, существенную часть деловых контактов предприятий, которые в этом центре разместятся, составят контакты с САСШ. А у Теслы, сделавшегося вполне успешным предпринимателем даже не общероссийского, а мирового масштаба, развилась прямо какая-то мания непременно и максимально наглядно доказать эту свою успешность американцам. Вот он и ввязался в проект, выводящий его на американцев почти напрямую.

Впрочем, мои затраты на этот проект покрывались вовсе не из полученного кредита. Поскольку в настоящий момент едва ли не лучшими строителями высотных многоэтажных домов являлись американцы, мой основной вклад в общее предприятие составили заказанные американским строителям и архитекторам проекты делового центра из двенадцати домов переменной этажности — от двадцати трех до двадцати семи этажей, а также подбор основного технического персонала — инженеров, прорабов, монтажников металлических конструкций, бетонщиков и так далее. И все это осуществлялось за счет аккуратного расходования тех средств, которые мы заработали в САСШ с помощью аферы Германо-американского общества промышленности и судостроения.

А вот расширение порта Дудинка и начало строительства железной дороги на плато Харыелах финансировались полностью за мой счет. Хотя в первоначальных планах, которые мы прикидывали с Кацем, этого не было. И вообще он, да и многие другие считали этот мой проект безумием. Ну да, Северный морской путь стал достаточно оживленной торговой магистралью, и в его портах уже ощущался дефицит угля, но предпринимать такие вложения, основываясь только на крайне общем отчете экспедиции Миддендорфа[2], который ни разу не был-геологом и не мог даже приблизительно оценить запасы угля на месторождениях, всем казалось несусветной глупостью. Да, если здесь пласты угля будут достаточно большими, а стоимость их добычи не слишком высокой — все вложения окупятся. А ну´ как нет? Да и будет ли Северный морской путь эксплуатироваться настолько интенсивно, чтобы проглотить такой объем добытого угля, который сделал бы рентабельной и добычу, и постройку железной дороги, и расширение Дудинского порта? При нынешнем трафике все это было весьма сомнительно.

Но я знал, что именно здесь в покинутом мною будущем располагались город Норильск и Норильский горно-металлургический комбинат — крупнейший производитель никеля в мире, на долю которого, кроме того, приходилась почти половина всего мирового производства палладия, пятая часть платины и десятая часть кобальта, а также медь, золото и еще много другого. Уголь меня интересовал здесь далеко не в первую очередь. Впрочем, он вполне способствовал тому, чтобы замаскировать мои действительные планы.

Далее, в Бугульме начиналось строительство завода пластмасс, на котором предполагалось разворачивание производства карболита, русского аналога бакелита, и изделий из него. Как и для чего использовать дешевую и негорючую пластмассу во время войны — идей было море.

А еще мы начали проработку проектов Волжско-Камского каскада ГЭС. И здесь я тоже внес коррективы относительно того, что натворили господа большевики в покинутом мною будущем. Скажем, никакого Рыбинского моря здесь не появится. Так разрушать климат и экологию гигантского края мы не будем[3]. Зато общее число гидроэлектростанций выросло почти втрое, что позволило создать постоянно действующую цепочку, когда часть строителей, задействованных на земляных работах, закончив с первой плотиной, переходила на следующую, передав эстафету бетонщикам, а затем уже бетонщики переходили на другой объект, и у них эстафету принимали монтажники.

Конечно, с началом войны и мобилизации численность рабочих рук на стройках сильно сократится, но я рассчитывал, что ненадолго. На смену нашим мужикам, по моим планам, должны были прийти пленные. Если уж в истории, известной здесь только мне, та русская армия, которая у нас имелась, сумела в Галицийской битве захватить сто тысяч пленных, то неужели здесь будет хуже?.. Нет, принуждать пленных к работе силой мы не собирались — конвенциями запрещено-с, а их мы намерены соблюдать свято и будем жестко требовать того же от остальных воюющих государств. Но неужто здоровые мужики, попавшие в плен, откажутся собственным трудом улучшить свой рацион питания и даже заработать? Ибо да, я готов был платить пленным за работу. По твердым расценкам. И… вычитать из заработка расходы на охрану, усиленное питание, теплую одежду, инструмент и так далее. То есть золотые горы будущие пленные по окончании войны вряд ли получат, но все равно вернуться с войны с каким-никаким заработком в кармане — всяко лучше, чем в гробу или без рук без ног… Но это дело будущего, причем не такого уж и ближайшего. Война на носу.

В общем, я опять рискнул. Теперь, если война разразится до конца 1914 года, причем в той же конфигурации, в какой она началась в «моем» XX веке, — у меня все будет в порядке. Даже немцы не настолько идиоты, чтобы требовать выплаты процентов у премьер-министра страны, с которой они воюют. Да и если даже меня вдруг скинут с большинства официальных постов, как минимум генерал-адмиралом я точно останусь. Но если мир затянется, мне будет очень тяжело производить резко повысившиеся выплаты. Потому что по заключенному кредитному соглашению первые два года я должен был выплачивать только проценты, а вот на третий начиналось погашение основной части долга. Просто фантастические условия, надо сказать… Ну да покупка премьер-министра Российской империи стоит и не таких денег. А немцы если и не были уверены, то очень сильно надеялись на то, что они меня купили. Ну, не совсем, конечно, все-таки мои суммарные активы в разы превышали весь полученный мною кредит, да и не тот я человек, чтобы прыгать на задних лапках. Но в том, что они посадили меня на крючок, немцы не сомневались. Они же тоже просчитали, что большинство тех проектов, в которые я вкладывал полученные от них деньги, через два года еще не успеет запуститься и начать приносить прибыль. Многие — да, но большинство — нет. А значит, отдавать деньги мне будет особенно не с чего, потому мне вновь потребуется кредит — и я буду знать, где смогу его взять. Ведь именно так должен мыслить промышленник… Так что, помимо сокращения армии, мне было предложено приложить максимум усилий для того, чтобы количество и пропускная способность железных дорог на территории европейской части России не увеличивались. А также уменьшить количество дредноутов в Балтийском море, да и вообще максимально ослабить Балтийский флот. То есть сделать обратное тому, чего от нас добивались англичане.

Поскольку это полностью, ну вот стопроцентно отвечало и нашим собственным планам, я сразу после возвращения из Либавы объявил о том, что Россия создает Североморскую эскадру, для чего на Север переводятся два дредноута из шести, которые уже успели передать нам англичане, а также четыре броненосных турбинных крейсера постройки 1904–1905 годов, дивизион новых и два дивизиона старых эсминцев из состава Балтийского флота. В принципе эта эскадра тянула уже на полноценный флот какого-нибудь не слишком развитого, но и не совсем уж отсталого государства типа Испании. К тому же я не исключал, что туда же отправятся и два последних дредноута, ибо с их постройкой англичане немного затянули. Ну да они бросили все силы на ускорение строительства кораблей для своего флота — войной-то тянуло уже сильно. Англичане взяли кредиты в САСШ и у союзников-французов, поднатужились и заложили аж восемь современных супердредноутов с пятнадцатидюймовой артиллерией главного калибра…

Мое заявление о Североморской эскадре вызвало сильное недовольство англичан, но я успокоил прибывшую делегацию разъяснением, что это всего лишь демонстративный шаг, вызванный непременным требованием немцев. Сами, мол, знаете — базироваться такому количеству кораблей на Севере просто негде: нет пирсов, запасов топлива, продовольствия, котловой воды, нет береговой обороны, даже казарм для отдыха команд на берегу, и тех нет. Так что перебросим корабли, подержим там некоторое время, да и вернем потихоньку обратно — для отдыха команды и ремонта.

В мае 1913 года Северная эскадра с кораблями снабжения вышла в далекий поход к Кольскому заливу, неподалеку от устья которого уже строился город и порт Романов-на-Мурмане. Базу флота планировалось заложить чуть севернее, в поселке Ваенга, где сейчас спешно сооружались временные пирсы, способные принять корабли водоизмещением до пяти тысяч тонн. Увы, для дредноутов в ближайшее время мы просто не успеем ничего построить. Но если война начнется в известные мне сроки, у нас есть еще почти полтора года. Что-то да сделаем…

— Стало быть, успеваем? — уточнил я у Графтио.

— С первой плотиной — непременно, — кивнул он, — со второй — очень вероятно. А вот с третьей не могу гарантировать. Увы, там возникли кое-какие проблемы.

— А что такое?

— Опять плывун, — вздохнул Генрих Осипович. — Мы уже отстаем от графика на две недели. А насколько отстанем к концу лета — даже не могу предположить.

Я улыбнулся:

— Не волнуйтесь, Генрих Осипович, жизнь есть жизнь, все предусмотреть невозможно. — Хотя у самого кошки на душе скребли — я просто физически ощущал, как уходит время. Успеть, успеть, успеть… Успеть не только и уже даже не столько подготовиться к войне, но заложить основание для резкого рывка после ее окончания. Дать России возможность выстрелить. Добиться такой конфигурации экономики, при которой по заключении мира (уж с какими там итогами закончится будущая бойня — бог его знает) страна будет способна совершить начальный рывок, который затем перейдет в долгий подъем.

В Санкт-Петербург я возвратился 30 июня и был немедленно вызван к государю, ибо резко обострилась ситуация на Балканах. Оказалось, наши православные балканские братья, едва успев разобраться с турками, тут же сцепились между собой и сейчас болгарская армия перешла в наступление на Сербию и Грецию. Это означало полный и совершеннейший крах русской политики на Балканах, и я сильно порадовался тому, что в свое время прислушался к намекам Николая и вообще не полез в балканские дела. Похоже, они с Сазоновым тогда решили, что у них там всё на мази и потому не надо ни с кем делиться будущим триумфом. И вот такой облом… На этот раз Николай счел полезным включить меня в круг людей, перед которыми стояла задача разобраться, что же нам теперь делать с теми осколками, в которые превратились русские позиции на Балканах.

— Ну-с, господа, — начал император, — я думаю, ни для кого не секрет, каков предмет нашего сегодняшнего совещания. Итак, кто хочет высказаться?

— Позвольте мне, ваше величество… — поднялся Сазонов. — Ваше величество, ваше высочество, господа, как вы все уже знаете, ситуация на Балканах складывается для Российской империи катастрофически. Наши долгие усилия по организации Балканского союза потерпели крах. Более того, теперь мы не можем исключить того, что в случае нашего столкновения с Австро-Венгрией на ее стороне, кроме Германии и Италии из Тройственного союза, выступят и…

Сазонов продолжал говорить, а я сидел и рассматривал карту театра военных действий. И она мне нравилась. Очень нравилась. Дело было в том, что в настоящий момент, по итогам Первой балканской войны, завершившейся 30 мая 1913 года подписанием Лондонского мирного договора, Болгария получила выход к Эгейскому морю. А это означало, что между основной территорией Греции и той частью Турции, где находился Стамбул, появилась этакая болгарская прослойка. А ведь я уже довольно долго ломал голову, как, если нам удастся-таки воплотить вековую мечту и попутно здравую экономическую идею о захвате черноморских проливов, исключить или хотя бы ослабить давление на нас греков. Ну вот хоть убейте не верил я, что греки способны согласиться с тем, что их древняя столица Константинополь будет принадлежать кому-то, кроме них. Константинополь для греков был чем-то вроде Эльзаса и Лотарингии для французов. И если граница здесь пройдет примерно так, как она проходила в покинутом мною будущем, то есть в районе Эдирне, то греки определенно окажутся в конфронтации с нами.

Уровень конфронтации, естественно, будет меняться — возрастая в периоды ослабления России и падая в то время, когда Россия будет сильна, — но она не исчезнет. Потому что Россия будет владеть их городом. И не стоит относиться к грекам пренебрежительно — мол, маленькая, слабая страна от которой ничего не зависит. Во-первых, зависит. Эвон в покинутом мною будущем греки весь Евросоюз за яйца взяли и раком поставили… Шутка. А если серьезно, то я считаю, что многое зависит от мотивации. Что маленький человек или маленькая страна, сильно замотивированные на что-то, могут доставить сильным мира сего очень большие неприятности. Да и вообще конфронтация с греками — это глупость, усложняющая жизнь и нам, и грекам. Так что лучше бы ее не было. А для этого наличие между нами и греками болгарской «подушки» весьма полезно. Проблема заключалась в том, что в отличие от покинутого мною будущего, в котором болгары долгое время были нашими едва ли не самыми близкими друзьями и ходили слухи, будто Тодор Живков даже обращался в Верховный Совет СССР с просьбой принять его страну в состав Союза в виде шестнадцатой республики, здесь и сейчас Болгария нашим другом никак не являлась, несмотря на то что именно мы во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов освободили болгар от турецкого владычества. Впрочем, вина самих болгар в таком положении дел была не так чтобы велика. Просто после поражения Турции в той войне в ситуацию тут же вмешались наши нынешние «друзья и союзники» англичане вкупе с австрийцами, которые потребовали пересмотра уже заключенного между Российской и Османской империями Сан-Стефанского мирного договора. Что и произошло на состоявшемся через три с половиной месяца в Берлине конгрессе, который закончился подписанием Берлинского трактата. Это привело к тому, что сейчас во главе Болгарии стоял австриец, никогда не забывавший своих корней. А это в свою очередь, учитывая, что Австро-Венгрия нынче являлась самым последовательным недругом России, делало Болгарию по отношению к нам в лучшем случае нейтральной страной.

Ближайшим союзником России на Балканах являлась Сербия. Но сербы всегда были себе на уме — это я помнил еще и по покинутому мною будущему. И во времена Советского Союза Тито вел независимую политику, являясь едва ли не пятой колонной Запада среди стран социалистического содружества, и после сербы вспоминали о славянском братстве, только когда непомерные амбиции заводили их в глубокую жопу, откуда они не могли выбраться самостоятельно. А все остальное время сербы считали себя великой нацией, с которой все априори должны считаться. И даже когда мы за них таки подписывались, часто бывало, что сербы сдавали назад, и не подумав согласовать свои телодвижения с теми, кого еще сутки назад жарко именовали «братьями». Но при всем при этом они были и славянами, и православными. То есть как ни крути — своими. Просто с ними надо держать ухо востро и помнить, что предают-то как раз свои, а не чужие. Чужим ты уже заведомо не доверяешь, поэтому шанса предать они не имеют…

— …А что по этому поводу думает господин премьер-министр? — долетел до меня голос Николая.

Я отвлекся от своих мыслей и дернулся, собираясь подняться на ноги, но император махнул мне рукой, позволяя отвечать сидя.

— Ну, я считаю, что нам надо сделать заявление, — произнес я и замолчал.

Все переглянулись. Именно об этом пятнадцать минут вещал Сазонов. Это что, всё? Но я продолжил:

— Вот только я бы не старался ясно выразить позицию России по этому конфликту… То есть надо, конечно, заявить прямо и твердо: мы крайне сожалеем, что православные народы уничтожают друг друга в тот момент, когда у них имеются давние и сильные враги. Но вот о том, какую из сторон в этом конфликте мы поддерживаем, а какую считаем виновной в его возникновении, я бы умолчал.

— Но как же так? — взволновался Сазонов. — Информация, которую мы получили по дипломатическим каналам, ясно показывает, что инициатива в развязывании этого конфликта принадлежит Болгарии…

— Ну и что? — спокойно спросил я.

— Но Сербия — наш давний и верный союзник!

— То есть ее участие в Балканской войне… вернее, в Первой балканской войне — это не что иное, как выполнение Сербией своего союзнического долга перед нами? — уточнил я.

Сазонов смутился. Я вздохнул:

— Господа, насколько я понимаю, все здесь уверены, что большая война не за горами. И нам с вами предстоит приложить максимум усилий для того, чтобы Россия подошла к этой войне не только максимально подготовленной, но еще и в составе такой коалиции, которая, во-первых, в этой войне победит, и во-вторых, позволит России после войны занять такие позиции в мире, которые дадут ей возможность серьезно усилиться. Это кем-то оспаривается?.. Хорошо. Так вот, я считаю, что нам в данный момент следует перенять манеру англичан и в первую очередь задуматься над тем, что России выгодно, а не что предписывают нам те обязательства, которые мы на себя приняли. Все наши так называемые союзники между прочим за время действия союзных договоров уже как минимум по разу предприняли действия, направленные во вред России.

— То есть вы предлагаете отказаться от уже заключенных договоров? — ехидно осведомился Сазонов.

— Я предлагаю взять пример с союзников и поставить в первую голову интересы страны, — спокойно ответил я. — При этом я рассчитываю на вашу помощь и совет в том, как это сделать таким образом, чтобы у наших союзников не было повода разорвать заключенные договоры и, более того, не возникло желания превратиться из наших союзников в наших противников. Поскольку я считаю вас, Сергей Дмитриевич, большим специалистом в своем деле, а ваши советы — ценными и необходимыми.

Тут Сазонов слегка смутился.

— И все же, — вернул разговор в конструктивное русло император, — что ты предлагаешь, дядя?

— Я предлагаю подготовиться к тому моменту, когда народное возмущение вынудит царя Болгарии Фердинанда Первого отречься от престола.

Все ошеломленно уставились на меня. Николай тоже взирал на меня с нескрываемым удивлением. Как — желать, чтобы государь, самодержец и помазанник Божий, был свергнут грязной толпой? Да что он такое говорит?! Да такое даже произносить кощунственно!

— Правильно ли я понял, дядя, что вы призываете нас поддержать болгарскую революцию? — холодно спросил Николай, перейдя на вы.

— Да ни боже мой! — всплеснул я руками. — Скажете тоже, государь. Просто… — я сделал максимально одухотворенную рожу, — я верю в то, что болгарский народ помнит, кто принес ему свободу от османского рабства, и он будет возмущен попыткой втянуть Болгарию в войну на стороне Тройственного союза. А Фердинанд Первый — честный человек и, я думаю, приложит все усилия, чтобы помочь своей Родине, я имею в виду, естественно, не Болгарию, а Австро-Венгрию. Вот тогда конфликт между государем, который, как вы помните, не является плотью от плоти своей страны, а навязан нашей сестре Болгарии извне, и братским нам болгарским народом будет неминуем. А в этом случае наибольшую выгоду из ситуации извлечет тот, кто окажется к ней лучше всех готов, не так ли? — Я замолчал.

Собравшиеся тоже молчали, обдумывая мои слова. Для меня подобные действия давно уже не были новыми. Я уже делал некие, так сказать, «закладки» на будущее. Именно такими «закладками» были и офицеры, отправленные в княжества и эмираты Персидского залива, и приглашение на обучение в русской Академии Генерального штаба офицера Персидской казачьей бригады Резы Пехлеви.

— И что вы хотите предложить в связи с этим? — осторожно спросил Сазонов спустя пять минут.

Я пожал плечами и улыбнулся:

— Пока я не готов представить развернутый план. Сейчас мне в голову приходит только установление связи с людьми, способными поддержать глубинные чаяния своего народа и в то же время не допустить катастрофического развития событий. Скажем, той же революции. Ну и я бы предпринял некоторые усилия для установления еще более тесных отношений с наследником болгарского престола. Он, в отличие от отца-католика, православный, в прошлом году окончил военное училище, да и ваш крестник, ваше величество. И отношения с отцом у него довольно натянутые. К тому же молодой человек не чужд технике — насколько я знаю, он имеет диплом железнодорожного механика. Может быть, стоит пригласить его поучиться в какой-нибудь нашей авиашколе?

Лицо Николая, которое в течение всего моего выступления «украшала» угрюмая складка, разгладилось, и государь улыбнулся. Похоже, он действительно подозревал меня в желании устроить в Болгарии революцию. Вот чудак… Нет, я понимаю, что все революции, в том числе и Февральская, логичным продолжением которой в моей истории стала катастрофическая Великая Октябрьская и которая здесь, даст Бог, не состоится, были подготовлены такими, как я, представителями крупного капитала. Им, представителям, уже мало было богатства, а захотелось еще и власти, независимости. Ну или они просто заигрались в конкурентную борьбу[4]. Но весь доступный мне исторический опыт показывает, что революция — это такое дело, которое никогда не идет по плану и никогда не исполняет того, что было обещано, условлено и спрожектировано. А если даже на каком-то этапе и исполняет, то потом все равно наподдает всем так, что никому мало не кажется. Вон большевики честно сдержали свои обещания, данные немецкому Генеральному штабу, — вывели Россию из войны и заключили позорнейший Брестский мир. И что? В конце концов немцам эта помощь так аукнулась, что лучше бы они оставили те деньги, что пошли на финансирование большевиков, в своем кармане. Нет, в первую очередь хреново пришлось, конечно, России, но она-то хоть в отличие от Германии за это не платила… Так что у меня и мысли не было способствовать революции где бы то ни было. А дворцовый переворот — это ничего, это приемлемо, этого в истории монархий хоть ложкой ешь.

— Ну что ж, — задумчиво произнес Николай, — я думаю, что могу позвать крестника в гости и сделать ему такой подарок. И я думаю, он от подарка не откажется.

— А как к этому отнесется Фердинанд Первый? — осторожно поинтересовался Сазонов.

— Он всегда прилагал усилия к тому, чтобы наладить отношения с нами, — усмехнулся государь. — Недаром он пригласил меня на роль крестного отца. Так что, полагаю, с этой стороны трудностей не будет. А вас, дядя, я попрошу продумать, чем и как мы займем нашего гостя, пока он будет находиться в России. Ну, — Николай снова усмехнулся, — я имею в виду, помимо светских развлечений.

— Означает ли это, что мы переносим центральную опору нашей балканской политики из Сербии в Болгарию? — снова задал вопрос Сазонов, преданно глядя на государя.

— Я считаю, что нам пока преждевременно принимать такие решения, — влез я. — Давайте подождем и посмотрим, чем закончится эта дурацкая война. Если Болгария победит — то вряд ли. Победители склонны, так сказать, закусывать удила и меньше прислушиваться к любым советам со стороны. Ну а не победит… — Я пожал плечами. — Там поглядим.

После совещания у императора я поехал в военное министерство и вызвал к себе Бурова.

— Садись, — кивнул я, когда он вошел ко мне в кабинет. — Как наши дела?

— Всё своим чередом, — улыбнулся капитан I ранга. — «Морячки» плавают, «железнодорожники» ездят, сведения капают.

С весны нынешнего 1913 года около двух десятков молодых мичманов и лейтенантов из числа личного состава минных и подводных сил русского флота были отозваны из экипажей и прикомандированы ко Второму интендантскому управлению флота, занимающемуся разработкой новой формы для подводников и экипажей эсминцев. В принципе форма была уже готова и представляла собой комплекты из непромокаемых плащей, курток, брюк и плотных кожаных фуражек-кепи. Каучука у нас благодаря плантациям на Самаре уже было достаточно, а размер этих плантаций все увеличивался и увеличивался. И вообще мы тихой сапой подгребали под себя Филиппины, которым испанцы в 1905 году предоставили столь широкую автономию, что острова уже могли считаться практически независимым государством. А вот связи Филиппин с Россией за это время, наоборот, существенно укрепились. Да что там говорить, если в почти полностью подконтрольной Российской империи Маньчжурии жило уже около двух миллионов филиппинцев. И около ста тысяч — на территории русского Приморья. Но при трех с половиной миллионах русского населения в том регионе это была не сильно критичная цифра. А вообще за Уральским хребтом у нас ныне проживало более восьми с половиной миллионов человек. Естественно, не считая мою «вотчину»…

Так вот, форма уже была готова. Но на самом деле людей отзывали вовсе не для участия в ее разработке. Эти ребята, пройдя короткие курсы, в первую очередь направленные на ознакомление с основами оперативной работы и правилами нелегальной, поскольку далее им предстояло действовать, так сказать, «под прикрытием», переодевались в обычные матросские робы и отправлялись в команды нескольких торговых судов, совершающих каботажные рейсы по южному побережью Балтийского моря и востоку Северного. Там они, кроме обычной матросской работы, были заняты тем, что составляли крайне подробные карты побережья и прибрежных вод вокруг основных немецких портов — без этого невозможно было рассчитывать на успех действий наших легких сил, а особенно надводных и, главное, подводных минных заградителей, коих у нас на Балтике уже имелось аж два дивизиона. Правда, в таком количестве они присутствовали только на Балтике. Увы, морскую кораблестроительную программу мне приходилось резать и резать, ибо прежде всего деньги шли на перевооружение армии и накопление мобилизационных запасов для нее… К настоящему моменту мы уже почти закончили подробное картографирование Кильской бухты, устья Одера, Кенигсбергского залива и подходов к Данцигу. Сейчас шло интенсивное уточнение гидрографии.

Что же касается второй группы офицеров, которую Буров обозвал «железнодорожниками», то они были из состава инженерных войск и. как ни странно это звучит, кавалерии. «Железнодорожники» изображали из себя членов паровозных бригад и занимались тщательным изучением железнодорожной сети Германии — хронометрированием перегонов между станциями, фиксированием наличия и расположения оборудования на этих станциях, то есть всяких там водокачек, семафоров, угольных складов и прочего, а главное — наличия и состояния железнодорожной инфраструктуры: мостов, насыпей, опорных стенок и так далее. Я собирался вести предстоящую войну отнюдь не так, как здесь привыкли. Немцы полагались на свой план Шлиффена — ну что ж, флаг им в руки. Вот только с какого это бодуна они так уверены, что их возможности по переброске войск на Восточный фронт после начала войны сохранятся на уровне мирного времени?..

— Тебе будет работа, — заявил я Бурову.

Он хмыкнул — мол, а когда его вызывали зачем-то еще?

— Довольно скоро к нам прибудет государев крестник — наследник болгарского престола принц Борис. Он станет обучаться в одной из наших авиационных школ. Скорее всего, в Царицинской.

Буров кивнул. Царицинская школа негласно считалась моей. Она была самой большой и хорошо оснащенной, и там учили не совсем тому, чему в большинстве других школ. Ну, например, «воздушной акробатике», как пока назывался высший пилотаж, и «правилам наблюдения». Так что к настоящему моменту Россия имела уже почти тысячу отлично подготовленных летнабов[5]. А что вы думаете — очень сложное искусство. Попробуйте-ка с высоты, с качающейся и обдуваемой сильным ветром платформы, каковой является самолет, среди массы элементов рельефа рассмотреть группу людей и понять, чем они занимаются. Или на взгляд определить численность воинской колонны, сколько там — сто человек, тысяча, три тысячи? А эти ребята умели по косвенным признакам вычислить даже войска, замаскировавшиеся в лесных массивах, и по звукам залпов, а также по схеме расположения батарей назвать тип и даже калибр ведущих огонь орудий. Ну и, появись у нас бомбардировочная авиация, из этих ребят будет очень легко подготовить штурманов.

Еще одна «моя» авиашкола была расположена в Балаклаве, но там готовили летчиков и летнабов для морской авиации.

— Так что ты специально группу «под царевича» не формируй, но подбери в нее человек пять-шесть из тех, кто верен стране и при этом способен стать болгарину близким другом. И командира группы. Лучше из числа ветеранов Русско-японской. Посоветуйся с Сандро, кого лучше.

— Задачу ставить? — уточнил Буров.

Имелось в виду, ставить ли людям задачу на непременное завязывание близкого знакомства с принцем с последующим внедрением в его ближайшее окружение. От этого зависело и то, кого Буров подберет. К некоторым вполне перспективным в плане установления дружеских отношений с принцем офицерам с подобным предложением и подходить не стоило — возмутятся, а то и на дуэль вызовут.

— Нет, не надо. Пусть идет как идет, — мотнул я головой. — Получится у кого-то подружиться — хорошо, пригласит кого-нибудь с собой — отлично, а нет — пусть просто останутся хорошие воспоминания.

Буров кивнул.

— Как там наши «арабы»?

— Нормально. Больше потерь нет. У двоих намечаются свадьбы…

Из одиннадцати человек, отправленных нами в район Персидского залива, мы потеряли троих. В основном из-за чрезвычайно низкого уровня медицины в том регионе. Один умер от лихорадки, второй — от гангрены после полученной на охоте травмы, а вот с третьим все было не так однозначно. Вполне возможно, здесь поработали наши «друзья» с туманного Альбиона. Но остальные вполне прижились, осмотрелись и сейчас активно работали по формированию в тех местах пророссийского лобби. Причем небезуспешно. Так, в настоящий момент в Шляхетском корпусе уже учились около десятка отпрысков влиятельнейших арабских родов, и каждый год мы принимали туда еще по два-три человека. Шестеро сыновей арабских вождей поступили в различные военные училища от Павловского пехотного до Михайловской артиллерийской академии и той же Царицинской авиашколы.

— А как с Цеппелином?

— Там тоже все нормально. Стажировка механиков и пилотов подходит к концу, через месяц забираем первый аппарат, через три — второй. — Буров сделал короткую паузу, потом осторожно поинтересовался: — Алексей Александрович, может, закажем еще пару? Они нам очень не помешали бы…

— Нет, хватит двух. При всех достоинствах у цеппелинов и недостатков море. Начиная с того, что они вследствие использования водорода — летающие бомбы. Но и других хватает. Так что пары аппаратов с обученной командой для апробирования и прикидки возможностей достаточно, а более денег тратить не будем.

История XX века подсказывала мне, что дирижабли — тупиковая ветка. Но кто его знает, так ли это на самом деле? Поэтому я еще год назад выделил деньги на заказ пары цеппелинов и подготовку экипажей для них, одновременно заложив мощную базу для этих аппаратов под Павловском. Если окажется, что недостатки дирижаблей преувеличены, а достоинства, с учетом реалий нашей страны и запланированного мною перехода на заполнение аппаратов гелием, недооценены, развернем там же первый завод, а нет — плавно закроем проект…

После встречи с Буровым я отправился в Генеральный штаб к генералу Кондратенко. Роман Исидорович только что вернулся с инспекционной поездки в Закавказский и Приволжский военные округа. В Приволжском сейчас формировались два новых объединения русской армии — Первый и Второй конные корпуса.

Подобные корпуса на протяжении последних ста лет в русской армии то создавались, то упразднялись, и вот теперь настало время очередного воссоздания. Для этого мы ободрали несколько первоочередных корпусов, выведя из их состава кавалерийские дивизии. На новые корпуса возлагались очень большие надежды, которые должны были оправдаться в начале войны. В их состав, кроме кавалерийских соединений, изрядно усиленных пулеметами, входили обычный для любого русского корпуса авиаотряд и очень необычные саперно-вьючные бригады, способные поддерживать маршевую скорость кавалерийских частей, а также по автобронеотряду из сорока пулеметных броневиков со всеми сопутствующими службами — от ремонтной до топливозаправочной. Причем вся техника — от бронеавтомобилей до топливозаправщиков — создавалась на единой базе. Ну и еще для выполнения задач, под которые как раз и формировались эти самые конные корпуса, и во взаимодействии с ними, а также в качестве средства армейского усиления, организовывались отдельные бригады бронепоездов. В бригаде предусматривалось по два бронепоезда с составами поддержки — базой, представлявшей собой обычный эшелон с пассажирскими вагонами, в которых личный состав бронепоездов жил в период, когда не велись боевые действия, — и составом обеспечения, в котором вслед за бронепоездами перевозились боеприпасы, запас продуктов, неприкосновенный запас топлива и воды и запас колесных пар под немецкую и австрийскую колею. Поскольку ширина железнодорожных путей у нас и у немцев была разной, бронепаровоз и броневагоны снабжались встроенными ручными домкратами — с их помощью команда бронепоезда способна была самостоятельно осуществить замену колесных пар. Хотя, так сказать, в штатном режиме переход на другую колею планировался с использованием мощностей железнодорожного ведомства… Кроме того, в состав каждой бригады входили несколько бронедрезин, вооруженных четырьмя пулеметами и парой старых сорокасемимиллиметровок Гочкиса, снятых с устаревших крейсеров и миноносцев. Они предназначались для разведки и боевого охранения.

Ну а в Закавказском военном округе шло формирование двух горнострелковых бригад для действий в гористой местности. Под эти первые бригады на моем Магнитогорском артиллерийском заводе, в опытном цеху, в условиях строжайшей секретности была произведена первая партия минометов одного из стандартных для русской артиллерии калибров — сто семь миллиметров. Хотя для минометов калибр мог быть любым. Все равно технология изготовления минометных стволов гораздо проще таковой для обычных орудий. Так что выигрыш от одинакового калибра был невелик. Ну да мы не стали множить сущности сверх необходимого. Хотя я иногда задумывался, что, может, и стоило. С нашей вечной безалаберностью получить ситуацию, когда к орудиям будут по ошибке доставлены мины для минометов, а к минометам артиллерийские снаряды, — как нечего делать. Впрочем, эта проблема решалась внедрением различной формы упаковки…

— Ну, Роман Исидорович, чем порадуете?

— Да в общем есть чем, Алексей Александрович, — отозвался Кондратенко. — Все идет как надо. Кстати, должен перед вами извиниться. Ваши офицеры из бригад морской пехоты действительно очень помогли. Благодаря им учебный процесс наладился куда быстрее, чем я ожидал. И верховую езду они уже вполне освоили. Так что все в порядке. К лету следующего года мы будем иметь вполне боеготовые объединения. На уровне Б2, не менее.

Я ухмыльнулся. Ну дык, а я что говорил? Я же именно с этих частей и начал внедрение нормальной системы боевой подготовки, и к настоящему моменту морпехи на этом деле собаку съели.

— А что там с горными стрелками?

— С этими еще лучше. Они уже сейчас могут считаться достаточно подготовленными. Ну да мы горнострелковые бригады, как вы помните, сразу начали разворачивать на базе частей, уже привычных к действиям в горной местности. А инструкторы, которых предоставил господин фон Мекк[6], только улучшили ситуацию. Более того, подчиненные капитана первого ранга Бурова установили связи с армянами-контрабандистами и сейчас понемногу знакомят офицеров с будущим театром военных действий. Начальник штаба Первой горнострелковой подполковник Нежич вообще до озера Ван добрался, переодевшись армянином. Он из сербов, с его южнославянской мастью это несложно. — Кондратенко вздохнул. — Эх, ваше высочество, ежели бы мы так к той турецкой готовились…

Я грустно усмехнулся:

— Если бы мы так к прошлой турецкой готовились, мы либо разорили бы страну вконец, еще не начав войну, либо воевали бы не только с турками. Да и сейчас все не так благообразно — бюджет трещит по швам. Если честно, мы сейчас держимся только за счет того, что сразу после Русско-японской резко сократили армию и заморозили военный бюджет, что позволило стране немного набрать жирок, который ныне стремительно проедаем. А сколько бы на эти деньги можно было полезного для страны сделать! Так что и кляну я эту будущую войну и… боюсь — а ну´ как не начнется? Чем тогда оправдаться-то?..

Кондратенко опять вздохнул:

— Да начнется она, окаянная, начнется… Ну, даст Бог выдюжим. Мы к ней, конечно, не совсем готовы, Алексей Александрович, но ей-богу, по сравнению с тем, в каком состоянии Россия вступала в русско-турецкую, да и в Крымскую войны, — небо и земля. Когда это мы имели мобилизационный запас боеприпасов в три четверти от положенного? У нас же всегда буквально с первого выстрела тут же дефицит патронов образовывался. Даже в Русско-японскую еле сдюжили… А ежели до следующего лета доживем — так и вообще полный мобзапас будем иметь.

— Будем, — кивнул я и, улыбнувшись собственным мыслям, добавил: — Непременно будем.

Что ж, хотя последние два года мы шли по лезвию бритвы, пока все говорило о том, что Россия подойдет к мировой войне куда более сильной и подготовленной, чем в той истории, которую здесь знал только я. А стало быть, все складывается просто отлично!

Я даже не представлял себе, как сильно ошибался…

Глава 2

Как будто в насмешку, Первая мировая война началась здесь тоже в 1914 году. Но совершенно в других условиях. А именно, в момент, когда Россия только-только прошла через жесточайший политический кризис. Вроде как прошла. Потому что действительно ли она через него прошла или нам с императором так только казалось, точно сказать было еще нельзя…

После того как в начале Русско-японской войны по России прокатилась волна репрессий против подпольных организаций социалистической направленности, а затем некоторые социалисты, нацеленные как раз на преобразование империи и созидание, а не на захват власти для себя любимых, то есть такие, как Овсинский, братья Красины, Чернов, Лазарев, Мартов, Аксельрод и другие, отказались от подпольной борьбы, у нас было восемь спокойных лет развития. Впрочем, вероятно, дело заключалось не только в репрессиях и призывах авторитетов — вместе сложились несколько факторов.

Во-первых, существенная часть пассионарной молодежи у нас была, так сказать, утилизирована Союзом Сакмагонских дозоров. Причем, как я разобрался уже позже, в этих дозорах собиралась молодежь обоих краев политического спектра — как левого, из числа которых в «моей» истории рекрутировались боевики социалистических партий, так и правого, из которых набирались самые активные погромщики Союза Михаила Архангела. А поскольку в рамках Союза Сакмагонских дозоров обе эти крайности были жестко ограничены и нацелены не на борьбу и разрушение, а на общественную деятельность и созидание, уровень напряжения в обществе оказался гораздо ниже того, что наблюдался в эти годы в известной только мне истории. Ну да в Союзе Сакмагонских дозоров у нас к настоящему моменту уже состояло более полутора миллионов молодых людей — программа «Защитим Россию» очень поспособствовала резкому притоку свежих кадров.

Во-вторых, многие деятельные и амбициозные люди нашли себе занятие и помимо политики — в рамках того промышленно-строительного бума, который начался в России со строительства моих заводов и шахт в Магнитогорске, а затем в Николаевске, Степном, Павлодаре, Барнауле и Свинцовой горе, ну а после победы в Русско-японской войне просто полыхнул во всю ширь. Тем не менее стремление и крупного капитала, и просто образованных людей (коих в Российской империи во многом и моим тщанием становилось все больше и больше) принять участие в управлении страной никуда не делось. Это стремление являлось и является объективным фактором, и бороться против него нет никакого смысла. Единственное, что можно сделать, — это придать ему некие рамки, при которых суммарный баланс, получающийся из множества воздействий, осуществленных в рамках этого стремления, окажется положительным, а не отрицательным. И не приведет к разрушению страны, как это произошло с Российской империей и с СССР. И в том, и в другом случае массы людей «хотели как лучше», ну а то, что получилось, заставляет вспоминать покойного Виктора Степановича Черномырдина как великого провидца уровня Ванги.

Но я, ослепленный своими успехами и тем уровнем авторитета, который не только имел как член императорской фамилии и родной дядя государя, но еще и завоевал как успешный промышленник, победоносный наместник Дальнего Востока и самый богатый человек мира, — пер как лось сквозь подлесок. Более того, когда начались напряги с немцами, я недрогнувшей рукой перенацелил основные силы жандармов на противодействие разведывательной деятельности Германии и Австро-Венгрии. И это принесло свои плоды — как в том, что мы сумели серьезно ослабить разведывательные сети немцев и австрийцев на своей территории, так и в том, что нам удалось серьезно расширить собственные возможности для получения информации. Причем Буров еще и изрядно продвинулся в создании сетей на землях Румынии, Сербии, Болгарии, Греции, Турции и Швеции, что вкупе с широкомасштабными мероприятиями по дезинформации позволило нам скрыть истинный уровень боеготовности и боеспособности наших войск от вероятных противников и даже от союзников (что было не менее важным). Но обратной стороной предпринятых усилий стало то, что мы упустили из виду сначала подспудный, а затем неожиданно ставший резким рост политической активности людей в России. Внрочем, у той части жандармского корпуса, которая была нацелена на контроль состояния общества, было еще одно оправдание, кроме своего существенного ослабления: со времен Русско-японской войны основные усилия жандармов были направлены на предупреждение и жесткое противодействие терроризму, а волна поднялась в совершенно другой области.

Все началось осенью 1913-го, и вот ведь насмешка судьбы — 7 ноября. То есть совпадение было, конечно, только нумерологическим[7], поскольку Великая Октябрьская социалистическая революция началась по действующему сейчас календарю 25 октября. Именно поэтому она и продолжала называться Октябрьской, хотя праздновалась в СССР 7 ноября. Здесь же 7 ноября соответствовало 20-му числу того же месяца по принятому в СССР григорианскому календарю. Но все равно, когда мне с утра 7 ноября доложили, что на нескольких крупнейших предприятиях Санкт-Петербурга начались предупредительные однодневные забастовки с политическими требованиями, я ошалел.

— Как забастовки?!!

Генерал Саввич, командир Отдельного корпуса жандармов, слегка съежился. Я несколько мгновений сидел молча, переваривая новость, а затем коротко приказал:

— Докладывайте.

Из краткого доклада выяснилось, что забастовки идут на Путиловском заводе, заводах Нобеля, Лесснера, Эриксона и некоторых других, сплошь принадлежащих крупному капиталу. Казенные предприятия типа Обуховского завода и Адмиралтейских верфей забастовка не затронула. Пока или вообще — на данный момент было не ясно. Так что к государю я поехал с весьма неполными и противоречивыми вестями. Но выволочку получил вполне себе основательную. Впрочем, вполне заслуженную. И вообще этот Николай ничем не напоминал мне того — безвольного, растерянного и испуганного по жизни царя, чей образ тиражировали сначала советские, а потом и постсоветские литература и кинематограф. Да, он был довольно добр и относительно незлобив, слегка романтичен и явно неплохой семьянин. То есть обладал теми качествами, которые при неудаче способны были сделать из него мямлю. Но в то же время Николай был хорошо образован, обладал острым умом, умел действовать жестко, принимать и проводить в жизнь то, что в моем будущем называли «непопулярными решениями». Впрочем, возможно, дело было в том, что в этой истории я оказал на него достаточно сильное воздействие, привив навыки планирования и контроля крупных промышленных проектов еще в те времена, когда он был цесаревичем, а также немного рассказав про такие вещи, как геополитка и политическая экономика. Да и семья у него здесь была совершенно другая. Жена — более спокойная и покладистая, дети — здоровые. Ну и Русско-японская война тут не нанесла чудовищного удара по его психологическому состоянию и авторитету в России и за рубежом, а стала источником гордости и уверенности в себе. К тому же следует помнить о том, что и вспышки революционного террора здесь также не случилось. А представьте себе, как могло бы отразиться на лидере страны положение, при коем одна часть его подданных безжалостно уничтожает другую, а никакие, так сказать, цивилизованные методы противодействия этому не срабатывают и для прекращения кровавой вакханалии приходится соглашаться на создание чрезвычайных органов типа военно-полевых судов, порождающих встречную, не менее кровавую волну, которая только и гасит пожар… Да и развитие находящейся под его рукой страны сейчас шло столь могучими темпами, что восторженная и склонная к экзальтации французская пресса уже именовала российского императора «величайшим из властителей Европы». Так что Николай II образца текущего 1913 года был вполне компетентен и уверен в себе.

К исходу дня стало понятно, что забастовки — это не инициатива снизу, а сговор владельцев заводов с некими силами, имеющими влияние в рабочей среде. Уж больно гладко проходило «мероприятие». Рабочие явились на завод в праздничных одеждах, лозунги и транспаранты были приготовлены заранее, а на заводских дворах силами неясных пока благодетелей организована раздача чая и доставленной из ближайших булочных дешевой выпечки типа пирогов с капустой, картошкой и требухой. Сама забастовка продлилась до гудка, означающего окончание рабочего дня, после чего народ чинно и благородно разошелся по домам. Да и требования, выставленные забастовочными комитетами, оказались исключительно политическими — свобода партий и собраний, учреждение Государственной думы, разработка и принятие конституции. Никаких экономических требований вроде повышения заработной платы или улучшения условий труда. (Впрочем, с условиями труда у нас здесь все было намного лучше, чем на этот же момент, но в той России, о которой знал только я. Ну, как мне представляется, лучше… Уж в чем в чем, а в истории трудового законодательства в Российского империи я никогда не был силен. Хотя часто страдал от этого. Причем куда больше, чем от того, что не знал технологию производства автомата Калашникова или, скажем, полупроводников — как оказалось, без них обойтись куда легче, чем без приличного закона о цеховых инспекторах или о рабочих страховых кассах…)

К нашему стыду, мы даже не представляли себе, что это за силы. Нет, как позже выяснилось, у полиции, да и у жандармерии были сведения о создании на множестве предприятий кружков так называемой «экономической грамотности», которые успешно функционировали уже года два. Причем основной теорией экономики, изучавшейся в этих кружках, являлся марксизм. Но поскольку, как было известно полиции и жандармерии через своих осведомителей и подтверждено по другим каналам, ни о какой террористической деятельности на занятиях и речи не шло, а их участники тщательно избегали всякого упоминания слова «социалистический», зато старательно декларировали именно «экономическую грамотность», обе структуры — и полиция, и жандармерия — прохлопали ситуацию ушами.

Впрочем, на самом деле все было не настолько уж плохо. В конце концов, в настоящий момент марксизм считался одной из самых проработанных в мире экономических теорий и вполне соответствовал этому званию. Проблемы начались позже, когда он был объявлен «единственно верным учением», то есть вершиной всей научной, политической и экономической мысли человечества, выше которой ничего быть не может. В принципе вполне объяснимая ошибка. Куда позже марксизма таковой вершиной был объявлен либеральный демократический капитализм. Мистер Фукуяма свой труд так и обозвал: «Конец истории…»[8]. Основной проблемой было то, что 7 ноября марксизм как чертик из табакерки выскочил из кружков и вышел на улицы, начав движение в сторону уже однажды закончившегося катастрофой утверждения: «Учение Маркса всесильно…»

Кроме того, сыграла роль и тщательная зачистка политического поля, когда после покушения на меня жандармы выметали уже не просто террористические, а вообще любые идеологические организации. Это (естественно, вкупе с немного другим устройством экономической и общественной жизни страны и бурным промышленным ростом) принесло свои плоды, позволив нам прожить практически безмятежное в политическом плане десятилетие. Но как ни загоняй джинна в бутылку, рано или поздно он оттуда вырвется. Что сейчас и произошло, хотя и не совсем так, как можно было ожидать. Ибо рабочие выступили с не совсем свойственными марксистам лозунгами. От этих ребят скорее можно было бы ожидать экономических требований… Как позже выяснилось, дело было в том, что на тот момент марксисты со своими кружками «экономической грамотности» оказались у нас практически единственной организованной структурой, имеющей некоторое влияние в рабочей среде. А нашим «денежным мешкам» пока еще страшновато было не просто языки чесать в клубных или ресторанных кабинетах, а создавать некую политическую организацию. Вот они и вошли, так сказать, в сговор, чтобы, как пафосно выразился барон Федор Кнопп, «всколыхнуть болото, в которое превратилась российская общественная жизнь после того, как клика Романова подгребла под себя всю власть в стране». При этом жаждавшему власти купечеству, банкирам и промышленникам тут отводилась роль «кошелька», а господам марксистам — «руководящей и направляющей силы рабочего движения». Господа «денежные мешки» снова наступали на те же грабли, полагая себя умнее всех и считая, что здесь и сейчас, как и всегда, кто платит, тот и заказывает музыку, а ежели что пойдет не так — все можно списать на инициативных господ марксистов. Марксисты же тоже считали, что уже выросли из коротких штанишек, которыми являлись кружки «экономической грамотности», и теперь готовы громко заявить о себе. А что это будет делаться на деньги тех самых «денежных мешков», с кем они вроде как собираются бороться, так что ж — Маркс же писал, что капитализм сам роет себе могилу, создавая и умножая численность собственного могильщика — рабочего класса. Так что всё по теории…

Помимо прочего, две эти противоположности объединяла ненависть ко мне. Как к явлению, самим своим существованием опровергавшему множество идеологических догм. Скажем, о вырождении старой аристократии. То есть то, что председателем Совета министров Российской империи является член императорской фамилии и ближайший родственник государя, действовало на господ промышленников как красная тряпка на быка. Ни уровень компетентности, ни успехи в промышленной и социальной политике, ни победа в Русско-японской войне как для «господ Ходорковских» местного разлива, так и для господ, вооруженных «самой передовой и единственно верной на все века экономической теорией», аргументами не являлись. Все застили жажда порулить и «идеалы демократии, народовластия и Правды», ярким примером которых одни видели Французскую республику и САСШ, где все политические процессы уже давно находились в руках крупного капитала, а другие — некую гипотетическую страну, построенную в точном соответствии с постулатами их теории. Короче, всё как в стихотворении, известном в Интернете моего XXI века:

Мы в мир принесем Чистоту и Гармонию,
Он будет купаться у нас в Красоте.
Здесь женщины пляшут, там бегают кони.
Поверьте, мы знаем дорогу к мечте.
Все будет проделано быстро и слаженно…
Так, это не трогать — это заряжено.

В принципе да и бог бы с этим. В конце концов, я уже достаточно сделал для того, чтобы даже при самом катастрофическом развитии событий Россия вышла из всех испытаний куда более сильной, чем «в прошлый раз». Даже если теперь все пойдет по тому же самому сценарию, что и в той истории, что здесь знал только я. И уровень грамотности населения у нас сейчас уже превышал шестьдесят процентов (в среднем, то есть с учетом присоединенных лет сорок — пятьдесят назад южных мусульманских окраин). И станочный парк был раза в четыре больше, чем к 1917 году в «моей» истории. Да и населения у нас здесь изрядно прибавилось. То есть даже если страна понесет все те же потери, которые она понесла в «моей» истории, все равно даже после отделения Финляндии, Польши, Бессарабии и западных областей Украины и Белоруссии новообразованный Советский Союз превзойдет по численности населения Российскую империю 1913 года, но другого варианта реальности. А по сохранившемуся промышленному потенциалу если и уступит ей, то не в семь раз, а гораздо меньше — раза в полтора. То есть пойди здесь все так, как и в «моей» истории, у Сталина не будет необходимости проводить новую индустриализацию. А если учесть, что у нас тут и уровень медицины куда выше, то и потери как от войны, так и от эпидемий тифа и «испанки»[9] здесь могут оказаться значительно ниже.

Но меня просто взбесило то, как эти люди, прикрываясь самыми высокопарными лозунгами, попытались в преддверии войны перетянуть одеяло на себя. Блин, ну нельзя, нельзя ни накануне, ни во время сильных потрясений раскачивать государственную лодку, ибо это есть не что иное, как откровенное предательство. Поэтому по окончании расследования я приказал… ничего не предпринимать. Они сами выпустили джинна из бутылки — пусть сами и расплачиваются. Помните, как в анекдоте: «Дорогой, мама упала в бассейн с крокодилами!» — «Дорогая, твои крокодилы, вот ты их и спасай».

Самым сложным в воплощении этого решения в жизнь оказалось удержать за штаны Николая, крайне возмущенного подобным вероломством. Он жаждал поквитаться и с марксистами, и с промышленниками. И мне пришлось несколько вечеров подряд во время своих докладов успокаивать государя и разъяснять ему последствия жестких действий с его стороны, если они будут предприняты. Хотя я и себя-то с трудом сдерживал. Ох как тянуло «рубануть шашкой»! Впрочем, возможно, вероятность войны для затеявших все это являлась неочевидной. Ну, вывернулись же как-то в 1911–1912 годах. А тогда еще опаснее было, на самой грани балансировали. Сейчас же все спокойно, даже благостно…

Как бы там ни было, мои усилия не пропали втуне — Николай согласился с доводами, и ситуация начала развиваться так, как я и рассчитывал. Следующие четыре месяца события шли по нарастающей. Двадцатого декабря, перед Рождеством, состоялась мощная демонстрация, на которой, помимо политических, уже зазвучали и экономические лозунги, причем такие, каких я и ожидал от марксистов — об увеличении заработной платы, об улучшении условий труда, об открытии бесплатных столовых и создании заводских больничных касс, «как это сделано на наиболее прогрессивных предприятиях». И вот ведь парадокс-то: в число этих наиболее прогрессивных предприятий входили все мои заводы и фабрики скопом. И бесплатные столовые, и заводские страховые и больничные кассы у такого монстра, как я, уже давно имелись и эффективно работали. А вот для некоторых господ из числа тех, кто после бурных экзальтированных дебатов в дальних комнатах Английского клуба и отдельных кабинетах «Данона» и «Яра» составил комплот против «романовской клики», такой поворот дела оказался неожиданным и сильно нежелательным. Эти «господа Ходорковские» местного разлива и власть-то собирались забрать себе для того, чтобы больше получать, а не для того, чтобы делиться, — и тут такой пассаж!

Следующая предупредительная забастовка состоялась уже в конце января и породила «Обращение к Государю русских промышленников и торговцев» с просьбой «унять смутьянов, мутящих рабочих и подбивающих их на действия, наносящие ущерб законопослушным подданным и ввергающие государство Российское в революционную смуту». Я же использовал все это для резкого увеличения числа охранных батальонов и массового перевооружения их пистолетами-пулеметами Баганского. Во-первых, немцы не должны были принять это за увеличение армии (обучали личный состав таких батальонов по тем же методикам, что и обычную линейную пехоту, то есть это стало чем-то вроде скрытой мобилизации). Во-вторых, мы смогли развернуть массовое производство пистолетов-пулеметов, а я прекрасно понимал (вероятно, единственный из всех здесь живущих), какое значение они приобретут при переходе войны в так называемую «окопную» стадию. Ну и в-третьих (по счету, а не по важности), в случае резкого обострения ситуации это позволило бы мне применить силу без отвлечения войск от боевой подготовки.

Весна 1914 года принесла уже массовые демонстрации и буквально стон «господ Ходорковских», требовавших от царя принять меры. Но Николай с беспредельным, как я подозреваю, удовольствием ответил, что полностью поддерживает требования «своего народа», направленные на повышение уровня жизни и условий труда. Более того, во время состоявшейся 7 июня массовой рабочей демонстрации Николай II вышел из дворца и, присоединившись к рабочим, прошел в составе колонны демонстрантов до Исаакиевского собора, в котором состоялся «импровизированный» молебен, мгновенно превративший демонстрацию в одухотворяющий акт единения императора и его народа.

На следующий день после этого, в понедельник 8 июня, Государственным советом был принят и в тот же день подписан императором пакет законов, серьезно меняющих экономические отношения в стране. Например, в Российской империи впервые в мире была установлена минимальная суточная заработная плата. Кроме того, на всех предприятиях предписывалось создать страховые и медицинские кассы, что ранее только рекомендовалось, а не являлось обязательным требованием. Малым же и средним предприятиям, на которых из-за небольшого числа работников создание заводских касс можно было считать нецелесообразным, предписывалось застраховать своих работников в уже действующих в стране страховых компаниях.

Что же касается свободы партий и собраний, его величество сообщал своим подданным, что также считает это необходимым, для чего он создает специальную комиссию по разработке закона, которая должна будет приступить к делу 1 июля текущего, 1914 года, и просит всех граждан до принятия закона воздержаться от демонстраций, а все свои пожелания и предложения направлять в индивидуальном порядке в адрес комиссии, каковой будет опубликован сразу после начала ее работы. На следующий день в газетах было разъяснено, что приниматься будут именно и только индивидуальные обращения. Конечно, запретить собираться и спорить по ресторанным кабинетам, трактирам, квартирам и дачам подданным было невозможно. К тому же в стране имелось гигантское количество различных объединений, ассоциаций и обществ — горное, географическое, физико-химическое, электротехническое, цветоводов, пчеловодов, любителей хорового пения и прочие. Так что где сойтись и подрать глотку было. Но накал страстей, к нашему удовольствию, удалось сбить. Многие решили, что, ежели принимают только индивидуальные обращения, «так чего это я буду тут перед всеми разоряться — а ну как украдут мои великие идеи и комиссии их изложат от своего имени?»

Хотя чего мне стоило убедить Николая хотя бы двинуться в этом направлении, и представить нельзя. Мой племянник свято следовал завету своего отца Александра III — беречь и хранить русское самодержавие, и потому поначалу даже слышать не хотел ни о каких политических партиях. Тут ведь дело такое — только начни, а там, глядишь, парламент завелся, а потом откуда ни возьмись — конституция. И да, он был прав: так все в жизни и случается. Но… наступали другие времена. И обойтись без парламента с конституцией в XX веке Россия могла лишь в том случае, если к власти в стране пришли бы большевики. Впрочем, без конституции и парламента и они не обошлись, просто превратили их в фикцию… Такое вот поветрие было в мире. Именно парламент и конституция сегодня считались непременной дорогой к светлому будущему. Ну, как в XVIII веке — просвещение, а в СССР и среди всего прогрессивного человечества — коммунизм. И ведь действительно люди во все это верили. Искренне. И Вольтер в прошлом, и Кембриджская пятерка[10] в еще не наступившем здесь будущем. Ведь не из-за денег же английские джентльмены работали на советскую разведку — и денег, и влияния у них и так было столько, что они могли бы советской разведке еще и приплачивать…

Как бы то ни было, к 28 июня, когда в Сараеве, являвшемся территорией Австро-Венгрии, прозвучали выстрелы, оборвавшие жизнь едва ли не самого приличного представителя австрийского правящего дома — эрцгерцога и наследника австрийского престола Франца Фердинанда, Россия подошла изрядно умиротворенной. Во всех отношениях. Наши «олигархи», обжегшись на своих попытках манипулировать рабочими, прикусили язык, а рабочие, добившись довольно многого и будучи обласканы самим государем, также более не испытывали желания устраивать забастовки и манифестации. Марксисты же получили от ситуации максимум возможного — громко заявили о себе и при этом избежали «наезда» репрессивного аппарата, на что они. начиная акцию, не смели даже надеяться, поскольку готовились к потерям и собирались «положить жизнь на алтарь Отечества». Поэтому в настоящей момент марксисты были настроены лояльно, ожидали принятия закона и были уверены, что вскоре станут одной из влиятельнейших политических партий в стране. Кстати, так потом и произошло…

А я смог извлечь из ситуации еще и дополнительную пользу, увеличив численность боеготовых войск почти на сорок тысяч человек. Да-да, как раз за счет увеличения числа батальонов внутренней охраны. Так что это убийство, запустившее процесс чудовищной бойни, застало Россию, несмотря на все произошедшее, в куда более боеготовом состоянии, чем она была на этот момент в той истории, что здесь знал только я.

В принципе, подготовка к мировой войне шла своим ходом. Мы получили от англичан последние два линкора, а в Ваенге уже заканчивалось строительство временных пирсов для Северной эскадры в составе двух линкоров, четырех крейсеров и трех дивизионов новых эсминцев. Кроме того, там начали сооружение пирсов и строительство казарм и складских помещений для размещения дивизиона подводных лодок. Поскольку эта база флота не была защищена крупнокалиберными береговыми батареями, лодкам предстояло принять на себя функцию охраны от крупных кораблей противника. Что было вполне в духе тогдашних воззрений на использование подводных лодок.

Общее число современных эсминцев в нашем флоте достигло шестидесяти, причем они были организованы в дивизионы из шести кораблей — меня убедили, что так будет лучше. По флотам они распределялись так: четыре дивизиона на Балтике и по два в Черном море, на Дальнем Востоке и на Севере. Впрочем, имелся план с началом войны перегнать один дивизион новых эсминцев и дивизион броненосных крейсеров в Ваенгу с Дальнего Востока для лучшего обеспечения полярных конвоев, с помощью которых я собирался снабжать англичан и французов сырьем, продукцией промышленности и продовольствием, после того как немцы попытаются прервать наше с союзниками морское сообщение. Все равно трафик по Северному морскому пути с началом войны существенно сократится, когда с него уйдут немцы и бельгийцы, а возможно, и датчане со шведами. Так что ледоколы освободятся. Ну а там посмотрим. Может, англичане сподобятся перевести часть трафика на Север, если у них начнутся какие-нибудь напряги в Средиземном море. Там-то будут оперировать аж две державы Тройственного союза — Австро-Венгрия и Италия. Хотя итальянцы в последнее время как-то не демонстрируют особого желания соблюдать свои союзнические обязательства, все чаще делая реверансы в противоположную сторону, в первую очередь англичанам. Нечего кораблям Тихоокеанского флота застаиваться на Дальнем Востоке, пусть повоюют. Все равно мои опасения насчет японцев в настоящий момент не имели под собой оснований. Реконструкция береговой обороны Тихоокеанского побережья у нас была почти завершена, хотя и в значительно урезанном виде по сравнению с тем, что планировалось, но и того хватало. А наши взаимоотношения с японцами были хороши как никогда. Их уровень характеризовал такой факт: когда англичане в конце июля провели секретные переговоры с японцами насчет возможного вступления их в войну на стороне Антанты, пообещав не препятствовать захвату колониальных владений Германии в Китае и Юго-Восточной Азии, японцы, прежде чем подписать соглашение, обратились к нам — мол, не будет ли Россия возражать против таких действий? Мы заверили их, что никаких возражений не имеем, ежели район оперирования японских армии и флота будет располагаться южнее Великой Китайской стены. То есть японцы ближайшие несколько лет явно будут заняты перевариванием германских владений. Да и их флот к настоящему моменту еще не восстановил своей численности до того уровня, при котором он мог бы представлять для нас серьезную угрозу, — за время, прошедшее с Русско-японской войны, они сумели построить только два десятка эсминцев и два броненосных крейсера… Ну да японцы только году в 1912-м кое-как начали выкарабкиваться со дна той долговой ямы, в которую ввергли их проигранная война и потеря ресурсов Кореи. И до кучи Япония к настоящему моменту была связана с нами мощной пуповиной торгово-промышленных отношений, она оказалась для России одним из лучших на Дальнем Востоке рынков сбыта промышленной и сельскохозяйственной продукции, а также угля, стали, чугуна и нефти. Так что слегка ослабить Тихоокеанский флот было вполне допустимо.

А вот выход предназначенного для Североморской эскадры дивизиона подводных лодок из Либавы, являвшейся основной их базой на Балтийском море, надо было всемерно ускорять. Как, кстати, и вывод нашего коммерческого флота с Балтики на Северное море.

