Царицын Владимир

Осенний лист или зачем бомжу деньги?

Часть I.

Бомжи.

1.

Из родных у Сидорова был только второй, гражданский муж его бывшей жены Катерины. Сам он был первым и законным. Не только по записи в актах гражданского состояния, но и по единственно верному и единственно законному, как считал Сидоров, православному обычаю - были они с Катериной венчаны в церкви. Давно это было, в другой жизни, которая теперь казалась ему чем-то нереальным. Как полузабытый, а местами совершенно забытый сон. Забытый или выброшенный из памяти усилием воли.

Альфреда Аркадьевича Молотилова (Окрошка дал ему короткое прозвище

- Альф) Сидоров встретил на улице, и почему-то вместо злости или на худой конец холодного безразличия с удивлением ощутил в груди тепло.

И тут же решил признать в Альфреде родственника. А как иначе? Должна же быть у человека родня! Без родни никак нельзя, кому-то ведь надо завещать свое имущество, пусть небольшое - ватный полосатый матрац, почти совсем целый и длины нормальной, да резиновую надувную подушку в розовой плюшевой наволочке. Пусть, на первый взгляд, довольно сомнительного качества имущество, потому, что в матраце клопы, а подушка быстро сдувается, но и таким имуществом не каждый бомж похвастаться может… Но матрац и подушка - это еще не все! У

Сидорова имелась индивидуальная буржуйка и почти легальная жилплощадь. Был у Сидорова и определенный социальный статус, местной, так сказать, значимости, но его, этот статус, по наследству передать было никак нельзя. В среде бомжей демократия - не пустой звук.

Альф был совершенно не приспособлен к 'вольной' жизни.

Интеллигент! Когда Сидоров его встретил ранним утром, выйдя в поиск,

Альф был настолько истощен и обессилен, что еле ворочал языком. Еще пару дней и их встреча не состоялась бы никогда. Как потом выяснилось, Альфреду было стыдно просить милостыню, а того, что на помойках у продовольственных магазинов и овощных киосков полно всяческих продуктов, в том числе деликатесных и не потерявших своей энергетической и витаминной ценности, он, видите ли, не подумал.

Врал Альфред, просто рыться в отбросах ему было неприятно. А миссии красного креста и прочие, занимающиеся благотворительностью? Прийти, попросить, и дадут тебе! Интеллигент! Чистоплюй и белоручка. Всегда таким был. И как только у них с Катериной получилось? Сидоров этого понять так и не смог. Катерина, царство ей небесное, в жизни своей ничем не гнушалась. Из грязи в князи выбилась. В княгини, правильней будет сказать. Ну, по помойкам она, естественно, не скиталась, но, если разобраться, жизнь - это огромная помойка, заваленная нечистотами и мусором, а лестница, ведущая наверх, к успеху и процветанию таким дерьмом усеяна, что пока по ней подниматься будешь с ног до головы перепачкаешься. Сначала Катерина давала всем направо и налево, спонсора подходящего подыскивала, потом, когда один такой нашелся, кинула его, как лоха, потом… Потом много чего было. Если рассказывать о ее жизненном пути, толстенный роман получится.

Правда, конец у этого романа несчастливый будет…

О смерти Катерины Сидоров узнал от Альфреда.

Наступала зима, а одет Альфред Аркадьевич был явно не по сезону - туфельки на тонкой подошве, кожаный пиджачишко, весь в каких-то бурых проплешинах, вместо шарфа грязная тряпка. Без шапки, волосы короткие, но не стриженные, а будто огнем опаленные. На голове и лице следы ожогов и коросты. Борода отрасти еще не успела, щетина полутора-двухнедельная. И жженым от него прет, как от погорельца.

Узнать в нем прежнего, всегда гладко выбритого, всегда при галстуке и пахнущего дорогим парфюмом Альфреда Аркадьевича Молотилова, коммерческого директора фирмы, принадлежащей Екатерине, бывшей жене

Сидорова, было трудно. И Сидоров бы не узнал, не будь он бомжем. Но

Сидоров - бомж со стажем. Пройти мимо конкурента и не остановиться, не разобраться с ним? Это нельзя. Это идет в разрез с жизненной установкой вольного человека. Едва он подошел к нему с намереньем турнуть куда подальше и взглянул в испуганные глаза, сразу узнал. И почему-то обрадовался.

