1996 год, зарождение русского Интернета, начало новой эпохи. Президентские выборы, демократы против коммунистов. Из 1984 года возвращается призрак: двенадцать лет он ждал, словно спящая царевна. В хрустальном гробу стыда и ненависти он дожидался момента пробуждения и мести. На глазах бывшего матшкольного мальчика, застрявшего в 80-х, сгущается новый мир 90-х - виртуальность, царство мертвых и живых. Он расследует убийство новой подруги и расшифровывает историю далекой гибели одноклассника. Конечно, он находит убийцу - но лучше бы не находил. "Гроб хрустальный: версия 2.0" - переработанный второй том детективной трилогии "Девяностые: сказка". Как всегда, Сергей Кузнецов рассказывает о малоизвестных страницах недавней российской истории, которые он знает лучше других. На этот раз роман об убийстве и Интернете оборачивается трагическим рассказом о любви и мести.

Посвящается Саше, Диме, Сереже и всем остальным моим одноклассникам

Перед ним, во мгле печальной,

Гроб качается хрустальный,

И в хрустальном гробе том

Спит царевна вечным сном.

Александр Пушкин.

Сказка о мертвой царевне

Наш мир - везде и нигде, но не там, где наши тела.

Джон Перри Барлоу.

Декларация независимости киберпространства

"Гроб хрустальный" - второй том детективной трилогии о девяностых, как раз между "Семью лепестками" и "Сереньким волчком". Появление "исправленного и дополненного" издания первой книги ("Семь лепестков: второй приход") потребовало изменений и в этом романе. Впрочем, в отличие от "Второго прихода", "Версия 2.0" не столь радикально отличается от первоначального варианта. Предоставлю читателю, знакомому с трансмутациями "Семи лепестков" до самого конца гадать, поменял ли я на этот раз убийцу.

Описанные в романе события вымышлены, хоть я и пользовался историями, которые в разное время происходили со мной, а также с людьми знакомыми и незнакомыми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий случайно и не должно считаться указанием на того или иного реального человека. В особенности это относится к моим одноклассникам, уверявшим меня после выхода первого издания, что "в нашей школе все было совсем не так". Спасибо, я знаю. Слава богу, это не мемуары.

Я также несколько отошел от реальной хронологии и датировал летом 1996 года ряд событий, случившихся немного раньше или позже. Надеюсь, заинтересованные лица не будут в обиде за вольности в обращении с реальными фактами. Пусть все эти люди не забывают, что я их очень люблю.

Для удобства читателя я привожу всю переписку и онлайновые разговоры в нормальном виде, а не латиницей, kak ono chasto byvalo v 1996 godu.

В двадцать второй главе цитируется песня "Память котят и утят" группы "Соломенные еноты".

Я считаю своим радостным долгом поблагодарить мою жену, Екатерину Кадиеву - первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой за двойную блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше. Я также благодарен Ирине Бирюковой, Сесилии Вайсман, Мише Вербицкому, Александру Гаврилову, Денису Голосову, Линор Горалик, Кириллу Готовцеву, Кате Гофман, Владимиру (Диме) Ермилову, Елене Джагиновой, Дмитрию Коваленину, Юрию Кузнецову, Максиму Кузнецову, Гэри Марксу, Свете Мартынчик, Георгию Мхеидзе, Антону Носику, Юрию Сюганову, Борису Усову (Белокурову), Максиму Чайко, Ольге Чумичевой, Леониду Юзефовичу, Михаилу Якубову и всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы.

1

На стене между третьим и четвертым этажом намалевано крупными печатными буквами: БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ - и жирный восклицательный знак.

"Хоть бы писать без ошибок научились", - думала Ольга Васильевна, тяжело поднимаясь по лестнице. Лифт не работал - впрочем, первый раз за последние месяцы. Вот у Маши в доме каждую неделю поломка, а Маша ведь на три года старше, этой зимой юбилей отмечали, все восемьдесят. Кто бы мог подумать, что доживут до таких лет, когда познакомились на Московском фронте, молодые медсестры, двадцать с небольшим. Кто бы мог подумать - а вот, получилось, выжили, дожили до победы, дотянули до старости, хоть золотую свадьбу отмечай, больше полувека. Пятьдесят пять лет прошло с осени сорок первого, с молодости, с первой встречи.

Погибать молодым - что за дурацкая идея! Молодой хорошо жить, а умирать лучше старой, все видела, ничего нового не ждешь. То есть ничего хорошего. Новое - оно всегда случается. Взять хотя бы перестройку с гласностью. Кто б мог подумать еще лет пятнадцать назад! А ведь когда-то мечтала, что в старости не будет ни бедных, ни богатых, сплошной коммунизм - а получилось, что ни коммунизма, ни коммунистов, ни пенсии, зато бедных - сколько угодно, да и богатые встречаются.

Вот Илья, например. Три года назад всем жильцам коммуналки купил по двушке где-то в Митино, а сам въехал в 24-ю, прямо над Ольгой Васильевной. Что у него там творится - уму непостижимо! Люди шастают, музыка играет, дверь не заперта. Ольга Васильевна сама убедилась как-то раз: сил не было шум терпеть, поднялась, хотела позвонить, а звонка-то и нет, одни провода торчат. Постучала, но никто не услышал - не удивительно, при такой-то музыке. Ручку дернула, а дверь и открылась - прям как в сказке. Ольге Васильевне даже любопытно стало, что внутри - как все обставлено. А то, говорят, у этих новых русских золотые даже унитазы. Врут, наверное.

Действительно: ничего золотого Ольга Васильевна не увидела. Обычная прихожая, на вешалке - куртки и пальто. Обои те же, что были, когда она заходила к Марье Николаевне за солью, а пол, пожалуй, грязнее, чем раньше.

В прихожей три двери. Две закрыты, а из третьей бу?хала музыка и доносились голоса. Ольга Васильевна замешкалась, не зная, как быть, - идти дальше не хотелось. Мало ли что там у них, дело молодое, а она уж, слава богу, навидалась по телевизору, как они развлекаются. Водка, наркотики и этот самый, который теперь вместо любви. И в комнату не войдешь, и в передней стоять глупо.

К счастью, дверь открылась, и на Ольгу Васильевну глянул из комнаты светловолосый парень. Вынул изо рта беломорину, сунул в чью-то протянутую руку и, широко улыбнувшись, спросил:

– Вы к кому, бабушка?

Ольге Васильевне он понравился - говорил уважительно, папиросу убрал. Курил опять же не какое-нибудь "Мальборо", а свой, советский "Беломор", как и сама Ольга Васильевна, что бы ей врачи ни говорили. Сказала: Я соседка ваша, из 20 квартиры. Ночь уже, а вы шумите.

– А, - протянул парень и крикнул, обернувшись:

– Шаневич! Тут соседка пришла, иди разбирайся!

Шаневич - огромный мужчина с рыжей бородой, из-под расстегнутой на груди рубашки выбиваются волосы. Он-то и есть хозяин квартиры и, конечно, Ольга Васильевна не раз встречалась с ним в лифте. В жизни бы не подумала, что Шаневич - тот самый новый русский. Больно уж простецки всегда выглядит - обычный еврейский мальчик, на Розиного внука похож, разве что покрупнее будет. Впрочем, можно было догадаться: рожа разбойничья, взгляд пытливый, походка быстрая, с первого взгляда видно - шустрый. Чего-чего, а этого евреям не занимать, всегда вперед лезут. Взять хотя бы Яшку Шварцмана - тоже рыжий был, упокой Господь его душу.

Илья музыку велел выключить, перед Ольгой Васильевной извинился, пригласил заходите, если что, и даже до площадки проводил. С тех пор так и повелось: иногда сам звонил, предупреждал - мол, завтра вечером будет шумно, день рождения или еще какой праздник. Но после одиннадцати звук приглушали, вели себя тише. Все равно не уснуть, но ведь важно внимание. Ольга Васильевна всегда так считала.

Вот и сегодня - Илья сам зашел, еще утром, извинился, предупредил: вечером опять гости, у девушки одной день рождения. Ольга Васильевна удивлялась сначала, почему у них столько дней рождения, но Шаневич объяснил, что квартиру купил не для себя, а для бизнеса, у него там человек пятнадцать работают и живут, прямо как в коммуналке.

– В тесноте, - сказал он, - да не в обиде. И на работу, - пошутил, - ходить недалеко.

Ольга Васильевна еще спросила, что за бизнес такой, и Илья рассказал, но она поняла только, что про компьютеры, но не про торговлю, а про какую-то печать, вроде типографии.

Ну, типография так типография, ей-то что? Но сегодня молодежь припозднилась, время уж к двенадцати, а музыка все бу?хает, и ноги по потолку стучат. Выключила телевизор, который весь вечер призывал голосовать за Ельцина (не пойдет она голосовать за Ельцина, и за Зюганова не пойдет), ткнула окурок в пепельницу, глянула на себя в зеркало и пошла в прихожую. Как в воду глядела - не раздевалась, спать не ложилась, знала: допоздна гулять будут. Отперла дверь и услышала чьи-то быстрые шаги на лестнице: цок-цок-цок, кто-то наверх побежал. Видать, парочку спугнула. В старых домах хорошо целоваться на лестнице - места много, подоконники широкие. Еще до войны, когда только школу окончила, провожал ее домой Вадик Орлов, так, бывало, полчаса пройдет, пока до квартиры доберешься. А теперь даже где могила - неизвестно. Сгинул под Сталинградом в 43-м…

Она медленно начала подниматься и вдруг замерла. На лестничной площадке лежала белокурая девушка - лицом вниз, волосы намокли от крови, одна нога вытянута, другая согнута в колене, юбка, и без того короткая, задралась, видна резинка от чулка. Поднимаясь по лестнице мелкими шажками, Ольга Васильевна еще успела вспомнить, какие чулки - фильдеперсовые, на подвязках - носила когда-то сама. Перевела дыхание над телом, потом нагнулась, перевернула. Опыта не занимать - скольких в свое время вытянула. Чай, не все позабыла за полвека.

Что позабыла - то позабыла, но помнила достаточно, чтобы увидеть: девушка мертва. Горло перерезано, кровь хлещет. Вот так же умер Яшка Шварцман, задело осколком в сорок втором. Как она плакала тогда, как убивалась!

Кряхтя, Ольга Васильевна выпрямилась и начала спускаться. Немало убитых повидала в жизни, а вот поди ж ты, не думала, что еще доведется. Чуть в стороне валялся нож, рукоятка обмотана изолентой. На стене - какие-то странные знаки, словно убийца руки вытирал.

Надо бы позвонить в милицию, но Ольга Васильевна милицию не любила. Ни ту, старую, советскую, ни эту, демократическую. Всегда им начхать на людей, те за план и отчетность волновались, эти только о своем кармане думают. Вернулась в квартиру, пошла в ванную, вымыла руки, повздыхала, посмотрела в зеркало. Не оставлять же девочку так лежать на лестнице. Сняла телефонную трубку, сказала дежурному адрес: Хрустальный проезд, дом 5 - и удовлетворенно заметила, что рука, набиравшая "02", дрожит не больше обычного.

2

Хрустальный пр., д. 5, кв. 24, читает Глеб. Клетчатый листок, вырванный из блокнота, клетки чуть крупнее, чем в старой школьной тетради. Больше никогда не решать задач по планиметрии; и по стереометрии не решать. В клетках теперь нет смысла: не нарисуешь чертеж, не проведешь окружность по двенадцати точкам. Радиус - пять клеток: крест и восемь треугольников с катетами в четыре и три клетки. Шестнадцать плюс девять равно двадцать пять: на счастье матшкольных мальчиков, вечно забывавших дома циркуль, теорема Ферма верна только для n»2. Отсюда - навык: строить окружность без циркуля, навык, ненужный в повседневной жизни, как и большинство знаний, полученных в школе.

Хрустальный пр., д. 5. Домофон не работает, дверь открывается сама. Скрип ржавых петель: год назад Глеб не услышал бы этого звука - всё доносилось точно сквозь вату, увязало в плотном воздухе, мутном, как вода у общественного пляжа. Мир казался стертым, будто узор на обоях в однушке на "Соколе", доставшейся Глебу после размена их с Таней квартиры. Таня как всегда устроила все сама: рассталась, развелась, разменялась, разъехалась. Выдала две тысячи баксов наличными, перевезла на Сокол вещи и уехала во Францию - теперь уже навсегда. Прошлой весной Глеб вошел в свой новый дом - и увидел все те же книги на полках, те же картинки, пришпиленные булавками к стенам, под стеклом на столе портрет Кортасара, вырезанный еще в десятом классе из "Литературки". Офигенно! сказал тогда Чак, разглядывая богатую коллекцию картинок и бумажек с выписками, разложенную под плескигласом, будто на витрине. Поперек стола на длинной бумажной полосе была зачем-то выписана цитата из Бодлера: "Сатана, помоги мне в безмерной беде!", а под ней, на карточках поменьше, расположились цитаты из Акутагавы, Сартра и Мандельштама. Женившись, Глеб спрятал все бумажки в верхний ящик - и не сомневался, что Таня аккуратно перенесла их на новое место. Прошлое спряталось, аккуратно прихваченное скрепкой, словно майки и джинсы, заботливо уложенные Таней в новый шкаф. Пара зимних ботинок у двери нежно прижались друг к другу. Глеб посмотрел на них, лег на диван и не вставал целый год.

Месяц назад он взглянул в окно и удивился солнцу. Оказалось, в мире есть и другие цвета, кроме привычных оттенков серого и коричневого. Может, просто кончились Танины две тысячи, а может, Глеб наконец поверил: он действительно остался один.

Хрустальный пр., д. 5, кв. 24: не дожидаясь лифта, Глеб начинает подниматься по лестнице. Чистые стены, пока что - без надписи "Буду пагибать малодым!", квартира Ольги Васильевны, площадка перед пятым этажом, где через пару недель будет лежать труп белокурой девушки… Об этом Глеб еще не знает. Тяжело дыша, он поднимается на пятый этаж. Надо было на лифте ехать, думает он. Впрочем, вот она, дверь - белой краской по старому дерматину цифры "24". Андрей так ему и сказал: номер запомнить легко - четыре факториал.

N факториал - это произведение всех чисел от единицы до n. Два факториал - два, три факториал - шесть, четыре факториал - двадцать четыре. Еще один фрагмент ненужных школьных знаний.

Андрей так и сказал: номер запомнить легко - четыре факториал, и Глеб даже не удивился: он встретил Андрея на дне рождения Емели, Миши Емельянова. Глеб и Емеля когда-то вместе заканчивали пятую матшколу. В Москве было три пятых школы: обыкновенная и две "спец" - языковая и математическая. Были и другие матшколы, но пятая - самая заслуженная, выдержала страшный разгром в 1972 году и воспряла, словно Феникс из пепла.

Они считали себя солью земли, городской элитой, настоящими интеллигентами, будущими учеными, потенциальными героями "Полдня XXII век". Глеб, Феликс, Витя, Емеля… страшные события десятого класса разбили их дружбу, разложили на множители общий знаменатель их класса.

Сразу после поступления в институт Глеб поехал в Крым и там познакомился с Таней. До сих пор он помнил ее выцветшие на крымском солнце волосы - пожалуй, единственное, что удержала память. Так началась другая жизнь, где не было места ни старым матшкольным друзьям, ни факториалу четверки. А ведь когда-то Глеб любил математику едва ли не больше всего на свете. Помнится, еще в третьем классе прочел: в древнем Вавилоне существовала двенадцатиричная система счисления. Двенадцать - красивое число, куда лучше десяти, нашего основания системы счисления. Вроде бы потому, что древние люди считали на пальцах. Идея основывать систему счисления на количестве пальцев в третьем классе казалась Глебу изменой чистоте математической абстракции, чтобы не сказать просто - глупостью. Последние десять лет, впрочем, ему казалось глупостью думать обо всем этом всерьез.

Кстати, дважды двенадцать - двадцать четыре, кв. 24, у двери нет звонка, толкни - и входи.

Теорию сингулярности не проходят в матшколах, но ты все равно знаешь, что есть такая точка, в которой незначительное возмущение вызывает фатальное изменение в поведении системы - то, что на научном языке называется катастрофой. Толкни дверь - и входи, прямо в прихожей увидишь невысокую шатенку в яркой полупрозрачной юбке и черной маечке. Полоска голого живота, кажется, блестит в пупке сережка - а, может, только почудилось: девушка ни секунды не стоит на месте, вот уже поворачивается к собеседнику, невысокому парню в мятом темном костюме, в шапочке, прикрывающей затылок. Глеб смутно помнит: это какой-то ритуальный еврейский головной убор - талес? Цимес?

– Привет, - говорит парень Глебу и протягивает руку: - Арсен.

– Снежана, - говорит девушка, и Глеб понимает: даже его собственное имя прозвучит теперь заурядно, но все равно называется, пожимает руку, спрашивает:

– А где мне Андрея найти?

– Во второй боковой, - говорит Арсен, - как всегда.

Снежана смеется, толкает Арсена в грудь кулачком: Он тут раньше не был, как же он найдет? - а тот, уже покидая квартиру, отвечает: Твоя очередь быть Ариадной, мать.

Пойдем, говорит Снежана. Чем-то напоминает Таниных подруг, девочек из МАрхИ, совсем не похожих на Глебовых одноклассниц. Они по очереди позировали друг другу обнаженными, а летом на пляже мерялись - у кого у?же талия и больше грудь. Глядя, как Снежана покачивает худыми бедрами, Глеб представляет ее голой, задрапированной в какую-то простыню, спадающую складками вдоль длинных ног, видит стакан портвейна на столе, чувствует запах краски - и понимает, что скучает по этим девушкам, исчезнувшим из его жизни вместе с Таней.

Они входят в большую комнату, на столе - тарелки с остатками еды, разбросанные компакт-диски, стопка одинаковых книг. Глеб читает название: "Семиотический подход к изучению наследия московско-тартуской школы", пожимает плечами: лучше б какая-нибудь математика, там хоть слова знакомые. Из колонок доносится песня на несуществующем языке - гзи-гзи-гзэо, - на стене висит плакат международной конференции по объектно-ориентированному программированию: вот где наверняка найдутся старые знакомые.

Квартира 24, четыре факториал. Ненужные знания, несуществующий язык. С этим миром Глеб простился много лет назад и не предполагал возвращаться. За Снежаной он выходит в коридор. Высокий улыбающийся блондин сосредоточенно курит у окна, стряхивая пепел в консервную банку. На нем клешеные джинсы и рубашка с большим воротником, мода дискотек седьмого, наверное, класса. Так одевался Феликс Ляхов, главный пижон и стиляга их выпуска.

Бен, Андрей у себя? спрашивает Снежана. Блондин пожимает плечами и, широко улыбнувшись, кивает вглубь коридора: мол, проверь сама, я не знаю. Как такой реликт мог дожить до 96-го года? Как он сохранил свои клеша, большие воротники, записи "Бони Эм" и "Аббы"? Глеб представляет себе квартиру, напоминающую музей: шкафы старых вещей, бобинный магнитофон, виниловые диски, катушки в пожелтевших картонных коробках… Может, я и не прав, думает он, может, просто мода возвращается?

Коридор - как в любой старой коммуналке, Глеб в таких бывал пару раз в жизни. На двери - стикер с пятипалым листком, надпись: Legalize it - NOW!; на следующей - приклеенная скотчем распечатка: собака перед экраном компьютера, а внизу стандартным Courier набрано: "В Интернете никто не узнает, что ты @".

Что это значит, Глеб не понимает. Не все ненужные знания преподают в математических школах: кое о чем узнаёшь позднее. Или не узнаешь, смотря как все повернется.

Снежана толкает дверь. В углу крошечной комнаты - рюкзак, полный книг (кажется, разных); на стуле - скомканная рубашка, два непарных носка и несколько старых пятидюймовых дискет. На полу - сумка с эмблемой MIT, россыпь трехдюймовок и матрас, рядом - недопитая бутылка пива. Поверх не застланной постели в джинсах и майке лежит Андрей с книжкой в руках.

Глеб когда-то объяснял отцу: беспорядок в комнате - признак человека, ставящего математические абстракции выше реальности материального мира. Чем больше видимый хаос, тем ближе ты к совершенству. Вот Свидригайлов говорил, что бесконечность - это банька с паутиной по углам. А бесконечность - это символ математического совершенства, будь она хоть счетной, хоть континуальной.

Множество, содержащее бесконечное количество элементов, называется счетным, если все его элементы можно пронумеровать. Как ни странно, бывают бесконечные множества большей мощности: например, множество точек отрезка или иррациональных чисел. Оба они являются континуальными множествами, мощности алеф-ноль. Большинство знаний, полученных в матшколе, бесполезны в жизни - вот и эти могут пригодиться только чтобы рассказывать Тане, почему алеф в рассказе Борхеса называется алефом.

Нельзя сказать, чтобы Таню слишком впечатлило объяснение. Ее не интересовала бесконечность, ни одна, ни другая. Как взрослую женщину меня интересует лишь конечный срок собственной жизни, которую глупо тратить на уборку твоих вещей… Так она объявила еще на первом году совместной жизни, и хотя Глеб быстро переставал слушать - точно так же, как за пару лет до того отец переставал слушать его самого, - но слова про конечность жизни запомнились. Может, поэтому он приучил себя убирать в квартире - и привычка эта сохранилась даже после развода.

Андрей поднимается:

– Привет… извини, что я не того еще, - надевает носки, ищет глазами кроссовки, порывшись в сумке, достает контейнер для контактных линз.

– Ну ладно, Андрей, - говорит Снежана. - Я пошла.

– Угу, - отвечает Андрей, а Глеб с улыбкой кивает: Было очень приятно познакомиться.

Снежана на секунду задерживается в дверях: Мне тоже.

– Вот, - говорит Андрей, выливая в рот остатки пива, - теперь можно как бы жить. Привет, - и он протягивает руку, - я хоть вижу, с кем типа говорю, а то без линз я слеп как крот.

Глеб пожимает руку, кивает на матрас:

– А как же ты книжку читал?

– Я не читал, - отвечает Андрей, - я раздумывал, не почитать ли. Видеть книжку при этом ни к чему.

На обложке - пересечение световых лучей, кластеры и созвездия; английское название. Глеб ни слова не понимает: английский язык - очень нужная вещь, такому в матшколе не научат.

– Я звонил вчера, - говорит Глеб. - Мы на дне рождения Емели познакомились.

– А Емеля - это Миша Емельянов? Который нам бухгалтерию помогает делать, да?

– Типа того, - отвечает Глеб. Ему и в голову не приходило узнавать, чем заняты Абрамов и Емеля: бизнес - он и есть бизнес. Сегодня бухучет, завтра - ночной ларек. Во всяком случае, Глеб так себе это представляет.

– Я тебе свои работы принес, - говорит Глеб, доставая из рюкзака папку. - Посмотришь?

– Да, и типа кофе заодно.

Кухня под стать квартире - расшатанный стол, раковина грязной посуды, марш голодных тараканов вдоль плинтусов. Загаженная плита: проще купить новую, чем отмыть эту.

За столом двое. Знакомый блондин в рубашке с широким воротником. Бен, Глеб уже запомнил. Он приучил себя запоминать одежду - потому что лица людей слишком похожи. Но и одежду Глеб запоминает не визуально, а формульно: высокий воротник плюс блестящие пуговицы плюс клешеные джинсы. На цвет рубашки можно и не обращать внимание. Неудивительно, что Глеб не замечал на Тане ни новой юбки, ни новых туфель.

Какие теперь юбки носит Таня, какие туфли? Что осталось от нее, кроме воспоминания о волосах, выцветших на крымском солнце? Больше не разозлится на Глеба, не надует полные губы, не отвернется к стене, не скажет ты меня просто не замечаешь, не уйдет на кухню, хлопнув дверью, в ответ на Глебово я вообще не замечаю людей.

На собеседнике Бена - клетчатая фланелевая рубашка, под ней - серая футболка. Из-за черной, клочковатой бороды он напоминает одновременно еврея-талмудиста и шестидесятника, непонятно как сохранившего молодость. (Несмотря на множество знакомых евреев, живых талмудистов Глеб никогда не видел и представлял их по какой-то комедии с Луи де Фюнесом, популярной в годы первых, еще полуподпольных видеопросмотров). А может, шестидесятники и были тайными талмудистами, просто тридцать лет назад никто не понимал, что борьба против длинных волос, о которой рассказывали Глебу родители, была формой религиозных войн.

Давно я не видел столько евреев одновременно, думает Глеб. Наверное, со школы.

Когда людей так много, начинаешь путаться. Возвращается апатия. Да, слишком много народу, хочется вернуться домой, лечь на диван, смотреть по телевизору "Твин Пикс", "Санта-Барбару", просто новости. Даже выключенный телевизор лучше необходимости общаться с людьми.

– Ты зря тянешь, Ося. Локалка под энтями - это рулез, - говорит Бен, отрезая кусок сыра длинным ножом. Склизкую изоленту на рукоятке не отмыть никогда, как и плиту.

– Это идеологический вопрос, - отвечает клетчатый. - Тех, кто использует мастдай, я бы стерилизовал на месте.

Андрей вытирает стол грязной тряпкой, говорит Глебу: Я понимаю, феминизм, все дела, но что девушки вообще не убирают - это нормально, да?

Бен улыбается Глебу, как старому знакомому, говорит клетчатому:

– Да, монополия, нечестная конкуренция, все круто. У меня самого Нетоскоп. Но ты, Ося, как сатанист, должен оценить Гейтса. Три шестерки, сам понимаешь.

– Я анархо-сатанист, - отвечает Ося. - Надо различать подлинную и мнимую конспирологию. Можно найти "число зверя" в словах "Уильям Гейтс третий" или в названии Мелкософта, но дураку понятно, чем Кроули отличается от Гейтса.

Бен сразу понравился Глебу. На него приятно смотреть - может, потому что Бен все время улыбается. Эту способность Глеб заносит в ту же ячейку памяти, куда уже отправил Бенову манеру одеваться. Теперь ему будет легко узнать Бена. Чтобы лучше запомнить голос, Глеб спрашивает:

– А как найти 666 в имени Гейтса?

– Проще простого, - радостно улыбается Бен. - Каждой букве поставить в соответствие цифру и просуммировать.

– Какую цифру?

– Да любую, - говорит Ося, - не в этом дело.

И при этом отмахивается от Глеба, точно от мухи.

Андрей заливает кипятком две ложки "нескафе", раскрывает Глебову папку: Не будем, типа, отвлекаться, давай глянем, что у тебя тут.

– Ты прав, Ося, - соглашается Бен (улыбка не сходит с его лица). - Тут дело в другом. Виндоуз рулит точно так же, как рулит поп-музыка. Воплощение софтверной попсни.

– Вырубить нахуй, - отрезает Ося.

– А вот и нет! - восклицает Бен. - Помнишь, ты мне объяснял: ЛаВей говорил, что настоящий сатанизм - не среди блэк-металла или там сибирского панка…

– ЛаВей не знал про сибирский панк!

– И это не случайно! Потому что сибирский панк - это уже не круто. Это, собственно, вообще не круто. Потому что - я продолжаю - настоящий сатанизм - среди наиболее бездарных записей попсни. А ты не будешь спорить, что Виндоуз - прекрасный пример бездарной попсни.

– Чушь, - говорит Ося, взмахом руки словно отсекая от себя собеседника. - ЛаВей понимал сатанизм довольно примитивно. По большому счету, это несколько вульгаризированное, чтобы не сказать христианизированное, кроулианство.

Глеб тем временем рассказывает Андрею, что работает в "Кварке" и "Фотошопе", а про себя думает, что последний раз сидел за компьютером года полтора назад, и надеется, что ничего нового с тех пор не придумали. Нормально, говорит Андрей, закрывая папку, и в этот момент в кухню входит крупный рыжебородый мужчина - очевидно, Илья Шаневич.

– Привет всем, - бурчит он. - Почему ни одна свинья не убрала после вчерашнего? У меня здесь что, притон?

– Я вообще только пришел, - говорит Бен, продолжая улыбаться. - И, по-моему, тут все круто.

– Понятно. - Шаневич почесывает заросшую рыжим волосом грудь. - Опять придется Нюру Степановну просить, - и вопросительно смотрит на Глеба, только что его заметив.

– Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, - поясняет Андрей. - Мне его Миша Емельянов рекомендовал.

– Емельянов - незаменимый кладезь ценных кадров, - говорит Шаневич. - Жить он тоже тут будет?

– Нет, почему? - удивляется Глеб. - У меня своя квартира есть.

– Тебе везет, - зевает Илья. - Я вот не уверен, что могу про себя это сказать.

– А ты свежие "Русы" читал? - спрашивает Бен.

– А что, опять Тимофею досталось?

– А то как же! У них там, похоже, газават.

Голова идет кругом. Давай повторим, сколько же их было. В прихожей: Арсен в шапочке, Снежана в маечке. В коридоре: Бен в рубашке с широким воротником. В комнатушке: Андрей с линзами и бутылкой пива. На кухне: Ося в клетчатом, рыжеволосый и бородатый Илья. Шесть человек за полчаса: слишком много впечатлений для того, кто последний год почти не выходил из дома.

Проще запомнить геометрию квартиры: прихожая, две комнаты налево (там офис), одна направо (там гостиная). Потом - коридор, оттуда - три двери в маленькие комнаты, наверно, спальни. В конце коридора - кухня. Экскурсия по Хрустальному, говорит Андрей, он Хрустальный, потому что проезд. Вот офисная часть, вот жилая.

– А кто живет в жилой? - спрашивает Глеб

– Кто угодно. Сейчас - я, Снежана, сам Шаневич, иногда - Муфаса, иногда Ося, но редко - он человек семейный. Ты тоже можешь тут ночевать, если захочешь.

– А почему вы тут живете, а не дома?

– Потому что у нас нет дома, - отвечает Андрей. - Я из Екатеринбурга, Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии.

– Что значит - как бы из Болгарии?

– Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии.

– А, - кивает Глеб. Дай бог разобраться и без выяснения деталей.

Офис - большая комната, на длинном столе вдоль окон - четыре компьютера. На экране ближайшего - картинка: светловолосая девушка, невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги. В офисе удивительно чисто - если не считать стопки газет на полу.

– Вот здесь мы и будем делать наш журнал про Интернет, - говорит Андрей.

– Честно говоря, - сознается Глеб, - я с Интернетом не очень… на старой работе у меня только почта была.

На самом деле, Глеб не работал уже полтора года, а почтой пользовался пять раз в жизни: приходил к Феликсу в институт послать е-мэйл Тане, когда она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда еще не подозревал, чем все кончится, - но уже чувствовал приближение апатии. Первая ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет ни разу не спал один. На большой пустой кровати было неуютно, проворочался полночи, уснул под утро.

– Ничего, обучишься, - говорит Андрей, - дело типа нехитрое. Поверь мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты есть "Пегаска", там все понятно, а про "Нетскейп" я сейчас объясню. Вот сюда пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую страницу. Гипертекст, знаешь?

Глеб кивает. Он не знает этих слов, но со временем выучит. Надо только вспомнить, каким ты был двенадцать лет назад, четыре факториал, круг по двенадцати точкам, типы бесконечности - потому что все эти слова - Пегаска, Нетскейп, урел, линк, гипертекст - придумали такие же затюканные мальчики, верящие, что в качестве основания системы счисления двенадцать логичнее десяти, а лучший способ запомнить человека - это выучить, во что он одевается. Пегаска - это Pegasus Mail, программа для получения и отправки электронной почты, урел - это URL, адрес страницы в мировой паутине, мировая паутина - часть сети Интернет, основанная на гипертекстах, гипертекст - текст, где есть ссылки на другие тексты в Интернете, Интернет - компьютерная сеть, придуманная такими же ребятами как и мы, солью земли, городской элитой, настоящими учеными, потенциальными героями "Полдня XXII век".

– А вот тут букмарки. - продолжает Андрей, - то есть закладки. Вносишь адреса, куда часто ходишь. Вот тебе для затравки парочка: "Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, - это такая страница, которую каждый себе может сам завести.

– А что такое Snowball?

– Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" - заметки о русском Интернете Марусиной, то есть Маши Русиной. Хотя на самом деле она не Маша, и не Русина.

– А кто?

Андрей пожимает плечами.

– Не знаю. И, типа, никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти.

Отлично. Шесть человек и еще двое: Маша Русина, которая не Маша и не Русина, и Шварцер, про которого неизвестно ничего, кроме фамилии. С этими людьми Глебу предстоит работать. Хрустальный проезд, дом пять, квартира двадцать четыре, факториал четверки, дважды двенадцать. Номер дома совпадает с номером школы и равен числу пальцев на одной руке. Последнее, конечно, случайность, отступление от чистоты математической абстракции.

3

Удивительное все-таки дело эти старые песни. Раньше, когда слышал Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли о Марине. Хотя какое же она лесное солнышко, они вдвоем в лесу ни разу и не были.

Емеля, в миру Михаил Емельянов, незаменимый, по словам Шаневича, кладезь ценных кадров, выключает стереосистему, снова берется за телефон. Сотовый Вити Абрамова, бывшего одноклассника и нынешнего босса, молчит уже два дня.

Сотрудники глухо ропщут, мол, неделю назад пора было зарплату выплатить. Ропщут, но знают: бизнес есть бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами вполне переносимы: неделя, две - не то, что у бюджетников. Вот в газетах пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля готов терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности, но раз от разу злится все больше: Абрамов приноровился уезжать в срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял Емелю: деньги будут в банке завтра, в крайнем случае - послезавтра, но потом проходила неделя, и Абрамов как бы случайно возвращался в тот самый день, когда нужная сумма падала на счет. Емеля был почти уверен: шеф просто знает, когда можно вернуться, знает - и перекладывает на Емелю малоприятную обязанность успокаивать недовольных сотрудников.

Емеля открывает холодильник: из глубины веет ледяной пустотой. Зима, пустынная зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоит напоминанием о Ирке. Емеля вспоминает булькание, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. Вспоминает ту пятницу - ударило, словно впервые.

Сидели, как всегда смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг Емеля перехватил взгляд Ириных карих глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно двигались синхронно, точно их тела уже притерлись друг к другу. Не отрывая взгляда от экрана, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и только там заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал стрекотание суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, все еще глядя на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, он вздрогнул, взгляд словно отделился от тела, проник сквозь дверь, взлетел по лестнице - туда, где возле единственного окна полуподвального офиса курили Абрамов и Ирка. Они стояли рядом, и Емеля почувствовал на губах сухой, горячий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером, как его рука обнимает Иркины плечи. Слышал прерывистое дыхание, шепот Прекрати, не сейчас. Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: Зажигалка есть? Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох - такой знакомый, такой громкий, что Емеля не понимает, как не слышат остальные. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас.

"Федор, Петруха с тобой?" - сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", - и поднялся. Длинная сигарета с покрасневшим от помады фильтром еще дымилась на полу курилки. Раздавил ногой, потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец. Сквозь решетку вверху виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились.

Вернулся в комнату, уже Луспекаев, побросав в море басмачей, заводил мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав взгляд, подняла голову.

Он так и не узнал, когда она поняла: он знает - в этот момент или уже вечером, дома. Раздевалась в спальне, руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера, поймала его взгляд и ответила - полувопросительно, полупризывно. Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене.

Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: Какой фильм, бля, какой фильм. Все шло по-прежнему, только через две недели Абрамов сказал: едет на важный банковский семинар, хочет, чтобы Ирка, главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он.

Вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, сказал: Пусть Костя эту неделю у моих поживет, - а Ирка сказала: Ну, если хочешь… - хотя раньше старалась не подпускать Емелину мать к сыну.

Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше - как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству, неуместный, будто летающая тарелка среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где сонные продавщицы, опухшие продавцы, жильцы едва обогреваемых калориферами клетушек даже среди ночи привечали бедного и богатого, пенсионера и бизнесмена - любого, кто брал свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками - вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал новой жизни. Там нет места алкогольному братству, зато много денег, силы и славы.

Двери бесшумно смыкаются за спиной, Емеля входит в кондиционированную прохладу. Одинокий холостяцкий ужин, думает он.

Вероятно, Ирка считала: они не разводятся из-за Кости. Или - потому что Емеля готов терпеть измену, лишь бы его мать раз в два месяца воспитывала внука по своему усмотрению. Ирка наверняка презирала его за это - она не знала: если бы не Марина, он давно бы уже развелся.

Интересно, помнит ли она Марину Царёву? Они не были подругами, но четырем девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он - не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб за летние каникулы умудрялся забыть друзей, чего уж удивляться теперь, когда видятся раз в год, - но в себе Емеля был уверен. Спроси кто, сказал бы - узнает Марину с первого взгляда. Часто вспоминал ее эти годы, единственную девочку из класса, что как сквозь землю провалилась после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, услышал: переехала и не оставила телефона. Почему-то думал: она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в "керосинке", а может - где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов, он сам. Меньше всего ожидал увидеть в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное Емеля? поднял глаза.

Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос - все изменилось, разве что глаза те же - но раньше он никогда не видел их так близко.

– Ты меня не помнишь? - спросила она. - Я - Марина Царёва.

Конечно, он помнил. Ирка была с Абрамовым в очередном подмосковном пансионате, Емеля посадил Марину в свою "тойоту". Разноцветные блики неоновой рекламы плясали на фасадах соседних домов. В супермаркете взяли "Бифитер", две бутылки швепсовского тоника, сейчас все пьют джин-тоник, ты разве не в курсе?

Открывая дверь, почувствовал предательскую дрожь в глубине живота, чуть ниже пупка: впервые приводит домой женщину, когда Ирка в отъезде. Сидели на кухне, он разливал джин по стаканам. Марина почти не пила, почти не говорила, и Емеле пришлось за двоих, шаг за шагом восстанавливать прошедшие годы: институт, роман с Иркой, бизнес с Абрамовым. Пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что случилось, - как могла Марина так измениться, куда делась юная девушка, первая красавица 10 "Г" класса, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал: эта девушка - не для него, и чувство это исчезало медленней, чем падал уровень "бифитера" в бутылке. Поднялась и сказала мне пора, помог поймать машину, остаться не предложил - побоялся: откажет.

Ни Ирке, ни Абрамову не рассказал об этой встрече, ни о ней, ни о новых свиданиях. Лишь Оксане, на две недели прилетевшей из Штатов, сказал, мол, встретил Марину, а Оксана даже не спросила, как у нее дела.

И вот Емеля стоит, разглядывая замороженные овощи, думает, как тяжело после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет, вспоминать, как был здесь с Мариной. Кидает в сетку мексиканскую смесь, потом туда же - джин и тоник, словно еще надеется дозвониться до Марины.

Домашний не отвечал, Емеля даже позвонил ей на работу, но только набрал номер - вошла Светка с какой-то платежкой, трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из дома, но Марина уже ушла.

Все шло наперекосяк. Он отлично помнит: за день до отъезда Абрамова на счету было десять тысяч баксов - хватило бы заплатить хотя бы части сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось: Виктор накануне снял все деньги. Это уже ни в какие ворота, и Емеля три дня в праведном гневе названивает Абрамову на сотовый, готовясь к объяснениям. Рожа, мол, не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, а мне же отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходит - и к тому же не сегодня-завтра должен прийти очередной транш по одному договору, который Абрамов вот уже полгода мутит с Крутицким.

Емеля ставит овощи в микроволновку, и только тут замечает мигающий огонек автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых слов Емеля понимает: что-то не так. Плохо слышно, он с трудом разбирает слова. Похоже, с договором какие-то проблемы, надо срочно связаться с кем-то из партнеров. Сделать это может только Абрамов, и Емеля снова набирает номер сотового, снова слышит механический голос абонент временно недоступен.

В самой глубине его существа зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с каждой минутой поднимается выше, словно пузырь гнилого воздуха со дна темного подмосковного болота. Такое непривычное, что Емеля не сразу понимает, что за судорога сводит внутренности.

Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускается страх.

4

Сколько ангелов уместится на конце иглы? Можно ли их сосчитать? И если нет, следует ли предположить, что средневековые схоласты задолго до Кантора догадались о существовании несчетных множеств?

Сколько человек может жить в одной квартире? А сколько - жить и работать? Может ли Глеб Аникеев запомнить все имена и лица, голоса и манеру одеваться, сетевые ники, то есть прозвища, е-мэйлы, то есть электронные адреса, домашние телефоны, если у них есть другой дом, кроме общего дома с общим адресом Хрустальный проезд, пять, двадцать четыре?

Один за другим, чтобы не забыть: Илья Шаневич, большой, рыжеволосый, в вечно расстегнутой рубашке. Хозяин квартиры, владелец издательства "ШАН", названного, похоже, в его честь, издатель журнала, где Глеб работает верстальщиком. Андрей, флегматичный, непредсказуемый, доброжелательный, главный редактор журнала, у которого даже нет названия. Бен, улыбчивый, в рубашке с большим воротником, в клешах, диско в наушниках - программист, отвечает за работу местной локальной сети и прочие технические вопросы. Ося, фланелевая рубашка, взлохмаченная борода, анархо-сатанизм, взмах руки, словно отгоняет муху. Что он делает в Хрустальном, Глеб не понимает. Нюра Степановна, секретарша Шаневича, пучок на голове, сигарета в углу рта, лиловая помада. Постаревшая героиня Эльдара Рязанова, случайно попавшая в мир аутичных программистов и безалаберных бизнесменов. И, наконец, Снежана: короткие маечки, громкий голос, большие серые глаза, манеры Таниных подруг.

А кроме того - Арсен в ермолке, какие-то люди в деловых костюмах, проходящие мимо Нюры Степановны в кабинет Шаневича, черные музыканты, девочки-группи, лидер группы "Мароккасты" Муфаса, антрацитово-черный, с растаманским дредом, с легким акцентом, с громовым, под стать Шаневичу, голосом.

Андрей рассказал, как Муфаса первый раз появился в Хрустальном. Двери никогда не закрывались, вот он и вошел, спросил Илью. Ему сказали, что Ильи нет, он остался ждать. Посидели, покурили ганджа, через три часа пришел Шаневич, оказалось: Муфаса ошибся домом, искал другого Илью. Но к этому моменту уже выяснилось: Муфаса не просто так, а лидер "Мароккастов", московской команды негров-пидоров.

– В каком смысле - пидоров? - немного обиженно спросил Глеб, гордившийся отсутствием гомофобии.

– В смысле - голубых, - ответил Андрей. - Черных голубых. Шаневич хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный концерт, сегодня вечером пойдем их слушать в "Пропаганду".

– А Шаневич и концертами занимается?

– Мы тут всем занимаемся.

Что такое "Пропаганда"? Это типа новое место, объяснил Андрей. Его те же люди сделали, что держат "Кризис жанра". Глеб кивает - как обычно, когда не понимает, о чем речь. На ВМиК это здорово помогало сдавать экзамены.

Сколько человек может влезть в одну "мазду", если Шаневич сядет за руль, Снежана заберется на переднее сидение, а все остальные втиснутся сзади? Они не ангелы, их нетрудно сосчитать: шесть человек. Шаневич, Снежана, Бен, Глеб, Андрей и Нюра Степановна.

А менты не повяжут? спрашивает Глеб. Разве что внутренние, отвечает Снежана, потому что она уже прочитала "Чапаева и Пустоту" и знает все про внутреннюю Монголию и внутренних ментов. Зачем я с ними еду? думает Глеб. Впрочем, понятно зачем: иначе придется вернуться домой и лечь на диван. Полустертый узор обоев параллельным переносом размножается даже там, куда не проникает взгляд, телевизор манит бессмысленным сериалом. Что угодно лучше такой жизни, уговаривает себя Глеб и слушает, как Бен, счастливо улыбаясь, рассказывает охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел.

– Ехал в говно пьяный на своем "саабе", тормознули, он, как обычно, стольник баксов менту, не глядя. А ему - выйти из машины, руки на капот, спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Тащат в отделение, берут в коробочку, протокол…

– И он подписал? - спрашивает Шаневич.

– А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали… Любой бы подписал.

– Я бы нет, - уверенно сказал Шаневич. - Но я бы и денег не давал.

Любой бы подписал. Много лет назад Глеб, Абрамов и Вольфсон обсуждали, сломаются ли они под пытками в КГБ. Главное, сказал Вольфсон, не попадаться. Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно - не было.

Они любили рассуждать про пытки. Глеб как-то приволок в школу один латиноамериканский роман - про пятерых зеков в камере. Сидят, рассказывают, кто за что сел, кого как пытали. Читая, все примеривал на себя - а ты бы выдержал? Слава богу, отвечать на этот вопрос никому из них так и не пришлось. Даже тем, кто раскололся.

– Потом все было очень круто. Пять кусков грина - и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. В этот момент меня вытащили из машины и предъявили обвинение в даче взятки". Круто, правда?

– Ну, знаешь, - говорит Снежана. - Может, для Штейна пять штук - не очень большие деньги.

– У него понтов типа больше, чем денег, - отвечает Шаневич.

– Кто такой этот Штейн? - спрашивает Глеб Нюру Степановну.

– Ну, человек такой, - отвечает она, - к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то - риал эстейтом.

Голос тихий и бесцветный, не то - усталый, не то просто безразличный. Снежана сует в магнитолу кассету, приходится перекрикивать музыку. Глеб снова спрашивает:

– А почему тебя зовут по имени-отчеству?

– В шутку. Все напились на майские, по приколу стали звать друг друга: Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович - а ко мне привязалось.

Я все оставил на потом, я говорил себе, кричит на переднем сиденье Снежана. Окно открыто, волосы развеваются по ветру, почти касаются Глебова лица. Кто такой Иосиф Абрамович? спрашивает он. Ося, поясняет Нюра.

Сколько лет Нюре Степановне? Почему только к ней привязалось имя-отчество? Почему даже платье, нормальное, наверное, даже модное платье, выглядит на ней так, будто она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились со времен советской власти?

И крыши видели закат, и стены помнили войну, подпевает Снежана. Типа, приехали, говорит Андрей.

Вываливают на улицу, следом за Шаневичем идут к зарешеченному входу, протискиваются сквозь толпу. Разноцветные джинсы, проколотые брови, короткие, как у Снежаны, майки, голые животы. С тех пор, как я развелся с Таней, я ни разу не спал с женщиной, думает Глеб и вдыхает запах духов, табака, пота.

– Я Шаневич, со мной пять человек, - говорит Илья, охранник открывает решетчатую дверь, Глеб вспоминает старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, лояльные граждане окажутся за решеткой.

Кого сегодня считать лояльными гражданами? Были коммунисты и были диссиденты, были молодые ребята, соль земли, городская элита, любители Самиздата, "Иностранной литературы" и синеньких томиков "Библиотеки поэта". В девяносто первом году кто-то кого-то победил, власть поменялась, борьба закончилась. Сколько процентов сегодня сидят за решеткой? Где находится эта решетка? Не у входа ли в клуб "Пропаганда", где разноцветные джинсы, проколотые брови, запах духов, табака и пота, молодые ребята, прочитавшие Солженицына уже в "Новом мире", а скорее - вовсе не читавшие? Они возбужденно улыбаются, пробираются ко входу, за решетку, которая отделит их от пыльных московских улиц, от пенсионеров, просящих милостыню у метро, от научных сотрудников, заполняющих заявки на гранты в разоренных лабораториях, от опустевших квартир, обитатели которых переселились кто на дачу, кто - за границу.

Сколько народу может набиться в клуб? Можно ли запомнить их лица? Зал "Пропаганды" больше кончика иглы, но и посетители - не бесплотные ангелы, совсем напротив: у них есть тела, как правило - молодые, потные, пахнущие духами и табаком. Их тела вытесняют воздух из пространства, трудно дышать, трудно запомнить хоть кого-нибудь.

Вот невысокий рыхлый парень, в круглых, как у Джона Леннона, очках.

– А, Тим, привет, - говорит Андрей, - знакомься, это Глеб, наш, типа, новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.

Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной. Маши Русиной не существует в действительности, можно представить ее блондинкой или брюнеткой, полной или худой, красивой или дурнушкой. Тим Шварцер смотрит сквозь круглые очки, протягивает руку, пахнет по?том и табаком, но все равно - остается всего лишь персонажем, человеком, про которого пишет Маша Русина, девушка, которая не существует. Ее нереальность - виртуальность, как говорят в Хрустальном, - отбрасывает тень на Шварцера, превращая его в такого же виртуального персонажа, как и она сама.

Я ничего не знаю о Шварцере, думает Глеб, я могу придумать о нем все, что угодно. Может, он женат, а скорее всего - нет. Наверное, он гей, стыдливый, стеснительный гей, приходящий на концерт "Мароккастов", чтобы набраться смелости.

Столики сдвигают к стенам, трое здоровых негров встают перед микшерским пультом. Муфаса с гитарой, двое на барабанах. Барабанов много, разнообразных форм и размеров. Они начинают петь двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война. На мотив, знакомый с детства, положены африканские ритмы, но в этом нет ни издевки, ни, как выражалась Таня, стеба. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.

– Ты скажи, когда будем журнал делать? - спрашивает Тим. - Может, сегодня обсудим?

– Сегодня Илья вроде собирается в "Экипаж" заскочить. Давай лучше завтра.

– Многие считают, - объявляет в микрофон Муфаса, - раз мы негры, мы должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но, идя навстречу просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню Боба Марли.

Вступают барабаны. Несколько секунд кажется - это и в самом деле будет регги, но потом ритм становится жестче, и Муфаса, перехватив поудобней стойку микрофона, быстрым речитативом орет:

Я хочу быть железякой, словно сионистский лев

Я хочу быть железякой, словно сионистский лев

Я хочу быть железякой, словно сионистский лев

И двое других подхватывают:

Ай-энд-ай, ай-ай-ай

Ай-энд-ай, ай-ай-ай

Ай-энд-ай, ай-ай-ай

Публика смеется. Барабаны замолкают, и музыканты выкривают "Айон - Лайон - Зайон". Каждый - только одно слово, но все быстрее и быстрее: айон-лайон-зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон.

Снова - барабаны, и музыканты в три глотки повторяют первую - и единственную осмысленную - строчку. Народ вовсю танцует, Глеб уже не видит ни Тима, ни Андрея, зато откуда-то сбоку вдруг выскакивает Снежана, зачем-то скидывает туфли и, махнув Глебу, бежит в самую гущу танцующих. Глеб кивает, снимает ботинки, задвигает их под стол и отправляется за ней. Краем глаза он замечает Нюру: та потягивает коктейль у барной стойки. Рядом с ней - высокий крепкий мужчина в неуместном дорогом костюме - Глеб, кажется, однажды видел этого человека в Хрустальном.

Снежана скачет, чуть придерживая подол, короткая юбка то и дело взлетает, ноги в белых чулках отбивают ритм по грязному полу "Пропаганды", лицо раскраснелось, волосы растрепались, вместе с Муфасой и его друзьями Снежана орет:

– Я хочу быть железякой, словно сионистский лев!!!

Последняя дробь, восторженный вопль публики, Снежана падает на Глеба.

– Во-первых, пойдем искать мои туфли, - говорит она, - во-вторых, я хочу водки.

5

Когда я говорю я хочу водки, я не имею в виду просто алкогольный напиток. Это такое состояние души хочуводки, и оно многое в себя включает. Оно только называется так - я хочу водки - наверное, в память о том времени, когда я, четырнадцатилетняя девчонка из хорошей СЭВовской семьи, воровала у родителей бутылки польской "зубровки" и экспортной советской "Кубанской", а потом пила из горла с Пашкой и его друзьями в подъездах и скверах Москвы, замершей в ожидании перемен, словно Виктор Цой в финале "АССЫ". Мы пили водку и с каждым глотком все сильнее и сильнее чувствовали себя льдом под ногами майора, а я старалась не думать, что все эти майоры наверняка бывают дома у моего отца или, по крайней мере, ездят с нами в одном лифте. С каждым глотком я забывала, как появилась в Москве и чувствовала: все песни, которые мы пели и слушали, - все они про меня.

Все песни, которые я слушаю, - про меня. Я в самом деле хочу быть iron like lion in Zion - как ни переводи, это звучит гордо. Мои босые пятки отбивают ритм по дощатому полу "Пропаганды", я - как Ума Турман, поднимаю руки, прикрываю глаза. Я хочу водки. Я хочу, чтобы все сегодня смотрели на меня.

Через час мы выходим наружу. Вижу, Нюра и ее Влад садятся в роскошный "джип-чероки", дожидавшийся в арке напротив. Заметив нас с Глебом, Нюра машет рукой: мол, мы поехали, пока. Мы идем вниз по переулку, останавливаемся на углу Маросейки и Архипова.

Вон там, говорит Глеб, синагога. Мои одноклассники туда ходили, но в советское время за это можно было огрести.

Я в курсе: я училась в Москве. Пила водку с панками по скверам и подъездам, изображала пай-девочку СЭВовским папикам на семейных торжествах, прислушивалась, как нарастает крик, рвется наружу. Я хотела быть льдом под ногами майора, я хотела уйти из зоопарка, я хотела убить в себе государство.

