Кто из нас ни разу не слышал, что великих людей не существует, что подвиги, в сущности, не такие уж и подвиги — потому что совершаются из страха либо шкурного расчета? Что нет отваги и мужества, благородства и самоотверженности? Мы подумали и решили противопоставить слову слово. И попытаться собрать отряд единомышленников. Именно поэтому и объявили конкурс, который так и назвали «Наше дело правое», конкурс, который стартовал в День защитника Отечества. Его итог — эта книга.
При этом ее содержание никоим образом не привязано к реалиям Великой Отечественной. Ее герои бьются на мечах, бороздят океаны на клиперах и крейсерах, летают на звездных истребителях. Они — и люди, и эльфы, и вуки, и драконы, и роботы, наконец. Главное не декорации и даже не сюжет, а настрой, уверенность в том, что «наше дело правое, враг будет разбит и победа будет за нами».
С уважением Ник Перумов, Вера Камша, Элеонора и Сергей Раткевич, Вук Задунайский.
Ник Перумов, Вера Камша, Элеонора Раткевич, Сергей Раткевич и др.
НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ
Положу я к обелиску —
сына первую игрушку.
Погремушку. Погремушку…
Протянулась тонкой низкой
жизнь моя от той высотки,
а на низке — фотки, фотки…
И на этих тусклых фотках
я живой и ты живой,
у обоих взгляд шальной.
Но уже штабные сводки
отвели для нас раздел:
ты погиб, я поседел…
Ты сказал мне перед боем —
и запомнил я доныне, —
что всегда мечтал о сыне.
От любимой хохотушки
ты графой ушел по списку.
Болью вечной в душах близких…
Я кладу у обелиска —
сына первую игрушку.
Погремушку.
Погремушку…
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я родилась в 1961 году.
Я родилась в 1961 году, потому что меня не убили до 1945 года.
Потому что мои родители — тогда еще дети — оказались в числе тех, кого удалось спасти, заслонить, отстоять ценой тысяч и тысяч жизней. Тех, кого не задавила чудовищная туша Второй мировой войны.
И это может сказать о себе любой из нас: и те, чьи рассказы вошли в этот сборник, и те, кто сейчас держит его в руках. Все мы — те, кого отстояли, и дети тех, кого защитили.
Об этом сейчас нередко забывают.
Об этом нельзя забывать.
Нельзя забывать о тех, кто уходил на фронт, зная, что наше дело правое, что враг будет разбит — потому что дело защиты Родины правое, а не разбить врага — это значит дать ему уничтожить не только настоящее, но и будущее. Нельзя забывать о тех, кто взял на себя тяжкий и страшный труд войны — и отстоял будущее. Отстоял наше право быть.
Великая Отечественная осталась в прошлом — а прошлое с каждым годом уходит от нас все дальше. А чем дальше прошлое — тем больше простор для измышлений и спекуляций. Для заблуждений и подтасовок. А зачастую для прямой лжи. И — как ни странно это звучит — для лжи при помощи правды.
Ведь были, действительно были и штрафбаты, и заградотряды, и лагеря. Как легко сказать, что только они и были. Не было подвига, не было сил и жизней, отданных ради победы… ну вот ну просто ну вот ну не было ничего, кроме штрафных рот и заградотрядов, — НИЧЕГО! Только мерзость и грязь. И те, кто сражался, — сражались не иначе как потому, что их эти заградотряды в спину подталкивали и деваться было некуда. Сплошная страна заградотрядов и рабов…
Но могут ли рабы побеждать?
А где же те люди, которые отдавали свои жизни, потому что умели отделять свою Родину и тех, кто в ней живет, от кровавой накипи на ней? Любить — даже вопреки?
Всех ли можно заставить сражаться из-под палки?
Были и лагеря, и штрафбаты, и заградотряды. И были люди, совершившие подвиг — вопреки всему этому.
Люди, защитившие будущее.
Как легко сказать такую привычную, такую успокоительную житейскую мудрость: «Ну, ведь в любом конфликте всегда все-таки виноваты обе стороны» — и тем самым уравнять захватчиков с защитниками, убитых с убийцами. Но те, кто пришли с оружием в руках, чтобы убивать и захватывать, не равны тем, кто встал с оружием в руках, чтобы защитить.
Дело защитника — правое.
Казалось бы — что можно противопоставить документальным свидетельствам?
Как легко, как ужасающе легко оказалось заставить эти свидетельства говорить так, как хочется слушателю, — отметая одно и сосредотачиваясь на другом!
И потому книга, которую вы держите в руках, — не документальная.
Это не сборник рассказов о Второй мировой, о 1812 годе. О Грюнвальде, Косовом поле, Куликовом поле, Реконкисте, Фермопилах…
Так о чем же эти повести и рассказы?
О том, что долг перед Родиной может оказаться и тяжек, и страшен, и неоднозначен.
О том, что он никому не позволит отсидеться в стороне.
О том, как гибнут, заслонив собой других.
О том, как любят — и идут сражаться за тех, кого любят.
О том, как остаются людьми даже в страшные минуты.
О том, как побеждают — зачастую ценой своей жизни.
О том, что защитить и спасти — это правое дело.
И потому — это все-таки книга рассказов о минувших войнах. Несмотря на то что написана она в жанрах фантастики и фэнтези. Несмотря на то что даже упоминаются земные войны не во всех произведениях.
Может быть, это книга отражений? Отражений минувших подвигов и трагедий в мирах фантастических, а то и почти сказочных — и в мирах, так похожих на наш. Это эхо раздается в разных мирах. В мирах, которые не были убиты — потому что еще до рождения на земле не были убиты мы, создавшие эти миры.
Эхо звучит в разных мирах — и они откликаются и звенят. Они тоже хотят рассказать о том, что видели.
Они заговорили благодаря литературному конкурсу «Наше дело правое». Он был учрежден для того, чтобы они могли заговорить — и рассказать о доблести тех, кто защитил и защищает Родину, людей, жизнь…
Прежде всего этот сборник предназначен тем, для кого былые подвиги — дела, давно минувшие, тем, кто знает о них со слов бойкого телеведущего или из ненароком просмотренного, якобы основанного на реальных событиях фильма, где защитники такие же сволочи, как и агрессоры, а то и еще хуже.
Мы хотим рассказать вам о тех, кто с оружием в руках бесстрашно смотрел смерти в лицо. О наших дедушках и бабушках, о дальних предках, чьи имена забыты, но осталась спасенная ими жизнь. О тех, кто выстоял и победил. Не для себя и не ради себя.
Мы хотим сказать вам, да и себе тоже — нам нечего стыдиться своего прошлого! Мы можем гордиться им! У нас есть на это право!
А еще мы обязаны помнить правду и не прощать ложь. Споря о Ричарде Третьем и «Войне и мире», я не раз нарывалась в ответ на доводы о гениальности Шекспира и Толстого. Дескать, кому сейчас важно, кем был этот король и каковы были герои 1812 года. Главное — гениальность классиков и глубокая философия…
А вот и нет!!!
Ложь, особенно заведомая, конъюнктурная, есть и будет злом, кто бы ее ни произнес. И злом вдвойне будет ложь талантливая. Чем шире размах крыльев лживого гения, чем выше его полет, тем гуще тень, отбрасываемая им, и тем больше площадь этой самой тени. В такой тени трудно, подчас невозможно дышать, ибо подлостью и злом дышать невозможно, а брехней — противно. Вот она нас со всех сторон теперь и обволакивает. Как у речки Ипр, и мы дышим, а некоторые еще и с удовольствием и теоретически-художественным обоснованием.
А ведь это уже не якобы горбатый чужеземный король и не то, что было 200 лет назад, это по нашим дедам, а кое у кого и по отцам топчутся, поливают помоями, врут, подличают.
Интересно, говорите? Талантливо? Ну так на себя такой талант примерьте! Неважно, что ты не украл, не убил, не напился до свинского состояния, главное, тебя в таком виде изобразили. Талантливо.
Нравится?
Повесишь свой портрет в луже на стенку? Согласишься, что ты вор, убийца, дегенерат? Позволишь смаковать свой несуществующий позор — или все-таки набьешь талантливому художнику и его спонсорам морды?
Ах, набьешь? Ну тогда не аплодируй лжи и не прощай ее!
Кто-то сказал, что логика и знание истории не спасут. Можно сто тысяч раз опровергать лезущую в уши и глаза брехню, но телевизор свое возьмет. Особенно когда уйдут те, кто помнит, а ведь это время близится. Скоро некому будет встать и сказать: «Неправда это! Я тогда жил, воевал и снова жил. Не так все было!» Никто уже не скажет: «Слушайте, я расскажу вам…» Некому будет служить документальным подтверждением истины, некому будет живым словом сражаться против чудовищной лжи. Некому… некому… некому…
И тогда мы останемся одни.
Наедине с серым мифом.
Наедине с теми, кто передергивает и искажает факты в угоду той или иной конъюнктуре. Кто вольно или невольно кормит нас отравой. И не всегда эти люди бездарны. Но если шулер талантливо передергивает карты, а повар замечательно готовит бледные поганки под соусом — тем больше оснований дать им отпор.
Что мы можем этому противопоставить? Только свое слово. Только единение тех, кто думает иначе и не считает возможным отмолчаться.
Можно и нужно показывать во всей сомнительной красе «разоблачителей», создателей и культиваторов «серого мифа», объяснять, что и сколько они имеют с охаивания «этой страны», потому что Родины у этой публики нет и быть не может.
Еще больше нужна правда. Правда архивных документов, фронтовых писем, воспоминаний, серьезных, объективных исторических исследований, и они, к счастью, имеются, но этого недостаточно.
Мы собрались здесь — такие разные — ради этой правды, ради того, чтобы Победа по-прежнему оставалась Победой, ради того, чтобы она по-прежнему была за нами.
Потому что удержать Победу зачастую трудней, чем победить, — любой полководец знает это. Потому что фашизм под видом политкорректности тонкой струйкой дыма медленно просачивается в культуру, заставляя сомневаться: а так ли все было? А правильно ли, что все это было именно так? А была ли Победа — Победой? А такое ли правое — Наше Дело? А есть ли разница между той и другой стороной? А если нет — правильную ли сторону мы все выбрали?
Вот поэтому мы и пришли сюда — писатели, издатели и все, кто создавал этот сборник. Вот поэтому мы и зовем вас — читателей. Зовем к себе. Потому что рано покидать окопы. Потому что призрачные вражеские танки, урча моторами псевдонаучных теорий и темнея свастикой клеветнических измышлений, опять штурмуют рубежи нашей памяти. И, кроме нас с вами, остановить их просто некому.
Какое старое, почти забытое слово — доблесть…
Нельзя его забывать.
Так о чем все-таки эта книга?
Открывает ее раздел «Заслон», названный по одноименному рассказу. Наверное, этот рассказ несколько озадачит читателей фэнтези, привычных к тому, что хорошие эльфы сражаются против плохих орков или троллей. Или — наоборот. В этом рассказе нет рас, плохих или хороших от природы, — и по ту и по другую сторону есть и эльфы, и тролли. Важно не то, кем ты родился, — а то, какой выбор ты сделал. И если твой выбор — встать в заслон, чтобы враг не прошел, это и есть самое главное. Потому что враг не должен пройти.
Враг не должен пройти — это помнят и герои рассказа «Кипрей». Что они могут сделать — ведь против них целая армия, а их так мало, да и кто они? Вчерашние мальчишки, пришедшие в заброшенную крепость отбыть скучную повинность и развлекающиеся, разыгрывая друг друга. Неумно, подчас жестоко. Их никто не берет в расчет, а они могут — встать заслоном. Отвоевать еще день… еще час… еще минуту… ту самую минуту, которой может не хватить, чтобы враг не прошел. И перед значимостью этой минуты меркнет все, что недавно казалось столь важным…
Открывая рассказ «Рубеж», мы попадаем в такую мирную, такую уютную жизнь, что мудрено поверить, что герои этого рассказа и в самом деле герои… но битвы бывают разными, а герои не обязательно облечены в сияющие доспехи. Они тоже стоят в заслоне, и цена победы неизменна — жизнь, отданная, чтобы не пропустить смерть. И еще они сохраняют в себе способность понять и поверить. Они простодушны и доверчивы, значит — глупы и бессильны перед умным и настойчивым злом? Только текут века, а зло так и не может пройти.
«Ала танцует». Танцует и в легенде, и в жизни — такой обычной, привычной, мирной… утраченной жизни. Утраченной — потому что в эту жизнь вошла война. И Ала танцует — потому что враг не должен пройти… Кто знает, каким был ее танец? Остались легенды, каждая из них в чем-то правдива, и каждая из них приукрашивает прошлое, превращая подвиг в изысканное чудо. Или, наоборот, принижает?
«Уходя, оглянись…» Оглянись на то, что оставляешь навсегда, — потому что ты уходишь, чтобы оно осталось, чтобы оно было, чтобы собой, своей жизнью заслонить все это от смерти. Оглянись — потому что ты совершил невозможное. Оглянись — потому что ты бросил себя под колеса войны — и заставил ее остановиться…
Ради жизни. Ради того, чтобы живые — были. Чтобы они могли жить, смеяться, любить…
Второй раздел сборника — о любви.
Открывает его одноименный рассказ «Обличия любви». Они могут быть очень разными, эти обличил. И чтобы понять иные из них, нужно мужество… А собственно говоря — возможна ли вообще любовь, лишенная мужества, лишенная отваги? Если любишь, если твоего мужества довольно, чтобы узнать Любовь в любом облике, она даст тебе силу выстоять и победить там, где победить одному невозможно. Любовь — это не только то, за что сражаются. Она может сражаться и сама…
«Пока мы под сердцем любовь эту носим…» — мы не согласимся с подлостью и не сдадимся даже тогда, когда сдались все остальные. Именно она развеивает лживый морок соглашательства. Именно она называет предательство предательством. Пока мы под сердцем любовь эту носим, все ставя на карту, мы знаем, за что мы сражаемся, — и она не даст отступить, согнуться, предать.
И не даст отсидеться. Сказать себе «это не моя война». Как часто судьба ставит людей перед тем же выбором, что и героя рассказа «Гном». Моя ли это война? Пока мое сердце бьется, пока оно способно любить — моя. Один только миг — миг выбора, единственный и неповторимый…
«Есть только миг…». Тот самый, единственный. Что может любовь? Ничего — если замкнется в оболочку лихорадочной жажды счастья и только счастья для себя и только для себя, и гори все синим пламенем. Только в пламени этом сгорит и то, что было любовью. Что может любовь? Все — если способна отказаться даже от самой себя. Иногда для того, чтобы любовь осталась жива, она должна забыть о себе. Забыть — и пойти в бой за других. Потому что любовь всегда в бою, всегда в сражении с тем, что не есть она, ведь то, что не есть любовь, есть ненависть и смерть — в любых мирах и в любую эпоху.
Нужно ли называть по имени эпохи, о которых говорится в «Волчьем поле», повести, давшей название следующему разделу, разделу «исторического фэнтези»? Едва ли — они знакомы всем, кто хоть когда-то брал в руки учебник истории. Но все ли, отложив в сторону учебник, задумались о давно отгремевших битвах? О тех, кто просто хочет власти ценой лжи, ценой крови, ценой предательства, — и тех, кто выходит на бой, потому что иначе нельзя? И вместе с ними становятся те, кто прошел этой дорогой тысячелетия назад. Кто ушел, но остался. Знаменем. Памятью. Совестью. И о том, как прошлое подставляет плечо настоящему во имя будущего.
Чего ты хочешь, человек? Кто ты? За что сражаешься? Ответ на эти вопросы дают люди любой эпохи… нужно ли называть по имени Вечность?
А может, все-таки назвать вечность по имени, может, дать ей другое имя? «Сказание о том, как князь Милош судьбу испытывал» — о том, что имя Вечности неизменно. Можно переиграть судьбу заново, попытаться прожить другую жизнь… но судьба отступает побежденной, если и в этой другой жизни ты остаешься собой и не щадишь себя. Отдавшие себя побеждают судьбу. У судьбы много имен — а у Вечности только одно.
Каким оно будет, это имя? Какое имя может дать Вечности герой «Сказания о господаре Владе и Ордене Дракона»? Белизна ангельских крыл? Тьма преисподней? Алый ток живой крови? Где правда? Где ложь? Страшен и неоднозначен господарь Влад — страшен и неоднозначен его долг, страшна и неоднозначна эпоха, о которой вы прочитаете… какое имя вы дадите этой Вечности?
Долг. Всегда ли это однозначно и просто?
Следующий раздел сборника — именно о долге.
О солдатском долге повествует рассказ, давший название этому разделу, — «Солдат». О том, что долг не перестает существовать, даже если кто-то считает иначе. Твой долг солдата — это ты сам.
Что важнее — подвиг или долг? Что важнее — приказ или долг? Что важнее — великая цель или долг? «Восемь транспортов и танкер». История о том, как приказ все же был выполнен — и это стало подвигом. Но приказ был выполнен только потому, что был исполнен долг — полностью и до конца.
«Бой над Прохоровкой». Знакомое имя, иное время, иная реальность. Будущее, о котором не хочется думать, но не думать нельзя. Будущее, в котором история повторяется. И пусть не танки утюжат землю — флаеры рвут в клочья небо над Прохоровкой, но по-прежнему надо исполнить свой долг — продержаться, выстоять, не отступить. Потому что отступать по-прежнему некуда… И звенят в небе новой войны песни ТОЙ, единственной. И под них и с ними свершается невозможное. Это не «Вторая, поющая» из «Стариков», это их праправнуки, сгорая заживо, защищают родное небо, но врагам по-прежнему не пройти.
Рассказ «Счастливчик» вряд ли оставит кого-то равнодушным. Долго ли еще «командирские» часы будут отмерять время твоей удачи, лейтенант? Столько, сколько нужно, чтобы исполнить свой долг до конца. Долг русского моряка.
Это в сказках доспехи всегда непробиваемы, а меч-кладенец крушит врагов, не ломаясь. В реальной жизни летать нередко приходится на том, что подлежит списанию, а стрелять из того, что стрелять уже не может. Но долг не спрашивает, выдали ли тебе на складе сказочный меч. «8 минут». Всего восемь минут, чтобы исполнить свой долг — без сказочного артефакта. Просто потому, что он должен быть исполнен.
Потому что иначе нельзя.
Именно этот выбор и совершает герой рассказа «Дожить до победы», чье название дано следующему разделу. Выбор — остаться человеком и делать то, что должно, — потому что иначе нельзя. Что изменится от того, что один человек сделал свой выбор? Может быть, и ничего — потому что человек не изменил себе и своему внутреннему долгу. Может быть, именно его выбор встанет на пути лавины, которая изменит все — изменила бы страшно и непоправимо.
Не изменить себе, не изменить тому, что делает тебя человеком. Нет ни Бога, ни черта, которые помогли бы героям рассказа «Старшина» сделать свой выбор. Тот самый, единственно верный. Сделать выбор им помогает совсем, совсем другое…
И выбор не всегда доводится делать с винтовкой в руке, и не всегда перед тобой линия фронта. Не все сражения ведутся на войне — иные продолжаются в мирное время. Но если сдаться, отступить… как долго оно останется мирным? Отступить и солгать — или сказать правду, даже если ее не хотят слышать, еще и еще раз — чего бы это тебе ни стоило… Не всякий бой ведется с оружием в руке, но все-таки это бой. И герои рассказа «Черный снег» встают насмерть. Это не «Бабочка» Брэдбери, не случайность, не ошибка — это закон мироздания. Выбор, сделанный каждым из нас, падает на одни весы. То, что обитатели «хаты с краю» презрительно заклеймят как «донкихотство» и глупость, спустя годы спасет их детей. Впрочем, они этого не узнают. И «донкихоты» не узнают, но им это и не важно. Они выбрали. Они дали шанс всем.
В рассказе «Священное право на жизнь» мы видим мир, который очень успешно притворяется безопасным. Именно из этого мира приходят завоеватели — так уверенные, что их право на жизнь священно. Приходят в отсталый мирок, которому, казалось бы, нечего им противопоставить. Что могут копья и мечи против космодесантников с бластерами? Что могут старик, двое воинов и мальчишка против напичканных смертью бронированных чудищ?
Казалось бы, ничего, но у них есть свое священное право. Право отдать свою жизнь ради того, чтобы остановить врага. Защитить, отстоять, спасти. Тысячи дорвавшихся до натурального кислорода колонизаторов и четверка безумцев? Смешно… Только кто будет смеяться последним? И будет ли?
Сборник, который вы сейчас открыли, неоднороден. В него вошли как дебютные рассказы и повести, так и произведения известных авторов, но их объединяет одно. Все они — о подвиге тех, кто взял в руки оружие, чтобы защитить свой дом, свою страну, свой мир. Или чужой, но ставший в этот миг своим. И пусть.
От героев былых времен не осталось порой имен.
Те, кто приняли трудный бой, стали просто землей и травой.
Только грозная доблесть их поселилась в сердцах живых.
Этот вечный огонь нам завещан одним. Мы в груди храним…
ЗАСЛОН
Не давалось с детства мальчонке
Фехтование боевое.
Как искусству учить ребенка,
Что не слышит музыки боя?
Не поймет малец, хоть убейте,
Как ударить, когда закрыться.
И наставник взялся за флейту,
Чтобы легче было учиться;
Чтобы ритм она задавала
Всем ударам, шагам, движеньям.
Как задорно флейта играла
На большом дворе оружейном!
Сколько лет с тех пор пролетело,
Дворик в замке сделался тесным;
Флейта в сердце у графа пела,
И клинок подхватывал песню.
Он немалых побед добился.
Так сбываются грезы детства;
Старый мастер, будь жив — гордился б
Первым воином королевства.
Верный долгу, словам, присяге,
Он иной не искал награды
Лишь бы быть в любой передряге
Впереди своего отряда.
…Лес осенний в сыром тумане.
Старый мост. Колонные глыбы.
Он готов. Он все знал заранее;
Смерть сама совершает выбор.
— Эй вы. Первые, испугались?
Или честный бой не по вкусу?
Отчего же вы нынче взялись
За оружье детей и трусов?
Легким холодом в спину веет.
«Ты пришла? Подожди немного.
Стольких, скольких достать сумею.
Я с собой заберу в дорогу.
Подожди! Подержи нарциссы…»
Меч из ножен выйдет упруго.
Пусть увидят, как бьются крысы,
Когда их загоняют в угол!
— Обнажите же ятаганы!
В бой со мною вступить посмейте!
И в последний раз Алистану
В это утро запела флейта.
Сшибка… Щит под ударом треснет,
Снова встретится плоть с железом.
Слышишь музыку, слышишь песню?
Это флейта поет над лесом.
Звон в ушах, и ноги устали.
Цвет у крови темный и странный.
Но, встречаясь с вражеской сталью,
Вторил флейте клинок батарный.
Вновь взлетают руки с мечами.
Да, он знает: смертельна рана;
Но с досадой дернет плечами:
Не сейчас. Пока еще рано!
Эта музыка все заполнит.
Тяжело… И не видно света…
Смерть, ты слышишь? Ты будешь помнить
Этот бой, эту песню флейты?
Сергей Раткевич
ЗАСЛОН
— Нельзя нам отсюда отступать! — Мальчишка чуть не плакал.
— Ну так и не отступим, — пожал плечами огромный командир троллей.
— Не отступим?! Ты что, забыл все, что я вам объяснял?! Без стрелков нам эту позицию не удержать! — Вот теперь и слезы блеснули, мальчишка вытер их грязным кулаком и закончил: — А уходить нельзя. Уйдем — всех остальных погубим.
— Мы не станем уходить. Мы останемся, — улыбнулся тролль, доставая и принимаясь точить свой огромный черный меч.
— Мне всегда удавалось придумать какой-нибудь выход… — почти прошептал мальчишка.
— Верно, — степенно кивнул тролль, не отрываясь от работы. — Именно поэтому мы и выбрали тебя полководцем.
— И вот я… всех вас подвел… — жалобно выдавил мальчишка.
— Прекрати, командир! — возмутился тролль. — Любому мастерству есть предел! Ты не бог, ты не можешь сотворить воинов из воздуха!
— Если бы только эльфы успели! — простонал мальчишка.
— На это рассчитывать не приходится, — вздохнул тролль.
Яркое солнце хорошо освещало приближающуюся армию врага.
Мы оба знаем, что это последняя битва.
Ты — потому что ты многоопытный боец, побывавший во многих сражениях воин, командир сотни лучших меченосцев-троллей, что гордо именуют себя Дети Сумеречных Скал, от звука твоего имени дрожат враги, а от твоего яростного взгляда они теряют разум.
Я… Мне всего четырнадцать, но никто лучше меня не играет в «меч и магию», вы сами меня нашли, подобрав уличного мальчишку, талантливого ученика шулера, вы вознесли меня до полководца сводной армии, небывалой армии, где эльфы и тролли сражаются плечом к плечу с тем, что страстно жаждет обрушить мир, вы выбрали меня, потому что я всегда знаю, какой приказ отдать воинам, чтоб они вернулись с победой.
До сегодняшнего дня знал. А теперь мы оба знаем одно — это последняя битва. Мы не доживем до сумерек. Ночные звезды нас не разбудят. Костры не отогреют. Мне не придется ворчать, что среди твоих меченосцев половина девушек и что вы слишком рьяно предаетесь плотским утехам, забывая об осторожности, приличествующей воинам в походе. Ты в ответ не предложишь мне в шутку принять участие в ваших забавах. Ничего этого никогда уже не будет. Просто потому что эльфы не пришли. Не успели. Теперь уже не важно, почему так вышло. Их нет — и некому будет прикрыть вас ливнем стрел, а это значит, что нам не устоять. Без стрелков задача не решается.
Вот и все. И даже в плен сдаваться бесполезно. Враг, думается, хорошо помнит, как мы «сдались» в прошлый раз. Дважды на одни и те же грабли даже адепт Школы Высшего Разума не наступает. А полководец противника — вполне вменяемый черный маг. Не особо талантливый военачальник, но при таком перевесе сил таланта и не требуется. Просто иди вперед и плати. Плати десятком боевых драконов за одного полумертвого от усталости эльфа или тролля — и выиграешь. Если ресурсов хватит.
У этого — хватит. Хотя бы потому, что он — дурак и о завтрашнем дне совсем не думает. Он выиграет эту битву — и проиграет войну. Уже проиграл.
Вот только нас это не спасет. Ну не может сотня троллей удержать всю эту чудовищную громаду. Даже таких троллей, как Дети Сумеречных Скал. Лучших воинов на свете. Бесстрашных, могучих и — что редко для троллей! — мудрых.
И все-таки их всего сотня. Вот если бы еще сотня стрелков-эльфов. Так ведь и было задумано. Вот только они не пришли. Их нет.
Не смогли?
Не успели?
Предали?
Нет, только не предали! Танцующие С Луной не стали бы предавать.
И все-таки они не пришли.
Горный проход такой узкий. Под прикрытием стрелков сотня троллей смогла бы оборонять его долго. До заката — точно смогла бы. А больше не требуется. Другие отряды, посланные в обход, пройдут тайными горными тропами и обрушатся на врага со всех сторон. Небо потемнеет от эльфийских стрел. От могучего рева троллей содрогнутся скалы. Тогда уже враг будет искать спасенья. И не найдет.
Вот только этого не случится. Эльфы не пришли. Не успели. Что-то их задержало? Неважно. Их нет. А без них…
Опрокинув троллей, враг вырвется из западни и вместе со всем своим войском войдет в Запретный Город. От этого города его отделяет лишь жалкая горстка защитников. Мы. Войдя в этот город, он обретет такое могущество, что ему и армия уже не понадобится. И тогда ему будет все равно, что он проиграл эту войну, потому что воевать он больше не будет. Он даже и убивать никого не станет. К чему Богам этакие глупости? Он станет карать. И миловать. Именно это приличествует Богу, разве не так? Карать. Миловать. Вот только сохрани нас Смерть от его милостей, пуще всего на свете сохрани! А уж до его кар мы и сами как-нибудь не доживем. Уж постараемся.
Мы оба знаем, что это наша последняя битва, тролль. Что ж, по крайней мере нас не сомнут сразу. Ваши доблестные мечи не раз окрасятся вражеской кровью — и даже я успею кого-нибудь убить.
— Ничего, — усмехнулся тролль, и мальчишка вздрогнул. Там, под кожей тролля, по ту сторону кожи, будто бы солнышко восходит, Каменное Солнышко, про которое они иногда поют.
— Ничего, командир, — повторил тролль. — И так ведь ясно, что умирать. А только… тролли, знаешь ли, не отступают. И в плен не сдаются. Мы этого просто не умеем.
— Не устоять нам, — безнадежно вздохнул малолетний полководец. — Не продержимся до заката — считай, все зря. А мы не продержимся.
— Устоим, командир, — подмигнул тролль. — Продержимся. Вот это я тебе точно обещаю.
— До заката?
— До заката.
— Как?!
— Есть один способ, командир. Вот только…
— Что?
— Он — для троллей, командир. Он только для троллей, понимаешь? Так что ты… ну… будь уж добр — не суйся под ноги. Останься позади нас, ладно?
— Вам, пожалуй, сунешься под ноги, — проворчал полководец и шмыгнул носом. — Сам не заметишь, как в блин превратишься.
— Что ты, командир, превращать в какой-то дурацкий блин человека с такими мозгами, как у тебя, — да Бабушка Битвы нас живьем сожрет и как звали не спросит! Так и уйдем к предкам — безымянными! — Тролль потряс головой в наполовину шутливом суеверном ужасе и поднялся: — Пойду своих к драке готовить.
Подготовка троллей «к драке» всегда заключалась в одном и том же: они точили мечи, а потом, если оставалось время, — занимались любовью, нисколько не стесняясь посторонних.
«Воину не до стыдливости перед боем!» — говорила их пословица.
Что ж, и вправду не до стыдливости, тем более что бой, как ни крути — последний.
Мальчишка не смотрел на них. Впервые за все это время он — лишний. Он ничего не может придумать. Ему нечего приказывать. Заслон должен стоять столько, сколько возможно. И все. Никакого выхода. Только стремительные удары меча. Отчаянные. Яростные. Безнадежные. Тролли не собираются отступать. Они будут драться, а он — ждать. Ждать, когда его гордые воины лягут мертвыми под ноги врага. Тогда и только тогда ему позволено будет выхватить свой бесполезный меч и нанести ни к чему не ведущий и, увы, скорей всего единственный удар. А потом он умрет. Отправится вслед за своими воинами. Хорошо бы дотянуть до заката. Хорошо бы, чтоб все не зря. Хорошо бы прихватить с собой хоть кого-нибудь. Ну хоть кого-то. Хотя если противник сразу двинет драконов…
Мальчишка не смотрел на троллей. Он смотрел туда, где скапливалось вражеское войско. Где строились для решающего удара люди и маги, эльфы и тролли, драконы и гоблины, орки и чудовища.
По старой привычке полководца, который должен командовать сражением, мальчишка забрался на высокую скалу, откуда все хорошо было видно. На сей раз это безразлично, но полководец должен видеть, как гибнут его воины. Гибнут, потому что он не нашел выхода, не придумал, как их спасти.
Он мог удрать в скалы, спрятаться, просто сбежать, но… когда все закончится, когда последний его тролль упадет под ударами вражьих мечей, он спустится вниз и встретит свою смерть так, как и подобает мужчине. С мечом в руке и улыбкой на губах.
Враг начал с магической атаки. Сотни огненных шаров взлетели в воздух, прочертив небо дымными полосами, и упали в песок, на несколько шагов не долетев до строящихся на битву троллей.
— Недолет, — прокомментировал командир троллей, и его огромный меч описал в воздухе сверкающую черную дугу.
Вражеские чародеи сотворили очередное заклятье. На сей раз магические шары были ледяными. С тугим свистом прорезав воздух, они вдребезги разбились о скалу далеко за спиной отряда.
— Перелет, — поморщился командир троллей, и его меч описал еще одну дугу. — Да что они там, совсем стрелять разучились, что ли?!
Сотня троллей встала плечом к плечу, перекрывая горный проход, и мальчишка, как всегда, залюбовался своими воинами. Это только кажется, что такие огромные создания не могут быть красивы. Невероятная текучая грация, неукротимая энергия, мерная размашистая мощь, спокойное и неостановимое движение… Мальчишка не знал ничего красивее отряда наступающих троллей. Даже фантастически прекрасные эльфы немного недотягивали. Впрочем, сегодня наступать им не придется.
Мальчишка вполне отдавал себе отчет, что он видит своих троллей в последний раз. Впрочем, самого себя он тоже видит в последний раз, сейчас от бесцельного метания льда враг перейдет к активным действиям и…
Перешел! Он не стал размениваться на пробные атаки. Просто все его воинство медленно двинулось вперед. И в самом деле — ну что такое какая-то там сотня троллей?! Стоит ли считать их — нет, не серьезным противником, а вообще противником как таковым? Достойны ли они битвы? Вот еще! Нет, конечно! Двигаясь естественным образом, столь могучая армия сметет их сама собой, даже не заметив этого!
Вражеская армия наползала медленно и неотвратимо. Она надвигалась под мерный рокот барабанов. В ее передних рядах вышагивали тролли, вооруженные боевыми молотами. Тролли, очень похожие на тех, что готовились принять последний бой… вот только это были чужие тролли, усиленные черной магией и ею же одурманенные, они ничего не боялись и не брали пленных, поверженным они без рассуждений перегрызали горло острыми, вовсе даже не тролльими зубами.
— Волынщик! — возгласил командир Детей Сумеречных Скал.
— Да, командир! — откликнулся тролль-музыкант.
— Нашу!
Пронзительно и дико взвыла волынка, еще миг — и тролли хором подхватили свой боевой гимн. Песню любви и смерти, как они сами ее называли. Впервые услышав ее перевод, мальчишка был потрясен. Идя в битву, его тролли пели любовную песню, местами даже непристойную. Умирая от ран, задыхаясь от усталости, окруженные превосходящими силами врагов, они старательно и с восторгом до последнего вздоха истово хрипели и рычали эту свою песню. Умирая, тролли превращались в то, из чего когда-то и произошли, — в камни, — но даже камни долго еще содрогались от яростных попыток выкричать, дохрипеть последний куплет.
Вот и сейчас. Пронзительная и дикая, грубая и прекрасная, непристойная и возвышенная, она… нет, она не взлетела в поднебесье, как птица, подобно песням эльфов, — нет, она прокатилась по земле, как вода, как водяной поток, внезапно обрушившийся с гор, как тяжкая дрожь земли, как медленно шагающая гроза.
Даже одурманенные темной магией враги приостановились, словно бы мощь этой песни на краткий миг пересилила движущую ими злую волю. Но марево темных заклятий сгустилось и погнало их дальше.
— Смертная Стена! — прорычал командир троллей.
И в тот же миг Дети Сумеречных Скал запели еще громче и куда ниже обычного. Их пение окончательно превратилось в рычание, слова угадывались уже с трудом.
— Дураки! — на миг останавливаясь, с досадой заревел командир вражеских троллей. — Зачем это вам? Переходите на нашу сторону!
— Мы на правильной стороне, ублюдок! Сдохни! — донеслось в ответ.
Заревев от ярости, вражьи тролли бросились в атаку. Дети Сумеречных Скал продолжали петь. Их черные мечи ярко блестели в свете солнца. А сами они… Мальчишка вгляделся и охнул.
Их тела слабо светились. Даже при таком ярком солнце это было хорошо видно. А еще… они медленно превращались в одно целое. Их тела как бы таяли по краям, проникая друг в друга. Каждое грохочущее слово песни словно бы усиливало этот невероятный процесс.
«Смертная Стена! — вспомнил мальчишка. — Есть один способ, командир… Он — для троллей… Он только для троллей…»
И слезы, недостойные великого полководца сводной армии троллей и эльфов, так и брызнули из глаз.
«Так вот что ты имел в виду, тролль! Стать живым щитом, каменной преградой, крепостной стеной… Живым?! Вот уж нет. Раз они превращаются в камень… значит, они умирают. Песня уводит их за собой. Так вот почему они ее всегда поют. Она волшебная!
И она их убивает.
Превращает в стену.
Каменную стену высотой в одного тролля.
На сколько времени задержит врага такая стена? Не знаю. Полагаю, что ненадолго. Какая же я сволочь, они там умирают за то, чтоб я еще несколько мгновений мог смотреть на белый свет, а я тут сижу и рассуждаю о том, насколько полезна их смерть!»
Вражеские тролли добрались наконец до того, во что превращали себя Дети Сумеречных Скал, но их молоты с грохотом отскочили от неяркого сияния, окружающего поющих. Эльфы бы сказали, что молоты отскочили от песни… проклятые, навсегда опоздавшие эльфы!
Ответный взмах черных мечей был стремительным и неодолимым. Вся Смертная Стена ударила в единый миг, слитным и страшным движением. Темная магия не смогла или не захотела защитить вражьих троллей от черной стали. Первый ряд нападавших погиб практически полностью. Командир вражьих троллей изрыгал яростные проклятия, зажимая рану в плече.
«Они сейчас тоже окаменеют, раз мертвые. Груда здоровенных камней под стеной — плохо, — подумалось мальчишке-полководцу. — С одного легко забраться на другое. Впрочем, если мои успеют нагромоздить рядом с собой еще одну стену, тогда тут вообще никто не пройдет. Никогда».
Что-то тяжело качнулось в воздухе. Пронзительный солнечный свет пробуравили крылатые черные твари.
«Драконы! — с отчаяньем подумал мальчишка. — Я совсем забыл о драконах!»
«Что ж, зато я не останусь единственным выжившим! Со мной не случится такого позора!» — тут же подумал он.
Драконы летели куда выше Смертной Стены, с явным намерением преодолеть ее — но, едва оказавшись над ней, они словно ткнулись с размаху в незримую преграду. Ткнулись и с испуганным ревом посыпались вниз.
«Дождь из драконов!» — мелькнуло в голове мальчишки.
Еще один ряд вражьих троллей пополнил собой груду холодных камней. Их крикливый командир не уберег свою голову, черный меч с маху отсек ее; взлетев по высокой дуге и на лету каменея, она унеслась куда-то в задние ряды вражьей армии и кого-то там вроде бы даже убила. Во всяком случае, после удара он не поднялся. Дети Сумеречных Скал, уже окончательно превратившиеся в стену, продолжали петь, их мечи раз за разом взлетали вверх, беспощадно и метко разя врага. Это было невероятно и страшно — смотреть, как поет и сражается каменная стена.
Незримое Каменное Солнышко медленно восходило в небо.
Ряды вражьих троллей разомкнулись, и вперед выступили эльфы-лучники — такие же, как и тролли, предавшиеся темному колдовству и посулам дармового могущества мерзавцы. Ливень стрел — стрел, заговоренных против троллей, — серым дождем ударил по Детям Сумеречных Скал, и черные мечи не смогли, не успели отразить все стрелы. Грохочущая песнь покачнулась, в ней послышалась надрывная ярость умирания.
— Ну, кто хочет умереть?! — страшно прошептала Смертная Стена единым, не различимым на голоса шептанием. — Идите ко мне! Я обниму вас…
Но эльфы и не думали подходить. Они посылали стрелу за стрелой, словно темная магия сделала их колчаны неопустошимыми, а стрелы нескончаемыми. Могучая песня звучала, последним усилием опускаясь еще ниже, еще ближе к леденящему ужасу — а потом каменеющие руки Детей Сумеречных Скал одновременно метнули в стреляющих эльфов врага свои черные мечи. И ни один меч не пропал зря.
Пение троллей смолкло. Эльфийские стрелы еще долго разбивались об остывающий камень.
Мальчишка рыдал, ухватившись за рукоять меча и повторяя все те нехорошие слова, которым научили его тролли. А потом спустился со скалы и выхватил меч. Ярко светило солнце, до вечера было еще страшно далеко, и нужно было поторопиться умереть. Нельзя отставать от друзей. Особенно если ты и без того самый маленький. Попробуй, угонись за их широким шагом…
В двух шагах от готовящегося умереть полководца звонким серебром вспыхнул магический портал.
«Вот и все. Через этот портал пройдет вся вражеская армия, — подумал мальчишка. — Все было зря. Все».
И вздрогнул.
Из серебристого портала посыпались его собственные эльфы!
Они все-таки пришли.
И осекся, завидев слезы в глазах своего полководца.
— Опоздали? — с отчаяньем шепнул он.
— Не пришли… — вытолкнули помертвевшие губы мальчишки.
«Да они же из битвы пришли, ты что, не видишь?» — закричал кто-то в его голове. И кто-то другой ответил: «Не вижу, не могу видеть, слезы мешают».
«Они раненые, измученные, им тяжко пришлось, посмотри, ты же их командир!» — настаивал первый голос. «Они живы, — ответил второй. — Сегодня имеет значение только это».
— Не… пришли… — мертвым голосом повторил эльф.
Он оглянулся — и замер, узрев Смертную Стену. Один за другим эльфы оборачивались в ту сторону — и шум, вызванный их появлением, сменяло полное молчание. Такое полное, что казалось, весь мир умер вместе с погибшими троллями.
Потом раздался тихий звук. Эльфы плакали — все как один. Плакали и готовили луки — несколько кратких мгновений. А потом эльфийский боевой гимн взлетел той самой птицей, которой так недоставало все это время. Птицей, которая одна только и могла прикрыть распахнутыми крыльями сражающихся меченосцев. Яростно голося, эльфы бросились вперед, и… у мальчишки захватило дыхание, потому что эльфы легко, как по ровному месту, взбежали вверх по Смертной Стене. И отбрасывавшая врагов гибельная стена приняла друзей.
Безмерное надругательство, немыслимое кощунство — пройти по телам мертвых, наступить на своих погибших боевых товарищей… но и вправду ли это так? Есть минуты, когда надругательством и кощунством было бы не сделать этого. Когда по телам погибших товарищей идут в атаку — чтобы их гибель не оказалась напрасной. Когда поступить иначе — это и значит совершить надругательство, предать…
Смертная Стена приняла тех, кто не предал.
Вражеские эльфы завопили от ужаса, когда яростные стрелы сородичей нашли их. А потом бросились прочь, прячась за спины троллей. Тем эльфийские стрелы тоже не пришлись по вкусу, и они медленно пятились, прикрываясь тяжелыми щитами. То тут, то там эльфийская стрела пронзала щит насквозь, и очередной вражеский тролль падал замертво. Почти все эльфы заговаривают свои стрелы против троллей — и Танцующие С Луной не были исключением.
Ругаясь и плача, мальчишка вновь полез на свою скалу.
«Полководец не смеет жить, потеряв всех своих воинов и проиграв битву, — но полководец не смеет умирать, пока бой не закончен».
— Где ж вы раньше-то были?! — шептал он сквозь слезы. — Ну где?!
Забравшись на скалу, он обнаружил, что вражеская армия медленно пятится под яростным напором эльфов. Вражеские маги попытались метать в эльфов огненные шары — но эльфы ответили магией на магию, испепелив несколько вражеских магов бледными лунными молниями.
Враг отступил, перестраиваясь для нового удара. На земле перед Смертной Стеной корчились умирающие драконы.
Эльфийский боевой гимн хищной птицей реял в небе.
«Ну что, получили, да?! Получили?!» — Губы мальчишки кривила недетская злая мстительная улыбка, от нее даже слезы куда-то делись.
Эльфы допели свой боевой гимн и попрыгали со Смертной Стены наружу, в сторону перестраивающихся врагов.
— Кретины! — простонал мальчишка-полководец. — Что они творят?! Зачем?! Стену надо держать! Стену!
— Эй!!! — заорал он во весь голос.
Далеко. Не слышат.
Далеко?! Да нет, не слишком.
Не слышат?! Эльфы должны бы услышать.
Ветер, что ли, все звуки относит? Вражьи маги стараются? Или это горе Танцующим уши заложило? И куда их несет, сумасшедших?!
— Почему они никого ко мне не пришлют? — горестно воскликнул он. — Забыли?!
«Если армия забывает о полководце, полководец сам должен напомнить о себе. И побыстрей, пока не стало поздно!»
Ругая на чем свет стоит придурочных остроухих, он вновь полез со скалы, торопясь, в кровь раздирая руки и колени, под конец не удержался и рухнул — хорошо хоть, невысоко уже было, но треснулся изрядно — тут же вскочил и, прихрамывая, побежал вперед.
Вернуть.
Остановить.
Успеть.
Уже подбежав к Смертной Стене, он вдруг сообразил:
«Это легконогие эльфы куда хочешь заберутся — а я как?! Попробовать сделать как они?! Ох и грохнусь же!»
Однако выхода не было, и он с отчаяньем и яростью бросился вперед.
И легко взбежал, не хуже эльфа. Уже взбегая, понял, что дело вовсе не в фантастической ловкости эльфов. Просто когда его тело потянуло назад, к земле, незримые каменные руки подхватили его, бережно подталкивая вверх, не давая упасть. Он представил себе, как множество этих незримых рук наносит одновременный страшный удар подлетающим драконам, вдребезги разбивая могучие бронированные тела, а потом помогает взбежать эльфам, теперь вот — ему…
— Я потом о вас еще поплачу, ладно? — борясь со слезами, прошептал он. — Вот мы их всех убьем — и поплачу!
«Не о чем плакать, — дрожью отозвалась каменная плоть под ногами. — Не строй из себя эльфа. Просто убей их всех! Убей — и тогда вместе посмеемся! Ты еще не видел, как смеются камни?»
Эльф-лютнист стоял, глядя на могучую каменную стену. Это было все, что осталось от его боевых товарищей. А тролли были настоящими товарищами. Хоть и раздражали его неимоверно.
Большие, грубые, глупые, начисто лишенные утонченности, страдающие чудовищным отсутствием вкуса, шумные, хвастливые, злые на язык, ехидные, нахально-насмешливые… а еще пели они просто ужасно. Как можно жить с такими голосами? Просто искажение естества какое-то!
Таких потрясающих друзей у него никогда не было. И уже никогда не будет. Больших, грубых, глупых…
Эльф посмотрел на лютню в своей руке и удивился: зачем она ему?
Разве она поможет ему сыграть то, что он сейчас чувствует?
Разве ее нежный голос способен передать то страшное, хриплое рыдание, что куском ржавого железа застряло у него в груди?
Разве она поможет ему выдохнуть ярость, от которой темнеет в глазах?
Разве…
Он услышал странный плачущий звук.
Это была волынка. Та самая, знаменитая волынка троллей, от которой эльфы, как от заразной болезни, шарахались, с ужасом зажимая уши. Та самая, которую они то и дело грозились уничтожить. Ее хозяин каменел, врастая плечами в каменные плечи своих товарищей, и пальцы, ставшие камнем, не удержали волынки.
Волынка.
Она упала совсем рядом с ним. Эльф поднял голову и увидел тролля-волынщика. Он словно бы еще не совсем закаменел, на каменном лице горели пугающе живые глаза. Они глядели на эльфа.
— Что?! — хрипло прошептал эльф, словно бы враз сорвал голос, словно бы вдруг превратился в тролля. — Что?!
А потом понял.
Он молча повесил свою бесполезную лютню на каменную руку тролля и поднял волынку.
— Что вы делаете?! — возопил мальчишка, подбегая к эльфам. — Вернитесь на стену!
Командир эльфов покачал головой.
— Это был наш последний Танец. Танцующих С Луной больше нет.
— Как?! — ошарашенно выдохнул мальчишка-полководец, косясь то на выстраивающиеся для наступления вражеские ряды, то на своих эльфов у подножия Смертной Стены.
— Мы не совершили должного, а тролли совершили невозможное, — ответил командир Танцующих с Луной. — Это они должны жить, а мы — умереть.
— Они уже умерли! — со злой горечью, чувствуя, как вновь подступают слезы, выпалил мальчишка.
— Мы намерены изменить это прискорбное положение вещей, — чопорно объявил командир эльфов.
Мальчишка вытаращился на него так, словно у того вторая голова выросла. Этот тон… что это с ним?!
— Я… нарочно так говорю, — жалко улыбнулся эльф. — Чтоб не зарыдать снова. Потому что нельзя больше. Рыдающий командир — это сущее безобразие, верно?
— Верно, — ответил полководец сводной армии и разрыдался.
Смертная Стена все еще мерцает, светится. Дети Сумеречных Скал еще здесь. Если касаться мерцания особым образом, то оно остается на кончиках пальцев. Эй, тролли, вы же понимаете, что мы делаем?! Смотрите, вот они мы. И мы не пытаемся украсть вашу славу. Мы отдаем вам себя.
— Сокровенное Слово! — встав на колени, отчаянно просил командир эльфов. — Ну… ваш тайный девиз! Ты же понимаешь, о чем я!
Командир троллей еще не вовсе закаменел:
— Вставьте им всем! — ухмыльнулся он, и трещины побежали по его лицу. — Вставьте им всем! Это и есть наш тайный девиз и наше секретное слово. Вот только мы его никогда ни от кого не скрывали. Вставьте этим сукиным детям — и я поверю, что вы — это мы! — прохрипел он из последних сил, и из его каменного рта потек песок. Каменные глаза потухли.
Эльфы стояли молча, и только странное сияние, окружавшее Смертную Стену, разгоралось, охватывая их тела. Они теперь сияли тем же светом, что и окаменевшие тролли.
И внезапно горько и страшно зарыдала волынка. Она рыдала так горько и страшно, словно никого на всей земле не осталось. А потом пришла песня. Такой знакомый мотив. Эльфы всегда над ним смеялись. Грубая, неуклюжая песня. Для троллей — в самый раз.
Для троллей.
Эльфы не смеялись. Они плакали. А потом запели. Песню троллей. Ту самую. Хриплыми, грубыми голосами, так не похожими на их собственные.
Ошалевший от всего происходящего, сбитый с толку мальчишка-полководец стоял молча, глядя, как его последние воины, бросая свои смертоносные эльфийские луки, бросая, как что-то никчемное, что непонятно как и в руках-то оказалось, направляются в сторону противника.
Эльфы сошли с ума. Это все, что он понимал. А что тут еще понимать-то было? Тяжело рокотали вражьи барабаны. Близилась развязка. А до заката было еще далеко.
Эльфы шли, бросив луки, шли навстречу врагу, в их звонких голосах тяжело, словно весло в руках невольника, ворочалась грубая и яростная песня троллей, песня о любви и бесстрашии, о победе и смерти, та самая песня.
Мальчишке казалось, что эльфы привязали к своим голосам мельничные жернова и теперь с большим трудом тащат их за собой. Он вздрогнул, узрев, как страшно вдруг отяжелела их легкая походка. Как под их грузным размашистым шагом покорно прогибается земля.