- Ба! Альфред! Вот так встреча! Что за вид?

- Алексей…, - почти по слогам произнес Альфред имя Сидорова и замолчал, вспоминая, наверное, его отчество.

- Алексеевич, - помог ему Сидоров, хохотнув. Давненько его не величали по имени-отчеству. 'Ляксеичем' называли, но это больше смахивало на кличку. - Так что с тобой случилось, Альфред? Катька из дома выгнала? Она может! Небось, новую игрушку завела?

- Катеньки больше нет, - прошептал Альфред, и его красные воспаленные глаза наполнились слезами.

- Как это? - не сразу врубился Сидоров.

- Убили Катеньку…

Сидоров стянул вязаную шапочку и перекрестился.

- Как это…, как это убили? Почему? - Сидоров давно уже перестал вспоминать о тех годах, когда они жили с Катериной, забыл обиду, которая, казалось, никогда не забудется. Он вычеркнул Катерину из своей памяти, и даже с трудом мог вспомнить теперь, как выглядела его бывшая жена. И вдруг, словно схватил его кто-то за горло. Дышать стало трудно. Память о Катерине вернулась в один миг.

Альфред что-то бормотал, но что - разобрать сложно было, язык не слушался Альфреда, синие губы не хотели разлепляться.

Сидоров взял себя в руки и сказал:

- Потом расскажешь. Пошли ко мне. Тебе сейчас отогреться надо и поесть. Водки бы сто граммов не помешало, да нет ее у меня. Но ничего, что-нибудь придумаем…

Жил Сидоров в кабинете начальника цеха по производству легковоспламеняющихся и взрывчатых веществ разграбленного и разрушенного завода 'Искра'. Некогда 'Искра' был градообразующим предприятием и относился к оборонному комплексу. Потом, в далеком девяносто четвертом в рамках идиотической глобальной конверсии, завод решили смести с лица земли и построить на его месте Торговый

Центр. А что делать, если мины, гранаты, динамит и прочая взрывающаяся продукция стала стране не нужна? Только торговать и осталось - американскими окорочками, сосисками, кока-колой и жевательной резинкой. Вот только где народ будет деньги на все это зарабатывать, об этом местные власти не подумали. А на фиг?

Кстати, Альфред (в то время молодой, новоиспеченный инженер-технолог, работающий в техбюро завода) предложил завод не ликвидировать, как того требовал мэр и с чем безоговорочно соглашался директор 'Искры' Антон Иванович Самотесов, а только слегка перепрофилировать и наладить выпуск петард, новогодних хлопушек, бенгальских огней и прочих пиротехнических изделий не милитаристского направления. Идея Альфреда бурно обсуждалась на собраниях в цехах и на перекурах в курилках. На директорских планерках она тоже обсуждалась, но менее бурно. Антон Иванович на этих планерках, не стесняясь подчиненных, ковырял в носу и катал из своей добычи шарики. Ему было по барабану судьба завода и судьбы заводчан, он уже достиг пенсионного возраста, обеспечил себе безбедную старость, а своим детям организовал мощные стартовые условия для карьерного роста и теперь только ждал момента, когда можно будет сделать последний финансовый рывок и спокойно уйти на заслуженный отдых. Ждал и от нечего делать, а, возможно, доставляя себе удовольствие, ковырял в носу и катал шарики.

Тем не менее, полностью игнорировать Альфредову инициативу с энтузиазмом подхваченную широкими трудовыми массами Самотесов не мог, он еще не впал в старческий маразм, а демократия капиталистическая еще не успела до конца сожрать демократию социалистическую. Поэтому скрепя сердце он дал задание заводским экономистом подсчитать затраты, связанные с перепрофилированием

'Искры' и определить, хотя бы приблизительно себестоимость 'новой' продукции.

Экономисты считали долго, а когда закончили, не только у Альфреда

Молотилова, у всех вытянулись лица - петарды оказались дороже китайских в восемнадцать с половиной раз! Не говоря уже о новогодних хлопушках - одни конфетти были дороже готовой китайской хлопушки.

Ерунда, быть того не может, возмущался Альфред, я тут сам подсчитал кое-что…, но Антон Иванович слушать его не захотел. Он встретился с мэром, и в тот же ресторанно-банный вечер было принято судьбоносное решение - 'Искра' должна быть потушена навсегда.