Подводные лодки у нас тут строились двух типов: «Салака» водоизмещением где-то двести / двести пятьдесят тонн с двумя носовыми торпедными аппаратами и суммарным боезапасом в четыре торпеды старого четырехсотшестидесятимиллиметрового калибра, и «Щука» водоизмещением пятьсот / шестьсот сорок тонн с четырьмя носовыми и двумя кормовыми торпедными аппаратами под новые торпеды калибра пятьсот шестьдесят миллиметров. «Салаки» предполагалось использовать в шхерах, а перед «щуками» ставились более общие задачи. Дивизион «щук» в сопровождении двух легких крейсеров-пятитысячников, призванных усилить дивизионы эсминцев Северной эскадры, и одного танкера (он понадобился, потому что радиус действия лодок составлял всего тысячу с небольшим миль надводного хода, а до Ваенги им было идти около двух тысяч) 5 июля покинул базу подводных лодок в Либаве и двинулся в путь.

Скорость надводного хода у лодок составляла одиннадцать узлов, пройти Скагеррак и повернуть на север они должны были не позднее 8 июля — я был уверен, что немцы их остановить не успеют. Да и с чего бы им останавливать? Чем меньше русских сил окажется в Балтийском море, тем лучше для немцев. Потопить — другое дело. Но пока войну еще никто никому не объявлял, даже Австро-Венгрия — Сербии, хотя ультиматум она уже предъявила. Правда, сразу же после выхода кораблей последовало раздраженное обращение Великобритании, которой как раз ослабление русского Балтийского флота было что нож острый. Но мы успокоили англичан, напомнив, что в Либаве все еще базируются четыре дивизиона подводных лодок — два «щук», общим числом восемь единиц, и два подводных минных заградителей типа «Краб», а кроме того, в составе Балтийского флота остаются еще четыре легких крейсера-пятитысячника той же серии, что мы отправляем на север, да и шесть дредноутов из восьми кораблей английской постройки также базируются на Кронштадт и Гельсингфорс. В последнем, кстати, помимо прочего, есть и два дивизиона «салак». И все это не говоря о нескольких дивизионах броненосцев, броненосных крейсеров и эсминцев более старой постройки. Ну и на стапелях и у достроечных стенок в разной степени готовности находится почти три десятка кораблей разных классов. Короче, русских сил на Балтике достаточно для того, чтобы создать угрозу германскому флоту и заставить его выделить часть кораблей на противодействие российскому Балтийскому флоту. Впрочем, у англичан все равно осталось некое ощущение того, что они чего-то пока недопонимают. И это им очень, ну просто жутко не нравилось.

Похоже, такое же ощущение возникло и у немцев, вследствие чего 15 июля в Санкт-Петербург на переговоры снова прибыл Теобальд фон Бетман-Гольвег.

Переговоры с рейхсканцлером у нас шли трудно. Теобальд то пытался купить меня, обещая, что немецкое правительство возьмет на себя все мои долги немецким банкам, то шантажировал раскрытием информации о том, почему русский премьер-министр пошел на резкое сокращение вооруженных сил во время прошлых переговоров. Я же с милой улыбкой отбивал все его наезды. У меня не было никакой необходимости в том, чтобы немцы отдавали за меня мои же кредиты. Наоборот, согласие на это было бы моей крупнейшей ошибкой, ибо в данный момент немцам просто нечем было меня шантажировать. Единственное, что они могли бы мне предъявить, — это странное совпадение сроков заключения прошлого соглашения и выдачи мне кредита. Но это был далеко не первый кредит, который я получал в иностранных банках. Что же касается сокращений, предусмотренных соглашением, то, как бы этого ни хотелось господину фон Бетман-Гольвегу, все они были проведены в полном соответствии с планами, разработанными Генеральным штабом задолго до того, как мы с господином рейхсканцлером пришли к неким соглашениям.

Да-да, планы были подготовлены заранее. От меня тогда потребовалось только продержаться подольше и затянуть переговоры настолько, чтобы мы закончили все задуманное. Содержать почти целый год лишние несколько сотен тысяч человек, поставленных под ружье, никто и так не собирался — деньги нам еще очень понадобятся на долгую войну, да и эти несколько сотен тысяч пар рабочих рук за год успели сделать много полезного. Так что даже если немцы вбросят в нашу прессу некую информацию, мне было чем ее опровергнуть.

В принципе я немцев просто развел. Но сообщать об этом господину рейхсканцлеру, разумеется, не стал. Самоутверждаться путем унижения кого бы то ни было и выпячивания своих достоинств я прекратил еще в покинутом мною будущем, когда дал себе труд проанализировать мотивы тех, кто так поступает. Ибо так, как правило, поступают те, кто страдает от комплекса неполноценности, от ощущения собственной недооцененности, незначительности и неуспешности. Вот такие фрукты и пытаются, вместо того чтобы создать нечто значимое, обругать и принизить созданное другими. В XXI веке Интернет был просто переполнен подобными типами… У меня же поступать так не было необходимости. После всего, чего мне удалось добиться и здесь, и в покинутом будущем, я и так знал, что я куда круче вареных яиц. Как, впрочем, и то, что каким бы крутым я ни был, в мире всегда найдется некоторое количество людей не менее, а может, и более крутых, чем я. Ну жизнь так устроена, что даже когда ты становишься самым-самым — это ненадолго. Пройдет день, год или чуть больше — и на самую крутую вершину вскарабкается кто-то еще. Ну и что? Жизнь-то на этом не заканчивается. А если ты сделал что-то значимое, это сделанное останется даже после того, как твоя душа вознесется в рай. Либо рухнет в ад. Ну и, кроме того, все, что я делал, имело под собой вполне понятные и в большой степени прагматичные основания, а вовсе не было продиктовано желанием продемонстрировать окружающим мою непомерную крутость…

Так что наши переговоры с рейхсканцлером, вопреки его периодическим наездам, закончились вполне мирно. Однако результаты немцев совсем не обрадовали. Более того, я понял, что ситуацию, несмотря на нашу неполную готовность, стоит даже форсировать. Ибо если раньше я боялся того, что новую коалицию государств, направленную против России и включающую в себя и Великобританию, и Германию, создадут англичане, то теперь у меня появилось опасение, что инициаторами ее создания могут выступить немцы. Сложилось впечатление, что немцы хоть и пытались слегка запугать меня неготовностью России к войне — мол, обученных резервов у вас кот наплакал, с вооружением по штату тоже до сих пор проблемы, с мобильностью войск и скоростью развертывания опять же не всё слава богу, — на самом деле они нас уже боялись. И чуть ли не больше, чем французов и англичан. Все-таки, невзирая на всю нашу секретность и широкомасштабные программы дезинформации, кое-что, а то и довольно многое нам так и не удалось скрыть. В связи с этим я уведомил Теобальда фон Бетман-Гольвега, что более не способен удерживать российского императора, который желает существенно расширить сеть железных дорог в европейской части страны…

В общем, я провожал немецкую делегацию с надеждой на то, что Германия на нас непременно нападет, и скоро, просто побоявшись дальше тянуть время. Ибо как там оно сложится с англичанами — один Бог знает, а все те наши недостатки, о которых немцы говорили, через год-два сами по себе исчезнут. Сейчас же они еще думают, что у Германии пока есть шанс. Маленький, рискованный, но есть.

Короче, все вроде бы шло своим чередом. Но я решил немцев еще и подтолкнуть, поэтому не ограничился конфиденциальной информацией, и на следующий день после отбытия немецкой делегации Министерство путей сообщения объявило о том, что предпринимает строительство еще трех железных дорог в европейской части России. Причем строиться они должны были не частными подрядами, а специальными железнодорожно-строительными частями, набор в которые начался спустя два дня после сего объявления. Немцы не могли не отреагировать на наш шаг. В конце концов, как только мы введем в строй эти дороги, весь их план Шлиффена пойдет псу под хвост. Для нас же это было не чем иным, как скрытой мобилизацией, ибо места развертывания железнодорожно-строительных частей определили аккурат неподалеку от складов, где хранилось вооружение для второочередных полков. Наряду с этим призывные пункты предприняли скрытую рассылку повесток расчетам коллективного оружия и специалистам технических специальностей — артиллеристам, пулеметчикам, телефонистам, дальномерщикам и так далее. Гонка началась.

Еще через три дня, 28 июля, Австро-Венгрия под предлогом, что требования ультиматума не выполнены, объявила Сербии войну. И австрийская тяжелая артиллерия немедленно приступила к обстрелу Белграда, расположенного практически на границе с Австро-Венгрией, а регулярные войска Австро-Венгрии пересекли сербскую границу. В этот же день Николай II заявил, что Российская империя не допустит оккупации Сербии.

Я в этот момент находился у себя в Магнитогорске. После отъезда немцев стало совершенно ясно: пошел обратный отсчет, и я решил, что пора запускать в производство те проекты, воплощение которых было отложено до начала войны. Например, минометы. В их разработке я принял непосредственное участие. Ну да здесь не было никого, кто лучше меня представлял, как должен выглядеть настоящий миномет, — пришлось наплевать на всякую конспирацию и собственноручно исполнить сколь возможно подробные чертежи минометов, устроенных по схеме «мнимого треугольника» с производством выстрела самонакалыванием, с опорной плитой, сошками и обязательно с механизмом для предотвращения двойного заряжания. А также нарисовать мину и разъяснить на пальцах идеи основного и дополнительных зарядов, надеваемых на сам снаряд, а не закладываемых в гильзу, как у гаубиц. Восьмидесятисемимиллиметровый миномет стрелял осколочно-фугасной миной весом почти четыре килограмма версты на три, а стосемимиллиметровый — десятикилограммовой на пять с половиной. К моменту моего приезда в Магнитогорск восьмидесятисемимиллиметровых минометов было произведено двадцать штук — все они сейчас на артиллерийском полигоне проходили испытания, при которых параллельно готовились наставления и рассчитывались таблицы стрельбы. А стосемимиллиметровых — аж шестьдесят штук; испытания они уже прошли, так что там же, на артиллерийском полигоне, вовсю шла подготовка четырех первых в российской армии минометных рот, которые должны были войти в состав горнострелковых бригад Закавказского военного округа. Впервые применить это новое оружие предполагалось именно на Кавказском фронте — подальше от промышленно развитых немцев. Конечно, если немцы сумеют втянуть Османскую империю в войну. Ни в какой Тройственный союз турки не входили, но насколько я помнил из военной истории, Турция воевала в Первую мировую, причем как раз на стороне Тройственного союза. Скорее всего, и здесь так будет. Тем более что после той кровавой бани, которую я собирался устроить немцам и австриякам в самом начале войны, им просто делать нечего будет, кроме как попытаться отвлечь русских от своего Восточного фронта созданием у нас еще одного очага войны. Так что испытаем минометы в боевых условиях, внесем усовершенствования в конструкцию, да и развернем массовое производство. Мины-то сейчас изготавливались сплошным потоком. Но все равно мало будет. Миномет — оружие жутко прожорливое. Зато развернуть производство мин можно почти в любой мастерской с парой станков, за этим дело не станет.

Кроме того, на моем заводе стрелкового оружия сейчас проходил испытания первый в этом мире крупнокалиберный пулемет под тот самый пятилинейный патрон, который мы разработали и начали выпускать на немецкий кредит. В принципе с этим пулеметом мы обогнали время не так уж сильно. Насколько я помнил, американский крупнокалиберный «браунинг» был разработан году в 1917-м. Причем, что интересно, на вооружении этот пулемет оставался до момента моего «переноса» сюда, то есть больше девяноста лет — и конструкция оказалась довольно удачной, и задач, для решения которых нужно было оружие, стреляющее таким мощным патроном, также было предостаточно. Более того, насколько я помнил, во время Корейской и Вьетнамской войн пулемет Браунинга широко использовался снайперами. Вот такой вот «дед-долгожитель широкого профиля». А в конце 1990-х под этот патрон даже разработали специальные снайперские винтовки. Вот я и решил подсуетиться слегка заранее, рассудив, что дорога´ ложка к обеду. Слегка — чтобы не перехватили идею, а заранее — чтобы с первыми выстрелами мировой войны развернуть производство и более или менее быстро вооружить войска. А то и торгануть с союзничками. Согласно моим планам, и минометы, и крупнокалиберные пулеметы должны были поступить на вооружение в полки, вследствие чего полковая пулеметная рота с пулеметами Максима развертывалась до батальона огневой поддержки, в состав которого входили еще и рота восьмидесятисемимиллиметровых минометов, и взвод крупнокалиберных пулеметов. Стосемимиллиметровые минометы шли на усиление огневых возможностей бригад и в горнострелковые части.

Ну и последним по счету, но не по значимости среди тех проектов, которые я собирался запустить в массовое производство с началом мировой войны, были ручные гранаты. Дело в том, что в истории, которую здесь знал только я, очень многое из того, что появилось в арсенале передовых армий, было изобретено во время Русско-японской, а она тут протекала совсем не так, как в «моей» реальности. Поэтому к настоящему моменту на вооружении даже самых передовых армий отсутствовал, например, такой вид оружия, как минометы или ручные гранаты. Ну не было в здешней истории у русских особой необходимости изощряться в осажденном Порт-Артуре и придумывать всякие способы насолить врагу — от метания устаревших морских мин с помощью задранного вверх ствола сорокасемимиллиметровой морской пушки (отчего это оружие и получило название миномет) до набивания стреляных гильз от этой же пушки пироксилином и швыряния их в наступающих японцев. Поскольку не было здесь самой осады Порт-Артура. Так что, даже если кому и приходили в голову подобные мысли, без подтверждения практикой они себе дорогу не пробили… Точно так же здесь не строили, скажем, линейных крейсеров — не показали себя японские крейсера в отгремевшей войне так, как в том, другом варианте истории, вот и не стали англичане, инициировавшие «там» строительств во подобных крейсеров, «здесь» этим заморачиваться, сосредоточившись исключительно на линкорах. Зато бронепалубных крейсеров-охранителей британской торговли англичане, перепуганные действиями бурских вспомогательных крейсеров, понастроили около двух сотен.

При некоторой удаче уже к началу 1915 года у русской армии должно было появиться довольно сильное техническое преимущество перед любыми армиями мира. Ну, так планировалось, а как оно получится, еще предстояло посмотреть…

Ну и до кучи, еще весной на Магнитогорском авиационном заводе были испытаны три чисто военных типа аэроплана. Вернее, новых типов было два, третий же — двухместный разведчик — новым считать было нельзя, поскольку он уже поступал на вооружение авиаотрядов корпусов. Единственное отличие вариантов мирного и военного времени составлял пулемет, который крепился на турели в кабине летнаба и служил для защиты от истребителей противника. Но поскольку в этом мире, благодаря и моим усилиям, мысли о военном применении авиации успешно подавлялись (ну, за исключением разведки), в настоящий момент еще не существовало вооруженных самолетов. Поэтому корпусные авиаотряды сейчас пока были оснащены самолетами без вооружения. Ничего, к тому времени, когда у противника появятся первые истребители, успеем установить турели на все самолеты, которые еще останутся в строю. А новые пойдут с завода уже вооруженными.

Два же других типа действительно были новыми, хотя и собранными, так сказать, из «кубиков» уже выпускающихся моделей. Истребитель, как и планировалось, создавался на основе почтового самолета и отличался от него только чуть сдвинутой назад кабиной и установкой двух синхронизированных пулеметов в передней части «тулова». А бомбардировщик был получен заменой кабины «Воздушного лимузина». Он мог нести до трехсот килограммов бомб, но они пока практически не выпускались. В первую очередь из соображений секретности. Тут уж я дул на воду — даже мыслей о военном использовании авиации ни у кого не должно было возникать… Так что в качестве бомб первоначально планировалось использовать оснащенные стабилизаторами новые осколочно-фугасные снаряды стосеми- и стопятидесятидвухмиллиметровых гаубиц, а уж затем, после начала боевых действий, развернуть производство полноценных бомб. И их разработку я также запустил сразу по прибытии.

К моменту моего появления в Магнитогорске оба новых самолета прошли испытания и поступили в серийное производство. Истребителей уже было в наличии двадцать единиц, а бомбардировщиков — шестнадцать, вследствие чего на заводе полным ходом шло формирование первого в мире смешанного истребительно-бомбардировочного авиаполка. Его планировалось отправить на Австрийский фронт. Авиация у австрийцев была крайне слаба, а их летчики имели недостаточную подготовку, так что мы рассчитывали набраться первоначального боевого опыта, не понеся при этом значимых потерь. К тому же там мы планировали активно наступать, и в случае потери самолетов над вражеской территорией была большая вероятность того, что новейшая техника не попадет в руки противника, по крайней мере на срок, достаточный для ее изучения.

Впрочем, наша стратегия на начало войны предусматривала наступление на всех фронтах. Просто наступление на Германском фронте имело целью не захват территории, а нанесение максимального ущерба инфраструктуре немцев и создание им максимальных трудностей в подготовке ответного наступления. Сразу же бодаться с немцами на равных я не хотел. Возможно, в том состоянии, которого мы достигли к настоящему моменту, это для русской армии было бы вполне реально, но войска, сидящие в хорошо подготовленной обороне, приобретают ничуть не меньший боевой опыт, чем наступающие, а вот потерь несут куда меньше. С австрийцами же другое дело. С ними мы, пожалуй, способны покончить одним ударом. Но вот делать этого я пока не собирался. Если мы выведем австрийцев из войны, то немцы, чего доброго, сразу сдадутся. А нам это было категорически не нужно. Мы должны были выйти из войны с черноморскими проливами, заработав на поставках и после того, как все воюющие стороны будут изрядно обескровлены. А то, если этого не произойдет, мы, глядишь, лет через пять после столь скорого окончания первой мировой получим вторую, в которой немцы с англичанами будут вместе воевать против нас. Причем никаких преимуществ в заранее подготовленном производстве новых видов вооружения у нас уже не будет. Нет уж, ребята, давайте-ка воевать по-серьезному. Так, чтобы вы потом еще минимум лет пятнадцать — двадцать не могли и подумать затевать новую большую войну. Нашей стране после этой понадобится хорошая передышка…

Вот потому, едва мы разобрались с немцами, я отпросился у государя и самолетом рванул в Магнитогорск. Ибо теперь предстояло максимально быстро перейти на массовое производство вооружения — не только вышеупомянутых новых образцов, но и уже давно выпускающихся — и сделать это в условиях, при которых достаточно большое количество подготовленного персонала будет призвано в армию. Поэтому альтернативы конвейеру у меня не было. На самом деле основным преимуществом конвейера является не рост производительности труда. Нет, он есть, и значительный. Когда Форд перешел на конвейерную сборку своей модели «Т», производительность труда выросла почти на пятьдесят процентов. Но этот рост во многом купируется гораздо большими трудностями подготовки производства при смене модели, сокращением предлагаемых потребителю вариантов и другими сложностями. Всем известны слова Форда о том, что потребитель может заказать себе автомобиль любого цвета, при условии, что этот цвет черный. И это не был снобизм или пренебрежение потребителем. Просто требованиям конвейерного производства по скорости сушки удовлетворял только черный японский лак — никакая другая краска, выпускавшаяся в то время, по своим возможностям для конвейерного производства не подходила… Но главный выигрыш конвейера в том, что он позволяет разбить производство на массу простых операций. Это резко снижает требования к квалификации работников и позволяет производить такие сложные устройства, как современное воооружение и техника, куда менее квалифицированному персоналу. И вот именно этим я и занялся. Ибо считал перевод производства на военные рельсы самым главным залогом нашей будущей победы в войне. А со всем остальным и без меня справятся.

Так что объявление Германией 1 августа войны России застало меня не в Санкт-Петербурге, а в Магнитогорске и не в своем кабинете, а в цеху, без пиджака и в окружении инженеров. В отличие от армии я уже вовсю воевал…

Глава 3

— Корнет!

— Я, господин ротмистр!

— Сколько еще вы будете возиться с разгрузкой лошадей?

— Уже заканчиваем, Александр Филиппович. Второй эскадрон слегка подзадержался, — пояснил корнет Веснин, — Намет закапризничал, всё никак не могли вывести.

Ротмистр Ковринский досадливо поморщился:

— Ведь говорили же Карабуло-оглы: нечего здесь форсить — армия, чай, а не скачки. Так нет… А из-за него эвон как с выгрузкой затянули.

Корнет покивал. Конь командира второго эскадрона Георгия Карабуло-оглы был дорогим текинцем, горячим, неутомимым в скачке, но своенравным. К тому же ему требовались особый уход и питание куда лучше того рациона, который обеспечивался выделяемой казной суммой. Но горец заменить своего красавца на обычную строевую лошадь отказывался напрочь, приплачивая за вкусности и полезности для Намета из своего кармана. Вот время от времени и случались разные казусы…

— Ладно, я к командиру. Следите тут, — приказал ротмистр и двинулся вдоль еще пахнущей свежей сосной разгрузочной платформы в голову состава.

В кавалерию Андрей Веснин пошел как по семейной традиции, так и по велению души. Все его предки, отец, дед и прадед были русскими офицерами и кавалеристами. Дед сложил голову во время русско-турецкой, отец воевал на Русско-японской и голову сохранил, но потерял ногу. Сам корнет Веснин на прошлую войну не успел по младости лет, но надеялся, что свое еще возьмет. И похоже, все шло к тому, что шанс взять это самое «свое» ему представится очень скоро.

Корнет Веснин выпустился из Елисаветградского кавалерийского училища в прошлом году. И сразу попал в оборот. Потому что в войсках дело обстояло не совсем так, как ему рассказывали в училище. А точнее — совсем не так. Сейчас уже корнет разобрался, почему так вышло. Дело было в том, что многие офицеры-строевики прошли через «пробные офицерские части», каковые очень сильно изменили их взгляды на то, какой должна быть современная кавалерия. А преподаватели военных училищ только в прошлом году начали проходить переподготовку на специальных курсах, организованных при Офицерской кавалерийской школе, программа которых была составлена как раз с учетом произошедших в войсках изменений. Причем эти курсы были в основном предназначены не для повышения квалификации преподавателей, а для обучения офицеров-кавалеристов кавдивизий второразрядных и третьеразрядных армейских корпусов. То есть и сроки, и уровень, и напряженность учебной программы по сравнению с «пробными офицерскими частями» там были куда меньше. И соответственно, «сдвиг мозгов» у обучающихся на этих курсах оказывался менее существенным, чем у тех, кто прошел жесткую школу «пробных офицерских частей». Веснин об этих частях рассказов понаслушался… Ну а если еще учесть, что офицеры-преподаватели — не только кавалеристы, а вообще почти все — были едва ли не самыми ярыми хулителями того, каким образом великий князь Алексей Александрович преобразует армию, неудивительно, что молодые офицеры приходили в войска совершенно неподготовленными к новым требованиям. Наоборот, впору было бы удивиться, если бы они хоть как-то этим требованиям соответствовали. А потому первые же полковые тактические учения ввели молодого корнета в некоторый ступор. Ну еще бы, за две недели учений они отмахали почти триста верст, трижды разбивали полевой лагерь, шесть ночей провели «по-походному» — на лапнике и укрывшись плащами из грубого брезента, входившими в новый комплект снаряжения, три раза оборудовали взводный и дважды эскадронный полевые опорные пункты, закапываясь в землю по уши, словно какая-то пехтура, шесть раз отстрелялись из карабинов и эскадронных пулеметов — и ни одной рубки лозы, ни одной лихой кавалерийской атаки. Они в кавалерии или где?!

Более того, на разборе учений командиру второго эскадрона ротмистру Карабуло-оглы поставили на вид как раз то, что он-таки улучил момент и поднял эскадрон в лихую кавалерийскую атаку.

«Запомните, — вещал командир полка полковник Тырнов, — мы более не та буйная кавалерия, которая лихой сабельной атакой опрокидывала плотные пехотные полки. Нынче, чтобы остановить наступающую кавалерийскую лаву, нужна не линия каре, а всего пара солдат с пулеметом. Поэтому никаких сабельных атак. Ваша задача — выдвинуться к нужной точке быстрее противника, занять и оборудовать позицию и встретить его огнем. Всё. Ежели противник успел раньше — никакой атаки. Провели разведку, вызвали артиллерию, пулеметную поддержку — и только потом атака на деморализованного противника с подавленными пулеметами. Иначе никак».

Все это настолько не вязалось ни с рассказами отца, ни с тем, что им преподавали в училище, что корнет некоторое время пребывал в полном недоумении. Нет, по уму все оно, конечно, так — что такое пулемет, Андрей прекрасно представлял, а во времена деда и отца их еще не было. Но как же лихая атака? А славная рубка клинок в клинок? Это что — уже в прошлом? Господи, чем же их командиров в этих «пробных офицерских частях» так перекорежило, что они забыли славные гусарские традиции?

Но когда их Двенадцатый гусарский Ахтырский Ее Императорского Высочества Великой Княгини Ольги Александровны полк был переведен в состав только еще формирующегося Первого конного корпуса, у Андрея появилась надежда. Ну как же, ежели создают такие огромные кавалерийские объединения, да еще оснащают их самым современным оружием и невиданной ранее боевой техникой — значит, не все потеряно. Значит, будут и лихие атаки! Однако спустя всего лишь месяц после того, как они выгрузились в приволжской степи неподалеку от провинциального Вольска, корнет снова впал в уныние. Кавалерию по-прежнему готовили к какой-то странной войне. Марши, марши, марши, окопы, разведка, опять окопы и опять марши. Более того, как выяснилось, в состав корпуса входили не только бронеавтомобили, которые в отличие от пехоты вполне способны были угнаться за кавалерией на марше, как, впрочем, и подготовить своими пулеметами ту самую лихую кавалерийскую атаку, о которой мечтал корнет, но еще и какие-то саперные конно-вьючные бригады, по одной на дивизию. По тем задачам, которые они отрабатывали, можно было предположить, что основной целью всего формируемого конного корпуса было не что иное, как обеспечение действий этих самых саперных конно-вьючных бригад. А как иначе можно расценить подобное заявление начальника штаба дивизии: «Господа, одной из основных, едва ли даже не самой главной задачей, которую Генеральный штаб ставит перед объединениями, подобными нашему, будет являться разрушение транспортных путей противника, подрыв его способности маневрировать силами и средствами. Помните — одна уничтоженная колонка для воды равна убитому вражескому солдату, колонка для заправки автомобилей керосином — десяти солдатам, взорванная водокачка или небольшой железнодорожный мост — эскадрону, мост же через большую реку — полку. Если мы дезорганизуем противника в оперировании резервами — кавалерия в этой войне свою задачу выполнит». Ну и кому это может понравиться?..

— Вашскородь! — подскочил к корнету унтер Толубеев, из донцов, но не из казачьей семьи, каковые почти поголовно служили со своими, а из иногородних. — Кончили разгрузку. Куды дальше?

— Не знаю пока. Сейчас ротмистр от командира вернется — скажет.

…В приволжских степях они провели все прошлое лето и вернулись в свое расположение поздней осенью. Корпус, за лето набравший силу и стать, снова расползся по старым местам дислокации и как бы перестал существовать. Бронепоезда и броневики укатили к себе на Урал и в Магнитогорск, а кавалерийские полки, разъехавшись по зимним квартирам, занимались ремонтом[11] конского состава и снаряжения и обыденными делами.

Впрочем, эскадронные учения у них за зиму были три раза, а в апреле даже сподобились провести полковые. Хотя что это за учения? Опять все тот же двухнедельный марш с несколькими стрельбами. А с другой стороны, пехоте-то тяжелее приходится — ее гоняют не менее сильно, но на своих двоих. Это коня не заставишь двигаться дольше, чем он может, а человека… Поручик Герасимов из Псковского пехотного, с которым Андрей познакомился в отпуске, рассказывал, что их тоже ой как нагружают. Летом на учениях по сорок верст в день отмахивали, и так по четыре-пять дней подряд. С тех пор как приняли эту дурацкую систему индексации боевой готовности, командиры и сами спокойно не живут, и подчиненным житья не дают. А что делать? Чтобы твоя часть считалась соответствующей уровню Б, личный состав должен за год намотать не менее четырехсот верст пеших маршей, а также не менее четырех месяцев в году провести на полевых учениях. Из них не менее месяца — всем полком и сколько-то там еще в составе дивизии. Для кавалерии годовой маршевый норматив — семьсот верст, но по прикидкам Андрея за прошедшее лето они одолели куда больше.

Зиму и весну, за время которых в стране произошли бурные события, армия пережила довольно спокойно. Начальной стадии волнений под визги насчет «губительного для страны засилья романовской клики» военные и вовсе не заметили, потому что отношение к Алексею Романову за минувшие пару лет у армии сильно изменилось. Горячая ненависть к наглому флотскому выскочке, планомерно разваливающему армию, уступила место ясному осознанию того, что сделал для армии этот человек. Военные — вообще люди с довольно специфической мотивацией. Ну а как еще можно обозвать людей, готовых из-за каких-то отвлеченных понятий вроде долга и чести не только валяться в грязи, мерзнуть в окопах, совершать изнурительные марши и вообще существовать в скотских условиях, но и отдать за эти ну совершеннейшие глупости самое дорогое — жизнь! Они что, не считают это самым дорогим? Ну я же говорю — идиоты… Так вот, военные действительно готовы терпеть любые лишения и даже отдавать жизнь. И тем, кто берег на себя бремя определять, когда и где им настанет срок с жизнью распрощаться, они выдвигают единственное условие: это должно быть не зря. И великий князь Алексей Александрович сумел за последние три года убедить всех, кто носит погоны, что под его руководством вероятность гибели зря не исчезает, конечно, совсем, но становится куда меньшей. А вот шанс на победу, наоборот, заметно возрастает. Более того, он впервые со времен чудо-богатырей Суворова и воспитанников Кутузова, гордо пронесших свои знамена по улицам столицы Наполеона, сумел зародить у русских военных ощущение того, что они — сильнейшие. Да, великий князь сделал это жестко, даже жестоко, ломая армию через колено, но он это сделал. А за это ощущение, за ясное осознание того, что сейчас ни одна армия мира и в подметки не годится русской, военные готовы были ему простить многое. Да наверное, всё готовы были простить…

Затем шумные газетные заголовки вообще стали привычными и привлекали не больше внимания, чем жужжание мухи, залетевшей между стекол. А с конца марта начались интенсивные стрельбы и эскадронные учения, плавно перетекшие в полковые, и всем снова стало ни до чего, кроме боевой подготовки. Ну а в конце мая их загрузили в вагоны и отправили в полевые лагеря, но на этот раз не в Поволжье, а в Царство Польское. Почему так — никто не знал. Впрочем, ходили слухи, что основной причиной подобной передислокации было то, что кавалерийские части, дислоцированные в Царстве Польском, отправились на это лето как раз в те места, где полк корнета Веснина провел прошлое. Мол, из них собираются создавать Третий и Четвертый конные корпуса, а поскольку еще и двух лет не прошло, как германец вовсю войной грозил, решили войска на западной границе не ослаблять…

Пока ждали ротмистра, эшелон успели отогнать, и к разгрузочной платформе медленно подполз следующий.

— Эх ты! — удивленно выпалил кто-то. — Никак блиндировики везут?

Корнет быстро обернулся. На приближающихся открытых платформах высились громоздкие конструкции, тщательно укрытые брезентом. Под грубой тканью угадывались очертания угловатого блиндированного корпуса с двумя пулеметными башнями на крыше. Веснин взволнованно сглотнул. Нет, он уже видел эти могучие сухопутные броненосцы вблизи и даже трогал их. Да что там — он познакомился с молодым подпоручиком, командиром четырех таких грозных машин, и тот прокатил его на своем командирском броневике. Но все равно, каждый раз оказываясь рядом с этими грозными машинами, Веснин испытывал волнение и в его голову закрадывалась мысль о том, что, может, стоит уйти из кавалерии, раз уж она ныне превратилась в передвигающуюся на лошадях пехоту, да попроситься в автобронеотряды.

— Путиловские, — авторитетно заявил кто-то.

— Какие тебе путиловские, дярёвня? — с насмешкой протянул унтер Толубеев. — Эвон, гля-кось, позади горб торчит. Это карман для запасного колеса, а такие только у магнитогорских бывают.

— Да ничего там не торчит, просто брезент так задрался. Ты вон лучше на башни погляди. Эвон створки по бокам от пулеметов торчат. Точно говорю — путиловские.

— А я тебе говорю… — развернулся к спорщику Толубеев. Но какие аргументы он еще собирался привести своему оппоненту, так и осталось неизвестным, потому что с левого фланга послышался протяжный голос ротмистра Ковринского:

— Эскадро-он, стройсь!..

Местом дислокации полка стали окрестности деревни Семятыче. Именно окрестности, поскольку в самой деревне разместились только штаб полка, конная батарея и эскадрон, в котором служил Веснин. Так что можно было сказать, им повезло, поскольку они поселились в избах, а не как остальные эскадроны — в полевом лагере неподалеку. Впрочем, командир полка «обрадовал», что это ненадолго. Эскадроны, дислоцированные в полевом лагере, и тот, что стоит в деревне, будут периодически меняться местами. Ну, чтобы никому не было обидно.

Весь июнь прошел в интенсивной учебе. Конечно, особенно им здесь было не развернуться — это вам не приволжские степи. В привисленских губерниях плотность населения была самой высокой по всей Российской империи — крестьяне уже давно распахали все мало-мальски пригодные для сева клочки земли, и эскадронам для совершения маршей приходилось пользоваться либо дорогами, что командование не сильно одобряло, так как «в условиях войны именно на дорогах противник чаще всего устраивает засады», либо осваивать нелегкую науку движения напрямик, через леса, с форсированием небольших речек вплавь или на подручных средствах. Слава богу, леса здесь были не в пример родным, русским, — чистые, свободные от сухостоя, бурелома и даже шишек. Местные крестьяне постарались: на порубку леса ведь надобно разрешение оформлять, опять же платить за нее, а шишки, сухостой и бурелом — топливо бесплатное. Да еще и при удаче самому можно копеечку заработать, опять же за очистку леса. Так что в здешних лесах кое-где можно было позволить себе такое, что в русских являлось делом совершенно уж невозможным — движение подразделений верхами, да не по натоптанным тропам, а по азимуту и карте.

А 30 июня выезжавший в Варшаву полковой жандарм поручик Сеславин привез шокирующую весть о том, что в Сараеве, столице отторгнутой Австро-Венгрией у Османской Порты Боснии, сербским террористом Гаврилой Принципом убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, племянник престарелого императора двуединой монархии неблагодарного Франца Иосифа[12].

— Так это что ж, господа, война? — прямо поставил вопрос начальник штаба подполковник Трауберг, после того как в избе, отведенной под полковое офицерское собрание, была громко прочитана единственная привезенная поручиком газета. При этом взгляд подполковника устремился на поручика, сыгравшего роль «гонца печали».

Должность полковых жандармов была введена не так давно, всего пару лет назад, в процессе реформы армии. Поначалу офицерство встретило это в штыки. Жандарм среди строевых офицеров? Да это просто неприлично! Но поскольку нововведение настойчиво продвигал сам великий князь, всячески подчеркивая, что это его, только его и именно его идея и что основной задачей полкового жандарма станет не поиск крамолы, а борьба с вражеской агентурой, допросы пленных и предупреждение распространения влияния «социалистов» среди нижних чинов, все постепенно успокоилось. К тому же изрядное число новоиспеченных полковых жандармов оказалось из таких же, как и они, армеутов, просто прошедших переподготовку на специальных курсах в Отдельном жандармском корпусе. В итоге уровень неприязни еще больше снизился. И хотя поручик Сеславин был как раз не из армейских, а изначально из жандармского корпуса, то, что он показал себя отменным кавалеристом, а также обладал острым умом, наблюдательностью и весьма ироничным взглядом на жизнь, довольно быстро заставило офицеров относиться к нему если не с уважением, то без неприязни. Да и фамилия у него была вполне себе гусарская[13]. И как-то само собой сложилось, что поручик стал одним из тех, к кому непременно обращались за разъяснениями в случае непоняток.

— Да нэт, нэ будет никакой войны, — тут же подал голос командир второго эскадрона Георгий Карабуло-оглы. — Нэ рискнут гэрманцы! В одиннадцатом году нэ рискнули и сейчас тоже нэ рискнут.

— Ну, не скажите, князь, не скажите, — не согласился ротмистр Ковринский. — Сейчас, чай, не одиннадцатый год. Тогда-то мы сами не стали на рожон лезть. Потому как помните, в каком состоянии была армия. Сейчас же другое дело. Сейчас мы куда сильнее. И я считаю, государь точно не потерпит умаления чести Российской империи и твердо укажет зарвавшимся австриякам на их действительное место. А германцы за австрияков непременно вступятся.

— Да другое-то, оно, конечно, другое… — вздохнул начальник штаба. — Да только все не так хорошо, как хотелось бы. Сами знаете, господа, что и по вооружению, и по личному составу у нас покамест некомплект.

Это да, это знали. По штату в каждом эскадроне положено было иметь по два пулемета Мосина — Федорова, между тем как на самом деле их было два на весь полк. Вследствие чего из пулеметчиков всех эскадронов был сформирован отдельный пулеметный взвод, в котором они и занимались изучением материальной части на имеющихся пулеметах, появляясь в своих эскадронах только на время эскадронных и полковых учений.

— Ну, я думаю, господа, — послышался голос поручика Сеславина, — это аргумент скорее не против, а за войну…

— Почему это?

— Всё просто, господа, — усмехнулся поручик. — Для того чтобы при наличии повода война все же не состоялась, требуется совместное желание обеих конфликтующих сторон. А я считаю, что в настоящий момент Австро-Венгрия и, что самое главное, Германия такого желания не выкажут. Более того, я практически уверен, что на этот раз Тройственный союз намерен непременно довести дело до войны. — Поручик сделал паузу, прищурился, окинул взглядом офицеров, внимательно смотревших на него в ожидании продолжения, и усмехнулся: — Ну подумайте сами, господа. С одной стороны, теперь Германия воспринимает нас всерьез. Это три года назад немцы, старательно собрав все небылицы, что строчили о русской армии господа журналисты, и все те возмущенные письма и обращения, которые пачками слали государю русские ветераны, слезно умолявшие дать по рукам великому князю Алексею Александровичу и остановить разрушение армии (эти письма с удовольствием публиковали те же газеты)… так вот, три года назад немцы могли считать, что армии у нас нет. Год назад им стало понятно, что в русской армии все не настолько плохо, как говорят и пишут господа журналисты. Но из-за того, каким образом происходила военная реформа, русская армия на некоторое время оказалась лишена подготовленных резервов, а запасы вооружения, по немецким оценкам, еще довольно долго не должны были достичь необходимого уровня. Однако, господа, мы все знаем, что германцы отнюдь не глупы. И что у них очень неплохая разведка. Поэтому я уверен, что сегодня они прекрасно понимают, что их ставка на вечную российскую лень и безалаберность отчего-то не оправдалась. И что еще год-два — и у нас будет все, что нам надо: и резервы, и оружие, и все остальное. Между тем война между Антантой и Тройственным союзом неизбежна. А значит, у них есть очень короткий промежуток времени, для того чтобы сокрушить нас, пока мы еще не набрали силу и пока они… подчеркиваю, господа, — пока они сильнее нас.

— Так-таки сильнее? — вскинулся командир второго эскадрона. — Нэ согласен!

— Может быть, вы и правы, — усмехнулся поручик. — Более того, вы наверняка правы. Но немцы считают иначе. Потому что если они с нами согласны — это означает, что они упустили момент. Впрочем, не стоит торопиться, давайте посмотрим, как будут развиваться события. Если я прав — это станет быстро понятно из того, что градус воинственности в заявлениях сторон возрастет.

Июль прошел во всеобщем возбуждении и еще более интенсивной боевой учебе. Марши напрямую через лес, ставшие едва ли не основным средством передвижения эскадронов, регулярно оканчивались травмами личного и конского состава и матом отцов-командиров, когда ведомые ими подразделения упирались в неотмеченный на карте овраг, болото или лесное озерцо с топкими берегами. Однако чем дальше, тем больше командиры учились соотносить сведения, полученные изучением карт, и ранее почти незаметные глазу признаки типа количества мха, состава почвы под копытами лошадей, общего уклона местности и так далее, и делать правильные выводы. Это позволяло обходить препятствия задолго до того, как намеченный маршрут заведет подразделения в такие места, откуда выбраться будет сложно, и тем самым соблюдать расчетные сроки выдвижения.

Первого августа пришло сообщение об объявлении Германией войны России. Командир полка выстроил личный состав, зачитал текст заявления Германии и обращения государя-императора к русским воинам, после чего сообщил, что получен приказ о выдвижении к границе.

Как ни странно, громких обсуждений и споров не было. После того разговора на полковом офицерском собрании все как-то уже свыклись с мыслью, что война неизбежна. Так что подготовку к маршу провели вполне обыденно. Ну марш и марш. С учетом обхода Варшавы всего-то около четырех сотен верст — это восемь дней, а со всякими непредвиденными задержками и дневкой на отдых — максимум десять. Впервой, что ли?

В окрестности губернского города Калиш, расположенного почти на российско-германской границе, полк прибыл 9 августа, одним из первых в корпусе. Впрочем, скорость передвижения частей и соединений корпуса была такова, что никто не сомневался: он закончит передислокацию не позднее чем через три дня. Но про корпус пусть голова у корпусного начальника болит. Им же сейчас следовало заняться насущными проблемами — перековать лошадей, произвести необходимый ремонт, починить и, если надо, обновить сбрую и снаряжение. А также — вот удивительно — дополучить положенное по штату вооружение.

— Да уж, господа, — озадаченно сказал ротмистр Ковринский, кивая на пару новеньких, в смазке, пулеметов Мосина — Федорова, — не ожидал, что до начала боевых действий всё получить успеем. Что-то у нас с интендантами случилось, не иначе… Ладно, сейчас не об этом. Через два дня наша очередь пользоваться стрельбищем, которое первый эскадрон в овраге неподалеку от деревни Дембе оборудовал. Так что надобно еще раз, и как следует, проверить всех подчиненных и пристрелять оружие. Особенно пулеметы. Они, сами видите, с завода, как пристреляны — один Бог знает. И не забывайте о мерах маскировки и о боевом охранении.

Веснин поморщился. Ну какая глупость — двигаться по родной стране так, будто тут на каждом дереве сидит по вражескому разведчику. Нет, когда это все делается в учебных целях — оно понятно. Но они-то на войну идут, пора бы уж прекратить в игрушки играть.

Калиш по губернским меркам оказался совсем небольшим городом. Зато, по утверждению его жителей, это был самый старый город Польши, ведущий свою историю от древнеримской колонии Кализии, упомянутой еще во II веке греком Клавдием Птолемеем в «Географическом обзоре». И вполне понятно, что в столь старом городе оказалось достаточно питейных заведений, чтобы соскучившимся по такому времяпрепровождению господам офицерам пришла мысль собраться в одном из них за уже давно забытой «чарой зелена вина». А там, что опять же понятно, разговор снова закрутился вокруг предстоящей войны и всего ей сопутствующего. Когда корнет в сердцах высказался «о дурацких мерах маскировки», большинство молодых офицеров его горячо поддержали — ну глупость же несусветная! Потому как если никаких агентов нет — то от кого маскироваться, а если есть — так все одно не поможет, ибо надо быть полным дураком, чтобы не заметить, что здесь, в окрестностях Калиша, накопилось гигантское количество войск, которые вот-вот перейдут в наступление. А в том, что приказ на наступление должен поступить уже скоро, никто не сомневался — и так газеты были полны отчаянными призывами французов к русским исполнить-таки свой союзнический долг и ударить по немцам. Дела у «лягушатников» шли довольно плохо: немцы перли на них всей силой, и поделать с этим французы пока ничего не могли. А кроме того, были и другие, более приземленные, но не менее понятные признаки типа распоряжения закончить все мероприятия по ремонту и перековке лошадей к 17 августа…

— Вы не правы, господа, — вмешался даже не в спор, а в дружный хор молодых офицеров, возмущавшихся глупыми распоряжениями, поручик Сеславин. — Германцы совершенно не ожидают от нас наступления в ближайшие дни.

— А вы что, господин поручик, считаете, что здесь совсем нет немецких агентов?

— Ну как не быть? — усмехнулся Сеславин. — Непременно есть. Здесь же граница, следовательно, обязательно есть контрабандисты. А этим господам по большому счету все равно, чем зарабатывать — нелегальной перевозкой товара или информации. Информация так и вообще лучше — меньше места занимает, можно еще и товара для себя, любимого, прихватить. А должен вам сказать, для того чтобы получить необходимые ответы там, — он кивнул в сторону германской границы, — здесь, на этой стороне, совсем не нужен специально подготовленный агент. Достаточно правильно поставить вопросы, причем довольно простые — и необходимые ответы будут доставлены вам, можно сказать, на блюдечке.

— И что, после всего сказанного вами вы продолжаете считать, что все эти нормы маскировки и непременное множественное боевое охранение, из-за которых нас так гоняют, действительно помогают скрыть наше сосредоточение?

Поручик рассмеялся:

— Ну что вы, конечно же нет. Немцы точно знают, что здесь разворачиваются войска, и, можете мне поверить, прекрасно осведомлены и о составе, и о принадлежности этих войск. Но… это-то их и обманывает. Короче, они совершенно уверены, что в ближайшее время никакого русского наступления с этого направления не будет.

— То есть?..

— Ну как же, господа, — ехидно улыбнулся поручик, — неужели непонятно?

Все молча смотрели на него, ожидая продолжения. Сеславин несколько мгновений наслаждался произведенным впечатлением, а затем смилостивился и пояснил:

— Господа, мы с вами уже давно учимся совсем по другим программам и другой тактике. И потому многое из того, что является для нас очевидным, для наших противников таковым отнюдь не является. Да, мы с вами уже точно знаем, что кавалерия в современной войне — это по большей части просто посаженная на коней для пущей мобильности пехота. А подавляющее большинство тех, кто действительно принимает решения и отдает приказы на той стороне, до сих пор совершенно уверены, что кавалерия — это кавалерия и ничего больше. При этом они точно так же совершенно уверены в том, что одной кавалерией не наступают. Произвести поиск — да, совершить обход, выйти в тыл — непременно, развернуть беспокоящие действия — однозначно. Но не более. Для серьезного наступления необходима пехота. Много пехоты. Куда больше, чем кавалерии, поскольку кавалерия — всего лишь поддержка для пехоты, составляющей основную силу современной армии. А что им доносят агенты?

— Ух ты! — ошеломленно выдохнул Веснин.

Вот черт, как только жандарм четко и по порядку изложил факты, все сразу стало понятно. Ну да, германцы знают, что здесь, под Калишем, сосредотачиваются войска, много войск, но исключительно кавалерия. И какие же выводы они делают? Да один — надо ждать, когда начнет прибывать русская пехота. Если кавалерии так много, то уж пехоты-то должно быть немерено. Обычное соотношение кавалерии и пехоты в тех тактических построениях уровня дивизии и выше, о которых Веснину говорили в училище, было как минимум четыре к одному. А значит, разгружаться и сосредотачиваться эта пехота будет очень долго. Настолько долго, что, учитывая пропускную способность своих железных дорог, немцы успеют перебросить сюда достаточно подкреплений еще до того, как русские сосредоточат здесь силы, запланированные для наступления. И это создает русским еще один выигрыш. Можно не сомневаться, что до того, как боевые действия выйдут за пределы пятидесятиверстной зоны вдоль границы, немцы будут считать их обычным кавалерийским рейдом. А если учесть, что русские явно будут активно нарушать их связь и вообще действовать так, как уже второй год тренируются на учениях, то прежде чем они опомнятся и поймут: что-то идет не так, создастся вполне реальная вероятность разгромить все их немногочисленные ландверные части, которые прикрывают эту границу, и уйти в отрыв. А там… полк Веснина был вполне способен походным порядком давать в день по пятьдесят верст и держать это темп не менее недели. И корнет был уверен, что другие полки их дивизии, да и самого корпуса подготовлены ничуть не хуже. А до Берлина-то отсюда всего три с половиной сотни верст — неделя марша…

Корнет восторженно прикрыл глаза. Вот бы попасть в передовой дозор и первым ворваться во вражескую столицу!

— Так это мы что же, на Берлин пойдем? — дрожащим от восторга голосом спросил он.

Все дружно рассмеялись. А поручик покачал головой:

— Ну это вряд ли, корнет. Я, конечно, не строевой офицер, а «жандармская сволочь», но даже мне ясно, что Берлин нам германцы не отдадут. С их железнодорожной сетью они вполне успеют перебросить на восток несколько корпусов еще до того, как мы выйдем к предместьям. А рассчитывать на то, что они глупцы и опомнятся слишком поздно, я бы тоже не стал. Но… просчитали вы ситуацию хорошо. Уважаю.

И Андрей Веснин, у которого после того, как его предположение все так дружно подняли на смех, настроение тут же рухнуло куда-то в район носков его щегольских остроносых кавалерийских сапог, внезапно почувствовал к жандарму странную благодарность. Это было необычно. Он, боевой офицер, и вдруг испытывает к жандарму нечто иное, кроме презрения? Ну ладно, презрения к поручику он, как и большинство офицеров полка, уже давно не испытывал. Но благодарность… Ой, что-то меняется в этом лучшем из миров, что-то меняется…

— Но зачем же тогда все эти меры маскировки?

— Ну, это распоряжение военного командования. Так что я могу только догадываться… — делано заскромничал жандарм.

— Да ладно вам, поручик, — прервал его ротмистр Ковринский, — все знают, что у вас, жандармов, отличные мозги, нам, армеутам, не чета. Да и пронырливы вы — куда там змеям. Так что давайте делитесь.

— Ну хорошо… Но прошу учесть, что это всего лишь мои предположения и не более. Не считайте мои слова за абсолютную истину — все может быть совсем не так, как мне представляется… Во-первых, господа, само по себе сосредоточение войск рядом с границей без каких бы то ни было мер маскировки может быть подозрительным. Но это не главное. Главное, чтобы вы заранее привыкли соблюдать меры маскировки и чтобы на той стороне вы принимали их уже вполне естественно и привычно. А уж там они вам точно пригодятся…

Приказ на наступление пришел в обед девятнадцатого числа. А в семнадцать часов их собрал командир полка для постановки боевой задачи.

— А что, господин поручик, — обратился Веснин к севшему неподалеку Сеславину, — господа германцы успеют подготовиться? Небось господа контрабандисты сейчас на ту сторону бегут — только пятки сверкают.

— Не думаю, — спокойно сказал жандарм. — Насколько я знаю, уже вчера вечером все отряды Отдельного корпуса пограничной стражи подняты в ружье и с того момента в полном составе торчат на границе с задачей исключить движение через нее кого бы то ни было. Так что даже если господам контрабандистам и есть что сообщить своим хозяевам — добраться до них они пока не могут. И не смогут еще несколько дней.

Корнет удивленно покачал головой. Вот оно как все поворачивается-то… Испокон веку было так, что армия — отдельно, а пограничники или те же жандармы — опять же отдельно. А ныне как все переплелось…

После постановки боевой задачи, которая произвела на Веснина сильное впечатление в первую очередь тем, что командир полка знал, казалось, расположение каждой роты противника в полосе наступлений полка, всех отправили спать. Подниматься предстояло в полночь, затем должен был состояться марш, потом оборудование позиций — и бой, причем, весьма вероятно, с превосходящими силами противника. План первого дня наступления был разработан весьма искусно. Германцы должны были опомниться только часам к десяти утра, после чего начать дергаться, не имея возможности получить полную достоверную информацию и располагая лишь фрагментами сведений, которые призваны были заставить их действовать определенным образом и двигать ресурсы туда, где их уже будут ждать. И все это должно было закончиться тем, что часам к четырем дня германский ландверный пехотный батальон, единственная организованная воинская часть в полосе наступления полка Веснина, окажется перед подготовленными к обороне русскими позициями.

В том, что атаку они отразят, корнет не сомневался. Даже если обещанные их полку командованием в качестве усиления пушки и взвод блиндированных автомобилей где-то затеряются и не успеют вовремя. Ну мало ли как оно на войне бывает… Но вот какой ценой? И что будет позже? Нет, план выглядел просто превосходным. Корнет был уверен, что подобные ловушки германцам подготовлены и в других местах. И если все сработает так, как задумано, они за первые же два-три дня сумеют разгромить большую часть войск, прикрывающих немецкую границу, а затем рвануть на запад, к Берлину, надеясь если уж не захватить его, то как минимум увидеть в бинокль крыши готических соборов. Но вот будут ли среди этой массы людей, добравшихся до окрестностей Берлина, он сам и те, с кем успел за это время сдружиться? Впрочем, что тут гадать: чему быть — того не миновать. Наше дело стрелять да помирать, а зачем и почему — господин полковник знает.

Границу они перешли в три часа утра без единого выстрела. Следующие четыре часа полк крупной рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтобы не запалить коней, все так же без единого выстрела двигался в глубь Германии. Первые две немецкие деревеньки обошли по дуге, не заходя в них, а сквозь третью проскакали напрямик. Немцы при приближении полка заметались было, суматошно крича, но, увидев, что полк, не останавливаясь, следует через деревню, слегка успокоились и застыли за своими заборами, встревоженно пялясь на русских гусар. Впрочем, какие немцы — те же поляки, что и по ту сторону границы, только чуть по-другому одетые… А около семи утра в небе послышался легкий стрекот.

— О-о, разведчики полетели, — удовлетворенно заметил Ковринский, мотнув головой в сторону устремившегося на запад самолета с русскими трехцветными кругами на крыльях. — Скоро узнаем, спит германец или уже проснулся.

Корнет проводил самолет взглядом. Хм, рано вылетели. И это хорошо. Есть надежда, что если вдруг что-то пойдет не так и германец отреагирует на начавшееся наступление не таким образом, как планировалось, у них будет шанс вовремя перестроиться. И вообще, самолеты были еще одним предметом жгучего интереса Веснина, помимо блиндированных автомобилей. Он, еще будучи гимназистом, постоянно торчал на ипподроме, ежели в их город прилетал с показательными выступлениями кто-то из летчиков. Но среди офицеров авиаотряда их корпуса у него пока приятелей не появилось. Ну да сколько их было-то? В корпусном авиаотряде насчитывалось всего десять самолетов. К тому же их боевая работа началась не сегодняшней ночью, а гораздо раньше. Иначе откуда командованию так точно известна дислокация германских частей?

К запланированному рубежу обороны прибыли к десяти часам утра и сразу начали оборудовать позиции, даже не пообедав. Да и завтрак был не то чтобы очень плотный — поели в седлах, всухомятку и на ходу. Однако всего через два часа из городка Кротошина прибыла целая вереница подвод, от которых одуряюще пахло свежим хлебом, супом, гречневой кашей и так далее. Впереди гордо выступал полковой интендант, а чуть позади него ехал жандарм Сеславин со своей вечной кривой улыбочкой.

— Стой! — пронеслось по позиции. — Обед!

Обед оказался чрезвычайно вкусным, а поляки, живущие с немецкой стороны границы, были довольно предупредительны. Впрочем, основная причина их предупредительности выяснилась к концу обеда. К пристроившемуся со своим котелком жандарму подошел пожилой поляк и требовательно произнес:

— Пан обещал заплатить.

— Конечно, непременно, — кивнул Сеславин и, приподнявшись, крикнул полковому интенданту, который за что-то распекал старшину эскадрона в десятке шагов от него: — Алексей Георгиевич, можно вас на минутку?

— Да, господин поручик?

— Наш кормилец желает получить расчет. Сколько с нас причитается?

Интендант вытащил смятые бумаги и принялся что-то считать.

— Сто сорок два рубля сорок копеек, — сообщил он.

— Как так, пан? — вскинулся поляк. — Никак не можно сто сорок два рубля. По меньшей мере сто шестьдесят. Вот смотрите, у меня все записано. Пирогов — шесть сотен, сметаны…

Они ругались довольно долго, пока наконец не сошлись на ста пятидесяти четырех рублях. Поляк выглядел довольным, до тех пор пока поручик Сеславин не сунул руку за отворот расстегнутого мундира и не извлек тонкую книжицу, составленную из каких-то зеленых бумажек. Веснин вытянул шею. Бумажки очень напоминали акции или кредитные билеты — отпечатанные типографским способом, красивые и вроде бы даже с водяными знаками. Между тем жандарм вывел на верхней бумажке «Сто пятьдесят четыре рубля» — в двух местах, на корешке и на отрывной части, дважды расписался и передал карандаш и книжечку интенданту. Тот в свою очередь расписался, после чего повернулся и рванул куда-то в сторону, откуда слышался зычный бас командира полка.

Поляк недоуменно смотрел на все эти телодвижения.

— Что есть это, проше пан? — обратился он к поручику, проводив взглядом интенданта.

— Оккупационный чек, пан, — отозвался жандарм.

— Что есть оккупационный чек, пан?

— Деньги, пан, — отозвался поручик. — Ну не думаете же вы, что мы, уходя в рейд, тащим с собой чемоданы рублей или марок? Нам выдают вот такие «оккупационные чеки», которые вы чуть позже, когда здесь появится отделение Государственного банка, беспрепятственно обменяете на рубли.

Похоже, такой поворот дел оказался для поляка весьма неожиданным. Во всяком случае он надолго заткнулся и молчал, пока не вернулся интендант.

— Вот, — торжественно сообщил тот, — подписал у командира. Теперь все нормально. — И торжественно вручил «оккупационный чек» поляку.

Поляк помял бумажку в руках, покосился на жандарма, потом на интенданта, а затем осторожно спросил:

— А может, у панов есть деньги? Я бы меньше взял.

— Это — деньги, — повторил жандарм, — поверьте.

Тут с запада над лесом показался идущий довольно низко самолет. Он пронесся над головами, заложил крутой вираж и прошел вдоль окопов.

— Наш али германский? — раздался испуганный голос из толпы солдат, уже снова махавших лопатами.

— Ну откель тут германцу-то взяться, дурья башка? — тут же послышался в ответ голос унтера Толубеева. — Ну сам подумай! И эвон, видишь, красно-сине-белые круги на крыльях. Наш это.

Самолет развернулся и, опять снизившись, прошел прямо над ними. Поляк втянул голову в плечи и бочком-бочком двинулся в сторону своих, которые уже оттянулись от окопов и сгрудились у дороги. А самолет заложил еще вираж, и от него отделилась какая-то штука, за которой тянулась длинная красная лента.

— Вымпел сбросил, — сообщил поручик, — с донесением. Пойду разузнаю.

И в этот момент на дороге, ведущей из города, появился броневик, за которым спешной рысью двигались упряжки лошадей, тянувших за собой пушки.

— О, это дело! — обрадовался интендант так, будто ему предстояло торчать в окопе, отражая скорую атаку германца, а затем засуетился: — Да их же, наверное, тоже кормить надо будет. Эй, пан! — закричал он поляку. — Пан, подожди! Тут это…

А Веснин почувствовал, что все у них будет хорошо. И что они непременно отобьются. И что его сегодня ну совершенно точно не убьют. Ну а там уж поглядим…

Глава 4

Кампания 1914 года для России оказалась очень тяжелой, но вполне успешной, несмотря на то что англичане и тут показали свое гнилое нутро. Первого августа, сразу после объявления немцами войны России, министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей оф Фаллодон, который, вот сволочь, сам же и заключал союзное соглашение с Российской империей, положившее начало Антанте, вызвал к себе немецкого посла Лихновского и заявил ему, что в случае войны Германии с Россией, при условии, что Франция не будет атакована и немцы займут войсками только тот край Бельгии, который примыкает к германской границе, Великобритания останется нейтральной[14].

Но узнали мы об этом только месяца через три по каналам Бурова и из Германии. А потом еще почти год искали подтверждение по другим каналам… Как бы там ни было, все началось неплохо. Мобилизация у нас шла быстрее, чем надеялись немцы. Нет, от семидесяти дней на мобилизацию мы отказались уже давно, и немцам об этом было известно. Но даже сорока дней форы, на которую был рассчитан их план Шлиффена, мы им все равно не дали. На нескольких центральных магистралях западного направления рельсы уже были заменены на более тяжелые, что позволило на второй день после объявления мобилизации перебросить на перевозку войск мощные тепловозы и четырехосные товарные вагоны, использовавшиеся до сих пор только на Транссибирской магистрали. Кроме того, мобилизационный план военных перевозок предусматривал создание в районах сосредоточения войск большого числа временных платформ, строительство которых началось сразу после объявления Австро-Венгрией войны Сербии. Немцы в принципе знали и об этом, но по расчетам, сделанным немецким Генеральным штабом, платформы должны были остаться невостребованными. Для разгрузки воинских эшелонов, прибывающих в соответствии с графиком переброски войск, составленным на основе рассчитанной все тем же немецким Генеральным штабом пропускной способности железных дорог без учета перевода с Транссиба более мощных паровозов и вместительных вагонов, вполне хватало и обычных станций. Так что, вполне возможно, немецкие генштабисты даже смеялись над глупыми русскими, не умеющими пользоваться четырьмя простыми арифметическими действиями. Смеялись до тех пор, пока не стало слишком поздно…

Первый удар наши войска нанесли по Германии. Но вовсе не по тому плану, который был в общих чертах известен немецкому командованию. На самом деле, лежавший в сейфах российского Генерального штаба план был большой дезинформацией, рассчитанной в первую очередь на выявление вражеской агентуры и безалаберных офицеров среди своих. Оттого и хранился он с нарочитой небрежностью. Настоящий же план был разработан несколькими офицерами, именуемыми «группой обеспечения железнодорожных перевозок», а подавляющее большинство документов для его оформления до уровня командира дивизии было выполнено офицерами, обучающимися в Академии Генерального штаба, которые сделали это в рамках учебных заданий. Боевые приказы корпусам и дивизиям удалось вылизать до блеска, вследствие того что каждый из них был исполнен офицерами-слушателями Академии по меньшей мере четыре раза. Так что «блохи» были найдены почти все. Ну а «группа обеспечения железнодорожных перевозок» сделала то, чем и должна была заняться, судя по названию, — отлично свела всю логистику. В итоге мобилизация и первоначальное развертывание прошли у нас если и не как по маслу, то все равно куда лучше, чем я опасался.