Громче взревела волынка, каждым следующим звуком сползая вниз, все вниз и вниз, ниже, еще ниже, еще ближе к мрачному реву и грохоту разбуженной земли.
Эльфийские голоса качнулись, как былинки под ветром, и последовали за волынкой, тяжелея, бесповоротно тяжелея… это уже не эльфы пели, эльфы просто не смогли бы так петь, это ревели и грохотали какие-то неведомые существа, лишь с виду напоминающие эльфов…
С виду?!
Мальчишка до крови закусил губу, чтоб не закричать. Потому что изменились не только голоса: походка, осанка… все изменилось. Танцующих С Луной больше не было. Распирая эльфийские плащи, бугрились незримые мышцы, каждое движение было исполнено той самой смертоносной широты, что одним лишь троллям свойственна.
Вражеские барабаны рокотали уже вовсю, но их почти не было слышно, их грозные голоса, усиленные темной магией, были чем-то вроде шороха листьев от слабого ветра. Волынка троллей и пение, столь чудовищные, что просто сбежать хотелось… они занимали собой все. Битва вдруг превратилась в нечто мелкое, несущественное. Что такое какая-то там битва, когда здесь, прямо посреди яркого солнечного дня разверзается земля и безумная лунная ночь пляшет на черных базальтовых скалах… что такое все битвы и подвиги мира, когда мертвые камни танцуют и поют… мертвые камни танцуют и поют в лунном круге удачи!
Эльфы нагнулись — и черные мечи троллей были вырваны из мертвых врагов. Те, кому не хватило мечей, поднимали вражеские боевые молоты. Не луки. Молоты.
Эльфы двинулись дальше. Их песнь звучала все громче. Все страшнее.
Глухой рокот вражеских барабанов уже не казался торжествующим, в нем без труда можно было расслышать панические нотки.
Голоса тех, что уже не были больше эльфами, стали еще ниже, достигая того предела, что обратил в камни Детей Сумеречных Скал.
«И эти — тоже!» — с ужасом подумал мальчишка-полководец.
Тяжко сотрясается земля. Бывшие Танцующие С Луной черными кляксами мелькают перед глазами. Тонкий звон в ушах, разламывающийся от боли затылок и ледяной ужас в сердце.
Бывшие эльфы не окаменели. Только живое может умереть, только мертвое ожить — а они ни живыми, ни мертвыми больше не были.
Внезапно они остановились, и их хриплое рычание раскатилось по земле. Рычание на грани слуха. Почти неслышимое рычание. Оно пришло и ледяной рукой сдавило сердце. Черные мечи троллей крутанулись в воздухе. Рычание перешло в какой-то черный рев, земля под ногами забилась в судороге, и мальчишка упал на колени.
А бывшие эльфы сделали шаг, от которого по земле навстречу врагу покатилась волна, будто земля и вправду вдруг превратилась в воду.
Вражеские маги выпустили целую тучу ледяных и огненных шаров, и все они достигли цели. Достигли — и пропали впустую, потому что воплощенную ярость и месть, ведомые песней, не поразить ледяным или огненным шаром.
Чудовищное рычание достигло границ слуха и исчезло, исчезло, нырнув дальше, вниз, утонув глубже звука. Бывшие эльфы шли и пели без голоса, ту самую песню троллей, уводящую за пределы жизни. В смерть. Вот только эльфы шагнули куда-то дальше. За пределы самой смерти. Их разверстые глотки выдыхали пустоту.
Мальчишка понял, что умирает. Нельзя слышать такое и продолжать жить.
Все. Дышать не дышится, и сердце не бьется. И ног нет. Вообще ничего нет. Ни верха, ни низа, ни меня самого. Только ледяная боль, вокруг которой вращается пустота.
Он упал, откинулся назад и ударился плечом о Смертную Стену, сполз по ней и… и снова смог дышать! Перепуганное сердце, осторожно, как кошка лапкой, попробовало вновь пойти — и у него получилось.
«Держись! — донеслось до него откуда-то из глубин камня. — Этим засранцам еще не вставили! Рано еще умирать!»
Он пришел в себя вовремя. Он успел увидеть, как это случилось. Как дрогнули стройные вражеские ряды, как, сломя голову и топча все на своем пути, побежали великаны тролли, как голося от ужаса и бросая луки, бежали горделивые красавцы-эльфы, как с визгом метались воины из людей, рубя кого попало и сами падая под ударами, как один за другим в торопливо поставленных порталах исчезали маги. Как наконец возник огромный багровый портал и предводитель вражьего войска шагнул в него — и как брошенный из невероятного безмолвного грохота прилетел черный меч, прошив насквозь проваливающегося в портал черного мага.
Он видел, как все случилось и чем все кончилось. Вот только описать бы нипочем не взялся. Потому что слов таких нет. Битва закончилась, так и не случившись. Огромного вражьего воинства больше не существовало. Выжившие удирали со всех ног, топча и кромсая друг друга. Устрашающие чудовища, непохожие больше ни на троллей, ни на эльфов, гнали их все дальше и дальше, и только черные мечи с резким воем вспарывали воздух.
Мальчишка-полководец присел на камень.
Так или иначе, а все закончилось. И, наверное, все это можно было назвать чудом… вот только слишком большой жертвы это чудо потребовало.
— Как мы им вставили! — донеслись до него радостные голоса.
Это возвращались победившие эльфы.
Нет. Только не эльфы.
Отныне и навсегда… кто?
Тролли?
Вот только кто поверит в таких троллей?
Хм-м… что ж, пусть попробуют не поверить. Если храбрости хватит.
— Эй, командир! А здорово мы им вставили?!
И бывшие эльфы громко и хрипло запели всю ту же песню. Вот только теперь это было обычное пение.
— Здорово! — сказал мальчишка.
Сказал так, как он сказал бы тем.
Или это они и были?
Нет.
Те остались позади. Вечным, несокрушимым щитом. Смертным щитом, заслонившим дорогу смерти. И смерть не прорвалась. Смерти не дано уничтожить смерть. Только жизнь на это способна. Жизнь, отданная за друзей.
— А теперь мы пойдем обратно, — сказал полководец. — Мы пойдем обратно, потому что я должен услышать, как смеются камни!
— Еще бы! — хриплыми голосами поддержали его воины. — Обязательно нужно посмеяться вместе с ними! А как же иначе!
Тяжелая ручища тролля дружески похлопала командующего по плечу, и мальчишка вздрогнул. На лице бывшего командира эльфов победно царила ухмылка командира троллей.
— Идем, — сказал тот.
Они шли обратно.
Они возвращались к Смертной Стене.
Они пришли и вновь запели. Эта грохочущая песня сегодня владела всем сущим, и не было никого, кто мог бы ей противиться.
Они стояли, вглядываясь в суровый растрескавшийся камень, силясь различить в нем скрывшиеся лики друзей, и пели, пели так, словно они с ума сошли, впрочем, должно быть, так оно и было… пели… пели… пели…
…о том как это здорово — жить, любить и сражаться под жарким солнцем и яркими звездами… о том, как это весело — целовать любимую и убивать врагов, петь и плясать вечный танец битвы и умирать на груде мертвых тел, обнимая умирающую подругу… а потом, ступив за грань, без страха посмотреть в глаза Богов и Предков… о том, какое это счастье — быть и перестать быть, чтобы потом, когда-нибудь, вновь случиться на этой земле, под этим солнцем и этими звездами…
Они пели и пели… и мертвые камни внезапно рассмеялись ликующим смехом! Ох, как они рассмеялись, эти мертвые камни!
Каменная стена смеялась, ловя всем своим телом, словно в огромную каменную ладонь, отголоски песни. Каменная стена пела и смеялась, смеялась и пела. Она была такой живой, эта песня мертвых камней… такой живой, словно…
Когда непрошеные слезы защипали глаза, мальчишка одним движением выхватил меч и яростно всмотрелся в его безупречное зеркало.
«Смотри мне! — свирепо пообещал он своему отражению. — Если посмеешь зареветь и испортить праздник — глотку перережу, щенок сопливый!»
А потом оторвал взгляд от меча и расхохотался с такой яростью, что все бывшие вокруг него чудовища — живые и каменные, — почтительно вздрогнули.
«Да, — говорил этот устрашающий смех, — мы им действительно вставили!»
— Командир, нам пора.
Кто-то сказал это. Что ж, он прав. Действительно — пора. Все, что нужно было сделать, — сделано. Души павших почтены должным образом. Надвигается вечер. Нужно спешить. Нужно. А то как бы посланные в обход отряды в сумерках друг с другом не столкнулись. Еще этого только не хватало.
— Я буду помнить, — сказал он, глядя на каменную стену.
Каменная стена в последний раз дохнула теплом.
— Вперед, — приказал он своим воинам.
И не ощутил желания плакать. Слезы были далеко. Страшно далеко. А может, их и вовсе не было? Он ничего не чувствовал. Совсем ничего. Ну, разве что только то, что ему на спину вкатили гору в полмира величиной. Но ведь он сильный, он же — чудовище, так что ему какая-то там гора? Он и дюжину таких снесет и даже не заметит.
— Мне кажется, сегодня ночью тебе понадобится женщина, командир, — девушка-воин мягко положила на его плечо тяжелую руку.
— Понадобится, — кивнул он, почти не удивляясь ни ее предложению, ни своему неожиданному ответу.
— Ну так я приду, — с улыбкой пообещала она.
— Приходи, — сказал он, но так и не смог улыбнуться.
Быть может, у него это получится позже?
Или уходящие слезы прихватили с собой и смех? И даже улыбку?
Что ему тогда остается? Скалиться?
Что ж, если и так, не страшно. Он знал одно место, в котором сможет смеяться всегда, даже если и вовсе забудет, как это делается.
Вечернее пламя костра мягко танцует свой древний танец.
«Все костры — один костер», — когда-то говорили ему эльфы.
Эти — эти уже не скажут. Потому что — не эльфы. А тролли глупой болтовней не занимаются. У костра они едят, пьют, спят… или поют.
И опять ту же самую песню! Как им не надоест?
— Что за ужасные звуки! Просто отвратительно! И как только боги терпят подобное поношение столь высокого искусства? — раздался старательно-мелодичный голос за спиной, и мальчишка, подскочив от неожиданности, обернулся.
Вокруг него стояли улыбающиеся тролли. Они чуть смущенно вертели в руках эльфийские луки, а бывший волынщик уже начал подбирать на лютне какие-то мелодичные созвучия.
— Вы… что это… как это?! — выдохнул ошарашенный мальчишка.
Вскочившие эльфы тоже разинули рты, даже на троллей стали меньше похожи.
— Да так, — широко ухмыльнулся командир троллей. — Боги сказали, ничье место под солнцем и звездами не должно оставаться пустым. Ну, а поскольку наше место уже занято… И, так сказать, по праву занято. Такие Дети Сумеречных Скал получились — залюбуешься. — Он весело подмигнул эльфам. — Ну, а раз так — и нам отставать не след. Так что теперь Танцующие С Луной — это мы!
И бывшие тролли звонкими голосами запели эльфийский боевой гимн. И бросились обниматься с бывшими эльфами. Два гимна слились воедино и стали просто одной огромной песней. А мальчишка стоял, глядя на все это, и катал на языке слово, которое он им всем подарит. Должен же он хоть что-то подарить им?
Вот не было нигде и никогда тролльфов, а теперь будут!
Мария Микаэлян
КИПРЕЙ
Эсташ Краонский, герой многих битв, участник доблестных кампаний, кавалер различных орденов и полвека как посвященный воин остановился на распутье и не решался свернуть. Он часто ездил здесь и всякий раз в этом месте подумывал, не свернуть ли на юг. И всякий раз оказывалось, что сейчас никак не получится — срочное дело, скверная погода, нет настроения, мало времени. Все потому, что к югу лежала фортреса Роса. Вернее, ее руины.
Рыцарь вздохнул, и слева в груди отозвалось привычным покалыванием. Напоминанием: мало времени. Он повернул коня.
Эсташ отчаянно боялся. Еще бы! Один, ночью, у подножья гиблой скалы, у входа в Черное Ущелье. Два дня назад он просто не поверил бы, скажи ему кто, что это возможно. Может, он и бестолочь, как считает наставник и не устают повторять Эрик, Курт и компания, но не безумный все-таки. Да к тому ж новолуние. Хуже не придумаешь.
Ход в Ущелье и на старый тракт был курсантам строго заказан уложением и грозил розгой и карцером, если ты из простых, и просто карцером, если из приличной фамилии. Впрочем, эти угрозы меркли по сравнению с настоящими опасностями, коих, как известно, Ущелье таило три: встреча с неупокоенным колдуном, удар старого заклятья, непреодолимый искус бессмертной душе. Гибель, гибель и еще раз гибель.
Этот страх — потому что я слишком долго здесь торчу, подумалось Эсташу.
Пока он скакал через пустошь к старой дороге, он был взбудоражен новостями и возложенной ответственностью. Был уверен, что успеет попасть в город вовремя. Потом лошадь угодила копытом в нору дикобраза и сломала ногу. Было ужасно жаль лошади, но ужасней была вина: теперь он не успеет предупредить, не успеет! Пришлось двигаться дальше пешком, впрочем, оказалось, что в скорости он не особо потерял: половина камней древней дороги была за века выворочена то ли на мирные постройки, то ли во время последней войны на укрепления. Скакать по такому тракту все равно было б нельзя.
Звезды светили ярко, Эсташ видел собственную тень, так что пешему передвигаться можно было так быстро, как только позволяли силы. Так Эсташ и бежал по дороге, прыгая в темноте с камня на камень. Взмок, запыхался, но так и не заметил приближающейся скалы, пока не оказался прямо под нею. И теперь сидел на вывороченном когда-то, да и брошенном на обочине блоке, восстанавливал дыхание, боролся с беспокойством и, что греха таить, страхом. Повторял про себя слова, которые Дерек велел передать коменданту.
Дерек бежал к нему, размахивая рукой, разбрызгивая грязь. Кричал что-то на ходу, Эсташ всего не разобрал, ветер снес слова к воде. Падение какое-то, спешно.
Он всегда был артист и насмешник, этот Дерек. Сейчас его лоб нахмурен, глаза сощурены, точь-в-точь наставник-рыцарь, когда рассказывает о битве Семи Храбрых. Только дыхание сбилось, шумно дышит, говорит так быстро, будто все еще бежит.
— Да ты понимаешь вообще, о чем я?! — перебил сам себя Дерек.
— Да, — ответил Эсташ с самого его удивившим спокойствием. — Понял. Нападение, не учебная тревога.
— Мы долго не простоим, но задержим их, чтоб в городе успели подготовиться. Ты должен добраться до города и предупредить. Да не по дороге, а Ущельем — это втрое короче.
Дерек еще втолковывал подробности, которые нужно будет сообщить коменданту, а сердце Эсташа ухнуло куда-то вниз. Идти Ущельем — это врагу не пожелаешь. Лучше сразу, на этом самом месте, притвориться мертвым.
— А… почему именно я?
Дерек посмотрел даже с какой-то жалостью.
— Ты, прости уж, так себе боец. А у нас каждый меч на счету.
Хватит прохлаждаться, надо двигать, вслух подбодрил себя Эсташ. Он где-то читал, что уверенный человеческий голос отгоняет ночные наваждения и страхи. Видимо, его голос не был достаточно уверенным, потому что книжный совет не помог, слова прозвучали глухо и будто завязли в ватной, густой тишине. Тогда Эсташ подумал о товарищах, таких же, как он, зеленых курсантах, которые сейчас обороняют фортресу от настоящего врага.
В день накануне летнего солнцестояния весь личный состав учебного корпуса перевели в Красный форт, «учебную башню», на испытание. Каждый курс держал здесь экзамен в положенный срок. Прежде фортреса была настоящим боевым сооружением, пограничной твердыней, но в Последнюю войну земли к югу от города загубили, остались там сплошные заболоченные пустоши. Тогдашние владыки накрыли единым заклятьем собравшуюся идти на город орду, вражеская армия погибла, но поля превратились в зловонные трясины, а перелески остались стоять мертвыми рощами. Грозный форт на границе непролазных болот не нужен, вот его и отдали учебному корпусу. А Последнюю войну потому и называют Последней, за такие вот последствия. Не за то, конечно, что фортресу курсантам отдали, а за то, что гиблые топи теперь на месте благодатного края. Это еще в прошлом году наставник рассказывал. Жуть берет от того, какой враг мог вылезти из проклятых трясин. Должно быть, чудовищный. Суеверные страхи из детских сказок про наследников древних колдунов никак не могли иметь отношение к действительности, однако же кто еще мог веками таиться в мертвых южных топях? Что будет с защитниками крепости, если он не успеет привести помощь, лучше вообще не думать.
Эсташ крепко зажмурился, так, что под веками поплыли цветные пятна, открыл глаза и решительно шагнул вперед, в черный зев Ущелья. Зев, поглотивший пять сотен лет назад воинство Анхеля Жестокого — все без остатка: обозы, маркитанток, шатры, коней, обслугу.
Тем временем курсанты вовсе не думали, как представлял себе это Эсташ, держаться до последнего и умирать с честью… Вопреки справедливым, но скучным рекомендациям наставника (очистить душу молитвой и хорошо выспаться перед испытанием) курсанты гуляли. У костра разъедали законный окорок, запивая его контрабандным вином, и обсуждали заключенное Карлом и Эриком пари. Спорили о моральном облике товарища: струсит ли краонский тощщик, он же моль книжная, и сбежит — или наберется храбрости полезть на ночь глядя в Ущелье.
В этом году личный состав выдался что надо: Конрад Кондор из Мюнстера, Эрик из Клошта, Карл из Асторы, Дерек из Ольшта, Свен из Арегалы и прочие, прочие. Только Эсташ из Краона не выдался. Всю картину портит — так и говорят про него, тощ как хвощ, щуплый и мелкий. Ублюдок к тому же, впрочем, до того никому дела нет, вон Бертран и вовсе неизвестно откуда, даже и по матери, а парень что надо.
Великодушный Карл стоял за то, что свой брат курсант не сдрейфит, принципиальный Эрик полагал обратное — чего ждать от библиотечного червя, который боится мышей, потому и сбежал из скриптория. Спор оставался теоретическим, пока сообразительный Дерек не предложил остроумный план проверки.
— Как вы собираетесь узнать результат? — уточнял дотошный Свен.
Дерек легкомысленно махнул рукой.
— Проще простого. Если струсит, то совсем сбежит, так? А если не струсит, то на выходе из Ущелья его завернет патруль и отправит обратно.
— Ага, и выяснится, что ты любитель пошутить. Со всеми для тебя вытекающими.
— Не выяснится, потому что тощщик струсит и не вернется.
— Эй, там, полегче на бутыль налегай, Дереку оставьте что-нибудь, — проконтролировал вдохновитель импровизированного застолья Карл.
— А если он не вернется по совсем другой причине? — неуместно холодно поинтересовался Конрад. — Наставник-книжник рассказывал прелюбопытные вещи об этом вашем Ущелье.
— Когда это? — недоуменно хлопнул глазами Дерек.
— Слушать надо, — пожал плечами Кондор. Он был не здешних краев, уроженец далекой северной провинции, утонувшей два года назад в междоусобной войне. Его не любили.
— Черное Ущелье гибельно, это общеизвестно, — внес свою лепту в беседу Бертран.
— Суеверие! — настаивал Эрик.
— Ага, сейчас. Барон Цверггебирге тоже так сказал, когда решил дать бой суевериям и Ару. Ни его людей, ни его самого с тех пор не видали, — припечатал Курт, знавший, кажется, все про всех, но ничего наверняка.
На том беседа увяла.
Если подумать, в чулане, где Эсташа запирала за мелкие детские преступленья тетка Гин, было страшнее. Там царил чудовищный Паук, там шуршала злобная Крыса, там мерещилась — совсем уж запредельным ужасом — сестра ее Летучая Мышь, пьющая исключительно человечью кровь. И однако эти смертельные опасности Эсташ благополучно пережил, дотянул как-то до шести лет, когда злая тетка Гин, то есть благородная леди Гиневра, отправила его в Орден учиться скрипеть пером, чтоб не без толку небо коптил, а выучился достойному ремеслу переписчика. В Книжной части Эсташ прижился, не отправился в мир. Там же восхищался будущими воинами (их тоже учили чтению-письму, чтоб не оскорбляли небо темнотой и невежеством) и их особой, немирной наукой. Наставник-книжник начал было готовить его себе в помощники, но один рыцарь, спаси его господь, разглядел в Эсташе будущего воина и в конце концов его определили не в скрипторий, а в Оружейную часть.
Вспомнив старого книжника с его вечным ворчанием и строгими взысканьями, вспомнив редкую похвалу рыцаря, Эсташ успокоился и осмотрелся. Ничего ужасного вокруг не наблюдалось. Тот же камень под ногами, те же звезды над головой. Страхи внезапно показались постыдно детскими — как он смеет бояться призраков и теней, когда за спиной сейчас гибнут… кто они ему, кстати? Друзьями не были, а соратниками стать не успели… гибнут за то, чтобы он успел вовремя добраться и предупредить город о нападении.
Радужным надеждам на восторженный прием в Оружейной не было суждено оправдаться. Развеялись они самым жалким образом сразу по прибытии, как только наставник объявил о новеньком и курсанты остались одни.
— Это еще что за крыска?! — прямолинейно выразился красивый юноша, судя по выговору — столичный житель.
Худосочный Эсташ и впрямь терялся на фоне будущих товарищей по оружию, с детства приученных к воинскому делу. Будущие товарищи смотрели недобро. На новеньком было яснее ясного написано, что он им не чета и не ровня.
— Вам не кажется, мессиры, здесь несет какой-то дрянью? — протянул великолепный Эрик дер Клошт, помахав для убедительности расслабленной кистью перед носом.
— Компостом потягивает, — присоединился к избиению незнакомый подросток, оказавшийся впоследствии Карлом Аттом, наследником далекого Асторского герцога.
— Крысами. Из скриптория. Потому что это тамошний служка, — уточнил внимательный к деталям Свен.
— Скрипел бы себе там, хилая морда.
— Представьте, как мы будем смотреться в одном ряду с этим заморышем!
Эсташ замер. Было мучительно жалко себя за эту незаслуженную обиду. Однако можно было стоять и жалеть себя, а можно было переломить ситуацию, как Анхель Жестокий в битве при Этолле. Второе показалось предпочтительнее; Эсташ сжал в руке увесистую чернильницу и что было силы засветил в глаз ближайшему товарищу. Ну, тут и началось.
Анхель, некстати вспомнилось Эсташу, при Этолле как раз проиграл.
Безобразие прекратил Конрад, наблюдавший сцену со стороны.
— У кого избыток молодых сил — прошу на двор. С боевым.
И веселье улеглось. Все вроде как понимали, что наставники не позволят курсантам поубивать друг друга, но связываться с Конрадом не хотел никто. Конрад был самую малость не в себе.
— Спасибо, — попытался поблагодарить Эсташ.
— А вот этого не надо, — грубо отрезал Кондор и вышел вон.
Остальные переключились на обсуждение северной грубости; про Эсташа временно забыли.
Да, друзьями они определенно не стали. Как и боевыми товарищами — бой идет без него. Ему же суждено бесславно сгинуть в проклятой дыре, потому что его сочли самым бесполезным, и кто? Злые насмешники, никчемные третьи сыновья обедневших фамилий, безграмотные великовозрастные дурни. К тому же Ущелье непроходимо, тем более для него, ничтожного. Зачем же превозмогать себя, если можно уютно умереть прямо здесь?
Тут Эсташ заметил то, что следовало заметить раньше. Под ногами булькало и чавкало. Отчетливо потягивало гнильцой. В воздухе, прежде прозрачном, повисла неприятная взвесь. Четкий черно-белый мир ночи сменился болотной мутью. Как будто в сердцевину гнилого овоща угодил. Тяжелый сладкий запах гнили дурманил голову. Более всего хотелось опуститься на колени, прямо в хлюпающую грязь, обнять себя руками, сжаться в точку, бесконечно осознавая свою бессмысленность и несправедливость окружающего мира.
И откуда только здесь, в скалах, взялось болото? Трезвая мысль прояснила голову, Эсташ уцепился за нее, как за веревку, брошенную тонущему, вытягивая себя из трясины жалости и самолюбования. С трудом сделал шаг, второй. Стало легче! Еще несколько шагов, и в голове окончательно прояснилось. Накатил стыд за пережитые гадкие мысли и облегчение: первую ловушку прошел. Эсташ осторожно обернулся. Позади, между четких скальных стен Ущелья, стояло мутное курящееся облако. Так это же бродячая топь! Еще в детстве доводилось слышать страшные истории о трясине, чуть было не затянувшей путника там, где отродясь болот не было. Находили потом таких раздутых, в тине и иле, прямо на сухой земле.
Больше я не куплюсь на эту наживку, мысленно подбодрил себя Эсташ. Я точно знаю, зачем и куда иду. И никакая топь меня не собьет! (Хотелось бы в это верить, шепнул внутренний голос.) Они — курсанты, не хуже меня, я не хуже них — буду хуже, если не дойду вовремя. И вовсе не для них я это делаю. Нет их и меня — есть мы и враги, И я спешу.
— Эй! Сюда! — заблажил на башне дежурный часовой. — Едут!
Повезло ему, будет потом рассказывать, как зорко следил, как вовремя заметил.
— Ну! Где?!
Юнцы кинулись вверх на смотровую, обгоняя свое любопытство. Началось! Испытание, экзамен. Сейчас они мигом разберутся по предписанным постам, но пока есть несколько минут, чтобы насмотреться на приближающегося «врага».
— Наконец-то! — хлопнул себя по колену нетерпеливый Карл. — Заждались. Ну, понеслась!
— Эй, ты чего, Конрад?
Тот внимательно смотрел на дорогу.
— Нет, ничего. — Голос товарища прозвучал непривычно неуверенно. Конрад тряхнул головой, отгоняя сомнение. — Ничего. Свен, ты самый зоркий у нас. Посмотри-ка, что у них на штандарте!
Свен прищурился, всматриваясь в клубящуюся по дороге пыль.
— Что-то красное… с черным кругом в середине. Странно.
— Знак затмения?!
Никогда, никогда и никто не использует такое знамя ни в шутку, ни в игре, ни для учений. Знак того врага, с кем бились в Последней войне, не может быть воссоздан ни для какой надобности. Того требует память ненависти и почтение к предкам, пережившим ужас той войны. И суеверие.
— Немыслимо, чтобы наставники взяли такой штандарт для обозначения условного противника!
— Значит, противник не условный, — резонно заметил Свен. И рассудительно, без тени улыбки добавил: — Дерек, будь добр, в следующий раз, когда вздумаешь подшутить над кем-то, придумай что-нибудь более безобидное, чем вылезающие из мертвых пустошей последователи древних врагов.
Вечерело. Эсташ упрямо передвигал ноги. Ночью, чудом вырвав себя из власти колдовского морока, он начал твердить про себя, а потом и вслух, разгоняя давящую тишину, куда и зачем двигается. Он сосредоточился на своей цели, взяв в узду воображение, рисовавшее впереди ужасы один черней другого и услужливо подсовывавшее планы собственного спасения. Под утро ему пришло в голову, что только кретин пройдет по проклятой дороге живым, чтобы сразу после забраться в город, которому неминуемо суждена осада; что надо не быть идиотом, надо выжить и избежать города, уходить прочь. Все одно оставшиеся охранять фортресу там и падут, если уже не пали. До прихода помощи им не продержаться, да и не за помощью его послали, а предупредить, чтобы подготовились дома.
Эсташ очень надеялся, что эти вот, последние мысли — не его собственные, что они, как и ночной приступ самоуничижения, навеяны подлыми чарами. Уверенности не было.
От бесконечного повторения слова стирались, теряя смысл. Тогда, чтобы не утратить этот смысл окончательно, он взялся вслух твердить казенные периоды устава.
Всегда с чистым и благочестивым чувством… Солнце село, и от скал повеяло неожиданно суровым холодом. После относительно спокойного дня Ущелье напоминало о себе …не боится идти на битву… Эсташ оперся было рукой о стену, вытряхнуть сапог, но руку пришлось отдернуть: черный камень внезапно обжег кожу ледяным укусом. …честь, справедливость, правда, мужество, стойкость… Сам воздух, недавно теплый, зазвенел льдинками, ободрал горло морозом. Под ногами захрустел сухой лед. …Каждый воин Ордена обязан с упорством и терпением проходить службу у командующей особы… Глаза заслезились, и показалось, что сейчас они промерзнут насквозь, как то нагромождение льда, которое, по всей вероятности, было когда-то родником в скале. …десятую часть отдавать в качестве милостыни… Если он хочет дожить до утра, останавливаться нельзя. Нельзя!
Теперь нежданные гости были уже под стенами, и можно было хорошо рассмотреть: и знамя с проклятым затмением, и чужое оружие, и шлемы, превращающие лица в страшные маски. И что врагов много. Много больше, чем можно даже надеяться разбить. Собственно, вопрос стоял о том, сколько времени — часов или дней — продержится фортреса.
Неведомый военачальник не желал тратить время и жизни своих воинов на незначительную пограничную крепостцу, поэтому вперед выехал глашатай и объявил защитникам предложение жизни в обмен на сдачу крепости. Последовавший ответ был выдержан в духе сурового курсантского юмора — высокопарный и витиеватый отказ, подкрепленный вывернутым наружу помойным ведром.
— Глупое ребячество, недостойное нас, — отчитал шутников Карл Атт. — Хотите войти в историю как два придурка, отбивавшихся от врага ночным горшком?
— Мы не горшком!
— Как в историю?
— А так. Мы тут героически погибнем, про нас сложат песнь с десятком рефренов. И тут — здрасьте — два героя-бомбометателя!
Пристыженные бомбометатели вернулись к исполнению обязанностей.
— Еще бы знать, что мы правильно решили, — с Дереком Карл говорил вполголоса, не хотел, чтоб кто-то видел его сомнения.
— Конечно, так и надо! — уверенно отозвался тот.
— Я понимаю, ты не подумай, что я боюсь! — Они все в этой крепости больше всего боялись показать, что боятся. — Пограничные форты не сдают…
— Ничего ты не понимаешь! Дело не в гордости — не сдают! — а в том, что дальше они не пойдут, пока нас не раскусят.
— Ты что, Дерек, обойдут, да и все. Оставят отряд нас осаждать, а сами дальше двинутся. И получится, что зря погибнем. — Карл волновался, что его не так поймут. — Погибнуть и должны, мы ж клятву давали, но ведь обидно, что зря!
— Карл, ты не забыл, что я тут самый сообразительный? Не двинут они дальше. — Дерек говорил уверенно, как знаток тактики и стратегии. — Мы о них что знаем, кроме пыльных легенд? Правильно, ничего. Так и они о нас не больше. Не пойдут они дальше, пока фортресу не возьмут. Им язык нужен, хоть один.
Карл смотрел на него с уважением. Это было приятно, и Дерек развил свою мысль:
— И даже такой никудышный стратег, как ты, Карл, не оставит у себя в тылу несданную крепость.
— Но нас всего три десятка, мы им в тылу не сможем повредить!
— А они об этом знают?
Как прошла ночь, Эсташ не помнил. Но как-то она, безусловно, прошла, потому что теперь было светло и прямо в спину слепо било солнце. Ущелье рассекало скалы прямо, как прорубленное мечом. И это значило, что солнце будет преследовать его весь день — в спину, в голову, в лицо. Сначала-то он обрадовался, после ледяного холода ночи, но радость продержалась недолго. Он еще не успел толком согреться, как кожа на руках покраснела и начала чесаться. Эсташ понимал, что так не бывает, что старое колдовство виновато. И было откуда-то несомненно ясно, что поверни назад — и все станет на свои места. Солнце будет, как ему положено в этих широтах, ласково греть, ночь принесет освежающую прохладу. А колдовская ловушка, опрокинувшая его в первую ночь в пропасть самоуничижения, обернется своей противоположностью и нашепчет, что он поступил правильно и мудро, отказавшись исполнить то, что должен. Он выйдет из Ущелья там же, где вошел, живой и гордый собой. И ничего плохого с ним не случится. К сожалению, такой вариант Эсташа категорически не устраивал. То есть быть живым и гордым собой было бы прекрасно, но не сомнительной ценой предательства.
Солнце лупило в затылок, на воду не было и намека. Камни жгли ступни сквозь подметки.
Он наконец вспомнил последнюю строку устава: чтобы этот вот устав постоянно соблюдался во всех обстоятельствах, какие бы вам ни выпали.
Первым погиб весельчак Карл. Стрела вошла ему под ключицу, снизу вверх, между защищающих корпус пластин. Удар был сильный. Нелепо взмахнув рукой, Карл не удержал равновесия и сорвался вниз, на камни внутреннего двора.
— Ему даже повезло. Не успел испугаться.
Эрик говорил тихо, но Конрад услышал.
— А ты чего, боишься? — сказал, как плюнул.
Эрик вскинулся.
— Нет! Еще чего! Только он не успел понять, что все зря. Зря! Нам не удержаться!
На последних словах голос поднялся, выдавая напряжение, получился почти крик.
Конрад резко повернул голову, подался к самому лицу Эрика.
— Только попробуй это повторить, ты! Я сам тебя на небо отправлю!
Кондор шептал, почти шипел, но звучало убедительно. Обернулся по сторонам.
— Есть тут еще такие, кто думает, будто мы зря тут стараемся?
Таких вроде не было. Все понимали, что дорога на Ар отсюда прямая и короткая. Сколько дней продержат крепость — столько дней будет у города на подготовку. А что туда гонцом отправлен Эсташ, Кондор сразу заявил. Про пари не все, конечно, знали. Да и тот, кто знал, быстро себя уверил, что не знает, — чтобы бороться, всем нужна надежда, а молодым вдвое. Эрик тогда сказал, что впервые рад будет проиграть.
— А ты Конрад, ты что, особенный? Жить надоело?
— Когда орды Безумного Епископа осадили Мюнстер, была весна. Было мнение, что быстро справимся, живо вобьем их тараны в ихние же глотки. Не вышло. Осада длилась месяц, два и три. Мюнстер, кто не знает, город-крепость, камнем весь выложен. Узкие улицы, тесно. К середине лета встала жара. А трупы девать было уже некуда. Не на улицах же бросать. Непотребство. Угроза эпидемии, опять же. И воняет. А в городе соляные склады были. Так герцог Кондор приказал трупы засолить. И солили. Складывали в угловой башне. Так до конца осады и хранились там. Башня почти доверху заполнилась.
— Ты к чему это рассказал, а? — тихо спросил Свен.
— К тому, что хуже бывает! Если есть граница, рано или поздно кому-то придется ее охранять. Выпало нам. Так что теперь трепаться.
— Это была напутственная речь в стиле Кондоров. Лучшее, на что мы можем рассчитывать, — не удержался Дерек.
Эсташ сам удивлялся, как это до сих пор может идти. Однако шел, ноги передвигал. Если не считать шаги и не думать о сложностях дороги, выходит легче. С пути тут не собьешься, все прямо, так что можно позволить себе фантазировать. Тогда перед глазами вместо осточертевших раскаленных скал встают прохладные зеленые рощи с быстрыми ручьями, которые прыгают с камня на камень, обдавая брызгами лицо, если только наклониться ниже к воде. Так, на воде лучше не сосредотачиваться.
Солнце отражалось от белого известняка, щедро возвращая в глаза выжигающий свет. Приходилось щуриться, глаза слезились. Брел медленно, спотыкаясь, не понимая уже, как долго идет без отдыха. Самому казалось, что двигается быстро. И не оставляла проклятая уверенность: чтобы силы восстановились, достаточно принять решение вернуться.
Эрик устало смотрел себе под ноги. Но видел не серый булыжник двора. Перед глазами неуместно вставала до каждого поворота знакомая тропинка — от подъездной дороги, которая вокруг поля и рощи, напрямик к дому. Прыжок через канаву, проломиться через придорожные кусты и в лес. Деревенские называют его рощей, потому что настоящий лес, большой, дальше, за усадьбой. Тропка петляет между березами, и он помнит каждый корень, узловато протянувшийся поперек дороги. Крайняя береза высокая и широченная, на нее не залезть: единственный сук, за который можно было б уцепиться, срубил дед — в ярости, когда мальчишка забрался высоко на дерево, а слезть сам не мог. Дальше луг, заросший по краю длинными розовыми метелочками, как же они называются? Никогда не знал. Густые заросли многолетних трав, до плеч, с бледными лиловыми, красноватыми, пурпурными соцветиями, такими тяжелыми, что высокий стебель не выдерживает, гнется. Цветки в кистях, запах сладкий, медовый, лист узкий, кислый на вкус.
От мысли, что чужие кони стопчут заросли, которые сам всегда, не задумываясь, бережно объезжал, все внутри перевернулось. Откуда-то нашлись силы встать, поднять оружие, двинуться вперед. Получается, умирать он будет за эти дурацкие розовые метелки.
Последний час Эсташ передвигался так: спотыкался, терял равновесие, обдирал колени и ладони, поднимался, спотыкался. Ясно было, что в какой-то момент сил подняться на ноги не хватит. Например, прямо сейчас. Ну, тогда я, видимо, поползу, подумал Эсташ, не оставаться же тут, в самом деле. Мне тут совсем не нравится.
— Не нравится? Стоит захотеть — окажешься совсем в другом месте.
Эсташ поднял голову. Перед носом красовались узкие носы чьих-то мягких сапог. Не в пыли, машинально отметил Эсташ.
Обладатель сапог и голоса продолжил:
— И совсем не обязательно возвращаться в начало пути. Там тебе делать и правда нечего. Ты мог бы попасть отсюда прямо домой. Что, домой плохо? Назови сам. Сады, фонтаны, парки, морское побережье?
— Дозорный пункт на северном окончании Ущелья.
— Увы, увы. Я тебе предлагаю не просто выжить. А жить еще долго и счастливо, так, как ты никогда не смел рассчитывать. Думай.
— Сгинь, гадина, — ответил вообще-то вежливый Эсташ.
— И почему из всех моих шуток сбыться должна была самая дурацкая? — непонятно кого спросил Дерек. Свен с трудом разобрал слова — губы раненого уже почти не слушались. — А сказал бы я, что нас воевать мышиный король собрался, — что, крысы б из болот полезли? — Дерек засмеялся, закашлялся кровью.
— Тихо, побереги силы. Помощь уже идет. — Свен был плохой обманщик, но попытаться стоило — он твердо знал, что раненых нужно подбадривать. — На севере пыль столбом, я вижу. Слышишь, Дерек, они скоро будут здесь!
Для Дерека, впрочем, это уже не имело значения.
Третья ночь, как и положено, была самой тяжелой. Или просто он устал и казалось, что тяжелее не бывает? К физической усталости и искушениям добавились галлюцинации. Порой Эсташ вообще не мог понять, двигается ли он и, собственно, куда двигается. Вокруг звенели голоса — друзей, которых у него никогда не будет, девушки, которую он не познает, потому что погибнет здесь бесславно, вместо того чтобы повернуть назад. Ущелье, будто исчерпав меры физического свойства, задалось целью свести с ума. Хорош я буду, когда дойду, думалось Эсташу. Мне просто не поверят. Решат, ненормальный. Рехнулся по дороге.
Когда дойду. Не если, а когда!
Свен спокойно и точно расстрелял последние имевшиеся в его распоряжении стрелы. Ради Конрада, который еще держит нижний ярус, он надеялся, что ни одна не пропала даром. Вряд ли это имело принципиальное значение, если честно: огоньку спички все равно, зальют его сотней ведер воды или же девятью десятками. Просто Свен всегда был спокоен и точен. Он не изменил себе и теперь. Расстрелял стрелы, додумал про спичку, отложил арбалет и умер.
Стены Ущелья наконец расступились, выплевывая свою добычу: чуть живого, но непобежденного человека. Впереди маячила дозорная башня. У Эсташа подкосились ноги, но это было не страшно: от башни к нему уже бежали.
Конрад Кондор в последний раз огляделся по сторонам. Неожиданно стало особенно тихо. Он был один — живой — на залитых кровью булыжниках. Если кто еще и оставался, то на другой стороне стен.
— Эй! — гаркнул он. Ответа не было.
Оставалось самое неприятное — ждать, пока проломят ворота. Он бы предпочел кончить дело быстрее. С другой стороны, так он успеет чуть-чуть передохнуть. И захватит с собой на одного врага больше.
Вдруг взгляд его зацепился за маленькое яркое пятнышко между камней на стене. Конрад подпрыгнул, сорвал цветок, выросший из чудом занесенного в каменный мешок семечка. Повертел в пальцах. В ворота глухо бухало, и древесина уже начинала трещать. Тогда Конрад сунул цветок в петлицу и перехватил меч поудобнее.
Старый рыцарь остановил коня, всматриваясь вперед.
Где должны были быть видны обожженные развалины, густо росли цветы. Под ветром колыхались бледно-лиловые, как разведенные водой чернила, бледно-пурпурные, как разведенное водой вино, волны. В воздухе плыла медовая сладость.
Chamaenerion, он же кипрей, копорка, хорошо растет по вырубкам и гарям.
Алексей Гридин
РУБЕЖ
К вечеру небо заволокло тучами. С востока, там, где проплывающие облака царапались о горы, похожие на шипастый драконий хребет, взрыкнул гром — раз, другой, третий. Лиловый отсвет молнии блеснул в окне.
В доме Доннерветтеров заканчивали ужинать.
— А вот интересно, — как бы просто так, ни к кому не обращаясь, спросила Клара, — что они сейчас делают?
Клара не пояснила, какие такие «они» имелись в виду, однако в этом доме принято было понимать друг друга с полуслова.
— Ага, мать, правильно ты говоришь — интересно, — поддакнул дед Авессалом, который, несмотря на свою глухоту, расслышал, что сказала его жена. — Сынок, ты бы глянул в шар…
— Да что в него глядеть? — беспечно отозвался Элджернон, гоняя вилкой по тарелке маринованный опенок. Зубцы вилки тщетно скрипели о фарфор, скользкий гриб не сдавался, суетливо мечась туда-сюда. — Что глядеть-то? — повторил Элджернон. — Я и так вам скажу: маршируют.
— Почему ты так думаешь, братец? — спросила Мария-Роза.
— Да потому что у них там империя, — пояснил Элджернон, одновременно наконец одерживая победу над опенком. С маслянистым чмоканьем добыча была насажена на вилку и отправлена в рот. — Маршировать — это то, что в империях умеют делать лучше всего.
Словно бы в подтверждение его слов, гром ненадолго смолк, и вместо него ветер принес с востока рокот барабанов. В нем пульсировала скрытая угроза. «Берррегись, — выводили барабаны, — берррегись. Мы до вас доберрррремся. Мы с вами разберрррремся».
— Вот научатся ходить строем ровнее, правильно тянуть ногу и орать строевую песню — и пойдут к нам, — продолжил Элджернон, отставил пустую тарелку и положил поперек нее вилку, с помощью которой минуту назад нанес поражение грибам — их так замечательно мариновала Клара Доннерветтер в свободное от спасения мира время. — А опята у тебя, мам, — объеденье. Пальчики оближешь. Мммм.
— А почему песню орут? — поинтересовалась Мария-Роза. — Песни ведь обычно поют, разве нет?
— Строевые песни орут, — пояснил дед Авессалом. — Даже не орут, дорогуша моя, нет, — он назидательно покачал старческим узловатым пальцем, заворочался в кресле-качалке, едва не уронив прикрывавший колени клетчатый плед, и добавил: — Строевую песню выкрикивают во всю глотку. Готовятся. Скоро придут, наверное.
— А все равно не страшно, — вздохнула Клара. — Не они первые. И, к сожалению, последними эти тоже не будут.
Отбросив со лба прядку седых волос и добродушно усмехнувшись, отчего неровные морщинки вокруг хитроватых зеленых глаз на мгновенье обратились задорными лучиками, Клара окликнула дочь:
— Милочка, как там наша гостья? Спит еще?
Мария-Роза, разливавшая по высоким хрустальным бокалам подогретое вино, не поворачивая головы, ответила:
— Спит. Да она, мам, до завтра проспит. Умаялась, бедняжка.
— Ты это называешь «умаялась»? — усмехнулся Элджернон. — Девочка несколько дней кружила по пустыне, чтобы обойти имперские посты. Выбралась к нам голодная, полуголая, с солнечным ударом. Как еще дошла — не знаю. Могла там и остаться.
— Да, — протянула Клара, беря бокал и любуясь игрой искорок в рубиновой жидкости, исходящей ароматным парком. — Видели бы вы, какая она была в тот день, когда мы с ней встретились у Рубежа.
Лес наслаждался июлем. Замшелые дубы со скрипом ворочались приземистыми узловатыми телами, честно стараясь и себе добыть еще толику солнечного света, и не обидеть излишне скромный подлесок, который мог застесняться и не найти слов, чтобы попросить стариков подвинуться. Где-то там, где теплый ветер неторопливо перебирал листья в кронах, распевал вовсю хор малиновок. Клара Доннерветтер споро шагала по тропинке, с сожалением во взоре оставляя позади то одну, то другую изумрудно-зеленую полянку, испещренную красными точками земляники.
— Стара я стала, ох, стара, — пробормотала Клара, остановившись, и оперлась рукой о ближайший дуб. — Вот помру — кто им ягод-то соберет? Грибы еще кой-как подобрать успеваю, а на ягоду-то и времени не хватает. Ох, не хватает, ребята, на ягоды-то времени.
Бормоча под нос что-то еще в таком роде и непрестанно жалуясь непонятно кому на боли в пояснице, Клара, седенькая благообразная старушка в аккуратном синем с белым платье, довольно бодро зашагала дальше, торопясь успеть к одной ей ведомым потаенным грибным местам, но снова замерла, расслышав чутким слухом обитательницы Рубежа конский топот.
— Ага, — сказала она себе, делая шаг с тропы в сторону густого малинника, где ее кожаные башмачки с бронзовыми пряжками утонули в траве. — Ага. Вот как, значит. Еще один. А может быть, и одна. Ох, как нехорошо это.
Сокрушенно покачав головой, Клара принялась ждать всадника.
Вскоре он настиг Клару. Вернее, не всадник, а всадница. Молодая еще девчонка, поджарая, подтянутая, похожая чем-то на породистую лошадку, точь-в-точь такую, чьи бока сжимали ее стройные ноги. Цепкий взгляд Клары мгновенно скользнул по всаднице, оценивая. Так, костюм для верховой езды — бархатный, черный. Берет — бархатный, черный. Из-под берета струится волна волос — наверняка не бархатные, но тоже черные. Скрипучее кожаное седло — черное как ночь, без единого украшения, даже шляпки крошечных гвоздиков окрашены в тон. И только глаза — зеленые. И только тонкое кольцо на правом указательном пальце — золотое.
— Уйди с дороги, — выпалила девчонка, придерживая лошадь. — Ты меня не остановишь. Ты… Ты… Ты права не имеешь!
— Бог с тобой, девонька. — Клара, стоявшая стороне от тропы и совершенно не мешавшая никому, кто хотел бы проехать, удивленно сморгнула. — Я тебя не держу. Хочешь — дальше езжай, хочешь — разговоры со мной веди.
— Знаю я вас, — нервно выкрикнула наездница, удерживая нетерпеливо пританцовывающую на месте лошадь. — Вы, ну, те, которые на Рубеже, — вы все делаете, чтобы не пустить нас туда.
— А зачем тебе, девонька, туда? — мягко поинтересовалась Клара.
— Там, — мечтательно прикрыв глаза, проговорила девчонка, — свобода. Там нет жестоких стискивающих рамок общества, угнетающего истинно вольных людей. Там всякий является тем, кто он есть на самом деле, а не тем, кого выпестовали из него родители, друзья и просто знакомые. Только там ты можешь делать то, что хочешь, а не то, что нужно. Там тебе не говорят «нельзя».
— Ты так складно говоришь, ох, как складно. — Клара улыбнулась доброй, светлой старушечьей улыбкой. — Я аж заслушалась.
— Да, — девчонка гордо выпрямилась в седле. — Меня ждет Темная Империя. Я еду в страну, где царит Тьма, потому что только во Тьме — настоящая свобода и настоящее творчество.
— А скажи мне вот еще что, девонька. — Клара все еще улыбалась, но было что-то в ее голосе, что заставило девчонку напрячься. — Ты вот, к примеру, рисовать умеешь?
— Ну, умею, — опасливо буркнула всадница.
— Так вот, как-нибудь ночью, когда вокруг эта самая твоя тьма, возьми листок бумаги да карандаш. А потом погаси свечу, закрой глаза — и рисуй. Во тьме. И утром подумай, что у тебя с твоей Тьмой выйдет: творчество или мазня да каракули, ох, получше подумай.
— Да ты… — задохнулась от гнева девчонка.
— Езжай, — сказала Клара, уже не улыбаясь. — Я не держала тебя и не держу. Ты выбрала путь — так езжай или выбрось из головы всю эту дурь про Тьму и свободу и возвращайся домой, к папе и маме.
Девчонка ничего не ответила, лишь пришпорила лошадь, обрадовавшуюся, что ее больше не сдерживают, и помчалась по тропе, уводящей на восток.
Утром следующего дня, когда семейство Доннерветтеров в полном сборе сидело вокруг древнего массивного стола с резными ножками, изображавшими львиные лапы, и за неспешной беседой пило полуденный чай с непременными сушками, их посетил гость. Сначала раздался вежливый стук в дверь, а затем, когда дед Авессалом, несмотря на свою глухоту, расслышавший стук дверного молотка, крикнул: «Входите, не заперто!», дверь открылась, и через порог с легким поклоном переступил нежданный визитер.
Это был высокий темноволосый молодой человек лет двадцати, в ярко-вишневом камзоле, из-под которого пенными волнами стекали ослепительно белые кружева изящной рубашки. Вишневость камзола перечеркивалась, словно небо молнией, темно-синей, усыпанной золочеными бляшками перевязью, на которой висела шпага в скромных (на удивление) ножнах. Возможно, что поклонился он, проходя в дверь, потому что боялся задеть притолоку пышным плюмажем из страусиных перьев, венчавшим шляпу.
— Рад приветствовать вас, господа. — Гость еще раз поклонился, отточенным движением сдернул шляпу с головы и, зажав ее в руке, небрежно взболтнул шляпой воздух. Страусиные перья метнулись по безупречно чистому полу, с утра вымытому Марией-Розой. — Я — Леобальд Таммер, возможно, вы слышали обо мне.