Я вернулась в Москву через шесть лет. Лед растаял, майор переоделся в штатское, звери сами разбежались, да и государство, похоже, сдохло само. А я по-прежнему хочу водки, хочу быть железом, как лев на Сионе, хочу быть Умой Турман, хочу быть собой.

Мы едем на заднем сиденье раздолбанных и воняющих бензином "жигулей", Глеб нерешительно обнимает меня за плечи, я вытягиваю ноги в белых чулках, жалею, что в полумраке машины плохо видно, тереблю подол. Внутри меня нарастает крик, все эти годы - нарастает крик, внутри меня - пустота, гулкое эхо.

Ты знаешь, что у меня под юбкой? спрашиваю я, глядя в упор. Глеб смущен, он не помнит "Основной инстинкт", он хороший мальчик из хорошей семьи, geeknerd, я узнаю? таких по обе стороны океана. Я чуть-чуть отталкиваю его, потом немного раздвигаю ноги и громко говорю: Ни-че-го, - и схлопываю колени.

Я хочу быть Шэрон Стоун, хочу быть камнем, железом, львом, льдом. Внутри меня вибрирует пустота, которую нечем заполнить. Ни-че-го, повторяю я, как символ пустоты, понимаешь?

Глеб не понимает. Я объясняю ему как маленькому: Пелевина читал? У меня ведь не пизда, а совокупность пустотных по своей природе элементов восприятия.

Немногие женщины называют пизду - пиздой. Глеб напуган, я улыбаюсь. Я немного пьяна, мне кажется: еще чуть-чуть - и все сойдется, все получится, все сбудется. Зато у меня очень красивые чулки, говорю я, приподнимаю подол, показывая кружевную резинку.

Глеб тянется к моему бедру, я ударяю его по руке, со всей силы. Он вскрикивает.

Я так не люблю, говорю я. Вообще не люблю, когда мне туда что-нибудь кроме хуя суют.

Извини, говорит Глеб.

Мне становится его жалко. Я не хочу быть Шэрон Стоун, у меня не приготовлено ножа для колки льда. Я смотрю на Глеба, пухлые губы, большие глаза, сутулые плечи. Теперь он сидит, обхватив себя руками. Я придвигаюсь к нему, еле слышно говорю: Знаешь, почему я не люблю, когда руками? У меня мачеха была лесбиянка, и она попыталась меня изнасиловать.

Мы едем по ночной Москве, куда-то на Сокол, а я рассказываю, как умерла моя мама. Здесь, в главном городе Совета Экономической Взаимопомощи, в неофициальной столице Варшавского Договора, умерла от аппендицита, на даче у друзей. Я не люблю вспоминать об этом, но чувствую - сейчас надо рассказать эту историю. Вовсе не потому, что я ударила Глеба - просто сегодня такой вечер, все одно к одному, надо рассказывать, прижиматься всем телом, чуть-чуть задирать юбку, показывать эластичное кружево на фосфоресцирующем в полумраке бедре.

Мы вернулись в Болгарию, говорю я, а через два года отец женился на американке. Она работала не то в "Сане", не то в "Хьюлетт-Паккарде", мы втроем уехали в Силиконку, в Калифорнию.

Я не думала тогда, что снова увижу Москву. Я хочу водки не скажешь по-английски - и, выходит, часть меня осталась здесь, в промозглом городе, где пели Егора Летова, ненавидели коммунистов, готовились к погромам и голоду. Я думаю, отец был рад отгородиться от воспоминаний Атлантическим океаном - или, может быть, Тихим, это с какой стороны смотреть.

Я рассказываю Глебу, как ко мне приставала моя мачеха - и внутри меня нарастает хохот. Моя история - словно пародия на сказки о падчерицах, словно вывернутая наизнанку феминистская страшилка об отчимах, насилующих несовершеннолетних девочек.

Я, кстати, была вполне совершеннолетней - хотя алкоголь в Калифорнии мне еще не продавали.

За окнами "жигулей" проносятся тусклые огни Москвы, редкие по западным меркам вспышки ночных реклам. Чем дальше от центра - тем тоскливей, но я все равно люблю этот город.

Ты знаешь, я потеряла девственность в Москве, говорю я, хотя откуда же Глебу знать об этом? Меня дефлорировал мой русский бойфренд, еще в 89-м.

Интересно, как часто девушки рассказывают ему такие истории? Он сидит притихший, растерянный. Вот будет смешно, если он окажется девственником!

Первый раз я трахалась под "Все идет по плану", говорю я и начинаю петь нежным, трогательным голосом:

– Границы ключ переломлен пополам

А наш дедушка Ленин совсем усох.

Внутри меня разрывается смех, внутри меня поднимается крик, пульсирует пустота. Я пою, словно маленький ангел, и вся грязь превратилась в серый лед и думаю о сером льде, мутном льде московских улиц. Я хотела быть иным льдом - ясным, прозрачным, хрустальным льдом, сияющим изнутри.

Заходя в подъезд, понимаю: ноги плохо меня слушаются. Состояние души - состоянием души, а тело берет свое. Тело поскальзывается безо всякого льда, хватает Глеба за руку, смеется, сладко ноет под короткой юбкой, хочет заполнить пустоту, вздрагивает в ожидании, напевает все идет по плану, готовится сказать я хочу ебаться, хотя понимает: я хочу ебаться - тоже всего лишь состояние души.

6

Снежана кладет ноги на колени Глебу, говорит требовательно:

– Сделай мне массаж стоп.

– Да я не умею. - Глеб осторожно трогает ее щиколотки. Он растерян: последний год у него вообще ни разу не было гостей.

– Ага, Тони тоже не умел, - соглашается Снежана. - За это, видать, Марселус его и выкинул из окна.

Глеб кивает, но, подумав, все-таки спрашивает:

– Какой Тони?

– Рокки Хоррор, - поясняет Снежана. - Или ты только в плохом переводе смотрел?

Глеб снова кивает.

– Это пиздец, а не перевод, - продолжает Снежана. - Особенно мне нравится анекдот про помидоры. Помнишь?

Глеб качает головой, неуклюже разминая ее пальцы. Сквозь паутинку чулка просвечивает черный лак ногтей.

– Ну, на самом деле, это шутка про семью помидоров и что catch up звучит как "кетчуп". Но первый переводчик не понял и перевел его совершенно гениально. Типа семья, мама, папа и дочка уже с коляской. А папа ей говорит: "Ну что, залетела?". И Ума Турман грустно так повторяет "залетела".

Этот анекдот Глеб помнит. Он понимает: речь идет о гангстерском фильме, Таня купила кассету у метро, только вернувшись из Франции. Глебу еще казалось, все пойдет как раньше - вечера перед телевизором, редкие ночи любви, разговоры и молчание вдвоем.

– Да, крутое кино, - говорит он, радуясь, что слово "крутой" может означать что угодно - от восторга до полного презрения. Он с трудом вспоминает сюжет фильма. Да и сам фильм запомнил только потому, что через несколько дней Таня сказала: она хочет развестись и выйти замуж за человека, которого встретила в Париже. Тогда Глеб понял: боевик с Брюсом Уиллисом - последний фильм, который они посмотрели вдвоем. Сейчас он удивляется: надо же, это старое - по московским понятиям - кино еще помнят. Он думает: может быть, полтора года, что прошли после Таниной поездки в Париж, в спячке пребывал весь мир? И сегодня все смотрят те же фильмы и читают те же книги, что он смотрел и читал два года назад?

– Я сразу поняла, что ты от него прешься, когда ты обувь на танцполе снял.

Снежана встает посреди кухни, поет, раскачиваясь, поднимая руки над головой:

They had a hi-fi phono, boy, did they let it blast

Seven hundred little records, all rock, rhythm and jazz

But when the sun went down, the rapid tempo of the music fell

"C'est la vie", say the old folks, it goes to show you never can tell

– А Тарантино считал, что мужчина не должен поднимать руки выше головы, когда танцует, - я в Интернете читала. Это выглядит слишком женственно. И каждый раз смотрю, как Траволта с Умой танцуют, и представляю, как Тарантино кричит: "Джон, опусти руки! Ты похож на пидора!"

Она смеется и направляется в комнату.

– Представляешь, в Америке в меня однажды влюбился пидор. Такой американский пидор, твердых пидорских правил, ни одной женщины у него не было никогда. И вдруг - опа! На какой-то большой тусовке. Потом звонил, приезжал из Сан-Франциско, цветы дарил. Очень был трогательный. Когда узнал, что я хочу пупок проколоть, подарил мне колечко с камушком.

Приподнимает тонкую вязаную кофточку - на маленьком золотом колечке в самом деле сверкает крохотный алмаз.

– Помогает при минете, сечешь?

Глеб кивает, а Снежана ходит по комнате, расстегивая пуговицу за пуговицей, рассматривая мебель и книжки на полках - учебники по математике и некогда запретные книги, купленные Глебом в первые годы перестройки. Поселившись здесь, он ни одной даже не раскрыл.

– У нас в Болгарии тоже были диссиденты, - говорит она, показывая на черно-белые корешки Солженицына, - но я про них ничего не знаю. Маленькая страна, слабый пиар. Ни одной Нобелевской премии, не то что у вас.

Она роняет кофточку на пол и остается в одном кружевном лифчике. Теперь видно: у нее небольшая грудь - да уж, на конкурсе Таниных подруг ей было бы нечего ловить.

– Послушай, у тебя есть зеркало?

Немного смущаясь, Глеб открывает шкаф. На пол вываливаются рубашки и старые свитера. Хаос в моем багаже. Неудобно, будто разделся - а на тебе грязные трусы. А ведь я ни разу не спал с женщиной после развода, снова вспоминает Глеб, но почему-то совсем не волнуется. Ему кажется, будто все это - понарошку: говорящая по-русски болгарская девушка из Калифорнии, мачеха-лесбиянка, дефлорация под Егора Летова, кружевной лифчик, кружево резинки на матовой коже бедра, объятия в такси, массаж стоп, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка. Во всем этом есть какой-то налет виртуальности, словно в наездах Маши Русиной.

Снежана, раскачиваясь, глядит на себя в зеркало и, видимо, оставшись довольна, садится на пол.

– Гантели, - говорит она, заглядывая в шкаф. - Ты спортом занимаешься?

– Ну, не так чтобы очень, - отвечает Глеб. Гантелями он пользуется еще реже, чем книгами: последний раз пытался делать зарядку лет пять назад.

– У меня был прекрасный проект инсталляции "ОМ и гири". Номер журнала ОМ, придавленный гирей. Посвящается Пелевину, понимаешь?

Глеб кивает, садится рядом, обнимает Снежану и целует в шею. От этого ощущение нереальности происходящего только усиливается.

– А это обязательно? - строго спрашивает Снежана.

– Нет, - честно отвечает Глеб.

Снежана опрокидывается к нему на колени, подставляет губы, просовывает в рот язык, но и целуется так же отстраненно, как рассказывает о смерти матери, о своей мачехе, о дефлорации под Егора Летова. Она все равно где-то далеко, может - в своем Сан-Франциско, своей Софии или Москве семилетней давности, где девушки теряли девственность под песни про усохшего Ленина.

Может, не только я, но и Снежана ощущает, что не нужна этому миру, думает Глеб, сосредоточенно обсасывая чужой язык в собственном рту. Может, все, что она делает, - лишь неуклюжая попытка это чувство побороть. Может, Снежана надеется, что, пока мы целуемся, она существует.

– Можешь пододвинуть к зеркалу диван? - спрашивает она.

– Наверное, - пожимает плечами Глеб и, не удержавшись, добавляет: - А это обязательно?

Снежана бросает на пол юбку и лифчик, задумчиво смотрит на экран монитора. Ее грудь отражается в матовой поверхности, напоминает монохромную эротическую фотографию середины века.

– А у тебя есть CD-ROM?

– Да, - недоуменно отвечает Глеб.

– Поставь мне тогда этот CD.- Снежана достает из сумочки пластмассовую коробочку, смотрит на Глеба игриво: - А потом ты доставишь мне оральное удовольствие.

Это тоже из Тарантино, догадывается Глеб. Или из Пелевина.

Он лежит на спине, а Снежана лениво теребит пальцами его член.

– Ты знаешь, - говорит она, - Я думаю, глиняный пулемет - это хуй. Потому что когда его направляешь… ну, все исчезает. Особенно когда он стреляет.

Она смеется. Глеб не спрашивает, что такое глиняный пулемет.

– Смешно: по-болгарски "хуй" так и будет "хуй", - говорит Снежана. - А оргазм так и будет "оргазм". У меня в Калифорнии, - добавила она, - был приятель-вьетнамец. Так он говорил, что во вьетнамском нет слова для женского оргазма. Потому что это не тема для беседы. Впрочем, мужской оргазм, кажется, тоже.

На диске - новый трек. Снежана вскакивает, делает музыку громче - Вот оно! - становится на четвереньки, лицом к зеркалу. Приказывает:

– А теперь трахни меня в жопу.

Глеб смущен: он не помнит, чтобы его когда-нибудь просили об анальном сексе в такой форме.

– Давай быстрей, - в нетерпении кричит Снежана, - а то трек кончится, а мы не успеем.

Глеб пристраивается сзади, начинает медленно и сосредоточенно раскачиваться, старается попасть в такт музыке, совершенно не пригодной для занятий любовью - по крайней мере, с его точки зрения.

– По-моему, - тяжело дыша, говорит Снежана, - сейчас вообще можно слушать только саундтреки. Вся остальная музыка просто сосет. - Она глухо стонет, потом обернувшись через плечо, спрашивает: - А ты мог подумать, когда встретил меня в Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса?

– Мне нравится твоя задница, - отвечает Глеб, с трудом переводя дыхание. Снежана удовлетворенно смотрит в зеркало, кивает:

– Мне тоже.

По большому счету я хочу водки и я хочу ебаться означают одно и то же. Иногда мне кажется: все, что я говорю, означает одно и то же - давай потанцуем, сделай мне массаж стоп, трахни меня в жопу, поставь мне этот си-ди. Водка, секс, танец, музыка, прикосновение рук, проникновение члена - я всего лишь пытаюсь найти резонанс пульсациям пустоты, бьющемуся крику, замирающему смеху. Вот уже который год я делаю попытку за попыткой, раз за разом, рюмка за рюмкой, мужчина за мужчиной, песня за песней.

Я люблю их всех. Все песни, которым я подпевала, саундтреки фильмов, под которые занималась любовью, мужчин, которых целовала и которым говорила мне самой непонятные слова. Не их вина, что каждый раз я терплю неудачу, - но с каждой новой попыткой мне кажется: я плету сеть, связываю их воедино - мужчин, фильмы, песни. Мне кажется: когда-нибудь эта сетка окажется достаточно прочной, и я лягу в нее, убаюканная ритмом множества совокуплений, умиротворенная звуками множества песен, лягу и успокоюсь, покачиваясь, словно младенец в люльке под звуки колыбельной.

Я хотела быть льдом, львом, Шэрон Стоун, Умой Турман, строчкой Пелевина, кадром "Pulp Fiction". Я осталась маленькой девочкой в чужом городе, там, где ни водка, ни секс, ни музыка не могут напоить.

Что Пелевин понимает в пустоте? Ранним утром я смотрю на спящего мужчину, голова болит от выпитого, тело ноет от любовной гимнастики, убираю CD в коробочку, прячу в сумку, сажусь у зеркала, достаю косметичку. Внутри так пусто, что, если заплакать, слезы замерзнут на лету, превратятся в лед. Мне хотелось быть льдом - но никогда не удается заплакать. Уверенной рукой наношу макияж, бросаю последний взгляд в зеркало, трогаю Глеба за плечо:

– Вызови мне такси.

Смотрит непонимающе, в Москве редко вызывают такси, частники дешевле. На полях газеты пишу номер, а рядом - пароль.

– Для чего? - спрашивает Глеб.

– Хрусталь, - говорю, - экс-пи-уай-си-ти-эй-эл. IRCшный канал. А пароль - чтобы я тебя узнала, когда придешь.

И рядом с паролем пишу, чтобы он не забыл: #xpyctal.

Глеб сонно кивает, ничего больше не спрашивает. Глядя в окно, говорит:

– Ночь же еще, ты куда?

– Сила ночи, сила дня - одинакова хуйня, - отвечаю цитатой и уже на пороге оборачиваюсь: - Может, еще зайду.

Заперев дверь, Глеб подвинул кровать на привычное место и задумчиво уставился в зеркало. Таня назвала бы этот секс "интересным". У нее было несколько градаций для секса - и поскольку до Глеба у нее была пара десятков любовников, он выслушал пару десятков историй с выставленной оценкой. Секс мог быть "феерическим", "жестким", "скучным", "плохим" или "интересным". Так вот, секс со Снежаной был интересным. В отличие от женщин, которых знал Глеб, - их, впрочем, было не так уж много - она все время болтала, какую-то ерунду, бубнила под нос, не то Глебу, не то себе самой. Он хорошо запомнил, как лежал на спине, а она подпрыгивала, глядя в зеркало на свое отражение и повторяя в такт движениям небольшой колышущейся груди: "Zed's dead, baby, Zed's dead". Когда он кончил первый раз, она прошептала ему на ухо все так же спокойно: "I love you, Honey Bunny", - и он подумал, что несколько американских лет не прошли даром: английский навсегда остался для Снежаны языком секса.

Он улегся и понюхал подушку, где лежала Снежанина голова. Не ощутил никакого запаха, да и тепла простыни не сохранили, будто Снежаны здесь и не было. Почему она ушла так внезапно? Может, он что-то сделал не так? Может, она просто не кончила или чем-то осталась недовольна? Да нет, вроде обещала снова зайти. Наверное, надо будет позвонить, узнать, как добралась, думал Глеб сквозь утреннюю дрему, из которой его вырвал телефонный звонок.

"Сама позвонила", - подумал Глеб, снимая трубку. Но ошибся.

– Ты один? - спросил хорошо знакомый голос. Глеб никак не ожидал услышать его в шесть утра. - Тогда я к тебе сейчас приеду.

Это был Абрамов.

– Конечно, - ответил Глеб. - А что случилось?

Последний раз они виделись на дне рождения Емели, а до того - вообще года два назад.

– У меня пиздец случился, - ответил Абрамов. - Кто-то кинул на бабки и подставил на большие деньги. - И после паузы прибавил: - Прости, что вламываюсь. Но у тебя меня точно не будут искать.

7

Бродить по Интернету также приятно, как лежать на диване. Что такое Интернет? Тот же телевизор, окно в мир, умный ящик для идиотов. Можно часами серфить, не находя ни единого упоминания о выборах, о том, что Ельцин - наш президент, о войне в Чечне, об угрозе коммунистического реванша. Серфить, не слыша ни слова о жвачке "Стиморол", шоколадках "Марс" и "Сникерс", банке "Империал". Вместо этого - "Вечерние нети" Арсена и "Марусины русы" несуществующей в реальном мире Маши Русиной.

Арсен выкладывает свои выпуски еженедельно, сначала из Израиля, где жил, теперь - из Москвы, куда приехал на месяц. Чайникам вроде Глеба Арсен объясняет, что такое IRC или FTP, чем плохи Windows, и почему надо повесить на хомяк синюю ленточку: в знак протеста против решения Клинтона принять закон, ограничивающий свободу слова в Интернете. Что такое Интернет? Тот же Самиздат, только американский. Совершенно непонятно, как можно в нем что-то ограничить. Будь у американцев наш опыт борьбы за свободу, подумал Глеб, они бы никаких ленточек не вешали, а просто придумывали бы технические решения. Скажем, чтобы не было серверов, а файлы друг другу пересылать напрямую. И не по почте, а по какому-нибудь специальному протоколу. Фиг бы тогда кого поймали.

В новом выпуске "Марусиных рус" - как всегда, рассказ о Тиме Шварцере:

"Тим Шварцер, ныне великий русский веб-дизайнер, когда-то сделал себе карьеру на том, что совсем не походил на русского. Когда в пуловере с эмблемой Гарварда он приходил к своим первым заказчикам и с легким акцентом представлялся как "репрезентатив Tim Shwartzer Group", даже самые прожженные бизнесмены видели в нем экспата, нанятого на работу крутой западной студией. Надо отдать ему должное - он никогда не врал прямо. Например, не говорил, что окончил Гарвард, а просто мельком упоминал, что "вернулся из Гарварда всего полгода назад и еще не очень освоился в Москве". Обычно не прибавляя, что в Гарварде пробыл всего месяц, да и то в гостях у одноклассника".

Наверно, Глеб знал этого одноклассника - по крайней мере, мог знать. Тим закончил девяносто седьмую школу и, несмотря на разницу в пять лет, Глеб неплохо представлял себе его класс. Кто же из них теперь в Гарварде?

Похоже, сегодняшний выпуск посвящен одному Шварцеру. Маша Русина вспомнила и фальшивые портфолио с заказами от вымышленных фирм, и наполеоновские планы покорения оффлайнового мира. Завершалась руса следующим пассажем:

"И это будут те же яйца, только в профиль: липовое портфолио, обучение профессии на коммерческих заказах, понты и дилетантство в параллели. И надо вам сказать, дорогой читатель, практика показывает, что это напрочь правильный способ действий.

Через 2-3 года студия будет делать вполне приличный книжный дизайн, зарабатывать на этом бабки. А что по ходу дела они кинут десяток клиентов, впарив им неведомо что, - так об этом клиенты никогда и не догадаются.

Такая эпоха. Рулит не качество, рулят понты.

Конечно, за это мы нашу эпоху и любим. За то, что любой может стать крутым на 15 минут. Но тут имеются свои побочные эффекты. Например, я до сих пор сплю голая под льняным одеялом производства 1896 года. Почти без серьезных потертостей. Летом под ним прохладно, зимой - тепло. Любой человек застрелился бы сейчас за такое качество ткани (ну, и за то, чтобы спать со мной, - но об этом в другой раз).

Однако такого качества уже не бывает. Качество падает, понты растут.

И Тим Шварцер добьется успеха на рынке книжного дизайна, помяните мое слово.

Пипл в последнее время не просто хавает - жрет".

Что такое Интернет? Та же старушка у подъезда, собрание сплетен, коллекция слухов.

– Да, серьезный наезд, - сказал Бен, прочитав финал из-за плеча Глеба, - очень круто.

– За что она его так?

– Не знаю, - улыбнулся Бен. - Я, прежде всего, думаю, это не она, а он. Спит голая под льняным одеялом, и все мечтают под него залезть - ясно же, что мужик писал, развлекался. Вообще, в Сети есть твердое правило: чем сексуальней девушка, тем больше шансов, что она - мужик.

– По-моему, - откликнулся Андрей, оторвавшись от своего компьютера, - это все неважно. Я бы ввел правило "презумпции виртуальности": мы должны верить тому, что виртуальный персонаж о себе говорит, до тех пор, пока не узнаем иного. Тогда Маша Русина - типа, девушка 25 лет, Май Иванович Мухин - русский пенсионер, живущий в Эстонии, а Леня Делицын - русский сейсмолог, работающий в Массачусетсе.

– В Висконсине, - поправил Бен.

– Да, в Висконсине. И лишь когда к нам в офис заявится, типа, здоровый амбал с бородой до пупа и скажет, что Маруся - это он, мы сможем подвергнуть сомнению ее существование.

В дверном проеме появилась бритая голова Шварцера. Судя по всему, он и побрился только для того, чтобы придать себе дизайнерскую завершенность.

– Ты мне скажи, - обратился он к Андрею, - мы будем сегодня работать или нет? У меня встреча в министерстве через два часа.

Взгляд Тима упал на экран Глебова компьютера, и лицо его исказилось, словно по монитору прошла рябь, как от перепада напряжения.

– Ты посмотри, а, - сказал он. - Опять эта барышня. Видимо, я не заметил ее заигрываний.

– А она заигрывала? - спросил Бен. - Круто.

– Прикинь сам, - ответил Шварцер, - я думаю, это работа конкурентов. Подумай, кому еще такое может быть выгодно? Я, наверное, попрошу крышу какого-нибудь заказчика с ней разобраться. Мешает работать.

Чтобы не смущать Шварцера, Глеб нажал Alt-Tab и вызвал окно "Фотошопа" с заготовкой для сайта. Брезгливое выражение не покинуло лица знаменитого дизайнера. Глянув в монитор, он буркнул:

– Это еще что за говно? - и вышел.

– Не бери в голову, - сказал Бен, - это он всегда так говорит. Присказка у него такая.

Все перешли в большую комнату. В честь совещания стол освободили от бумажек и мусора. Шаневич сидел в большом кресле и разговаривал с Арсеном. Увидев Андрея, сказал:

– Ты нам чаю не принесешь?

– Сейчас, - ответил Андрей, но Тим вмешался:

– Ты чего? Смотри, ты же главный редактор. Ты не должен бегать за чаем. Попроси Нюру.

– Она приболела сегодня, - ответил Андрей. - И я не вижу ничего зазорного в том, чтобы, типа, самому сходить за чаем.

– Ты не прав, - сказал Тим, - Ты должен уметь себя поставить. Они все, - Тим кивнул на Бена и Глеба, - будут работать, только если почувствуют в тебе настоящую силу. Это как на выборах: победить может только настоящий харизматик.

– Интернет, - возразил Андрей, - это отсутствие иерархии, отказ от механизма коллективной репрезентации. Это идея равенства в чистом виде. Идея "себя поставить" ему противопоказана.

– Короче, я схожу, - сказал Глеб.

На кухне он застал Осю, Муфасу и Снежану. Муфаса только забил косяк и как раз прикуривал.

– Наркотики, - говорил Ося, по обыкновению размахивая руками, - это не наш путь. У нас, русских, есть традиционные славянские психоделики. Например, брага и пиво. Наркотики же сегодня - это агент влияния Запада, диверсия общества спектакля в сакральное тело России.

Сегодня его борода растрепалась больше обычного. Нарисованный на футболке человек, бородатый и нечесаный, как сам Ося, выглядывал из-под расстегнутой фланелевой рубашки.

– А трава? - спросил Глеб, затягиваясь.

– Даже трава, - убежденно сказал Ося. - Я верю, что где-нибудь на Ямайке или, не знаю, в Азии трава - по-настоящему чистое, благое деяние. Но скажи - ты ее сам вырастил?

– Нет, - ответил Муфаса. - У барыги взял.

– О том я и говорю, - кивнул Ося. - Первое поколение русской психоделической революции не понимало, какую вызовет волну коммерциализации наркотиков. Поэтому следует добиваться полной легализации, чтобы каждый мог сам себе вырастить траву, не опасаясь ментов. А пока идеологически вообще не следует их употреблять. - С этими словами он взял у Глеба косяк и продолжал: - Но, с другой стороны, поскольку я осознал механизм, я могу и потреблять. Скажем, как дзэн-буддист может есть рыбу. Или как блицкриг финансировался еврейским золотом.

И Ося с удовольствием затянулся.

– Я поняла, - сказала Снежана. - В "Палп фикшн" Траволта потому жахается герычем, что у него тоже осознание.

– Герыч, - сказал Ося, переведя дыхание, - это же для дебилов. Тех, кто употребляет героин, надо лишить гражданских прав, как рабов и женщин в старой Америке. При этом герыч тоже надо легализовать - чтобы вся мразь сама себя потравила. Евразийский вариант старой доброй нацистской евгеники. Об этом много пишут в Интернете.

Что такое Интернет? Тот же разговор по обкурке, состязание в остроумии, кухонный треп.

Они добили косяк, и Глеб попросил Осю помочь отнести чай. Взяв две чашки, Ося сказал "запретить надо только алкоголь и табак" и пошел в гостиную. Обсуждение было в самом разгаре:

– Поймите, - говорил Тим, - для раскрутки есть прекрасный ход: премия. Надо выдумать премию, которую наш журнал будет вручать лучшим сайтам. На самом деле, это будет означать, что лучшие сайты бесплатно вешают наш логотип, который ведет прямо на нашу морду.

Глеб поставил чашки на стол и увидел, что свободных стульев больше нет. Пришлось оседлать большой резиновый шар, неясно откуда взявшийся в комнате. Некоторое время Глеб рассматривал кавер от аукцыоновского "Как я стал предателем", но потом сосредоточился.

– Меня, - говорил Андрей, - больше волнуют идеологические моменты. Что такое Интернет? То же сакральное пространство, противовес обычному, профанному, оффлайновому. Неслучайно умершие вечно живы в Интернете… или типа того. И одна из задач журнала - способствовать осознанию этого факта, факта сакральности. Нормально?

– Он прав, - сказал Ося, почесывая бороду. - Я на днях то же самое читал у Дугина. Сакрализация вообще должна быть нашей евразийской целью - в данном случае сакрализация Интернета.

– Сакрализация - это круто, - сказал Бен, - а вот если бы ты делал журнал про свиноводство, ты бы и свиноводство сакрализировал?

– Конечно, - кивнул Ося, - я бы вне сомнения сакрализировал свиноводство. Чомски писал по схожему поводу…

– Я бы, отец, тогда вышел из редколлегии, - перебил его Арсен. - По религиозным соображениям.

– Ты, кстати, скоро возвращаешься в Обетованную? - спросил Шаневич.

– Недели через две, наверное, - пожал плечами Арсен. - А скажи, Илья, как мы это будем?… - И он сделал пальцами жест, словно пересчитывал купюры.

"Масонский знак", - подумал Глеб, чувствуя, что трава зацепила. Он курил всего третий раз в жизни, и потому полузабытое ощущение снова напомнило ему о Тане.

– Реально, - ответил Шаневич, - у меня есть начальные деньги.

– А потом подключим Крутицкого, - сказал Бен, - он как раз сильно Интернетом увлекся. Илья говорил, Крутицкий собирается инвестировать примерно полсотню штук в Тимову студию. Часть денег можно перекинуть на журнал. И будет нам наш русский Wired.

– Ну, Wired мы уже переросли, - сказал Андрей.

– Давай ты будешь поменьше трепать, - сказал Тим Бену. - Я понимаю, мы все вместе работаем, но… мы пока с Владом ничего не подписали, так что все еще может накрыться.

Что такое Интернет? Место, куда можно вложить деньги, объект инвестиций, будущее рекламного бизнеса.

Глеб понял, что потерял нить беседы. Больше всего его занимало, как бы не свалиться с шара. За спиной словно раскрывалась пропасть. "Из Африки он, что ли, эту траву привез?" - подумал Глеб.

– Послушайте, - сказал Андрей, - мы типа должны решить еще один вопрос: как мы назовем наш журнал?

– Главное, чтоб не было слова "Интернет", - сказал Шаневич, - все эти "Мир Интернет", "Планета Интернет", "Галактика Интернет" надоели хуже горькой редьки.

– Давайте назовем просто "Интернет", - предложил Глеб, решив, что надо хоть что-то сказать.

На него посмотрели так, что он сразу понял: все догадались, что он обкурился. Что такое Интернет? Тот же журнал.

– Я предлагаю "Хрусталь", - сказал Бен. - Во-первых, потому что Хрустальный - он и есть Хрустальный, во-вторых, потому, что какое название мы выберем сейчас - неважно. Мы должны работать так, чтобы оно стало крутым брэндом.

– И в-третьих, - подхватил Андрей, - в этом есть как бы эзотерические коннотации: хрустальный шар, предсказания будущего, весь этот нью-эйдж.

При слове "будущее" Глеб внезапно понял, отчего кружится голова. У него на глазах начиналась новая эпоха. Будто он слышал, как Галич пишет "Леночку" или Высоцкий - "Татуировку". Или, скажем, смотрит через плечо Галуа, когда тот набрасывает основы теории групп. Никто из собравшихся об этом не говорил, но все понимали: все, что случится в русском Интернете, будет теперь делиться на "до "Хрусталя" и "после "Хрусталя".

Что такое Интернет? То же обещание будущего, обетование грядущего, силы, славы, денег, истории.

– А писать его, отец, надо вот так, - сказал Арсен и написал: KHRUSTAL. - Тут есть Ru, даже RUS есть, странное сочетание KH, и домен сразу ясен.

– И еще есть Сталин, - сказал Ося. - И это очень правильно для нас, евразийцев.

– А чтобы было ясно, о чем речь, - сказал Шаневич, - назвать его надо KHRUSTAL.Ru.

Дальше Глеб помнил смутно: Андрей рисовал на бумажке схемы со стрелочками - структуру будущего журнала. По обкурке было ничего не понятно, и Глеб прикидывал, как лучше изобразить логотип. Написал слово "хрусталь" по-русски и в английской транскрипции, а потом, вспомнив, что сказала утром Снежана, приписал к словам khrustal и "хрусталь" их смесь - xpyctal.

Что такое Интернет? Та же сеть, паутина, черный лак ногтей в серой паутинке чулка.

– Смотри, - объяснял Глеб после совещания, - вот можно сделать буквы такими округлыми, будто из шаров. А еще можно использовать эффекты в CorelDraw и сделать их такими… ну, я сейчас покажу.

Глеб уже пошел к компьютеру, но Андрей его удержал.

– Подожди, - сказал он, - ты мне скажи, а это что такое?

Его палец указывал на последнее слово.

– А, это… - протянул Глеб. - Это просто так, я думал, как можно латиницей…

Шаневич, который тихо беседовал с Арсеном, неожиданно хлопнул Глеба по плечу:

– Не стесняйся, парень, со всеми бывает!

– С тобой тоже? - изумился Андрей.

– Ну уж нет. Мне как-то и без Снежаны есть чем себя развлечь. И вообще, должны же быть в Интернете места, куда я не хожу. Что я, каждой бочке затычка?

– Ты сказал, отец, - засмеялся Арсен.

– Ребята, вы объясните… - начал было Глеб, но смех внезапно смолк, будто по команде. Глеб обернулся: в дверях стояла Снежана с телефонной трубкой в руке. Глядя на Арсена, Снежана сказала:

– Это тебя, Глеб.

Глеб извинился и взял трубку.

– Алло.

– Привет, это Оксана, - услышал он. - Не узнаешь?

– Узнаю, конечно, - ответил Глеб, вспомнил Абрамова, подумал: Сегодня прямо какой-то день встречи выпускников, спросил: - Ты что, в Москве?

– Я завтра улетаю. Извини, что в последний момент.

– А откуда у тебя номер? - сообразил Глеб.

– Мне Емеля дал, - сказала Оксана. - Я с ним виделась неделю назад. Он процветает.

8

Дела обстояли хуже некуда. Емеля понял это на следующее утро, но два дня пытался убедить себя: можно отыграть назад или хотя бы оттянуть неизбежное. Тщетно: вскоре не только Емеле, но всем в офисе стало ясно - это конец. Деньги исчезли. В одном из звеньев хитроумной цепочки, выстроенной Абрамовым и Крутицким, случился сбой - неважно, случайный или намеренный. И теперь, вместо обычных комиссионных, на фирме повисал долг в полмиллиона долларов - сумма, превосходящая годовой оборот "Лямбды плюс". Будь Абрамов в офисе, он мог бы добраться до Крутицкого, понять, что происходит, разрулить ситуацию. Но сотовый молчал, а липкий страх постепенно затоплял Емелин живот, точно фантастическая капля из старого фильма, что росла и росла, пока не поглотила весь мир.

К вечеру третьего дня пришло спокойствие. Скрыть случившееся не удалось. Вернется Абрамов, будет разбираться с долгом - а пока остается радоваться, что ни Ирки, ни Кости нет дома: Емеля с ужасом вспоминал истории о людях, выбивающих долг быстро и бессмысленно. Будто нет цивилизованных методов: продажа квартиры, отработка в рассрочку, донорство органов, в конце концов. Все лучше проломленного черепа и утюга на спине.

На всякий случай вчера взял из рабочего сейфа пистолет, купленный еще в кооперативные годы. Патроны валялись дома на антресолях, достал, зарядил, вспомнил: толком не знает, как стрелять. Когда рукоятка легла в ладонь, неожиданно обрадовался. По крайней мере, если они придут, встретит с оружием в руках. Мальчишеская радость тридцатилетнего мужчины, в детстве посмотревшего все гэдээровские фильмы с Гойко Митичем и все французские - с Аленом Делоном. Как они пели в школе, и тяжелый АКМ наперевес. А еще: я и верный мой друг карабин. Емеля взвел курок, прицелился в зеркало, сказал себе: Еще не вечер, друг, еще не вечер.

Вместе с патронами нашел на антресолях альбом выпускного класса - кожаный, с эмблемой пятой школы на обложке. Валерка Вольфсон тогда еще пошутил: лучше бы золотом написали "КУРЯНЬ - ДРЯНЬ", негласный девиз школы, проклятие Курянникову, директору, присланному из РОНО после знаменитого погрома 1972 года. Ни Вольфсон, ни Емеля никогда не встречали Куряня, ныне пенсионера республиканского значения, но твердо знали: когда Высоцкий поет в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке, он имеет в виду лозунг "Курянь - дрянь". Во всяком случае, так говорили выпускники, побывавшие в Париже.

Альма матер, альма матер. Вот они все, по алфавиту. В лыжных курточках щенята и всего одна смерть. Все тридцать пять, точнее, тридцать шесть человек. Виктор Абрамов - еще в очках, не в линзах, с лицом типичного умника, отличника-хулигана, классического персонажа матшкольного фольклора. Глеб Аникеев, уже полнеющий, с полуулыбкой, тогда казавшейся нагловатой, а сегодня - скорее, нерешительной. Валерка Вольфсон, напротив, улыбается широко, словно знает: через десять лет окажется в Америке, там положено улыбаться. Феликс Ляхов, единственный из всех уже в школе выглядел мужчиной, мужиком, с прищуром и заметными усиками. Светка Лунева, еще не растолстевшая после двух детей, но такая же - не то погружена в себя, не то просто дурочка. Ирка - довольная, улыбчивая, какой он ее и полюбил через три года, встретив первого сентября в школе. Оксана - сосредоточенная, задумчивая брюнетка, в которую был влюблен в седьмом классе, когда все только поступили. Тогда Оксана казалась Емеле романтической героиней, но к десятому классу это прошло: Марина вытеснила всех женщин - и надолго. А вот и он сам, Миша Емельянов, простодушно радостный, явно не подозревающий, что через дюжину лет будет рассматривать альбом, стараться не думать о долге в полмиллиона долларов. Скажи кто тогда - только рассмеялся бы. Откуда полмиллиона, когда и 20 копеек на мороженое не найти.

И, наконец, Марина Царёва, первая красавица. Кто бы мог подумать, что все так обернется… через столько-то лет.

В конце концов они оказались в одной постели. Это был не второй раз и даже не пятый. Случилось как-то само: обнял в прихожей, она подставила губы, а через три минуты, когда руки уже нащупывали под кофточкой застежку лифчика, сказала: Я только в душ схожу.

Деловитость тона чуть покоробила, но подумал: наверно, у Марины больше опыт. Рано вышла замуж, развелась, десять лет сама воспитывала сына… вряд ли жила монашкой. Известно, на что приходится идти безработным девушкам. Хочется верить, для должности операционистки ей не пришлось ложиться под линейного менеджера банка, тем более, она и проработала там всего ничего: отделение закрыли, и Емеле пришлось устраивать Марину к знакомым. Но все равно, вот он стоит в прихожей (сердце бьется, член пульсирует), он стоит - и зябко вздрагивает, словно это - первый раз, словно он еще мальчик, а не мужчина, муж, отец шестилетнего сына.

Марина вышла, закутанная в большое Костино полотенце, сразу пошла в спальню, кивнув в сторону ванной: мол, теперь твоя очередь. Емеля смутился: он даже постель не сменил. Как они будут заниматься сексом на простынях, где недавно спала Ирка?

Потом, снова и снова вспоминая, говорил себе: это был не секс, это был - впервые за много лет - акт любви. Никого он не любил, как Марину той ночью, - потому что сквозь морщины на лице, сквозь жировые складки на теле, сквозь увядшую кожу пробивалась та девочка, которую он увидел на большой перемене в девятом классе и задохнулся - ему казалось, навсегда. В этом акте любви тринадцать лет аннигилировали, да и они двое исчезли, словно элементарные частицы.

Эта ночь была самой важной в его жизни. Несколько дней спустя в машине ткнул в магнитолу старую каэспэшную кассету, покойный Визбор запел про тот ручей у янтарной сосны, и Емеля сразу все понял. Эта ночь и есть тот самый кусочек огня, то место, где Марина, его лесное солнышко, всегда будет ждать, что бы ни случилось. Место, где они оба настоящие, где нет ни прожитых лет, ни прошлого, ни будущего.

Телефонный звонок. Это должна быть Марина, Емеля уверен: это Марина, не зря он уже двадцать минут глядит на ее фотографию, словно пытается дозвониться по волшебному телефону всех влюбленных. Два дня Маринин домашний молчал, на работе застал с пятого звонка, она сказала извини, не могу сейчас, я перезвоню - и все.

Емеля берет трубку. Незнакомый мужской голос называет его по имени. Емеля отвечает: Да, это я. Голос ему сразу не нравится.

– Не держи нас за лохов. - говорит Емеле собеседник, - Думаешь, отправил сына к бабке и всех кинул?

– Я не понимаю…

– Все ты, блядь, понимаешь. Поллимона грина за тобой, понял? У тебя есть сутки. Подписался - отвечай за базар.

Короткие гудки. Емеля роняет трубку на рычаг. Он ошибался: это было не спокойствие, нет - безразличие, холодное, гнилое отчаяние человека, лишенного надежды. Марина, почему ты мне не позвонила, думает он. Надо бежать, спасать сына, что-то делать, но нет ни решимости, ни сил. Взводит курок, кладет пистолет на стол, перелистывает две чистые страницы. Марина, как всегда, последняя по алфавиту и лишь потом, отдельно ото всех, - любительская фотография Леши Чаковского. В узорной тени деревьев он прикрывает ладонью глаза, словно хочет спрятаться от близкого и неизбежного будущего.

Емеля понимает, что делать. И не было судьбы у нас другой, бормочет он, набирает номер ВэЭна, говорит:

– Владлен Николаевич, это Михаил Емельянов из "Лямбды плюс". Мне тут несколько минут назад звонили ваши люди. Они угрожали моему ребенку и моим родным…

– Я вас не понимаю, - очень спокойно отвечает ВэЭн. - Я думаю, вы что-то путаете.

– Дослушайте меня! - кричит Емеля. - Дело даже не в том, что у меня нет таких денег, да, их у меня действительно нет. Но я хочу сказать: я не позволю угрожать моим близким!

– Это, вероятно, какое-то недоразумение, Михаил. Я никому не угрожаю, - говорит ВэЭн. - И вы, конечно, не должны позволять угрожать вашим близким. И поэтому вы собираетесь отдать деньги, так?

– Я не могу отдать деньги, но я могу сделать кое-что другое, - шепчет Емеля.

– И что же? - В голосе ВэЭн - усталость человека, который много раз вел подобные беседы и знает их бесплодность.

– А вот что, - быстро, стараясь не думать, Емеля сует дуло в рот.

Сгустки крови летят Чаку в черно-белое лицо.

9

– Очень трогательно, что в Москве еще встречаются на кухнях, - говорит Оксана, устраиваясь поудобней. Странно, думает Глеб, полтора года никто не заходил, а вчера на этом же стуле сидела Снежана, я массировал ей стопы.

– А где встречаются в Нью-Йорке? - спрашивает он.

За пять лет, что они не виделись, Оксана почти не изменилась. Может, чуть пополнела, а между бровями пролегла вертикальная морщина.

– В Нью-Йорке? Там же, где в Берлине и вообще везде - в городе. В кафе, в ресторанах, в клубах… кто как любит.

Оксана уехала еще в девяностом, вместе с мужем Аликом Шапиро. В Израиле, к собственному удивлению, стремительно развелась, на одно лето вернулась в Москву, потом перебралась в Германию, поступила в какую-то школу фотографии, вышла замуж за американского фотографа Гэри Эфрона и уехала вместе с ним в Бруклин.

– Не жалеешь, что уехала? - спрашивает Глеб.

Оксана пожимает плечами.

– Все спрашивают, - говорит она. - Можно подумать, вы остались.

Глеб кивает. Да, в этом смысле он уехал сразу после школы, встретив Таню. Студентка выпускного курса МАрхИ заставила позабыть комфортный заповедник московских матшкол. Ее подруги матерились, вслух обсуждали, кто с кем спал, и различали оттенки цветов, а не языки программирования. Ему тогда казалось - это настоящая жизнь. Сейчас и она закончилась; оказалось, Танин мир и мир пятой школы - равно ненастоящие, виртуальные: оба исчезли, словно их и не было никогда. Разве что Снежана немного напоминала Таниных подруг, но для Глеба она - словно тень на стекле, смутная и прозрачная. Видение за вуалью, черный лак в белесой паутине чулка.

– Мы все изменились, - говорит он.

– Да, - соглашается Оксана. - И, знаешь, я счастлива, что уехала. Познакомилась с Гэри, кучей других людей… я, кстати, никогда не любила матшкольных мальчиков.

– Да ты и математику никогда не любила, - говорит Глеб, - Для меня всегда было загадкой, как ты к нам вообще попала.

– Родители считали - хорошая школа, - пожимает плечами Оксана. - Ну, в общем, оказались правы. Но в математике я, конечно, ничего не смыслила. Я, наверное, единственная выпускница пятой школы, которая с треском пролетела на мехмате не по пятой графе, а по причине полного невежества.

Совпадение номера школы и графы "национальность" в советском паспорте всегда было темой шуток. Вспоминали, что одной из официальных причин погрома 1972 года называли "однородный национальный и классовый состав учителей и учащихся". Можно сказать, объект гордости пятишкольников: они свысока смотрели на выпускников 97-ой, называвших себя "девяностосемитами". Говорили, что известный анекдот ("Как ваша фамилия?" - "Рабинович". - "Я вижу, что вы рабинович, я спрашиваю вашу фамилию"), - реальный разговор одного учителя с новой ученицей.

Впрочем, когда в пятой школе учился Глеб, это было только легендой: евреев в классе было, конечно, много, но никак не больше трети - даже если учитывать дробные доли. Одноклассники любили считать - и потому каждый выпускник отлично помнил, сколько у кого еврейской крови: у Вольфсона - четверть, у Абрамова - половина. Глеб всегда говорил, что у него - четверть, но уже после школы выяснил, что в действительности - ни капли, и его бабушка, Наталья Исааковна, на самом деле была из староверов.

– Я только в Германии поняла, до чего устала от бесконечных программистов, - продолжает Оксана. - Знаешь историю, как Алик, еще когда за мной ухаживал, позвал меня в гости к Якимовичу?

Глеб качает головой. Алик учился вместе с Оксаной в "керосинке", куда поступали те, кто пролетал в МГУ. Узнав о переезде Оксаны в Нью-Йорк, Глеб сразу подумал о симметрии ее судьбы: из каждого института она выходила с новым мужем, и тот увозил ее на родину предков. Следуя этой логике, Оксана должна развестись со своим Гэри - но, похоже, дальше Нью-Йорка двигаться уже некуда.

– Я сразу сказала, что не пойду: мол, вы там только о компьютерах и будете говорить. Алик поклялся, что возьмет со всех слово: при мне - ни звука о программировании и обо всем таком прочем. И вот вхожу я в комнату - и повисает тяжелая пауза. Видимо, они и впрямь Алику пообещали, а теперь всем неловко, потому что я посреди разговора вошла. И тут Якимович неуверенно начинает: "У нас тут в отделе новая лаборантка появилась. Молоденькая совсем. И как-то вечером, все уже ушли, достаю я бутылочку красненького, разливаю, мы с ней начинаем выпивать, а потом, когда она уже встает и собирается уходить, я аккуратно так прислоняю ее к стойке винчестера…" И тут вскакивает Гена: "Постой! Какая там у вас стойка?"

Глеб смеется. Ему почему-то кажется: он уже слышал когда-то эту историю. Может, от Оксаны, а может - от кого-нибудь еще.

– На самом деле, это тестовая история, - поясняет Оксана. - Настоящие программисты обычно оживляются и начинают мне объяснять, что это должна быть не стойка винчестера, а стойка процессора. Или наоборот, потому что я всегда путаю.

– Да я никакой не программист, - вздыхает Глеб. - Даже диплом по солитонам писал.

Интересно, думает он, помню я сейчас, что такое эти солитоны? Как там было у Бродского: чтобы забыть одну жизнь, нужна как минимум другая. Другая жизнь - это с Таней, и ее он прожил. Вероятно, лишь когда закончится другая жизнь, можно вспомнить первую. Так теперь и случилось.

– А ты думаешь, Зюганов может победить на выборах? - спрашивает Оксана

– Шутишь? - отвечает Глеб. - Посмотри, что по телику творится. С этим покончено. Ты скажи лучше, кого из ребят видела?

– Да почти никого, - пожимает плечами Оксана. - Вот Емелю, Ирку, Абрамова и Светку Луневу видела, благо, они вместе работают… Феликса еще - а так почти никого.

– И как они?

– Нормально. Мало изменились. Приятно, что они как-то нашли себе нишу в совке.

Слово "совок" никто не говорил уже лет пять и Глеб снова думает: Оксана тоже мало изменилась. Живя в Москве, он, наверное, видит одноклассников реже, чем наезжавшая сюда Оксана. По большому счету, это неслучайно: уже десять лет назад он знал, что им не о чем говорить. Глеб старался походить на Таниных друзей и не хотел возвращаться к тому, что осталось позади. Теперь следует признать: силы потрачены зря - встречая старых приятелей или даже незнакомых матшкольников, вроде Оси, Глеб чувствует, будто вернулся домой. Немного грустное возвращение человека, который понял, что мало приспособлен для жизни в других местах. Нечто подобное, вероятно, испытала бы Оксана, репатриируйся она в Москву.

– Было приятно их повидать, - продолжает она. - Особенно Емелю. Он был какой-то очень светлый. Вспоминал, как мы вместе учились.

– Было дело, - кивает Глеб. Ему тоже было что вспомнить.

– Он, кстати, недавно Маринку Царёву встретил. Тебе не рассказывал?

– Нет.

Маринка Царёва. Суток не прошло, как Витя сказал: "Это все из-за Маринки Царёвой", - и вот снова. Первая красавица класса, исчезнувшая, по словам Феликса, сразу после выпуска, - почти как Глеб.

– У меня было ощущение, что между ними что-то есть… мне показалось, неслучайно он мне рассказал, лишь когда мы вдвоем остались.

– Думаешь?

Вот странно. Никогда бы не подумал, что одноклассники могут заводить любовниц и изменять друг другу. Почему-то казалось: для них до сих пор секс - скорее тема для шуток, чем реальное действие. Да, они шутили в школе о сексе… почти всегда о сексе. Однообразные шутки подростков, которые видели голых женщин лишь на репродукциях картин из Эрмитажа.

– Я не знаю. Вы же все в нее были тогда влюблены.

– Ну, только не я, - качает головой Глеб. - Ну, Чак, Абрамов, Вольфсон… как, кстати, он поживает?

– Не знаю, - раздраженно отвечает Оксана. - Почему вы все думаете, что, если мы оба живем в Америке, то общаемся друг с другом больше, чем вы с нами? Между нами четыре часа лета и три часа разницы. Впрочем, сейчас я специально взяла билет через Сан-Франциско, чтобы с ним повидаться.

– Привет ему передавай.

Глеб смотрит на Оксану и пытается увидеть ту девочку, в которую был влюблен когда-то. Густые брови, темные волосы, карие глаза. Ему кажется, это все, что он помнит об Оксане - и вот брови, волосы, глаза на месте, но знакомый образ не складывается.

Телефонный звонок. В трубке - третий раз за день - полузабытый голос. На этот раз - Феликс Ляхов.

– Привет, Железный, - говорит Глеб. - У меня Оксана как раз сидит.

– Она уже знает?

– О чем?

У Феликса такой голос, что на секунду возвращается позабытое ощущение ваты в воздухе. Серой, вязкой ваты, заполнявшей кухню, - даже лица Оксаны не разглядеть.

– Мишка Емельянов вчера застрелился.

Сквозь вату Глеб выходит в коридор, волоча за собой длинный телефонный шнур.

– Да ты что?

– Никто не знает, в чем дело, - продолжает Феликс. - Ирка в истерике, Абрамова никто не может найти. Похоже, у них там неприятности в конторе.

– Боже мой, боже мой, - механически повторяет Глеб. Перед глазами - пожилая женщина. Она цепляется руками за гроб и кричит: "Сыночка, сыночка моя!" - а поверх этой картины, точно в авангардном фильме, - утреннее лицо Абрамова, посеревшее от страха.

– Короче, похороны послезавтра, в два.

– Приду, да, конечно.

Он хочет спросить, звонил ли Феликс Маринке, но тот уже повесил трубку. Глеб возвращается на кухню. Лучше всего сейчас выгнать Оксану и лечь спать.

– Что случилось? - спрашивает Оксана.

– Ты когда уезжаешь? - говорит он вместо ответа.

– Завтра.

