Бацунов Владимир

Воспоминания о караване

Владимир Бацунов

Воспоминания о караване

Мёртв месяц ав и кончился элул,

Тишрей последним в осени уснул,

и в жилах холод гибнущего сада.

Но сердце бередит тревожный гул

так пряно ветер с моря вдруг подул

знамением зимы, предвестьем винограда.

(Самуил Ганагид. "Зимняя застольная")

Земли, омываемые Гвадалквивиром,

Где сейчас ваши мавры, которые

не хотели вас покинуть?

(Фернандо Вильялон)

Посвящается

Новогоднему Празднику моего детства...

Будучи уже совершенно немолодым человеком, я, Ибрагим ибн-Хасдай, сын кордовского мудреца Хасдая ибн-Шафрута, начинаю историю своих странствий и путешествий, покрывая пергаменты лист за листом этими неровными каллиграфическими строчками и пытаясь оставаться самим собой, избегая, насколько это возможно, лжи и неточностей, порождаемых временем и усталостью ума. Да простит мне возможный читатель стиль изложения, ибо не был я никогда талантливым литератором.

Я родился в Кордове, 10 октября 1025 года от Исы. Любой мало-мальски сведущий в астрологии человек сразу же поймёт, что Солнце тогда проходило знак Скорпиона со всеми вытекающими отсюда последствиями. Назвали меня Ибрагимом в честь праотца Авраама и в детстве я этим очень гордился. Горжусь я этим и по сей день.

Нужно отметить, что жизнь в Кордове была сытая и я никогда не испытывал нужды. Даже тогда, когда отец не был ещё министром при дворе халифа. Однако некий голод всё же присутствовал в воздухе, пропитанном ароматами Гвадалквивира и цветущих олив. Что это был за голод? Я не понимал тогда, а ныне знаю точно - стремление еврейского населения Испании в Землю Обетованную, и, в зависимости от уровня мистического сознания, испытывавшего голод, либо в Палестину, либо в Небесный Иерусалим. Некоторые считали одно от другого неотделимым, как, например, Иегуда Галеви, на старости лет отправившийся на Ближний Восток, где следы его затерялись. Надеюсь, что этот выдающийся учёный муж и поэт достиг цели путешествия всей своей жизни. Безусловно, стремились к наивысшему духовному прозрению и выдающиеся арабские умы, и большой разницы в стремлениях евреев и арабов я не вижу сейчас. Да их и нет вовсе, ибо стремление к Высочайшему Источнику света, который един, может отличаться лишь путями-дорогами. Войти в Чудо-храм через разные двери, имя коим легион...

Детство моё мало отличалось от детства моих еврейских и арабских сверстников. Я, как и все мальчишки Кордовы, Гренады и Толедо, играл в войну, строил замки из песка и мчался сломя голову и позабыв себя по городским улицам за бумажным змеем. Тогда время исчезало и мне было абсолютно всё равно, существует ли в это мгновение что-либо ещё кроме меня и бумажного существа, разрезающего синее небо Кордовы.

Мы жили в небольшом аккуратном домике в иудерии на окраине города. Маму я не помню - она умерла, когда я был совсем ещё несмышлёнышем. Отец, уделявший огромное внимание моему воспитанию и образованию, каждый день уходил в университет, где преподавал медицину и мистику чисел. Я до сих пор помню его, отдаляющегося от дома с зажатой толстой книгой в чёрном кожаном изрядно потёртом переплёте под мышкой. Мы оставались дома с бабушкой и кошкой. Кошку звали Муркой, а бабушка поручала мне покупать молоко. Каждый день на нашей улице в одно и то же время появлялась молочница и бабушка выдавала мне горшочек и монетку. Я бежал за молоком. Очень тёплое ощущение связано у меня с бабушкой. Во многом она заменила мне мать, свою безвременно умершую дочь. Детство для меня - это отец с толстой книгой под мышкой и бабушка, принимающая горшочек с молоком из моих рук и целующая меня.

Я очень благодарен этим двум людям, ибо они сумели обусловить мою жизнь как следует, позволив свободно развиваться тому хорошему, что было во мне заложено от рождения, и не давали прорасти, насколько это было в их силах, тому тёмному и мрачному, семени Каинову, чего тоже хватало во мне, ибо человек черно-бел и лишь к детскому уму можно применить термин tabula rasa, но ведь существо человеческое не одним лишь умом ограничено. Силён и голос крови, а не только голос души или сокровенной сущности, и что бы я не натворил до своего теперешнего появления на свет в испанской Кордове, мне было внушено, что я хорош таким, каков есть, и все остальные не хуже, и что свобода моих проявлений заканчивается там, где начинается свобода проявлений другого человека. Да, очень я им благодарен...

Отец был замечен учёным халифом Абд-аль-Рахманом III и приглашён во дворец на должность министра иностранных дел. С этим отцовским назначением начался и новый виток моей жизни. Наша семья: отец, я, бабушка и кошка переселились во дворец.

Что это было за сооружение! Дворец занимал целую часть города и был выстроен по проекту выдающихся архитекторов нашего времени, имен которых я, к сожалению, не знаю. Это был целый комплекс живой природы, в который гармонично входили рукотворные сооружения. Сады из апельсиновых дерев, завезенных некогда арабами с Востока в Испанию, окружали мраморные постройки, подступавшие к ним вплотную. Разнообразные великолепные фонтаны, представляющие собою торжество инженерной мысли, радовали взор, а в фонтанах этих жили всевозможные рыбы, порою и золотые, которые весело резвились в разноцветной воде, символизируя собою триумф нахождения точки весеннего равноденствия в созвездии Рыб, утверждая тем самым, что шаги Машиаха слышны в наше время как никогда. Я часто любил засиживаться в этих прекрасных апельсиновых рощах среди порхающих колибри с книжкой, изучая Закон и Пророков, и древнее знание вливалось в мой мозг легко и свободно, как вливаются в уши звуки чудесной музыки, пение птиц, а в ноздри - аромат чудесных цветов, доставленных ко двору халифа из Китая и Индии - сказочных стран детских сказок. Растения были высажены на клумбах по всем правилам садово-паркового искусства, так что краски их и запахи смешивались в надлежащих пропорциях, пробуждая в гуляющих самое гармоническое впечатление.

Удивительным было и внутреннее убранство дворца. Свет проникал в помещение через разноцветные стёкла, играл на всевозможных поверхностях, как в волшебном фонаре - сирийском чуде, о котором речь ещё впереди отражая игру листвы дерев снаружи. Полы были украшены тонкой мозаикой, мозаика была и на стенах, потолки расписаны чудесными пёстрыми арабесками, а мебель сандалового и прочих ценных пород дерева расставлена по залам и помещениям дворца в изящном беспорядке. Я любил проводить свободное время в одной из комнат со стеклянным потолком, свет в которую проникал сквозь слой воды, ибо над потолком текла небольшая искусственная река, в которой жили золотые рыбки, и смотреть на проекции этих рыбок, пляшущих по всем поверхностям комнаты - и по резным, инкрустированным перламутром, слоновой костью, серебром и золотом табуретам, креслам и кушеткам, обитым шёлковыми материями, по мозаике пола и стен, по дорогостоящим китайским вазам эпохи Цинь и по моей раскрытой книге, лежащей на любимом стеклянном журнальном столике.

Летом искусно сконструированные вентиляторы вливали в покои дворца воздух, напоённый ароматами диковинных растений из сада, а зимою горячий воздух посредством труб, спрятанных в стенах, согревал зимние, обитые персидскими коврами, помещения дворца, ибо в подземных сводах топились печи, да ещё и сжигались различные экзотические благовония.

Стало быть, отец. Халиф назначил его своим советником по иностранным делам и все переговоры между Абд-аль-Рахманом и другими государями и послами других государей производились через него, Хасдая ибн-Шафрута, благо тот в совершенстве владел помимо святого языка ещё арабским и латынью. Кроме того, он стал начальником всех еврейских общин магометанской Испании, был всячески уважаем евреями, потому что их не забывал и делал всё для своего рассеянного по миру народа, частью своей осевшего в Испании.

Состоятельные арабы и евреи одевались обычно в одежды из шёлковых тканей, расшитые галуном и пёстрыми шнурками и украшенные драгоценными каменьями. Обувались состоятельные граждане в сафьяновые туфли, тоже разных цветов, расшитые золотом. Золото, гиацинты, изумруды, хризолиты и сапфиры составляли страсть женщин халифата и если дамы собирались вместе, то их сборище, как сказал один поэт, напоминало цветущий луг, над которым порхают бабочки. Отец же одевался всегда в строгий лапсердак и широкополую чёрную фетровую шляпу, кроме тех случаев, когда долг службы требовал от него одежды попестрее.

Необходимо отметить, что весьма ценилась в халифате учёность. Во всех крупных городах царства были устроены университеты. В них изучались классические арабские сочинения, риторика, математика, астрономия, астрология, пиитика. Народ не был поголовно неграмотен, как в других точках Земли и при мечетях существовали народные школы, в которых дети бедных арабов учились чтению, письму и предписаниям аль-Корана. Редкая по нашим временам мода была заведена в халифате: высшее образование в университетах могли получать, ежели пожелают, и женщины. Всячески цитировался зять Пророка Халиф Али, например: "Учёная знаменитость выше всех почестей"; "Тот не умирает, кто отдаёт жизнь науке"; "Величайшее украшение человека есть учёность", а в народе бытовали поговорки вроде: "Чернила учёного так же драгоценны, как кровь мученика"; "Рай принадлежит одинаково тому, кто честно действовал пером, и тому, кто убит неприятельским мечом"; "Весь мир держится на четырёх вещах: на учёности мудрого, на справедливости сильного, на молитве доброго и на мужестве храброго". В то время, когда по всей Европе господствовало вздорное мнение о том, что Земля представляет собою блин, в Кордовских университетах, и даже элементарных школах, география изучалась по глобусам. Говорят, что до сей поры в Каирской библиотеке хранится один бронзовый глобус, принадлежавший некогда самому Птолемею.