Решение приняли, народ с завода уволили, готовую продукцию куда-то увезли, Самотесов вышел на пенсию и укатил на Лазурный берег, а на завод двинулись экскаваторы, бульдозеры и мародеры.

Да видать деньги на строительство Торгового Центра кто-то украл.

Все оборудование - станки, в том числе уникальные, грузоподъемные механизмы, огромные гальванические ванны, металлоконструкции, всякую технику, да вообще все железное, что было в цехах и на территории, вывезли с завода. Как позже выяснилось, сталь и цветной металл продали китайцам. За гроши, по цене металлолома. Стены цехов разбомбили тяжелой дурой, подвешенной к стреле экскаватора. Цех по производству легковоспламеняющихся и взрывчатых веществ (когда-то давно этот цех для краткости обозвали 'взрывным', и вскоре это название стало чуть ли не официальным), так вот, этот взрывной цех по какому-то странному стечению обстоятельств, уцелел. Может быть, потому, что он был ниже других цехов и почти скрылся под обломками рядом стоящих зданий. А может быть, экскаваторщику сказали о том, что денег нет и не будет, именно в тот момент, когда он ехал добивать недобитка, и машинист плюнул на все, бросил свой экскаватор, и подался в коммерцию вслед за остальными. Наверное, торгует теперь китайским ширпотребом на городской барахолке…

Так и стоят развалины уже почти одиннадцать лет.

Весь взрывной цех утеплить было сложно, слишком большой, а вот бытовки постепенно заселились бомжами. В них притащили буржуйки, какую-никакую мебелишку и прочее, отслужившее свой срок прежним владельцам, имущество. Щели в бытовках позатыкивали стекловатой, отмотанной с труб теплотрассы, окошки, где они были, забили досками и затянули обрывками рубероида, найденного тут же, на развалинах завода. Попасть туда жить, или, как говорили бомжи, прописаться на заводе, было практически невозможно. Только за великие заслуги перед вольным братством. Сидоров такие заслуги имел, а потому жил там уже четвертый год. Жить да не тужить в таком комфорте можно было бы до самой смерти. Но обитатели взрывного цеха стали поговаривать

(разговоры эти года три назад возникли), что нашелся якобы какой-то богатый человек, патриот родного города, и решил довести начатое дело до конца - построить-таки Торговый Центр. А если так, если слухи обернуться правдой, то Сидорова и его товарищей по несчастью ждут новые испытания. Лето - ерунда, а вот зима… Но лето прошло, и зима наступила. А потом и зима прошла потихоньку. И вот уж новая зима скоро вступит в свои права. Пока она только предупреждает о своем наступлении, подмораживает с утречка, а днем тает все.

Время идет, а спецтехника не торопиться въезжать на сопкообразную, заваленную бетонными и кирпичными обломками, территорию, когда-то гордо именующуюся территорией завода 'Искра', и на котором в далеком уже прошлом трудилось более тридцати тысяч человек. Видать струхнул этот 'патриот', прикинув объем работ по расчистке территории. Об этом можно было судить потому, что Торговый Центр быстро построили в другом месте, почти в центре, не на отшибе, где стоял завод. Тот же самый 'патриот' его построил, или какой другой, этого никто не знал.

Таких вещей и нормальные люди, с паспортами и прописками не знают, а уж бомжам-то кто скажет?

Люди бомжей сторонятся, не разговаривают, даже глаза отводят, если бомжа увидят. Может быть, бояться заразиться чем-нибудь, а может, стыдно им, что у них есть, чем с несчастным бездомным поделиться, но они не делятся. Почему? Тут много причин. Сколько не пытался Сидоров найти хоть одну неуважительную, не находил. Кто захочет отдать свои честно заработанные или честно сворованные деньги? Ведь живут-то сейчас все с копеечки. У всех дети, им надо - давай, да давай. А кто-то на машину копит, кто-то на отпуск. Кто-то на черный день откладывает или на собственные похороны. А вот если у кого-то совсем уж ненужные вещи скопились, тот их на помойку несет и рядышком с баками для бытовых отходов складывает. Для кого? Для бомжей, конечно, или для других, кто тоже этому барахлу рад.

Все эти размышления Сидорова не касались тех, кто разъезжал по городу в 'Мерседесах' и в 'Джипах'. Тех, кто существовал, но, находясь вне зоны обитания бомжей, существовал чисто гипотетически.