Да, думает Глеб, тогда не скажу. Пускай ей Вольфсон скажет в Сан-Франциско: кто-нибудь ему напишет. Пусть Оксана улетит из России с легким сердцем.

– Жалко, что так ненадолго. - Он вздыхает и наконец говорит то, на что не мог решиться весь вечер: - А помнишь, как мы танцевали после выпускного?

– Помню, - улыбается Оксана. - Хотя довольно смутно. Я была в тебя немножко влюблена.

За окном в летних сумерках раздаются пьяные голоса подростков: они буха?ют на детской площадке.

– Я был в тебя очень влюблен, - говорит Глеб. - Может, сильнее, чем в кого-либо. Кроме, наверное, моей жены.

– Ну, прости тогда, - отвечает Оксана.

– За что?

– Что все так вышло. Если б мне было не шестнадцать, а двадцать, я бы тебе хоть дала.

Она смотрит прямо в глаза, и Глеб понимает: сейчас он этого не хочет. Дети, когда-то любившие друг друга, умерли так же бесповоротно, как Леша Чаковский или Миша Емельянов. Никакой сексуальный акт их не воскресит.

– Матшкольные мальчики и девочки, - продолжает Оксана, - в школе не трахаются.

– Почему? - спрашивает Глеб. Грусть, почти непереносимая в своей материальности, сгущается в кухне. - Марина с Чаком трахались.

– Да ну?

– Он мне сам рассказывал. Они переспали, когда мы ездили в Питер.

Ноябрь, 1983 год

Здесь должен быть фонтан, но он не бьет, повторяю я про себя, однако сырость северная наша, освобождает власти от забот, и жажды не испытывает чаша.

Увидеть фонтан памяти героев полуострова Ханко нам так и не удалось. Сырости, впрочем, и так хватает. Не февральская, но ноябрьская морось висит в воздухе. В такую погоду нетрудно поднять народ на революцию: в самом деле, нечего терять, кроме своих цепей.

Цепи повсюду - на мостах, оградах каналов, украшениях памятников. Этому городу их потерять не грозит.

На стрелке Васильевского Лешка Чаковский разводит руки и орет: Вот сюда я приду умирать! Мелкие капли дождя падают ему на лицо. Вольфсон и Абрамов смотрят осуждающе, Емеля спрашивает: А почему именно сюда? Оксана отводит мокрые волосы с лица, ежась на влажном осеннем ветру, дрожит в синей курточке из "Детского мира", что-то шепчет Светке Луневой. Лажа кричит: Все в автобус! и мы один за другим лезем в двери туристического "икаруса".

Река цвета консервной жести остается за окнами материализовавшейся цитатой. Этому городу не грозит немота: любой камень может обернуться поэтической строчкой. Стихи висят в воздухе фирменной петербургской сыростью.

– Ты придурок, Чак, - говорю я, - засыплешься по глупому, на хрен надо?

– Да ладно, - отвечает Чак, - я ничего такого и в виду не имел. Мол, так здесь классно, что умереть не жалко, вот и все. А ты что подумал?

Улыбается ехидно, как всегда. Чаку закон не писан. Родители в Академии наук, дедушка - член-корр, если что - отмажут. У Чака всегда все будет хорошо - после школы он поступит на мехмат, пятая графа у него чистая, никаких проблем. В аттестате - одни пятерки, даже по физкультуре. Плакатный красавец, широкоплечий блондин, Джин Грин Неприкасаемый. Не бэ, говорит он мне.

Я смотрю на Оксану, сидящую через проход. Темные волосы прилипли ко лбу, густые брови, синяя куртка из "Детского мира". Емеля нагибается к ней, говорит: Приходи к нам, когда расселимся.

Емеле легко говорить с Оксаной: он в нее не влюблен. Никто не знает, в кого влюблен Емеля. Может - в Марину, весь класс влюблен в Марину Царёву: Вольфсон, Чак, Абрамов… Только я смотрю через проход на Оксану и думаю: никогда я не смогу признаться ей в любви.

Экскурсовод говорит: проезжаем Обводный канал. А там в России где-то есть Ленинград, а в Ленинграде том - Обводный канал, поет Галич на кассете, переписанной у Оксаны еще в восьмом классе.

– А можно про ленинградскую сельдь спросить? - шепчет Чак. - Как у них в Ленинграде с сельдью?

Ленинградская сельдь в консервных банках цвета Невской воды. Иосиф Бродский на Тресковом мысе, генеральская дочь в своей Караганде. Этому городу не грозит безрыбье. Нынче с базы нам сельдь должны завесть, говорили, что ленинградскую. Меня раздражает манера Чака пижонить цитатами из Галича и Бродского, носить их, как фирменные шмотки, показывать всем своим видом: и мы не хуже Горация, "Эрика", мол, берет четыре копии, и одна из них всегда у меня в сумке.

Галич говорил четыре копии, но на самом деле - все шесть. Папиросная бумага, импортная копирка. Иногда я представляю бесконечную геометрическую прогрессию, шесть в энной степени, огромная сеть, покрывающая весь Союз. Каждый раз, когда сажусь за машинку, я представляю себя одной из ячеек этой сети, одним из ее узлов.

Когда я печатаю на машинке - папиросная бумага, импортная копирка - я чувствую: эти стихи и рассказы открывают мне какую-то сокровенную правду о мире, правду, не связанную с политикой и литературой, правду о бесконечном одиночестве, о беззащитности человека перед лицом ужаса, всепроникающего, как государство. И когда я печатаю на машинке - шесть копий, папиросная бумага - я чувствую как этот ужас пульсирует в кончиках пальцев, ударяющих по клавишам, пульсирует, не то входя в меня, не то, напротив, покидая.

Проезжаем мимо дворца Шереметьевых. Экскурсовод не говорит, но я и так знаю: это - знаменитый Фонтанный дом, где вечерняя бродит истома, где Ахматова начала "Поэму без героя". Я прочитал ее летом, мне понравилось. Я даже начал писать подражание, такое описание сюрреалистического бала, но с матшкольными реалиями. Почему-то сейчас помню всего две строчки: А тот, на языке Алгола, жжет сердца людей глаголом. Не Ахматова, конечно, но тоже неплохо. Современно.

Я часто думаю: а вдруг - обыск? Я сижу один дома, шесть копий, импортная копирка - и вздрагиваю от шагов за стеной, жду звонка в дверь. Родителей нет, они не любят, когда я печатаю при них, боятся, когда я занимаюсь Самиздатом. Нет, вообще-то они не против, у отца до сих пор лежат в столе три толстые папки машинописи, даже Нобелевская речь Солженицына, завернутая в "Литературку" со статьей о литературном власовце. Они не против, просто считают: мне еще рано. Надо окончить школу, поступить в институт, получить диплом, а потом уже… Самиздат - это как секс: его никто не запрещает, но о нем не говорят. Он - только для взрослых.

Иногда, глядя на прохожих, я спрашиваю себя: кто из них, подобно мне, вплетен в эту сеть? У кого лежит в портфеле машинопись Мандельштама, ксерокс Оруэлла, томик Солженицына? Поверить в это так же невозможно, как представить: мужчины и женщины, перед тем как завести детей, в самом деле вытворяют все то, что описано в "Камасутре". Я знаю: так оно и есть, но поверить все равно не могу.

Но топот на лестнице… стук сердца… канонада клавиш. Не спрашивай, по ком звонит дверной звонок: он всегда звонит по тебе.

На четверых только два стакана, мы пьем вдвоем из одного. Я вспоминаю старую примету и говорю Оксане: Теперь я буду знать все твои мысли. А она в ответ чуть морщит лоб, будто припоминая, есть ли у нее мысли, которые хотелось бы скрыть. Оксана сидит рядом: густые брови, темные волосы, карие глаза.

Нормальный дождь, обещанный в четверг, идет, однако, в пятницу и среду. Капли влаги висят за окном, мы сидим в номере Абрамова и Емели, пьем "Алигате", бутылка на четверых. На самом деле у нас четыре бутылки (как четыре копии, не преминул бы сказать Чак), они куплены в складчину для церемонии вручения Малой Нобелевской премии. Одну из них мы решили выпить, не дожидаясь Чака и Вольфсона - и нам еще надо будет что-то придумать, чтобы объяснить, куда она делась.

– Скажем - разбилась, - предлагает Емеля.

Бутылка пуста на треть. Я смотрю на Оксану, она сидит ко мне в профиль, темные волосы, густые брови. Почему влюбляешься в одну девочку, а не в другую? Почему именно с ней все оказывается так трудно? Это - как литература: у каждого свое любимое стихотворение, свой любимый поэт. Кто любит Ахматову, кто Мандельштама, кто Галича. Почему? Я не знаю. Принято считать: "физики" всему хотят найти научное объяснение. Похоже, я "лирик" - а может, деление на "физиков" и "лириков" давно устарело.

Бутылка пуста на две трети. Емеля говорит:

– Знаете классный анекдот, почему евреев никто не любит?

– Почему никто не любит? - удивляется Оксана. - Я вот люблю, - и тут же, смутившись, добавляет: - Ну, в смысле, мне все равно, еврей, не еврей…

Но Емеля уже начал:

– … и встает тут старый еврей и говорит: "А не любят нас, потому что мы мало пьем!"

Повторяю: бутылка уже пуста на две трети, поэтому все смеются. Анекдот, однако, не кончается и пока Емеля рассказывает, как евреи решили напиться в складчину, а хитрая Сара посоветовала Абраму (Емеля говорил "Аб'гаму", нарочито картавя, что, при его дикции, в общем-то, не требуется) взять бутылку воды и вылить в общий котел: все равно никто не заметит.

Я смотрю на Оксану. Карие глаза, густые брови. Она сказала: я люблю евреев. Можно ли считать это признанием в любви? думаю я. Ведь Оксана сидела рядом со мной и смотрела на меня. Или, раз уж я четвертинка, мне достается только четверть ее любви?

– И вот самый старый раввин зачерпнул узорным ковшом из чана, сделал глоток и сказал: "Вот за это-то нас и не любят!"

Мы смеемся, Абрамов разливает остатки вина. Мы снова пьем из одного стакана, едва касаясь друг друга. Жаль, примета не работает: глядя на покрасневшее лицо Оксаны, я думаю, что никогда не узнаю ее тайных мыслей. Разве что - спросить напрямую: А что ты имела в виду, когда… Нет, о таком не спрашивают, можно даже не думать.

Я смотрю на Оксану, на ее темные волосы, густые брови, раскрасневшееся лицо - и в этот момент Абрамов кричит: Эврика! Я знаю, чего делать с бутылкой!

Гостиничный номер, шум дождя за окном. Мы сидим вшестером, одни мальчишки, пьем "Алигате", отмечаем вручение Малой Нобелевской премии.

Малую Нобелевскую Академию мы придумали месяц назад. Мы верим: кого-нибудь из нас не минует и большая Нобелевка. Вольфсон даже как-то набрал двадцать копеек на мороженое, занимая деньги "до премии". В ожидании большой премии, присуждаем малую: мы сидим в нашем с Чаком номере, я зачитываю декларацию и объявляю первого лауреата:

– Малую Нобелевскую премию за литературу получает автор истинно народного произведения, великого стихотворного эпоса "Железяка хуева", Алексей Чаковский!

Все кричим "Ура!" и открываем первую бутылку. Передавая из рук в руки, пьем из горлышка - негигиенично и неудобно, слюни попадают внутрь, я все время боюсь поперхнуться. Я не умею пить из горлышка. Я многого еще не умею.

– Дай покажу, - говорит Феликс, отбирая у меня бутылку. - Надо вливать в себя, а не присасываться. Это не минет.

– О, наш Железный, оказывается, специалист по минетам! - оживляется Абрамов. - Может, переименовать его в Голубого?

Феликс аккуратно ставит бутылку и, развернувшись, бьет Абрамова кулаком в грудь. Тот падает на кровать, радостно гогоча: Точно, Феликс - голубой. Голубые, они же модники и мажоры.

Мы все одеваемся без особых понтов. Брюки, в крайнем случае - индийские или болгарские джинсы, фланелевые рубашки, куртки из "Детского мира". Родители Феликса - выездные физики, они возят шмотки из-за границы. Потому Феликс носит фирменные "ливайсы" и слушает карманный магнитофон под названием "плейер".

– Помнишь, - медовым голосом говорит Чак, - в "Волшебнике Изумрудного города" был Железный Дровосек. А у нас в классе будет Железный Гомосек.

Мы - городская элита, соль земли, творческие ребята. Про каждого мы придумываем историю: Мишка Емельянов - Емеля, он сидит на печи и онанирует. У него волосатые подмышки и мы считаем, что это - как две пизды. Мы так и зовем его, Мишка-пизда-подмышкой. Он не обижается - или обижается, но виду не показывает. Какая разница: если уж что-то прицепилось, чего тут поделаешь? Вольфсона дразнят сестрой, она учится на два класса младше. Намекают: он с ней спит или, напротив, домогается. Я ебу маленьких зеленых человечков, инопланетян Гл'ов (потому и называюсь Гл-еб). Феликс сначала стал Железным в честь Дзержинского, и только что превратился в Железного Гомосека. Голубая ржавчина железо разъедает, декламирую я первую строчку еще не сочиненной поэмы.

Почти все мы пишем стихи - короткие эпиграммы, переделки классики, самостоятельные поэмы, наполненные тонкими аллюзиями и шутками, непонятными тем, кто не знает, отчего строчки "засунул градусник подмышку, сначала раз, потом другой" чудовищно неприличны. Литература заменяет нам секс: никто не знает, как заниматься любовью, но писать стихи может почти каждый.

Два месяца назад Чак напал на золотую жилу. Все началось с известной нескладушки "По реке плывет топор / железяка хуева / ну и пусть себе плывет / уши во все стороны", - и вскоре Чак лихо импровизировал на любую тему. Поднимая бутылку наподобье стакана он читает:

– Я хочу вам тост сказать, чтоб все было заебись, чтоб для всех была пизда, и не для кого - пиздец!

Все кричат "Ура!" и открывают вторую бутылку. Я объявляю следующего победителя: Премию по лингвистике получает Михаил Емельянов, автор блестящего термина "математический онанизм".

"Математическим онанизмом" Емеля называет бессмысленно-сложные задачи, типа физтеховской стереометрии. По аналогии с "матаном" термин сократили до "матона", и я пару месяцев назад написал большой акростих, зашифровав в нем имя "Михаил Емельянов" (разумеется, без мягкого знака). Среди прочих Емелиных достижений фигурировал и матон - "Я бы сказал ему "пардон" / навеки славен будь матон". Стихотворение чуть не перехватила наша историчка по прозвищу Белуга, председательша школьного парткома и, по общему убеждению, скрытая сталинистка. В последний момент Абрамов успел запихнуть листок в сумку, все потом долго обсуждали, хватило бы у Белуги ума расшифровать акростих и вычислить Емелю.

Символ математического онанизма - горизонтальная восьмерка, знак бесконечности и одновременно отсылка к анекдоту про онаниста, которому врач велел досчитать до восьми, а потом прекратить мастурбировать. Разумеется, сказав "шесть, семь, восемь" онанист начал повторять: "восемь, восемь, восемь", тем самым превратив восьмерку в бесконечность - путем поворота на "пи на четыре".

Гостиничный номер, шум дождя за окном. Шестеро подростков, не знающие своего будущего, верящие, что бесконечность раскроется перед ними на счет "восемь", шестеро подростков, путающих литературу и секс, шестеро подростков, для которых мат - единственный способ говорить о собственном теле. Дети, выросшие в стране, где онанизм считается очень вредной привычкой, а гомосексуализм - подсудным извращением.

Все изрядно пьяны, остается последняя бутылка, та самая, в которую Абрамов налил воду взамен выпитого вина.

– Хватит пить! - кричит, как и условленно, Емеля, - довольно! Мы - не алкоголики, мы - математики!

План принадлежал Абрамову, но фразу Емеля придумал сам. Схватив бутылку, он бежит в ванную, Абрамов кричит стой! и падает в проход, преграждая путь Вольфсону и Феликсу. Доноситься буль-буль-буль сливаемой жидкости. Я вздыхаю с облегчением - пронесло. Теперь никто не догадается, что в бутылке была вода.

Мы радуемся: все у нас получилось, мы радуемся и не знаем: нам осталось всего несколько месяцев веселиться, читать стишки, вручать друг другу премии, ругать власти, затевать веселые потасовки, переживать из-за бутылки "Алигате". Матшкольные мальчик любят считать: но дни наши, как водится, сочтены не нами, мы взвешены и найдены легковесными, почти невесомыми. Мы радуемся и не знаем, что и когда придавит нас к земле. Мы радуемся - и только тут замечаем: в комнате нет Чака.

Гостиничный номер, шум дождя за окном. Метеопрогнозы не ошиблись, говоря о постоянстве аш-два-о. Этому городу не грозит остаться без воды. Все уже разошлись, надеясь не встретить в гостиничных коридорах Лажу, нашу классную, Зинаиду Сергеевну Лажечникову. Я лежу в кровати, голова кружится, дождь шумит за окном, я засыпаю. Последнее, что успеваю подумать: алкоголь, похоже, меняет топологию пространства.

Вспыхивает свет, сажусь на кровати, тру спросонья глаза. В проходе стоит Чак, счастливо улыбается.

– Где ты был? - спрашиваю я.

– У Маринки Царёвой.

– И что ты там делал?

– А ты как думаешь?

Сон как рукой сняло.

– Пиздишь! - говорю я.

– Ни хуя, - отвечает довольный Чак.

– А Ирку вы куда дели?

– Она свалила к Светке с Оксанкой. У них там третья кровать свободная.

– Все равно - не верю.

Все тот же гостиничный номер, только шум дождя не слышен за ударами собственного сердца. Словно шаги на лестнице, когда ждешь обыска. Такого не может быть - потому что такого не бывает. Секс - это для взрослых. Мои сверстники не занимаются сексом. Секса не существует. Чак врет.

– Сам смотри. - Он спускает джинсы. Трусов нет, сморщенный член и лобковые волосы измазаны чем-то темным и липким.

– Что это?

– Кровь.

– Ты ей… целку сломал?

– Ага, - говорит Чак, - теперь веришь?

Я не верю, но разум цепляется за знакомое слово, оно, как на веревочке, вытаскивает за собой строчку Бродского о молодежи, знакомой с кровью понаслышке или по ломке целок. Вот и Чак теперь познакомился.

– Ладно, вру, - говорит Чак, - никакая это не целка. Маринка же не девочка, это все и так знают. У нее сегодня месячные.

– Месячные - это что? - спрашиваю я и, спросив, понимаю, насколько я потрясен: обычно я делаю вид, будто знаю, о чем идет речь, лениво говорю "а, понятно" или киваю.

– Ну, это, - говорит Чак, - это как у собак течка, только наоборот. Когда женщина не беременная, у нее раз в месяц кровь из матки выливается.

– А, понятно, - киваю я.

Чак идет в душ, я ложусь обратно. Шум дождя за окном, удары сердца. Накрыться одеялом, повернуться на бок, подтянуть колени к подбородку, вырыть ухом ямку в трухе матраса…

Ноябрьская морось висит в воздухе, мы садимся в автобус. Последний день в Ленинграде, вечером - поезд и в Москву. Возле автобуса нервно приплясывает, разгоняя утреннюю промерзь, Ирка. В дубленке и меховых сапожках - дефицитные желанные вещи делают желанной и ее саму.

– Привет, - говорю я, - как спала?

– Нормально, - отвечает Ирка. Я замечаю, какие у нее длинные ресницы, мне нравится Ирка, мне хочется показать: у нас есть общий секрет.

– В следующий раз, когда тебя Маринка прогонит, приходи ко мне на освободившуюся кровать.

– А кто тебе кровать освобождает? - спрашивает Ирка.

– Как кто? Чак, конечно.

И тут я вижу Оксану. В холодной куртке из "Детского мира" и битых ботинках она бежит к автобусу, на плечах - холщовый рюкзак. Я бы предпочел, чтобы Маринка жила в комнате с ней.

В автобусе тепло. Глядя на клюющего носом Чака, придумываю стишок: "Чак с Маринкою поутру применяют камасутру", - и настроение улучшается.

Восемьдесят третий год, шестнадцать лет. Все стихи, которые я перепечатывал в те годы, выйдут книжкой раньше, чем кончится десятилетие. Я научусь говорить с девушками, потом узна?ю: секс существует на самом деле. Но навсегда запомню ленинградскую поездку, когда впервые понял: то, о чем читаешь в книгах, иногда случается в реальности.

10

Долго ехали в автобусе на какое-то новое кладбище, никогда там не бывал. Катафалк застрял в пробке, у кладбищенской конторы пришлось ждать сорок минут, потом идти до восьмого квадрата, где будет захоронение. Высматриваю в толпе знакомых, не нахожу никого, кроме Ирки, Светки и Феликса. Может, просто не узнаю?. Память на лица у меня чудовищная даже для матшкольного мальчика, которого формулы интересуют больше живых людей.

Мне было шесть лет. Высокий седой мужчина во дворе окликнул меня: Глеб! Поди сюда! Я подошел, серьезно сказал: Вы знаете, родители не велят мне разговаривать с незнакомыми, пошел играть дальше. Это был мой дед: он приходил в гости пару раз в месяц, не ожидал, что я не узна?ю его во дворе. Для меня он был неразрывно связан с нашей квартирой - вне привычной обстановки я его просто не узнал. Отец пытался ему объяснить, но, кажется, дед так до конца и не поверил.

Он умер, когда я был в десятом классе. Его сожгли в том же крематории, где месяцем раньше сгорел Чак. Его мать цеплялась за гроб, кричала: Сыночка, сыночка моя. Помню, на похоронах деда я с гордостью кинулся отвечать на технический вопрос кого-то из взрослых - когда можно говорить речи, играет ли сейчас в крематории музыка, что-то такое. Наверное, просто гордился - у меня есть свой собственный мертвый, не общий, семейный, а лично мой. Признак взросления, что-то вроде выпускного экзамена или первого полового акта.

До выпускных оставалось несколько месяцев. До первого секса - чуть больше. Чак и тут опередил нас всех.

Комья земли падают на гроб Миши Емельянова. Пережитые смерти не делают нас ни взрослее, ни старше, они происходят не с нами. Могила Емели - в восьмом ряду восьмого участка. Получается, Емеля до конца верен любимому анекдоту. Череда восьмерок проводила его в бесконечность, словно еще раз повернувшись вокруг своей оси прощальным приветом.

Хочется верить, что ему бы это понравилось. Матшкольные мальчики любят цифры больше, чем живых и мертвых.

Идем к автобусу, кто-то прикасается к плечу. Оборачиваюсь: высокий мужчина в дорогом пальто. Спрашивает:

– Вы тоже знали покойного?

– Мы в одном классе учились, - отвечаю я и смотрю вопросительно. Судя по обращению на "вы", я могу не притворяться, что мы знакомы.

– Извините. - Мужчина чуть заметно улыбается. - Я вижу, вы меня не узнали. Я Влад Крутицкий, мы виделись в офисе у Шаневича, потом еще в "Пропаганде".

– Простите, - говорю я и добавляю привычную ложь: - Я близорук и поэтому…

Молча идем рядом.

– Беда, - говорит Крутицкий, - мало кто по-настоящему умеет заниматься бизнесом. Я Абрамову полгода назад говорил: как раз сейчас выясняется, можешь ли ты делать дела. Потому что время халявы прошло. По уму надо сейчас уволить половину сотрудников: всяких девочек из бухгалтерии, Мишу Емельянова, царство ему небесное. Вот тогда бы я в тебя поверил.

– Теперь это, наверное, уже неважно, - говорю я.

– Да, - кивает Крутицкий, - это надо было делать полгода назад. Теперь уже бессмысленно, да и невозможно. Просто я уже тогда понял, что контора до конца года не доживет. Надо было мне перестать с ним работать, да я тоже сглупил. А уволь он всех или порви я с ним - и контора была бы цела, и Емельянов жив.

Задним умом все крепки, думаю я, а Крутицкий говорит: Вот и Шварцер ваш - такой же детский сад, кивает на прощание и садится в джип - похоже, тот самый, что я видел два дня назад у "Пропаганды". Тот вечер, когда мы занимались любовью со Снежаной, оказался последним в жизни Емели. Если думать о том, что, когда ты кончаешь, кто-то из твоих друзей вышибает себе мозги, - трахаться не захочется.

В автобусе сажусь рядом с Феликсом Ляховым, смотрю на него, удивляюсь, как он постарел. А что удивляться: прошедшие годы были такими, что время текло по-разному для разных людей. Вот и получается: реальный и биологический возраст бывших одноклассников может различаться лет на десять. Мы кооператив сделали, говорит Феликс. Занимаемся там программизмом. Достает из кармана визитку. "ЗАО "Ветер-ОК", Феликс Ляхов, менеджер". Внизу - телефон и мэйл. Я диктую свой мэйл - свое мыло, - Феликс спрашивает: А ты почему на лист не подписался? Оказывается, Вольфсон год назад сделал у себя на сервере лист рассылки для нашего класса и теперь можно писать сразу всем своим одноклассникам. Феликс вписывает адрес сразу после слова "менеджер". Спрашиваю: Ты в самом деле менеджер?

– Не. Это чтобы на переговоры ходить, - улыбается Феликс. - Ты же понимаешь: назови хоть горшком, только в печку не ставь.

При слове "печка" я снова вспоминаю крематорий, где сожгли Чака.

Вжик-вжик, взлетает нож в Светкиной руке. Вареная картошка, колбаса, морковка. Поминальные салаты светлой памяти Миши Емельянова, Емели. Светка всхлипывает - Наверное, это такое проклятье, - но не замедляет привычных движений. Вжик-вжик.

– Статистически неубедительно, - стараясь казаться спокойным, говорит Феликс. - Два самоубийства за столько лет - не результат. Вот если бы мы все…

С похорон Чака мы все ехали на метро. На Ждановской ветке есть место, где поезд выскакивает наружу, смолкает шум, и можно говорить, а не кричать. Интересно, кто будет следующим? спросил тогда Емеля, и эта шутка показалась бестактной и глупой, тем более мы все знали, почему Чак покончил с собой. Я отвернулся и в окне увидел возле путей большой прямоугольник плаката, надпись белым по красному: "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи".

– Надо жребий кинуть, - предложил Абрамов, и грохот снова опустился на поезд, а за окнами покатилась черно-серая темень.

Много лет, проезжая этим перегоном, я видел все тот же плакат и каждый раз вспоминал тот день. Но потом воспоминание поблекло, потеряло смысл, как слова лозунга, - и однажды, по дороге с "Выхино", я понял: плаката давно нет, и даже рекламу какого-нибудь банка вместо него не выставили.

Вжик-вжик, взлетает нож в Светкиной руке. На ней длинное темное платье, а в школе юбки всегда были ей коротки, весь класс смотрел на торчащие круглые коленки. Не так уж много девочек было у нас в классе.

Ира одиноко курит на балконе. Сигарета с длинным фильтром дрожит в пальцах, слезы набухают за оградой длинных ресниц. Она говорит:

– Ты знаешь, меня больше всего удивляет, что Витя не пришел.

Мне неловко: я-то знаю, почему он не пришел.

– Мы вместе были в доме отдыха, - продолжает Ирка. - На семинаре. А потом Витя позвонил, утром, уже перед отъездом, Светка сказала, что платежки не прошли, а Мишка застрелился, - и Витя сразу сел в машину и уехал, со мной даже не попрощался.

Ирка достает новую сигарету из белой пачки, я протягиваю зажигалку.

– У меня такое чувство, будто все рухнуло. Миша умер, Витя исчез, контора закрылась. Будто дернули за веревочку - и раз… и все. - Ирка затягивается, выпускает дым из ноздрей, смотрит на меня и говорит: - Ты знаешь, что мы с Витей были любовниками?

Ни хрена себе, думаю я. Похоже, я и впрямь не знаю своих одноклассников. Похоже, не так уж сильно они отличаются от Таниных друзей и подруг. Может, когда-то Светка и Ирка тоже сравнивали, у кого больше грудь, и обсуждали, коррелирует ли длина мужского носа с длиной члена.

– Уже год где-то, - продолжает Ирка. - Мишка знал, но ничего не говорил. Я думала сегодня ночью, что он из-за этого… хотя знаю, что из-за… из-за денег.

Иркин голос прерывается, она плачет - впервые за день. Я не знаю, что сказать, нерешительно кладу руку на вздрагивающее плечо. Мне чуть-чуть стыдно - даже в такой момент я замечаю: Ирка плачет не из-за смерти мужа, а потому, что он застрелился не из-за нее. Так, во всяком случае, выглядит.

Вытаскивает из рукава бумажный платок, вытирает лицо, бросает почерневший клинекс на бетонный пол.

– И еще я думала, что Витя уехал не из-за денег, а потому что после Емелиной смерти ему уже не с кем меня делить. Ну, знаешь, любовники не могут без мужа или там без жены. Должен быть третий, как точка приложения сил.

Снова говорит спокойно, почти без выражения. Так Абрамов читал когда-то стихи Самойлова про "Сороковые, роковые" на школьном конкурсе чтецов. Никому тогда и в голову не приходило, что роковым может оказаться любое десятилетие. Для Чака - восьмидесятые, для Емели - девяностые.

– Мишка так жалел, что мы не собрались на десятилетие выпуска. Для него это все было очень важно. Ты знаешь, он перед смертью школьный альбом смотрел. Я думаю, он был бы доволен, что вы пришли.

– А ты не знаешь, Маринке звонил кто-нибудь? - спрашиваю я и замечаю изумление в потухших Иркиных глазах.

– А она еще жива? - И тут же, запнувшись, добавляет: - Я имею в виду: кто-нибудь знает о ней хоть что-то?

– Оксана говорила, Мишка ее недавно видел.

– Странно. - Ира пожимает плечами. - Я об этом ничего не слышала. Жалко, я бы с ней сейчас повидалась. Глупо, что я много лет ей Чака простить не могла. Я была в него влюблена в десятом классе. И когда мы ездили в Питер, Марина попросила меня переночевать у Светки и Оксаны. Мол, к ней должен Вольфсон прийти. То есть она сказала, что Вольфсон. А на самом деле - Чак.

– Я помню, - говорю я и вспоминаю, как дернулось тогда, у автобуса, Иркино лицо, вспоминаю дубленку и импортные сапоги. - Но ведь сейчас это уже не важно.

– Не важно, - эхом отзывается Ирка. - Чак умер. Мишка умер. Да и Марина все равно что умерла.

11

Оксана закрывает глаза, включает си-ди, слушает голос. Леонард Коэн поет: все знают, поет про Жанну Д'Арк, поет: Иисус был моряком. Шторка задернута, полумрак, гул мотора почти не слышен.

Можно представить - ты дома. Только где он - твой дом? За пять лет столько сменила домов, кажется - твой дом только тут. Салон самолета, наушники, шторки закрыты, Коэн поет о любви. Love, hate and the future.

Он видит будущее, я - нет. Я вижу прошлое, и прошлого столько, что не уместится в стопку си-ди, не уляжется в сумку фотоальбомом, не полетит багажом. Everybody knows - наше прошлое с нами и так.

Мы с Глебом сидели на кухне, грязной, московской. Немытый кафель на стенах, линолеум на полу. Нам тридцать лет через год, а когда-то мы были детьми. Я носила школьную форму, синюю куртку из "Детского мира", до девятого класса заплетала волосы в косы. Он дурачился вместе с мальчишками, гонял "штучку" по коридору, но я замечала, как он смотрел на меня. Смотрел и слегка улыбался, мне казалось - загадочно.

В пятнадцать лет считаешь: мир полон таинственных знаков, полон загадок, секретов, предчувствий. А нынче все знают: в пятнадцать - не до загадок и тайн, дай бог разобраться - что у тебя между ног. Особенно - в математической школе, где все так логичны, так образованы, так интеллектуальны.

Пятнадцать лет. Мальчишки, которые нравятся мне, застенчивы так, что даже не знают, как они нравятся мне. Мальчишки, которые нравятся мне, не могут ни танцевать, ни целоваться: они не умеют. Мальчишки, которые нравятся мне, читают стихи наизусть - единственный способ сказать о своих чувствах. И еще - улыбаться загадочно, как же без этого.

Накануне отъезда в Израиль на телемосте услыхала: В СССР секса нет - и задохнулась от ненависти. Не было, нет и не будет. Может, я потому и свалила. Потому что в пятнадцать никто не говорил мне о сексе, не говорил о чувствах, о плоти. Помню, уже в "керосинке" мы спали впервые с моим будущим мужем, - и Алик смущался даже больше меня. После сознался: было ему неудобно - мол, у него слишком сильно стоит. Что за страна! я себе говорила: что они сделали с нами, как искалечили наши тела, наши души и чувства! Проклятый совок, хоть тушкой, хоть чучелом - надо уехать.

Салон самолета, наушники, Коэн. Шторки закрыты, вот он, мой дом.

Я развелась очень быстро, я меняла любовников часто, знаете, страстных южных мужчин, сабров, что так не похожи на наших московских евреев. Потом я вернулась в Москву, завела мимолетный роман, улетела в Берлин. Мне говорили: ты не выглядишь русской - густые брови, темные волосы, пухлые губы. Может быть, ты итальянка или испанка, are you Mediterranean, sweetie? Нет, спасибо, я украинка, южно-славянский тип, не еврейка даже.

Слышала шутку когда-то: во мне нет ни капли еврейской крови, зато много еврейской спермы. Это как раз про меня. Алик, мой первый муж, мои мужики в Хайфе, Иерусалиме, Эйлате, мой летний любовник в Москве, мой Гэри, в конце концов.

Салон самолета, шторки закрыты, Леонард Коэн поет: If you want a Jewish doctor I'll uncover every inch of you.

В совке никто не слушает Коэна. Никто не знает ни Коэна, ни Ника Кейва, ни Тома Уэйтса. Nobody knows, так сказать.

Все знают: в Советском Союзе нет секса. Все знают: в матшколах очкарики-интеллектуалы, они не умеют ебаться. Все знают: совок загубил нашу сексуальную жизнь. Только уехав на Запад, мы открыли в себе женщин, узнали, что значит клиториальный оргазм.Все знают.

Я знаю: это неправда. Совок здесь ни при чем. Гэри рассказывал мне: когда он впервые спал с женщиной, то застеснялся - мол, у него слишком явно стоит, как в порнофильме. Алик тогда не видал порнофильмов, вот и вся разница.

Мужчины, которые нравятся мне, стыдятся своей наготы. Мужчины, которые нравятся мне, запоминают лица с трудом. Мужчины, которые нравятся мне, не узнают старых друзей. Мужчины, которые нравятся мне, любят числа больше людей. Мужчины, которые нравятся мне, не умеют танцевать ни в пятнадцать, ни в тридцать - хотя часто не знают об этом.

Мужчины, которые нравятся мне, улыбаются так застенчиво, хочется их обнять и баюкать под песни Коэна, под песни любви и ненависти, под песни, которые расскажут им наконец, из чего состоит эта жизнь. Баюкать, обняв, на борту самолета, над океаном, над жизнью, над прошлым и будущим. Баюкать и петь: все знают, все знают: ты любишь меня.

Everybody knows that you love me, baby.

Именно так.

Мы сидели на кухне, грязной, московской. Ты улыбался застенчивой, прежней улыбкой. Когда-то она мне казалась загадкой, когда-то - смущенной, а была - я знаю теперь - всего лишь потерянной, жалкой. Мы были детьми в огромной стране, где секса хватало на всех, кроме нас.

Я захотела встать и обнять, обнять и баюкать, и петь тебе песни, еврейские песни ненависти и любви. Я знала когда-то на память, я даже сейчас могу вспомнить: что-то сбудется, что-то станется, чем душа твоя успокоится. Все знают, Глеб, все знают: бедные становятся беднее, богатые - богаче, война закончена, Глеб, война закончена, не помню, кто победил.

Мужчины, которые нравятся мне, наизусть читают стихи. Мужчины, которые нравятся мне, застенчивы так, что вовек не узнают, как они нравятся мне.

Гэри встретит меня в JFK, улыбнется смущенно. Я обниму его, он слегка отстранится: Гэри боится проявлять свои чувства на людях. Я его очень люблю, и он знает об этом.

Салон самолета, шторки закрыты, Леонард Коэн поет о ненависти и о любви, поет, что все знают, поет: танцуй со мною, пока любишь.

Я закрываю крепче глаза, я доскажу то, что он не допел, тихим, неслышным шепотом, я попрошу: танцуй со мною до конца любви, лети со мною до конца любви, неси меня на своих крыльях, от одного дома к другому, пока не кончится прошлое и будущее, пока не кончится наша любовь, танцуй со мной, танцуй, даже если ты не умеешь, - и пусть твой неумелый танец не кончается никогда.

12

Посмотри на свои ноги, сидя на незастеленной постели, в чужом доме. Ноги как ноги, ногти нужно постричь, хрен только знает, где тут ножницы, есть ли они вообще. В чужом доме, с выключенным телефоном, сиди на незастланной постели, рассматривай свои пальцы, вспоминай, как в начале романа с Иркой думал, не сделать ли педикюр. Трепетное волнение, как в первый раз. В первый раз и есть: переспать с женой друга. Прерывистое дыхание, сдавленный шепот: Витя, Витя, что же мы делаем? Бесконечная череда подмосковных домов отдыха, пожухлая роскошь застойных времен, затянувшееся бессвадебное путешествие, разбитый на трехдневные промежутки медовый месяц, переходящий в семейную жизнь. Войдет в номер, сморщит носик, придирчиво осмотрит душевую, улыбнется, начнет распаковывать чемодан, на кровать даже не взглянет. А когда-то первым делом валились, обнявшись, прямо на покрывало, путаясь в застежках, обрывая пуговицы.

Сиди теперь на незастланной постели, в чужом доме, говори сам себе: вот все и кончилось. В первый момент, когда Светка сказала деньги не прошли, еще надеялся. Одного звонка с сотового хватило, чтобы понять: все, пиздец. Не отмыться, не исправить.

Три дня в чужой квартире: не выходи наружу, не приближайся к окну, зажигай свет только при плотно закрытых шторах, говори сам себе: паранойя, никто не будет искать меня здесь. Никто не помнит, что у тебя есть одноклассник, что у него была бабушка, умерла полгода назад, осталась квартира, чужой дом, незастланная постель. Никто не помнит, что у тебя есть одноклассник: даже телефона Глеба нет в записной книжке, но еще со школьных времен помнишь старый - по нему и позвонил. Незнакомый мужской голос два раза переспросил фамилию, потом сказал "Аааа! Сын Анны Михайловны!" и через пять минут продиктовал номер. Вот ведь, сколько всего в жизни случилось - а телефонов новых ни одного со школы не выучил. Помнишь номер Феликса, номер Глеба, телефон уехавшего Вольфсона, ненужный, как номера мертвого Чака, мертвого Емели. Помнишь старый Маринкин номер, который давно сменился, помнишь с первого курса: звонил каждую неделю, сперва никто не подходил, а после Нового года стали говорить такая здесь больше не живет.

Никто не помнит, что у тебя есть одноклассник, но ты позвонил именно ему. Глеб единственный в Москве, кроме Феликса Ляхова, помнит о том, что случилось двенадцать лет назад, случилось, позабылось - да и аукнулось нынче, громыхнуло выстрелом в Емелиной квартире, заперло тебя в чужом доме, заставило думать о побеге. Надо делать ноги, повторяешь ты, повторяешь, глядя на нестриженые ногти, повторяешь, сидя на краю незастланной постели. Надо делать ноги. Пол-лимона зеленых в минусе, попробуй догадайся, что сделают с тобой, если найдут, попробуй предскажи, кто окажется крайним. Делать ноги, звонить знакомым, оформлять фальшивый паспорт, валить за бугор. Раз за разом набирать номер на сотовом, тревожно смотреть, как садится батарейка, ругать себя, что оставил зарядку в номере.

Встань с кровати, оденься в конце концов. Сделай хоть что-нибудь, посмотри телевизор, почитай книгу. В ящиках стола найди папки с Самиздатом, бессмысленный раритет, привет из прошедшей юности. Переснятый на фотобумагу "1984" Оруэлла, ксерокс Мандельштама, стихи Бродского, перепечатанные Глебом, знакомые опечатки: Он умер в январе в начале гола - и черной ручкой буква "л" превращена в "д".

Бродский тоже умер в январе, полгода назад. Увидев некролог в "Коммерсанте", ты внезапно понял: не читал стихов уже лет десять - примерно с тех пор, как Бродский получил Нобеля и опубликовался в Союзе. Успел еще прочитать в "Новом мире": мой Телемак, холодная война окончена. Кто победил - не помню. Над раскрытой страницей "Коммерсанта" подумал: тогда кончилась и твоя война. Советская власть рухнула через несколько лет, не было уже смысла стрелять в нее ударами клавиш старенькой "Эрики". Четыре копии, пять, шесть - пли!

Помнишь старый анекдот про маму, набивающую на пишмашинке "Анну Каренину" для дочки-подростка? Мол, только в машинописи, и читает. Вот и у тебя так же со стихами получилось: после "Нового мира" даже не открывал. А когда-то, помнишь, лазил в словарь, чтобы перевести эпиграф к "Остановке в пустыне": Men must endure. Как это оно получается - "Люди должны терпеть" или "должны выдержать испытание временем"? А ты свое испытание выдержал? И потом еще: Ripeness is all. "Готовность - это все". Был ли ты готов к тому, что случилось? Уверен ли ты до сих пор, что война окончена?

Стихи на смерть - одни за другими, будто специально в такой день, в день Емелиных похорон. Гроб на лафете, лошади круп. Когда-то, впервые прочитав, еще удивлялся, что Бродский так неплохо относился к маршалу Жукову. Для тебя все, связанное с войной, было пропагандой; особенно - если исходило от русских. Однажды Вольфсон сказал: Хаусхоффер куда интереснее маршала Жукова. Ты охотно согласился, хотя ни тогда, ни сейчас не знал, кто такой Хаусхоффер. Видимо, какой-то нацистский генерал, не то сбежавший в Латинскую Америку, не то двинувший лыжи в сибирских снегах. Но шапки недолой. Трудно поверить, что Миши больше нет. Сгусток пустоты, именно так, сгусток пустоты.

Включи сотовый, пока не села батарейка, набери номер, который месяц назад дала тебе Марина. На этот раз она подойдет.

13

Открыв дверь, Глеб услышал, как Абрамов говорит кому-то:

– Если б я знал, кто меня подставил, я бы мог еще отыграть назад…

Абрамов стоял босиком на коврике у окна, прижимая к уху массивную трубку сотового телефона.

– Привет, - махнул он Глебу и сказал в трубку: - Вот Глеб Аникеев тебе привет передает. Да, хорошо, я ему тоже. - И рассоединился.

– Ты это с кем? - удивился Глеб.

Абрамов на секунду замялся.

– Неважно.

Глеб пожал плечами и прошел с сумками на кухню.

– Как поминки? - спросил Абрамов.

– Тебя вспоминали, - ответил Глеб и запнулся. - То есть я хотел сказать…

– Нормально, нормально. - Абрамов открыл водку. - Кругом столько мертвых, я уже сам не уверен, что жив.

– В каком смысле - много?

– Ну, - Абрамов разлил водку по хрустальным рюмкам, - бабушка твоя, Мишка, Чак опять-таки.

– Чак слишком давно умер. - Глеб прикрыл куском черного хлеба третью рюмку. - Ты еще дедушку моего вспомни.

– О нет, - ответил Абрамов. - Чак теперь живее всех живых. Просто за ноги хватает.

– В смысле?

– Неважно. - Абрамов поднял рюмку. - Лучше давай их всех помянем.

Они выпили не чокаясь. Водка мягко легла на выпитое днем. Глеб пил не часто, но сегодня был как раз такой день: у Ирки после третьей рюмки, наконец, отпустило и, когда Светка говорила, слезы так и потекли по лицу.

– Я тут поесть принес, - сказал он. - Хлеб, колбаса, "Виолу" вот купил.

– Это хорошо. - Абрамов намазал хлеб "Виолой" и откусил большой кусок. - Ностальгическая вещь, мажорская закуска моей молодости. Чак это все любил. Финский сервелат, сыр "Виола", что там еще было? Красная икра, балык, язык. - Он налил еще и, не дожидаясь Глеба, выпил. - Знаешь, как я себя чувствую? Как Банионис в "Солярисе".

Они посмотрели "Солярис" едва ли не на самом последнем московском сеансе. Было уже ясно: Тарковский остался на Западе, и фильмы не сегодня-завтра исчезнут из проката. "Солярис" показывали в каком-то клубе на окраине, Вольфсон заранее ездил покупать билеты, и пошли всей компанией: Абрамов, Чак, Вольфсон, Глеб, Маринка и Оксана. Так получилось, что места им достались в разных концах зала: два и четыре. Глеб сел рядом с Оксаной и весь сеанс пытался набраться смелости и взять ее за руку. Возможно, от ее близости, от смутного профиля в полутьме у него осталось какое-то удивительно нежное воспоминание о фильме. Но сюжет он почти забыл, в память врезался только эпизод, когда Наталья Бондарчук корчится в судорогах, выпив жидкого кислорода, и ее грудь выступает под платьем. Он тогда почувствовал возбуждение и одновременно стыд, что испытывает возбуждение, сидя рядом с Оксаной. Отдернул руку с общего подлокотника и больше не отрывался от экрана.

– Знаешь, - продолжал Абрамов, снова наполняя рюмки, - почему я не подхожу к телефону?

– Он же не работает, - сказал Глеб.

– К сотовому телефону, - с интонацией "повторяю для дубовых" пояснил Абрамов.

– Я тебе, кстати, зарядку принес, - сказал Глеб. Вчера Абрамов дал ему свою СБСовскую карточку Visa, попросил снять денег в банкомате и объяснил, где продаются зарядки к "мотороле".

Они снова выпили.

– Я не знал, что ты знаком с Крутицким, - сказал Глеб.

– Ну! - ответил Абрамов. - А ты Влада откуда?

– В Хрустальном встречал. Он собирался, кажется, не то в студию Шварцера, не то в журнал Шаневича инвестировать.

– Экспансия, всегда экспансия, - Абрамов посмотрел, много ли осталось в бутылке. - Я бы с этой мелочью и возиться не стал. Смешные же деньги! Я бы их полгода назад просто купил на корню.

– Полгода назад их еще не было, - заметил Глеб.

– А сейчас денег нет, - пьяно засмеялся Абрамов, - но это хуйня, что их нет. Думаешь, я из-за денег не подхожу к телефону? Боюсь, что меня люди ВэЭна будут искать? Хуй-то, пусть ищут. Я не поэтому. Я боюсь, что Ирка позвонит. Что я ей скажу? Что ее Мишка умер, потому что мне до зарезу понадобилось десять штук грина, а на личном счету было с гулькин хуй, пятьсот зеленых от силы?

– Там же не десятка, ты говорил - пол-лимона?

– А, это потом пол-лимона, а началось - с десятки. Точка бифуркации, знаешь? Малое возмущение, большой эффект. Я десятку выдернул как раз перед зарплатой, так получилось. Мне перед ребятами было неудобно, и я свинтил с Иркой в дом отдыха этот ебаный. Сотовый отключил, чтоб не дергали - когда деньги, когда деньги. Ну, вот все и просрал.

– А был бы ты в Москве, что бы изменилось?

– Я бы просек. Ты не понимаешь, я бы просек, что дело нечисто. Светка мне все рассказала. Дура, конечно, набитая, сама же видела - что-то не так. Я бы все остановил, а Емеля - не решился. Я бы и сейчас, может, все переиграл, если бы только знал - кто. Понимаешь, в чем дело? Мне теперь никто не поможет, потому что я всегда был не такой, как они, сечешь? Не был в их нетворке, понимаешь?

– В каком нетворке?

– Ну, в одной тусовке, в этой сети неформальной. Я же не из комсомольских активистов, не из этих юных ленинцев. Не ебал их комсомольских блядей по школам комсомольского актива, не ебал их платных блядей по баням. Я и сейчас денег на выборах не делаю - в отличие от остальных. Впрочем, я сейчас уже вообще денег не делаю.

Абрамов разлил последние капли водки.

– Но я тебе все равно скажу: я получил по заслугам. Расплатился сполна за свои грехи. Жалко, Мишку зацепило.

– За какие грехи? - не понял Глеб.

– За старые грехи, Глебушка, за очень старые.

И Абрамов посмотрел так, будто Глеб тоже знает, о чем речь, но по какому-то капризу притворяется, что не в курсе.

14

Сегодня Снежана одета в клешеные джинсы, туфли на платформе, цветастую рубашку. Сегодня в компьютере играет "Ma Baker" в Real Audio. Сегодня можно вообразить: я снова в девятом классе, на первой своей дискотеке.

Троюродный брат прилетел накануне из Питера, осмотрел придирчиво, сказал: Кто же так одевается? Залез в чемодан, широким жестом вывалил на диван свой гардероб: рубашки с широким воротником, клешеные джинсы. Сказал: выбирай.

И я выбрал.

В компьютере играет "Ma Baker" в Real Audio, Катя стоит рядом, как всегда - в джинсах и свитере. Я люблю ее, но у нее нет чувства стиля. Она до сих пор одевается так же, как одиннадцать лет назад, когда мы только познакомились.

Я встретил ее у входа в Парк Горького. Был Фестиваль молодежи и студентов, вполне беспонтовый - но все валом валили в тот день в Парк культуры. Сейчас уж не вспомнить, что было внутри.

Катя стояла чуть в стороне, спросила лишний билет. Я был и сам без билета, но зато неслабо прикинут: клешеные джинсы, рубашка с широким воротником, шузы на платформе. Мало кто тогда так одевался.

На Кате были обычные брючки и свитер. Вульгарно и предсказуемо.

Я сказал ей тогда: нормально, я тебя проведу. Я сделал такое лицо, как у комсомольского босса, достал красную книжку дружинника, кивнул на входе менту, сказал Эта девушка со мной, пошел дальше, взяв Катю под руку.

Дружинник - самая приятная из всех комсомольских нагрузок. Раз в месяц гулять вокруг Главного Здания Университета, следить за порядком, который никто и не думает себе нарушать. Дают специально-бордовую книжку. Вот она и пригодилась.

Играет "Ma Baker", Глеб и Андрей сидят у компьютеров, Катя подходит к Глебу, смотрит через плечо: что у тебя?

Логотип журнала, смотри, отвечает Глеб.

Я говорю ему: круто, даже не глядя.

Обычные брючки и свитер, вульгарно и предсказуемо. Через неделю в опустевшей квартире родных, сваливших за город, я изучил, что под ними: застиранный лифчик, хлопчатобумажные трусики, типа "неделька". Был вторник, а может, среда, я уж не помню. Позже я успел изучить все дни недели.

Сегодня Снежана одета в клешеные джинсы, туфли на платформе, цветную рубашку. Я знаю: она не носит трусов, только чулки на резинке, кружевной лифчик, дорогое белье, привезенное из-за границы. Victoria's Secret, тайна Виктории, загадка победы.

Джинсы и свитер. Вульгарно и предсказуемо. Катя стоит рядом с Глебом, они обсуждают дизайн. Моя жена Катя - дизайнер, довольно средней руки. Я даже немного стыжусь.

Входит Шаневич. Рубаха расстегнута до пупа, рыжие волосы по всему телу, шумно вздыхает и говорит: Ебнулись наши денежки. Потом объясняет: он говорил с Владом Крутицким, тот объявил: денег не даст. Мол, он прочел "Марусины русы" и убедился: Шварцер совсем не серьезный пацан, с ним каши не сваришь. Средней руки человек.

Вот так история. Я никогда и не верил, что Мусина Руся - или как ее там? - в самом деле девица. Вот ведь как получилось: виртуальная девка кинула нас на реальные деньги. Я пытаюсь шутить, но Шаневич меня прерывает: Бен, замолчи. Может, кто-нибудь знает - кто эта Русина на самом деле?

На самом деле это мужик, думаю я. Может, еще обойдется, вступает Катя. Лучше бы, в самом деле, сидела, смотрела дизайн и молчала себе. Я говорю: Не мели ерунды, и она замолкает.

Недельки сливаются в месяц, месяцы - в годы. Обычные брючки сменила на джинсы, свитер связала другой, но это не важно: вульгарно и предсказуемо, как оно раньше и было. Чуть-чуть располнела, поменяла профессию: из программистки стала дизайнером. Одиннадцать лет как мы вместе, с третьего курса. Я все надеюсь уйти от нее, влюбиться в другую, в яркую девушку, с дорогим бельем, с кружевной резинкой чулка, в туфлях на платформе, в клешеных джинсах.

Не получается. Видать, не судьба.

Я иногда представляю такой Машу Русину - если, конечно, поверить, что это действительно тетка, а не мужик, как я уверен.

Шаневич уходит, а Глеб говорит: Вот почему Крутицкий сказал "все это - детский сад". Андрей отвечает: Тим еще доживет до своего дома в Лондоне. Детским садом здесь и не пахнет.