Впрочем, все это происходило без меня. Я безвылазно сидел в Магнитогорске — переводил свое производство на военные рельсы и вызвал туда инженеров и цеховых мастеров со всех казенных стрелковых и артиллерийских заводов от Тулы и Сестрорецка до Мотовилихи.

К началу июля мы полностью закончили накопление мобилизационных запасов для развертывания пятимиллионной армии. А недостаток некоторых видов нового вооружения в регулярных частях, составлявший от тридцати до сорока процентов, являлся всего лишь элементом нашего плана дезинформации. На самом деле это вооружение было изготовлено, но находилось на мобилизационных складах, и войска должны были получить его самое позднее через пять-шесть дней после объявления мобилизации. Так что сейчас у нас сложилась уникальная ситуация, при которой мы могли пойти на кратковременное снижение и даже полное прекращение производства вооружения и боеприпасов в целях ускоренной перенастройки производственного цикла на военный лад. Потому-то я и вызвал на свои заводы, уже полным ходом переводящие производство на военные рельсы, представителей казенных оружейных заводов, чтобы они, посмотрев весь процесс, сумели достаточно быстро повторить его у себя.

В это время Кац метался по Транссибу и югу страны, организуя массовые закупки шерсти, овчины, скота и кожи у кочевников, как российских подданных, так и жителей новообразованных государств — Восточного Туркестана, Монголии и Маньчжурии (ну да недаром туда железные дороги тянули), а также прилегающих к ним районов Китая. Все это копилось в полевых складах, ожидая окончания мобилизации и снижения загрузки железных дорог, после чего гигантские запасы шерсти, овчины и кожи, зерна с моих забитых под завязку элеваторов, мороженого мяса из моих холодильников и иного сырья должны были начать величественное, сродни горной лавине, движение в сторону Архангельска и Романова-на-Мурмане, чтобы там заполнить трюмы сотен заранее переброшенных с Балтики и Черного моря судов и отправиться к английским и французским портам. С началом войны цены на все сырье резко взлетели — я надеялся не только очень неплохо заработать на этих поставках, но еще и придать могучий импульс развития обеим северным портам и вообще кораблестроению в том регионе.

В Санкт-Петербург я вернулся 19 августа. А на следующий день наши конные корпуса перешли-таки границу Германии. Ну да к тому моменту вопли французских союзников по поводу того, что Россия бросила их на произвол судьбы и пренебрегает союзническим долгом, достигли такого уровня, что их, казалось, можно было услышать и на Луне. Но в этот раз, в отличие от той истории, что здесь знал только я, мы не стали очертя голову бросаться спасать союзников, а сначала прилично подготовились, причем не только к разовому наступлению, но и вообще к войне.

Основное наше наступление развернулось, вопреки ожиданиям немцев, не в Восточной Пруссии, где у них были сосредоточены приличные силы, а на западе. Наступление шло Вторым конным корпусом из районов Сеценя и Божева на Торн, Граудениц и далее расходящимися направлениями на Штеттин и Данциг. И Первым — из района Калиша по расходящимся направлениям на Нейсе, Позен и Бреслау. А еще через два дня началось подобное же наступление Третьим и Четвертым конными корпусами и в Восточной Пруссии.

По всем современным воззрениям это было безумие! Наступать одной кавалерий, без пехоты, только при поддержке весьма небольшого числа бронепоездов и бронеавтомобилей, не слишком крупными силами, да еще часто и по расходящимся направлениям, то есть не кулаком, не клещами, а как бы растопыренными пальцами — это противоречило всем канонам современного военного искусства, да и просто здравому смыслу. Наше наступление становилось в принципе возможным только вследствие того, что немцы бросили против Франции все свои наличные силы, всё, что смогли собрать. И потому на огромной территории восточнее Одера у них была лишь одна полноценная армия — Восьмая, сосредоточенная в Восточный Пруссии для прикрытия «города королей» — Кенигсберга, а остальную восточную границу Германской империи защищали ландверный корпус генерала Ремуса фон Войрша, дислоцированный в немецкой части Силезии, и одна эрзац-дивизия плюс несколько ландверных бригад в Померании. Все эти силы вместе взятые были в разы слабее Восьмой армии фон Притвица, сосредоточенной в Восточной Пруссии, поэтому я продавил решение основной удар нанести именно в немецкой Силезии и Померании. Впрочем, не только поэтому. Перестраховался, если честно. Первую мировую на военной истории мы изучали довольно неплохо, так что я помнил, как немцы нам наподдали в Восточно-Прусской операции. И хотя армия у нас здесь была вроде бы другой, но ее подготовка проходила в мирное время, а как оно все повернется на войне — надо было еще посмотреть. Так что начать было решено строго на западе, а в Восточной Пруссии развернуть активные демонстративные действия, призванные удерживать немецкие силы в том районе как можно дольше, но быстро отойти, если нашим войскам будет грозить окружение. Недаром кавалерийские корпуса уделяли такое внимание при обучении маршам по пересеченной и лесной местности. Но все равно наступать одной кавалерией почти без поддержки пехоты с точки зрения классической военной науки было совершеннейшим безумием. А все дело в том, что смысл этой операции был отнюдь не в захвате и контроле над территорией, что являлось целью наступления согласно строгим канонам военной науки. Нет, смысл и задачи этой операции были совсем в другом…

Все генеральные штабы, кроме русского, разрабатывали свои планы в расчете на быструю войну. Венцом подобной стратегии, конечно, можно было считать немецкий план, суть которого, по меткому выражению кайзера Вильгельма II, состояла в том, что немцы собирались «обедать в Париже, а ужинать в Санкт-Петербурге», но и все остальные тоже планировали победить быстро. Конечно, победить, а иначе зачем вообще встревать в войну? И только Россия, в первую очередь благодаря мне, готовилась к войне долгой. Я знал, что война затянется или как минимум может затянуться на четыре года и потребует чудовищных жертв — и людских, и финансовых, и прочих. Поэтому я, во-первых, хотел, чтобы она закончилась раньше, и во-вторых, чтобы из всех военных лет Россия выжала максимум полезного — технологически, финансово, политически и так далее. Исходя из этих предпосылок и была спланирована столь безумная операция. Она была не военной в основной своей части, хотя и проводилась армией. Она была экономической. Мы с первых же дней начали ставить Германию в такие условия, при которых ее ресурсы, в той истории, что здесь знал только я, позволившие ей протянуть до 1918 года, закончились бы гораздо раньше. В идеальном случае году в 1916-м. За эти два года я рассчитывал успеть совершить все необходимое, чтобы Россия вышла из войны в наиболее выгодной для нее конфигурации всего — границ, транспортных возможностей, экономики, финансов и т. п. А что делать? Хочешь мира — готовься к войне, а начал войну — принимайся интенсивно готовиться к тому, чтобы мир после нее оказался для тебя и твоей страны лучшим, чем был до нее. Иначе ты проиграл. Даже если именно твои войска взяли столицу вражеского государства.

После захвата первых же населенных пунктов вслед за боевыми частями вперед сразу двинулись трофейные команды, войсковую охрану которых осуществляли солдаты тех самых охранных батальонов, вооруженных пистолетами-пулеметами Баганского. Эти команды должны были как саранча «обглодать» захваченные территории и вывезти оттуда все, что представляло хоть какую-то ценность, — сельхозпродукцию, машины, станки, скот, рельсы, металлоконструкции и так далее. Впрочем, у частных лиц продукты, скот и все остальное не столько забирали, сколько выкупали, но не за русскую валюту, а за так называемые «оккупационные купоны», которые можно было в течение года свободно обменять на российские рубли. Для этого требовалось, опять же не позднее года со дня выписки купона, явиться в любое отделение Российского государственного банка и получить наличные. Местным жителям было сказано, что Министерство финансов Российской империи планирует открыть отделения Государственного банка на оккупированных территориях не позднее 1 января 1915 года. Кроме того, в дело пошли и запасы марок из отделений банков занятых нашими войсками городов и из финансовых служб захваченных гарнизонов. Так что потоками шедшие к фронту составы, которые перевозили войска, вооружение и боеприпасы, должны были хоть на какое-то время наполниться обратными грузами. В принципе, в зависимости от времени реакции немцев, на этот процесс отводилось на разных территориях от недели до месяца, после чего, как мы планировали, конные корпуса под ударами опомнившихся немцев покатятся назад, к границе, на которой все это время будут интенсивно окапываться наши пехотные и разворачиваться артиллерийские части. Но покатятся они не просто так, а огрызаясь и время от времени занимая оборону, но нигде не задерживаясь настолько, чтобы возникла опасность окружения. А входящие в состав конных корпусов саперные конно-вьючные бригады должны при отходе уничтожать всю инфраструктуру и материальные ценности, до которых только смогут дотянуться — мосты, водокачки, стрелки, семафоры, склады, депо, гаражи, ремонтные мастерские и так далее. В идеале мы замахнулись на уничтожение всех мостов через Вислу и Одер, что имело целью не только сильно затруднить переброску немецких войск с запада на Восточный фронт, но и перекрыть важную транспортную артерию. Речным судам сложно будет двигаться по реке, которую перегородили рухнувшие мостовые пролеты. Но как оно повернется на самом деле — пока сложно было загадывать.

Наступление началось ночью выдвижением дивизий по маршрутам, над которыми весь предыдущий день висели наши разведывательные самолеты. По количеству авиации мы немцев пока несколько превосходили, да и основная часть немецкой авиации находилась в Бельгии и во Франции, так что мы владели куда лучшей информацией о сосредоточении вражеских войск в пограничной зоне, чем немцы. Поэтому первый удар был достаточно эффективным. Тем более что немцы попали в ловушку. Захватив несколько приграничных городков, наши кавалерийские дивизии частично вывели из строя связь, оставив оную только некоторым из городков и местечек. И это заставило весьма немногочисленные на этом направлении немецкие части, представленные в основном ландвером[15], отреагировать и двинуться к местам, откуда раздавались панические призывы о помощи. Что не только вывело их на оборудованные за это время русскими частями позиции, но и подставило под удар выдвинувшихся по железной дороге бронепоездов и корпусных автобронеогрядов. После чего наши корпуса уверенно двинулись вперед. Достаточно сказать, что уже на третий день операции бронепоезда поддержки Первого конного корпуса с приданным им в качестве усиления одним стрелковым полком броском захватили Нейсе и Глогау, довольно сильные немецкие крепости, в которых тут же вовсю развернулись «трофейщики» и саперы. Первые занялись реквизицией и вывозом всего, до чего могли дотянуться, а вторые — минированием всего, что вывезти было нельзя.

Позен был взят днем раньше, и части Первого конного корпуса двинулись в направлении Франкфурта-на-Одере. Немцы, получив несколько чувствительных ударов в первые же дни русского наступления, в крайнем беспорядке отступали к Одеру, теряя артиллерию и обозы. Но парадным маршем это все-таки назвать было нельзя. Первое ошеломление у немцев прошло достаточно быстро, и выяснилось, что на самом деле войск к востоку от Одера у них куда больше, чем мы предполагали. Это были последствия проведенной немцами мобилизации. Несмотря на то что она была в основном уже закончена, большую часть мобилизованных солдат и офицеров запаса еще не свели в полки и дивизии, не оснастили артиллерией и пулеметами, а пока еще проводили начальную подготовку и боевое слаживание поблизости от призывных пунктов в составе учебных рот и батальонов. Сейчас это пока были даже не подразделения, а просто наспех собранные команды кое-как вооруженных людей. Но их было много — десятки тысяч. И немцам удалось довольно быстро пополнить личным составом разгромленные в двухдневном маневренном сражении у границы кадровые части и ландверные соединения. Да и все эти отдельные учебные роты и батальоны, вооруженные одними винтовками, все равно храбро, хоть и безрассудно вступали в схватки с нашими войсками, вследствие чего продвижение наших войск весьма замедлилось, а потери возросли. Полагаю, что если бы нам не удалось в первые же три дня захватить немецкие крепости Нейсе, Глогау и Позен (а это вопреки тщательному планированию и использованию таких новых для европейского театра военных действий технических средств вооруженной борьбы, как бронепоезда и бронедрезины, а также применение специальных «охочих команд», сформированных из морпехов, которые нейтрализовали караулы и взяли под контроль крепостные дворы и иные ключевые точки, произошло исключительно вследствие удачи и благословения Господня), немцы и вовсе остановили бы наше продвижение. А так в этих крепостях располагались богатые военные запасы — обмундирование, продовольствие, вооружение, включая пулеметы и артиллерию, и боеприпасы. И все они попали в наши руки. Заменить потерянные в приграничном сражении артиллерию и пулеметы фон Войрш и другие немецкие командиры пока не сумели. Поэтому мы могли продолжать наступление.

В Восточной Пруссии все было еще сложнее. Третий и Четвертый конные корпуса, действовавшие там, были сформированы только весной 1914 года и потому не успели получить достаточной подготовки. Да и силы, противостоящие им, были в разы больше. Восьмая армия генерала Макса фон Притвица насчитывала четыре армейских корпуса и несколько отдельных частей. Потому основной задачей Третьего и Четвертого конных корпусов был не захват территорий, а скорее удержание Восьмой армии в месте ее дислокации. То есть они должны были не дать фон Пригвицу перебросить на помощь фон Войршу ни одной полнокровной дивизии. В принципе это удалось, но стало заслугой не одних только Третьего и Четвертого конных корпусов. Просто части Второго конного корпуса уже на пятый день операции вышли к Данцигу и хотя захватить его так и не смогли, зато обезопасили фланг подрывом мостов через Вислу напротив Данцига и у Диршау, после чего «трофейщикам» с помощью почти двадцати тысяч мобилизованных местных жителей, кроме всего прочего, удалось за неделю снять рельсы с почти шестисот верст железнодорожного пути. Ближайшая к Кенигсбергу станция, от которой вел еще хоть какой-то путь, была в Эльбинге. Да и путем это можно было назвать очень условно — рельсы-то от Кенигсберга до Эльбинга были, вот только железнодорожных мостов ни в самом Эльбинге, ни в радиусе сорока верст вокруг него не осталось. Саперные команды, посаженные на бронедрезины, успели провернуть эту операцию за один день. В итоге попытка немцев перебросить к Одеру Семнадцатый армейский корпус генерала Августа фон Маккензена провалилась, так толком и не начавшись. Корпус добрался до Браунсберга, а там вынужден был выгрузиться из вагонов и двинуться пешим порядком. Передовые дозоры добрались до Эльбинга уже к исходу дня, но приступить к переправе передовые части корпуса смогли только через три дня бесплодных атак, когда они наконец-то подтянули корпусную артиллерию и сбили русских, оседлавших левый берег Эльбингского канала. Затем они снова двинулись вперед, но очень небыстро — передовым частям приходилось постоянно разворачиваться, чтобы сбить русские заслоны численностью от роты до полка, насыщенные артиллерией и пулеметами. Попытки обходов еще больше замедляли движение и не приносили результатов, поскольку в воздухе постоянно висели проклятые русские samolets, а местность была нашпигована конными разъездами. Русские, совершив, так сказать, прощальный артналет по засеченным самолетами скоплениям немецкого личного состава и артиллерии, просто оставляли позиции, вследствие чего самой выгодной с точки зрения скорости передвижения оказалась атака в лоб. Но это приводило просто к чудовищным потерям. У русских было довольно много пулеметов. Более того, спустя неделю после начала наступления мы стали широко использовать и трофейные немецкие пулеметы, захваченные на мобилизационных складах, а отходя, бросали их на позициях, предварительно приводя в негодность. Так что когда спустя десять дней фон Притвиц и вовсе повернул корпус назад, ибо 25 августа русские начали дерзкую операцию по захвату Мемеля одновременным наступлением на фронте и десантом в порту, Август фон Маккензен только облегченно вздохнул.

В общем, наши действия повергли немцев в шок. Целая армия, оставленная для прикрытия Восточной Пруссии, бестолково сидела на месте, пока русские разворачивали боевые действия на огромной территории. По всем же расчетам немецкого Генерального штаба выходило, что у русских просто нет сил для удержания той территории, которую они уже успели захватить. Причем русские пока не понесли особенных потерь, зато нанесли чувствительные потери германской армии — в первую очередь в мобилизационных ресурсах. Огромное количество воинских складов, имеющихся в приграничных областях и специально созданных для того, чтобы переброшенные после захвата Парижа немецкие армии могли с ходу атаковать русских, оказались в руках врага, и немецкий Генеральный штаб очень сильно сомневался, что теперь немцам светит хоть как-то ими воспользоваться. Нет, кое-что в крепостях, которые успели подготовиться к обороне и которые мы просто обошли, как, например, Кюстрин или Байен, конечно, осталось. Но по сравнению с захваченным нами это были капли в море. То есть наступательную операцию против русской армии немцам теперь надо было планировать и готовить практически с ноля.

Однако и это было еще не все. Германия просто не могла допустить потери, пусть даже и временной, такой территории. Поэтому уже 25 августа, сразу по завершении пограничного сражения, немцы начали переброску на восток четырех корпусов, призванных остановить продвижение русских на Берлин, а кроме того, обратились к австрийцам с отчаянной просьбой максимально ускорить наступление на левый фланг русских из Силезии направлением на Варшаву. (Австрийцы пытались провести это наступление с 10 августа, но у них пока не слишком получалось. А все благодаря дурацкой привычке, образовавшейся у русских еще во времена Русско-японской войны и непонятной ни одному цивилизованному европейцу: едва достигнув района развертывания, русские сразу же начинали окапываться[16].) Ибо снять большее количество войск с Западного фронта означало окончательно похоронить план Шлиффена, а только он давал немцам единственный шанс на победу…

Передовые немецкие части стали прибывать во Франкфурт-на-Одере 1 сентября. Но наступательные действия немцы смогли предпринять только 11 сентября, хотя сосредоточение обоих корпусов было закончено уже 7-го. А потому, что в ночь с 7-го на 8 сентября бронесилы Первого кавалерийского корпуса провели дерзкую операцию по захвату моста через Одер. В этой операции мы потеряли бронепоезд и две бронедрезины, а также около десяти орудий и восемь броневиков, зато сумели подорвать все опоры моста. А вообще нам удалось уничтожить или серьезно повредить десять мостов через Одер — во Франкфурте, Бреслау, Стейнау, Глогау, Бейтене, Кроссене, Графенхагене и все мосты в Штеттине. Кроме того, было взорвано пять крупных мостов через Вислу.

А затем русские конные корпуса, огрызаясь и оставляя за собой на месте мостов, складов, депо, станционных зданий и платформ, водокачек и складов, механических мастерских, причалов и прочего подобного дымящиеся развалины, стали откатываться назад, к довоенным границам. Немцы продвигались вперед упорно, но несмотря на все свои усилия, весьма неторопливо, теряя людей, иногда на пару-тройку суток застревая перед какой-нибудь речкой-вонючкой, которую можно перекинуть камнем, но, вот ведь дьявол, у нее топкие берега и нет ни единого, даже самого вшивого, мостика.

Однако к исходу октября немцам удалось-таки отодвинуть линию соприкосновения войск почти к довоенной границе. Почти, потому что все это время русские пехотные части трудились, словно муравьи, готовя глубоко эшелонированные оборонительные позиции, расположенные на наиболее выгодных участках местности без учета довоенных границ. Там, где надо было выдвинуть рубеж обороны чуть дальше, он выдвигался, а там, где стоило слегка оттянуть его в глубь своей территории, он оттягивался в глубь… Немцам пришлось остановиться.

До начала ноября немецкие войска сделали несколько попыток прорвать нашу оборону, но они были подготовлены чрезвычайно плохо и предприняты явно недостаточными силами, а мы на этот раз засели крепко. Так что, понеся серьезные потери и израсходовав все те скудные ресурсы, которые они смогли доставить в таких сложных условиях, немцы откатились немного назад и в свою очередь принялись окапываться. Транспортный хаос, оставленный после себя русскими, привел к тому, что и пополнения, и снабжение приходилось перебрасывать пешим порядком либо вьючными лошадьми и только в лучшем случае гужевым и автомобильным транспортом, поскольку многие дороги оказались и для первого, и для второго слабопроходимыми, вследствие того что зачастую форсирование даже небольших речек становилось проблемой. Бравые немецкие солдаты ругали русских, которые, мол, уничтожили даже бревна, переброшенные через ручьи. Ну да после захвата немецких складов возможностей как следует порезвиться у русских саперов было море. И хотя взрывчатки на складах обнаружилось не так уж много, хитрые русские начали широко использовать для подрыва небольших объектов заряды, сформированные из снарядов для немецких крупнокалиберных пушек. Железнодорожники же, ознакомившись с положением дел, схватились за голову и категорически заявили, что хоть как-то восстановить движение на отбитых у русских территориях они берутся только к новому году, а о полноценном восстановлении речь может идти только еще через пару лет. Да и какое там полноценное? Мосты через такие реки, как Одер и Висла, строятся годами. К тому же даже в мирное время вести строительство десятка-другого капитальных мостов одновременно немецкая экономика не в состоянии. Что же касается временных схем, то такие мосты, конечно, можно построить довольно быстро — за неделю-другую, чем сейчас и занимаются срочно стянутые откуда только можно саперные части, но сами, дескать, знаете, проходимость у таких мостов в разы меньше, чем у капитальных, а надежность… Да и не только в крупных мостах дело. Вам известно, сколько мостов и путепроводов взорвали русские варвары, герр генерал? Шестьсот двадцать! Да, каждый из них можно восстановить по временной схеме в течение пары-тройки дней, но шестьсот двадцать, герр генерал! К тому же временная схема на таких дистанциях означает, что мы будем вынуждены понизить скорость движения наших поездов в три раза, а вес составов — не менее чем в два и, кроме того, исключить использование на этих дистанциях самых мощных наших локомотивов: мосты временной схемы их просто не выдержат…

Конные корпуса, чья численность к окончанию операции снизилась до сорока процентов от штатной, были выведены в тыл на пополнение. Несмотря на столь значительное падение численности, все корпуса оставались полностью боеспособны, а их личный состав сумел приобрести неоценимый боевой опыт и обладал высоким боевым духом. Впрочем, основная масса потерь пришлась не на погибших, а на раненых и травмированных, коих также оказалось немало. Ну да корпуса при отходе вертелись, будто ужи на сковородке, притормаживая германца и выскальзывая из его клещей. Но результаты кавалеристов, хотя всех поставленных перед наступлением задач решить так и не удалось, можно было признать просто превосходными. По самым скромным подсчетам, противник потерял в боях почти сто тысяч человек. Большую часть этих потерь, почти семьдесят тысяч человек, составили пленные, из которых почти все были солдатами учебных рот и батальонов. Да, их нельзя было признать полноценными бойцами, но это были здоровые молодые люди призывного возраста, и теперь у них не осталось ни единого шанса набраться опыта и сделаться грозными воинами германской армии. А это означало, что Германия в перспективе лишилась как минимум двух полнокровных корпусов.

Стоимость вывезенного нами с временно оккупированных территорий продовольствия и материальных ценностей по первым прикидкам составила около сорока миллионов рублей. А стоимость уничтоженных материальных ценностей, включая военные объекты, объекты инфраструктуры, транспорт — от паровозов и вагонов до автомобилей и угнанного конского поголовья, — а также мобилизационные запасы, превышала сумму вывезенного чуть ли не на порядок. Ну и кроме всего этого, у немцев появилась сильная головная боль: как накормить несколько миллионов гражданских лиц с весьма скудными запасами продовольствия на территории, охваченной транспортным хаосом. Это должно было весьма замедлить сроки сосредоточения немецких войск. А куда деваться? Немцам придется выбирать, что везти — либо войска и боеприпасы, либо продовольствие для гражданских.

При этом безвозвратные потери наших конных корпусов составили всего двенадцать процентов от численности. Остальные после выздоровления должны были вернуться в строй. Впрочем, большинство излеченных солдат в этот первый раз предполагалось направить в другие подразделения. Многие уже понюхавшие пороха солдаты и офицеры должны были пойти на формирование кавалерийских дивизий третьей очереди. Конным же корпусам предстояло принять пополнение из новобранцев. Кому их обучать, здесь было в достатке.

А с медициной у нас вообще, можно сказать, начались чудеса. Боткин с еще одним настырным врачом Сергеем Зимницким с началом войны развернулся вовсю — принялся энергично выстраивать систему военно-полевых госпиталей и медико-санитарных рот в действующей армии. В результате безвозвратные потери по ранению и последующей инвалидности у нас сокращались всю войну и по ее итогам составили самую малую величину среди всех воевавших армий. Ну да Евгений Сергеевич готовился к этому еще со времен Русско-японской — считал, планировал, теребил меня, требовал увеличить количество мест для обучения врачей в высших учебных заведениях и прибавления в программе обучения часов практики по травматической хирургии, а также расширения штатов и оснащения полковых медицинских пунктов и дивизионных медико-санитарных рот.

В общем, наши надежды оправдались и «стояние на границе» продолжалось до конца года. Первая линия обороны, по довоенной границе, была развернута войсками второочередных корпусов, только с севера подкрепленных Второй армией генерала Самсонова, которая сумела удержать позиции, обороняясь против немецкой Восьмой армии, во главе которой робкого и слабоинициативного фон Притвица уже к ноябрю сменил энергичный Пауль фон Гинденбург, почти сразу начавший активные наступательные действия. Однако сдерживающие действия Четвертого кавалерийского корпуса дали Самсонову достаточно времени для оборудования позиций, да и по уровню подготовки его армия считалась одной из лучших в войсках. Так что три попытки немцев прорвать его оборону закончились практически ничем. После этого фон Гинденбург разразился пространной телеграммой в немецкий Генеральный штаб, требуя обеспечить его подкреплениями и восстановить транспортную связь Восточной Пруссии с остальной Германией, ибо в противном случае он не может гарантировать успешных действий своей армии.

А в декабре в сотне верст от уже подготовленной линии обороны началось оборудование еще одной оборонительной позиции, на которой разворачивались части и соединения третьеочередных корпусов. Наш Генеральный штаб не сомневался, что, не добившись кардинальных успехов на западе, немцы попытаются в следующем году выбить из войны Россию. Так что следовало готовиться к затяжным оборонительным боям. По нашим прикидкам, первый мощный удар немцев надо было ждать не раньше февраля, а то и марта. Ну да с таким-то хаосом в тылах… Поэтому время на оборудование второй полосы обороны у нас было. Тем более что все третьеочередные корпуса мы полностью укомплектовали, хотя по уровню подготовки, естественно, они сильно уступали регулярной армии и даже второочередным корпусам. Но получать боевой опыт и опыт управления войсками в обороне всяко лучше, чем в наступлении, потому-то эти корпуса туда и выдвинули. Проблемы были только с тяжелым вооружением, но их удалось решить, передав в тяжелые артиллерийские полки хоть и устаревшие, но весьма крупнокалиберные орудия, снятые с вооружения батарей береговой обороны. Современной крупнокалиберной артиллерии хватило только на первоочередные и большую часть второочередных корпусов. Ну да Генеральный штаб посчитал это вполне допустимой заменой. На первые боестолкновения этих орудий хватит, а потом перевооружим уже обстрелянные полки современной артиллерией. Военное производство в империи нарастает с каждым днем…

На юге же все складывалось заметно удачнее. Как я уже упоминал, Первую мировую войну на занятиях по военной истории нам преподавали пусть и не как Великую Отечественную, но уж куда лучше, чем, скажем, Австро-прусскую. Я про последнюю до попадания сюда, в это время, вообще мало что помнил… А вот про Первую мировую, да еще на Восточном фронте кое-что в памяти засело. В том числе что, несмотря на серьезный успех, Галицийская наступательная операция не добилась главной цели — поймать в ловушку большую часть австрийской армии. Австрийцы просто не успели перебросить в Галицию достаточно сил — русские «клещи» щелкнули если и не впустую, то как минимум не ухватив существенную долю того, на что были рассчитаны. Поэтому я постарался затянуть с началом Галицийской операции, жестко потребовав переходить к наступательным действиям только после того, как войска первого эшелона полностью закончат сосредоточение и развертывание. Тем более что изрядная часть кавалерии у меня оказалась задействована в операции, которую здесь обозвали Висло-Одерской. В итоге инициатива в Галиции на первом этапе перешла к австрийцам, чем они и попытались воспользоваться, развернув наступление в общем направлении на север. Но уже 11 августа их левый фланг наткнулся на жесткую оборону русской Четвертой армии под командованием барона Зальца, оборудовавшей довольно сильные позиции в пятнадцати-двадцати верстах к югу от Люблина. А 12 августа правый фланг наступавших австрияков наткнулся на не менее жесткую оборону Пятой русской армии генерала Плеве у Замостья, где австрийцы основательно завязли. Ну да мы были детально осведомлены обо всех передвижениях противника, поскольку наши самолеты постоянно висели в воздухе, отслеживая передвижения даже отдельных рот и эскадронов. Попытки немногочисленных австрийских пилотов хоть как-то отгонять русских, стреляя в них из револьверов, привели к тому, что наши летнабы стали брать с собой в кабину сначала карабины, а затем и «носимые» пулеметы Мосина-Федорова. А когда 20 августа у нас появились самолеты, уже штатно оснащенные пулеметами, небо в течение недели совершенно очистилось от австрийских аэропланов.

До 27 августа австрийцы, понеся довольно большие потери, сумели лишь слегка потеснить русские войска на левом фланге и создать угрозу охвата. Но 27-го наши войска перешли в мощное наступление на юге и в центре, в первую же неделю разгромив прикрывающие границу части, продвинувшись вперед на юге до Надворны и Станиславова, а в центре — до Тарнополя и Красне и создав серьезную угрозу Лембергу. Австрийскому командованию пришлось не только срочно развернуть на Лемберг все прибывающие в Галицию свежие войска, но и начать переброску туда же двух армейских корпусов из состава Первой армии генерала Данкля и Третьей армии генерала Брудермана. Позволить себе потерять Лемберг они не могли.

Более того, австрийцы прекратили все операции на Сербском фронте и начали спешно перебрасывать на восток все войска, которые только смогли наскрести. Однако в то время, когда все эти войска еще находились в пути, Первая армия российского генерала Ранненкампфа, сосредоточенная южнее Кельцов, при поддержке выведенных из восточных районов Германии и немецкого Поморья бронепоездов, чье оперирование там было уже изрядно ограничено из-за работы наших трофейных команд и заметного снижения протяженности рельсового полотна, нанесла мощный удар на правом фланге. В течение трех дней были захвачены Краков и Торнау, после чего Павел Карлович Ранненкампф преодолел Карпаты и, походя громя разрозненные части, которые австрийское командование бросало в бой сразу с колес, пытаясь остановить накатывающий вал русских войск, к середине октября захватил Кашау. После чего развернул почти все свои силы фронтом на восток, оставив на западе небольшие заслоны, и к началу ноября, снова преодолев Карпаты, завершил окружение основных сил австрийской армии в районе Лемберга и Перемышля. С юга кольцо окружения замкнули наши Восьмая и только что образованная Девятая армии, захватившие Буковину и продвинувшиеся на запад почти до Дебрецена. Ну да к тому времени у австрийцев просто нечем было остановить русские войска. В котел попало не менее семисот тысяч человек, а все боеспособные части были разгромлены Ранненкампфом поодиночке. У немцев же пока и своих проблем было выше крыши. Так что помочь своим союзникам они ничем не могли. В результате к началу октября наш Австрийский фронт стабилизировался по линии Дебрецен-Мишкольц, при том что казачьи разъезды шастали даже по окрестностям Будапешта. Восточный фронт Австро-Венгрии просто перестал существовать.

В принципе у нас был шанс вообще вывести Австро-Венгрию из войны, но это могло сильно отразиться на желании немцев продолжать боевые действия, а мне здесь так быстро завершившаяся война была совсем не нужна. Мы пока еще ни одной серьезной задачи, стоящей перед Россией, не решили. Да и страх перед тем, что если Первая мировая закончится так быстро и без особых потерь у сторон, то во время следующей, причем весьма скорой, мы столкнемся уже с англо-германским союзом, мучил меня по-прежнему. Поэтому рвавшиеся развивать наступление в направлении Будапешта и в дальнейшем Вены генералы были аккуратно придержаны за штаны, а войскам приказано готовиться к обороне.

Согласно уточненным планам нашего Генерального штаба основная линия обороны должна была проходить по Карпатским перевалам, где началось вдумчивое, неторопливое, с привлечением техники и массы строительных работников из соседней Румынии оборудование серьезных позиций. Но отдавать немцам и австриякам уже захваченные земли так же просто, как это было сделано в восточных районах Германии и немецком поморье, никто не собирался. На линию Дебрецен — Мишкольц мы перебросили армии, сформированные из второочередных и третьеочередных корпусов, а войска, ранее задействованные в наступлении, отвели к Карпатам на отдых и пополнение. Трофейных команд в окрестностях Кракова и на оккупированных территориях Венгрии было не в пример меньше, и занимались они здесь не тотальным, а куда более цивилизованным грабежом, по-прежнему широко используя «оккупационные купоны». Хотя все объекты промышленной и транспортной инфраструктуры здесь тоже брались на заметку и подготавливались к подрыву. Но столь масштабного снятия рельсов, например, не осуществлялось. Не то чтобы совсем — в конце концов, рельсы и шпалы и в Польше, и здесь достаточно широко использовались для строительства фортификационных сооружений, но масштабы были меньшими, чем в восточных районах Германии.

Кроме того, на этих территориях мы занимались «закладками» на последующие годы войны. Так, среди гражданского населения земель, принадлежащих этническим венграм, массово распространялись слухи о том, что русский император сильно сожалеет о решении своего прадеда помочь нынешнему австрийскому императору подавить восстание венгров и что, если бы все это происходило сейчас, он, Николай II, непременно помог бы образованию независимого венгерского государства. Кроме того, с некоторыми крестьянами мы расплачивались не только захваченными в городах шиллингами и оккупационными чеками, но и настоящим золотом. Его на это дело ушло немного, всего около одиннадцати тысяч рублей, но молва мгновенно взвинтила число до нескольких миллионов. И это были всё те же «закладки», которым предстояло сработать позже, когда у местного населения не останется сомнений в том, чем закончится эта война, а власти в Вене, да и в Берлине не утратят иллюзии, что всё еще можно исправить…

Австрийская группировка в Галиции продержалась до начала января, первой в мире испытав на себе, что такое безраздельное господство в воздухе вражеской боевой авиации. Все боевые самолеты — и истребители, и бомбардировщики, собранные на русских заводах, сейчас потоком шли именно на Австрийский фронт, так что к середине декабря группировка авиации здесь насчитывала уже почти сотню разведчиков военной модификации, то есть со штатно установленными в кабине летнаба турельными пулеметами, двести бомбардировщиков и около трехсот истребителей. Работа в небе у истребителей на этом фронте очень быстро закончилась, дальше они занимались в основном штурмовкой наземных войск, и уже к исходу года даже одиночные австрийские солдаты не рисковали передвигаться по постоянно сжимавшемуся как шагреневая кожа австрийскому плацдарму в Галиции в летную погоду. А постоянные боестолкновения, в основном сводившиеся к перестрелкам и артналетам, в которых австрийские войска поначалу участвовали очень активно, быстро оставили австрияков практически без боеприпасов, потому что ни о каком «воздушном мосте» здесь еще и слыхом не слыхивали. Поэтому принятое 6 января решение назначенного командующим над окруженными войсками генерала Морица Ауффенберга фон Комаров сдаться было встречено полностью деморализованной австрийской группировкой с небывалым облегчением. Пленных оказалось более шестисот тысяч, а всего эта операция обошлась австриякам в миллион солдат и от трети до половины всей полевой артиллерии. По существу, австрийская армия перестала существовать.

Австрийских пленных немецкой и венгерской национальностей мы отправили в глубь страны — восполнять нехватку рабочих рук на строительстве Волго-Донского канала и каскада Днепровских и Волжско-Камских ГЭС, а чехов, словаков, словенцев, хорватов и боснийцев объявили «славянскими братьями» и использовали на строительстве укреплений на Карпатских перевалах. Впрочем, с венграми тоже началась активная работа. В конце концов, после окончания войны по нашим планам они по-любому получат себе собственное государство, так что озаботиться будущими взаимовыгодными связями стоило уже сейчас…

Кроме того, в самом начале 1915 года мы провели еще одну операцию. Не военную, но не менее важную. На всех территориях Германии и Австро-Венгрии, которые мы еще удерживали, открылись полевые обменные пункты Государственного банка Российской империи, и на них начался обмен оккупационных купонов на российские рубли. Всего было обменено купонов на миллион четыреста тысяч рублей, при том что даже по самым приблизительным подсчетам материальных ценностей с оккупированных земель Германии и Австро-Венгрии было вывезено миллионов на пятьсот. Ну, вместе с «мародеркой», конечно… Остальные держатели купонов либо остались на территориях, отбитых немцами, либо просто выкинули купоны, посчитав их никчемными бумажками. И часть этих выплат также была осуществлена не бумажными рублями, а золотыми монетами. Учитывая, что это были не первые «золотые», по Австро-Венгрии и даже по Германии пошли дикие слухи о том, что «русские платят золотом»[17].

…Моряки меня тоже не подвели. На Балтике мы в первый же месяц войны добились громкой победы. После обстрела Балтийским флотом немецких позиций под Мемелем и высадки десанта немцы вознамерились жестоко наказать русских. Было принято решение перевести на Балтику для укрепления своих линейных сил в этом море, по большей части состоявших из устаревших броненосцев, мощное усиление из состава Флота открытого моря. Однако переброска двух дивизий дредноутов по Кильскому каналу закончилась для немцев катастрофой. Сначала шедший шестым в кильватерной колонне уже слегка устаревший линкор-дредноут «Позен» налетел на минную банку [18] всего в двух милях от выходного створа Кильского канала. Причем крайне неудачно, поскольку подрыв мин инициировал взрыв погребов боезапаса стопятидесятимиллиметровых орудий левого борта. На счастье немцев, затонуть «Позен» не успел, поскольку капитан и команда сработали четко и посадили дредноут на мель. Но на этом неприятности не окончились. Буквально через несколько минут на точно такую же минную банку напоролся уже находившийся почти на выходе в открытые воды Кильской бухты новейший, только вступивший в строй линкор-дредноут «Кениг». Несмотря на большее водоизмещение, этот линкор имел несколько меньшую осадку, что, по-видимому, и позволило ему проскочить минную банку, на которой подорвался «Позен». Но тут дело минами не обошлось. Пространство Кильской бухты предоставляло более широкие возможности для маневра, чем отлично воспользовались русские подводники — «Кениг» получил в борт еще и пару новых крупнокалиберных русских торпед. Причем пару только благодаря мастерству немецкого капитана и рулевых, потому что двигавшийся во главе колонны дредноутов «Кениг» теперь шел самым малым ходом, дожидаясь, пока остальные корабли преодолеют канал, а торпедный залп насчитывал четыре торпеды. Впрочем, ему хватило и двух — торпеды ударили в борт в районе первого и второго турбинных отсеков, мгновенно лишив дредноут хода и выбив переборки у соседних отсеков. Борьба за линкор растянулась на два часа и закончилась почти победой немецких моряков. «Почти» — потому что «Кениг» все-таки затонул, но неглубоко — мачты, верхушки труб, надстройки и крыша носовой башни оказались над водой. Вся эта суматоха со спасением линкора позволила наглым русским подводникам ускользнуть от справедливого возмездия. Командиры двух эсминцев, правда, отчитались о потоплении одной подлодки, но похоже, это была не такая уж редкая в любом виде человеческой деятельности выдача желаемого за действительное. Косвенным подтверждением этому выводу послужила потеря немцами в Кильской бухте в течение следующих двух суток еще шести грузовых пароходов, что мгновенно парализовало всякое морское сообщение в ней… Ибо если бы русские потеряли подлодку, они, скорее всего, ушли бы домой, а раз остались — значит, чувствовали себя вполне уверенно.

Как русские подводные лодки сумели пробраться в Кильскую бухту — для немцев осталось загадкой. Вернее, как именно пробрались — было ясно. Ближайшая база русских подводных сил находилась в Либаве, и конечно, русские подлодки имели шанс достигнуть Кильской бухты и вернуться обратно: топлива пусть почти в обрез, но хватало. Однако эта операция должна была занять у них не менее десяти-двенадцати суток. И это только прийти, следуя ночью под дизелями, а днем погружаясь, дабы не быть замеченными, сделать свое дело и тут же уйти. А согласно русским же нормативам, автономность подводных лодок составляла от шести до десяти суток. Так что охрана водного района была нацелена в первую очередь на противодействие набегу эсминцев и крейсеров, и при некоторой осторожности у подлодок были неплохие шансы пробраться в Кильскую бухту, а при наличии большой наглости и недюжинного мастерства даже и подойти к устью Кильского канала. Русские продемонстрировали, что обладают и первым, и вторым… Не ясно было другое: как русские вообще решились на подобное и — главное — как они сумели все это организовать? Ведь одно то, что они потом двое суток гоняли по Кильской бухте немецкие пароходы, свидетельствовало, что русские как-то ухитрились значительно увеличить автономность своих подлодок. То, что для увеличения автономности достаточно забить все уголки и коридоры лодки провизией, поглотителями углекислого газа и канистрами с солярой, в голове у дисциплинированных немцев просто не укладывалось. Впрочем, о том, что столь точный удар, да еще почти на пределе дальности можно было нанести, только получив очень свежие и достоверные сведения о планировавшемся выходе кораблей, они догадались. Ведь уровень воды в Кильской бухте часто меняется — и существенно, до трех с лишним метров. Идеально высчитать глубины минных постановок, чтобы корабли с меньшей осадкой спокойно прошли над минными банками, а мины сработали бы только под линкорами-дредноутами, русские были способны, лишь располагая информацией о точном времени выхода кораблей из Вильгельмсхаффена и о текущей гидрографии бухты. Впрочем, сам факт, что русские подводные лодки чувствовали себя в Кильской бухте совершенно свободно, говорил о том, что у русского флота были морские карты ничуть не хуже тех, что находились в распоряжении самих немцев. Так что в главном штабе ВМС Германии началось тщательное расследование, парализовавшее его работу почти на три месяца.

В британском адмиралтействе победа русских подводников была встречена со сложными чувствами. С одной стороны, русские нанесли по немцам сильный удар, а с другой… Основу британской военно-морской мощи составляли дредноуты. А победа русских вроде как показывала, что у могучих и огромных дредноутов появилась дешевая альтернатива в виде столь громко заявивших о себе подводных лодок. Это что же, гигантские усилия всей промышленности Британских островов и огромные суммы потрачены зря?.. Большинство же простых англичан от этой победы русских пришли в полный восторг. Грозный немецкий флот, сумрачной тучей нависавший над Британией, жизненно зависящей от морской торговли, разом уменьшился на два дредноута. Отличная новость, джентльмены, отличная новость! Еще никогда на острове в адрес русского флота не звучали подобные слова. Причем они звучали как в парламенте, так и в пабах, что было куда более ценно.

По Германии же Кильская катастрофа, как стали называть эту победу русских подводников, ударила весьма ощутимо. Настолько, что Вильгельм II, неровно дышавший к своим «большим игрушкам» — дредноутам, сначала вообще запретил им выходить в море, «пока не будет устранена угроза нападения русских подводных лодок». Наш же Балтийский флот после этого решения кайзера развернулся в море по полной. В начале сентября флот в составе почти всей линейной эскадры из всех шести дредноутов и дивизиона четырех самых новых броненосцев при поддержке четырех броненосных крейсеров и шести дивизионов эсминцев совершил набег на Мемель, от которого не оставил камня на камне. После чего не ушел в свои порты, а сделал бросок к Готланду, где развернул настоящую охоту на шведские и немецкие суда, осуществлявшие поставки в германские порты на Балтике. Три дня два десятка эсминцев резвились между Готландом и шведским побережьем, в проливах между Готландом и островом Эланд, между Эландом и побережьем и в пятидесятимильной зоне от Готланда на восток (на большее просто не хватило сил). Немцы были вынуждены отреагировать. Ну так за эти три дня они потеряли почти сорок достаточно крупных транспортов! Шведских было захвачено еще пять, зато у шестнадцати конфискован груз, для чего их отправили под конвоем миноносцев в Рижский порт на разгрузку.

Поскольку все перехваты осуществлялись исключительно миноносцами и легкими крейсерами, немцы сначала восприняли это как действия легких сил флота, вследствие чего для «наведения порядка» из Киля был отправлен отряд крейсеров во главе с броненосным крейсером «Фридрих Карл» при поддержке двух дивизионов «больших миноносцев» из Ростока и Данцига. Русские «grossen zerstorer» («большие эсминцы»), как немцы называли наши эсминцы двух последних проектов, они считали сильными противниками, поэтому, помимо «Фридриха Карла», отряд включал в себя еще шесть крейсеров.

Первая встреча с русскими эсминцами произошла на траверзе мыса Гоборг, южной оконечности острова Готланд, в девять часов утра 10 сентября. Русский эсминец, заметив приближающуюся немецкую эскадру, бросился наутек. Немцы прибавили паров и, развернувшись широкой сетью, чтобы подгрести под себя максимальное число русских кораблей, двинулись вдогонку. Русские же линейные силы, курсирующие экономическим ходом в сорока милях от Висбю, получив сообщение о приближении немецкой эскадры, начали быстро поднимать пары в остальных котлах, чтобы при необходимости иметь возможность дать полный ход. Кроме того, командующий Балтийским флотом адмирал фон Эссен начал стягивать к себе все легкие силы и крейсера. Около полудня линейные силы разделились и шесть более скоростных дредноутов приняли ближе к побережью Швеции, дабы отрезать немецкой эскадре дорогу на юг. В четыре часа дня ловушка для немцев захлопнулась.

Превосходство русских сил было подавляющим, но немецкие моряки показали себя профессионалами и мужественными бойцами. В завязавшемся двухдневном маневренном сражении мы потеряли два эсминца, а один из лидеров, крейсер-пятитысячник «Либава», был поврежден настолько, что его пришлось срочно загонять в бухту Кальмар и сутки ремонтировать, иначе он не вынес бы перехода через Балтику. От немецкой эскадры к исходу 10 сентября на плаву остались донельзя избитый легкий крейсер «Магдебург», сумевший прорваться в Стокгольм, где и он был интернирован, и пара тоже находящихся на последнем издыхании «больших миноносцев», ухитрившихся ночью под самым берегом проскользнуть в Вестервик. Остальные оказались на дне морском.

В России это было представлено как невероятная победа, хотя Эссену и пеняли на то, как можно было при таком превосходстве сил понести потери. Но я мгновенно пресек все проявления недовольства. Более того, пользуясь тем, что самую громкую победу над немецким флотом одержал адмирал с немецкой фамилией, а фон Ранненкампф блестяще разгромил австрияков, я сумел быстро задавить начавшийся было ропот в адрес «русских немцев», а также громкие требования переименовать столицу империи из «немецкозвучащего» Санкт-Петербурга в «истинно русский» Петроград. Во всех русских газетах было опубликовано мое обращение к народу, в котором утверждалось: «Как царь Петр город назвал — так ему впредь и называться! А насчет „русских немцев“ — ежели все русские так врагов России громить будут, как они, мы войну к зиме закончим! Но я, к сожалению, быстрого окончания войны пока не вижу. Силен германец, и воевать нам придется долго. Несколько лет. А потому всем нам — от самого бедного крестьянина до самого богатого промышленника — требуется затянуть пояса и работать на будущую победу. Работать так, как мы ранее никогда не работали. Чтобы не только победу одержать, но и как можно большее число русских людей сберечь. Всем потрудиться придется. Бабы к плугу и станку встанут. Молодые девицы в госпиталя пойдут и к чертежным доскам. Дети в свободное от школы время на себя обихаживание хозяйства должны взять, дабы взрослым время на работу для победы и сбережения русских жизней сохранить. А коли чем еще помочь смогут — так и тем заняться. Ну а русскому предпринимательству тоже стране послужить придется полной мерой. И потому я предлагаю создать особый „Русский военный сбор“, в котором собирать пожертвования предпринимателей на войну». А самым главным фигурантам было еще и в личных беседах прямо указано, что степень финансового участия в данном «Сборе» будет строго учитываться при распределении военных заказов. В результате объем внебюджетного фонда уже к декабрю перевалил отметку сто миллионов рублей и не переставал расти.

Конец октября ознаменовался набегом флота на Пиллау и полным уничтожением крепости, а конец ноября — первой в истории схваткой немецкого Флота открытого моря с русским Балтийским флотом.

Адмиралы Тирпиц и Шеер смогли-таки уговорить Вильгельма II выпустить немецкие дредноуты на Балтику. И 28 ноября около Эзеля на траверзе банки Неупокоева сошлись два флота. Бой длился двое суток и обеими сторонами был объявлен победой. Русские потеряли два броненосца, выбросившихся на берег Эзеля в таком состоянии, что об их ремонте и думать было невозможно, и крейсер «Палладу», а немцы в самом сражении потеряли только «Принца Адальберта», однотипного с потерянным в Готландском сражении «Фридрихом Карлом», и более современный броненосный крейсер «Блюхер». Но уже при отходе русские подводные лодки добились торпедных попаданий в изрядно избитые однотипный с погибшим «Позеном» «Рейнланд» и более новый «Тюринген», вследствие чего оба корабля до немецких портов так и не дошли. То есть в основной части сражения «по очкам» победили немцы, а в целом, особенно с учетом того, что еще три немецких дредноута, среди которых был однотипный с «Кенигом» только вошедший в строй «Гроссер Курфюрст», требовали не менее чем полугодового ремонта, победа явно осталась за нами. Впрочем, русские дредноуты тоже оказались сильно избиты и нуждались в долгом доковом ремонте. Так что к концу года активность обоих флотов на Балтике заметно снизилась, во многом еще и потому, что уже к середине декабря Балтийское море стало превращаться в этакий суп, где вместо клецек плавали мины. Начали это немцы, решив хотя бы таким образом обезопасить подходы к своим портам. Но после Эзельского сражения тем же самым занялись и русские.

На Черном море было поспокойнее. Получить из Англии два линкора, один из которых был заказан с ноля, а второй перекуплен у Бразилии еще на стапеле, турки до начала войны так и не успели. А остальной их флот был не только куда слабее нашего Черноморского, но и находился в столь потрепанном состоянии, что наши эсминцы позволяли себе вступать в перестрелки даже с турецкими броненосными крейсерами. Единственной головной болью на Черном море у нас был немецкий линкор «Гебен», в сопровождении легкого крейсера «Бреслау» прорвавшийся туда из Средиземного. Ну или англичане его туда пропустили, чтобы затруднить нам возможную атаку проливов и вообще создать нам массу неприятностей. Потому что весь прочий турецкий флот в полном составе ни на то, ни на другое был не способен… Уж больно интересные объяснения этому прорыву предоставила английская сторона. Они неделю — со 2-го по 8 августа — имели постоянный контакт с «Гебеном», но ни разу не попытались его обстрелять. Более того, если «Гебен» начинал движение на запад, к Гибралтару, англичане тут же натравливали на него превосходящие силы, а едва он разворачивался на восток — преследовавшие немецкие корабли британские силы тут же уменьшались до незначительных величин. Англичане объясняли эти телодвижения то желанием не допустить «Гебен» до французских транспортов, переправляющих войска из Северной Африки и охраняемых всем французским флотом, то неотложным наблюдением за австро-венгерским флотом, который-де должен был вот-вот выйти в море, то просто тем, что их капитаны неправильно поняли приказы. Но в свете открывшейся информации о предложениях англичан Германии, сделанных 1 августа, я был почти уверен, что прорыв «Гебена» не случаен. Так что план англичан можно было считать вполне удавшимся.

Уже 2 октября «Гебен» обстрелял Одессу. К тому моменту всем стало окончательно понятно, что Австрийский фронт рухнул, и немцы были готовы схватиться за любую возможность хоть как-то отвлечь русских и оттянуть хотя бы часть их сил с этого направления. Поэтому ничем иным, как провокацией, направленной на втягивание Турции в войну, это действие немецкого адмирала Сушона, на днях назначенного главнокомандующим всем турецким флотом, быть не могло. И вот ведь стервец — в Севастополь не полез, поскольку знал, что на этом театре военных действий только главная военно-морская база Черноморского флота в достаточной мере защищена береговой обороной, а вот крупнокалиберные батареи, защищающие Одессу и Керчь, в 1911 году попали под секвестр. Выпустив около сотни снарядов главного калибра, что привело к сильным разрушениям и гибели семидесяти человек (почти все были мирными обывателями), «Гебен» безнаказанно ушел, полностью добившись своей цели. На следующий день Российская империя объявила войну Османской. Вот только к снятию с Австрийского или Германского фронта хотя бы одной дивизии это не привело. До введения в строй двух наших линкоров, находившихся у достроечной стенки, «Гебен» мог бесчинствовать на Черном море вполне беспардонно, но никаких возможностей провести крупную десантную операцию там турецкий флот не имел. А в Закавказье, где мы на первоначальном этапе собирались только обороняться, сил у нас для этого было вполне достаточно.

На следующей неделе главные силы Черноморского флота совершили набег на порт Зонгулдак, откуда осуществлялись основные поставки угля для турецкого флота, и превратили его в руины, отомстив за рейд на Одессу. А напротив выхода из Босфора заняли позиции русские подводные лодки и эсминцы под прикрытием нескольких крейсеров и броненосцев. От минных постановок в Босфоре я решил пока отказаться, поскольку нам же потом их и тралить, но беспрепятственно впускать «Гебен» снова в Черное море был не намерен.

Кроме того, промышленность постепенно переходила на военные рельсы и все больше и больше наращивала производство вооружения. Особенных потерь в вооружении мы пока — в отличие от той же Австро-Венгрии, — слава богу, не понесли, так что у нас появилась возможность, не снижая производства уже стоящих в серии образцов, развернуть производство новых. Так, был запущен в серию крупнокалиберный пулемет, пока только в качестве морского оружия, которым начали заменять пулеметы Максима, стоящие на вооружении эсминцев. Причем на этот раз поставки шли уже не только с обычными, но и с зенитными прицелами. Обуховскому заводу была поручена срочная разработка зенитки на базе морского орудия все того же калибра в восемьдесят семь миллиметров, а Тульскому — пулеметной зенитной установки на базе нескольких пулеметов Максима. Я, давая это распоряжение, представлял себе нечто вроде той счетверенной бандуры, что встречается на снимках времен Великой Отечественной, но туляки начали со спаренной системы. А Мотовилихинские заводы развернули производство облегченной горной пушки. За последние месяцы 1914 года выпуск боеприпасов увеличился в восемь раз. И это было только начало. Поскольку вследствие войны внутренний рынок сильно сузился, частная русская промышленность также начала активно перестраиваться на выпуск военной продукции.

Короче, пока все шло так, как было запланировано. У России появилось «кое-что», и я надеялся, что летом 1915-го у нас уже будет «то, что надо»…

Глава 5

— Господин капитан, господин капитан, германец!

Капитан Роксошанский, откинув шинель, вскочил с продавленного дивана и прянул к окну. Погода с утра была нелетная, так что после утреннего совещания с командирами звеньев капитан прилег вздремнуть. Но не в избе, где он квартировал, а здесь, в штабе авиаэскадрильи, рядом с телефоном, соединяющим авиаотряд с узлом связи штаба корпуса. А ну как к обеду распогодится? Штаб корпуса уже свыкся с теми удобствами, которые предоставляет авиаразведка, и в летную погоду гонял своих разведчиков в хвост и в гриву. Причем не только в дозор, но и на штурмовку. Они, конечно, не истребители и не бомбардировщики, но турельный пулемет ныне стоял на каждом разведчике. И дать очередь-другую на вираже по позициям артиллерийских батарей или по обозу экипажи сами были не прочь. Разведка разведкой, а когда стреляешь по врагу напрямую, это очень поднимает самооценку.

— Чего орешь? Какой тебе германец? Казаки это!

— Да по-германски гутарят! — возбужденно проорал ординарец.

— По-германски, говоришь? — Капитан пригляделся. Казаки спрыгивали с коней, степенно оглядывались, никто не пускал коня в намет, вздымая шашку для удара, не стрелял по столпившимся у самолетов техникам, не бежал к самолетным стоянкам. Нет, на переодевшихся в русскую форму и предпринявших скрытый поиск германских кавалеристов они никак не походили. Но и Перебудько врать не станет. Значит, надо выйти и разобраться.

Капитан перепоясался портупеей, взял со стола фуражку и вышел из избы.

Казаки действительно «гутарили» на каком-то языке, напоминающем немецкий, разве что с более протяжными гласными. Капитан отыскал глазами старшего и, подойдя к нему, вскинул руку к виску:

— Капитан Роксошанский, честь имею, командир разведывательного авиаотряда Четырнадцатого пехотного корпуса.

Казак ответил по-русски, но с заметным акцентом:

— Войсковой старшина Яаап Кронье, первая казачья бригада Маньчжурского казачьего войска.

Роксошанский понимающе кивнул. Вот оно что — буры…

— На дневку будете вставать? — поинтересовался капитан. — Милости прошу на обед.

— Нет, обеденный привал, — отозвался войсковой старшина, — часа через два тронемся дальше. К вечеру мы должны быть в Калушине. А за приглашение спасибо. С удовольствием.

Капитан несколько секунд помолчал, затем тихо спросил:

— Сильно давят?

Казак пожал плечами:

— Дойдем — увидим. — И вздохнул: — Но судя по тому, как нас торопят, — сильно.

— Вот дьявол, никогда не думал, что немцы захватят Варшаву. Такая сильная крепость… была.

— Против современной артиллерии ни одна крепость выстоять не может. Это было очевидно еще до начала войны. А как мы слышали, немцы против Варшавы не только артиллерию использовали, но и, чтоб их Господь покарал, газ… Простите, господин капитан. — Старшина отвернулся и, перейдя на староголландский, который, похоже, был в ходу у буров, составлявших большую часть личного состава Маньчжурского казачьего войска, начал раздавать приказы своим.

Роксошанский двинулся в сторону избы. Надобно было подготовиться к приему гостей, для чего следовало отдать распоряжения Перебудько. Этот хитрый, но жутко хозяйственный хохол черта лысого достанет, если понадобится. А уж накрыть хороший стол для него — раз плюнуть.

Буры в Маньчжурии появились сразу после Русско-японской войны. Вернее, если выстраивать причинно-следственные связи, в конце и после Англо-бурской. Впрочем, обе войны начались почти одновременно и закончились тоже — по общему мнению, англичане, кои, как никто не сомневался, стояли за нападением Японии на Россию, специально так подгадали, чтобы русские (в первую очередь, конечно, дядя императора великий князь Алексей Александрович, у которого в Трансваале были очень большие интересы) не смогли оказать бурам помощи. Более того, ходили упорные слухи о том, что само покушение на великого князя, едва не приведшее к его гибели, также было инспирировано и оплачено англичанами. Так или иначе, можно было констатировать, что англичане добились своей цели. В какой-то мере. Россия, занятая войной с Японией, не сумела особенно помочь бурам. А той помощи, которую им оказали французы, немцы, их родственники голландцы и другие европейские нации, было недостаточно, чтобы остановить англичан. С другой стороны, когда у японцев дела пошли совсем уж плохо, англичане тоже ничем не смогли помочь своим протеже — уж слишком они увязли в Трансваале. Хотя не исключено, что они и не собирались помогать…

Так вот, когда англичане согнали в Трансвааль большую часть своей армии и стало ясно, что бурам не выстоять, великий князь и пригласил буров на Дальний Восток, в Маньчжурию — в те места, в которых только что отгремела Русско-японская война и по поводу которых ни у кого не было сомнений, что они теперь надолго перешли под руку России, несмотря на то что формально эти земли вроде как по-прежнему принадлежали империи Цин. Впрочем, сейчас это уже было не так. До капитана дошли слухи, что по весне между Российской империей и новообразованным государством Маньчжурия был подписан договор о границе, по нему России отходили земли вокруг Китайско-Восточной железной дороги и к северу от нее. Взамен Россия давала гарантии о соблюдении территориальной целостности нового государства и выплачивала какую-то сумму. Ну или должна была выплатить в течение определенного времени. Деталей капитан не помнил, да и не слишком ими интересовался — война… Так вот, буры, принявшие приглашение великого князя, как раз и переселились в те места. И образовали Маньчжурское казачье войско. Но насколько знал капитан, вызывать их оттуда вроде бы не планировалось. Хотя с момента Русско-японской войны прошло уже более десяти лет и отношения с японцами складывались неплохо, сильно оголять Дальний Восток российские власти опасались. Или в последнее время что-то переменилось?

Зайдя в избу, Роксошанский кликнул ординарца и велел ему накрывать на стол — время было обеденное, да и гостя пригласил как-никак.

Войсковой старшина прибыл не один, а в сопровождении двоих есаулов. Капитан тоже обзавелся компанией — позвал двух командиров звеньев, старшего механика и врача эскадрильи. Третий командир звена, поручик Неровинский, сразу после утреннего совещания, когда стало ясно, что нелетная погода — это надолго, отпросился у него в отпуск в соседний городок Лосице. У поручика там были какие-то дела, скорее всего сердечные.

После представления друг другу все расселись за столом, и капитан сделал комплимент молодым спутникам войскового старшины:

— Господа отлично говорят по-русски.

Один из есаулов в ответ улыбнулся и пояснил:

— Молодые у нас все говорят. У нас все ходят в школу, а там большинство предметов преподают на русском языке, только Закон Божий на староголландском.

— Вот как? Не знал, — покачал головой Роксошанский. — Давно… — он запнулся, не зная, как спросить, но потом осторожно договорил: — из дома?

— Из дома давно, — отозвался войсковой старшина, — почти месяц.

Капитан понимающе кивнул. Судя по срокам, их вызвали, когда здесь посыпался фронт. Ну да тогда такая ситуация была, что войска снимали откуда ни попадя, даже с Австрийского фронта перебрасывали. Так что и там фронт откатился к Карпатским перевалам. Но если бы германца не сдержали здесь — там в любом случае пришлось бы отступать. Иначе германец ударил бы в открытый фланг. Впрочем, здесь пока еще ничего не было решено…

— И как там у вас?