И всё-таки, неодолимое стремление в Эрец-Исраэль не покидало отца. Общаясь по роду своей деятельности с представителями различных стран, он всегда справлялся о положении евреев в этих странах, и, узнав однажды от хорасанских купцов о существовании где-то в далёких степях Хазарского государства с царём-евреем во главе, не поверил сперва этой радостной вести. Всё же, поразмышляв некоторое время и взвесив все "за" и "против", он отправил посланника через Византию и Русь с письмом к иудейскому царю Хазарии, в котором, в частности, писал: "Если бы я знал, что есть у нашего народа своё царство на земле, я оставил бы своё высокое положение, бросил бы свою семью и шёл бы по горам и долинам, по суше и по морю, пока бы не пришёл в то место, где живёт господин мой, царь иудейский. Я увидел бы, как живёт спокойно остаток Израиля, и тогда бы я излил свою душу в благодарностях Богу, который не отнял своего милосердия от бедного народа своего. Ибо уже долго ожидает избавления наш народ, скитаясь из страны в страну. Лишённые чести, униженные в изгнании, мы ничего не можем ответить говорящим нам: у каждого народа есть царство, а у вас нет на земле и следа царства".

А в продолжение всего ожидания ответа он добросовестно выполнял возложенные на него халифом обязанности, управлял еврейскими общинами и занимался научными изысканиями, связанными с грамматикой святого языка, испарениями волшебной воды, улучшающей ртуть, а также попытками превратить золото в такую жидкость, которую человек мог бы пить, и это золотое питьё навсегда сохраняло бы в человеке жизненную силу, то есть занимался поисками жизненного эликсира вслед за Птолемеем Филадельфом из Александрии.

Когда отец получил ответное письмо от Хазарского кагана Иосифа, был он уже слишком стар и хвор, чтобы идти пешком по горам и долинам к своей заветной цели - Иудейскому царству, но мечту свою и стремление сумел передать мне, своему тогда ещё несовершеннолетнему сыну, проводящему свободное время за книгой, в беготне за бумажным змеем и разглядывании удивительных существ и картин в волшебном фонаре, привезённом из Сирии. Что это была за вещь - просто сказка! Стоило заглянуть в специальное окошко сверху, из которого пробивался мягкий зеленоватый свет этого окрашенного ультрамариновой глазурью глиняного сосуда, и ты оказывался в совершенно другом мире. Я видел там знакомые и незнакомые вещи, дальние страны, давно ушедших людей, а также людей, которых мне суждено было встретить впоследствии, но я об этом ещё не знал - то есть фонарь позволял заглянуть в будущее. Я до сих пор не знаю, как была устроена эта вещица. И, как ни странно, совершенно не помню, куда подевался потом этот фонарь - может быть я, повзрослев, перестал верить в чудеса, поэтому и волшебный фонарь стал мне неинтересен и стоял на какой-нибудь полке, покрываясь пылью. Я занимался науками и так как книжная учёность высоко ценилась, я читал, читал, читал учёные книги и трактаты, набивая голову знаниями, не проявляя особенно творческого потенциала, который, видимо, был у меня не велик в этой области. Я становился сухим и скучным начётчиком и, слава Богу, благословенно Имя Его, что вовремя это понял. Я понял, что не могу сидеть на месте, копаясь в пыльных свитках и фолиантах, что меня влечёт дорога, и когда умер отец, я - погоревав вместе со всеми жителями халифата - снарядил караван из десяти дромедаров и отправился в путешествие, главной целью которого, как мне тогда казалось, был Итиль, столица Хазарского царства, пункт устремлений моего отца, да и моих собственных, если уж на то пошло.

Как искать Хазарию? Точной карты у меня не было, а брать с собою громоздкий бронзовый глобус, тяжёлый и неудобный в дороге, тем более что Итиль и на нём не был отмечен, было как-то не с руки. Хорасанским купцам, говорившим, что знают все дороги, я не доверял, и это считалось тогда проявлением хорошего тона, и я, взглянув в последний раз на плещущийся Гвадалквивир, попрощавшись с бабушкой и кошкой и пообещав им вернуться, направил своих дромедаров в Бейрут, перекрёсток всех путей и перепутий, где можно было услышать не только интересную историю, но и узнать что-нибудь ценное. Например, дорогу на Итиль.

Мы ехали сквозь прекрасные просторы моей родной Испании, наслаждаясь превосходными видами, открывавшимися со всех четырёх сторон. Стеклянные дюны, в которых закатное солнце играло как пламя свечи в субботнем бокале из горного хрусталя, а полная луна сверкала как хануккальная лампа. Любовались огромными табунами превосходных андалузских скакунов, рыбами, высовывавшимися из воды рисовых полей и провожавших нас задумчивыми взглядами своих прекрасных глаз. "Как прекрасна моя земля!.." - восхищался я сквозь слёзы умиления, - "Она будет такою вечно, и вечно будут жить здесь в достатке люди всех кровей и вер, не мешая друг другу, а лишь взаимно дополняя. Великая земля Таршиш, местожительство амораев!" Не знал я ещё тогда, что в 1492 году евреи будут изгнаны из Испании безумной императорской четой Фердинандом и Изабеллой, а мавры - в начале XVII века от Исы - слабоумным Филиппом III. Но, повторяю, тогда я ничего этого не знал, путешествуя через Европу со своим караваном, удивляясь всё больше не отличию встречавшихся мне по пути народов, которое были, в общем, поверхностны, а подобию, тому, что люди мало отличаются друг от друга, независимо от того, каким из множества имён называют Бога и что едят ананасы или виноград. Так я добрался до Бейрута.

Что это был за сказочный и пёстрый город! Разноязыкая речь, люди со всевозможным цветом кожи и разрезом глаз, акробаты, фокусники, маги, бродячие стихотворцы, разбойники, учёные, астрологи, комедианты, шарлатаны, обманщики, сивиллы, германцы, славяне, евреи, гадалки, танцовщицы, энциклопедисты, певцы, абиссинцы, халифы на час, солдаты - кого здесь только не было! Я прямо-таки потерялся поначалу среди этой неукротимой человеческой вольницы, но потом, вспомнив о цели своего прибытия в Бейрут, обратился к цыганке, и она, разложив диковинное египетское Таро, сказала, что поможет мне пришелец из очень далёких восточных земель и что я скоро с ним встречусь. Щедро наградив гадалку, я расслабился и зашёл в ближайшую чайхану, чтобы выпить чаю, съесть лепёшку и отдохнуть с дороги.

Войдя в чайхану "У Али", я сразу же обратил внимание на одного симпатичного бородача, сидевшего по-турецки, курившего кальян и запивавшего дым чаем. Я поздоровался с бородачом; он приветливо склонил голову в замысловато закрученной чалме и радушно указал на место рядом с собою. Я с благодарностью уселся, заказал у подошедшего слуги чайник чаю и, обратившись к курителю кальяна, сказал:

- Позвольте представиться, - начал я, - Моё имя Ибрагим ибн-Хасдай, я сын почтенного Хасдая ибн-Шафрута. Прибыл я с караваном дромедаров из испанской Кордовы.

Бородач улыбнулся ещё шире и ответил:

- Очень, очень приятно! Рад беседовать с сыном почтенного Хасдая, о котором я слышал немало и всегда только хорошее. Моё имя - Гасан ибн-Камал аль-Фаргони, родом я из Ферганы, но в настоящее время мой дом - Бейрут. Это место, куда я возвращаюсь из странствий, ибо я - мореплаватель, борозжу всевозможные солёные реки и водоёмы.

Гасан ибн-Камал аль-Фаргони снова широко улыбнулся и я поймал себя на том, что и сам улыбаюсь во весь рот, что мне очень приятно беседовать с этим человеком и какое-то шестое чувство говорило мне, что это взаимно. Я ещё не знал тогда, что встреча эта перевернёт мою жизнь и изменит отношение к себе и к самой жизни. Об этом человеке я должен сказать подробнее. Несмотря на то, что судьба чудесным образом неоднократно сводила и разводила нас, я до сих пор верю, что, например, в этот самый момент, когда я пишу эти строки, дверь моей комнаты отворится и войдёт он, Гасан ибн-Камал аль-Фаргони, собственной персоной.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