Мы выходим в гостиную. Я говорю: уж ради Нюры Степановны этот Крутицкий мог бы вложиться. Деньги, наверно, совсем не большие.

– А он правда запал на Нюру? - спрашивает Глеб, и Андрей объясняет: месяца два назад, Нюра только пришла к нам работать, была какая-то пьянка, Крутицкий тоже зашел, вероятно, случайно, но выпил, расслабился и остался. Ушел с Нюрой вместе, и с тех пор их регулярно встречают вдвоем. Что он нашел в ней - мне непонятно.

– Может, Эдипов комплекс? - говорит Катя.

Джинсы и свитер, джинсы и свитер. Эдипов комплекс и комплекс Электры. Нахваталась умных слов - и туда же. Лучше б молчала, вот ведь дурында.

Андрей говорит: Я думаю, ему типа по кайфу, что она никакая. Бабы, с которыми он по работе, небось, отрастили себе клыки по полметра, как барракуды…

Снежана смеется. Насколько я знаю ее, думает щас про вагину дентату. Клыки по полметра, бивни у мамонта, страшное дело. Она говорит:

– Я бы с Крутицким не стала. Он для меня слишком сладкий. Знаете, как он Нюру зовет? "Моя мышка".

Я говорю: Это круто - что еще можно сказать? Снежана сегодня одета в клешеные джинсы, цветную рубашку, туфли с платформой. Мне немного неловко, что они с Катей беседуют, словно подруги. Катя, по правде, все больше молчит - видимо, кончились мысли.

– Мышка - это пиздец, - возражает Снежана, - настоящая женщина должна быть немного la famme fatale.

Катя не знает, что это такое, Снежана ей объясняет, а заодно говорит: завтра у нее - день рожденья. Она сменит имидж - вполне радикально, после будет крутая тусовка, она уже позвала интересных ребят, всех нас приглашает.

Значит, придется пойти вместе с Катей. Джинсы и свитер - а я, как всегда, модно одетый, как научил петербургский троюродный брат: клеши, цветная рубашка, широкий ворот. Я выбрал - и не собираюсь меняться. Стиль - не жена, ему не изменишь.

15

Хитросплетенье московских переулков, Глеб и Снежана идут навстречу друг другу. Договорились встретиться в семь, Снежана прислала е-мэйл: Встретимся в "Рози О'Грэдис", паб рядом с "Библиотекой имени Ленина", клевое место.

Снежана думает: завтра мне исполнится двадцать два. Семь лет назад мы с Пашей не планировали жить так долго. Мы пили водку в подъездах, на детских площадках, на скамейках, в скверах, пели Джим Моррисон умер у тебя на глазах, а ты остался таким же, как был, целовались и занимались любовью как в последний раз. С тех пор я сменила два континента, три страны - если считать Россию новой страной, - разменяла третий десяток, а все равно осталась такой же, как была. Снежана заходит в "Рози О'Грэдис", заказывает стакан "Эвиана" со льдом, смотрит на часы, ждет Глеба.

Глеб идет от "Кропоткинской", на задворках Пушкинского музея натыкается на матшколу, где училось множество его шапочных приятелей и несколько уехавших друзей. Примыкающая к школьному двору стена сплошь покрыта дифирамбами музыкальным группам и цитатами из песен. Некоторое время Глеб рассматривает их, почти забыв о Снежане. Среди восхвалений "Гражданской Обороны" не видать старого лозунга "Курянь - дрянь", древнего символа солидарности с его собственной школой.

В "Рози О'Грэдис" душно и накурено; под плакатом с кружкой темного пива и надписью "Guinness as usual" двое седых мужчин говорят по-английски, прихлебывая из кружек "Гиннес" как обычно. Снежана ждет Глеба за маленьким столиком, бутылка "Эвиана", два стакана: один - полный льда, другой пустой.

Двадцать два года, думает Снежана, пятнадцать мужчин, три женщины, не счесть сколько песен и фильмов, не вспомнить сколько водки и вина. Возьми мне бокал белого, говорит вместо приветствия. Глеб проталкивается к стойке, пытается докричаться до бармена. С Таней никогда не ходили в рестораны - не было денег, да и казалось, это не для таких, как они, это для богатых, для кооператоров, новых русских в малиновых пиджаках. А оказывается - есть в Москве и нормальные места. С бокалом вина и маленькой кружкой "Гиннеса" он возвращается к Снежане.

– Зачем тебе лед? - спрашивает он.

Снежана объясняет: в Америке все пьют воду со льдом. Первые полгода все просят just water, no ice, а потом привыкают, возвращаются в Европу и все время просят со льдом. Объясняет, а сама вспоминает бары, где пила воду со льдом, водку on the rocks, красное калифорнийское, вспоминает американских друзей и любовников. Ну, и вообще, я лед люблю. И снег.

– Потому и сюда приехала? - спрашивает Глеб.

– Нет, я просто люблю здесь. - И добавляет: - Это самая анархистская страна в мире.

В пятнадцать лет они были анархистами: рисовали букву "А" в круге, пили водку в подъездах и скверах, пели под гитару "Все идет по плану" и "наша правда, наша вера, наше дело - Анархия". А ты любишь анархию? спрашивает Глеб и Снежана отвечает двумя цитатами сразу:

– Я не верю в анархию. Просто все, что не анархия - то фашизм.

Смотрит заговорщицки. Глеб улыбается и кивает, как всегда, не понимая. Душно и накурено. Темный "Гиннес" в маленькой кружке, белое вино в бокале, "Эвиан" со льдом.

Снежана думает: на самом деле, помимо анархии и фашизма существует много разных других вещей, о которых трудно догадаться в пятнадцать лет. Сегодня она встретила в метро Костю, Пашиного приятеля, с которым они когда-то вместе пили водку в скверах, и он рассказал: Паша подсел на героин и совсем сторчался. Снежана хотела взять телефон, но потом струсила. Пусть ее первый мужчина останется в памяти молодым, отчаянным и безумным. Она бы хотела, чтобы он остался таким же, как был - но через десяток государственных границ и океан не поможешь бывшему любовнику. Даже если он твой первый мужчина и казался когда-то лучшим человеком на свете.

– Я люблю своих любовников, - говорит Снежана. - По-моему, они все были клевые. Я бы хотела, чтобы они все друг с другом познакомились и знали, что их связывает.

Хотел бы я познакомить Снежану с Таней? думает Глеб. Таня и Оксана виделись мельком и, похоже, не слишком приглянулись друг другу. Вряд ли Тане понравилась бы Снежана - но самому Глебу она с каждым днем нравится все больше. Каштановые волосы до плеч, серые глаза, почему-то грустные сегодня. Глеб накрывает ее руку своей. Снежана не отдергивает ладони, но и не подает виду, что заметила его жест.

– Знаешь, есть такая игра, - говорит она. - Посчитать, сколько рукопожатий отделяет тебя от какого-нибудь великого человека. Скажем, я знала парня, который однажды на парти познакомился с Ричардом Эйвори. Значит, от Тарантино меня отделяют три рукопожатия, ну, а от Умы Турман - четыре.

– А меня - пять, - говорит Глеб. Эту игру наверняка можно описать математической моделью теории графов, но, по счастью, он уже забыл все, что когда-то о теории графов знал: даже школьную задачу про кенигсбергские мосты вряд ли припомнит точно.

– Или меньше. Может, кто-то из твоих друзей сам знает Тарантино. Но я вот думаю, что можно играть в такую же игру про кто с кем спит. И тогда получится любовная сеть, которая весь мир окутывает, представляешь? Я думаю, наверняка были исследования. Ну, из-за СПИДа и всего прочего.

– Ага, - говорит Глеб, отхлебывая "Гиннес". - Сложная такая структура. У любовников же могут быть общие любовницы.

– Более того, - прибавляет Снежана, - любовницы тоже могут быть любовницами между собой. О бисексуалах почему-то всегда забывают.

Глеб забывает о бисексуалах, потому что сам никогда не стал бы спать с мужчиной. Он не имеет ничего против голубых, более того, он их политкорректно защищает, но не может представить себя в постели с мужчиной.

– А ты спишь с девушками? - спрашивает он.

Снежана надувает губки.

– Мне кажется, - говорит она, - вопрос имеет смысл, если за ним стоит реальное предложение. То есть, если бы ты был девушкой. А поскольку ты не девушка - замнем. Важно другое: эта сеть любовников, она как ARPANet.

Глеб переспрашивает, и Снежана объясняет: ARPANet - сеть, которую сделали американские военные, еще в шестидесятых, прообраз Интернета, устроенная так, что связность сохранится, даже если разбомбить часть компьютеров. Компьютерная сеть без единого центра.

"Гиннес" на вкус не похож на обычное пиво, и Глебу нравится. Ему вообще нравится здесь: нравится дым и духота, нравится английская речь, нравится, что все доброжелательны и улыбчивы, нравится Снежана, которая сидит напротив, пьет белое вино. Лед растворяется в "эвиане", Глеб невольно вспоминает старую песню Галича: и кубики льда в стакане звякнут легко и ломко, и в дальний путь к Абакану отправятся облака. Песня про то, что Галича будут слушать через сто лет после смерти и всё еще будут бояться. Он оказался плохим пророком: вот напротив Глеба сидит девушка, которая ничего не боится, улыбается, рассказывает про умное, словно девочка из матшколы.

– А потом это рассекретили и сделали Интернет, - говорит она. - И я задумала "хрусталь" как такую же сеть, понимаешь? Как место, где компьютерная сеть встречается с любовной.

– Что такое #xpyctal? - спрашивает Глеб.

– Это канал на IRC, туда ходят только те, с кем я спала. Ну, и я сама. А остальные вроде как о нем не знают. То есть знают, но не ходят.

Глеб улыбается. Теперь понятны шутки Андрея и Шаневича.

– И много там народу?

– Пока не очень. Я хочу, чтоб хотя бы семь было. Тогда я буду Snowball, а вы - seven dwarfs, как у Диснея.

Снежана смеется. Вина в бокале становится меньше, грусть исчезает из серых глаз, девушка превращается в прежнюю Снежану. Глеб идет за следующим бокалом, на этот раз уже не смущаясь. Когда у них с Таней был роман, бары были такие, что заходить туда не хотелось. А может, он просто был на десять лет моложе.

Он возвращается, и Снежана рассказывает, что такое IRC: мол, это такое место в Интернете, где люди могут общаться одновременно. Не пересылать друг другу письма, как на подписном листе, а в таком окошечке обмениваться репликами. Это просто. Ставишь себе mIRC - и вперед. Главное себе никнейм выбрать.

Глеб уже знает: никнейм, ник - это прозвище, компьютерное имя.

– Может, я буду просто Gleb? - говорит он.

– Нет, по имени нельзя, - отвечает Снежана, - это у меня правило. Я хотела всех назвать, как гномов, но они отказались. Я и подумала - а вдруг их больше семи будет? Так что теперь каждый сам себе выбирает. Я тебе сейчас расскажу, кто там есть. - Она лезет в сумочку, роется там, потом вываливает содержимое на стол. - Смотри, сейчас узнаешь мою душу. Слыхал же? Душа женщины - то, что у нее в сумочке?

Глеб пьет "Гиннес" и смотрит, как Снежана перебирает выброшенные из сумочки предметы.

– Смотри, - говорит она, - вот теперь сумочка пуста. Это означает: душа женщины по сути есть совокупность пустотных элементов. Пелевин у китайцев вычитал, я знаю. - Она смеется. - А раньше моя душа была… Вот - еженедельником с Golden Gate Bridge, еще брелком в виде статуи Свободы, тушью для ресниц, губной помадой, ароматическими шариками для ванны из "Артиколи" и безымянными презервативами, числом два. Важнее всего - презервативы. Знаешь, почему? Потому что в душе девушки всегда есть место любви! А ручки, ручки в душе девушки как раз и нет.

В душе девушки, думает Снежана, есть место любви, место ненависти, место грусти и тоске, место печали и надежде, место воспоминаниям и место страхам, место памяти, место восторгу, место яхочуводки и место яхочуебаться, есть место для буквы "А" в круге, для сторчавшегося любовника, для старых альбомов Егора Летова, для саундтрека к "Pulp Fiction", для романов Пелевина, для мамы, которая умерла, так и не доехав до больницы, для мачехи, которая в общем-то была клевая тетка. И, конечно же, есть место для семи белоснежкиных гномов, и это место заполнено не до конца.

Глеб протягивает свою ручку и Снежана пишет в блокноте пять имен:

Snowball

SupR

BoneyM het

Undi

– Сноубол - это ты, - говорит Глеб.

– Точно, - кивает Снежана. - А кто такие Суп-эР, Бони-эМ, Хет и Унди, тебе и не нужно знать. Просто выбираешь себе ник и начинаешь тусоваться онлайн. Как тебя в школе называли?

– У нас были не прозвища, а мифология, - смущается Глеб. - Я, например, трахался с маленьким зеленым человечком по имени Гл. Мой приятель Феликс был Железным, как Дзержинский, основатель КГБ, и еще гомосеком, потому что есть Железный Дровосек… ну, который Tin Man у Баума. - Почему-то Глеб думает: по-английски Снежане будет понятнее. Он забывает: Снежана выросла в Москве и, конечно же, знает, кто такие Дзержинский и Железный Дровосек.

– Вы, смотрю, были чудовищные похабники, - хихикает она.

– Не знаю. - Глеб на секунду вспоминает Емелю и пизду подмышкой. - Нет, мы просто были матшкольные мальчики из хороших семей. А тут подростковый возраст, гормональный всплеск. Но мы же только говорить об этом могли. Мы девочек наших даже поцеловать стеснялись.

– Глупые вы были.

– Да, - убежденно говорит Глеб. - Мы были глупые.

Глеб пьет вторую кружку "Гиннеса", Снежана допивает белое вино, они перебирают вариант за вариантом (Хочешь, будешь пионер, раз ты новичок у нас в сети?), и в конце концов Снежана решительно пишет на бумажке еще одно слово:

– Вот. Будешь kadet. Не пионер, но похоже.

– А я вообще знаю этих людей? - спросил Глеб.

– Ну, процентов на 70. Кое-кого даже ближе, чем предполагаешь, - и Снежана опять смеется.

– И чем вы там занимаетесь?

– Ничем, просто беседуем, шутим. Вот, вчера придумали, что, если делать Азбуку Русского Интернета, то Шварцеру, как главному вруну, надо дать букву "в", чтобы его домен назывался "в.ру".

Вино в ее бокале закончилось. Снежана встает:

– Пойду отолью. - Глеб улыбается, а она добавляет: - Ты должен был сказать: that's a little bit more information than I need.

Глеб кивает и смотрит, как Снежана проталкивается сквозь толпу. Он устал. Ирландский паб почему-то стал раздражать. По сути, такой же нереальный, как Снежанин айэрсишный канал: все здесь будто надели маски - спрятались за ними, точно за никнеймами. За соседним столиком сидят бородатый мужчина и печальноглазая девушка. Что их связывает? Они друзья? Коллеги? Любовники? Или - все вместе и ничего, как он и Снежана? На листке из Снежаниного блокнота Глеб машинально рисует японский иероглиф - и снова думает про Таню.

В то лето, когда они познакомились, Таня училась рисовать иероглифы. Она даже понимала их значение и объясняла Глебу магический смысл. Ветер развевал выцветшие на солнце волосы. На самом деле, думает Глеб, Таня просто любила рисовать - все равно, что: она же художница. Всех иероглифов он не запомнил, но этот ему понравился и, чтобы произвести на Таню впечатление, Глеб научился рисовать его машинально, без мыслей, почти единым росчерком.

Снежана заглядывает через плечо:

– Что ты нарисовал?

Глеб закрывает блокнот, но Снежана не унимается: А это имеет ко мне отношение?

– Да, - отвечает Глеб, потому что ответить "нет" было бы невежливо. - Самое непосредственное.

Снежана сгребает вещи в сумку и щелкает замочком.

– Поймаешь мне такси? - говорит она.

Глеб смотрит на удаляющиеся огни машины, чувствует себя обманутым. Не сомневался: они поедут к нему, теперь стоит в растерянности. Сказала, что едет к подруге. Какая еще подруга, на ночь глядя?

Вероятно, он что-то сделал не так. Может, Снежана обиделась, что не объяснил про иероглиф? Или, может, Снежане просто не понравилось с ним в прошлый раз? Зачем же тогда весь вечер рассказывать о своих любовниках?

Глеб едет в Ясенево, отдать карточку Visa Абрамову, но в квартире пусто, на полу разбросаны машинописные листы, постель не застлана, и только к холодильнику магнитом пришпилена небрежная записка: Спасибо за гостеприимство. Выйду на связь. Твой ВА.

Абрамов исчез.

16

Положить "старку" в полиэтиленовый бесплатный пакет, в другой - бутылку Gordon's и двухлитровку тоника. Можно и так запоминать время: по спиртным напиткам. Лето 1996 года, пятого года от распада Империи Зла. Кристалловская "Старка" - наименее фальшивая водка, джин-тоник - самый модный напиток. Кто победнее - пьет из зеленых банок, кто побогаче - разбавляет сам, Gordon's или Beefeater. Сегодня у нас праздник, день рождения Снежаны, поэтому мы гуляем.

Я люблю Снежану. Она милая и совсем молодая. Она не думает о будущем, не планирует заводить детей и порхает, словно с цветка на цветок - бабочка, перелетая из одного дня - в следующий. Мне нравится ее манера складывать губы, привычка задирать короткие юбки, показывая кружевную резинку чулка, громкий голос, готовый прорваться крик. Нравится, что он никогда не прорывается. Нравиться, как она произносит мое имя - "Андрей" - с долгим "А" в начале, словно обведенным в кружок ее полуоткрытых губ.

Несколько лет назад все пили цветные ликеры с запахом альдегида, пили спирт "Рояль", которым было легко отравиться, пили ликер "Амаретто". Саша говорила про кого-то: он из тех мужиков, которые верят, что если девушку угостить "Амаретто" с шампанским, она не устоит.

Никогда не проверял, честно говоря. С той же Сашей мы легко обходились без всяких спиртных напитков.

Я не знаю, куда они подевались: спирт "Рояль", ликеры с запахом альдегида и "Амаретто", делавший любого мужчину неотразимым. Не знаю, куда делась Саша, крупная блондинка, воплощение мечты самца-производителя. Потому и расстались, если в двух словах.

Два пакета беру я, два отдаю Глебу. Идти недалеко, и дорога знакома: круглосуточный супермаркет, ближайший к Хрустальному. Расстояния все сокращаются: в Универ я ездил ровно час, на работу - сорок пять минут. Теперь же самый долгий маршрут - до ближайшего магазина. Десять минут, очень неспешным шагом. Вероятно, это и называется: акклиматизироваться в Москве.

Мне казалось, сорок пять минут - достаточный срок, чтобы все, чем я занимался на работе, испарилось из головы. Чтобы регистры мозга очистились, оперативная или какая там еще память готова была к восприятию мира. Но я заблуждался: сорока пяти минут никак не хватало.

Мы поднимаемся с Глебом по лестнице, лифт не работает. На стене между третьим и четвертым этажом кто-то написал: "Буду пагибать малодым". Глеб удивляется безграмотности.

– Это цитата, - объясняю я, - "Мистер Малой". Типа концепт: в Америке рэп читают негры, у нас должны быть кавказцы. Вот и акцент: "буду пагибать малодым, буду пагибать, буду пагибать".

– Live fast, die young, - переводя дыхание, говорит Глеб.

Молодыми мы уже не успели, думаю я. Молодым я был, когда водку давали по талонам, а Саша еще не беспокоилась, будут ли у нее дети. Молодые думают о другом, иногда - о смерти, но чаще - о том, как выглядеть красивей, приодеться понарядней, соблазнить представителей того пола, который их интересует, - одни приподнимают юбку, другие мешают "Амаретто" с шампанским. И тот, и другой рецепт иногда сбоят - но чаще срабатывают.

Мы сгрузили продукты на кухне, в ожидании гостей я сел за компьютер. Удобно, когда офис находится там, где живешь. Арсен еще не обновился, на странице Мая Ивановича Мухина, виртуального пенсионера из Тарту, всего две новые ссылки: одна - на какого-то московского кинокритика, сделавшего себе хомяк на израильском сервере, другая - на очередной корпоративный проект Тима Шварцера. На Geocities - новый выпуск "Марусиных рус":

Я решила сегодня подумать о лучшем, что у нас есть: о наших детях. Во-первых, их приятно делать, во-вторых, мы любим их, когда они маленькие, и стараемся не потерять это чувство, когда они подрастут. И потому для всех малышей я предлагаю сегодня Азбуку русского Интернета.

Пусть Андрей будет А, потому что с него начался и алфавит, и русский Интернет.

Пусть Бен будет Б, потому что без его программ ничего бы не работало.

Пусть Тим будет В, потому что он и так в каждой бочке затычка. И потому что тогда его домен будет называться не Тим.ру, а просто В.ру.

На Г у нас слишком много претендентов, поэтому оставим на время нашу Азбуку.

Мне приятно, что с меня начался русский Интернет. Всегда хотел быть отцом-основателем. Каким-никаким, а все-таки отцом.

Я был бы хорошим отцом. Заботливым и вместе с тем - строгим. Если бы у меня родилась девочка, я бы вырастил из нее принцессу, если мальчик - мудреца и воина. Саша никогда не сомневалась в этом - во всяком случае, до тех пор, пока думала, что у нас могут быть дети.

Я прихожу на кухню, там уже пьют принесенную нами водку. Именинница ушла в парикмахерскую, велела принимать гостей без нее, если опоздает. Гостей, кажется, еще нет - если не считать гостями дюжину людей, постоянно околачивающихся в Хрустальном.

Глеб пересказывает только что прочитанную мной русу. Странное дело - слышать в пересказе то, что две минуты назад видел на мониторе.

– Ты хочешь сказать, это смешно? - говорит Шаневич.

– Нет, - отвечает Глеб. - Я хочу сказать, что эту шутку мне только вчера пересказала Снежана. У нее на канале кто-то так пошутил. Про "в точка ру"

Я хочу спросить "ну и что?", но Шаневич уже понял: Оказывается эта Русина неплохо знает нашу именинницу!

Еще очко в твою пользу, Бен. Это и в самом деле мужик. Снимаю шляпу.

– Ты в Америке никогда не жил? - спрашивает Ося Глеба.

– Нет, а что?

– Ну, это американцы обычно стучат, - говорит Ося. - Русские как-то знают, что это не по-арийски.

Интересно, что значит слово "арийский" в устах еврея? Понятно, если бы так говорила Саша, кормилица-мать, натуральная блондинка, живой инкубатор, мечта поклонника евгеники - но она-то как раз никогда бы такого не сказала.

Той осенью пили липкие ликеры с запахом альдегида и цветом ненатуральных красителей. Мы сидели на кухне обнявшись, допивали бутылку "грейпфрут-лимона", совсем без закуски и плакали оба. Результаты обследования лежали у меня в сумке. Может, мы возьмем ребенка в детдоме? сказала она, но я покачал головой: Ты же понимаешь, я не могу лишить тебя радости материнства.

Судя по крикам в прихожей, Снежана уже пришла. Шаневич требует, чтобы она назвала всех, кто ходит на ее канал, а Снежана кричит Я не буду раскрывать никнеймы, и, похоже, плачет. Одним словом, день рожденья удался.

Ладно, говорит Шаневич, гости уйдут - разберемся. Не буду тебе портить праздник.

Снежана входит на кухню: два часа в парикмахерской не прошли даром. Волосы, еще недавно каштановые, сбегают по плечам белокурыми прядями. Она говорит сквозь слезы:

– Я решила сменить имидж. Фам фаталь должна быть блондинкой, как ты думаешь?

И привычно складывает губки в очаровательный кружок.

Саша тоже была блондинкой, настоящей, некрашенной блондинкой. Мы плакали обнявшись, допивая ядовито-желтый "грейпфрут-лимон", и сердце мое было разбито - как это и бывает, если свяжешься с фам фаталью.

Из прихожей доносятся голоса - пришли первые гости. Невысокая рыжая девушка лет двадцати, короткая юбка, черные колготки, грубые ботинки и короткая майка с психоделическим узором. Она целует в щеку Бена и Осю, говорит: Как я рада вас видеть, мальчики, - и тут же кидается к Снежане с криком: А вот кого я в самом деле рада видеть! С днем рождения!

Я видел рыженькую несколько раз, ее зовут Настя. Не знаю, чем она занимается: наверное, просто дружит со Снежаной. Есть такие девушки, которые существуют ни для чего - а может, для красоты и прочих секретных миссий.

К сожалению, Сашина миссия была нам обоим ясна. Она должна родить ребенка, а лучше - двух. Бесплодный мужчина не годился ей в партнеры.

Один за другим приходят гости. Антон, худощавый парень в футболке и джинсах, Борис Луганов, сероглазый блондин в черной рубашке и черных джинсах в обтяжку, жена Бена Катя.

В комнате Настя втолковывает Бену: Понимаешь, вся музыка, которую вы здесь слушаете, - вчерашний день. Сегодня можно слушать только техно.

– О боже, - бормочет Антон и быстро наливает водки.

– Вчерашний день, - отвечает Бен, - это лучшее, что у нас есть. Я вот за свои тридцать лет не слышал ничего лучше диско. Вы еще в вашем "Птюче" будете танцевать под диско, помяни мое слово.

Вчерашний день - почти всегда лучшее, что у нас есть. Хотя бы потому, что мы его пережили. "Амаретто", "Рояль", "грейпфрут-лимон" - мы ведь не отравились насмерть, правда?

На кухне Борис Луганов рассказывает Шаневичу, как на телевидении готовят победу Ельцина: Тут самое главное - правильно сделанный новостной ролик.

– Двадцать пятый кадр? - спрашивает Ося. - Не удивлюсь - ельциноиды и на такое пойдут.

– Нет, все проще. Мне в "Видео-Интернэшнл" на днях объясняли, что надо, скажем, показать речь Зюганова - а фоном тихо, но отчетливо, дать такой мерзкий звук, чтобы вызвать у зрителя раздражение. И дело в шляпе.

– А газетку "Не дай Бог" тоже с твой помощью изготавливают? - И Ося взмахивает рукой.

– А что за газета? - говорит Шаневич, на лету поймав опрокинутый Осей стакан.

– О, прекрасный ход, прекрасный, - отвечает Луганов. - Антикоммунистическая газета, которую делают журналисты "Коммерсанта". Очень, очень смешная.

– Там была подборка писем, - говорит Ося, почесывая бороду. - Якобы от тех, кто за коммунистов. Пишут, что после победы с дерьмократами сделают. Типа кишки вырежут, яйца оторвут, на улицах развесят, ну и так далее. Понятно, что эта коммерсантовская шушера сама все придумала. Но я подумал: а ведь правда, когда победим, мы с авторами этой газеты так и поступим.

Очень смешно. Коммерсантовские журналисты, висящие на фонарных столбах кишками наружу. Надо совсем не уважать свой народ, чтобы пугать его такими страшилками. Невольно хочется пожелать Зюганову успеха: просто для того, чтобы это были демократические выборы.

– Говори что хочешь, - говорит Настя Снежане, - но мне противно смотреть, как все пьют. Водка - это так не позитивно. Только посмотри, - и она кивает на Антона, который, жестикулируя, что-то излагает Бену.

– Я, конечно, уважаю наркотики, - отвечает Снежана, - но выпить тоже люблю, тут ты не права. - И тут же убегает в офис, потому что кто-то из ее американских друзей должен как раз в это время появиться в IRC и ее поздравить.

Удобно, когда офис находится там, где живешь. Когда я выяснил, что не могу очистить мозг за сорок пять минут дороги домой, я попросту уволился. Это было еще до того, как мы расстались с Сашей - и для меня было важно: по-настоящему быть вместе с женщиной, когда я вместе с ней. Я предполагал: у нас будет семья, двое или трое детей. Не сложилось.

Стол сдвигают к стене, ставят "Жильца вершин", потом "Murder Ballads". Все танцуют и я, потанцевав немного, ухожу искать Снежану и Настю. Сегодня праздник, а в праздник особенно хочется быть рядом с красивыми молодыми девушками, которые еще не думают о детях - или думают только в том смысле, чтоб не залететь. Тут я, конечно, на высоте как партнер.

Снежана и Настя вместе с Беном в офисе слушают Луганова. Сидя на столе, он кидает понты:

– Я решил, хватит заниматься рекламной мелочевкой. Хочу написать серьезный сценарий. Начинается с того, что двое братков, чечен и русский, едут на машине. Русский только что вернулся из Америки, и чечен его расспрашивает. Вот, слушайте.

Словно фокусник, он извлекает из воздуха сложенный вчетверо лист бумаги и начинает читать:

– Правда ли, что там это дело совершенно законно?

– Да. Совершенно законно. То есть, конечно, нельзя подойти на улице к мальчику и трахнуть его в жопу, это да. Но если живешь с кем-то - твое дело. Или если мужик надевает женское платье и идет в кабак - его оттуда не выгоняют.

– Постой. Я не понял - то есть если я сижу в кабаке, и входит пидор, я не могу его вырубить?

– Ага. Ты не можешь его вырубить. Потому что менты тогда вырубят тебя. Потому что мусор тоже может оказаться пидором.

– Круто, - говорит Бен. - пародия на "Палп Фикшн", я понял. Там в начале Сэмюэл Л. Джексон с Траволтой беседуют об Амстердаме.

– Мой любимый фильм, - говорит Настя. - А вы знаете, что было в чемоданчике? Душа Марселуса Уоллеса, вот!

– А я думал, - отвечает Бен, - бриллианты, украденные в "Бешеных псах".

Луганов смотрит на него возмущенно, Бен пожимает плечами и уходит в гостиную. В офис заходят Антон и Глеб, останавливаются на пороге, слушают:

– А бабы? Как бабы это терпят?

– Бабы в Штатах совсем обнаглели. Вот если ты ущипнешь ее за жопу, она волокет тебя в суд, и судья тебя отправляет на зону.

– Блядь.

– Бабы в Америке даже говорят на другом языке.

– Что? Не по-американски?

– Ну, не совсем. Самое забавное - это такие маааленькие отличия. Например, история будет по-английски history, а бабы говорят - herstory, потому что…

– Я не понял, как?

– Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха - И - Зэ, а то Ха - Е - эР. То есть "его" и "ее".

– У меня была подруга, - говорит Антон, - так она год прожила в Англии. Много мне про феминизм рассказывала. Про феминизм и этот… как его… джендер.

– Интернет, - говорю я, - отменил гендер. Потому что в Сети никто не знает - собака ты, мальчик или девочка.

Я знаю все про Интернет. Все-таки отец-основатель. Хотя, конечно, я бы предпочел быть отцом мальчику или девочке. Я смотрю на Снежану и думаю: еще десять или пятнадцать таких дней рождения - и она тоже захочет иметь ребенка. Полет бабочки оборвется, начнется новая жизнь. Вероятно, я этого уже не увижу - наверное, к лучшему. Буду надеяться, что на мой век хватит молодых девушек, ищущих от жизни только удовольствий.

Оставив Настю дослушивать дурацкую пародию на самый модный фильм года, я возвращаюсь в гостиную. Пьянка достигла апогея. Кто-то лежит на трех стульях, протягивает длинные руки к танцующим, слабо взывает:

– Седьмой, седьмой, поговори со мной! Почему не отвечаешь, почему молчишь, а?

В углу Муфаса раскуривает большой косяк, объясняет: на самом деле у меня другое имя, а Муфаса - это прозвище, в честь Льва-отца. Вероятно, двое других участников группы "Мароккасты" должны быть Львом-сыном и Львом-святым духом.

На кухне разговаривают Глеб и Ося. В квартире душно, и Ося снял свою неизменную рубашку, оставшись в одной майке с надписью "Punk is not dead".

А ты панк? спрашивает Глеб. Я анархо-сатанист, холодно отвечает Ося.

– А чего тогда майку надел? - говорит Шаневич.

– Формально, - отвечает Ося, - майка с надписью "Punk is not dead" не значит, что тот, кто в ней, - панк. Он просто доносит до всех информацию о том, что панк не мертв.

– А он не мертв? - ехидно улыбается вошедший Арсен.

– Конечно, нет, - отвечает Шаневич. - Скажем, Ельцин - настоящий панк. И когда он уйдет - то-то будет пиздец. И мы еще вспомним эти годы как самое свободное время нашей жизни.

– Самое свободное время нашей жизни было при Брежневе, - говорит Ося. - У нас был наш Галич и наш Самиздат. Лучшее время за всю историю России ХХ века.

– Да нет, - говорю я, - Ельцин не панк. Или даже если он панк, то выберут его не потому, что он устроил революцию пять лет назад, а потому, что он обещает: революций больше не будет.

– Я обещаю: революция еще будет, - парирует Ося, - и когда мы победим, уничтожим всю эту мразь, которая осуществила геноцид русского народа.

Удобно, когда офис находится там, где живешь. Я бы никогда не позвал Осю к себе домой - и лишился бы удовольствия видеть его на праздниках. Но задним числом оно выглядит смешно: уволиться с работы, чтобы она не мешала личной жизни - и кончить тем, что попросту поселиться в офисе.

Конечно, будь я по-прежнему с Сашей, все было бы по-другому.

– Будет не революция, а новый порядок, - говорит Шаневич. - Хаос в стране может быть даже не заметен снаружи. Улицы даже можно убирать. Но в любом доме, куда ни зайдешь, творится полный разор, как у меня на кухне, и это никак не связано ни с деньгами, ни с политикой. Это - хаос. И как только людям надоест, что у них в доме нет чистого стула, они проголосуют за сильную руку и новый порядок.

– Тогда по мне лучше пусть грязные стулья, - говорит Глеб.

– Правильно, - соглашается Ося. - Панки грязи не боятся.

– Но панки, отец, и не голосуют, - возражает Арсен.

– А правда, что на выборах панки будут поддержать Зюганова? - спрашивает Глеб. - Я даже типа лозунг читал - "Папа Зю, гаси козлов!"

– Я думаю, его в штабе Ельцина придумали, - говорит Ося.

Однажды Снежана сказала мне: она любит Россию, потому что это страна безграничной свободы и анархии. Бедная Снежана: ее Россия исчезает на глазах. Кто бы ни победил, выборы станут рубежом, разделяющим десятилетие.

В коридоре Шварцер, собиравшийся с Муфасой на какой-то концерт, прощается со Снежаной. Сквозь приоткрытую дверь кабинета Шаневича я вижу Нюру Степановну, вернувшуюся из гостиной, где остаются только Бен, Катя, Ося и Глеб. Катя лениво дотанцовывает под "Death Is Not the End", я убираю со стола грязные тарелки. На кухне Арсен досказывает анекдот, знакомый мне с незапамятных времен:

– И вот он пробует ковшом водку и говорит: "За это нас и не любят!"

– Ну да, - без улыбки говорит Шаневич. - Он должен был прибавить: "Но поэтому мы и выжили".

Я возвращаюсь в гостиную. Ося курит в коридоре, Бен и Катя куда-то исчезли, Снежаны тоже не видно.

– Хорошая вечеринка, - говорит Глеб.

– Обычная, - отвечаю я, - у нас такие - каждый месяц.

Из ванны доносится сдавленный кашель. Открываю дверь, вижу Нюру: согнувшись, она блюет над раковиной.

– Теплой воды, - командую я, - и раскрой рот пошире, сейчас я тебе помогу.

С моим-то алкогольным опытом - и не помочь человеку в такой ситуации!

Через десять минут мы с Глебом выводим ослабевшую Нюру в прихожую - и натыкаемся на двух милиционеров, застывших у самой двери.

– Кто хозяин? - спрашивает один.

– Илья, - кричу я, - к тебе пришли.

Милиционеры неприязненно осматривают прихожую, заглядывают в кабинет Шаневича и в гостиную. Дверь офиса закрыта, к тому же ее загораживают Глеб с Нюрой.

– Все, все, уже закончили, - добродушно говорит Шаневич, - простите, не заметили, уже одиннадцать, но вы видите, гости разошлись, так что, может, вы присядете…

– Присядем потом, - сумрачно отвечает милиционер, - а вас мы попросим на минутку выйти с нами.

На площадке между этажами в луже крови лежит Снежана. Похоже, у нее так никогда и не будет детей - как и у меня.

17

Все высыпали из квартиры и столпились на лестнице. Кружевная резинка виднелась из-под задравшейся юбки. Глеб вспомнил: Снежана говорила, что никогда не носит трусов, захотел одернуть юбку, но понял - менты не подпустят к трупу. Нож - рукоятка замотана изолентой, - валялся в луже крови. На стене, прямо над неподвижным телом, кто-то неумело и поспешно нарисовал кровью несколько черточек.

Это был Танин иероглиф.

Глеб оперся на перила и посмотрел вниз, в лестничный проем. Отчетливо, до головокружения, он почувствовал: Снежана умерла - и почему-то снова подумал о Тане. Они ведь не переписывались, даже ее е-мэйл он давно забыл, так что, может, она тоже мертва - никого из общих знакомых он не видел, вполне мог и не узнать.

Внизу один из ментов спрашивал женщину из нижней квартиры, зачем она перевернула труп. Сухонькая седая старуха отвечала громко, на весь подъезд:

– Молодой человек! Если бы каждый раз, когда я видела раненого, я бы ждала появления милиции, вас бы тут вовсе не было!

– Что вы имеете в виду? - чуть слышно спросил мент.

– В каком году родился? - парировала старушка. - Отец или дед на фронте были?

– Дед был, - ответил мент и добавил: - Под Сталинградом погиб. Тебя, видать, на него не нашлось.

Дед Глеба тоже погиб под Сталинградом. Возможно, мертвые деды знали друг друга, может, их останки перемешались в одной братской могиле.

Глеб вернулся в квартиру. В прихожей стояли Настя и Луганов. Бледная Нюра Степановна, держась за косяк, замерла в дверях кабинета Шаневича. Следом за Глебом вошли Ося и Бен с Катей.

– Какой кошмар, какой кошмар, - повторял Бен, на время утратив улыбку и бодрый голос. Катя держала его за руку и чуть заметно гладила по плечу. Ося неприязненно покосился на Луганова и отвернулся, а вошедший в прихожую Антон спросил:

– Водка еще осталась? - и, пройдя в комнату, быстро налил рюмку.

Остальные последовали за ним. Двое ментов замыкали шествие: разложив на столе бумаги, они переписали собравшихся. Все молчали, и лишь когда за милиционерами закрылась дверь, заговорили: зачем она выходила?… кто же это сделал?… в собственный день рождения… какой ужас… видимо, время ей пришло… какая глупая смерть… Слова казались Глебу лишенными смысла, стертыми: он столько раз слышал их в кино или читал в книгах. Снова навалилась тоска, захотелось уйти, но остаться одному будет невыносимо.

Каштановые волосы до плеч, серые глаза, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка.

– Да, отец, - тихо сказал Арсен Шаневичу, - хрен ты теперь узнаешь, кто такая Марусина.

Глеб вздрогнул. И тут же вспомнил валявшийся на ступенях нож - изолента на рукоятке, Глеб его столько раз видел на кухне у Шаневича. Этим ножом убили Снежану. Но раз было убийство - значит, был и убийца. Человек, который взял нож здесь, в квартире, вышел следом за Снежаной и убил. Железные законы логики подсказывали, что сделал это кто-то из людей, несколько часов назад поздравлявших Снежану с днем рождения. Кто-то из нас.

Настя плакала, прижимаясь к Луганову, тот опирался на стол, словно пытаясь от нее отстраниться. Его черный наряд казался траурным. Антон стоял рядом, в руке - недопитая рюмка. Нюра Степановна сидела в кресле - бледное, почти зеленое лицо. Чуть в стороне беседовали Шаневич и Арсен. Возле стола Катя, Бен, Ося и Андрей говорили, перебивая друг друга.

Все выглядели потрясенными и потерянными. Только что Глеб с математической ясностью осознал: один из них полчаса назад убил Снежану.

– Она так и не набрала своих семи гномов, - сказал Андрей.

– Каких гномов? - обернулся Антон.

– Ну, - сказал Бен, - у нее игра была. Она же была Сноубол, Белоснежка.

– Я всегда говорил, что Дисней убивает, - заметил Ося. - Как табак.

– Очень смешно, - буркнул Андрей.

Один из них - убийца, думал Глеб. Когда я видел Снежану в последний раз живой, все остальные уже ушли. Последними - Шварцер с Муфасой. Мог ли кто-то спрятаться на лестнице? Нет, исключено - лифт не работает, его бы заметили. Да и уходили толпой, трудно отстать. Значит - один из нас.

В школе Глеб любил разгадывать в "Науке и жизни" детективные истории: приводятся показания всех подозреваемых и говорится, например, что каждый из них дважды говорит правду, а один раз врет. Путем нехитрых логических операций выяснялось: возможен только один ответ. Глеб неожиданно взбодрился. Так он когда-то собирался на экзамен, каждой клеткой мозга ощущая свою готовность. Перед ним снова была логическая задача.

Итак, Арсен и Шаневич все время были на кухне. Антон, кажется, тоже ушел на кухню вместе со мной. В квартире оставались Ося, Андрей, Бен, Катя, Настя, Луганов и Нюра. Или Нюра уже блевала в ванной? Не помню. Так или иначе - от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай.

И чем больше он сосредотачивался на мысли об убийце, тем бледнее становился образ Снежаны, задранная юбка, иероглиф, написанный кровью на грязной стене подъезда, перекрашенные волосы, черный лак ногтей, паутинка чулка.

Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, проверяя, не мог ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Сомнений не оставалось.

– Чего ты ищешь? - спросил за его спиной Антон.

– Нож.

– А это был ваш нож?

– Вроде да, - ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался об этом рассказывать.

– И ты думаешь, - сказал Антон, закуривая, - ее убил кто-то из здешних?

Глеб кивнул.

– А ты так не думай, - сказал Антон. - Я понимаю, ты меня о совете не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно неприятный опыт.

– В смысле? - не понял Глеб.

– Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его расследовать.

– И что?

– В результате еще три трупа. А я, между прочим, до сих пор не уверен, что все угадал правильно.

– Трупы-то откуда?

– Поубивали они там все друг друга… года два назад дело было, как раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.

Глеб кивнул, на этот раз - привычно.

– Ну, - сказал он, - раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы несправедливо, если бы Снежана так и осталась…

– Она так и останется, - ответил Антон. - Поверь мне, она не оживет.

– Я не это имел в виду…

– Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму положиться.

– Понимаешь, - вдруг горячо заговорил Глеб, - есть еще одна вещь. Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были в "Рози О'Грэдис" - и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь, кстати, что он означает? - Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой по грязной поверхности стола:

– Неа, - протянул Антон, - но у меня есть приятель, который в таких делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня. Олегом зовут.

– Спасибо, - растерялся Глеб, - а чем он занимается?

– Тусовщик такой, - без энтузиазма сказал Антон.

Еще пять лет назад это слово было комплиментом, а сейчас звучит совсем пренебрежительно, подумал Глеб и кивнул.

– Ты только с ним поосторожней… он иногда - того… странноват бывает, - пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: - И вот еще. Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик Горский.

Февраль, 1984 год

Настроить гитару, ударить по струнам, запеть на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня":

Где-то где-то где-то вдалеке

Едет Ленин на броневике

На броневике, на броневике

Едет Ленин на броневике

Сбросим, сбросим буржуазный гнет

В руки власть пускай народ возьмет

Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет

То-то жизнь тогда у нас пойдет

На словах "в рот народ возьмет" ударить по струнам еще сильнее, заглушить похабель, не смущать девушек. Наверное, зря: Маринку чего стесняться, а Ирка, может, и не поймет ничего. Откуда благопристойной девушке знать про минет: помню, осенью Светка Лунева как-то сказала зубов бояться - в рот не ходить. Вряд ли она понимает, о чем идет речь.

Что значит "взять в рот", Маринка знает, но, конечно, не соглашается. Она и руками трогает неохотно, и сама прикрывается, когда я хочу лучше рассмотреть… рассмотреть что? Лоно? Влагалище? Большие срамные губы? То-что-у-тебя-между-ног? Нет таких слов, и правильно, что нет. Курчавые жесткие волосы, розовеющие сквозь них влажные лепестки. Где-то в складках прячется клитор, но пока мне ни разу не удалось его найти. Ну, ничего. У меня много времени впереди, собственно - вся жизнь.

Мы пришли на день рождения к Феликсу, две девушки - Ирка и Марина - и четверо ребят: Абрамов, Емеля, Глеб и я. Должны еще подойти Оксана и Вольфсон, они оба задерживались - наверное, решили сделать совместный подарок. Сегодня Феликс уже получил книгу "Виды Галича" от Глеба, кассету ORWO от меня и плакат "На страже мира и социализма" с ракетами, напоминающими члены, затянутые в презерватив от Емели. Оксана и Вольфсон живут в соседних домах, редкий случай для нашей школы, куда ездят со всей Москвы. Их родители тоже дружат, и Вольфсон с Оксаной познакомились чуть ли не в ясельном возрасте. Кажется, даже вместе ходили в детский сад.

В детском саду девочки меня не интересовали. Я никогда не играл в известные по литературе игры "покажи мне свою, а я покажу тебе свой". Маринка - первая женщина, которую увидел обнаженной. Если не считать мраморных статуй в Пушкинском музее.

Снова ударить по струнам, запеть про южнокорейский "боинг", сбитый в прошлом году. Я сам сочинил, немного под Высоцкого:

…И вот уже различные эксперты

Раскрыли тайный ЦРУ приказ

"Смотрите, летчики, секретные объекты

Смотрите, летчики, расположенье баз"

Мир возмущен. Мир строго осуждает

Права где человека, трам-пам-пам!

И вот уже бойкотом угрожают…

Но не тому, кому б хотелось нам!

Значит, сегодня будет шесть мальчиков и три девочки - удачный расклад для такого класса, как наш, где всего-то четыре девочки на тридцать шесть учеников. Неудивительно: мужчины гораздо лучше способны к абстрактному мышлению. У женщин, впрочем, есть другие достоинства.

Когда я вырасту, я тоже буду работать в Академии. Буду ездить за границу, одеваться в фирменные шмотки. Побываю в Париже, зайду в публичный дом, пересплю с негритянкой. У меня много времени впереди, собственно - вся жизнь. Мама всегда говорит: мне некуда спешить.

Я пою антисоветские песни, но мне грех жаловаться на советскую власть. Я неплохо живу. У меня все отлично. Я не понимаю тех, кто говорит у нас нет свободы. Я уверен: свобода есть всегда. Достаточно только разрешить себе - и ты свободен. И тогда все становится просто.

Глеб вечно боится, что его арестуют. Шипит, когда по телефону упоминают Галича или Солженицына. Злится, когда я при учителях цитирую Бродского или запретного Мандельштама. Говорит "Медицинский роман", "Извилистая тропка", "История болезни" - вместо "Доктор Живаго", "Крутой маршрут" и "Раковый корпус". Называет журналом "Сельская жизнь" журнал "Посев" и учебником математики - "1984" Оруэлла. Он считает - это и значит "бороться с режимом". А я думаю: надо вести себя так, будто советской власти не существует. Не выдавливать по капле раба, а просто - быть свободным человеком.

Я знаю: нехорошо таскать в школу Самиздат. Можно подставить родителей, да и вообще - опасно. Но я думаю, для свободы не существует нехорошо.

Мама всегда говорит: мне некуда спешить. Но я чувствую, меня что-то подгоняет, будто времени совсем не осталось. Будто я должен успеть сделать все прямо сейчас - спеть песенку, выпить водки, полюбить Маринку. Я повторяю себе: у меня много времени впереди, собственно - вся жизнь, но эти слова не заглушают стука сердца, которое гонит меня вперед.

Мне грех жаловаться на советскую власть, но всякая власть раздражает меня. Мне так много надо успеть - а я должен сидеть на скучных уроках, готовиться к бессмысленным экзаменам по истории, обществоведению и литературе.

Помню, на той неделе Лажа рассказывала о том, что, написав "Иных уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал", Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов. Все зашушукались, мне стало противно, я громко сказал: "сосланных в Париж диссидентов". И что? Земля не расступилась, КГБ не явилось по мою душу. Все заржали, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала.

Кстати, об уехавших в Париж. Я поудобнее перехватываю гитару и пою:

Ветерок с востока, ветерок красивый

Перешел в пассаты.

Вся интеллигенция матушки-России

Драпает на Запад.

Едет Рабинович, следом Ростропович,

После Шостакович.

Только поприжали, сразу побежали

Галич и Войнович.

Какая глупость - изымать из библиотек верноподданные книги про "пламенных революционеров" только потому, что автор сменил место жительства! Какая глупость: бояться переписываться с уехавшими друзьями. Я уверен: мои родители находят способ дать о себе знать дяде Саше и тете Ире. Иначе откуда бы у нас были фотографии их роскошной квартиры на Брайтон-Бич, которые я видел у мамы на той неделе?

Прямо из столицы выслан Солженицын,

И в местах неблизких

Щас живет Коржавин, да и Бродский пишет

Нынче по-английски.

Разбрелись по свету, Эткинда уж нету,

Нет и Белинкова.

Лишь там очутились, подданства лишились

Копелев с Орловой.

– Кончал бы ты про политику, - говорит Емеля.

– Майор, мы шутим, - говорю я, нагибаясь к розетке, цитируя анекдот. Емеля пытается отобрать у меня гитару, я убегаю в соседнюю комнату. Ату его! кричит Абрамов, и они припускают следом за мной. Мы падаем в коридоре, куча мала, три здоровых лба, вся жизнь впереди, катаются среди ботинок, забыв уже, по какому поводу потасовка.

Ирка возвращается из ванной, я хватаю ее за ногу, она визжит и падает прямо на меня. Моя рука будто случайно оказывается у нее на груди, и я чуть-чуть сжимаю упругий холмик. У Марины совсем маленькая грудь. Очень красивая, но маленькая, а Иркины полукружья не умещаются в ладони.

Абрамов и Емеля рвут друг у друга гитару, а мы с Иркой замираем на секунду, только пальцы мои продолжают двигаться. Я знаю: нехорошо лапать подругу своей девушки. Но я знаю: для свободы не существует нехорошо. Мама всегда говорит: мне некуда спешить, а мне кажется - если я сейчас не сожму в ладони Иркину грудь, я больше никогда не смогу этого сделать. И никакие другие женщины, которые будут у меня, не восполнят этой потери. И моя любовь к Маринке не имеет к Иркиной груди никакого отношения.

Я смотрю Ирке прямо в глаза, полуприкрытые длинными ресницами, - и вижу, как краска заливает ее лицо. Она убирает мою руку, встает и уходит в комнату, где Емеля, завладев гитарой, уже поет: О Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать! Все смеются, потому что Марианна - это полное имя Марины.

Я ни разу не видел Марину спящей. Это только так говорится мы спим вместе. На самом деле мы только занимаемся любовью, днем, после школы. Маринка живет по дороге к метро, мы доходим до ее дома все вместе, а потом она говорит: Чак, пойдем, попьем чаю, мы оставляем ребят и уходим вдвоем. С легкой руки Глеба выражение "попить чаю" зажило в нашем классе собственной жизнью, но я предупредил: если кто будет на эту тему цеплять Марину - дам пизды.

Мы возвращаемся в комнату, я рассказываю, как на прошлой неделе меня таскали к директору за стихи, написанные на уроке истории. Белуга пиздила про Сталинградскую битву, а я конспектировал в жанре нескладушек. Не помню почти ничего, разве что фрицам всем пришел капут / съел их триппер на яйце. Кажется, это единственные строчки без мата. Впрочем, мне шили не матерщину, а глумление над памятью павших и прочую антисоветчину. Я же отбивался, говоря, что стихи, конечно, похабные, но политически выдержанные. Главное - показать, что не боишься. В крайнем случае, получу выговор с занесением, все равно через полгода снимут - как раз к поступлению в Универ.

Феликс ставит кассету с песнями "Битлз", я обнимаю Маринку, и мы идем танцевать. Джордж Харрисон бесконечно повторяет I Me Mine I Me Mine I Me Mine - вот и учи после этого английский, все и так понятно. На середине песни раздается звонок в дверь: полдесятого, родителям Феликса еще рано, и Глеб бежит в прихожую, надеясь, что пришла Оксана. При этом он, правда, кричит: Вольфсон, ты сестру привел с собой или как? но это не так уж важно.

В самом деле, это Оксана. У нее какое-то совсем незнакомое лицо. Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки. Вольфсона арестовали, говорит она, и в этот момент я понимаю: мама была не права, надо спешить, потому что сердце стучит в груди и подсказывает: не успеть. Я крепче обнимаю Марину и говорю ей: Пойдем, хотя сам не знаю, куда идти и что делать, но просто нельзя так больше, времени осталось совсем немного, и мы должны спешить.