— Сейчас спокойно. После того как японцы с нашей помощью взяли Циндао, генерал-губернатор отменил для войск повышенную боеготовность. Японцы теперь слишком заняты — берут под свою руку германские владения в Китае, их войска потоком идут туда. Да и не слишком много у них войск — денег на большую армию и флот у японцев нет.

— Это пока, — негромко заметил второй есаул.

Похоже, казаки в своем кругу не раз уже обсуждали эту тему и брошенная фраза являлась неким продолжением все еще длящегося спора.

Войсковой старшина пожал плечами:

— Может быть, и пока.

— А мы что, помогали японцам взять Циндао? — удивился командир первого звена поручик Всехсвятский. — Ни разу не слышал ни о чем подобном.

— Помогали, — подтвердил второй есаул. — Провели авиаразведку из Порт-Артура и предоставили японской эскадре гидроавиатранспорт с водородными баллонами, которые они использовали для корректировки корабельного артогня. Зато наш генерал-губернатор после захвата японцами Циндао забрал у них всех пленных германцев — и гражданских, и военных. Говорят, они были нам очень благодарны. Особенно те, кто провел в плену у японцев неделю и больше…

Они проговорили еще около получаса, а затем казаки встали и начали прощаться. Им пора было двигаться дальше.

Капитан провожал гостей со странным чувством. Война по-особенному действует на людей — весь твой мир сжимается до очень маленького пространства, на котором ты сейчас находишься, а время — до коротких промежутков между вылетами. Размышлять и планировать что-то дальше, чем на день-два, становится бессмысленно. Но появление этих маньчжурских казаков вырвало летчиков из серых военных будней и, пусть ненадолго, вновь вернуло им ощущение того, что они живут в огромной, раскинувшейся на целый континент стране…

На следующий день висевшие низко над землей, то и дело плевавшиеся дождем облака разошлись, и погода снова стала летной. Так что уже в восемь утра в штабе авиаэскадрильи раздался звонок из штаба корпуса с требованием немедленно выслать разведку в район Минска — Мазовецкого.

Роксошанский отправил звено Неровинского. Сам командир звена должен был пройти до Халинува и там покрутиться, а два других летчика его звена — обследовать участки фронта на север до Станиславува и на юг до Колбеля. На большее радиуса действия их самолетов не хватало. Ходили слухи, что новые самолеты-разведчики, производство которых началось в апреле, имели чуть ли не вдвое увеличенный радиус действия и заметно большую скорость полета, но авиаотряд капитана Роксошанского летал еще на старых, довоенной постройки. Им и пулеметы-то в кабину летнаба поставили только в ноябре, почитай на третий месяц войны, а до того летали вообще безоружными. Подпоручик Каневский, летнаб поручика Тимофеева, с немцем из нагана в полете перестреливался. Вот такой вот воздушный бой, прости господи… Да и установка пулемета, решив одну проблему, тут же породила другую. Турель-то пулеметная и веса самолету прибавила, и воздушного сопротивления — скорость и дальность полета разведчиков заметно сократились, вследствие чего на некоторые задания приходилось отправляться в одиночку и сняв с самолета турель. Иначе не хватало времени покружить в заданном районе и рассмотреть все как надо. Впрочем, насчет «как надо» тоже получалось не очень. «Как надо» — это непременно с летнабом лететь, у него и глаз наметан, и возможностей больше, чай, на пилотирование самолета отвлекаться не требуется. Но жизнь есть жизнь, иногда приходилось полагаться и на одного летчика. В конце концов, хоть какие-то, пусть не совсем точные и не до конца достоверные, сведения, принесенные из заданного района, — все же много лучше, чем вообще никаких…

Первый после долгого перерыва боевой вылет закончился трагедией. Из трех летчиков звена Неровинского на аэродром вернулся только один. Двое, в том числе сам командир звена, из полета не вернулись. Напрасно комэска висел на телефоне, пытаясь через узел связи штаба корпуса дозвониться до передовых пехотных частей и уточнить, не садился ли в их расположении какой-нибудь самолет или, в самом страшном случае, не наблюдал ли кто падение сбитых самолетов, но никакой информации получить не удалось. Так что на следующее утро капитан Роксошанский вылетел сам.

Сошедшиеся в последние две недели над восточной Полыней низкие тучи окончательно исчезли, и самолет капитана висел в солнечном небе, глубокую голубизну которого лишь кое-где нарушали белые мазки. До Минска-Мазовецкого дошли не торопясь, экономя горючее. А вот после него началось… Когда они пролетали над деревенькой с названием Хощувка, неподалеку в небе стали вспухать странные облачка. Капитан несколько мгновений ошарашенно пялился на них, затем из переговорной трубки послышался крик его летнаба, поручика Столетова:

— Командир, это противоцеппелинные пушки!

И Роксошанский резко завалил самолет на левое крыло, чертыхаясь про себя. Ну ты гляди, что немчура натворил! Нет, о противоцеппелинных пушках капитан читал — в одном из весенних выпусков журнала «Самолет» и в бюллетене Главного штаба ВВС, — но не как о конкретном оружии, а просто отвлеченную информацию о том, что по сведениям, поступившим через нейтральные страны, ведется их разработка, причем такие пушки будут представлять собой большую угрозу не только для цеппелинов, но и для самолетов. И вот поди ж ты, довелось столкнуться…

— Костя! — заорал капитан в переговорную трубу. — Гляди в оба! Чего-то немцы тут скрыть хотят!

— Понял, командир…

Роксошанский зло скривился и завертел головой. Летнабу сейчас явно пока не до этого, ему надо увидеть, что именно немцы скрыть хотят, а вот сам он, капитан, на землю либо только вперед пялиться не должен. Раз тут появились новейшие противоцеппелинные пушки, значит, и новейшие немецкие самолеты с установленными на них пулеметами, предназначенные для того, чтобы сбивать вражеские летательные аппараты, тоже могут появиться. Капитану с ними встречаться еще не приходилось — уж больно мало их пока у немцев, но вот кое-кто на фронте с ними уже пересекался. Штабс-капитан фон Шейгель, командир авиаотряда соседнего корпуса, рассказывал, что потерял их стараниями четыре своих самолета. Да и вчерашняя пропавшая пара во главе с Неровинским также явно не сама собой потерялась. Неровинский — опытный летчик, воевал с первого дня, за его плечами было не менее пятидесяти боевых вылетов. Так что пропасть ни за понюх табаку он не мог, явно с чем-то серьезным столкнулся…

— Командир, ниже, — послышался из переговорной трубы голос летнаба.

«О, чего-то мой глазастенький углядел», — с удовлетворением подумал Роксошанский, переводя самолет в пологое скольжение, а в следующее мгновение в ровный гул мотора вплелся еще какой-то звук и ручка управления в руках капитана нервно вздрогнула.

— А-а-а, черт! — Он рванул ручку влево, заваливая самолет на крыло и уходя из-под следующей очереди, и бросил взгляд на правые крылья. Да уж, повезло… Не перейди он за секунду до этого в скольжение, очередь германца ударила бы точно по мотору и кабине. А так только перкаль на крыльях прострелила.

Но почти сразу же позади зарокотал пулемет. Капитан оглянулся. Германец отвалил в сторону, испугавшись очередей летнаба, а Роксошанский похвалил себя за предусмотрительность. Была ведь мысль снять пулемет, чтобы обеспечить себе лишние минут пятнадцать полета, но решил осторожиться — и угадал… Впрочем, действительно ли угадал, еще надо было посмотреть. Потому как была и еще одна мысль — лететь целым звеном, а то и полуэскадрильей. Но испугался и пожалел ребят. Звено Неровинского в авиаотряде было самым опытным — и то понесло такие потери… За спиной раздалась еще одна очередь, а в следующее мгновение самолет Роксошанского внезапно тряхнуло и повело в сторону. Капитан завертел головой. Да сколько же их!..

— Костя, всё, уходим! — заорал он. — Их тут целое звено!

Но верный летнаб не ответил. Да и пулемет замолчал. Однако смотреть, что с ними случилось, времени не было. Роксошанский завалил самолет на крыло и понесся к земле.

Следующие полчаса капитан не запомнил. Немецкие самолеты с пулеметами один за другим заходили с хвоста и поливали его длинными очередями. А Роксошанский вертелся как уж на сковородке, пытаясь выскользнуть из-под пуль. Неизвестно, что действительно помогло — возможно, опыта пилотирования у капитана оказалось больше, чем у немцев; возможно, Господь сподобил, но эти полчаса Роксошанский продержался. А едва перевалив линию фронта, он тут же нырнул вниз и пошел на посадку. Самолет к тому моменту едва держался в воздухе, крылья топорщились кусками перкаля, киль был разодран в клочья, а перо вертикального руля болталось на паре петель.

Сели они удачно. Неподалеку от места посадки в небольшом лесочке стояла какая-то пулеметная рота, солдаты которой быстро отреагировали на германские аэропланы, с ревом заходившие на катящийся по земле самолет с русскими опознавательными знаками. Прямо в лоб немецким разбойникам ударили длинные очереди из полудюжины станковых «максимов». Шедший первым германец ухватил порцию свинца и, сильно задымив мотором, скрылся за деревьями, а два других испуганно шарахнулись в стороны. Спустя десяток секунд из-за деревьев, куда ушел подбитый германец, послышался взрыв.

Когда самолет прекратил прыгать по кочкам и остановился, капитан Роксошанский выпустил ручку управления и откинулся на спинку пилотского кресла, закрыв глаза. Сил совершенно не осталось. Ни на что, даже на то, чтобы держать глаза открытыми. Так бы и сидел, сидел и сидел… Но рядом с самолетом послышались шаги, кто-то ловко вскочил на крыло и заглянул в кабину:

— Эй, летчик, живой?

Роксошанский открыл глаза, несколько мгновений пытался сфокусировать взгляд на незнакомце и прошептал:

— Живой…

— Эй, ребя, давай двуколку сюды, тута летчики ранетые! — заорал унтер (капитан все же рассмотрел знаки различия).

Как только до Роксошанского дошло, что тот произнес, он задергался, отстегивая привязной ремень — Костя-то затих еще в самом начале боя и уже мог истечь кровью.

— Я не раненый, вы там, во второй кабине смотрите!

— Уже посмотрели, вашбродь! — рявкнул унтер, разглядев капитанские погоны на кожаном пилотском реглане. — Ранетый он. В руку, а может, и еще куда. Сейчас вытащим и посмотрим. Да вы не беспокойтесь, у нас тут совсем рядышком медицинская рота стоит, мы его вмиг туды доставим.

Константин оказался ранен в руку и в ногу — дважды зацепило. Первый раз еще в самом начале боя, оттого он и прекратил огонь, но руку сумел кое-как перетянуть ремнем, а второй раз уже во время посадки. Не будь рядом солдат — истек бы кровью. Однако все обошлось. А его доклад капитан записал и передал по телефону в штаб корпуса. Костя сумел увидеть довольно многое. Похоже, немцы готовились к наступлению — Костя заметил позиции тяжелых орудий и нечто напоминающее полевой склад боеприпасов. Ну и наличие в этом районе батареи противоцеппелинных пушек, и прикрытие его самолетами с установленными пулеметами тоже о многом говорило. Так что вылет был произведен не зря…

До своего аэродрома Роксошанский добрался на следующий день, изрядно приняв предыдущим вечером с офицерами выручившего его полка, к которому относилась та пулеметная рота. Он еще поинтересовался у ее командира, как ему удалось так точно попасть по германским самолетам — у них что, были специальные зенитные станки?

— Да нет, — махнул рукой штабс-капитан, — ну откуда у нас такое? Просто очень удачно самолеты шли — низко и с той стороны, куда задние части шести пулеметных двуколок смотрели. А у меня орлы еще довоенной подготовки, на мишенях святой крест нарисовать могут. Мы ж из первоочередных… Короче, просто задрали по одной лапе станка на задний бортик двуколки и ударили встречь длинной очередью на пол-ленты. У нас-то не ваши пукалки, а «максимы» великокняжеские — всю ленту можно одной очередью высадить!..

Сразу по прибытии Роксошанского огорошили известием, что на их аэродром перебрасывается смешанный ударный авиаполк в составе одной эскадрильи самолетов-истребителей и двух — бомбардировщиков. Командир первого звена уже вылетел в Брест-Литовский, чтобы оттуда лидировать[19] полк до их аэродрома. Так что особо отдыхать капитану было некогда, требовалось срочно готовить аэродром к приему гостей. Изб в деревеньке, в которой они квартировали, было мало, и стоило заранее потесниться, чтобы прибывшие летчики смогли разместиться на постой с относительным комфортом.

Полк появился уже почти перед закатом. Первым над взлетной полосой пронесся самолет командира первого звена, но не стал садиться, а, заложив круг над аэродромом, снова ушел куда-то на восток. А на аэродром стали звено за звеном садиться красивые хищные машины, слабо напоминавшие те самолеты, на которых летал авиаотряд Роксошанского. «Тулово» у них было не прямоугольным, а шестигранным, нос, из которого торчали цилиндры мотора, несколько заужен, а между двух пар крыльев вместо нескольких расчалок торчала всего пара, да и та выглядела необычно. Уже когда самолеты оказались на земле, капитан не удержался и, подойдя поближе, потрогал одну из них. У нее был каплевидный профиль, то есть сбоку расчалка выглядела гораздо массивнее, а вот фронтальная проекция была минимальной.

— Штабс-капитан Нестеров, честь имею, командир первой истребительной эскадрильи Второго ударного авиационного полка, — представился крепкий офицер, выпрыгнувший из самолета, остановившегося первым.

— Капитан Роксошанский, командир отдельного авиаотряда Четырнадцатого пехотного корпуса. — Он протянул руку. Штабс-капитан улыбнулся и пожал ее.

— Рад знакомству. — Нестеров окинул взглядом самолеты авиаотряда на стоянках и покачал головой. — Всё на этом летаете?

Роксошанский слегка напрягся. Да, самолеты, по сравнению с теми, на которых прибыли гости, выглядели не очень, но это боевая техника, она верно служила ему и его пилотам уже почти год войны. На его собственном уже третий двигатель поменяли…

— Не сердитесь, капитан, — тут же сказал Нестеров, как видно заметив его напряжение, — сам на таком же начинал. И на таком же первого своего с неба ссадил. Еще на безоружном.

— Как это? — удивился Роксошанский, а затем прищурился, припоминая. — Так вы тот самый Нестеров!

Штабс-капитан улыбнулся:

— Ну да. Вот после этого меня в истребители и перевели. У меня, конечно, самолет покрепче, чем у австрияка оказался, но я ж во время того тарана колесо потерял. Ну, при посадке мой самолет и того… скапотировал. Вот меня и перевели от греха подальше, чтобы больше самолеты зря не портил. — Он весело расхохотался.

Роксошанский некоторое время изумленно смотрел на него. А затем тоже засмеялся. Так они и ржали, пока над головами не послышался рокот моторов подошедших бомбардировщиков.

Следующую неделю пилоты авиаотряда Роксошанского, по меткому выражению старшего техника эскадрильи, чувствовали себя «барами», вылетая на задания под прикрытием орлов штабс-капитана Нестерова. Сам Роксошанский в эту неделю почти не летал — хватало административной работы. Крутился как белка в колесе. Единственное — в воскресенье съездил в армейский госпиталь, расположенный неподалеку, в Седлеце, проведал Костю и отвез ему гостинцев. У летнаба все было в порядке, раны подживали. Очень вовремя они успели с ногой. Попутно выяснилось, что в госпитале испытывают какую-то хитрую методику восстановления костей, разработанную самим доктором Боткиным. Капитан сам видел этих «испытателей» — они ковыляли по коридору, позвякивая странным аппаратом, закрепленным на ноге и состоящим из проволочек, пластинок и всего такого прочего, либо таскали на «косынке», перекинутой через шею, руку, упакованную в такой же странный аппарат. Костя сказал, врачи считают, что так можно даже восстановить конечность с раздробленной костью, а раньше ее просто отрезали бы.

Хирургов, работавших с подобными аппаратами, было уже довольно много. Еще прошлой осенью все началось. Медики вообще, как выяснилось, действовали оперативно: едва появлялась новая методика, ее тут же шустро испытывали — во время интенсивных боевых действий пациентов-то было тьма, — а затем, когда накал боев спадал, обрабатывали результаты испытаний и организовывали переобучение персонала, так что к следующему немецкому наступлению хирурги и младший медперсонал оказывались готовы уже лучше, чем к отгремевшему. Ну а потом по новой. Как заявил главный хирург госпиталя, к которому Роксошанский заглянул установить контакт и попросить отнестись к раненому орлу-летчику с особой заботой, война для хирургической науки — самое благодатное время, очень много возможностей для исследований и экспериментов, поскольку пациенты идут валом…

А во вторник на аэродром, где базировался авиаотряд Роксошанского, прибыл очень необычный гость.

Началось все с того, что в понедельник, на следующий день после того, как капитан Роксошанский проведал в госпитале своего летнаба, с расположенной поблизости станции Сток-Ляски к аэродрому прибыла батарея новейших восьмидесятисемимиллиметровых противоцеппелинных орудий. Возглавлявший батарею бравый штабс-капитан, представившись Роксошанскому, доложил, что явился в его распоряжение.

— Для организации лучшей охраны аэродрома, господин капитан, — сообщил он.

Роксошанский с глубокомысленным видом кивнул, напряженно размышляя, с чего бы это и что ему теперь делать с такими орудиями. Как их лучше применить, он пока представлял себе слабо. Капитан был ни разу не артиллерист и опыта использования противоцеппелинных орудий у него не имелось. Он вообще впервые столкнулся с ними в том злополучным полете, когда был ранен Костя.

Похоже, штабс-капитан все понял, поэтому после краткой беседы предложил:

— Господин капитан, давайте так: вы мне отдаете распоряжение, а я уж сам решу, как исполнить его наилучшим образом. Только мне надобно будет полетать вокруг аэродрома, прикинуть, где тут поблизости реки, железнодорожные пути и так далее…

— Завтра же с утра вывезем вас. Летали уже?

— Было дело, у меня все офицеры летали и все командиры орудий. Правда, только на местах летнабов. Считается, что это способствует боевой подготовке командиров-зенитчиков.

— Как? — не понял Роксошанский странное слово.

Штабс-капитан улыбнулся:

— Ну, ежели все время выговаривать «противоцеппелинное орудие», так и язык сломать недолго, вот и решили, что лучше будет — «зенитки». Наши же пушки в отличие от обычных орудий почти в зенит стрелять могут, вот потому их так и обозвали. Ну а мы, соответственно, зенитчики.

— Хм, оригинально, но основание под собой имеет. А зачем вам реки и железные дороги?

— Ну так вы ж, летчики, по ним в основном и ориентируетесь. И по всяким там выступающим точкам — пожарным вышкам, водонапорным башням, соборам с колокольнями, ратушам с часами. Так что ежели немцы свою авиацию сюда пошлют, она по этим ориентирам и пойдет. А мы аккурат на подходах-то свои пушки и поставим, нечего во все стороны стволами тыкать, врага кулаком бить надобно.

Роксошанский удивленно покачал головой. Ты гляди, как все устроено… Надобно запомнить да с летчиками занятия провести. А то они ведь тоже именно по этим ориентирам ходят и германцы их, получается, точно так же подлавливают…

А вечером следующего дня, когда зенитки, как тут же стали именовать орудия все летчики, уже были расставлены по местам, Роксошанскому позвонили из штаба корпуса и приказали быть готовыми к приему еще одной группы самолетов.

Девятка самолетов появилась над летным полем уже на закате. Все дневные полеты были давно выполнены и, если бы не звонок из штаба, Роксошанский, вполне возможно, и сам бы покинул летное поле и укатил в гости к Петру Нестерову, с которым он довольно близко сошелся.

Первый самолет, внешне напоминающий истребители, на которых прилетели орлы Нестерова, но с двойной кабиной, сел практически сразу. Остальные, оказавшиеся обычными истребителями, сделали над аэродромом круг, охраняя приземление первого, а затем тоже пошли на посадку. Роксошанский дождался, пока первый самолет зарулит на стоянку, указанную ему унтером с белыми флажками, и двинулся навстречу, гадая, кого это принесло к нему в гости на сей раз. Нет, старшим у них здесь являлся командир Второго ударного авиационного полка подполковник Насядько, и он сейчас шел чуть впереди капитана, но аэродром по-прежнему считался закрепленным за его, Роксошанского, авиаотрядом. Вон и зенитчик свои вопросы решал именно с ним, а подполковнику только представился. В общем, как ни крути, если в гости, то к нему…

— Господин… — начал подполковник, но тут же поправился: — Ваше высочество, вверенный мне Второй ударный авиационный…

А Роксошанский стоял рядом и старался побыстрее прийти в себя. Ибо прилетевший был не кем иным, как шефом Императорского военно-воздушного флота великим князем Александром Михайловичем.

Великий князь выслушал доклады Насядько и Роксошанского, пожал обоим руки и проследовал в избу, ранее бывшую штабом Роксошанского, а теперь уже неделю как занятую штабом Насядько.

— Господа, — начал великий князь, когда все расселись и Перебудько разнес чай, — позвольте представить вам полковника Отдельного корпуса жандармов Александра Александровича Дундича. Времени у нас мало, именно поэтому я отказался от ваших любезных предложений по поводу баньки либо просто отдыха после перелета. Нам надобно будет уже к завтрашнему утру спланировать операцию и немедленно начать ее подготовку. О том, что будет целью этой операции, вам расскажет Александр Александрович. Прошу вас…

— Господа, — заговорил жандарм, — первопричиной того, что мы заинтересовались станцией Дембе-Вельке, стала информация капитана Роксошанского о появлении у вас тут германской противоцеппелинной артиллерии. Таковых пушек пока чрезвычайно мало, так что сам факт их появления нас уже насторожил. Затем нам удалось выяснить, что немцы перешили одну ветку железнодорожной колеи на свою ширину на участке от границы до станции Дембе-Вельке. Следующим настораживающим фактом стали беспрецедентные меры безопасности, предпринятые немцами на этой станции. Например, они практически полностью отселили с нее гражданское население. Все это позволило предположить, что немцы ожидают скорого прибытия на станцию некоего груза чрезвычайной важности. Груза, который, вероятно, имеет отношение к планирующемуся вскоре очередному их наступлению. — Полковник сделал короткую паузу, обвел всех многозначительным взглядом, но продолжить не успел, потому что сидевший рядом с Роксошанским Нестеров выдохнул:

— «Варшавская отрава»…

Полковник усмехнулся:

— Это, конечно, не единственная версия, рассматриваются и другие варианты, как-то: артиллерия особо крупного калибра, крупный состав с боеприпасами и так далее, но разведывательное управление фронта склоняется именно к упомянутому господином штабс-капитаном варианту. Тем более что от Департамента морской и береговой информации поступили сведения об отправке с заводов «Бадише анилин унд сода фабрик»[20] нескольких тысяч баллонов с очень токсичным газом хлором, который предположительно и является той самой «варшавской отравой». — Он замолчал.

Некоторое время в избе стояла тишина, затем заговорил великий князь:

— Господа, нам предстоит решить очень сложную задачу. Во-первых, мы должны вовремя заметить прибывший состав, а германское командование явно будет пытаться сохранить его прибытие в секрете. Во-вторых, наблюдать надобно будет таким образом, чтобы не насторожить немцев, иначе они перенаправят баллоны с газом куда-то еще. Ну и в-третьих, что совершенно понятно, надобно будет сделать так, чтобы германцы не смогли воспользоваться «варшавской отравой» для своего наступления…

Совещание затянулось почти на час. Роксошанскому дали слово последним, так что он сумел к тому времени привести мысли в порядок.

— Ваше высочество, во-первых, ежели мы не хотим насторожить немцев, нам следует производить разведку, не используя самолеты-разведчики, для чего я попросил бы выделить моему авиаотряду несколько истребителей.

— А почему бы нам не использовать для разведки пилотов истребителей? — спросил великий князь.

Роксошанский покачал головой:

— Не думаю, что это хорошая мысль. Мои пилоты в качестве разведчиков гораздо опытней. Им уже приходилось летать на разведку в одиночестве, и они имеют в этом лучшую подготовку. Кроме того, они лучше знают местность и потому смогут выходить к станции не привычным путем, то есть используя железнодорожную линию, а с разных направлений. Скажем, следуя на расстоянии видения вдоль русла реки Меня или вообще со стороны Сулеювека. Дальность полета истребителей это позволяет, я уточнил. Далее… поскольку мы пока не использовали бомбардировщики — пусть так и будет. Считаю, если мы не хотим насторожить германца, надобно как можно дольше не давать ему узнать о том, что у нас тут есть бомбардировщики. Что истребители появились — знает, и хватит с него. Что же касается подготовки бомбардировщиков к нанесению удара, придется обойтись картами и схемами. Схему станции нарисуем для них в лучшем виде. А насчет подходов к станции… тут я предлагаю после обнаружения поручить лидирование бомбардировочных эскадрилий нам. Мы сможем привести их к цели и, более того, подвести их к станции со стороны, откуда германец нас ждать не будет.

Его высочество кивнул и окинул Роксошанского задумчивым взглядом. У капитана засосало под ложечкой. Да уж, вылез — не дай бог опозориться перед столь высокопоставленной особой. Зато ежели все удастся, так, глядишь, и орденок упадет. Да и продвижение не заставит себя ждать. Ежели выживешь, конечно. Летать-то самому тоже придется, он, Роксошанский, среди всех оставшихся самый опытный летчик. Ну да, как говорится, или грудь в крестах, или голова в кустах…

Эшелон с «варшавской отравой» засекли через два дня, рано утром. И к великой досаде Роксошанского, не он засек, а его подчиненный — подпоручик Княжьев. Во время совершенного капитаном перед самым закатом разведывательного вылета на станции все было как обычно. А вот вылетевший перед рассветом подпоручик, прошедший над станцией почти сразу, как рассвело, увидел на ней эшелон, вокруг которого было выставлено аж два кольца оцепления. И великий князь решил, что это — оно.

Подготовка к боевому вылету всем полком затянулась на час. Пока привезли ночевавших в соседней деревеньке летчиков и технический персонал, пока подвесили бомбы, пока получили задачу — так время и пробежало. Поэтому, уже поднявшись в воздух, Роксошанский страшно нервничал: а ну как немцам удалось разгрузить эшелон и их удар запоздает. Но все обошлось…

Когда, убрав обороты мотора, дабы не отрываться от тихоходных бомбардировщиков, капитан подходил к станции со стороны реки Длуги, он явственно разглядел все еще стоящее оцепление, а у вагонов оцепленного эшелона царила жуткая суета — сновали люди, подъезжали подводы и грузовые автомобили. Кроме этого эшелона, на станции были еще два, но они Роксошанского в данный момент интересовали не очень сильно. Капитан повернул голову, окинул взглядом идущие за ним бомбардировщики, выстраивающиеся для бомбометания, и, покачав крыльями, отвернул в сторону. Бомб у него не было, и летел он сегодня не на истребителе, а на своем стареньком разведчике, причем без Константина либо кого-то еще в качестве летнаба. Выбранный им маршрут подхода к станции требовал обеспечить максимально возможную дальность полета, так что ничем прищучить германца он не мог. Потому и отвернул, чтобы не мешать профессионалам.

Первая тройка бомбардировщиков опустила носы и, все ускоряясь, устремилась в атаку.

Капитан проводил их взглядом, прошептал:

— С Богом… — и заложил пологий вираж. Надобно проследить за налетом, чтобы потом сообщить о результатах, ибо это одна из обязанностей разведчика. Правда, о результатах бомбежки он будет сообщать в первый раз — обычно капитан докладывал командованию о результатах атаки либо артналета. Ну да не одним хирургам в этой войне новому учиться…

В тот момент Роксошанский не думал ни о перспективах, ни о великом князе, ни о том, вернется ли он на свой аэродром. Он просто делал свое дело. Так же, как тысячи и миллионы таких же, как он, русских солдат и офицеров, сражавшихся в этой чудовищной войне…

Глава 6

Пятнадцатый год у нас начался с февраля. И в Дарданеллах.

Я снова с головой закопался в дела производственные. Мобилизация лишила промышленность огромного числа рабочих рук, да и сельское хозяйство должно было серьезно перестроиться, чтобы не допустить по весне резкого снижения площади посевных площадей. Нам же кормить не только себя, но и союзников. Я не собирался упускать ни одного франка и фунта стерлингов из числа тех, что Россия могла бы заработать. В итоге известие о том, что объединенный англо-французский флот начал операцию прорыва в Мраморное море, застало меня, мягко говоря, врасплох.

Связями с союзниками у нас занимался великий князь Николай Николаевич Младший, с которым у меня отношения как-то не сложились, поэтому он по большей части общался непосредственно с государем. Так что начало Дарданелльской операции, целью которой, как было объявлено, стало создание угрозы Константинополю для принуждения Османской империи к выходу из войны и открытия проливов кораблям союзных держав, оказалось для меня неожиданным. И я воспринял ее как попытку англичан взять под контроль черноморские проливы, пока их не захватили русские. Впрочем, после разговора с императором сделалось ясно, что не я один. Согласие на проведение операции было личной инициативой Николая Николаевича Младшего.[21]

Государя тоже поставили перед фактом, и он был страшно недоволен планами англичан, которые те неуклюже пытались объяснить всеми возможными способами — например, желанием отвлечь турецкие силы от Кавказского фронта. Но на Кавказском фронте у нас все было нормально. Война там началась несколько позже, чем в той истории, что здесь знал только я. Кажется, позже… Развитие ситуации на Кавказском фронте мы изучали куда хуже, чем на Западном и Юго-Западном. Не было тут у русских войск ни впечатляющих побед, как Галицийская операция или Брусиловский прорыв, ни громких поражений типа кампании пятнадцатого года. Во всяком случае, нам ни о чем подобном не рассказывали. Хотя воевали здесь вроде бы неплохо. Ну да против турок-то…

Так что здесь все началось в конце 1914-го, после подавления восстания «грузин-мусульман», как здесь называли аджарцев. Задавили их быстро и жестко, тысяч десять даже с испугу рванули в Турцию. Ну и скатертью дорога… Все остальное время мы оборонялись, используя заранее подготовленные позиции и подавляющее превосходство войск в пулеметах и артиллерии. И уже в самом конце года, когда турки после чудовищных потерь полностью выдохлись, две горнострелковые бригады броском, походя сбивая турок с любых позиций, на которых те пытались закрепиться, преодолели более полутора сотен верст по прямой и взяли города Хорасан и Алашкерт. Кстати, стосемимиллиметровые минометы показали себя великолепно. Так, обстрел двумя десятками минометов турецких позиций в районе селения Кеприкей привел к тому, что два турецких полка дали дёру, бросив подготовленные позиции. Туркам, вероятно, почудилось, что по ним открыли огонь как минимум полсотни крупнокалиберных орудий. Скорострельность минометов составляла до пятнадцати выстрелов в минуту, и за короткий десятиминутный налет рота минометов обрушила на турок порядка шести сотен мин. А едва налет прекратился — турки повыскакивали из своих мелких, обложенных камнями окопчиков и дунули в тыл. После этого линия фронта стабилизировалась. Причем не столько даже потому, что наши войска утратили наступательный порыв, сколько потому, что основной задачей Кавказского фронта в этой войне я вместе с нашим Генеральным штабом видел не захват территорий, а перемалывание турецких войск и оттягивание их из района Константинополя. Чем мы потихоньку и начали заниматься. Два поспешно подготовленных наступления турецких войск в районе Хорасана были успешно отражены нашими войсками, укрепившимися в окрестностях этого городка, с большим уроном для турок. И вот тут англичане влезают со своей Дарданелльской операцией…

Впрочем, насколько я мог припомнить, в той истории, что здесь знал только я, Дарданелльская операция союзников закончилась полным провалом. И я не видел причин, почему здесь все должно произойти иначе. А с датой нашей Босфорской операции мы пока не определились, и я сильно сомневался, что она состоится в начавшемся году. Так что, немного позлившись, я решил попытаться извлечь из случившегося максимальную пользу. В конце концов, мы тоже планируем крупную операцию в том районе, только с другой стороны проливов, так почему бы нам не поучиться на чужом опыте тому, как не стоит ее проводить? И прикинуть, как стоит…

Я попросил Николая обратиться к англичанам с просьбой принять на их эскадру нашу морскую миссию в составе нескольких офицеров для наблюдения и координации. Отказать нам в этой малости у англичан причин не было, и 25 февраля из Романова-на-Мурмане в Лондон отбыла морская миссия во главе с контр-адмиралом Колчаком. Он получил этот чин только что, за лихие действия его дивизии на Балтике. В отличие от популярного в покинутом мною будущем героя фильма особой романтичностью господин новоиспеченный адмирал не отличался, а вот склочным характером — вполне. И амбиции имел немалые. Но дело, как говорится, разумел. Короче, для англичан — самое то.

А затем на Германском фронте произошла катастрофа…

Двадцать седьмого февраля немцы начали массированную артподготовку. И в этой истории она продолжалась не несколько часов, а почти двое суток, после чего немцы двинулись вперед — не слишком быстро и со своими немецкими матюгами, поскольку участок фронта в десять верст шириной и три глубиной был превращен в лунный пейзаж, даже просто передвигаться там стало весьма затруднительно. Зато по ним никто не стрелял… Но далеко они не продвинулись, поскольку за двое суток непрерывной немецкой артподготовки нашим войскам, через пять часов после ее начала оттянутым назад, удалось наскоро соорудить в десяти верстах от переднего края, то есть в тылу перемалываемых в пыль укреплений, вторую линию обороны. Она представляла собой жиденькую линию траншей, хлипких перекрытых щелей, дохленьких блиндажей с одним накатом и открытых пулеметных площадок вместо защищенных ДЗОТов. То есть была сделана из того, что можно выкопать и приспособить к делу за двое суток дрожащими руками. Дрожащими как от напряжения, так и от страха, ибо пять часов артподготовки, которые солдатам пришлось выдержать, прежде чем мы додумались дать команду на отход, не прошли даром. К тому же эта артподготовка еще не закончилась, и совсем рядом, в паре-тройке верст, явственно просматривались огромные столбы земли, регулярно вздымавшиеся при падении очередного немецкого «чемодана» крупного калибра. Причем оставленные, да что там — просто брошенные позиции были куда лучше обустроенными и укрепленными: три линии траншей, соединенных многочисленными ходами сообщения, блиндажи с двойным, а то и тройным накатом. Но даже и они не выдержали.

На новых позициях войска продержались только три дня, пока немцы, потерявшие за два первых дня непрерывных атак около двадцати тысяч убитыми и ранеными, не подтянули крупнокалиберные орудия и не начали обстрел. Наши войска поползли из траншей уже через полчаса…

Потом, после долгого и тщательного анализа всего произошедшего, после долгих и многочисленных служебных разбирательств и серии заседаний военного трибунала, я пришел к выводу, что люди, не отслужившие в армии хотя бы год, просто не способны успешно воевать в условиях современной войны. Как бы они сами по себе или с друзьями ни готовились и какие бы только тренировки по выживанию или страйкболу с пейнтболом ни проходили. Нет, возможно, на какие-то партизанские действия их и хватит, а то и вообще они в этом случае покажут себя лучше, чем обычная армия, но партизанскими действиями ни одну войну не выигрывали. А вот остановить наступающую вражескую армию, переломить ей хребет и отшвырнуть ее назад все эти «самоподготовщики» неспособны. Чушь все это и вранье. У них просто мозги не те. Они не готовы умирать там, где их поставил приказ. Они не готовы подниматься и идти в атаку на пулеметы. Они не готовы продолжать стрелять, когда рядом вопит и стонет раненый товарищ. Нет, возможно, им кажется, что они к этому готовы, но вот сейчас, в этом конкретном случае, им со своей колокольни рядового бойца… ну или, скажем так, непосредственного участника, лучше-де видно, что надо сделать. И если вокруг творится что-то не то, что-то им самим вот отсюда непонятное или кажущееся неправильным — значит, караул, беда, офицеры — идиоты, генералы — предатели… и бежать! Так что весь пафосный срач в Интернете, столь популярный в покинутом мною времени, теперь служил для меня абсолютным подтверждением того, что армии у той России нет. Ну вы и сами, вероятно, натыкались на пространные сентенции двадцатилетних либо чуть постарше сопляков, безапелляционно рассуждающих о том, что они не идут в армию, потому что, мол, их там заставят рыть канавы, строить генеральские дачи и так далее, а не потому что они ссут. Более того, они еще и утверждали, что, дескать, сами готовятся, и куда лучше, чем это сделали бы в армии, — стрелять учатся, в выживальщиков играют, схроны с оружием и продуктами закладывают. И вот, мол, когда эта затюканная, забитая и заморенная хозработами Российская армия облажается по полной, вот тогда-то на сцене появятся они, все в белом, и надерут врагам задницу. Хрена! Не надерут. Нет у них для этого никакой надиралки. И сделать ее себе они не в состоянии. Поскольку не служили. И точка.

Вот приблизительно то же самое и получилось у нас с личным составом второочередных корпусов, занявших позиции вдоль довоенной границы. Не было у большинства личного состава этих корпусов достаточного опыта службы, потому-то они и попятились раньше, чем мы рассчитывали. Стойкости у них не хватило, веры в себя, в приказ, в командиров… Не везде, конечно. Там, где немцы наносили второстепенные удары, даже второочередные дивизии выдержали их неплохо, а потом и отступили в относительном порядке. Но вот на направлении главного удара…

Восемьдесят верст до второй линии обороны немцы прошли довольно быстро. За неделю. И это при том, что мы успели перебросить к Варшаве пополненные конные корпуса и ударить ими навстречу накатывающемуся немецкому наступлению. Остановить его это не смогло, но набравшиеся боевого опыта осенью ушедшего года кавалеристы кадровых дивизий устроили на восьми десятках верст «танец с саблями», заставляя немцев то и дело разворачиваться из походных колонн в атакующие цепи и регулярно перебрасывать с фланга на фланг полевую артиллерию. А на второй линии обороны в этот момент лихорадочно шло оборудование второй опорной позиции. Первую решено было оставить сразу же после начала массированной немецкой артподготовки. Если уж ее не смог выдержать личный состав второочередных корпусов, то на занимавшие вторую линию части третьеочередных у меня вообще надежды не было. А заменить их мы уже не успевали… Так что первую линию должны были прорвать быстро. Ну, будем считать ее ложной позицией, подготовленной для «расходования огнеприпасов противника», как это звучало в первом варианте доклада.

Впрочем, поначалу все шло несколько лучше, чем я ожидал. Все-таки конные корпуса, пусть и использованные не по прямому назначению — для действий в глубине обороны противника, а прямо наоборот — во встречном бою с наступающим противником, сумели-таки совершить почти невозможное: притормозить, замотать, сбить с толку наступающих немцев. Ко второй линии обороны передовые немецкие части подошли уже слегка потрепанными, дезориентированными и попытались преодолеть ее с ходу — видимо, заимели после недели маневренных действий с нашими конными корпусами привычку к тому, что русские, заняв позиции перед их фронтом, никогда не обороняются с особым упорством и, отбив первую, максимум вторую атаку, тут же вскакивают на коней и отходят. Но сейчас эта привычка сослужила немцам дурную службу. Потому что, решив, что и на сей раз будет именно так, немецкие части двое суток почти непрерывно атаковали наши позиции, пытаясь прорваться сквозь них, просто наращивая и наращивая бросаемые в атаку силы пехоты. Число стволов артиллерии тоже все время возрастало, но их подавляющее большинство составили семидесятисемимиллиметровые полевые орудия, которым наша полевая фортификация оказалась не по зубам. Возможно, сыграло свою роль и то, что за прошедшие с начала немецкого наступления неполные две недели мы практически выбили у противника авиацию. Нет, к настоящему моменту у немцев также появились самолеты, оборудованные пулеметами, но эти пулеметы были установлены, как правило, за пределами диска вращения винта, то есть на боковых крыльях или в консоли верхнего, поэтому точность стрельбы из них оставляла желать лучшего. Синхронизаторы-то у немцев имелись, поскольку их еще перед войной в 1913 году разработала фирма LVG («Эльфауге»), но вот ставить их на самолеты они пока не додумались. Мы же не только довольно долго разрабатывали свой вариант, но и заранее озаботились полным выкупом патента LVG через одну из моих швейцарских фирм, что немало помогло довести до ума нашу конструкцию. Так что вооружение самолета у нас было полностью отлажено еще на момент начала войны. К тому же система боепитания у пулеметов, установленных в крылья немецких самолетов, оказалась непродуманной, из-за чего при эволюциях самолета их пулеметы частенько заклинивало из-за перекашивания ленты.

Да и вообще самолетов с пулеметами у немцев, по сравнению с нами, было слишком мало. Магнитогорский завод уже собирал по пять самолетов в день, а три остальных добавляли к этой цифре еще по одному самолету на завод. Всего с начала войны наши военно-воздушные силы получили уже более восьмисот боевых самолетов. И это не считая тех, что уже имелись в войсках перед началом войны. Так что, хотя около четырех десятков самолетов к настоящему времени были потеряны, по авиации мы пока превосходили немцев как в численном отношении, так и в техническом. Да и не только немцев. У союзников с боевой авиацией дело также обстояло очень плохо. Мои усилия по максимальному предотвращению возможности заранее, еще до начала войны, увидеть в самолете эффективное средство вооруженной борьбы, слава богу, принесли свои плоды — всем, кроме нас, приходилось начинать с ноля, и пока у нас еще сохранялась в этой области приличная фора. Вот почему за десять дней практически все немецкие самолеты, осуществлявшие разведку и прикрытие наступающих войск, были уничтожены. А многие их конные части, на которые возлагалась разведка на земле, были нейтрализованы нашими кавалеристами, и немецкие пехотные дивизии к моменту подхода ко второй линии русских укреплений имели заметно снизившиеся возможности для разведки. Потому они почти трое суток пребывали в неведении о том, что это уже мощная оборонительная линия, а не очередные позиции русских эскадронов и кавполков, с которыми приходилось иметь дело всю предыдущую неделю. То есть кое-какой результат мощно оборудованная позиция, которую войска строили почти два месяца, все-таки нам принесла.

Но этого неведения, как я уже говорил, хватило всего на трое суток, по окончании которых немцы приостановили атаки и подтянули тяжелую артиллерию. После чего снова начали артобстрел, и мы сразу стали отводить войска на ту хлипкую линию обороны, что успели подготовить за последние две недели. Впрочем, она была куда сильнее той, на которой пришлось драться войскам первой линии. Кроме того, наша авиация открыла настоящую охоту за немецкими батареями. В охоте участвовали все стянутые на этот фронт самолеты — от разведчиков до бомбардировщиков. Еще никогда авиация не была задействована в операции настолько плотно. Некоторые летчики умудрялись сделать по два, а то и по три вылета в день — и это при том, что до сих пор обычная интенсивность летной работы составляла по одному вылету в два-три дня… Возможно, поэтому артподготовка на сей раз продолжалась всего сутки, с девяти часов утра и до шести часов утра следующего дня. Или у немцев просто стали заканчиваться боеприпасы… А затем немцы опять двинулись в атаку. Однако за эти неполные сутки мы успели подтянуть к месту прорыва и развернуть около двухсот тяжелых орудий, в основном устаревших систем, из числа тех, что были сняты с вооружения артиллерии береговой обороны. Да, они обладали малой дальностью стрельбы и низкой скорострельностью, зато у них был впечатляющий калибр: восемь, девять и даже одиннадцать дюймов. При удачном попадании один такой снаряд способен был «сдуть» с лица земли около роты. И когда среди наступающих немецких цепей начинали вырастать столбы земли, поднятые разрывами подобных снарядов, всякие мысли о наступлении из голов немецких солдат мгновенно испарялись. В итоге начать наступление немцы смогли только после того, как подавили большую часть этих орудий. Что, впрочем, удалось им сделать довольно скоро — как выяснилось, в контрбатарейной борьбе мы им проигрывали напрочь… Но, как бы там ни было, это позволило нам продержаться еще две недели. Потом немцы прорвали фронт в районе Кракова и двинулись в направлении Ивангородской крепости, обвалив весь левый фланг фронта и едва не отрезав нашу почти четырехсоттысячную группировку…

Почти три недели все висело на волоске. Нам пришлось бросать в бой все, до чего мы только смогли дотянуться, даже понесшие большие потери и практически не успевшие восстановить боеспособность конные корпуса. Кондратенко похудел и осунулся. Но почти все попавшие в окружение войска удалось вывести на рубеж Висла — Сан, где уже готовили оборону переброшенные, в том числе и с Австрийского фронта, армии, составленные из первоочередных корпусов.

Вот так, в течение всего лишь полутора месяцев, мы не только потеряли кусок своей территории, но и еще почти десять боеготовых корпусов. Ну или как минимум считающихся таковыми. Нет, реальные безвозвратные потери составили около шестидесяти пяти тысяч человек. Причем, как мы рассчитывали, около сорока тысяч не погибли, а попали в плен. Ибо большая часть потерь пришлась на раненых, которых мы не успели эвакуировать. То есть у нас еще существовал шанс когда-нибудь, после окончания войны, получить этих людей обратно. Но как организованная сила десять корпусов перестали существовать. Их теперь предстояло организовывать и вооружать заново.

Потери немцев составили, по нашим прикидкам, приблизительно такое же число, хотя их безвозвратные потери были представлены в основном убитыми и искалеченными.

Так что весной 1915 года немцы довольно жестко показали нам, кто здесь пока хозяин. Несмотря на всю нашу подготовку, вооружение, лучшую насыщенность пулеметами и так далее. Немецкий Ordnung перебил всё…

Апрель прошел с переменным успехом. Мы предприняли пару местных наступательных операций, которые немцы успешно отразили. Немцы попытались провести несколько кавалерийских рейдов, чего уже не позволили мы. Союзники, облажавшиеся с первой попыткой прорваться через Дарданеллы силами исключительно флота, спешно готовили десантную операцию. А двадцатого числа австрийцы при мощной поддержке немцев начали наступательную операцию в восточной Венгрии, где наши войска, не удержавшись на первой линии обороны, стали медленно отходить к Карпатам. Впрочем, там никаких намеков на такую же катастрофу, которая постигла нас в Царстве Польском, не было. Просто слишком уж много войск мы сняли с Австрийского фронта, затыкая дыры на Германском. Вот и пришлось, огрызаясь, отходить на уже подготовленные позиции в Карпатах. Ну да австрияк — не германец, остановим…

А 16 мая немцы начали новое наступление под Варшавой, впервые в мире применив боевые отравляющие вещества. История Первой мировой войны окончательно пошла наперекосяк. Здесь не суждено было появиться иприту[22], зато появилась «варшавская отрава»…

Немцы сумели в первый же день прорвать фронт и к 19 мая окружили Варшаву, поймав в ловушку почти сорок тысяч наших солдат. Остальные же войска откатывались на запад. Ужас рядовых перед «варшавской отравой» был настолько велик, что иногда достаточно было кому-то заорать о том, что «германец варшавскую отраву пустил», чтобы целые подразделения покинули свои позиции. Впрочем, нам повезло, что в этот раз наступательный потенциал у немцев оказался не слишком велик — в первую очередь из-за того, что они так до конца и не справились с транспортным хаосом в своих тылах, устроенным нами в кампанию четырнадцатого года. Более того, он еще и усугубился, когда немцы перешли границу Российской империи и перед ними во весь рост встала проблема другой железнодорожной колеи, доведенная до предела тем, что нам удалось при отступлении угнать с захваченной немцами территории практически весь подвижной состав. Так что они просто не успели накопить достаточно боеприпасов для долгого наступления, и потому оно быстро выдохлось. Фронт стабилизировался всего в восьмидесяти верстах восточнее Варшавы.

Варшавская крепость продержалась до конца июля, несмотря на еще три газовые атаки, которые, кроме всего прочего, привели к массовым отравлениям среди мирного населения города. Правда, погибших как среди военнослужащих, так и среди мирных граждан было не так уж много: за все три атаки не более тысячи человек, но ненависть к себе этими атаками немцы возбудили бешеную. Да и страх перед «варшавской отравой», после того как немцы, применив ее дважды, так и не смогли взять Варшавскую крепость, в войсках изрядно уменьшился. Дважды, потому что после третьей остатки гарнизона крепости, почти исчерпавшие боеприпасы, пошли в штыковую, опрокинув и рассеяв многократно превышавшие их по численности немецкие части. Так что и этот мир получил свою «атаку мертвецов»[23] Из Варшавы, правда, в тот раз не удалось вырваться никому из русских солдат, но, как выяснилось много позже, почти четыре тысячи человек варшавяне укрыли в своих домах. Ну и, кроме того, немецкие газовые атаки принесли еще один неожиданный бонус. После гибели своих земляков от немецких газовых атак поляки сделали окончательный выбор, с кем и против кого они будут драться в этой войне. И затея немцев с австрийцами создать Польский легион окончилась полным провалом — за полгода усилий им удалось заманить туда всего около трех сотен человек…

К концу июля положение в общем и целом стабилизировалось. Австро-немецкие войска были остановлены на Карпатских перевалах, где местность совершенно не подходила для применения газов, а эффективность артиллерийского огня сильно снизилась вследствие особенностей рельефа и геологии. На Германском фронте у нас, в основном вследствие наращивания промышленностью производства крупнокалиберных орудий и доведения числа бомбардировщиков до почти семисот единиц, при не слишком значительном противодействии немецкой авиации наконец что-то начало получаться с контрбатарейной борьбой. Ну и в войска начали поступать первые противогазы. Кроме того, вера немецких войск в новое средство вооруженной борьбы, как и желание их генералов пользоваться отравляющими веществами, изрядно убавились. И произошло это после одного крайне неприятного для них эпизода, когда наша авиация разбомбила прибывший на станцию Дембе-Вельке эшелон с пятью тысячами баллонов хлора, вследствие чего облако этого газа накрыло немецкие тыловые подразделения и позиции тяжелой артиллерии. Точного числа немецких потерь от их же собственного газа мы установить не смогли, но по приблизительным оценкам они составили не менее двенадцати тысяч человек, среди которых, кстати, были три генерала…

Но за эти полгода авторитет русской армии, ранее пребывавший на высоте, опустился, как говорится, ниже плинтуса. Впрочем, это можно было бы сказать обо всех союзниках по Антанте. Англичане и французы основательно завязли под Дарданеллами. Адмирал Колчак доносил в Петербург:

«…Развитие операции союзников все более и более убеждает меня в том, что операции подобного типа возможны только как совместные действия армии и флота и могут быть проведены лишь со всем напряжением наших сил. Изо всех трудностей, с которыми столкнулись союзники, я сделал несколько выводов.

Во-первых, действие корабельной артиллерии против береговых батарей без корректировки огня является совершенно неэффективным. Более того, корабельная артиллерия без оной не может противостоять даже полевой артиллерии калибра, достаточного для нанесения кораблю ущерба, даже несмотря на преимущество в дальности стрельбы и величине калибра. Для хотя бы частичного устранения следует предусмотреть в составе корабельной группировки наличие кораблей, способных запускать шары-корректировщики, дабы обеспечить возможность корректировки после каждого залпа. А лучше даже вообще оборудовать подобными шарами все крупные артиллерийские корабли из числа тех, что будут привлечены для участия в операции.

Во-вторых, имеющиеся возможности корректировки корабельного огня с помощью летающих лодок корабельного базирования категорически недостаточны вследствие неудовлетворительного времени реакции на попадания. Максимум, на что пригодны летающие лодки, — это сообщить по окончании обстрела о действительных результатах оного.

В-третьих, считаю совершенно невозможным проведение десанта без создания условий для максимального подавления превосходства противника в полевой артиллерии, добиться чего представляется возможным только с помощью подавляющего нашего превосходства над турками в авиации. Для чего следует либо предусмотреть возможность максимально быстрого создания на захваченном плацдарме полевого аэродрома, либо дополнительной постройки кораблей-авиаматок, на которых будут базироваться летающие лодки, оборудованные в качестве бомбардировщиков. А возможно, наилучшим будет сочетание обоих этих подходов.

В-четвертых, высадка десанта со шлюпок в видимости противника приведет к почти гарантированным потерям, вследствие чего требуется озаботиться созданием специальных десантных судов, способных подходить к берегу настолько близко, дабы десант имел возможность высаживаться на берег прямо с борта десантных судов.

В-пятых, количество подобных судов должно быть достаточно велико — настолько, чтобы первая волна десанта обеспечила возможность захвата и удержания плацдарма такой величины, который исключил бы огневое воздействие на места выгрузки последующих подкреплений вражеской полевой артиллерии, в том числе и крупного калибра.

В-шестых…»

Шестого июля письмо Колчака было рассмотрено на совместном заседании Генерального и Главного морского штабов, после чего принято решение еще до окончания союзнической операции начать организационную подготовку к Босфорскому десанту.

Рассмотрение проекта десантного судна привело к неожиданным результатам. Оказывается, у России уже имелось несколько типов судов, которые вполне могли бы подойти в качестве десантных. Во-первых, гидрографические особенности Азовского моря привели к тому, что достаточно большое число используемых в его акватории судов были представлены образцами, подходящими в качестве десантно-высадочных средств. Это были суда с чрезвычайно мелкой осадкой, в своей конструкции предусматривающие подход к необорудованному побережью и выгрузку прямо на азовские пляжи. Единственным заметным недостатком большинства этих судов было их довольно малое водоизмещение и вследствие этого чрезвычайно ограниченная мореходность. В ограниченной и мелководной акватории Азовского моря это было смешным недостатком, но вот трехсотмильный переход до турецкого побережья на подобных суденышках мог превратиться в серьезную проблему или крайне ограничить время проведения десанта доступными погодными условиями. Поэтому основным прототипом десантного судна была выбрана шхуна, принадлежавшая купцу греческого происхождения Эльпидифору. Разработанный на ее базе эскизный проект имел несколько увеличенное водоизмещение, позволяющее осуществить перевозку морем полного пехотного батальона со всеми средствами усиления и запасом боекомплекта на неделю боевых действий, и несколько более сильные машины, позволяющие держать скорость не менее 11 узлов. Кроме того, на получившемся судне, что естественно, полностью отсутствовало парусное вооружение.

Таких «эльпидифоров» было заказано шестьдесят. Шесть из них не были предназначены для перевозки личного состава, а являлись канонерскими лодками, вооруженными либо шестью стосеми-, либо тремя стопятидесятидвухмиллиметровыми гаубицами. Их целью была артиллерийская поддержка десанта, пока на берег не будут доставлены штатные орудия десантируемых подразделений, и они были оборудованы специальной телефонной станцией, с помощью которой двигающиеся совместно с пехотой корректировщики могли корректировать огонь. А еще четыре стали результатом моего длинного языка.

Я припомнил, что читал, по-моему у Исаева, о том, что при проведении операции «Оверлорд» американцы использовали наплавные пирсы «Малбери», что позволило им перебросить на необорудованное побережье гигантское количество грузов — это и привело в конечном итоге к успеху всей операции. Ну да понятно, что главное в любой войне — снабжение. Вот я и предложил разработать нечто подобное, а в качестве носителя понтонов использовать несколько «эльпидифоров». К тому же подобные пирсы, если их создание или хотя бы предназначение удастся сохранить в тайне, помогут замаскировать масштаб запланированной операции — тем, что позволят резко уменьшить количество войск, готовящихся именно к десантированию. Их можно сосредоточить где-нибудь в районе Батума, якобы для подготовки крупного наступления на Кавказском фронте, а затем просто, без дополнительных тренировок погрузить на обычные крупнотоннажные транспорты и перебросить к месту назначения еще до того, как будет захвачен Константинополь и появится возможность использовать для разгрузки войск его порт.

Начались подвижки и по всем остальным предложениям контр-адмирала Колчака. Возможности кораблей в корректировке огня по наземным целям было решено увеличить сразу и переоборудованием одного из устаревших крейсеров Черноморского флота, бронепалубного «Очакова», в носитель привязных аэростатов, наполняемых водородом, и оснащением двух новых линкоров и четырех имеющихся в составе Черноморского флота броненосцев привязными аэростатами, но уже наполняемыми не водородом, а горячим воздухом. Высота подъема люльки этих аэростатов не превышала ста метров, поскольку, кроме люльки с приборами наблюдения и самими наблюдателями, аэростат был вынужден тянуть за собой еще и шланг, по которому в его объем доставлялся горячий воздух. Проект был этакой технической авантюрой, но первые же испытания показали, что при хороших условиях для наблюдения на дистанциях до двенадцати миль результаты стрельбы с корректировкой с аэростата в разы выше, чем без него. А до пятнадцати — почти на порядок. Хотя, естественно, этот вариант имел ограничения по погодным условиям, и двигаться кораблю с таким «парусом» на макушке было чрезвычайно затруднительно. Ну да, как доносил Колчак, англичане и французы у Дарданелл широко практиковали стрельбу стоя на якоре. А ни о каком применении этих устройств в эскадренном бою и речи идти не могло.

Кроме того, был размещен крупный заказ на постройку тральщиков. Общее число мореходных тральщиков Черноморского флота к весне 1916 года предполагалось довести до тридцати. Не менее половины из них планировались к потере от активного огневого противодействия противника. Нет, если все пойдет нормально — может, и уцелеют. Но когда это в таких операциях все проходит нормально? Так что меньшим числом не обойтись — уж больно много турки мин накидали.

Авиационную поддержку также решили двигать по двум направлениям. Основным решено было считать оборудование на захваченных плацдармах аэродромов с последующей переброской на них по полку бомбардировочной и по эскадрильи истребительной авиации. Турецкой авиации не существовало, но мы опасались возможности переброски на помощь туркам некоторого количества немецких или австрийских самолетов. Хотя, естественно, это опасение было из области гипотетических — им самим жутко не хватало самолетов. Однако если мы сумеем выбить Турцию из войны, положение центральных держав станет совсем кислым, так что чем черт не шутит. Ну а перегоночная дальность наших бомбардировщиков пусть и с трудом, но позволяла совершить удачный перелет с аэродрома в районе Балаклавы до турецкого побережья.

С истребителями было намного сложнее. Их штатного радиуса действия для переброски не хватало, поэтому следовало рассмотреть возможность установки в истребители временных дополнительных баков, причем, поскольку было ясно, что даже в самом хреновом случае переброска вражеских самолетов в Турцию осуществится не раньше, чем через неделю после появления наших, а скорее всего и еще позже, — даже путем снятия части, а то и всего вооружения. Ничего, долетят, демонтируют баки и поставят всё на место.

Вторым же направлением было переоборудование двух танкеров водоизмещением три с половиной тысячи тонн в гидроавиатранспорты. Все равно после вступления Турции в войну большинство гражданских судов, ранее работавших на международных и русских черноморско-дальневосточных линиях, оказалось не у дел, и подыскать необходимые суда можно было достаточно дешево. Оборудование решили провести на Астраханских верфях (и в целях обеспечения секретности, и потому, что все судостроительные мощности в Черном море предстояло загрузить подготовкой к Босфорской операции по другим направлениям), а переброску судов на Черное море осуществить через Волго-Донской канал, который должен был вступить в строй уже этой осенью. Там же, на Каспии, подготовить авиаотряды. На каждом из гидроавиатранспортов планировалось базирование шести летающих лодок с запасом топлива и боекомплектом не менее чем на пятнадцать боевых вылетов…

А 10 июля немецкие цеппелины совершили налет на Санкт-Петербург. Противовоздушная оборона их откровенно проспала, да и было той обороны-то… Так что немцы, отбомбившись, ушли в сторону Финского залива. Впрочем, особых практических результатов от налета не было. Расстояние от немецких баз до Санкт-Петербурга было слишком велико — цеппелины в основном были загружены горючим и запасами газа, бомб они везли откровенно мало. Но столичную публику и иностранных послов налет весьма впечатлил. Санкт-Петербург оказался третьей из столиц главных противников Германской империи, по которой был нанесен воздушно-бомбовый удар. Париж и Лондон подверглись бомбардировке ранее. Помимо того что бомбардировка привела в шок все питерское высшее общество, это было ясно продемонстрированное доказательство, что все три вражеские столицы находятся в пределах воздействия германских вооруженных сил, и оно оказало заметное влияние на ситуацию в мире. Так, на следующий же день итальянская армия атаковала французские войска в Альпах. Похоже, бомбардировка Санкт-Петербурга была для итальянцев сигналом к началу действий.

Судя по всему, неудачи, преследовавшие союзников с начала 1915 года, склонили итальянцев, отчаянно торговавшихся с участниками военного конфликта, на сторону центральных держав. Хотя в той истории, что здесь знал только я, итальянцы во время Первой мировой воевали за Антанту. Возможно, дело было не только в неудачах союзников. Возможно, в той истории итальянцам, жадно посматривавшим на подконтрольную Австро-Венгрии Далмацию и еще кое-какие территории, центральные державы дали от ворот поворот. А здесь, похоже, австрийцы, исходя из куда более впечатляющих итогов Галицийского сражения, оказались покладистыми. Вот у них все и сложилось как надо. Но для меня это означало, что знакомая мне история Первой мировой войны окончательно пошла наперекосяк. И никакого толка от того скудного набора сведений о Первой мировой, который сохранился в моей голове со времен военного училища, теперь не было.