ГАСАНА ИБН-КАМАЛА АЛЬ-ФАРГОНИ

ЧАСТЬ I

Гасан ибн-Камал аль-Фаргони родился в небольшом ауле в пяти фарсахах от Ферганы 28 июня 1026 года как раз в то время, когда Солнце проходило астрологический знак Рака со всеми вытекающими отсюда последствиями. Отец его, бухарский еврей, был простым содержателем питейного заведения и, в общем-то, бедствовал: ферганцы мало употребляли спиртного, ибо это запрещает аль-Коран. Не смотря на тяжёлую жизнь, отец не отчаивался и никогда не забывал о Земле Храма, хоть Храм и был давно разрушен, и всею душой стремился в Иерусалим. Однако путешествия туда не предпринимал, ибо что-то его удерживало - то ли неуверенность в собственных силах, то ли чувство долга перед сыном, которого старый Камал аль-Бохари хотел сперва поставить на ноги и дать приличное образование. С детства юного ферганца обуревала страсть к морским путешествиям, хотя моря он никогда не видел, а лишь читал о нём в приключенческих романах. И даже когда он, прибыв на короткое время с отцом в Ашхабад за товаром, впервые увидел поразивший его до глубины души Каспий, называвшийся Морем Хазарским, он не стал моряком, ибо один капитан, занимавшийся на Каспии каботажными перевозками, отговорил его посвящать жизнь этой большой луже, как он его назвал, а подождать истинного мореплавателя, который неприменёт появиться на Гасановом жизненном пути, если тот будет этого страстно желать, молиться и соблюдать установления Торы. Гасан ждал, желал и молился и когда через их аул проходил знаменитый путешественник Ибн-Баттута, присоединился к его каравану и отправился на Ближний Восток, где, как он слышал от самого Ибн-Баттуты, есть выход в настоящие моря и океаны. Смышлёный узбекский юноша очень понравился Ибн-Баттуте и тот дал почитать ему свою самую большую ценность - книгу сказок "Тысяча и одна ночь", а со временем, поразившись любознательности парня, его ясному уму и сметке, сделал его сначала своим секретарём, а затем и советником. Много стран они пересекли вместе, а когда достигли Бейрута, обнялись на прощанье, Ибн-Баттута прослезился, пожелал Гасану удачи и подарил книгу сказок "Тысяча и одна ночь", с которой аль-Фаргони никогда впредь не расставался. Провинциал, очутившийся на перекрестке всех путей и перепутий тогдашнего исламского мира, не потерялся и явился прямо на пристань, где не долго думая устроился матросом на военное судно, отплывавшее под зелёным знаменем на морскую войну с неверными на Понт Меотийский. Джихад завершился полной победой правоверных и все неверные, по слепоте своей ранее поклонявшиеся идолами, обратились в ислам, а победители вернулись на родину с щедрыми дарами и роскошной добычей. Победитель-Гасан на вырученные от похода деньги приобрел средних размеров парусник и стал самостоятельно бороздить моря и океаны, удовлетворяя свою склонность и воплощая детскую мечту.

Вот таким свободным мореплавателем я и застал Гасана ибн-Камала в бейрутской чайхане "У Али" и ещё раз мысленно поблагодарил гадалку за её столь приятное предсказание.

Мы выпили чаю за знакомство и я рассказал моему новому другу об обстоятельствах, приведших меня в Бейрут. Гасан ибн-Камал улыбнулся, выпустил дым и произнёс:

- Хм, Хазария... Вы знаете, любезный Ибрагим, это название не ново для меня. Скажу больше, мне приходилось бывать на территории этого огромного царства в бытность мою матросом на военном судне. И я даже видел хазар. Очень мне понравилась местность, где живут эти самые хазары, деля сферу влияния со скифами и амазонками - этими жуткими мужененавистницами, выжигающими себе правую грудь, чтобы та не мешала им стрелять из лука. Да... А с хазарами я даже общался, ибо их язык близок к языку моей родины. С удовольствием взглянул бы я ещё раз на эти степи, вплотную подступающие к берегу Меотиды. Я как раз сейчас размышляю о том, куда бы мне направить в очередной раз свою каравеллу. То есть я давно мечтаю побывать в странах Магриба, ибо много чудесного слышал об этих землях, где живут колдуны. Но Магриб относительно недалеко и если вы составите мне компанию, то есть что я говорю? - согласитесь быть моим гостем - то мы, завернув по пути в Магриб, совершим плавание в Хазарию.

Волна чувств окатила меня и я замямлил:

- Ой, - сказал я, - Мне просто неловко как-то...

- Да бросьте вы! - прервал меня мореплаватель, - Что за китайские церемонии! Вы знаете, мой друг Баран-бей аль-Тель-Ави вернулся недавно из Китая и рассказывал, что у них там сплошные китайские церемонии. Не отказывайтесь, мне будет весьма приятно видеть вас на борту моего парусника.

- Весьма, весьма вам благодарен, любезный Гасан, да продлит Господь, благословенно имя Его, ваши годы! - весьма, весьма был я благодарен Гасану, да продлит Святой Творец, благословен Он, годы его и да приумножит достоинства!

Я продал своих дромедаров, расплатился с караванщиком и людьми и вечером 12 декабря 1051 года от Исы явился на пристань со своим сундучком, в котором было самое необходимое. Капитан радостно приветствовал меня и отвёл в предназначенную мне каюту, которая сразу мне понравилась, особенно вид из иллюминатора, и пригласил, когда я обустроюсь, на палубу, чтобы махнуть рукою остающемуся за кормой Бейруту. Путешествие началось.

Я смотрел на уплывающий ночной Бейрут и удивлялся своему спокойствию, ведь это было моё первое морское путешествие. Гасан ибн-Камал улыбался и его прекрасные зубы белели в темноте.

- Что ж, до свидания, Бейрут, - сказал он сквозь улыбку и махнул платком, расшитым пёстрыми арабесками. Когда от города осталась лишь светящаяся точка, капитан повернулся ко мне и сказал:

- Плаванье началось. Даст Бог, будет оно удачным. А сейчас прошу вас в мою каюту поужинать и отпраздновать начало путешествия.

- Благодарю, - ответил я и отправился вслед за Гасаном ибн-Камалом в капитанские покои.

Скатерть на полу была сервирована изящно и со вкусом и, прочитав молитву, мы выпили дамасского и закусили солёными хлебцами. Беседа текла непринуждённо и я спросил:

- Что вас так влечёт в Магриб, капитан?

- О-о-о! - ответил он, - Мечта. Я вообще интересуюсь всякими аномальными явлениями, а о Магрибе такое плетут, что хочется посмотреть на это собственными глазами. Я почти верю этим россказням, однако, пока не увижу, вряд ли буду спокоен. Ну, например, дромедар, способный летать по воле своего хозяина и петь при этом, как канарейка. Или вот, например, стеклянный шар, заглянув в который можно увидеть будущее.

Тут я вспомнил о своём волшебном фонаре и рассказал о нём Гасану ибн-Камалу. Он очень заинтересовался моим рассказом и спросил:

- А где сейчас эта чудо-лампа?

- Осталась в Кордове. Я перестал с возрастом верить в свои видения и забыл о ней. Ах! - сокрушился я, - Если бы я знал, что вас заинтересует эта вещица, непременно прихватил бы её с собой!

- Ничего страшного, - утешил меня Гасан ибн-Камал,- если такие вещи действительно существуют, в Магрибе мы найдём и чего похлеще.

Мы выпили за это, закусили брынзой и Гасан ибн-Камал спросил, не слышал ли я чего-нибудь о магрибском молитвенном коврике. И когда я сказал, что не слышал и спросил в свою очередь, что это за коврик, он ответил, что и сам толком не знает, но надеется если и не добыть его в Магрибе, то, по крайней мере, разузнать о нём подробней. За это мы тоже выпили и закусили солониной.

- Я очень люблю всякие чудеса, - снова сказал Гасан ибн-Камал, - и мечтаю владеть какой-нибудь волшебной штукой, ну, например стеклянным шаром, в котором видно будущее, усаживаться вечером в своей каюте или в комнате своего бейрутского дома и часами разглядывать вещицу, получая при этом истинное эстетическое наслаждение.

- Я желаю вам, чтобы эта ваша скромная мечта сбылась и предлагаю за это выпить! - предложил я.

- Прекрасно! - Гасан ибн-Камал с энтузиазмом воспринял моё предложение и разлил вино по бокалам. Бокалы звякнули и мы выпили, закусив жареной курицей.

- Не хотите ли, любезный Ибрагим, послушать волшебную историю из книги "Тысячи и одной ночи"? - спросил Гасан ибн-Камал, - Я готов слушать их без конца. Это моя любимая книга.

- С удовольствием, - ответил я. Мне было уже хорошо от выпитого и съеденного, тепло разливалось по всему телу и я с удовольствием послушал бы какой-нибудь ни к чему не обязывающий трёп, представляя себя то джином, то халифом.

Капитан позвонил в колокольчик и через минуту в каюте появился стройный безусый юноша лет шестнадцати с объёмистой книгой в руках. Юноша поклонился, а Гасан ибн-Камал сказал:

- Познакомьтесь - это Юсуф. Мой секретарь, ученик и старший помощник. Он уже достиг такого умения в морском деле, что может сам, без моей помощи, вести корабль.

Затем он обратился к Юсуфу:

- Мне хочется предложить тебе вина, мой друг, но знаю, что аль-Коран тебе его запрещает. Поэтому давай покурим. Присаживайся, - Гасан ибн-Камал указал юноше место на ковре подле себя. Затем поднялся, снял с полки инкрустированную перламутром шкатулку из слоновой кости, вернулся на своё место и извлёк из неё удивительной красоты трубку чёрного дерева, украшенную узором из кованной меди. Поймав мой восхищённый взгляд, он улыбнулся и пояснил: - Трубка старинная, ещё дедова. Антиквариат просто. Большие деньги мне за неё предлагали, но я, как видите, не согласился её продать. Очень её люблю. Да и память... Вы курите гашиш, любезный Ибрагим?

- Честно говоря, нет. В еврейских семьях Кордовы это не принято. Кроме того, я - противник курения. Что-то противится во мне втягиванию внутрь дыма сгорающих трав, - честно ответил я.

- Жаль, я хотел угостить вас прекрасным пакистанским гашишем. Моя любовь к чудесам нашла прекрасную поддержку в этом растении. Ну ничего, может быть, вы ещё передумаете - плаванье длинное. Мы сейчас с Юсуфом покурим, а потом он почитает нам истории о Синдбаде-мореходе. Очень люблю эти истории и не смотря на то, что многие из них знаю наизусть, всегда с удовольствием слушаю.

Он достал из шкатулки маленькую круглую коробочку, несколько минут что-то там колдовал с трубкой, затем извлёк из шкатулки деревянную палочку, зажёг её от свечки и тщательно раскурил трубку, окутавшись с головы до пят густым дымом.

Они с Юсуфом передавали друг другу трубку, а я, как зачарованный, смотрел на их священнодейство, как мне тогда казалось. Видимо гашиш начал действовать и на меня, и я ощутил, что тело моё теряет вес и как бы растворяется в пространстве каюты. А может быть, это было следствие опьянения дамасским. Когда они закончили и дым слегка развеялся, я увидел их сидящие по-турецки фигуры, причём Гасан ибн-Камал блаженно улыбался, а Юсуф был весьма сосредоточен. Видимо, гашиш, всё же, по разному действует на различных людей.