18

Хорошо, что лифт починили, думает Глеб, хорошо, потому что как подниматься теперь по лестнице, мимо пророческой фразы о молодой смерти, как идти по ступенькам, с которых только вчера смыли Снежанину кровь? Хорошо, что все ведут себя, будто ничего не случилось. Как бы мы жили иначе? Что бы мы говорили друг другу при встрече? Ты знаешь, я все думаю: Снежана умерла, а мы остались такими же, как были. Так, что ли?

Нет уж, лучше подняться на лифте, пройти в квартиру, не поворачивая головы, не глядя на лестничную клетку, на ступени, на стену, с которой еще не до конца смыт иероглиф, на Снежанину беду написанный в блокноте два дня назад. Лучше здороваться с ребятами, как ни в чем не бывало, садиться за компьютер, лучше обсуждать концепцию первого номера журнала, словно до этого есть дело хоть кому-то: надо ли нам организовать виртуальную редакцию или достаточно обычной?

Хорошо, что милиции нет дела до убийства. Хорошо, что менты сказали: в подъезде на Снежану напал наркоман, который искал денег на дозу, пьяный подросток, просто маньяк-убийца. Хорошо, что никто не обратил внимания на исчезновение кухонного ножа, никто не прочитал странный иероглиф, выведенный над трупом.

Хорошо, что все идет по плану: в журнал приходят статьи, их нужно верстать, а перед этим можно прочесть. Хорошо, что есть люди, которые не знают, что вчера на лестнице в Хрустальном проезде, дом 5, была зарезана девушка двадцати двух лет, в самый свой день рождения. Хорошо, что можно читать статью на важнейшую тему: что такое "сетература" и почему будущее принадлежит именно ей. Хорошо, что можно подумать об этих новых русских словах: "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail", "гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web. Хорошо, что при слове "паутина" можно не вспоминать черный лак ногтей за вуалью чулка, можно не думать, связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной, не думать: Снежана погибла только потому, что могла выдать того, кто лишил Шварцера денег Крутицкого.

– Мы решили некролог в Сети повесить. - В комнату вошел Андрей. - Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть.

Он протянул Глебу карточку: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой.

– Хорошая фотка, - сказал Глеб.

– Да, - кивнул Андрей, - глаза только убрать. А так нормально.

Глеб пошел к сканеру в углу. Под крышкой листок бумаги - видимо, кто-то забыл. Глеб вынул листок, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. Теперь он его узнал: та самая страничка с иероглифом, из блокнота Снежаны.

Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это имеет ко мне отношение?" - и он ответил: "Самое непосредственное", - не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что он, рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как иероглиф попал на стену? Может, не нарисуй он его, Снежана осталась бы жива?

Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.

– Олег слушает, - ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился - как раз потому что бодрый.

Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов договорился встретиться завтра на закрытии сезона в "Птюче". Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Хорошо, что можно делать знакомые, привычные действия, хорошо, что они успокаивают. Словно фотография - не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки.

– Посмотри, нормально? - спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не глядя.

Глеб вернулся в "Нетскейп" и подумал, что надо бы написать этому Юлику Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску. В качестве заставки - граффити "Курянь - дрянь" и несколько слов на французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете. Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, Глеб удивился, что еще способен этому радоваться. Несколько фотографий, неполный список с адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой гласнетовский адрес и нажал кнопку "Add". Через минуту в new mail folder его Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84. Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про виндовую кодировку: западные университетские компьютеры могут не поддерживать русских шрифтов.

– Я тебе текст послал, - сказал Андрей, и Глеб прочитал три абзаца обычных поминальных слов, за которыми, как Андрей ни старался, не чувствовалось ни живой, ни мертвой Снежаны. Слова, подумал Глеб, еще хуже цифр: они притворяются, будто могут передавать эмоции.

– Отлично, - сказал он Андрею и принялся мастерить поминальную страничку.

Когда он закончил, в его ящике уже лежало письмо от Вольфсона:

"Привет Гл, - писал Вольфсон транслитом, - уже собирался спать, а тут твое письмо. Классно. Как там у вас в Москве? Голубой aka Железный писал тут на днях, что Абрамов куда-то испарился, - ты не видал его часом? Я с ним последний раз говорил два года назад, когда он у меня пять тысяч занимал. Глупая получилась история: занял под большой процент, сильно выше банковского, обещал вернуть через три месяца - а потом исчез. Я сестру попросил с ним связаться, так он полгода голову морочил - все говорил "на той неделе". Но, врать не буду, все отдал, даже с процентами. Сестра написала, что последнюю сумму доносил просто совсем уж мелкими купюрами - видимо, последнее отдавал. Я ему написал тогда, что он дурак, если последнее: мы ж друзья, сказал бы, я бы подождал и процента не взял. Мне эти пять тысяч все равно погоды не делают - у нас в Силиконке такие цены, что закачаешься. Думал купить домик - но, пожалуй, подожду пару лет: цены на недвижимость должны пойти вниз, не может фанерная халупа стоить полмиллиона…"

"Понты кидает", - подумал Глеб. Странно: в нескольких тысячах километров от Москвы человек с помощью опто-волоконного и медного кабеля пытался воссоздать то, что давным-давно умерло. Все эти прозвища могли существовать только в мире, где секс был фигурой речи, а Бродский и Солженицын - запретными именами, в мире, который давно исчез по ту и по эту сторону океана. Разве что в виртуальной реальности подписного листа он мог воскреснуть: там тоже одни слова и никаких тел.

Ниже Вольфсоновской подписи Глеб обнаружил постскриптум: Про Емелю уже знаю. Грустная история.

Глеб нажал на "Reply" и ответил на лист, мол, Абрамова видел несколько дней назад и, если кто увидит, пусть скажет, чтобы связался со мной, - типа, остались кое-какие вещи. Глеб имел в виду карточку Visa, но решил не упоминать - мало ли что, все-таки деньги, пусть и виртуальные.

Хорошо, что нужно помнить об этом: хорошо, что в мире существуют кодировки, русские шрифты, университетские сервера и всемирная сеть Интернет - а не только подъезд дома номер пять по Хрустальному проезду, где только вчера лежала убитая Снежана.

19

Переход на "Павелецкой" такой длинный, что успеваешь подумать о многом. О том, что не знаешь, как будешь искать Олега в "Птюче". Не знаешь, почему от всех воспоминаний о Снежане в памяти остались только черные мухи лакированных ногтей, запутавшиеся в белой паутине чулка, точно так же, как от Тани - всего лишь воспоминание о выцветших на Крымском солнце волосах. Не знаешь, куда мог деться Абрамов.

Переход такой длинный, успеваешь подумать: его ведь могли просто убить. Выкрасть из квартиры - и убить. Непонятно, правда, кому нужен мертвый Абрамов. Успеваешь подумать: надо бы позвонить Ирке. Вдруг он зашел к ней попрощаться? Успеваешь мысленно поставить галочку: "позвонить Ирке".

Переход такой длинный, успеваешь вспомнить, как в школе Феликс размечал поля дневника разнокалиберными звездочками с неровными лучами. Успеваешь вспомнить, как Лажа подозвала его после уроков и зловеще сказала: чтобы этого больше здесь не было, а потом пересчитала кончиком ручки в лучики звезд. Раз, два, три… шесть. У каждой звезды - ровно по шесть, как у магендовида, как на израильском флаге, на сионисткой броне, на карикатуре из "Крокодила". Феликс потом говорил, усмехаясь счастливо и гордо: Гены - великое дело! Был бы узбеком - рисовал бы тогда полумесяц!

Переход такой длинный, успеваешь подумать: вот оно как все сложилось, никому уже нету здесь дела ни до Израиля, ни до лучей тихо гаснущих звезд, разбросанных в школьной тетради. Все изменилось

Выходишь наружу, успеваешь подумать: все изменилось. Два года назад было много старушек, сейчас стало много ларьков. И наверняка еще много чего изменилось. Американцы говорят: мы живем в стране in transition. То есть - на переходе. Переход такой длинный, хватит на всю жизнь.

Началась перестройка, появились кооперативные рестораны и магазины, исчезли сахар и мыло, появились талоны, распалась Империя Зла, всем заправляли бандиты, анекдоты про новых русских, рубли и условные единицы, брокер, дилер, инфляция, гиперинфляция, много новых и умных слов. И какая-то жизнь по ту сторону слов, люди, что голодают, стреляют друг в друга, богатеют и разоряются.

Я читаю о них иногда в газетах, последнее время - читаю в Сети, но признаю: мир, что я вижу, не слишком мне интересен. Куда лучше - прозрачный пузырь монитора, жизнь проводов, байтов и битов, имен и никнеймов. Переход такой длинный, хватит на всю мою жизнь.

Реальная жизнь слишком реальна, чтобы быть интересной.

Интернет - не единственный способ избежать реальности, думает Глеб, стараясь поймать ритм музыки. Его окружают подростки в обтягивающих майках и тяжелых ботинках, они улыбаются и раскачиваются в такт доносившимся со всех сторон звукам. Сразу вспоминались школьные времена, когда родители говорили, что "ABBA" или "Boney M" - вовсе не музыка. Сейчас он лучше понимал их: звуки, под которые танцевали в клубе "Птюч", напоминали скорее писк модема, чем танцевальную мелодию.

В этот момент кто-то дернул его за рукав. Глеб обернулся. Перед ним стояла Настя.

– Ты тоже сюда ходишь?! - Она с трудом перекрикивала музыку

– Нет, - ответил Глеб, - я по делу.

Она сказала что-то еще, но Глеб не расслышал.

– Купи мне воды! - крикнула она громче.

Глеб попросил маленькую бутылку "Святого источника" (ну и цены у них здесь!). Настя выпила бутылку залпом и направилась к танцполу. Музыка неожиданно смолкла (раздались негодующие крики), и объявили, что сейчас пройдет фэшн-шоу. Недовольная Настя вернулась к стойке.

– А какое у тебя дело? - спросила она. Она пританцовывала, дергая плечами и постукивая грубым ботинком по полу - не иначе, в такт внутренней музыке.

– Я ищу Олега, - сказал Глеб.

Настя огляделась:

– Только что видела, а сейчас нет вроде. А ты Снежану давно знал?

– Нет, - сказал Глеб, - пару недель.

– Классная была, - ответила Настя. - Мы с ней как-то на рейв ходили. Закинулись "экстази" и всю ночь колбасились. У тебя нет таблов, кстати?

– Нет, - ответил Глеб, не очень понимая, о чем его спрашивают.

– Сам-то пробовал? Очень круто. Понимаешь, такая вещь… рейв людей объединяет. Наши сознания образуют такую единую сеть, и мы все - как одно существо… во всяком случае, пока диджей винилы крутит.

Слово "сеть" теперь вызывало у Глеба только одну ассоциацию, и на всякий случай он кивнул.

– Это лучшее, что есть в жизни, въезжаешь? Космические энергии - прямо через тебя. Вот Луганов говорил, что рэйв… это… отменил разделение на того, кто создает искусство, и того, кто его потребляет. Мы теперь едины - диджеи, клубные люди, просто случайно зашедшие - как ты.

– А Луганов, - спросил Глеб, - он тоже тут бывает?

– О, - Настя все пританцовывала, - о, Луганов всюду бывает. Он… это… everyman… нет, everywhereman.

Вряд ли можно так сказать по-английски, решил Глеб и снова кивнул.

– А что вы делали тогда, на Снежанином дне рождения? - продолжил он, радуясь, что Настя в таком приподнятом состоянии вряд ли сможет соврать, - вы все время вместе были?

– Ну, - она наморщила носик, - ну, это такой вопрос… я, наверное, в ванне была… или в туалете.

– А вы не видели, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры?

– Да все выходили. Как менты пришли - так все и ломанулись на лестницу.

– Я имею в виду - до того, как менты пришли, - терпеливо разъяснил Глеб.

– До того… - Настя задумалась, - до того мы даже из комнаты не выходили. Ну, из компьютерной.

– А может… - начал Глеб, но тут Настя показала пальчиком на человека, подошедшего к барной стойке:

– Вот Олег, который тебе нужен!

И тут же заиграла музыка. На этот раз - в самом деле музыка, даже слова были. Молодежь на танцполе радостно зашумела - но это всего-навсего начался фэшн-показ.

Глеб с Олегом пожали друг другу руки, и Глеб вынул из кармана листок с иероглифом.

– Не скажешь, что это такое? - спросил он.

– Иероглиф "синобу", - объяснил Олег. - Зачем тебе?

– Ну, так… - Глеб замялся. - Интересно.

– Он значит "терпение", - сказал Олег. - Состоит из двух частей - "катана" и "кокоро", то есть "меч" и "сердце".

– А мы можем понимать "меч" просто как лезвие? - спросил Глеб, холодея.

– При некотором желании. А "кокоро" означает не столько "сердце", сколько "суть". Собственно, есть эзотерическое объяснение: "терпение - это сердце меча, ждущего в ножнах". Мне кажется, тут "терпение" имеет оттенок "готовности", но не поручусь.

– Красиво, - сказал Глеб.

– Тут как в магии, - продолжал Олег. - Каждая черточка имеет значение. Вот если сделать так, - и он ногтем зачеркнул часть иероглифа, - то мы получим здесь составную часть "неизбежность". Когда терпение истощилось, меч неизбежно вырывается из ножен.

– А ты специалист по Японии?

– Я много по чему специалист, - усмехнулся Олег. - Японией немного занимался, когда интересовался японской эзотерикой, времен Второй мировой. Был один человек, объяснил.

Глеб кивнул.

– Правда, я сейчас ко всем этим делам довольно сдержанно отношусь, - сказал Олег. - Опасное дело, если без опыта. Навалять можно, и будет такой расколбас, что мало не покажется.

– Да я ничего такого не собираюсь, я просто узнать… у меня подруга погибла, ну, я и пытаюсь понять - отчего.

– Понять - гиблое дело, - сказал Олег. - Понять ничего нельзя. Но за этим тебе, конечно, надо к Юлику Горскому… если денег на билет хватит, ясное дело.

– У меня его мыло есть, - сказал Глеб.

– Мыло - это неплохо, - кивнул Олег. - Но я все-таки не уверен, что сработает. Даже если там волоски остались - этого еще недостаточно.

– Я имею в виду - электронная почта, - пояснил Глеб. До него дошло, что за музыка играет сейчас в клубе. Измененная до неузнаваемости песня "Битлз". Певец голосом, в котором не осталось ничего человеческого, повторял: "I Me Mine I Me Mine I Me Mine".

– Люблю "Лайбахов", - сказал Олег, заметив, что Глеб прислушивается. - Хотя они немного аутфэшн уже, но все равно люблю. Тоталитаризм как он есть. Настоящая нацистская музыка. Правильно Вероничка их зарядила.

– А кто такой этот Горский? - спросил Глеб и подумал: в последнее время все почему-то употребляют слова "арийский" и "нацистский" как похвалу.

– Юлик? - удивился Олег, - такой человек. Гуру по жизни.

Глеб кивнул.

20

Глеб сидит у компьютера, в офисе на Хрустальном. Еще неделю назад в этой же комнате на дне рождения Снежана слушала треп Луганова, украдкой бросала взгляд на свое отражение в темной поверхности монитора. Сейчас Снежаны больше нет в живых - осталась только память о черном лаке ногтей, две-три цитаты из Пелевина и Тарантино. Ее смерть окончательно выдернула Глеба из апатии последнего года. Возможно, Снежана чем-то напоминает ему Таню - и ее смерть освобождает от воспоминаний о Тане, от памяти о выцветших на крымском солнце волосах, от привкуса горечи и тоски. Глеб сидит у компьютера, вспоминает Снежану, прикидывает: кто? зачем? как?

Ответ на второй вопрос очевиден: причина - Маша Русина, та - или, точнее, тот, - кто был Машей Русиной. Именно он, чтобы скрыть свое настоящее identity, убил Снежану. Похоже, кто-то из постоянных гостей Хрустального: не зря же здесь бывает "весь русский Интернет". Есть, впрочем, еще одна версия: Снежана сама была Машей Русиной, а убил ее Шварцер - вычислил и отомстил.

Версия, по-своему убедительная, рушится там же, где все остальные: трудно себе представить, как Шварцер рассекает горло Снежане и рисует кровью на стене иероглиф, обозначающий "терпение", - если, конечно, это тот самый иероглиф. Мог ли убийца зачеркнуть знак, показывая, что терпение истощилось и нож неминуемо поразит Снежану?

Шутка в Осином стиле, но невозможно вообразить его убийцей - как, впрочем, и любого из гостей Шаневича. Убийство, думает Глеб, тем страшнее самоубийства, что выбивает минимум двух людей: убитого и убийцу. Самоубийство же уносит только одного.

Помимо главного вопроса "кто?" имелось еще несколько, и без ответов расследование пробуксовывало. Например, зачем Снежана вышла на лестницу? Люди иногда выходят покурить, но в Хрустальном все курили прямо в квартире. И еще: зачем убийца нарисовал иероглиф на стене? Как этот иероглиф связан с убийством? И откуда убийце известно его значение?

И еще: кто на самом деле те пять гномов, которых Снежана успела собрать у себя на канале? Глеб хотел знать их имена не только потому, что подозревает одного из них: он помнит слова Снежаны про сеть любовников. Глеб знает: он как-то связан с этими людьми.

Каждый день он исправно заходил на #xpyctal, надеясь кого-нибудь там застать. Однако целую неделю правое окошко, где должны столбиком выстроиться ники тех, кто пришел на канал, пустовало. Глеб уже решил, что программа глючит или он что-то делает не так, но сегодня видит сразу двоих. Пришли BoneyM и het - Глеб сразу вспоминает, как Снежана написала в блокнотике их имена.

"kadet: ты кто такой?" - нелюбезно спрашивает BoneyM.

"Меня зовут Глеб, - отвечает Глеб, - Снежана дала мне пароль незадолго до своей смерти".

"Здесь не принято называть реальные имена", - одергивает его BoneyM.

"Теперь уже не важно, не так ли?" - печатает Глеб. Он впервые общается через IRC - непривычно, но ясно, что освоиться легко: есть что-то вроде командной строки, куда впечатываешь реплики, а после нажатия "Enter" они появляются в большом окне - вместе с репликами остальных. Глеб уже знает, что всю беседу можно записать в отдельный файл, который назывался логом. Слова самого Глеба появляются после угловой скобки, у остальных перед репликами стоит ник. Когда обращаешься к кому-то конкретно, пишешь его имя в начале, перед двоеточием.

Выглядит это так:

«het» Vse ravno. Davajte sohranim tradiciju.

«BoneyM» kadet: My vspominaem Snowball segodnja. Rasskazyvaem, kak my s nej made sex pervyj raz. Ja uzhe rasskazal.

В Интернете легко представить себе этих людей, думает Глеб. Не отвлекают лица, голоса, одежда. При первой встрече стараешься угадать про человека кто он и как живет - а тут можно заниматься этим все время. Вероятно, Снежану радовала мысль, что мы будем все вместе играть в эту игру - вряд ли она предполагала, что игра продлится и после ее смерти.

«het» Teper' moja ochered'. Esli kadet ne protiv. » Net

«het» My byli oba molody togda. Pochti shkol'niki ili sovsem shkol'niki. het печатает быстро, посылая на экран одну-две фразы, пауз почти не возникает. Читаешь, словно книгу или статью в Сети. Het пишет законченными книжными предложениями - словно уже много раз эту историю рассказывал и сейчас только повторяет. Даже транслит не раздражает Глеба. Мешают только английские слова, которые het, как многие, пишущие транслитом, вставляет, когда они явно короче или звучат, как русские:

"Мы оказались в одной гостинице, в другом городе, не в том, где познакомились. Нас было несколько человек, но Snowball уговорила свою подругу пойти на вечерний сеанс в видеосалон. Даже, кажется, на два вечерних сеанса. Я улизнул из номера, где пили мои друзья, и пришел к ней. Оба мы понимали, для чего встретились, и немного волновались. Надо вам сказать, это был мой первый sex. Сначала мы поцеловались несколько раз. Потом она сняла кофточку и осталась в одном bra. Я долго возился с застежкой, и Snowball даже начала смеяться немного, хотя и не обидно. Потом она сама расстегнула мне ремень и запустила руку в ширинку".

Глебу неловко. Он чувствует возбуждение и одновременно - неловкость от того, что возбуждается, читая о любовных забавах девушки, умершей несколько дней назад. Есть в этом что-то от вуайеризма и одновременно - от некрофилии.

"Мы разделись, - продолжал het, - и легли в постель. Несмотря на волнение, у меня стоял как никогда. По молодости, я обошелся без начальных ласк, сразу перевернул ее на спину и лег сверху. Помню, когда я входил, она kissed меня в шею, засос был еще несколько дней.

Мы трахались недолго, я почти сразу кончил, от неопытности. Snowball рассмеялась и сказала, что можно повторить, через некоторое время. Я не слезал с нее, а она начала пощипывать мои соски - я никогда не знал, что это так возбуждает. Я целовал ее грудь и постепенно my cock снова встал".

Глеб не сводит глаз с монитора. Правая рука лежала на ширинке и слегка двигалась вверх-вниз. "Вот уж не предполагал, - думает Глеб, - что придется стыдиться онанизма. Досчитать, что ли, до восьми и бросить?"

"Когда я кончил второй раз, - продолжал het, - Snowball встала, и я увидел, что вся простыня в крови. Я сначала решил, что она была девственница, хотя все ребята в классе знали, что это не так. Весь член и pubic hairs у меня тоже были в крови. Я как-то нерешительно ее спросил, стесняясь слова "целка". Она рассмеялась и сказала, что у нее periods".

Глеб отрывает руку от члена и спрашивает:

"het: прости, а когда это было?"

"kadet: очень давно, - отвечает het, - а что?"

"Просто так", - и Глеб кладет руку назад.

Он замечает: последние несколько минут на канале находится еще один человек

"Это что еще за XXXpyctal у нас тут образовался?" - спрашивает SupeR.

"SupeR: поминаем Snowball" - отвечает BoneyM.

"???"

"Она умерла"

Открывается дверь, Нюра спрашивает:

– Порнушку смотришь?

Глеб смущается. Правая рука еще лежит на ширинке, хотя эрекция уже почти пропала. Он убирает руку и, нажав Alt-Tab, прячет окно mIRC'a: Нет, просто по сети брожу, - и, опустив глаза, видит: ширинка до половины расстегнута. "Проклятые джинсы", - думает он и быстро подтягивает язычок молнии.

Нюра смеется.

– Да не дергайся, - говорит она, - а то крайняя плоть застрянет. Ты ведь, наверное, не обрезанный? - и подходит ближе.

– Нет, не обрезанный, - отвечает Глеб, - я как-то вообще мало религиозен… и уж скорее христианин, чем иудей.

– Врешь, - и Нюра тянется к застежке.

Вот такая мизансцена: смущенный Глеб, Нюра бережно расстегивает зиппер, диалог на экране монитора продолжается. Глеб вдыхает запах "Кэмела", в мозгу помимо воли всплывает слово "геронтофилия" и еще слово "случка". Стыдно: только что едва не дрочил, вспоминая мертвую женщину, а теперь, похоже, не возбудишься от прикосновения живой. Ох, ни хрена у меня не встанет, думает Глеб - и ему заранее неловко.

Но у него уже стоит.

Они проходят в боковую комнату по соседству с кухней. Это не спальня, а склад: коробки с книгами, старая мебель. Через оконце из кухни льется тусклый свет, Нюра не включает электричество и раздевается, не говоря ни слова. У нее не такое уж старое тело, думает Глеб: измочаленный живот, обвисшая грудь, но красивые бедра, довольно стройные ноги. Он стягивает футболку, Нюра опускается на колени, достает его член - и в этот момент раздается громоподобный голос Шаневича: он зовет Нюру. Она не реагирует, а медленно проводит языком по головке.

– Вот коза, - говорит Шаневич за стенкой. - Небось, в магазин вышла. Придется нам самим чай кипятить.

– Ничего страшного, - отвечает мужской голос, и Глеб узнает Влада Крутицкого.

Нюра тоже узнает его - и на мгновение замирает. Глеб сжимает ее голову руками и пропихивает член ей в рот.

– Так что у вас со Шварцером вышло? - спрашивает Шаневич.

Нюра пытается подняться, Глеб ее удерживает. Это только игра, говорит он себе. В конце концов, она сама начала, что уж теперь.

– Глупость это все, - говорит за стеной Крутицкий. - Понимаешь, Илья, все эти игры в открытость, в демократизм - все это несерьезно. Детский сад.

– Information wants to be free, - отвечает Шаневич.

– Не смеши меня. Мало ли, чего она wants. Мне не важно, правда ли у Шварцера липовое портфолио, но нельзя же допускать такого слива. Ну, что это такое? Фактически, анонимка - но публичная. Вот если бы Шварцер надавил на владельцев сервера, они бы раскрыли, кто такая эта Маруся, - тут бы я его зауважал.

В этот момент Нюра сжимает в кулаке Глебову мошонку, и он убирает руки с ее затылка. Она поднимается с колен и нервно озирается.

– У Сети такая идеология, - отвечает Шаневич. - Уважение чужой прайвеси. К тому же сервер в Америке, как на них надавишь?

– То есть ты хочешь сказать, - продолжает Крутицкий, - что любой человек может завести в Сети страницу и публиковать все что угодно?

– Конечно. - Даже по тону слышно, как Шаневич пожимает плечами.

Да, смешного инвестора чуть не получил Тим, думает Глеб, осторожно переступая в спущенных джинсах. Теперь они стоят совсем близко, крупные темно-коричневые соски почти касаются его живота.

– И никто его не сможет взять за жопу, да? - задумчиво говорит Крутицкий.

Глеб кладет руку на Нюрины ягодицы, чувствует пальцами морщинистую, бугристую кожу. Он прижимает Нюру к себе. Правой рукой начинает ласкать ее грудь.

– Это же и хорошо, Влад, - говорит Шаневич, - потому что…

– Да, с этим можно работать. - Голос Крутицкого звучит увереннее. - То есть можно сделать такой сайт, и сливать туда компромат… жаль, к выборам уже не поспеем. Я, пожалуй, создам свою структуру. Наберу молодых ребят, пусть с нуля всему учатся, никакого тебе wants to be free. Никакого сора из избы. Все серьезно, без бирюлек.

– Ну, не знаю, - отвечает Шаневич. - Не уверен, что в Сети это будет работать.

– Будет, конечно, будет, - говорит Крутицкий. - Это только тебе кажется, что есть разница между Сетью и жизнью. Люди-то всюду одинаковые, вот и разницы нет.

Ладонь Глеба касается отвердевшего соска. Нагнув голову, он целует Нюрину макушку, тепло чужого тела отзывается в его душе неясным волнением. От волос почему-то пахнет детским мылом и на секунду Глебу кажется: это не случка, это настоящий акт любви.

– Черт с ним, со Шварцером, - говорит за стеной Шаневич, - может, ты в нас вложишься. Я бизнес-план покажу, у нас все просчитано…

– Понимаешь, - говорит Влад, - тебе я могу сказать. У меня сейчас временные неприятности.

– А что такое?

Настоящий акт любви, любви и нежности. Глеб опускается на колени, гладит руками морщинистый, в растяжках живот, шепчет извини меня и осторожно берет в рот сосок. Нюра проводит рукой по его волосам, на мгновение они замирают.

– Ты же знал Мишку Емельянова? - отвечает Влад. - Ну, вот мы тоже налетели. Его начальник, Витя Абрамов, гонял для нас деньги. Была разработана схема, не очень дешевая, но стопроцентно безопасная. А этот Абрамов решил еще немного подзаработать и стал гонять деньги через латвийский банк. Выигрывал на этом два процента, максимум - два и две десятых. А банк - тю-тю, и денежкам - привет.

Теперь уже Нюра мягкими движениями подталкивает Глеба, придерживая его затылок. Глебу трудно дышать и плохо слышно: он начинает медленно сжимать зубы. Это тебе за мои яйца, усмехается он. Он плохо разбирает, что говорит Влад: чуял подвох, да не успел… тут-то все и ебанулось… Глеб почти кусает сосок, Нюра отстраняется и, повернувшись спиной, нагибается вперед, прижимая Глеба к стене. В тусклом свете смутно белеют ее ягодицы. Глеб чувствует, как ее рука сама направляет его член.

– Иными словами, чувак угробил пол-лимона, чтобы заработать десятку? - говорит Шаневич.

– Похоже, что так, - отвечает Влад. - Это и обиднее всего. Украл на копейку, просрал на рубль.

Нюра глубоко выдыхает, и Глеб поспешно прикрывает ее рот ладонью. Раскачиваясь, он прислушивается к разговору на кухне.

– То есть мы, конечно, перевели на него все стрелки, хотя парня жалко. Но кто ж его неволил - своих ребят наебывать?

Свистит чайник. Глеб слышит, как Шаневич разливает воду по чашкам и говорит:

– Ладно, пойдем в офис, я тебе макет покажу, может, уговорю все-таки.

Шаги в коридоре затихают, Глеб опускает руку, Нюра тут же издает протяжный стон и, вздрогнув, замирает.

Одевшись, они некоторое время стоят молча.

– Детский сад, - говорит Глеб, - как сказал бы Влад, бирюльки

– У меня с ним серьезные отношения, - отвечает Нюра. - Еще не хватало, чтобы он меня здесь нашел.

Глеб хочет извиниться, что насильно удерживал Нюру на коленях, со своим членом во рту, но не знает, как об этом сказать. Вместо этого спрашивает:

– У вас в самом деле с Владом роман?

Снежана рассказывала про сеть людей, спавших друг с другом, вспоминает он. А теперь Нюра и Влад Крутицкий тоже связаны со Снежаной - уже после ее смерти.

– Да, - серьезно отвечает Нюра. - И я бы хотела, чтобы все это осталось между нами.

– Конечно, - кивает Глеб.

– Не думаю, что это повторится, так что можешь не беспокоиться: на наших отношениях это не отразится.

А мне понравилось, думает Глеб и вспоминает краткое мгновение тепла и нежности, запах детского мыла от Нюриных волос, твердый сосок в своей ладони.

21

Вернувшись в офис, Глеб некоторое время молча сидел перед монитором. Нюра Степановна отвлекла его от чего-то важного, от какой-то мысли, которая напугала его и удивила. Он вернулся в IRC и просмотрел, о чем говорили на канале без него. Het ушел, потом появился Undi, потом ушел и он, и SupeR остался один. Глеб пролистнул несколько экранов назад и вдруг увидел, что SupeR закинул туда лог какой-то старой сессии. Судя по дате, разговор происходит вечером того дня, когда погибла Снежана.

В тот раз их было трое: Snowball, SupeR и het. Они поздравляли Снежану с днем рождения, она рассказывала, сколько пришло гостей (между делом упомянула, что скоро на канале появится новый человек), а потом сообщила, что хотела бы показать им одну штуку. Дальше шла ссылка, но Глеб не пошел - и так понял, что увидит.

"Иероглиф", - сказал SupeR.

"Могу объяснить, что такое, но лень писать", - сказал het.

"het: ну?" - ответила Снежана

"Snowball: Проще на бумаге, - ответил het, - Давай через полчаса на лестнице".

"het: Забились", - ответила Снежана.

Это была ее последняя реплика. Глеб пролистнул экран оживленного обсуждения: да, все сразу поняли - het выманил Снежану на лестницу. Выманил, чтобы убить.

Глеб встал и вышел в большую комнату. Там сидели Шварцер, Муфаса, Андрей и Арсен. Муфаса смотрел телевизор, а Шварцер и Андрей с Арсеном обсуждали будущий журнал.

– На обложке надо изобразить ширинку, - говорил Андрей. - Просто взять и отсканировать. Будет очень оригинально и, как выражается Бен, круто.

– Лучше жопу, отец, - предложил Арсен. - На кооперативных пакетах обычно жопу изображали.

– Начать с того, что кооперативных пакетов давно нет, - сказал Андрей. - Никто даже не помнит, что это такое.

– Простите, ребята, - вмешался Глеб. - Я тут только что узнал важную вещь. Про Снежану.

Они прошли в офис, и Арсен углубился в лог. Андрей только раз взглянул и сказал:

– Я знаю уже. Это же я там был, - и он ткнул пальцем в ник Undi.

– А я - kadet, - признался Глеб.

– А то я не догадался, - ответил Арсен, показывая на колонку справа. Сейчас там оставался только "kadet", все остальные участники покинули канал.

Глеб смотрит в монитор. Две минуты назад он завел новый канал IRC, сейчас там появится Юлик Горский. Гуру по жизни. Как должен выглядеть гуру по жизни, да еще из Калифорнии? Длинные волосы, бисерные фенечки, бородка, заплетенная в косичку. Сидит в лотосе перед монитором, выше жизни и смерти.

Глеб обескуражен. Обитатели Хрустального тоже оказались выше жизни и смерти: во всяком случае, их совсем не заинтересовала история о том, как het обещал показать Снежане иероглиф, через полчаса нарисованный на стене ее кровью.

– Какая тебе разница, кто вызвал ее на лестницу, - говорил Шварцер. - Известно ведь, что ее убили какие-то посторонние. Жалко девку, конечно, но давайте вернемся к делу.

– Поздно пить боржоми, святой отец, когда печень отвалилась, - заметил Арсен.

Им не было дела до жизни и смерти Снежаны. Для них она была лишь одной из жительниц Хрустального. Пришла - и ушла, была - и нет. Даже памяти о черном лаке ногтей не сохранилось. И вот теперь Глеб смотрит в монитор, ждет появления Горского: на письмо он откликнулся почти мгновенно, хотя в Калифорнии раннее утро. Олега и Антона он хорошо помнил и сам предложил поговорить онлайн в IRC.

Горский появляется: то есть это только так говорится "появляется", на самом деле появляется только ник на экране, только буквы, только совокупность пикселов. Глеб рассказывает о смерти Снежаны и о логе, который прочитал сегодня: то есть это только так говорится "рассказывает", на самом деле - пишет, хорошо еще, что не транслитом, у Горского, слава богу, установлены русские шрифты.

– Формально говоря, - замечает Горский, - то, что het попросил Снежану выйти, ничего не значит. Попросить мог один, а убить другой. Но все равно хорошо бы понять, кто это.

– В квартире было восемь мужиков, - отвечает Глеб. - Антон, Шаневич и Арсен были на кухне; остаются Луганов, Ося, Бен и Андрей. И я, конечно. Четверо подозреваемых, одним словом.

Горский говорит, что не возьмется помогать в расследовании, он ведь не детектив, с чего это Антон и Олег на него кивают. Глеб говорит: Жалко, и добавляет:

– Знаешь, мне обидно: всем наплевать. Менты сказали - какой-то пьяный или наркоман, все и поверили.

– Просто эти ребята не особо подозрительны. Однажды мне пришлось столкнуться с убийством, и там участвовали с одной стороны новые русские, а с другой - любители психоделии.

Строчки вылезают на экран порциями, и Глеб не успевает спросить: Ну и что? - на экране появляется следующий кусок:

– У тех и других высокая паранойя - одни все время с бандитами имеют дело, другие - чуть что, на измену садятся. Ну, и в результате - гора трупов, как в "Гамлете".

– Но у меня не паранойя, - отвечает Глеб. - Это справедливость. Ведь не все равно - кто убил.

– Не знаю. Мне кажется, справедливость обеспечивается законом кармы. И он не нуждается в моей помощи. И в твоей тоже. Да и какие мотивы могли быть у убийцы?

– Деньги, - отвечает Глеб, - какие же еще?

Он рассказывает историю несостоявшихся инвестиций Крутицкого в веб-студию Шварцера и журнал Шаневича.

– Снежана могла знать, кто такая эта Марусина. А тот, кто придумал Марусину, мог иметь свои виды на деньги Крутицкого. И не говори мне, что из-за пятидесяти тысяч нельзя убить. В России из-за бутылки убивают.

– Нет разницы, из-за чего убивать, - отвечает Горский, - потому что убивают не из-за материальных причин. Даже если сам преступник уверен в обратном.

22

На следующий день не надо было идти в Хрустальный, и Глеб решил прибраться. Давно этого не делал - под диванами скопились клочья пыли, летние сквозняки выдували их на середину комнаты. Глеб решил: надо привести в порядок квартиру, может, тогда в голове прояснится. Станет ясно - кто убил Снежану, станет ясно - как жить с этим дальше. Похоже, поучения отца через полтора десятилетия сработали.

Убираться Глеб не любил - и чтобы хоть как-то себя развлечь, включил музыку. Открыв коробку с кассетами, запечатанную еще Таней, он некоторое время смотрел на Sony и BASF, аккуратно надписанные им бог весть когда. В конце концов выбрал сборник Высоцкого, наполнил ведро водой, включил магнитофон и начал мыть пол, подпевая давно не слушанным, но не стершимся из памяти словам.

Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс - и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару не пели, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения.

Все мы жалели, что опоздали родиться, вспоминает Глеб. Мы пропустили шестидесятые, когда Галич пел в Академгородке, а Окуджава - в Политехническом, и семидесятые, когда Аксенов еще был в Союзе, а Высоцкий - жив. Наши родители могли читать Солженицына в "Новом мире" и "Роман-газете", наши старшие братья - узнать о "литературном власовце" из "Правды". Нам не полагалось даже знать этой фамилии. Нам казалось: упоминание имени любого эмигранта приравнивается к прямой антисоветчине. Никаких метатекстов здесь не было; в этом смысле не-имена приравнивались к матерным словам - и когда Лажа сказала "Цензура необходима для борьбы с такими, как Солженицын", это прозвучало непристойно, как: "Чтобы я больше не слышала от вас слово "хуй"!". Невозможно было представить: не пройдет и десяти лет, и всех напечатают, а Высоцкому посмертно дадут Государственную премию.

Высоцкий был единственным, кого разрешалось упоминать. Его нельзя было не упоминать - Москва начала восьмидесятых была пропитана его песнями: из раскрытых окон доносился хриплый голос в сопровождении оркестра Поля Мориа, "Кони привередливые" и "Банька по-белому", а Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что правее входа на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. "Он сердцем пел - и сердце разорвалось". Позже выяснится - разорвалось оно от водки, амфетаминов и героина. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки.

Глеб перебрался на кухню, притащив с собой магнитофон. Вы лучше лес рубите на гробы - в прорыв идут штрафные батальоны. Песня давно перестала быть крамольной, но драйв остался. Леса, вырубленные на гробы. А перед нами все цветет, за нами все горит. Хорошо.

Емеля в свое время даже написал в сочинении, мол, военные песни Высоцкого - лучшее, что написано о Великой Отечественной, вспоминает Глеб. Не страшно, что Высоцкий не воевал, - Лермонтов тоже не участвовал в Бородине. Лажа поставила тройку - сказала: нельзя даже сравнивать песни Высоцкого с книгами Василя Быкова или Григория Бакланова. На этот раз я не возмутился самоуправством: в самом деле, зря Емеля потащил нашего неофициального Высоцкого в их официальный военный контекст.

Но все равно: в моем сердце живет память о какой-то другой войне, не похожей ни на войну Высоцкого, ни на войну Быкова или Бакланова, ни на ту войну, о которой полюбили говорить в перестройку: два людоеда, Гитлер и Сталин, делят Польшу и уничтожают свои народы. Эта память жива и сейчас - подпевая и крики "ура" застревали во рту, когда мы пули глотали, я думаю: меня все еще коробит, когда Ося говорит "арийский" с интонацией, словно это - медаль на грудь.

И кроме памяти об этой великой войне, была еще одна война, в которой я успел поучаствовать. "Эрика" берет четыре копии, папки с запретными стихами громоздятся, как ящики с патронами, ксерокс недоступен, как атомная бомба. Я - одинокий Штирлиц, шпион в собственной стране, I'm a spy in the house of war, никогда не ждавший указаний из центра - потому что у моей шпионской сети никогда не было центра.

Мы были детьми, вспоминает Глеб, мы любили анекдот про человека, который захотел, чтобы его посадили в тюрьму. Не помню уже, зачем ему это понадобилось. И вот, приходит он в милицию, кричит: "Коммунистов - на фонарь!" - и мент отвечает: "А что, наши уже в городе?"

Мы так смеялись, мы и помыслить не могли: не пройдет и десяти лет, как миллионные толпы будут ходить по Москве, скандируя "Долой КПСС!". Окажется: наши уже в городе, но от этого не легче. Потому что станет ясно - никаких "наших" больше нет. Несколько лет я потерянно буду бродить по улицам бывшей имперской столицы, чувствуя себя шпионом, чья работа никому не нужна. В стране, которая вдруг оказалась чужой.

Война закончилась. Хорошие парни победили плохих - точнее, победили и растворились, пропали, словно их не было никогда. Высоцкий до этого не дожил - может, ему повезло.

Земной перрон, не унывай

И не кричи, для наших воплей он оглох.

Один из нас уехал в рай,

Он встретит Бога, если есть какой-то Бог

Песни из "Бегства мистера МакКинли". Погода славная, и это главное. Огромные, десятиминутные баллады про американский футбол, про насилие и оружие, про хиппи и маленьких людей. И финальный аккорд:

Вот и сбывается все, что пророчится,

Уходит поезд в небеса, счастливый путь.

Ах, как нам хочется, как всем нам хочется

Не умереть, а именно уснуть.

Будущее оказалось не похожим на рай, и напророченное не сбылось. В этом наставшем будущем Высоцкий странен и неуместен - динозавр, реликт ушедшей эпохи. Пятнадцать лет назад мы думали, что он именно уснул; оказалось - все-таки умер.

Вылив грязную воду и выключив магнитофон, Глеб достал лист бумаги и выписал имена всех, кто был в Хрустальном в день смерти Снежаны. Потом соединил стрелочками Снежану и Андрея, Нюру и Крутицкого. Себя соединил со Снежаной и Нюрой. Действительно, получалась сеть, где Снежана и Крутицкий связаны через двух человек. Был еще таинственный het, который спал со Снежаной и, вероятно, имел виды на деньги Крутицкого. Была Марусина, которая тоже в эту сеть как-то включена. Воспользовавшись, как учили в школе, бритвой Оккама, Глеб предположил, что het и Марусина - один человек. Стало легче, хоть и ненамного. Четыре кандидатуры, но Андрей не может одновременно быть Undi и het, а значит, исключается из списка подозреваемых.

Оставались Луганов, Ося и Бен. Приятно, что Шаневич и Арсен исключаются по двум причинам сразу: они сидели на кухне и еще задолго до убийства говорили, что не ходят на #xpyctal. То же касается Антона - Снежана говорила, что встретила его всего за несколько дней до смерти и, даже если и переспала с ним, вряд ли успела ввести его в круг виртуальных поклонников.

Нарисованная Глебом сеть до ARPANet все-таки не дотягивала: у нее был центр, и центром этим была Снежана. Ее исчезновение нарушало связность, разрывало сеть на части. Какая все-таки глупость эти ее идеи про IRC-канал, сеть любовников, виртуальные личности и Интернет, подумал Глеб. Какой-то детский сад. Точнее - школа.

Он вспомнил, что однажды уже рисовал похожую схему - больше десяти лет назад, когда пытался разобраться в отношениях внутри класса. В центре была Марина, к ней тянулись стрелочки нежных привязанностей от Вольфсона, Абрамова и Чака. Линия между Мариной и Иркой была перечеркнута, как и линии, соединявшие Чака с Вольфсоном и Абрамовым, что означало - конец дружбе. Самого себя Глеб тогда изобразил чуть в стороне, соединенного одинокой стрелкой с Оксаной. Тогда ему казалось, что он совсем не участвует в потрясших его класс событиях. А сейчас он в самом центре.

Он снова посмотрел на схему. Луганов, Ося и Бен. Начать следует с Луганова - хотя бы потому, что Глеб знает его хуже всех.

23

Связаться с Лугановым оказалось просто: он мгновенно откликнулся на письмо Глеба, словно сутками сидел за компьютером. "Впрочем, почему нет? - подумал Глеб, открывая письмо. - Человек богатый, может себе позволить. Для него, небось, полтора доллара в час - мелочь". Луганов пригласил Глеба к себе домой. Живет он в центре, минут пятнадцать ходу от Хрустального, во дворе большого дома на Тверской. Звонок не работает, надо дернуть за длинный шнур, который свешивается из окна третьего этажа.

Задрав голову, Глеб долго смотрел, как волна идет по шнуру вверх. Потом слабый звон - и снова тишина. Глеб уже собрался уйти, когда, окно открылось. Луганов высунулся и махнул рукой:

– Обойди слева, - крикнул он.

Глеб обогнул дом и уперся в железные ворота, запертые на висячий замок. Через минуту в глубине двора появился Луганов с ключами. Они поднялись на третий этаж, Луганов толкнул дверь, и мощная звуковая волна чуть не сбила Глеба с ног.

– Извини, не сразу услышал, - сказал Луганов. - Видишь, какой расколбас.

Квартира у Луганова была странная, чем-то похожая на Хрустальный, - не то квартира, не то офис. В коридоре оживленно беседовали две девушки, а в комнате, где громыхала музыка, сидели на полу трое молодых людей, едва различимые в клубах сигаретного дыма.

– Сделайте потише, говорить невозможно, - крикнул в приоткрытую дверь Луганов.

Звук чуть приглушили, и Луганов сказал:

– Музыку через стены просто пиздец слушать. Все высокие частоты режет.

Они прошли дальше, мимо комнаты, которая служила кухней: холодильник, раковина и электроплитка с двумя конфорками. За столом сидел молодой парень с двуцветной головой: сложный узор из белых полос на черных волосах, подстриженных коротко, точно английский газон. Парень пил чай из большой чашки и смотрел в крошечный телевизор. Изображение на экране скакало.

Они прошли в следующую комнату. На столе - компьютер и колонки, в углу - брошенный на пол матрас, прямо как у Андрея.

– Это твоя квартира? - спросил Глеб.

– Наша, - ответил Луганов, - это же сквот.

– Как на это… на Трехпрудном? - спросил Глеб. Таня когда-то рассказывала ему про коммуну художников.

– Ну, типа того, - Луганов вздохнул, - только теперь все цивилизованно. Раз в месяц приходят владельцы, мы им платим две сотни и живем дальше. А как надумают сделать в здании ремонт и устроить офис - нас и выселят. Хорошо, за электричество платить не надо - мы его у конторы этажом ниже воруем.

– А Интернет? - спросил Глеб.

– Ну, кто же за сеть платит? - удивился Луганов. - Чернозатонский всем давно объяснил, как надо бесплатно "Америкой-онлайн" пользоваться. Они месяц проверяют номер карточки, а ты все это время юзаешь на халяву. А потом генеришь новый номер - и опять.

Глеб кивнул. Внешность обманчива. После первой встречи он был уверен: Луганов - богатый телевизионный человек, а не артистическая богема, живущая по чужим углам и подворовывающая Интернет и электричество.

Сегодня, как и при первой встрече, Луганов был одет в черное: черные джинсы и майка с чьим-то красно-белым портретом и надписью "Kill the Pigs!". Глеб знал, что московская богема вот уже пять лет ходит только в черном, Таня всегда над этим подшучивала.

– Майку рассматриваешь? - спросил Луганов - Круто, правда? Мэнсон как он есть.

Глеб кивнул.

– У нас был проект, - продолжал Луганов, - выдвинуть Мэнсона в Президенты РФ. Собрать голоса, все по серьезу. Но, кажется, надо, чтобы кандидат был гражданином России, иначе не канает. Так что придется за Ельцина голосовать.

– Когда выборы-то? - спросил Глеб.

– Да ты что? - поразился Луганов. - Послезавтра. Прощай, халява. Столько бабок можно было заработать! Даже мне перепало: я варианты роликов для Лебедя писал. Ни один не приняли, правда, но денег все равно заплатили.

– Так ты за Лебедя голосовать будешь? - спросил Глеб.

– А какая разница? - сказал Луганов. - Его потом с Ельциным сольют все равно. Это ж как два пальца обоссать.

Глеб кивнул.

– Я вообще-то не особо политикой интересуюсь, - пояснил Луганов. - По-моему, после 1991-го уже все равно, кто у власти. Все одно воровать будут.

– Но ворюга мне милей, чем кровопийца, - улыбнулся Глеб.

– Последнее время их как-то все труднее различать, - ответил Луганов.

– Послушай, - сказал Глеб, - я тебя хотел спросить про Снежану.

– Какую? - удивился Луганов. - А, которая Death in June?

– Почему? - не понял Глеб.

– Ну, смерть в июне. Она же в июне умерла, так?

– Да, - сказал Глеб. - Так ты ее давно знаешь?

– Ну, как-то тусили вместе пару раз, - пожал плечами Луганов. - Я все трахнуть ее хотел, но не сложилось. Хотя вроде и она была не против. Зато вот Настю оприходовал на дне рождения.

– Когда?

– А, долго ли умеючи! Сам знаешь, слово за слово, хуем по столу. В комнате, где компьютеры у вас стоят. Сначала про Тарантино, потом про клаббинг, потом про MTV - оглянуться не успела, как уже ноги раздвинула. Я люблю, чтобы все быстро. Хорошо, кстати, что поторопился - только кончили, как все и началось. Менты, допросы, труп на лестнице. Еле застегнуться успел.

– То есть вы весь вечер так и не выходили из офиса? В смысле, пока Снежану не убили?

– Ну да. Ты же сам видел - я сначала читал свою шутку. Ну, про братков.

И Луганов ткнул в листочек, прикнопленный к доске на стене. Глеб подошел и автоматически прочитал финал:

– Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха - И - Зэ, а то Ха - Е - эР. То есть "его" и "ее".

– "Хиз" и "Хер"?

– Ну да.

– То есть из-за того, что там все мужики - пидоры, баб, что ли, никто в натуре не ебет? И у них на уме один хер?

– Постой, ты не понял. По-английски "her" не значит "хер", "хер" по-английски будет "фак".

– Надо же. "Фак", ебтыть. А как будет "пошел на хуй"?

– "Пошел на хуй" по-английски будет "фак офф".

– А как будет по-английски "пизда"?

– Не знаю, наверное так и будет - "the pizda".

– Это такой намек для своих, - сказал Луганов. - В Сети есть страничка, где приведены результаты поиска "Альтавистой" по маске "pizd*". Там, в частности, есть человек по имени Джонатан Пиздец. Реальный человек, не виртуал. Американец какой-то.

– Круто, - сказал Глеб.

Они вышли обратно на кухню. Изображение в телевизоре стабилизировалось, и Глеб на секунду замер: Наталья Бондарчук изгибалась дугой, грудь выпирала под платьем.

– Выключи ты эту хуйню, - сказал Луганов. - Я ВГИК кончал, меня с тех пор от Тарковского тошнит.

– Что так? - спросил Глеб.

– Профессора заебали, - ответил Луганов, выключая телевизор. - И вообще, людей, которые любят Тарковского, надо резать, как Шэрон Тейт.

24

Дома Глеба ждало письмо от Вити Абрамова.

"Привет, ребята, - писал Абрамов транслитом на лист. - Классно, что я нашел это место, а то я все равно ничьих мэйлов не помню. Вольфсон, как всегда, на высоте. Узнаю брата Васю. Пишу я, чтобы вы знали мой новый мэйл - тот, который был в России, накрылся тем же, что и вся моя тамошняя жизнь. Говоря в двух словах, я влетел на приличные деньги, причем такие, что даже скинься вы все вместе, вряд ли меня выкупите. Но, к счастью, все образовалось: я вовремя подорвал и теперь на свободе. Прощай, как говорится, немытая Россия".

Вместо подписи стояло ВА, а ниже постскриптум: "Только что нашел на странице все ваши адреса. Кое-кому скоро напишу лично. Ждите".

Глеб вздохнул с облегчением. Нажав "Reply", ответил:

"Привет, Витька. Рад, что ты цел. А то свалил - ни слуху, ни духу. У меня осталась твоя карточка Visa. И еще - я хотел тебя спросить, но как-то забыл тогда: что ты имел в виду, когда говорил, что Чак хватает тебя за ноги? И где ты сейчас? Может, соберусь в отпуск за границу, повидаемся. Твой Гл".

Вот уже несколько дней Глеб был подписан на лист. Разбросанные по всему миру одноклассники, лениво переругиваясь, обсуждали грядущие выборы ("Я коммуняк как не любил, так и не люблю" - "При коммунистах хоть наука была"), калифорнийцы собирались встретиться на 4 июля и обсуждали "Mission: Impossible" и "Twister" с теми из москвичей, кто успел посмотреть пиратское видео ("Тупое кино, как вы только такое смотрите?" - "Его просто надо видеть на большом экране"). Никто ни единым словом - даже на девять дней - не поминал Мишу Емельянова, словно его и не было никогда.