Леобальд Таммер выжидательно замолчал, словно ожидая, что хозяева ахнут: «Да что вы говорите! Сам Леобальд Таммер! Не может быть!» Однако встретил он лишь внимательную тишину. Дед Авессалом, Клара, Элджернон и Мария-Роза доброжелательно глядели на гостя.
— Ну, впрочем, — Леобальд улыбнулся несколько натянутой улыбкой из-под черных щегольских стрелочек усов, — слава о моих подвигах еще не достигла вашего участка Рубежа. А еще вы можете знать меня под одним из моих прозвищ: Спаситель, Победитель, Сокрушитель, Десница Света — их много, видите ли.
— Проходите, проходите, — неожиданно засуетилась Клара. — Что ж вы, дорогой Леобальд, у порога-то стоите? Ох, что ж мы сразу-то не сообразили. Вы к столу присаживайтесь. Мы сейчас чаю… Мария-Роза, милочка, чашку подай.
Но Мария-Роза и сама уже поняла, что нужно сделать. Она выскользнула из кресла и поставила на стол чашку из почти просвечивающего легчайшего фарфора, расписанную маленькими росчерками чаек, летящих над пенящимися волнами. Элджернон тем временем придвинул к столу еще одно кресло.
— Да, спасибо, — вновь поклонился гость и сел за стол. — Чай? Да, конечно, горячий и без сахара. Сушки? Несомненно, и варенье тоже. Благодарю вас.
Леобальд Таммер изящной серебряной ложечкой положил варенья в крохотную хрустальную розетку, отхлебнул горячего ароматного чая и откинулся на спинку кресла.
— Чай… Чайки… — мечтательно произнес он, осторожно, двумя пальцами держа тонкую чашку. — Хорошо тут у вас, на Рубеже. Идиллия.
Последнее слово он произнес с отчетливой иронией.
Хозяева продолжали выжидательно молчать.
— Ну да, — едва уловимой улыбкой сверкнул из-под усов Леобальд. — Конечно, я не чай пришел пить. Я хочу поговорить о делах.
— О делах? — переспросил дед Авессалом, приставляя ладонь к уху. — О каких таких делах, молодой человек? Вы чаек-то пейте, пейте, сушки кушайте. О делах не говорят за едой.
— И то верно, — поддержала деда Клара. — Варенье вкусное, сама варила. Мои-то едят и нахваливают, ох, нахваливают.
Клара даже заулыбалась, гордясь своим вареньем.
— Верю-верю, — торопливо произнес гость. — Но, полагаю, останавливаете вы нашествие Темного Властелина отнюдь не вареньем, не так ли?
— Конечно, нет, — согласился с ним Элджернон. — Там все по-другому, уж поверьте нам. Но варенье играет в этом не самую последнюю роль.
— Ну что вы мне про варенье! — неожиданно взорвался Леобальд. — Ну как, как варенье может помочь отразить нашествие Темной Империи? Что вы мне какую-то ерунду скормить пытаетесь?!
— Мы вам, дорогой гость, — резко ответила Клара, — скормить пытаемся не ерунду, а сушки и мое фирменное варенье. Но если о варенье вы говорить не хотите, что ж — извольте о делах, сударь наш… Десница Света.
В последние два слова Клара вложила все, что когда-либо в жизни думала о хлыщеватых молодых людях с претенциозными прозвищами.
— Хорошо, — успокаиваясь, сказал Леобальд. — Я пришел поговорить с вами о том, как уничтожить Темную Империю.
— Уничтожить? — удивленно переспросил Элджернон. — Зачем?
— Как зачем? Как зачем?! — гость вскипел как чайник. — Не будет Империи — никто не будет нападать на Рубеж, разве не понятно?
Дед Авессалом задумчиво покачал головой и шумно отхлебнул чаю.
— Так-то оно так, — протянула Клара.
— Только… — добавила Мария-Роза, но дальше не произнесла ни слова.
— Как у вас все просто получается, — сказал Элджернон. — Уничтожьте Империю, и настанет тишь да гладь.
— Конечно, — заявил Леобальд. — Ведь это очевидно: не будет Империи — не будет войн. Не будет войн — будет счастье, мир и покой.
— Позвольте напомнить вам, сударь, — сухо проговорила Клара, — откуда берется население той самой Темной Империи.
— Как откуда? — перебил Клару гость. — Как и все прочие люди, их мамы рожают.
— Не совсем так, ох, не совсем. Вы забыли, дорогой гость, что Рубеж изначально был задуман не только как защита от нашествий с той стороны. Рубеж — это, если хотите, фильтр. Он пропускает людей беспрепятственно, но только в одну сторону. Тебе не нравится, как складывается жизнь, тебя кто-то обидел, ты считаешь, что люди вокруг живут не так, как надо, тебе не хватает свободы — и тебя никто не держит. Так ведь, сударь наш Леобальд?
Тот кивнул, соглашаясь.
— Любой, ох, любой человек может сесть в седло и уехать на восток, туда, — Клара махнула рукой в сторону окна, за которым таяли в туманной дымке далекие горные отроги. — Человек свободен, и если он хочет чего-то другого, не того, чего желают остальные, он всегда волен уйти и строить жизнь так, как нравится ему и только ему. Чем они занимаются там, на востоке, это уже не наше дело.
— Как это не наше! — снова перебил старушку Леобальд. — Да они же…
— Помолчите, сударь, — прервала его Клара.
Она вскочила на ноги, уперла маленькие пухлые ручки в бока, но совершенно не выглядела смешной или несерьезной.
— Вы пришли говорить с нами — так извольте и нас слушать, не перебивая. Так вот, у людей, там, в Империи, есть свое право на свободу, и они могут быть свободными сколько угодно. Там, у себя, за пустыней, за горами. И мы не будем им мешать. Но когда они снова соберут войска, решив, что хотят принести свою свободу нам и тем, кто живет за Рубежом, — вот тогда мы, как всегда, остановим их. Любой ценой. Мы не будем уговаривать их и упрашивать остановиться. Если они придут с мечом, то от меча и погибнут. Так будет всегда, сударь Леобальд, но никогда, слышите, ох, никогда Рубеж не двинется на Империю.
— Но почему? — удивленно спросил Леобальд. — Я все равно не понимаю — почему? Хотите, могу по слогам сказать это слово — по-че-му?
— Потому что у них действительно есть право быть свободными, — пояснила Клара. — Пусть их представление о свободе не такое, как наше, пусть на самом деле — и мы с вами это прекрасно знаем, ох, слишком даже прекрасно — их свобода оборачивается мундирами и маршами, так вот, пока их свобода не задевает нас, пусть играют в нее, сколько хотят. Пусть носятся со своей Тьмой, пусть доказывают нам и друг другу, что не бывает Света без Тьмы, что только во Тьме настоящая романтика, что одна лишь Тьма делает человека действительно свободным. Тот, кто поверит, — уйдет, и мы никого не будем держать. Но обратно вернется лишь тот, кто придет один и без оружия.
— А еще мама не сказала, — добавил Элджернон, — что если уничтожить Империю, то никуда не исчезнут все те люди, которые каждый год уезжают на восток. Не будет Империи — они останутся среди нас. С теми же мыслями и с теми же идеями. А многие станут совершать те же поступки.
— Да, — добавила Мария-Роза, стараясь не встречаться глазами с пылающим взглядом Леобальда. — Давайте будем честными: если уничтожить Империю, она, на самом деле, никуда не исчезнет. Империя просто поселится здесь, и та Тьма; с которой вы призываете бороться именно такими методами, будет жить рядом. По соседству. Будет ходить к нам в гости, звать нас на чашку чая, жениться на наших детях. И постепенно мы сами станем Темной Империей.
Все замолчали.
— Ну знаете ли, — потрясенно пробормотал Леобальд по прозвищу Десница Света. — Это очень необычный взгляд на вещи. Очень, знаете ли, необычный. Но как вы можете рассуждать так? Вы же светлые, вы должны бороться с Тьмой…
— Как-как ты нас назвал? — переспросил глуховатый дед Авессалом. — Светлыми? Мы, сударь Леобальд, не светлые. Мы — добрые. То-то же.
И в это время скрипнула дверь.
В гостиную едва слышно скользнула девушка, темноволосая, зеленоглазая. Простое коричневое платье явно было подобрано для нее наспех. Девушка смотрела настороженно, словно каждое мгновенье ожидала какого-то подвоха.
— Можно… — тихо начала она.
— Конечно, девонька, — засуетилась Клара. — Проснулась наконец-то, бедняжка? Элджернон, бездельник, быстро кресло. Мария-Роза, тарелку. Дед, передай сюда вон ту кастрюльку, да-да, именно эту, с красной каемочкой. И сковороду прихвати тоже. А ты, милая, заходи, садись и ничего не бойся. Ох, ничего, я это тебе серьезно говорю. Лучше тебе? Голодная небось?
На слове «ничего» Клара сделала ударение.
Девушка опасливо кивнула, приближаясь к столу. Леобальд глядел на нее во все глаза.
— Она — оттуда? — прошептал он так громко, что услышали все.
Девушка остановилась. Всех обитателей дома Доннерветтеров она уже видела вчера, когда пришла в лес Рубежа после побега из Темной Империи и недельного блуждания по пустыне, но этот человек был ей незнаком, и она смотрела на него с подозрением.
— Не стой, садись, — снова заворковала Клара. — Садись, девонька, не обращай внимания на этого молодого человека.
— Да-да, — проворчал дед Авессалом, — не слушай его, девонька. А вы, сударь Леобальд, ее не смущайте. Оттуда, отсюда — какая разница. Главное, теперь она с нами.
— И вы ей верите?! — гневно взвился Леобальд Таммер. — Да она же… Да вы… Она вас при первой возможности отравит или горло во сне перережет, одному за другим. Это же наверняка какой-то умысел! Они в Темной Империи все такие. Властелин прикажет — они выполнят.
Девушка все же подошла к столу, одной рукой оперлась на резную спинку кресла, накрыла узкой ладонью круглый, выглаженный мастерством резчика и течением времени набалдашник. Полуприкрыв глаза, нырнула другой рукой в вырез платья и рывком сдернула с шеи тонкую цепочку, на которой висел небольшой плоский медальон. Бросила блеснувший медальон на стол, он глухо стукнулся об отполированную столешницу.
— Что это? — удивленно спросил Элджернон.
— Яд, — без всякого выражения, как механическая кукла, ответила девушка. — Внутри медальона — яд. Чтобы вас отравить. Мне так приказал Темный Властелин. Правда. Но я не буду. Не хочу. Можно, я теперь пойду?
— Куда? — удивленно спросила Клара, даже не глядя на медальон.
— Обратно. В Империю. Я на самом деле бежала оттуда не сама, мне приказали.
— А… — недоуменно проговорила Мария-Роза, — как же насчет того, чтобы покушать? И чай? Варенье — пальчики оближешь. И сушки тоже…
— Варенье! — издевательски выкрикнул, вскакивая с кресла, Леобальд. — Варенье! Сушки! Вы, словно дети, играете в какие-то свои игры, и не умерли вы до сих пор, наверное, только потому, что вам безумно везет! Она же хотела подсыпать вам яду, а вы ее — кормить. И поить чаем.
Элджернон тоже встал.
— Сударь Леобальд, — холодно произнес он. — Это наш дом. Здесь мы решаем, кому предлагать чай. И кому оставаться, а кому уходить. Не кажется ли вам, что наш разговор закончен? И что вам стоит вернуться туда, откуда вы прибыли?
— Так вы меня выгоняете? — задохнулся гость от возмущения. — Меня, борца со Злом, победителя Тьмы, вашего союзника, выгоняете, а она остается… Эта девчонка…
— Жанна, — вдруг сказала девушка.
— Что? — переспросил Леобальд.
— Меня так зовут — Жанна.
День выдался щедрым на гостей. Прошла лишь пара часов с тех пор, как Леобальд Таммер покинул дом Доннерветтеров, невнятно бормоча что-то себе под нос про чудаков и глупцов, и Клара собиралась подавать второй завтрак. Снежно-белые тарелки ровной стопкой встали на краю стола. Рядом с тарелками выстроилась шеренга чашек, за ними вытянулась вереница бокалов на высоких тонких ножках, с виду таких ломких, что и взять-то страшно.
— Мария-Роза, давай побыстрее, — весело крикнула Клара. — Что, масло найти не можешь?
— Не могу, мам, — виновато отозвалась Мария-Роза. — Где ж оно спряталось-то?
— Посмотри вон там, слева, — посоветовала Клара. — Что, тоже нет? Странно.
Клара с Марией-Розой в четыре руки задорно звенели посудой. На столе появлялись, одно за другим, блюда с теплым свежим хлебом, ярко-желтым сыром, таким жирным, что он даже слезился, сочной зеленью, свитой в аккуратные пучки, помидорами и редиской, краснеющими, видимо, оттого, что они такие спелые, а их еще никто не съел.
Жанна, которую никто, конечно, в Империю не отпустил, тихо, как мышка, подошла к женщинам.
— Может, вам помочь? — спросила она.
Клара радостно, словно только этого и ждала, откликнулась:
— Надо, девонька, ох, надо. Вон тот горшочек передай. Ага, а вот и масло, за ним пряталось! Мария-Роза, а мы-то искали, ох, искали, а оно смотри где!
Мария-Роза с улыбкой до ушей, словно то, что масло наконец нашлось, было для нее важнее всего на свете, перехватила у Жанны пузатые горшки, водрузила их на стол.
— Ну вот, — удовлетворенно заключила Клара, — вот все готово. Пора мужчин звать. Ох, девочки мои, пора. Дед, есть иди! Элджернон, поторопись, а то все без тебя слопаем!
И тут что-то черное и пернатое с силой шмякнулось в окно. И еще раз. И еще.
— Ну вот, — проворчала Клара, — этого только не хватало. Хоть бы поесть дали спокойно.
Она направилась к окну и распахнула створки, впуская внутрь большого черного ворона.
— Вот кто к нам пожаловал, — не скрывая недовольства, буркнул дед Авессалом, спускаясь по лестнице, шаг за шагом подкладывавшей ему под ноги свои покрытые ковровой дорожкой ступени.
Жанна отступила назад. Потом — еще назад. И еще назад. И так пока не уперлась спиной в стену. На ее лице ясно читался страх.
И даже какая-то случайная туча на мгновение скрыла солнце.
— Властелин Темной Империи, — прокаркал ворон, — требует встречи. Здесь, в этой комнате.
— Требует он, ишь ты, — усмехнулся Элджернон, зашедший в дом с улицы. — Что, родственники, разрешим ему?
— Как обычно, — пожала плечами Мария-Роза. — Да, мам? Чтобы был один, без свиты.
— Еще бы без гнусных замыслов, — вздохнула Клара. — Эй, девонька, — окликнула старушка Жанну. — Чего в угол-то забилась, как заяц? Испугалась, что ли?
— Вы не отдадите меня ему? — прошептала Жанна, все еще прижимаясь спиной к стене. — Не отдадите? Ну пожалуйста, не надо… Я больше не хочу туда…
— Да? — переспросил дед Авессалом, приставляя ладонь к уху. — Не хочешь? А утром кто заявил: уйду, мол, в Империю? А? Не ты, что ль, дорогуша?
— Не пугай ее, — вступилась за Жанну Мария-Роза. — Утром — одно, сейчас — другое.
Она подошла к девушке, взяла ее ласково за узкую холодную ладошку.
— Испугалась?
Жанна кивнула, неровно обрезанная челка упала на глаза.
— Не надо бояться. Это — наш дом, и мы — на Рубеже. У этого Властелина, — слово «Властелин» Мария-Роза произнесла с брезгливостью, — нет здесь силы. Ты уйдешь отсюда только туда, куда захочешь сама. И когда захочешь. Так ведь, мам? Папа? Братец?
— Без вопросов, — махнул рукой Элджернон. — Очевидные вещи даже не обсуждаем. Эй ты, птица!
— Да! — каркнул ворон. — Что мне передать моему господину?
— Как обычно. Все ведь уже сказали. Пусть приходит один и без оружия — тогда и поговорим.
Темный Властелин примчался с востока на черном коне, и черный плащ, подобно крыльям, вился за ним. Стремительно спрыгнув с коня, Властелин дробно простучал подкованными сапогами по крыльцу и, распахнув дверь, оказался в домике Доннерветтеров.
Хозяева его ждали. Только Жанны не было: девушка забилась в свою комнату, боясь даже увидеть недавнего повелителя.
Властелин широкими размашистыми шагами вошел — нет, не вошел, ворвался в гостиную, и черный плащ стремительно летел за ним, словно боясь не успеть, сорваться с хозяйских плеч и остаться в одиночестве.
— Где девчонка? — резко и сухо бросил Темный Властелин, и даже огонь в светильниках задрожал от одного звука его голоса, холодного и безжизненного.
— У себя в комнате, — пояснила Клара, ловко перебирая вязальными спицами петли какого-то будущего не то шарфа, не то свитера и практически не глядя на прибывшего.
— Ага. Точно. Спит, — добавил дед Авессалом.
— Отдыхает, — поддержала родителей Мария-Роза. — Устала, бедняжка, пока через пустыню-то бежала.
— Там же патрулей полно, сами знаете, — вступил в разговор Элджернон. — И все за ней охотились. Немудрено, что она пришла вся в синяках и с вывихнутой рукой.
— Вывихнутая рука — мелочи по сравнению с тем, что ждет ее, когда она вернется, — пообещал Властелин.
— А с чего вы взяли, — все так же глядя в свое вязанье, спросила Клара, — что она вернется? Она вообще-то не хочет.
Темный Властелин запахнулся в плащ и стал похож на огромного коршуна. Лишь белели открытые ладони и бледное худое лицо.
— Я хочу, — ответил он. — Значит, так будет.
— Это у вас там в Империи «я хочу» считается высшим доводом, — спокойно возразил дед Авессалом, доставая трубку и принимаясь ее раскуривать.
Клара не смотрела в его сторону, вновь углубившись в вязанье, но тем не менее окликнула его:
— Дед, ты что это, в доме курить вздумал?
— Ох, мать, извини, — смутился дед Авессалом, пряча трубку обратно. — Ну так вот, господин хороший наш Темный Властелин. Может быть, ваше личное желание и является высшим законом в вашей этой самой Империи, но здесь не Империя, смею напомнить.
— Это пока что.
— Пусть так, — миролюбиво согласился дед Авессалом. — Пускай пока что. Все равно. У девочки тоже есть свое желание. Она, знаете ли, не желает возвращаться. Ей здесь хорошо.
— И вообще, — подхватила Мария-Роза, — говорят, у вас там свобода считается самым ценным, что есть у человека. Она совершенно свободно приняла решение. Все по вашим правилам. Что еще вам нужно, господин Властелин?
Властелин закружил по комнате, взмахивая полами плаща.
— Может, вам чаю предложить? — спросила его Клара, продолжая негромко постукивать спицами.
— Это моя девчонка, — ответил Властелин.
— Ну уж нет, — возразил Элджернон. — Если она свободна, то она — не ваша. Свободный человек — он свой собственный. Так-то вот.
— А может быть, — Властелин прекратил свое кружение по комнате, — может быть, вы все обманываете меня?
— В чем же? — удивленно приподняла седые брови Клара Доннерветтер.
— Да, в чем это? — поддержал ее дед Авессалом, вертя в пальцах так и не убранную трубку.
— В том, что она якобы не хочет возвращаться. Я ведь это только от вас слышу. Ну же, пусть она это сама скажет.
— Она не хочет с вами говорить.
— Это вы так говорите. Если вы честные люди, вам бояться нечего. Пусть девушка сейчас, при всех, скажет, что не вернется, — и я ее отпущу. Насовсем. Честь по чести. Без вопросов. Ну? Как насчет этого?
— А как насчет этого? — усмехнулся Элджернон, доставая из-за пазухи небольшой плоский медальон. — Узнаете?
— Еще бы. — Лицо Властелина перечеркнула ответная усмешка. — Значит, не стала она все-таки.
— Этого довода вам недостаточно? — осведомилась Мария-Роза.
— Нет, — мотнул головой Властелин. — Ее слово. И никак иначе.
— Послушайте, — недоуменно спросил у родственников Элджернон. — А что мы вообще с ним спорим? Ну, не верит он нам — так пускай не верит. Жанну он не заберет, это понятно. Если только в драку не полезет, ну так сколько уже лет мы с ним деремся, и ничего, как-то все наша берет.
— Да ладно, — махнула рукой Клара, откладывая спицы. — Схожу, спрошу у Жанны-то. Может, и передумает девочка, захочет ему что сказать. Ох, вдруг захочет.
Она выбралась из кресла и, шаркая ногами в пушистых домашних шлепанцах по паркету, пошла к лестнице.
— Вы бы присели пока, господин Властелин, — полуобернувшись, предложила она. — Элджернон, кресло!
— Не надо, — скрежетнул Властелин. — Я постою.
— Ну, как хотите.
Вернулась Клара быстро, обнимая за плечи кутающуюся в халат Марии-Розы Жанну. Та шла медленно, опустив голову. Девушке явно не нравилось то, что ей все же придется принять участие в разговоре.
— Здравствуй, Жанна, — сказал Властелин.
— Здравствуйте, — кивнула Жанна, все так же не поднимая взгляда.
— Мне тут сказали эти уважаемые люди, — рука Властелина описала неторопливый полукруг, по очереди указывая на каждого из хозяев, — что ты не хочешь возвращаться в Империю. Это так, Жанна?
Девушка ничего не сказала, продолжая изучать свои тапочки.
— Ну же, Жанна, — Властелин словно бы подбодрил ее. — Скажи мне. Только «да» или «нет». «Да» — останешься здесь. «Нет» — мы сейчас же с тобой уйдем.
— Да, — едва слышно выдохнула Жанна. — Я хочу остаться здесь… Госпожа Клара, я все сказала? Можно, я пойду в свою комнату? У меня болит голова.
Старушка всплеснула руками, пышные рукава ее пестрого платья пустились в танец.
— Какая я тебе госпожа, Жанна? Тоже еще придумала. Здесь нет господ. Просто — Клара. Конечно, иди, никто тебя не держит. Все? — осведомилась она у Темного Властелина. — Вы услышали все, что хотели? Отлично. Не будем задерживать девочку. У нее до сих пор со здоровьем непорядок, ох, непорядок.
— Тогда я тоже не смею вас задерживать. — Властелин вновь закутался в плащ, оставив на виду лицо и ладони. — Что ж, Жанна, ты сделала свой выбор. Надеюсь, ты и здесь, — он подчеркнуто резко слегка склонил голову, — будешь свободна. Мы все, — его взгляд метнулся по гостиной, задев, как прикосновение ледяного огня, каждого, кто там находился, — будем свободны.
Жанна явно хотела что-то ответить, но сдержалась, отвернулась и разве что не выбежала из гостиной.
Гость, не говоря больше ни слова, распахнул дверь и вышел. Еще мгновение — и из-за окна раздался перестук конских копыт. Черный конь уносил своего хозяина навстречу наступающей ночи.
— Уж поверьте моему опыту, — нарушил молчание дед Авессалом, пряча наконец трубку в карман темно-зеленого домашнего шерстяного жилета, — не завтра — так послезавтра они придут с войной. Он ведь не за девочкой явился — на нас посмотреть.
Никто не стал спорить с дедом Авессаломом, Слишком уж его слова походили на правду.
На следующее утро Темный Властелин нанес удар.
Спустившийся к завтраку дед Авессалом неожиданно закашлялся, прикрывая рот трясущейся старческой рукой, а затем прислушался к чему-то, слышному ему одному, и уверенно произнес:
— Началось.
— Дед, ты уверен? — быстро спросила Клара.
— Уверен, уверен, не сомневайся, — буркнул старик. — Если еще не началось, то вот-вот начнется. Я старый, да дело свое крепко знаю. Не первый десяток лет на Рубеже живу.
— Ну что, ребята, — Клара обвела семью сосредоточенным взглядом, слабо вязавшимся с ее старушечьим обликом. — Пора приниматься за дело, так?
— Так, мама, — откликнулся Элджернон.
— Так-так, — буркнул дед Авессалом. — Ну что ты, мать, как в первый раз.
Мария-Роза просто тихонько кивнула.
— Ну тогда пошли, — велела Клара.
Далеко на востоке Темный Властелин отдал приказ. Приказ полетел дальше, по цепочке, услышав его, офицеры отдавали честь и, в свою очередь, тоже принимались отдавать приказания, солдаты суетливо выкатывали на огневые позиции приземистые длинноствольные орудия, порождения черной магии и уродливой технологии, заряжали их, наводили на цель…
В уютном домике Доннерветтеров семейство привычно расселось в гостиной вокруг стола.
Только Жанна все еще лежала в постели. Но она уже не спала, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит в доме.
Орудия изрыгнули пламя, окутались дымными клубами, выхаркивая снаряды — туда, туда, где держит оборону ненавистный древний враг.
Клара вложила свою сморщенную от старости старушечью ладошку в широкую надежную ладонь деда Авессалома, другой рукой обхватила тонкое запястье Марии-Розы. Мария-Роза сцепила свою ладонь с ладонью Элджернона, а тот, в свою очередь, крепко-накрепко взял за руку отца.
— Ну где же… — нетерпеливо прошептала Клара Доннерветтер. И тотчас же почти торжествующе воскликнула: — Ага! Есть!
И первая волна снарядов разорвалась в воздухе.
Так и не упав в лесу Рубежа.
Разбившись о невидимый купол, накрывший лес сверху.
Жанна услышала далекий рокот. Выбралась из постели, накинула халат, нагнулась и вытащила из-под кровати свои сапоги, в которых пришла в этот дом два дня назад. Никому из Доннерветтеров и в голову не пришло ее обыскивать. Теперь девушка достала обувь, но надевать ее не стала. Изнутри в левом сапоге скрывались ножны, а в них — тонкий бритвенно-острый кинжал.
— Ну, поехали, — пробормотал дед Авессалом.
По его лбу стекала струйка пота.
— Выдержишь, дед? — участливо спросила Клара.
— Выдюжу? Куда ж я, мать, денусь? — пробормотал старик. — Раньше выдюживал, и теперь придется. Но лупят-то, гады, сурово. Новое что-то изобрели, наверное.
— Ага, — согласно кивнула Мария-Роза. — Жжется.
Только Элджернон молчал, изо всех сил представляя, что он сейчас не за столом в безопасном домике посреди леса — нет, он парит над этим лесом и, подставляя ладони под жалящие укусы обжигающих снарядов, отбрасывает их в сторону, не давая ни одному разорваться среди деревьев.
Они защищали Рубеж и делали это уже не первый раз.
Не обуваясь, Жанна босиком скользнула за дверь и тихо-тихо пошла в сторону гостиной, сжимая в руке кинжал. Пока девушка кралась по коридору, она вспоминала.
— Все должно быть по правде, — сказал Темный Властелин. — Понимаешь, иначе они не поверят. Все должно быть по высшему классу, чтобы без сучка, без задоринки.
Он встал с трона, медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, спустился к Жанне. Она стояла молча, благоговея от того, что ей, лишь пару недель прожившей в Империи девчонке, поручают такое важное задание: расчистить армиям Империи путь, убрать с этого пути тех, кто присвоил себе право решать, кого пропускать, а кого задерживать. Странную семью, четырех человек, возомнивших, будто они могут ограничивать свободу истинно свободных людей.
Бледная ладонь Властелина ласково коснулась подбородка Жанны. Слегка сжала, поднимая лицо выше. Глаза встретились с глазами. И Жанна едва подавила желание упасть на колени. Его зрачки были как яростно танцующий черный огонь, ему хотелось целовать руки… Ему можно было позволить все…
— Не надо, не надо, — успокаивающе пробормотал Властелин. — Ты же свободный человек, Жанна. Не надо на колени падать, не надо руки целовать. Хотя, если ты хочешь…
— Хочу, господин! — простонала Жанна. — Можно?
— Ну, если действительно хочешь… Когда вернешься, то сможешь это сделать, договорились, девочка? Да?
— Да!
Жанна попыталась кивнуть, но ладонь Властелина держала крепко.
— Да! — еще раз восхищенно повторила девушка. — Я выполню… Я… Я оправдаю доверие. Мы победим, мой Властелин, и мы будем свободны.
— Будем свободны, — эхом откликнулся Властелин. — Конечно. Несомненно. Но запомни, еще раз повторяю: все должно быть как по правде. Ты пойдешь через пустыню. А за тобой будут по пятам идти охотники. Они не будут шибко уж стараться, но — ловить тебя они будут на самом деле. Если поймают — пеняй на себя. Это, — продолжая одной рукой сжимать подбородок Жанны, другой он достал из кармана медальон на тонкой цепочке, — яд. Его отдашь им сразу.
— Почему? — непонимающе спросила Жанна.
— Да потому, что они поймут: все это неспроста. Они знают: я хитер и коварен, мне ничего не стоит подстроить твой побег. Они догадаются, что ты бежала по моему наущению, ведь даже эти глупцы сознают: ни один свободный человек без моего разрешения не покинет пределов Темной Империи. Поняла?
— Да, поняла.
— Вот и хорошо.
Властелин наконец отпустил ее подбородок и двумя руками, откинув коротко обрезанные волосы (густую волну волос, черных как вороново крыло, Жанне велели обстричь, когда она пересекла границу империи), надел на шею девушки медальон. Прикосновение его холодных ладоней было мучительно приятно. Жанне захотелось накрыть их сверху своими ладошками, нежными, горячими, прижать к своей шее, там, где под гладкой полупрозрачной кожей пульсировали тоненькие синие жилки…
— Перестань, — поморщился Властелин. — Не многовато ли воли берешь, девочка?
Жанну от стыда бросило в жар. Действительно, что это с ней? Ведь перед ней не просто красивый, умный, сильный, обходительный парень — это же…
— Да-да, — кивнул Властелин головой. — Вот и не забывай. Настоящим твоим оружием будет это.
Из-под длинного черного плаща он извлек тускло блеснувший в свете факелов кинжал.
— Когда я начну… Когда мы начнем, они будут защищать свой лес. Свой дом. Свой Рубеж. Но они устанут. Выдохнутся. Я постараюсь, чтобы все произошло именно так. И вот тогда в игру вступишь ты. Это просто. Раз — и в спину. Или раз — и в сердце. Или раз — и в горло. Это уже неважно — куда, главное — до смерти. У тебя получится, девочка, я в тебя верю. Все. Иди.
— Мы будем свободны! — выдохнула Жанна, не отрывая взгляда от его лица.
— Мы будем свободны, — с какой-то ленцой ответил ей Властелин. — Иди-иди. Торопись.
Когда Жанна неслышно вошла в гостиную, она увидела, как дед Авессалом медленно-медленно падает из кресла лицом вперед. Глаза деда безжизненно остекленели, из уголка рта тянулась тонкая ниточка слюны, а из носа капала густая ярко-малиновая кровь. Дед падал, но никто не торопился подхватить его — остальные члены семейства Доннерветтеров продолжали сидеть, сцепившись руками, с напряженными, искаженными болью лицами, и взгляды их блуждали где угодно, но только не в гостиной. В их глазах — Жанна готова была поклясться в этом — отражались ярко-оранжевые сполохи далеких разрывов.
Выкрикнув что-то неразборчивое, Жанна метнулась вперед, едва не выронила при этом кинжал и успела поймать деда Авессалома прежде, чем он ударился лицом о дубовую столешницу.
«Какой же он тяжелый», — мелькнула у Жанны мысль.
— Спасибо, дочка, — неожиданно спокойно сказал дед Авессалом, но взгляд его оставался стеклянным, и кровь капала все так же, теперь пятная не стол, а темно-зеленый жилет. — Но для меня уже поздно, наверное. Старый я стал, дочка, вот что я тебе скажу. Слишком, — он сделал ударение на этом слове, — слишком старый.
И больше он не сказал ни слова, потому что умер, но то, что деда Авессалома забрала смерть, Жанна поняла существенно позже. Сейчас она думала лишь о двух противоречащих вещах: «Как же ему плохо!» и «Наверное, так мне будет легче его убить», и эти две мысли никак не хотели примиряться друг с другом.
В этот момент Клара подняла голову и посмотрела на девушку мутными усталыми глазами, в которых бился огненный прибой.
«Какая же она старая», — потрясенно подумала Жанна, привыкшая за эти два дня видеть Клару Доннерветтер энергичной и бодрой.
— Если можешь — помоги, — прошептала Клара, словно не видя кинжала в руке девушки, с видимым трудом разлепляя пересохшие губы. — Мы… Мы и без тебя справимся, девонька. Раньше ведь как-то справлялись… Но нам трудно, ох, поверь, трудно.
— А что… мне делать? — спросила Жанна, сама удивляясь собственному вопросу.
— Возьми меня за руку, девонька.
Защитница Рубежа со стоном протянула ей раскрытую ладонь, и Жанна с ужасом увидела синяки там, где еще недавно Клара и дед Авессалом до скрипа зубов стискивали руки друг друга, черпая друг в друге таинственную силу, позволявшую им творить чудеса.
— Если, конечно, не боишься, — добавила она.
Голова старушки неудержимо клонилась к груди, и у Клары явно не хватало сил удерживать ее прямо. Ведь сейчас Клара Доннерветтер на самом деле была далеко отсюда, ведя бой с безжалостным врагом, старающимся измотать защитников Рубежа, лишить их остатков стремительно тающих сил.
Девушка, сама не понимая, что же делает, протянула руку навстречу дрожащей руке Клары…
…отшатнулась, вспомнив о зажатом в кулаке кинжале…
…но Клара Доннерветтер все не замечала оружия, а в ее глазах плескались волны огненного шторма, выжигая остатки надежды…
…и тогда кинжал выпал из разжавшейся ладони и, ударившись о пол, пару раз подпрыгнул и закатился под стол.
— Сейчас, — торопливо пробормотала Жанна, двигая к столу тяжелое кресло. — Сейчас, сейчас, я мигом… Еще чуточку продержитесь, и я… помогу…
Она уселась в кресло и, зажмурив глаза до того, что на обратной стороне век вспыхнули и затанцевали огненные птички, вцепилась в руку Клары. С другой стороны, словно сама по себе, поднялась рука Марии-Луизы, и их ладони встретились и слились в одно.
А потом потекли бесконечные минуты и часы, когда Жанне было очень тяжело и невероятно больно.
Но настал момент, когда все закончилось, и девушка открыла глаза.
И тотчас же закрыла снова, потому что со лба стекал едкий соленый пот. Она хотела стереть его, но высвободить руку из хватки Клары оказалось непросто. «Ох, непросто», — мимолетно подумала Жанна, все же расцепив их с Кларой ладони и стирая пот со лба. Она еще раз открыла глаза и посмотрела вокруг.
Остальные были живы, неторопливо приходили в себя, с трудом размыкали намертво спаянные на время этого странного боя руки. Жанна бросила взгляд на сидевшего напротив Элджернона и ужаснулась: побелевшее изможденное лицо, черные синяки вокруг потускневших глаз, прокушенная губа, из которой сочилась кровь.
— Неужели я выгляжу так же? — прошептала она.
Мария-Роза нашла в себе силы улыбнуться, но улыбка больше походила на оскал.
— Точно не лучше.
Тут она увидела, что дед Авессалом лежит, уткнувшись лицом в стол, и не дышит.
— Па? — спросила она. — Пап, ты чего?
— Умер наш дед, — уронив руки, прошептала Клара. — Ох, как жалко-то… И сил нет поплакать как следует…
Элджернон с искаженным лицом принялся выбираться из кресла и делал это очень долго. А когда ему наконец удалось справиться с нелегким занятием, он поднял тело отца и осторожно положил на стоящую в углу лавку. Сложил руки на груди.
Дед Авессалом мертвым взглядом смотрел в потолок.
Мария-Роза, спрятав лицо в ладонях, беззвучно вздрагивала острыми плечиками. Клара была права — на слезы сил уже не оставалось.
На лужайке перед домом послышались чьи-то шаги, дверь распахнулась, и в дом вихрем ворвался Леобальд Таммер по прозвищу Десница Света.
Его закопченное лицо мало чем отличалось по цвету от серых лохмотьев, оставшихся от щегольской рубашки, правую руку у плеча туго перетягивала повязка с расплывшимся на ней грязно-бурым пятном. Шляпы не было вовсе. Однако Леобальд находил в себе силы улыбаться, и с черного лица сияли задорно белые зубы.
— А ведь снова победили! — вместо приветствия выкрикнул он. — Клянусь, вот это была драка! Вы здесь небось толком и не почувствовали, а ведь в конце, когда ваша защита дрожать начала и Властелин послал вперед своих солдат, мы вышли и задали им трепку. Лицом к лицу, доложу я вам.
Леобальд подбоченился.
— Клинки лязгали, пули свистели, снаряды взрывались, и штыки впивались в тело! Но мы их опрокинули, клянусь, и гнали через пустыню…
Тут он осекся, увидев тело на лавке.
— Вот это да, — потрясенно пробормотал он. — Дед-то ваш… Не знал я… Простите, клянусь, не хотел…
— Чего уж тут, — пробормотала Клара. — Хорошо помер старик. До последнего держался. Мы им гордимся. Поняли? Элджернон! Мария-Роза! Слышали!
— Да, — слаженно кивнули брат и сестра.
— Так что давайте выпьем, — продолжала Клара. — За победу. И за деда Авессалома. И за нее, — она слабым кивком указала на Жанну. — Не будь ее, все совсем не так было бы, ох, совсем не так.
Тут Леобальд Таммер сделал то, чего от него никто не ожидал. Скользнув через всю комнату в стремительном полупоклоне, он упал на колено перед креслом девушки и поцеловал ее холодную, трясущуюся от усталости ладонь.
Жанна, вспомнив, что сидит в кресле босиком, в домашнем халате, с кругами под глазами, порозовела от смущения.
Но тут Элджернон принес бутылку и пять бокалов, и стало проще.
Еще был вечер. Невероятно ласковый июльский вечер, когда унялся ветер, весь день старательно дувший на восток, бросая пыль в глаза солдатам Темной Империи. Солнце медленно скрывалось за лесом, уступая место едва проглянувшей бледной луне. Клара, Элджернон, Мария-Роза и переодевшаяся Жанна вышли на крыльцо, проводить Леобальда Таммера, который опять рвался в какую-то битву, но пообещал сначала дождаться исцеления ран. Когда его силуэт окончательно растворился в вечернем сумраке, выяснилось, что возвращаться в дом никому не хочется, и они остались стоять под резной крышей маленькой веранды.
— Ну что, Жанна, — ласково спросила ее Клара. — Теперь ты вернешься домой? Или…
— Не знаю, — помолчав, ответила девушка. — Домой я не хочу. Я ведь оттуда не просто так ушла. Не ладится у меня с родителями жизнь, ох, не ладится.
Клара снова улыбнулась мимолетной улыбкой, и Жанна вспыхнула от смущения, поняв, что привыкает говорить, как Клара Доннерветтер.
— Тогда оставайся у нас, — просто сказала старушка. — Здесь, на Рубеже.
— Но ведь… — удивленно возразила девушка. — Я же пришла к вам с оружием, а вы сами говорили: на Рубеж с оружием нельзя.
— С каким таким оружием? — хитро прищурившись, спросил Элджернон, между прочим, лично вытащивший кинжал Жанны из-под стола. — Я ничего не видел. А ты, мам?
Клара помотала головой.
— Мария-Роза?
— Ничего не знаю. Какое еще оружие?
— Па?
Тут Элджернон осекся, вспомнив, что деда Авессалома с ними больше нет.
Все замолчали.
— Да все понятно, на самом деле, — махнула наконец рукой Клара. — Оставайся. Ты теперь знаешь, каково это — жить на Рубеже. Ты теперь наша. Опять же, Элджернону жениться пора, глядишь, понравитесь друг другу, что-нибудь да выйдет. Детишки пойдут.
Клара мечтательно посмотрела в синее вечернее небо и добавила:
— Внуки там всякие…
— Ну как вы не понимаете! — с жаром выкрикнула Жанна. — Вы ведь герои! Вы стоите на Рубеже, между Светом и Тьмой, и сражаетесь. А я — так, приблуда, о которой вы ничего-то и не знаете толком.
— Но сегодня утром мы были вместе, и ты была с нами, — строго возразила Мария-Роза.
А ее брат отмахнулся и просто сказал:
— Да какие мы герои? Героев не зовут Элджернонами и Авессаломами. И нас мало волнуют Свет и Тьма, ведь их вовсе нет в людях. В людях есть лишь добро и зло, а все остальное придумано, чтобы запутать и сбить с толку. Главное — любить и доверять, поддерживать друг друга. Ну, вот как мы. И как ты сегодня помогла нам. Это и есть настоящая свобода. И когда ты стоишь на Рубеже, то ощущаешь это лучше других.
— Тогда… Можно, я подумаю?
— Можно, — благосклонно кивнули все трое оставшихся членов семейства Доннерветтеров.
— В любом случае, это будет твой выбор, — добавил Элджернон. — Ты ведь — свободный человек.
Но про себя он подумал, что не стал бы возражать, если Жанна решит остаться.
Кира Непочатова
АЛА ТАНЦУЕТ
Церейн Ледяной Дракон, «Победы и поражения в Карагонской войне»
И только к следующему полудню дошли до долины Грап, где стояло варварское войско. Эльгар Небесный Дракон велел атаковать неприятеля, не дожидаясь отставшей конницы во главе со стратегом-минором Агоном. Позднее Оберт Лигосский написал в своем труде «Белый Дракон, день за днем», что Эльгар проявил горячность, свойственную возрасту. Но сие вызывает сомнения. Не стремился ли обелить себя знаменитый историк, который находился в то время советником при стратеге Эльгаре?
Знамя империи было поднято, что означало сигнал к наступлению. Солдаты же устали, мучились жаждой и исполняли приказы неохотно. Варвары, завидев смятение в драконидских рядах, подняли вой и крики. Чтобы подбодрить уставшее войско, Эльгар приказал бить мечами по щитам. Карагонцы устрашились и, поскольку уступали в численности, захотели вести переговоры о мире. Их конница во главе с царем Вигемартэ еще не подошла, и они надеялись затянуть переговоры, чтобы дождаться подмоги.
Эльгар Небесный Дракон согласился выслушать послов, но коварные карагонцы выставили от себя некоего Миталу, простого воина. Стратег отказался с ним говорить и потребовал прислать кого-нибудь знатного рода. Известно каждому: Дракон говорит только с равным, прочих пожирает без слов. Тогда варвары, будто в насмешку, прислали от себя женщину Алу, сказав, что она — дочь царя Вигемартэ. Эльгар не поверил лживым словам, но сказал: «То, что само идет к Дракону, ему принадлежит». Когда ее спросили, женщина призналась, что она не царевна, а обычная танцовщица.
И в тот час из-за горы показалась варварская конница и набросилась с дикой яростью на правое крыло, убивая почти без преград изможденных жарой пехотинцев. Их атака была так внезапна, что войско смешалось, в тесноте солдаты поражали своих товарищей, пытаясь воздеть меч на врага. А варварское пешее войско бросилось вперед, страшно крича и выпуская тучи стрел.
Увидев такое, стратег приказал трубить в трубы, чтобы призвать на помощь отставшую конницу Агона. Но не успели трубачи затрубить, как Ала, стоявшая у шатра стратега, ударила его кинжалом в горло. Эльгар Небесный Дракон умер на месте. Узрев это, солдаты пали духом.
Ромрик из рода Синего Дракона, охранник павшего стратега, подхватил его жезл и венец и поспешил скрыться с поля боя, надеясь встретиться с всадниками Агона. Но труса догнала варварская стрела.
Оставшиеся солдаты сражались храбро, не сдаваясь в позорный плен и не ища спасения в бегстве. И полегло там все войско, завалив долину Грап грудами тел и лошадиными трупами.
Весть о горестном поражении доставил советник Обрет. Варвары его отпустили, снабдив жезлом стратега с насаженной на острие головой Эльгара. У головы были выбиты все зубы.
Карагонская легенда
Проснулся утром король Дракон, и скучно ему стало. Велел позвать купцов, моряков и бродячих певцов, послушать, что на земле дивного происходит. Пришли купцы и говорят:
— Есть в дальних краях волшебная птица Лех. Клюв медный, перья серебряные, а хвост змеиный драгоценными каменьями переливается.
Замахал руками король:
— Эта птица давно у меня в зверинце сидит.
И велел отрубить купцам головы.
Рассказали моряки:
— Есть в дальних морях остров хрустальный, на нем — яблочный сад. На одной ветке бутоны распускаются, на другой — яблоки спелые висят. Кто яблоко съест, обретет бессмертие.
— Я эти сказки еще от деда своего слышал, — озлился король. — Отрубите им головы!
А бродячие певцы испугались и молчали. Тогда вышел учитель Убарет, наставник певцов и сказителей, и сказал так:
— В краю Карагоне, в одном селении, живет дева по имени Ала, прекрасная, как весеннее утро. Когда она идет, птицы песни распевают, когда смеется, с губ розы падают, когда танцует, из рукавов ее халы изумруды с рубинами высыпаются.
Загорелись глаза короля.
— Развеял ты мою скуку, певец. Будет эта дева моей! Натанцует мне изумрудную гору и рубиновый холм, и скажут все: вот король королей, Золотой Дракон!
И спросил король:
— Как называется селенье, в котором живет эта дева?
Не хотел говорить Убарет, но король пригрозил убить его учеников, и сказал учитель Убарет:
— Дева Ала живет в Виноградной долине.
Повелел король собрать несметное войско и повел это войско в Карагон, к Виноградной долине. А учителя Убарета взял с собой, указывать путь.
Плакал Убарет, но знал, что не умолить злого короля, не остановить. И сложил он песню о страшном драконе, который летит в долину винограда, чтобы похитить самый прекрасный цветок на земле. Из тех, кто слышал песню, немногие понимали, а из тех, кто понимал, немногие пересказывали. Но из уст в уста дошла весть до жителей Виноградной долины. Побросали они свои дома, очаги и скот и укрылись в горах, окружавших зеленую долину. Жаль им было хижин и домов, коров и лошадей, но более всего жаль им было виноградников. Нигде нет такого винограда, как в этой долине: одну ягоду на телегу закатывали двенадцать мужчин, а гроздь на самой большой площади не умещалась. А какое вино из него получалось! Глотнешь — будто солнце проглотил.
Пришел король с войском в Виноградную долину, огляделся и увидел, что нет тут никого. Только хлева со скотиной, пустые дома на зеленой траве да каменный столб, на котором медное било висит. А вокруг виноградники с созревающим виноградом радуют взор.
Но не радовался король, почернел весь, распух от злобы. Принялся бить медным билом о каменный столб и кричать:
— Выходите, отдайте мне деву по имени Ала! Иначе, клянусь, разорю ваши дома! Перережу ваш скот! Растопчу виноград!
Слушали люди долины слова короля, сильнее вжимались в холодные камни. Но как услыхали про виноград, застыли на месте, сами стали камнями.
Тогда вышла к королю дева по имени Ала. И пока она шла, птицы запели вокруг, и шумно стало в долине, и весело. Но не смеялась Ала, спросила короля:
— Зачем ты пришел сюда? Зачем меня звал?
— Хочу, чтобы ты для меня танцевала и сыпала из рукавов своей халы рубины и изумруды.
Ответила Ала:
— Не рубины это, не изумруды, а радость тех, кто видит мой танец.
Ударил Алу король по лицу, разбил губы в кровь. Умолкли птицы в небе, даже солнце померкло, спрятало лик за черной тучей.
Заплакал учитель Убарет, упал в ноги Але, взмолился о прощенье.
— Тебе я отрублю голову потом, — засмеялся король. — А сперва растопчу виноградники.
— Я буду танцевать для тебя, — молвила Ала. — Отпусти этого человека.
— Пусть уходит, — сказал король. — Он мне больше не нужен.
Пошел прочь учитель Убарет, оглядываясь и слезы утирая.
Взмахнула Ала руками, понеслась в неистовом танце. Нет, не веселый был ее танец — кровавый. Плакала Ала, и слезы ее летели смертельными красными осами. Осы впивались в солдат короля, те корчились в муках, оторвать пытались, срезали мясо кусками и сотнями гибли. Из рукавов ее халы падали древесные змеи, аспиды и черные гады. Оплетали солдат короля, кусали и рвали. Рубили воины змей, но скоро не видно стало людей, то рука, то нога мелькает из-под мерзких колец. А на злого Дракона слетели все птицы. Которая клюнет, та упадет бездыханной — столько яду в нем накопилось. Но склевали его в миг один, как червя.
Опустила Ала руки, посмотрела вокруг — и птицы взлетели в небеса, змеи растаяли дымом, остались лежать на зеленой траве солдаты короля, изрубившие себя и товарищей.
Немым изваяньем стоял Убарет, а когда голос вернулся к нему, спросил:
— Ты их убила?
— Их убили страх и злоба, — печально ответила Ала. — Я не буду больше танцевать. Кто теперь посмотрит на меня с весельем? Со страхом будут смотреть. Вспомнят королевских солдат — и выпустят из рукавов моей халы ядовитых змей.
— Я никому не скажу, — пообещал Убарет. — Никто не узнает.
— Пусть знают, — сверкнула очами Ала. — Пусть все знают и никогда не приходят сюда с войной.
Сказала и ушла в горы.
Выглянуло солнце из-за тучи, но грустным был его лик, осенним.
Рассказ Лина из рода Белки, не записанный никем
…одним словом, влюбился. Тринадцать лет — самое время. Платье у нее богатое было, красное, как малина. И вся она — круглая, спелая, да не про мой рот. Сестру Вига Куницы только за вождя отдадут.
Все бегают, камни таскают, засеку ширят — а я как сонная муха. Подумаю про нее — и млею. Рисую себе: придет вражья рать, а я ее спасу, на руках вынесу. Зубами гадов рвать буду, ногами топтать, а ее не выроню… Так размечтался, что от самого Старого Барсука клюкой получил.
Потом — гром, трубы, крики. Пришли драконы. Я их ряды и не рассмотрел: далеко стоял. У Белок воинов мало, вот и поставили нас в самом хвосте. И пока наши решали время тянуть и переговоры устраивать, я ее первым и увидел. Вышла из дома Барсука в своем малиновом платье, волосы в узел вяжет.