Вступление Италии в войну на стороне центральных держав сразу же резко обострило ситуацию на Средиземноморье и создало угрозу резкого усиления вражеских сил, противостоящих нашему Черноморскому флоту. В итальянском и австро-венгерском флотах насчитывалось совокупно двенадцать дредноутов. К тому же итальянцы в настоящий момент активно строили четыре супердредноута с пятнадцатидюймовым главным калибром. Но пока это был повод больше для волнений, чем для паники. Прежде чем перебрасывать свои корабли в Черное море, итальянцы и австрийцы должны были разобраться с англичанами, для которых такая угроза «аорте империи» — Суэцкому каналу — была что нож острый. И они были кровно заинтересованы в скорейшем разгроме флотов союзных держав в Средиземноморье. Причем именно в разгроме — уход части австрийских или итальянских сил в Турцию их совершенно не устраивал, ибо оттуда они бы по-прежнему продолжали угрожать английским коммуникациям…

И вообще, стратегическое положение Британии из-за этого решения Италии усложнилось неимоверно. Им теперь требовалось перебросить на Средиземное море значительные силы, так что у немцев, после ощутимых потерь их флота на Балтике сидевших тихо как мыши, руки в Северном море оказались развязаны. Вследствие чего наша Северная эскадра, до сего момента занимавшаяся более демонстрацией флага, чем реальной охраной транспортного сообщения, приобрела важнейшее значение. Как и форсирование действий Балтийского флота, который после кампании 1914 года не демонстрировал особенной активности. А наши северные поставки, в связи с резким возрастанием угрозы английским поставкам через Суэц, становились для Британии буквально фактором выживания.

Все это создало для нас уникальную ситуацию, при которой англичане впервые в истории оказались на какой-то период времени полностью зависимы от России. И Николай сумел виртуозно этой ситуацией воспользоваться. Уже к началу 1916 года мы наконец-то добились от англичан полного выполнения заключенного с ними договора по Персии и окончательного подтверждения их согласия на захват Россией черноморских проливов. А то, несмотря на договор, они пока и не думали уйти из Бендер-Аббаса и Бендер-Ленге. Впрочем, мы им до сего момента особенно об этом не напоминали. Но именно до сего момента…

Август ознаменовался резким усилением активности Балтийского флота и выходом на сцену торпедных катеров, два дивизиона которых при поддержке отряда крейсеров и миноносцев совершили набег на Кенигсбергский порт, оставив там после себя хаос и разрушения. Кроме того, действия легких сил флота вновь практически перекрыли шведские поставки в Германию. На Черном море две попытки «Гебена» (или, если быть точным, «Султана Явуз Селима») вырваться из Босфора закончились провалом. Первая была остановлена подрывом на минном заграждении, после чего «Гебену» чудом удалось уйти от торпедного залпа с подводной лодки. А вторая, поначалу удавшаяся, завершилась через несколько часов короткой перестрелкой с линейной эскадрой Черноморского флота, в составе которой уже было два новых черноморских дредноута. Получив три попадания двенадцатидюймовым и одно четырнадцатидюймовым калибром, «Гебен» смог с огромным трудом доползти до босфорской позиции, где для обеспечения его прорыва в Константинополь туркам пришлось на остатках угля вывести в море все свои более или менее боеспособные корабли. Это стоило туркам потери броненосца «Хайраддин Барбаросса», крейсера «Хамидие» и трех эсминцев. Впрочем, размен был для турок выгодным, поскольку, учитывая уровень подготовки команды, «Гебен» стоил всего турецкого флота вместе взятого. К тому же после того, как наши эсминцы полностью исключили даже каботажное плавание турецких судов по Черному морю, о турецком флоте можно было говорить только в прошедшем времени. Туркам просто не на чем было плавать, ибо поставки угля из Зонгулдака можно было осуществлять только морем. Железной дороги от угольных копей Зонгулдака к Стамбулу не существовало, а поставка гужевым транспортом… это даже не смешно.

Союзникам к исходу августа с огромным трудом, буквально чудом удалось эвакуировать свой десант с Галлиполийского полуострова и вывезти его сначала в Египет, а затем во Францию. Для снижения давления на отступающих союзников и оказания помощи избиваемым турками армянам нами была проведена местная наступательная операция, закончившаяся взятием Эрзерума. С падением этого города вся созданная турками система обороны рухнула, но для развития наступления у нас на Кавказе уже не было сил — всё отнимали Германский и Австрийский фронты.

После того как наша разведка прошляпила подряд и февральское немецкое наступление, и применение немцами боевых отравляющих веществ, Буров, получив по полной, изрядно активизировал усилия по расширению разведывательной сети в центральных державах. Канареев по моему приказу передал ему информацию на нескольких человек, попавших в наше поле зрения через службу безопасности круизной компании Болло, и уже к августу Буров доложил, что наконец-то заимел надежные источники в немецких штабах. Кроме того, была развернута активная работа в Австро-Венгрии. Причем не только по получению военных сведений — здесь, в отличие от Германии, у него и так было все в порядке, — но и в социально-политическом плане. Например, были установлены контакты с весьма перспективным венгерским политиком Михаем Каройи[24], что открывало отличные перспективы политической игры против Австро-Венгрии.

Остаток года прошел больше в производственных заботах. Нам катастрофически не хватало артиллерии старших калибров, поэтому основные усилия были направлены на расширение их производства. К тому же вышедшие из окружения войска потеряли существенную часть артиллерии и пулеметов. И хотя почти все удалось восстановить поставками вооружения, накопленного на складах, сами склады после этого были практически опустошены. То есть где-то на два месяца мы полностью лишились возможности компенсировать исчерпавшее ресурс, потерянное или вышедшее из строя вооружение. Слава богу, этот критический период пришелся на время относительного затишья на наших фронтах. Кроме того, в войска все более усиливающимся потоком пошло новое вооружение — в первую очередь минометы, но и остальное тоже. Также мне удалось через воссозданную в военном министерстве комиссию по изучению опыта боевых действий провести решения по изменению обмундирования и норм вещевого довольствия военнослужащих, так что у наших солдат вскоре должны были появиться удобная форма и нормальные «разгрузки».

Я инициировал служебные и судебные разбирательства в тех частях, которые поддались панике и самовольно оставили позиции во время весенне-летнего наступления немцев. Сказать по правде, в самый критический момент, когда казалось, что фронт вот-вот окончательно посыплется, у меня мелькали мысли о заградотрядах с пулеметами, но обошлось. А вот почти шесть десятков приговоров военного трибунала, под которые попали тридцать два офицера и около ста шестидесяти унтеров и рядовых, оказали на боевой дух военных крайне благотворное воздействие.

Большого внимания требовал и гражданский сектор. Весеннюю посевную, как и последующий посев озимых, удалось провести, не допустив снижения посевных площадей. Хотя урожайность, по итогам весны, заметно снизилась. Все-таки отток из сельского хозяйства почти пяти миллионов работников должен был сказаться на его эффективности. И этот отток все время увеличивался, поскольку призыв в армию продолжался. Хотя резко повысившийся благодаря усилиям Боткина, Зимницкого и большой группы поддержавших их врачей и меценатов уровень военной медицины привел к тому, что санитарные потери, по сравнению с известной мне историей, у нас снизились, по моим прикидкам, раза в три-четыре. Точно я сказать не мог, ибо раньше никогда этим не интересовался. Ну да знать бы, что пригодится… Достаточно сказать, что к ноябрю 1915 года у нас на фронтах действовало уже пятнадцать отлично оборудованных санитарных поездов, находящихся под патронажем великих княжон. Так что мы, пожалуй, имели как минимум десяти-, а то и двадцатипроцентное преимуществ во в численности по отношению к той армии, которая была у Российской империи к исходу 1915 года в той истории, что здесь знал только я. Просто за счет меньших санитарных потерь, ну и потерь пленными…

Новые обогатительные заводы на карельских рудниках наращивали поставки свинцового, медного, хромового и никелевого концентрата, прямым потоком отправлявшегося как на наши заводы, так и в коммерческий порт Романова-на-Мурмане, где почти стихийно образовалась международная биржа цветных металлов. К августу на ней было зарегистрировано уже больше сорока брокеров, представлявших интересы практически всех крупнейших английских и французских металлургических концернов. Конечно, продавать слитки было куда выгоднее, но я сильно сомневался в наших возможностях в условиях войны быстро построить новый металлургический завод где-нибудь поблизости от месторождений или, скажем, в том же Романове-на-Мурмане. Ничего, пока поторгуем и концентратом. Нам же самим пока хватало того, что выпускали уже построенные заводы.

Кроме того, мы активно поставляли союзникам и другие ресурсы — сталь, нефть, хлеб и муку, шерсть и сукно, мясо и мясные консервы. Наращивался и высокотехнологичный экспорт. Так, после появления у немцев во второй половине лета истребителей «Фоккер», оборудованных синхронизированными пулеметами (быстро опомнились, ну да кто бы сомневался), союзники начали слезно умолять нас поставить им хотя бы сотню наших истребителей с подобным вооружением.

Еще их очень заинтересовали наши минометы. Это были очень выгодные поставки, но я подошел к ним с крайней осторожностью. Ибо все это требовалось и нам. Особенно минометы. И каждый ствол, ушедший союзникам, мог привести к тому, что где-то у нас просто не хватит необходимой огневой мощи, что в свою очередь непременно приведет к излишним потерям, ибо мы еще и свои войска не насытили этим оружием в достаточной мере. Но и рынок терять не хотелось. Минометы слишком просты в производстве, чтобы их острая нехватка сохранялась длительное время. Так что в скором будущем новые заказы мы сможем обеспечить себе только лучшим качеством поставляемой продукции. Поэтому необходимо было хотя бы познакомить потенциальных заказчиков, то есть союзных военных, с этим самым качеством. «Русские минометы», а лучше «русское оружие» должно было стать брендом, чтобы военные любых стран, втягивающихся в эту мировую бойню, требовали его от своих правительств.

Ну и далеко в тылу, в основном на Урале и в Магнитогорске, полным ходом шли опытно-конструкторские разработки некоторых новых типов оружия. Новых для всех, кроме меня…

К концу года немцам и австрийцам, временно прекратившим наступательные операции против нас, удалось полностью выбить из войны Сербию. А итальянцы продвинулись во Франции до Ниццы и Гренобля. Вообще-то у французов на Германском фронте выдался довольно спокойный год, вследствие того что немцы бросили свои основные силы против нас и в помощь австрийцам, но все равно французы не рискнули снять со своего Германского фронта значительные силы и направить их против итальянцев. Реальное сопротивление итальянцам началось только после того, как в средиземноморских портах Франции стали выгружаться войска, снятые с турецких плацдармов. Но даже в этих тепличных условиях итальянцам удалось продвинуться только до Гренобля и Ниццы. Что прекрасно характеризовало итальянскую армию… Мы же, воспользовавшись тем, что часть немецких сил отвлеклась на Сербию и на помощь австрийцам на нашем фронте, сумели провести первую в этом году успешную наступательную операцию и отодвинуть фронт на запад, до Вислы, устранив угрозу окружения Ивангородской крепости и подойдя вплотную к Варшаве.

Еще одним нашим успехом оказался дворцовый переворот в Болгарии, осуществленный сразу после того, как царь Фердинанд объявил о принятом решении вступить в войну на стороне центральных держав. Переворот возглавил его сын Борис, публично заявивший, что пошел на столь подлый поступок, как предательство отца, исключительно из желания «более не ввергать мою родную Болгарию в ужасы войны. Сама власть мне не нужна. Вы помните, что после окончания неудачной для нас Второй балканской мне уже предлагали корону. Тогда я отказался и остался с отцом. Но поддержать его в стремлении снова бросить Болгарию в войну я не могу…»[25]

Ну а для меня 1915 год закончился знаковой встречей с человеком, с которым я всегда мечтал познакомиться. С Антони Гауди. Великий архитектор принял мое приглашение и согласился посетить Санкт-Петербург. Его привез в Россию русский крейсер из состава Северного флота, а до столицы он добрался по железной дороге из Романова-на-Мурмане. О чем мы говорили с Гауди? Да о будущем. О том, каким станет мир после войны. Ибо да, я уже успокоился и считал, что на этот раз войну мы выиграем. Непременно.

Так что, хотя этот год был для нас в основном не слишком удачным, мы пережили его без катастрофических потерь, которые обрушились на нас в той истории, что здесь знал только я. Там-то наш фронт к концу 1915 года проходил где-то в районе Ровно, Пинска, Барановичей и Риги. Здесь же немцам не удалось выбить нас даже за пределы Царства Польского, а на австрийском направлении наш фронт стабилизировался примерно на том же уровне, где он находился в момент максимального продвижения русских войск осенью 1914 года. В общем, все было не зря…

Глава 7

— Значит, у вас нет агентов в этом Магнитогорске?

— Никак нет, герр генерал! — Вальтер Николаи[26], начальник отдела III В, вытянулся во фронт и щелкнул каблуками.

Начальник полевого Генерального штаба генерал Эрих фон Фалькенхайн был из истых пруссаков, поэтому при общении с ним было полезно даже слегка и перегнуть палку. Тем более что эта война складывалась для Николаи не слишком удачно. Из основных направлений его работы наиболее успешным можно было считать французское — оттуда информация, пусть нечасто и весьма скудно, но все-таки поступала. С английским дело обстояло гораздо хуже — по существу, никаких серьезных агентов у Николаи там не было. А вот русское… Если уж быть до конца откровенным, то Николаи взлетел на нынешний пост именно благодаря тому, что, будучи руководителем разведывательного бюро в Кенигсберге, сумел развернуть целую сеть агентов в России и одна из его агентесс — Мария Соррель — сделалась любовницей русского генерала Ранненкампфа, командующего Виленским военным округом. Так что информация из России лилась рекой. Однако стоило начаться войне, выяснилось, что та сеть, созданием которой он так гордился и которая приносила немецкому Генеральному штабу столько сведений, почти на девяносто процентов работает вхолостую. Нет, информация продолжала поступать в изобилии, но была крайне противоречива и, как обнаружилось позже, на девять десятых недостоверна. А когда взялись анализировать ту ее часть, что была добыта до начала войны, оказалось, что уровень ее недостоверности еще выше. Так, уже после начала войны стало ясно, что и мобилизационные возможности, и боеспособность русской армии были изрядно преуменьшены. Впрочем, намек на то, что полные яда статьи прогрессивных журналистов, коррелирующие с потоком обращений к Николаю II от ветеранов и действующих офицеров русской армии с требованиями, слезными просьбами и воплями души остановить «развал и разрушение» армии, мягко говоря, не слишком соответствуют реальной картине, Николаи получил еще за год до войны, когда прочитал доклад одного из агентов о результатах полковых учений обычного полка Виленского военного округа. Это произошло через полгода после того, как майору дали нынешнее назначение. Он тогда как раз решительно приступил к реорганизации своей службы и за административной работой немного упустил аналитическую. К тому же пришлось спешно налаживать сеть против Франции — на том направлении был полный завал. На русском же, казалось, все в полном порядке. Даже тот шок, который испытал германский Генеральный штаб, когда в 1912 году выяснилось, что реальная численность русской армии за год выросла почти в два раза, не смог сильно насторожить Николаи. Ибо стало известно, что существенная часть личного состава была призвана на довольно короткий срок — от десяти недель до шести месяцев. До влезшего в армейские дела, как слон в посудную лавку, великого князя Алексея Александровича, похоже, наконец-то дошло, что армия без подготовленных резервов — лишь тень настоящей армии, и он принялся их спешно готовить. Но любому кадровому офицеру было ясно, что подготовить качественные резервы за столь малый срок совершенно невозможно. Так что эти отчаянные усилия русских не вызвали в немецком Генеральном штабе особенной тревоги… Однако, разобрав первые завалы, назначив на ключевые посты надежных людей и поставив им задачи, Николаи затребовал себе все накопившиеся доклады, в первую очередь, естественно, поступившие с его старого кенигсбергского разведывательного пункта, и среди других бумаг наткнулся и на этот доклад. Он помнил, как сначала просто отложил его в стопку уже прочитанных. Вроде бы доклад как доклад, ничего неожиданного, но что-то все-таки его в нем зацепило. Нечто такое, что он сам сразу не осознал. Просмотрев еще пару документов, Николаи вновь извлек тот доклад и прочитал его еще раз, уже более внимательно — Donner Wetter[27], да что с ним не так-то?..

Вальтер положил листок на стол и разгладил его ладонью. Но ведь есть же что-то, что его цепляет, есть! Майор привык доверять своей интуиции, а сейчас она прямо-таки кричала о том, что он упускает нечто важное. Николаи нахмурился и еще раз изучил доклад агента, после чего на мгновение замер, а затем торопливо вскочил и бросился к сейфу. Достав оттуда карту примыкавших к Восточной Пруссии провинций Российской империи, склонился над ней и, заглядывая в доклад, отметил упомянутые там пункты. Вытащил из ящика стола курвиметр и, тщательно следуя изгибам отмеченных на картах дорог, вычислил расстояние, которое русский полк преодолел за время недельных учений. Вывел получившееся число и ошеломленно вытер покрывшийся испариной лоб. Да-а-а… это что же получается — русский полк на пике учений за три дня марша прошел около ста тридцати километров, причем в один из дней пройденное расстояние равнялось пятидесяти километрам?! Но… Николаи шумно выдохнул и рванул воротничок мундира. Donner Wetter, это невозможно! Этого просто не может быть! Майор неплохо знал части и соединения Виленского военного округа — в конце концов, этот регион до перевода в Берлин был его зоной ответственности. О том, что упомянутый полк — вполне себе средняя часть, даже ближе к концу списка по уроню подготовки, майор тоже был осведомлен. А тут такое…

Люди, не имеющие отношения к армии, часто выводят преставление о ее силе из каких-нибудь отдельных, но очень грозно звучащих показателей — дальнобойности и скорострельности оружия, насыщенности оным подразделений и частей, формальных показателей уровня подготовки личного состава, то есть, скажем, средней оценки за выполнение упражнений по огневой подготовке и так далее. Но эти показатели, при всей собственной важности, на деле весьма неполны и потому дают слабое представление о действительной силе подразделения и части. То есть у части могут быть чрезвычайно высокие оценки по всем формальным показателям, отлично оформленная документация, полнокомплектное и содержащееся в идеальном порядке вооружение и снаряжение, ее солдаты могут иметь бравый и подтянутый вид, но сама часть при этом будет являться совершенно небоеспособной. С таким майор не раз сталкивался, например, в турецкой армии, когда был там в командировке… Иное дело — марш. Здесь в первую очередь проверяются не столько формальные показатели, сколько общий уровень организации частей и подразделений, их управляемость, эффективность, слаженность действий и многое-многое другое. Высокая скорость марша и быстрый переход от собственно передвижения к исполнению учебно-боевых задач, вытекающий из доклада агента, в котором было указано, что уже через час после прибытия в район сосредоточения подразделения полка приступили к их отработке, показывали, что полк — единый организм. Что все его подразделения, от которых зависит эффективность полка в боевой обстановке, даже если они сами не являются боевыми, способны функционировать не только в месте постоянной дислокации, но и на марше, и в поле. Горячая пища поступает своевременно и в полном объеме. Ремонт обуви, снаряжения и повозок, ковка лошадей осуществляются в сроки, обеспечивающие высокую скорость движения, и являются как для личного состава полка, так и для его командования делом известным и даже обыденным. Солдаты достаточно обучены, дисциплинированны и выносливы. Управляемость подразделений в условиях тяжелого марша никак не нарушена, следовательно, офицеры полка обладают и авторитетом, и достаточной физической подготовкой, чтобы выдерживать темп марша и не терять контроль над подчиненными…

Майор прикрыл глаза, вспомнив жирных турецких офицеров из полка, который он в составе группы немецких военных проверял по поручению генерала фон дер Гольца, толстяков, неспособных взобраться на коня и потому следовавших, величественно надувшись, за возглавляемой ими ротой или батальоном в нанятой пролетке. А уж какой бардак начинался в районе сосредоточения… У русских же, если судить по докладу, с этим был полный порядок. И если за время недельных учений каждая рота успела отстреляться по два раза, причем стрельбы начинались где-то через час после прибытия подразделений в конечный пункт дневного перехода, тыловые органы спокойно обеспечивали солдат боепитанием в отрыве от складов и места дислокации.

Так что упомянутый в докладе марш, являясь одним из немногих синтетических показателей, способных проявить истинный, а не формализованный уровень боеспособности частей и соединений, явно показывал, что устоявшаяся в немецкой армии оценка боеспособности русской армии — неверна.

Николаи прекрасно знал, что нельзя делать полноценные выводы, основываясь на результатах одного доклада. Но звоночек был неприятный. А двое суток, проведенных им за анализом других докладов и сообщений, ситуацию скорее запутали, чем прояснили.

Нет, он нашел еще около десятка сообщений о полевых и даже бригадных маршах и учениях, но более или менее внятными из них были только три. И все они подтверждали вывод Николаи. Однако эти три доклада были не более чем сухими отчетами — выводы из них сделал он сам; большая же часть докладов, в основном из разведывательных пунктов в Бреслау и Позене, а также тех, что были получены из Санкт-Петербурга, прямо противоречила им и первому, про полк Виленского военного округа. В других докладах, наоборот, утверждалось, что русская армия пока является громоздким и слабо управляемым монстром, находящимся на самом пике реорганизации, с раздутыми штатами, с недоформированными новыми подразделениями, с гигантской недостачей нового вооружения, отдельные образцы которого, закупленные на пробу германской армией, к тому же выявили свою крайне низкую эффективность. На этом фоне выводы Николаи, противоречащие основной массе поступающей информации, да еще сделанные на основе всего лишь четырех документов, выглядели, мягко говоря, не очень убедительно. Поэтому майор решил, что еще рано их озвучивать. Нужно подождать хотя бы до тех пор, пока не наберется достаточно аргументов, чтобы его позиция стала более убедительной. Иначе его просто поднимут на смех. А если он будет настойчив — снимут с поста и отправят куда-нибудь в глушь перебирать бумажки. Начальство считает, что вполне адекватно оценивает уровень боеготовности и боеспособности русской армии. Даже против японцев русские войска показали себя не слишком хорошо, тупо просидев в обороне, пока флот не решил всё за армию. И это была еще та, прежняя, русская армия, в тот момент не обескровленная тупыми реформами. Чего уж там говорить о сегодняшней? Но вот поставить задачи подчиненным, правильно сориентировать их надобно непременно…

— И все же, майор, я жду от вас информации. Я должен знать, какие еще технические неожиданности готовят нам русские. Эта их легкая мортира, которую они именуют «minomiot», уже доставила нашим войскам много неприятностей. Достаточно сказать, что провал последнего наступления Восьмой армии и столь серьезные наши потери я отношу именно на счет массового применения русской новинки. Она выкашивает атакующие цепи не хуже пулемета. Причем в отличие от последнего способна бороться и против полевой артиллерии, расположенной на закрытых позициях[28]. А уж что она творит с окопами… — Генерал фон Фалькенхайн неодобрительно покачал головой и взмахом руки отпустил проштрафившегося майора.

До начала войны Вальтеру Николаи удалось изрядно продвинуться в раскрытии русских тайн. Его сеть агентов в России изрядно увеличилась и достигла нескольких десятков человек. Они тоже демонстрировали успехи — даже захватили план развертывания боевых действий русских войск в начальный период войны. Кроме того, за год, прошедший после того, как майор обратил внимание на тот первый доклад агента, ему удалось несколько скорректировать взгляды своего руководства на боеготовность русской армии, так что к войне с Россией стали готовиться более основательно. Хотя это стоило ему большого труда. Ну да отношение прусского генералитета к военной разведке было довольно пренебрежительным. Достаточно сказать, что начальником разведывательной службы был самый младший по стажу и возрасту начальник отдела в высшем командовании. Гражданские власти тоже привыкли к более высоким, чем майор, чинам в Генеральном штабе[29]. И Вальтеру приходилось из кожи вон лезть, чтобы добиться внимания к результатам своих аналитических усилий. Генералам нужны были точные сведения о числе штыков, калибрах орудий и размещении районов развертывания русских войск — и только. Аналитические потуги начальника самого незначительного отдела Генерального штаба они воспринимали весьма скептически. Как бы там ни было, Восьмая армия, предназначенная для парирования русского удара по Восточной Пруссии, была серьезно усилена. Ой, как это потом аукнулось Николаи, когда выяснилось, что добытый им русский план не имеет никакого отношения к действиям русских в начале войны! Большая масса немецких войск несколько месяцев бестолково простояла на месте, в то время как солдаты были остро необходимы во многих других точках. Впрочем, тогда майору удалось перенаправить основной удар на этого рохлю Притвица…

Вальтер Николаи, покинув начальственный кабинет, вышел на улицу и остановился. Да, такой выволочки он не получал уже давно, с самого дня высадки английских войск во Франции. Тогда майор прогневал самого Вильгельма II. Кайзер после доклада о начале высадки английских войск, меняющей всю конфигурацию сил относительно той, в которой Германия собиралась вести войну, в бешенстве заорал: «Что за олухи меня окружают?! Почему мне не сказали, что в Англии у нас нет шпионов?!» Результатом монаршего гнева стало то, что в Англию был заброшен «немец, за чей патриотизм можно ручаться». Естественно, отправка в тыл врага человека, отобранного по столь специфическим для разведки критериям, окончилась трагедией. Честный, добросовестный и патриотичный, но совершенно непрофессиональный лейтенант запаса Карл Ганс Лоди не проработал и двух месяцев — был схвачен и почти сразу расстрелян. И как в таких условиях можно эффективно работать?!

Впрочем, сетовать на недостаток внимания со стороны начальства было бесполезно. Надо было думать, где и как добывать необходимую немецкой армии информацию. Если генерала так взволновали русские «minomiots», стоило сосредоточиться на них. Поэтому майор решительным жестом подозвал извозчика и назвал адрес.

До места он добрался через полтора часа. Это были старые казармы на окраине Берлина. Сейчас их занимал учебный батальон, но Вальтеру удалось договориться о предоставлении ему пустующих помещений, разместить там и взять на довольствие несколько человек, которые должны были дать ему ответ на некоторые интересные вопросы. Он приволок сюда захваченные у русских образцы нового вооружения и, подобрав людей, поставил им задачу. Теперь, после выволочки у фон Фалькенхайна, Николаи решил полюбопытствовать, появились ли результаты.

Козырнув дежурному, он быстро прошел через большой холл и спустился по лестнице на цокольный этаж. Пройдя длинным коридором, толкнул массивную дверь и оказался в обширном помещении. В центре помещения на массивном столе стоял тот самый русский «minomiot», о котором шла речь у генерала. Над ним склонился худой жилистый мужчина лет шестидесяти с коротко стриженным «бобриком», одетый в серо-синий рабочий халат и с круглыми очками на носу. Это был майор артиллерии в отставке Хайнц Кейслер, которого Николаи привлек в качестве эксперта-исследователя. На появление своего работодателя отставной майор не отреагировал — продолжал что-то вымерять на образце оружия, используя складную линейку. Николаи столь вопиющее нарушение субординации не задело. Старину Хайнца порекомендовали ему как отличного специалиста, но человека себе на уме. К тому же Хайнц был в отставке, по званию равен, а по старшинству получения звания опережал начальника отдела III В лет на двадцать. Так что Николаи просто некоторое время понаблюдал за неторопливо делающим свое дело артиллеристом, а затем спросил:

— Ну, что скажете, герр майор?

Кейслер повернулся к нему, пожевал губами, вскинул голову и твердо произнес:

— Это неправильное оружие.

Николаи едва не скривился. Ну вот, еще один морализаторствующий субъект на его голову. Сейчас начнет плести какую-нибудь чушь о чести, рыцарских добродетелях или гуманизме…

— Это оружие не может быть новым, — все так же твердо добавил майор.

— Понимаете, герр майор, — вкрадчиво начал Николаи, — наша страна ведет войну, и нам… Что? Что вы имеете в виду?!

— Я имею в виду, что это старое оружие, что это оружие не может быть простым воплощением некой оригинальной идеи, только что пришедшей в голову какому-то изобретателю. Это оружие, уже прошедшее испытание, причем не на полигоне, а войной. И возможно, даже не одной войной.

Начальник отдела III В недоуменно уставился на артиллериста, потом перевел взгляд на стоявший перед ним полностью собранный образец.

— Поясните, на чем основано ваше мнение, — сухим деловым гоном, в котором не осталось ни единой нотки вкрадчивости, отличавшей его предыдущую фразу, потребовал Николаи.

— На всем, — угрюмо отозвался Кейслер. — Сама идея, естественно, не нова. По существу этот образец — реинкарнация дульнозарядных мортир, известных с пятнадцатого века. Но уровень исполнения и техническое совершенство использованных решений… Вот посмотрите, мортиры вели огонь с обычных артиллерийских станков. А что мы видим здесь? Опорная плита! Далее, сам способ производства выстрела. Это же еще надо было додуматься до стрельбы самонаколом! Или система наведения. Вы посмотрите, нет, вы только посмотрите, здесь имеется возможность переноса огня по фронту как с помощью использования приводов наведения, так и простым переносом сошек. И конструкция узла крепления ствола, и конструкция самой опорной плиты позволяют сделать это. Или вот — встроенный уровень… — Артиллерист замолчал и бросил на Николаи гордый взгляд.

Майор несколько мгновений ожидал продолжения, но, похоже, Кейслер решил, что все уже сказано. Поэтому начальник отдела III В осторожно уточнил:

— И что?

— Ну как вы не понимаете?! — рассердился отставной майор. — Такие детали никогда не появляются на совершенно новых системах. Они — результат долгой и обширной практической эксплуатации. Или, скажем, вот это. — Он ткнул в верхнюю часть ствола, увенчанную странным удлинителем из тонкого металла. — Как вы думаете, что это?

Николаи пожал плечами.

— Вот! — наставительно воздел вверх палец артиллерист. — Мне тоже пришлось поломать голову, что это за штука. А это оказалось устройство для предупреждения двойного заряжания. Вы только представьте себе — они позаботились о том, чтобы в стволе не смогли очутиться сразу два снаряда. Вот хоть убейте, никогда не поверю, что это устройство могло появиться на новом оружии. Только в качестве усовершенствования после долгого использования и накопления негативной статистики несчастных случаев. Да и сама форма снаряда — откуда она? Ничего же близкого! Или то, что дополнительные заряды не собраны в гильзе, как у гаубицы, а просто навешиваются на удлиненный хвостовик снаряда… Нет, это что угодно, но только не новое оружие. Я заявляю это со всей ответственностью! — Кейслер гордо замолчал.

А Николаи задумчиво потер подбородок.

К себе в отдел он вернулся уже под вечер. Надо было хорошенько обдумать все, что сообщил ему артиллерист. Нет, Николаи ему не слишком поверил — уж больно фантастические были у старика предположения. Но в том, что русские активно и быстро совершенствуют свое оружие, можно не сомневаться. Интересно, а какими были начальные образцы? Помнится, первыми с этими русскими «minomiots» столкнулись турки. Та-ак… Николаи задумался. Он никогда не предпринимал никаких действий, тщательно не взвесив всё предварительно. Именно поэтому, несмотря на пренебрежение, которое выказывало руководство его отделу, и весьма скудное финансирование, ему все-таки удавалось во многих случаях добиваться успеха. Но выполнение считай прямого указания генерала фон Фалькенхайна пока было под большим вопросом. Николаи не рискнул сказать об этом начальнику Генерального штаба, но создать резидентуру в Магнитогорске он пытался уже несколько раз — и все попытки закончились провалом. Его агенты появлялись в городе, обустраивались и даже собирали некоторые сведения. Однако вся переданная ими информация оказывалась либо слишком незначительной, либо просто ложной. А потом они исчезали. Бесследно. И всё. Так что прежде чем предпринять еще одну попытку дотянуться до тайн Магнитогорска, следовало узнать об этом месте как можно больше…

А еще было бы неплохо разобраться с тем, как происходит взаимодействие разработчиков нового оружия и армии. Почему у них получается столь оперативно вносить в уже принятые на вооружение образцы изменения, устраняющие выявленные в ходе его эксплуатации недостатки? Это ж надо — за два года довести совершенно новый образец оружия до такого уровня, что старина Хайнц посчитал его результатом длительной модернизации…

Интересно, а у турок не могло остаться первых образцов этого оружия? Ну должны же они были захватить хоть какие-то, пусть вышедшие из строя или разбитые экземпляры. Хотя… русские внимательно относились к тому, чтобы новые образцы вооружения как можно дольше не попадали в руки противника. Например, захватить первый пригодный образец их боевого самолета-бомбардировщика удалось только во время тяжелого наступления весной 1915 года, а применять их русские начали еще в 1914-м против австрийцев. Но мало ли… Туркам вполне могло повезти. А может даже, у них отыщется парочка пленных, имеющих отношение к первому появлению на фронте этих «minomiots». Если не из числа самой обслуги, так хотя бы из состава подразделений, которые действовали при их поддержке. В том, что ему удастся разговорить этих людей, Вальтер Николаи не сомневался. После того как он вызволит их из лап турок… Как именно турки содержали своих пленных, начальник отдела III В понятия не имел, но, зная самих турок, мог предположить, что это содержание как минимум не слишком комфортно. А более точным определением он бы посчитал слово «ужасно». То есть человек, вытащенный из подобных условий, явно испытает к тому, кто это сделает, некие положительные эмоции и будет не слишком стремиться обратно. Ну а поскольку сведения, которые интересовали Николаи, уже не являлись особенной тайной, а сам он вполне обоснованно полагал, что может разговорить почти любого, шансы на то, что ему удастся получить какую-то информацию, были достаточно велики. Главное, чтобы у турок был хоть кто-нибудь из тех, кто ему нужен… Причем ехать надо самому, поскольку нет четкого понимания, какие вопросы и кому задавать. То есть все на уровне ощущений. А ставить задачу подчиненным, основываясь на неясных ощущениях, нельзя. Если, конечно, хочешь достичь внятного результата… Решено, завтра же надо будет оформить командировку в Стамбул.

С командировкой все оказалось не так просто. Русские начали наступление на Кавказе, и туркам было жарко, поэтому Генеральный штаб Германии планировал отправить на помощь союзникам целую группу офицеров и унтер-офицеров. Отправиться в одиночную командировку Николаи не удалось — пришлось ехать целым коллективом, да еще в должности заместителя старшего группы, которым его назначили как начальника отдела Генерального штаба.

В Стамбул прибыли вечером 31 марта на поезде, проехав через Румынию и Болгарию. Несмотря на нейтральный статус этих государств, передвижение по их территории крупной группы офицеров одной из воюющих армий никаких проблем не вызвало. Ну да прошлогодние успехи Германии в войне отчетливо показали всяким лимитрофам, кто будет определять правила игры в Европе после окончания этой войны — мол, не факт, что нейтральный статус удастся сохранить так уж надолго. Захотят урвать свой кусок и получить благоволение Великой Германии — присоединятся. Болгары давно бы уже это сделали, отец нынешнего короля, Фердинанд, даже и попытался, но тут на дыбы встал его сынок, которому ужасы Балканских войн сильно повредили психику, вот он и поднял против бати мятеж. Причем успешный. Николаи не сомневался, что без русских тут дело не обошлось. Успешный мятеж, знаете ли, дело такое — пацифисту его не организовать, даже если он наследник престола. А вот с румынами, по сведениям начальника отдела III В, ситуация развивалась более удачно — те были уже на грани присоединения к Четверному союзу.

Первые двое суток Николаи отсыпался в отеле и общался с турками, выбивая себе разрешение на посещение лагеря военнопленных. И тут выяснилось, что его прибытие в составе большой группы офицеров оказалось очень кстати, потому что иначе никаких шансов преодолеть эту азиатскую бюрократию у него не было бы. Сейчас же все решилось более или менее быстро, вследствие того что почти в каждом подразделении турецкого штаба сидел кто-нибудь из знакомцев, которых за время путешествия у Вальтера образовалось достаточно. Так что в Еркей, в окрестности которого после начала русского наступления был перебазирован лагерь военнопленных, он выехал уже на третий день.

До лагеря Николаи добрался только через неделю, прокляв всё. Турецкие дороги были ужасны. В свое прошлое пребывание в Османской империи он большую часть времени находился на европейском берегу, а на азиатском не выезжал далее Бурсы и уже тогда пришел к выводу, что дорог в Турции не существует. Ибо то, что здесь считается дорогой, вряд ли заслуживает такого определения. Однако сейчас стало ясно: то, с чем он столкнулся тогда, было еще цветочками. В окружности сотни километров от Стамбула за дорогами хоть как-то приглядывали. А сейчас он был вынужден познакомиться с ягодками…

Пленных русских у турок оказалось около трехсот человек, причем офицеров всего семнадцать. А условия их содержания, к его удивлению, были не столь уж ужасными. Но заслуги турок тут не было никакой — обо всем позаботился швейцарский Красный Крест, чьи представители здесь ради русских в лепешку расшибались. Например, приличные капитальные каменные бараки в новом лагере были выстроены еще в то время, когда русских гнали из их старого лагеря под Шаркышлой. А рацион питания был таков, что сами турки ворчали — мол, наши солдаты в казармах живут хуже, чем эти гяуры в плену. В общем, надежды майора на то, что русские пленные ухватятся за шанс вырваться из лагерных условий, изрядно поблекли.

Впрочем, троих ему все-таки удалось соблазнить. Вернее, не так. Трое — два офицера и один солдат из числа вольноопределяющихся, оказавшийся студентом факультета металлургии и металловедения Магнитогорского университета, — не выказали в общении с ним ярко выраженного неприятия и не ответили категорическим отказом на его предложение перенести «беседы» куда-нибудь в более цивилизованное место. Например, в Стамбул. Хотя все трое твердо заявили, что никаких военных тайн они ему выдавать не собираются и на сотрудничество с германской разведкой не пойдут. Но Вальтер уже давно занимался вербовкой и прекрасно знал, что от человека, сначала согласившегося «просто поговорить» или «выслушать вас исключительно из вежливости», до человека, подписавшего соглашение о работе на него, не такое уж большое расстояние. Девять из десяти таких согласившихся уже подсознательно готовы к вербовке. Даже если им самим кажется, что это не так…

До Стамбула они добрались вечером 19 апреля. Майор еще при подъезде к городу решил не запирать пленников в местную тюрьму, а устроить в гостинице, поблизости от себя. В турецкой тюрьме условия содержания определенно окажутся куда хуже тех, что были в лагере, в результате чего то хрупкое доверие, которое он сумел завоевать в дороге у своих русских попутчиков, будет разрушено. Нет, Вальтер прекрасно владел разными способами воздействия, и если бы дело потребовало от него подвергнуть пленных жесткому давлению, показать им яркий пример того, к чему может привести отказ от сотрудничества, — он бы ни мгновения не колебался. Но сейчас жесткого давления не требовалось. По его ощущениям, клиенты были уже на пути к согласию на сотрудничество, хотя сами пока этого, скорее всего, не подозревали, считая, что просто встретились с тонким, интеллигентным человеком, сумевшим оценить их по достоинству и проникшимся к ним доверием и состраданием. И ничего более… Так что майор просто заехал в казармы, где с помощью ошивавшегося там при штабе земляка «арендовал» троих аскеров, которым предстояло исполнять обязанности конвоиров, после чего отправился в гостиницу.

Утро началось с шока. Когда Николаи спустился в ресторан позавтракать, его встретил возбужденный гул голосов. В Стамбуле насчитывалось не так много отелей, обеспечивающих близкий к европейскому уровень сервиса, и эта гостиница была одной из таких. К тому же она располагалась неподалеку от комплекса зданий турецкого министерства обороны. Немудрено, что большую часть постояльцев составляли его коллеги — немецкие офицеры, как из числа тех, кто прибыл из Германии вместе с ним, так и те, кто служил здесь с генерал-фельдмаршалом. Сам фон дер Гольц и большинство немецких офицеров сейчас находились на востоке с Энвер-пашой — пытались остановить русское наступление. Но и в Стамбуле остались несколько десятков офицеров, помогавших туркам организовать снабжение и логистику (то есть не помогавших, а просто делавших все вместо турок). И все присутствующие здесь были явно чем-то возбуждены.

— Вальтер, вы слышали, русские высадились на побережье! — тут же сообщил ему причину возбуждения знакомый офицер-интендант из числа сидевших за столиком.

— Русские? Когда? — удивился Николаи.

Он знал, что основные силы русских сосредоточены на Кавказе. Сведения об этом он лично передавал туркам еще месяц с небольшим назад, почти перед самым отъездом. Причем эти сведения были получены из надежного источника и косвенно подтверждены еще тремя. Откуда тогда русские взяли силы для десанта? Впрочем, на разовый десант они смогли бы наскрести тысячи три-пять, не более, ибо все, что у них было на юге, перебросили на Кавказ. Однако какие цели могут быть у подобного десанта? Создав угрозу Стамбулу, оттянуть хотя бы часть турецких войск с Кавказского фронта? Не с такими силами. Захватить плацдарм? Возможно, но надолго ли? Конечно, турки перевели большую часть своих войск на восток для противодействия русскому наступлению, изрядно оголив Стамбул, но тех сил, что у них здесь остались, вполне достаточно, чтобы за несколько дней сбросить русский десант в море. Так какой смысл?..

— Черт его знает… — отозвался мрачный капитан со шрамом на лице и знаками различия артиллериста. — Кто говорит, что сегодня ночью, а кто — что еще вчера утром. С этими турками ничего не поймешь.

По окончании завтрака майор изменил свои планы и, вместо того чтобы подняться в номер и продолжить работу с русскими, отправился в штаб уточнить, что на самом деле происходит.

Тот день отложился у Николаи в памяти как накатывающаяся на него, на всех безжалостная волна, будто самой природой посланная избавить людей от иллюзий насчет того, что они хоть что-то значат в этом мире, и напомнить им о Боге. Да, русские в тот момент отчего-то начали восприниматься им в виде некой неодушевленной и неотвратимой природной стихии, избранной Господом покарать виновных в смертном грехе, именуемом гордыней. И Николаи был вынужден признать, что входит в их число…

Во-первых, уже к обеду выяснилось, что русские высадились не только на европейском, но и на азиатском берегу Босфора. Более того, все батареи азиатского берега уже захвачены. Как и большинство батарей на европейском берегу. Во-вторых, ближе к вечеру пришла еще одна печальная новость. В том, что русский десант будет поддерживать весь Черноморский флот, ни у кого сомнений не было. Но после англо-американского Дарданелльского десанта корабельных орудий не очень-то и боялись. Морские пушки имеют слишком настильную траекторию, поскольку предназначены в первую очередь для поражения себе подобных на ровной поверхности моря, а такая траектория не очень подходит для суши, изобилующей перепадами рельефа. Так что, несмотря на впечатляющий калибр, вести действенный огонь по умело маневрирующей и использующей складки местности пехоте и артиллерии у кораблей получается не очень. Но русские и здесь отличились. Как рассказал тот самый капитан-артиллерист со шрамом, поздним вечером вернувшийся с передовых позиций, русские установили на свои десантные суда гаубицы, подогнали получившиеся канонерские лодки вплотную к берегу и весьма искусно управляли огнем. По всему выходило, что им удалось даже организовать его корректировку. Да и с корабельным огнем все пошло куда хуже, чем можно было предполагать. Над застывшей на якорях русской эскадрой повисли несколько воздушных баллонов, с которых также довольно успешно корректировался огонь кораблей. В-третьих, оказалось, что турки, покрывшие себя грозной славой при отражении Дарданелльского десанта, против русских — не бойцы. Ну совсем. Капитан-артиллерист долго ругался, рассказывая, что турки шли в атаку до первых выстрелов, после чего залегли. А уж если в дело вступали русские пулеметы…

— Османы сражаются с русскими уже не одну сотню лет, — вздохнув, пояснил Николаи. — И почти всегда были биты. Так что драпать от русских — это для них уже почти инстинкт…

— Но ведь они же сражаются за свою столицу! — возмутился капитан.

Майор в ответ только пожал плечами…

Но более всего Вальтера потрясла не склонность турок к повальному бегству, а примерная оценка численности русского десанта. Только здесь, на европейском берегу, его численность оценили в пятнадцать тысяч человек. Причем сами турки говорили о тридцати, а кто и о пятидесяти. Даже если предположить, что и цифра в пятнадцать тысяч была все-таки завышенной минимум в два раза, все равно семь — восемь тысяч штыков явно доказывали, что он, Николаи, опростоволосился. А вернее, что его переиграли, что русские незаметно сосредоточили где-то на юге, неподалеку от своих портов, крупные силы, которые возглавляемая им немецкая разведка не сумела обнаружить. И что, возможно, сведения о силах русских на Кавказе тоже являются дезинформацией. Это означало для майора неминуемый крах его карьеры, ибо такого провала ему точно не простят. А если провал еще приведет к тому, что Османская империя будет выбита из войны…

Когда на следующее утро Николаи проснулся от того, что кто-то вцепился ему в руки и начал их заламывать, начальник отдела III В германского Генерального штаба, несмотря на то что он боролся как лев, почувствовал едва ли не облегчение.

— Тише, успокойтесь, герр майор, — пробормотал один из тех, кто скрутил его. — Успокойтесь, не стоит так нервничать. Война для вас уже кончилась.

Николаи, которого уложили на ковер и начали сноровисто связывать, повернул голову и, скосив глаза, посмотрел на говорившего. В принципе он уже догадался, кто это. Откуда еще здесь мог взяться русский, как не из соседнего номера? Что и подтвердилось. Связал майора один из тех, кого он вывез из лагеря для военнопленных. Но куда делись турецкие караульные? Вальтер зло скрипнул зубами.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул русский, — вот и ладно. Будьте благоразумны, герр майор. Если уж турки сдернули — вам-то чего за них голову класть?

— Как сдернули? Куда? Когда?

— А вот как раз под утро и сдернули. Ну, когда наши корабли по Стамбулу садить начали. Слышите?

Николаи прислушался. Окна гостиницы едва заметно позвякивали в такт приглушенным залпам корабельных орудий. А где-то, уже заметно ближе, грохотали разрывы. Вальтер стиснул челюсти. Вчера вечером, в расстройстве от вырисовывающихся перспектив, он несколько перебрал, но подобное пробуждение — это уж слишком…

— Вроде как Румели-Кавак обстреливают, — пояснил русский и усмехнулся. — Значит, корабли уже вошли в Босфор. Недолго ждать осталось — скоро и войска подтянутся. — Он развел руками: — Вы уж извините, герр майор, но… мы тут еще кое-кого из ваших прихватить собираемся, кто по соседним номерам ночует. Их немного, но есть. Остальные, похоже, за турок воевать пытаются… Так что, чтобы никаких неприятностей не было… — Русский не договорил и резким движением запихнул в рот майору кляп, сделанный из скомканной наволочки. После чего этак виновато улыбнулся и вышел из номера.

А Николаи остался размышлять о переменчивости судьбы. Эти люди должны были стать его агентами. И точно стали бы, если б Господь дал ему еще пару-тройку дней, максимум неделю. Майор был в этом уверен, ибо всё так и планировал. Но недаром говорится: хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах. Теперь, если эти люди доживут до захвата русскими Стамбула (а в том, что захват непременно произойдет, Вальтер уже ничуть не сомневался), то вместо стези предателей, которая была им уготована, они станут настоящими героями, захватившими в плен нескольких немецких офицеров. Насмешка судьбы…

Впрочем, похоже, в этой насмешке был некий шанс и для самого Николаи. В конце концов, если у него не получилось проникнуть в тайны русских с этой стороны фронта, может быть, удастся проникнуть в них с той. Ибо его интуиция на этот раз просто вопила о том, что он нащупал такие тайны, ценность которых после окончания войны не только не уменьшится, а возрастет. Что ж, только от него самого зависит, использует ли он полученный шанс…

Глава 8

Тысяча девятьсот шестнадцатый год начался грандиозными морскими сражениями. Десятого февраля пушки дредноутов загремели в Средиземном море.

К началу 1916 года экономическое положение Германии здесь оказалось куда хуже, чем в другой истории. Это произошло по многим причинам. Прежде всего сыграло роль сильное разбалансирование немецкой экономики в самом начале войны. Во-первых, из-за нашей деятельности на временно оккупированной территории восточных областей Германской империи в 1914 году. Во-вторых, из-за более впечатляющего разгрома Австро-Венгрии в Галицийской битве — немцы вынуждены были срочно помогать союзникам, причем не только в военной области, в которой пришлось практически заново оснащать и вооружать австрийскую армию. (Ну не способна была австрийская промышленность в столь сжатые сроки выдать потребное количество вооружения. Хотя впоследствии образовавшаяся из-за этого в армии чересполосица систем и калибров доставила австриякам неслабую головную боль.) Поставок в других областях тоже потребовалось много — от сырья до паровозов и вагонов… Германия взяла на себя снабжение не только Австро-Венгрии, но и еще одного союзника, которого не было в той истории, что здесь знал только я, а именно — Италии. Помните шутку: если вам надо разорить небольшую страну — подарите ей крейсер? Так вот здесь на шее у Германии оказалось сразу три крейсера… В-третьих, по сравнению с «моей» историей, здесь гораздо активнее действовал наш Балтийский флот, благодаря чему Германия периодически испытывала затруднения даже в каботажном мореплавании по Балтике, не говоря уж о поставках из Швеции, а это было не только сырье и товары, которые производили сами шведы. САСШ, как и в той истории, которую я знал, активно пользовались своим нейтральным статусом, торгуя с обеими сторонами конфликта. И желание их торговать с Германией в текущей ситуации было даже больше, чем в «моей» истории, поскольку существенную часть того, что САСШ продавали нашим союзникам по Антанте в той истории, сейчас им поставляла Россия… Но прямые поставки, вследствие того что британский флот блокировал немецкие порты, американцы осуществлять опасались. Тем более что мы в конце 1914-го, во время «Кильской катастрофы» и сражения при Эзеле, убавили у немцев количество дредноутов, и англичане действовали в Северном море вполне свободно. Так что почти вся торговля между САСШ и Германией шла через Швецию. В результате даже временные затруднения транспортного сообщения со Швецией оказывали на Германию крайне негативное воздействие. Все предпринятые немецким флотом попытки решить эту проблему, как выяснилось по итогам 1914 года, приводили только к возрастанию потерь. Мы на просторах Балтики действовали в основном легкими силами, причем наши эсминцы один на один до начала 1916 года (то есть до того момента, пока в строй не вступили новые немецкие корабли, которые немцы начали разрабатывать после столкновения с нашими эсминцами, вооруженными стотридцатимиллиметровыми орудиями) выигрывали у любого немецкого корабля подобного класса вчистую. Нет, кое-какие меры они приняли сразу после первых столкновений. Например, перевооружили свои эсминцы, увеличив калибр артиллерии. Вот только на эсминцы старых проектов орудия калибра больше, чем сто пять миллиметров, было не впихнуть. А пока разработали новый эсминец, вооруженный уже шестидюймовками, пока наладили его производство — год с лишним и прошел. Новые эсминцы-то получились водоизмещением за две тысячи тонн, и сроки их строительства изрядно удлинились…

К тому же большим сюрпризом для немцев стало отлично налаженное взаимодействие между нашими легкими и броненосными силами, а также подводными лодками. Если русские корабли где-то зажимали, там довольно быстро появлялась поддержка с калибром покрупнее или с достаточным количеством торпед. Учитывая, что новые русские дредноуты британской постройки оказались неожиданно ходкими, да настолько, что легко отрывались от немецких дредноутов первых серий и догоняли броненосные крейсера, а в случае возникновения существенной угрозы спокойно откатывались в пределы своих минно-артиллерийских позиций, все это причиняло Германии непрерывную головную боль. Попытка же пободаться с нами в пределах радиуса действия наших новых береговых батарей, как выяснилось на практике, была еще более дурацкой затеей…

В общем, положение Германии на Балтике было незавидным. Единственный более или менее защищенный от русского флота шведский порт — Гетеборг — просто не справлялся с перевалкой грузов, работая в основном на разгрузку, а те порты, которые мог прикрыть немецкий флот — Хельсингборг, Треллеборг, Симрисхамн, Истад и Карлскруна, — были слишком малы для того потока, что требовался Германии. К тому же Карлскруна уже находилась в зоне риска. Норчепинг же и Стокгольм, способные переварить грузовой поток, были плотно перекрыты нами. Да и по большому счету перевалка через Швецию также была вынужденной мерой, изрядно удорожавшей немецкий импорт и экспорт и отнюдь не способствовавшей экономическому здоровью тяжело сражающейся страны. Кардинально вопрос можно было решить только одним способом — снятием английской блокады с немецких североморских портов. А для этого требовалось убрать заметную часть британского флота из Северного моря. Именно поэтому немцы предприняли беспрецедентные усилия, чтобы подвигнуть своих союзников — Италию и Австро-Венгрию — на крупную военно-морскую операцию в Средиземном море. Ибо только серьезная угроза поставкам через Суэцкий канал могла вынудить британское адмиралтейство отправить значительные силы в Средиземное море. Что и случилось. Австрийцы и итальянцы решили ударить по самому чувствительному месту англичан — Суэцкому каналу.

Нападение австро-венгерского и итальянского флотов на Порт-Саид, закончившееся потоплением девяти транспортов в гавани и на подходе к ней, а также британского бронепалубного крейсера, выглядело с точки зрения задействованных сил почти «пшиком», но вызвало такую панику в британских высших кругах, что командование флота было вынуждено перебросить на Средиземное море крупные силы, в число которых вошли четвертая и пятая эскадра дредноутов. Командующему британским средиземноморским флотом адмиралу де Робеку было заявлено, что эти силы ему выделяются на крайне ограниченное время, за которое он должен «кардинально решить вопрос с противостоящими ему флотами центральных держав». После этого адмиралтейство предполагало усилить флот метрополии частью сил, находившихся в составе средиземноморского флота. По моему мнению, более глупых распоряжений отдать было нельзя, поскольку у де Робека просто не оставалось выхода, кроме как ввязаться в авантюру. И 27 января британский средиземноморский флот без особенной подготовки и почти без разведки начал атаку главной базы итальянского флота Таранто…

Это привело к тому, что, несмотря на все немецкие потери, силы Германии в Северном море впервые с начала войны почти сравнялись с английскими. Немцы сполна воспользовались сложившейся ситуацией. Пока британские линкоры отчаянно прорывались в защищенные гавани Таранто, Бари, Котор, названный «могилой крейсеров», и Сплит, немецкий Флот открытого моря бросил вызов Гранд-Флиту. Так что и эта война тоже получила свое сражение у Доггер-банки, причем сразу вкупе с Ютландским. Вот только результаты его оказались для британцев более плачевными, чем в той истории, что здесь знал только я. Ибо в отличие от той истории здесь сражение окончилось безусловным поражением Гранд-Флита.

В трехсуточном сражении с обеих сторон, помимо других кораблей, приняли участие тридцать девять дредноутов. Соотношение сил в этот раз было для англичан менее предпочтительным. Хотя вследствие неполадок в механизмах в сражении не сумели принять участие два новейших немецких дредноута, англичане смогли вывести в море только двадцать один дредноут. Против восемнадцати немецких. А если еще учитывать, что немцы взяли с собой шесть своих броненосцев, то по числу орудий крупного калибра немцам удалось достигнуть паритета. Да и само сражение отличалось большей ожесточенностью. По его итогам немцы потеряли три дредноута, один броненосец, десять крейсеров и восемнадцать эсминцев. Британцы — пять дредноутов, девять крейсеров и двадцать два эсминца. А главное, немцам удалось, пусть и на время, снять британскую блокаду со своих портов. Так что, несмотря на увертки британцев, заявлявших, что на самом деле в самом сражении они потеряли всего три дредноута, а потеря еще двух — результат шторма и «подлый удар из-под воды», сражение они проиграли. По всем параметрам: и по числу потерь, и по политико-экономическим результатам. Да и словесные кружева британцев были далеки от реальности. «Гроссер Курффюрст» тоже с места сражения ушел своим ходом и до Вильгельмсхафена не добрался благодаря шторму.

Однако нас эти сражения касались постольку-поскольку…

Март 1916 года стал для России месяцем решающего перелома. Хотя, казалось, ничто не предвещало такого развития событий. Но это только на первый взгляд.

Да, через кампанию 1915 года мы прошли очень тяжело, почти все время отступая. А те немногие наступательные действия, которые мы рисковали предпринимать, были крайне ограничены по целям, задачам и задействованным силам. Впрочем, так оно и было задумано. Я использовал все свое влияние на Кондратенко, для того чтобы Генеральный штаб противился разработке и осуществлению наступательных операций, имеющих задачи более, чем масштаба армии. Рано еще нам было замахиваться на фронтовые операции, рано. Для осуществления операций подобного масштаба надобно было сначала, так сказать, набить руку на более ограниченных. Причем всем — и офицерам, и генералам, и, что я считал более важным, интендантам. Не то при имеющемся у наших командиров и начальников опыте недолго в самый ключевой момент сражения остаться без боеприпасов, а потом и в «котел» угодить. «Котел» же для попавших в него войск чаще всего заканчивается либо гибелью, либо пленом, а для нас пока бойцы с боевым опытом на вес золота, нам их в данный момент, да еще в операциях, второстепенных с точки зрения целей войны, терять никак нельзя… Так что за весь 1915 год русская армия не одержала ни одной громкой победы, никак не укрепив свой авторитет и не завоевав славы. И только я, зная, что в другой истории наш Западный фронт к исходу 1915 года проходил на триста пятьдесят верст восточнее, чем здесь, у нас, действительно представлял, чего нам удалось добиться… Но главным для страны были даже не наши реальные боевые успехи. Главным было, что мы вышли на тот уровень, при котором уже можно приступать к выполнению тех самых стратегических задач, что стояли перед страной в момент, когда она вступала в войну.

За прошедшие полтора года мы полностью перестроили промышленность на военный лад, поэтому поток вооружения, снаряжения и боеприпасов, направляемых на фронт, наконец-то достиг необходимого размера. Более того, с начала 1916 года мы, благодаря бурному росту производства, получили возможность начать полноценные поставки вооружения и снаряжения в армии союзников — параллельно с поставками продуктов, шерсти, сукна, стали, меди, алюминия, остального сырья и продукции первичной переработки. Смешно, но здесь и сейчас не союзники обогащались на поставках вооружения и снаряжения русской армии, что в другой истории привело к возникновению некоторых европейских концернов (например, именно на поставках снарядов русской армии вышел на орбиту крупнейших промышленников месье Ситроен), а, наоборот, русские промышленники начали вовсю зарабатывать на производстве вооружения для союзников. Так, союзники с огромным удовольствием закупали наши минометы, крупнокалиберные пулеметы в окопном и зенитном исполнении, алюминиевые котелки, каски, воинское снаряжение и многое другое. А также пистолеты-пулеметы Баганского, оказавшиеся жутко эффективными в условиях войны, перешедшей в окопную фазу. Наши-то войска уже были перевооружены ими в достаточной мере. Этот пистолет-пулемет нынче являлся штатным оружием всего командного состава — от унтер-офицеров до офицеров, включая командира батальона. То есть теперь в каждой пехотной роте имелось еще по два с лишним десятка единиц автоматического оружия… Ну еще бы, это добро у нас производилось в гигантских количествах на сотнях небольших частных фабрик, закупавших у оружейных заводов только стволы и некоторые детали ударно-спускового механизма. Так что мы теперь поставляли их союзникам буквально пароходами. Товарооборот мурманского порта подскочил до невиданных величин, кораблестроительный завод в Северодвинске работал с полным напряжением сил, клепая транспорты (для чего был разработан крайне дешевый проект транспортного судна типа американского «Либерти»[30] времен Второй мировой войны, ну, с учетом сборки по технологии клепки, а не сварки), — и все равно не справлялся со всеми заказами. А железная дорога на Романов-на-Мурмане функционировала с десятипроцентной перегрузкой. Впрочем, к осени 1916-го должна была закончиться ее полная реконструкция и перевод на постоянные мосты и тяжелые рельсы, что должно было повысить пропускную способность чуть ли не в три раза…

Ну и во многом вследствие этого промышленного и торгового бума я уже почти полностью закрыл все кредиты, которые набрал у русских банков в момент, когда начинал свой «большой рывок», и теперь аккумулировал средства для расплаты с немецкими банками. А что вы хотели — война войной, а бизнес бизнесом. Нет, сейчас я им, естественно, с удовольствием выложил на стол кукиш с маслом, но когда замолчат орудия — придется платить. Вот я и копил средства. Авось к концу войны соотношение рубль — марка заметно изменится в пользу рубля, уж больно быстро мы росли, в то время как Германия все дальше скатывалась в экономическую пропасть, так что отдавать мне придется меньше, чем я занимал, если считать в той валюте, в которой я зарабатывал, то есть в рублях. Кроме того, три мои швейцарские фирмы сейчас просто купались в немецких отчислениях за патенты — скажем, за те же пулеметы, патент на производство которых в Германии я выкупил одновременно с русским. Впрочем, в мой карман из этих денег перейдет не слишком много. Большая часть заработанного тратилась через швейцарский Красный крест на поддержку наших пленных — закупку для них теплых вещей, усиленное питание, медицинское обслуживание и так далее. Вследствие чего, например, уровень смертности русских пленных был самым низким среди всех, кто содержался в немецких лагерях. Впрочем, и в плен у нас попало явно меньше бойцов, чем в той истории, что здесь знал только я. А вот пленных немцев и австрияков, а также венгров, славян из числа служивших в австро-венгерской армии и турок у нас тут набралось почти два миллиона. И большинство из них не прожирали средства, сидя в лагерях, а работали, причем добровольно и даже с энтузиазмом… Короче, по моим прикидкам выходило, что к исходу года я накоплю достаточно средств для того, чтобы полностью закрыть немецкий кредит. А это означало, что к окончанию войны я буду полностью готов к мощному послевоенному рывку…

Так же обстояло дело и с готовностью армии. К марту 1916 года общая численность действующей армии преодолела восьмимиллионную отметку[31]. Причем шестьдесят пять процентов частей, соединений и объединений этой армии имели уровень боеспособности категории А, еще около двадцати пяти процентов — Б, и только десять процентов, которые числились в основном за учебными и запасными частями, имели более низкие категории. Это означало, что, так сказать, «в поле» мы могли выставить шесть с половиной миллионов полностью оснащенных и обученных солдат и офицеров. А по расчетам нашего Генерального штаба, проверенным кампанией 1915 года, для надежного удержания всех фронтов, с учетом необходимого резерва для купирования прорывов и частных наступательных операций в интересах восстановления линии фронта, нам было достаточно пяти с половиной миллионов человек. Все это означало, что в кампании 1916 года мы способны выделить как минимум миллион штыков для осуществления крупной наступательной операции, имеющей стратегические цели. И к исходу января войска из числа этого миллиона начали накапливаться на юге…

…Первым успехом русской армии стало мартовское наступление Кавказского фронта. Вернее, все началось еще в конце февраля — с десанта в Энзели и оккупации Северной Персии, в процессе которой были полностью разгромлены созданные турками в тех местах протурецкие полудобровольческие формирования. Во время этой операции прекрасно проявила себя Персидская казачья дивизия, развернутая летом 1915 года из Персидской казачьей бригады[32]. Причем абреки наводили порядок куда более кровавыми методами, чем русские части. Резали головы только так. Воистину нет более страшного врага, чем свои же, сражающиеся на другой стороне. И это даже без гражданской войны. Господи, спаси Россию от подобного…

Третьего марта началось масштабное наступление русских войск, и уже в первую неделю они вышли к озеру Ван, а на западе прорвали турецкий фронт и подступили к городу Эрзииджан, основной базе снабжения всего Турецкого восточного фронта. С моря десантом были захвачены Ризе и Трабзон. Стороннего наблюдателя могло бы удивить, зачем на захват такого незначительного пункта, как Ризе, были брошены столь крупные силы, но сторонних наблюдателей здесь не было. А для «несторонних» десанты на Трабзон и Ризе были генеральной репетицией перед Босфорской операцией, которая, кстати, показала, что наплавные пирсы имеют очень ограниченное применение, поскольку при волнении силой выше трех баллов совершенно бесполезны, а швартовка к ним пароходов водоизмещением более тысячи тонн сильно затруднена уже при волнении в три балла. Вследствие чего план Босфорской десантной операции предстояло серьезно дорабатывать, чтобы части первой волны не были уничтожены турками в то время, как основные силы десанта будут болтаться в море на транспортах, не имея шанса выгрузиться и вступить в бой.