Интересно, думал Глеб, когда Чак покончил с собой, все только об этом и говорили. Шутили, кто будет следующим, обсуждали, кто виноват. А тут - словно отрезало. Или в молодости нам казалось, что смерть - далеко. А сегодня понимаем - не так уж много осталось. Может, меньше половины жизни. Когда-то мы с Таней придумали, что хорошо бы иметь встроенный предсказатель, чтоб подавал сигнал, как на пейджер: сегодня вы прожили полжизни. Или еще, подумал он, хорошо бы вести учет живых и мертвых знакомых, чтобы заметить, когда количество сравняется. Впрочем, еще не скоро. Сейчас, не считая старших родственников, едва ли наберется полдюжины. Конечно, если дальше будет прибывать такими темпами…

Глеб снова подумал о Снежане. Обитатели Хрустального вели себя так же, как одноклассники: о мертвых не говорили. Может, он не прав: именно в молодости смерть кажется такой близкой, что о ней все время думаешь и говоришь, а с возрастом приучаешься загонять ее на кромку сознания, в первый круг персонального ада, где живут твои мертвецы.

Глеб снял трубку и набрал домашний номер Бена.

– Привет, - сказал Бен, - как дела?

– Нормально, - ответил Глеб, - а у тебя?

– Круто, только у меня мама умерла, - как обычно радостно сказал Бен.

Глеб запнулся: его мысли о смерти отозвались быстро и пугающе.

– Боже мой. А что случилось?

– Боюсь, процессор сдох. Вентилятор последнее время плохо работал.

– Блядь, - выдохнул Глеб. - Я-то уж подумал…

Неловко: старую шутку про чайника, который звонит программисту, когда у того перегорела материнская плата, и приносит соболезнования по поводу смерти мамы, Глеб знал лет пять, не меньше. Никогда не предполагал, что сам попадется.

Бен расхохотался.

– Нет, это ты меня извини, я как-то не сообразил, как оно звучит…

– Слушай, - сказал Глеб, - мне бы с тобой поговорить. Подъехать к тебе можно?

– Давай, конечно. Я раньше двух не ложусь. Я тебе картинку отмылю, как ехать.

Через час Глеб уже поднимался по широкой лестнице. Старый дом в стиле модерн располагался в одном из посольских переулков Замоскворечья. Огромная металлическая дверь утопала в лепной нише, точно вход в бункер посреди гипсового сада. Открыл мальчик лет десяти.

– Вы к папе? - спросил он.

Вот уж не знал, что у Бена с Катей есть дети, подумал Глеб и кивнул, осматривая чистенькую прихожую.

– Проходите. Папы сейчас нет, но вы можете его подождать.

– Но я же с ним говорил час назад, - удивился Глеб.

– Папа ушел еще утром, - спокойно сказал мальчик. - Вы, наверное, с дядей Беном говорили.

Из глубины квартиры доносились звуки, будто кто-то поднял крышку рояля и пустил туда побегать мышь.

– Я думал, Бен и есть твой папа.

– Дядя Бен - муж тети Кати, - внес ясность мальчик. - Мой папа - Саша Казанцев. Я - Миша.

– Ааа, - протянул Глеб, окончательно запутавшись. Кругом слишком много людей. Каждый новый знакомый обрастал таким количеством близких и соседей, что достижение точки равновесия между мертвыми и живыми, видимо, возможно только в случае глобальной катастрофы.

– Тогда вам в его офис, - и мальчик ткнул пальцем в коридор направо. - Там дверь открыта, увидите.

Глеб пошел по коридору, дивясь необъятным размерам московских квартир. Похоже, никто из знакомых не живет как люди - все делят дом с другими, зачастую чужими: вероятно, потому что жилье в Москве дорого.

Впрочем, после Хрустального и сквота Луганова квартира Бена поражала чистотой и строгостью. Однотонный палас приглушал шаги, двери закрыты - только одна приотворена, и в большой гостиной Глеб разглядел девочку лет шести - она мучила позолоченную арфу. Наконец, Глеб достиг офиса.

Небольшая комната была до самого потолка уставлена самодельными фанерными шкафами. Провода торчали из раскрытых ящиков, в центре на большом столе стояло несколько распотрошенных компьютеров, вдоль стен - штуки четыре работающих. За одним сидела Катя Гусева и работала в "Фотошопе". Над ее монитором Глеб увидел распечатанную на принтере фотографию Шварцера с крупной подписью: "А это что за говно?"

– А где Бен? - спросил Глеб.

– На кухне, - ответила Катя, - он сейчас занят. У него мама сгорела, он страдает.

– Ни фига я не страдаю. - Бен вошел в комнату. - А вот пока меня не было, эфэсбэшники не звонили?

– Нет, не звонили. - Катя повернулась к ним спиной.

– А что у тебя с ФСБ? - спросил Глеб. Десять лет назад при мысли о звонке из КГБ он покрылся бы холодным по?том. А сейчас - ничего, спокойно беседует. Демократия, одно слово. Теперь их можно не бояться.

– А, вроде был разговор, чтобы я им коды подобрал: сотовые переговоры ломать, - сказал Бен. - Я, правда, откажусь, скорее всего. Платят больно мало.

Да, подумал Глеб, раньше, чтобы отказаться работать с КГБ, нашлись бы причины повесомее.

– А что твоя мама? - спросил он.

– Все круто, - ответил Бен. - Маму завтра новую привезут. Просто, как два байта переслать. Я немного перебздел, когда все гикнулось. Потому что мой компьютер - мое второе я.

Он плюхнулся на стул и, сияя, рассказал историю: Андрей, еще в Екатеринбурге, заработался до глубокой ночи, и вдруг у него перед глазами прошла рябь, картинка на экране свернулась, оплыла, стекла куда-то вниз - и исчезла.

– Я думаю, - сказал Бен, - такое ощущение и называют словом "психоделический". Когда реальность - хоп! - и исчезает, даром что виртуальная.

– Ну, - сказал Глеб, - по-моему, психоделия - это про наркотики что-то.

– Наркотики - не круто, - сказал Бен. - Я их не юзаю, потому что виртуалка круче наркотиков. И креативней.

– А помнишь, Веня, - сказала Катя, не переставая что-то двигать в "Фотошопе", - эту игрушку, которая изображение переворачивает? Как мы ее поставили Никитичу на пи-си?

Шутку Глеб знал: простенькая программка под DOS переворачивала картинку на мониторе. Если вставить программку в autoexec.bat, человек включал компьютер и получал перевернутое изображение. В те далекие времена, когда персоналки только появились в Москве, подобные шутки были очень популярны.

– Ага, - заулыбался Бен. - А Никитич пришел, посмотрел на монитор, матернулся и просто его перевернул. Я спрашиваю: "Ты что делаешь?" - а он отвечает: "Да вирус завелся какой-то, потом разберусь, сейчас работа срочная". Вот выдержка у человека, да?

Катя засмеялась. Глядя на них Глеб подумал, что давно не видел такой слаженной пары. Ясно, что они прожили вместе много лет, но так и не потеряли способности смеяться шуткам друг друга - пусть и слышали их множество раз. Странно, но на людях они вели себя совсем иначе: Катя все больше молчала, а Бен только шикал на нее, словно стеснялся.

– А что это за мальчик мне открыл? - спросил Глеб.

– О, это сын Саши Казанского, - сказала Катя. - Они с Веней со школы дружили, да?

– Да, было круто, - согласился Бен. - Мы дружили всегда и лет пять назад расселили отсюда коммуналку и въехали - он со своей семьей, я с Катькой. Правда, мы через год разосрались и теперь сами живем, как в коммуналке.

И он радостно засмеялся, будто на свете нет ничего смешнее, чем расплеваться с лучшим другом.

– Я, - сказал Глеб, - вот о чем поговорить пришел. Ты помнишь, тот вечер, когда Снежану убили?

– Конечно, помню, - ответил Бен, и улыбка почти сбежала с его лица. - Мы все напились, потом танцевали, потом снова пили, а потом Снежану убили, и все кончилось.

– А ты не помнишь, выходил ли кто-нибудь из комнаты… ну, перед тем, как нашли труп.

– Нет, конечно, - ответил Бен. - Я же круто напился. А что?

– Ну, такое дело. - Глеб запнулся. - Я просто думаю, что это кто-то из наших.

– Ты гонишь! - восхитился Бен.

Глеб рассказал про нож, про иероглиф, написанный на стене и найденный в сканере, про канал #xpyctal, где таинственный het вызвал Снежану на лестницу.

– Круто, - сказал Бен, - это же детектив, да? Как "The Colonel's Bequest".

– Как что? - не понял Глеб

– Как квест сьерровский старый, - пояснил Бен. - Там тоже убийство, расследование… такая Агата Кристи. Ты что, не играл?

Из всех старых квестов Глеб играл только в четвертый "King Quest", и то даже до ночи не добрался. Зато хорошо помнил, как много лет назад на семейной вечеринке мамин двоюродный брат, впервые показавший Глебу персональный компьютер, рассказывал ему: "…захожу я на кладбище, а там пусто, младенец только плачет. И я понимаю, что надо взять погремушку из могилы его матери. Я разрываю могилу…" - и тут Глеб увидел окаменевшую от ужаса бабушку, которая тоже слушала. Тогда он впервые понял, какое впечатление производит на людей реального мира столкновение с миром виртуальным.

– У меня где-то на сидюке была копия, - сказал Бен. - Надо тебе обязательно поиграть. Лучше поймешь, как преступников ищут.

Он развернулся к заваленному столу и начал рыться среди дискет и бумаг, пока не обрушил на пол груду радужных кругляшей. Глеб поднял один: компакт Алены Апиной.

– Ты это слушаешь? - поразился он.

– Я решил завязать с диско, - сказал Бен. - Я думаю, надо полюбить современную попсу.

– Современная попса - это что, техно? - Глеб подумал про Настю с Олегом.

– Нет, нет, техно - это музыка для интеллектуалов. Настоящая попса - это вот Апина, Салтыкова, Ветлицкая. В крайнем случае - Алена Свиридова.

– Мне нравится "Бедная овечка", - сказала Катя.

– Да, это очень круто, - согласился Бен. - Я решил, надо быть ближе к народу. Там, где он, к несчастью, есть. А то что это я - застрял на семидесятых. Старье.

Глеб с радостью узнавания понял: на самом деле, Бену все равно, что слушать и как одеваться. Как и Глебу, Бену требовался только свой угол, компьютер и, может, несколько книг. Но стремление не выглядеть хрестоматийным матшкольным мальчиком заставляло его придумывать себе увлечения одно необычней другого. Глеб вспомнил, как Таня воспитывала у него музыкальный вкус. За годы совместной жизни ей даже удалось привить ему любовь к Тому Уэйтсу, Нику Кейву и Леонарду Коэну - хотя Глеб иногда думал, что прекрасно прожил бы на старых запасах Галича и Высоцкого.

– А кто у нас подозреваемые? - спросил Бен. - Нас с тобой исключаем как инициаторов расследования. Это только в "Убийстве Роджера Экройда" рассказчик оказывается убийцей. В нормальном квесте так быть не может. Кто в остатке?

– Надо для начала понять, кто такой het, - сказал Глеб. - Ты не знаешь, с кем спала Снежана?

– Она, царство ей небесное, вообще была слаба на передок, - сказала Катя. - А при чем тут?

– Потому что на канале #xpyctal собирались ее любовники, - пояснил Глеб и понял, что сказал лишнее.

Катя повернулась на стуле и уставилась на Бена.

– Веня, - спросила она, - это правда? Почему ты мне не говорил?

– Собственно, Глеб имел в виду виртуальных любовников, - как-то неуверенно сказал Бен.

– Хули виртуальных, - разозлилась Катя. - вполне настоящих. Ебся бы себе потихоньку, зачем мне-то про этот канал сраный рассказывать!

– Бен, ты что, тоже на канале был? - спросил Глеб.

– Разумеется, был! - раздраженно сказала Катя. - Под идиотским ником BoneyM. Очень гордился, даже мне хвастался. Пересказывал шутки, которые там отпускали, резвился!

– Прости, - начал Бен, но Глеб перебил:

– Какие шутки?

– Да все. Вот эту, последнюю, из-за которой весь сыр-бор. Про Тим.ру.

Глеб перевел глаза на фотографию Шварцера над монитором и медленно сказал:

– Так Марусина - это ты?

– Так Марусина - это я, - с напором сказала Катя, - а что?

– Круто, - сказал Бен.

– К сожалению, - продолжила Катя, - я не убивала Снежану, потому что все время была с этим мудаком. Мы, видишь ли, танцевали, а потом он почти трахнул меня в какой-то боковой комнате.

– Почему ты это делала?

– Потому что я люблю танцевать, вот почему!

– Я имею в виду - Марусину?

– Ой, ты глупые вопросы задаешь. - Катя встала. - Потому что Тим всех заебал. Потому что он звезда русского Интернета, а дизайн его примитивен и бестолков. Потому что понтов у него в сотню раз больше, чем таланта. Потому что Вене, видишь ли, нравится то, что делает Тим, и не нравится то, что делаю я. Продолжать?

– Круто, - сказал Бен. - Не могу поверить: Марусина - это ты!

– Но ты не хотела, чтобы они с Шаневичем мимо денег пролетели? - спросил Глеб.

– Мне на это было насрать, - сказала Катя. - Меня деньги не интересуют. У нас в семье деньгами Веня занимается.

– А как с Марусиной теперь?

– Не знаю, - ответила Катя, - надоела она мне. Убью ее, наверное. Подстрою ей виртуальную аварию.

– Пусть ее, например, машина собьет, - предложил Бен.

– Да, - кивнула Катя, - поисковая. "Альтависта" или "Лайкос".

– Круто, - сказал Бен. Он смотрел на Катю, и в глазах его светился искренний восторг.

25

– Я тебе говорил. Твоя версия с Марусиной не выдерживает критики, - написал Горский. - Видишь, у Кати и Бена есть алиби.

– К тому же, Бен технически не может быть одновременно BoneyM и этим het, - сказал Глеб.

– Технически он как раз может, - ответил Горский. - Технически можно быть двумя людьми на IRC сразу, не проблема. Но Снежана-то должна была знать, кто есть кто. Хотя теоретически возможно, что в тот день Бен законнектился как het.

– Вне подозрений только SupeR, - ответил Глеб. - Но он и так в Америке.

– Да, - согласился Горский, - так что это мог быть и Бен, и Андрей.

Андрей сидел за соседним столом, и Глебу стало неловко. Получалось, будто они с Горским сейчас обсуждают Андрея за его спиной - но в прямой видимости. Глеб устыдился своих подозрений.

– Я тут думал на днях, - продолжал Горский, - почему все индифферентны к смерти Снежаны. Наверное, то, что кажется драмой, когда тебе 15 лет, к 30 больше не драма. Вот смерть - сначала кажется, что это the issue, важная тема для общей беседы. А потом выясняется, что это очень личное дело, о котором и говорить как-то неловко. А чужая смерть - чужое дело. И, значит, использовать чужую смерть для размышлений о своей собственной как-то нескромно. Снежана ведь умерла не для того, чтобы преподать нам, скажем, урок нашей смертности.

– То есть она умерла напрасно? - спросил Глеб.

– Не в этом дело. Просто однажды становится неловко, неудобно как-то вкладывать свои смыслы в чужие смерти. А если нельзя вложить смысл, проще забыть. Я не говорю, что этот способ лучше того, что в пятнадцать лет.

– А что в пятнадцать? - спросил Глеб, вспомнив Чака.

– В пятнадцать кажется, что говорить о чужой смерти - самое милое дело. Единственная стоящая тема для разговора.

– У меня одноклассник в 15 лет покончил с собой, - написал Глеб и снова почувствовал: совсем недавно что-то напомнило ему о Чаке, что-то не связанное с их классом - но не мог вспомнить, что именно.

В комнату заглядывает Ося, прощается. Глеб говорит Подожди минутку, набивает "/ME сейчас вернется" (Горский это увидел как "*Gleb сейчас вернется"), выходит в прихожую, говорит Осе:

– Ты уже убегаешь? Мне поговорить надо.

– Давай завтра на концерт сходим. Заодно поддержим лучшие силы сопротивления антинародному режиму. Я тебе кину координаты клуба.

Ося уходит, Глеб возвращается в комнату. Сквозь приоткрытую дверь видит Нюру Степановну. Сидит, не поднимая головы, словно не замечая его, будто и не было ничего, как и обещала, никак не скажется на наших отношениях.

В комнате Глеб спрашивает Андрея, давно ли тот знает Осю.

– Со времен scs/scr, - отвечает Андрей, не отрываясь от клавиатуры.

Далекие времена, вспоминает Андрей, я уже расстался с Сашей, еще не переселился в Хрустальный, еще не познакомился со Снежаной. Я жил тогда в маленькой однокомнатной на Юго-Западе и по ночам зависал в Сети, глядя, как на черном экране сменяют друг друга зеленые буковки. Девушки редко меня отвлекали, после Саши не хотелось ни с кем встречаться.

– Что это такое? - спрашивает Глеб, и Андрей, вздохнув, поворачивается к нему.

– Это то, чем был русский Интернет до появления WWW, - говорит он. - Юзнет. Ньюсгруппы.

Зеленые буковки на черном экране. Люди, бывшие всего лишь именами. Темные московские ночи в пустой одинокой квартире. Воспоминания о Саше, редкие подруги, чьих имен уже не вспомнить. Преддверие Хрустального, преддверие русского Интернета.

– Что это такое? - повторяет Глеб. Ему в самом деле интересно, на этот раз он решает все-таки понять: что такое scs/scr, не кивать при первом же непонятном ответе. Он вспоминает Снежану: сколько раз я кивал в ответ на ее слова? Может, если бы спросил, я бы лучше понял ее? Может, если бы спросил - спас бы от смерти?

Андрей снова вздыхает:

– Юзнет - это что-то вроде больших подписных листов, разбитых по темам.

Это - зеленые буквы на черном фоне, ночь за окном, свет в глубине монитора. Как рассказать, что это было? Когда все забывали про темы и общались. Когда заводились романы, писались стихи и проза, репутации создавались и гибли? Лучшее место для человека, каким был я, для человека, махнувшего на себя рукой.

– Все, кого ты видишь здесь, в Хрустальном, два-три года назад были там. Интернет больше таким не будет.

Мы все больше не будем такими, думает Андрей, мы не будем такими, как до юзнета, такими, как до Паутины, такими, как до смерти Снежаны.

– А чем это так отличалось от WWW? - спрашивает Глеб и думает: я все время забываю, Андрей не из Москвы, а из Екатеринбурга. Оказывается, матшкольники водились не только в нескольких знаменитых московских школах.

– В юзнете был мгновенный фидбэк, - отвечает Андрей. - В Паутине я могу писать что угодно, а в юзнете нельзя соврать. Там тебя ценили по тому, что и как ты пишешь. Настоящий гамбургский счет. Те, кто через это прошли, приобрели такой опыт - они как братья на всю жизнь.

Как братья и сестры. Как женихи и невесты. Как вечные любовники, так и не встретившиеся в real life. В скучном мире нашей реальной жизни. Черные буквы на зеленом фоне.

– И кто там был? - спрашивает Глеб.

– Все. Из тех, кого ты знаешь, - Ося, Бен, Арсен, Сережа Романов.

– Я не знаю Сережи Романова.

– Это который SupeR, - поясняет Андрей. - Где-то в Америке живет, Снежана через него к нам попала.

Вспоминает: впервые увидел в прихожей, вошла с дождя, абсолютно мокрая. Оранжевые джинсы, синяя майка, прилипшая к телу, смешно выпирают соски маленьких грудей. Маленькая девочка, Белоснежка в густом лесу, юная девушка, не помышляющая о собственных детях.

Глеб думает: ведь и Снежана когда-то впервые пришла сюда, вспоминает: вот он стоит посреди прихожей, Снежана прощается с Арсеном, невысокая шатенка в яркой полупрозрачной юбке и черной маечке, полоска голого живота, в пупке блестит сережка. Вспоминает: А ты мог подумать, когда встретил меня в Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса? Кто такой этот Марселус Уоллес?

Андрей вспоминает: мы остались вдвоем, Шаневич ушел спать, остальные разбрелись по домам, Снежана сказала: давай посмотрим киношку, мне очень хвалили. Фильм назывался "Макулатура", не сразу въехал в сюжет, перевод был чудовищный. Два гангстера, черный и белый, конкурс танцев, овердоз героина, остановка сердца. Брюс Уиллис в роли боксера. Черный негрилла, босс мафии. Как его звали? Марселус Уоллес. Охуенно, сказала Снежана, когда все закончилось. Мы уже сидели обнявшись, так и остались. Я повернул ее лицо ко мне и поцеловал в губы, сказал: I love you, Honey Bunny, цитатой из фильма. Она засмеялась сквозь поцелуй.

– А почему это кончилось? - спрашивает Глеб.

– Потому что WWW удобней. То, что делается на Вебе, остается навсегда, и проще по IRC общаться, чем писать друг другу письма. Люди, знаешь, ленивы и нелюбопытны.

Снежана была любопытна, думает Андрей, любопытна и неленива. Когда мы занимались любовью, когда говорили на канале #xpyctal, когда просто трепались на кухне. Только потеряв, понимаешь - как это было важно. Саша, Снежана, черные буквы на зеленом фоне.

Глеб представляет: все, что он знает сегодня, тоже исчезнет, словно юзнет. Через пять лет какое-нибудь IRC будет казаться бессмысленным сочетанием букв, как scs/scr - что, кстати, значило soc.culture.soviet и soc.culture.russian, а нынче не значит совсем ничего. Ничего не значит, никому не нужно, словно "Эрика" во времена персональных компьютеров, принтеров, ксероксов.

– И что, - спрашивает он, - от юзнета теперь ничего не осталось?

– Почему ничего? - отвечает Андрей, - вот на binaries порно лежит. Кто же даст пропадать? Особенно - если педофилия или там про животных. В киоске не купишь.

Как-то смотрели вместе: я, Снежана и Бен. Там был какой-то группешник и Снежана, сказала: а вы пробовали когда-нибудь? - и я отказался, еще до того, как она предложила. Неленива и любопытна, колечко в пупке, торчащие соски трогательных грудей. Лучшая порнография, что была в моей жизни.

– А русского юзнета больше нет, - вздыхает Андрей. - И, значит, что толку об этом говорить.

Что толку об этом говорить. Что толку - искать виноватых. Что толку - расследовать преступления, искать убийцу. Никого не вернешь, ничего не отыграешь назад. Что толку.

Он вновь поворачивается к экрану. Глеб смотрит на него и думает: он тоскует по временам юзнета, как кто-то тоскует по школьным временам. Нет никакого значения - случилось что-нибудь в real life или только по ту сторону экрана. Узы виртуального братства куда крепче той сети, что пыталась сплести Снежана. Как наша школьная дружба продолжает себя стараниями Вольфсона на подписном листе. Спрашивает:

– А подписные листы тогда были?

– Да, - отвечает Андрей. - Я был подписан на полдюжины. Самый смешной назывался miracles. Я на него подписался, потому что думал, что он - про чудеса. При регистрации меня спросили, были ли у меня публичные выступления. Я решил, это шутка и, типа, ответил, что да. А потом оказалось, это лист для фокусников.

Потому что - чудес не бывает. Только в кино. Два гангстера, черный и белый, стоят посредине комнаты, пули не задели ни одного. Как если бы нож прошел мимо Снежаны, разрезал пустоту вокруг ее шеи, вернулся на кухню, не причинив вреда. Будь я чудотворцем - или хотя бы фокусником, - я постарался бы сделать так, сделать ее неуязвимой, дать ей еще один шанс, стать ей отцом, защитить от удара. Шатенка или блондинка, в коротеньких майках, в чулках на резинке, с колечком в пупке. Ты была в моей жизни - и тебя больше нет. Как разноцветных ликеров, как Саши, как одиноких ночей Юго-Запада, как зеленых букв на черном экране.

26

Горский пишет Глебу:

"Прости, я ухожу спать, но хочу сказать, что меня удивляет твой метод расследования. Ты приходишь к человеку и словно говоришь ему: "Докажи, что ты не убийца, предъяви свое алиби". И он говорит: "Я не убийца, убийца - het". Ты говоришь: "Хорошо", - и на этом все кончается. Между тем, ты и так знаешь: het - убийца. И надо не спрашивать этих людей, какие у них никнеймы, а попросить их рассказать про het, например, надеясь, что убийца себя выдаст. Если, конечно, убийца в самом деле het. Пойми: убийца реальной Снежаны - виртуальный персонаж het. Возможно, и ловить его надо в Сети - но для начала хорошо бы понять, что он из себя представляет".

Дальше стояла звездочка и было написано: "Gorsky ушел спать".

Глеб задумчиво посмотрел на экран. Что он знает о het? И вдруг вспомнил, что? занозой сидело у него в мозгу последние дни: история, которую het рассказал при их единственной виртуальной встрече. Неопытный мальчик, спутавший менструацию и лишение девственности. Молодежь, знакомая с кровью понаслышке или по ломке целок. Липкий ужас, цитата из Бродского, гостиничный номер в Питере. Марина и Чак.

Вероятно, это совпадение. Что же еще, если не совпадение?

Абрамов пишет Глебу.

"Привет, Гл!

Спасибо за помощь, извини, что я так быстро подорвал: время поджимало, и звонить тебе тоже было небезопасно. Visa пусть побудет у тебя, все равно на счете долларов двести от силы. В моем положении это почти что ничего.

Ты спросил, почему я вспомнил Чака, и я сейчас подумал - почему бы и впрямь не рассказать, тем более, сейчас уже неважно. Можно сказать, нас сгубила случайность. Будь это чей-то коварный план, было б не так обидно.

Я встретил Маринку Царёву. Я, как ты помнишь, был в нее влюблен в школе - и очень обрадовался, когда она меня окликнула на улице. Маринка сильно изменилась, я бы сказал - постарела. Видимо, жизнь ее не щадила - одной воспитывать ребенка, конечно, не легко, тем более - в такое время. И еще она говорила, что мальчик болел, и все деньги, которые не съела инфляция, ушли на врачей.

Мне странно все это писать - и странно было, когда она рассказывала о своей жизни. Знаешь, словно попал в мексиканский сериал. Такой, где старые друзья встречаются через много лет, одинокие матери растят детей, а богатые тоже плачут. Плакать пришлось мне - фигурально выражаясь, конечно. Мне было ее очень жаль - и вдобавок, в этом сериале было одно вакантное место: раскаявшегося злодея. Оно отошло ко мне.

Ты знаешь, у меня после школы все было хорошо. Но эти годы я винил себя в том, что случилось с Чаком, то забывал эту вину, то снова вспоминал. Моя вина всегда была со мной. Встретив Марину, я понял: судьба дала мне шанс.

Ты веришь в судьбу, Гл? Я никогда не верил. То есть, став взрослым, - никогда. Я старался все делать сам - деньги, которые я зарабатывал, женщины, которых я добивался, все, что мне досталось, - я всем был обязан только себе самому. В мире, который я построил, не было места судьбе. И вот она о себе напомнила.

Вероятно, я бы не поверил ни в какую судьбу, если бы не это ощущение мексиканского сериала. В сериале должна быть судьба, как же без нее?

Я сразу предложил Маринке денег. Она, конечно, отказалась, но я взял с нее слово: если ей понадобятся деньги, она со мной свяжется.

Она позвонила в начале июня, за несколько дней до выдачи зарплат в конторе. И сказала: сыну надо срочно ложиться на операцию, и послезавтра нужно внести всю сумму. Что такой случай бывает раз в жизни, и если она его упустит, придется ждать еще год. Она, конечно, сказала: если у меня нет денег, то ничего тут не попишешь.

У меня в самом деле не было денег, зато они были на счету "Лямды плюс". Через неделю должна была пройти та самая проклятая сделка, и деньги так или иначе появились бы - и я не дергался, что ребята останутся без зарплаты. Всего-то навсего перетерпеть неделю. Я снял деньги со счета - и отдал ей.

И тут я смалодушничал, уехал с Иркой в дом отдыха. Мне уже было с Иркой неинтересно, но уезжать одному - довольно глупо. Как я представил себе, что захочу потрахаться и пойду на дискотеку баб снимать, - самому смешно стало. Не тот возраст, сам понимаешь. Пора бы остепениться. А с Иркой у нас был брак в своем роде, без страстей, дружеский, как дружеский секс. Думаю, Емеля знал и не имел ничего против.

Короче, я смалодушничал. Меня не было в Москве, когда все началось, и я профукал момент, когда пришел пиздец. Можно сказать, не услышал звонка (помнишь, в школе была загадка: "звенит звонок, настал…" Я в последнее время часто школу вспоминаю - вероятно, свободного времени много).

Ведь я ни в чем не виноват, правда? Я хотел помочь Маринке, но погубил Емелю. Когда мы учились в школе, Вольфсон как-то втравил меня в бесплодную дискуссию о том, могут ли благие помыслы породить катастрофические результаты. Вольфсон тогда говорил, что на некотором уровне - он его почему-то называл уровнем магии, - в основе каждой катастрофы лежит какая-то червоточина. Нарушение запрета, сбой программы, что-то в этом роде. И сейчас я пытаюсь понять, где эта ошибка.

Вероятно, в истории с Чаком. Потому что если бы я тогда не сделал того, что сделал, - ничего бы не было. Чак был бы жив, Маринка вышла бы за него замуж, и все бы у нее было хорошо.

А может, виной всему Вольфсон с его дурацкими книжками и идеями. Я, впрочем, их никогда не любил - ты, небось, знаешь.

Вижу, я что-то разошелся. Пора и честь знать.

Пока.

Твой ВА

PS. Ты спрашивал, как меня найти. Очень просто: сначала надо доехать на автобусе от "Речного" до "Шереметьево-2", потом немного самолетом, а там еще немного на машине. Даст бог, так когда-нибудь и случится".

Глеб перечитал письмо дважды, ругаясь на транслит. Ему было приятно, что Абрамов ответил так подробно. Странно, подумал Глеб, почему он считает себя виноватым в смерти Чака? Глеб вспомнил тело Снежаны и иероглиф на стене, и написал ответ:

"Привет, Абрамов!

Спасибо за письмо, просто не ожидал такого. Не казнись, мало ли что в жизни выходит не так. Думаю, никто не виноват - кроме разве что тех сук, которые кинули вас на деньги. Боюсь, как раз они не испытывают никаких угрызений совести.

Забавно, но как раз сегодня я вспоминал Марину и Чака по одному странному поводу. Я, кстати, так и не знаю, что там у вас случилось. Что за книги читал Вольфсон? Чем ты так виноват перед Чаком? Я, честно говоря, думал, это наша общая вина, или, на худой конец, вина одной Маринки.

Впрочем, все это сейчас неважно. Важно, что ты в безопасности - там, за автобусом, кордоном, самолетом.

Пиши.

Твой

Гл".

Перед тем как отправить, Глеб перечитал свое письмо и порадовался последней фразе. За автобусом, кордоном, самолетом. Красиво, что ни говори, подумал он.

Март, 1984 год

Стоишь голая посреди прихожей, смотришь сквозь слезы в зеркало. Отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то - с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, довольно стройные ноги. Розовыми пятнышками - соски небольших грудей. Вытираешь слезы, идешь в комнату. Джинсы и свитер на полу, скомканная простыня на тахте. Проводишь рукой по влажному, липкому пятну, снова начинаешь плакать…

Оксана первая сказала:

– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Только ты одна зовешь его Лешей, для всех остальных он - Чак. Каждый раз, услышав прозвище, ты про себя переводишь. Леша, Лешенька. Мальчик мой.

Большая перемена. Ребята гоняют по коридору, играют в футбол пластмассовой заглушкой от парт. С легкой руки химички их назвали "штучками" - сказала как-то: Перестаньте отбивать штучки от парт, - и понеслось.

Большая перемена. Тающий мокрый снег. Ты вышла покурить на улицу, накинула темно-красную куртку, сумку на плечо - и пошла. Уборщица прокричала что-то вслед про сменную обувь - ты сделала вид, что не услышала. Оксана и Света уже стоят у гаражей, прямо за яблонями. Голые весенние ветки. Осенью на них вырастали маленькие, с конфету, яблочки - их рвали на переменах. Белуга как-то увидела, разоралась: Прекратите немедленно, что вы делаете? Леша ответил тогда: Собираем плоды продовольственной программы. Так их теперь и называют: "плоды продовольственной программы".

Тающий мокрый снег. Голые весенние ветки. Холодный мартовский ветер. Шли вчера после школы вчетвером: я, Леша, Глеб и Феликс. Решили купить мороженого - ягодное за 7 копеек, уникальный случай. Ты улыбнулась, тебе казалось - кокетливо, и сказала: Мне хочется "Бородино". Леша протянул в окошечко 23 копейки, сказал: Мне "Бородино", пожалуйста, а Феликс тут же подхватил: И коньячку еще двести грамм! - и тогда Леша развернулся, рявкнул: Кончай страдать хуйней! - и у него были такие глаза, что ты испугалась. И вообще: он никогда раньше не говорил при тебе таких слов.

Холодный мартовский ветер. Светка ежится, зябко пританцовывает на месте, выскочила без куртки, вот дура. Бросает окурок в тающий мокрый снег, торопливо бежит назад. Круглые коленки зябко торчат из-под форменной юбки. Ты провожаешь ее взглядом, выдыхаешь голубоватый дым, представляешь, как Леша обнимает тебя, целует в губы, и тут Оксана говорит:

– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Большая перемена. Голые весенние ветки. Две девочки у заржавленной двери гаража. Оксана в синей куртке из "Детского мира", ты - в своей темно-бордовой. Голубоватый дым сигарет. Прозрачный холодный воздух.

– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Слова не складываются воедино. Знаешь, заложить, Чак, Вольфсон, ты, это… Что? Чак - это Леша. Вольфсон - это Вольфсон. Месяц назад его арестовали, точнее - забрали, отвезли в роно или в милицию, поговорили и выпустили. Вольфсон до сих пор ходит напуганный и гордый, по секрету рассказывает на каждом углу: приехали брать на двух машинах, мол, знали, что он когда-то занимался каратэ и может оказать сопротивление. Ты знаешь об этом, весь класс знает, но при чем тут Леша?

– Что значит - заложил? - спрашиваешь ты.

Холодный мартовский ветер. Оксана смотрит в сторону.

– Говорят, когда его Белуга поймала на уроке, он всё рассказал про Вольфсона.

– Всё - это что? - спрашиваешь ты.

– Не знаю, - отвечает Оксана. - Всё - это всё. Наверное, про Самиздат или еще что-нибудь.

Тебе нет дела до Самиздата. Из всей запрещенной литературы ты читала только "Лебединый стан" - и то потому, что любила Цветаеву, особенно любовную лирику. Иногда ты говоришь: тебя назвали Мариной в ее честь. Неправда, конечно: на самом деле назвали в честь матери отца, которую ты никогда и не видела. Да и самого отца тоже не помнишь.

Делаешь последнюю затяжку, бросаешь сигарету в лужицу талого снега, спрашиваешь:

– А кто так говорит?

– Все говорят, - отвечает Оксана.

Звенит звонок, вы бежите к школе. Следующий урок - математика, математичка не любит, когда опаздывают. Бежите вдвоем, синяя куртка и темно-бордовая, а в голове неотвязно: знаешь, что Чак заложил Вольфсона?

И вот теперь ты голая сидишь на краю тахты, плачешь, пытаешься понять, как же оно так случилось? Обычно вы начинали целоваться еще в лифте, тебе нравилось его дыхание, плотные губы, сильные руки на твоих плечах. Ты любишь целоваться: еще в прошлом году на днях рождения и школьных дискотеках ты перецеловалась со всеми мальчиками, влюбленными в тебя. Продавленный диван на кухне, широкое кресло в полутемной гостиной, коридор на третьем этаже школы, собственный подъезд. Ты еще никого не любила, целоваться шла в надежде, что Глеб Аникеев обратит на тебя внимание. Только осенью поняла: Глеб влюблен в Оксану. Ну и ладно, ну и пусть, зато из-за тебя Леша и Вольфсон подрались у гаражей, прямо под яблонями с плодами продовольственной программы.

Обычно вы начинали целоваться еще в лифте, но последние дни ты Лешу не узнаешь. Где его напор, улыбка, уверенность в себе? Вот и сейчас он стоял мрачный, смотрел в сторону. Вы вошли в квартиру, ты повесила куртку, сняла сапоги. В комнате Леша сам стянул с тебя свитер, освободил маленькие груди из лифчика. Ты сняла джинсы, кинула простыню на тахту, вы легли рядом и начали целоваться.

Если крепко обняться, можно забыть о том, что еще год назад тебя считали дурнушкой. Если прижаться всем телом, можно почувствовать себя любимой. Если обняться еще крепче, можно вообразить: кроме вас двоих никого нет на свете. Это и есть подростковый секс: одиночество столь огромное, что умноженное на два оно дает маленький кокон, в котором можно спрятаться от мира, где предстоит прожить пугающе одинокую жизнь.

Прижмись покрепче, вдыхай Лешин запах. Тебе нравится его запах, нравится его кожа, его руки, губы, член. Это пришло не сразу: потребовалось время, чтобы привыкнуть. Теперь ты опускаешь руку вниз и слегка прикасаешься с напряженной головке. Слово член тебе не нравится, вы говорите эбонитовая палочка, в честь анекдота ("Профессор, а она не ээээбонет?" - "Не э… должна"). Потребовалось время, чтобы привыкнуть, чтобы научится пробовать разные позы, вычитанные в машинописной книге по технике секса. Сверху, на боку, даже со спины. Ты гордишься, что тебе попался такой опытный и изобретательный любовник. Интересно, думаешь ты, пока мама еще жила с папой, они занимались этим в каких-то особых позах - или только женщина снизу, мужчина сверху?

Ты думаешь об этом с иронией, хотя знаешь: лично для тебя эта поза - самая приятная. Вот и полчаса назад ты лежала, обхватив Лешу ногами, старалась не шуметь. Тонкие стенки, соседка-пенсионерка, грымза и стукачка.

Говорят: секс - кайфовое занятие, огромное удовольствие, но ты особого кайфа не чувствуешь. Важнее всего - знать, что рядом с тобой человек, которому ты доверяешь, он один понимает тебя, нет нужды ему врать.

Ты соврала только однажды: самой первой ночью, в номере ленинградской гостиницы. Леша в испуге смотрел на окровавленные простыни - и ты сказала: не бойся, это у меня месячные. Тебе было неловко: десятый класс, а все еще девушка.

И вот ты опять вытираешь слезы, начинаешь одеваться - трусы, джинсы, потом лифчик… и тут вспоминаешь, как Леша снимал его с тебя и снова начинаешь рыдать. Пятнадцать минут назад вы лежали, обнявшись, ты поднимала ноги повыше, гладила рукой мягкие волосы на затылке и даже чувствовала нарастающее возбуждение - и тут Леша вздрогнул, застонал и кончил.

Ты рассердилась. Сколько раз говорила: не кончай в меня, сперма потом вытекает на простыню, остаются пятна. Представляешь, что будет, если мама увидит и догадается? Ты подняла ноги повыше и раздраженно сказала: Ну, подложи свою майку хотя бы, все же вытечет сейчас. Леша встал, но как-то неохотно, буркнул что-то себе под нос - и вы сами не заметили, как начали орать друг на друга, первый раз в жизни: Надоело! Так не делай, сяк не делай! Если б ты меня любила, тебе все было бы нормально! Ты прошептала: Я тебя люблю, а Леша надел рубашку и бросил через плечо: Да тебе просто нравится это дело!

– Мне нравится? - крикнула ты, чуть не плача. - Да я только ради тебя этим и занимаюсь!

– Как же, как же, - сказал Леша уже из прихожей, - скажи еще, что я у тебя первый мужчина.

Ты заплакала, нагнала его у входной двери, бросилась с кулаками, ударила два раза в плечо, крикнула: Сволочь! Предатель! - и осеклась. Леша замер на секунду, ты было начала: я хотела… ну, ты предал нашу любовь… но уже грохнула входная дверь, загремели шаги по лестнице. Ты рванулась следом, остановилась в последний момент, замерла голая посреди прихожей, глядя сквозь слезы в зеркало. Отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только общий силуэт, да и то с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, довольно стройные ноги. Розовыми пятнышками - соски небольших грудей.

И вот теперь ты плачешь, одеваясь, в комнате, а в голове заевшей пластинкой повторяется неотвязно: знаешь, что Чак заложил Вольфсона, знаешь?

27

Клуб прятался в полуподвале, как и все московские клубы. У входа толпилась орава ребят в шинелях, пальто не по росту, в майках с портретом бородача в обрамлении колючки. Ни за что бы сюда не пошел, думает Глеб, если б знал, что здесь такие уроды. Лучшие силы сопротивления антинародному режиму. Силы сопротивления. Ну-ну. По мне - пэтэушники, быдло.

К началу концерта он опоздал. Оси не видно, на сцене интеллигентного вида худой очкарик, правой ладонью отбивает ритм, кричит в микрофон. Глеб слышит слова - все мы тепличные выродки из московского гетто, - и замирает. Мы жили в особом мире, словно в теплице. Мои одноклассники, Таня, мархишные девушки, девочки-мальчики из Интернета. Мир московских художников, мир математических символов, цифр и байт Интернета - лишь разные облики одного и того же. Московское гетто, лучше не скажешь.

Все листья станут зелеными,

Ресницы все станут пушистыми,

И все котята, и все утята

Запомнят войну с фашистами.

Спокойной ночи, спокойной ночи,

Спокойной ночи малыши!

Слова разбираешь сквозь шум барабанов, сквозь рев гитары. Интересно, думает Глеб, а "Спокойной ночи, малыши" еще живы? Как там Степашка и Филя? Трудно представить их в новой реальности. Степашке и Филе нету здесь места: нет, словно "Эрике", продуктовым заказам, Самиздату и песням Высоцкого. Все эти вещи, далекие друг от друга, вместе ушли на дно, как Атлантида. Нельзя сказать, что Глеб о них жалеет.

Малыши уснули спокойно

И ничего не хотят,

Ведь их охраняет память

Память котят и утят.

Память грязного снега,

Память осенней листвы

И память русских колоний

Украины и Литвы

Под рев набитого пьяными подростками зала Глеб понимает: именно сейчас его война обрела слова. Его война - воспоминание детства, немного сентиментальное, в одном ряду со Степашкой и Филей, с котятами, утятами, невозможностью помыслить Украину и Литву русскими колониями, а не братскими республиками. Детская трогательность котят и утят не исключает военной жестокости. В конце концов, котята и утята тоже не дожили до 1996 года.

С Осей Глеб встретился только после концерта. Бешено жестикулируя, Ося восторгался "Красными звездами" и "Бандой четырех". Они купили пива в ближайшем ларьке и выпили прямо тут же. Похоже, Ося опоздал еще больше, потому что песню про котят и утят не вспомнил.

Становилось прохладно, Ося предложил поехать к нему домой. Глеб с раздражением подумал: можно было так сразу и договориться.

– Кто это у тебя на майке? - спросил он.

– Летов, - удивился Ося. - Видишь: "Все идет по плану"

Глеб вспомнил Снежану. Первый раз я трахалась под "Все идет по плану". И дальше что-то про дедушку Ленина. Теперь дедушка Ленин - такое же прошлое, как котята и утята. На плесень и на липовый мед.

Глеб никогда не слышал Летова, хотя имя, конечно, знал.

– Пожалуй, - сознался он, - я ни одной его песни не слышал.

– Ух ты! - оживился Ося. - Я тебе даже завидую. Я помню, первый раз мне его дал послушать приятель из параллельного класса. Я тогда любил "Аквариум" и к "Обороне" заранее относился с предубеждением, но кассету взял. По дороге к метро вставил в плейер - и… сейчас я бы сказал, что тогда и стал евразийцем. Это была "Поганая молодежь", вторая версия, и меня ударило, как пиздец. Помню, я спускался на эскалаторе и вдруг подумал: если бы сделать так, чтобы все эти люди услышали Летова прямо сейчас - мир перестал бы существовать. Сразу бы разрушился, взорвался изнутри. Такая в этом была сила. Я, наверное, уже не могу объяснить, но у меня было такое чувство, словно я совершил прорыв к настоящей реальности.

Глеб кивнул.

– Я что-то похожее чувствовал, когда Галича в школе слушал, - сказал он.

Несколько лет разницы сильно сказались на вкусах матшкольных мальчиков. На секунду Глеб вспомнил ту сопричастность тайне, которой больше не будет никогда. Падение коммунизма лишило его мир тайн - Глебу теперь нечего скрывать. Для внешнего мира он уже не бомба с тикающим в глубине ритмом чужих стихов, что открывают путь к настоящей, невиртуальной, реальности.

Впервые Глеб услышал Галича в восьмом классе. Оксана записала часовую кассету, как выяснилось позже - копию французского диска, ужасающего качества, с шумами, временами перекрывающими и глуховатый голос, и бренчанье гитары. Оксана отдала кассету как раз накануне весенних каникул - а на следующий день Глеб заболел и неделю, лежа в постели, слушал одну и ту же запись, раз в сорок пять минут переворачивая, от начала к концу, от "Ночного дозора" до "Когда я вернусь". Потом он, конечно, раздобыл нормальную запись, но слушать ее не мог - не хватало привычного шума.

Позже он записал еще восемь кассет Галича, фактически - полное собрание, знал наизусть едва ли не все песни, повторял про себя взяться за руки среди пепла, повторял то ли шлюха ты, то ли странница, повторял и кубики льда в стакане звякнут легко и ломко, повторял я пою под закуску и две тысячи грамм. По ночам в десятом классе, когда он пробирался через бесконечные варианты вступительных задач, ставил одну из кассет на "Электронику-302", надевал большие, в полголовы, советские наушники и слушал глуховатый голос, бренчание гитары, шумы магнитофонной пленки. Так оно навсегда и осталось - геометрия, алгебра, физика и неизвестный, увенчанный славою бранной, удалец-молодец или горе-провидец.

Песни пошли впрок: Глеб поступил, куда хотел. Уже в Университете, на втором курсе ВМиК, он вдруг понял: любимая песня с той старой кассеты не имеет никакого отношения к политике и антисоветчине. Бывший зек, четвертого и двадцать третьего числа заедающий коньячок ананасом, глядя на облака, плывущие в Абакан, ничем не отличался от него, Глеба: он всего лишь понимал - прошлое недоступно, сколько ни празднуй свою над ним победу.

И по этим дням, как и я,

Полстраны сидит в кабаках,

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака

С тех пор, поднимая глаза к небу, Глеб иногда видел, как Галичевские облака плывут в милый край его школьного детства, туда, где живы Чак и Емеля, где молода Оксана, где все они не знают, что их ждет.

В исписанном граффити Осином лифте Глеб думал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье. Хрустальный - смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганова - сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.

Между тем Осина "двушка" была самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали полки с книгами на английском и русском и стеллажи с кассетами. На полу, среди разбросанных игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, Осина жена, что-то готовила на кухне. Только музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хемингуэя - Летов, вместо открыток с видами Парижа - распечатанный на принтере плакат: "Большой Брат все еще видит тебя".

– Я тоже люблю Оруэлла, - сказал Глеб.

– Культовый автор для хакеров, - ответил Ося. - Он был коммунист, ты в курсе?

– Хакеры - это кто вирусы пишет? - спросил Глеб.

– Хакеры - это очень хорошие программисты, - сказал Ося. - Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, - он махнул рукой, - пишут те же, кто пишет антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай.

Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова - непрерывный суицид для меня - и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае - в младенчестве. Мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал.

На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки - со свастикой, с буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил.

– Что это? - спросил он.

– Анархия, - ответил Ося. - Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа "все, что не анархия - то фашизм". Никак не можем придумать, как изобразить.

– Послушай, - спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу, - я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм… как это все сочетается?

– А что? - сказал Ося. - Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером.

Глеб рефлекторно кивнул. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.

– Как бы мы ни относились к нацизму, - продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, - тоталитаризм остается важной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов - всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой.

– А чем плохо быть Америкой?

– Посмотри на него, - сказала Галя. - Похоже, он настоящий либерал.

– В каком смысле? - спросил Глеб.

– Ну, права человека, - сказал Ося. - Сергей Ковалев, Алла Гербер.

– Ну да, - смутился Глеб. - Права человека, да.

Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то - да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников "Хроники текущих событий" - а Глебу казалось, о диссидентах все забыли.

"Права человека" Галя произносила с той же интонацией, с какой Антон говорил "тусовщик". Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное - не стоящим внимания.

– А что, либерализм - это плохо? - спросил Глеб.

– Конечно, - ответил Ося, - в либерализме нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен, и только идея способна поднять его над самим собой.

– А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией.

– Это фальшивая иерархия, - сказала Галя. - Если американцы - самая передовая нация, то истории пора остановиться.

– Если Америка - это будущее, то нам не надо будущего, - отчеканил Ося. - Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка - это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что, когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы слишком комфортно, и он бы не смог вернуться.

– А он вернулся? - спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий - один из заграничных членов редколлегии журнала.

– Обязательно вернется, - сказал Ося. - Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации.

Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и спросил:

– А евразиец - это житель Евразии?

– Нет, конечно, - ответил Ося. - Евразиец - это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал-большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал-демократическую идеологию. Можно, конечно, считать русских евразийцами, а американцев - атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро - и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть.

И он показал еще один значок с изображением шестиконечной звезды в круге.

– Наш, еврейский сатанизм, - сказал он. - Ты знаешь, что Антон ЛаВей многому научился у Бен Гуриона? Они дружили в юности. Если учесть, что Бен Гурион привел евреев в Израиль, то есть по определению мессия, нетрудно додумать остальное.

Пока Ося говорил, Галя, прижимая младенца к себе, села на пол под изображением буквы "А". Галя кивала в такт Осиным словам, и Глеб, заглядевшись на нее, почти перестал слушать. На минуту Галя показалась ему какой-то анархистской мадонной.

– То есть сатанизм, сионизм и еврейское мессианство - это одно и то же, - досказал Ося, а Галя встала и пошла в соседнюю комнату укладывать младенца. Глеб наконец спросил то, ради чего пришел.

– Ты знаешь, я подозреваю, что Снежану убил кто-то из ее гостей. Ее же зарезали ножом из Хрустального, ты заметил?

– Да нет, - с сомнением сказал Ося. - Это было ритуальное убийство, понятно же. Иероглиф на стене видел? Что он означает, как ты думаешь?

– Я выяснил уже. - И Глеб рассказал про терпение, сердце и меч.

– Меч в сердце, - присвистнул Ося, - нож в спину. Я в этом городе жил. Явно сатанистские дела.

– Ты хочешь сказать, она сама взяла нож, вышла на лестницу, и там ее ритуально убили? - спросил Глеб

– Да, это давно известно, - кивнул Ося. - Жертвы культов обычно идут на это добровольно. Опытный маг вводит их в транс - можно, причем, это делать даже через стену, - и зомби сам берет нож или там топор и идет к жертвеннику. Кроули что-то об этом писал, да и вообще - довольно распространенная практика.

– Понимаешь, - сказал Глеб, - иероглиф я ей накануне написал на бумажке по другому поводу. - И он рассказал про #xpyctal и человека по имени het.

– Убедительно, - согласился Ося. - Но кто тогда убийца?

Глеб перечислил.

– Бен и Катя, но у них, вроде, алиби - они были вместе. Луганов тоже говорит, что все время был с Настей. Шаневич и Арсен сидели на кухне. Остаются Андрей, ты и Нюра Степановна.

– Тут важно проработать все версии, - сказал Ося. - Кто и почему мог убить. Скажем, Андрей мог принести ее в жертву, чтобы журнал лучше пошел. А спланировал это Шаневич. Разумеется, позаботился об алиби. О том, что алиби Луганова и Бена не выдерживают критики, я вообще молчу.

– Ну да, - кивнул Глеб. - У тебя получается, что каждый мог убить.

Странным образом, стоило Глебу это сказать, как он сразу понял: ни один из них убийцей не был. Логика, на которую он так уповал, не имела к этой уверенности никакого отношения.

– И не удивительно, - подтвердил Ося. - Знаешь, чего Дугин писал? Чем бессмысленнее конспирологическая теория на первый взгляд, тем больше шансов, что именно она и подтвердится фактами. Отсюда, очевидно, следует, что несколько конспирологических теорий верны одновременно. Скажем, Кеннеди убили ЦРУ, КГБ и инопланетяне. Просто инопланетяне контролируют и КГБ, и ЦРУ.

– Понимаешь, - сказал Глеб, - я еще могу поверить, что ЦРУ и КГБ не заметили друг друга, убивая Кеннеди, но что все мы резали Снежану в восемь рук, держась за один нож - это уволь. Лучше скажи: ты что делал в момент убийства?

– У меня идеальное алиби, - сказал Ося. - Знаешь, как в книжках: "я спал". Вот и у меня: "я пил и танцевал". То же, что и все, и при этом, конечно, ничего не помню.

Вернулась Галя, подхватила малыша с пола и все пошли на кухню.

– Мне кажется, у маленькой небольшая температура, - сказала она.

– Если не пройдет, попробуем обтирание.

– Может, лучше анальгину дать? - спросил Глеб.

– Ты что? - возмутился Ося, неистово замахав руками, - это же медикаментозное лечение. Оно лечит симптом, а не болезнь. А обтирание мобилизует ресурсы организма.

Галя кивнула:

– Мы наших с детства закаливаем. Потому они и здоровые.