А Барсуки с Воронами спорят: кого драконам отдавать? Ворон кричит: «Женщину надо выдать, тогда поверят они, что мы не обманываем. Наши женщины ушли в лес, пусть Куница идет!» А старик: «Она — залог слова Вига, что вернется он с подмогой. Нельзя ее отдавать!»
А потом она рядом оказалась. И просит: «Дай мне свой нож». Я так растерялся, что обрезался, когда нож свой охотничий ей подавал. Улыбнулась мне, воткнула нож в волосы; он весь, с рукояткой, в узел и ушел. «Потанцуем для короля-Дракона?» — спросила и пошла туда, где вожди спорили.
Пусто вокруг стало. Так и стоял я в пустоте, пока не закричали вокруг и не ринулись вперед.
Помню: лечу. Щит у меня, меч и дротики — а я не бегу, а лечу. И — веришь? — солнце бьет сверху алым, а в ушах медные звоны и песня горной лавиной ревет. Слов не понять, а поешь вместе со всеми. Помню: синие Драконы. Кожаный доспех, а рубаха синяя. И как эта синь в красное одним мазком обращается. И кажется: вот она, Ала, рукавом в танце плещет. Зовет: сюда, за мной, вперед!
Нашел я ее уже на рассвете и вынес, как мечталось, на руках. Куницы хотели забрать ее с собой, а я сказал: «Здесь хороните, жена она мне теперь. На ноже мы кровь соединили». Виг ответил: «Нет у меня больше сестер, и ты у Белок последний мужчина остался. Будешь мне братом. Приводи своих женщин, мой род примет вас».
Так и вышло, что брат Вига Куницы — Белка из Виноградной долины.
Павел Журенко
УХОДЯ, ОГЛЯНИСЬ…
Он уходит один, и не слышно шагов.
Он не смотрит назад, он не видит врагов.
Он уходит туда, где, зови не зови,
По колено травы и по пояс любви.
Найвин смотрел на верхушки деревьев. Косые утренние лучи заставляли их отбрасывать длинные тени. В это время дня в лесу рядом с городом было удивительно красиво. Но Найвин и не думал любоваться природой. Он пытался найти выход и не находил его. Он был в ответе за всех тех, кто верил ему. За своих воинов, за их семьи, за стариков и детей. За всех. Он обязан был защищать их всеми силами. Даже теперь, когда любое сопротивление казалось обреченным на провал.
Сзади послышались легкие, почти неслышные шаги. Найвин и не оборачиваясь мог узнать этого человека, ближайшего помощника и лучшего друга.
— Лэт, ты пришел мне что-то сообщить?
— Нет, разведчик еще не вернулся, если ты об этом.
— Он обещал вернуться на восходе. Если его схватили…
— Сомневаюсь, Найвин, в своем деле он лучший. Если потребуется, его не смогут обнаружить даже они. Какие бы обстоятельства ни заставили его задержаться, я уверен, он скоро будет.
Лэт едва успел закончить фразу, когда невдалеке от них раздался тихий голос:
— Приятно слышать.
Обернувшись, они увидели появившегося из-за деревьев человека. Это был парень лет двадцати пяти. Он шел настолько плавно и бесшумно, что, казалось, не касался земли. Но уже через мгновение плавность исчезла, походка обрела твердость и упругость, послышался звук шагов, шорох приминаемой травы и тихий треск попадающихся под ноги веточек. Теперь он шел не скрываясь.
— Ты действительно лучший, — произнес Найвин, оценивающе оглядывая подходящего разведчика. — Я рад, что у нас есть такой боец.
— Спасибо, командир, но, думаю, сейчас нам это не поможет.
— Значит, у тебя есть что нам сообщить? Идем в дом.
Возвращения разведчика в комнате ждали еще четверо воинов. Найвин собрал на совет самых опытных и бывалых. При появлении разведчика все четверо без слов повернулись к нему. Тот, ничуть не смутившись, уселся за стол. Сам Найвин расположился на подоконнике и коротко бросил:
— Рассказывай.
Спасти их могло только чудо, случайность. И есть ли смысл на это надеяться, зависело от того, что они сейчас услышат.
Парень чуть помолчал, видимо, собираясь с мыслями, и начал:
— Все так, как мы и ожидали. Лишь немногим хуже. На нас идет, по их меркам, небольшое войско, — он с кривой улыбкой обвел взглядом присутствующих, — в нем всего-навсего около тысячи человек.
Как я понял, западнее нас никого не осталось, все уничтожены. В некоторых местах захватчиков встречали армии, в несколько раз превосходящие числом, — он коротко вздохнул, — но и они разбиты без особых затруднений и потерь. Кстати, сильных различий в количестве противника не делается — то войско, что идет на нас, также могло бы пойти и против четырех, и против пяти тысяч. Возможно, были бы чуть большие потери, но и только, результат бы не изменился. Захваченные земли очищаются полностью. В живых не оставляют никого, поселения и города, если могут, сжигают и ровняют с землей, если не могут — просто освобождают от жителей.
Найвин слушал и чувствовал, как в нем все сильнее и сильнее растет раздражение. То, как говорил этот парень, ничего другого и не могло вызывать, разве что еще и злость. Мог бы подбирать слова и помягче, хоть сути это и не меняло. Как будто не в его родной стране «очищаются земли», как будто не его дом будут «ровнять с землей», словно не от его родных и близких будут «освобождать» город.
Разведчик же продолжал, смотря на стол перед собой:
— Я провел у них в лагере несколько часов. На первый взгляд они ничем не отличаются от людей, что бы про них ни говорили. А вот выучка и дисциплина у них превосходная. Я видел, как они тренируются. Раньше мне казалось, что такая скорость и сила невозможны для человека. За некоторыми движениями просто невозможно уследить взглядом. Неудивительно, что для них неважна численность противников.
— Когда они собираются напасть? — спросил Лэт.
— Завтра утром.
— Твари! — в сердцах грохнул кулаком по столу Дестон, сидевший напротив разведчика. — Нам бы только один бой выиграть, один бой! Это единственное, что может нас спасти, так же, Найв? Как там у них говорилось?..
— Так, — вздохнул Найвин и устало процитировал часть Объявления Войны: — «…мы не убийцы, мы уважаем силу, смелость, самоотверженность — тот город, что окажет нам достойное сопротивление и одержит победу в битве с нападающими, больше не будет атакован. Напротив, городу и его жителям гарантируются уважение и все гражданские права в новой Империи…»
— «Не убийцы»! — На этот раз Дестон даже плюнул на пол со злости. — Еще никто не смог их победить!
— У нас есть какие-нибудь шансы? — быстро спросил Лэт.
Найвин лишь промолчал, а вот разведчик не удержался:
— Вопрос риторический? — уточнил он, усмехнувшись. Поднял голову, взглянул на Лэта и добавил: — Естественно, шансов нет.
Затем он повернулся к Найвину. Они встретились взглядами, и раздражение схлынуло. Все он прекрасно понимал. Там, в лагере врага, скользя неслышной тенью, ловя обрывки разговоров, подсматривая за тренировками воинов, разведчик лучше их всех видел, с чем им предстоит столкнуться. Видел, что сам в бою не сможет не то что отразить, не успеет даже заметить движение меча. И первый же удар противника отправит его на тот свет. Шансов не было никаких. И чувствовал сейчас парень лишь усталость и обреченность. Как и сам Найвин…
— У тебя всё?
Разведчик кивнул.
Найвин вздохнул, встал с подоконника и подошел к столу. Посмотрел по очереди на каждого.
Ронек.
Высокий, широкоплечий, гора мускулов и ни капли лишнего жира. Даже совсем не низкий Найвин едва доставал ему до подбородка. Любимым оружием у Ронека была огромная булава, с которой он обращался просто с потрясающей для ее размеров ловкостью.
Селар.
Крепкий, жилистый, невысокого роста, отличался неспешными движениями и молчаливостью. Его страстью было метательное оружие. В совершенстве владел любым его видом, от ножей до игл или совсем уж экзотических вариантов вроде маленьких дисков с бритвенно-острыми кромками.
Лэт.
Обладал чудовищной реакцией и скоростью. Отдавал предпочтение двум легким мечам, которые в бою просто обволакивали его шелестящей стальной пеленой. Преодолеть ее было невозможно, а стоило лишь приблизиться, как следовал молниеносный выпад. Удары были не сильными, Лэт полагался больше на скорость и точность. Судя по всему, лишь он один мог потягаться в этом с захватчиками. И все равно, скорее всего, проиграл бы.
Илтрэй и Дестон.
Оба очень хорошие воины. Не отдают предпочтения какому-либо одному виду оружия, одинаково хорошо владеют любым. Очень выносливы, измотать их почти невозможно.
Ну и разведчик, наконец. Почему Найвин до сих пор не узнал, как его зовут?..
Все они самые опытные и самые лучшие в своем деле. Каждый из них является серьезной боевой силой и… никто из них не представляет для врагов опасности.
— Ну что ж, как мы все уже поняли, шансов победить в открытом бою у нас нет никаких.
— Я думаю, победить у нас нет вообще шансов, на какие ухищрения мы бы ни пошли, — проговорил Илтрэй. Он стоял у стены, скрестив руки на груди, и тяжело смотрел на Найвина. — Если б не столько народа за нашими спинами, я бы предложил уходить.
— Вот именно «если б»! Бежать всем городом нереально.
— Бежать нереально не только всем городом, — встрял разведчик, — скрыться от них сможет только очень быстрый. Других они настигнут. Даже в боевом порядке они двигаются отнюдь не медленно. А их выносливости позавидовал бы даже ты, Илтрэй.
В комнате повисло долгое молчание.
Найвин в который раз тяжело вздохнул и произнес:
— Значит, так. Жителям надо сказать, чтобы уходили как можно скорее и как можно дальше. Мы же остаемся защищать тех, кто не сможет, не успеет или не захочет бежать. Постараемся задержать их и дать беглецам хоть какую фору.
Он снова обвел всех взглядом. Они молчали.
— Других предложений нет?
Предложений не было..
— Все правильно, Найв! Будем драться до последнего вздоха! И пусть мы умрем, но им дорого дадутся наши жизни, — пробасил молчавший все это время Ронек.
Ронек говорил искренне, но его слова вызвали у Найвина только досаду. Да что им наши жизни и вздохи, они их даже не заметят. Да и совсем не дорого они им дадутся. Чего стоит армия, которая не может никого защитить?
— Ладно, надо идти в город. Они нападут уже меньше чем через сутки, а еще многое нужно сделать.
Они вышли из дома и направились к городу, но далеко уйти не успели. На дороге стоял человек. Стройный, высокий. На первый взгляд он походил на странника. Но только на первый. На нем были узкие, странного покроя штаны, свободная темная рубаха. Одежда была грязной, но словно в ней ходили всего полдня либо нарочно испачкали. И еще почему-то он был босой. Но даже ноги его были лишь немного в пыли. А самое главное — взгляд. Спокойный, уверенный — взгляд воина, знающего себе настоящую цену.
Они молча стояли и смотрели на него, а он на них.
Первым не удержался Найвин:
— Кто ты, незнакомец? Если ты странник, то наш город не самое лучшее для тебя место — уже завтра здесь будет слишком жарко.
Слова не произвели на человека никакого впечатления. Он все так же продолжал молча смотреть. Во внезапно наступившей тишине Найвин отчетливо слышал, как переступил с ноги на ногу стоящий слева Селар, который обычно отличался непрошибаемым спокойствием, видел краем глаза, как взялся за рукоять меча Лэт. По спине поползла капелька пота. Взгляд чужака чувствовался почти физически.
Наконец странник чуть двинулся — неприятные ощущения тут же исчезли — и произнес:
— Вы хотите спасти свой город, не так ли? Я помогу вам…
Домой Найвин вернулся лишь под вечер, очень уставший и голодный. Он заходил и днем, но лишь на пару минут — предупредить жену. Едва он переступил порог, как у него на шее повисло маленькое, любимое и безумно дорогое существо. К тому же чрезвычайно цепкое — как Найвин ни пытался, в первые секунды отлепить дочку от себя не получилось.
— Мама! Папа пришел.
— Лина, ты же меня задушишь.
— Нет, папа, ты вон какой сильный, — и в доказательство еще раз сжала его шею. От неожиданности Найвин чуть не закашлялся. Лина отклонилась, посмотрела в его лицо, весело хихикнула и спрыгнула на пол.
— Я уже тебя заждалась. — На него смотрели самые прекрасные глаза. Глаза его жены. Сейчас полные затаенной грусти и тревоги. Найвин сделал шаг вперед и обнял любимую.
— Пойдем ужинать, я уже все приготовила. Ты, наверное, ужасно голодный. — Она хотела отойти, но он удержал ее в объятиях. Сказал тихо, чтобы не услышала дочь:
— Вилара…
— Ну что? — так же тихо, но с ноткой недовольства спросила она.
— Тебе все-таки лучше уехать.
— Я уже все сказала — без тебя я никуда не поеду.
— Вилара, подумай о Лине, ей всего пять!
— Я думаю, она бы меня поняла. Тем более ты говорил, что вы придумали какой-то способ. А если вдруг ничего не получится, мы успеем убежать.
— Надеюсь, что так. — Найвин наконец разжал объятия и сказал уже громче: — Ну что ж, пойдем, я и вправду голодный как волк, — и он подмигнул Лине. Та счастливо взвизгнула и кинулась помогать матери накрывать на стол.
Когда он уселся, Лина тут же, неловко, отдавливая ему ноги, забралась на колени. Есть было жутко неудобно, но он так и не смог ее согнать, не смог позволить себе потерять эти дорогие минуты семейной близости. Он чувствовал, как их остается все меньше и меньше. А Вилара сидела напротив и молча смотрела ему в глаза.
Уже ночью, лежа в постели и обнимая мирно спящую жену, Найвин не мог заснуть. Несмотря на то что он не спал вот уже больше двух суток, сон не шел. Вспоминалось то, как он впервые встретил Вилару, тогда еще молоденькую наивную девушку, рождение дочери и множество других мелких и крупных событий его жизни. Он гнал от себя эти мысли, зная, что так наутро будет только труднее, но они все равно лезли в голову. А еще вспоминался сегодняшний день. Все ли он сделал правильно?.. Получалось, что все. Иначе было нельзя.
Ему, как командиру, пришлось говорить перед строем солдат. Пришлось говорить те слова, которые он сам и ненавидел. Громкие, иногда фальшивые, иногда бессмысленные, и все ради одного…
— …У нас есть шанс спасти город, спасти родных и близких, всех сразу. И дать им возможность жить без страха. Те, кто согласятся на это, умрут. Умрут не на поле боя. Умрут не быстро и совсем не безболезненно. Вы обязаны это знать. Но не думайте, что смерть эта будет бесславной. Ваши имена навсегда останутся в сердцах тех, кого вы спасли. Именно поэтому нам нужны добровольцы. Те, кто не по принуждению решат отдать свою жизнь за жизни других.
Строй молчал.
— Нам нужно всего пятьдесят человек. Я буду первым. Осталось еще сорок девять…
Он видел, как дернулся Лэт, как удивленно вскинул брови Илтрэй. Интересно, а чего они ожидали? Что он будет прятаться за спинами своих солдат. Нет. Так нельзя.
Из строя вышел первый человек. Затем второй. Третий… Он вдруг увидел, что вместе со всеми вышла и его шестерка лучших. Найвин улыбнулся.
Когда набралось нужное количество добровольцев, Найвин подозвал к себе Дестона и Лэта.
— Дестон, возьми всех и объясни им подробно, что к чему.
Тот кивнул и отошел.
— Лэт, ты остаешься.
— Это еще почему?
— Пятьдесят человек у нас и без тебя набирается, а ты нужен городу. Посмотри, ни одного опытного не осталось. Ты мой помощник, ты останешься за старшего. Это приказ, если угодно.
Лэт скрипнул зубами, но спорить не решился.
Найвин лежал и обнимал Вилару. Хоть он и боялся за жену и дочь, но был уверен, что все получится. И благодарен любимой за то, что она осталось с ним в его последние часы.
Ночь подходила к концу. Странник сказал, что лучше будет собрать всех на холме на рассвете. Пора идти.
Найвин осторожно, чтобы не разбудить Вилару, встал. Обошел кровать и присел возле лица жены. Дотронулся до ее щеки, тихонько поправил упавший на глаза светлый локон. Во сне Вилару оставили и волнение, и грусть, сейчас она выглядела спокойной и умиротворенной. Лишь изредка, видимо, когда снилось что-то тревожное, она едва заметно хмурила брови и пыталась что-то сказать непослушными губами. И он сидел и смотрел, смотрел, скользя взглядом по такому милому и родному лицу, и не мог оторваться. Он слишком хорошо понимал, что видит жену в последний раз.
Найвин не знал, сколько времени прошло, когда он наконец, совладав с собой, смог подняться на ноги, на прощанье коснувшись губами ее губ. Вилара что-то пробормотала, но не проснулась.
Тихо одевшись, он взглянул напоследок на дочку. Поцеловать не решился, она легко просыпалась, да и он уже всерьез сомневался, что сможет после этого уйти. Но после первого же шага к двери его остановил тихий сонный голос:
— Ты идешь воевать, папа?
Пришлось вернуться и присесть возле Лины.
— Да, дочка, я иду воевать.
— Возвращайся скорее, мы с мамой будем тебя ждать.
Сердце сжалось, но он собрался и заставил голос не дрогнуть:
— Я вернусь. Вы только ждите…
— Мы ждем, — пробормотала девочка, уже засыпая. Найвин провел рукой по ее волосам, тихонько поцеловал в лоб и встал.
Он подошел к двери и оглянулся. В комнате мирно спали два самых дорогих в его жизни человека.
За которых он сейчас шел умирать…
На вершине холма дул сильный холодный ветер. Но Найвин даже не замечал его ледяных прикосновений — он мучился от боли в сломанных костях и порванных мышцах. Справа и слева, спереди и сзади — везде вокруг него так же корчились от боли еще почти полсотни человек. Странник не бросал слов на ветер. Он обещал мучительную смерть, он ее обеспечивал. Ничего удивительного в том, что они ему поверили. Крылось в нем что-то такое, что не позволяло усомниться в его словах. Найвину вспомнилось, как чужак ломал его кости и рвал плоть. Легкими, едва заметными, со стороны казавшимися такими слабыми движениями. И ни одной эмоции на лице. Ни злости, ни удовлетворения, ни жалости. Сплошное сосредоточенное равнодушие. Человек, выполняющий не слишком приятную, но и не очень-то и противную работу. Наверное, он тоже лучший в своем деле.
Ни одна из ран не была смертельной, но приносила огромную боль. Как и оговаривалось. Окончательно они умрут только тогда, когда враг покажется на горизонте.
Сквозь кровавый туман в глазах Найвин увидел приближающийся силуэт. Человек подошел и сказал:
— Всё. Пора, — значит, враг уже показался.
Странник наклонился к его уху, прошептал:
— Удачи, — и вонзил кинжал рядом с сердцем.
Видимо, чтобы и смерть принесла как можно больше боли.
Найвин почувствовал, что умирает. Из последних сил повернул голову, чтобы посмотреть по сторонам. Чужак добивал остальных.
— Это непонятно только со стороны, — терпеливо объяснял странник, — на самом деле все гораздо проще, чем кажется.
Все семеро слушали его очень внимательно, с недоверием и с возрастающей надеждой.
— Во время смерти каждого живого существа выделяется огромное количество энергии, силы. И чем мучительнее смерть, тем больше ее высвобождается. Этот прием используется очень редко — он требует большого мастерства и опыта. Естественно, с помощью этой силы нельзя ничего создать, нельзя воскресить или вылечить человека. Только смерть и разрушение, но вам ведь больше и не нужно, верно?
— Ты можешь это сделать? — спросил Илтрэй.
— Не совсем это, но, думаю, вам подойдет. Я замкну выходящую из каждого силу на него самого. После своей смерти вы очнетесь в виде духов, призраков. Но призраков не бесплотных и не беспомощных. Напротив, вы почувствуете огромную, колоссальную мощь, хоть и будете так же неуязвимы. Это даст вам возможность не только сравняться с врагом в силе и скорости, но и многократно превзойти.
— Но их ведь в несколько раз больше, хватит ли нам людей? — уточнил Дестон.
— Даже с избытком. Сколько сюда идет? Около тысячи воинов? Думаю, полсотни человек с вашей стороны будет вполне достаточно. Убить ни одного в таком состоянии они не смогут. Ограничено будет только время — вам надо будет успеть уничтожить достаточно врагов. И еще одно. На смерть человек должен пойти добровольно, иначе ничего не выйдет.
Найвин все это время сосредоточенно слушал, задумчиво барабаня пальцами по столу. Затем спросил:
— Значит, ты предлагаешь нам пойти на добровольную мучительную смерть, вместо того чтобы погибнуть в бою?
— Я предлагаю спасти город, вместо того чтобы просто бессмысленно погибнуть, — жестко ответил странник.
— Почему мы должны тебе верить? Я что-то не слышал о таких способах.
— Ты еще о многом не слышал, поверь, — наклонился к нему странник. — Мне незачем лгать. Тем более, у вас все равно нет другого выхода.
Выхода действительно не было. И Найвин согласился.
Сердце вяло стукнуло в последний раз и затихло. А Найвин все лежат и смотрел, как умирают его воины, корчатся в предсмертных судорогах и затихают.
Вот только ненадолго. Он увидел, как медленно, неестественно поднялся Ронек. Потом как-то странно встряхнулся, и его тело рухнуло обратно на землю. Ронек остался стоять. Он выглядел почти нормально, лишь чуть просвечивал, если хорошо присмотреться.
Найвин же чувствовал постепенно наполняющую тело силу, сознание тонуло в искрящейся ярости. Она ждала крови, тянула убивать. Кого угодно.
Он встал и почти сразу же увидел потоки вражеского войска, заполняющие долину под холмом. Найвин невесело улыбнулся.
Он взглянул вниз, на свое истерзанное тело, и пошел вперед. Рядом с ним, чуть впереди, чуть позади, шли, почти не касаясь земли, его бойцы.
Теперь, потусторонним чутьем призрака, Найвин ощущал, на что на самом деле способны захватчики. Какое-то шестое чувство послушно отметило плавность их движений, скорость, чуть странный блеск глаз, особенность их запаха и что-то еще — что-то неуловимое, понятное лишь тем, кто не принадлежит миру живых. Захватчики были обычными людьми. Возможно, их тренировали с самого рождения, скорее всего, при этом использовали не совсем обычные методы — призрак видел оттенки какого-то неясного вмешательства, едва заметные, вероятно, лишь повлиявшие на развитие организма. Вот почему захватчики еще не проигрывали. Они шагнули к самой грани доступного человеку.
Но Найвин и те, кто шел за ним, эту грань только что пересекли…
Захватчики уже были рядом. Найвин легко перехватил метнувшийся к нему с незаметной для глаза скоростью меч. Сжал в кулаке лезвие — клинок медленно сминался, словно плавился в руке, и наконец сломался. Найвин посмотрел в лицо врага. Удивление и испуг. Мы научим вас бояться… Найвин расхохотался, не услышав звуков своего голоса, и пинком отшвырнул противника.
Как и ожидалось, эта битва была бойней. Как и все прошлые. Вот только на этот раз роли поменялись. И умирали уже захватчики…
Призраки двигались странно. Шаг, и они исчезали, смазавшись от скорости, мгновение, неуловимое движение или шаг — и снова размазанное движение. Бойцов непобедимого до этого момента войска без особых усилий рвали на части. Призраки стремительно перемещались от жертвы к жертве. Где они только что находились, можно было понять лишь по вылетающим из общей массы оторванным конечностям, всплескам крови или упавшим телам. Войско врагов редело с каждой секундой…
…Найвин ударом кулака превратил в кровавое месиво грудную клетку очередного противника, быстро огляделся и с удивлением обнаружил, что войска больше не существует. Он стоял посреди поля, обильно политого кровью и заваленного телами, наполовину увязнув призрачной ногой в одном из трупов.
Ярость исчезла, ушла вместе с использованной силой. И чувствовал он сейчас лишь усталость, желание упасть прямо здесь и просто уснуть. Но он знал, что сон этот будет вечным.
Найвин медленно повернулся. В поле, так же как и он, стояли призрачные бойцы. Они уже не выглядели несущими мгновенную смерть убийцами. Некоторые расплывались, другие еще оставались неясными силуэтами. Найвин и сам уже чувствовал, что пора уходить, слышал зовущие его голоса, в сознании медленно клубилась вечная тьма. Он оглянулся в последний раз на вершину холма, откуда должен был наблюдать за битвой странник, и внезапно замер. Невероятно обострившееся зрение позволило увидеть до боли знакомую фигурку, стоящую рядом со странником. Найвин огромным усилием отогнал от себя тьму и, стараясь не обращать внимания на голоса, пошел к холму. Теперь он просто не мог позволить себе уйти, не попрощавшись с женой, уйти, не взглянув на нее в последний раз.
Вилара не могла не прийти сюда. Она очнулась на рассвете от жуткой, пронизывающей все ее существо тревоги. Мужа рядом не было, значит, он уже ушел, не захотев ее будить. Она быстро встала, оделась. Лина тоже проснулась и с волнением наблюдала за встревоженной матерью. Она собралась даже идти с ней, но Вилара строго-настрого это запретила, велела сидеть дома и ждать ее возвращения.
Она видела всю эту страшную битву, видела истерзанные тела на вершине холма, видела, как призраки разрывают непобедимое войско. Она понимала, что среди них, где-то там и ее муж, отдавший свою жизнь, чтобы спасти их. Спасти ее.
Потом, когда все уже было кончено, Вилара заметила, как ото всех, исчезающих, медленно растворяющихся в воздухе призраков отделился один и пошел, покачиваясь, в ее сторону. Лишь когда он подошел совсем близко, она поняла, что это Найвин. Ее Найвин.
Он встал в шаге от нее и молча смотрел, не отрываясь.
Потом губы призрака шевельнулись. Найвин что-то сказал, но Вилара не услышала ни звука. Лишь ветер, мерно дующий в лицо, связался в едва слышимые, шелестящие слова:
— Все кончилось… Теперь все будет хорошо…
Не будет, подумала она, без тебя не будет. Найвин чуть покачивался, почти незаметно, но все же становился прозрачнее. По щекам Вилары текли непослушные слезы.
— Не плачь, — она даже не услышала, скорее прочитала по губам.
Призрак вдруг перевел взгляд немного в сторону. Вилара посмотрела туда же. Рядом с ней стояла Лина. Вилара хотела прикрикнуть на нее, сказать, чтобы она сейчас же шла домой, но холодный комок, застрявший в горле, не позволил этого сделать, и она просто смотрела на дочь. Девочка стояла, сжав кулачки, и беззвучно плакала, глядя на отца. Тот потянулся к ней, и от движения его рука начала расползаться клочьями тумана.
— Ты же обещал вернуться!!! — крикнула девочка.
Призрак виновато посмотрел на Вилару и сделал шаг назад.
Он становился все прозрачнее и прозрачнее, таял, как облако. Еще шаг назад, и едва видимый силуэт исчез окончательно. Лишь ветер донес шепот:
— Прощайте…
Вилара опустилась на землю и горько заплакала…
Солнце высоко стояло над горизонтом, над залитым кровью полем изредка пробегал легкий ветерок.
Странник шел, словно не замечая удушливого зноя, безразлично перешагивая через лежащие тела. Изредка он посматривал по сторонам, щурясь, если солнце попадало в глаза.
Поле уже было позади, когда, видимо что-то почувствовав, он опять оглянулся. На вершине холма, сложив руки на груди, неподвижно стоял человек. Не молодой, но и не старый еще мужчина, одетый так, что в любом городе он не выделялся бы из толпы. Странник вздохнул и повернул в его сторону. Глупо было надеяться, что они не заметят его поступка. Глупо было думать, что они оставят его без внимания. Интересно, что будет теперь?..
— Здравствуйте, Учитель. — Голос спокоен, волноваться не стоит. Показывать свои чувства — тем более.
Стоящий не ответил на приветствие и даже не взглянул в сторону странника. Он все так же, чуть прикрыв глаза, смотрел на важно вышагивающих среди трупов стервятников, на ближайший холм, на виднеющийся из-за него город.
— Вы были правы, — продолжил странник все так же спокойно, — свиток оказался именно там.
Учитель, не глядя, протянул руку и взял у него свернутый лист пергамента. Развернул, быстро пробежал его глазами и, удовлетворенно кивнув, спрятал в складках одежды. Помолчал, еще раз посмотрел в сторону города и только потом медленно, негромко произнес:
— Ты нарушил решение совета, Кеор. Мы не вмешиваемся в эту войну.
Ну что ж. Он знал, что так будет. Конечно, можно сказать, что этот город один-единственный такой, что это ничего не изменит. Но…
Нет смысла жалеть о содеянном. Нет смысла оправдываться и что-либо объяснять…
Бесполезно.
И все же просто промолчать он не мог:
— Когда-то давно…
— Я пока еще не жалуюсь на память, — перебил его Учитель. И Кеор наконец почувствовал на себе его тяжелый взгляд. — Я все помню. Хоть это и было больше десяти лет назад… Мы думали, ты отказался от мести.
Кеор смотрел в его глаза несколько секунд — он не хотел показывать свою неуверенность и отводить взгляд сразу — и только затем посмотрел на поле впереди.
Время не смогло ему помочь. Он тоже ничего не забыл. Крики дерущихся, жадные всполохи пламени, мертвые, остекленевшие глаза тех, кого он так привык видеть каждый день, мерзкий запах крови. И неподвижно лежащих мать и отца. И то, как впервые увидел этого спокойного, уверенного в себе человека, который пришел слишком поздно. Тогда он еще не знал, на что способен любой из Стражей. Естественно, годы обучения не прошли даром. Он давно уже не чувствовал той жаркой смеси безнадежного дикого отчаяния и яркой, слепящей ненависти, что не оставляла его многие годы. Он не чувствовал почти ничего, вспоминая все это. Но забыть так и не смог…
— Нет, это не месть. — Кеор в который раз оглядел истерзанные тела в чёрных одеждах. — При чем здесь они? Та война не имела к ним ни малейшего отношения.
— Тогда почему?..
Почему?..
Действительно, почему? Ведь он шел в город, старательно отгоняя мысли о его судьбе. Это было не очень трудно. Совет уже принял решение, а выступать против его воли на памяти Кеора не осмеливался еще никто. Задание было простое — найти свиток и унести его до утреннего нападения. Иначе он будет утерян навсегда. Ничего сложного. Свиток оказался именно там, где и предполагалось. Кеор нес его из города, не смотря по сторонам. Он не скрывался — на него просто не обращали внимания. Ему почти не было жаль всех этих людей.
Тогда почему?..
За воротами он увидел девочку лет пяти. Она прогуливалась у тропинки, отходящей от главной дороги и ведущей куда-то в лес. Девочка делала несколько шагов, сложив руки за спину, и некоторое время вглядывалась в лес, покачиваясь с пятки на носок, потом разворачивалась на одной ноге и шла обратно. Кеор чувствовал, что все это ей уже надоело, но уходить девочка не хотела. Заметив его интерес, она остановилась и некоторое время разглядывала его. Потом сказала:
— Привет.
— Здравствуй, — отозвался он и, не удержавшись, спросил: — А что ты делаешь?
— Я жду папу, — ответила девочка и, гордо улыбнувшись, добавила: — Он воин!
Кеор тоже неловко улыбнулся в ответ и удивился себе. Он не так уж часто улыбался в последние годы. Кеор смотрел на девочку, и улыбка сползала с лица. Он отчетливо знал, что ее ожидает через считаные часы. Он слишком хорошо помнил…
Кеор и сейчас не понимал, почему так поступил. Почему свернул с дороги в лес. Не туда, куда ему надо было идти, а совсем в другую сторону, где, как он чувствовал, находятся несколько человек. Он даже не знал, сможет ли что-нибудь сделать, отлично владея лишь Магией Смерти. Почему долго стоял, не решаясь подойти к домику поближе, но и не уходя.
Лишь когда его заметили все семеро и остановились, лишь когда он услышал полный усталости, с легкой тенью настороженности голос: «Кто ты, незнакомец?» — только тогда он понял, что просто уйти уже не сможет…
— Я не знаю, — сказал Кеор, прекрасно понимая, как беспомощно это звучит.
— Когда ты выбирал, каким видом магии хочешь владеть, я упустил несколько моментов, тогда они были совершенно не важны для тебя. — Учитель повернулся к Кеору и продолжил: — Смерть, боль, страдание. Вот что характерно для выбранного тобой вида. Неудивительно, что для многих мастеров Магии Смерти люди перестают что-либо значить. А зачем нам маг, способный менять судьбы народов и не понимающий, что такое человечность?
Он немного помолчал и затем продолжил:
— Ты же сделал для этих людей очень много, несмотря на то что последствия для тебя могли быть самыми плачевными. В будущем тебе это не помешает.
Вот как… Получается, все не так уж и плохо?..
— А как же Совет? — спросил Кеор.
— Ситуация, конечно, сложная, — несмотря на слова, в голосе Стража слышалась улыбка. Он был доволен. — Но, думаю, мне удастся что-нибудь сделать.
Значит, он предполагал и даже надеялся, что его ученик поступит именно так…
— Получается, свиток вам не нужен, Учитель? — негромко поинтересовался Кеор.
— Не передергивай, — и снова ни намека на улыбку, только ледяное спокойствие и уверенность. — То, что я в тебе не ошибся, радует. Но не думай, что я специально тебя проверял. Пойдем, нам пора возвращаться.
Кеор шел за Учителем, но не отрывал взгляда от скрывающегося за холмом города. Задание он выполнил, надежды Учителя оправдал, спас сотни людей. Все хорошо.
Вот только на душе было удивительно неприятно. Он вспомнил белое марево призрака и неподвижно стоящую напротив него женщину. Прощание… Сколько несчастья он принес в город?., «…уважение и все гражданские права в новой Империи…» Конечно, это так. Вот только жители этого города всегда будут ненавидеть захватчиков…
Несмотря ни на что, Кеор не знал, правильно ли поступил. Оставалось надеяться, что будущее расставит все по своим местам.
ОБЛИЧИЯ ЛЮБВИ
Лопнула струна, рухнула стена,
Но звенит ручей, но шумит сосна,
И сегодня ты принимаешь бой,
Нету стен — есть мир за твоей спиной.
Наползает мгла, умирает свет,
Вот он — твой зарок, вот он — твой ответ
Раз пришла пора, расплатись собой.
Боли нет — есть мир за твоей спиной.
Хлещет кровь из ран, зло стучит в висках…
Замирает жизнь кораблем во льдах,
Меч еще в руке, ты еще живой —
Смерти нет — есть мир за твоей спиной!
Чей-то крик «Держись!»… Пламя маяка,
И уже к тебе тянется рука.
Проломив твой лед, кто-то встал с тобой,
Смерти нет, есть друг за твоей спиной.
Так спина к спине на кресте дорог,
Не понять, кто ты, смертный или бог,
И звенят миры сросшейся струной:
«Смерти нет, есть Жизнь за твоей спиной!..»
Элеонора Раткевич
ОБЛИЧИЯ ЛЮБВИ
Этот рассказ автор с искренней благодарностью посвящает очаровательному и талантливому человеку — Дарье Меркуловой. Если бы ты не придумала такое применение этой разновидности магии, мне не пришло бы в голову все остальное — а значит, этого рассказа просто не было бы. Спасибо тебе!
Отпуск окончен.
Мы сидим в Привратном Зале. Именно так его именуют маги, устанавливающие Врата, — причем обязательно с этаким почтительным придыханием. Мы-то — все, до единого пограничника; вплоть до самых зеленых новичков, — именуем его не иначе как Приворотным.
Можно подумать, что в самом воздухе этого зала разлито какое-то зелье, заставляющее сердца биться чаще, глаза — блестеть ярче, а губы — ждать поцелуев. Вот сидишь себе спокойно, ждешь открытия Врат к Границе, а очередной приворотный… тьфу ты — привратный маг, по своему обыкновению, все копается да мекает с многозначительным видом — ну, и приходится сидеть и ждать, пока промекается. А молчком ждать не получается — ну кто это видел, чтобы два с половиной десятка молодых парней и девушек молча-то сидели? Вот и начинаются разговоры и смешки — а там, глядишь, кто перемигнулся, кто поцеловался украдкой, покуда боевые товарищи старательно делают вид, что смотрят ну совсем в другую сторону… в общем, Приворотный он, этот зал. Оглянуться не успел — а ты уже и помолвлен… а может, и вовсе женат. Пограничники редко женятся на стороне — чаще всего все-таки среди своих. И это правильно.
Потому что жить с такими, как мы, трудно.
Не так уж и подолгу нас нет дома — месяц через каждые четыре. Но каждый пятый месяц гадать, живого ты ждешь или мертвого, — не всякому под силу. А дождаться живого еще труднее — потому что вернется он не таким, каким уходил. Иным. Каждый раз хоть немного, а иным. Это ведь Граница — и она меняет тех, кто соприкоснулся с нею. Меняет, перекраивает, перелепливает на свой лад… вот потому и положено службы на границе месяц, а отпуска после него — четыре. Иначе года не минует, а от пограничника ничего не останется — нелюдь получится.
Граница, граница… нет в ней ничего такого с виду, земля как земля — по эту сторону мы, по другую Орхесса, два королевства, все как полагается, и поле ничейное между нами… вот только одуванчики на нем алые. Я и сам в такое не верил, пока не увидел. Алые они, а не желтые — будто кровью поле забрызгано… и пух у них тоже алый, а не белый. Как ветер подует — будто души этих капель крови над полем летят. С непривычки жуть берет.
Потом-то привыкаешь — и к ветру, алому от одуванчиков, и к постоянному ожиданию. Нет — не набега из Орхессы, этого как раз можно не опасаться. Мы не ждем их нападения, а они не ждут нашего. Слишком много крови было пролито когда-то на этой границе. Пролито страшно, предательски… Пролито столько, что она размыла совсем иную границу — не между нами и Орхессой, а между нашим и иным миром. Кровь текла рекой — и по этой реке к нам приплыло такое, чего и в кошмарном сне не увидишь.
Во всех Храмах тогда трезвонили во все колокола — мол, конец света настал за грехи наши, раз нашествие демонов началось и вековечное Зло явилось по наши души… Вранье все это. И грехов никаких не было, и не демоны на нас напали, и Злом они не были, тем более вековечным, и души наши им были без надобности. Вояки как вояки — и не души им были нужны, а земля… в общем, все, как у людей. С той только разницей, что людьми они не были. Вампирами, оборотнями, колдунами… чудовища как чудовища, если вдуматься. Ничего особенного. Никак уж не демоны. И совсем не бессмертные или там неуязвимые. И убить их можно, и в плен взять можно — да зачем далеко за примером ходить, если один из таких пленников был моим дедом! Пленные в нашем мире как раз неплохо приживаются — это их мир для нас чистая отрава. Мы не можем дышать этим воздухом, пить эту воду, ходить под этим солнцем — мы гибнем там, теряя человеческое обличье, гибнем в страшных мучениях. И потому война не закончена. И не будет закончена, пока не будет найден способ закрыть границу не частично, а полностью. Чтобы захватчик прекратил свои попытки раз и навсегда, война должна быть закончена на его территории. А вот этого мы как раз сделать и не можем. Никто из нас и суток не проживет в мире, откуда пришли эти создания. Мы не можем закончить войну — мы можем только защищать границу всякий раз, как она открывается и иной мир выплескивает на нас новую волну чудовищ.
И потому нам в нашем форте нет надобности ждать нападения из Орхессы. А пограничники Орхессы не ждут нападения с нашей стороны. Тем более — предательского. Еще совсем немного крови, еще хоть одно предательство — и граница истончится в прах, рухнет, и ни у кого не будет защиты от тех, кто приплыл по кровавой реке. Наверное, это самая мирная граница на свете. Потому что пограничники с обеих сторон ждут вовсе не нападения соседей. Они ждут, что небо вспучится темно-багровым пламенем посреди окоема, а потом оно разомкнется, и за ним будет не поле алых одуванчиков, не форт соседей по границе, не солнце и облака — за ним будет иное солнце и иное небо, из него дохнет совсем иной ветер, и из этого разрыва в небесах шагнут те, от кого мы и охраняем эту границу.
Ожидание… даже к нему привыкаешь. Даже и к тому, что не у всех оно сбывается. Кто-то весь свой срок на границе отслужит, а при нем ни разу врата из иного мира не откроются. Так и уйдет в отставку, не зная, впустую ли он дал Границе исковеркать свое тело и жизнь, или все же хоть какая от него польза была. А кто-то за время своей службы не раз и не два вскакивал по боевой тревоге, когда небо размыкалось в иное пространство.
Ко всему можно привыкнуть. Даже и к тому, что делает с тобой Граница. Это новички, отслужившие свой первый месяц, пыжатся — мол, да я, да мы, да слава и почет героям Границы. Все правильно: и слава, и почет, и герои… И только потом в первые же четыре отпускных месяца начинает до новобранцев доходить, почем слава и за что почет… Потом — когда эти юноши и девушки просыпаются с колотящимся сердцем, просыпаются по ночам оттого, что в их теле пробуждается нечто прежде неведомое… властное, непокорное, неумолимое, творящее их плоть заново, не спросясь… Просыпаются оттого, что их переделывают — и не извне, а изнутри. Их собственное тело переделывает их в нечто иное… переделывает — и мир вокруг них тоже становится иным, не таким, как прежде, потому что это новое тело и видит его по-другому… и сам ты другой, и мир твой другой, вроде и тот же самый, а все равно другой, на вкус, на цвет, на ощупь, на звук, на запах — другой, другой, другой!!! Зелена трава, да не по-прежнему, светит солнце, да по-иному…
Забавно, как мы все по-другому и выглядим, и даже одеваемся, когда отправляемся в Пограничный форт. Когда мы поодиночке подходим к Приворотному Залу, это вроде и не так заметно, но когда мы собираемся в нем вместе, это просто бросается в глаза. И ведь не всякий со стороны скажет, в чем именно заключается странность… Хотя, что она есть, заметит каждый.
Так не одеваются для повседневной жизни. Так не одеваются, собираясь на войну. Так не обряжают перед смертью. А ведь Граница — это и жизнь, и война, и смерть, и многое другое.
Одежда у нас у всех темная, немарких цветов, подходящая, чтобы затаиться в тени, — черная, буро-зеленая, темно-коричневая. Никак уж не яркий мундир — чтобы враг видел издалека и боялся облекающей тебя яростной радости алого, синего, желтого. Но и на полевую форму непохоже, потому что кто же станет украшать ее всякими хитрыми тонкими узорами! А наша темная, неброская на первый взгляд одежда сплошь изукрашена вышивками, мережками, прорезным шитьем — словно мы собираемся на какой-то праздник… только это тайный праздник, о котором непричастные не знают ничего, и потому наши красиво изукрашенные наряды так неброски. Праздник тайный и долгожданный, как первое касание руки любимого.
Ты здесь, любовь моя, — рядом со мной. На тебе черная рубашка, сплошь расшитая черной же нитью тонким сложным узором… Вчера ты целовал меня, когда я положила последние стежки, — а сегодня уже надел ее… и как же она тебе к лицу! Насмотреться на тебя не могу, Дилан, и не смогу никогда. И никогда не привыкну к тому, что мы вместе, — всякий раз, каждую минуту это отзывается в моей душе, как чудо, каждая минута остра и свежа, как самая первая… А ведь останься я храмовой жрицей — и мы бы никогда не встретились!
— Далле… — Твоя ладонь ложится на мою. — О чем ты думаешь?
— О том, как же нам повезло, что мы встретились…
— Нам? Это мне повезло, — улыбаешься ты, и в твоей улыбке столько безоглядного счастья, что у меня сердце щемит от ответной нежности. — Невозможно просто повезло. Могли ведь и в самом деле не встретиться. Мне-то на Границу прямая дорога лежала. Но ведь у тебя было состояние, почет, уважение. А ты все бросила и ушла в Пограничный отряд…
— Замуж хотела, — безмятежно сообщаю я и с удовольствием смотрю, какое удивление отображается на твоем лице.
— Далле! Да ты шутишь!
— Нисколечко. Вот что хочешь, то и думай, а я просто хотела выйти замуж. И не за кого попало, а по любви.
— И тебе храмовое пророчество открыло, что ты встретишь здесь меня? — улыбаешься ты. — Быть не может! Пророчества — они впрямую никогда ничего не говорят. Их еще попробуй пойми: то ли тебе сулят безвременную смерть, то ли удачу на охоте, то ли сердечную любовь, то ли и вовсе кружку горячего вина…
— Вот потому я никаких пророчеств и не испрашивала, — киваю я. — Просто я знала, что судьба моя здесь. А иначе мне так всю жизнь одной и вековать? Охотников за мной поухаживать и то не найдется — что уж о любви говорить… а чтобы меня кто замуж за себя взял, так и вовсе…
— Далле! — перебиваешь ты. — Ну что ты говоришь такое! Разве тебя можно не полюбить?
— Кому как, — задумчиво говорю я. — Дилан, сердце мое… неужели ты и правда не понимаешь, кто я такая? Не понимаешь, кем я была в Храме?
— Ликом Смерти, — недоуменно отзываешься ты. — Ну и что?
— Балда ты все-таки, — улыбаюсь я. — Ты и в самом деле не понимаешь… и все вы здесь не понимаете… это ведь мой дар — помогать душе умершего найти дорогу! Ну кому нужна девушка, которая каждый день имеет дело со смертью!
— А что, у тебя от этого нос кривой, глаза косые, голова глупая или сердце злое? — парируешь ты. — Хотя голова у тебя точно глупая, раз ты думаешь, что тебя полюбить нельзя…
И ведь ты веришь в то, что говоришь. Когда ты полюбил меня, ты даже не задумался ни разу, что я…
Ты сумасшедший, Дилан. Наверное, именно это и заставляет мое сердце таять от счастья всякий раз, когда я смотрю в твое бесшабашное лицо.
Ты сумасшедший, и я тебя люблю.
— Дилан, командир Эттин хоть раз тебе рассказывал, как он к Лиссе присватался?
— Нет, — недоуменно отвечаешь ты. — Я ведь в этих местах человек новый, приезжий. А поженились они еще до того, как я сюда приехал. Ну, я и не выспрашивал как-то.
Ты и в самом деле приехал, когда я как раз вернулась после первого месяца в форте. Приехал — и сразу записался в отряд. Я помню этот день так явственно, словно это было вчера. Я зашла к командиру, чтобы отдать ему талисман, который я сделала для Лиссы, — ну не успевала я к ней никак! — а ты отложил перо, поставив свою подпись на листе пергамента и обернулся, услышав мои шаги… Дилан — я помню, какая улыбка засветилась в ту минуту в твоих глазах!
Ты и в самом деле не был на свадьбе Эттина и Лиссы — ведь она случилась в один день со сватовством, когда я и решила — бесповоротно…
— А зря не выспрашивал. — На моем лице появляется озорное выражение. — История была просто замечательная. Лисса ведь красавица — глаз не отвести. И сердце у нее золотое — да я добрее Лиссы человека не знаю! И умница она. И приданое при ней было немалое. А замуж выйти не могла никак. То есть ухаживать за ней ухаживали, честь по чести, и влюблялись даже… а как узнает парень, чем она себе на жизнь зарабатывает, — и все, как отрезало, и любовь вдребезги, и никакого тебе венчального обруча…
— А почему? — недоумеваешь ты. — Что она такого делала?
— Поросят холостила… Дилан, перестань смеяться немедленно!!!
— Да я и не думаю смеяться, — возражаешь ты, но уголки твоего рта предательски дрожат.
— Вот и не думай. Ну сирота она, чем-то же надо было на хлеб зарабатывать… выучилась на подмастерье коновала, рука у нее легкая… так и повелось. И ничего тут смешного!
— Да в этом и правда ничего смешного, — говоришь ты. — Смешно то, что из-за этого от нее отказывались. Ты точно ничего не путаешь?
— Не путаю я ничего! Мы же с ней с детства дружны были. Это уже потом у меня дар открылся и меня в храм определили — так ведь дружбе это не помеха. Она мне и рассказывала. Сколько парней за ней увивалось — а любой, как узнает, сразу как-то весь потускнеет, полиняет… а через пару дней и нет его — мол, подумал я, дорогая, и решил, что мы с тобой не пара. Она это дело скрывала всячески — ну так городок невелик, долго ли скрывать получится!
— Да что им за беда? — недоумеваешь ты.
— Ох, Дилан… ну страшно им как бы становилось… мне такого толком не понять, я ж не мужчина…
— Ты не мужчина, это точно… — киваешь ты, и снова у тебя в глазах искрится смех, а уголки губ подрагивают.
— По мне, так и они тоже! — взрываюсь я. — Как узнают, что Лисса поросят холостит, так мигом за свою мужскую гордость опасаются…
— А по-моему, мужская гордость расположена в каком-то другом месте, — посмеиваешься ты.
— Ну а им так не казалось! Один раз уже вроде совсем дело к свадьбе шло, да не сладилось. Уж очень парень на приданое ее нацелился… а все-таки себя превозмочь не сумел. Испугался в последний момент, чуть не из-под венца удрал. Ну, а жаба-то душу давит… вот он приметил, как к Лиссе кавалер заезжий мостится, так и света невзвидел — да неужто это приданое, на которое у него духу не хватило, другому достанется? Подлетел, за рукав схватил да как гаркнет на всю площадь: «А ты знаешь, откуда у нее приданое? Знаешь, чем она занимается? Поросят холостит!» Кавалер от Лиссы аж шарахнулся.
— Подонок. — Твое лицо темнеет. — Оба — подонки.
Дилан… Дилан, как же я люблю тебя!
— Подонки — а Лиссе от этого не легче. А только тут на площади Эттин как раз и оказался. Подошел к Лиссе и присватался. Тоже во весь голос — чтобы всем вокруг слышно было! Так и сказал — «поскольку я себя считаю мужчиной, а не поросенком…». Дилан, прекрати хохотать!
Бесполезно. Проще заставить воду прекратить быть мокрой. Ты хохочешь, запрокинув голову, хохочешь до слез — и я невольно начинаю хохотать вместе с тобой.
— Вот только скажи, что ты и в этом не видишь ничего смешного! — стонешь ты. — Ой… не могу… наш командир в качестве поросенка… такого розовенького… с хвостиком… и арбалет пятачком взводит! А как представлю себе рожи тех, кто это слышал… вот где пятачки-то!
— Ох, да! Дилан, ты бы их видел! Как их Эттин вот этими своими словами наотмашь прямо! И ничего ведь не скажешь, не возразишь — сами себя в поросят записали и зачислили!