В тех местах, где можно было этих людей увидеть - бары, казино, рестораны, дорогие бутики, Супер-и-Мегамаркеты, деловые центры - там бомжам появляться запрещалось. И менты шугали, а больше всего - охранники и швейцары.

Рыться в отбросах и вообще, появляться, бомжам было позволительно только в удаленных от центра спальных микрорайонах. А кто там живет?

Обычные люди, которые копят на машины, тратятся на своих чад, живут с копейки и складывают ненужные вещи рядом с мусорными баками.

Тех, из 'Мерседесов' и казино, Сидоров ненавидел. А ненавидел он их потому, что ненавидел себя, тогдашнего. У него ведь тоже когда-то был 'Мерседес', и в казино он бывал чаще, чем на работе. Да и нечего ему было на этой работе делать, там Катерина со всем легко управлялась. Нет, по началу-то они с Катей вместе крутились, укрепляли, отлаживали, а когда все укрепили и отладили, Сидоров к работе стал охладевать. А потом Катя Альфреда Молотилова наняла…

Сидоров пытался, но никак не мог забыть тот случай, когда он так просто, из одной лишь неприязни и потому, что был в дурном расположении духа, избил бомжа. Этот бомж подвернулся ему под горячую руку у черного выхода из магазина, принадлежащего чете

Сидоровых. Сидоров поругался с директором магазина по поводу занижения суммы дохода в отчетности. Он был зол и ему очень хотелось набить директору морду, но удовлетворить свое желание он не мог - директор была женщиной. Плюнул Сидоров, вышел из магазина, а тут бомж! Стоит у мусорного контейнера, смотрит на него, открыв рот, и хлопает прозрачными испуганными глазенками. Мразь, подумал Сидоров и ударил, разбил грязное лицо в кровь, а потом еще ногами пинал.

Пинал, а бомж даже не скулил, только отрывисто хакал, выплевывая из себя порционные куски воздуха при каждом пинке. Отведя душу, Сидоров вернулся в магазин и долго мыл руки в подсобке. Какая мразь, повторял он про себя, совершенно забыв народную мудрость, что от тюрьмы, да от сумы зарекаться нельзя. Тогда он даже не предполагал, что попрошайничество и рытье в помойке вскоре станет для него основным занятием, что будет он точно таким же, как тот, кого он только что избил до полусмерти.

С тех пор уже лет восемь прошло, уже и бомжа-то того, наверняка, в живых нет (у бомжей век короткий, а тот, которого он избил, стариком был, или стариком казался), уже и сам Сидоров - бомж со стажем, а гложут его воспоминания. И ненавидит он себя, тогдашнего - сытого, обласканного красавицей-женой, преуспевающего и не думающего о завтрашнем дне. Сидоров искренне считал тогда, что бомж потому бомж, что он алкаш и бездельник, а то, что он, Сидоров, прочно и уютно обосновался в среднем классе, так это только благодаря его умственным способностям, трезвому образу жизни и желанию жить красиво. Любой человек, считал Сидоров, любой, способный думать и желающий чего-то достигнуть, никогда не опустится на дно. Нужно просто работать - пахать и вкалывать, а если не хочешь ничего делать, да к тому же водку пьешь - ройся в помойках и живи под теплотрассой, в подвале или на чердаке. А лучше - вообще не живи!

До встречи с Катериной Сидоров имел двухкомнатную квартиру на

Центральном проспекте, оставленную ему в наследство мамой, свежую

Тойоту 'Виста', старенькую тентованную Газельку и дачу в Шугаевке, на которой после маминой смерти Сидоров ни разу не был. Дача, наверное, заросла бурьяном и одичавшей облепихой, а может быть, ее уже давно растащили по дощечкам. На дачу Сидоров не ездил потому, что, во-первых, человеком он был совершенно городским, любил комфорт, а комаров и омовения холодной водой из рукомойника не любил, а во-вторых, ему некогда было заниматься этой ерундой - выращивать морковку, свеклу и лук - он выращивал грибы. Прибыльное дело - шампиньоны и вешенки!