Глеб подумал, что странно называть здоровым ребенка, у которого как раз сейчас поднимается температура, но промолчал. Тем временем Галя налила чай и поставила на стол банку варенья.

– Сами сварили, - сказал Ося.

– Потому что, когда сам растишь ягоды и варишь варенье, - пояснила Галя, - приучаешь себя не пользоваться плодами чужого труда.

– Выключаешь себя из экономики капитализма, - прибавил Ося, хлопнув рукой по столу. При этом он задел чашку и разлил чай. Галя усадила мальчика в стульчик и вытерла стол.

Вопреки, а может, благодаря идеологическому обоснованию, варенье оказалось превосходным. Глеб положил себе полную розетку, мальчик пил из блюдечка, Ося беспокоился, как бы он не обжегся. Трудно было поверить, что этот человек полчаса назад призывал поддержать педофилию и сатанизм как врагов тотальной американизации.

– Мне, вот, интересно, - спросил Глеб Галю, - как вы с такими идеями воспитываете детей? Мои родители старались, чтобы я был советским мальчиком, - тогда я думал, чтобы я их не выдал, а сейчас уже просто не знаю, зачем. А как теперь?

– Мы от них ничего не скрываем, - ответила Галя. - Мы вообще ничего ни от кого не скрываем. Ося каждый раз, когда пишет аппликацию или посылает резюме, честно указывает в графе "увлечения" и Телему, и Кроули, и коммунизм.

– Это кого-нибудь смущает?

– Иногда, - ответил Ося. - Но, значит, они не получают хорошего специалиста, вот и все.

– А насчет детей, - продолжила Галя, - мы их воспитываем на классических образцах

"Неужто на Кроули?" - подумал Глеб, но Галя сказала:

– Вот я сегодня с Васюткой читала "Сказку о мертвой царевне и семи богатырях".

– Вполне арийская сказка, - заметил Ося, не прекращая дуть на чай в блюдечке. - Про то, что смерть - это родина.

– На самом деле - про другое, - сказала Галя. - Про общество тотального контроля. Вот "свет мой зеркальце" - это же явный искусственный интеллект с базой данных. Что оно умеет? Оно собирает информацию обо всех красавицах, систематизирует и по запросу выдает параметр, соответствующий максимальному значению - "кто на свете всех милее, всех румяней и белее". С другой стороны, можно описать его как псевдодивайс, цель которого - манипулирование. Вроде телевизора - нам внушают, что необходимо покупать западные прокладки с крылышками, а зеркальце внушает Царице, что ее красота недостаточна. И Пушкин верно показывает, что люди, идущие на поводу у ТВ, становятся преступниками и нарушают традиционные законы. В данном случае - законы родства.

– Для меня, - сказал Ося, - важнее история про смерть и воскрешение. Царевна умирает, лежит в хрустальном гробу на шести столбах, на чугунных цепях, как-то так - и потом восстает из гроба. Как Лазарь - и это, кстати, вводит еврейскую тему.

– Мне другое интересно, - неожиданно сказал Глеб. - Когда она воскреснет, она будет прежней? Или в чудовище превратится?

– Она и есть чудовище, - мило улыбнулась Галя. - Священное чудовище нашей культуры. Сказка Пушкина. И, что характерно, охраняют ее семь братков.

– Почему братков? - удивился Глеб.

– Там же четко сказано, что занимались они "молодецким разбоем". Ну, как братки.

– И это верно, - сказал Ося, снимая мальчика с высокого стула, - потому что братки - выражение пассионарности русского народа. Положительное, по сути своей, явление. Нерыночный механизм внутри капитализма. К тому же они явно борются против атлантического геноцида: "сарацина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь". Ну, то же самое, что теперь с чеченами.

– Столкновение двух цивилизаций, - подхватила Галя, беря ребенка на руки. - Пойдем, умоемся.

– Читал Гейдара Джамаля? - спросил Ося. - Там все очень четко сказано. Они же с Дугиным были друзьями когда-то, знаешь?

Глеб машинально кивнул и вдруг подумал, что сказка про Белоснежку и про Мертвую Царевну - это одна и та же сказка. Компьютерный монитор похож на хрустальный гроб, цепи - на переплетения проводов. Снежана - Мертвая Царевна - лежала в этом гробу, на канале #xpyctal, на сервере www.khrustal.ru, на залитой кровью лестнице в Хрустальном переулке. Сейчас Глеб всего лишь пытался, найдя убийц Снежаны, дотянуться до нее, поцеловать прощальным поцелуем и оживить, хотя бы на миг.

28

Пока подозреваемые - кружочки на бумаге или виртуальные персонажи в компьютере, легко поверить, что каждый способен на убийство. Легко обвинить в убийстве три латинские буквы на экране: все участники виртуальной беседы кажутся не совсем настоящими, Снежана - Snowball - не столь безнадежно мертвой. Можно вообразить, что она просто в отъезде и в один прекрасный день снова законнектится и появится в Сети.

Но едва подозреваемые превращались в людей из плоти и крови, сразу становилось жалко Снежану. Стоит увидеть кандидатов в убийцы живьем, как подозрения рассеиваются сами собой. Бен улыбается, как не может улыбаться преступник; Ося слишком любит жену и детей; Луганов - трепло, неспособное ни на какое решительное действие. Хорошо бы убийцей оказался неприятный Шварцер - но он ушел вместе с Муфасой, тот подтвердил: они сразу поймали машину и уехали. Вообще, чем больше Глеб размышлял, тем более зыбкими казались возможные причины: Катя слишком легко созналась, что она - Марусина, и не стала бы кого-то убивать ради сохранения этого факта в тайне.

Логический тупик: Снежана убита - неизвестно кем, неизвестно зачем.

Радовало одно: все эти дни мир вокруг был четким, будто вернулись школьные годы, когда казалось, что вселенная распахнута перед тобой книгой, которая ждет своего читателя.

С утра законнектиться с Гласнетом не удалось, и, придя на работу, Глеб сразу бросился к компьютеру: проверить почту.

– Ты знаешь, - сказал он Андрею, - я понемногу начинаю верить, что Интернет - как наркотик.

– Не верь, - посоветовал Андрей. - Это один из двух главных мифов про Сеть.

– А какой второй?

– Что в Сети - одна порнография. Вот ты часто смотришь порно?

– Честно - ни разу. Как-то люди вокруг, неудобно.

– Это сейчас неудобно, - сказал Андрей, не отрываясь от монитора. - А когда все начиналось, все стояли толпой вокруг единственного компьютера и качали порнуху из юзнета. И нормально… Вообще я считаю: любой человек должен провести сутки за скачиванием порнухи из юзнета, чтобы больше к этому не возвращаться.

– Я действительно не… - начал Глеб.

Глеб вспомнил Нюру: иногда реальная жизнь смыкается с виртуальной самыми причудливыми способами.

Сегодня почтовый ящик буквально забит новыми сообщениями. Все со школьного листа: проглядывая последнее, Глеб не понял, о чем речь ("если это шутка, то неумная и неуместная"), и открутил к началу. Тред начался с письма Вольфсона с заголовком "a bad taste joke". Вольфсон писал:

"Несколько дней назад я просматривал список подписавшихся. Вы уже знаете, что Гл и Абрамов опять с нами, но я обнаружил, что среди новых подписчиков есть человек, зарегистрировавший адрес chuck_is_not_dead@pobox.com. Я написал ему письмо и спросил, что это за дурацкие шутки. Вот какой ответ я получил сегодня утром: » Привет, Вольфсон » Рад, что ты меня заметил. Много лет я ждал возможности » проявиться. Как вы живете, ребята? Говорят, теперь » все то, за что ты получил по пизде мешалкой, стало очень » модно? Жалко, что так вышло тогда, в самом деле. » Хорошо бы как-нибудь увидеться, да вряд ли возможно. » Разве что с тобой чего случится:)). Но это я не советую. » Хорошо, что есть Интернет, и мы можем хотя бы поговорить. » Привет ребятам. » Твой Чак

Я написал, что, мне кажется, шутка несколько дурного тона, и в ответ получил довольно длинное рассуждение о том, что "сакральное пространство Интернет является моим естественным местом обитания - и неясно, по какому праву ты ссылаешься на законы реального мира". Я страшно разозлился и хотел было его просто отписать, но потом вспомнил про демократию и решил спросить вас всех. По-моему, надо гнать такого поганой метлой. Есть возражения?"

Первым на это письмо откликнулся "Чак". Он писал:

"Не понимаю, с чего такая истерика. Конечно, вы можете меня отписать - хотя мне странно слышать про демократические институты от Вольфсона. Черт с ними, с институтами: важно то, что, если сегодня отпишут меня, то завтра за мной последует любой из вас. Я утверждаю, что я - Алексей Чаковский, хотя и не могу это никак доказать. Но за последние дни тут появились Абрамов и Глеб - как они докажут, что они - это они? Есть известное правило презумпции виртуальности, которое гласит, что каждый из нас должен считать другого виртуальным персонажем, пока не доказано обратное. Это лист не для живых людей, это лист для виртуалов. Живые люди не оказываются в Интернете; они, в лучшем случае, сидят у компьютеров. Вы говорите, что меня на самом деле нет; я вам отвечу: ВCEX HAC HET. Я понимаю, что эта мысль непереносима, как секс с человеком, которого любил полжизни назад, но придется ее принять".

Глеб подумал, что для него секс вообще мало связан с любовью. Смешно, но секс с полузнакомой Нюрой показался ему куда увлекательнее, чем ночь со Снежаной. В Снежану он был немного влюблен, а у Нюры всего-то и было, что запах детского мыла, на мгновение вытеснивший никотиновый привкус "Кэмела".

Глеб понимал: мертвый Чак не может в самом деле появиться в Интернете, но это было неважно. Было бы приятно, если б он в самом деле мог с ними говорить, - как если бы в один прекрасный день на канале #xpyctal снова появилась Снежана.

Глеб бегло просмотрел остальные письма (его одноклассники, как всегда, не могли договориться) и вернулся к письму "Чака". Странно: живой или мертвый, Чак писал так, словно последний месяц пил водку в Хрустальном и беседовал с Осей и Андреем о независимости киберпространства.

Из всех его одноклассников, самой подходящей кандидатурой на роль "Чака" был сам Глеб.

Глеб ткнулся в IRC, нашел там Горского и рассказал о вчерашнем посещении Оси:

– Он совсем не похож на экстремиста. Такой тихий семейный человек. То есть он говорит все эти слова, про сатанизм или про геополитику, но это все существует как-то отдельно от его жизни.

– Слова всегда существуют отдельно от жизни, - ответил Горский, - просто некоторые об этом забывают и стараются их объединить.

– Впрочем, не знаю, какими вырастут его дети, если их детство пройдет под портретом Егора Летова, - напечатал Глеб, а Горский ответил:

– Слушать Летова в 1996 году так же глупо, как БГ - в 1990-м. Но в одном он прав: ни у кого нет алиби. То есть нет виртуального алиби.

– Почему?

– Потому что любой из тех, кто ходил на канал, мог прийти и объявить себя het.

– Любой, кроме SupeR.

– Технически даже SupeR мог, но он, похоже, все-таки в Америке и не мог прийти к вам в Хрустальный. А Undi или BoneyM мы не можем исключить.

– Знаешь, может быть, - быстро набивал Глеб. - Я спрашивал у Бена про этого het, и Бен ответил, что про него нельзя сказать ничего вразумительного. Het все больше молчал. А в этот раз был довольно разговорчив.

– Человек без свойств, - ответил Горский и добавил смайлик ":-)" - мол, шучу.

– Послушай, - Глеб повернулся к Андрею, - я вот все думаю про этого самого het'а… который на #xpyctal. Ты с ним часто разговаривал раньше… в смысле, когда Снежана была жива?

– Не, - ответил Андрей, - он, типа, не особо разговорчивый был. Вроде как присутствовал и в то же время - нет.

– Понятно, - ответил Глеб и уже собрался было вернуться к прерванной беседе с Горским, когда Андрей прибавил:

– Потому, наверное, он себе такой никнейм и выбрал.

– А что значит het?

– Ничего. Просто русское "нет", записанное латинскими буквами. Если типа в верхнем регистре написать "het", то как раз "НЕТ" и получится.

Глеб невольно вспомнил сегодняшнее письмо Чака: транслит, и только три слова выглядели по-русски: BCEX HAC HET. bcex hac het, если в нижнем регистре.

"Если он человек без свойств, - подумал Глеб, - то почему был так разговорчив в тот единственный раз, когда я встретил его на канале? Может, потому что Снежана уже умерла. Или была другая причина?"

На секунду Глеб замер. Нет, невозможно. Бессмыслица. Het не мог рассказать эту историю специально, чтобы напомнить Глебу о Маринке и Чаке. Het вообще не мог ее знать: ее знали только трое - Глеб, Маринка и Чак. Это давняя история, никак не связанная с сегодняшним днем. Просто совпадение.

В задачах из журнала "Наука и жизнь" не могло быть случайных совпадений. В математических задачах, которые Глеб решал под Галича в огромных советских наушниках, не бывало случайных совпадений. Все данные были подобраны преднамеренно. И вдохновение - это момент интуитивного прозрения, когда понимаешь, что все - неслучайно.

– Горский, - написал Глеб, - я должен тебе рассказать одну вещь. Есть полчаса?

Интересно, подумал Глеб, чем Горский вообще занят? Сидит, наверное, на кафедре славистики, в комнатке, заставленной компьютерами, пишет свою диссертацию. Неужели у него не найдется получаса?

29

Времени у Горского было полно, только хотелось спать. Он встал, прошел на кухоньку, включил кофе-машин, мерзко плюющуюся американским кофе, и вернулся к компьютеру. Поверх крышки ноутбука посмотрел на догорающее в камине синтетическое полено, смесь воска и прессованных опилок. На упаковке была указана продолжительность горения - хватит еще на полчаса, прикинул Горский.

Зачем я встреваю в эту историю? Незнакомый человек, шапочный приятель Антона и, кажется, Олега, которые еще с московских времен считают меня если не Шерлоком Холмсом, то Ниро Вульфом. Что мне за дело до умершей в Москве болгарской девушки, до очередного матшкольного мальчика, логически вычисляющего, кто и зачем убил его подругу? Нет, надо отказаться. Хватит, наигрался уже.

Впрочем, без особого удовольствия вспоминая давнюю московскую историю семи лепестков, Горский не мог не признать: не случись она, он остался бы полупарализованным инвалидом. И даже disabled person его бы никто не назвал. А так живет в Калифорнии, программирует потихоньку, все в его жизни хорошо.

Он перевел глаза с камина на экран и начал читать историю о том, как двенадцать лет назад шестнадцатилетние мальчики играли в прятки с государством, которое изо всех сил пыталось быть серьезным и не прощало таких игр. Горский открыл "Ворд" и быстро записал:

"Вольфсон - жертва доноса; Чак - доносчик и самоубийца; Марина - возлюбленная Чака, объект страсти Вольфсона и Абрамова. Абрамов - друг Глеба, разорившийся и исчезнувший в июне 1996 года, после того, как снова встретил Марину".

Он снова вернулся в IRC. Глеб уже досказал, как het воспроизвел ему историю дефлорации Чака, и перешел к утреннему появлению виртуального Чаковского на листе выпускников пятой школы.

– И я подозреваю, что он и het - одно и то же лицо, - писал он.

Похоже на то, подумал Горский. Потому что если где и появляться призракам матшкольных мальчиков, то именно в Сети. Скольких таких, счастливо выживших и сваливших с родины за океан, Горский повидал за последний год! Плохо стриженные, в мятых рубашках, с отсутствующим выражением лица - они и впрямь казались только приложением к своим виртуальным ипостасям. Трудно поверить, что у большинства - вполне сложившаяся личная жизнь, семьи, дети, досуг и прочие интересы - впрочем, достаточно скучные для Горского, предпочитавшего концертам КСП в Джуике трансовую сцену Сан-Франциско.

– Мы как будто жили в Интернете, - писал тем временем Глеб, - наши прозвища были как никнеймы и мне теперь кажется, что Интернет - это и есть царство мертвых. Чак уже появился, еще немного - и появится Миша Емельянов, или выяснится, что Витю Абрамова еще в Москве убили. Я понял. В Интернете никто не знает, собака ты или умер.

Горский рассмеялся. Переводится ли этот каламбур обратно на английский? Nobody knows you are a dog or a dead? Что-то вроде. Он отправил Глебу еще один смайлик и написал:

– У вас слишком много метафор для загробного мира.

Да, подумал он, в свое время для всех нас Америка была как загробный мир. Оттуда не возвращались. Теперь загробный мир - это Интернет… А Горский еще помнил, как несколько лет назад вся Москва была уверена, что можно умереть понарошку, если жахнуться калипсолом. Боюсь, когда придет время умирать, мы и не поймем, что происходит. Слишком часто заигрываем с мыслью о смерти и загробном существовании.

Горскому это было неприятно. Какой-то противный привкус в истории с виртуальным Чаком, с человеком, который спустя дюжину лет явился к одноклассникам, напоминая им о старых грехах, всеми уже позабытых.

– Я думаю, het специально рассказал мне историю Чака и Маринки, чтобы меня подразнить, - написал Глеб. - И зашифровал свое имя во фразе ВСЕХ НАС НЕТ.

Странное дело - имена, подумал Горский. Почему никто не задумывается, как много имя говорит о том, кто его выбрал. У Горского был знакомый, которые называл себя "долбоебом", был другой, называвший себя "эмигрантом", была девушка по имени "марамойка", и еще одна - "мурена". Почему, например, Снежана выбрала себе ник Snowball? Потому что и там, и там - снег? Но ведь был и другой выбор, она могла стать Снежной Королевой или, напротив, Жанной. Что-то, значит, нравилось ей в сказке про девочку, бежавшую от злой мачехи к семи гномам.

Горский снова посмотрел на экран. Глеб продолжал:

– Виртуальный Чак явно знаком с жизнью Хрустального - посмотри, как он рассуждает про кибернезависимость и прочие дела.

– Только ленивый сейчас не рассуждает про кибернезависимость, - ответил Горский. - Доступа в Интернет хватит, чтоб стать докой примерно за сутки.

– Ну, и кроме того, - бритва Оккама, - не сдавался Глеб.

Может и так, подумал Горский, а может, разум снова играет с нами свои шутки. Не всегда верное решение - отсекать лишние сущности, как советовал Оккам. Горский вспомнил историю семи лепестков и семи королей и улыбнулся. Так или иначе, подумал он, этот псевдо-Чак - действительно неприятный тип.

– В бритве Оккама я не особо уверен, - ответил он Глебу. - Но я помогу тебе поймать твоего Чака. Не люблю, когда шутят с покойниками.

– Здорово! - ответил Глеб. - Ты можешь, например, повидаться с Вольфсоном или с этим Сергеем Романовым, SupeR'ом. Они живут где-то в ваших краях.

– Я бы предпочел избегать личных встреч, - напечатал Горский. - Пусть мое участие будет чисто виртуальным.

Полено догорало, и в комнате почти совсем стемнело. Дверь на улицу была открыта, сквозь проволочную сетку приятно тянуло вечерней прохладой. На заднем дворе шебуршали то ли белки, то ли еноты.

– Знаешь, - написал Горский, - я подумал, теперь вся ваша школьная история кажется дурацкой. Как можно было себя убить из-за такого?

– Тогда все было иначе, - ответил Глеб.

Я знаю, подумал Горский, но кто поручится, что через десять лет все наши сегодняшние дела не покажутся мышиной возней?

30

Дома Глеб достал листок, где недавно рисовал обитателей Хрустального. Сбоку пририсовал одноклассников, живых и мертвых. Получилось две сети, до сегодняшнего дня не связанных. Сейчас появилось звено, соединившее Хрустальный и класс: странная связь Марины, Чака и het'a. Скорее всего, подумал Глеб, этот het - ее любовник или просто конфидент, которому она рассказала про Чака.

Глеб записал на втором листке:

Кто убил Снежану? И зачем? Как смерть Снежаны связана с Чаком и моим классом?

Кто подставил Абрамова? Как связана с этим Марина Ц.? Где сейчас Марина?

Кто такой het? Связан ли он с моим классом - и как?

Подумав, Глеб добавил еще строку:

Почему был арестован Вольфсон? Что он делал? Почему Абрамов считает себя виновным в смерти Чака?

Отдельно Глеб выписал два предположения, которые принял, чтобы облегчить себе решение задачи. Конечно, они могли оказаться ложными - как предположение о связи Марусиной и смерти Снежаны. Глеб надеялся, что будущее покажет:

Убийца Снежаны - это het.

Het на листе нашего класса выдает себя за Чака.

Глеб еще раз посмотрел на рисунок. Марина была воротами, гейтом, соединявшим две сети. Он еще раз обвел ее имя в кружок. Ключевая фигура во всей истории.

Сбоку Глеб написал рабочую гипотезу:

Снежана что-то знала о связи Марины и het. Возможно - что-то, связанное с моим классом, мной или Абрамовым. Поэтому het ее и убил, а теперь пришел на лист - выяснить, что мы знаем на самом деле.

Гипотеза хороша, только жалко - не объясняет, кто такой het и где его искать.

Зазвонил телефон. Глеб снял трубку. Это мог быть кто угодно - Таня из Франции, Вольфсон из Америки, Абрамов из ниоткуда, Снежана с того света или Чак из Сети. Но звонила всего лишь Глебова мама - из Стокгольма, где жила последние три года.

– Привет, мам, - сказал Глеб.

– Я тебя поздравляю, - выпалила она.

– Спасибо, - растерялся Глеб. - С чем?

– Ельцин победил, уже известны предварительные итоги! Он набрал больше всех, затем идет Зюганов, а потом Лебедь. Это значит - Ельцин победит во втором туре. Коммунизм не пройдет!

Боже мой, подумал Глеб, ей-то в ее Швеции какое дело до коммунизма? Но спросил про другое:

– Слушай, ты помнишь Маринку Царёву из нашего класса?

– Такую смазливую и кокетливую? Еще Витя Абрамов был в нее влюблен. Помню, конечно.

– Ты не помнишь, где работали ее родители? Может, каких-то общих знакомых?

– Нет, вроде… А что?

Удивительно, как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали, что заграница - это как другая планета. Жалко, что в Интернете нельзя услышать голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака.

– Так просто. Решил разыскать.

– Это правильно, - сказала мама. - Школьная дружба - самая крепкая. Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть такая штука - твой Феликс наверняка знает, - Интернет. Через него все можно найти.

Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только:

– Спасибо.

31

Поставить джезву на огонь, две ложки молотого кофе, сахар, кипяток. Максим на работе, детей тоже нет дома. Убавить огонь, смотреть, чтобы кофе не убежал. Еще немного - и можно будет включить телевизор, сесть поудобнее, выпить чашечку.

Для чего живут люди? думает Света. Папа, секретный физик, был уверен: для творчества, для страны, для науки. Может, в другом порядке: для науки, для творчества, для страны. Впрочем, неважно. В жизни Светы нет места ни тому, ни другому, ни третьему.

По телевизору говорят о вчерашних выборах. Пощелкала пультом - всюду одно и то же, как в советское время. Выключила, взяла Хмелевскую, глотнула черной обжигающей жидкости, открыла "Что сказал покойник?", начала перечитывать. До прихода Глеба еще полчаса.

Интересно, думает Света, где сейчас шеф. Может, в Южной Америке или в других экзотических местах, куда судьба то и дело забрасывает героинь иронических женских детективов? О них приятно читать по утрам за чашкой кофе, но вовсе не хочется там оказаться. Разве что - в отпуск.

Отпуск у Светы продлится долго: "Лямбда плюс" закрылась, она без работы. Максим допоздна пропадает на службе - вероятно, боится тоже потерять место. А вот Ксюша и Володя радуются, что мама теперь все время дома. Еще бы, раньше уходила утром, приходила вечером, виделись только по выходным. Наверное, в глубине души даже мечтала оказаться в таком бессрочном отпуске - упаси боже, чтоб такой ценой, конечно.

Сейчас кажется - вечно ходила бы на работу, лишь бы встречать каждое утро Емелю, живого-здорового, видеть шефа, знать, что у него все нормально. Пусть кофе был бы не арабика, а дряной "нескафе", да и дети - только по выходным… лишь бы все были живы.

Света чувствует - не Абрамов, а она сама куда-то подевалась, заблудилась в собственной жизни. Будто из знакомой книги вырвали страницу, на кассету с любимым фильмом записали телепередачу, вместо кофе налили в чашку горячий шоколад.

Для чего живут люди? Может, просто для того, чтобы один день был похож на другой, и эта похожесть, повторяемость служила иллюзорной гарантией бессмертия?

Может, и теперь дни будут похожи друг на друга - но Светка уже устала сидеть дома, устала от детей, от того, что не с кем потрепаться, некогда присесть, помолчать, подумать, сделать вид, что работает. Хорошо хоть сегодня Володя убежал в компьютерный клуб, а Ксюшу забрала свекровь.

Глеб позвонил вчера, сказал: хочет встретиться. Договорились, что зайдет утром, и Светка теряется в догадках - что ему нужно? Видела мельком на похоронах, двух слов не сказали, суетились вокруг Ирки - еще бы, в один день потерять мужа, любовника и работу! Хорошо еще, бандиты после Емелиной смерти не приставали: поняли, видно, что с вдовы нечего взять или же - кто знает? - шеф как-то решил эту проблему.

Звонок в дверь, Светка идет открывать, рад тебя видеть, говорит Глеб и целует в щеку.

На Светке домашний халатик в цветочек, коротенький, едва прикрывающий коленки, такие же круглые как когда-то. Вот только сама Светка растолстела, округлилась, хотя ей это, наверно, даже идет. Пухленькая, большеротая, добродушная. В школе мы считали ее дурочкой, вспоминает Глеб, не помню уже - почему.

Светка делает Глебу кофе, смотрит, как он размешивает сахар. Вспомнила: Емеля говорил - после развода Глеб депрессовал. Похоже, сейчас уже оправился. Пьет кофе маленькими глоточками, спрашивает: Как дела у Ирки?

– Ну, как у нее могут быть дела? Нормально. Держится молодцом.

Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница?

Глеб кивает и тянется через стол за печеньем, задевая сахарницу и рассыпая песок по столу. А Глеб тоже держится молодцом, думает Светка, мы все стараемся держаться. Может, для этого и живем? Держаться на плаву, помогать выплывать другим. Говорят, ты развелся? Отвечает: Да, два года назад. Таня в Европу уехала.

Таня. Конечно, ее звали Таня.

– А дети? - спрашивает Светка.

– К счастью, не было, - отвечает Глеб. - Таня не хотела.

К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так сказать про Ксюшу с Володей. Да и представить развод с Максимом тоже не могла бы.

– Из наших почти никто не развелся, - говорит Света. - Удивительно, правда?

Что ж удивительного, думает Глеб. Все переженились на своих - на одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае - на однокурсницах, с того же ВМиК, из "керосинки" или физтеха. Он один выбрал другую жизнь, выбрал Таню.

Не могу представить себя без Максима и без детей, думает Света. Недаром они так похожи: смуглые, черноволосые. Во дворе так и говорили: удивительно, у светленькой мамы такие черные дети. Ну да, папа из Баку, чего же удивляться.

– А почему уехала? - спрашивает Света. - Работу получила? Прости, забыла: она у тебя программист или физик?

– Художница, - отвечает Глеб, и в который раз за последние дни думает, что много лет обманывал себя: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без разницы - художница или программистка. Впрочем, он и не жалуется.

– Художница - это здорово, - без энтузиазма говорит Света.

Конечно, художник - творческая работа. Папа, наверное, был бы рад, если б она была художницей. Хуже, конечно, чем ученый, но все равно - творцы, соль земли. А что у нее - несколько школьных друзей, муж и двое детей. Была работа, но, честно говоря, главным все-таки были друзья. Если бы вместо бухгалтерии она занималась чем-нибудь другим… скажем, черчением… она бы не возражала. Если, конечно, в той же компании.

А ведь я здесь потому, что все еще думаю о Тане, размышляет Глеб. Я ведь даже Снежану представляю Таниным новым воплощением, Таней, любимой мною когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда мы встретились. Но ведь Снежана - не Таня. Она отдельный человек - и пока я этого не пойму, задачка не сойдется.

– Что-то я еще хотел тебя спросить… - Глеб замолкает на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. - Ах, вот что: ты Маринку Царёву давно видела?

– С выпускного не встречались… - охотно отвечает Светка, - Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, - так у нее телефон изменился, я ее не нашла. А что?

– Да так… вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона в милицию тягали, и Маринка с Чаком рассорилась?

– Да, было дело, - Света вздыхает. - Ты знаешь, я часто думаю: наша пятая школа - это лучшее, что у меня было в жизни.

Глеб ежится, на мгновение вспоминает Оксану, бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, подростковый испуг. Тогда казалось: это любовь. Слишком много лет прошло, теперь понимаешь: Оксану ты не любил - в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была всего лишь воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только тебе одному - и в тот раз ты ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстракций. До сих пор считал бы лучшими годами своей жизни пятую школу.

– Да, хорошее было время, - говорит он.

Было? Свете пятая школа всегда казалась настоящим, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, которые вместе строят свой дом в злом хаотическом мире. Тем, для чего люди живут. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия - все это вдруг доказало: пятой школы больше нет. Школьные годы - были да сплыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.

Допили кофе, перешли в комнату. Света достает альбом с фотографиями детей, Глеб кивает, думает о своем.

– Послушай, - говорит он, - а ты не знала, за что арестовали Вольфсона?

– Нет, - качает головой Светка, - мне кто-то из девочек говорил: за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?

Глеб кивает. Да, понимает он, Света не просто ничего не знала об этой истории - те четыре года, что они учились вместе, она жила в другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных - и вряд ли Глеб сейчас узнает, что было. Может, она и права: лучшие годы ее жизни.

– Вольфсона посадили за политику, - вздыхает Глеб. - Говорили, Чак на него стукнул.

– Да, было что-то такое, - отвечает Светка. - Я так и не поняла, чего все на него взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь - родной сын. Ты бы разве не пошел?

– У меня нет детей, - напоминает Глеб.

– Да, - соглашается Светка, - тогда другое дело.

Голубоглазая, пышнотелая, с круглыми коленками под коротеньким халатом, Светка вздыхает. Ей жалко Глеба: она всегда жалеет людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. Творчество, наука, друзья, думает она, - это все прекрасно, конечно. Но, наверно, люди живут для любви - к детям и к супругам.

Глеб берет фотоальбом, рассматривает обложку. Два котенка играют с клубком, трое утят идут к пруду, мама-утка торит тропу в густой траве. Спокойной ночи, спокойной ночи, малыши. Глеб думает о трупе Снежаны на лестнице, вспоминает резкий старческий голос, отец или дед на фронте были? - Дед под Сталинградом погиб. Да, значит, есть свидетель. Что может понимать Горский в своей Америке! К чему искать убийцу в Сети, когда можно поговорить со старухой с нижнего этажа?

Хочешь посмотреть? В альбоме вперемежку - фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывает страницы. Изредка попадаются знакомые лица - Ирка, Емеля, Абрамов.

Вот и вся моя жизнь, думает Светка. Вот для этого и живу. Дети, Максим, друзья. Денег, слава богу, хватает, Максим всегда зарабатывал больше меня раза в четыре, вот и побуду с детьми полгода, пока все не наладится. Там, глядишь, еще что-нибудь организуется. А может, шеф вернется.

– А кто это с ним? - спрашивает Глеб и показывает фото Влада Крутицкого, нежно обнимающего за талию модельного вида блондинку. На лице - умильная мина, весь он - воплощенная забота и участие.

– Машка, его жена, - отвечает Света. - У них какая-то романтическая история… типа, она была на конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.

Глеб закрывает альбом:

– Похоже, наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.

– Как Саади некогда сказал, - кивает Светка.

Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, думает Глеб, от этого никакого толку в жизни. Впрочем, как посмотреть. Пушкинская цитата заранее предупредила о судьбе друзей. Все и сбылось - порой даже не отличишь, кто далеко, а кто вовсе умер.

Апрель, 1984 год

Черная доска, белые разводы. Светка Лунева в темно-синей школьной форме читает у доски с выражением, Валера Вольфсон смотрит на круглые коленки, едва прикрытые юбкой, слушает и улыбается про себя:

Из тучки месяц вылез

Молоденький такой

Маруська отравилась

Везут в прием-покой

Светка читает с придыханием и трагическим пафосом. Светка Лунева - известная дурочка. На самом деле это веселое стихотворение, даром что о смерти. Впрочем, смерть тоже может быть смешной. В молодости Маяковский это понимал.

Лажа любит Маяковского - вот мы и проходим агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, подготовил доклад, отчитался. Я выбрал себе "Нате!", Маяковский героического периода: Вам, любящим баб и блюда, жизнь отдавать в угоду? Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду! Особенно мне хотелось посмотреть, какие лица будут у моих одноклассников, когда я скажу у доски слово "блядям". Правда, Лажа испортила мне эффект, посвятив пол-урока разбору вопроса: какой вариант "Во весь голос" предпочтительней - с "дерьмом" или с "говном".

Черная доска, белые разводы. Светка Лунева почти всегда носит школьную форму, хотя другие девочки ссылаются на НВП и ходят в джинсах. У Луневой круглые коленки, они торчат из-под короткого подола. Я рассматриваю их, пока она со слезой в голосе читает:

На туфли денег надо

А денег нет и так

И вот Маруся яду

Купила на пятак

Туфли у Светки так себе, новые бы не помешали. Но с деньгами у ее родителей, видать, не ахти. Зато круглые коленки, вздернутый носик и голубые глазки, в которых - ни грана интеллекта.

Два года назад Оля Кунина из 9 "В" наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об этом узнала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя не упускают случая напомнить нам о ценности человеческой жизни.

По мне, человеческая жизнь особой ценности не представляет. Ценность жизни - новомодная, гуманистическая идея, пришедшая на смену Средним Векам и вере в магию. Так объяснил Учитель.

С математической неопровержимостью это означает: если ты веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая жизнь больше для тебя не ценна - как не была она ценна для викингов, для воинов Валгаллы.

Черная доска, белые разводы, круглые коленки, вздернутый носик. Разве у этого есть ценность? Такие, как Светка, - только строительный материал. Глупенькие хорошенькие куколки, годные для удовольствия или деторождения. В Третьем Рейхе таких отправляли в публичные дома или делали из них примерных жен. Разница, к слову, невелика.

Третий Рейх. Обычное, профанное мышление не объясняет, чем был фашизм для Европы. Школьная программа и советские книги не говорят, почему эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, зачем вообще было создано это тайное общество. Мне повезло: я встретил Учителя, и узнал: Черный Орден был создан Гитлером, дабы вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели "Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.

Иногда пятая школа кажется мне таким Бургом. Точнее, отборочным семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, те, кто будут заниматься магией и наукой в институтах Аненербе. Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов, попадают в секретные "ящики".

Черная доска, белые разводы. Светка повторяет заученные слова: своим стихотворением Маяковский утверждает жизнь. Вздернутый носик, круглые коленки. Обычные люди увлечены мелкими делишками, только идея способна поднять их над ними самими. Обычные люди недостойны даже ненависти.

Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Наверно, у Сталина была своя, красная магия, теперь безвозвратно утерянная. На собственном опыте знаю: нынешнее ЧК - заурядная бюрократическая организация. Скучным тоном мне задавали вопросы, записали ответы, отпустили. Ни пыток, ни угроз. Я им, конечно, все выложил - но ведь они и без меня все знали: у кого брал, какие книги, где встречались - всё. Только про "Майн Кампф" они не догадывались - а я не сказал ни слова. А так - что можно было мне предъявить? Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в "Букинисте" на Ленинском?

Меня заложил Чак, следователь на это прозрачно намекнул. Конечно, я предупредил всех - дружба дружбой, но надо же отвечать за свои действия. Уже потом, недели две назад, Чак пришел ко мне, рассказал, как было дело. Родители устроили ему нагоняй за матерные антисоветские стихи, а он сказал что-то типа это все ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги - и ничего!

– Я же не знал, - оправдывался Чак, - что мама на следующий день побежит к директрисе и моими словами ей скажет: не трогайте, мол, моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!

– То есть ты настучал, но только маме, - сказал я.

– Я не стучал, я проболтался!

Было, впрочем, поздно объясняться. Вся школа уже знает: Чак - стукач. Это так же верно, как пизда подмышкой у Емели и железная голубизна Феликса.

Я перевожу взгляд со Светкиных коленок на Маринкин профиль: она сидит через проход от меня, и мне хорошо видны завитки светлых волос на левым ухом. Теперь я поднимаюсь с ней в квартиру пить чай - и, к сожалению, дальше чая дело не идет. Может, Чак врал, и Маринка все еще девушка, а может, я просто недостаточно настойчив. Моя любовь - не плотская страсть Чака. Это настоящее космическое чувство. Иногда я мечтаю о том дне, когда мы наконец займемся любовью. Для нас это будет не просто секс - а магический момент, фаза инициации, которую мы должны пройти вместе.

Для секса вполне сгодятся глупые хорошенькие куколки, вроде Светки Луневой. Надо попробовать оприходовать ее на ближайшей дискотеке. Забавно будет, если она тоже окажется девочкой.

Черная доска, белые разводы. Я смотрю на Светкины коленки и представляю, как задеру ей юбку - и поэтому не сразу понимаю, что происходит. Светка кончила свой доклад, теперь говорит Лажа и прежде чем смысл слов доходит до меня, я вижу, как Марина закрывает лицо руками, как замирает Светка и как из прозрачно-голубого глаза медленно вытекает хрустальная слеза.

– Ребята! - говорит Лажа. - Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет следствие, выясняются причины этой трагедии…

Вольфсон старается вытряхнуть из головы стихи Маяковского, но все равно думает: как же оно так случайно совпало, стихи ведь раздавали две недели назад, да и Чак ничего не знал, когда какой доклад, и значит, это тоже - магия.

Глеб вспоминает, как недавно Чак вошел в класс, а все начали стучать карандашами по партам - типа, ты стучи, стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, - и Чак выбежал, хлопнув дверью.

Марина думает, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только кружится голова, хоть в обморок падай. Вцепившись изо всех сил в парту, думает: никогда ей больше не назвать член эбонитовой палочкой.

Абрамов сидит, не поднимая глаз. В голове - только одна мысль: знай одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.

32

Жена и двое детей; мне еще жить в этой стране. С порога слышу голос Арсена: Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм. Так и есть, но был ли этот выбор свободным? Удивительная способность забывать: всего неделю назад на этой же кухне Луганов рассказывал, какими методами обеспечивался этот свободный выбор - и вот теперь они говорят: мой народ в очередной раз сделал свой выбор.

У нас, похоже, разный народ. Мой народ в очередной раз наебали. Моему народу в очередной раз не дали выбрать. Спрашиваю Арсена:

– Ты, значит, гордишься, что голосовал за коррупцию и геноцид русских?

– Ты что? - искренне возмущается Арсен, - я вообще не голосовал, у меня же израильское гражданство.

Понятно. Сделал, значит, свой выбор. А мне еще жить в этой стране.

Сегодня мы все собрались здесь, сфотографироваться для первого номера - и этот день совпал с моментом объявления итогов выборов. Что, второго тура не будет? спрашивает Глеб Бена, а тот рассказывает, что собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского: тот стоял последним по алфавиту. Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, ему и не светило.

– Явлинский - это отдельное говно, - говорит Арсен. - Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, идти штурмовать мэрию и Останкино, Явлинский писал в "Независьке": Ельцин, сука, попирает демократию.

Хочется спросить: а как еще назвать то, что происходило в октябре 1993-го? Можно сказать "попирает демократию", можно сказать "переворот", можно сказать "убийство".

– Он не прав. Никакое это не попрание демократии, это как раз и есть демократия в действии, - говорю я, - отключение воды и света с последующим танковым обстрелом. Если так, я предпочитаю старый добрый тоталитаризм.

– Противно было читать, - продолжает Арсен. - К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером.

Проходимец Паульман. Довольно точная характеристика. Интересно, сколько Паульман должен заплатить Арсену, чтобы тот забыл свою чеканную формулировку? И - чует мое сердце, - не пройдет и десяти лет, мы узнаем ответ на этот вопрос. Арсен вместе со своим народом опять-таки сделает выбор.

Иногда мне очень трудно общаться с этими людьми. Мы кончали одни и те же школы, учились в одних и тех же институтах, сейчас мы даже делаем одно и то же дело - но когда я думаю, что они сделали с Россией, я начинаю их ненавидеть. Иногда я думаю: мне было бы не так обидно, если бы они просто украли все, что разбазарили за эти годы. Но нет - мои бывшие одношкольники, социально-близкиелюди, последние пять лет показали себя исключительно мастерами таскать каштаны из огня - добровольно, с песней, для других людей. Безоружные идиоты, пошедшие по призыву Гайдара защищать вооруженную танками власть в октябре 1993-го. Самодовольные дураки, проголосовавшие за Ельцина летом 1996-го.

Мы не проиграли выборы. Мы в этих выборах участия не принимали. Мы проиграли войну, непонятно когда начавшуюся, непонятно когда окончившуюся. Война окончена, хорошие парни проиграли. Как шутили в годы моей молодости: Граждане евреи, ваш праздник окончен, улица Архипова снова открыта для автомобильного движения.

А вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, продолжает Бен, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?

Очень круто, Бен. Чудовищно круто. Я понимаю: из всех нас только у меня одного есть дети. Только мне жить в этой стране. А настоящий борец за демократию давно уже должен обзавестись иностранным паспортом - чтобы всегда была возможность драпать. Сделать, опять-таки, свой выбор.

А может, я не прав. Может, война продолжается, и у нас еще есть шанс на победу. Жалко, я не знаю, как она выглядит, наша победа. И не очень знаю, кто такие мы.

Арсен длинно рассказывает, как ему противно, что выбирая Ельцина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но, повторяет он, за Зюганова голосовать тоже не пошел бы, конечно, не хочет быть рядом с Витюшей Анпиловым, и, конечно, ему будет слишком противно, если они победят. А так ему, конечно, не противно.

Удивительный человек.

– А если мы победим, - говорит Андрей, - будет стыдно, что голосовали, потому что и без нас бы справились.

Да, вам будет стыдно, думаю я, и это самое малое, чем вы можете обойтись. Если бы я не был мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, я бы проклял вас, дорогие друзья, до девятого колена. Но я никого не проклинаю, я только говорю: запомните этот день. Сегодня вы сделали выбор. Вы выбрали политтехнологии, манипуляцию общественным мнением, коррупцию, ложь. Зато вы отвергли коммунизм. Большое дело, ничего не скажешь.

Глебу, пожалуй, все равно, кто победит на этих выборах. Он выходит в большую комнату, поет Ник Кэйв, Катя танцует с Шаневичем и Муфасой, довольно громко подпевая:

On the last day I took her where the wild roses grow

And she lay on the bank, the wind light as a thief

As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'

And lent down and planted a rose between her teeth

На предпоследней строчке Глеб вспоминает Снежану: ее призрак тоже мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно подпеть голосом Кайли Миноуг.

Он наливает себе водки. Интересно, думает он, сопьюсь я, если и дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю - Машу Русину - Глеб ощущает приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака, или найти Маринку Царёву, надеясь, что в конце концов все линии сойдутся, как в плохом детективе: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны. Эта версия нравится Глебу: можно не гадать, кто из коллег по Хрустальному - убийца. Хорошо, если бы убийца обретался только в виртуальном мире - как призывает верить Горский.

В коридоре у окна стоят Бен и Ося. С политикой они, слава богу, разделались.

– Взять хотя бы Визбора, - говорит Ося. - Это же настоящий евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.

– Где? - возмущается Бен, - где у него эзотерика? Только не надо про его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем что-нибудь классическое - скажем, про солнышко лесное.

– Пожалуйста, - отвечает Ося, - будет тебе солнышко лесное. Я раньше никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?

– Ада, - подсказывает Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до Мирзаяна и Лореса.

– Вот оно! - радуется Ося. - Жена из ада. Такое случайно не бывает!

– Так почему он вернуться не мог? - спрашивает Глеб. Сейчас, больше чем когда-либо, он уверен: вернуться нельзя никуда и никогда.

– Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное, потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.

– В какой? - машинально спрашивает Глеб.

– Мы знаем, в какой, - радостно говорит Ося - ответ явно пришел ему в голову только что: - В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня ровно в четыре часа.

– Круто, - потрясенно говорит Бен, а Глеб возвращается в комнату, недослушав Осину речь: мол, именно поэтому его, Осю, и огорчает переориентация Бена на современную попсу.

Диск кончается, Ник Кейв поет "Death is Not the End". Глеб вспоминает письмо Чака с того света и подходит к окну. Городское солнце проглядывает между облаков. Облака плывут никуда. Ни памятью, ни воспоминанием, ни строчкой из Галича. Просто - сгущенными парами, серыми клочками по синему небу, фрактальными образованиями, тучками небесными, вечными странниками, без изгнания и родины, без прошлого и будущего, без песен и стихов. Глеб смотрит в окно, а за его спиной танцуют, пьют водку, ждут фотографа, обсуждают, где взять денег на журнал. Можно размещать рекламу, можно делать новости для внешних заказчиков, можно продавать статьи в другие издания.

– А еще, - говорит Андрей, - можно устраивать онлайн пресс-конференции.

– Это будет круто, - кивает Бен. - Алену Апину позовем или даже Аллу Пугачеву.

– Проще все-таки начать с Пригова, - говорит Шаневич, - а потом, скажем, "АукцЫон".

– Или Пелевина, - говорит Андрей, и Глеб, не оборачиваясь, одними губами добавляет: и Тарантино.

33

Глеб вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона: Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб быстро создал канал и отмылил название Вольфсону.

– Ты ничего не слышал про Маринку Царёву? - спросил Глеб.

– Нет. А что, она в наших краях?

– Да нет, судя по всему - в Москве.

– А ее что, кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила куда-нибудь, как все нормальные люди.

Глеб подумал: Вольфсон никогда не считал нужным скрывать, как относится к собеседникам. Как все нормальные люди.

– Оксана говорила: Емеля встретил ее незадолго до смерти, - ответил он.

– Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может, она ему приснилась. Теперь же не спросишь.

– Ты прав, - ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже некому задать, все растет. Впрочем, кое в чем мог помочь Вольфсон.

– Я тут вспоминал наш десятый класс, - написал Глеб. - И вот решил тебя спросить. Что это за история была, когда тебя забрали? Вы тогда так конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.

– Да так, хрень какая-то детская, - ответил Вольфсон. - Мамаша Чака наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж не помню, чего мне шили.

Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:

– Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.

Последняя фраза - название книжки, написанной американскими физиками, которые конструировали, кажется, атомную бомбу или что-то в этом духе. Вышедшая еще в советское время, она все время вспоминалась Глебу во время гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о чем-то можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.

– Ну, если тебе так надо, - ответил Вольфсон, - пожалуйста. Хотя я уже плохо помню. Одним словом, я изучал нацисткую мифологию. Был человек, я называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с фрагментом из книжки каких-то французов… что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель принес полный Самиздатовский перевод.

Глеб быстро перешел в "Нетскейп" и в "Рамблере" набрал в поисковой строке "заря магии". Вылезло девять ссылок - все в меру бессмысленные. По крайней мере, никакого отношения к нацистской мифологии.

– Короче, мы изучали тайную историю нацизма. Секретные ордера, настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы. Взять хотя бы евгенику: если не заботиться об улучшении генофонда, человечество вымрет. Я, конечно, не имею в виду методы, только общую идею. Короче, для меня как для еврея было очень важно, что не все так линейно, как мне в школе говорили.

– Вероятно, - ответил Глеб, - это были наши, евразийские фашисты.

– В каком смысле - евразийские? - удивился Вольфсон. - А разве африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.

Глеб изобразил из скобки и двоеточия смайлик - мол, я пошутил, - а Вольфсон продолжал:

– Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы - солнечная нация, а славяне - холодная, потому в этот день и надо начать.

Только что был разговор про 22 июня. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.

– Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.

Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд - нынче это стало модно. Глеба охватила тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом. Оксюморон. Смешнее разве что русские, обратившиеся в иудаизм.

– Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты. Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по заказу Сталина.

Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое равноденствие… У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца в виртуальном мире: пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом надписи на майке: Ося уверен в своей безнаказанности, даже ключ дал. Что до убийства - почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф - недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек, открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется принести ни в чем не повинную девушку в жертву.

На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:

– Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы, выпускники оруэлловского года, первое поколение без иллюзий. Более того: мы были единственным поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме, - а тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось, потому что я был заранее ко всему готов.

У Чака и Емели, подумал Глеб, все сложилось не так уж хорошо. А пресловутый тоталитаризм был всего лишь очередной иллюзией.

За спиной Глеба открылась дверь: Андрей позвал фотографироваться.

Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "Кэмела", вспомнил торопливый секс и захотел еще раз дотронуться до макушки, уловить внезапный детский аромат.

Все улыбнулись, посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа запищал факс. Нюра крикнула:

– Ой, бумага кончилась! - и собралась бежать, но Шаневич ее остановил:

– Ну и черт с ней, с бумагой!

Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:

– Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают, чтобы поднять себе зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь, сколько на него повесили?

– Тихо! - прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.

– Готово, - сказал фотограф.

– Круто, - сказал Бен. - Теперь останемся так навсегда. Вы все - и мы с Катькой в обнимку.

Он в самом деле обнимал Катю. Она стояла, склонив голову ему на плечо: сегодня они выглядели влюбленной парой, молодоженами, двумя романтиками в жестоком мире.

Теперь останемся так навсегда. Слово навсегда подразумевает куда больше вечности, чем способен себе представить человек, подумал Глеб. Похоже, они действительно считают, что работают для вечности. А может и нет, может, их просто прет: новое дело, они застолбили свой Клондайк. Их прет, и они чувствуют такой драйв, что воспоминаний о нем хватит если не на вечность, то на всю оставшуюся жизнь.

На этом празднике он был случайным гостем. Он был зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того, чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может, потому, что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к чему.

34

Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К 1996 году институт опустел, библиотека работала через день, и научную деятельность почти свернули. Говорили, что в других корпусах не работали туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не прошло - сам перезвонил, сказал, хочет повидаться. Собирался зайти вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли обрадуется гостю. Договорились встретиться прямо в институте.

Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и спустился за Глебом. Столовая в Институте давно не работала, они пили чай прямо у Феликса: все равно в лаборатории сегодня никого больше не было. Воду кипятили на газовой горелке под тягой - только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.

– Ты все эти годы так здесь и проработал? - спросил Глеб.

– Числюсь, - ответил Феликс и подумал: я, наверное, кажусь ему неудачником - такое, мол, было интересное время, а я его просидел здесь, в лаборатории.

– Так странно, - сказал Глеб. - Я помню, в школе ты был для меня… ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?

Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, тогда он думал только о Карине Гилеевой - студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут - как раз столько и потратили родители на ужин в местном гостиничном ресторане. Когда они вернулись в номер, Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. Серебряный век, Ахматова, Мандельштам. Феллини, Тарковский, Золтан Фабри.

В Москве Феликс вспоминал свой сексуальный дебют с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам, поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.

– Для меня это был такой урок свободы, - продолжал Глеб. - Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", - а ты ответил: "А какая разница? Идем - и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"

– Я так говорил? - изумился Феликс.

– Ну, или почти так, - смутился Глеб. - Я так запомнил.

Да, точно. Так он и говорил тем вечером, когда вел Глеба московскими переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном и грозой слабого пола - по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной вечеринке.

– Это был для меня урок свободы, - повторил Глеб. - Я потом это часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.

– Про Таню чего-нибудь слышно? - спросил Феликс.

Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была слишком развязной, много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс никогда Глеба не понимал.

– Нет, - ответил Глеб. - А что мне до нее? Она в Европе где-то.

В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав Феликса, первая его окликнула.

– Скажи, - спросил Глеб, - ты про Маринку Царёву ничего не знаешь? А то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.

– Про Маринку? - переспросил Феликс. - Я встречал ее недавно, месяца два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась как-то.

– И где она?

– В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в апреле.

– Телефон не взял?

– Да нет, - Феликс пожал плечами. - Она как-то не рвалась общаться. Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был равнодушен. И история эта… как-то после смерти Чака совсем уж противно стало.

– А при чем тут Чак? - спросил Глеб.

Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для школьных грехов должен быть срок давности - и для этой истории он давно прошел.

– Абрамов мне рассказывал: это он подбил Чака стукнуть на Вольфсона, - сказал Феликс, - чтобы Маринка ему досталась.

– Постой, - сказал Глеб. - Вольфсон говорил, что это мама Чака бегала к директрисе.

– Ну да, - кивнул Феликс. - Но ведь это Чак ее, наверное, подговорил, так ведь?

– Может быть… - протянул Глеб. - Теперь я понял, что Абрамов имел в виду…

Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и задумчиво сказал:

– Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся власть в СССР принадлежит народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что написано, важно место. То есть реклама - она как лозунг.

Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно, как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте лозунга - реклама банка, на месте КГБ - бандиты, а все остальное - без изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. Разве что - с каждым годом места для дружбы все меньше, а для предательства - все больше. Если, конечно, верить рассказам однокурсников, ушедших в бизнес.

– Да, - кивнул Глеб, - реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что было бы, если бы мы проснулись - и там снова лозунг? Причем тот же.

– Заснули бы обратно, - пошутил Феликс.

– Нет, я серьезно, - не унимался Глеб. - Если бы мы проснулись в 1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или там в 1991-м. Что бы мы делали?

Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал:

– Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.

Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать: презерватив, надетый десять лет назад, лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал сразу двух, с разницей в восемь лет.

– А я бы купил акций МММ, - сказал Глеб, - и продал бы их за неделю до краха. Если бы точную дату не забыл.

Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" - до тех пор, пока Нинка ему не наподдала. Он отошел от окна и сказал:

– На самом деле, я бы оставил все, как было.

– Ты не понял, - сказал Глеб, - я имею в виду, что ты в 1984 году был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том, как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими знаниями.

– Я бы пришел к себе и дал пару советов, - ответил Феликс.

Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда старше ее, и все было бы по-другому. И две недели назад я не пустил бы Снежану на лестницу.

Июнь, 1984 год

В ночь после выпускного всем классом завалились к Емеле, которому родители до утра освободили большую квартиру. Все были немножко пьяны, взбудоражены после дискотеки. Для большинства это была первая ночь свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета, первая ночь взрослой жизни, ночь, на которую возлагались смутные надежды.

Все пришли разодетые; мальчики - впервые в костюмах и пиджаках, немногочисленные девочки - в специально сшитых по такому случаю платьях. Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей костер из учебника литературы и сборника задач Сканави. Прибежала Белуга, поорала, но убралась, не придумав, как это прекратить. Они уже были выпускники - ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но все понимали, что подписанный диплом невозможно не выдать.

На самом деле, дипломы выдали на торжественной церемонии - и тут же отобрали: якобы для того, чтобы все вели себя прилично, но Феликсовы родители сказали, что просто бывали случаи: выпускники, напившись, теряли дипломы.

Сам Феликс последний год провел большей частью вне школы - даже если приходил на урок, думал про Карину и вообще чувствовал себя взрослым, по ошибке попавшим в детский сад. У него была уже взрослая девушка, девятнадцатилетняя студентка - он не очень понимал, о чем говорить с Емелей или Глебом, которые все еще заняты своими играми в прозвища и писанием дурацких стихов.

Вот и сейчас на кухне Емеля и Вольфсон заливают водку в сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше действует - и хотя у них всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате Глеб пересказывал Абрамову статью из "Комсомолки" про питерский "эфир": такой номер, туда люди звонят и говорят все вместе. Обычно звонили и выкрикивали свой телефон - мол, позвони мне. Именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире от людей остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, многозначительно прочитал из Бродского:

В будущем цифры развеют мрак

Цифры не умира.

Только меняют порядок как

Телефонные номера

Появился Вольфсон с сифоном, всем налили газированной водки, даже девочкам.

– За нашу школу!

– Намбер файв форевер! - откликнулся нестройный хор.

Света подумала, что весь десятый класс мечтала, чтобы все поскорей закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль: четыре года, которые она провела в пятой школе, уже прошли.

– Форевер! - крикнула она.

На вкус газированная водка оказалась легкой и совсем не жгучей, как обычно. Правда, эффекта никто сразу не почувствовал, только Марину затошнило, как последнее время часто бывало. Она сидела в углу бледная и молчаливая. После смерти Чака почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону дала отставку на следующий день после похорон. Экзамены сдала кое-как, хотя учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.

Сегодня утром она думала одеться в черное платье, вдовье, как в песне "Битлз" про бэби ин блэк. Tell me, oh, what can I do? По-русски похоже на "водки найду", хотя означает "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле, ничего не поделаешь. Никто, кроме нее, не виноват в том, что она сидит теперь в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория. Если бы я тогда его не выгнала, думала она, все было бы хорошо. Зачем я сказала, что он - предатель?

Вольфсон взял гитару и запел и вот по тундре, по железной дороге. Сегодня уже можно было ничего не бояться, школа окончена, и вдруг стало ясно, что все одноклассники - отличные ребята, никто не побежит стучать в КГБ и можно петь даже такие, в общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:

Дождик капал на рыло и на дуло нагана

Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат

Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи

И теперь нам не страшен пистолета заряд

Старая лагерная песня пелась интеллигентными мальчиками столько поколений, что слова изменились до неузнаваемости. Никогда больше Ирка не слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:

Долго плакал Гаврила, что убили Степана

Долго плакал Гаврила, что убили его

Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал

А Гаврила все плакал, что убили его

Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа в луже - и плачущий дух Гаврилы носится над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый Гаврила оплакивал собственную смерть. Она поняла, про что это песня - про нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.

Она подумала о Чаке, с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила его плачущую мать, как она цеплялась за гроб и кричала: "Сыночка, сыночка моя!", - слезы на щеках Лажи, растерянную Светку у доски. А Гаврила все плакал, что убили его. Ирке тоже хотелось зарыдать, и, чтобы сдержаться, она повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.

– Если Вольфсон гитару отдаст, - сказал Емеля. - И тогда я тебе спою чего-нибудь из Визбора.

На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.

– Блядь, - сказал Феликс, - я даже не верю, что это все кончилось. Больше - никакой школы.

– Ну, - сказал Абрамов, - ты за этот год не перетрудился.

– Ты думаешь, это было легко? - ответил Феликс. - Встаешь с утра, собираешься, выходишь из дома и едешь в центр смотреть кино. Или идешь в соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.

– Страдалец ты наш, - рассмеялся Абрамов. - Ходил бы тогда в школу.

– Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.

– Ну, самым приятным был последний, - ответил Абрамов. - Звенит звонок, настал конец.

Это была старая шутка, тестовый вопрос. Надо было продолжить фразу: "Звенит звонок, настал…". Все девочки говорили "урок", а мальчики, разумеется, "пиздец". Одна Светка почему-то ответила "шнурок", чем подтвердила свою репутацию милой дурочки.

Спустя много лет, вспоминая выпускную ночь, Глеб с изумлением обнаружил, что помнит, какие пели песни - но не может вспомнить ни одной реплики. Слова живых людей отпечатались в мозгу хуже, чем стихи под гитару. Он не помнил, о чем говорили сидевшие рядом Светка с Иркой, но хорошо запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":

И не пуля, не штык, не камень

Нас терзала иная боль.

Мы бессрочными штрафниками

Начинали свой малый бой.

По детдомам как по штрафбатам

Что не сделаешь - все вина.

Под запрятанным шла штандартом

Необъявленная война

Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про них. Малая война, которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на котором была нарисована эмблема их школы и написано "Курянь - дрянь", с машинкой "Эрика" вместо пулемета, с папиросной бумагой вместо пулеметной ленты.

Левою, левою, левою

Левою, шагом арш!

Чака можно считать первой жертвой этой необъявленной войны. Сволочи, пьяно думал Глеб, чекистские выродки, доконали человека! Я вам этого никогда не прощу. Если бы я не был мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, я бы проклял вас до девятого колена. Ненависть поднималась в его душе. Испепеляющая, очищающая ненависть. Всю жизнь пронести с собой, всю жизнь подчинить этой борьбе. Он был готов к пятидесяти годам необъявленных войн, потому что знал, что эта власть - навсегда. На дворе был 1984 год, казавшийся Оруэллу столь далеким и оказавшийся таким близким для них всех. Амальрик, предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый КГБ в Италии. Впереди была жизнь, полная безнадежной борьбы, - и сама безнадежность придавала особый смысл и борьбе, и жизни.

И ничто нам не мило, кроме, - пошел Вольфсон на последний куплет, -

Поля боя при лунном свете

Говорили - до первой тройки

А казалось - до самой смерти.

Глеб как-то спросил Вольфсона, что значат эти слова, и Вольфсон объяснил: в сталинские времена за двойки по общественно-политическим можно было загреметь в исправительную спецшколу. И там держали до первой тройки, а если только двойки получал - то прямиком в лагерь, а потом - в штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало верил, но образ школы, которая длится до первой тройки так долго, что кажется - до самой смерти, часто приходил на ум в десятом классе.

Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами - все шло по плану, но немножко наспех, а впрочем, все герои были в яслях, - но его быстро заткнули. Ирка давно хотела танцевать, затребовала музыку и, взяв Емелю за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.

Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.

Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать - да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее - видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.

– Я чувствую себя полным говном, - говорил Абрамов. - И, главное, я думаю, все знают и только делают вид.

– Почему ты говно? - спросил Феликс. - Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.

– Хуй с ней, с бутылкой, - послышались бульканье наливаемой жидкости, - хотя и там я повел себя как говно.

– Крысятничать нехорошо, - назидательно сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:

– Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.

Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате", выпитую полгода назад. Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:

– С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне - ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал - надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царёва мне достанется.

– Дааа, - протянул Феликс. - Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.

– Я же не думал, что так все будет! - пьяно закричал Абрамов. - Кто же знал, что Чак из окна прыгнет! Я же думал - все как-нибудь обойдется!

– Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.

Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по щекам. Она вспомнила, как стучали карандаши по партам, как она крикнула Леше: "Предатель!", как он лежал потом в гробу, совсем чужой, непохожий на себя.

– Я боялся! Мне было стыдно! - кричал за стеной Абрамов. - Ты ведь теперь тоже будешь считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же мог его не слушать!

– Я, пожалуй, пойду, - сказал Феликс, и Марина услышала, как он прошел мимо по коридору. Следом за ним бежал Абрамов, крича: "Постой, постой, выслушай меня!". Их голоса вскоре стихли. Марина вытерла слезы и почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.

Ее снова затошнило, и она нагнулась над унитазом. На этот раз ее вырвало по-настоящему, словно тело хотело извергнуть из себя все следы прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала себя очищенной и опустошенной.

Но глубоко внутри оставалось что-то. Какая-то искра прошлого, слабый зародыш будущего.

35

– Я вот на днях задумался, - сказал Андрей, наливая водку. - Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие.

– Может, секс? - сказал Бен. - Нет, все-таки я бы предпочел еду.

– Я бы читал и слушал музыку, - сказал Ося. - А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.

– Ты бы и открыл, - вставил Бен. - А ты, Глеб?

– Я бы спал, - ответил Глеб. - Или просто лежал бы на диване.

– А я бы разговаривал, - сознался Андрей, - что, собственно, я и так делаю.

– Как и все мы, - сказал Бен.

– Собственно, мы и делаем то, что выбрали бы, - поправил Ося.

Все засмеялись, а Шаневич вдруг сказал:

– Пять лет назад я бы ответил - смотреть.

Глеб мог ему только позавидовать. Сколько он ни смотрел, в памяти почти ничего не удерживалось, одна-две детали. Выцветшие на крымском солнце волосы Тани, черные ногти Снежаны, буква "А" в круге, профиль Оксаны в полумраке кинозала, выгнувшаяся дугой Наталья Бондарчук. Не стоило тратить жизнь на то, чтобы увидеть так мало.

Он встал из-за стола. На этой неделе решили пригласить специальную женщину готовить, а не ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обедали полтора часа, под водку и разговоры за будущее.

Глеб направился в прихожую. Он был почти уверен, что убийца - Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она убрала фирменный кодаковский пакет под стопку лежащих на столе факсов. Она в самом деле напоминала юркую мышку - Глеб кивнул и вышел на лестницу. Забавно, подумал он, мы с Нюрой оба тут на отшибе. Она - старше всех, а я - слишком поздно появился. Или просто не хочу оказаться внутри.

Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый старческий голос сказал из-за двери:

– Кто там?

– Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, - представился Глеб.

Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.

– Меня зовут Глеб, - сказал он. - Простите, не знаю как вас…

– Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?

– Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? - спросил Глеб.

Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы старческого увядания заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам - остатки плохо сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася из телерекламы.

– Я хотел вас спросить про ту девушку… - начал Глеб, - ну, которую вы нашли на лестнице.

– Да, убитую, - сказала Ольга Васильевна. - Я никогда раньше ее не встречала, нечего мне о ней сказать.

– Я понимаю, вас уже спрашивала милиция, - продолжал Глеб, понимая, что впустую тратит время, - но, может, вы вспомните какую-нибудь деталь…

– Милиция! - фыркнула женщина. - Они ни о чем толком не спрашивали. Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.

– Значит, это был кто-то знакомый? - спросил Глеб.

– Почему? - удивилась Ольга Васильевна. - Это просто была профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.

Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как назывался тот фильм, который так нравился Тане, - про девушку, завербованную спецслужбами?

– Почему - женщина? - спросил он.

Ольга Васильевна посмотрела на него изумленными, ясными глазами:

– Я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла и вполне способна узнать стук каблуков.

Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не удержавшись, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру заботливо и нежно: точь-в-точь как на фотографии в Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", - неприязненно подумал Глеб и вернул снимки на место.

– Значит, я был не прав, - писал Глеб Горскому вечером, - это не может быть Ося.

– Значит, ты был не прав с самого начала, - ответил Горский. - Это не het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил, случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.

– Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна, Настя трахалась, а Катя была с мужем.

– Ты мало читал детективов, - ответил Горский. - Все это - не алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганов мог наврать, что трахался с Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.

Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили следующие реплики Горского:

– Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.

Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хрена, подумал он, что он мне голову морочит? Очень мне нужны его логические рассуждения.

– Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне его адрес - и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все объясню.

План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку, которая Чака заинтересует, - и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через какого интернет-провайдера человек заходит в Сеть.

– Иными словами, - объяснял Горский, - мы будем хотя бы знать, в Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.

– А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?

– Потому что, если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще раз. Скажем, у Абрамова или у тебя.

– У меня не повторится, - ответил Глеб.

– Помнишь, ты объяснял принцип презумпции виртуальности? Если добавить к нему обычный принцип детективного жанра, становится ясно: подозревать надо всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, - может, это про меня как раз?

– Кто такой Гибсон? - спросил Глеб.

– Писатель. Киберпанк.

Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?

– В привычном смысле слова тебя и не существует, - ответил он, почему-то вспомнив Оруэлла. - Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не Горский, а, скажем, Речной - что от этого изменится?

– Если Речной - ничего. А если Абрамов или Вольфсон - многое. - Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: - Знаешь ведь старую шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?

– Да, - ответил Глеб. - Особенно если ее там нет.

– Вот это в виртуальных делах самое интересное. Мы можем поймать Чака - человека, которого давно нет, - только потому, что ловим в мире, которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.

Глеб ответил смайликом, а Горский написал:

– В этом есть своя логика. Преступление совершено в Интернете - там и надо ловить преступника.

– Какое преступление? - не понял Глеб.

– Кто-то выдал себя за мертвого, - объяснил Горский. - Смерть требует более серьезного отношения.

36

Вольфсон послал письмо на следующий день. В Калифорнии было утро, в Москве - вечер. Глеб ушел из Хрустального минут за двадцать пять до назначенного часа, попрощавшись с Нюрой Степановной и Шаневичем. Пока Глеб добирался до дома, Вольфсон уже отправил невинное на вид письмо - ловушку для того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.

Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой в Америку и, потратив полчаса, разыскал в одной из коробок в пустующем гараже. Пять лучших отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут Сканави, Феликс демонстрирует новые джинсы, Вольфсон поет под гитару, Вольфсон и Феликс наутро после выпуска пишут краской на стене школы "1984 г", где "г" - не сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего - танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.

Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия - Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.

Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Не Америка, не Германия, не Израиль - Москва.

– Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, - написал Глеб в IRC.

– Меньше, - ответил Горский. - Более того, я определил точно, откуда заходил Чак. Помнишь, вчера ночью - вашим утром - я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.

– Это не мог быть я, - ответил Глеб. - Я был в метро.

– Это не ты, - ответил Горский. - Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?

– Да.

– Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.

Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак - тот, кто выдает себя за Чака, - в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны - одно лицо.

– Подожди минутку, я сейчас туда позвоню, - написал Глеб Горскому и расконнектился.

К телефону подошел Шаневич.

– Привет, Илья, - сказал Глеб, - ты не посмотришь, у компьютера мой Кортасар не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.

– Нет у нас твоей книжки, - сказал через минуту Шаневич.

– А никто ее взять не мог?

– Разве что Нюра Степановна. Но она только что ушла.

– А больше никто не появлялся?

– Только мы вдвоем и были.

– Значит, в метро посеял, - притворно вздохнул Глеб.

Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был онлайн.

– Значит, две кандидатуры, - подытожил он. - Шаневич и Н.С.

– Но зачем Шаневичу изображать Чака? - спросил Глеб. - Это же бред какой-то.

– Ну, у Н.С. совсем нет резона.

– Постой, - ответил Глеб, - дай подумать.

Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:

Убийца Снежаны - это het.

Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.

Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца - девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одному человеку, решение существовало и притом - единственное.

Было чем гордиться. Задача решилась - и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.

Реальное и виртуальное встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.

Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду - и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал - не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек - мотив найдется.

– Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, - написал ему Горский. - Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.

37

Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, звуки - четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив.

В одиннадцать Глеб приехал в офисе. Никто еще не было, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.

– Что так рано? - зевнул он.

– Не спалось, - ответил Глеб. - Все про книжку переживал. А Нюра когда придет?

– Вообще не придет, - сказал Шаневич. - На неделю в отпуск отпросилась.

– Ой, блядь, - выдохнул Глеб. - А ее домашний у тебя есть?

– Думаю, она уехала уже, - ответил Шаневич, - но посмотреть можно.

Почесывая заросшую рыжим мехом грудь, он направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гроссбухом.

– Отдел кадров, - сказал он, похлопав рукой по корешку. - Все вы у меня здесь.

Он зашуршал страницами.

– А куда она собиралась в отпуск? - спросил Глеб.

– За границу куда-то, - ответил Шаневич. - Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?

– Нет, просто так.

Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.

– А может, она и не вернется, - сказал он. - Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.

На секунду Глебу показалось: Шаневич хочет сказать что-то еще.

– А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется?

Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.

– Вот, - сказал он, - записывай.

На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии и адреса сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Глеб прочитал:

"Царёва, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967 г."

– Почему - Марианна? - только и смог спросить он.

– Мама с папой, видать, так назвали, - сказал Шаневич. - Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.

Я все-таки был не прав, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас - цифры и слова. Если бы я учился в МАрхИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Царёву и через двадцать лет.

Горского удалось застать только поздно ночью.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, - сказал Горский. - Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.

– Но почему она это сделала?

– Наверное, Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Снежана, скажем, про это узнала и хотела сказать тебе - за это Марина ее и зарезала.

– Это невозможно, - ответил Глеб, - я до сих пор не могу поверить, что Нюра - это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки… мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.

– Вы, молодые, - ответил Горский, - слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, секс - очень поверхностная вещь. Только кажется, что он помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC - и то полезней.

– С женщинами вообще ничего не поймешь, - ответил Глеб. - Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин, и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.

– А третья кто?

– Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.

– Почему ты считаешь, - ответил Горский, - что видел Снежану? Потому что спал с ней?

Глеб вспомнил колечко в пупке, черные ногти в белой вуали чулка, цитаты из Тарантино и Пелевина, а потом почему-то представил: Снежана стоит на лестнице и чего-то ждет, а Нюра - Марина - подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной - девочкой-подростком, первой красавицей класса, - и Нюрой: тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой в сумеречной комнате, с волосами, пахнущими детским мылом.

– Я должен написать Марине, - сказал он. - Пусть она, например, встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.

– ОК, - ответил Горский.

"Дорогая Марина, - написал Глеб на адрес Чака, - прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком - и правда, шутка немного дурного тона. Он на самом деле мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься - но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого - и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий - хотя и не узнавший тебя - Глеб".

Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3.55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война - и погибшим тогда совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.

В Нью-Йорке - вечер. Оксана едет по Бруклинскому мосту, в динамиках подержанного "форда" поет Леонард Коэн, про двадцать лет скуки, про попытку изменить систему изнутри, про красоту оружия, про то, что сначала мы возьмем Манхэттен, потом - Берлин. Оксана подпевает, почти не задумываясь.

Погибшие на необъявленных войнах лежат под своими запрятанными штандартами: слушали Галича в 1982-м, читали Оруэлла в 1984-м, мечтали стать льдом под ногами майора в 1989-м, погибали в 1991-м и в 1993-м, превращают себя в остров-крепость, поют по маленьким клубам, сопротивляясь антинародному режиму, запускают Интернет, потому что Сеть - это тот же Самиздат, воспитывают детей под нарисованной на стене пентаграммой, проигрывают выборы, всегда будут против. Вечные подростки, бойцы невидимого фронта, солдаты войны, что все никак не кончается. Сначала - Манхэттен, потом - Берлин, затем - Париж, Москва, далее везде. Двадцать лет скуки, систему нельзя изменить изнутри, красота оружия, стук печатных машинок, шум магнитофонных кассет, хриплый голос и голос глуховатый, листы папиросной бумаги и синие ленточки на веб-страницах, гитарный перебор и барабанный бой, democracy is coming to the USA, back in the USSR, назад, к нашему детству, к нашей юности, к льду под ногами майора, к облакам в Абакан, к Большому Брату, Берлинской Стене, прошлому, что все время прорастает в будущее, к страшному празднику мертвой листвы, к мертвым листам ненужного Самиздата, голосу Америки, голосу Свободы, голосам Высоцкого и Галича, Летова и Неумоева, Чака, Емели, Снежаны.

В Москве - четыре часа утра. В Нью-Йорке - восемь вечера. Оксана едет по Бруклинскому мосту, Леонард Коэн поет: I don't like what happened to my sister, и обещает сначала взять Манхэттен, потом - Берлин, словно это может кому-то помочь.

38

Вы хотите поговорить? Хорошо, давайте назначим время, договоримся о канале. Я уложу сына спать, включу компьютер, сяду поудобней. Как вы будете меня называть? Марина? Нюра Степановна? НЕТ? Впрочем, какая разница. Спрашивайте, я буду отвечать.

Kadet: Почему ты помогла Крутицкому?

Неправильный вопрос, Глеб, неправильный. Я не помогала ему, это он помог мне. Поэтому я отвечаю: я хотела отомстить Вите Абрамову.

Gorsky: За что?

За то, что он подставил Лешу Чаковского.

Неправильный вопрос, неинтересный, скучный. Всегда найдется, за что ненавидеть человека. Лучше спросите меня: каково это - жить, пестуя ненависть, словно второе дитя? Каково это, когда первое движение плода совпадает с первым спазмом ненависти, с первой судорогой отчаяния? Я бы хотела, чтобы вы представили: я стою в прихожей, смотрю сквозь слезы в зеркало, отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, стройные ноги, растущий с каждым днем живот. На пятом месяце мама наконец-то заметила. Ах, мальчики, вам не понять. Ваши матери никогда не называли вас шлюхами, не грозили выгнать из дома.

Kadet: Да, я знаю. Мне Феликс недавно рассказал.

Как это мило, Глеб, что и через столько лет вы продолжаете общаться. Школьная дружба не стареет. Школьная ненависть тоже.

Я часто представляла себе, как убиваю Абрамова. Лежа на родильном кресле, вся в крови, я думала: это его кровь. Не очень хорошее начало жизни для ребенка, но так уж вышло. Зачат в любви, рожден в ненависти.

Спросите лучше, что чувствуешь, когда твой сын впервые говорит "мама". Что чувствуешь, когда он утыкается в колени и ты гладишь затылок, с мягкими, ни разу не стриженными волосами. Берешь в кровать, когда ему снятся кошмары, когда он болеет. Охраняешь от Серого Волка, от Кащея Бессмертного, от Черной Летающей Руки. Что чувствуешь, когда твой сын впервые спрашивает: "А где мой папа?" Он умер, сынок. Его убили. Вот и весь ответ. Негусто, да.

Kadet: А кто из вас придумал план?

Мы придумали вместе. Влад сказал: у Абрамова в конторе все держится только на нем. Вот бы выдернуть его на несколько дней, в нужный момент.

Спросите: кто первый об этом заговорил? Спросите, и я отвечу: с самого начала я знала, чего хочу. Я ждала одиннадцать лет, ждала своего счастливого случая - и могла подождать еще пару месяцев. Я боялась спугнуть, боялась, Влад догадается, что мне от него надо. Помню, номер в гостинице, мы лежим в кровати, я заговорила о Емеле, потом - о Вите Абрамове. Большое зеркало во всю стену, но я стараюсь в него не смотреть: боюсь, лицо выдаст меня.

Kadet: Как ты познакомилась с Владом?

В Хрустальном. Меня туда устроил Емеля.

Спросите еще - любила ли я Влада? Конечно же, нет. За всю свою жизнь я любила только Лешу и своего сына - никого больше. Двух мужчин вполне достаточно для одной женщины.

Лучше еще раз спросите - люблю ли я своего сына? Лучше я расскажу вам, как в девять лет он боялся смотреть телевизор, когда танки стреляли в Москве. Он боялся, но все же не шел спать: и я обнимала его и говорила: Сынок, отвернись, тебе ни к чему это видеть.

Kadet: Ты сама нашла Емелю?

Нет, случайно получилось.

Искала ли я его? Нет, никогда. Разрабатывала ли план мести? Да, много раз. В мечтах представляла, как говорю Абрамову: Лешина кровь на тебе! - и убиваю. Я только ждала, пока сын подрастет. Спросите лучше меня о сыне, спросите, что чувствуешь, когда твой ребенок идет в школу, откуда приносит пятерки или двойки, неважно. Когда приходишь домой, и он говорит тебе: мама, привет!

Kadet: А ты спала с Емелей?

Да. Если тебя интересует, была ли у него пизда подмышкой, могу сказать, что не было.

Спроси меня: что я чувствовала, когда спала с ним? Ничего. Ничего особенного. У меня было довольно много мужчин. Одинокая женщина с ребенком не может выжить одна. Не может устроиться на работу, раздобыть денег, не может одна ничего. Все эти годы я как-то крутилась. Любовник, другой - всем нужно только одно. Секс - это секс, и не больше того. Чувства здесь ни при чем.

Gorsky: Пизда подмышкой?

Kadet: Школьная шутка. А ты разве ее знала?

Все всё знали, кроме того, что Леша не был стукачом, а заложил всех Абрамов.

Все всё знали. Даже как Светка сказала "зубов бояться - в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама объясняла девочкам, что такое минет. Спросите меня: что такое минет? - и я тоже отвечу. Взять в рот - это последний приют, последнее, что остается, когда уже нет желанья и сил что-то изображать. Не нужно стонать, содрогаться всем телом. Просто встать на колени и отсосать. Мужчины на это ведутся - а это так просто. В случае чего всегда можно покрепче сжать яйца. Глеб должен помнить.

Я приходила домой и сидела в прихожей. Светлые волосы, узкие плечи, стройные ноги, не видно лица. Я понимала - Емелю мне соблазнить будет просто. Школьные чувства долго живут, я-то уж знаю.

Gorsky: Как вы подставили Абрамова?

Я же сказала: я предупредила Влада о дне, все остальное спланировал он. Я даже не знаю деталей.

Вы хотите спросить: кто растрепал? Конечно, Емеля. Он мне рассказывал все. Вычислить день зарплаты, наврать про болезнь ребенка, занять у Абрамова денег в нужный момент - это так просто. Все очень просто, если ты ненавидишь. Если любишь, наверное, тоже: но я люблю только Алешу - так что лучше спросите меня, что чувствуешь, когда твой ребенок болеет, а ты даже не можешь выйти в аптеку. Я вам расскажу, если хотите.

Kadet: Прости, ты, наверное, знаешь: что это за два процента, которые экономил Абрамов? Помнишь, Влад говорил на кухне?

Нет, извини, я не помню. Наверное, в тот момент отвлеклась.

Что здесь не понять? Абрамов повел себя, как обычно: чужими руками жар загребал. Влад же все объяснил: была безопасная схема, он был в ней малым звеном, но решил сэкономить, деньги послал ненадежным путем, а в карман положил два процента. Тут-то все и накрылось. Честно сказать, я даже не знаю, досталось ли что-нибудь Владу. Мы с ним об этом не говорили.

Kadet: А сколько досталось тебе?

Пятьдесят тысяч. Он перевел их на имя Алеши в западный банк. Кстати, сейчас мы расстались. Какой-то священник ему объяснил: прелюбодеяние - грех, а я - воплощенье Великой Блудницы.

Может быть, эти деньги - всего лишь мои откупные, прощальный подарок, кто знает? Да, я устранила Абрамова на эти три дня, как и обещала, - но Влад не сказал мне "спасибо" и не обсуждал эту тему.

Gorsky: А кто это - Алеша?

Это мой сын. Назван так в честь отца.

Прекрасный вопрос, браво, маэстро. Кто это - Алеша? О чем мы тогда говорим? Я - мать-одиночка, невенчанная вдова, мастерица выживания в переходный период российской экономики. Спросите меня, сколько километров очередей я отстояла в 1989 году. Спросите меня, сколько денег нужно, чтобы выжить вместе с маленьким ребенком - в 1991-м, 1992-м, 1993-м? Я могу дать детальный отчет за каждый год жизни в свободной России - а я про инфляцию знаю получше вашего Центробанка.

Kadet: Это что, сын Чака?

Да. Я родила в декабре 1984-го.

Прекрасный вопрос, Глеб. Хочешь, спроси, почему я ни разу не приходила на встречи нашего класса? Почему ты не знал о моем сыне раньше? Потому что вы все виноваты в смерти его отца, вот почему.

Gorsky: Ты собираешься жить на эти деньги в Америке?

Нет, конечно. Это Алеше на колледж. Себе я работу уже подыскала: свет не без добрых людей.

Я - пожизненная мать-одиночка, невенчанная вдова, мастерица выживания в самые страшные годы в самой страшной стране. Спросите меня, как я буду жить в Америке? Ради бога, не смешите меня: хуже, чем пять лет назад, точно не будет. Я здесь уже две недели - я все понимаю про эту страну.

Gorsky: А что твоя мама?

Она умерла в 88-м.

Ну, спросите: так ты выживала одна и с ребенком? Даже мама не помогала? Да, вот оно как получилось. Короче, в России у нас нет никого.

Kadet: Зачем ты рассказала от лица НЕТ, как ты впервые спала с Чаком?

Ну, я не могла рассказать, как я впервые спала со Снежаной, и к тому же не знала, что Лешка - такое трепло.

Почему ты не спросишь меня, что я почувствовала после смерти Емели? Он не был моим врагом, он не должен был умереть. Абрамов сумел убежать, а Емеля погиб. Ты не спросил, а я не расскажу: тут мне стало действительно страшно. Впервые за все эти годы я подумала: может, я виновата во всем? Ты знаешь, мне было ужасно противно. Стыдно и мерзко. Спросите меня, что это значит: вернуться домой, где ждет тебя сын, ощущая себя… я не знаю… убийцей. Емеля ведь мне доверял и зла мне не делал.

Ты знаешь, бывает такая тоска, не важно, что делать. Вот я написала тебе, как меня дефлорировал Лешка. Ты бы еще спросил, зачем я тебя соблазнила. Честно: не знаю. Такая тоска, ты не поверишь, такая тоска. Хочется, чтобы хоть что-то случилось.

Когда сына нет дома, я подолгу стою и смотрю на свое отраженье. Светлые волосы, обвисшая грудь, растяжки на животе и по-прежнему стройные ноги. В пятнадцать лет я считала себя дурнушкой. Годам к тридцати поняла: я была просто красотка. Секс - это секс, и не больше того. Чувства тут ни при чем. Но иногда хочется подтвержденья, что я кому-то еще интересна.

Спроси меня: зачем я тебя соблазнила. Спроси - я отвечу. Потому что когда-то в школе была влюблена в тебя. Ну, вот теперь убедилась: нет ничего противнее секса с мужчиной, которого больше не любишь. Особенно если любила его в восьмом классе, когда считала себя дурнушкой. Ты уж прости меня за откровенность… впрочем, ведь ты не спросил и потому ничего не узнаешь об этом.

Gorsky: Почему ты убила Снежану?

Она знала, что я - одноклассница Глеба. И собиралась ему рассказать, я так подозреваю.

Спроси меня, Глеб, почему ты меня не узнал. Спроси меня: как же ты так изменилась? Даже не знаю, что тебе и ответить. Двенадцать лет, которые я прожила, могут состарить любого. Двенадцать лет ненависти, двенадцать лет одиночества, двенадцать лет нищеты. Когда Емеля умер, я поняла: я зря ждала. Надо было пойти и убить Абрамова. Просто - пойти и убить.

Gorsky: Что было бы страшного, если бы Глеб узнал, что ты - это ты?

Абрамов в последний наш разговор передал мне от Глеба привет. Я знала: они на связи. А если бы Абрамов сообразил, что у меня роман с Владом, он бы просек. И мог бы сорвать все дело в последний момент.

Спроси: кто еще знал, что мы одноклассники? Как не смешно, все это знали: Емеля, когда привел меня в Хрустальный, сказал, что мы вместе учились, - и Глеб тоже его одноклассник. Это как сложить два и два - но только Снежана обратила на это внимание. Ей одной было дело до связей между людьми. Она бы порадовалась, если б узнала, что я тебя трахнула.

Kadet: А ты была любовницей Снежаны?

Да, однажды мы переспали. Я не хочу говорить об этом.

Спроси: почему? Я все равно не отвечу. Это не так-то легко объяснить. Я привыкла общаться в постели с мужчинами. Я знала, чего им всем надо. Секс - это секс, и не больше того. Чувства тут ни при чем. А когда мы оказались вдвоем - я растерялась. Это было так страшно, как в первый раз, может, даже страшнее. Не знаю, зачем я тогда согласилась.

Потом я смотрела, как она одевалась. Чулки, лифчик, кофточка, юбка. У меня никогда не будет таких красивых вещей. Я никогда не буду такой красивой. И двадцать два года мне тоже не будет уже никогда. В ее возрасте у меня был мой сын, я вставала рано утром, чтобы успеть в магазин, пока Лешка спит. Я встречалась с мужчинами по необходимости. Из всех чувств оставляла себе только ненависть. А Снежана сидела на расшатанном кресле, натягивала чулок, несла какую-то чушь про Пелевина и Тарантино… она была счастлива, понимаешь? Просто так, без причины, ничем не заслужив свое счастье.

Я проводила ее до двери. Постояла голая в прихожей, посмотрела сквозь слезы в зеркало. Отражение растекается, лица не разглядеть, только силуэт, да и то с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, довольно стройные ноги. Темными пятнами - соски небольших грудей. Я вытерла слезы, вернулась назад. Джинсы и свитер на полу, скомканная простыня на тахте… И в этот момент из своей комнаты вышел Алеша и сказал: Мама, что случилось? Почему, когда у тебя были гости, ты так кричала?

Спросите меня, что это значит. Спросите, что испытываешь, когда двенадцатилетний мальчик видит тебя голой, дрожащей и плачущей. Я завернулась в простыню и сказала: Иди спать, все нормально. Спросите меня: что испытываешь, когда понимаешь, что кончила впервые в жизни? Кончила, трахаясь с молодой девчонкой, которая нанизывает любовников и любовниц, словно бусинки на нитку?

Секс - это секс, и не больше того. Чувства тут ни при чем. Я дала себе слово, что больше этого не повторится - и, конечно, его не сдержала. Спроси меня, Глеб, как все случилось? Накануне дня рожденья, накануне своей смерти Снежана снова приехала ко мне, прямо со свидания с тобой. Я хочу водки, сказала она с порога и достала бутылку "старки". Я подошла к ней и поцеловала в губы.

Полуголые посреди прихожей, стараясь не глядеть в зеркало, все равно - лиц не разглядеть, только силуэт, да и то с трудом. Светлые волосы и волосы каштановые, обвисшая грудь и грудь молодая, кожа в рубцах - и нежная, как у младенца. На этот раз я старалась сдержаться и не кричать. Не помню, удалось ли мне.

Спросите меня, что б я сказала, если бы Алеша вышел из комнаты и увидел нас там, на полу? Не знаю. Наверно, сказала б, как в детстве: Сынок, отвернись, тебе ни к чему это видеть.

Спроси еще раз: почему я ее убила? Спроси, я отвечу. После смерти Емели я поняла: такие решенья не надо откладывать. Хочешь убить - иди и убей.

Kadet: Зачем ты нарисовала иероглиф?

Я просто начала вытирать руку - и вспомнила: где-то в рассказах о Шерлоке Холмсе полицию сбила со следа кровавая надпись на стенах. Я нарисовала иероглиф, просто по памяти, вроде, довольно похоже.

Спросите меня: каково это, убить человека? Это так просто, если б я знала, Абрамов был бы в могиле уже лет десять как.

Снежана спросила нас в IRC про этот иероглиф. Я сказала ее выйти на лестницу, взяла в ванной перчатки, на кухне - нож. Вышла за ней, развернула спиной и велела не шевелиться. Не знаю, зачем она согласилась. Думала - это игра, цитата из фильма. Я ладонью заткнула ей рот и перерезала горло.

Спросите меня, что? я бы сказала, если Алеша бы вдруг появился и увидел нас там, на лестнице? Не знаю. Наверно, как в детстве: Сынок, отвернись, тебе ни к чему это видеть.

Спросите меня: каково это, убить человека? Мне стало плохо, когда я увидела кровь. Меня затошнило, я испугалась: если вдруг вырвет прямо на лестнице - все, мне конец. Я бросила нож, побежала назад. В ванной смыла с перчаток кровь, кинула их под раковину. Потом я блевала: и стоило мне подумать о мертвой Снежане, я начинала блевать снова.

Gorsky: Почему ты назвалась Чаком на листе?

А кем было мне назваться? Мне хотелось узнать, что происходит. Назваться собою я не могла, для вас всех Марина давно мертва - это Chuck is not dead.

Спросите еще что-нибудь. Спросите. Спросите, как я жила эти годы. Неужели двенадцать лет моей жизни уместились в один короткий разговор? Неужели это все, что вы хотите узнать?

Gorsky: Спасибо.

Kadet: Прощай.

39

Некоторое время Глеб сидел неподвижно, глядя на экран. Понятно, куда Марина исчезла после школы. Он представил долгую череду лет, мать с ребенком на руках, беспросветность жизни, километровые очереди конца восьмидесятых, заоблачные цены постреформенной России, нищету и одиночество. И понял, как Марина превратилась в Нюру Степановну, немолодую женщину с угасшим лицом. Двенадцать лет, подумал Глеб, двенадцать лет она ждала, словно спящая царевна. В хрустальном гробу стыда и ненависти, спала, ожидая момента, чтобы проснуться и отомстить. Терпеливо, как меч в ножнах. Каждый год из такой дюжины засчитывается за три, как в штрафном батальоне. Вряд ли даже полумиллиона долларов хватит, чтобы их забыть.

– Ну, вот мы и нашли убийцу, - написал Горский.

Я не знаю, кого я нашел, подумал Глеб. Серую мышку Нюру Степановну? Мать-одиночку, терпеливо пронесшую через всю жизнь бессмысленную ненависть к Вите Абрамову? Первую красавицу 10 "Г" класса? Цифры текли по медным проводам и оптоволокну, превращались в буквы и слова, в странный гибрид трех человек, Марины, Нюры и убийцы, что я так долго искал.

– Я не верю ей, - сказал Горский, - Не в смысле действий, а в смысле мотивов.

– Думаешь, она просто хотела денег? - спросил Глеб. Ему было уже неинтересно, но невежливо уходить, не поговорив с Горским.

– Не в этом дело. Не имело смысла убивать Снежану. Для того, чтобы Абрамов ничего не узнал, надежнее было убить тебя.

– Думаешь, она ревновала к Снежане? - написал Глеб и подумал про злую мачеху, что глядится в зеркальце и спрашивает: "кто на свете всех милее?" - Может быть.

Какое это теперь имеет значение? Горский был прав с самого начала: не следовало искать виновных. Надо было поверить, что убийца - случайный пьяница или наркоман.

– Удивительные вещи творит время, - написал он. - Искажает перспективу до неузнаваемости. Марина хорошо знала, что Абрамов всего-навсего дал глупый совет - вот и все.

– Если бы я писал роман, - продолжал Горский, - она бы у меня была окончательно безумна. Скажем, и ребенка бы у нее не было, а нам она бы наврала. Но для реальной жизни это как-то чересчур.

– Я верю в ребенка, - ответил Глеб. - Марина в самом деле исчезла после школы, и если она была беременна, в этом есть логика.

– Логика - плохой советчик. Если полагаться на логику - и принцип презумпции виртуальности, - мы не можем даже быть уверены, что беседовали сегодня с ней. Например, это мог быть Влад Крутицкий.

– Не похоже на Влада, - сказал Глеб. - Впрочем, я его плохо понимаю. Например, не очень представляю его на исповеди.

– О, это как раз легко, - ответил Горский. - Я таких знаю. Обычно религиозное сознание у них просыпается, когда они уже совершили столько грехов, что даже для атеиста перебор. И после пробуждения они в восторге от обретенной веры делают еще пару-тройку заурядных мерзостей… к примеру, говорят любовнице, что она - Вавилонская блудница, и недоплачивают ей денег, которые они вместе украли.

– Послушай, - сказал Глеб, - тут есть еще такая история. Влад говорил, что Абрамов пытался его обжулить - и пострадал через это. И, насколько я понял, сам Влад ничего и не получил.

– Ну, что, может быть и такое. Скажем, Влад хотел проверить, не обманывает ли его Абрамов, и для этого спрашивал, нельзя ли его устранить на три дня. Марина все устроила, но у Влада не дошли руки, а тут как раз рухнул латвийский банк - и кранты.

– Но если так - это совсем другая история?

– Почему? - удивился Горский. - В любом случае, это история про Марину, Емелю и Абрамова, а не про Влада. Влад - персонаж второго плана. А кто он, опереточный злодей или несчастная жертва, не так уж важно.

В комнату зашел Андрей, посмотрел на Глеба:

– Чего делаешь?

– Так, - ответил Глеб. - Одноклассницу нашел в Сети, вспоминаю прошлое. Сейчас закончу уже.

Ему не хотелось рассказывать, что он нашел убийцу. В задачках "Науки и жизни" ничего не говорилось о том, что убийца должен быть наказан. Его просто надо найти. Это будет моя личная тайна, решил он. Она будет распирать меня изнутри, и мне будет казаться, что мир взорвется, если узнает. Как было когда-то у меня с Галичем, как было у Оси с Летовым.

На всякий случай Глеб спросил Горского:

– Не собираешь рассказать всю эту историю Вольфсону?

– Зачем? - спросил Горский. - Я не думаю, что Марина еще кого-нибудь убьет. Судя по всему, она где-то в Америке, а здесь все-таки другие способы решения проблем. Убийство выглядит слишком искусственным. Голливудским, что ли. А у каждого, кто жил в России, в последние пять лет убили кого-то из знакомых… в крайнем случае - знакомых знакомых. В Америке с проблемами идут в суд - даже такие психопаты, как твоя Марина.

Горский отсоединился, и Глеб повернулся к Андрею:

– Закончил, - доложил он.

– Странное это дело, - сказал Андрей, - находить старых знакомых в Сети. Я тоже как-то одноклассника нашел, где-то в Австралии. Скучал по нему много лет, а вот стал переписываться и понял, что мы стали совсем чужие.

– Вероятно, было бы тоже самое, если б он остался дома, - сказал Глеб, вспомнив Феликса.

– Да, наверное, но я не об этом. Понимаешь, Интернет дает ответы почти на все вопросы. В какой-то момент кажется даже - вообще на все. Где сейчас тот или этот, что еще снял какой-нибудь режиссер, кому принадлежит та или иная фраза… ну, ты знаешь. И тут выясняется, что вопрос без ответа зачастую куда ценнее. Чистая потенциальность, сеть возможностей.

– Я понимаю, - сказал Глеб, вспомнив, как рисовал схему подозреваемых. Он и предположить не мог, что убийцей окажется девочка, с которой он четыре года учился в одном классе.

– И тогда задача - найти такой вопрос, на который Интернет ответа не дает, - продолжал Андрей. - Чтобы это, конечно, был не вопрос типа "Есть ли Бог?" или "Когда я умру?", а что-то вроде "Что я делал, скажем, 22 июня 1984 года?"

Хорошо, что я никому ничего не сказал, подумал Глеб. Даже если Шаневич знает, что Марина убийца, он тоже будет молчать. Для всех смерть Снежаны останется несчастным случаем. В истории русского Интернета не будет ни одного убийства.

40

Как странно, думал вечером Глеб, сеть любовников, о которой говорила Снежана, оказалась куда больше, чем думалось. Она запуталась в ней, словно муха, - и погибла. Марина спала с ней, спала со мной и Владом Крутицким. И еще - с Емелей. Может, даже с Абрамовым, хотя об этом я не знаю. И спала с Чаком, даже родила от него ребенка. Абрамов и Емеля спали с Иркой, а Снежана спала с Беном, Андреем и мной. Я в школе вычерчивал схему отношений; тогда мне казалось: она закончена. Потребовалось двенадцать лет, чтобы завязать на ней еще три-четыре узелка. Много лет назад под плексигласом на столе у меня лежала карточка с цитатой из Кортасара: "мы были как бы сплетены в гирлянду". А на обороте, невидимое никому, - продолжение: "позже я понял, что гирлянды бывают и траурные". Сеть, которую ткала Снежана, оказалась именно такой: траурной гирляндой на хрустальный гроб.

Вольфсон прав: жизнь немногое может добавить к тому, что мы поняли еще в школе. Мы были ранние циники, богатые отцовскими ошибками и крепкие поздним умом. Мы смеялись над родителями с их наивной верой в оттепель, в перемены к лучшему, в наступление коммунизма к олимпийскому году - верой не просто наивной, но давнопрошедшей. Мы узнали сладкий вкус государственной лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства. Почти все мы увидели смерть друга раньше оргазма подруги. Мы думали, что лишены иллюзий и потому - неуязвимы.

Прошло десятилетие. Время оказалось не застывшим, но подвижным и ядовитым, как ртуть. Все, во что мы не могли поверить, сбылось. Наша тайная любовь стала телевизионной пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом тоталитарном государстве, и наша вера оказалась смешной и наивной, как вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.

Теперь Глеб понимал, что история, случившаяся в десятом классе, - не про несовершеннолетних диссидентов, попавших в жернова системы, а про юношескую ревность и подростковый суицид. История простая и скучная, хотя от этого - не менее страшная. Не было никакого предательства, совершенного Чаком, никакого хитрого плана, придуманного Абрамовым. Были перепуганные родители, попытка спасти сына и шестнадцатилетний мальчишка, принимавший ответственность за то, в чем вовсе и не был виновен. Удивительно, сколько лет Феликс и Абрамов прожили, уверенные, что все было именно так, как примерещилось им на выпускном.

Глеб взял сумку и вышел в прихожую. Краем глаза он видел Маринин стол. Наверное, после Емелиной смерти в ней осталась только тоска. Ни ненависти, ни злобы, ни страха. Все эти чувства, неизменные атрибуты трагедии, остались в прошлом. Вместе с верой в коварство Абрамова и подростковым чувством справедливости, Марина долгие годы хранила в себе трагедию, словно застряв в том возрасте, когда впервые почувствовала внутри себя движение другого живого существа. Слишком поздно она поняла, что время трагедий кончилось.

Теперь Глеб знал, почему не стал мстить за Снежану. У него тоже оставалась одна тоска. Он закрыл за собой дверь и, спускаясь, на минутку задержался там, где месяц назад лежало Снежанино тело. Это место ничем не отличалось от других.

Этажом ниже на стене по-прежнему было написано БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ. Глеб вспомнил первую часть формулы и подумал, что жить быстро не получилось: жизнь снова замедляется. Когда за его спиной с ржавым скрипом захлопнулась дверь подъезда, звук донесся, точно сквозь вату, увязая в плотном воздухе, мутном, как вода у общественного пляжа.

Эпилог

После выхода первого номера издания со странным названием "Khrustal.ru" Глеб покинул издательство "ШАН" и ушел верстать один из глянцевых журналов для среднего класса, которых развелось видимо-невидимо. "Khrustal.ru" просуществовал недолго - на бумаге вышло всего четыре номера, которые, впрочем, стали классикой. Первый, сверстанный Глебом, был продан в 2002 году за 100 долларов с онлайн-аукциона "Молоток", - впрочем, все участники проекта уже занимались другими делами.

Шаневич, устав совмещать квартиру с офисом, продал многокомнатную в Хрустальном и купил две квартиры поменьше: в одной располагался офис, в другой жил сам Шаневич. Вероятно, он скучал по прежним безумным тусовкам, потому что вскоре сделал сеть клубов и ресторанов в своем легендарном хаотическом стиле.

Арсен, переехав из Иерусалима в Москву, создал несколько проектов, которые сделали его чуть ли не символом русского Интернета. Деньги на них выделил известный политтехнолог Паульман, а дизайн разработал Тим Шварцер. Его студия процветала еще несколько лет, но дом в Лондоне, который пророчил Андрей, Шварцер так и не купил.

Влад Крутицкий выполнил свои обещания и основал собственную интернет-империю, которую успешно использовал в предвыборной компании 2000 года. Пробудившаяся религиозность не помешала ему создать несколько анонимных сайтов, куда сливали компромат. Глеб так и не узнал, украл Влад полмиллиона, как говорила Марина, или, напротив, потерял собственные деньги на жадности Абрамова. Первый вариант нравился Глебу куда больше: Абрамов выглядел невинной жертвой Влада и Марины, а вовсе не жертвой собственной глупости и ненасытности.

О старых знакомых Глеб читал иногда в газетах - точнее, в онлайновых новостных лентах, со временем полностью заменивших ему бумажную прессу и телевизор. Иногда, сидя у компьютера, он загружал старый mIRC и заходил на канал #xpyctal, будто надеясь найти там Снежану. Порой беседовал с Горским, последний раз - уже по ICQ, убившему старые способы сетевого общения. Горский сказал ему недавно: он понял - время не проходит, а скапливается где-то, и лежит там, аккумулируясь в разных предметах.

Например, в групповой фотографии, некогда сделанной в Хрустальном. Иногда Глеб доставал ее и подолгу всматривался. Марина стояла у самого края, лицо ее исказила рыбья оптика фотоаппарата. Ни Вольфсон, ни Феликс, которым он показывал снимок, Марину не узнали. Глядя на деформированные черты, Глеб тоже не узнавал ни девочку, в которую когда-то было влюблено полкласса, ни женщину, с которой он однажды занимался любовью. Лицо искажено - и потому легко вычитать в нем ненависть, коварство и злобу, которые так хочется видеть в лице убийцы. Но Глеб хорошо помнил тот день и твердо знал: когда фотограф нажал на спуск, Нюра всего лишь беспокоилась, что в факсе нет бумаги. И не больше того.

Ни от нее, ни от Абрамова не было вестей. Порой Глеб воображал, как она со своим Алешей живет где-то за границей на деньги, полученные от Крутицкого. Может, и самого Абрамова давно уже нет в живых. Иногда Глеб думал, что Влад вполне мог убить Марину, чтобы замести следы. А может, Горский был прав, и Абрамов пострадал по собственной вине, а Влад совсем ни при чем. Может, Марина и в последний раз не сказала всей правды. Может, она все наврала. Может, там, где Марина сейчас, она встретилась с Абрамовым, и его поцелуй растопил ледяной кристалл ее сердца.

Год назад сервер, где располагался подписной лист их класса, упал, и Вольфсон не стал его поднимать. Выяснилось, что им, в принципе, не о чем говорить. Глеб снова растерял одноклассников, и порой думал, что не так уж важно сейчас, живы ли Абрамов и Марина, поскольку еще со школьных времен знал: быть в Америке и быть мертвым - почти одно и то же. Сетевые bookmarks - всего лишь закладки в Книге Мертвых, бесполезные, как старые номера в телефонной книжке. Глеб никогда больше не звонил ни Свете, ни Ирке, да и Оксану видел только один раз.

Она снова прилетела в Москву через два года и почему-то сразу позвонила Глебу. Они встретились в недавно открывшемся кафе у Покровских ворот. Рассматривая стену, расписанную под Дали, - вероятно, кем-то из старых Таниных друзей, - Глеб меланхолически заметил, что сегодня вторая годовщина Емелиной смерти. По тому, как изменилось лицо Оксаны, он понял: Вольфсон так ей ничего и не передал. Действительно, перед поездкой в аэропорт Валера забыл посмотреть почту, и сам узнал, когда Оксана уже улетела на Восточное побережье.

Новость о смерти Емели два года лежала замороженной в каких-то неведомых пространствах - то ли в коллективной памяти их класса, то ли в компьютерных сетях. Как тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год мертвым сном терпеливо спал в памяти Марины, чтобы напомнить о себе через двенадцать лет.

2003-2004 96 97