- Ну что, сынок, - обратился после некоторой паузы Гасан ибн-Камал к Юсуфу, - Приступим?

Юсуф склонил голову, приложив правую руку к груди, раскрыл книгу и начал: "Во имя Аллаха, милостивого и милосердного..."

Синдбад-мореход на капитанском мостике, железная гора, птица Рух, единороги, юные девственницы, сабельные поединки, колдуны, динозавры, брамсели, стоксы, реи, фоки, снова сабельные поединки, рыдающие черепа, солёный ветер в лицо, раскалённые угли и летающие жаровни - всё это завертелось перед моими глазами, и я провалился то ли в сон, то ли в какое другое забытьё, продолжая слышать голос Юсуфа даже тогда, когда краем сознания ощущал, что меня переносят в мою каюту, Гасан ибн-Камал заботливо укрывает меня лоскутным одеялом и я сплю и вижу во сне Кордову, отца, бабушку, кошку и чувствую пряный запах цветущих олив, доносящийся с Гвадалквивира.

Разбудил меня утром следующего дня стук в дверь.

- Войдите! - крикнул я и в каюту вошёл матрос с кувшином воды и свежим полотенцем из хлопчатой бумаги.

- Пожалуйте умываться. После этого капитан приглашает вас к себе позавтракать.

Воспользовавшись помощью любезного Мусы, а именно так звали матроса, я умыл лицо и руки и поблагодарив его, отправился в капитанские покои.

- Как почивалось? - любезно встретил меня капитан широкой улыбкой.

- Благодарю вас, прекрасно, - начал я, - но как я очутился в своей каюте, помню смутно. Похоже, я вчера перебрал.

Гасан ибн-Камал на это рассмеялся:

- Пустяки. Вино и дым гашиша. Прибавьте сюда качку, к которой вы совершенно не привыкли. А в каюту вашу перенёс вас Муса.

- Мы уже с ним познакомились. Очень приятный молодой человек.

- Прекрасно. В продолжение всего путешествия Муса будет вам прислуживать.

- Спасибо, - ответил я, - Однако мне это как-то не привычно. Я привык обходиться сам.

- Не беспокойтесь ради Бога, благословен Он, - успокоил меня капитан, - Мусе за это платят жалование. Да он и не будет вам мешать. Просто когда вам что-нибудь понадобится, позвоните в колокольчик - вы найдёте его в своей каюте. А теперь - прошу к столу.

Мы кратко обсудили за завтраком вчерашнюю историю о Синдбаде-мореходе и то, что я заснул, не дослушав её до конца, нисколько нам не помешало, ибо Гасан ибн-Камал знал её наизусть, и я тоже когда-то читал её. Потом мы перешли к внешней политике, видам на урожай различных сельскохозяйственных культур и закончили обсуждением одной газели Хафиза, причём Гасан ибн-Камал показал себя прекрасным знатоком средневековой персидско-таджикской поэзии. Затем мы, продолжая беседовать, вышли на палубу и я в первый миг просто онемел от вида водных просторов, окружавших каравеллу со всех сторон. Какой бескрайний простор! Море, море - на сотни миль на Запад, на сотни миль на Восток, на сотни миль на Север и на сотни миль на Юг! Так, по крайней мере, мне показалось в тот момент.

- Потрясающе!.. - наконец выдавил я из себя, а капитан только улыбнулся. Ему всё было и так ясно без слов и он оставил меня наедине с морем, и только явившийся пригласить к обеду Муса отвлёк меня от созерцания. Опустошённый совершенно и обновлённый, я вошёл в капитанову каюту и рухнул на свое место. Гасан ибн-Камал прочитал молитву, но я почти ни к чему не притронулся - я был сыт морем по горло, если это устойчивое выражение подходит в данном случае. Я поблагодарил капитана и вернулся в свою каюту, чтобы провести время до ужина в размышлениях над одной не дававшей мне покоя строкой Писания.

Солнце клонилось к вечеру, погода постепенно ухудшалась, но капитан, казалось, был беспечен. Когда я обратил за ужином его внимание на всё усиливающуюся непогоду, он сказал, что боятся нечего, корабль у него отличный, команда подобрана тщательно, все профессионалы самого высокого уровня и пока мы тут беседуем, вкушая хлебы, за компасом и парусами следит Юсуф. И предложил покурить. Я снова отказался. Тогда Гасан ибн-Камал предложил мне розовый шербет и сказал:

- А я, с вашего позволения, покурю.

Он достал с полочки шкатулку с курительными принадлежностями и пока я попивал шербет из бокала, проделал все операции по подготовке трубки и покурил.

- Хазария... - произнёс капитан сквозь улыбку, причём судно уже основательно раскачивало, - Хазария... - повторил он и налил себе шербета, - Понятно, вас очень интересуют сведения об этой земле, но вы из скромности и вследствие хорошего воспитания не одолеваете меня вопросами. Не стесняйтесь на этот счёт. Хотя, признаться, я очень мало о ней знаю. Даже и почти ничего не знаю... - язык его слегка заплетался и в речи, помимо арабских, проскакивали слова святого языка и языка, который был мне неизвестен. Я полагаю, что это был тюркский язык его родины или, хазарский, который, как он говорил ранее, очень похож на его родной. - Ну, во-первых, хазары тоже принадлежат, как и мы с вами, к роду человеческому, но слегка косоглазы. Не так сильно, как, например, монголы, а слегка, как вот, к примеру, узбеки. Они белокожие, но встречаются и смуглые. А помесь белокожих и смуглых даёт рябые экземпляры. Любят они играть в кости и не верят в чудеса. Главное удовольствие для них - скакать во весь опор по северному побережью Понта Эвксинского, кричать при этом "Э-ге-гей!" и размахивать ятаганом. Иногда, правда, во время своих скачек, они, несясь во весь опор, пускают стрелы в небо, ибо являются искусными стрелками из лука. Вот. А едят вяленую кобылятину и запивают её кумысом - очень противным на мой вкус напитком из перебродившего кобыльего молока.

- Любопытно, - откликнулся я, - А каков их повседневный быт?

- Ну, они, в общем-то, полуоседлые кочевники и живут в юртах. Являются целой кагалой в какое-нибудь место в степи, выбранное по одним им известным признакам, расставляют свои шатры-юрты - кстати, вы знаете, что это такое? - так вот, юрты - это деревянные каркасы, обтянутые всяким тряпьём и шкурами - и начинают жить в этом импровизированном посёлке. Посреди стойбища ставят самый большой шатёр. Это у них синагога. Хазары ведь иудеи, вы знаете об этом? Да. Ну и живут. По субботам ходят в этот шатёр на службу и надо сказать, что проводится она со всей тщательностью, а такого кантора, как у хазар, я не слышал даже в лучших синагогах Дамаска и Бейрута. Религиозные установления они выполняют строго и с вечера Пятницы, когда появляется на небе первая звезда, до вечера Субботы никакой работы не выполняют, даже скот не пасут, а празднуют Шабат, отдыхая от трудов всей недели.

- А одеваются они как - как и положено евреям - в лапсердаки и чёрные широкополые шляпы? - поинтересовался я.

Гасан ибн-Камал от души рассмеялся, снова набил трубку, раскурил её и после третьей затяжки сказал:

- Ну как вы представляете себе, любезный Ибрагим, в таком вот одеянии скакать на лошади во весь опор и пускать стрелы в небо?

- Да, действительно... - согласился я и поймал себя на том, что тоже уже говорю на странной смеси арабского, еврейского и ещё одного, незнакомого мне, языка.

- Одеваются они как и положено кочевникам: в халаты и шапки, отороченные шакалом, в удобные мягкие сапоги из искусно выделанной марокканской кожи и шёлковые панталоны, доставляемые контрабандой из какой-то, как они сами говорят, голландии.

- Любопытно. А что у них, у хазар, многожёнство?

- У них? Да, многожёнство. Причём тому, у кого жён больше, завидуют. Поэтому каждый отдельно взятый хазарин стремится, если позволяет финансовое положение, завести как можно больше жён, чтобы завидовали ему, а не он.

- А какие деньги у них ходят? - поинтересовался я.

- Деньги? Ну, всякие ходят. У вас есть при себе деньги?

Я порылся по карманам, достал несколько кордовских и багдадских монет и протянул их капитану. Он внимательно их рассмотрел и сказал:

- Такие тоже ходят. Вообще, они не равнодушны к золоту и прочим пёстрым побрякушкам. Предлагаю выйти на палубу и посмотреть на звёзды. Тоже ведь чудо Господне! У меня даже есть подзорная труба, - и он, с трудом поднявшись, подошёл к сундуку и стал ковыряться в его недрах.

- Господь с вами, капитан! Какие звёзды? Небо основательно затянуто тучами и если ваша подзорная труба не волшебная, мы ничего не увидим.

Гасан ибн-Камал будто не слышал меня и бормотал себе под нос: "Идёмте посмотрим на звёзды, тоже ведь чудо Господне..." Наконец он, найдя искомое, выпрямился во весь рост и, широко улыбаясь, показал мне прекрасную подзорную трубу. В другой руке он держал, почему-то, астролябию и тоже радостно мне её показывал.

- Идёмте, - повторил он, - Посмотрим на звёзды - тоже ведь чудо Господне.