Ты уже не смеешься.
— Молодец Эттин, — серьезно говоришь ты. — И что, свадьбу скоро сыграли?
— В тот же день, — отвечаю я. — Он Лиссу сразу с площади в храм увел, в чем была. Венчальные обручи по дороге купил, даже опомниться ей не дал. А свадебный наряд пошел ей покупать уже после венчания. Вечером весь отряд так на свадьбе гулял — город вверх тормашками перевернули!
— И правильно, — неожиданно жестко говоришь ты.
— Вот тогда я и поняла, — говорю я. — Я ведь даже не поросят холостила, а по дороге мертвых ходила… вот тогда я и поняла, что если я хочу любить и быть любимой… если я хочу, чтобы в мои глаза смотрели без страха… то искать мне надо среди тех, кому даже такой страх не в страх. Бросила все и в пограничники ушла. Это ведь редко когда случается, чтобы пограничник на ком со стороны женился. Лиссе, считай, повезло безмерно…
— Мне тоже, — тихо говоришь ты. — Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло… отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!
Зал медленно заливает фиолетовое сияние — сначала слабое, потом все более яркое.
— Врата открыты! — возглашает маг-привратник.
Я уже не смеюсь — я смотрю на тебя. Смотрю и думаю, как же мне повезло. Как мне сказочно, небывало повезло.
Я смотрю на твои губы, единственные в целом свете, смотрю, как они двигаются, когда ты говоришь. Твои губы, Далле… твои глаза, зеленые с золотой искоркой… твои волосы, небрежно заплетенные в косу, — рыжие, как солнце… ты и есть мое солнце, Далле… а я и не знал, что можно обнять солнце, пока не встретил тебя, — веришь?
— Мне тоже, — тихо говорю я. — Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло, отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!
Я не прибавляю к этим словам «когда вернемся» — примета плохая. Нельзя загадывать на возвращение.
Но я не успеваю узнать, что ты хотела бы мне ответить. Нежно-фиолетовый свет разгорается все сильнее.
— Врата открыты! — доносится до нас сквозь это сияние, как сквозь воду. И чем ярче сияние открывающихся врат, тем глуше звучит голос, оставаясь в том пространстве, которое мы покидаем, подхваченные магией перехода, а перед нами размыкается уже иное пространство.
Странная это магия — волшебство перехода. Я иногда просто не понимаю, отчего Врата называются именно так — потому что вернее было бы назвать их водоворотом. В них не надо входить, они сами втянут тебя вовнутрь. Именно потому и возводят Привратные залы — чтобы кого постороннего ненароком не унесло, если он вдруг окажется поблизости, когда Врата открыты. Они втащат любого, кто рядом… кроме мага-привратника. Уж такой это несчастливый дар — быть сапожником без сапог, слепым поводырем, глухим музыкантом, магом-привратником. Открывать Врата может не всякий маг, а только тот, на кого их магия не действует. Никогда ни одному привратнику не войти во Врата, не испытать на себе сладостной дрожи, охватывающей все тело, когда их сияние пронизывает тебя насквозь, когда берег реальности тает под тобой — или это ты сам таешь? — а через мгновение под твоими ногами уже новый берег.
А в форте нет Привратного Зала — да и зачем он там? Нет там посторонних и отродясь не бывало. Врата открываются прямо во дворе — и там уже столпилась предыдущая смена.
— Ну, с прибытием! — Нас мигом обступают, хлопают по плечам, пожимают руки. — Что-то вы поздно на этот раз…
— Врата долго не открывались. — Что поделать, случается.
— А вы бы привратному магу похмелиться поднесли — глядишь, Врата бы часом раньше и открылись.
— А ты мне байки про магов похмельных не трави, ты мне лучше кладовую покажи! — А вот это, само собой, командир. — До Возвратных Врат у нас хорошо если полчаса осталось — если что не так, нам тут месяц куковать с вашими недохватками!
— Эттин, да когда я тебе форт в непорядке сдавал?!
— А хотя бы в прошлый раз! Оружейная в некомплекте, по всему форту свинюшник… еще хоть раз такое увижу — не с кого другого, с тебя спрошу!
— Ну, на тебя не угодишь…
Я потихоньку только посмеиваюсь, заслышав краем уха эту перебранку. Не так на самом деле все и страшно было в прошлый раз, но Эттин не был бы Эттином, если бы не проверил все до последней мелочи, будь то наговоренные наконечники для стрел или старая швабра. Злые языки поговаривают, мол, это оттого, что в боевой своей трансформации Эттин — вампир, вот и пьет кровь из кого ни попадя. Правды в этом ровно столько, сколько в любом злопыхательстве. Эттин и в самом деле на Границе превращается почти что в нежить — разве что настоящий вампир не вынес бы дневного света или серебряного клинка, а Эттину серебро и солнечный свет нипочем… пока нипочем. И мне не хочется думать, что в один далеко не прекрасный день рассвет заставит командира уснуть мертвым сном до заката. На то и Граница, что человеческая природа мало-помалу уступает другой, прорастающей в нас… И недаром Эттин носит серебряный перстень: когда кожа под ним пойдет волдырями от прикосновения серебра к телу, командиру придется уйти в отставку.
Но до тех пор мы за Эттином как за каменной стеной.
— Ну что, доволен, язва ты этакая? Оружейная в порядке? Полы везде помыты?
— Зато кладовые полупусты — вот как сердце чуяло! Когда вы ухитрились столько слопать? И что теперь — вы по домам, а я своих ребят должен на голодном пайке держать?
Я же говорил, что Эттин ради нас в лепешку разобьется!
— Великое дело, тоже мне. Сходят твои ребята на охоту — вот и не впроголодь! Ну не успели мы для вас поохотиться, четыре дня дождь лил, вот запасы мы и того… приели.
— Ладно… сейчас и в самом деле ничего другого не остается. Когда вернешься, первым делом сообщи, чтобы следующая смена припас съестной побольше взяла. Принимаю я у тебя форт. — И уже во весь командирский голос: — Внимание! На счет «три» во дворе форта остается только отбывающая домой смена. На счет «пятнадцать» — всем быть на опушке. Бе-гом марш!
Я срываюсь с места еще до того, как Эттин произнесет «раз!». Еще бы — вот-вот Возвратные Врата откроются, и, если мы окажемся рядом с ними, нас просто утащит обратно.
На лесной опушке мы оказываемся на счете «двенадцать» — все до единого. Кто бы посмотрел, сказал бы, что люди так быстро бегать не могут. Что верно, то верно — но ведь мы и не люди… не совсем люди.
Мягкий мох под ногами, запах лесной прели, медно-рыжий промельк спешащих по своим важным и срочным делам муравьев, бронзовое сияние сосновой коры в алом отблеске Возвратных Врат… Это ведь прибытие фиолетовое, а возвращение отчего-то всегда алое… Алый сполох, длинный и быстрый, как дальняя ночная зарница, когда гроза еще почти у окоема, и даже гром не доносится, и лишь молнии одна за одной озаряют темноту… Алый, как пух здешних одуванчиков… он гаснет, и небо снова спокойное и привольное, и большие пушистые облака важно разгуливают, ступая по нему мягкими лапами, и шепот листвы притрагивается к тишине.
Мы влетели в эту тишину, смеясь и задыхаясь после быстрого бега, — и она обняла нас…
— До чего же хорошо… — тихо говорю я. — Так бы и не уходил обратно в форт… хотя бы сейчас…
— А сейчас тебя никто и не неволит, — улыбается Эттин, и его улыбка удивительно и неуловимо похожа на здешнюю тишину. — Это нам пора возвращаться в форт, чтобы пустым не стоял, а ты как раз остаешься. Кому-то сегодня и поохотиться надо.
Вот уж с чем я спорить не стану! Ни с тем, что кто-то должен сегодня выйти на охоту, ни с тем, что этот кто-то — я. В самом деле — кому и охотиться из нас, как не мне?
И потому, когда все возвращаются в форт, я остаюсь, быстро притянув к себе напоследок Далле и поцеловав ее в уголок губ. А потом долго стою, вдыхая запах едва просохшей от недавней влаги сосновой хвои, терпкую свежесть травы, размашистую дерзость березы и неброское изящество кислицы. И с каждым моим вдохом, с каждым шагом запахи становятся все острее, резче, упоительнее…
И внезапно белые подбрюшья облаков алеют, алый отсвет ложится на мою тропу, такой невозможный, такой неуместный здесь и сейчас алый цвет — словно сама тишина ранена насмерть и истекает кровью.
Я оборачиваюсь — и с ужасом вижу, как раскрывается над фортом алый зев Возвратных Врат.
Я даже понять еще ничего не успеваю, а ноги уже несут меня обратно к форту, над которым гаснет алое зарево, — к опустевшему форту!
Да, я знаю, что иногда Врата раскрываются и сами собой, помимо воли привратного мага. Да, я знаю, что форт простоит пустым недолго: хоть и не сразу можно открыть одни Врата вслед другим — пространство должно остыть от пронзающей его раскаленной иглы, — но дольше часа промежуток между открытием двух Врат на одно направление никогда не длится. Да, я знаю, что совпадения, что греха таить, случаются.
А еще я знаю, что часа довольно, чтобы Граница была нарушена — да что там, и нескольких минут может хватить.
И я не имею права верить в совпадения.
Я бегу — так, что сердце колотится о ребра, а встречный воздух становится встречным ветром, воет в ушах и раздирает легкие. Человек не может бежать так быстро… и даже волк не может. Но я не человек и не волк. Я — оборотень.
Я сильнее и быстрее и волка, и человека, вместе взятых, и я должен успеть, не имею права не успеть, потому что небо вспухает темно-багровым огнем чужих Врат…
Гвалт вокруг стоит просто невероятный — ну еще бы!
Никто и глазом моргнуть не успел, как нас затянуло в алое зарево. Всех до единого, кроме Дилана — и теперь он там один. А пока еще он вернется с охоты, форт пуст! Да и скоро ли еще Дилан вернется в форт? И что он сможет — совсем один? Что он сможет сделать до нашего возвращения, если Граница будет нарушена?
Остаться в живых?
Я очень надеюсь, что он сумеет хотя бы остаться в живых, хотя бы продержаться, пока мы не придем на подмогу, — потому что большего ему не суметь. Когда создания иного мира переходят Границу, они не делают этого в одиночку. Не приходят они и сразу целым войском. После того, самого первого раза, войско ни разу не могло протиснуться во Врата — после того, как предательски пролитая кровь открыла их. Корабль не приплывет посуху, даже по ручейку не приплывет — ему нужна большая река… а на Границе больше не льются реки крови. Нет… во Врата может протиснуться только передовой отряд, а не вся армия… Но если остановить этот отряд будет некому, если его бегство не запечатает Врата хотя бы на время, за ним последуют остальные… что может сделать один человек с целым отрядом — даже если он не совсем человек?
Форт пуст… И даже если Дилан вернется в срок, один он не сможет помешать продвижению врага. Даже оборонять форт в одиночку и то не сможет.
Пусть это будет совпадение, мысленно молю я неведомо кого. Пусть это будет просто совпадение. Просто случайное открытие Врат. Голая граница… и Дилан — совсем один… пусть это будет просто совпадение. Пусть мы найдем Границу нетронутой, когда вернемся в форт. Нетронутую границу и живого Дилана.
Но я не верю в это — я всего лишь хочу в это верить. И к тому же я не имею права в это верить. Я даже отвлекаться на подобные мысли не имею права.
И потому они проносятся в моем сознании в одно мгновение и уступают место совсем другой заботе: любой ценой вернуться как можно скорее.
— Эттин, ты хоть понимаешь, что это невозможно? — стискивает белые худые пальцы Виррен, глава привратных магов. — По всем правилам новые Врата должен открывать тот же самый маг, а Койл только что так выложился, что у него просто сил не хватит. Раньше чем через час невозможно…
— К черту ваши правила! — жестко бросаю я. — Что я найду в форте через час — взломанную Границу и труп своего парня? Пусть кто хочет, тот и прокладывает новые Врата, но как только пространство остынет, они должны быть открыты!
— Эттин, так ведь правила не потому существуют, что какому-то дураку делать было нечего, вот он их и насочинял! Врата должен открывать тот же самый маг, потому что любой другой провозится втрое дольше! Раньше чем через час по-любому не выйдет…
— Выйдет, — говорю я уже почти с угрозой. — Еще как выйдет. Раз другой маг провозится втрое дольше — значит, Врата откроет Койл. Даже если он только что выложился без остатка. Даже если сил у него так мало, что его придется выжимать, как мокрую тряпку, чтобы нацедить, сколько надо.
— Ты хоть понимаешь, сколько магу нужно потом времени, чтобы оправиться после такого срыва? — с холодной яростью выплевывает Виррен. — По-твоему, исцелить мага после подобного выброса силы — это дело пяти минут?
— Даже если он будет исцеляться до нашей следующей смены, — с такой же обжигающе ледяной яростью отрезаю я, — он откроет Врата. Любой ценой.
И лучше ему сделать это побыстрее… потому что иначе Далле его просто убьет.
Росту Далле не так чтобы очень высокого даже для женщины, а Койл — тот еще бугай, головы на полторы повыше нее. Но когда Далле хватает его за грудки и подымает в воздух, он может только орать и болтать ногами в тщетной попытке коснуться ими пола.
— Пусти, дурная! Пусти же! — вопит Койл. — Случайность это была! Случайность, говорю! Сами Врата распахнулись!
— Ах, сами? — Далле отпускает хватку, и маг, уже почти багровый от натуги, с которой он пытался высвободиться, все же обретает вожделенную опору под ногами. — Случайность? У тебя сейчас душа с телом тоже сама расстанется — совсем сама и очень случайно — просто случайнее некуда!
— Далле! — окликаю я ее. Бесполезно. Она меня не слышит. Она сейчас ничего и никого не слышит.
— Да от таких случайностей на дневной переход изменой разит!
— Далле! — На этот раз мой голос звучит уже по-иному, это не просто оклик, это приказ — и вот теперь она меня слышит и замолкает. Но тут происходит невероятное.
— Не измена это! — еще миг назад багровый, а теперь насмерть, до костяной бледности перепуганный Койл валится на колени, точно подрубленный. — Не измена! Все моей добротой пользуются, все-е-е! А как отблагодарить — так никто…
В первый миг я просто не верю свои ушам.
Время словно замирает вместе с моим сердцем, чтобы сразу же сорваться в безумный бег.
Так значит, не измена — да, Койл? А ну-ка расскажи, кто это воспользовался твоей добротой? И поподробнее, будь любезен… пока не остыл след предыдущих Врат, у нас есть время выслушать подробности!
На Виррене просто лица нет. Он стоит, прямой и тонкий, как камыш, и его худые пальцы отчаянно мнут шейный платок… я вижу эти пальцы так отчетливо, и платок, вижу отчетливо, а лица его не вижу, это ведь не лицо, это не может быть лицом. Эта маска ужаса, отвращения и стыда лицом быть не может, ведь правда?
Койл, его ученик, его подопечный, его подчиненный… трус и продажная шкура. Далле ведь не думала на самом деле, что он изменник… но он испугался. Испугался, запаниковал — и бросился каяться. Добротой твоей воспользовались — да, Койл? И ведь за недурную сумму… оказывается, ты неплохо знаешь, сколько стоит твоя доброта в денежном выражении. И не только в денежном. Тебе так хотелось хоть разок самому пройти Вратами, что ради этого ты был готов на все. Даже на предательство.
Ты не получишь своей платы. Даже если и есть заклятие, способное провести Вратами привратного мага, — твой наниматель не успеет тебе его вручить.
— Эттин, — вмешивается Виррен, прерывая поток жалоб и всхлипывающей икоты. — Довольно. С этой мразью и без вас разберутся — после. След предыдущих Врат остыл. Можно открывать новые.
И я понимаю, что Врата будут открыты без задержек и проволочек. Сейчас. Немедленно. Даже если это будет стоить Койлу жизни.
Этот мир будет нашим.
Предыдущие попытки срывались — а эта подготовлена на совесть. Все продумано, учтено и предусмотрено. И не случайно именно мне досталась честь возглавить первый отряд вторжения. Я тоже готовился — долго, тщательно и заблаговременно.
Пока форт стоит, пока его защитники готовы в любой момент встретить нас во всеоружии, ни одна попытка увенчаться успехом не может. Это было понятно с самого начала — и тем не менее попытки повторялись… с неизменным результатом. Хотя давно уже было ясно, что стучать головой в стену — лишиться головы. А я не собирался биться головой обо что бы то ни было. Головой надо думать. И только мне пришло в голову, что надо сделать, чтобы стена пала.
Это ведь не кому-то, а мне пришло в голову изучить тамошний язык по записям допросов немногочисленных пленников. Это я, и никто иной, добился зачисления в предпоследний по счету вторжений отряд. О нет — сражаться я тогда и не собирался. Я собирался притвориться мертвым в первую же минуту сражения, а потом незаметно смыться. И мне это удалось. Мне даже удалось затеряться в этом мире, хотя по здешним меркам я монстр. Так, как я, разве что пограничники выглядят, и не все время, а только на границе и только в боевой трансформе. И все-таки мне удалось спрятаться достаточно хорошо… и найти среди привратных магов подходящего подонка. И сговориться с ним удалось. Цену он заломил в деньгах несусветную, а в магическом выражении и просто невозможную — ну так кто ему платить-то собирается? Соврать, что в нашем мире есть заклятие, позволяющее привратным магам пользоваться Вратами, — невелик труд. От вранья язык не отвалится. А этот дурак и уши развесил…
Я прикинулся мертвым, ушел с поля боя, нашел мага, сговорился с ним и вернулся к Границе. И дождался нового отряда вторжения. С ним — вернее, с тем, что от него осталось, — я и ушел назад.
Я сделал все, чтобы нынешняя попытка удалась.
Все — кроме последнего шага.
Когда мы минуем пустой форт и дойдем до поля с алыми цветами, я скомандую «смирно!». И когда мой отряд остановится, он будет расстрелян в упор. Внезапно. Мной и тремя моими ближайшими помощниками. Кровь и предательство открывают Врата. Они слишком узки, чтобы в них могло пройти достаточно воинов за один раз — а посылать отряд за отрядом лишь для того, чтобы они гибли, не успев закрепиться, бессмысленно. Я положу конец этой бессмыслице. Мой отряд погибнет не зря. Он будет предан и умерщвлен. Принесен в жертву. И узкие Врата распахнутся в этом мир широко и неостановимо. Какая разница, кого убивать и предавать?
Врата исторгают нас в двух сотнях шагов от форта. Несколько мгновений я жду с замиранием сердца, жду сигнала тревоги — мой замысел мог и дать сбой… но нет, форт молчит.
Он и в самом деле пуст.
И только одинокая фигурка рвется к нему со стороны леса… неужели кто-то все же остался?!
А хоть бы и остался. Он ничему не сможет помешать.
Ну что может один-единственный задыхающийся от бега оборотень?
Вторжение неостановимо.
Багровое сияние гаснет, оставив на траве отряд вторжения. А я даже не успел добраться до форта! Я уже почти добежал, почти… но войти в него я не успел! Это в форте в оружейной лежат наготове метательные шары смертоносных заклятий — да, щиты у чужаков обычно хорошие, и перебить их мне в любом случае не светило, — но хотя бы остановить ненадолго, хотя бы задержать!
Но я не успел добраться до форта, не успел войти в оружейную… ничего я не успел. Я один, и я безоружен. Все мое оружие — это я сам.
Но чтобы исполнить то, что должен, — этого вполне достаточно.
Задержать. Задержать. Задержать. Задержать.
Они не должны пройти.
Задержать, пока не подоспеет помощь, — любой ценой!
А она подоспеет. Я же знаю Эттина — и голову закладывать готов, что прямо сейчас он вытряхивает из привратных магов все, на что они способны… и даже все, на что они не способны… а уж Далле…
Не думать о Далле.
Не думать о тебе, любовь моя… о твоей ярости, ужасе, отчаянии…
Я всегда думаю о тебе. О чем бы я ни думал, все равно это мысль о тебе. И сейчас, когда я думаю на бегу о том, как мне задержать отряд вторжения, — это все равно мысль о тебе.
Я люблю тебя.
Я задержу их, Далле… задержу…
Я не могу в одиночку одолеть целый отряд, но мне и не нужно их одолеть, мне нужно задержать их продвижение. И поединщик у меня будет только один.
Жаль, что я не ношу ни перстней, ни браслетов. У меня есть только один предмет, которым я могу воспользоваться, — мой венчальный обруч. И я на бегу срываю его с головы и сильным движением посылаю вперед… вперед — между фортом и отрядом вторжения, между мной и пришедшими из иного мира…
И обруч раздается в полете вширь — теперь в нем четыре моих роста в поперечнике, — и сияющее кольцо ложится на траву там, куда я и метил.
Я успел.
Давний обычай — поединок перед боем. Такой давний, что он почти и забыт. Но здешняя земля его помнит. Это была всего лишь безумная догадка, всего лишь отчаянная надежда — но догадка оказалась верной.
Пока личный поединок не будет закончен, отряд просто не сможет двигаться дальше. И никто, кроме двух поединщиков с обеих сторон, не сможет войти в круг.
Именно это мне и нужно.
Нет, даже в этой своей боевой ипостаси полуволка-получеловека я куда слабее любого из незваных гостей. Я ведь не родился чудовищем, а всего лишь стал им, и не так чтобы слишком давно, а они такие и есть, такими и родились. И любой из них способен в поединке порвать меня на куски. Вот только отрывать эти куски он будет долго… а это все, что требуется сейчас.
Задержать.
Любой ценой.
Когда серебристый круг взлетает в воздух и ложится на траву, перед нами словно вырастает стена. Что за чертовщина! Этого не может быть!
Но может или нет, а двигаться дальше мы не способны. Не способны и шагу ступить. Что же это за магия такая?
И лишь когда оборотень с разбегу впрыгивает в круг, я понимаю, в чем дело.
Круг поединка. Магия не такая уж и необычная. Она есть во всех мирах. Оказывается, и здесь она действует.
Пока с этим юнцом не сразится кто-нибудь, незримая стена не исчезнет. Мы не сможем идти дальше. Причем сразиться должен не кто угодно. Этот взмокший, задыхающийся парень — оборотень. А значит, круг не пропустит к нему ни вампира, ни некроманта, к примеру, — только оборотня.
Досадная помеха. Впрочем, это ненадолго.
На что ты рассчитывал, мальчик? На то, что среди нас не найдется оборотня? Зря рассчитывал. Оборотень среди нас есть. Это я.
На то, что ты сумеешь победить? Зря рассчитывал. Я старше тебя, сильнее, тяжелее и опытнее.
У тебя нет и тени шанса.
Теперь, когда ты вошел в круг, я тоже могу войти в него. Больше никто не способен подойти к кругу или обойти его — но я могу войти и вхожу.
Ну, не такой ты и задохлик, как мне сперва показалось, — но со мной тебе не справиться. Может, ты бы и смог совладать со мной, будь ты вооружен — но ты вбежал в круг безоружным. Я тоже безоружен — магия круга поединков оставила мой меч лежащим на траве за пределами кольца… досадно, однако. Но не более того. Не пройдет и нескольких минут, как я подниму его и вложу в ножны, глядя в твои мертвые глаза.
— Дурак, — говорю я. — Лучше сдайся сразу.
Если оборотень и удивлен тем, что я знаю его язык, виду он не подает. Зато взамен разражается короткой тирадой, в которую умудряется втиснуть столько непристойностей, что приличное слово в его речи только одно, и притом местоимение. Его верхняя губа ползет вверх, обнажая сверкающие белизной клыки.
Неплохие клыки. И когти тоже недурны. Но мои лучше.
И мои когти взблескивают в воздухе, когда я наношу первый удар.
Дилан. Дилан. Дилан.
Нет. Нет. Нет!!!
Ты живой. Я знаю, что ты живой. Кому и знать, как не мне. Тебя нет на дороге мертвых — а значит, ты жив… тогда почему я тебя не чувствую?
Где ты?
Дилан.
— Далле, ты его чувствуешь? — сдержанно спрашивает Эттин.
Все верно, ведь командир связан с любым из нас и ощущает, живы мы или нет… а сейчас он не чувствует тебя, как и я…
— Нет, — отвечаю я так же сдержанно. — Но на дороге мертвых его нет.
— Значит, живой… — заключает Эттин.
Он должен быть прав. Ты живой. Иначе просто не может быть. Ты живой. Обязательно.
Дилан. Дилан. Дилан.
Это все, о чем я могу думать, когда фиолетовое пламя Врат поглощает нас. Даже не думать — просто повторять, как заклинание.
Дилан.
Нас выбрасывает во двор форта — кто кидается опрометью в оружейную, кто на смотровую вышку… и оттуда, с вышки, я слышу крик: «Дила-а-а-а-ан!»
Я даже не успеваю понять, как это я оказалась на смотровой площадке.
— Так вот почему мы его не чувствовали… — сквозь зубы выталкивает Эттин… А он-то как здесь оказался? — Круг поединка.
Круг поединка. Смертный круг, из которого сможет выйти живым только один… или никто.
А круге — два человека-волка.
Круг поединка, сквозь который не пробиться снаружи. Даже командир не сможет пробить его, чтобы поделиться с тобой своей силой. Ты там один, совсем один лицом к лицу с противником. Да что там — пока поединок не закончен, ты даже увидеть нас не сможешь из круга! Увидеть — и понять, что ты успел, сумел, задержал, что мы вернулись, что враг снова будет отброшен…
Даже и этой поддержки тебя лишает магия круга. Пока поединок не окончен — ты один. Настолько один, как если бы нас никогда и на свете не было.
Дилан. Дилан. Дилан!
Я напрасно думал, что мальчишка окажется легкой добычей. Мне не удается покончить с ним с одного удара. И не с одного — тоже. Мне даже не удается разозлить или напугать его настолько, чтобы он не сумел контролировать боевую ипостась и перекинулся полностью. Волка ли, человека ли я одолел бы сразу — и волком, и человеком он сразу станет слабее… но мне не удается заставить его перекинуться. Зато удается основательно его порвать — кровь так и струится из его ран… но и он подрал меня не меньше. Я сильнее, тяжелее, старше, опытнее — он гибок и неутомим… а еще — в нем больше ярости, и не слепой, а зрячей, расчетливой.
Расчетливой…
На что ты рассчитываешь, молокосос?
На то, что ты сумеешь победить меня?
Если бы тебе это удалось, ты победил бы не только меня. Весь отряд вынесло бы обратно в наш мир — и без всяких Врат. Такова сила круга. Но ты не сумеешь, просто не сможешь победить меня — так на что ты рассчитываешь?
Рано или поздно верх будет мой!
Рано или… поздно?
Так вот оно что… ты и не собирался победить меня! Ты собирался меня задержать! Отсрочить наше продвижение!
Злость на противника, а заодно и на самого себя — ну как я мог не понять очевидного! — едва не заставляет меня самого принять форму волка. Ах ты, мерзавец!
Пускай. Хитрость тебе не поможет. И даже круг, отгородивший нас, казалось бы, от всего внешнего мира, тебе не поможет! Потому что ветер несет в круг с луга алые пушинки — и они щекочут мое лицо, липнут к моей крови. Я ведь не только оборотень, как ты! У меня есть и еще одна способность. Она слабее, чем дар оборотничества, — иначе круг не впустил бы меня к тебе. Но она есть. И теперь, когда алые пушинки насквозь пропитались моей кровью, я могу пустить ее в ход даже в круге.
Души любят кровь.
Души, не сумевшие уйти… души, привязанные к миру сожалением, гневом, местью, любовью… души умерших, неспособные уйти от места их гибели… они любят кровь!
И теперь я могу позвать их — и они придут, испив моей крови, придут, покорные моему зову.
Ты рассчитывал, что будешь драться только со мной?
Ты просчитался.
Вот оно, мое воинство — павшие на этом поле. И неважно, кем они были — пусть даже и уроженцами этого мира, — они не признают тебя своим. Они покорны мне и только мне…
Ты можешь быть гибким и ловким, яростным и стойким, хитрым и расчетливым — тебе это больше не поможет.
Ты погибнешь — и очень, очень скоро!
Проклятия, похожие на вой, — и вой, похожий на проклятия. Таких звуков не исторгла бы ни людская, ни волчья глотка. Нечеловеческая сила человеческих рук. Клыки и когти.
Кровь. Много крови.
Она струится из ран, заливает глаза, во рту от нее солоно. Когда два оборотня сражаются, в этом нет ничего возвышенно прекрасного. Это клыки и когти, хриплый рык и очень много крови. Человек бы от таких ран упал замертво — но мы не люди, и мы продолжаем сражаться… и если хоть один из нас переживет этот поединок, его раны затянутся — только смертельные раны не исцеляются, а все остальное для оборотня всего лишь помеха… помеха в бою… как же кружится голова… счет идет уже не на минуты — на мгновения… неужели все было напрасно? Неужели Эттин все-таки не успел добиться своего от привратных магов, неужели опоздал?
Никогда в жизни я еще не был настолько один.
Я один… только я и он… только когти и зубы, только сила, только ярость… только я, и никого больше за моей спиной…
Темный холод пробирает меня до костей, темный, как осенняя вода, темный и шершавый — и шерсть у меня на загривке становится дыбом, — потому что он мертвый, этот холод… от него пахнет землей на краю незасыпанной могилы и старой кровью…
От него пахнет смертью. Старой смертью, давней… но она не знает, что она давняя — она пришла за мной сейчас…
Духи мертвых кружат вокруг меня.
Но я продолжаю сражаться.
Я пока еще не мертвый! Хотя бы еще несколько мгновений я не мертвый! А пока я живой — я не отступлю!
Мы оба залиты кровью, и призраки кружат вокруг нас…
Они щедро делятся с тобой своей силой, наделяют тебя ловкостью, помогают сражаться… но я пока еще жив — слышишь?!
Я потерял слишком много крови, ноги мои подкашиваются, и я падаю на колени — но я еще жив!
Мы ничем не можем помочь тебе. Пока твой бой не окончен, круг не подпустит ни нас, ни даже наши стрелы или шары с заклятиями не только к твоему противнику, но и к тем, кто по ту сторону круга ждет исхода поединка.
Мы можем только ждать. Только стоять, закусив губы, и ждать. Только стоять и смотреть.
Я стою и смотрю — и вижу, как седеет алое поле.
Одуванчики блекнут, выцветают. Седой, как смерть, пух летит по ветру.
И я едва удерживаюсь, чтобы не закричать, потому что я понимаю, что происходит. Но ничего, ничего не могу сделать…
Их слишком много.
И к тому же они уже призваны и подчинены… призваны и подчинены не мной. Сколько раз их пытались увести отсюда — и всякий раз безуспешно… потому что обычного призыва было мало! Кровь и предательство — то, что погубило их… только это и могло призвать их вновь… и теперь они пришли… пришли, покорные зову… они слышат только его и повинуются только ему — и чтобы заставить их слышать меня, обычного призыва мало!
Есть только одно средство. Только один зов.
Я вынимаю кинжал из ножен, провожу им по своей ладони — а потом…
Дорога мертвых разворачивается, словно свиток, незримая для живых.
Немыслимой мощью зов обрушивается на землю.
И зов этот слышен не только мертвым.
Вот она, ваша дорога домой… она ждет вас… вы устали бродить бесцельно и беспамятно среди живых? Вернитесь домой…
Но это для мертвых — дом и отдых, а для живых…
Для живых это — мертвая холодная пустота. Отчаяние — беспредельное. Тоска — настолько лютая, что любая смерть покажется избавлением. Пустота, отчаяние, тоска — неизбывная… она не снаружи, о нет, она внутри… она с тобой, она в тебе, она исполнена таким смертным одиночеством, что душа готова расстаться с телом…
У меня распорот бок, и я пытаюсь зажать рану. Но заживление идет слишком медленно, потому что мне приходится тратить силу, чтобы удержать призраков, подчинить их своей воле…
Я скалю зубы и… падаю на колени.
Из груди будто весь воздух вышибли, и не осталось ничего. Я не чувствую ни звука, не слышу ни запаха, лишь медленно подбирается отчаяние, которое невозможно терпеть, оно обжигает холодом, и сердце рвется от тоски…
Холод… холод смерти, который знаком мне лучше, чем кому бы то ни было здесь… Мне — здесь и сейчас вампиру, нежити!
Холод смерти и зов смерти — ТВОЙ зов, Далле…
Ты никогда не давала нам ощутить свою силу в полной мере, мы и думать не могли, какова она на самом деле, — и вот наконец она сняла белые перчатки и показала свою реальную власть!
Это владеет сейчас всеми — на лицах всех бойцов, и наших, и вражеских, такая запредельная тоска, что им даже не страшно, страх ничто рядом с этим… эта тоска вынимает душу из тела… смертная тоска… вот она, твоя власть, — и мне требуется вся моя сила, чтобы не упасть на траву, не рухнуть на колени перед тобой, не поползти… чтобы просто стоять, обнять тебя за плечи и стоять рядом, помогая тебе удержаться на ногах. Потому что я мертв — и этот зов для меня стократ страшнее, чем для живых…
Но я стою рядом с тобой и не пытаюсь отсечь тебя и твой зов щитом — я вливаю в тебя еще и свою силу: давай же, давай, еще… сильнее, девочка моя…
Зови же!!!
Из меня словно жизнь высосали… мне хочется закричать — но мне нечем кричать… отчаяние полное, чудовищное, свинцово тяжкое и холодное… убийственное…
Но меня оно не убьет.
Стрела, летящая во врага, холодна — но тетиву натягивает теплая рука.
Твоя рука.
Далле, это ты, ты, это твое прикосновение — а оно не обязано быть теплым, любовь может прийти и в обличье смерти… отчаяние означает, что помощь пришла, одиночество значит, что я не один! Что ты рядом, что вы успели, что все вы рядом… здесь, сейчас, в муках безысходного отчаяния и тоски, только я один знаю, что отчаяние и тоска — это второе обличье любви… и поэтому я жив, и у меня есть силы жить, и победить… и подняться, и занести руку для решающего удара…
На какое-то мучительное мгновение мне кажется, что ты уже мертв… но нет — ты поднимаешься, пошатываясь… твоя рука неловко замахивается — и опускается вниз, тяжело и медленно, как во сне…
Тяжело и медленно.
А дальше все происходит быстро — так быстро, что если бы я мигнул, то, открыв глаза, увидел бы лишь, как все переменилось.
Твой противник хрипит, заваливаясь набок, и исчезает.
И почти одновременно с ним исчезает и отряд вторжения — с несмытым ужасом на лицах. Только трава примята, где стояли вражеские воины, — и вот их нет.
Никого из них больше нет. Есть только мы — едва живые, но все-таки живые. И ты, сидящий на залитой кровью траве. И ветер, несущий над нами седой пух одуванчиков…
Домой! Вернитесь домой!
Теперь, когда призвавший духов убит, их уже ничто не держит, не противится моей воле, не мешает им слышать меня — и дорога мертвых наконец-то уводит их туда, где они и должны быть. Куда они не могли найти пути, привязанные к месту своей гибели кровью и предательством.
И сразу становится тихо… Но это не та недавняя тишина, вызванная моей силой, а совершенно обычная. Это самое пугающее. Постепенно мир наполняют звуки и запахи. Медленно, ощутимо, долго… и так страшно…
Мне очень страшно, когда я иду к тебе на подгибающихся от усталости ногах. Я боюсь.
Я боюсь заглянуть в твои глаза и увидеть в них страх.
Оказывается, я стою на коленях рядом с тобой, даже не заметив этого…
Я обнимаю тебя, и меня бьет крупная дрожь, постепенно утихающая. У тебя теплые плечи и теплые руки… ты живая, Далле… и я тоже…
Мир снова обретает звуки и краски.
Сумасшедший стрекот кузнечиков — завтра будет жаркий день, — заполошный, захлебывающийся пересвист зябликов… кваканье невесть откуда взявшихся лягушек… и дыхание, тяжелое рваное дыхание наших друзей, побывавших на грани отчаяния. Я даже отсюда слышу его.
Я жив.
Мои раны хотя и затянулись, но оставили по себе шрамы, потому что я не сумел удержать боевую форму, я перекинулся, едва успев убить вражеского оборотня, и теперь я снова человек и только человек… но я жив, и мы победили.
Не я — мы.
Потому что это твоя любовь дала мне силы победить. Помощь под личиной одиночества. Любовь под маской смерти. Мужество под маской отчаяния. Тепло твоего сердца в обличье мертвенного холода.
Любовь — всегда любовь… но обликов у нее много.
И этот ее облик я никогда не забуду.
Я люблю тебя, Далле, солнце мое рыжее…
Ты смотришь на меня — почти робко, словно ждешь чего-то… и твои пальцы мнут ошметки моего рукава. И мне вдруг становится нестерпимо жаль… нет, ну я полный идиот — у меня болит все, что может, а заодно и все, что не может, я весь в крови с головы до ног, едва дышать могу, а мне чуть не до слез жаль моей новой рубашки, вышитой твоими руками!
— Далле, — говорю я виновато, — ты прости. Ну не уберег я твою рубашку…
Ты смотришь на меня так, словно ушам своим не веришь.
— Дурак, — выдыхаешь ты перед тем, как поцеловать мои губы, спекшиеся кровавой коркой. — Какой же ты все-таки дурак, Дилан…
Александра Павлова
«ПОКА МЫ ПОД СЕРДЦЕМ ЛЮБОВЬ ЭТУ НОСИМ ВСЕ СТАВЯ НА КАРТУ…»
Посвящается тем, кого автор имел дерзость процитировать без разрешения, и трем Водолеям, которые не звонят и не пишут, но, кажется, помнят.
Лэйри прекрасно понимала, что с таким бугаем ей ни в жизнь не справиться. Еще на шпагах и при всех условностях дуэли — можно хоть попытаться, а так… Но восемнадцать лет пробыв наследной принцессой и семь — королевой-чародейкой, как не привыкнуть заступаться за обиженных? Она даже не задумалась — рука сама оттолкнула огромный кулак, нацеленный в лицо какой-то женщины, прижавшейся спиной к стене. Хозяин кулака был достаточно пьян и достаточно силен, чтобы удар со всего размаху пришелся в упомянутую стену. Больно, однако, — бугай взвыл, схватился за правую лапищу левой.
Намного лучше, чем можно было надеяться, теперь выдернуть жертву из щели между ее мучителем и стеной и уносить ноги. Но Лэйри тоже была не в себе, хотя и не от вина, поэтому лишь шагнула в сторону, оказавшись у вояки за спиной. Тот тем временем, видимо, сообразил: не сама по себе стенка очутилась на месте рожи, в которую он метил, — и попытался обернуться. Потерял равновесие, привалился к многострадальной стене боком, «перекатился» так, чтобы увидеть обидчика. Увидел, яростно взревел, бросился… в смысле, бросил себя. Носом вниз, разумеется.
Лэйри обернулась на раздавшийся хохот.
— Ловко ты его!
— Ох, ну и картинка!
— Помру со смеху! — восхищалась компания матросов.
— А ты отчаянная, — одобрительно заметил один.
— Пожалуй, да, — задумчиво произнесла Лэйри, кривовато усмехнувшись. По-другому усмехаться она теперь не умела. — Отчаянный — это ведь про тех, кто отчаялся и потому ничего не боится, что самое худшее уже случилось… Чего бояться, когда жить незачем?
— Что ты такое несешь, красавица? — Матрос аж подскочил. — Влюбиться тебе надо, сразу умирать расхочется. А?
— Да. С такой рожей только влюбляться, — равнодушно проговорила она и откинула волнистые темные пряди, закрывавшие всю правую половину лица. От угла рта к уху тянулся странный и страшный шрам.
Ближе к утру ее опять стало лихорадить. Ничего удивительного, всю ночь просидеть на берегу! Ну, и хорошо. Умереть от лихорадки на улице чужого города — лучше, чем порадовать наемного палача в подземелье собственного замка. Скорей бы уж…
Вот только не надо обвинять в трусости человека, потерявшего все!
Магия растворялась постепенно, как постепенно становился все более равнодушен муж. Он хорошо притворялся, ничего не скажешь, и потому она до последнего не понимала, что происходит. Должна была почувствовать… значит, сама недостаточно любила. Ну, и ладно — если бы она его любила, было бы еще больнее, что он такое ничтожество. Он предал ее, и она потеряла корону, родину, красоту… почти всю. Дали ночь на размышления — или отречение, или такое же клеймо на второй щеке. Развязали руки, оставили зеркало и свечу — чтобы лучше думалось.
Надо было умереть, когда клеймили — ведь боль страшная, будто огненная трехпалая лапа впилась в щеку и одновременно рвала на части все тело, — клеймили не честным железом, а каким-то гадким колдовством! Или, в крайнем случае, когда увидела в зеркале этот ужас — черный, с каким-то гнусным отливом отпечаток птичьей лапы, средний коготь пришелся как раз в угол рта. Прикоснуться к собственной щеке Лэйри так и не решилась.
Отчаяние, свеча, развязанные руки и несколько ночных часов — это много. Бывшая королева-чародейка Алаириэн выбралась на волю, упала на улице и провалилась в забытье. Вот когда надо было умереть! Не случилось. Ее подобрали контрабандисты, взяли к себе на корабль, отплывавший на рассвете за Большой лабиринт — пояс рифов, путь через который знал далеко не каждый капитан. Очнулась Лэйри уже в море.
Высадили в первом же порту — женщина на корабле, может, и к счастью, но только здоровая, веселая и красивая. Платье подарили и денежек немножко — сами не процветали. Отказываться было глупо.
Красоту и корону у нее отняли, магию… Магия королевского дома обретала силу через любовь. После свадьбы был тайный ритуал, когда место родительской любви в качестве источника силы занимала любовь супружеская. Лэйри успела вовремя — родители умерли через год. А потом любовь иссякла, и королева оказалась не в силах защитить от злых чар даже себя саму, не то что подданных. Правда, был у нее на такой случай министр-чародей. Лучше бы не было…
«Если убить короля или королеву, цветы на Королевской площади сгорят в черном пламени — тайно убить не выйдет. Если король или королева умрет своей смертью или отречется от престола, цветы увянут. Наследника нет, соберутся нотабли… есть перспективы. Сама она не умрет — значит, добьемся отречения. Правда, король или королева клянутся не отрекаться, иначе как добровольно и имея достойного преемника, но нет клятвы, которой не нарушит запуганная и замученная женщина…»
Подкараулили прямо во дворце — она не почувствовала. Схватили —. а защитные заклятья не сработали. Знала бы — хоть нож бы носила с собой, чай, не напрасно училась с ним обращаться… Связали не веревками — чарами. Не пискнешь, куда там кричать!
Она бы не отреклась, даже не сумей бежать.
Но кто посмеет сказать, что теперь, когда все потеряно, нельзя умереть? Красота, корона, магия, любовь… Нет, любви просто не было. У него сначала, видимо, была, — ведь удавалась ей магия до поры до времени. А вот у нее самой — нет.
Не криви душой, Лэйри, все у тебя было, только любила ты не того. Ветреник, сорвиголова, лучший наездник и фехтовальщик, задира, очень знатного рода, сын помилованного ее отцом мятежника… Любил ли он принцессу? Не меньше, чем других хорошеньких женщин, которые всегда гроздьями висли у него на шее. Она его? И никого больше. Но как доверить такому человеку свою магическую силу и судьбу королевства? Лучше выбрать нелюбимого влюбленного, чем увидеть, как любимый предаст тебя и погубит этим все и всех! А вышло вот как: кому суждено быть преданным, тот… не умрет? Чушь, все умрут в свое время. А мое время сейчас!..
Как порозовело небо… «Глупо умирать на рассвете». Чье это? Ах, да, Ноэле.
Лэйри ужаснулась. Стоит ей умереть, мерзкой твари, бывшей ее министром, ничто не помешает сесть на трон. И Ноэле, и всем другим ее подданным, — а среди них столько людей, перед талантом, мудростью, благородством которых она преклонялась, нисколько не унижая этим свой королевский сан, — всем им придется терпеть на троне черного мага. Да, ее Наставница говорила, что нельзя, не задумываясь, делить мир на белое и черное, — так не в цвете и дело! Будь он хоть серо-буро-малиновый, шалишь!
Выходит, придется выжить и вернуться? Конечно, королевой ей уже не бывать, но можно найти достойного преемника — главное, разоблачить эту дрянь. А потом что — в отшельницы? Почему нет — в своем лесу, зная, что все в порядке, «жизнь и такая мила и желанна…». А это откуда? Аскельд!.. Как же там дальше — мелодия звучит в голове, а слов не вспомнить… если любишь их всех — будешь жить.
— …так что приказано всю вашу охрану снять. Мир у нас теперь с ними.
— Она в своем уме? Как допустила? У нас-то, может, с ними и мир, а вот у них с нами — да ни в жизнь не поверю!
— Кто это «она»? — не понял гонец.
— Да государыня, кто еще. Вот уж от кого бреда не ожидал!
— Эй, вы тут что, с луны свалились? Ведь ее два месяца как нет в живых! — Гонец так опешил, что тона на грани оскорбления величества даже не заметил, а в следующее мгновение вовсе утратил дар речи, и было от чего: давешний дерзослов схватил его за грудки, вздернул вверх и гаркнул:
— Что?
Прочие пограничные охотники тоже зашумели — верно, и вправду не знали. Вот ведь, живут в медвежьем углу! Гонец безуспешно попытался вырваться из стальной хватки.
— Говори! — не допускающим возражений тоном приказал бешеный.
— Да я уж все сказал. — Трудно все-таки сохранять собственное достоинство в столь неестественном положении — голова запрокинута, бедра спереди упираются в прежесткий край стола. — Два месяца как нет ее в живых. Его величество один правит, да господин первый министр ему помогает.
— Что с ней случилось? — А глазищи-то горят!
Но гонец попался не робкого десятка:
— Да ничего хорошего. Слушай, хватит меня держать! — Парень машинально разжал пальцы, и гонец тяжело рухнул обратно на лавку. — Увлеклась темной магией, накликала беду и погибла, хорошо, никто больше не пострадал.
— Да он свихнулся, ребята, — с невероятным облегчением воскликнул парень.
— Я? Да это уже все, кроме вас, давно знают!
— Слушай, если я тебе скажу: все знают, что у тебя за ушами рога выросли, — ты что делать будешь?
— Так это бред!
— А ты будто не бред несешь? Ладно, — он вскочил, — вот что. Этого умника я забираю к начальнику границы, у него же отпрошусь в отпуск — надо проверить, откуда такие враки приходят. И еще: если и правда есть приказ, кто бы там его ни отдал… ну, вы знаете, что делать! Бывайте! Пошли, — кивнул он гонцу.
Сколько-то лошадей у пограничной стражи всегда было оседлано, мало ли что. Взлетел в седло и пустился бешеным аллюром — догоняй. Смерч, а не человек — как еще его подначальные все не перемерли! Неблизкий путь проделали без остановки. «Смерч» соскочил наземь, бросил кому-то поводья. «Живо!» — влетел в дом, только что не волоком таща за собой беднягу гонца.
— Приветствую, Вэр. Что?
— Ты! Посмеешь повторить здесь то, что плел у нас?
— П… протестую п… против… самоуправства… и оскорблений! — задыхаясь, выговорил гонец.
— Этого человека, Вэр, послал к вам я, — произнес начальник границы. Будто окно в ветреный день закрыли — сразу тихо стало, никто не кричит, никуда не несется…
Выяснилось, что первое известие о гибели королевы привезли на стоянку пограничных охотников в момент очередной тревоги. Вестника слушать было некогда, ему велели либо ждать, либо сменить лошадь и мчаться со всеми в бой. Юноша выбрал второе и погиб, не успев выполнить печальной миссии. Писем же на тайные заставы не возили — чтоб не попали не в те руки. Охотники даже не поняли, что погибший был гонцом. Они с честью похоронили безымянного храбреца на своем кладбище и остались в неведении на целых два месяца.
— Прошу отпуска на неопределенное время.
— Могу я узнать, зачем?
— Простите, но я вам должен отчитываться только по делам службы, а отпуск мой с ними не связан, — наглая фраза была произнесена с улыбкой, но вполне всерьез. — А службе урона не будет, коль скоро у нас теперь мир.
Служба без него и вправду не пострадает — что бы там ни приказывали, ребята никогда не оставят холмы и болота северо-восточного рубежа без присмотра. Пока не помрет захолмный-заболотный король, не будет тут никакого мира. И Лэйри это знала прекрасно. Собственно, она это и сказала… Не думать, только не думать ни о чем! Доберемся до столицы — подумаем. А то так и с ума можно сойти. Быстрей, еще быстрей!
Король проснулся оттого, что жесткая ладонь зажала ему рот, а в ребра уткнулось что-то острое. Он дернулся — острое чувствительно кольнуло. Кто-то сел на постель и прошептал, склонившись к самому уху:
— Сейчас вы будете тихо отвечать на мои вопросы. Крикнете или шевельнетесь — убью. Даже если меня схватят, вам это уже не поможет.
Король не сопротивлялся — не из трусости, а потому что выхода не оставалось.
— Как умерла королева Алаириэн? — спросил незваный ночной гость и отнял руку.
— Она увлеклась темной магией, накликала беду и погибла.
Тоже мне, тайна — два месяца назад на площадях объявляли. Но значит, это сумасшедший? Что же делать?
— По-вашему, я рискую головой, чтобы услышать вранье, которое повторяют на каждом перекрестке? — холодно осведомился незнакомец.
— Но это все, что я знаю, — в голосе короля звучало возмущение и недоумение.
— Хорошо, откуда вы это знаете? — после секундного колебания спросил нахал.
— От моего министра.
— Что, он пришел и сказал вам такое?
— Да, однажды утром он доложил мне об этом.
— И вы поверили?
— Почему я не должен был ему верить?
— Вопросы задаю я. Вы видели тело вашей жены?
— Мне сказали, что оно обезображено.
— Сейчас я уйду, а вы не шевелитесь, пока не сосчитаете до ста. Попытаетесь встать — найдете не дверь и не меня, а мой нож.
Ничтожество. О Мудрые, какое ничтожество! Разумеется, он ее не любил. А значит… Проклятье! Так вот в чем дело!