Катя к моменту их знакомства достигла гораздо больших успехов, несмотря на то, что была моложе Сидорова на целых пять лет, а в наследство от своих родителей не получила ничего. Даже улучшенную трешку в новом доме она купила сама. По городу Катерина разъезжала на ярко-красном 'Форде', но кроме 'Форда' у нее было еще два микроавтобуса, 'Газель' с термобудкой и 'СуперМАЗ' для дальних рейсов. Этот автопарк был ей необходим для обеспечения торгового процесса в трех продуктовых магазинчиках и десяти торговых точках на центральном городском рынке.

И всего этого она добилась сама!

Родители у Кати, конечно же, имелись, или, по крайней мере, были когда-то, но Катя никогда о них Сидорову не рассказывала, даже тогда, когда они стали мужем и женой. Сказала как-то: 'Родители дали мне жизнь, кормили, поили, пока я маленькая была, игрушки покупали.

И за это огромное спасибо. Школу окончила, посидела на папиной шее, и хватит. Дальше сама. Захотела - высшее образование получила.

Теперь кручусь, как могу'.

О том, как Катерина крутилась с двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть до весны тысяча девятьсот девяносто шестого года, когда они с ней встретились на вечеринке одного из приятелей Сидорова, она тоже никогда ему не рассказывала. Зато об этом рассказывали Сидорову доброхоты, которые были ему знакомы и которые некогда вращались с

Катериной на параллельных бизнес-орбитах.

- Зачем ты с ней связался? - говорили они. - Она же…! Негде пробу ставить. И стерва патентованная. Скольких хлопцев довела до состояния сублимации! Одного, так вообще, до нитки обобрала… - И вываливали ему пикантные подробности Катерининой жизни.

- Нет, врете вы все! - не хотел верить Сидоров. - Катенька не такая. Она умная и целеустремленная. У вас нет такой работоспособности и коммерческой хватки, вот вы и поливаете ее грязью. А если и пользуется она тем, что ей бог дал, так покажите мне безгрешную. Я на ней тут же женюсь.

Но женился он на грешной Кате.

Те самые доброхоты и советчики говорили:

- Ну, трахнул раз. Бабенка-то она, конечно, интересная. Эффектная.

Сексапильная, так сказать - удержаться трудно. Ну, понравилось, ну, еще раз трахнул. Но жениться-то зачем?

Но Сидоров советам не внял, женился.

Женился и целых четыре с половиной года не сожалел о принятом решении.

Познакомились они в марте, на женский день, в тот же вечер оказались в постели, а через три месяца Сидоров повел Катерину под венец.

В постели Катерина была ураганом.

Сидорову было с чем сравнивать. Он до Кати был дважды женат.

Первый раз - по глупости. Отслужив два года в Хабаровском крае в отдельном десантном батальоне без отпуска и почти без увольнительных

(а потому, что некуда было в увольнительные ходить, в глуши служил), демобилизовавшись, он набросился на девчонок, как лис на кур. По бабам Лешка Сидоров изголодался - жуть! А потому женился на первом курсе инженерно-строительного института, куда поступил с первой же попытки. Женился совершенно необдуманно, по залету одной из своих многочисленных подруг-однокурсниц, но едва дотянул в браке до второго курса. Родившийся ребенок был очень мало похож на Сидорова по одной простой причине - Сидоров был блондином, и его молодая супруга Света была натуральной, некрашеной блондинкой, а ребенок был…, ну если сказать, что он был смуглым, это было бы не совсем точно, - он был очень смуглым. Ребенок оказался негром. Такое иногда случается, где-то когда-то кто-то из предков по женской линии согрешил с чернокожим…, но Сидоров в случай верить не захотел, настоял на генетической экспертизе, и оказалось, что сидоровских генов у новорожденного - ноль целых и ноль десятых.

Конечно, он тут же развелся.

Окончив институт и распределившись в один из проектных институтов,

Сидоров женился во второй раз. Новой его избранницей стала миловидная чертежница с красивым именем Ариадна и пухлыми чувственными губами. Кроме губ, которые и сами по себе вызывали у

Сидорова душевный трепет и сексуальный восторг у Ариадны были томные серые глаза, копна темно-русых волос и сногсшибательные формы сорок восьмого размера. Как оказалось в последствии все это богатство работало вхолостую, причем выяснил это Сидоров только через месяц после торжественного бракосочетания и последующей поездки в пансионат на Черном море. Ариадна оказалась притворщицей. Она была стопроцентная лесбиянка, а ее притворства хватило только на месяц.