Он вручил мне астролябию и пошатываясь, двинулся из каюты. Судно кидало всё сильнее и я позвонил в колокольчик. Прибежал Юсуф и я сказал ему, что надо бы проследить за капитаном, а то как бы он чего не натворил, потому как буря разыгралась нешуточная. Юноша согласно кивнул, мы с ним взяли капитана под руки и все втроём выбрались на палубу. Струя солёных брызг окатила нас с головы до ног, корабль тряхнуло, нас отшвырнуло к рубке, причём я больно ударился локтем, едва не выронив астролябию. Видимость была нулевая, и я спросил капитана:

- Как же мы будем наблюдать звёзды, если тьма такая вот кромешная и шатает безбожно?

- Пожалуй, вы правы, - ответил капитан и я скорее почувствовал, нежели увидел в темноте его широкую улыбку, - Да, вы правы. Нужно вернуться в каюту и ещё покурить, тогда видимость сразу улучшится.

Гасан ибн-Камал был совершенно невминяем и когда мы проводили его в каюту, Юсуф, как старший помощник капитана, отдал команду "Задраить все люки". Я попрощался с юношей, сказав, что если понадобится помощь, пусть полностью рассчитывает на меня и отправился к себе, чтобы зафиксировать в дневнике почерпнутые из капитановых уст сведения о хазарах. Корабль швыряло, я ставил кляксы, но если бы я не работал, то умер бы, наверное, от страха, потому что раньше никогда не попадал в бурю на море, и молился потом, скатившись на пол, взывая к Богу, просил Святого Творца, благословен Он, помочь этой крупинке жизни - нашему кораблю - в этой враждебной разбушевавшейся стихии, да так и застыл на полу, когда буря стала постепенно стихать, и сквозь обсыпанный брызгами иллюминатор пробился первый солнечный луч.

Проснулся я от стука в дверь.

- Войдите! - крикнул я, поднимаясь с пола.

- Господин! - в отчаянии выкрикнул вошедший Муса, - У нас несчастье! Капитан пропал!

- Как пропал?! - воскликнул я.

- Да вот так! - с нажимом ответил Муса, - Нету его на борту.

Я, не умываясь, к тому же и Муса вошёл без кувшина, выскочил в коридор и столкнулся нос к носу с Юсуфом.

- Я всё уже знаю, - выдохнул я, - Что теперь делать?

Вместо ответа Юсуф, уткнувшись мне в плечо, зарыдал и я понял, что значил для него капитан. Я, как мог, утешил юношу, он перестал всхлипывать и твёрдым голосом, насколько это у него получалось, а получалось, надо сказать, неважно, сказал:

- Я не верю, что он погиб! Капитан так верил в чудеса, что и с ним оно могло случиться.

Мы вышли на палубу. Солнышко радостно пробивалось сквозь редкие облака. Водная гладь сверкала бликами и повсюду носились чайки, чьи издевательские крики резко контрастировали с нашим душевным состоянием. На поверхности не было и следов капитана. Посмотрев на этих беснующихся бакланов, Юсуф твёрдо произнёс:

- Мы вернёмся в Бейрут и будем там его дожидаться. Всё-таки капитан неплохой пловец.

Так завершилось моё первое и последнее пока морское путешествие. Небо было неблагосклонно к нам вопреки надеждам. И моим, и Гасановым. И я почему-то вспомнил гадалку.

Вернувшись в Бейрут, я не стал ждать там Гасана ибн-Камала, а выкупив своих дромедаров и снова наняв караванщика и людей, не успевших ещё к тому времени найти новую работу, отправился на Север, в Хазарию, привычным для меня сухопутным способом. Корабли пустыни не подведут, решил я.

И снова сухопутное путешествие. Нужно сказать, что в наше время караванные переходы стали обыденностью и не являются подвигом, как это было ещё пятьсот лет тому назад. Ещё во времена халифа Муавии, если мне не изменяет память, в VII веке от Исы, караванные пути были обустроены, были основаны почты, поддерживались в порядке источники, а постоялые дворы встречались повсеместно вдоль дороги и между двумя наугад взятыми караван-сараями было обычно не более двух дней пути. Караван проходил в день в среднем 12 фарсахов и было это совсем неплохо, благо что мы не везли особенно никакого груза и даже пиратский караван, пытавшийся ограбить нас несколько раз, уходил не солоно хлебавши. У меня не было даже волшебного фонаря, который пылился на какой-то полке во дворце кордовского халифа.

Должен признаться, что описания природы мне совершенно не даются. Сколько я исчёркал пергаментных листов, пытаясь точно передать не только свои ощущения от дороги, но и то, что видел по обе её стороны! Видимо, такого рода литература - не мой удел, поэтому буду писать так, как получается, да простит мне возможный читатель сухость изложения. Продолжу пожалуй, отметив, что населённые пункты, встречавшиеся на пути, мало меня удивляли, не было в них ничего особенного - обыкновенные восточные аулы и пыльные кишлаки, а города после Бейрута тоже не производили особенного впечатления: та же толкотня, разноязыкая речь, шарлатаны, предсказатели, монахи. Даже Царьград показался мне слегка уменьшенной и несколько христианизированной копией Бейрута. Долго мы там не задерживались, время текло, разбиваемое мозолистыми ногами дромедаров, и, миновав Кавказ, караван наш устремился прямиком в Итиль сквозь пустынные степи, которые были уже территорией Хазарского царства. Но это, признаться, никак не ощущалось, разве что караван-сараи стали попадаться реже и люди в них плохо понимали по-арабски и почти не говорили на этом языке.

- Итиль! - говорилл я караван-сарайщику и тот, истово кивая, показывал рукою куда-то за горизонт.

- Скоро? - спрашивал я его, и он, продолжая кивать, размахивал руками и кланялся в том направлении, куда показывал. Добиться чего-либо было практически невозможно и, перекусив и переночевав, мы двигались дальше в направлении поклонов хозяина постоялого двора и дважды, увидав впереди крепостные стены, с радостью думали, что вот она, цель путешествия, и дважды разочаровывались, ибо сперва это оказался Тмутаракан, то есть мы основательно отклонились к Западу, а во втором случае Семендер - совершенно пустая крепость, похоже, давно покинутая. По крайней мере так сказал единственный житель крепости, седовласый полоумный старец, обитавший в крепостном подземелье и питавшийся летучими мышами. Семендер произвёл на нас очень тягостное впечатление, поэтому решено было даже не останавливаться здесь на ночлег, а поскорее уносить ноги, ибо, как сказал старик, здесь живут призраки всех хазарских каганов, начиная с Булана, что по-хазарски означает "лось". "Лосей нам еще не хватало!" - подумал я и двинул караван вперёд.

Запустением веяло от хазарских земель. Складывалось впечатление, что хазарская история уже закончилась и мы имеем дело лишь с трупом этой истории, который, если его не погребут, сам развеется по ветру и испарится. Хазарская история закончилась, но на территории хазар ещё не началась история другого народа, который совершенно необязательно должен стать их приемником. Видимо, этот народ ждал, сам того не ведая, пока исчезнут все следы хазар, чтобы ворваться, как вода, сметающая плотину, в хазарские степи.

И наконец - Итиль! Город этот более всего напоминал огромный кишлак или аул с пыльными дорогами и глинобитными хатами. Попадались порою большие здания - мечети, церкви, синагоги и школы, но всё было такое обшарпанное и запущенное, что рассматривать достопримечательности не хотелось.

Мы въехали в Итиль вечером 12 декабря 1052 года от Исы, ровно через год после неудачного отплытия от Бейрутской пристани, когда уже взошёл месяц, похожий на татарскую саблю. Звёзды блестели и в свете этой татарской луны и серебряных звёзд город, надо признаться, выглядел не так уж и плохо. Караван остановился на постоялом дворе, где я решил переночевать, а наутро отправиться на приём к кагану, чтобы передать ему поклон от покойного отца и выяснить, не забыл ли Господь, благословен Он, о еврейском государстве, которое в наше время представляет собой большую редкость.

Я вымылся, поужинал, весь вечер молился, а наутро, одевшись в лучший лапсердак и любимую чёрную фетровую шляпу, мягкие туфли из кордована и полосатые суконные штаны, усевшись на любимого песочного дромедара, отправился во дворец кагана, расспрашивая у встречных мальчишек дорогу, благо я уже настолько хорошо владел тюркским наречием, что свободно мог общаться на базаре с торговцами. По пути я, кстати, и заехал на базар, где купил два фунта рахат-лукума: не являться же ко двору с пустыми руками!

Дворец кагана находился в специально отведённой для него части города. Это был как бы город в городе девяти квадратных фарсахов площадью, в центре которого на возвышении стоял дворец. Нельзя было чётко определить его архитектурный стиль, более всего подходит слово эклектика, ибо стрельчатые арки и готические башенки соседствовали здесь с тяжёлыми барочными формами. Мраморные колонны дорического ордера приятно контрастировали с охристым песчаником, витражные окна радостно играли на солнце, а в английском парке, окружавшем дворец со всех четырёх сторон, соседствовали, не ссорясь, антилопы Гну и экзотические в этих местах обезьяны. Африканские страусы носились туда-сюда по тропинкам парка, и мне едва удалось уберечь два фунта рахат-лукума от одной из этих прожорливых тварей, попытавшейся вырвать свёрток у меня из рук, когда я спешился перед входом во дворец и отдавал поводья слуге-швейцарцу.

- Я бы хотел увидеть царя, - сказал я ему, на что он замычал и махнул рукою в направлении дверей. По-моему, он был глухонемой. Я пожал плечами, отпихнул страуса и поднялся по давно не метенным мраморным ступенькам, и рыжие засохшие листья скрипели под подошвами моих лучших туфель.

В тёмном предпокое от меня шарахнулся в темноту карлик и я потянул на себя тяжёлую потемневшую дубовую дверь. Из-за двери выпорхнула летучая мышь, напугав меня до икоты. Спустя минуту, оправившись от испуга, я заглянул внутрь. Похоже, это был тронный зал. Кашлянув предварительно, я вошёл. В сторону отползла очковая змея, и шут, сидевший подле трона и игравшийся кубиками, запустил одним из них ей вслед. Я снова кашлянул и спросил:

- Могу ли я увидеть царя?