Когда-то давно Лэйри рассказывала про свою магию, черпающую силы из любви. Может быть даже, она втайне ждала в ответ его признания. Это он, правда, понял только сейчас. Тогда, в свои семнадцать, Вэр сделал совсем другой вывод: лучше им остаться добрыми друзьями, не с его легкомыслием быть источником магической силы, от которой зависит судьба всего королевства! Лэйри — замечательная девушка, но способен ли он любить так крепко и верно, как надо и, кстати, как она того достойна? Словом, признаваться ей в любви он не стал, гулял у нее на свадьбе, своеобразным способом обеспечив там благопристойность: самая шумная публика во главе с ним, потанцевав с дамами, отправилась продолжать праздник в столичных кабаках. Потом то болтался по морям, то путешествовал посуху, изредка появляясь в столице и еще реже — при дворе. Года три назад подался в гвардию. Как выяснилось, зря: столичная жизнь и непыльная служба для его деятельной натуры оказались тесны. Пошли дуэли, пьянки, гауптвахта, опять пьянки, гауптвахта, опять дуэли, гауптвахта, любовные истории, дуэли, гауптвахта, долги, дерзости вышестоящим… строгое предупреждение, которого он, видимо, не расслышал… городская тюрьма, побег и роскошный кутеж в ознаменование успеха… королевская темница. Основание: сил нет, надоел.
В темнице было не так уж плохо — даже светло, окно выходит на море, только в нем не просто решетка, а каменный переплет. Кормили хорошо, кандалов не надевали. Оставшуюся часть ночи и половину следующего дня узник проспал после упомянутого кутежа, потом осматривался, ночью опять поспал. Утром открылась дверь, и звонкий голос произнес:
— Доброе утро!
— Утро добрым не бывает, — проворчал он, предвкушая долгое поддразнивание хорошенькой дочки тюремщика.
— Кому как, — очень знакомо усмехнулась ранняя гостья. Вэр рывком сел на своем соломенном ложе. На пороге стояла Лэйри.
— Может, все-таки поздороваешься? — Она насмешливо рассматривала встрепанные русые волосы с запутавшимися в них соломинками, ссадину на скуле, небритую и неумытую рожу, расстегнутую на груди рубаху, в которой он, похоже, еще в предыдущей тюрьме сидел или в канаве побывал.
— А что, раздолбаям вроде меня можно здороваться с королевой?
— Да уж. Хорош! — Смех все такой же, будто не было пяти лет на троне. — А здороваться следует всегда и со всеми. — Прошла через камеру, подпрыгнув, уселась на широкий подоконник, как и все в этой темнице, за исключением отдельно взятого узника, безупречно чистый, прислонилась темной головкой к каменному переплету. — Полезай, что ли, сюда и признавайся без утайки, как дошел до жизни такой, что комендант у меня в неурочный час аудиенции просит и чуть не в ноги валится: «Смилуйтесь, государыня, заберите смутьяна Вэрелена Айльри в королевскую темницу, а то на гауптвахте от него никакого порядка не стало, я его в городскую тюрьму посадил, так он, подлец, оттуда удрал, и ладно бы из города тягу дал, так нет же — сидит пренахально в кабаке и побег празднует!»
— Что, прямо такими словами и сказал? — рассмеялся Вэр, устраиваясь на другом краю подоконника.
— Понятно, что не такими! Он же с государыней разговаривал, а не с обормотами всякими чумазыми!
— А можно полюбопытствовать, чего государыня только сейчас пришла, раз заранее знала, что за обормота ей в узники подкинули?
— У нее, знаешь ли, дел хватает. Да и жалобы на известного бузотера сперва почитать следовало, дабы соблюсти королевскую справедливость.
— Уж не подумала ли государыня, что он совершил какие-нибудь серьезные преступления? — Улыбка Вэра стала напряженной.
— Подумала, что он мог — не подумав, — тихо, но твердо сказала Лэйри. — Так в чем же дело?
— А нечистый его знает… — пожал плечами Вэр. — Скучно было.
Лэйри совершенно не по-королевски присвистнула.
— Вот те раз! Так кто ж тебя держал в гвардии?
Вэр задумался.
— То есть никто и ничто, — уточнила Лэйри. Он кивнул. — Ну, раз так, дело поправимое. Хочешь в пограничные охотники?
— Зверье, что ли, ловить, которое через границу к нам забегает?
— Балаболка! — отмахнулась Лэйри. — Не знаешь, кто такие, — так и скажи, объясню. Но тебе там самое место, и не спорь.
Предложение его устроило. Пожив недельку в светлой темнице и дождавшись оказии (на границу лучше было ехать с рекомендацией), преобразившийся из чумазого обормота не в щеголеватого гвардейца, а в бывалого путешественника, что и было, в конечном счете, его истинным обликом, Вэр отправился к месту службы, которое не покидал в последующие два года. В ту неделю Лэйри забегала к нему каждый день, то опять с утра поболтать и посмеяться, то днем в мужском платье и с двумя шпагами — проверить, насколько ей далеко как фехтовальщику до прославленного забияки, — кстати, оказалось ближе, чем можно было предположить, — то с книгами Ноэле, которые нравились ему не меньше, чем ей, то с гитарой. Дерзнул и он поспрашивать ее, как жизнь, и наслушался в ответ развеселых, причем совершенно правдивых, историй из жизни двора и Королевского совета, рассказывать которые она была великая мастерица. Словом, все прекрасно, только что-то у нее в последнее время не ладилось с магией, как будто немного разучилась.
— Да устала ты просто, работаешь как проклятая! — успокоил он. Нет бы задуматься…
Какой это ужас — по капельке терять волшебную силу, которая ей была так же привычна, как сила рук и ног, способность говорить и мыслить! А потом этот чародейский негодяй ее убил и распространил грязный слух… Стой! А как же королевские цветы? Не может быть, чтобы они не сгорели черным пламенем! Это должны были увидеть люди, поднять бунт против убийцы… что-то не так!
Кто у нас живет на Королевской площади?..
Так и не сумевшему сомкнуть глаз после ночного визита во дворец Вэру стоило немалого усилия воли дождаться часа, когда можно стучаться в дом, хозяйку которого знаешь только по рассказам и по ее книгам. Наконец, несчетное количество раз измерив шагами Королевскую площадь, вдоль, поперек, по кругу и во всех прочих направлениях, проглядев дырки в нарядных фасадах и кружевной решетке, он с боем часов постучал в дверь. Открывший ему мальчик больше всего походил на принца из какой-нибудь доброй и веселой сказки. Вэр назвался — исключительно для порядка, не предполагая, что в этом доме слышали его имя — спору нет, весьма известное, но только среди определенной публики… В ответ на него воззрились как на выскочившего из книжки победителя Проказников и стремительно пригласили входить.
— Мама! Господин Айльри приехал!
— Откуда вы меня знаете? — воскликнул Вэр с порога гостиной, растеряв от изумления остатки вежливости.
— Наслышаны. — Грусть в голосе и улыбке не оставила сомнений — от кого. Струящееся серебристое платье, чуть тронутые сединой черные локоны госпожи Ноэле в сочетании с этой улыбкой показались трауром.
— Госпожа Ноэле, вы верите?
— В черную чародейку Лэйри? — Грусть сменилась горечью. — Не больше вас! Чтобы там ни рассказывали про опасные опыты ради блага государства. Скорей уж, кто-то другой заигрался или зарвался, и Лэйри не смогла спасти нас, иначе как…
Недосказанные слова повисли в комнате болотным туманом, извиваясь, складываясь в ужасные картины…
— Когда увяли королевские цветы? — Вопрос прорезал наваждение, как луч от потайного фонаря пограничных охотников.
— Их выкопали ночью, когда умерла Лэйри. Постойте… — Госпожа Ноэле изменилась в лице. — Вэр, но ведь… это против традиции: когда умерли родители Лэйри, выкапывание увядших цветов было частью похоронного ритуала! Значит… о Мудрые!
— Спасибо… — потрясенно выговорил Вэр и, не в силах владеть собой, почти выбежал из комнаты.
Как никто не подумал об этом раньше? Может, чары, а может, просто потрясение. Королеву Алаириэн обожали, и вдруг такое известие. Почему поверили? А как не поверить королю, которого, все помнят, она сама выбрала себе в мужья? Которому присягали, как и ей?
Неважно. Лэйри жива! Где она, что с ней?.. Главное — жива. Замолчи, предательский голосок, шепчущий: была жива, когда тайно выкапывали цветы. Где тебя искать, Лэйри? Только бы знать! И знать бы, как «завязать» — так, кажется, ты это называла — твою магию на мою любовь. Сказать вслух? Прокричать на площади, что я тебя, оказывается, люблю? Уж точно сильнее, чем твой предатель-муж, — как иначе объяснить, что я чуть не умер, услышав, что ты мертва, и чуть не стал бессмертен, когда появилась надежда!
Господин министр не любил пеших прогулок по столице, но ломать традиции было рановато. Потому он и шествовал в сопровождении немногочисленной свиты по воскресным улицам, раскланиваясь с немного низшими, кивая в ответ на поклоны много низших. Равных у него не осталось, высший доживал в таковом качестве последние дни, самое большее, недели. Начнется война, с командованием королю не справиться, так что — отречение, «увы», неизбежно.
Нить приятных размышлений господина министра прервал поклон, дерзкий самой своей церемонной безупречностью.
— Я, Вэрелен Айльри, вызываю вас на суд перед лицом Мудрых! Призываю всех в свидетели!
Тишина распространилась по площади, как круги по воде. Суд Мудрых… старинная штука. Оба судящихся задают друг другу любые вопросы — и обязаны отвечать без утайки. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Ничего, кроме правды, иначе — смерть. Самое страшное, что такие случаи бывали. Мудрые в жизнь людей вмешиваются редко, зато наверняка.
Кто он вообще такой, что ему нужно? Может, не принять вызов, представить его шпионом… нет, ведь он тоже солгать не сможет, и люди это знают. Придется рискнуть, да и вряд ли этот Айльри достаточно осведомлен, чтобы задать по-настоящему опасные вопросы!
— Принимаю вызов. Какова ваша цель?
— Положить конец лжи, порочащей честь ее величества королевы Алаириэн. Что с ней произошло?
Вот как. Два месяца спустя, когда все, казалось, думать забыли… Выхода нет — магия перед лицом Мудрых бессильна.
Господин министр, как говорится, не умел проигрывать — поэтому проиграл глупо и неумело.
— Она бежала из темницы, больше я ничего не знаю. Что вам за дело до нее?
— Я люблю ее! Занималась ли ее величество королева Алаириэн опасной, вредной для людей магией?
— Нет. Но это не важно, королевой ей больше не бывать! Если она и осталась жива, то страшно изуродована, лишилась магической силы и не сможет больше ее обрести! Если даже найдешь ее, от твоей любви не останется и следа, когда увидишь ее клеймо!
— Я, Вэрелен Айльри, благодарю Мудрых за справедливый суд, — голос был холоден как лед, особенно в сравнении с исходящими злобой выкриками колдуна. — Вы, как ни странно, дворянин, так что защищайтесь! Пусть все честные люди и верные подданные нашей королевы будут моими секундантами. Наверняка среди вас есть чародеи — окажите любезность, проследите за честностью поединка!
Лэйри проснулась с чувством, что вспомнила что-то важное. В ушах звучал голос Аскельда, негромкий, тревожный, неповторимый: «Но жизнь и такая мила и желанна, замечу я робко…» — еще строчка, и — конечно же, как она могла забыть! «Пока мы под сердцем любовь эту носим, все ставя на карту…» Как всегда при этих словах, подумалось про Вэра. Почему бы — ведь, кажется, совсем не про него. Причесываясь на ощупь и щурясь сквозь чердачное окно на утреннее солнышко, она вспоминала каждую встречу, каждую улыбку. Особенно ту неделю в темнице… И вдруг поняла: конечно, не про Вэра. Про нее.
А что, бывают ведь странствующие рыцари, которым придает сил память о той, что на самом деле едва помнит их имя. Может быть… только удастся ли самой провести ритуал? Не узнаешь, пока не попытаешься! Королевская магия, завязанная на безответную любовь? Ну, а что ей осталось, такой-то «красавице».
Через две недели исчезли шрамы на запястьях от едких веревок. Через три — на спине от плетей. Еще через одну остался только след лапы потусторонней твари на щеке. Лэйри пела в портовой таверне песни Аскельда и его друзей. Слушали, то затаив дыхание, то подпевая. Пытались зазвать как счастливый талисман на корабль, она соглашалась с условием: курс на ту сторону Большого лабиринта. Отступались. А Лэйри втихомолку, только что от себя самой не таясь, пробовала по утрам чары Зова.
— …не сможет тебе сказать, когда придем мы домой! — И последний аккорд суровой и веселой, грустной и чуть мечтательной морской песенки. Хлопанье, шум — и чьи-то негромкие слова:
— Лучше меня, причем намного. Особенно гитара.
— Спасибо… — Лэйри едва отважилась поднять глаза, до последнего не веря — но этот голос ни с чем не спутать, и она не ошиблась.
— Государыня! — За всю свою богатую приключениями жизнь бард и мореплаватель Аскельд не бывал, пожалуй, так потрясен. — Какими судьбами?…
— Длинная и невеселая история. — Как легко слетели с уст эти слова. Теперь легко было все. И будет! — А вы?
Аскельд уже почти оправился от изумления:
— Именно сюда привели ребята, послушать, как в таком дальнем краю хорошо поют мои песни. А в гавань… а, теперь-то понятно! — тебе ли спрашивать, твой Зов, конечно.
Вот вам и магия безответной любви… Лиха беда начало, Лэйри, живем!
— Куда держите курс?
— Куда прикажет наша королева, разумеется, — улыбнулся Аскельд.
— Ну, раз так — идемте на корабль. Разговор долгий.
Корабль назывался «Славный» и был лучшим в королевском флоте — во всех отношениях: лучшая команда, лучшие ходовые качества, лучший капитан, лучший бард. А теперь и лучший талисман удачи — королева-чародейка Алаириэн. Через Лабиринт прошли как по ниточке — лучшие карты и лоции, да еще и Лэйри пошепталась с ветром! Вечером встали на якорь, с рассветом на шлюпке примчался слегка ошалелый молодой помощник начальника порта.
— Что у вас тут происходит? — спросил капитан.
— Приют для умалишенных у нас тут, простите за откровенность. За полгода вашего плавания такое приключилось — не узнаете королевства!
— Давайте по порядку.
— Ее величество погибла при занятиях недозволенным чародейством.
— Это мы знаем, что дальше? — невозмутимо перебил капитан.
На простоватом лице молодого человека явственно обозначилось: «Вот ведь чурбан бесчувственный!»
— Вэрелен Айльри объявился в городе, посреди Королевской площади вызвал главного министра на суд Мудрых, заставил его признать, что это ложь и что где королева, неизвестно, только она утратила магическую силу и изуродована. А сам Айльри сказал, что любит ее величество, закончил суд, тут же вызвал министра на дуэль и убил вторым выпадом. Тот пытался колдовать, но в толпе случились маги, которые ему помешали, а он от шпаги-то отвлекся! И тут прискакал гонец с известием о нападении. Этот проклятый министр, оказывается, снял охрану со всех границ — так никто и не понял зачем. Только северо-восточные охотники не подчинились, это нас и спасло. Мы выдержали осаду, теперь гоним их обратно. Правда, во время осады отрекся король. Вэрелена Айльри сгоряча чуть не короновали, но он шарахнулся, как от чумы. Есть, говорит, законная государыня, и она вернется! Пока выбрать регента, как положено (господина Товинне выбрали), а его, дескать, дело маленькое — разведка да кавалерийские атаки. А то, что он любит ее величество, так это, говорит, никого не касается, на площади он об этом прокричал перед всеми только в надежде, что это ей вернет магическую силу. Правда, ученые маги говорят, пока ее величества здесь нет, это не поможет. Вот так, — закончил вестник едва ли не с гордостью за такую безумную историю.
— Что ж, спасибо за важные новости! К счастью, у нас есть чем вас отблагодарить, — улыбнулся капитан, распахивая дверь каюты. — Приветствуйте ее величество! Свидетельствую как человек, испытавший на себе, — со всеми королевскими чарами.
За этот день Лэйри измучилась так, что на закате малодушно сбежала от своих верных и мудрых советников и не горы даже, а целой горной страны накопившихся дел в свою комнату на вершине башни, с окнами на все стороны света. Заколола волосы, распахнула окно и подставила лицо ветру и алым закатным лучам. А ветер поднялся нешуточный, хотя и теплый, особенно здесь, наверху, в ушах так и свистело.
Со спины она была так похожа на себя прежнюю, как только возможно, — гладко зачесанные и собранные в узелок темные волосы, гордая головка, точеная шея, легкие руки, ладони лежат на стене по обе стороны окна, и рукава светло-голубого платья трепещут на ветру, как крылья. «Как только взглянешь на нее, вся твоя любовь…» Да много чести для этой мрази — помнить его слова! Держись, Вэр, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, глаза бы не раскрылись шире от неожиданности. Ты просто не увидишь шрамов, для тебя их не будет — вдруг тогда их не станет и для нее?
— Лэйри.
Она обернулась, рука запоздало дернулась к шпилькам… Какие мелочи в сравнении с тем, что мерещилось ему в кошмарах, когда он вздрагивал от жалости при виде жуткого клейма, а Лэйри в ответ то бросалась со скалы, то растворялась в воздухе, то просто поворачивалась и уходила! Перехватить руку, привлечь к себе… поцелуй в правую щеку — сейчас важнее, чем в губы! — Лэйри пытается вырваться, на худой конец отвернуться — куда там! В последний миг мелькает мысль: а вдруг ей будет больно…
— Вэр, не надо, не надо! — отчаянный шепот, но сейчас прав он и вновь в этом уверен.
«Я умру от стыда, если он дотронется до этой гадости…»
Вэр отшатнулся — губы коснулись нежной, гладкой кожи.
— Причудится же такое, — потрясенно выговорил он и резко развернул ее к висевшему в простенке зеркалу. Лэйри расширенными от изумления глазами смотрела на свое отражение, потом нерешительно потянулась рукой к тому месту, где несколько мгновений назад был шрам. Ладонь замерла на расстоянии пальца от кожи. Вэр взял ее за запястье и приложил дрожащую ручку к щеке. Лэйри вздрогнула всем телом. Рука сползла вниз, и несгибаемая королева Алаириэн зарыдала. Вэр крепко прижал ее к себе. Эти слезы были необходимы ей, чтобы смыть память о пережитом ужасе… До чего же странно держать в объятиях плачущую Лэйри! Это чтобы ты не сомневался, что она — существо из плоти и крови, твое сокровище, которое надо защищать и беречь. Справишься ли?..
— Что, так жалко этого украшения? Брось, если хочешь, я тебе еще лучше нарисую — тушь есть?
— Вэр, чучело! — Лэйри задохнулась от возмущения и смеха. До него от слез оказалось так близко… как до поцелуя.
Дмитрий Рой
ГНОМ
Утро выдалось по-праздничному светлым, приятно умиротворенным. За ночь подморозило. Воздух, еще вчера пахнувший промозглым туманом, очистился, стал освежающе-колким, а высоко в утреннем небе превратился в горный хрусталь, сияющий голубым отливом в ярком блеске нежаркого осеннего солнца.
Именно таким, должно быть, был Первый День Созерцания.
В момент, когда инструменты отложены, а глаза любуются завершенной работой, сердце каждого истинного сына Динхадара, Кователя, наполняется удовлетворением и созерцательным спокойствием. Только затем приходит восторг или — что бывает с самыми требовательными к своему искусству — сомнение и недовольство достигнутым. Так и Ратмар Динхадар в тот День созерцал свои творения, наполнялся в молчании грустной радостью и прозревал туманное будущее своих детей-гномов.
Подобные мысли разгоняли непрошеную печаль, подбадривали сердце. Болезненное чувство одиночества отступало и все же назойливо маячило где-то там, на задворках сознания, и нет-нет да давало о себе знать.
Минуло ни много ни мало больше двадцати лет, как Саорм осел в здешнем краю. Местные жители, видно, уж подзабыли, как на дальней окраине их небольшого селения Тихвин появилась его кузня. Тогда же живой гном им показался почти что чудом, явлением из сказки. Народ со всей окрестности — полторы дюжины деревень и с десяток хуторов — валил поглазеть на нового кузнеца, а заодно сделать мастеру заказ — узнать, правду ли бает люд об искусности гномов.
Так что приняли Саорма не то чтоб очень радушно, но вполне сносно.
Гнома поначалу раздражали расспросы о его родичах и крае, откуда он родом. Но и они вскоре сами собой прекратились, так как кузнец на данные расспросы отвечал лишь маловразумительным бормотанием.
Злая судьба разрушила прежнюю жизнь Саорма. Под ударами северных орд пал родной Мейкронд. Жалкие остатки разорённого рода разметало по свету, а самого гнома забросило в небольшое княжество Дэ-Симмо, прижатое к северо-западному боку королевства Реец воинственным союзом независимых баронств Ластнера. Скорбные воспоминания бередили незажившую рану в душе. От того ворошить минувшее не было никакого желания.
Бывало, Саорм задавался вопросом — что он нашел здесь, в глуши, вдалеке от больших городов, где наверняка можно было бы встретить гномов, которые с радостью примут хорошего мастера в свою общину? Или почему не попытаться примкнуть к другому роду и наконец избавиться от тягостного одиночества? Но со временем такая жизнь становилась Саорму привычной — он врастал в землю, не находя смысла в дальнейшем поиске лучшей доли и нового дома.
Если подумать, то и в Тихвине гному жилось неплохо. Кто откажется от того, чтоб получить лучшее и долговечное, заплатив за работу мастера ненамного больше, чем обычному деревенскому кузнецу?
По обычаю, каждый гном ко дню Созерцания готовит что-нибудь особенное, новое. Посвящает плод своего труда Динхадару, а после праздника дарит его тому, кого больше всего уважает или любит. Нарушение традиции, даже вдали от сородичей, Саорм считал предательством памяти предков. Потому по случаю Дня он преподносил подарки то голове сельской общины, то церковному старосте Тихвина. Так праздник гномов стал значимым событием в жизни округи. И если селяне не устраивали по этому поводу большие гулянья, то торжественный обед в доме головы был обязателен.
Накануне, уже под вечер, Саорм закончил серебряную чашу для Возлияния Ратмару.
Позволить себе заказать дорогое изделие из драгоценных металлов могли не многие. Обращались все больше по мелочи: обручальное колечко, простые сережки для возлюбленной, незамысловатый браслет для жены. Душа же гнома тянулась к большему; ради праздника Созерцания и во славу Динхадара он готов был поработать и потратиться.
Встал гном позднее обычного. Работа в кузне его не ждала. Но именно туда Саорм собирался первым делом. Сегодня огонь в кузнечном горне становился священным. Именно его жгучим языкам предстояло опробовать подношения Ратмару и снисходительно выслушать хвалебный гимн, исполненный хрипловатым голосом Саорма.
Новый шелковый жилет, начищенные до блеска сапоги, пояс с крупным жемчугом и холщовая торба с подношениями: бутыль лучшего южнодароэрского вина, несколько кусков вяленого мяса, горсть пшеничного зерна и немного благовонного ладана были приготовлены загодя. Потому, не теряя времени, одевшись, причесав бороду и бережно взяв в руки чеканного серебра чашу и торбу, Саорм прямиком направился исполнить положенный ритуал.
До кузни, стоящей на случай пожара чуть в стороне от остальных построек на берегу мелкой речки, нужно было сделать пару дюжин шагов по склону низкого пригорка.
Гном задержался на крыльце. Вдохнув морозный воздух полной грудью, он вскинул голову к бездонному небу и блаженно зажмурился.
Сентиментальностью и излишней поэтичностью племя Саорма не обладало. Но сейчас можно было быть другим. Строки гимна сами собой искрами вспыхивали в памяти и просились наружу, поторапливая разжечь священный огонь. Кузнец, довольно бормоча в бороду первые строфы, сбежал по ступеням, бодро оглянулся по сторонам и, пораженный увиденным, замер.
В прихрамывающей фигуре, устало бредущей вдоль берега речки, для постороннего зрителя не было ничего особо необычного. Разве что селяне с первого взгляда признали бы в идущем чужака, но не более того. Гнома же точно обдало ледяным порывом злого горного ветра. Он видел родича. Мало того, Женщину, что в дюжину раз было невероятней, чем снова увидеть, после стольких лет, соплеменника-мужчину. Ни один гном на свете, будь то брат, отец, дядя или любой другой родич, никогда в жизни не отпустил бы женщину куда-либо без сопровождения.
От одной мысли, что в эту глушь каким-то немыслимым образом занесло одинокую гномку, Саорму стало дурно. Ворох самых различных чувств взметнулся буйной вспышкой в душе. Он был восторженно обрадован и благодарен за подобное благоволение Динхадара и в то же время — удивлен, крайне возмущен, растерян и насторожен.
Но как бы там ни было, Саорм со всех ног бросился навстречу нежданной гостье. Когда же он в считаные мгновения оказался подле соплеменницы, к букету его противоречивых ощущений добавился испуг. Лицо одетой в грязные лохмотья гномки было бледно и измученно. Она еле удерживала у груди продолговатый сверток и лишь чудом не падала.
Только кузнец успел подхватить сверток, как обессиленная гномка, покачнувшись и попытавшись зацепиться за его плечо, с гортанным выдохом осела к его ногам.
Сверток в руках вяло шевелился. С тревожным трепетом в сердце мастер заглянул в него и второй раз за утро был потрясен до глубины души: изредка моргая, на бородача испуганно смотрел круглолицый сероглазый малыш. Человеческий малыш! Это было страшнее всего.
Голова Саорма закружилась. Только усилием воли кузнец вытолкнул прочь все бессмысленные вопросы. Сейчас он должен был в первую очередь позаботиться о бесчувственной женщине и начинающем беспокойно подавать голос ребенке.
Чтоб добраться до порога дома, кузнецу пришлось поднапрячься.
Только устроив на своей кровати гномку и оглушительно верещащего ребенка, мастер вспомнил о забытом ритуале. Чаша и торба бесхозно лежали тут же у крыльца. Саорм в нерешительности — что важнее в данный момент — топтался на месте, но пронзительный детский визг, вырвавшийся из приоткрытой двери, распутал хаотично скакавшие мысли. Более не медля, гном поспешил в Тихвин. Там, на другом конце поселка, ближе к лесу, жила местная ведунья.
Добрался Саорм до знахарки быстро. Хоть и бежал огородами по окраине селения. Ни к чему было тихвинцам знать, куда и зачем спешит кузнец.
Уговорить престарелую ведунью без расспросов и промедления отправиться в дом гнома оказалось непросто. Ворчливая старуха, настороженно косясь на небывало взволнованного кузнеца, напрочь отказывалась понять, почему от нее требуют срочно следовать за ним, да еще по бездорожью, околицами. Только после обещанного ей золотого иррна она перестала препираться, собрала кое-какие травы в лукошко и, усердно постукивая по земле клюкой, поплелась вслед за мастером, в нетерпении готовым посадить медлительную старуху себе на плечи и как можно быстрее доставить ее к реке.
Оказавшись у постели гномки, знахарка, ничего не объясняя, сейчас же выдворила обескураженного Саорма за дверь.
Теперь у мастера было время для обряда и раздумий. Но недавнего торжественного настроя как не бывало. Он суетливо разжег огонь, в задумчивости без положенного порядка и благоговения набросал в сердито разгоревшееся пламя подношения. Вместо слов гимна в голове толклись совсем другие мысли. А когда вылитое из чаши на зашипевшие угли вино чуть полностью не погасило огонь, Саорм торопливо постарался выдавить из памяти несколько строк гимна и, оправдываясь сложившейся ситуацией, поспешил оставить кузню.
Мастер, заведя руки за спину, нервно мерил шагами двор перед закрытой дверью в дом. То, что гномка появилась в здешнем краю одна и в таком плачевном состоянии, сильно тревожило его. Но ее ноша беспокоила кузнеца куда больше. Он был в смятении и растерянности: «Каким образом человеческое дитя оказалось в ее руках? Что это могло значить? Что подумают и как себя поведут селяне, узнай они о случившемся?»
Лишь в одном Саорм был уверен — ни при каких обстоятельствах гномы не должны вмешиваться в людские дела. Он уже сомневался в правильности решения пригласить знахарку. Она, конечно, малоразговорчива, но подобное событие могло заставить разговориться даже ее. Разве что попытаться купить ее молчание?
Определенно — от ребенка следовало избавиться, и немедленно. Но даже думать о том, чтоб выгнать соплеменницу, что бы она ни свершила и какое бы злодеяние ни загнало ее сюда, казалось мастеру святотатством.
Решение пришло неожиданно. Саорм широким шагом направился к крыльцу, но ведунья сама открыла перед ним дверь.
— Проходи, — сухо проговорила она, кивком приглашая идти за собой.
Занавесь скрывала от взгляда гнома кровать и негромко агукающего малыша. Но низкий бархатный голос гномки, изредка говорящий ребенку что-то успокаивающее, был хорошо слышен.
— С ними все хорошо. — Внимательные глаза старухи перехватили озабоченный взгляд кузнеца. — Крепенький мальчик, — добавила ведунья, мелко кивая головой, и еле уловимо улыбнулась. — Нужно только немного отдыха и заботы. Я дала твоей гостье парочку трав. Она знает, что с ними делать. А вот нам, почтенный, следует поговорить.
— Несомненна! — с готовностью согласился Саорм.
Понять, о чем хочет поговорить знахарка, не составило труда. И упустить шанс избавиться от ребенка было ни в коем случае нельзя.
— Мне бы хотелось сделать вам, сударыня, выгодное предложение… — поглаживая бороду, проговорил хозяин дома, но тотчас же был прерван нетерпеливым взмахом руки.
Ведунья поманила его от занавеси к дальней скамье, а затем, присев, вдруг раздраженно зашептала:
— Можешь хоть век меня величать сударыней, а ребенка я все равно не возьму! — категорически заявила она, уверенно тряхнула непокрытой седой головой и вновь повторила отказ, выделяя последние слова: — Кто бы и что бы мне за это ни сулил, НЕ ВОЗЬ-МУ!
Старуха с минуту пристально смотрела на опешившего и теперь не знающего, что сказать, гнома и уже потом наставительно добавила:
— Почаще бы почтенному господину гному бывать в нашем Тихвине. Балакай он с селянами поболе, и, глядишь, вести быстрей доходили бы до его кузни.
Ведунья вновь ненадолго умолкла. Казалось, усталое морщинистое лицо женщины состарилось еще больше.
— А вести разные к нам приходят. И недобрые тож. Вот накануне через Тихвин-то наш проходили княжеские конники, — вполголоса пробормотала она.
Густые гномьи брови поползли на лоб. Первой мыслью растревоженного нежданной новостью Саорма было то, что всадники ищут именно его соплеменницу.
— Не больше четырех дюжин пришло, — продолжала знахарка, не замечая испуга в глазах кузнеца. — И выглядели они плохонько. А вот остановиться в Тихвине все равно не захотели. — Старуха многозначительно глянула в лицо Саорма. — Войско воеводы Ломбора побито. А сами ребятки спешат к соседям, под королевскую руку. Подальше от нас — кого бы им защищать от поганых ластнерских собак.
Такого оборота гном никак не ожидал. Он с силой вцепился себе в бороду, замер и остекленевшим взглядом уставился на насмешливо скривившую губы знахарку. Перед его невидящим взором поднимались кровавые призраки двадцатилетней давности. Неужели все повторится снова?! — болезненно кольнуло в самое сердце.
— Плохо, очень плохо, — качала головой старуха.
Гном, угадывая еще более горькие вести, подался назад.
— Замок Великого князя сожжен, — вещала ведунья пугающе глухим голосом. — Наш добрый князь был слишком доверчив и не допускал мысли, что благородные бароны могут предать. А их послы воровски, ночью открыли убийцам ворота замка. И теперь нашего князя нет, как и всех… — Старуха отчего-то на мгновение замолкла и покосилась куда-то в сторону, на занавеси и окно, выходящее во двор, а затем тише прежнего проговорила: — Почти всех его домочадцев.
Знахарка говорила что-то еще, но Саорм не слушал ее.
Княжества Дэ-Симмо больше не было. Не ровен час, вслед за беглецами явятся победители, и от их грабежей селян уже никто не защитит. Понятно, отчего ведунья не желала брать на себя лишнюю обузу.
Жизнь Саорма снова висела над пропастью. Его дом рушился и сгорал вместе с душой в пламени отчаяния: «За что ты не жалуешь меня, Ратмар?!» — надсадно билось в голове гнома.
— Глянь, мастер. — Старуха потянула кузнеца за рукав и бесцеремонно сунула ему под нос дурно пахнущую грязноватую тряпку. Гном рассерженно дернулся, хотел было обругать глупую ведунью, но тут же его рассеянный взгляд уцепился за что-то необычное. Саорм тотчас выдернул пеленку из рук женщины, расправил ее и обомлел.
— Княжеские вензеля ни с чем не спутаешь, верно, мастер?
Кузнец неуверенно, молча водил пальцами по вышитой золотом княжеской короне герба Дэ-Симмо.
— Малец, — знахарка кивнула на скрывавшую кровать занавесь, — младший сын князя и теперь сам последний князь.
Комкая пеленку, гном долго еще неотрывно смотрел на занавесь, а ведунья, опустив к полу свои бесцветные глаза, вдруг тоскливо выдавила:
— Да, я стара. Но мне и теперь дорог каждый прожитый день. За княжичем придут и не оставят в живых никого, кто хотя бы видел его. А я хочу жить!
Саорм задыхался. Он разодрал плотный ворот рубахи и поднялся на ноги. Двадцать лет мирной жизни он не видел сородичей. И вот всего один день принес кузнецу столько немыслимых потрясений.
Но что это он так разгорячился? Мастер пытался успокоиться. Кузню, быть может, на время придется бросить. Но гномам нет никакого дела до людских дрязг! Рано или поздно все утрясется, и при новых правителях он займется обычным своим ремеслом. А ребенок… А что ребенок?
Из-за занавеси, бережно удерживая на руках малыша, вышла бледнолицая гномка. Саорм тотчас смутился и спешно перевел взгляд на знахарку. Та успела подойти к выходу и, избегая встречаться взглядом с хозяином дома и его гостьей, толкнула дверь.
— Постой. — Гном взял со стола серебряную чашу. — Вот в оплату.
— Оставь себе. Может, сгодится, чтоб выкупить свою жизнь, — пробормотала старуха.
— Возьми хотя бы обещанное.
Ведунья, все так же пряча глаза, пожала плечами, взяла монету и, спрятав ее в вышитый цветным бисером кошель, перешагнула порог.
— Спасибо вам за доброту… — дрожащим голосом вслед ей проговорила гномка.
Появление подле кузни всадников стало неожиданностью.
Знахарка еще не добралась до деревенской околицы, когда со стороны реки появилась пара отрядов по полдюжины конников. Крупных черных орлов на красно-белых накидках не сложно было разглядеть даже в небольшое оконце гномьего дома. Думать о бегстве уже не стоило — бароны успели-таки дотянуться даже до этой глухомани, спеша подмять под себя земли захваченного княжества.
— Марш на чердак и, пока я сам не поднимусь наверх, ни звука! — скороговоркой буркнул Саорм. Гномка нахмурилась, но через мгновение понимающе кивнула и поспешила выполнить распоряжение.
Зашвырнув жемчужный пояс под стол и набираясь смелости, глубоко вздохнув, гном шагнул на крыльцо, с поклоном и радушной улыбкой встречая въезжающих во двор всадников.
— Пусть удача не отвернется от честных воинов, — приветственно проговорил он им.
Ответа не последовало. Старший с оловянной бляхой десятника на груди и с длинным, через всю щеку, шрамом, игнорируя слова гнома, распоряжался подчиненными:
— Эбра, Рафа остаетесь со мной! Остальным прочесать деревню! И постарайтесь не резать всех без разбора! — Солдаты, оценив по достоинству шутку командира, заржали не хуже своих лошадей и пустили их вскачь вслед старухе, все еще надеющейся успеть укрыться в деревне.
Десятник вальяжно спешился и по-хозяйски огляделся.
— То, что надо, — проговорил он, повернувшись лицом к мастеру, но словно не замечая его. Саорм еле успел посторониться, пропуская вооруженного человека внутрь.
— Проходите, гости дорогие, — безвольно пролепетал он, прошмыгнув в дом за десятником, прежде чем два головореза позади него, гогоча, разом протолкнулись в дверной проем, едва не высадив косяк.
Десятник уже разглядывал серебряную чашу.
— Хорошая штучка, — сказал он, — тяжелая.
— Прими ее в знак почтения, господин, — сейчас же предложил гном, снова кланяясь десятнику. Тот вскинул бровь, наконец замечая и оценивая Саорма. — Сегодня, судари, праздник у нас, гномов. Вот в честь праздника…
— Ха! Это тоже даришь?! — громыхнул один из солдат, Эбра или Рафа, выуживая из-под стола пояс.
— Конечно-конечно, все, что только пожелаете, — согласился, закусывая губу, Саорм.
— Хорошо. — Десятник грохнул чашей о столешницу. — Останемся здесь. Место удобное. Подобраться незамеченным, если что, не получится. Да и хозяин как будто рад нам.
Солдаты загалдели, с шумом рассаживаясь вокруг стола.
— Всегда рад доброму гостю, — заверил десятника кузнец. — Незачем честному гному встревать в людские споры. По мне, так нет никакой разницы, кто правит этими землями — князь ли, король или барон. Хороший мастер всегда найдет применение своим рукам.
— Ну-ну. — Шрам десятника, остерегая гнома, побагровел. — Пусть пока будет так, как наш радушный хозяин считает. — Вояка осклабился, облокачиваясь на стол, а затем, добродушно улыбаясь, добавил: — Ну что же ты, хозяин, не привечаешь своих гостей. Разве не праздник у тебя? Давай, не жалей, выгребай все на стол. В кои-то веки к тебе пожаловали столь славные воины, а ты не проявляешь подобающего уважения. Вот твоя баба мается. Поди, совсем истомилась без дела и руководства настоящего мужика.
Под громогласный гогот солдат Саорм грозно зыркнул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Ослушница, подвязавшаяся где-то найденным ей широким кожаным фартуком, стояла, выпрямив спину, и холодно смотрела на развеселившихся людей. Не теряя времени, кузнец пообещал исполнить все в лучшем виде, подхватил гномку под локоть и вывел ее во двор.
— Ты почему не на чердаке?! — гневно зашипел Саорм, крепко-накрепко сжав предплечье гномки. — Кто будет присматривать за ребенком?!
Женщина вырвала руку из цепкой хватки и, гордо вскинув голову, заявила:
— Не смей так говорить со мной, я не жена тебе. Ребенок спит и не проснется еще до вечера. Можешь не беспокоиться. Снадобье ведуньи не подведет.
— Ошибаешься, дорогая! Пока они, — гном мотнул головой в сторону дома, — здесь, ты будешь кем угодно! И женой тоже!
— Это ненадолго. — Гномка выдернула из-под фартука широкозубый короткий нож.
— Убери сейчас же! — Саорм округлил глаза от ужаса, снова ухватил женщину за вооруженную руку и не без усилия отнял нож, чтоб тотчас швырнуть его в дровяник. — Ты не воин…
— Зато ты воин! И ты сделаешь это! — почти в голос бросила кузнецу строптивица.
— Замолчи! — прохрипел гном, чуть ли не руками пытаясь закрыть рот гномке.
Саорм схватил женщину за плечи и встряхнул ее.
— Я был когда-то им! Но воин во мне погиб вместе с моим родом! Я не хочу больше крови! У меня одна жизнь, и прожить ее я хочу спокойно. — Ответом кузнецу был взгляд, полный презрения. — Одумайся, вернутся остальные и изрубят нас на мелкие куски. Кто, скажи на милость, позаботится о ребенке?
— Ты просто трус, как и та старуха, и недостоин быть мои соплеменником! Я все сделаю сама. У тебя есть яд?
— Ополоумела! Не бывать этому в моем доме! — Гном рывком повлек гномку к кладовой, вовремя оглянувшись на крыльцо.
На пороге появился десятник. С минуту постоял, провожая гномов пристальным взглядом. Усмехнувшись, проверил, легко ли вынимается клинок из ножен, и вернулся за стол.
Десятник размашисто резал копченый окорок.
— Невзлюбила нас твоя благоверная. — Он не глядел в сторону стоящих у очага гномов, но был уверен, что в этот момент кузнец затрясся от страха. — Много воли дал женщине. Не будешь воспитывать сам, найдутся те, кто заменят тебя.
Баронские солдаты угрюмо молчали — вот-вот вскочат со скамей с мечами в руках.
— Господин десятник, да она просто больна, нездорова на голову… — пробубнил Саорм, ощущая спиной, как гномка сверлит его ненавидящим взглядом.
— Не имеет значения. Такие болезни лечатся тем же самым — кнутом и сильной рукой.
Встав на ноги, десятник взглядом указал кузнецу на чарку белого вина.
— Выпей с нами. Негоже хозяину сторониться дорогих гостей. Ну же, смелей. Неужели боишься охмелеть от своей собственной выпивки?
Саорм выпил все, до дна. Только чуть погодя поглядывающие на него солдаты успокоились и молча принялись за еду, а гномы продолжили подносить тарелки со снедью и кувшины с питьем. Когда же друг за другом появились другие воины, дом все больше стал наполняться разгульным шумом. Рубаки баронов веселились вовсю.
Последний «гость» появился, прихрамывая.
— Умберт, чего запропастился? Совсем с коленом плохо?
На неожиданную заботу десятника солдат, кривясь лицом, безразлично отмахнулся.
— Эй, гном, нет ли тут в деревне кого-нибудь, кто поглядит моего воина? Хромоножки мне не нужны.
Умберт зло вскинулся, но под жестким взглядом командира опустил голову и с удвоенным усилием стал пережевывать мясо.
— А как же, есть знахарка, — не без опаски признался Саорм. — Вы могли ее видеть. Она как раз шла к деревне, когда вы въезжали на мой двор…
Взрыв хохота пары забитых едой ртов оборвал объяснения ничего не понимающего гнома.
— Ну и олух же ты, Умберт! — давясь, заорали солдаты друг за дружкой. — Выходит, ты вспорол брюхо своей лекарке! Везунчик, нечего сказать.
В груди кузнеца что-то оборвалось и, рассыпаясь, рухнуло. Он посерел лицом и вовремя схватился за стенку, чтоб удержаться на вдруг ослабевших ногах. А разум успокаивающе зашептал: «Смерть старухи не так плоха, теперь о ребенке в деревне никто больше не знает».
— Ну и что ж? — Умберт равнодушно пожал плечами и потянулся за пазуху. — Зато обзавелся отменным кошельком. — На стол, звеня монетами, упал увесистый кошель цветного бисера. — И скажу я вам, братцы, там не одна медь. И золото найдется.
Шум в доме разгорелся с новой силой. Саорма била крупная дрожь, а за столом хмелеющие вояки хвалились тем, чем успели за день поживиться в Тихвине, тем, какого строптивца из сельчан успокоили навеки, и тем, каких девиц и как успели попользовать.
— Хозяин, — позвал гнома десятник. Опустив голову, Саорм приблизился. — Довожу до твоего сведения, наперед и по большому расположению, которое я питаю ко всем верноподданным Ластнера, оружие в доме хранить запрещено.
Только сейчас кузнец обратил внимание на то, куда обращены глаза десятника. Невыносимая боль ледяной иглой кольнула в самое сердце гнома. Как же он мог забыть о нем?! На стене, на почетном месте, хорошо видном со всех концов комнаты, висел мифриловый топор с искусной рунной гравировкой, служивший деду Саорма, отцу и ему самому в последней схватке за погибший Мейкронд.
— Зачем тебе лишние неприятности? Принеси его мне, гном, и я забуду, где взял этот топор. Он еще послужит настоящему воину.
Как хотелось сейчас Саорму погибнуть еще у ворот Мейкронда и не испытывать подобного позора. Это правда — он не гном, он последний из последних трусов. Никчемный клочок от того воина, что без остатка сгорел в пожарах на развалинах Мейкронда.
Но что он может сделать? Только унизиться еще раз, пасть в грязь перед победителями.
Отдав топор, кузнец на неслушающихся ногах вышел из дома за новой порцией пива.
Одуревший, точно оглушенный ударом, Саорм не заметил увязавшуюся за ним в кладовую гномку. Вместо того чтоб позволить ему поднять бочонок пива наверх, его грубо одернули, заставив остаться на месте.
— До каких пор ты будешь терпеть их издевательства? — Гном опустил голову и не ответил. — Неужели я права и мне не следовало оставаться в твоем доме? Ты слышишь, в ТВОЕМ доме?! Враг пришел к тебе, и ты готов лизать ему подметки.
— Чего ты хочешь от меня, женщина? Что я могу? — Саорм устало опустился на ступень. — Мой прежний дом, Мейкронд, сгорел двадцать лет назад, и мне нет дела более ни до чего. Пусть люди решают свои проблемы сами. Я и ты — гномы, мы не должны лезть в их дела.
— Почему? Разве ты не жил среди людей? Разве ты не называл их дом своим домом? Они притесняли тебя, гнали и преследовали? Разве этого недостаточно, чтоб заступиться за них? — Мастер, обхватив голову руками, снова промолчал. — Если у тебя не осталось совести и чувства долга, то они есть у меня. Князья Дэ-Симмо всегда были верными союзниками боргов. Я Миломея, дочь вождя боргов Рорга и фрейлина княгини Лесандры. Она доверила мне своего сына, Алессио, и я его буду беречь до конца. Пока жив последний из князей Дэ-Симмо, у людей княжества есть надежда освободиться от захватчиков.
Не без любопытства Саорм взглянул снизу вверх на женщину. Глаза гномки сверкали, она сжимала кулаки и всем своим видом выказывала отчаянную, полубезумную решимость.
— Ты думаешь в этом есть смысл? — не удержался от насмешки гном.
— А как же?! — всплеснула руками удивленная фрейлина. — Смысл жизни в борьбе! И не только за выживание, но и за правду! А правда в том, что не должно быть творящегося сейчас с княжеством. Нельзя спокойно смотреть на то, как разоряют и губят жителей этих земель. Неужто ты думаешь, что война закончится на разорении Дэ-Симмо? Ластнер давно предался Тьме и люто ненавидит всех своих соседей. Это только начало.
— Вот только не надо призывать меня под флаги священной войны с Тьмой. Пустое.
— Почему? Сделай над собой усилие, возьми в руки оружие и защити свой дом. Даже это будет вкладом в наше общее дело. Я иду к отцу, борги сдержат свое слово и помогут восстановить княжество или полягут все до единого. — Миломея по-мужски уверенно рубанула воздух рукой.
— Больно ты скора решать за других. — Саорм с горьким сомнением покачал головой. — Говоришь о помощи. Кто пришел на выручку к моему роду, когда его осадили северные орды? Борг не на другом конце света от Мейкронда, и мы как будто родичи. А ты говоришь, что гномы пойдут умирать за людей.
Гномка гневно выдохнула.
— Слово боргов тверже камня! Они сдержат его, потому что умеют его держать. И не смей утверждать, что мой род — предатели! Если и были гонцы от Мейкронда, то это еще не значит, что их не перехватили. Ты жалок, гном. Ты потерял не род, ты потерял веру и цель. А без них передо мной сидит только пустая оболочка, трясущаяся за сохранность иллюзии жизни.
Саорм отрицательно тряс головой.
— Все напрасно, кровь ведет к еще большей крови.
— Твое дело так думать, — прошептала дочь вождя боргов, проходя по лестнице мимо прячущего от нее лицо кузнеца.
Еще не успев переступить порог, Саорм почуял недоброе оживление в доме. Опасаясь самого худшего, гном вбежал внутрь, но тотчас чьи-то сильные руки сгребли его и швырнули в угол. Упершийся в стену клинок перегородил мастеру дорогу, вынуждая его смотреть на происходящее у стола.
Один из пьяных солдафонов подтягивал к себе Миломею и пытался освободить ее от фартука. Та упиралась, выкрикивала проклятья и бранилась, но это только раззадоривало насильника.
— Эй, что за наклонности?! — громче всех горланил развеселый десятник, размахивая наполненной пивом кружкой. — Ты же мужчина! А этой уродке только бороды не хватает, чтоб походить на ее никчемного муженька!
Саорм зажмурился, без надежды прося Динхадара, чтоб происходящее было только дурным сном. А ехидный смех солдата, стоящего над гномом с обнаженным клинком, безжалостно рассеял и эту иллюзорную надежду.
— Не боись, непорочность твоей женушки не пострадает. Мой приятель всего-то хочет убедиться, что она женщина…
Разгульный шум прекратился разом. Звонкая пощечина перекрыла гул и, как показалось Саорму, оглушила всех находящихся за столом. «Всё!» — ударило в виски гнома. Дыхание перехватило, а в животе поселилось ощущение ледяной пустоты.
— Я предупреждал тебя! — Первым, когда хмельной солдат с багряной от пощечины щекой все еще глупо улыбался, отреагировал десятник. Он с ревом швырнул кружку в гнома и заорал: — Теперь воспитанием твоей бабы займутся мои ребята! На улицу ее!
Слова мольбы застряли в горле гнома. Он хотел просить о пощаде, сулить горы золота. Но оглушающий вопль отчаяния женщины, пьяный вой охочих до развлечений солдат, звеня в ушах незатихающим колоколом обреченности, остановили его. Он слышал лишь их и ничего более не замечал. Мир перед глазами утонул в тумане, и только терзающие душу крики боли оповещали, к горю Саорма, что он еще жив.
Когда мастер пришел в себя, свет в окнах погас — наступил вечер. В очаге догорали остатки скамьи, коптили сальные свечи. Большинство перепившихся баронских солдат дрыхло тут же за столом или под ним. Только самые стойкие — десятник да Умберт — осоловело клевали носами, поминутно подливали в себя пиво и перебрасывались ничего не значащими фразами.
Кузнеца никто не охранял. Беспрепятственно выйдя во двор, он вскоре оказался у сарая, служившего конюшней, где все еще испуганно похрапывала пара мулов.
Миломея неподвижно лежала между тюков соломы. Казалось, она была мертва. В призрачном свете недавно взошедшей ущербной луны мертвецкая бледность ее тела ужасала.
— Доколе?.. — прошептал гном, падая на колени перед фрейлиной княгини. Слёзы неизбывной тоски и неудержимого горя текли по его щекам. Дрожащие руки закрыли лицо. Но спрятаться от неизбежного было невозможно. — Прости, я ничего не могу…
— Саорм, — перебил гнома слабый голос. Мастер встрепенулся, хватаясь за соломинку надежды.