Энвер-паша, купающийся в лучах славы после успешного для Турции завершения Дарданелльской операции, начал предпринимать гигантские усилия для переброски турецких войск из района Стамбула на восток, чтобы остановить продвижение русской армии. Ибо опасность повторения Дарданелльской операции со стороны союзников до момента принуждения к выходу из войны Италии и Австро-Венгрии была исчезающе мала. Что же касается русского десанта, то его опасность в условиях начавшегося мощного наступления русских на Кавказском фронте также была признана несущественной. Отступление русских в 1915 году породило у турок иллюзию ограниченности сил русской армии — турецкое командование сочло возможным серьезно ослабить группировку войск Центрального военного округа и перебросить дополнительные силы на рассыпающийся Восточный фронт. Но эти действия осложнялись крайней неразвитостью транспортной инфраструктуры Турции. Первые части добрались до окрестностей Эрзинджана, когда город уже находился в наших руках. Однако турки проявили завидное упорство, и к началу апреля Энвер-паше удалось сосредоточить на востоке почти три четверти всех наличных сил. По всей линии соприкосновения русских и турецких войск начались тяжелые бои. Турки лезли на наши позиции, не считаясь с потерями. Но вследствие куда большего насыщения наших войск тяжелым вооружением, у них практически не было шансов добиться серьезных успехов. Хотя кое-где нам пришлось отступить на версту-другую — в первую очередь потому, что позиции перед нашими линиями обороны оказались буквально завалены трупами…

Адмирал Колчак, после бесславного окончания Дарданелльской операции союзников вернувшийся на Родину, сразу был назначен начальником штаба Черноморского флота и уже с сентября 1915 года начал интенсивную подготовку к Босфорской операции. Войска, предназначенные для первой волны десанта, были сосредоточены в районе Балаклавы, а для развития наступления — в районе Новороссийска и позднее в районе Туапсе, Сочи и Поти. Такое расположение было выбрано еще и в целях осуществления стратегической дезинформации, поскольку с началом мартовской наступательной операции турки из германских источников узнали, что эти войска готовятся для развития наступления на Кавказском фронте. Именно поэтому турки и рискнули для восполнения потерь в людях перебросить существенную часть своих войск, ранее дислоцированных в Стамбульском военном округе, на Восточный фронт. А куда им было деваться? По нашим прикидкам, за месяц непрерывных атак турки потеряли не менее двухсот тысяч человек, что довольно сильно отразилось на морально-боевом состоянии их войск.

Самая грандиозная на данный момент десантная операция этой войны, впоследствии вошедшая во все учебники, началась с того, что Николай II покинул Санкт-Петербург и «с личным штабом» прибыл на главную военно-морскую базу Черноморского флота — в Севастополь. Его путешествие прошло в строжайшей тайне. Достаточно сказать, что из Санкт-Петербурга в Севастополь он добирался самолетом, совершив беспримерный суточный перелет дальностью почти в две тысячи верст с двумя промежуточными посадками в Москве и Харькове. С учетом надежности современных самолетов и уровня метеообеспечения полета, это было связано с немалым риском для жизни. В принципе присутствие Николая II в Севастополе совершенно не требовалось, но я решил, что все громкие победы русского оружия должны быть освящены особой императора. Мне-то скоро в могилу, а вот ему вести страну дальше. Так что лишняя толика авторитета русскому государю ой как не помешает…

Сразу после прибытия императора в штабе Черноморского флота состоялось последнее совещание, на котором командующий Черноморским флотом адмирал Эбергард и начальник штаба флота контр-адмирал Колчак доложили об окончании подготовки к Босфорской десантной операции. Месяц, прошедший со времени десантов на Трапезунд и Ризе, позволил устранить все выявленные недостатки, а переброска почти всей турецкой армии на Восточный фронт создала прекрасную стратегическую ситуацию… И как только закончилось совещание, первая волна десанта начала погрузку на корабли.

Корабли вышли в ночь. До Босфора было приблизительно тридцать часов хода, так что в районах высадки войска должны были появиться около трех-четырех часов утра. А еще вечером с миноносцев, дежуривших у Босфора, на берег должны были высадиться группы морпехов, перед которыми стояла задача взять под контроль дороги, ведущие от районов высадки, а затем перерезать телеграфную связь, максимально замедлив тем самым распространение информации о десанте. В это же время в портах Новороссийска, Туапсе, Сочи и Поти начали погрузку на суда войска второй волны десанта.

Сама высадка прошла как по нотам. Первая десантная группа высадилась с «эльпидифоров» в районе деревушки Карабурун на европейском берегу в тридцати пяти верстах от Стамбула; вторая — в районе греческой рыбацкой деревушки Шиле на азиатском берегу. В первой волне десанта пятьюдесятью десантными «эльпидифорами» удалось перебросить на берег почти по десять тысяч человек, правда без артиллерии, зато с пулеметами и минометами. Артиллерийскую поддержку должны были осуществлять шесть «эльпидифоров» в варианте канонерских лодок — четыре на европейском плацдарме и два на азиатском.

А вот наплавные пирсы окончательно показали себя полным дерьмом, заставив меня позже, когда я слушал доклады о ходе операции, мысленно выматериться и пообещать себе более не пользоваться непроверенными сведениями. Пирсы так мотало прибойной волной, что личный состав и вооружение вообще решили не выгружать, а что касается всего остального, то за сутки работы через каждый пирс героическими усилиями удалось разгрузить всего по одному пароходу. Так что подошедшие транспорты с войсками разгружались с помощью «эльпидифоров».

Впрочем, после достижения численности десанта на каждом плацдарме в полнокровную дивизию со всей положенной артиллерией высадка на плацдарм прекратилась. И большая часть транспортов, выгрузив оставшийся личный состав на «эльпидифоры», ушла за третьей волной десанта. Причем, благодаря морпехам, высадившимся еще ночью с эсминцев и сумевшим к утру выдвинуться почти на десять верст от места высадки и перекрыть территорию сетью секретов, информация о том, что русские высадили десант, до турецкого командования пока так и не дошла. Долго это, естественно, продолжаться не могло. Несмотря на то что морпехам удалось перерезать связь и за сутки перехватить почти четыре сотни человек, стремившихся не столько даже упредить власти, сколько просто сбежать от войны, максимум на что я рассчитывал — это на то, что высадка останется в тайне до полуночи. Ибо едва стемнеет, как эффективность работы морпеховских секретов резко снизится и кто-то да проскользнет. Впрочем, нам хватало и этого…

Как только стемнело, ко входу в Босфор приблизились шесть вспомогательных крейсеров, переоборудованных из транспортов, принадлежащих РОПиТ. За последний месяц все они прошли еще одно переоборудование, превратившее их из вспомогательных крейсеров в корабли-носители торпедных катеров. Однако официальный статус у них остался прежним. Каждый из вспомогательных крейсеров нес от шести до восьми торпедных катеров водоизмещением порядка шестнадцати тонн, всего сорок один катер. Чуть больше половины из них были с соблюдением требований секретности переброшены с Балтики. На Черном море у нас к началу операции насчитывалось всего восемнадцать торпедных катеров.

К полуночи сорок один торпедный катер был спущен на воду и на тридцати пяти из них закончилась погрузка личного состава десанта, в основном из морпехов Черноморского и Тихоокеанского флотов. Тихоокеанцев перебросили на Черное море еще в конце прошлого 1915 года, так что они здесь уже акклиматизировались. И в пять минут первого сорок один торпедный катер двинулся к Босфору. Шести из катеров, шедшим первыми, предстояло пройти Босфор и атаковать все, что у турок еще было на плаву и в относительно боеготовом состоянии. Ради этого еще в четыре часа дня над Стамбулом прошла одна из русских летающих лодок, с которой была сфотографирована акватория стамбульского порта. Турок это не особенно насторожило — летающие лодки с русских дредноутов время от времени появлялись над Стамбулом три последних месяца и вреда от них никакого не было. Но этот пролет позволил нам уточнить расположение всех турецких военных кораблей в акватории. И хотя на проявку и расшифровку снимков, а затем на доставку их на корабли-носители потребовалось почти восемь часов, зато теперь катерники точно знали, где находятся их цели. Остальные шли с пустыми торпедными аппаратами, ибо в предстоящем им деле главным фактором было не мощное вооружение и не высокая скорость торпедных катеров, а их малая осадка и способность пройти над минными заграждениями, которыми турки перекрыли Босфор в несколько рядов.

Катера шли на малом ходу, максимально приглушив двигатели. Однако долго сохранять скрытность не удалось. Когда катера преодолевали узость между Беюк-Лиман и Филь-Бурун, с форта, расположенного на азиатском берегу, донесся выстрел часового. Возможно, этот выстрел не имел никакого отношения к обнаружению катеров и был результатом всего лишь неловкого движения часового, накурившегося анаши перед заступлением на пост, но гадать времени не было — операция перешла в активную фазу. Уже высадившиеся на берег десантные отряды, предназначенные для атаки батарей Каридже, Пайраса, Юм-Бурну и Панас-Бурну, незамедлительно атаковали, а катера, еще не высадившие десант, мгновенно дали полный ход, стремясь как можно быстрее приблизиться к своим объектам атаки. Впрочем, на предельные тридцать девять узлов в узком проливе, да еще ночью, разгоняться было нельзя — не дай бог вылетишь на камни, и привет. На каждый объект атаки планом операции выделялось от трех взводов до роты десанта, то есть крушение даже одного катера тут же уменьшало атакующие силы минимум на четверть, а то и на треть. Да и потеря торпедного катера также могла сказаться на развитии операции негативным образом. Ибо сразу после высадки десанта торпедные катера должны были максимально возможным в этой темноте ходом двигаться к своим маткам, где принять на борт следующую волну десанта.

К утру большинство фортов, прикрывающих Босфор, были захвачены. В руках турок остался один Румели-Кавак, где они сумели поднять гарнизон и отбить атаку десанта, а также потопить три торпедных катера. Зато атака торпедных катеров на базу турецкого флота закончилась успехом. Катерники отправили на дно шесть турецких кораблей, которые могли представлять угрозу для прорывающегося в Мраморное море Черноморского флота, в том числе и стоящий у стенки судоремонтного завода «Гебен». В принципе он вряд ли был так уж опасен, ибо у ремонтирующегося корабля обычно выгружают боезапас и переводят на берег команду, но чем черт не шутит. К тому же в том, что «Гебен» именно ремонтирующийся корабль, возникали сомнения — не было пока у турок ни технологий, ни материалов для ремонта линкора. Не исключено, что «Гебен» просто перегнали к судоремонтному заводу, наскоро, как могли, залатали, да там и оставили — с полным экипажем и боезапасом.

А с рассветом в Босфор вошли тральщики, начавшие готовить проход в турецких минных полях для выдвижения к Стамбулу крупных кораблей Черноморского флота. Если нам удастся ввести в пролив дредноуты, с Румели-Кавак будет покончено через час-полтора…

Полностью подавить оборону Босфора мы смогли только на третьи сутки, да и то с помощью войск, ударивших с азиатского и европейского плацдармов в тыл фортам. К этому моменту было запланировано захватить уже причалы стамбульского порта и начать выгрузку войск, но наше продвижение застопорилось. Опомнившись, турки стали действовать достаточно энергично. Они бросили в бой все имеющиеся у них войска, состоявшие, впрочем, в основном из редифа[33], ибо все более или менее боеспособные части были стянуты Энвер-пашой на Восточный фронт, а из тех, что остались, почти семь тысяч наиболее боеспособных попали в плен в первые же сутки, когда нам удалось практически без выстрела захватить атакой с тыла Чаталджинские позиции. Поэтому особенно сильно наше продвижение турки не задержали. Но на плацдармы нам пришлось высаживать подкрепления с «эльпидифоров», ранее предназначенные для развития успеха вблизи Стамбула. Впрочем, сразу после подавления последних батарей и окончания траления фарватера Босфора в Мраморное море вошел Черноморский флот. На этом сопротивление турок и закончилось.

Жерла крупнокалиберных корабельных орудий, нацеленные на Стамбул, привели в шок турецкое правительство, и оно выступило с предложением о прекращении огня. Но принимать это предложение в данной ситуации было абсолютной глупостью, вследствие чего оно было нами отвергнуто. И 24 апреля, через неделю после того, как был отдан приказ о начале Босфорской десантной операции, вся Россия с ликованием узнала, что Стамбул пал!

После захвата Стамбула события помчались вскачь. Турецкое правительство и султан Мехмед V бежали сначала в Эдирне, затем в Энез, откуда были переправлены на азиатский берег. В Бурсу срочно прибыл сам Энвер-паша, по слухам, за время сумасшедшей гонки по отвратительным турецким дорогам сломавший аж шесть колясок, и лично возглавил войска, перед которыми была поставлена совершенно невыполнимая задача «вернуть Стамбул и сбросить гяуров в море». Причем большую часть потребных для этого войск еще предстояло перебросить с востока, что само по себе уже являлось архисложной задачей, поскольку на востоке началось очередное наступление нашего Кавказского фронта на Самсун, Сивас и Малатью. Кроме того, казачьи отряды и армянские дружины заняли Ван и двинулись дальше на юг вдоль турецко-иранской границы. Но туркам уже было наплевать на все происходящее в той части страны, поэтому наши войска двигались практически беспрепятственно.

Использование причалов стамбульского порта позволило резко повысить скорость переброски войск, и захват европейской части Турции был завершен уже в первых числах мая. А 1 мая, еще до окончания боевых действий на европейской территории, в Стамбул прибыл Николай II. Чтобы не вводить в паралич командование нашей группировки, его визит ограничили двумя днями, после чего император отбыл в Санкт-Петербург делать большую политику. Ибо факт успеха нашей Босфорской десантной операции и захват Стамбула надо было использовать по полной…

Отъезд государя оказался весьма своевременным, поскольку уже 4 мая войска Энвер-паши перешли в наступление на наши войска, оборонявшиеся на линии Измит — Кандыр. Туркам яростными атаками удалось слегка потеснить наш южный фланг и даже выбить наши войска из Измита, но затем к городу подошла первая линейная дивизия Черноморского флота, и после шести часов обстрела из морских орудий турки были вынуждены оставить превращенный в щебень город и откатиться назад. Кроме того, над турецкими войсками, сменяя друг друга, постоянно висело около двух сотен наших новых бомбардировщиков «Мул», базирующихся на двух аэродромах в районе Ягджилара и имеющих бомбовую нагрузку в тридцать пудов; пилотировали их набранные в Южную авиагруппу самые опытные наши пилоты. А на двух аэродромах они базировались, потому что группа, предназначенная для оборудования аэродрома на европейском берегу Турции из-за быстрого изменения обстановки оказалась не у дел и была отправлена на азиатский. Бомбардировщики мы перебросили туда первыми, а с истребителями еще возились — то система питания с дополнительными баками капризничала, то погода мешала, так что истребителей у нас тут пока еще не было. Впрочем, в связи с захватом всей европейской части Турции их присутствие здесь не слишком-то и требовалось, ибо никаких шансов на появление у турок боевых самолетов до окончания боевых действий не было.

Четырнадцатого мая с русского крейсера, доставившего на родину, в Барселону, господина Антони Гауди, после чего отправившегося в Эгейское море, были высажены два десанта — один, в составе одной роты морпехов, на остров Имроз, а второй, численностью в один взвод, на находившийся в тридцати с небольшим верстах к югу от него более мелкий остров Бозджаа. Сопротивления десанту оказано не было вследствие крайней малочисленности турецких сил. На Имрозе у турок было двадцать два ополченца, вооруженных старыми и неисправными винтовками, а Бозджаа вообще не имел гарнизона. После чего крейсер вернулся к Имрозу и встал на якорь в бухте Кусу, опоясавшись противолодочными сетями. Это было сделано, дабы застолбить за Россией очень привлекательные для многих кусочки суши прямо напротив Дарданелл. А то оглянуться не успеем, как рядом окажутся какие-нибудь союзники, которые после окончания войны устроят тут «союзническую» военную базу, взяв на прицел выход из пролива. Ну и зачем нам такое соседство?

Семнадцатого мая наши войска начали десантную операцию на азиатском берегу Мраморного моря в районе Бандырмы, а днем позже — в районе Карабиги, и через четыре дня миннотральные силы флота под прикрытием крейсеров и броненосцев затеяли очистку фарватера Дарданелл. После чудовищных потерь Восточного фронта и полного фиаско последнего наступления от боевого духа турецких солдат остались жалкие крохи, так что гарнизоны турецких береговых батарей азиатского берега Дарданелл сдавались после первых же атак.

Впрочем, Энвер-паша еще посопротивлялся какое-то время. Четверо суток он пытался сбросить наши войска в Мраморное море, но шедшие в авангарде десантных сил морпехи отбили все турецкие атаки и при поддержке бойцов, сыпавшихся на плацдармы градом (и плечо доставки тут было мизерным, и причалов хватало), а также огня корабельной артиллерии расширили занимаемый плацдарм до семидесяти квадратных верст. После этого турки покатились назад, и никакие приказы командиров остановить их бегство не смогли. Ну да суммарные потери турецких войск во время Босфорской операции на тот момент уже превысили триста тысяч человек, причем почти половина из них оказались в плену. И это характеризовало состояние духа турецких войск лучше всего. Так что, когда 26 мая пришло известие о высадке греками морского десанта в Смирне, Энвер-паша решил прекратить бесполезные телодвижения и направил русскому императору предложение о перемирии. Россия взяла себе черноморские проливы…

Конец мая и начало июня прошли для турок под знаком катастрофы. Спешно подготовленные для помощи союзникам и отвлечения русских сил наступления австрийцев в Карпатах и немцев в районе Сандомира окончились ничем. Зато в тылу у османов полыхнуло несколько восстаний — на Аравийском полуострове, в Месопотамии и Северном Йемене, в результате для турок вопрос о мире с нами сразу стал жизненно важен. Но торговались они отчаянно и ни в какую не хотели уступать, когда мы заявили, что видим Мраморное море только в качестве своего внутреннего водоема. Турки упорно настаивали на сохранении своего присутствия хотя бы в одной точке его побережья. Впрочем, после того как сразу после их отказа от обсуждения этого вопроса мы разорвали соглашение о перемирии и двинулись в сторону Бурсы, Зонгулдака и Синопа, а греки начали наступление из района Смирны, они сразу пошли на попятный.

Так что 17 июня 1916 года в бывшем султанском дворце в Стамбуле был подписан мирный договор между Российской и Османской империями, по которому границы государств определялись по положению сторон на момент второго соглашения о перемирии. Причем договор был заключен не только с Россией, а со всеми союзными державами. Англичан представлял адмирал де Робек, французов — генерал Анри Гуро. Оба военных выглядели вполне довольными, воспринимая поражение турок как возмездие за неудачную для союзников Дарданелльскую операцию, в которой оба участвовали, а француз даже потерял руку. Зато сопровождавшие их чинуши из министерств иностранных дел, наоборот, выглядели очень кисло. Но шансов что-то переиграть у союзников не было, потому что в данный момент французам и англичанам Россия была очень, крайне, просто жизненно необходима.

Разгром английского флота во время боя у Доггер-банки, пришедшийся на период, когда заметная его часть была еще занята на Средиземноморье, дал Германской империи глоток воздуха, который был ей так необходим. До того момента как британцам и французам удалось собрать силы и восстановить блокаду немецких портов, в них успели разгрузиться более трехсот американских пароходов. Кроме того, через неделю после сражения немецкие крейсеры начали «набеги» на наш северный маршрут, за два месяца «развязанных рук» захватив и потопив более полусотни транспортов, треть из которых перевозили никелевый и хромовый концентрат. Немецкая промышленность испытывала жесточайшую нехватку этих металлов, так что добыча пришлась кстати. Слава богу, большинство захваченных транспортов были французскими и британскими, но и мы потеряли восемь судов. Столь низкие наши потери объяснялись тем, что свои суда мы водили в составе конвоев, охраняемых Северной эскадрой, а иностранцы плавали на свой страх и риск. Ну да до разгрома британцев у Доггер-банки риск был не особенно велик, ибо, в отличие от ситуации, сложившейся, скажем, во время Второй мировой войны в «моей» истории, здесь у немцев не было баз в Норвегии, а Северное море Британский флот контролировал довольно плотно.

Впрочем, этот разбой не обошелся немцам безнаказанно — сразу после появления информации о бесчинствах их крейсеров у побережья Норвегии в море вышла вся наша Северная эскадра в полном составе. Немцы в течение месяца потеряли еще три крейсера и заметно снизили активность. После чего, а также вследствие наших успехов в Босфорской десантной операции и захвата Стамбула, нам удалось договориться с норвежцами об аренде участка земли в Тронхеймсфьорде под строительство военно-морской базы «для обеспечения свободы судоходства». На первом этапе переговоров англичане нас даже поддержали, уж больно их прижало, но окончательный вариант соглашения об аренде трех участков в сто пятьдесят квадратных верст для устройства самой базы в глубине Тронхеймсфьорда и двух участков по квадратной версте на входе во фьорд для устройства береговых батарей сроком на девяносто девять лет оказался для них настоящим шоком. Ибо это означало, что Норвегия окончательно уходит из-под британского влияния и переходит в зону влияния России. Но сделать что-либо англичане уже не могли — соглашение было подписано. Хокон VII пошел на него с нескрываемым облегчением — англичане достали его хуже горькой редьки. Несмотря на то что Норвегия официально оставалась нейтральной, норвежцы на этой войне все-таки гибли, поскольку Великобритания «убедила» их передать ей большую часть норвежского торгового флота в аренду, причем за беспардонно низкий процент, а также присоединиться к блокаде Германии. Так что немецкие субмарины, с конца прошлого года ставшие бичом морских перевозок союзников, топили и норвежские суда. Кроме того, наш Босфорский десант произвел на Хокона столь сильное впечатление, что он объявил войну Германии, вследствие чего небольшой, но прекрасно обученный норвежский военно-морской флот перешел в оперативное подчинение командующему нашей Северной эскадрой адмиралу Макарову. И немецким подводникам в прилегавшей к Норвегии акватории Северного моря стало совсем кисло…

Впрочем, деваться норвежцам было некуда. Предоставление во время войны одной из противоборствующих сторон своей территории для организации военной базы почти неминуемо означает объявление ей войны другой стороной. Норвежцы просто успели первыми.

И все же немецкие «именины сердца» в Северном море продолжались не так долго, около двух с половиной месяцев, после чего со Средиземного моря вернулись британские дредноуты и соотношение сил снова поменялось на прямо противоположное. С учетом того, что шесть из уцелевших в сражении у Доггер-банки немецких дредноутов оказались повреждены настолько, что им требовался ремонт длительностью от полугода до полутора лет, а также понесенных немцами потерь в крейсерах, наш Балтийский флот на какое-то время стал едва ли не сильнее всего немецкого. Поэтому положение немцев в Балтийском море оказалось даже хуже, чем было до Доггер-банки. А мы, не участвовавшие в том сражении, получили в результате самую крупную выгоду. Впрочем, чаще всего в жизни так и бывает, что неучаствовавший обретает даже больше, чем победитель… А если еще учесть потери союзников в транспортных судах и то, что общая численность наших транспортных судов была восстановлена сразу после освобождения ото льда Архангельского залива (за зиму в Северодвинске было построено шестнадцать транспортов, и еще шесть должны были войти в строй после начала навигации, а с Дальнего Востока по Северному морскому пути пробивались около двух десятков судов с дальневосточных верфей, вследствие чего мы теперь должны были обеспечивать заметно большую долю поставок), нашу выгоду от изменения экономической ситуации можно было бы оценить восьмизначным числом дополнительных доходов.

Однако главной причиной того, что мы оказались так необходимы союзникам, были отнюдь не проблемы на морях. С началом весны немцы перенесли основной упор в своих операциях на Западный фронт, решив, что, раз уж не получилось с Россией, надо попытаться за время кампании 1916 года выбить из войны Францию, теперь воспринимавшуюся ими как более слабое государство. И в отличие от другой истории, немецкое наступление под Верденом здесь развивалось успешно. Возможно, дело было в том, что немецкие войска, проламывая нашу оборону на Восточном фронте, приобрели достаточный боевой опыт, чтобы действовать эффективнее. В конце концов, здесь мы оборонялись лучше, так что и «тренинг» у немцев был куда круче. А может, дело заключалось в том, что здесь Франции пришлось еще и выделять силы для удержания фронта против Италии.

Как бы там ни было, Верден немцы взяли уже к середине мая и, похоже, останавливаться на этом не собирались… Но громкие призывы французов и англичан, обращенные к нам, игнорировались Николаем и Кондратенко под предлогом, что все наши свободные силы задействованы на Турецком фронте, а тех войск, что остались против немцев и австрияков, не хватит даже для организации убедительной демонстрации, не то что для полноценного наступления. Союзники получили от нас той же монетой, что годом ранее платили нам, ибо все наши обращения к ним в течение 1915 года с просьбой предпринять наступательные действия на западе Германии, дабы хоть чуть-чуть ослабить давление немецких войск на наши фронты, наталкивались на вежливо-издевательский отказ, объяснявшийся тем, что все свободные силы союзников участвуют в Дарданелльской операции, а англо-французских войск на Германском фронте никак не хватает даже для демонстрации. Когда же союзники, сразу после заключения первого перемирия, вновь заикнулись об этом, Николай довольно резко ответил господам Асквиту и Пуанкаре, заявив, что, пока не будет заключен полноценный мирный договор с Османской империей, ни один русский солдат с этого фронта не уйдет. Не мальчики, чтобы бегать туда-обратно. Поэтому нам удалось настоять на всех своих требованиях, и давние благодетели турок — британцы и французы, не посмели возразить ни единого слова. Наоборот, «освятили», так сказать, присутствием своих представителей заключенный между нами и турками мирный договор. Покладистость же турок объяснялась тем, что их очень уж припекло. Недаром они еще до окончательного заключения договора начали поспешную переброску войск к Смирне — греки к тому времени успели нарастить свою группировку на этом плацдарме до сорока тысяч человек. Так что выход Турции из мировой войны вовсе не означал для них мира…

После того как мирный договор был заключен и Турцию вывели из войны с Антантой в целом и с нами в частности, предлогов для отказа в помощи союзникам у нас не осталось. И одной из первоочередных мер этой самой помощи стала отправка прямо из Стамбула во Францию на пароходах через проливы, уже ставшие нашими, и по взятому англо-французским флотом под полный контроль Средиземному морю дивизий XXVIII и XXXI пехотных корпусов, весьма отличившихся в Босфорской операции. Один из них предполагалось задействовать на Итальянском фронте, куда из Батуми перебрасывались еще и горнострелковые бригады со всем штатным вооружением, а второй отправлялся под Верден. Туда же, ему в усиление, но уже через Романов-на-Мурмане перебрасывались и три полка артиллерии резерва Главного командования. Оставлять пехоту без средств усиления против немцев мы не собирались. Нам люди дороги… Но союзникам этого было мало — им требовалось наше наступление на Германском фронте.

Впрочем, кое-какая помощь союзникам была оказана и помимо нас. Двенадцатого июня войну Австро-Венгрии объявило королевство Румыния. Румыны два года отчаянно торговались с обеими сторонами конфликта и к концу 1915-го склонялись к союзу с центральными державами. Они облизывались и на австро-венгерские и наши территории, но свои мы отдавать и не думали, а по поводу значительной части тех австро-венгерских, на которые претендовали румыны, у нас уже была негласная договоренность с венграми. Так что румыны, оценивавшие себя весьма высоко, совсем уж было решили плюнуть на несговорчивых русских и взять свое самостоятельно, поддержав вроде как казавшихся на тот момент более сильными немцев с австрийцами. Но стремительное поражение Турции, разом высвободившее у нас более миллиона солдат, резко поменяло настроение румын, заставив их сделать, как они полагали, ход конем и сменить сторону. Однако ситуация довольно быстро показала им, что, если уж на что разеваешь роток — стоит иметь для подкрепления своих требований достаточно веские аргументы, а иначе ситуация быстро развернется к тебе задницей.

В течение июля и в начале августа румынская армия пыталась наступать, неся серьезные потери не столько от противодействия противника, сколько из-за собственной безалаберности, отсутствия внятно организованного снабжения и крайне низкого медицинского обеспечения, но все же продвинулась почти на двести верст в глубь территории Австро-Венгрии. А 15 августа немецко-австрийские войска нанесли встречный удар, и румынская армия покатилась назад. К началу сентября австрийцы взяли Плоешти, а их передовые разъезды уже шныряли по окраинам Бухареста.

Мы же все это время активно готовились, отбиваясь от вопящих союзников обещаниями, что наши действия непременно заставят центральные державы, в первую очередь Германию, отреагировать со всей серьезностью — снять с Западного фронта изрядное количество сил. И это было правдой. Мы действительно готовились к коренному перелому в войне. Вернее, мы его уже начали, выбив из войны Турцию, но отнюдь не собирались на этом останавливаться…

Начало июля застало меня на учебном полигоне, располагавшемся в сорока верстах восточнее небольшого городка Бузулука. В покинутом мною времени здесь находился знаменитый Тоцкий полигон[34]. И прибыл я сюда по очень важному поводу…

Утро 3 июля выдалось солнечным и слегка ветреным. Полковник в невиданной ранее форме, очень похожей на рабочий комбинезон, четким шагом подошел ко мне и, вскинув руку к виску, доложил:

— Господин генерал-адмирал, личный состав Первой бронеходной бригады построен для вручения боевого знамени. Командир бригады полковник фон Корф.

Вот так — не «господин военный министр», не «господин председатель Совета министров», а «генерал-адмирал». По званию — и точка!

— Вольно! — Я двинулся к экипажам, выстроившимся напротив своих бронеходов.

Грозно замершие за их спинами машины сильно напоминали довоенные советские Т-28. Но у наших первенцев танкостроения, как говорится, и труба была пониже, и дым пожиже. Ничего не попишешь — уровень технического развития. По размерам они Т-28 немного превышали, особенно в высоту. А куда деваться — такие у нас нынче двигатели. Дизельный впихнуть не удалось, в качестве двигательной установки использовался двигатель внутреннего сгорания мощностью сто пять лошадиных сил. Он обеспечивал двадцатитонному бронеходу максимальную скорость движения в шестнадцать километров в час. По ровной дороге. Небольшой подъем — и скорость заметно падала. Максимальная толщина брони составляла пятнадцать миллиметров, а минимальная — всего семь. Только против винтовочной пули. Вооружен был этот «Змей Горыныч», как официально именовался данный тип бронеходов, короткоствольной восьмидесятисемимиллиметровой горной пушкой, установленной в главной башне, и двумя пулеметами в башнях поменьше, вроде тех, которые обычно ставили на броневики. Причем на первых танках серии в обеих башнях стояли пулеметы Максима, а на последних «максим» был только в левой, а в правой уже новый крупнокалиберный пулемет. Стандартная восьмидесятимиллиметровая полевая пушка сюда не подошла — ее импульс отдачи оказался слишком велик, при выстрелах перекашивало башню.

— Ну как, полковник, технику освоили, готовы на фронт?

— Давно уже, ваше высочество, — отозвался фон Корф. — Каждый экипаж с весны по два раза свою машину перебрал, до последнего винтика знают. А пулеметчики на мишенях императорские вензеля очередями рисуют.

— Ну вот и славно, — удовлетворенно кивнул я. Несмотря на все свое несовершенство, эти машины — грозное оружие по сравнению с английским Mk I, которые они старательно скрывали от нас. Ну, тогда пусть и не обижаются после того, как увидят эти…

Двадцать восьмого августа началось наше наступление на Германском фронте — союзники дождались. На четвертый день наступления немецкие войска, после начала мощной артподготовки привычно отошедшие на заранее подготовленные тыловые позиции, что позволило нам захватить плацдармы на правом берегу Вислы, были приведены в смятение послышавшимся со стороны русских ревом моторов. А спустя пятнадцать минут перед испуганными немецкими солдатами возникли железные монстры, довольно споро двигавшиеся вперед, не обращая внимания на вбитые в землю колья, проволочные заграждения, траншеи и воронки от снарядов. Приблизившись к немецким позициям, они открыли огонь из пушек и пулеметов, заставляя солдат укрываться на дне окопов до того момента, пока подошедшая под прикрытием этих монстров русская пехота не закидала обороняющихся ручными гранатами и не ударила в штыки. Впрочем, это было уже лишнее. Полностью деморализованные неуязвимыми и мощно вооруженными «змеями горынычами» немцы начали поднимать руки вверх. Ну да наиболее боеспособные немецкие части были еще зимой отправлены на запад и брошены в горнило Верденского сражения… Предпринятые кое-где попытки выкатить пушки на прямую наводку ни к чему не привели. Остановить монстров могли только прямые попадания, но с теми прицелами, которые имелись на немецких орудиях, вероятность этого была весьма мала. К тому же у монстров были и свои пушки, начинавшие обстреливать храбрых немецких артиллеристов, едва те появлялись в поле зрения наводчиков. Впрочем, как позже выяснилось, наиболее действенным оружием против артиллерии у бронеходов оказались даже не пушки и не пулеметы Максима, а крупнокалиберные пулеметы, установленные на последней серии, — их пули пятилинейного калибра насквозь прошивали щиты артиллерийских орудий, да и точность стрельбы у них была самой высокой.

За четыре часа наступления Первая бронеходная бригада, наносившая удар с плацдарма в районе Гура-Кальварии, продвинулась на двадцать два километра, прорвав полосу обороны немцев и потеряв сорок два бронехода из ста пятнадцати — почти исключительно по техническим причинам. Ну вот такая у нас была пока техника. И это несмотря на то что первые образцы мы начали разрабатывать еще осенью 1914-го.

Вторая бронеходная бригада, наступавшая севернее Варшавы, тоже преодолела полосу обороны, но потеряла почти шестьдесят машин — по сходным причинам. Зато главного мы добились — немецкая оборона пала, в прорыв сразу ушли конные корпуса, и спустя еще двое суток нам удалось замкнуть кольцо вокруг Варшавы, поймав в «котле» семидесятитысячную немецкую группировку. Почти половину ее численности составляли тыловые части и обслуга сосредоточенных в Варшаве фронтовых складов, так что ее ликвидация, по нашим прикидкам, не должна была занять много времени. А вот потеря варшавских складов сильно осложнит жизнь обороняющимся немецким войскам.

Но это были еще не все наши сюрпризы. Ровно через неделю после начала нашего наступления, имевшего целью вернуть Варшаву, мы пошли в наступление на Австрийском фронте. Принявший командование фронтом весной 1916 года генерал Брусилов и здесь повторил свой непревзойденный маневр, начав наступление в девяти направлениях. Австрийцы заметались, тем более что резервы у них были ограничены, поскольку почти всё, что им удалось наскрести, они бросили против Румынии. А большая часть имеющихся на территории Австро-Венгрии немецких войск в настоящий момент либо уже двигалась в сторону Восточного фронта, под захваченную русскими Варшаву, либо еще грузилась в эшелоны. Немцы отчаянно пытались стабилизировать фронт, не снижая давления на англичан и французов…

Через два дня, когда стало известно, где именно австрийцы ввели в бой свои скудные резервы, из района станции Чоп на Дебрецен под охраной бронепоездов двинулись наши эшелоны с пехотными батальонами. Вот так, внаглую, еще не подавив окончательно сопротивление австрийцев и не взяв под контроль мосты и железнодорожные станции. Впрочем, полной авантюрой это не было, ибо практически во всех точках на маршруте у Бурова были созданы вооруженные группы «патриотов» из числа венгров, мечтавших о независимой Венгрии, и перед ними была поставлена задача исключить возможность обстрела проезжавших поездов и подрыва мостов и железнодорожных стрелок. Что вкупе с использованием бронепоездов снижало риск подобного плана с запредельного до просто высокого. Но выигрыш в случае его удачного воплощения оказывался столь велик, что мы сочли высокий риск допустимым.

А еще через день из района Берехау три с половиной тысячи грузовых автомобилей начали в том же направлении переброску пехоты. Здесь мы тоже пошли на риск, но он был несколько снижен тем, что сидящий в кузове грузовика личный состав мог в любой момент вступить в бой. Впрочем, Австрийский фронт уже начал сыпаться, и это состояние усугублялось не по дням, а по часам. В первую очередь по психологическим причинам. Еще с осени 1914-го, с Галицийского сражения, в мозгах офицеров и солдат австро-венгерской армии накрепко засела мысль о том, что противостоять русским в одиночку Австро-Венгрия неспособна. А сейчас они остались перед нами как раз практически в одиночку, вследствие того что немцы вывели все свои части и бросили их на противодействие нашему наступлению под Варшавой. Немцы отчаянно не хотели ослаблять свою группировку на Западном фронте, где у них наметились серьезные успехи, поэтому собирали войска откуда только можно было… Ну да для этого мы и провели наступление под Варшавой и лишь затем ударили в Карпатах.

Дебрецен был взят к исходу дня 6 сентября, можно сказать, без выстрела, поскольку его гарнизон пребывал в панике от столь стремительного появления в городе русских войск. А 8-го наши передовые части уже находились в пригородах Будапешта. При том что в тылу наших сил было еще около шестисот тысяч австро-венгерских солдат и некоторые из них продолжали драться с нашими наступающими войсками, даже не подозревая, что они уже находятся в окружении… Но все было просчитано.

Девятого числа сформированное Михаем Каройи правительство национальной независимости Венгрии объявило о разрыве австро-венгерского соглашения и образовании нового государства — независимой Венгрии. После чего это правительство обратилось к императору Российской империи с просьбой приостановить военные действия, поскольку Венгерская Республика не объявляла войны Российской империи, а нести ответственность за преступные действия прошлого режима она не желает. Одновременно с этим было опубликовано обращение к венгерским частям «бывшей Австро-Венгерской армии» с просьбой прекратить сопротивление «дружественной русской армии» и выдвинуться к местам постоянной дислокации для принесения присяги Венгерской Республике.

И австрийскую армию охватил хаос…

Предсмертные судороги Австро-Венгрии продолжались почти две недели. Через три дня о выходе из состава империи объявили хорваты, следом за ними — боснийцы, еще через четыре дня — словаки (Буров, чей департамент приложил руку ко всей этой вакханалии распада, отлично отработал мое указание по максимальному дроблению новых государств). Чехи, к моему удивлению, продержались дольше всех, объявив о создании независимой Чехии (а не как в «моей» истории — Чехословакии) только 20 сентября. Но русская дипломатическая миссия оказалась в Праге уже через сутки. Во все остальные новые независимые государства подобные миссии явились еще раньше, с интервалом от двух до трех суток с момента объявления о независимости. За этим очень внимательно следил государь-император, 11 сентября прибывший в только что освобожденную нашими войсками Варшаву, встретившую его с таким восторгом, что казалось, будто нет в Российской империи более верноподданнической части населения, нежели поляки. В ответ на это Николай II клятвенно пообещал им, что все принявшие и выполнявшие решение о газовой атаке Варшавской крепости непременно ответят за это.

Еще через неделю о своем намерении приостановить боевые действия против Антанты объявила Италия.

Так что к началу октября 1916 года Германская империя оказалась против Антанты в полном одиночестве. Война была практически выиграна. Оставалось только договориться о мире.

Глава 9

Драматические изменения в расстановке сил, произошедшие в течение 1916 года, привели к тому, что гигантская мировая бойня, начавшаяся в августе 1914-го, остановилась. В результате выхода из войны Турции, распада Австро-Венгрии и несмотря на все свои победы и достижения первой половины 1916-го, Германия, являвшаяся становым хребтом Четверного союза, к октябрю оказалась в более тяжелом положении, чем в начале года. А положение Италии, лишенной связи со своим пусть и самым сильным, но теперь единственным союзником, вообще стало катастрофическим. Тем более что наши переведенные во Францию войска внесли весомую лепту в изменение ситуации на юге Франции. Пехотный корпус и горнострелковые бригады, которые французы уже в середине августа бросили в бой, помогли им к исходу сентября потеснить итальянские войска и перейти довоенную границу, захватив Турин и создав реальную угрозу Милану. Поскольку это был единственный успех Франции за весь 1916 год, французская пресса устроила такой шум, что самим французам начало казаться, будто русские прислали им на помощь едва ли не половину всей своей армии. С одной стороны, это вызывало восторг, а с другой — опасение. До чего же сильны русские, если, отправив сражаться за Францию едва ли не половину своих войск, они попутно в прах разгромили австрийцев и крепко поколотили немцев? Отголоски этой кампании, помноженные на панические доклады итальянских генералов, которые впервые столкнулись с русскими частями (а русские части на голову превосходили не только их войска, но и противостоявших им ранее французов по выучке, оснащению и суммарной огневой мощи) и быстро смекнули, что поддержка мифа о неудержимых и непобедимых «russi» может стать для них индульгенцией, привели к тому, что воля к борьбе у итальянцев испарилась напрочь.

Но естественно, самый сильный шок испытали немцы. Кайзер Вильгельм II обратился к державам Антанты с просьбой о перемирии, на что немедленно получил согласие англичан и французов. Эти сволочи даже не подумали посоветоваться с нами — просто поставили нас перед фактом. Конечно, перемирие полностью отвечало и моим намерениям. Более того, я собирался приложить максимум усилий, чтобы оно превратилось в мир, ибо все стратегические задачи, которые стояли перед Российской империей в этой войне, были полностью решены (ну, почти все — для решения остальных продолжение войны не являлось необходимым). Но ведь надо же совесть иметь! Мы союзники или так, рядышком постояли? Впрочем, вопрос был риторическим. Как бы там ни было, я хотел если не добиться заключения мира, то хотя бы надолго затянуть перемирие. Ибо сейчас война становилась для нас крайне невыгодным делом — надо было освоить то, что мы уже успели получить. И в первую очередь установить правильные отношения с новыми независимыми государствами.

Как я уже упоминал, окучивать их мы начали с первых же дней независимости. Еще до заключения перемирия во все эти государства были направлены военно-дипломатические миссии, немедленно приступившие к работе. Численность каждой довольно быстро была доведена до нескольких десятков человек, и представители Британии с Францией, после того как они появились в этих новых государствах, нам были уже не конкуренты…

Основной задачей наших миссий было как можно крепче привязать новые независимые государства к Российской империи (любыми методами — дипломатическими, военными, экономическими), ну и конечно, поиск возможностей поживиться. На строго законной основе, естественно. Одной из таких возможностей стало предоставление правительствам новых независимых государств крупных кредитов… под залог национализированной правительствами собственности некоторых граждан и компаний, чьи центральные конторы находились на территории тоже нового, только что образованного государства под названием Австрия, по отношению к которому все остальные новые независимые государства заняли строго негативную позицию. Кроме того, всем нашим миссиям удалось убедить новые правительства, что существенную часть предоставленных кредитов стоит потратить на повышение боеспособности армий — а ну как немцы и австрийцы не согласятся на мир и решат восстановить status quo?[35] И вообще, на военные цели любое правительство тратится охотнее всего, а уж тем более правительства новообразованных государств — ведь они появляются в нестабильные периоды под лозунгом «Отечество в опасности»…

Естественно, повышение боеспособности новых армий должно было осуществиться с нашей помощью. В нее вошло предоставление инструкторов, обучение офицеров в наших учебных военных заведениях, содействие в организации собственных таковых, прямые поставки современных вооружений и помощь в их освоении. Новые государства приобрели «по остаточным ценам» по три эскадрильи наших самолетов — разведчиков, истребителей и бомбардировщиков. Все они были устаревших серий, но полностью исправны и готовы к действию. Впрочем, и цену мы назначили соответствующую, а для первоначального освоения, подготовки пилотов, штурманов и летнабов и таких было вполне достаточно. У новых государств кадров не было. Австрийская авиация практически отсутствовала как класс, поскольку ее регулярно умножала на ноль наша, а промышленные возможности Австро-Венгрии в области авиации были настолько низкими, что, во-первых, там просто не успевали восстанавливать численность регулярно сбиваемых нами самолетов, а во-вторых, само качество их самолетов было таким, что против наших у них не было шансов. Поставки же со стороны Германии были крайне скудны, поскольку немцам и самим не хватало самолетов. Те же немногие летчики, что имелись, почти все были немцами и сразу после начала развала сдернули в Австрию. Так что нам с ходу удалось продать восемнадцать эскадрилий — по эскадрилье разведчиков, бомбардировщиков и истребителей — каждому из новообразованных государств. Всего двести с лишним самолетов.

Следующей поставкой стали двенадцать бронепоездов. По два каждому государству. И по роте бронеавтомобилей. И бронепоезда, и броневики тоже были устаревшей конструкции с изрядно изношенными двигателями, но опять же исправны и готовы к эксплуатации… Как выяснилось чуть позже, это было только начало. Венгры, оглянувшись по сторонам и увидев, что их ВВС и бронесилы отчего-то равны соседским и никак не отражают более значимую роль и место венгерского государства по сравнению с окружающими его странами, немедленно потребовали продать им авиатехнику для оснащения уже трех полков — истребительного, бомбардировочного и разведывательного. А также еще некоторое количество броневиков и пару бронепоездов. Вслед за венграми напыжились и чехи. Остальные ограничились дозакупкой броневиков — на большее не хватило денег. Кредиты новым государствам были предоставлены на основании докладов экономической части наших военно-дипломатических миссий о том, что именно и сколько мы можем получить от каждого из новых государств.

Заодно уточнялись границы. Населенные поляками Краков и его окрестности мы забрали себе без звука. Ну и кое-что еще удалось отхватить — например, населенные русинами области в Карпатах. Народ в тех краях принял это известие с восторгом. Ну да Россия в настоящий момент в том регионе была чрезвычайно популярна. Во Львове, запомнившемся мне по XXI веку крайне антирусской позицией, здесь напропалую цитировали слова местного уроженца, поэта, писателя, ученого, фольклориста, профессора и декана кафедры «руськой словесности», а затем и ректора Львовского университета Якова Федоровича Головацкого: «Да придут все в сознание того убеждения, что мы по роду и по племени, по вере и языку, по крови и кости искони один народ. Да живет великий славянский многомиллионный русский народ!». Ой, какие интересные люди, оказывается, жили и работали во Львове…

В общем, дела шли в нужном направлении. Деятельность британцев и французов удалось ненадолго нейтрализовать обещанием, что в случае возобновления военных действий мы склоним все новообразованные государства к вступлению в войну на нашей стороне. Впрочем, этого обещания хватило на пару недель, после чего французские и английские представители начали забрасывать свои правительства телеграммами — русские, мол, внаглую на ходу подметки срезают. Но было уже поздно: мы превосходили и британцев, и французов по всем показателям — и кадрово в том числе. Наши миссии были сформированы из людей, которых отобрали и проинструктировали Буров с Сазоновым, а руководство миссий еще и я, в то время как британские и французские формировались по остаточному принципу. Ну кто из действительно стоящих людей согласится поехать в такое захолустье — бывшую глухую провинцию бывшей и не слишком-то значимой империи? Даже если теперь это именуется независимым государством Словения… И численно тоже превосходили (в наших миссиях работали уже десятки и сотни людей, а в английских, французских и, скажем, американских насчитывалось по два-три, максимум пять человек), и, так сказать, оружно. В конце концов, во всех этих новых независимых государствах стояли наши войска, причем их военная мощь превышала все, что имелось в распоряжении новоиспеченных правительств. А у британцев и французов тут пока не было даже одного сраного взвода… Вследствие чего мы с Николаем получили две раздраженные ноты от Пуанкаре и Асквита, заявлявших, что какие-либо договоры с бывшими врагами союзникам следует заключать только вместе, ибо эта война велась союзными силами и потому ее завершение с любым враждебным государством также должно стать совместным действием. Вернее, ноты получил я — Николай в настоящий момент совершал вояж по столицам новообразованных государств, вызывая повсюду бури восторга. Ну как же, только-только стали свободными и независимыми — и тут ТАКОЙ гость! Император одной из великих, да что там — величайшей державы мира (ну да, раз приехал к нам — значит, величайшей, к нам же всякая мелочь не ездит). Светоч и надежда славянского мира! Освободитель и миротворец!..

Так что подписание торговых соглашений, подготовленных нашими миссиями, прошло на ура. Тем более что оно сопровождалось выделением новых кредитов взамен потраченных на вооружение. Но уже на совершенно других условиях.

Во-первых, новые кредиты являлись связанными, то есть все получаемые в их рамках деньги можно было использовать только на закупку товаров, произведенных на территории Российской империи, и на оказание услуг лицами, находящимися исключительно в русском подданстве. В ответ на обиженный вопль о несправедливости подобного требования было резонно указано, что кредиты, предоставленные на других условиях, уже потрачены, причем не слишком-то разумно. Нет, повышение обороноспособности — дело нужное и важное, но нашего первоначального предложения вполне хватало для ситуации, сложившейся к настоящему моменту. И в военном отношении, и для создания базы обучения личного состава с последующим перевооружением техникой нового типа. Зачем же было заказывать еще? А теперь всё, поезд ушел — договоры заключены и даже деньги уже перечислены.

Впрочем, немного на попятный все-таки пойти пришлось, и в договорах о кредите появился пункт о том, что какую-то их часть, от двадцати до тридцати пяти процентов в зависимости от страны, можно будет потратить на закупку товаров у национальных производителей. Но никаких зарубежных поставщиков!

Во-вторых, непременным условием выдачи кредитов, вынесенным в отдельный договор, было предоставление России территории под военную базу. Оно возражений не вызвало, ибо новые государства все еще побаивались немцев — как тех, чьей столицей была Вена, так и тех, чья столица называлась Берлин.

Еще одним непременным условием, включенным, правда, не в договор о кредите, а в торгово-промышленный договор, являлась перешивка всех железных дорог под русскую колею. Современные железнодорожные технологии пока не доросли до метода быстрой замены колесных пар, и товар на границе государств с разной шириной железнодорожной колеи обычно просто перегружали из вагона в вагон, что заметно удорожало и тормозило поставки. Мы же собирались обеспечить русским товарам режим наибольшего транспортного благоприятствования везде, где только возможно.

Свою роль Николай отыграл великолепно, несмотря на всю опасность личного появления на территории бывшего враждебного государства… Да пожалуй, еще даже не бывшего — мира с Австрией мы пока не заключали. А большинство вооруженных людей, стоявших в почетном карауле и составлявших значительную долю восторженных толп, которые приветствовали его на улицах столиц новых государств, еще некоторое время назад являлись солдатами и офицерами вражеской армии. Кто его знает, что за мысли у них там бродят и правда ли они патриоты своих новых стран, а не старой родины. Но слава богу, обошлось. По информации Бурова, удалось заранее узнать о дюжине планировавшихся покушений, но в основном дело не заходило дальше говорильни. А три действительно серьезных удалось предотвратить. Более того, уже после отбытия Николая в Венгрии, Чехии и Хорватии были разыграны целые газетные шоу, в которых он был представлен как мужественный человек с чувством долга. Так, венгерские газеты сообщили, что, когда русскому императору доложили о том, что на него готовится покушение и для сохранения его жизни требуется отказаться от встречи с жителями Будапешта, он ответил словами Марка Аврелия: [36] «Делай что должно, и пусть будет то, чему суждено!», после чего спокойно уселся в открытый автомобиль… Вообще-то так и было на самом деле. Ну, почти так. Ибо к моменту доклада Николаю люди, готовившие покушение, были уже обезврежены. Однако вероятность того, что выявлены не все из них, оставалась — уровень новоиспеченных служб безопасности новых государств был пока крайне невысок. А что поделать — им пока не хватало ни опыта работы, ни проверенных и подготовленных кадров.

Как бы там ни было, все закончилось хорошо. Николай посетил все шесть новых столиц и еще по одному городу в каждом из государств, дал с полсотни обедов, принял десятки депутаций от разных городов и провинций, сфотографировался с несколькими тысячами человек.

А 25 декабря взорвалась «бомба»!..

Все это время люди Бурова, а затем и подключившиеся к ним люди Сазонова вели активные переговоры с Веной, которая в тот момент оказалась в весьма интересном положении. Дело в том, что после развала Австрия стала практически беззащитной. Все войска бывшей Австро-Венгерской империи до развала сражались на фронтах очень далеко от Вены и ее окрестностей — в Карпатах, в Румынии, — либо осуществляли оккупацию Сербии. Непосредственно на территории Австрии войск почти не было. А после случившегося армия Австро-Венгрии распалась. Солдаты и офицеры, призванные с территорий новообразованных государств, разъехались по домам, то есть дезертировали, вследствие чего подавляющее большинство частей и подразделений утратили боеспособность, а входившие в их состав австрийские немцы попали в плен. Более или менее боеспособность удалось сохранить только двум группировкам австро-венгерской армии — румынской и сербской. Румынской — благодаря тому что там имелся хотя и немногочисленный, но крепкий хребет из союзных германских частей, а сербской — благодаря тому что оккупационные войска в Сербии в основном состояли из австрийских немцев. А что — и вроде как в армии, и не на фронте, да еще в поверженной вражеской стране. Чем плохо-то?.. Ну да титульная нация всегда устраивается лучше других. Кроме, возможно, таких лохов, как русские, всегда лезущих первыми и к мартену, и месить бетон при минус сорока, и на амбразуру… Но после распада Австро-Венгрии сербская группировка почувствовала себя очень неуютно. До родной Австрии — две-три границы. Местные сербы, еще недавно при взгляде на высшее существо, которым, несомненно, является любой немец, прятавшие глаза, начинают смотреть не просто дерзко, а так… даже примериваясь. Да и под боком страшная русская армия, остановившая свое наступление только вследствие перемирия, до нее по прямой всего верст двадцать-тридцать, это тоже не очень-то способствует душевному равновесию. Ибо насчет того, что произойдет сразу по окончании перемирия, ни у кого из австрийцев — от рядового солдата до командующего оккупационной армией — сомнений и разногласий не было… Ну и самой Вене под прикрытием нескольких десятков тысяч верных штыков тоже было бы поуютнее, чем без них. Так что сделанное русскими предложение отвечало интересам всех сторон и договориться следовало только о деталях.

Поэтому, когда 25 декабря русский император Николай II появился над Белградом на личном самолете в сопровождении еще сорока самолетов, двадцать восемь из которых были транспортниками, наскоро переделанными из бомбардировщиков, и в каждый набилось по десятку казаков его личного императорского конвоя, все необходимые договоренности уже были достигнуты. Требование императора «освободить Сербию и Черногорию» было просто рекламным трюком: австрийские части, получившие наши гарантии, что их беспрепятственно пропустят через Венгрию, уже приготовились к выдвижению… Но фурор в мире это произвело просто невероятный. Император! Лично! Один (ну, почти, остальные участники были столь незначительны, что их присутствие не заслуживает упоминания)! Освободил целую страну, оккупированную вражеской армией! Что бы там ни было на самом деле, но слова Николая «Россия обещала Сербии защитить ее свободу — Россия сдержала свое обещание», сказанные через неделю на совместном заседании прибывшего с Корфу, где оно находилось в эмиграции, сербского правительства и всех сумевших к тому моменту добраться до Белграда членов сербского парламента, были высечены на огромной, семь на восемнадцать метров, мраморной доске, укрепленной на стене Калемегдана.[37] На двух языках — русском и сербском, причем текст на русском шел первым.

Как мне сообщил Канареев, получивший эту информацию по своим каналам, после триумфа Николая в Белграде глава английской дипломатической миссии на Балканах Джордж Натаниэл Керзон, первый маркиз Керзон Кедлстонский, с горечью заявил: «Более нам на Балканах делать нечего. После всего произошедшего здесь все смотрят в рот русским. Это поколение для нас потеряно». Если честно, я порадовался. Впрочем, расслабляться не стоило. Недаром лорд Керзон употребил выражение «это поколение»… А расслабиться мне и не удалось. Во-первых, Николай, которому я сообщил о ноте союзников, спихнул ответ на меня — пришлось проинформировать сэра Артура Бальфура и месье Аристида Бриана,[38] что я не вижу оснований для их претензий: войну нам объявило государство со столицей в Вене и никаких договоров о мире мы с ним пока не заключали. Что же касается новых государств, то ни они нам, ни мы им никакой войны не объявляли и, соответственно, мир с ними подписывать не собираемся, только установить дипломатические и торговые отношения. В чем, кстати, готовы всемерно способствовать и нашим союзникам. Возразить на такое аргументированно было трудно, поэтому господа союзники умылись. Я же понял, что если раньше с ними надо было держать ухо востро, то теперь бдительность следует даже не утроить, а удесятерить.

…Декабрь у меня прошел в жутких волнениях за племянника, разъезжающего по Балканам под дулами возможных террористов (ну дык и Первая мировая война началась с убийства на Балканах, хотя, естественно, это был повод, а не причина), и в боданиях с союзниками на переговорах с Германией.

Еще когда переговоры только намечались, я подготовил обращение к армии от лица Николая. В нем заявлялось, что Россия сделала для победы в войне, которую не она начала, всё, что смогла, и более не видит причин для ее продолжения; обязательства перед союзниками, взятые нами на себя, мы исполнили достойно, и теперь Франция имеет возможность потребовать и получить отторгнутые от нее по результатам Франко-прусской войны провинции Эльзас и Лотарингию. Сама Россия присоединила к себе свои исконные, со времен Киевской Руси являвшиеся ее частью и населенные славянами земли, а также взятием проливов обезопасила свои города и селения на берегах Черного моря, издревле называвшегося Русским, от неожиданного появления в оном вражеских кораблей, как это случилось в 1914 году с «Гебеном» и «Бреслау». Великобритания же в достаточной мере устранила исходившие от германского флота опасности для ее торговли. Давний враг России — Австро-Венгерская империя — освободила стонавшие под ее пятой братские славянские народы, Германская же империя впечатлена стойкостью русских солдат и мощью русского оружия. Но решение о прекращении войны есть коллективное решение всех сражавшихся в ней сторон, так что до заключения договора о мире, которым и должно заканчиваться войнам, все обязаны находиться в полной боевой готовности.

После этого в войска было спущено распоряжение об отпусках. Двадцать процентов солдат и треть офицеров — все наиболее отличившиеся в боях — должны были отправиться в отпуска сроком на полтора месяца, включая дорогу. Через три недели следующие двадцать процентов и еще треть офицеров — наиболее отличившиеся из числа оставшихся — уходили уже на месяц. Еще через две очередная пятая часть нижних чинов отбывала на три недели. Ну а если по возвращении первой и второй партии отпускников признаков скорого прекращения перемирия не будет наблюдаться, в отпуск на две недели съездят и оставшиеся сорок процентов личного состава. За почти два с половиной года войны люди устали от нее, им надо было дать передышку, а то можно было дождаться всяких неприятностей типа стихийных братаний и массового дезертирства — того, что началось в 1917 году в той истории, которую здесь знал только я. Хотя вероятность этого пока была небольшая: уж больно ситуация у нас тут отличалась от «моего» 1917 года. Во-первых, в этой России не было ни одной политической организации, даже подпольной, которая выступала бы за поражение в войне. И вовсе не усилия полиции были тому причиной. Нет, полиция и жандармерия у нас тут работали вполне себе неплохо, потому и с подпольными организациями в Российской империи текущего образца дело обстояло не очень. Сложно с ними было, прямо сказать, бедно, пустовато… Но о поражении в войне никто не рисковал заикнуться из-за настроений подавляющего большинства подданных — любому заикнувшемуся моментально свернули бы рыло. Мгновенно. Люди просто не могли понять, как это — желать краха и поражения собственной стране. Даже если ты скрываешь свои предательские мысли под очень «европейскими» и продвинутыми выражениями типа «правящий режим» или «клика Романовых». Ты, гад, против страны идешь?! Н-н-на!.. Во-вторых, у многих амбициозных деятелей была надежда на обещанные Николаем перед самой войной реформы. Естественно, работа комиссии по созданию закона о свободе партий и собраний на время войны была приостановлена, но государь-император обещал не позднее чем через полгода после заключения мирного договора ее возобновить. Так что означенные деятели рассчитывали спустя год после окончания войны встать во главе собственных партий или занять достойное место в самых крупных и влиятельных. В-третьих, и сама война у нас тут складывалась удачнее, чем в «моей» истории. Чудовищных потерь удалось избежать, по ним мы отставали от всех воюющих государств, даже от Турции с ее в семь раз меньшей армией. Ну да при их уровне медицинского обеспечения погибало не менее сорока процентов от числа раненых вне зависимости от тяжести ранения, и многие умирали от болезней… Далее. Проливы — наши, братья-славяне — свободны, авторитет России и ее императора — высок как никогда. А ты что это, против государя умышляешь? Н-н-на!..