- Царя? - удивился шут и принял стойку на руках, - А как у вас со зрением, любезный?

- Стопроцентное, - ответил я.

- Тогда, может быть, увидите, - шут снова взялся за свои кубики.

- Простите, - сказал я, потому что ничего не понимал, - где царь?

- Позвать? - поинтересовался шут.

- Ну, если можно...

Шут принял торжественную позу и заорал дурным голосом:

- Долой царя!

Послышался топот и в тронный зал вбежал, тяжело дыша, старик в лохмотьях и зло крикнул:

- Я тебе дам "долой"! - и запустил в шута бумажным голубем. Тот легко увернулся и торжественно произнёс:

- Вас тут спрашивают.

- Меня? - искренне удивился старик, - Что им ещё надо? У меня ничего нет.

- Ваше величество, не переживайте так. Может быть он не из них, - и обратился ко мне: Вы ведь не из них, правда?

- Правда, - сказал я на всякий случай. Я стоял как идиот и вертел в руках свёрток с рахат-лукумом.

- Вот видите, - сказал шут кагану, - Он не из них.

- Вот и славненько, - обрадовался каган, потирая руки, и предложил шуту: - А не сыграть ли нам в шахматы?

- Охотно и с удовольствием! - ответил шут, достал из-под трона шахматную доску и принялся собирать фигуры, в беспорядке валявшиеся по залу. Наконец он подполз ко мне и сказал:

- Будьте добры, немного в сторону.

Я развернулся и пошёл прочь. Опять у меня из-под ног кинулся карлик. Спустившись по ступенькам, я отвязал своего любимого песочного дромедара от финиковой пальмы, причём один финик сорвался с ветки и стукнул меня прямо в лоб.

- Чёрте что! - раздражённо выругался я и отправился прочь. Ясно было, что каган спятил, или просто впал в маразм, и никому до этого нет дела. Я ехал по городу и грыз с горя рахат-лукум, рассеяно глядя по сторонам. "Какая ерунда!" - думал я - "Вот так дела!..". А затем увидел довольно аккуратное саманное строение со звездой Давида над входом. "Ага! - понял я - Сюда-то мне и надо". Я слез с песочного дромедара и вошёл в строение.

Это была синагога и я просто уселся на скамью и облегчённо перевёл дух. Появился шамес с метлой и принялся выметать пыль из углов, готовя синагогу к предстоящей службе.

- Любезный, - обратился я к нему, - Здравствуйте. Не могли бы вы мне кое-что пояснить?

Шамес выпрямился, опёрся о метлу и, близоруко сощурившись, уставился на меня.

- Эй, - негромко позвал я, - Вы меня слышите?

- Теперь даже вижу. А то в последнее время слышу разные голоса, а откуда они происходят, не знаю. Шалом.

- Что происходит? - спросил я, - Я только что из дворца и крайне изумлён. Что с царём?

- А, - махнул рукой шамес, - это уже последние пятьдесят лет.

- А как же Хазария?

- Бог с вами, какая Хазария? - снова махнул рукой служка, - Сами не знаем, в каком государстве живём.

- А кто же вами правит?

- Правит? Полное самоуправление. Каждый живёт как может. Или как знает. Общинами живём.

- А враги?

- Какие враги? - удивился он.

- Ну, из степи... - неопределённо сказал я.

- Мы пока их не видели.

- Спасибо, - поблагодарил я шамеса, помолился и отправился на постоялый двор.

В тяжких раздумьях я целыми днями пил крепкий чай на постоялом дворе и размышлял о том, что зря сюда явился, хотя, с другой стороны, если бы не увидел всего этого безобразия своими глазами, вряд ли поверил бы кому на слово. Было совершенно ясно, что делать здесь больше нечего, и я решал, двинуться ли в путь завтра или подождать ещё несколько дней, и куда направиться - на Север, Запад, Юг или Восток. Хорошо, что отец не увидел этой ерунды, думал я. Возвращаться не хотелось, почему-то казалось, что ещё рано. Кроме того, я почувствовал страсть к путешествиям. Причём, как ни странно, новые места меня мало интересовали. Мне просто нравилась дорога. Размышляя таким образом, я увидел, как дверь отворилась и на пороге возник до боли знакомый мне человек. Это был Гасан ибн-Камал аль-Фаргони собственной персоной. У меня отвисла челюсть.

- Капитан! - заорал я спустя минуту, - Вы живы! Какая радость!

Вошедший поглядел по сторонам, увидел наконец меня, и у него тоже отвисла челюсть. Я подхватился с места, он тоже сделал шаг мне на встречу и мы обнялись, как земляки.

Потом сели друг напротив друга и не могли друг на друга наглядеться. Как Лейли и Маджнун. Очень было мне приятно видеть такого приятного человека, да ещё и знакомого, в этом хазарском бедламе. Те же чувства, похоже, испытывал и Гасан ибн-Камал. Мы пили чай и до поры молчали. Казалось, что отныне всё будет хорошо. Что бы там ни происходило.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

ГАСАНА ИБН-КАМАЛА АЛЬ-ФАРГОНИ

ЧАСТЬ II

12 декабря 1052 года Гасан ибн-Камал аль-Фаргони отплыл на своей каравелле от Бейрутской пристани в направлении Хазарии, намереваясь по пути зайти в страны Магриба с тем, чтобы полюбоваться чудесами, а то и приобрести какое-нибудь из них для личной коллекции. Однако каравелла вернулась в порт через несколько дней в виду того, что капитан исчез во время бури - может быть его просто смыло за борт. На борту находился друг капитана, Ибрагим ибн-Хасдай из Кордовы. Ровно через год аль-Фаргони возник в совершеннейшем отдалении от точки исчезновения, в столице Хазарского каганата, городе Итиль, где он и встретился снова со своим другом Ибрагимом ибн-Хасдаем из Кордовы, добравшимся до столицы Хазарии привычным и хорошо проверенным способом: с караваном дромедаров по суше.

Нужно сказать, что Гасан ибн-Камал несколько изменился: лицо его слегка осунулось и побледнело, глаза запали и смотрели пронзительно, борода стала длиннее, волосы тоже отросли основательно и были собраны сзади в хвост. На голове он носил изрядно потрёпанную и выцветшую зелёную фетровую шляпу, а одежда, хоть и сшитая из привычных шёлковых материй, была заметно поношена и имела непривычный фасон. Подходила она скорее для верховой езды, нежели для мореплавания. Но самое главное было то, что капитан теперь значительно меньше улыбался.

- Как вы, капитан, как вы живы здоровы? - наконец спросил я.

Он улыбнулся, помолчал минутку и сказал неопределённо:

- Да вот, жив-здоров, как видите...

- А я думал, что вы погибли в море. Юсуф - тот вообще места себе не находил и не хотел верить, что вы утонули.

- Юсуф... - пробормотал Гасан ибн-Камал, - Бедный мальчик. Что с ним теперь?

- Он остался в Бейруте вас дожидаться. Он сказал, что вы прекрасный пловец. Но я-то видел, какая была буря. И сколько гашиша вы употребили. Даже Джонни Вайсмюллер не выплыл бы в такую погоду и в таком состоянии!

- Дело в том, что я и не выплывал.

- А как же вы добрались до берега? - удивился я.

- Вот это загадка и для меня. - он помолчал, - Я не выплывал, а вывалился прямо на сушу, причём в такие места, которые показались мне сказочными. До моря из этих мест было не менее трёхсот фарсахов.

- Что вы говорите!

- Да. Я всегда верил в чудеса и стремился к ним. И со мною чудо случилось. Жуткое какое-то чудо. Я, признаться, и не верил, что увижу уже кого-нибудь из своих знакомых или родных. И вот - увидел. Такая удача!.. Не верится, что я здесь, - он провёл рукою по глазам и помотал головой, сказав "фр-р-р-р-р", - Фантасмагория какая-то!

- Вы переутомлены, - понял я вслух, - И вам нужно отдохнуть.

- Вы правы. Спать. А завтра обо всём поговорим.

Я проводил пошатывающегося Гасана ибн-Камала в опочивальню, он упал на сплющенный множеством спин тюфяк и тут же заснул, а я подумал: "Какое счастье, что я не ушёл из Итиля вчера или даже сегодня утром".

Спал Гасан ибн-Камал долго и беспокойно. Ворочался во сне, бормотал что-то на непонятных языках, звал какую-то женщину, декламировал стихи, автор которых объявлял себя Королём ящериц. Какая глупость, подумал я. Потом к утру он несколько успокоился и проспал до полудня.

Когда он проснулся, его уже ждал кувшин ключевой воды, который несколько раз наполнялся, благовония и новая одежда. Когда Гасан ибн-Камал попытался возразить и из вежливости отказаться, я мягко отклонил его возражения, сказав:

- Теперь вы мой гость. Пожалуйста, не возражайте.

В шёлковом халате, тюрбане и расшитых золотом туфлях из лучшего кордована капитан выглядел почти так же, как раньше, только, пожалуй, более мужественным, что ли. Позавтракав кукурузными лепёшками с мёдом и прекрасным зелёным чаем, мы приступили к беседе и обсуждению того, что же нам делать дальше. То, что капитан рассказал мне о своих чудесных приключениях так потрясло меня, что я если и не потерял дар речи от удивления, то замолчал надолго, переваривая новую для меня пищу. Потом, наконец, спросил:

- А как вы сами объясняете эти свои перемещения во времени и пространстве?