Миломея была еще жива. Она попыталась приподняться, но без сил вновь упала. Кузнец подхватил ее и хотел заговорить, но дочь вождя боргов не позволила:
— Не отчаивайся. Ты кое-что еще можешь сделать. — Голос Миломеи подрагивал и с каждым словом ослабевал. — Вот, возьми этот медальон и отдай его моему отцу… Здесь локон моей матери — все, что у него осталось от нее и меня… И прошу именем Динхадара, именем твоего рода, ради жизни и правды, если уж нет сил больше держать боевой топор, обещай мне хотя бы спасти жизнь Алессио.
Ветер шуршал в соломе и убаюкивал уснувшую вечным сном дочь вождя боргов. Саорм, слушая перестук копыт мулов и скрип старого дерева, немо раскачивался и сжимал в широких ладонях холодеющую руку и медальон Миломеи. В сердце по-прежнему было пусто. Но затем, когда в сарай ворвался свежий, пахнущий морозом порыв ветра, что-то в душе неуловимо изменилось, заставило мастера, еще не осознающего, что он делает, подняться и выйти из конюшни.
Крепчал ветер. И Саорму чудилось, что далеко над лесом гудит гром, словно молот Динхадара гневно бьет о небесную наковальню и взывает к спящей душе воина.
Когда гном вошел в дом, ставший за один день ненавистным, вся отрешенность Саорма исчезла.
Баронские солдаты спали. Только место десятника было пусто, а наверху, на чердаке, бухали в потолок неуверенные шаги.
В несколько мгновений мастер вскарабкался по лестнице. Десятник уже склонился под начинающим просыпаться ребенком. На ходу выхватив из-за голенища сапога острый длиннолезвийный кинжал, гном нагнал человека и ударил его в бок. Кольчуга хрустнула и поддалась стали и сильному удару. Бешено сипя, десятник развернулся, попытался найти у пояса клинок, но вместо этого получил удар снизу вверх под ребра и следующий в горло. После чего баронский солдат, хрипя, повалился навзничь и скоро затих.
Время неуверенности и слабости прошло. Пока в роду есть хотя бы один живой гном, жив и род, а значит, жива и честь рода.
Саорм в своей старой кольчуге, с дедовским топором за поясом, крепко обнимая агукающего младенца, с минуту смотрел с противоположного берега реки на тугие жгуты пламени, рвущиеся тысячами искр в звездное небо над его домом. Там горели мародеры, там сгорало тело несгибаемой Миломеи, там превращалась в пепел его прошлая жизнь и рождалась новая. Теперь у Саорма вновь были цель и вера в будущее.
— Ну что, маленький князь, будем догонять твоих ратников? — Не понимающий, о чем с ним говорит гном, малыш пытался ухватить его за бороду. — Пусть только попробуют отказаться от слова, данного князьям Дэ-Симмо. Их князь жив, и живо княжество. Оно ждет своих защитников. Скоро, очень скоро клич «Мечи Симмо» принесут твоему народу победу и свободу.
Мастер Саорм повернул в ночь и исчез в ней. Только похрапывание идущих вслед за ним мулов, удивленно вдыхавших морозный воздух, разносилось над засыпающей до весны землей.
Елена Белильщикова
ЕСТЬ ТОЛЬКО МИГ…
Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь…
Февраль — кривые дороги. В этот хмурый месяц так легко сбиться с пути, заблудиться в одинаковых серых городах, заплутать в черных перелесках, сойти в метель с проезжего тракта в поля, укрытые снегом. Чуть оступись — и коварные сугробы похоронят навсегда. Чуть оступись…
Это утро выдалось промозглым. Шел мелкий снег, превращающийся на щеках в дождь. Непогода окрасила пустырь за аэропортом и взлетную площадку во все оттенки серого. Пара голых деревьев ежились вдалеке, а мокрый асфальт был покрыт коркой тающего льда. И только один элемент дерзко выбивался из общей, цельной картины. Девушка в ярко-красном пуховике стояла, наверняка уже не один час, в ожидании, переминаясь с ноги на ногу. Ее озябшие тонкие пальцы крепко сжимали букет желтых тюльпанов, слегка припорошенных снегом…
Паутина на стекле и стенах напоминает старинное кружево. Пыль. Она везде, кажется, даже на лунных бликах, что проникают сквозь большие резные окна, рисуя причудливые узоры. Луна — единственный источник света в этой большой комнате, где, кажется, остановилось время. Время… Большие часы с маятником давно молчат, и теперь пыль лежит на стрелках и циферблате. Печатью вечности отмечены и два бледных лика, особенно огромные глаза, в которых застыли осколки пустоты. Сила и слабость. Белое и черное. Нежность и ненависть. Как они похожи, вечность уравнивает все, закрывая сердца и души в тесную клетку безысходности. Безнадежность, кручина, тоска… Это самые страшные слова. Когда сердце бьется в агонии любви или ненависти, оно живет. Но когда ему становится все равно, что было вчера или будет завтра, бесконечность два раза поворачивает ключ в маленьком замочке.
Палец медленно скользит по стеклу, разрывая невесомую решетку паутины и пыли. Лунный луч резким, неприятным светом бьет прямо в глаза черноволосой девушке, но она не жмурится и не отворачивается. По агату зрачков скользит свет. Девушка будто бы впитывает его каждой клеточкой измученного ожиданием тела.
— Не нужно, Элиза, — раздается тихий голос, разрушая тишину.
Светловолосый юноша поднимает голову, чтобы взглянуть девушке в глаза. Золотые кудри рассыпаются по плечам в беспорядке. Девушка отвлекается от своего занятия и оборачивается. Черное скрещивается с серебром, но взгляды сияют холодом льда, в них нет, как прежде, пламени любви.
— Почему, Ральф? — тихо спрашивает Элиза, не отводя глаз. Ральф с раздражением сжимает губы.
— Ты не изменилась, Элиза. Задаешь такие вопросы, на которые невозможно ответить. Это уже не любопытство.
— Я могу ответить на свой вопрос, — вздыхает она, — но ты не хочешь слышать ни ответов, ни моего голоса. Ты не желаешь чувствовать на коже моих прикосновений, ты боишься лунных бликов, что теперь беспрепятственно гуляют по комнате. Ты страшишься поверить мне…
Снова воцаряется тишина. Холодная и ломкая, словно снежинки, что они так любили когда-то ловить на язык и, смеясь, сцеловывать со щек.
— Я боюсь этого оттого, что не знаю, к кому сегодня прикоснется Элиза. — Ральф словно подхватывает ускользающую нить разговора, столь важного для обоих.
— Ты — это ты. Просто ты не хочешь выпустить своих демонов на волю.
Ральф хрипло смеется.
— Малыш, от меня уже давно сбежали все демоны. Потому что нет меня. Я потерялся, заблудился в лабиринтах чужих душ и теперь блуждаю в поисках своей. От меня осталась одна лишь оболочка.
— А как же твое сердце?
Элиза видит, как Ральф вздыхает и качает головой.
— Мое сердце превратилось в кусочек льда. Так же, как и твое, А после смерти сердца исчезла и душа. Точно так же, как и у тебя.
— Нет! Я все еще живая! — вскидывается Элиза, а Ральф лишь горько улыбается:
— Не ты ли говорила, что мы живы, пока любим? Где живет любовь, Элиза? На что ты променяла свою сказку? На призрачные мечты? Счастье ушло, потому что мы сами упустили его. Мы пытались запереть его в золотую клетку, словно птицу, и думали, что оно будет жить там вечно. Вечность — это слишком долго.
Лицо Элизы словно застывает. Взор вновь устремляется куда-то вдаль, за горизонт, пытаясь поймать ускользающий лунный лучик.
— Ты прав, — с трудом говорит она, — но ведь мы можем еще все изменить! Я возьму тебя за руку, и мы вместе пойдем искать твою душу, мы снова будем любить друг друга, как раньше…
— Слишком поздно, — снова вздыхает Ральф. — Мы уже умерли, как ты не понимаешь? Мы молчим, мы стали чужими, а это смерть. Мы больше не видим света, не радуемся пустякам. Помнишь, как мы любили ловить бабочек в поле цветущих ромашек? А потом вместе отпускали их в небо, потому что тебе было их жалко. Теперь мы можем любоваться лишь на коллекции засушенных насекомых, что свалены в беспорядке в углу. Они кричат и стонут, но мы уже не слышим их криков. Мы ослепли и оглохли, глядя смерти в глаза.
Элиза грустно кивает.
— Нашу комнату наполняют лишь вздохи, а я бы хотела наполнить ее смехом и радостью. Я так хотела этого… Это моя вина. Во всем виновата я. Я, как эгоистка, закрылась в собственной скорлупе и переживала все молча, одна. Я раздувала проблемы и не пыталась их решать, отмахиваясь от них. Раньше, в начале, я была настоящей, и то счастье, что искрилось в моих глазах, тоже было настоящим. Сейчас это очередная маска. И что она мне дала? Она только отняла любовь, а вместе с нею жизнь. Я чужая сама себе, а другим тем более. Подделка, фальшивка!
— Я тебя не обвиняю. — Ральф отворачивается. Теперь и он сморит в окно. Холодные, голубоватые глаза словно что-то ищут в туманной дали. Элиза делает шаг к нему, нежно обнимает.
— Я все исправлю, честное слово. Я не покину тебя.
— Я никого не принуждаю, — Ральф разрывает объятия и отходит в угол, с силой бьет кулаком в стену. На сером камне кровь от разбитых костяшек пальцев. — Как ты не можешь понять, что мы не в силах вернуть то, что было? Повернуть время вспять? Да и нужно ли это? Я уже ничего не хочу. Ведь ты предала меня и наше общее дело…
— Мы в плену, — тихо шепчет Элиза, — в плену собственных иллюзий и искаженного восприятия мира. — Она встает на середину комнаты, как раз в пятно лунного света. Он заливает ее лицо, жестоко подчеркивая недостатки, играет на коротких черных волосах. Невидимой кошкой в комнату вновь прокрадывается тишина. Но на сей раз она длится намного дольше, сковывая цепями безнадежности двух людей, что так близко и одновременно далеко друг от друга. По разные стороны безжалостного мира. — Мне так жаль…
Знакомая холодная улыбка чуть трогает побледневшие губы Ральфа.
— О чем ты думаешь? — осторожно спрашивает он и сам изумляется. Они давно не интересовались мыслями друг друга, очень давно. Кажется, или прошла уже целая вечность? Но Элиза рада этому вопросу. Красивая, хрупкая девушка, она соткана из противоречий. Ральф вспоминает, как в самом начале они нашли друг друга. Он прозвал Элизу ангелом за ее нежный характер. А сам Ральф — ее противоположность. Дьяволенок. Воспоминания набегают, словно волны, и уходят, оставив после себя лишь морскую пену легкой грусти. Уже тогда их дружба и любовь была даром Небес. Не каждому дано найти действительно свою половинку. Но когда имеешь, не ценишь, а потеряешь — плачешь. Их души сливались в одну и танцевали на неправдоподобно голубом небе, а солнце целовало их макушки. Элиза все время смеялась, что солнце промахивается и попадает поцелуем в волосы Ральфа, поэтому он такой золотоволосый. Земля плакала от зависти проливными дождями, но как хорошо было целоваться под упругими струями, захлебываясь от страсти и смеха. Элиза любила солнце, а Ральф любил ночь. Он собирал звезды и нанизывал из них ожерелья для Элизы, чтобы его ангелочек был самым красивым на всей планете. А Элиза любила плести венки из ромашек и дарить их Ральфу. Они любили ловить бабочек и чувствовать, как крылышки щекочут ладони. Они любили гладить птиц по их мягким перьям и кормить их с рук. Любили, любили, любили…
— Я думаю о кругах нашего личного ада, — тихо отвечает Элиза, и Ральф вздрагивает, пробудившись от воспоминаний.
— Итак, наши мысли снова совпали, — заявляет он с улыбкой, но Элиза одним взмахом руки останавливает его.
— Дай мне закончить. Знаешь, я думаю, просто мы привыкли к счастью. Воспринимали все как должное. И хотели большего. Еще дружбы, еще любви, и как можно больше. Это наркотик. И мы не могли остановиться, летели по направлению к бездне. Мы начали скрывать друг от друга. Сначала различные мелочи и по разным причинам — думали, они ничего не значат, могли причинить боль одному из нас… Мы оберегали друг друга, по капле убивая доверие. Потом эти расстояния… Они действительно способны убить любовь. Наши вечные путешествия. Разлука, к которой мы начали привыкать. Льстецы, готовые на все. Они тоже сделали свое черное дело. Весь мир был у наших ног. Позже наступило пресыщение и усталость. Неуемная жажда удовольствий. Они убили в нас детей, тех, что радовались песне жаворонка и с нетерпением ждали, когда зацветет сирень. Но мы держались друг за друга в страхе потерять свое. Внутри у нас появилось зеркало. Сначала оно было одно, потом все больше и больше, пока не замкнулся круг. Ты знаешь, что такое зеркальная комната? Это когда ты видишь только себя и свои проблемы, но не знаешь, что находится за ней. Особенно когда зеркала кривые, появляется искаженное восприятие, что-то уменьшается, а что-то увеличивается, то, что было прекрасным, становится уродливым, и наоборот. Наша любовь уменьшалась и уменьшалась. А убила ее я.
— Ты плачешь, — говорит Ральф. — Наверное, так легче. А у меня нет слез. И ты права. Права во всем. Мы и сейчас одиноки. Это больно…
Элиза снова стоит лицом к окну и водит пальцем по холодному стеклу.
— Какое толстое и ледяное. А у меня сейчас хватило бы сил жить.
— Ты не ангел, слышишь, малыш, — горько улыбается Ральф. — А я больше не твой дьяволенок.
Элиза вздрагивает, но не оборачивается.
— Я не могу существовать за такими толстыми стеклами. Мне нужен воздух, я хочу на свободу… Может, если бы мы смогли разбить наши зеркала, то любовь не умерла бы?
— Фантазии. Хотя… — Ральф пытается набрать больше воздуха в легкие, но ничего не выходит. Его лицо сереет. — Я… Я задыхаюсь. Помоги мне, Элиза, пожалуйста, помоги!
Два главных завета ангелов: «Спаси и сохрани». Пускай она уже не ангел, но она любит Ральфа, а любовь всесильна, правда?
Кровь прилила к щекам, Элиза тряхнула волосами и сжала кулаки. Надо сосредоточиться и ничего не бояться. Будет больно. Но никакая боль не сравнится с потерей любимого. Элиза закусывает губу и наносит первый удар по толстому стеклу. Потом еще, еще… Кровь течет по истерзанным пальцам, но она продолжает рушить темницу. На пол летят, звеня и искрясь, осколки зеркал… Ральф делает вдох полной грудью, его глаза расширяются от удивления. Что? Неужели? Этого не может быть! Пол усеяли зеркала. В них весело переливается солнце. Его горячие, золотые лучи, словно лазеры, проникают в комнату, убивая жестокость и ложь, сжигая паутину и пыль. Господи… А его израненная возлюбленная все продолжает сражаться с чуть не погубившим их настоящим. И истекает кровью…
Когда Элиза открыла глаза, огромная комната уже не выглядела пугающе. Простой чердак, заваленный хламом. На деревянном полу — осколки зеркал, в них отражаются солнечные лучи, заставляя жмуриться и отворачиваться. Элиза боялась посмотреть на свои руки, но боли, которую она должна была бы испытывать, не было, и взгляд против воли упал вниз.
— Господи, — только и смогла прошептать девушка. Вместо изуродованных пальцев на ярком, солнечном сиянии дрожали и трепетали крылья. Снежно-белые, окровавленные, но крылья!
— Ральф! Ра-альф… — позвала она любимого, но тот помотал головой, не открывая глаз.
Элиза рассмеялась, тогда он осмелился взглянуть.
— Элиза! Это не бред! Ты жива, Элиза! Ты вправду стала ангелом! — Он ловил каждый взгляд лучащихся счастьем глаз и улыбался в ответ.
— Иди ко мне, Ральф! Любимый, мы улетим отсюда! К новому счастью…
— Нет.
— Что? — Элиза часто заморгала.
— Я. Не. Полечу. С. Тобой.
— Почему? — Казалось, солнце ушло из этого дня, а искорки счастья потухли в глазах Элизы.
Ральф не мог сказать почему, но причина была. Он боялся. Боялся, что все повторится и они закончат там, где начинали. Стоит ли тогда оттягивать мучительную развязку? Лучше сразу оборвать все.
— А жизнь не звук, чтоб обрывать… — тихо проговорила Элиза и взглянула в глаза Ральфу. Он мысленно чертыхнулся: у них снова настало единение душ и мыслей. Черт, он не хочет любви, он лишь хочет уберечь обоих от продолжения кошмара!
— Ты боишься, — с горькой улыбкой сказала Элиза. — Я чувствую. Но пойми, то, что нас постигло, это предупреждение. Любовь жива, иначе ничего бы не изменилось. Неужели ты хочешь своими руками разрушить ее? Я искупила свои грехи кровью, теперь твоя очередь. Брось все, оставь, что имеешь, и иди ко мне.
— Помоги мне, — жалобно начал Ральф, — сделай хоть шаг, протяни навстречу руку, и я приду к тебе.
— Нет, — раздался твердый ответ. — Когда-то я совершила подобную ошибку и не собираюсь помогать тебе создавать новый зеркальный мир. Решение за тобой. Четыре шага, Ральф. И мы будем вместе. — Снова наступила тишина. Странная, звенящая от напряжения. Ральф прикусил губу и сделал свой первый шаг. Неловкий, неуверенный, а его ангел лишь наклонил голову и загадочно улыбнулся. Второй, третий, четвертый… С каждым шагом росла уверенность и любовь. Миг, и Ральф оказался в крепких объятиях.
— А как я полечу? Ведь у меня нет крыльев, — огорчился Ральф.
— Ничего, любимый, — прошептала Элиза, — мы полетим вместе. Обнявшись…
— Я люблю тебя. — Господи, как долго она ждала этих слов.
— Я люблю тебя.
Эхо еще повторяло эти загадочные три слова в пустой комнате, когда двое влюбленных взлетели в небо на окровавленных белоснежных крыльях…
Он обещал быть ясным, этот мокрый день. Небо роняло серебряные капли. А еще бриллианты, рубины, изумруды. Так причудливо играл последними дождинками рассвет, хлынувший на высокие, прозрачные окна здания НИИ магических исследований. В этот ранний час проходило одно из важнейших чрезвычайных совещаний руководства и ведущих сотрудников. Но никто не радовался утру, ни одной улыбки не было на строгих, сосредоточенных лицах сидевших в комнате людей. Слишком уж серьезной оказалась проблема, для обсуждения которой они и собрались вместе, за этим длинным столом. Представитель президента Патрик О’Нил уже переговорил с директором института и теперь выступал перед его подчиненными.
— …Угроза захвата власти на всей планете и поголовного зомбирования населения. Создано магически управляемое Поле Страха… Управление производится с помощью цепи заклинаний. Эта цепь записана Служителями в их личной Книге Зла. Только они имеют к ней доступ. Военные и спецслужбы бессильны. Срок ультиматума истекает… Вам поручено… В случае неудачи президент и правительство готовы к немедленной эвакуации с Земли и установлению планетарной блокады силами Космофлота.
Присутствующие зашумели, обсуждая услышанное.
— Приступим к делу! — Директор НИИ постучал ручкой по столешнице. — Проблема требует тщательной проработки…
— Да, сэр, конечно… — прошел по залу негромкий шепоток, и все затихли.
— Не думаю, что в данный момент мы можем предложить президенту реальный способ борьбы с террористами. Поле Страха — слишком серьезный аргумент…
Молодой маг отбросил золотую прядь, упавшую ему на глаза, и откашлялся.
— Разрешите? Думаю, что сдаваться, как призывают некоторые, даже не попробовав выступить против, — малодушно и подло.
Напряжение в комнате достигло предела.
Каждый из присутствующих понимал, что директор, равно как и остальные, не знает, что делать, боится свалившейся на него ответственности и поэтому будет рад, если кто-то вызовет огонь на себя. И Лукас подставился как нельзя более кстати. Крупный специалист в области заклинаний и боевой магии, он обладал еще несколькими талантами: прямодушием, нетерпимостью и связанной с ними способностью нарываться на неприятности. Всем хотелось поглядеть, как он выпутается на этот раз. Что греха таить, даже в такой ситуации многие не могли простить ему успех, быстрое продвижение по службе и любовь одной из самых способных колдуний, первой красавицы института, которая и сейчас сидела с ним рядом, переживая за любимого.
Кэтрин нахмурилась и дернула Лукаса за рукав. Он только улыбнулся ей ободряюще.
— Есть сведения о том, где находится сей отряд Служителей Зла, создавших Поле Страха? — спросил он. — Только когда ситуация предельно ясна, можно разрабатывать план действий. Но если вопрос на вопросе и все ходят вокруг да около, не называя вещи своими именами… Любой план заранее обречен на провал.
— В Диссет-тауне. Их всего лишь пять человек.
— Откуда это известно? Правительство уже ведет с ними переговоры? — подала голос Кэтрин.
— Да. — Директор окинул девушку жестким взглядом, нехотя выплевывая это слово. — Служители Зла обещают неприкосновенность тем, кто примет их условия без борьбы.
— Но это же бред! — подскочил Лукас, его глаза засияли чистым, стальным светом. — Добровольно захочет подчиняться кучке самозванцев, возомнивших о себе невесть что, только полный…
— Замолчите! — прошипел директор. — Довольно! — Лукас никогда не питал по отношению к директору особо теплых чувств, а сейчас он испытывал только презрение.
— По-моему, некоторым не нужно Поле, чтобы струсить, — медленно проговорил маг.
— Любимый, хватит, — шепнула Кэтрин, успокаивающе поглаживая его по руке. — Ты переступаешь опасную грань…
— А мне наплевать! Вокруг все думают только о том, чтобы спасти свою шкуру! — взвился Лукас, вскакивая и отбрасывая стул на добрые полметра. — А кто подумает про обычных людей? Взгляните в окно. Вон на зеленом газоне резвится девочка-подросток, играя со щенком. Заливисто смеется малыш на руках у счастливой матери. В темном переулке целуются юноша и девушка. Держатся за руки, медленно и величаво ступая по аллеям парка, двое стариков. Но посмотрите, какой любовью горят у всех этих людей глаза! В их мире нет места страху и боли… На что их обрекут эти Служители Зла?
— Хорошо, Лукас, — бросил директор, вставая. — Как я понимаю, вы готовы возглавить этот крестовый поход. Возражений нет? — Он оглядел присутствующих. — Принятие решения откладывается до вечера. Если за это время вы не предложите четкого плана по спасению мира, то я порекомендую президенту передать власть Служителям Зла добровольно, тем самым сохранив, как вы изволили выразиться, наши шкуры в целости. А также жизни живущих на Земле миллионов людей. — Он снова опустился в кресло.
Лукас, ничего не сказав, первым вышел из кабинета, со всей силы хлопнув дверью. Кэтрин вздрогнула и перевела свой грустный взор на директора. Их глаза — ее спокойные и решительные и его испуганные и жесткие — встретились. Участники совещания по очереди выходили в коридор, а Кэтрин не трогалась с места. Наконец в комнате остались только директор и она. Кэтрин встала и заперла дверь. Брови директора поползли вверх, она же только хмыкнула. Наступила мрачная, наполненная тягостными предчувствиями тишина.
— А теперь расскажи мне правду, — начала Кэтрин, усевшись на край стола директора. Тот лишь вздохнул и прикрыл глаза.
— Все гораздо серьезней, чем вы все себе представляете. Эти Служители угрожают подвергнуть воздействию своего Поля каждого, кто пойдет против них. Они хотят превратить людей в покорных рабов, в стадо бессловесных животных. Они — безумцы, и я не знаю, как остановить их.
— Поэтому ты подставил Лукаса? Ведь то задание, которое ты дал ему, — невыполнимое?
— Да, — просто ответил директор. — И поэтому тоже. К тому же у меня появилась возможность раз и навсегда избавить тебя от него. Однако если есть хоть какая-то надежда, во что я мало верю, то она связана именно с Лукасом, как бы я к нему ни относился.
Кэтрин застонала, откинувшись назад, и почувствовала себя в жарком кольце его рук.
— Пообещай…
— Смелость города берет. — Его ехидство било по натянутым, как струна, нервам.
— Замолчи. Я люблю Лукаса и готова на все, лишь бы спасти его жизнь.
— На все?
Она вздрогнула и отстранилась.
— Что ты имеешь в виду?! — выдохнула она, не веря своим ушам, но разум осознал это скорее, чем сердце. Лицо затянула меловая бледность, и только глаза, как два черных уголька, пылали отчаянием.
— Ты знаешь, о чем я. — Его спокойствие было убийственным.
Она прикусила губу и отступила.
— Нет. Я не оставлю Лукаса. Никогда. — Холодная решимость в ее голосе никак не подействовала на высокого мужчину за столом, чьи волосы были посеребрены сединой.
— Значит, он оставит тебя, когда уйдет на небеса.
— Пожалуйста, не надо… — Впервые за все это тяжелое утро из груди Кэтрин вырвалось хриплое рыдание.
— Подумай, Кэтрин. Просто поступи так, как подскажет сердце. Или разум… — Жестокая улыбка разрывала ее душу на мелкие клочья. — Возможность эвакуироваться есть не только у членов правительства. Пока еще есть…
— Да… Папа.
— У нас осталось меньше часа, чтобы принять решение. — О’Нил съежился, с ужасом представляя реакцию вновь собравшихся специалистов НИИ на его сообщение. — Служители сами связались с правительством и сказали, что это — последнее предупреждение.
— Господи! — Директор без сил откинулся на спинку кожаного кресла.
— Возможно, они просто блефуют, — поспешно выпалил О’Нил, но его заставил замолчать блеск стальных глаз Лукаса.
— Сумасшедшие не блефуют. Мы ходим по острию ножа.
— Итак, ваш план, Лукас? — холодно улыбнулся директор.
Лукас ответил прямым взглядом и выложил на стол мобильный телефон.
— Это ваши заметки? — удивленно заметил кто-то из сидевших за длинным столом.
Маг усмехнулся.
— Что вы. В наше время никому нельзя доверять. План у меня в голове. А телефон — средство достижения цели…
— А нельзя ближе к делу?
Лукас поморщился — ему не понравилось, что директор так грубо перебил его.
— Конечно. У меня даже два плана — на выбор. Первый — это захват цитадели Служителей, Книги Зла и с ее помощью проведение ритуала уничтожения Поля Страха, описанного в этой Книге.
Директор выругался, а Кэтрин побледнела как полотно.
— Вы думаете, что вы умнее спецслужб, и они не рассматривали этот вариант?
— Лукас, это самоубийство! — Кэтрин опустила голову на руки.
Лицо Лукаса не изменилось.
— Некоторое время назад была создана спецгруппа из магов, обученных боевым искусствам и разведдеятельности. Мой друг ею командует. Я уже созвонился с ним, он подобрал команду и теперь ждет моего сигнала. У нас есть неплохие шансы плюс эффект внезапности.
Директор не знал, кого больше встревожила эта идея — его или дочь.
— А какой второй план? — с усилием выдавил он.
Лукас едва заметно пожал плечами.
— Мною лично было создано заклинание, которое в состоянии обезвредить Поле Страха. Это заклинание открывает Портал, который подпитывается кровью человека, ведущего ритуал. В момент действия Портала исчезает вся магия Зла в мире. Это очень рискованное и непроверенное заклинание, кроме того, нельзя предсказать и просчитать, сколько крови человека потребуется для подпитки Портала, хватит ли ее вообще. Это может быть смертельно для того, кто открывает Портал.
— Нет… — прошептала Кэтрин и снова бессильно опустила голову на руки.
Директор обвел взглядом присутствующих.
— Время на исходе. Кто за первый план — поднимите правую руку. А кто за второй — левую.
Тишина счала пугающей, напряжение сгустилось в воздухе. Один за другим люди поднимали руки — почти все правую, но нашлись некоторые, кто поднял и левую. Директор медленно кивнул и тоже поднял правую. Но оставался один человек, который вообще не поднял руки. Это была Кэтрин. Ее душу рвали и терзали сомнения, не было сил даже открыть глаза. Вокруг зазвучали голоса — злые и надоедливые, но она отмахнулась от них, как от жужжащих ос. Только одному голосу под силу было пробиться сквозь стену боли, которая выросла вокруг нее за считаные секунды.
— Любимая, что с тобой?
— Я просто не хочу тебя терять! — Ее голос прозвучал во внезапной тишине особенно звонко. Сидевшие за столом опустили головы, пряча глаза. Кэтрин обвела их взглядом, молча встала и выбежала из зала заседаний. За поворотом длинного институтского коридора, захлебываясь рыданиями, она бессильно сползла по стене на пол. Неужели это конец?..
…Длинные гудки наполняли своим механическим гулом кабинет.
— Алло, Джеймс? Я позвонил сказать… Что они согласны. Готовь ребят.
Вот и все. Точки расставлены, назад дороги нет. Только всем наплевать на то, что этот звонок разбивает больше двадцати сердец. Мужчинам легче, они сейчас налегке отправятся жертвовать собой и в очередной раз спасать мир от неминуемой гибели. А что прикажете делать женам, невестам, подругам? Сестрам, матерям и дочерям? Ведь у каждого из этих двадцати крепких, смелых юношей наверняка есть семья, любовь… Но они готовы бросить все ради призрачной надежды. Они улетают, а мы остаемся… Молиться и ждать. Кто сказал, что страх самая большая пытка? Мучительней всего ожидание…
У него было меньше часа. Это время отведено на перемещение, на скупые улыбки друзей, тех, кого он неминуемо потеряет в этой невидимой людскому глазу войне. Нужно собраться, но… Что-то останавливает его, словно слепого странника перед пропастью. Большие черные глаза, в которых — печаль и страдание. Кэтрин. Та, ради которой он и идет на этот подвиг. Он готов отдать жизнь, чтобы их дети росли в мире, не зная страха и боли.
Лукас опустился на колени перед Кэтрин, которая свернулась в клубочек и спрятала лицо в ладони, зажала уши, не желая больше видеть и слышать, как ее любимого отправляют на смерть.
— Кэтрин, милая, посмотри на меня. — Лукас силой оторвал ее руки от лица и прижал ее хрупкое тело к своему, не дыша, закрывая глаза, он чувствовал, как бьется ее сердце — словно пойманная птица. Ее глаза стали для него пыткой — они были полны тоски.
— Ох, птица ты моя, синица. Как же я тебя оставлю-то? — вопрошал он, зарываясь лицом в ее длинные черные волосы, пахнущие свободой и дождем, а еще — луговыми травами.
— Не покидай меня, — тихо, проникновенно попросила она, вырываясь из объятий. — Я… У меня тоже есть план!
— Какой? Ты не поедешь, и не думай. — Она сникла, но ненадолго.
— Да, я понимаю и не протестую. Но выслушай меня! — Он грел в своих больших ладонях ее тонкие ледяные пальцы и поражался горячности Кэтрин. Она никогда не была такой — пылкой и прекрасной, словно пламя свечи.
— Давай… Сбежим.
— Куда? Зачем? — Он сначала не услышал, не понял, погруженный в собственные мысли, но постепенно смысл ее слов проник в разум, дошел до самого сердца. Он похолодел при мысли, что совершенно не знает свою любимую.
— Мы улетим с Земли, нас никто не будет искать. Мы улетим и начнем новую жизнь… Все будет хорошо! — Боли больше не было. Только холод в душе, и сердце начало медленно покрываться инеем. Она не шутит. Она предлагает сбежать и бросить все. Двумя словами она разрушила все, что они с таким трудом построили. Два слова… И жизнь, как карточный домик рассыпается от дуновения ветра.
— Нет. — Одно слово в ответ… Словно кинжал вонзается в беззащитное сердце. — Я никогда не стану предателем.
И только холодное, враждебное молчание. Тишина, словно погибель, окутывает этих двоих, теперь практически чужих людей.
— Хорошо. А если тебе придется выбирать? — Хочешь строить из себя героя, милый? Значит, я буду играть по твоим правилам.
— Что ты имеешь в виду?
— Неужели не догадываешься? — Ироничная улыбка бьет, словно плеть. — Я или мир? Того и другого тебе не получить. Выбор за тобой, любимый.
Лукас резко выдохнул воздух. Запрещенный прием!
— Ты хоть понимаешь, что творишь? — негромко спросил он.
Кэтрин сощурилась.
— Прекрасно понимаю, — столь же тихо ответила она. — Или ты улетаешь со мной, или ты — с ними. Ну, выбирай же!
— Прости… — Его губы сжались в жесткую линию, но выражение лица не изменилось. Он легким прощальным поцелуем коснулся ее губ. Она закрыла глаза и не двигалась, слыша только шаги в гулком коридоре. Она не желала видеть, как он уходит, выбрав мир…
Солнце садилось, позолотив крыши многоэтажек и кроны деревьев. Лукас шел быстрым, уверенным шагом вперед, по пустырю, направляясь к месту сбора. Вокруг него собрались люди — молодые, красивые парни, они курили, негромко разговаривали, улыбались. Для них это было очередным увлекательным приключением — игрой в прятки со смертью. Не доходя до них буквально десятка шагов, Лукас остановился. Он вдохнул свежий ветер и перекрестился, глядя на золотые купола небольшого храма. Его кресты отбрасывали веселые блики, и во всем чувствовалось какое-то неземное спокойствие, умиротворенность. И в душе Лукаса наконец воцарился покой. Пускай в сердце невидимая кровавая рана от разрыва с любимой, но он поступает по совести. И это самое главное. Сомнения — удел слабых. Лукас сделал свой, единственно правильный выбор.
— О, Люк! Хай! — Громко и вразнобой приветствовали его парни, хлопая по спине и плечам, даря белозубые улыбки. Они искренне радовались ему, и это при том, что видели буквально в первый раз. Дыхание на мгновенье перехватило.
— Привет, ребята. Ну что, готовы?
— Всегда готовы!
Воцарилась сосредоточенная тишина. Больше никто не смеялся, не курил. Да и мысль сейчас была одна на всех — только бы успеть…
С неба сыпались бриллианты, изумруды, рубины… Совсем как несколько часов назад, на рассвете. Только тогда все было по-другому. Лукас рядом, а их любовь не разрушена дурацким долгом. Поэтому, когда Кэтрин медленно шла под этим чудным жемчужным небом, она не ощущала ничего, кроме пустоты. Этот закат выпил все ее силы. Кэтрин пришла домой и рухнула на кровать, забывшись тяжелой, каменной дремой. Но, вопреки всем законам, ей начали сниться сны… Некоторые сновидения были воспоминанием о прошлом, об их любви и счастье. Но потом начались новые… Когда Кэтрин очнулась, она назвала их виденьями, настолько реальными и красочными они были. Словно на тонкой паутинке сна она перенеслась туда, за любимым, стала его бледной тенью. Ей снился Лукас. Он успокаивал и ободрял ее, так и не простив. Его нежный шепот был так отчетлив во снах. Но потом он сделался приглушенным и неясным. Она увидела, как эти ребята, практически еще дети, выхватили смертоносные амулеты, которым она даже не могла подобрать названия. О нет, они не готовились к смерти! Они шли убивать. Лукас заметил, что она испугалась, но не стал ее утешать. Сейчас у него были дела поважней. Здание, в котором укрывались Служители Зла и хранилась Книга, вздрогнуло от взрыва, спровоцированного общим действием заклинаний и амулетов. Маги приближались, готовясь нанести решающий удар, но у Служителей оказались свои козыри в рукаве. Дверь вдруг открылась, и оттуда, из непроглядной мрачной тьмы, вытолкнули женщину с младенцем на руках. Одну, вторую, третью… Освобожденные заложницы побежали прочь от цитадели под градом камней, сыпавшихся с неба, под ливнем огня, закрывая телом тех, кто им был так дорог. Магам пришлось отступить. Лукас задержался, решая, что же делать дальше.
Последними бежали совсем молодая женщина и маленькая девочка. Их ноги вязли в песке, уже обагрившемся кровью невинных жертв. Они спотыкались, падали и снова вставали, когда малышка не смогла подняться, женщина прижала ее к груди и, еле двигаясь от усталости, побрела к единственному человеку, который не сдвинулся с места, когда вокруг разверзлась земля и ад показал свое настоящее лицо. Но опоздала… Один из Служителей в несколько секунд преодолел отделившее ее от цитадели расстояние и схватил молодую мать за волосы. Она упала на колени и подняла глаза к небу, не отпуская дочку. Та тихонько хныкала, не понимая, в чем дело.
— Их жизнь за твою, — обратился Служитель к Лукасу. — Согласен?
Женщина молчала и не шевелилась, затаив дыханье и ожидая смерти. А вот девочка нет… Она что-то залепетала на своем, детском языке и потянула ручки к высокому неулыбчивому мужчине, стоящему прямо напротив нее. Лукас сглотнул и медленно опустился на колени, погладив девочку по головке, подарил ободряющий взгляд матери малышки.
— Я согласен, — коротко сказал он и двинулся в сторону цитадели. Дверь захлопнулась, отсекая все надежды. А молодая мать упала на песок лицом вниз. Бездыханная. Она потеряла слишком много сил…
Маги быстро забрали малышку, отнесли подальше от опасного места и теперь только горько, недоуменно переглядывались. Они не знали, что делать дальше. Лукас в плену, а Служители слишком хорошо вооружены. Оставалось только ждать… И надеяться на чудо.
— Кэтрин, милая, проснись. — Она очнулась оттого, что отец тряс ее за плечо. Открыла глаза, обведенные черными кругами. Тушь размазалась и потекла от слез, которые во сне проливала Кэтрин. — Ты кричала. Тебе что-то приснилось?
— Папа, папа, его взяли в плен. — Рыдания сотрясали девушку, она прижалась к груди отца.
— Откуда ты знаешь? — Директор не был удивлен.
— Неважно. — Она подняла на него измученные глаза.
— Да, это правда, — неохотно признался директор. — И спасти его мы уже не успеваем…
Лукас видел во сне Кэтрин, и сон этот был настолько сладостным и нежным, что он почувствовал опасность, только когда стало поздно… Ворвавшиеся к нему люди были настроены решительно. Их было пятеро, а их сердца и души были отравлены ненавистью. Они поклонялись убийству, эти люди. И пыткам. А еще получали наслаждение, причиняя боль. Но сначала они предпочли просто поговорить. Они предлагали ему власть, часть мира — за заклинание, открывающее Портал. Они были готовы на все, лишь бы он отдал им его. Но Лукас отказался. Иначе поступить он просто не мог. Кэтрин постоянно была с ним… Она никогда не покидала его, находилась внутри — во снах и мыслях, наполняя его жемчужным светом и теплом. И когда пролилась первая кровь этой войны — она была рядом. Жаль, что даже таким людям, как она, не под силу одолеть вековую ненависть, скопившуюся в мире…
Кэтрин мельком взглянула на часы и заторопилась. Впереди замаячили огни НИИ, в котором днем и ночью они работали вместе с Лукасом. Там и сейчас не прекращалась деятельность, маги сновали туда-сюда. Кэтрин, показав свое удостоверение, проигнорировала вечно забитый лифт и взбежала по лестнице. Вот кабинет Лукаса. Внезапно задрожавшими руками она открыла-дверь. Все осталось так, как при Лукасе, тут еще не успели убраться и сделать из комнаты очередную безликую клетушку. Пальто небрежно брошено на спинку стула, приоткрыта дверца шкафчика с документами, а на столе разбросаны белые листы бумаги, исписанные нервным, торопливым почерком Лукаса. Кэтрин с безотчетной нежностью провела кончиками пальцев по их общей фотографии в темной блестящей рамке. Тут они такие счастливые — смеющаяся Кэтрин, а Лукас, приобняв ее за талию, нежно улыбается не в объектив — смотрит в ее глаза. Слеза капнула на глянцевую поверхность. Кэтрин вздохнула и поставила фотографию на место. Она твердыми шагами направилась к небольшому серебристому сейфу в углу комнаты. Нужная комбинация цифр, и замок щелкнул, открываясь. Там находился секретный документ с записанным заклинанием, открывающим Портал. Где Лукас хранил его, знала только Кэтрин. Девушка горько улыбнулась, взяла бумагу и ключи, оставляя открытым сейф. Она села за стол и начала быстро писать записку, в которой указала, что если Портал откроется правильно, то вся магия Зла исчезнет без следа и в этом случае можно начинать операцию по спасению Лукаса. Она нарисовала вокруг себя круг, зажгла ритуальные свечи, встала посредине и принялась громко, отчетливо читать заклинание. Произнося последние слова заклятья, Кэтрин заметила вокруг себя нежное серебристое свечение и почувствовала, как по запястью стекает липкая алая струйка.
«Портал жаждет крови…» — подумала она, прежде чем потерять сознание…
Занимался рассвет. Огромный огненный шар медленно выполз из-за холмов. Внезапно тишина была прервана страшным грохотом — произошло уничтожение Поля Страха Порталом, открытым девушкой. На мгновенье мир замер, время остановилось — это растворялась в небытии вся магия Зла, нейтрализованная Порталом. Уже ничто не могло повредить группе молодых магов, которые снова пошли в атаку на цитадель Служителей. Если Лукас еще жив, они освободят его…
Где-то вдалеке загудел летательный аппарат, и девушка нетерпеливо вскинула голову. Черные волосы упали на лицо и глаза цвета черного агата. Тем временем аппарат приближался. Он с жужжанием садился на взлетную полосу, а девушка с букетом едва сдерживалась, чтобы не побежать ему навстречу. Дверца отворилась, и оттуда, пошатываясь, вышел Лукас. Утренний свет обволакивал его и маленькую смеющуюся девочку в ярко-синей курточке, уютно устроившуюся у него на руках. Это была та самая малышка, ради которой Лукас едва не пожертвовал жизнью. Он долго и внимательно вглядывался в лицо Кэтрин, потом осторожно смахнул слезинку, которая катилась по ее щеке.
— Кэтрин, милая, не плачь. Мы победили! И помогла в этом наша любовь. Ведь иначе и быть не могло — после того, что мы пережили, мы знаем, что за правду надо бороться до конца. Я так люблю тебя.
Словно по волшебству, хмурое свинцовое небо очистилось и засияло нежным жемчужно-розовым светом. Они, как зачарованные, смотрели на это небо. А по нему от горизонта к зениту плыло облако, так похожее на обнявшихся влюбленных, поднимающихся ввысь на белоснежных крыльях.
ВОЛЧЬЕ ПОЛЕ
Крестовый поход за веру,
Колонны в ряд!
Опять за Правое Дело,
Как им твердят.
Быть может, и не лукавит
Седой монах,
Но пришлый не будет править
В родных стенах!
Вы все, болея за веру,
Пришли с Крестом.
А мы воюем за вербу,
Что за мостом.
Прелат заведёт беседу
Острей ножа.
А нам бы пахать, да сеять,
Растить, да жать.
Быть может, наш граф и сволочь,
Но здесь рождён!
Ступайте к себе, на полночь,
Мы вас не ждём.
Вы все, болея за веру.
Пришли с Крестом.
А мы воюем за вербу,
Что за мостом.
Благой пример повсеместно
Неудержим.
Опять кому-то известно,
Как лучше жить!
И снова пойдут колонны
В иной войне,
И будет ваш посох сломан
В иной стране!
Вы все, болея за веру,
Пришли с Крестом.
А мы воюем за вербу,
Что за мостом.
Опять болея за веру,
Опять с Крестом!
А мы воюем за вербу,
Что за мостом.
Ник Перумов. Вера Камша
ВОЛЧЬЕ ПОЛЕ
Авторы благодарят за оказанную помощь доцента кафедры западноевропейской и русской культуры истфака СПбГУ, старшего научного сотрудника Института истории материальной культуры РАН И.Ю. Шауба, а также Михаила Черниховского и Наталью Щапову.
Пролог
Солнце стояло высоко, но это не пугало большую серебристо-серую волчицу, неторопливо вышедшую на опушку. Немного постояв среди зреющих рябин, она уверенно пересекла дорогу на глазах двух десятков всадников в островерхих войлочных шапках и двинулась дальше, к широкой ленивой реке. Путники разом осадили захрапевших и прижавших уши коней. Привычные руки метнулись к колчанам, жаждущие хоть какой крови стрелы легли на тетивы. Волчица не оглянулась. Не взволновал ее и разорвавший летний день злой свист. Лучники били наверняка. Неспешно рысящий зверь для любого из них, сбивавших на лету стрелы, казался легкой добычей, но в этот раз охотникам не повезло — добыча затерялась в высоких травах.
Стрелки переглянулись, раздалась гортанная, чужая в лесных краях речь. Один, в засаленном бирюзовом халате, очертил рукой круг и смачно сплюнул. Еще двое схватились за вплетенные в гривы резные фигурки. Словно в насмешку, из леса раздался протяжный зимний вой. Взвизгнула и захрапела одна из заводных лошадей, и началось. Едва ли не с рождения севшие в седло наездники еле сдерживали мигом взмокших от ужаса коней. О том, чтобы искать волков, не могло быть и речи.
Вой повторился. Теперь он шел с той стороны, где упали стрелы. Лошади вконец обезумели, ругань и уговоры наездников мешались с диким ржаньем и нарастающим воем. Казалось, воет сама земля, а зрелые травы становятся серыми, как волчья шерсть. С похожим на удар бича звуком лопнул повод у всадника в бирюзовом халате. Ничем более не сдерживаемый конь сделал гигантский скачок и сломя голову понесся прочь.
С полдюжины неоседланных сменных, заводясь друг от друга, бросились за подавшим пример жеребцом. Остальным наездникам было не до беглецов. Люди боролись с лошадьми, пока из серых трав не выступили серебристые звери, слишком большие, чтобы называться волками. Всадники разом отдали поводья и пригнулись к взмыленным шеям, предоставив лошадям полную свободу. Не нуждавшиеся в понукании скакуны рванули с места разноцветными молниями. Хищники двинулись следом, время от времени задирая морды к высокому летнему солнцу. Загонщики не торопились, но летящие во весь опор кони не могли увеличить разрыв ни на шаг. Развернувшись облавой, стая следовала за теми, кто до сего дня не знал ни страха, ни сомнений.
Слева от дороги тянулся лес, справа лежали пологие холмы, понемногу снижавшиеся к реке. Мелькнуло одинокое дерево, шитым малиновым платком раскинулось поросшее кипреем пожарище, исчезло за поворотом, и вновь — водная полоса, серая жесткая трава, ощетинившаяся недобрая чаща. Иссохшая без дождей дорога тонет в пыли, словно в дыму, колотят чужую землю не знающие подков копыта, хрипят изнемогающие кони, озираются теряющие надежду всадники. Кто-то умудрился выпустить стрелу в оскаленную пасть. Короткий безнадежный свист утонул в набирающем силу вое.
Не обремененные наездниками кони ушли вперед. Сильный рыжий жеребец уже исчез за увенчанной каменным столбом горкой, там же скрылся почти догнавший рыжего буланый. Летящая следом белогривая кобыла зацепилась копытом за вылезший на дорогу корень, перевернулась через голову и с жалобным криком рухнула. Первому из всадников пришлось прыгать, второй, обходя упавшую, прижался к лесу. Белогривая в последний раз дернулась и ткнулась носом в землю. Погоня пронеслась мимо. Ни один из волков не прельстился загнанной дичью — звери пришли за иной кровью.
Споткнулся и едва не упал вороной. Старший из превратившихся в добычу охотников что-то прокричал и свернул к реке, утопая в рослых, по стремя, травах. Остальные бросились за ним. Взмыленные скакуны из последних сил помчались седеющим на глазах склоном. Лебяжьим пухом разлетелись сбитые семена, раздался отчаянный вопль, и возглавлявший скачку наездник пропал, словно его и не было. Согнулись и распрямились травы, коротко взлаял, будто просмеялся, возглавлявший погоню зверь, и четверо беглецов, нахлестывая коней, один за другим сгинули под исполненное ужаса ржанье. Отставшие попытались развернуть лошадей вдоль реки. Бесполезно.
Загонщики остановились, когда впереди не осталось никого. В последний раз взвыв, волки полукругом улеглись на землю, положив морды на вытянутые лапы, и закрыли глаза. Травы за спинами зверей вновь стали золотыми, поднялся ветер. По холму, словно по воде, пошла рябь, волки и берег перед ними расплылись туманом и истаяли, только сорвался с прибрежной кручи малый камешек — и стихло. Нестерпимо блеснуло, отразившись в речном зеркале, солнце, запахло полынью и медом. Из-за каменного столба на вершине холма вышел грузный крючконосый старик. Опираясь на суковатый посох, он спустился к обрыву и заглянул вниз. Туда, где на залитом кровью песке умирали не успевшие заметить погибели люди и кони. Старик свел густые брови, словно запоминая. На жестком, древнем лице не было ни радости, ни ненависти, ни сожаления, только усталость.
Не замечая пронесшейся рядом смерти, пчелы собирали поздний мед, тихо осыпались в землю семена, суетился в камышах утиный выводок. Старик обернулся. За его спиной, чуть склонив голову к правому плечу и вывалив розовый язык, стояла волчица. Ее глаза были такими же, как у старика, — вечными и усталыми.
— Идет гроза! — сказал тот и пошевелил посохом траву. На самом краю обрыва лежала дюжина чужеземных стрел, их наконечники были обращены к реке. Волчица тронула лапой крайнюю стрелу и оскалилась. Или улыбнулась.
Часть первая
Севастия
Анассеополь
Весной 1656 от рождества Сына Господа нашего армия кровожадных и отвратительных язычников-птениохов вторглась в пределы Севастийской империи. Император Андроник из династии Афтанов, прислушавшись к советам добропорядочных и богобоязненных вельмож, обратился за помощью к ордену Гроба Господня.
Великий магистр Ордена испросил благословения Его Святейшества Епископа Авзонийского Иннокентия Четвертого и получил его. От имени Ордена магистр дал обет сокрушить птениохов, предупредив императора, что нашествие является свидетельством гнева Господня, обращенного против Севастии, отрицающей первенство Епископа Авзонийского надо всеми епископами. Тем не менее две тысячи рыцарей Гроба Господня со всем вооружением, лошадьми и слугами были готовы отплыть в Анассеополь, ожидая лишь попутного ветра, но его не было. Трижды корабли выходили в море и трижды возвращались, не в силах спорить со стихией. Великий магистр Ордена расценил это как знак свыше и направил гонца в Анассеополь, смиренно прося императора Андроника склониться пред волей Господа и сына Его и признать главенство Епископа Авзонийского над епископом Анассеополя и всеми прочими епископами. В ответ Андроник, подстрекаемый епископом Анассеополя, императрицей Софией и военачальником Стефаном Андроклом, отозвал из Авзона своих послов и взял назад свое слово. Да смилуется над заблудшим Господь.