Но все равно от двух с половиной лет войны общество устало. Бабы стосковались, мужики соскучились, сексуальное напряжение накопилось, и так далее. Потому я и принял решение насчет отпусков. Пусть поедут, полюбятся, детишек заделают, какую-нибудь мужицкую работу, которой за два с лишним года отсутствия мужских рук в хозяйстве скопилось ой как много, сделают — ну там упряжь поправят, косу отобьют, полочку сладят да на место прибьют. Ну мало ли… Конечно, в этом был риск — вдруг не договоримся, и все начнется по новой, а у нас половина армии в отпусках. Но я рассчитывал, что даже в самом худшем случае сумею затянуть мирную паузу как минимум на два месяца и за это время большая часть личного состава уже вернется. К тому же Австро-Венгрия по-любому выпала из обоймы, хотя в Венгрии мы оставили около миллиона солдат, контролирующих австро-немецкую группировку в Румынии и южный фланг Германского фронта. И еще почти пять миллионов человек по штатной численности у нас сейчас сосредоточивались против Германии. Что почти равнялось всей немецкой действующей армии, которая была вынуждена воевать на два фронта. Так что даже с учетом отпускников войск для удержания фронта у нас хватало. Конечно, если французы и англичане не договорятся с немцами у нас за спиной и немцы не бросят на нас все наличные силы. Но вероятность этого была чрезвычайно мала. Слишком велики были разногласия между ними…

Позиции сторон на переговорах определились довольно быстро.

Французы желали вернуть Эльзас и Лотарингию, а также возместить за счет Германии все свои потери и навсегда устранить немецкую угрозу французским интересам. То есть финансовые требования, выставленные ими Германии, выглядели просто запредельными. Кроме того, Франция имела финансовые претензии к Австрии и к Италии.

Англичане свои территориальные аппетиты ограничили немецкими колониями. Кроме того, они хотели полного уничтожения Германского императорского военно-морского флота и ограничений для Германии на войска и вооружения, в чем их требования смыкались с французскими. Ну и денег, естественно. Хотя на фоне французских запросов британские выглядели даже скромными. Но на тысяч двадцать тонн золотом они рассчитывали[39] — в возмещение всех своих потерь, в том числе в тоннаже торгового флота, вследствие действий немецких рейдеров и подводных лодок.

От Австрии требовалось уничтожить свой флот на Адриатике, причем не только военный, но и торговый. Впрочем, после отделения Хорватии и Словении Австрия лишилась всех своих гаваней на Средиземном море, так что исполнение этого пункта должно было состояться автоматически. Того же самого ждали от Италии.

Россия… Россия выставила финансовые требования, правда вполне умеренные, а на фоне остальных сумма так и вообще казалась смешной. Австрии, Германии и Италии надлежало заплатить одинаковую сумму, которая (ей-богу, немцы должны были это оценить) в точности равнялась той, что я, то есть премьер-министр Российской империи, на данный момент задолжал консорциуму немецких банков с учетом всех набежавших процентов. Кроме того, наши представители потребовали передать России треть немецких, австрийских и итальянских кораблей, в первую очередь дредноутов, выдать для суда лиц, виновных в газовой атаке Варшавской крепости и… всё. В процессе переговоров российская сторона заявила, что считает скорейшее заключение мира первейшей из задач и потому готова снизить выставленные требования, если такие действия сему поспособствуют. Единственное требование, на котором мы будем настаивать, — это непременное наказание лиц, виновных в газовой атаке Варшавской крепости.

Подобная позиция вызвала волну патриотизма по всему Царству Польскому и… заметную панику среди наших союзников. Глава французской делегации на переговорах, министр иностранных дел Французской Республики месье Бриан, даже потребовал от России объяснений и ответа на вопрос, готова ли она и дальше исполнять свой союзнический долг. А немцы стали делать серьезные намеки на сепаратный мир, намекая на то, что согласны не только забыть о моем долге, но и предоставить куда более весомый кредит на невероятно льготных условиях вплоть до… ну самых невероятных, то есть до того, что мне не придется его отдавать, равно как и уже взятый.

Я искренне забавлялся, наблюдая все эти «песни и пляски». Никакого сепаратного мира с Германией я не замышлял. Союзный договор будет выполнен до конца. Германия после войны мне нужна максимально ослабленной — легче будет играть великодушного соседа, вовремя протянувшего руку помощи. Тем более что самой Германии это пойдет только на пользу. И амбиций запредельных, которые в той истории, что здесь знал только я, завели ее в чудовищную пропасть, поубавится, и прочный союз с Россией не позволит ей проиграть следующую войну. А в том, что Вторая мировая будет, я не сомневался… Но почему бы под это дело не стребовать с союзников что-нибудь еще? В конце концов, наши владения в Катанге не имеют выхода к морю, а у англичан пока довольно плохо идут дела с завоеванием германской Восточной Африки, бьют их там…

Переговоры затянулись до начала февраля и (как, впрочем, я уже стал подозревать к новому году, который в России пока наступал на две недели позже, чем в Европе) закончились ничем. Потому в наши войска, куда уже вернулись все отпускники, сразу после Крещения была спущена директива о максимальной интенсификации боевой подготовки. Директива о ее начале ушла раньше, к моменту возвращения из отпуска четвертой партии солдат. И вообще доклады командиров показали, что с отпуском мы очень угадали: боевой дух и служебное рвение после него у солдат достигли невероятных высот. Ну да еще бы — отпуск солдатам теперь был обещан каждый год, несмотря на войну, а вот его продолжительность поставлена в прямую зависимость от заслуг. Так что нижние чины в настоящий момент были замотивированы донельзя…

Германия, с одной стороны, уже не могла выиграть эту войну, но еще не готова была согласиться на предложенные условия. Ибо это были условия полной и безоговорочной капитуляции, а страна, все еще обладающая мощной и, прямо скажем, победоносной армией и пока ведущая боевые действия на территории противника, пойти на такие условия не может. По сути, весь последний месяц перемирие сохранялось только потому, что и немцы, и союзники по Антанте обхаживали нас. А точно ли Россия согласится продолжить войну? А ну как удастся склонить Россию к сепаратному миру? Не удалось. Англичане, скрипя зубами, согласились-таки отдать нам германскую Восточную Африку, правда, отрезав от нее заметный кусок. Ну да Дар-эс-Салам остался на отходившей к нам части, так что железную дорогу к порту проложить можно, а через озеро Танганьику организуем паромную переправу… Немцы же окончательно поняли, что на сепаратный мир с нами рассчитывать нечего и войны им вследствие этого не выиграть, но… наши с ними послевоенные отношения будут сильно зависеть от того, как они поведут себя в последний период войны. Так что 6 февраля переговоры прекратились и обе стороны разъехались по своим столицам. А уже 10-го полыхнуло…

Первый удар немцы нанесли во Франции, и он был достаточно силен. В историю он вошел под названием Компьенского сражения. Немцы ударили как раз на стыке французских и британских войск. А именно там, в районе Нуайона, и были отведены позиции нашему пехотному корпусу. И этот небольшой французский городок стал местом беспримерной русской славы. Шесть дней, с 10-го до вечера 15 февраля один русский корпус сдерживал наступление четырех немецких, последние три дня сражаясь в полном окружении из-за того, что державшие фланги русского корпуса английские и французские соединения были полностью разбиты и отброшены. Некоторые британские историки потом пытались объяснить это тем, что оборона русских поддерживалась, кроме корпусной артиллерии, еще и тремя полками крупнокалиберной артиллерии РВГК, и если бы, мол, британские корпуса имели подобное усиление, то они бы тоже… Но всяческие попытки умаления мужества и доблести русских солдат опровергались свидетельствами очевидцев, в том числе и самих немцев, а также фотографиями русских позиций, показывающими, во что превратились не только они, но и сама земля вокруг них к тому моменту, как немцам удалось-таки наконец их взять.

Тридцать две атаки понадобилось немцам для того, чтобы прорвать оборону русского корпуса. Артиллерия немецких корпусов использовала до конца запас снарядов, сосредоточенный для всего наступления, и понесла серьезные потери. Ну да к началу 1917 года полки РВГК уже собаку съели на контрбатарейной борьбе… При обороне Нуайона погибли около сорока тысяч русских солдат и офицеров и три генерала — командующий нашими войсками во Франции генерал от кавалерии Алексей Максимович Каледин, командующий корпусом Генерального штаба генерал-лейтенант Георгий Моисеевич Непиро и командир одной из дивизий генерал-майор Александр Федорович Бауэр. После окончания войны французы поставили всем погибшим два огромных монумента, в Париже и в самом Нуайоне, с надписью «Спасителям Франции» и еще около двух десятков памятников по множеству городов и весей. Потому что эта беспримерная оборона не менее чем на четыре дня задержала наступление всего немецкого фронта и французам с англичанами удалось подготовить оборонительные позиции в тылу своего рассыпавшегося фронта. Даже немцы оценили мужество противников. Для шестнадцати тысяч попавших в плен израненных русских солдат и офицеров они устроили отдельный лагерь на окраине живописного бельгийского городка Монс, лагерь, который в отличие от остальных лагерей военнопленных, больше напоминал курорт. Впрочем, возможно, дело было еще и в том, что немцы очень серьезно восприняли наш намек на свое поведение на последнем этапе войны, поскольку содержание всех русских пленных с февраля 1917 года резко улучшилось. Пленные же французские и английские солдаты сделали вывод, что «боши испугались русских».

Мы нанесли удар через неделю, сначала организовав переправку пленных австрийцев из сдавшихся в Прикарпатье австро-венгерских войск на, так сказать, стройки народного хозяйства. После распада Австро-Венгрии эти стройки испытывали большой недостаток рабочих рук, поскольку мы отпустили всех пленных венгров, словенцев, хорватов, чехов, словаков и боснийцев на родину. Немцы, как со столицей в Вене, так и со столицей в Берлине, остались трудиться. Вот им в помощь мы и перекинули еще соплеменников, которые до окончания перемирия содержались в лагерях неподалеку от линии фронта, чтобы их не требовалось вести из глубины страны. Большинство с радостью согласились поработать и заработать, поскольку по письмам родственников они прекрасно представляли, что творится у них в тылу. Пока переброска не закончилась и железная дорога не освободилась, мы наступление не начинали…

Кстати, венгры и славяне вернулись на родину не с пустыми руками. Как я уже упоминал, каждому из пленных была положена зарплата, не слишком, впрочем, большая, к тому же из нее вычитались деньги на кормежку, одежду, обувь и, естественно, охрану. Но минимум рублей по пять-семь в месяц выходило, и восемьдесят процентов этих средств они могли потратить в лагерной лавке на курево, предметы гигиены или выпивку. Последняя пользовалась популярностью, хотя стоила она там немерено. А поскольку двадцать процентов от зарплаты тратить запрещалось, за время плена у них скопилось рублей по десять; у некоторых же из тех, кто работал с лета 1914-го, попав в плен во время Галицийского сражения, вообще набралось под сотню. И эти деньги были им выплачены. Более того, мы провели еще один ход конем, сделав так, что каждый из отпущенных домой пленных получил по одной золотой монете достоинством от пяти рублей, а многие и по червонцу, хотя в отличие от той истории, что здесь знал только я, официально обмен ассигнаций на золото у нас приостановлен не был, но в действительности с начала 1915 года золото из обращения активно изымалось… Так что после возвращения домой по всем новообразованным государствам пошли дикие слухи, в которых Российская империя представлялась настоящей землей обетованной. Ну как же, там даже пленным платят за работу, причем золотом! У славянской и венгерской молодежи появилась в жизни великая мечта — уехать на заработки в Россию. А то и переехать туда насовсем…

Первый удар мы нанесли по немецко-австрийской группировке в Румынии. Тем более что от нее уже остались рожки да ножки. Большая часть личного состава австро-венгерских войск была из числа все тех же венгров и славян — за прошедшие три с лишним месяца они просто дезертировали. Теперь немецко-австрийская группировка в Румынии насчитывала от силы сорок тысяч человек, а ее австрийская часть к тому же была морально разложена дезертирством бывших соратников. Все завершилось в течение недели.

В это же время в Одессе началась погрузка на корабли десятитысячного корпуса, отправляемого в Дар-эс-Салам. Если честно, крупных боевых действий мы там не планировали. Корпус был полноценно вооружен и обучен, но командующему экспедиционным корпусом генералу Зайончковскому была поставлена задача взять под контроль Дар-эс-Салам и Тангу и организовать патрулирование их окрестностей, однако активно в бой не лезть — незачем. После того как Германия сдастся, сложат оружие и ее войска в колониях… Но ежели он, генерал, расслабится и прошляпит ситуацию так, что немцам удастся каким-то образом нанести нам серьезный ущерб и умерить славу русского оружия, — головы ему не сносить. А такой вариант вполне возможен, потому что командующий немецкими силами в германской Восточной Африке полковник Пауль Эмиль фон Леттов-Форбек — человек талантливый и гоняет превосходящие силы англичан довольно успешно. Так что бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Ну а что-то еще — исключительно по возможности. На всякий случай ему придается для усиления отряд кораблей в составе крейсера и канонерской лодки — помогут огнем с моря.

Первого марта началось наступление в Царстве Польском. Немцы сражались упорно, но без огонька. По всем правилам военной науки, с использованием всех доступных сил и средств, но не цепляясь за каждый удобный рубеж и не бросаясь в отчаянные контратаки. И хотя крови они нам попортили изрядно, кроме всего прочего выбив артиллерийским огнем около десятка «змеев горынычей», среди солдат пошел слух, что «германец уже не тот, германец злость потерял». Уже через две недели наступления наши войска взяли Калиш и Влоцлавек, практически выйдя на довоенную границу Российской империи.

Вроде как все развивалось нормально… пока не полыхнуло на берегах захваченных нами проливов.

Если честно, во многом это была моя вина. Упустил. Как потом выяснилось, главная проблема состояла в крайне неверном подборе и расстановке кадров.

Дело в том, что генерал-губернатором Царьградской губернии, как теперь стали именоваться захваченные нами земли по обеим берегам Босфора и Дарданелл (Стамбул был переименован в Царьград), Николай назначил, причем по его собственной горячей просьбе, великого князя Кирилла Владимировича, которого я знал не очень хорошо, несмотря на то что он служил во флоте и в последнее время даже командовал Гвардейским флотским экипажем. А Кирилл Владимирович не придумал ничего лучше, чем вытребовать себе в военные коменданты генерала Андраника Озаняна, прибывшего к месту службы со своими соратниками-армянами. Впрочем, великого князя можно было понять: паркетных шаркунов-то он набрал в избытке, а вот свободных офицеров с боевым опытом ему взять было неоткуда, так что генерал Озанян, ушедший в отставку сразу после того, как армянские дружины начали переформировываться в обычные пехотные батальоны, показался ему отличным кандидатом. Проблема была в том, что Андраник-паша, как его именовали на Востоке, давно и люто ненавидел турок, а после армянской резни 1915 года[40] эта ненависть переросла всякие границы. И соратники-армяне всецело разделяли его чувства. В результате ситуация в новых землях империи стала быстро накаляться. Около шести тысяч армян — не только прибывшие с генералом Озаняном, но и местные, завербованные Андраник-пашой в новую администрацию, — и кое-кто из местных греков, увидевших возможность не только отомстить туркам за вековые унижения, но и изрядно поживиться на грабежах богатеев, — принялись терроризировать местное мусульманское население, численность которого на новых русских землях после всех потерь, вывода турецких войск и прочего все равно превышала миллион человек. Причем все шло по нарастающей. А Кирилл, на которого обрушился поток жалоб, к тому моменту попал под влияние константинопольского патриарха Германа V, у которого были свои счеты с турками,[41] и тот сумел убедить генерал-губернатора, что все жалобы мусульман связаны с тем, что они не смирились с потерей главенствующего положения в этих землях и пытаются снова получить у русских имевшиеся у них, мусульман, ранее привилегии. Кирилл предпочел политику невмешательства и оставлял жалобы без внимания либо передавал их «на рассмотрение» своим армянским помощникам, а уж те принимали в отношении жалобщиков понятно какие решения. В общем, к концу февраля 1917 года ситуация там накалилась донельзя.

Положение усугублялось еще и тем, что крупных войсковых сил у нас в тех краях не было. Война — войска нужны в других местах. А турки, несмотря на все подписанные соглашения, с потерей своей столицы так и не смирились. Поэтому Энвер-паша, в тот момент активно вышибавший греков с побережья Турции, не преминул воспользоваться случаем и помочь братьям чем можно, отправив на европейский берег инструкторов, оружие, боеприпасы и прокламации. Короче, 17 марта полыхнуло…

Резня началась страшная. Армяне генерала Озаняна сражались мужественно, но их просто завалили телами. Патриарха Германа V выволокли из резиденции на улицу и просто разорвали на куски.[42] Генерал-губернатора Кирилла Владимировича едва успели эвакуировать на крейсер «Кагул». И именно его орудия, а также орудия дивизиона эсминцев, находившегося в тот момент в порту Царьграда, предотвратили захват порта. В городе и окрестностях между тем шла бойня. Быстро расправившись со всеми христианами, до которых успели дотянуться, турки рассеялись по улицам и занялись грабежами, быстро переросшими в поджоги. И только около двадцати тысяч человек, возглавляемых нелегально проникнувшими на русскую территорию офицерами Энвер-паши, еще несколько часов пытались выбить русских из порта и взять его под контроль. Ибо насчет того, что случится с восставшими, если у русских сохранится возможность беспрепятственно высаживать свои войска в порту, у них никаких иллюзий не было. Но все их усилия оказались безуспешными…

На азиатском берегу все прошло куда спокойнее. Во-первых, существенная часть турецкого населения после бесчинств абреков генерала Озаняна просто сдернула за границу — никаких препятствий к этому не было, — и горючего материала для взрыва здесь осталось мало. Да и вообще людей на этой территории было меньше чуть ли не на порядок. Во-вторых, здесь, на границе, стояли крупные силы русских войск, и потому огню восстания просто не дали разгореться. В-третьих, у местных мятежников практически не было оружия, а попытки захватить бывшие турецкие форты береговой обороны, где хранилось вооружение разоруженных турецких войск, в том числе и вывезенное с европейского берега, ни к чему не привели. Вернее, они привели к тому, что отряды бунтовщиков, вооруженные тем, что под руку подвернулось — от винтовок Пибоди-Мартини времен последней русско-турецкой войны до обычных кос и топоров, — понесли большие потери от сосредоточенного ружейно-пулеметного огня, открытого охраной, и рассеялись. А это были наиболее организованные силы мятежников. К тому же командование наших войск не пропустило сосредоточения Энвер-пашой в районе Бурсы крупных военных сил, которые должны были немедленно прийти на помощь мятежникам. Ради этого он даже отложил взятие Смирны (или, как говорили турки, «гяур Измир», то есть «неверной Смирны», поскольку подавляющее большинство населения там до сих пор составляли христиане, в основном греки). Ибо что такое Смирна против Стамбула? Так что внезапного удара турецких войск не получилось. А их удар по подготовившимся русским войскам, обороняющимся на заранее обустроенных позициях, да еще с поддержкой корабельной артиллерии, не имел шансов на успех. Даже с учетом того, что Энвер-паша сумел добиться пятикратного превосходства в личном составе. Во всем остальном-то — от количества пулеметов до числа стволов артиллерии и запасов боеприпасов — турки русским уступали. Первые войсковые подразделения в царьградский порт начали прибывать на пятый день мятежа. Двадцать шестого Царьград был полностью взят под контроль и в нем немедленно начала работать группа Министерства юстиции. Войскам был отдан приказ действовать жестко, и я не сомневался, что элита наших «союзников», сильно обеспокоенная возросшей популярностью России среди населения своих стран, попытается по максимуму использовать этот мятеж, чтобы представить нас, русских, безжалостными варварами, получающими удовольствие от пыток невинных людей. Несмотря на то что война еще продолжалась, практически все стороны уже полагали ее оконченной. И те, кто считал себя победителями, начали схватку за влияние в послевоенном мире. Россия же в настоящий момент являлась главным конкурентом английским и французским «денежным мешкам», заправляющим политикой своих стран. А как формируется «мировое общественное мнение», я знал здесь лучше кого бы то ни было — насмотрелся в покинутом мною будущем…

Так что группе Министерства юстиции была поставлена задача максимально достоверно и «натурально» зафиксировать преступления, совершенные мятежниками против христианского населения города и окрестностей. Для чего группа была оснащена пятью фотоаппаратами. Кроме того, я обратился к Ханжонкову с просьбой выделить на две недели от каждого киноателье, которых в Одессе насчитывалось уже восемь, по одному оператору с кинокамерой.

(С Александром Алексеевичем Ханжонковым у нас вообще сложились очень неплохие рабочие отношения. За время войны его студия выпустила более сорока документальных сборников, журналов и художеств венных фильмов о войне, некоторые из них были «переданы в дар» союзникам и очень неплохо поработали на восприятие России среди простого населения Англии, Франции, а также САСШ, Испании, Швеции, Бразилии, Чили, Венесуэлы и многих других стран. А осенью 1915 года с моей подачи им была организована Киноакадемия, которая избрала его своим первым президентом. До премии «Оскар» (или как она там будет у нас называться) они, правда, еще не додумались, но пока нам всем было не до этого. А ежели не додумаются через пару-тройку лет — так и быть, подскажу…)

Смонтированный по итогам этих съемок в Царьграде сорокаминутный фильм мгновенно сбил волну истерического возмущения, поднявшуюся в «свободной прессе» (явно с чьей-то подачи) по поводу «зверств» русских войск при подавлении «возмущения мирного населения». Многие просто не смогли досмотреть его до конца, а кинозалы после сеанса нужно было отмывать от блевотины. После этого растерявшиеся газетчики принялись вяло обвинять нас в «издевательстве над зрителем». На что наши посольства ответили, что это не издевательства, а «свидетельства чудовищных пыток и зверств» и что предъявлены они европейской публике для того, чтобы она могла воочию увидеть, как вели себя те, кого «свободная пресса» столь яро кинулась защищать.

А 29 марта начался исход…

Строго говоря, он начался гораздо раньше. Да практически сразу после того, как в царьградском порту стали разгружаться транспорты с войсками. Первыми побежали офицеры Энвер-паши и активные участники мятежа. Все они стояли во главе наиболее организованных отрядов и потому успели неплохо прибарахлиться. К тому же у офицеров был заранее подготовленный путь отхода, а у остальных нашлось чем заплатить за место в фелюке и на что обустроиться на новом месте. Их побег оказал деморализующее воздействие на рядовых мятежников, и те тоже бросились спасаться от возмездия. А 29 марта с места тронулась основная часть мусульманского населения. Что мусульмане творили с христианами — видели все, и теперь не только убийцы боялись, что с ними поступят так же.

Большинство жителей бывшего Стамбула предпочли сначала бежать из города, а уж затем искать возможность переправиться на азиатский берег и добраться до земель, все еще находящихся под рукой Светоча Правоверных. По свидетельству очевидцев из гарнизонов, охранявших бывшие турецкие форты береговой обороны в проливах, к вечеру 29-го вода покрылась десятками тысяч людей, плывущих на азиатскую сторону. Люди удирали на фелюках, рыбацких лодках, самодельных плотах, связках хвороста, бурдюках, надутых воздухом, и даже просто вплавь. Время от времени на этом пути скорби происходили маленькие трагедии, распадались плохо сделанные плоты, лопались бурдюки, перегруженные рыбачьи лодки накатывались на чьи-то головы, но движение не останавливалось. По приблизительным подсчетам, в первую же ночь массового исхода на азиатский берег переправилось около двухсот тысяч человек. Командующий войсками, направленными на подавление мятежа, генерал Гуссейн Хан Нахичеванский (я сделал вывод из случившегося и специально назначил командующим мусульманина, но беззаветно преданного государю и России) приказал развернуть на азиатском берегу в местах массового скопления людей полевые кухни. Но многие беженцы шарахались от них, вернее от охранявших поваров русских солдат, и устремлялись на восток, под руку Светоча Правоверных, стремясь достигнуть благословенной земли как можно скорее. И несмотря на то что большинство из них были голодными и уставшими, люди шли, шли и шли к цели, сияющей вдали перед их мысленным взором.

Исход продолжался целую неделю. От побережья проливов и до новой линии соприкосновения войск, изменившейся после попыток турок атаковать прикрывавшие границу войска, было больше ста верст, и пройти их сумели не все. После окончания этого исхода нам пришлось собирать по обочинам дорог и троп и хоронить умерших — их было около сорока тысяч. Но это число ничтожно по сравнению с количеством смертей по другую сторону линии соприкосновения войск. То есть там, куда и устремлялись все эти люди. Дело в том, что там их никто не ждал. Турецкие власти оказались просто не готовы к прибытию такого количества беженцев — не было ни одежды, ни одеял, ни палаток, ни продуктов питания. Люди шли вперед, движимые надеждой и волей, держась из последних сил, но стоило им очутиться там, куда они так жаждали попасть, как силы оставляли их и многие умирали, просто присев на камень у дороги, чтобы передохнуть и успокоиться, потому что всё, дошли. Спустя четыре дня в полосе, занимаемой турецкими войсками, скопилось почти сто сорок тысяч трупов. И армия, раньше довольно вяло реагировавшая на происходящее, поскольку Энвер-паша считал беженцев предателями и тряпками, сорвавшими его блестящий план по возвращению Стамбула, вынуждена была принять меры. Ибо не только воевать, а просто существовать в смраде разлагающихся трупов было невозможно. Для беженцев развернули лагеря, но запасы одеял, палаток и продовольствия для них начали поступать только через неделю, поскольку армии вдруг стало не до этих лагерей. Ибо русские перешли в наступление. Спускать туркам с рук вероломное, поскольку оно произошло без объявления войны, нападение на нас я был не намерен… И стамбульские мусульмане, только что добравшиеся до цели, вновь оказались предоставлены сами себе. Они спали на земле и камнях и ели то, что нашли — мох, свежую молодую листву, кору деревьев. Когда линия фронта приблизилась, почти половина из числа тех, кто собрался в этих лагерях, были мертвы. Остальные побрели на восток, прочь от гяуров.

«Урегулирование неожиданных разногласий» с турками закончилось 22 апреля. Турция еще в прошлом году, после заключения мирного договора, вышла и из войны, и из Четверного союза, поэтому возникшие между нами и турками «недоразумения» теперь являлись только нашим с ними делом. Так что мы с турками не слишком церемонились. Им удалось уговорить нас оставить им Бурсу, но граница теперь проходила по самой ее окраине. Кое-где произошло «уточнение границ» по итогам последнего нашего наступления, отодвинувшее уже согласованные границы на расстояние от сорока до девяноста верст. Вдоль новой границы устанавливалась стоверстная демилитаризованная зона, в которую, к жутчайшей досаде турок, попадала и захваченная греками Смирна. И ко всем просьбам турок рассмотреть «вот этот конкретный участок в особом порядке» мы оставались глухи. Более того, на Турцию накладывалась контрибуция в размере двухсот миллионов золотых рублей, которую она должна была выплатить равными долями за двадцать лет; на каждый просроченный рубль ежемесячно начислялась пятипроцентная пеня.

Окрестности Царьграда обезлюдели. По последующим подсчетам, общее число гражданского населения в городе и на всей захваченной нами европейской части Турции составило не более двадцати пяти тысяч человек. На азиатской оказалось несколько больше — около шестидесяти тысяч. Но это были крохи. Город словно вымер. Множество домов стояли пустыми, с выбитыми окнами, с распахнутыми дверями. Все это производило настолько гнетущее впечатление, что посетивший вскоре развалины Николай II потребовал немедленного заселения этих земель. Мне с трудом удалось придержать его за штаны. Все надо было сделать по уму, чтобы у нас больше никогда не появлялось необходимости применять военную силу для сохранения в своих руках этой важнейшей для России территории.

Было принято решение объявить Царьград и окрестности «территорией ограниченного поселения». Сюда приглашались лица исключительно православного вероисповедания, великоросской, малоросской и белоросской национальностей, а также кавалеры орденов Святого Владимира и Георгиевские кавалеры — без ограничения национальности и вероисповедания. Всем переселенцам предоставлялась возможность выбрать жилье и получить ссуду на обустройство от ста (обычным переселенцам) до тысячи рублей (полным Георгиевским кавалерам). Заработать переселенческая программа должна была через месяц после окончания войны, «дабы славным русским воинам, в настоящий момент сражающимся за Россию, не было причинено невольного ущерба», но записаться в полках можно было уже сейчас. На этом эпопея с Царьградским мятежом была завершена.

Двадцать девятого апреля капитулировала Италия, так и не возобновившая боевых действий, а 6 мая наши войска, сосредоточенные в Чехии, Словакии, Венгрии и Словении, а также части хорватской, боснийской и возрожденной сербской армий перешли границу Австрии и начали наступление на Вену. Австрийцы капитулировали 10 мая. А 11-го германский император Вильгельм II приказал начать отвод немецких войск с удерживаемых ими территорий Франции, Бельгии и Люксембурга, одновременно обратившись к России, Англии и Франции с просьбой о начале мирных переговоров. Великая война закончилась.

Эпилог 1

— Ваше высочество, пора собираться!

Я вздрогнул, открыл глаза и уперся взглядом в лицо своего секретаря. Ну надо же, в кресле задремал. Старею.

— Да, иду… — Я с трудом выбрался из объятий огромного удобного кресла, в котором так уютно пригрелся, и, шаркая, двинулся в гардеробную, где ждал лакей, помогавший мне одеваться. А что делать — старость.

На этот раз я надел фрак, тоже старый. Ну, не в том смысле, что потертый и поношенный — я и надевал-то его всего раз десять, — просто он был пошит еще в 1918-м, аккурат к окончанию Версальской мирной конференции, на которой были подведены итоги Великой войны. Будет этакий символический посыл журналюгам. Мол, престарелый великий князь придает сегодняшнему событию не меньшее значение, чем Версальской конференции. Они это любят…

Версальская мирная конференция открылась 1 июня 1917 года. И самым главным успехом, достигнутым нами при ее подготовке, я считал то, что в ее работе не приняли участие представители САСШ. Впрочем, это не было исключительно нашей заслугой. Во-первых, претензии американцев на участие в конференции не имели подтверждения, так сказать, кровью и порохом. В отличие от той истории, что здесь знал только я, у нас американцам не удалось вскочить в последний вагон уходящего поезда, поэтому ни один американский солдат не то что не погиб на этой войне, но даже не сделал на ней ни единого выстрела. Хотя и в той истории их участие было не то чтобы очень значимым.[43] Но все-таки оно было… Американские газеты, правда, попытались развернуть истерическую кампанию по поводу героизма американских моряков, которые где-то когда-то мужественно палили в воду, защищая английские и французские транспортные суда от немецких подводных лодок. Но эти потуги примазаться к победителям вызвали у европейцев лишь презрительную усмешку. Кроме того, американцам здорово подкузьмили прорыв английской блокады немецких портов и те три сотни американских судов, которые успели в них разгрузиться. Так что навстречу истерике в американских газетах поднялась волна в европейских — американцам припомнили всё: и эти триста судов, и поставки в Германию через шведские порты, и вытеснение британской и французской торговли в их собственных колониях, и ту же пресловутую доктрину Монро… При том, хотя тон русской прессы был по отношению к САСШ куда более сдержанным, наше совокупное участие в этой кампании, с учетом всего комплекса факторов, было едва ли не самым весомым. Ибо многие сведения и факты, которыми оперировали самые громогласные журналисты на обоих берегах Атлантики, были извлечены на свет божий и представлены широкой публике с помощью русских денег.

Мы начали подготовку к этому этапу войны (а я воспринимал мирную конференцию как заключительный, но едва ли не наиболее важный этап именно войны) еще в 1916 году, во время президентских выборов в САСШ, когда Вудро Вильсон выставил свою кандидатуру на второй срок. Ибо я считал жизненно важным для России не только максимально ограничить влияние САСШ на европейские дела, но еще и постараться не допустить либо отдалить создание устойчивого альянса Великобритания — САСШ. Противодействие этому альянсу вообще было ключевой задачей и являлось целью любых моих усилий как в области внешней политики, так и во многих других. Еще во времена «большой пирамиды» я нарочно так выстроил систему подбора персонала, чтобы в Великобритании Германо-американское общество промышленности и судостроения ассоциировалось в первую очередь с американцами (оно там даже именовалось чуть по другому — Американо-германским), а затем и основательно вложился в английскую прессу, чтобы в газетах специально выпятили этот факт… Причем вот что удивительно — это было в интересах и самой Великобритании. Ведь создание альянса привело к тому, что, вроде как поддерживая англичан во всех их войнах, САСШ тихой сапой вытянули из-под них и подгребли под себя всю морскую мировую торговлю, отобрали у них контроль над самыми значимыми регионами мира и превратили Великобританию в своего послушного сателлита. Господи, да если все посчитать, никакое поражение Великобритании ни в одной войне не нанесло ей таких потерь, как поддержка этого «союзника». И одним из способов моего противодействия американцам являлось именно раскрытие англичанам глаз на то, во что им обходится «союз» с САСШ и к чему он может привести в дальнейшем. Причем, как ни странно, большую помощь в этом мне оказали сами американцы.

Итак, все началось еще осенью 1916-го, во время предвыборной кампании Вудро Вильсона. Кампания проходила под лозунгом «Он уберег нас от войны!» — поэтому всякие исследования, аналитические справки и биржевые сводки, показывающие, сколь многого добилась администрация Вильсона за два года бушующей в Европе войны, но без непосредственного участия в ней, оказались очень востребованы. Эти успехи, как и это самое неучастие, везде и всюду поднимались на щит, ведь конкурент действующего президента — кандидат от республиканцев Чарльз Эванс Хьюз — ратовал за вступление САСШ в войну. Никто и не подозревал, что существенная часть аналитических обзоров, направо и налево цитировавшихся сторонниками господина Вильсона, многие из которых в настоящий момент занимали ключевые посты в его администрации, была заказана на наши деньги. Да и сам Вудро Вильсон с удовольствием использовал громкие цифры из этих документов. Ну и естественно, он старательно подчеркивал, что «это не наша война, мы не имеем к ней никакого отношения», и обещал, что «ни один американский солдат не сделает в этой войне ни единого выстрела ни на одной стороне».

Уже в январе 1917-го, еще до окончания перемирия, кое-какие из этих справок, докладов и аналитических отчетов начали появляться и в европейской прессе, потихоньку формируя общественное мнение. Кроме того, подобные исследования были заказаны и европейским экономистам (ну, надо ведь было выяснить, действительно ли все обстоит таким образом или американцы преувеличивают) с некими «финансовыми намеками» на то, какой результат щедрые заказчики считают предпочтительным…

Так что к началу дебатов об участии САСШ в конференции все влиятельные экономисты Великобритании и Франции уже успели не только полностью сформулировать, но и обнародовать свое отношение к этому вопросу. И к тому моменту, когда господа американцы заявили претензии на участие в разделе европейского «пирога», общественное мнение в Европе, в первую очередь, естественно, в Великобритании и во Франции, уже было на грани возмущения. Ну как же, страна, помогающая врагу и, как выяснилось, тихой сапой грабящая их самих, отчего-то считает, что она вполне достойна встать в ряд победителей! Проамериканское лобби, готовое поддерживать и проталкивать идею дележки с американцами результатов европейской бойни (естественно, имея тут собственный интерес), которое, чего уж скрывать, не просто существовало в высших кругах европейских государств, но и было весьма влиятельным, оказалось крайне ограничено в действиях, а когда в прессе развернулась антиамериканская кампания, и вовсе затаилось. Ибо после того как в Европе начали публиковаться прямые цитаты из речей американских политиков самого высшего ранга — от министра торговли Уильяма Редфилда и госсекретаря Роберта Лансинга до самого президента Вильсона, — во время предвыборной кампании растиражированные американскими газетами, любой европейский политик, заикнувшийся о положительной роли САСШ и их заслугах в победе над Германией, был бы немедленно заклеймен как антипатриот и предатель. Наше же участие в этом этапе кампании ограничилось тем, что мы цитаты отследили, задокументировали и предоставили в распоряжение ведущих европейских журналистов. Ну и в некотором финансовом поощрении наиболее активных из них, конечно. А куда деваться — «свободная» пресса любит деньги. Недаром журналисты гордо именуют себя «древнейшей профессией», деля этот статус с проституцией…

Все попытки американцев втиснуться в ряды победителей удалось отразить. Лидерство в этом процессе «европейской самообороны» мы скромно отдали англичанам и французам, сделав вид, что всего лишь вежливо поддерживаем союзников. Николай даже разок вызвал в Зимний главных редакторов, известных журналистов и эдак по-отечески пожурил их — мол, негоже идти на поводу у эмоций и так беспардонно наезжать на «одного из наших союзников в закончившейся войне». Ну да мы-то торговали с американцами довольно активно, закупили у них во время войны много чего — от элитного скота до станков и оборудования. Так что американская пресса нас даже, можно сказать, похвалила, обгавкав англичан и французов и сухо заметив, что из трех великих держав-победительниц только Россия «заняла наиболее взвешенную позицию», но «была принуждена уступить давлению». Прочитав это в «Нью-Йорк Таймс», я, помнится, облегченно вздохнул. Открыто портить отношения с САСШ было еще рановато. Да я бы вообще с ними портить отношения не стал, если честно, но, скорее всего, придется. Больно наглые ребята, а уж амбиции у них…

Попытка англичан протащить на конференцию лимитрофы, дабы организовать из них крупный пул «заднескамеечников»,[44] в состав которых они пропихнули все пять своих доминионов, а также кучу непонятно с какого боку причастных к войне государств типа Либерии, удалась. Но не бесплатно. Англичанам пришлось согласиться с участием в конференции и наших протеже — от новых балканских государств до семи новых государственных образований, возникших на месте аравийских и междуреченских вилайетов бывшей Османской империи. По итогам череды восстаний, прокатившихся по тому региону в 1916 году, мы с помощью двусторонних торгово-экономических договоров могли, по первым прикидкам, претендовать там на половину, а то и на две трети всей нефти Персидского залива. Основным аргументом, перетянувшим на нашу сторону так много новообразованных государств, оказались отнюдь не наши агенты влияния, хотя и они, конечно, помогли. Основным аргументом стало то, что мы имели общую границу с Турцией и после Босфорской операции и подавления Царьградского мятежа выглядели в глазах турок самыми опасными противниками и вообще силой, которой они просто не способны были противостоять. Вследствие чего те новообразованные государства, которые не только были признаны Российской империей, но и сумели заключить с ней хотя бы один договор, мгновенно становились табу для турецкой армии, кое-как пытавшейся справиться с тем, что турки все еще считали мятежом в своих провинциях. Ибо Россия в ноте, направленной в адрес турецкого правительства, прямо заявила, что готова отстаивать свои интересы в районе Персидского залива, основывающиеся на заключенных торговых и иных соглашениях, всеми возможными способами. То есть и военной силой. А для воздействия на Турцию военной силой нам, в отличие от англичан, не требовалось куда-то везти войска — достаточно было пешком перейти границу… Иначе бы нам там пришлось куда труднее. Все-таки у англичан там тоже были довольно сильные позиции.

В самой конференции я лично не участвовал, только в заключительной части. Но ее итоги, зафиксированные в мирных договорах, счел вполне приемлемыми. Конечно, не всего, чего хотелось, удалось достигнуть, но, так сказать, по гамбургскому счету мы получили максимум возможного. Отдавая должное дипломатам, я, однако, был склонен объяснить львиную долю успеха уникальной позицией России на этой конференции. Ибо, по сути, России здесь не нужно было ничего, потому что самые крупные трофеи войны уже были у нас в руках. Причем наши союзники их полностью одобрили… Нет, конечно, было что-то, чего мы желали бы получить еще, и за это наши дипломаты отчаянно сражались в словесных и бумажных битвах, но по сравнению с тем, что у нас уже имелось, либо с тем, что стремились получить остальные, это были жалкие крохи. Впрочем, мы и от них не отказались.

Первые тревожные звоночки для наших союзников прозвучали, когда русский представитель назвал финансовые требования англичан и французов к Германии, Австрии и Италии «неприемлемыми с точки зрения гуманизма», ибо исполнение этих требований «обрекает каждого подданного Германской империи от грудных детей до глубоких стариков взвалить на плечи неподъемное для простого человека — крестьянина, рабочего, сельского фельдшера, учителя — бремя долга: сумму в три тысячи золотых марок». Если честно, я здорово веселился, отслеживая развитие ситуации, при которой именно Россия выступала с позиции «гуманизма», которую так любят занимать наши западные друзья в покинутом мною будущем… Еще несколько оспоренных нашей делегацией предложений союзников привели к тому, что пресса в Германии начала называть Россию «заступницей немецкого народа», а русских — «давними и верными друзьями и союзниками немцев» и «самым близким немцам по духу и культуре европейским народом».

Все это обосновывалось множеством фактов и событий из истории со времен Петра I, а также экономическими выкладками и — вот ведь анекдот! — расологическими исследованиями. Как немедленно выяснилось из публикаций немецкой прессы, все исследования неопровержимо доказывали, что русские и немцы есть вершина развития «нордического человека». Причем в отличие от остальных европейских народов, имеющих право претендовать на место в «нордическом» пантеоне высшей расы, немцы и русские близки по духу и истокам, так как оба эти народа сформировались на одной расовой базе: и русские, и немцы являются результатом слияния двух самых жизнеспособных ветвей потомков нордической расы — славян и германцев, ибо в современном немце течет изрядная доля крови славянских полабских племен, то есть всяких там лютичей, бодричей, лужичан и так далее, ну а в Россию германцы и викинги устремлялись издревле, даже одна из императриц, и не какая-то, а сама Екатерина Великая, была германской крови…

Мне пришлось слегка понизить градус этого восторженного единения, опубликовав за своей подписью в «Берлинер Тагеблатт» статью, основная идея которой заключалась в том, что у нас-то в близости двух наших народов сомнений нет и никогда не было — недаром множество русских офицеров, настоящих героев Великой войны, носят немецкие фамилии, доставшиеся им от предков. Но вот ведь вопрос: если все те факты, на основании которых немцы сегодня делают подобные выводы, были известны задолго до начала Великой войны, то какого черта тогда Германия напала на Россию? И вообще подобные заявления в устах проигравшей стороны звучат очень неубедительно. Так что если немцы действительно так считают, им придется взять на себя труд доказать русским, что это не пустые слова, а непоколебимое убеждение. Причем сделать это предстоит в условиях, когда у каждого русского есть что поставить в вину любому немцу. Поэтому немцам сейчас надобно задать себе вопрос, готовы ли они к этому. И задать не кому-то в пространство, не всей нации, а каждый немец — самому себе. И если — да, готовы, то стиснуть зубы и начать доказывать. А пока подобные заявления выглядят всего лишь как попытка проигравшей стороны заискиванием перед победителем хоть как-то облегчить свою участь.

Союзники оценили мою статью положительно, углядев в ней неготовность России драться до конца за послабления для Германии. И в общем-то, были правы. Немцы же к этой статье отнеслись очень серьезно — как к призыву определиться, кто они, с кем они и как они собираются жить дальше. И тоже оказались правы. Вот только вариантов этого определения у них, как выяснилось, было не так уж много. Французы непоколебимо стояли на позиции «боши заплатят за всё», англичане же с присущей этой островной нации торговцев и пиратов методичностью старательно и безжалостно раздевали Германию, стараясь устранить малейшую возможность того, что она в будущем бросит им вызов. И только русские выглядели, с одной стороны, достаточно сильными, чтобы оказаться достойными немецкой дружбы, а с другой — достаточно великодушными, чтобы не ответить злом на немецкое покаяние.

Да, господа, предательский Брестский мир, заключенный в той истории, что здесь помнил только я, и часто преподносившийся там апологетами господина Ленина как гениальный тактический ход, на самом деле был чудовищной ошибкой. В первую очередь потому, что послужил веской причиной того презрительного отношения целого поколения немцев к русским как к недочеловекам и вынесения нас расологами за скобки при обсуждении вопроса о принадлежности того или иного народа к «высшей расе». Ибо если есть внутреннее убеждение, что дело обстоит именно таким образом, то логично объяснить это — не проблема. Объяснения всегда найдутся. На основании чего и появились впоследствии всякие там «планы Ост» и тому подобное… Ну еще бы, эти «неполноценные» сдались и разбежались, бросив фронт, несмотря на то что союз, к которому они принадлежали, постепенно выигрывал войну. Как еще к ним можно относиться? Только как к недочеловекам!.. А здесь у нас все было по-другому…

К февралю поделили флот. Из двадцати двух немецких, двух итальянских и одного австрийского дредноута, находившихся в более или менее боеготовом состоянии либо в достройке, но с девяностопятипроцентной готовностью, нам досталось не восемь, на которые мы имели право претендовать, а всего четыре. Зато это были новейшие немецкие корабли, два из них вступили в строй в 1915-м и 1916 годах, а еще два надо было достроить. По остальным типам надводных судов мы пошли англичанам навстречу, согласившись ограничиться денежными выплатами, хотя у немцев в конце войны появились вполне пристойные эсминцы, вооруженные уже шестидюймовыми орудиями. А вот подводные лодки мы выторговали — двадцать семь штук, одиннадцать из них тоже еще находились у достроечной стенки. После включения этих кораблей в состав нашего флота мы должны были выйти на второе место в мире по уровню военно-морской мощи или как минимум разделить его с американцами. С учетом трофеев у нас будет шестнадцать дредноутов против их двенадцати, но они заметно превосходят нас по числу крейсеров и эсминцев. Хотя по подводным лодкам мы опять их опережаем. А если еще принять во внимание боевой опыт… нет, однозначно — мы вторые!

К маю определились с репарациями. Не совсем уверен, но, как мне показалось, здесь Германию ободрали хоть и сильно, но все-таки заметно меньше, чем в другой истории. Ну не знаю я «тех» цифр. Однако здесь у нас Германия не ухнула так же, как и Россия, в революцию и сохранила вооруженные силы, промышленный и кадровый потенциал. Да и кайзер Вильгельм II остался у власти, а на него наезжать куда сложнее, чем на какого-то там Эберта.[45] И все это, а также наша позиция, непременно должно было хоть как-то отразиться на аппетите союзников. Впрочем, тут я мог только гадать.

Общий объем контрибуций для России со всех трех проигравших держав был определен примерно в семь миллиардов рублей золотом — эта сумма была близка к годовому бюджету нашей империи. А в целом она составила не более одной пятнадцатой доли всех репарационных требований, вследствие чего меня потом довольно долго обвиняли в излишнем «благоволении к Германии» и «предательстве интересов русского народа, понесшего неисчислимые жертвы в навязанной ему войне»… Мы были согласны и на меньшую сумму, но при этом настаивали на «пропорциональном снижении всех репарационных выплат». Так что нас «убедили» взять столько. Зато за это мое «согласие» мне удалось продавить такой график платежей, по которому все выплаты нам пройдут в течение первых десяти лет после подписания договора. Причем наши выплаты должны были осуществляться в «преимущественном порядке». И я считал это куда большим выигрышем, чем крупная общая сумма. Не думаю, что те, кто замахнулся на сотни миллиардов марок, действительно их получат — инфляция, согласования, взаимозачеты, списания… А мы, глядишь, закроем этими деньгами наши переселенческие программы. Нам-то земли наши еще заселять и заселять.

Кстати, насчет неисчислимых жертв наша интеллигенция, как обычно, перегнула палку. Жертвы были посчитаны. За почти три года войны мы потеряли убитыми, умершими от ран и пропавшими без вести чуть больше пятисот тысяч человек. Чудовищно много! Но… в разы меньше, чем в моей истории. А если учесть еще и восемь-десять миллионов погибших и эмигрировавших после не случившейся здесь революции и последовавшей за ней Гражданской войны и тридцать пять миллионов, оставшихся на оторванных от страны территориях, то на их фоне это число вообще выглядит откровенно убого. Более того, по данным всеобщей переписи, состоявшейся в 1925 году, в Российской империи на тот момент проживало более двухсот пятидесяти миллионов подданных. То есть к 1917-му у нас было уже миллионов двести десять. Так что демографический провал Новой Отечественной, как ныне именовалась отгремевшая война, вызванный не только потерями, но и длительным отсутствием мужчин в семьях, мы проскочили, считай и не заметив. В СССР-то на такую численность населения вышли, насколько мне помнится, году к 1975-му и в основном за счет скачкообразного роста населения национальных республик. Здесь же пока русские им в этом не уступали. Среднее количество детей в семье православного вероисповедания, по данным все той же переписи, у нас составило шесть душ. И это среднее, то есть с учетом вдовых, неженатых, стариков и так далее. Так что, если даже принять во внимание пока еще несколько больший, чем во второй половине XX века, процент смертности (хотя совершенно точно намного меньший, чем в это же время в моей истории), можно было рассчитывать, что следующее удвоение населения у нас произойдет лет через двадцать.[46] То есть, если все пойдет без сбоев, к концу столетия Российская империя должна по численности населения обогнать Китай начала XXI века из покинутого мною будущего… Поэтому робкие попытки «прогрессивной общественности» обвинить мое правительство в «неоправданно чудовищных потерях», предпринятые сразу после окончания войны, сошли на нет сами собой…

Еще около ста тысяч у нас составили потери мирных жителей, в основном поляков, поскольку из всей территории Российской империи боевые действия велись только в Царстве Польском. Ранено за время войны было почти в три раза больше. Но инвалидами из числа раненых стало всего около семнадцати тысяч человек. За это низкий поклон нужно было положить Боткину со товарищи — не только за организацию полевой медицины, но и за невероятные усилия по обучению личного состава первичной помощи. Благодаря им даже рядовые бойцы имели ясное представление о «бриллиантовых минутах», «золотом часе» и «серебряных сутках», владели приемами первичной дезинфекции и обработки ран, умели накладывать шины и купировать сильные кровотечения. Ну а уровень профессионализма фронтовых хирургов был таков, что они часто умудрялись обходиться без ампутации конечностей даже при раздроблении трубчатых костей… Причем как раз вследствие такой немногочисленности инвалидов нам удалось положить каждому приличную пенсию — никто из этих семнадцати тысяч не пошел на паперть и не стал вечным укором царю и стране, как это нередко случалось в покинутом мною будущем.

Пленными за все время войны мы потеряли около двухсот тысяч человек. По этому показателю из всех реально воевавших стран мы уступали только Сербии. Лишь у нее в плен попало меньше народу, чем у нас. Но мы за три с небольшим года войны мобилизовали около десяти миллионов человек, а Сербия — в двенадцать раз меньше… Причем из наших пленных обратно вернулось подавляющее большинство. Ну да в конце войны немцы с наших пленных разве что пылинки не сдували.

Так что не знаю, кто как, а я считал, что эту войну армия Российской империи провела образцово. Даже учитывая все те, прямо скажем, «читерские» заделы, с какими мы ее начинали…

Между тем, пока во Франции продолжались дипломатические баталии, в России полным ходом шла демобилизация. Сотни тысяч солдат еженедельно отправлялись по домам. Десятки тысяч из них собирались побывать дома только проездом — повидать жену, детей, обнять родителей, гульнуть на сабантуе в честь возвращения к родным пенатам воина-героя, а затем собраться и отправиться на новые места, о богатстве и возможностях которых они слышали от сослуживцев или читали в рекламных брошюрках, которые появились в частях почти сразу, как «германец пошел на мир». Война сорвала с насиженных мест миллионы людей, заметно ослабив извечную крестьянскую привязанность «к отеческим могилам» и нежелание чего-то менять в своей жизни — и я собирался сполна этим воспользоваться.

Земель, куда предлагалось перебираться, было много — и Дальний Восток, и Южная Сибирь, и Крайний Север, в том числе и в первую очередь территории, которые Россия незадолго до войны выкупила у Норвегии. Ну и, конечно, новые земли, отвоеванные нами у Турции — окрестности Царьграда и обширное Армянское нагорье. Последние вообще пока представляли собой демографическую пустыню. Царьград и окрестности — после мятежа 1917 года, а Армянское нагорье — после резни 1915-го, почти уничтожившей армянское население этих мест, и русского наступления 1916-го, в котором в составе русских войск были армянские добровольные дружины, изрядно поспособствовавшие тому, что отсюда бежало уже мусульманское население. Везде новым хозяевам полагалось освобождение от налогов как минимум на пять, а на некоторых территориях — например, на Сахалине и Армянском нагорье — даже и на десять лет. Везде предоставлялись субсидии — от пятидесяти до тысячи рублей. Короче, перспективы перед демобилизуемыми солдатами, подавляющее большинство которых, естественно, составляли крестьяне, открывались просто ошеломительные.

Кроме того, большие перемены начались в политике и общественной жизни. В начале 1918 года государь-император объявил, что возобновляет работу комиссии по созданию закона о свободе партий и собраний. Опубликованию этого решения предшествовал наш почти шестичасовой разговор с племянником. Он, памятуя заветы отца и будучи в курсе всех тех махинаций, которые наши секретные службы, как государственные, так и мои частные, финансируемые из моих личных средств, проворачивали с господами демократически избранными депутатами и «свободной» прессой во многих странах мира, встал на дыбы, когда я попытался заикнуться о том, что пришло время исполнить предвоенные обещания и вернуться к закону о свободе партий и собраний. Николай обрушил на меня обвинения в том, что я собираюсь «ввести в России лживую и продажную власть», что я, несмотря на то что сам «не раз убеждался, насколько цинично и предательски ведут себя все эти демократические политики по отношению к интересам собственных стран, и более того, сам же неоднократно пользовался этим», своими руками собираюсь предоставить те же возможности нашим врагам.

Я безропотно сносил все громы и молнии, продолжая спокойно гнуть свою линию. Да, вы, государь, совершенны правы — такие опасности существуют. Да, вы, государь, ныне чрезвычайно популярны. Да, государь, в настоящий момент нет ни одного разумного человека, который смог бы аргументированно обвинить вас в неспособности управлять государством. Да, ваш авторитет как главы страны и морального лидера империи в настоящий момент непоколебим… Но в этом-то все и дело! Потому-то нам и надо именно сейчас провести все политические реформы, потому что именно сейчас мы способны в наибольшей мере повлиять на их ход и результаты. Именно сейчас, пока вы в максимальной силе и авторитете, а не потом, когда этот авторитет будет в значительной мере утрачен, а на вас, государь, посыплются обвинения в неумении руководить, в том, что вы привели страну к экономической катастрофе, в том, что вы игнорировали советы умных и знающих… Почему это должно произойти? Государь, вы что, не видите, что Россия уже сейчас производит почти на шестьдесят процентов больше продукции сельского хозяйства, чем нам необходимо? Да у меня на элеваторах перед началом войны лежал запас зерна на два года, а в холодильниках — мяса на полтора. Причем считая в масштабах страны, а не региона! Мы уже были на грани резкого падения цен на сельхозпродукцию, что неминуемо означало бы разорение крестьян. Нет, за время войны мы, слава богу, скинули союзникам все излишки, причем за золото, да и падение производительности труда из-за отрыва такого количества рабочих рук по причине мобилизации также позволило несколько уравновесить спрос и предложение. И еще лет пять, вследствие того что хозяйства Германии, Австрии, частично Франции, а также Сербии и большинства новых независимых государств находятся после войны в совершеннейшем расстройстве, у нас есть. То есть пока рынок для нашей сельскохозяйственной продукции будет. Но вот потом… Ведь за эти пять лет произойдет не только восстановление производительности труда в нашем хозяйстве и пострадавших от войны странах, но и все наши будущие переселенцы укоренятся на новом месте и поднимут свои хозяйства. Так что структурные перемены неизбежны. А это дело очень болезненное. И те, кто будет их проводить, совершенно точно не удержатся у власти. Ну вот точно! Уж больно жестко все придется делать… Да, уверен, потому и хочу, чтобы на этом месте были не вы, государь, а кто-то другой и все перемены произошли путем перевыборов, а не революции. Демократия, конечно, — еще то дерьмо, но идеальной системы власти человек создать просто не способен из-за собственного несовершенства. Везде есть свои недостатки, но и свои достоинства. И нам надо попытаться выстроить такую систему, чтобы уже известные нам недостатки максимально купировались, а все имеющиеся достоинства получили возможности для реализации. Именно поэтому я и настаиваю на немедленной инициации преобразования власти — сейчас мы располагаем наибольшим влиянием на ход вещей и сумеем добиться наиболее разумного устройства государства, при котором император, сохранив влияние на политические процессы, снимет с себя непосредственную ответственность за текущие события, зато сможет контролировать события глобальные, стратегические, значимые для роли и места народа и государства Российского в масштабах истории… Тем более что никто, даже император, не в силах пойти против всенародного желания верить в миф. Сегодня этот миф зовется «демократия и народное представительство». А ежели ты не можешь противостоять какому-то движению, следует это движение возглавить…

— Приехали, ваше высочество.

Я отвлекся от воспоминаний и посмотрел в окно. Да уж, жиденько. А впрочем, чего ожидать-то? Чай, не Москва и не Санкт-Петербург, а всего-навсего Вышний Волочек. Тысяч тридцать населения. Из них все, кто сумел добраться сюда, за десять километров от города, — здесь. А таковых немного. Лошади на «тракт» не допускаются, а автомобилей в Вышнем Волочке вряд ли больше сотни будет… Плюс с тысячу приглашенных, половина — журналисты. Хоть и великое событие — ну, по моему мнению, — а все ж в глуши.

Я выбрался из машины, опираясь на руку Севы, моего единственного охранника. С тех пор как в 1920-м, сразу после выборов, я покинул все официальные посты, от охраны отказался. И ушел я громко, заявив, что не верю в политическую систему, при которой все серьезные решения принимаются демагогами, доказавшими умение не столько делать дело, сколько красиво вещать во время предвыборной кампании, и принимаются эти решения не по мере возникновения необходимости в них, а в соответствии с графиком выборного цикла. Большинство населения до сих пор считало, что я был ярым противником Конституции и что Николай ввел ее наперекор воле своего одиозного дядюшки. Впрочем, это только добавляло племяннику популярности, чего я и добивался, если честно. Хотя в моем заявлении не было ни слова неправды…

В толпе журналистов зашебуршились, задергались, полыхнуло несколько магниевых вспышек.

— Ваше высочество! — заорал кто-то из толпы. — Ответьте на пару вопросов!

Я усмехнулся и двинулся к ним. Надо же, многие в «трансваалях», прижились тут наши штаны…

— Скажите, эта дорога останется вашим единственным предприятием в области дорожного строительства или вы планируете продолжить? — выкрикнул кто-то, едва я приблизился.

— Господа, наши демократические управители довели страну до ручки. У людей нет работы и нет возможности заработать себе и детям на кусок хлеба. Многие предприятия останавливаются, людей выбрасывают на улицу. Как можно в такой ситуации просто сидеть на деньгах? Конечно, мы будем продолжать. — Я говорил негромко, сберегая горло — оно с утра слегка побаливало…

Ну да, все верно — у нас кризис. Не Великая депрессия, конечно, но тоже не сахар. Безработица уже подскочила до десяти процентов трудоспособного населения и продолжает расти. Все как я Николаю и говорил. Правда, нам удалось продержаться после войны не пять лет, а почти одиннадцать, за это время экономика скакнула больше чем в два раза, а в страну иммигрировало более десяти миллионов человек — в основном из Германии, Франции, с Балкан. Из Германии приехало около четырех миллионов, я сам вывез порядка ста тысяч, лучших — химиков, технологов, металлургов, оптиков, судостроителей, инженеров, техников и прочих. Их руки и мозги в немалой степени и помогли нам так солидно подняться… Ну и ученых, естественно, я продолжил переманивать. Как немецких — Эйнштейна, Нернста, так и других. Бор, например, и Резерфорд тоже приехали с бо-ольшим удовольствием. Черт, аж зло берет, как вспомню, что в той истории, которую здесь знал только я, в эти годы авторитет только что образованного СССР лежал ниже плинтуса, и во многом именно поэтому с нами и торговать-то никто не хотел, не то что к нам переселяться. Наоборот, отсюда бежали. В революцию и последовавшее за этой трагедией время Россия потеряла гигантское количество выдающихся людей — авиаконструктора Сикорского, изобретателя телевидения Зворыкина, генетика Тимофеева-Ресовского, будущего Нобелевского лауреата по экономике Василия Леонтьева. Впрочем, потеря выдающихся умов — это еще не так страшно, Россия всегда была богата талантами. Страшнее, что уезжали миллионы простых людей, вследствие чего в СССР, государстве, на заре своего существования планировавшем приравнять смертную казнь к высылке за границу, власти в конце концов были вынуждены пойти на введение так называемых «выездных виз», то есть разрешения покинуть страну. Иначе она могла вообще остаться без граждан…

Да что там говорить, если приблизительно в это время, а даже еще и много позже основными противниками Красной армии, которая, как пели тогда, «от тайги до британских морей» была «всех сильней», считались так называемые «белофинны» и «белополяки». Именно к войне с этими столь могучими врагами, на самом деле представлявшими собой всего лишь пару отделившихся провинций бывшей Российской империи, она мужественно и упорно готовилась. Ой, из какой же задницы пришлось выбираться моей стране, загнанной туда всеми этими строителями «светлого коммунистического завтра»… Слава богу, у нас тут сейчас дела обстояли прямо противоположным образом.