- Я не знаю пока. Таких случаев было по крайней мере пять. И в четырёх из них всё напрямую связано было с травами. Например, я курил гашиш. Или пил крепкий чай. Однажды - абиссинский кофе. И в друг - порыв ветра - и я оказывался в совершенно незнакомом месте. Причём ни разу не попадал в одну и ту же временную и пространственную точку дважды. Я как бы вываливался из времени, в котором в тот момент находился. То есть это не было каким то путешествием сознания - я перемещался вместе с телом. Воспринимал окружающий физический мир телесно, осязал и обонял. Я подозреваю, что меня можно было бы даже убить в тех местах и временах, в которых я оказывался. Может быть, ощущение тела было иллюзорно, а сам я находился в какой-нибудь тмутараканской чайхане. Или на багдадском постоялом дворе. Не знаю. По крайней мере я видел такое, чего и не придумаешь, будучи средневековым арабом или евреем, даже очень образованным. Или там узбеком. Колоссальные эти переживания и опыт произвели в моём уме некоторые подвижки и я, всерьёз задумавшись над природой времени и пространства, пришёл к интересным выводам, которые и намереваюсь изложить в своей "Сумме".

- В своей "Сумме"... - задумчиво повторил я Гасановы слова.

- Да, в "Сумме против невежества". Я уже начал делать некоторые заметки. То есть идея книги зародилась у меня достаточно давно, но я ещё размышляю над концепцией формы. Если я начну писать прямо сейчас, текст получится сырым и боюсь, надуманным.

- Вы хотите заниматься этим здесь?

- Нет, здесь мне не очень нравится. Я так привык путешествовать, что совершенно не хочу засиживаться на одном месте.

- Вы знаете, - обрадовался я, - мне тоже совершенно здесь не хочется задерживаться: влечёт дорога. Только куда направить стопы я ещё не решил. В Кордову? Рано. Я почувствовал вкус путешествий: когда трясёшься на спине дромедара, смотришь на пыльный горизонт, закатное солнце и рассматриваешь мысли, ненадолго забредающие погостить в твою голову... Не хотите ли побывать на родине?

Гасан ибн-Камал очень обрадовался и изумился одновременно:

- Вы словно прочитали мои мысли! Хотелось бы увидеть Фергану, свой аул. Да и, признаться, повидаться с отцом, если он жив ещё... Я только не решался вам сказать об этом.

- Прекрасно, - ответил я, - Задерживаться не будем. Сейчас же отдаю приказание караванщику готовить караван и завтра на рассвете - не возражаете? - двинемся в путь.

- Замечательно. Я бы ещё хотел сходить в синагогу, помолиться перед дальней дорогой.

- Обязательно! - поддержал я Гасана ибн-Камала, и в четвёртом часу пополудни мы вышли в город, чтобы ещё раз бросить взгляд на славную некогда столицу, и помолиться в Итильской хоральной синагоге, где я уже был несколько дней тому назад. Гасан ибн-Камал молился горячо, и хотя делал это не вслух, жар достигал моего тела, и я чувствовал этим телом, что очень Гасан ибн-Камал соскучился по отцу, которого не видел более десяти лет, хочет с ним увидеться и всячески желает ему здоровья и долголетия. Ещё он соскучился по своему аулу, а также просил Господа, чтобы Он не так резко швырял его по временам и странам, чтобы давал ему знамение, а кроме того позволял отдыхать хоть немного, ибо он не железный. Волна сострадания окатила меня, комок застрял в горле, а из глаз потекли отнюдь не мужские слёзы, о которых обычно говорят, что они скупы. На обратном пути мы зашли на базар, я купил рахат-лукума и предложил его Гасану ибн-Камалу, но он вежливо отказался, пояснив свой отказ тем, что намерен поститься и молиться до завтрашнего вечера, дабы наше предприятие было успешным. Неожиданно для себя я решил присоединиться к Гасанову посту и просидел до поздней ночи над страницами Иова, содрогаясь уже в который раз от ужасных чудес Господних и Его, благословен Он, всеохватной милости.

На рассвете мы выступили. Я на своём любимом песочном дромедаре, Гасан ибн-Камал рядом со мною на выбранном им из множества предложенных рыжем, которого назвал Моряком в память о море и своей детской мечте. Мечта моего отца, почтенного Хасдая, Царство ему Небесное, Итиль, осталась позади. И, может быть, навсегда.

Степь, степь и степь, бескрайняя и сумрачная по моим ощущениям. Скудная растительность, тушканчики и ящерицы, а порою и карликовые антилопы, куланы и дикие бактрианы, удивительные на мой взгляд существа, ибо я привык к дромедарам. Молчаливый Гасан ибн-Камал, едущий рядом, выдающий иногда отрывочные фразы, в каждой из которых заключён некий смысл, мне непонятный. Например:

- Жадность и ревность - одного поля ягоды.

Или, например, такое:

- Появится некий народ, который будет думать о своей великой миссии.

- Как это - народ будет думать? - удивляюсь я.

- Почему вы удивляетесь? Это называется "вече", - отвечает Гасан ибн-Камал.

Или вот, например, такое:

- Мои проявления в большинстве своём механистичны. Я полностью отдаю себе в этом отчёт. Механика такая вещь, - он сделал неопределённый жест рукой, - Учение, грамматика, каллиграфия, философия. Мои суждения, в основном, базируются на заимствованных знаниях и откровениях. Желание казаться себе учёным мужем и гордыня привели к начётничеству. Теперь этим пыльным хламом до отказа забит чердак моего ума.

Эти слова меня изумляют - такое мог бы сказать я, и это было бы чистой правдой. Я поведал об этом Гасану ибн-Камалу. В ответ он сказал удивителную вещь:

- А это и так касается вас. Просто я очень чувствительным стал в последние месяцы и иногда улавливаю чужие мысли и ощущения. Нарочно я этого не делаю. И случайного хватает, потому что порою это обрушиваются на меня неумолимой лавиной, селевым потоком и хоть стой, хоть падай. Я обычно падаю или застываю, напоминая каменного истукана, жутко пугая при этом окружающих. Так что, если такое случится со мною, не пугайтесь, любезный Ибрагим, а лучше побейте меня по щекам или плесните в лицо воды, желательно холодной, если такая найдётся под рукой. Хорошо?

- Хорошо. Постараюсь не пугаться. Но вы поразительно точно описали моё самоощущение. Поразительно. Понимание это меня просто потрясло. И я отправился путешествовать. Караван - вот моя жизнь. Столько у меня в голове знаний, что просто кошмар! Самое обидное и любопытное здесь одновременно то, что лишь малая часть этого навала применима на практике. Но, похоже, походная жизнь влияет на меня благотворно - сведения утрясаются и частично забываются и я могу с открытой душой любоваться встречающимся на пути. Из книг я себе оставил лишь Священное Писание и "Китах уль аин" аль-Халиля, "Книгу-словарь". Очень её люблю, как, впрочем, и все другие словари. Не стоит тратить годы на набивание ума знаниями, если у тебя есть хорошая энциклопедия. Таково моё теперешнее убеждение.

- Я бы не говорил так категорично. Просто не надо чересчур увлекаться. Всё должно быть в меру. Ничего сверх - вот мудрость, которой я стараюсь придерживаться. А впрочем, это моё личное мнение и я не собираюсь его никому навязывать, - потом он почему-то добавил: Книга уникальна, ибо рукописна. Придёт время, когда книги станут множить как гравюры или народные лубки. Но это трудно понять. Даже представить. Иса, пишущий на песке... Похоже, единственное упоминание о том, что Иса что-либо писал. Возможно, Он рисовал на песке рыбу. Рыба - жертвенное животное. Да-а-а... Гасан ибн-Камал надолго замолчал.

Так подошёл к концу первый день перехода. Взошёл месяц, караван остановился на ночлег в голой степи. Караванщик принял у нас дромедаров, люди развели костёр и мы уселись у огня. Гасан ибн-Камал глядел на сгорающие ветки, подбрасывал пучки сухой травы в костёр и отблески, подобно улыбкам, играли на его лице. Он улыбнулся и сказал:

- В детстве мы с мальчишками любили жечь костры на окраине аула и печь картошку.

- Что печь, простите? - спросил я.

- Картошку. Это такие корнеплоды, богатые крахмалом. Очень вкусная получается картошка в костре. Дымком пахнет. А может, это было не в детстве? Теперь уже не уверен.

Он замолчал, а я спросил:

- Хотите чаю?

- Чаю?.. С удовольствием. В своё время я провёл несколько лет в "Школе чая", но так и не понял, чего от меня там хотели. По крайней мере я научился заваривать чай. Множеством способов... Да, чай - это хорошо... Гасан ибн-Камал опять замолчал и уставился в костёр.

Вода в котелке закипела, и я принялся заваривать чай по-походному, ибо пользоваться в дороге всевозможными чайничками и блюдечками совершенно неудобно. К тому же, заваренный в котелке чай пахнет дымком, как печёная в костре "картошка" и является тем главным, что запоминается от этих караванных остановок. Имитировать такой чай в условиях цивилизиции невозможно. Да и к чему? - Имитация есть имитация. Я достал из дорожного сундука мешок с плиточным чаем, отпилил ножом кусок и швырнул в котёл. Затем отправил туда же солидный кристалл каменной соли и щепоть жасминовых цветов. Снял котелок с огня и поставил рядом, накрыв крышкой так, чтобы оставалась небольшая щель. Гасан ибн-Камал одобрительно смотрел на мои действия. Минут десять спустя я открыл крышку и принялся размешивать чай специальной кедровой палкой, шепча при этом чайную молитву. Потом снова закрыл котелок крышкой, на этот раз плотно, и сказал:

- Сейчас листья осядут и чай можно будет пить.

- Прекрасно, - отозвался Гасан ибн-Камал, - А где вы берёте жасмин?

- Сам собираю.

- Похвально...

Я зачерпнул специальным черпачком жидкости, наполнил пиалу и вручил её Гасану ибн-Камалу. Он принял её с благодарностью, дождался, пока я наполню свою и торжественно произнёс:

- Пост можно считать завершённым, - он отхлебнул из пиалы, Замечательный чай.