Глава 1
Нависающий над синим Фермийским заливом бело-золотой улей носит имя Леонида Великого, хотя величайший из ступавших по земле полководцев никогда не бывал в этих краях, а возведенный якобы потомком Леонида дворец разобрали на камень, когда Севастия еще не вышла из тени Авзона. Шли годы, династия сменяла династию, и едва ли не каждый василевс старался перещеголять предшественников, в меру своего разумения расширяя и украшая Дворец Леонида. За без малого полторы тысячи лет обиталище богоравных превратилось в небольшой город. Неизменными остались лишь морская синь, белоснежный мрамор да бдительность стражей-ортиев. Проникнуть в сердце Севастии могли только избранные, к которым принадлежал и Георгий Афтан, высланный волей брата-василевса в охваченную войной Намтрию и той же волей возвращенный.
Ортии у белых башен приветствовали гостя с должным рвением и почтительностью, словно не было четырех лет то ли изгнания, то ли свободы. Увы, закончившихся.
— Божественный василевс примет тебя, — обрадовал начальник караула, будто это Георгий мечтал припасть к пурпурным сапогам, а не Андроник возжелал за каким-то чертом вернуть ослушника.
— Василевс милостив! — пожал плечами означенный ослушник, выискивая среди ортиев знакомые лица. Таковых не нашлось — брат в очередной раз сменил стражу, и Георгий понял, что в Анассеополе провалился какой-то заговор.
— Божественный василевс, да благословит его Длань, дозволяет тебе оставить при себе меч, — не унимался холеный вызолоченный красавец. Если б не кираса и не шрам на лбу, Георгий принял бы его за чиновника. — Я, протоорт Исавр Менодат, провожу тебя.
— Моя жизнь в руках божественного Андроника, — припомнил дворцовую науку Георгий, и Врата Василевсов распахнулись бесшумно, как во сне, явив взору подзабытый под стрелами варваров рай.
Журчали фонтаны, благоухали бесчисленные цветы, важно волочили свои хвосты надутые как сановники павлины, а разряженные по-павлиньи придворные провожали протоорта и его спутника удивленными взглядами. Андроник был верен себе — о самых важных его приказах узнавали лишь по их выполнении. Не снисходя до уставившегося на него птичника, Георгий шествовал мимо людей, статуй и деревьев мерным шагом легионера. Он не знал, что его ждет, и отнюдь не радовался возвращению.
Четыре года назад единокровный брат Андроника послал ко всем чертям высокую политику и впал в заслуженную немилость. Василевс, надеясь натравить авзонийских почти что единоверцев на грозящих империи варваров, принимал великого магистра ордена Гроба Господня. Золото, вино и любезности лились рекой. Не желая оставаться в долгу, гости ответили роскошным турниром. В победители прочили одного из славнейших рыцарей Ордена — Годуэна де Сен-Варэя.
Окажись «гробоискатель» поплоше, брат василевса, возможно, и вспомнил бы о гостеприимстве и политике. Увы, авзонянин был настолько хорош, что из головы вылетело все, кроме неистового желания испытать судьбу. Георгий, нарушив запрет Андроника, выехал на ристалище. На копьях и секирах противники были равны, исход поединка решили мечи и улыбнувшаяся севастийцу удача. Георгий был не прочь схватиться с де Сен-Варэем и на следующий день, но брат рассудил по-своему.
Все бы кончилось очередной перепалкой, не приди василевсу в голову послать за ослушником не обычную придворную крысу, а дюжину ортиев. Георгий обиделся и идти во дворец в таком обществе отказался наотрез. Попытка привести ослушника силой закончилась для «вернейших» плачевно. Разогнав братних посланников, победитель немного успокоился и во дворец все же отправился. В гордом одиночестве.
— Анассеополь тебе мал, — ледяным голосом объявил Андроник, — что ж, в твоем распоряжении вся Намтрия. Надеюсь, твоя невежливость по отношению к союзникам не обернется вежливостью к врагам.
— Можешь быть спокоен! — огрызнулся изгнанник и, не думая о тех, кто их слушает, саданул золоченой дверью. У мраморных ступеней уже ждал эскорт, более напоминающий конвой. Георгий сорвал с ближайшего куста розу, долго втягивал приторный аромат, затем швырнул цветок наземь и вскочил в седло. Ослушник пребывал в бешенстве, которое не иссякло и по сию пору, хотя ссылка в армию Андрокла была лучшим, что могло с ним случиться. Молодой стратег это понимал, но собственный норов оставался единственным конем, объездить которого братьям-Афтанам не удавалось.
Кипарисовая аллея вывела к Морскому Чертогу. Андроник всегда любил этот старый двухэтажный дворец больше других. Запах роз сменился ароматом курений, а солнечный свет — столь любимым василевсом полумраком. Придворных стало еще больше, а их взгляды — многозначительней и подобострастней.
— Божественный василевс ждет своего брата, — торчащий в приемной молодой протоорт тоже был незнаком.
— Я счастлив! — осклабился Георгий. Ответ восприняли как изъявление обуявшей прощенного преступника радости. Захотелось добавить что-нибудь не столь благолепное, и Георгий наверняка бы добавил, но резные двери распахнулись, пропустив Фоку Итмона, самого надменного из севастийских динатов.[1] Не желая уступать дорогу, брат василевса шагнул вперед, и тут раздалось:
— Стратег Афтан, не задерживайся!
При звуках божественного голоса оба протоорта и десятка два сановников изобразили величайшее счастье, с каковым Георгий их и оставил, скрывшись за шитым золотом занавесом.
— Ты меня звал? Зачем? — Для встречи Андроник выбрал тот же кабинет, что и для ссоры. Что ж, простить не значит забыть.
— Ты мне нужен. — Постаревший брат бросил на стол какой-то свиток и, прихрамывая, прошел на террасу. Значит, разговор не предназначен для чужих ушей. Георгий провел пальцами по тщательно выбритой щеке, ругнул себя за дурную привычку и последовал за василевсом. Тот уже стоял у кованой решетки, спиной к исполненным неги садам. По террасе порхали в ожидании подачки птицы, а небо было высоким и ясным. Дождь Анассеополю не грозил.
— Стефан тебя хвалил, — без обиняков объявил Андроник. — Как ты свалил хана?
— Мечом, — усмехнулся Георгий, — примерно так же, как «гробоискателя», но на сей раз обошлось без неприятностей. Правда, птениох не встал. В отличие от твоего друга-авзонянина.
— Оставим это, — поморщился владыка лучшей из империй. — Четыре года назад ты был глуп и тщеславен.
— Я и сейчас глуп, — засмеялся Георгий. Несмотря ни на что, он любил брата. Андроник, хоть и носил венец, был добр. До такой степени, что, взойдя на престол, оставил в живых, зрячих и неоскопленных не только родных братьев, но и единокровного. Разумеется, поползли слухи, что малыш — сын нового владыки от молоденькой мачехи. Тридцатилетний Андроник и трехлетний Георгий и впрямь напоминали отца и сына, а с годами сходство лишь усугублялось.
Самый старший и самый младший из сыновей божественного Никифора удались не в отца, а в деда Константина и своих матерей-элимок. Высокие, сухощавые, светловолосые и светлоглазые, братья унаследовали от родителя разве что густые темные брови и воистину ослиное упрямство. Возможно, это сходство и было источником удивительной для василевса снисходительности.
— Для того, что тебе предстоит, ум без надобности. — Андроник, не скрывая ухмылки, смотрел на вздернувшего подбородок Георгия. — Вечером будет пир в честь намтрийской победы. На самом деле это пир примирения. Мы сейчас сильны, как никогда, динаты это наконец уразумели и предлагают мир. Патриарх ворчит, но доволен и он. Ты же знаешь, Святейший всегда ворчит.
— Знаю.
Когда рубежи Севастии в очередной раз заполыхали, Святейший велел уповать на Господа и Сына Его. Динаты во главе с Фокой убеждали опереться на авзонян. Дипломаты собирались унять варваров лестью и золотом, а Стефан Андрокл — мечом. Василевс испробовал все способы разом. Золото ушло в песок, рыцари так и не явились, но воинский гений Андрокла не подвел. Потеряв пять лет и хана, птениохи убрались туда, откуда пришли, патриарх восславил Длань Дающую,[2] а полководец отведал несвежей рыбы и скончался. Анассеополь умел быть благодарным.
— На пиру будет много рыбы? — Злить василевса не следовало, но промолчать Георгий не мог. В память о человеке, которого любил даже больше, чем брата.
— Ты можешь есть мясо, — поморщился Андроник, — или фрукты.
Георгий отвернулся, провожая глазами самую бойкую из слетевшихся за угощением пичуг. Думать, что Стефана отравил брат, не хотелось, но если не он, то кто? Обожавшие полководца воины видели в нем нового Леонида. Такое в Севастийской империи уже случалось. Шестьдесят лет назад армия боготворила Константина Афтана. Дело кончилось тем, что боготворимый стал Божественным. Андроник предпочитал не повторять чужих ошибок.
— Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание, — безмятежно сообщил василевс. Он тоже смотрел на птиц. — Отравитель показал, что находился в сговоре с сыном Фоки Василием и действовал по его наущению. Я мог выдать преступника солдатам и горожанам, но Итмоны встали на колени. Противостоянию динатов и стратиотов[3] конец. Залогом примирения станет брак моего брата и любой из дочерей Фоки. Я выбрал бы Анну, но решать тебе.
— Я уже сказал, что глуп, и повторю это еще раз. Скорее я женюсь на козе, чем породнюсь с убийцами Стефана. — Рассыпаться в благодарностях Георгий не собирался. Как и дерзить. Наверное…
— Успокойся, — устало велел Андроник. — Динаты сложат оружие, если им удастся спасти гордость, а у меня лишь один холостой брат. Ты.
— А могло не быть ни одного! — Ярость, как всегда, проснулась сразу. — И не будет, если меня поволокут на случку, как кобеля.
— Да, могло не быть. — Ноздри Андроника дрогнули, предвещая бурю. — А еще у меня мог быть брат-слепец или брат-евнух, которому случки не грозят. Я могу сделать с тобой все, что пожелаю!
— Ты не можешь заставить меня сказать перед алтарем «Да». И ты зря не отобрал у меня меч. Сколько ортиев пыталось урезонить меня четыре года назад? Не помнишь?
— Ты женишься на дочери Фоки, — отрезал Андроник, — а сейчас иди и сунь башку в холодную воду. Хоть твоя дурь и велика, но что есть долг — тебя научили, а жена всегда может умереть родами.
Раньше Георгий выпалил бы что-нибудь дерзкое, сейчас сдержался. Андроник знал цену своим приказам, но василевс не видел младшего брата четыре года. Мысль опоздать на пир, а еще лучше — не явиться вовсе пока еще лишь мелькнула, но спорить Георгий прекратил. Андроник тоже перестал наседать. Среди пляшущих теней он казался старше своих пятидесяти пяти. Воевать всегда было проще, чем править.
— Иди, — повторил василевс, — уже за полдень, а тебе следует одеться, как положено жениху. Завтра можешь отдыхать, а послезавтра съездим к отцовской усыпальнице и по дороге все обсудим.
— Как скажешь.
Обремененная множеством колец рука повернула бронзовую виноградную гроздь, убирая одну из казавшихся незыблемыми плит. К владыке входили в одни двери, но уходили разными дорогами. Придворные не знали, сколько длятся аудиенции, а посетители — кто их встретит на обратном пути и куда этот путь приведет. Выход через галерею Леонида и Нижний сад по праву считался лучшим.
— Я знаю, что армия любила Стефана больше, чем меня, — внезапно произнес Андроник, — но его смерть меня не обрадовала.
Георгий промолчал. Брат никогда не радовался чужим смертям, но, если полагал нужным, убивал без колебаний. Будь василевс иным, на этой террасе стоял бы другой человек. Скорее всего, Фока Итмон. Георгий слегка промедлил, ожидая, не возжелает ли повелитель положенных по этикету почестей, но тот уже кормил птиц, беспечно повернувшись к гостю спиной. Что ж, Георгий Афтан был последним, кто желал смерти Андронику. Или нет, последней была София…
Узкий потайной коридор, знакомая с детства дверь, что открывается лишь изнутри, легкий щелчок, и вот она, Леонидова галерея, даже в полдень освещенная серебряными светильниками. Здесь все так же пахнет пряными курениями, а не изведавший поражения полководец горячит серого коня, увлекая за собой гетайров, надевает царский венец, смотрит на поверженного Оропса, посылает на казнь осквернителя чужой могилы…
Когда-то Георгий часами любовался богоравным героем, да и теперь походы Леонида влекли сильней столичной ерунды. О том, что небрежение политикой, Анассеополем и собственной жизнью раз за разом спасает эту самую жизнь, брат василевса не думал. Георгий вообще находил размышления утомительными, принимая положенные ему почести с наследственным равнодушием, готовым в любой миг взорваться необузданной яростью. Тоже наследственной.
Десять гладких, как зеркало, мраморных плит, мозаики с вещими элимскими птицами, снова мрамор и снова мозаики… Маленький Георгий обгонял воспитателя, разбегался на мозаичном полу и катился по мраморному. Это было весело!
Бритую щеку погладил легкий сквозняк. Шелохнулся атласный, шитый понизу золотом занавес. За серебряной курильницей показалось что-то светлое. Так и есть. Ждет.
— Ты меня помнишь, мой мальчик?
София! Все так же хороша…
— Ты пришла сама или так решил василевс?
— Мы оба. Тебя вряд ли обрадовала просьба брата, но они хотели Ирину… Моя дочь и Василий — это… Это невозможно!
— «Мы сильны сейчас, как никогда», — передразнил Андроника Георгий, разглядывая точеное лицо. София всегда казалась печальной, и перед этой печалью мало кто мог устоять.
— Мы сильны мечами, но не золотом, Георгий, — василисса тоже говорила чужими словами, — у динатов оно есть, и они наконец готовы смириться. Увы, мои сыновья слишком малы, это может ввести мужа Ирины в искушение, особенно если он из рода Итмонов, а замена дочери василевса на племянницу не скрепит договор.
На стенах щетинилась копьями киносурийская фаланга, бежал с поля боя утративший мужество Оропс, а его жены и дочери благодарили Леонида за милосердие. Царь был молод и полон сил, он не ведал своей судьбы.
— Хорошо, — кивнул Георгий, — можешь успокоить Ирину. «Василевс Василий» звучит отвратительно. Фоке следовало либо назвать сына иначе, либо забыть о Леонидовом венце. Прости, я спешу.
— Я скажу Ирине, — казалось, она сейчас заплачет, но василисса не плакала никогда. — Я всегда знала… Знала, что ты…
Почти материнский поцелуй, нежный звон подвесок, расписные шелка. Никуда не деться, придется жениться. Он женится и вернется в Намтрию, а Анна, пусть это будет Анна, раз брату она нравится больше других, останется в Анассеополе. Ей незачем умирать, пускай наряжается, ходит в церковь, сплетничает с подругами. Пусть заведет любовника, какого-нибудь смазливого протоорта… Стратег Афтан будет развлекаться, с кем хочет, и воевать, с кем придется. Птениохи найдут нового вождя и вернутся, а не они, так другие. Империи, окруженной варварами и авзонянами, не стоит рассчитывать на долгий мир.
Рвущийся из конюшен осиротевший конь, конец Леонидовой галереи и поворот, который Георгий никогда не любил. Новая галерея, новая династия, новые времена… Изначально на этих стенах пировали, сражались, любили смертных и друг друга небожители, потом сменивший веру Иреней Второй сменил и мозаики. Василевс пощадил славу Леонида, но не его богов, чье место заняли мучения Сына Господня. Обычно Георгий старался миновать Побиваемого Каменьями побыстрее, но сегодня нарочито замедлил шаг, словно салютуя детскому отвращению. Жаждущая крови толпа была омерзительна, наверняка художники вдоволь нагляделись на бунты и казни.
— Ты раньше не любил эту сцену.
Феофан! И он тут. Воистину тайные галереи — самое оживленное место в Морском Чертоге.
— Я и сейчас предпочитаю богу царя. — Рука Георгия опустилась на пухлое плечо. Увы, стратег не рассчитал сил, и толстяк покачнулся. — Как живешь, Феофан? Прости, среди варваров теряешь вежливость. Ты дописал свою «Историю»?
— Я ее никогда не допишу, — вздохнул старый евнух. — Леонид прожил без малого тридцать три года, но чтобы рассказать о них, нужно жить вечно, а мне уже семьдесят один. Когда я начинал свой труд, я хотел показать, как человек ищет свой путь в истории, а получается наоборот. Может быть, потому, что для истинного ученого прошлое есть вещь отвлеченная, а для меня оно ближе настоящего.
— Ты истинный ученый, потому и сомневаешься, — утешил учителя Георгий. — Поверь в себя, и ты затмишь самого Филохора!
— Ты всегда был легкомысленным и добросердечным, — задумчиво произнес Феофан, — но я горд, что ты не забыл моих уроков даже среди варваров. Василевс возлагает на тебя большие надежды. Не обмани их.
— Это уж как получится, — не стал врать Георгий. Феофан вновь печально вздохнул. Племянник свергнутого Исидора Певкита был рожден, чтобы умереть или править, но звезды рассмеялись, и Феофан стал евнухом и историком, которому божественный Андроник подкинул на воспитание едва выучившегося читать братца. Евнух честно растил царедворца, а вырастил воина. Учителя подвела любовь к истории — лишенный слишком многого Феофан искал и находил утешение в древних битвах. Чего удивляться, что ученик думал о мечах, а не о кодексах?
— Но ты согласился! — не отставал старик.
— А ты все слышал…
— Я знал, что она пошла сюда, — буркнул евнух, не желая вдаваться в подробности, — и знаю, чего хочет Фока. Будь осторожен!
Георгий склонил голову к плечу, словно любуясь очередной картиной. Над Городом, где умер Бог, висела сине-золотая мозаичная ночь, стадо убийц разбрелось, и только стража делала свое дело, собирая разбросанные по площади камни. Суровые лица были исполнены скорби, но воины оплакивали не бродягу-проповедника, а Леонида, покинувшего землю в один день и час с Господним Сыном. Так, по крайней мере, казалось Георгию, хотя художники и Святейший вряд ли бы с ним согласились.
— Кто убил Стефана? — Феофан знал больше других не только о былых подвигах, но и о сегодняшних подлостях.
— Геннадий. Он был в сговоре с динатами и признался во всем.
Еще один единокровный брат… О Геннадии все время забывают, а он, не роди София близнецов, ходил бы в наследниках.
— «Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание». — Георгию казалось, что он улыбается, но лицо евнуха побелело. Бывший ученик успокаивающе потрепал старика по плечу. — Сегодня странный день, Феофан. День «случайных» встреч и чужих слов.
Брат сказал правду, просто без имен. Андроник не просто не радуется чужим смертям, он не любит лжи. «Понес наказание…» Наказать труса ужасом, а властолюбца — разбитыми надеждами и смирением достойно философа, но Георгий философом не был. Он решил бы дело мечом. Или ядом. Тем же, от которого умер Стефан.
— На последней охоте сокол Геннадия сошел с ума и выклевал ему глаза, — торопливо добавил Феофан, — на все воля Господа.
— И василевса…
Именно тогда Георгий и понял, что на пиру его не будет. Утром он вернется, напялит павлиньи одеяния и отправится хоть к Анне, хоть к братцу, хоть к черту! Андроник получит свой мир с динатами, а Фока — зятя-Афтана, но эта ночь не их. Эту ночь брат василевса проведет с теми, при ком можно без страха есть, пить и говорить. Даже напившись. И еще они вспомнят Стефана и Намтрию. Вспомнят и попрощаются.
Глава 2
Наемников в стены Золотого Анассеополя не пускали. Севастийцы помнили, как не добравшиеся до Гроба Господня рыцари подрядились служить василевсам, а потом решили поменять местами хвост и голову. Божественный Ираклий уцелел чудом, а разгулявшихся «гробоискателей» успокаивали мечами и стрелами три дня. С тех пор наемников держали в лагерях за полноводным Стримоном, пропуская через Порфировые Врата поодиночке и без оружия, только зачем ходить в город, если город идет к тебе?
Ушлые купцы, харчевники и девицы потянулись на «дальний берег», поближе к наемничьим лагерям, благо денежки у вояк имелись в избытке. Василевсы платили за добрый меч и верный лук не просто хорошо, а слишком хорошо. Во всяком случае, воевода росков Василько Мстивоевич, полжизни служивший «великому князю севастийскому», предпочел бы, чтоб Андроник Никифорович был поприжимистей.
Когда у воина заводятся деньги, его тянет их прогулять. Когда у воина заводится много денег, его начинает тянуть домой. Добрая половина роскской дружины подалась в Севастию за серебром на дань поганым да на обзаведение своим двором. Обычно на это уходило лет семь, но намтрийский поход изрядно проредил росков, а князь заплатил мертвым как живым, живым же дал на четверть больше, чем по уговору.
Деньги погибших воевода разделил честно, никто не обиделся. Серебра хватало и от саптар откупиться, и свадьбу сыграть, вот без малого две сотни из вернувшихся шести и наладились по домам. Они еще были рядом, чистили коней, чинили одежду, правили доспехи, а в мыслях своих уже плыли на север. Конечно, по весне объявятся новые охотники за динариями, только когда еще новички пообтешутся… Приходят чужаки на время, а отпускаешь родных навсегда!
Василько Мстивоевич угрюмо цыкнул на приблудившегося к роскам пса, проверил коновязь, перекинулся словечком-другим с часовыми и встал в распахнутых до захода воротах. На душе было муторно, как бывает в ожидании разлуки. Муторно и душно, ровно перед грозой.
За спиной шумел давным-давно ставший родимым домом лагерь, а перед глазами блестела водная ширь, за которой вздымались зубчатые стены Князь-города. Такие б вокруг Резанска, то-то бы поганые зубы пообломали! И ведь не видел Василько Мстивоевич ни Резанска, ни саптар без малого тридцать лет, а как вчера все было! Бегущий по полю белоголовый мальчонка, пара всадников на лохматых степных лошадях, занесенная плеть, хохот, сорвавшийся в галоп Орлик, свист меча, ненавистная саптарская кровь и радость! Неистовая, разрывающая грудь… Вот они, поганые, лежат под копытами и не дышат!
Василько не враз понял, что домой ему хода больше нет. Спасибо, случившийся на дороге старик тропку тайную на юг указал, да не простую, а через Вдовий бор. Туда не то что саптарва, свои не совались!
Беглый дружинник рискнул и не прогадал — первый же из элимских купцов принял Василько на службу, а там понеслось, только поворачивайся! Степные дороги, чужие пестрые города, люди лихие, люди добрые, стук копыт, морская синева, звон монет. Резаничу везло: нечастые раны заживали быстро, киса успешно полнилась, а от караванщиков отбою не было. Не прошло и трех лет, как беглец сколотил отряд в сотню мечников, только негоже воину всю жизнь купцов стеречь. Василько подался в Князь-город и опять угадал. Князь Андроник своим доверял, да чужими проверял. Кто только у него не служил, были и роски. Поглядел тогдашний воевода, как пришлецы с оружием управляются, кивнул головой, и потекли севастийские годочки ровно песок меж пальцев.
Василько Мстивоевич вспоминал. Щурился, как огромный кот, греясь на все еще горячем и все еще чужом солнце, прикидывал, не пора ли вечерять, крутил дареное севастийским воеводой кольцо. А где-то золотились березы, хмурились ели, сиротливо стыли убранные поля. Днем с небес раздавались журавлиные плачи, а по ночам пробовали голос еще не сбившиеся в стаи волки. Кто знает, может, и снег первый пошел, облепил застигнутые врасплох деревья, ровно саптарва земли роскские, пригнул к земле. Деревья да города не люди, где родились, там им и стоять. Не сбежишь, не отряхнешься, разве что ветер отряхнет. Если не сломает. Здесь, возле теплого синего моря, что снег, что Орда казались дурным сном. Были у Севастии другие беды и другие враги.
Воевода отогнал кусачую осеннюю муху и почесал переносицу, вполглаза следя за оживленной, несмотря на вечерний час, дорогой. Всадника в простом плаще опытный глаз выхватил сразу — севастиец сидел в седле как влитой, а конь, рыжий белоногий аргамак, стоил немерено. Не всякому боярину по карману. В награду, что ли, достался?
Поравнявшись с ведущей к лагерю росков дорогой, белоногий уверенно свернул с большака. Воевода вгляделся в нежданного гостя и понял, что видел этого молодца, причем недавно. Гонец княжий? Неплохо бы! За делом, глядишь, кто сборы-то и отложит. Воевода огладил короткую — не боярин и не поп — бороду, готовясь к разговору. За спиной зазвенело и скрипнуло — караульщики тоже слепыми не были.
Вечерний гость остановил коня и спешился.
— Здравствуй, стратег Василий Мстивоевич, — старательно выговорил он по-роскски, — гостя примешь или назад ехать прикажешь?
— Юрий свет Никифорович! — всплеснул руками Василько, признавая княжича. — Да откуда ж ты взялся, душенька твоя пропащая?!
— Вернули меня, — сверкнул зубами гость, — а я сбежал. С пира сбежал. Тошно со змеями из одной чаши пить, стратег. Отвык, пока воевал!
— А и ладно, что отвык, — одобрил воевода, понимая, что ему давно не хватало доброй чаши. — Заводи коня, гулять будем.
— За тем и приехал. — Юрий Никифорович улыбнулся, но как-то невесело. — Четыре года дома не был. Мне бы радоваться, а не могу. Наверное, не так со мной что-то. «Неладно», как вы говорите. Что думаешь, стратег?
— Что тут думать? — пожал плечищами Василько. — Хорошему воину в тереме всегда тесно, ты же не пес цепной, а волк лесной! Куда тебе из брони да в шелка? К вечеру взвоешь, к утру загрызешь кого… Гляди-ка, и эти к нам заворачивают. Купцы вроде.
— Это я их позвал, — засмеялся княжич, став прежним Юрием, готовым что порубиться, что чарку осушить. — Угостить хочу. Ты говорил, что нежданный гость хуже саптарина. Я нежданный, но с угощением. Я лучше саптарина!
— Глупость кажешь, — свел брови Василько, — какой же ты нежданный, если мы в одних щелоках стиранные, на одном огне паленные?! Угощай, спасибо скажем! А мы ответим, тоже, чай, не бедные.
Первым упился худой, как жердь, воин, памятный Георгию по ночному налету на птениохский лагерь. Вторым бережно, на попоне, отволокли в темноту краснощекого Нафаню, за следующими севастиец не следил. Роски появлялись, исчезали и вновь появлялись. Вспоминали, просили непонятно за что прощения, хохотали, били по плечу и тут же хмурились, поминая убитых. И Георгий тоже что-то объяснял, в чем-то клялся, кого-то оплакивал и пил, пил, пил…
— Здрав буди! — выкрикнул сосед, передавая чашу. В ней было не вино, то есть не совсем вино.
Голова красноречиво кружилась — утро не будет легким, с какой стороны ни глянь. Тошнота, гнев Андроника, вздохи Феофана, печаль Софии, но это потом! После радости, что только еще разгорается.
— Он меда не пивал! — проорал над ухом кто-то, кого севастиец в темноте не признал. — Провалиться на этом месте, он меда не пивал!
— Не пивал, — расхохотался брат василевса, — но теперь пью!
— Коли мед пьешь, то и кафтанами сменяемся! Если не брезгуешь!
— Давай!
— Орел…
— Еще бы не орел! Забыл, кто хана уходил?
— Такое забудешь!
Сил есть давно не было, но чаши упорно свершали круг за кругом. Здоровенный дружинник стукнул кулаком по столу и угодил прямиком в кучу синего винограда. Брызнул сок, стало смешно и весело, будто и не было незнакомой невесты, ослепленного Геннадия, интриг, яда, лжи…
— А что, Юрыш, пошли с нами до Дебрянска!
— И то сказать! Кровь разом лили, меды пили…
— Наших сыщем! Вот Олексич-то с Громыхой обрадуются!
— Помнишь Олексича-то? Как вы об заклад-то бились?
— А кафтан-то твой, Щербатый, как для Юрыша кроен! Может, отдашь?
— И отдам! Бороду б ему, и хоть сейчас в Тверень!
— Лучше в Невоград, наши девки белявых любят!
— А еще лучше в Смолень!
— В Дебрянск, я сказал! А борода до весны отрастет…
— До какой весны, брате?
Смех. Даже не смех — грохот. Камнями с гор, громами с неба, а ведь сперва в Намтрии не до смеха было. Гвардии василевса и наемникам-роскам предстояло сдерживать птениохские орды до подхода подкреплений. Динатских дружин и рыцарей Гроба Господня, что после незадачи с захватившими Город, Где Умер Бог, огнепоклонниками-мендаками освобождали оный Гроб в самых странных местах. Была бы добыча.
Апологеты единения с авзонянами клялись, что нужно продержаться до весны. Не прошло и года, как вопрос «до какой весны» в армии Стефана стал любимой шуткой. Рыцари не пришли, а динатам мешали то дожди, то суховеи, то перебежавший дорогу шакал. Ничего, отбились. К вящему разочарованию «гробоискателей».
Георгий вообразил лицо магистра Ордена, когда до Авзона дошла весть о намтрийской победе, расхохотался и провел пальцами по колючей щеке.
— Что, княжич, отпустишь бороду?
— Пойдем воевать — отпущу!
— Молодцом!
И вновь чаша за чашей, и с каждым глотком все родней те, кто рядом, все ниже горы, все ближе небо!
На дальнем конце стола запели. Георгий прислушался. За четыре года он неплохо выучил язык, но смысл песни словно бы ускользал. Слова были знакомые, но нечто, превращавшее их в единое целое, не давалось, уходило в глубины серебряной рыбиной…
— То не в осень, то не в зиму, — пели наемники, варвары, братья, —
Ехал поздно я домой.
Ехал поздно я домой
Ой да мимо горушки степной…
Ой да как у горушки степной
Старый филин пролетал.
Меня с лету задевал,
Ой да за собою зазывал…
— Вот, — щербатый верзила внезапно ткнул пальцем куда-то за плечо Георгия, — вот они… Эк и обсели тебя!
Георгий аккуратно поставил чашу на залитый вином стол и неуверенно оглянулся.
— Не видит! — удовлетворенно сказал плечистый кудреватый Никеша. — И не увидит. Чай, не блохи, на себе не углядеть!
— Кого? — не понял севастиец, продолжая осматриваться. Зачесалось колено, но на нем никого не оказалось. И вокруг никого не было, кроме своих.
— Да прилепятцев же с прилепятицами. — Вавило Плещеевич, помощник воеводы, поднял чашу. — Ну, бывай здоров, Юрыш! А о погани той не думай, ничего она тебе не сделает! Прилепятцы хошь за тобой и скачут, а жрут тех, кто их породил. А тебе что? Тебе ничего! Разве послышится что, ровно муха гудит под ухом. Гудит да нудит, ну или тухлятиной шибанет. А унять прилепятца просто. Возрадоваться от души али выпить. Прилепятцы, они от радости твоей спервоначалу озвереют, а потом уснут ровно с перепою. Зато уж родители ихние с похмела того мало в петлю не полезут.
— А хоть бы и полезли, — вмешался веселый роск со свернутым на сторону носом, — беды-то! Мужу прилепятца родить — хуже, чем поневу вздеть!
— Оно так, — подтвердил Василько Мстивоевич. — Не бери в голову, Юрий Никифорович. Живи да радуйся! Хайре!
— Нет, — уперся Георгий, оглядывая сотрапезников, — я понять хочу, почему никогда про прилепятцев не слышал.
— А чего понимать? — удивился воевода, запуская зубы в желтую грушу. — Нечисть это, да хитрая. Дланью ее не подцепишь! Видно ее не всякому, а тому, кому Дед дозволил. Да еще добрым людям после межевой чарки, а ее поди угадай!
— И то сказать, — подхватил свернутый нос, — знали б межу, никто под стол бы не падал, ковши носом не клевал…
— Вот и не клюй! — назидательно произнес Василько Мстивоевич. — И не перебивай! Тут такое дело, Юрыш… Коли кто так иззавидовался да изненавиделся, что белый свет не в радость, то выходит из завистника под утро прилепятец. Зелен, вонюч, а харей родителю подобен. И потянется тот прилепятец за тобой, куда б ты ни шел. Так бы и съел, да зубом не вышел, только и может, что чуять — худо тебе или хорошо. И от твоего хорошо ему худо, а от его худа родителя корчи бьют.
— Только и от погани этой прок есть, — подсказал Вавило Плещеевич, — харю, небось, не спрячешь, так что свезло тебе, Юрыш! Щербатый, глянь, в кого прилепятцы удались да сколько их?
— Много! — упившийся провидец пытался поднять голову, но та упрямо стремилась вниз, пришлось подпереть кулаком. — Не сочту враз… А те, что вперед других выделываются… Первый — ну прямо Юрыш, только постарше и волос вылез. У второго… нос черт семерым нес, одному достался, и уши, что у нетопыря. Третий — стражник княжий вроде… Кудреватый, губы алые, что у девки, на лбу — шрам… Хорошо приложили! А четвертый… В год-дах… Ты, Вас-силько… его… еще… под зад коленом с Князь-города… п-по княжему повеленью…
Голова Щербатого окончательно склонилась на грудь. Раздался храп.
— Межевая чарка, она такая, — объявил Никеша, — спервоначалу бесей видно, а потом — все! Упал да уснул. Юрыш, ты того, осторожнее. Мало ли…
— Оно так, Юрий Никифорович, — посерьезнел воевода. — Зависть хоть и вонюча, да не лужа, сама не высохнет. Поберегись.
— Поберегусь, — пообещал Георгий, — теперь я этому… протоорту Менодату спину не покажу, а к остальным… и так бы не повернулся. А где твои прилепятцы, стратег?
— Нету, — отмахнулся Василько, — кому у нас их родить? Нам жить вместе да помирать разом, какие уж тут прилепятцы!
— И то! — возликовал Никеша. — А Василько наш Мстивоевич — добрый воевода. Лучшего не найти…
— А коли объявится, — подхватил свернутый нос, — топтать не станет!
— Не стану! — рявкнул Василько. — Эх, Юрыш, Юрыш… Не будь ты севастийцем, да еще княжичем, отдал бы тебе дружину. Как пить дать отдал… Не сейчас, вестимо, годочков через десять, а сам — на печь!
— Ты да на печь? — возмутился кто-то незнакомый, но все равно друг до гроба. — Ни в жизнь не поверю!
— А вот и на печь, — уперся Василько. — Олексич полез, чем я хуже?
— Какой из тебя на печи сиделец? Во поле живешь, во поле и помирать…
— Ну и помру! — легко передумал воевода. — Жаль, не на своем… Всем птениохи поганые хороши, бьешь да радуешься, а все не саптарва! Вот бы ты, Юрыш, хана саптарского порубил…
— И порубаю! — вскочил на ноги Георгий. — С кем Севастия только в союз ни вступала, а все одна! И вы одни… Хватит!..
Тяжеленная рука легла на плечо. У губ вновь возникла чаша, а потом звезды и луна прыгнули навстречу, зато сердце екнуло и провалилось вниз. Георгий что-то кричал, и ему отвечали. Он падал, его подхватывали и вновь подкидывали, а затем подняли на червленый, похожий на лист или сердце щит над спящими, пьющими, поющими. Над друзьями, которых нет и не может быть у брата василевса.
…А сестра моя меньшая,
Догадалась обо всем:
По весне, — она сказала, —
Ой да ты оставишь отчий дом…
Метались растрепанные тени, звенели клинки, никогда не виданные саптары выхватывали из-за спин стрелы, скалился и хохотал гривастый рыжий жеребец, мчался сквозь дымную ночь другой, словно откованный из драгоценного серого булата, а потом на сухую землю упала тень кривой оливы, зазвучала походная свирель, сверкнули алые, чтоб враг не заметил крови, плащи. Царский сын, он уводил пять сотен элимов к Артейскому ущелью. Туда, где изготовились к удару полчища Оропса. Их следовало задержать. Отец, Киносурия, вся Элима умоляли о трех днях. Только о трех днях. Он обещал…
Глава 3
О том, что у ворот торчит княжий гонец, Василько Мстивоевич узнал от невыспавшегося и потому злого Никеши. Незваный гость, за спиной которого маячил десяток стражников, потребовал Юрыша. Никеша, года три как объяснявшийся поместному хоть с купцами, хоть с девками, о сем немедля забыл и рявкнул, словно в родимом Дебрянске:
— С чем пожаловал?
В ответ гонец, к счастью, не захвативший толмача, четко и медленно выговорил по-своему:
— Стра-тег Ва-си-лик. Ва-си-левс.
— Воеводу хочешь? — угрюмо уточнил Никеша. — Василька Мстивоевича? Понял. Ты погоди, сейчас приведу…
Захлопнув перед носом гонца калитку, хитрый дебрянич первым делом велел припрятать Юрышева коня и лишь потом отправился за воеводой. Василько Мстивоевич сидел за столом в одной рубахе, прикидывая, чем лечиться — травяным отваром или вином, но суть дела уловил сразу.
— Правильно сделал, — одобрил он караульщика, — Юрыш с пира братнего утек, ну да Андроник Никифорович не зверь — отмякнет к вечеру, надо только приврать с умом. Мало ли — конь захромал, пес в спину завыл или, того хуже, кто-то на дороге в падучей свалился, куда уж тут женихаться! Что княжич с нами хлеб-соль водит, каждой твари знать незачем. В этом Князь-городе не поймешь, где пузо, а где — спина. Ладно, иду!..
Опорожнив кружку с отваром, воевода без лишней спешки оделся и вышел к воротам, за которыми маялся гонец. Сзади звенели поводьями одетые будто для боя стражники. Василько Мстивоевич подавил улыбку — вспомнил, что Юрыша один раз уже пытались отволочь к князю насильно. Урок впрок не пошел никому.
— Хайре! — возгласил гонец. Если он и злился, то виду не подал.
— И ты радуйся, — колыхнул бородой Василько Мстивоевич. — Говоришь, князь прислал? Я слушаю.
— Приказ василевса, — отчеканил севастиец. — Я, протоорт Исавр Менодат, разыскиваю стратега Георгия Афтана.
Василько Мстивоевич никогда ничего не забывал, даже спьяну. Перед ним был тот самый молодец со шрамом, что ненавидел Юрыша до прилепятцев. Мысленно возблагодарив Никешину подозрительность, воевода удивленно поднял седоватые брови.
— О как! А чего ты, протоорт Менодат, стратега вашего у нас ищешь? В городе ищи або же во дворце.
— Купцы видели вчера Георгия в вашем лагере, — объяснил Менодат, — я должен вручить ему приказ василевса. Немедленно.
— Так уехал он, — не моргнув налитым кровью глазом, объявил роск, — вчера и уехал. Жениться княжич собирается. На радостях да в память о Стефане-стратеге угощение прислал, а сам утек. Недосуг ему задерживаться было, на пир к Андронику Никифоровичу торопился. Да ты войди, коли приехал!
Архонт шагнул в сторону, освобождая дорогу. Исавр привстал в стременах, разглядывая бродивших по лагерю росков. Воевода широко зевнул, прикрыл рот ладонью и полюбопытствовал:
— Ты, протоорт Менодат, раз уж заехал, скажи, сыщется нам дело до зимы? Коли сыщется, я тех, кто до дому наладился, попридержу. Народишку у меня всего-ничего осталось. Шесть сотен с небольшим… Да ты не гляди, ты заезжай! Небось на голодное брюхо заявился, а у нас каша поспевает. С убоиной.
— Благодарю, — вежливо, но нетерпеливо отказался прилепяточник, — я должен найти стратега. О том, будет ли в этом году еще одна война, знают лишь Господь и божественный василевс. Я, однако, предполагаю, что чужие мечи Севастии до весны не понадобятся.
— Жаль, — вздохнул воевода и еще раз зевнул. Расстались мирно. Севастийцы поскакали в город, Василько Мстивоевич пожал плечами, словно продолжая разговор, и неторопливо направился в построенные еще при Константине казармы. Георгия он решил не будить — семь бед, один ответ.
Утренние хлопоты покатились своим чередом, но бесюки твердо вознамерились вывести воеводу из колеи. Не успел покончивший с первыми за день делами Василько поднести ко рту ложку, как от ворот прибежали с докладом о новом госте. Тоже сомнительном.
Помянув про себя всех родичей еще неведомого севастийца, воевода вышел к воротам, где и обнаружил пухлого голощекого старика с бабьим голосом. Восседавший на грустном осле незнакомец был в потертом плаще с капюшоном, но под грубой шерстью блестела парча, а белые пальцы сжимали серебряный перстень. О том, что его предъявитель действует по княжьей воле, Василько Мстивоевич знал. Не доверяя севастийцам, Андроник Никифорович дважды поручал роскам выпроводить из города вышедших из доверия динатов. Тогда-то воевода и ощутил на руке тяжесть «Воли василевса».
— Доброго утра тебе, стратег росков, — пропищал старик.
— И ты здрав будь, боярин, — поклонился Василько Мстивоевич.
— Я войду. — Не дожидаясь ответа, гость проворно слез со своего осла. Воевода посторонился с его самого удивившей брезгливостью.
— Милости просим.
— Я не привык говорить сразу и коротко, — гость скорбно вздохнул. — Мое имя Феофан. Я ищу своего бывшего питомца Георгия Афтана. Я видел, как отсюда выехал Исавр Менодат и, благодарение Длани, без добычи. Мне нужно найти Георгия раньше других. Я… я в некотором роде историк и знаю, что вашему народу чужда ложь и вы серьезно относитесь к боевому содружеству. Вы сражались рядом с Георгием в Намтрии, отыщите же его!
— Будь по-твоему, — воевода кивком подозвал Никешу и приказал по-роскски: — Веди ко мне да не оставляй без пригляда.
Никеша кивнул. Василько проводил ушедших взглядом и прошел к княжичу. Тот, заслышав шорох, поднял голову. Глаза Юрия были мутными и сонными, а лицо опухло, как и положено после доброй попойки.
— Здрав будь. — Василько зачерпнул из загодя поставленной бадейки пойла, которым лечился сам. — Хлебни! Тут за тобой прилепяточник приезжал. Мы его спровадили, дескать, нету тебя. Привез ввечеру гостинцы да в город отъехал. Женихаться.
— Спасибо…
— Погоди. Теперь второй по твою душу объявился. Голос бабий, сам старый, безбородый. Говорит, сыскать тебя раньше других должен.
— Это Феофан… Он меня учил.
— Веришь ему?
— Только ему и верю в этом гадючнике! — Георгий осушил кружку и поморщился. — Ох, и достанется мне… Я же обещался на пиру быть!
Феофан безропотно ждал, скрестив руки на груди и, по своему обыкновению, вздыхая. Глаза евнуха были красными, как и щеки, и заплывшая жиром шея. Рядом возвышался Никеша в явном расположении кого-нибудь прибить. При виде ученика Феофан вздрогнул и зашевелил губами.
— Не злись, — торопливо произнес Георгий, — так вышло… Как роски говорят, бес попутал…
— Не бес, — по щеке Феофана скользнула слеза, — ангел! Ангел-хранитель! Приди ты на пир, мы бы сейчас не говорили.
— Вот так-так! — Георгий присвистнул и взъерошил свалявшиеся волосы. — За что же они меня? Вроде я никому дохлой рыбы не посылал… София? Господи, ей-то я что сделал?!
— Василисса София покончила с собой, — негромко произнес Феофан, чуть ли не впервые величая так за глаза свою врагиню, — и смерть ее была достойна истинной владычицы севастийской. Она отомстила за своего супруга и повелителя, да упокоятся их души.
— Что? — не поверил своим ушам Георгий. — Что ты сказал?!
— Андроник зря в последний раз сменил ортиев. — Теперь слезы катились по щекам евнуха градом, и он не пытался их вытирать. — Во время пира василевс был убит.
Рыдания не помешали Феофану рассказать то, чему он стал свидетелем. Георгий слушал высокий прерывающийся голос и словно бы видел, как пришедшие без оружия динаты разбирают спрятанные в корзинах с цветами мечи, как один за другим падают сторонники и друзья брата, как втаскивают в зал тела племянников, а Фока Итмон набрасывает на плечи пурпурный плащ, осушает чашу вина и поднимается к Софии. Объявить о свадьбе своего сына и ее дочери и получить то, о чем мечтал всю жизнь. Он забыл, что василисса носит в косах кинжал.
— Что с Ириной? — глухо спросил Георгий. Василевс, которого оплакивал евнух, приходился внуком захватившему престол стратегу. Феофан был племянником свергнутого Исидора, он так и не познал женщины…
— Василисса Ирина здорова. Ее брак с… василевсом Василием освящен Патриархом. Святейший счел себя неготовым предстать перед Господом. Геннадий Афтан… отрекся за себя, своих братьев, сыновей и племянников в пользу мужа племянницы. Он жив, ведь он теперь слеп. Кирилл и его сыновья убиты на пиру.
Вряд ли Геннадий рассчитывал на подобный исход. Брат сошелся с динатами и убил Стефана в надежде надеть пурпур, а полетел во тьму. Навечно. Что ж, это справедливо, вернее, только это и справедливо…
Хрипло выругался Никеша, насупил брови Василько, по мокрому лицу Феофана пробежал солнечный зайчик, перепрыгнул на плечо, оттуда — на миску с застывшей кашей. Над кашей кружила муха. Георгий привычно провел рукой по колючей щеке. Он все понимал и ничего не мог, словно в дурном сне.
Первым пришел в себя воевода. Сжав и разжав несколько раз огромные кулаки, Василько Мстивоевич с шумом уселся, оттолкнул миску и решил:
— Все, Юрыш! Сидеть тебе здесь и отпускать бороду. Как отпустишь — выведем. Никеша для такого дела задержится, а мир, он велик. Хочешь — с нашими пойдешь, хочешь — свернешь куда…
— Стратег Василик советует очень разумные вещи, — Феофан больше не плакал, — тебе следует затаиться, а когда поиски прекратятся, уехать. Лагерь росков — лучшее из укрытий, которое я могу тебе пожелать. Я надеюсь, те, кто знает о твоем присутствии, не проговорятся даже случайно.
— Пусть попробуют, — набычился Василько. — На одном стоять будем: был да уехал. А ты бы, боярин, шел во дворец. Хватятся — по головке не погладят. Спасибо, что упредил!
— Я рассчитывал отсутствовать дольше, — после рыка Василько полушепот Феофана казался птичьим щебетом. — Меня не должны искать.
— Как ты выбрался? — сквозь заполонившую душу холодную тяжесть проступило что-то темное и острое. Словно скалы во время отлива.
— Я знаю, как выходить из Дворца Леонида, — пухлая рука впервые отерла слезы, — и как возвращаться. Знаю с детства. Сперва тебя искали внутри. София думала, что ты запаздываешь. Она солгала василевсу, что видела тебя в саду, он поверил. Те тоже поверили… Они искали по всему дворцу. Только утром узнали, что ты ездил к роскам.
— Что ты думаешь о василевсе, Феофан? — вдруг спросил Георгий. — О василевсе Василии?
— Он будет править меньше Андроника Афтана и меньше моего злосчастного дяди, — начал евнух и вдруг молитвенно сжал руки. — Георгий! Порфировые Врата закрыты. Василевс… Андроник Афтан опасался, что стратиоты не обрадуются договору с динатами и дознаются о причинах смерти Стефана. В Анассеополе нет войск, на которые ты можешь опереться, а Фока успел вызвать в столицу свою дружину. Другие динаты тоже стягивают войска. Твои друзья-роски… Я могу быть откровенным?
— Это излишне, — оказывается, высокомерие тоже на что-то годится. Оно помогает скрыть ком в горле. — Я не поведу своих друзей в чужой огонь, даже если они пойдут. Я уйду с росками, Феофан, но при одном условии. Ты проведешь меня во дворец, и я заберу то, что Итмонам не принадлежит. Они не воины и никогда ими не станут, а все эти Исавры… Яроокий не для подлецов!
— Это безумие.
— Не большее, чем твой приход. Иначе… Ты меня знаешь. Я найду способ пробраться в Святую Анастасию. Я обвиню динатов в убийстве не только Андроника, но и Стефана и потребую Божьего Суда. В присутствии Патриарха…
— Это междоусобица! Севастия не может себе позволить… Хорошо, пойдем, но не думай убить Василия. Ты до него даже не доберешься.
— Не бойся, — кивнул Георгий, — василевса Василия я не трону. Спасибо, стратег. За все. Если я не вернусь до следующего утра…
— Попробуй только! — рявкнул воевода, которого теребил за локоть Никеша. — Ну, что такое?
— А то, — объявил мечник, — что я с ними пойду! Мало ли…
Все оказалось так просто, что стало не по себе. Заброшенный задолго до Афтанов ход вывел из поросшей акацией береговой расщелины в одну из ниш той самой Леонидовой галереи, где тысячу лет назад Георгий говорил сперва с василиссой, а затем и с Феофаном. Было пусто и тихо, курильницы погасли, но пряный аромат не исчез, просто стал тоньше и горше. После пыльных узких лестниц Морской Чертог казался особенно роскошным и, как ни дико, пустынным. Такова участь любимых покоев свергнутых повелителей. Убийца садится на захваченный трон, но в постели убитого ему неуютно.
— Ты возьмешь сам? — осведомился Феофан, пряча за потайной панелью нищенский плащ. — Я предпочел бы подождать здесь.
— Как хочешь…
— Я с тобой, — отрезал Никеша и тут же покосился на евнуха, — или остаться?
Вооруженный, хоть сейчас в бой, роск все еще не доверял Феофану, а Феофан в ответ лишь вздыхал. Георгий потер щетину, радуясь, что спутники заняты друг другом. Брат убитого василевса не думал, что расчувствуется, пробравшись в захваченный динатами дворец, а разобрало до рези в глазах. До того, что погладил скрывавшую нишу драпировку, словно собаку, которую предстояло бросить. Рука соскользнула с прохладного атласа, провалилась в пустоту…
— Нет,