Авторитет России в настоящий момент был очень высок. Это до войны кое-кто из наиболее известных ученых мог себе позволить покривить губы в ответ на предложение поработать в России, а сейчас даже самые именитые считали честью такое предложение получить. Ну а условий, которые я обеспечил в своем Русском физическом институте, ни один университет мира создать не мог.[47] И место живописнейшее — куда там Швейцарии, и оборудование для исследований — ну что только душа пожелает, и университет рядышком, так что и студентов море. Более того, раз в год можешь отправиться в любой университет России, прочитать несколько лекций, пообщаться со студентами и троих самых толковых привезти к себе на полное обеспечение — будут у тебя в лаборатории трудиться и в местном университете доучиваться. А какие мастерские под боком! Черта лысого сделают — только скажи. И ведь что самое интересное: большинство немецких ученых тоже сюда, в Россию, поехали бы в той истории, которую я знал, не рухни мы тогда в революцию и гражданскую войну. Даже без подобных преференций поехали бы — уж больно грустно и голодно у них тогда в Германии было. Нет же — господа большевики и здесь нагадили…

Сейчас, вероятно, какая-то часть из тех десяти миллионов иммигрантов уедет обратно или вообще переберется куда-нибудь в САСШ или Восточную Азию и Индокитай. Но не слишком большая. Сейчас в мире везде тяжело. В Китае — война, а в Европе и САСШ положение не намного лучше. В Великую депрессию американцы пока не скатились, да и не факт, что скатятся, ибо существенная доля средств, с помощью которых и произошел «перегрев» экономики САСШ и которые они заработали на поставках обеим воюющим сторонам, на этот раз до них не дошла. Ее заграбастали мы. Но все равно у них не лучше, чем у нас. Все то же — перепроизводство, падение спроса, безработица. Да еще и банды пошаливают. Каждую неделю газеты пишут об очередной перестрелке мафии с полицией. Ну да «сухой закон» у них там приняли точно так же, как и в той истории, что здесь знал только я. В общем, весело у них там сейчас… Поэтому я не думаю, что уедет больше десяти процентов. К тому же после падения правительства Пуришкевича, «воцарившегося» сразу после первых выборов в Думу и пробывшего премьером почти семь лет, новым главой правительства стал Сергей Банязин, блестящий экономист и социолог, в свое время окончивший Санкт-Петербургский университет благодаря моему Обществу вспомоществования в получении образования сиротам и детям из бедных семей. А он — парень умный и сумел выдвинуть очень приличную программу выхода из кризиса и дальнейшего развития, чем-то похожую на рузвельтовский «Новый курс». Вот и дороги строим… Так что есть шанс, что начнем выбираться. Я в эти дела не лез — макроэкономист из меня аховый, — но ситуацию отслеживал. Были у меня кое-какие планы на очередной экономический «выстрел». Вероятно, последний.

— А какие дороги вы планируете строить дальше?

Я пожал плечами:

— Сейчас совместно с Министерством путей сообщения прорабатываются перспективные маршруты. Как только определимся — известим общественность.

— Ваше высочество, — (этот голос мне не понравился, какой-то нагло-вальяжный), — а вы не собираетесь в связи с кризисом понизить плату за проезд по вашим дорогам? А то уж больно дорого для простого человека выходит…

— Платная дорога «Санкт-Петербург — Москва» — чисто коммерческое предприятие. Все просто: если я не верну свои деньги — не смогу начать новое предприятие. Поэтому цена за проезд точно рассчитана и тщательно выверена. — Я замолчал.

Но мой новый собеседник не угомонился:

— Так-таки не сможете?

Я наконец-то рассмотрел вопрошающего. Н-да, явно господин не бедствует — такую шубу бедствующий вряд ли себе позволит. Между тем он продолжил:

— Ежели газеты не врут, то общий размер вашего капитала составляет не менее пяти миллиардов рублей.

— Ну как же газеты могут врать? — делано изумился я. — Это ж просто… неприлично — врать-то. Ну вот вы же не будете это делать, так? А с чего другие-то будут?

Эта моя сентенция вызвала дружный смех. О том, что газеты врут много и, так сказать, задорно, в стране не говорил только ленивый. Нет, ленивый тоже упоминал, точно. Вот и о размерах моего состояния газеты соврали. Оно было намного больше. Уже лет пять назад, как раз на пике послевоенного разгона, я начал постепенно избавляться от своих промышленных активов (ну, кроме банковских — на них у меня были свои виды) как в России, так и в других странах, и к настоящему моменту заводы Магнитогорска мне уже не принадлежали. Как и мурманский порт. Как и Норильские медно-никелевые рудники. Как и многое, многое другое. К настоящему моменту восемьдесят процентов моего состояния было переведено в золото. Я ждал кризиса и предвидел его, а в такие периоды золото является самым надежным активом. Так что я сегодня был, вероятно, богаче любого государства на планете. Нет, не по активам, а по сумме средств, которые мог распределить в своем годовом бюджете. Но пока эти деньги ждали своего часа. Вернее, какая-то часть уже дождалась. Это журналюгам я дал уклончивый ответ, но моим дорожно-строительным трестом уже были приняты к исполнению проекты подобных нынешнему «имперских трактов» Варшава — Минск — Москва с возможным продолжением до Берлина и в перспективе до Парижа, Санкт-Петербург — Псков — Вильно — Варшава и Москва — Брянск — Киев — Одесса. А сейчас рассматривались еще три проекта — кавказского, южноуральского и сибирского направлений. Я даже отказался от софинансирования из казны. Да, сейчас положение в стране тяжелое, люди покупают машины куда менее активно, чем три года назад, к тому же и не так уж много этих машин, и нет еще массовой привычки к автомобильным путешествиям. То есть окупаемость этих проектов составит не менее тридцати лет. Но деньги есть, в могилу я их с собой не захвачу, народу нужна работа, а стране — хорошие дороги…

— Что же касается снижения цены, — продолжил я, — то люди, в таких тяжелых условиях не отказывающиеся от пользования автомобилем, деньги имеют. Так пусть поделятся ими с теми, кто прокладывает для них хорошие дороги…

— Прошу простить, господа, но вынужден забрать у вас его высочество, — послышался за моей спиной голос Дмитрия Михайловича Карбышева, героя-фронтовика, полковника в отставке, ныне являющегося главным инженером моего дорожного проекта. — Ваше высочество, пора. Все готово…

Тогда я сумел убедить Николая двинуться по пути политических преобразований. И это принесло свои плоды. Сначала разрешили партии. Первые пять лет ограничение было только одно — эти партии ни в своем названии, ни в уставе не должны были претендовать на представление интересов исключительно какой-либо одной национальности или социальной группы. Никаких рабочих и крестьянских, финских или там польских патриотических партий не допускалось. Все партии, собиравшиеся свободно и легально действовать в Российской империи, обязаны были ставить перед собой задачу развития и процветания всей империи в целом, но никак не отдельной социальной группы или территории. Нет, совершенно понятно, что написать и заявить можно одно, а вот реальные действия предпринимать в абсолютно другом русле, но нельзя объять необъятное. Для того чтобы более или менее эффективно контролировать мысли и побуждения хотя бы большинства граждан, необходимо создавать гипермонстра масштаба КГБ, а это чудовищные госрасходы, да еще, судя по тому, как кончил СССР, совершенно неэффективные… К тому же и слова имеют реальное значение — это очень неплохо показало пока неизвестное здесь НЛП,[48] где лингвистическое, то есть словесное воздействие является важнейшей и неотъемлемой частью всей методики. Так что пусть хотя бы декларируют то, что нам надо, а те, кто переступит закон действиями, сразу станут клиентами полиции и жандармерии.

Следующим порогом, который партии должны были преодолеть через пять лет после своего образования, являлось наличие не менее десяти тысяч членов и отделений не менее чем в половине губерний страны. Я не сомневался, что, скажем, польские националистические организации способны набрать такое количество членов и, замаскировавшись под названием какой-нибудь «брутально-антивандальной партии», добиться серьезной поддержки в Царстве Польском, но это положение заставляло их, чтобы выйти на серьезный уровень даже в своих регионах, слегка поумерить национализм и озаботиться поиском союзников на всей территории России. Пусть учатся договариваться.

Еще одним ограничением было то, что, если право избирать получили практически все взрослые подданные Российской империи — за исключением признанных недееспособными в судебном порядке, — то вот избираться могли лишь те, кто отслужил в Вооруженных силах Российской империи. К моему удивлению, это требование было воспринято совершенно спокойно. Ну да после отгремевшей войны авторитет армии был невероятно высок и отслуживших очень много. К тому же после демобилизации и реорганизации вооруженных сил срок службы по призыву у нас вновь сократился до одного года. Да и до первых всеобщих свободных и демократических выборов к моменту опубликования условий было еще два года. Кто хочет — успеет подсуетиться.

Я ориентировался на примеры европейских стран, той же Германии и Франции, ну и на классическую форму организации демократических государств в Древней Греции и Древнем Риме. Ибо быть полноправным гражданином — это не только и не столько обладать правами, но и нести серьезное бремя обязанностей. В древнегреческих полисах место гражданина в случае нападения врага было не где-то, а на городских стенах. За стенами укрывались дети, старики и… рабы. И тот, кто не вставал в строй, лишался статуса гражданина автоматически. Да и вообще, армия, помимо остальных функций, еще и отличный тренинговый лагерь (ну, или должна им быть), способный очень серьезно развить человека и очень серьезно переформатировать его ценностный аппарат. В армии человек на собственном опыте узнаёт про самого себя много нового и пусть не всегда приятного, но точно полезного. Из армии он выходит более стойким и куда лучше готовым к любым невзгодам, поскольку на практике убеждается, что способен выдерживать серьезные психологические и физические нагрузки. Он знает, что такое работать в команде и подчиняться приказам, а также может точно оценить степень ответственности за собственные действия и отданные им распоряжения. Кроме того, среди прошедших через армейскую службу много тех, кто отождествляет себя со своей страной. Именно поэтому, например, армии таких давно не воевавших государств, как, скажем, Швеция и Швейцария, по-прежнему комплектуются по призыву. Им не так уж нужны большая армия и подготовленные резервы, зато им жизненно важен и нужен гражданин, который формируется с помощью этой армии… Вот только чтобы все это сработало, через армию должны проходить все. Ну или хотя бы все мужчины и те амбициозные женщины, которые собираются участвовать в управлении государством. Студент ты, не студент, бизнесмен, не бизнесмен, а год своей стране отдай. Пока же подавляющее большинство молодых людей будут иметь легальную возможность сначала «откосить», а потом презрительно кривить губы и поливать грязью «лохов», которые не сумели «откосить», ничего хорошего не выйдет. А именно так и было в покинутом мною будущем. Поэтому там система работала просто отвратно. Дай бог, у нас тут она сработает как надо…

Следующим пунктом политических реформ стал созыв Учредительного собрания. Поскольку его работа пришлась как раз на пик послевоенного взлета, авторитет Николая оказался достаточно высок для того, чтобы принятая Конституция закрепила за монархом обширные права. Не столько даже исполнительные и законодательные, сколько в области контроля. Хотя Верховным главнокомандующим он остался по-прежнему. Ну да монархи являются ими во всех европейских демократиях, где в системе власти присутствует еще и такая позиция, как король. Причем, несмотря на существенные расходы на поддержание такой вроде бы бесполезной и никому не нужной «надстройки» над «в первую очередь демократиями», граждане, оплачивающие еще и монархию, отчего-то живут куда богаче и спокойнее, чем демократии, так сказать, чистые. Как мне теперь представляется, причин тут две. Во-первых, лишняя система контроля, причем именно система, ибо монарх — это никогда не один-единственный человек, а всегда структура. И во-вторых, мотивация. Да, монархи — тоже люди, и среди них может попасться глупец, гордец, мямля, да кто угодно. Но любой монарх поставлен в такие условия, что может, так сказать, владеть только целой страной, а никак не каким-нибудь ее лакомым куском типа «Газпрома» или «Сургутнефтегаза», и передать наследнику или наследнице он также может либо всю страну, либо ничего. Поэтому для него чрезвычайно важно, как люди живут в его стране и как они действительно, а не в краткий период выборов, относятся к нему и его династии. И вот эти довольно жесткие условия, в которых и существует монарх, почти всегда заставляют его действовать во благо государству, даже если он недостаточно умен или у него недостает воли. В отличие от всяких демократически избранных лидеров, которые пришли ненадолго и за то время, что они прорывались к высшей власти, успели стать обязанными туевой хуче разных людей, обязательства перед которыми теперь им надо будет исполнять в первую очередь. То есть «лошадь»-монарх поставлена в такие условия, что способна «бежать» только по этой «дорожке», и от конкретных качеств конкретной личности зависит лишь скорость ее «бега», но отнюдь не его направление…

Я поднялся на трибуну и бросил взгляд на две асфальтовые полосы, разделенные широким газоном. А что, вполне приличная получилась автострада, то есть, прошу прощения, имперский тракт. Да, похоже, теперь все подобные дороги в мире будут именовать не автострадами или автобанами, а именно трактами. На этот раз мы здесь оказались первыми. И если удастся вырваться вперед в ядерной физике (на что я очень рассчитывал — недаром в свой Физический институт столько денег вбухал, к тому же не только в него, но и во всю окрестную инфраструктуру — от железной дороги до десятка различных мастерских с уникальным оборудованием) и в радиофизике, то лет сорок преимущества стране обеспечим. А уж дальше как Бог даст. Каждому поколению свои вызовы… Но помочь ученым в решении этих задач я был не способен, поскольку ничего не знал ни о физике ядерных процессов, ни, скажем, о производстве полупроводников. Единственное, что я мог сделать, так это собрать в одном месте, в России, лучшие умы и предоставить им максимум возможностей для работы. Ну и отобрать пару-тройку наиболее преданных стране толковых молодых ребят и намекнуть им, к чему все это может привести практически. Естественно, намекнуть лишь в таких рамках, которые исключат вопрос в лоб: «А откуда вы всё это знаете?» Впрочем, мой возраст, жизненный опыт и статус ныне позволяли изрядно расширить эти рамки. Так что даст Бог — все получится…

Кстати, и Радиофизическую лабораторию, занимающуюся большим спектром проблем — от практических, типа радиолокации и полупроводников, до общефизических, построили рядышком с Физическим институтом. Будем стараться сделать там нашу Силиконовую долину. А что — от границы далеко, университет поблизости имеется, опытно-промышленное производство есть на чем развивать, природа, воздух — все здорово. Почему бы и не получиться? Я же не идиот — строить нечто подобное в окрестностях огромного мегаполиса. О чем вообще те кретины думали, которые Сколково под Москвой организовали? О том, чтобы им удобно было из своих офисов добираться, не вытаскивая жопы из кресел служебных «мерседесов»? Похоже, именно об этом. Да если там организовывать высокотехнологическое производство — только на очистке воздуха для технологических процессов разоришься: по два раза в день фильтры менять придется. Да и текучка кадров вследствие такого рынка труда под боком жуткой будет, и стоимость рабочей силы — бешено завышенной. Не говоря уж о множестве других проблем…

Я перевел взгляд выше. Над дорогой навис мост дорожной развязки. Тракт построен так, что въехать на него, минуя пункты оплаты, невозможно. Зато он прямой, с отличным по местным меркам покрытием, с хорошо просчитанным профилем, исключающим образование на его поверхности луж даже в самый сильный дождь и обеспечивающим сдувание снежного покрова даже при слабом ветре, со специально спрофилированными поворотами, позволяющими автомобилям проходить их на скорости до ста шестидесяти верст, то есть, тьфу, уже километров в час. Да-да, километров. Мы перешли на общеевропейскую систему мер и весов, основанную на сантиметре, грамме и секунде. Как и на григорианский календарь. Причем полностью, то есть не только государство, но и церковь. Так что официальное Рождество у нас по-прежнему 25 декабря, и Рождественский пост не попадает на обжираловку в момент встречи Нового года. Впрочем, это была не единственная, да и не такая уж большая жертва взамен того, что немцы так же пошли на изменение собственного стандарта ширины железнодорожной колеи и принятие нашего. И не только немцы. Новые балканские страны сделали это еще в момент заключения с нами первых договоров; нам удалось договориться о том же с бельгийцами, шведами и голландцами. Про норвежцев я уж и не упоминаю. (С тех пор как мы затеяли у них создание нашей военно-морской базы, у норвежцев с нами дружба навеки. А как же — такие инвестиции в свою экономику они более ни от кого получить не смогли бы. Ну не нужна более никому такая база в Норвегии.) А еще с греками. С греками мы вообще нынче не разлей вода. И все потому, что им с нашей помощью удалось удержать за собой Смирну. Нет, дело было отнюдь не в благодарности или там духовной общности, хотя все это, возможно, и присутствовало. Определяющим в наших отношениях стало ясное осознание того, что стоит нам отменить стокилометровую демилитаризованную зону вдоль наших границ и намекнуть туркам, что плевать мы хотели на Смирну, и вся мощь турецкой армии мгновенно обрушится на эту «кровоточащую рану позора и предательства», как ее называли турки. Именно Смирна, а вовсе не Стамбул, как я опасался, стала для турок таким же символом, каким для французов были Эльзас и Лотарингия. И потому грекам было просто жизненно необходимо поддерживать с Российской империей самые теплые и близкие отношения…

С французами переговоры тоже велись, но эти еще ерепенились. Однако я из-за них не особенно переживал — никуда не денутся. Не останутся же они единственными отрезанными от общеевропейской транспортной системы? Причем не только от общеевропейской — железнодорожные колеи нового стандарта уже протянулись далеко в Азию. Хотя… может, и останутся. СССР же остался, а у галлов гонору поболее будет. Ну и ладно. Нам же лучше.

Я поднял взгляд еще выше. На самой середке моста маячила фигура в шарфе спартаковской расцветки. Я усмехнулся. Нет, «Спартак» у нас тут тоже имеется, но эти цвета обозначают вовсе не принадлежность носящего их к фанатам оного клуба. Тут у нас господа в красно-белом демонстрируют приверженность идее независимой Польши. Ибо красный и белый как раз соответствуют цветам их флага.

Верноподданнический энтузиазм поляков оказался не таким уж долгим. Уже через пару лет после окончания Великой войны в польской среде появились некие деятели, выражавшие «недоумение», что, мол, все славянские народы получили независимые государства, а поляки — самые верные, самые преданные сторонники России, «почти сто пятьдесят лет[49] помогающие ей строить великую империю», — так пока и не дождались достойной их великого народа награды. Под наградой подразумевалось, конечно, создание независимого польского государства. И хотя мы довольно быстро разобрались, чьи уши торчат из-за спин подобных деятелей, по большому счету ничего поделать с этим было нельзя: ребята действовали вполне легально.

Ну вот представьте: живет себе человек с большими амбициями, но с малым терпением, скудным умом и невеликими способностями. Довольно быстро такому человеку начинает казаться, что окружающие не отдают ему должного и вообще сильно его недооценивают. Вот он и начинает сначала искать известности в эпатаже, в демонстрации приверженности непринятому в приличном обществе, незаконному, непризнаваемому. Мол, я просто не такой, как все, самый свободный, самый раскованный, самый честный, а все эти ваши правила, приличия и законы — ложь и лицемерие. Такие господа, кстати, чаще всего встречаются в двух областях человеческой деятельности — в искусстве и в политике. И если по поводу людей искусства у меня особенного раздражения нет, если я даже чего-то не понимаю либо мне что-то не нравится, но находит своих поклонников, — и пусть, но вот в политике все не так просто… Ибо такие люди — отличный инструмент легального воздействия на страну со стороны. Нужно всего лишь подобрать тех, кто «самовыражовывается» в нужном тебе направлении, и… помочь им делать это наиболее ярко и привлекательно. Ну, денег дать. Причем не напрямую, а, например, пригласить почитать курс лекций за солидное вознаграждение, заказать и щедро оплатить аналитическую записку или специализированный доклад «О состоянии свободы слова» или «О положении заключенных в тюрьмах Российской империи». Пригласить на личную встречу. Сфотографироваться. На конференции какой-нибудь дать выступить… А там, глядишь, у этого «самого свободного» и последователи появились, которым хочется всего того же — чтобы и их признали самыми свободными и самыми умными, и денег подкинули, и за ручку поздоровались. Ну с этим же вождем и корифеем сработало, так чего бы и с ними такому не случиться?.. И мало кому из этих господ приходит в голову, что, если тебя так обхаживают пусть не откровенные враги, но уж как минимум ярые соперники твоей страны, это ж неспроста. Нет, что вы, как можно?! Просто вот это и есть по-настоящему умные люди, и они всего лишь отдают должное моему уму и таланту, то есть тому, чего всякие там плебеи и зашоренные «кролики» дома, на родине, не замечали…

Впрочем, в эту игру можно было играть коллективно. В конце концов, у англичан есть Индия, Ирландия и еще кое-какие части «империи, над которой никогда не заходит солнце», и там мы тоже можем затеять нечто подобное. На что я им в свое время очень прозрачно намекал. Тогда — восприняли, а вот сейчас, похоже, решили снова взяться за старое. С началом кризиса-то, что совершенно естественно, число недовольных у нас в стране стало расти. А традиция поляков обвинять во всех своих бедах Россию насчитывает не «сто пятьдесят лет», а много больше.

Да уж, похоже, с Польшей рано или поздно придется что-то решать. И хорошо еще, что это произойдет не так, как в «моей» истории, то есть не через развал страны и поражение в войне.

Я, кстати, во многом именно поэтому и отказался от территориальных требований к Германии, иначе мы сыграли бы не в свою пользу, а в пользу будущей независимой Польши. Отбери мы у немцев, скажем, Восточную Померанию, Позен или поморье, поляки, отделяясь, непременно подсуетились бы и забрали их себе. А согласиться с потерей Восточной Пруссии и Кенигсберга немцы смогли только после двух чудовищных поражений в мировых войнах и под угрозой атомной бомбардировки. То есть забери мы себе сейчас Кенигсберг, который, в принципе, можно было бы удержать даже в случае отделения Польши, — ни о каком плодотворном сотрудничестве с немцами после войны и речи бы не шло. Для немцев потеря Королевского города[50] сегодня стала бы национальной раной похлеще, чем для французов потеря Эльзаса и Лотарингии. И те, кто наложил бы лапу на колыбель Германской империи,[51] сделались бы врагом кайзера и всех немцев навеки. А так, если полякам жизненно необходимо вернуть себе Восточную Померанию или то, что они именуют Польским Поморьем, пусть сами с немцами договариваются. Мы им и так Краков подкинули и солидный кусок Силезии. Пусть радуются…

— Ваше высочество…

Я повернулся. А, ну да, теперь надобно сказать несколько слов о том, какое это великое событие — окончание строительства первой в мире дороги, предназначенной для скоростного движения автомобилей, и разрезать ленточку…

На самом деле сейчас мы закончили уже финальный участок, а первая в мире специальная дорога для автомобилей Санкт-Петербург — Царское Село длиной около двадцати километров была проложена еще в 1920-м. Соблюли, так сказать, традицию: железные дороги России тоже начинались с этой дистанции… Царскосельский участок был оборудован разделительной полосой, развязками с мостами, указателями, разгонными полосами и всем остальным, то есть давал полное представление о том, как будут выглядеть «имперские тракты», и быстро стал одним из любимых мест столичных автомобилистов… К моменту его сдачи в эксплуатацию строительство имперского тракта Санкт-Петербург — Москва уже развернулось вовсю. От Питера тянули дорогу до Чудова, а от Москвы — до Клина. Обе были введены в действие в 1925-м. В 1927-м сдали участки до Окуловки с севера и до Крестцов с юга. Мы здесь строили дорогу параллельно железной и строго в обход любых населенных пунктов, так что на Торжок и Великий Новгород сделали бесплатные ответвления. Ну а сегодня оба участка соединились. Вернее, реально все произошло еще неделю назад, а сегодня предстояло торжественное открытие…

Речь моя была краткой. Я сообщил журналистам, что считаю это событие ничуть не меньшим по значению для страны, чем заключение Парижского договора, окончившего Великую войну, и выразил надежду на то, что довольно скоро можно будет, выехав на имперский тракт в Санкт-Петербурге, съехать с него во Владивостоке. И добавил, что, пока этого не произошло, Россию еще рано считать единой страной. После чего все захлопали, а я поковылял с трибуны вниз.

Шелковая лента оказалась довольно прочной, но ножницы были хорошо наточены, поэтому я справился. Хрум-хрум-хрум — и оба конца ленточки упали на асфальт. Тут же грянул оркестр, зазвучали аплодисменты. Я поднял взгляд. Парня в шарфе цветов польского флага на мосту уже не было.

Ну что ж, дело сделано, пора и в коечку. А вы что думали — в восемьдесят-то с мелочью?

До машины отсюда было довольно далеко, однако я решил пройтись. Высоко в небе медленно плыл самолет. Ну, по местным меркам высоко, поскольку звука мотора почти не было слышно. Наверное, пассажирский. Регулярные рейсы из Санкт-Петербурга в Москву и обратно летают уже лет десять. Да и по всей стране рейсов хватает. Надо же было куда-то девать тысячи подготовленных в войну пилотов — вот и озаботились. Впрочем, авиация сейчас на подъеме — и военная, и гражданская. В том числе и на флоте. Несмотря на то что здесь не было никаких Вашингтонских соглашений[52] и дредноутная гонка продолжалась, хотя и несколько снизила темп, я жесткой рукой задавил всякие предложения строительства для флота новых линкоров. Только на продажу. Японцам там или южноамериканцам. Это да, этим строили. А для нашего флота в истекшие десять лет строили мало. Более того, и сам флот после войны максимально урезали. Ну, как и армию…

Сразу после войны все броненосцы, а также крейсера и миноносцы постройки ранее 1907 года пустили на слом. Вернее, не совсем все. Четыре крейсера водоизмещением двенадцать-четырнадцать тысяч тонн были отданы в переделку под авианесущие корабли. Демонтировали башни, срезали надстройки, по правому борту возвели ублюдочный мостик, по левому оборудовали лифт, а под палубой сделали ангар на полтора десятка самолетов. На месте башенных снарядных погребов смонтировали топливные танки и погреба авиационных боеприпасов. После чего сформировали на каждом авиаотряд из звена истребителей, звена бомбардировщиков и звена торпедоносцев плюс пара разведчиков. И начали учиться летать. Учились долго и тяжело, с авариями, с гибелью людей, зато в этом году на каждом из морей — Балтийском, Черном, Норвежском и Японском — были заложены первые корабли серии авианосцев специальной постройки. За восемь лет эксплуатации первых авианосцев мы разобрались, какими они должны быть и каким критериям отвечать. Ну и я пару раз язык подложил — насчет бортового расположения лифтов и угловой палубы… И вообще, на будущий год планируется принятие новой кораблестроительной программы. Еще и так будем с безработицей бороться. Да и начинает чем-то в воздухе попахивать — не войной пока, нет, но каким-то дерьмецом явно. Недаром англичане зашевелились и стали поляков подзуживать. Так что пора, пора…

С такими мыслями я подошел к машине и остановился.

— Сейчас куда, Сева, на аэродром?

— Да, ваше высочество, через два дня надобно быть в Царьграде.

— Ну да, помню, помню…

Через два дня в бывшем Константинополе должен был открыться Общеевропейский банк. Россия имела в нем самую крупную долю и, соответственно, самое большое число голосов в совете директоров. Никакого волюнтаризма или насилия — всё в соответствии с размерами экономики. К тому же наша доля отнюдь не была контрольной: мы имели всего около сорока трех процентов.

Впрочем, Россия сумела занять доминирующие позиции не только в экономике. Так, вся Европа и существенная часть остального мира жадно смотрели наши кино- и мультипликационные фильмы. И тысячи не только русских, но и французских, немецких, итальянских, а также шведских, голландских, чешских, болгарских, румынских и иных красоток жаркими ночами мечтали когда-нибудь оказаться в волшебном городе Одесса. В городе, где исполняются самые заветные желания! Причем не только мечтали, но и деятельно претворяли эту мечту в жизнь. Тем более что добраться до Одессы было куда легче, чем до далекого заморского Голливуда, расположенного на противоположенном от Европы побережье САСШ… В результате в Европе появилось устойчивое словосочетание «одесская красотка», обозначающее приблизительно то же самое, что в покинутом мною мире понималось под «голливудской красоткой». И вообще, Россия после войны стала законодательницей мод во многих областях. Европейцы (и не только европейцы) с удовольствием и даже неким благоговением пили чрезвычайно модный и полезный (уж куда полезнее кока-колы) русский квас, коего выпускалось аж две дюжины видов, с удовольствием лопали блины с полусотней начинок — от икры и осетрины до печенки и требухи — в международной сети закусочных «Русские блины» и носили одежду разработки русских модельеров Ивана Казанишина, великой княгини Ольги и Никиты Полубейко. Впрочем, и самых именитых модельеров из иностранцев тоже нельзя было назвать совсем уж иностранцами. Например, Коко Шанель, благодаря роману с моим племянником — сыном брата Павла Дмитрием, перебралась в Россию. А Жанна Ланвен и Поль Пуарэ хоть и не переселились в Россию окончательно, но открыли здесь собственные ателье и производства, а сеть их магазинов на территории Российской империи была больше, чем в паре любых других европейских стран вместе взятых. Вследствие чего они даже купили себе здесь дома: Ланвен в Питере, а Поль Пуарэ в Царьграде. Кстати, и сама мода у нас тут оказалась несколько другой — более консервативной. Женские юбки укоротились не до щиколоток, а до верхнего обреза туфелек, корсеты отправились на свалку, а длинные волосы в косах и сложных прическах вполне успешно удерживали позиции против короткой стрижки. Впрочем, победному шествию, скажем, женских брюк очень поспособствовал резкий рост числа членов Союза сакмагонских дозоров. В них стали активно принимать девочек и девушек, а в походе в платьях не особенно удобно… Кстати, Союз стал международной организацией. В 1920 году в древнем городе Галич состоялся Первый всеевропейский сбор Сакмагонских дозоров, на котором был провозглашено создание Центрального совета. Между прочим, я специально озаботился, чтобы совет не был назван всеевропейским — на перспективу думаем. В тех же САСШ уже существовало почти два десятка дозоров, а кроме того, они появились еще в ДВУХ дюжинах стран за пределами Европы. Так что до мирового охвата оставался один шаг… Было решено в России проводить только каждый пятый сбор, а остальные — по очереди в разных странах.

Послевоенная история у нас тут тоже пошла совсем не так, как это было в «моем» XX веке. Никакой Лиги наций здесь не появилось. А вот Лига европейских наций у нас образовалась в 1922 году. Я постарался слегка затянуть с созданием этой организации, чтобы война немного подзабылась и Германию удалось ввести в состав постоянных членов совета. Ибо без ее полноправного участия никакой полноценной общеевропейской лиги все равно не создать. Это от присутствия или отсутствия в международной организации какой-нибудь Хорватии или Румынии никому ни тепло, ни холодно. А вот если вынести за скобки такие страны, как Германия, Франция или, скажем, Россия, — это сразу сделает организацию неполноценной и заставит ее выстраивать с оставшимися за скобками странами варианты хоть каких-нибудь суррогатных отношений. А суррогат есть суррогат. Короче, я очень постарался, и Германия вошла в число четырех постоянных членов Совета Лиги европейских наций с правом вето на ее решения. И это было хорошо. Ибо наши отношения с Германией активно развивались, некоторые экономисты уже даже начали осторожно называть это не союзом, а интеграцией. Несмотря на довольно яростное противодействие подобным процессам англосаксов — и Великобритании, и САСШ. Но пока нам удавалось их переигрывать. Ну да мы в этом направлении двинулись сразу после войны, не став общипывать Германию как липку, а организовав то, что в моем будущем называлось «обменом активов». Так, я до продажи своей доли промышленных активов контролировал шестьдесят пять процентов в «Friedrich Krupp AG», а они к 1927 году довели свою долю в моих металлургических активах до тридцати четырех процентов. Тесла наложил лапу на существенные куски «Siemens & Halske AG» и «AEG», взамен допустив их к своему алюминиевому производству, а Игорь Гринчевский, крупный предприниматель и меценат родом из Кишинева, по «самые Нидерланды» вошел в состав акционеров «Thyssen AG», взамен допустив их к своим энергетическим активам. Были и многие другие, причем иногда объединение фирм выходило на более высокий уровень. Например, Трындины попросту слили капитал с «Carl-Zeiss-Stiftung», образовав единую компанию, которая к тому же вошла капиталом в фирму покойного Однера, перекупив долю у меня. И такой обмен активами шел не только на уровне, так сказать, высшей лиги, но уже и много ниже. Ну да немецкие активы сразу после войны стоили не так уж много, ибо экономика Германии в тот момент была парализована. Подобный обмен активами позволил немцам войти на бурно растущий русский рынок и довольно быстро восстановить производство.

Штаб-квартира Лиги наций находилась, как и в «моей» истории, в Женеве. Но вот иные органы мы постарались максимально разбросать по другим странам, чтобы у как можно большего числа государств была хотя бы одна «фенечка», которой можно гордиться и ради которой стоило бы предпринимать усилия по сохранению и развитию наднационального объединения европейских народов. Международная комиссия по интеллектуальному сотрудничеству находилась в Париже, Международная организация труда — в Берлине, Всемирная организация здравоохранения — в Осло, Постоянная палата международного правосудия — в Белграде. Ее разместили в Сербии по нашему настоянию — как в стране, наиболее пострадавшей от войны, а я даже посмеялся про себя, вспоминая, как в покинутом мною времени наследники этой организации судили сербов за то, что они попытались защитить территориальную целостность своего государства…

А вот Общеевропейский банк мы никому не отдали — он работал в Царьграде. Контроль за финансами мы уступать не собирались. Далеко не факт, что нам удастся сделать рубль этаким вариантом бреттон-вудского доллара, но планы подобные были. Впрочем, я не очень-то этого и хотел. Торговля резаной бумагой — конечно, дело жутко прибыльное, и какому-нибудь «крестьянину» (по набору ценностей, а не по профессии, к которой я всегда относился строго положительно, считая землепашца становым хребтом любой нации, и потому старался максимально умножить их число в русском народе) может сильно поднять самоощущение, дав основания считать себя хитрованом, который нагнул и развел всех в мире. Но потом это дело все равно аукается, и громко… Ну да американцы по своему ценностному аппарату как раз «крестьяне» и есть. А кто они еще с мудростью типа: «Если такой умный, почему ты еще не богатый?». Не было у них никогда аристократии, так как они никогда не дрались насмерть, до последней капли крови, за свою землю. А истинные аристократы только так и появляются — в бою, в атаке, в лишениях и самоотдаче. Даже если их при этом и не именуют всякими там графами и баронами. Коммунисты всё это прекрасно понимали. Стишок Александра Межирова «Коммунисты — вперед» читали? Вот он как раз об этом. Об аристократии. Ибо не в названии дело, а в том, какое бремя ты на себя взвалил. По бремени все считается. И пока в той же коммунистической партии хотя бы существенную часть (большинством они там никогда не были) составляли коммунисты, которые так же, как кавалергарды при Бородино, как капитан Остен-Сакен в схватке с эскадрой капудан-паши Эски-Гусейна, как штабс-капитан Нестеров, бросивший свой безоружный самолет на таран вражеского, шли вперед, невзирая на пули, у них еще был шанс, несмотря на все людоедство их режима, вести страну за собой. А вот когда они стали устраивать свадьбы в Зимнем и роскошествовать на элитных госдачах — быстро повторили судьбу тех, кто только числился аристократией, но давно перестал ею быть…

А у америкосов за всю их историю никакого бремени, кроме самообогащения, не было. И революция у них была туфтой — не ради чего-то серьезного, жизненно важного, предельного, когда еще шаг, и всё, а из-за того что метрополия, подишь ты, цены на товары подняла. Денег меньше получать стали за свои товары — вот и восстали. И с тех пор только за это и воюют — за деньги, сначала тщательно все просчитав, учтя все возможные потери и выведя положительный баланс. И пока положительный баланс не сложится — пальцем не пошевелят… Потому и войну они эту просрали. Сначала у них баланс не сходился, а потом слишком быстро все поменялось. Не успели просто. И мир сейчас нам вместе с англами просирают потому же. Им даже в голову не приходит, что мы тут не столько на себя пашем, сколько на всех. На всю Европу. Даже на проигравших — на тех же немцев или австрийцев. Несмотря на то что есть все основания поживиться за их счет. И вот из-за этой логики — мол, Россия непременно где-то как-то все под себя подгребает, как они сами всегда делали, — англосаксы нам пока и проигрывают. Вот вроде — опа! — вычислили, где русские немцев или венгров с сербами кинут, приготовились к ситуации, вот уже совсем готовы этим лохам глаза открыть и на том свое поиметь, а тут — хрясь! — и русские действительно делают то, что обещали. И англосаксы в полной растерянности. Почему?! Как же это можно при такой выгоде партнера не кинуть?! Ну вот ничего же не мешало, наоборот — все было на мази. Как такое может быть?!!

Так что пока все наши общеевропейские проекты, слава богу, двигались успешно, да еще и развивались. Под эгидой Лиги европейских наций у нас за последние пять лет появилось еще несколько организаций: Железнодорожный союз, Союз европейских университетов, Международная организация гражданской авиации, Организация европейской торговли, Сталелитейный союз, в котором я, кстати, состоял почетным председателем. Уж его-то я из поля зрения не упускал, ибо помнил, что Европейское сообщество начиналось с организации, именуемой Союзом угля и стали.[53]

А вообще за истекшие четырнадцать лет удалось сделать многое. И не только в экономике или транспорте. Даже и с архитектурой сильно продвинулись. Хотя «прогрессивная общественность» надо мной ржала. Ну да, повод к этому был, поскольку все это время я вместе с Союзом российских промышленников и еще парочкой общественных организаций, объединявших «денежных мешков» и городские власти, то есть основных заказчиков, упрямо продолжал двигать в массы «псевдорусский стиль». И лишь в последние годы, как про меня писали, «снизошел до модерна», не оставив, впрочем, окончательно и псевдорусского стиля. Причем сделал это, как опять же озвучила «прогрессивная общественность», отнюдь не по-аристократически, а совершенно по-купечески. То есть решив, что российской архитектуре не помешает немного модерна, я со товарищи тут же привлек в Россию «толпы самых популярных архитекторов этого стиля». Ну да, после окончания войны к нам приехали работать или просто взяли шефство над проектами такие великие люди в области архитектуры, как Антони Гауди, Виктор Орта, Хенри Клеманс ван де Велде, Франц Журден, Эктор Гимар, Петер Беренс. Не мог же я упустить момент, когда этих ребят легко было «купить» задешево. У них-то там, в разоренной войной Европе, с новыми стройками сначала было туго. Да и своих архитекторов мы тоже не обидели. Перед началом кризиса, в 1929 году, число возводимых в России зданий в стиле модерн достигло девятисот сорока шести. И это только те проекты, что еще находились в работе. А сколько уже было построено… Я знал, что с началом кризиса строительство почти двух сотен из них остановилось, однако в этом году появились не только первые признаки оживления на старых площадках, но и новые заказы. Например, Игорек Гринчевский в январе этого года заказал Гауди, познакомившемуся с трамваями еще в 1915 году у нас в Петербурге и потому до сих пор не погибшему, проект новой штаб-квартиры своей корпорации в Царьграде, и тот сейчас вовсю тестировал новую модель автомобиля моего бывшего автомобильного завода, впервые в мире оборудованную кондиционером, раскатывая по окрестностям Царьграда и побережью Мраморного моря, — выбирал площадку под строительство…

Я уже разворачивался, чтобы сесть в машину, как вдруг мне резанул глаза знакомый шарф. Я замер, уставившись в лицо молодому человеку, сверлившему меня яростным взглядом. Интересно, кем я ему представляюсь? Тираном? Нуворишем, всю жизнь грабившим людей и накопившим немыслимое по его меркам богатство? Царственным самодуром, которому никогда в голову не приходило посеять что-нибудь разумное, доброе, вечное, чем этот молодой человек сам бы непременно занялся, будь у него такие деньги и возможности? Например, сделал бы любимую Польшу свободной, накормил бы всех голодных польских детей, подарил бы каждому молодому поляку по автомобилю…

Иначе почему он так на меня смотрит?..

Ах вот оно что…

Мальчик, что же ты творишь?! Ты думаешь, что твой поступок приблизит «свободу» твоей родной Польши, однако он ее лишь отдалит. И хуже того — принесет твоим соплеменникам много боли и страданий. Ибо ни одна власть никогда не позволит себе пойти на поводу у убийц и террористов. Иначе она рухнет…

Но нет, в этой голове нет места мыслям — только лозунги. И жажда славы! Любой, даже геростратовой…

Между тем мальчик побагровел и, выхватив из кармана револьвер, отчаянно, надсаживаясь, заорал:

— Смерть тирану! Есче Польска не з…

Эпилог 2

Молодой человек с непокрытой головой стоял перед высоким саркофагом. Он стоял молча и, похоже, довольно давно. Просто стоял, устремив взгляд куда-то в пустоту, и по его щекам катились слезы. Сзади раздались негромкие шаги, к молодому человеку приблизился пожилой, одетый в военную шинель, и положил руку ему на плечо. Молодой человек обернулся и утер лицо рукавом.

— Ну-ну… — негромко произнес пожилой и чуть сжал пальцы. — Ничего… он сейчас на небесах. Точно. Пойдем, сынок, нас уже заждались.

Они вышли из собора и повернули к комендантскому дому. Ждавшая их на улице охрана на отдалении последовала за ними. Некоторое время шагали молча, потом молодой попросил:

— Пап, а расскажи мне о нем. Ну… свои ощущения. Ты же мне говорил, что он много с тобой общался, еще когда ты был как я. Да и потом… Вы столько лет вместе. Войну вместе прошли…

Губы отца тронула легкая улыбка, какая появляется у человека в момент, когда он вспоминает о чем-то хорошем, но оставшемся в прошлом. Когда все плохое, все трудности, все преграды почти исчезли из памяти или сохранились в качестве примеров для гордости — мол, о, какие мы были! — а все хорошее, наоборот, помнится ярко.

— Знаешь, Алеша, дядя был… необычный человек.

Алексей хмыкнул. Его отец улыбнулся:

— Да, что-то я говорю банальности. Но я имел в виду нечто другое, не то, что обычно думают все, когда говорят о нем так… Понимаешь, это сложно выразить словами… — Отец задумчиво погладил бородку. — Он был настоящим аристократом и человеком чести во всем, что касалось его самого, но… он становился абсолютно беспринципным и даже безжалостным, если это касалось России. Он был патриотом России, это так, но его патриотизм был каким-то… болезненным, что ли. Он… он считал, что за Россию надо драться — постоянно, каждый день и не стесняясь ничего… Я, конечно, знаю лишь малую толику того, что известно его соратникам — покойному Канарееву или твоему нынешнему личному советнику Якову Соломоновичу, но даже того, что я знаю, мне хватало, чтобы содрогнуться, и не раз. Когда речь шла об интересах нашей страны, он не считался ни с чем — ни с честью, ни с совестью, ни с международными обязательствами, ни с Божьими заповедями. — Отец зябко повел плечами. — Не знаю, поймешь ли ты меня, но это… это страшно.

Алексей медленно кивнул, над чем-то напряженно размышляя, и тихо спросил:

— Папа, а почему он поступил так?

Отец пожал плечами:

— Не знаю… Я могу только догадываться.

Молодой человек требовательно уставился на него. Однако отец молча шел рядом, глядя вперед, в пространство, и никак не реагируя. Лишь спустя некоторое время он заговорил:

— А знаешь, на самом деле именно он заставил меня согласиться на принятие Конституции. Это я был против того, чтобы вообще предпринимать какие-то действия в том направлении, а вовсе не он, как считают все… после того его демарша, когда он демонстративно покинул все свои посты.

— Я знаю, — тихо отозвался Алексей. — Я однажды услышал, как вы ругались в кабинете. Это было поздно вечером, все давно разошлись, а дедушка остался. И вы заперлись в твоем домашнем кабинете. Но, видно, кто-то выходил и неплотно прикрыл дверь. Может, кто-то из слуг побоялся отвлечь вас щелчком замка. Вы, когда ругались, смотрелись очень грозно… А я шел к тебе, чтобы пожелать спокойной ночи, но так и не осмелился войти. Уж очень вы кричали. Так что я простоял там, наверное, минут двадцать, слушая. И многое понял. Мне ж в тот момент уже четырнадцать исполнилось…

— Вот как? — Отец удивленно воззрился на него. — Впрочем, конечно… мы тогда ругались часто. Почти каждый день… Ну так вот я не об этом. Я тогда обвинил его в том, что он хочет превратить русского императора в ничего не значащую и ничего не решающую марионетку. А он рассердился — сильно, я видел. Но не наорал на меня… а он мог, уж поверь… только побагровел и так твердо, грозно произнес: «Государь, я клянусь тебе собственной душой: никогда — ты слышишь? — ни-ког-да, чего бы там ни нарешали политики сейчас или в будущем, русский император не станет ничего не решающей марионеткой. Я обещаю тебе позаботиться об этом…» Я сразу не понял — думал, он имеет в виду свой политический вес, влияние… а сейчас знаю, что он уже тогда все просчитал и решил. Даже не тогда, а еще раньше — до Великой войны. А может, и еще раньше. И семьи и детей у него не было именно из-за этого. Понимаешь?

Молодой человек медленно кивнул:

— Кажется, да. — И немного помолчав, робко спросил: — Но, папа, почему я? Почему не ты?

Отец усмехнулся:

— Ну, это-то как раз понятно. Я — император, и все мое имущество, оно… ну как бы не совсем мое. Если завтра кому-нибудь захочется подгрести под себя что-то из того, чем мы сегодня владеем, достаточно будет просто взять и упразднить монархию. Тогда все, чем мы владеем, сразу перейдет в цепкие ручки тех, кто решит провернуть это дело. Хотя они, естественно, будут на каждом углу кричать, что всё получит народ. Ты же, мой сын и наследник, юридически пока никто. После принятия Конституции и изменения законодательства Российской империи у нас не осталось ни одного закона, в котором были бы определены взаимоотношения наследника и государства. Даже дворец, в котором ты живешь, официально — мой, а твоя охрана выделена тебе лишь вследствие того, что ты член моей, государя-императора, семьи. То есть юридически ты — частное лицо. И перестанешь быть таковым, только когда взойдешь на престол. Поэтому для того, чтобы наложить лапу на твое личное состояние, им придется принять такие законы, что и их собственные состояния окажутся в опасности. Понимаешь?

— Кажется, да… — Алексей кивнул, немного подумал и спросил: — А дальше?

— Что — дальше?

— Ну, потом, когда я стану императором?

Николай пожал плечами:

— Все равно это останется твоим личным состоянием. Тут как у супругов: все, чем они владели до того, как сочетались браком, является их личной собственностью, и второй супруг претендовать на это не может. Так что… Да, начиная с тебя уже никто не сумеет сделать русских императоров ничего не значащими марионетками. Даже если очень захочет этого…

Отец замолчал, а молодой человек не задавал новых вопросов — обдумывал услышанное. Они дошли до угла Нарышкина бастиона и, повернув налево, двинулись вдоль него.

— Но должен тебе сказать, что деньги, которые он завещал, — еще не всё, — снова заговорил Николай. — Главное — структуры. Во-первых, банки. Ты совершенно правильно поступил, сформировав Фонд святителя Алексия Московского и передав ему все права по управлению активами.

Молодой человек хмыкнул:

— В САСШ это обычная практика. Когда я проходил магистратуру в Гарварде и практику в «First National City Bank»…

Отец бросил на него снисходительный взгляд, и Алексей смущенно замолчал.

— Так вот, — продолжил Николай, — здесь ты совершенно прав. Когда ты займешь трон, такое дистанцирование от твоих активов и предоставляемых ими возможностей будет очень полезным. Но вот структуры… структуры ты должен держать при себе. И не столько благотворительные, хотя их тоже, несомненно, сколько… — тут он бросил на сына выразительный взгляд.

Алексей медленно кивнул. Когда справа потянулась Невская куртина, он задумчиво произнес:

— Ты прав, он все это планировал очень давно. Ведь в том, что ты решил готовить из меня экономиста и финансиста, немалая доля его влияния?

Отец подтвердил, потом вздохнул:

— Если честно, в тебе очень много его влияния. Именно он настоял, чтобы я взял тебя на фронт. Именно он подобрал тебе соратников по детским играм. Именно он убедил твою мать позволить тебе отслужить год обычным солдатом, причем не здесь, под боком, в учебном батальоне гвардейского полка, а там, на Амуре. Знаешь, как он сказал? «Солдат — главная опора государства и естественный представитель оного в диких, враждебных либо опаленных бедой землях. Пусть Алексей поймет, каким должен быть русский солдат, на своей шкуре. Ибо это одно из тех пониманий, которые есть главнейшие в жизни человека и государя». — Николай пожевал губами и тихо добавил: — Он вообще, несмотря на то что лично с тобой общался не очень много, к твоему обучению и воспитанию проявлял величайшее внимание… А знаешь, он мне однажды сказал: «Когда-нибудь, возможно через двадцать, возможно через сто лет, России, чтобы продолжать оставаться значимой страной, придется отказаться от своих денег и сделаться частью какой-нибудь крупной наднациональной структуры. И вот тогда станет понятно, что именно она значит. А все остальное — войны, промышленное развитие, заселение территорий, культурный рост — только подготовка к этому моменту». Я его тогда опять не понял. Не скажу, что понимаю и сейчас, но… до сих пор он всегда оказывался прав — даже если его мысли в тот момент, когда он их высказывал, казались мне ересью, а то и глупостью.

Они подошли к Невским воротам и начали спускаться к Неве. На льду реки их ждали три необычных экипажа: обтекаемый корпус и большой винт в металлическом ограждении, за ним виднеется несколько управляющих плоскостей. Едва отец и сын показались из Невских ворот, послышались резкие команды и у экипажей начали заводиться двигатели.

Николай спустился на пролет, остановился и, наклонившись к сыну, поскольку рев двигателей аэросаней уже сильно заглушал речь, громко произнес ему на ухо:

— Знаешь, а ведь он там сейчас, наверху, смотрит на нас и, наверное, гадает — вытянем ли? И честно тебе скажу, сынок: я очень боюсь его разочаровать. А то когда попаду туда, к нему, он мне такую головомойку устроит…

На самом деле точно такая же ситуация возникла и при постройке Днепрогэс в реальной истории. Проект с тремя последовательными плотинами, подготовленный инженером Графтио, также оказывался и на треть мощнее, и заметно дешевле. И дело было не в отсталости промышленности России
Александр Федорович Миддендорф — основоположник мерзлотоведения, российский путешественник, географ, ботаник и натуралист. В период своей экспедиции в Северную Сибирь и на Дальний Восток в 1842–1845 гт. открыл плато Путорана, стал первым исследователем полуострова Таймыр, Северо-Сибирской низменности. Амурско-Зейской равнины, Станового хребта, нижней части бассейна Амура, южного побережья Охотского моря. Удско-Тугурского Приохотья, Шантарских островов. Отчет Миддендорфа об экспедиции был для своего времени наиболее полным естественно-историческим описанием Сибири.
Создание Рыбинского водохранилища потребовало переселить на новые места 130 тысяч человек — жителей 663 селений и города Мологи. Были затоплены три четверти территории Весьегонска, Леушинский монастырь и Югская пустынь. Ушла под воду и была изъята из хозяйственного оборота восьмая часть ярославской земли, в том числе 80 тысяч га лучших в Поволжье пойменных заливных лугов, травы которых по своему качеству не уступали травам с альпийских лугов, более 70 тысяч га веками возделываемой пашни, более 30 тысяч га высокопродуктивных пастбищ, более 250 тысяч га грибных и ягодных лесов. Лето стало более влажным и прохладным, в окрестностях перестали вызревать пшеница и лен.
История взаимоотношений крупного капитала и революционеров крайне сложна и запутана, но, как сегодня уже совершенно ясно, не имеет под собой практически никаких идеальных мотивов. То есть «сочувствие» того же Саввы Морозова или, скажем, бакинских нефтепромышленников революционным идеям объясняется чисто меркантильными причинами — от банального рэкета революционеров, построенного на угрозе организовать забастовки на предприятиях, принадлежащих промышленникам, до исполнения проплаченных заказов на беспорядки и парализацию работы на предприятиях конкурентов.
Летчиков-наблюдателей. На заре авиации пилотирование самолета требовало постоянного внимания, технических же средств разведки еще не существовало, поэтому в составы экипажей самолетов-разведчиков начали включать специальных летчиков-наблюдателей. Эта профессия существует до сих пор, например в пожарной авиации, а в ВВС на смену летнабам пришли авиационные фотоаппараты и станции инфракрасной и радиолокационной разведки.
Александр Карлович
em
«Конец истории и последний человек» (The End of History and the Last Man) — вышедшая в 1992 г., сразу после краха СССР, книга влиятельного американского философа, политического экономиста и писателя японского происхождения Фрэнсиса Есихиро Фукуямы, в которой он заявляет, что века страданий и поисков позади и человечество наконец-то нашло наилучшую форму своей организации, непременно ведущую ко всеобщему счастью.
Испанский грипп, или «испанка», был, вероятнее всего, самой массовой пандемией гриппа за всю историю человечества. В 1918–1919 гг. за 18 месяцев от «испанки» умерло 50-100 млн. человек, или 2,7–5,3 % населения Земли. Было заражено около 550 млн. человек, или 29,5 % населения планеты. Эпидемия началась в последние месяцы Первой мировой войны и быстро затмила это крупнейшее кровопролитие по масштабу жертв.
em
Французское слово «remonte» означает замену или пополнение поголовья лошадей, и первоначально словом «ремонт» в России обозначали только такие действия. Лишь позже его значение сначала распространилось на любое восстановление дееспособности, в том числе устройств и механизмов.
em
Однофамилец поручика — Александр Никитич Сеславин, гусар, генерал-майор, герой Отечественной войны 1812 г., прославился партизанскими действиями и большой личной храбростью.
Реальный факт, имевший место и в нашей истории. То есть Российская империя была предана Великобританией в первый же день Первой мировой войны. Как, впрочем, и Бельгия, официальным гарантом неприкосновенности границ которой как раз и являлась Великобритания со дня образования этого государства.
em
В те времена многими военочальниками подобные действия категорически не приветствовались, ибо считалось, что это «подрывает боевой дух солдат».
Автор знает, что Российская империя с началом войны прекратила свободный обмен кредитных билетов на золото, но в реальности романа золотые запасы России на порядок превышают те, что имелись у страны в нашей истории. Так что некоторый «люфт» по времени у России был.
em
Лидировать — в авиации вести за собой, выступать лидером, показывающим маршрут и направление полета.
Один из крупнейших химических концернов Германии, созданный в 1865 г. Мы знаем это предприятие по его аббревиатуре BASF.
Приблизительно так обстояло дело и в реальности. Англичане начали эту операцию под прикрытием обращения Николая Николаевича Младшего, на тот момент являвшегося Главнокомандующим русской армией. В романе он не является Главнокомандующим. Есть и другие отличия — например, фронты именуются по-другому…
Впервые боевые отравляющие вещества в реальной истории были применены немцами 15 мая 1915 г. у бельгийского города Ипр.
6 августа 1915 г. в 4 часа утра у русской крепости Осовец германские части, дождавшись нужного направления ветра, применили против защитников крепости отравляющие газы. Противогазов защитники крепости не имели. По свидетельству очевидцев, под действием газов трава желтела, листья на деревьях сворачивались и опадали. В 12 км от места выпуска газа, в деревнях Овечки, Жодзи, Малая Крамковка, отравились 18 местных жителей. Газы нанесли огромные потери. От семи рот, оборонявших позиции в полосе применения ОВ, в живых осталось около сотни человек. Решив, что оборонявший позиции крепости гарнизон мертв, немецкие части предприняли наступление. В атаку пошли 14 батальонов ландвера — не менее 7 000 пехотинцев. Когда немецкая пехота приблизилась к передовым укреплениям, им навстречу в контратаку поднялись защитники первой линии — остатки 13-й роты 226-го пехотного Земляченского полка, чуть больше 60 человек. Контратакующие имели ужасающий вид — с изувеченными химическими ожогами лицами, замотанными в тряпки, они сотрясались от жуткого кашля, буквально выплевывая куски легких на окровавленные гимнастерки. Неожиданная атака и вид атакующих повергли немецкие подразделения в ужас. Несколько десятков полуживых русских бойцов обратили в паническое бегство части 18-го полка ландвера. Атаку горстки русской пехоты поддержала крепостная артиллерия. Позже участники событий с немецкой стороны и европейские журналисты окрестили эту контратаку «атакой мертвецов».
Граф Михай Адам Дьёрдь Миклот Каройи де Надька-рой — венгерский политик, влиятельный член Партии независимости и создатель Объединенной партии независимости. Премьер-министр независимой Венгрии в ноябре 1918 — январе 1919 гг. и первый президент Венгрии в ноябре 1918 — мае 1919 гг.
По свидетельству современников, после Второй балканской войны, окончившейся катастрофой для Болгарии, когда большая часть ее армии умерла от холеры, наследник болгарского престола Борис, все это время находившийся в действующей армии, стал убежденным пацифистом и в 1915 г. реальной истории, в момент вступления Болгарии в Первую мировую на стороне центральных держав, столь сильно протестовал против этого решения отца, что тот был вынужден подвергнуть его домашнему аресту.
Вальтер Николаи (1873–1947) — немецкий офицер, один из легендарных разведчиков мира. С 1906-го сотрудник, а с 1913 г. начальник отдела III В военной разведки кайзеровской Германии. В 1906 г. стал начальником разведывательного пункта в Кенигсберге и превратил его в главный форпост и рассадник шпионажа против России. Прекрасно владел русским языком.
Donner Wetter — немецкое ругательство, «черт возьми!»
Максимальная дальность стрельбы шрапнелью немецкого 77-миллиметрового полевого орудия образца 1896 г. составляла 5,3 км. С учетом необходимости обеспечения маневра огнем и достаточно низкой точности его на предельных дальностях, а также того, что артиллерия чаще всего размещается так, чтобы иметь возможность поражать цели не только на переднем крае, но и в глубине обороны противника, размещаемые поблизости от первой линии траншей даже 87-миллиметровые минометы были вполне способны добивать до позиций орудий. Не говоря уж о ситуациях, когда орудия выкатывались на прямую наводку.
Из воспоминаний самого В. Николаи.
«
Численность русской армии на март 1916 г. в реальной истории составила 6 млн. 300 тыс. человек, но при этом более 2 млн. человек к этому моменту уже находились в плену.
Персидская казачья бригада — кавалерийское соединение, созданное в Персии в 1879 г. по образцу терских казачьих частей. Обучение личного состава осуществляли военные инструкторы из состава русской военной миссии, командиром бригады был российский офицер, получавший жалованье от российского правительства. В задачи бригады входили охрана шаха и высших должностных лиц Персии, караульная служба при консульствах, дипломатических миссиях, министерствах, арсеналах, отделениях банков, подавление беспорядков в стране и взимание налогов с населения.
Редиф — резерв армии Османской империи.
Тоцкий полигон в основном известен благодаря состоявшимся здесь 14 сентября 1954 г. тактическим учениям войск под кодовым названием «Снежок». Суть учений состояла в отработке возможностей прорыва обороны противника с использованием ядерного оружия.
Status quo (
em
Калемегдан — крепость в одноименном парке в старой части Белграда, одна из старейших крепостей Европы. Название происходит от турецкого Kale Meydan — «Замковая площадь». Крепость была известна еще во времена римлян, которые называли ее Сингидунум.
Артур Джеймс, 1-й граф
Суммарные репарации, назначенные Германии по Версальскому договору 1919 г., составили 269 млрд золотых марок, т. е. по тому курсу около 100 тыс. тонн золотом.
Согласно различным оценкам в период Первой мировой войны на территории Османской империи погибло от 1 000 000 до 2 000 000 армян. Пик казней и депортаций пришелся на 1915 г.
Митрополит Герман в реальной истории рассматривался в качестве кандидата на патриарших выборах в ноябре 1886 г. и на всех последующих — до своего избрания 28 января 1913 г., но его имя неизменно вычеркивалось из списка кандидатур Портой.
На что способны были турки, можно представить по резне, устроенной ими в 1922 г. в Смирне.
Американцы потеряли погибшими в Первой мировой войне около 117 тыс. человек. С одной стороны — значимо. Но эти потери были меньше, чем, скажем, у маленькой Сербии, потерявшей около 130 тыс. человек. При том что население Сербии насчитывало менее 4,5 млн. а САСШ — около 100 млн. человек.
Заднескамеечники — британский политический термин для обозначения маловлиятельных, но послушных политиков, чья функция заключается только в том. чтобы голосовать по команде лидера фракции.
Фридрих Эберт — первый рейхсканцлер Германии после Ноябрьской революции 1918 г., впоследствии первый президент Германии.
Согласно статистическим исследованиям, для сохранения популяции на текущем уровне при существующем уровне смертности на двоих взрослых должно приходиться приблизительно 2,3–2,15 ребенка. То есть для удвоения населения за поколение число детей в семье должно составить 4,6–4,3 ребенка. Увеличение числа детей в семье ведет к более быстрому росту населения.
В первые десятилетия XX в. создание специализированных научно-исследовательских институтов не было широко распространено, и основные исследования, в особенности по фундаментальным дисциплинам, осуществлялись в лабораториях при университетах.
НЛП (нейро-лингвистическое программирование) — популярное направление в психотерапии и практической психологии.
Первый раздел Речи Посполитой произошел в 1772 г. И хотя тогда в состав России вошли не польские, не литовские, а восточно-белорусские земли, некоторые поляки до сих пор, даже сегодня, продолжают считать своими не только их, но и, скажем, Смоленск.
Königsberg переводится как «королевский город».
Именно в Кенигсберге долгое время происходила коронация прусских королей.
Вашингтонское морское соглашение 1922 г., или Договор пяти держав — соглашение, заключенное между ведущими мировыми державами: США, Британской империей, Французской Республикой, Японской империей и Итальянским королевством об ограничении морских вооружений.
em