Затем он застыл, как истукан, и я почти не испугался, помня о предупреждении, затем изображение Гасана ибн-Камала сделалось нечётким, задрожало и в конце концов совсем исчезло. Я чуть не выронил пиалу, осторожно поставил её на землю и потрогал воздух там, где только что был мой собеседник. Абсолютная пустота, как мне показалось. Мои люди повскакивали с мест и стали истово креститься, а кто и сплёвывать через левое плечо. Слышался шёпот: "Шайтан, шайтан!..". Но больше ничего не происходило. Я приказал всем спать, а завтра утром продолжить путь как ни в чём не бывало в направлении Ферганы.

День истекал за днём, я трясся на спине своего любимого песочного дромедара, и удивление и недоумение боролись во мне. Исчез, думал я, выпил чаю и исчез. Чехарда какая-то. Однако ощущения говорили мне, что всё в порядке. Почему в порядке, и в каком там ещё порядке, было непонятно.

Я быстро встроился в привычную караванную жизнь. Аулы сменялись кишлаками, Бухара Гурганджем, Амударья Сырдарьей, а я глядел на стеклянные дюны и размышлял о том, насколько же тонкими нитями привязан человек к существованию, пространству и времени и о том, что же я скажу отцу Гасана ибн-Камала, старому Камалу аль-Бохари.

Караван приближался к аулу на окраине Ферганы. Была ночь, звёзды сияли как глаза любимой женщины, а луна была почти полная - кто-то слизал один край ночного светила, но это не мешало ему светить в полную, или почти в полную, силу. У дороги горел костёр, у костра сидел человек и я понял, что моё место рядом с ним. Я приказал каравану остановиться, людям располагаться на ночлег, а сам спешился, отдал поводья дромедара караванщику и направился к сидящему у костра.

Он, широко улыбаясь, поднялся мне навстречу и мы обнялись, как земляки. Присев у костра, мы долго молчали, глядя друг на друга. Как Лейли и Маджнун.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

ГАСАНА ИБН-КАМАЛА АЛЬ-ФАРГОНИ

ЧАСТЬ III

Встретившись в декабре 1052 года с Ибрагимом ибн-Хасдаем в Итиле, Гасан ибн-Камал аль-Фаргони отправился с его караваном на Восток, в Фергану, чтобы повидаться с отцом и побывать на родине, по которым весьма соскучился. На одном из привалов, выпив заваренного Ибрагимом ибн-Хасдаем чая с жасмином, он исчез из пространственной точки стоянки каравана. Спустя несколько месяцев они вновь встретились, на этот раз в окрестностях Ферганы.

Ибрагим ибн-Хасдай писал в последствии в своём дневнике:

"Встреча с Гасаном ибн-Камалом перевернула всю мою жизнь.

... Знания, почерпнутые у него полностью изменили моё мировоззрение и жизнеощущение, а также мой modus vivendi.

... Потрясло меня, например то, что Гасан ибн-Камал каждый год отмечал, помимо дня своего рождения, день своей смерти. В определённый майский день каждого года, когда цветут абрикосы, он заваривал чай и располагался во дворе на специальном чайном коврике. Он пил чай, подливая напиток в свою турецкую пиалу. В этот день к нему приходили люди, видели его в светлом состоянии духа, говорили ему об этом, а он только улыбался и угощал их чаем.

... Можно воспринимать Гасана ибн-Камала как великого фантаста или духовидца, но он - истинный пророк и предвосхититель будущего, ибо не отправлялся в своих путешествиях в пространственные времена ранее точки своего рождения.

... Благодарные потомки оценят вклад аль-Фаргони в благородное дело просветления человечества.

... Его философские воззрения на природу времени и пространства не выдуманы им, не являются они также плодом его больного воображения, но плодом многотрудного индивидуального опыта ..."

(продолжение следует?)

- Вот и снова я вас вижу, капитан, - наконец разорвал молчание я.

- Это правда, - подтвердил Гасан ибн-Камал.

- Как вы? - задал я неоригинальный вопрос.

Он улыбнулся в ответ. Он опять улыбался, как раньше, как тогда, когда мы с ним познакомились в Бейрутской чайхане "У Али". Лицо его разгладилось и было почти детским, если бы не борода.

- Вы знаете, - сказал он улыбаясь, - в степи снятся полынные сны.

- Да... - сказал я, - А что это за селение?

- Это мой родной аул.

- А как ваш отец?

- Спасибо, ничего. Очень обрадовался, увидав меня, - он помолчал, - И я тоже. На этом месте, где мы с вами сейчас сидим, в детстве с мальчишками мы пекли картошку. Помните, я вам говорил?

- Как такое забудешь...

- Хотите попробовать?

- Хочу.

Он разгрёб палкой угли, затем достал из мешка крупные красивые клубни, положил их на освободившееся в кострище место и нагрёб сверху тлеющих дров.

- Пусть печётся, - пояснил он.

- А как ваша "Сумма"? - спросил я.

- Никак. Мне это уже ни к чему. Писать для того, чтобы понять самому, разобраться в хитросплетении событий? Я всё и так понимаю. - он достал из кармана бумажки и швырнул в огонь. Они ярко вспыхнули и исчезли. Он долго с улыбкой смотрел на искры, поднимающиеся от костра к небу, - Совершенно ясно, что мы живём в мире магии. Помимо видимого невооружённым глазом существует множество таинственных вещей. Вот вам пример из повседневной жизни: приготовление еды, заваривание чая, изготовление вина, шитьё, сапожное и ювелирное дело, литература как миротворчество (в смысле сотворения миров). Если человек умеет сварить кофе или сшить пару сапог, с ним уже есть о чём говорить - как сказал один мудрец. Любое наше действие рождает ангела. Мало того - действие. Всякая мысль. И в зависимости от мысли ангелы получаются всякие: добрые и злые. Демоны, например. И эти ангелы в последствии влияют на нас. Мысль, поступок, эмоция... Однако мы зачастую не властны над своими мыслями и чувствами. Они приходят к нам помимо нашей воли.

- Что же делать?

- Что делать? Очищаться.

- Ну а если всякие грязные мысли и чувства будут как раз стремиться в очищенное пространство нашего ума и сердца? Как уберечься от этого?

- Чистый человек силён - грязь к нему не липнет.

Гасан ибн-Камал замолчал и уткнулся в себя, и я не решался оторвать его от этого занятия. На шее у него висела на кожаном шнурке маленькая глиняная рыбка; он вертел её в пальцах. Вдруг он улыбнулся и сказал:

- Я решил взобраться на самую высокую гору. Где находится самая высокая гора? Я не знаю до сих пор. Я понял, что как только мне будут встречаться на пути горы, так сразу же стану справляться у туземцев, какая среди них самая высокая. Вот Арарат, например. Я таки взобрался на него. Уселся и ждал собственного вознесения. Всё без толку, - он рассмеялся.

- Для чего вы это делали?

- Проверял кое-какие свои умозаключения. Но теперь-то мне ясно, что мы суть проводники огромных, невидимых сил. Влияние их неизбежно.

- Вы имеете ввиду планеты? Неужели вы верите, что они как-то могут влиять на нас? Ведь они такие крохотные, просто светящиеся точки, нарисованные серебренной краской на небосводе, - сказал я и понял, что сморозил глупость. Он рассмеялся и сказал:

- Что касается планет, то разговора о влиянии и быть не может. Хотя они, конечно же, на человека влияют. Как и он на них. В зависимости от массы и квадрата расстояния между ними. Нет. Просто звёздное небо - всего лишь отражение внутреннего человеческого космоса. Это как карта, на которую мы можем взглянуть и сразу сообразить, в чём дело. Аналогично, заглянув в человека, мы можем увидеть, что происходит в космосе. А когда я сказал об огромных силах, я имел в виду вовсе не это. Я сказал то, что и собирался сказать. Объяснить я этого не могу.

- И не надо, - понял я, - Множество странных вещей происходит вокруг и попытаться их объяснить - лишь зря время тратить и голову ломать. Вот, например, я прекрасно помню отца и загадкой для меня до сих пор является то, что он умер за много лет до моего рождения...

- Вы знаете, а ведь Ибн-Баттута ещё не родился... - отозвался Гасан ибн-Камал.

- Хазарское царство разрушил Святослав ещё в 965 году от Исы и мы не могли видеть Итиль, ибо от него остались одни руины... Или даже руин не осталось, - добавил я.

- Мы спим и видим сны. Всё, что сейчас происходит, просто галлюцинация... - резюмировал Гасан ибн-Камал.

- А мы-то сами существуем? - поразила меня неожиданная догадка.

- Пока видим друг друга, да, - отозвался Гасан ибн-Камал, - Правда, кого мы видим? Вы лишь моё представление о вас, причём я лишь своё представление о себе. Моё представление беседует со своим представлением, с представлением представления. И в то же время мы суть представления пишущего нашу судьбу на бумаге, которую ещё не изобрели, а он в свою очередь является представлением самого себя, мгновенной вспышкой в Божественном уме, то есть Божественным представлением, сиюминутной иллюзией Бога.

- Вы знаете, у меня возникает порою ощущение, что я нисколько не изменился с детства. То есть я вырос, начала у меня расти борода, научился я читать, а такое ощущение, будто я ещё всё тот же мальчик, бегущий по кордовской улице за бумажным змеем...

Свеча, на которой сгорает прошлое...

* * *

Оставим их в своём представлении о месте и времени. Я закрываю тетрадь и устремляюсь за воздушным змеем по улице старой Кордовы...

Декабрь 1998

ПРИЛОЖЕНИЕ

1. Карта странствий Гасана ибн-Камала аль-Фаргони.

2. Натальная карта Гасана ибн-Камала аль-Фаргони, составленая Ибрагимом ибн-Хасдаем. Толкование, составленное им же, к сожалению, до нас не дошло.