Через месяц у нее начались ежевечерние головные боли, не позволяющие ей выполнять супружеский долг, а еще через неделю Сидоров застал

Ариадну на их брачном ложе с рыжеволосой начальницей машинописного бюро института Александрой Толстун. Он, как вкопанный, остановился у порога спальни и не сразу понял, что это за монстр, состоящий из двух задниц и множества конечностей пришел в его дом и расположился на его кровати. А когда пересчитал количество ног и рук и определил, что лишняя задница совершенно не похожа на мужскую, он как-то даже не расстроился, даже развеселился почему-то.

- Гав! - крикнул Сидоров и клубок, состоящий из двух женских тел, распался на две половинки. Половинка, которая была Александрой

Толстун, упала на пол, за кровать, но через секунду подняла голову и заморгала глазами. Вторая половинка, которая была Ариадной, натянула на себя простыню с поспешностью целомудренной невинности.

- Ты…?

- Как в анекдоте… Муж раньше времени вернулся из командировки…

Любовница его жены выползла из-за кровати и, собрав разбросанные на полу предметы своей одежды, не произнеся не слова, выскочила из спальни. Сидоров посторонился, пропуская рыжекудрую лесбиянку, и посмотрел ей вслед. Тело у Александры Толстун, несмотря на возраст, было стройным и гладким, как у модели, а на ягодицах розовели овальные пятна. 'Что им, мужиков не хватает, что ли?', - подумал он как-то отвлеченно, не об Александре, и не об Ариадне - обо всех лесбиянках подумал. Потом он закурил и сел на край кровати, но тут же подскочил, словно постель была заляпана масляной краской, и он боялся испачкаться.

- Кто кого совратил? - спросил он просто так, ведь что-то надо было говорить, молчать в этой ситуации было бы совсем глупо. Но и скандалить в общем-то не хотелось.

Ариадна промолчала.

- Даже соврать ничего не хочешь?

- Прости, - выдавила из себя Ариадна. - Я такая…

- А зачем ты, такая, за меня замуж вышла?

- Хотела свою природу изменить…

- Не получилось?

Ариадна отрицательно качнула головой.

- Да-а-а, - задумчиво изрек Сидоров. - Природу не изменишь.

С разводом он тянуть не стал.

После Ариадны он решил, что больше никогда не свяжет свою жизнь узами брака. Женщин у него было в избытке. Были и вдовы и разведенки. Были соседки и сослуживицы. Случайные знакомые и знакомые его друзей. Были женщины намного старше его и совсем молоденькие и малоопытные в вопросах секса девчушки, выпускницы

ВУЗов, молодые, так сказать, специалистки и даже студентки. Были и те, что за деньги, и те, которым был интересен сам процесс соития.

Была даже одна крупная специалистка в области тантрического секса.

Но такой, как Катерина, у него никогда не было…

2.

- Где это мы? - спросил Альфред, когда Сидоров подвел его к двери в бывший кабинет начальника взрывного цеха.

Всю дорогу до приюта бомжей он брел, как зомби, держась за рукав

Сидоровского бушлата и механически переставляя ноги. Пока шли через развалины, а потом по цеху он стал понемногу приходить в себя, а на площадке второго этажа перед дверью в приемную остановился и тупо уставился на пожелтевший от времени плакат с частично стершейся надписью: 'Наша цель - коммунизм!'. Под этими словами была надпись, сделанная несколько позже - буквы были яркими, но неровными. 'Я

(сердце) коммунизм', - было написано и нарисовано под лозунгом.

- Это мой дом, - пояснил Сидоров. - Я здесь живу.

Снизу послышались тяжелые неровные шаги, чередующиеся с жестким дуплетным постукиванием, и через минуту на площадку поднялось существо с двумя оранжевыми костылями, похожее на большого паука.

- Окрошка? - удивился Сидоров. - Ты почему не на работе?

- Простыл я, Ляксеич. Мочи нету. Отлежаться бы малость.

- Сачкуешь, Окрошка? - сделал предположение Сидоров.

- Ни боже мой!

Окрошка специализировался на попрошайничестве, гримируясь, то под калеку-афганца, то под инвалида-беженца. Сейчас у него на голове красовалось сооружение, напоминающее чалму, а длинный стеганый халат был порван во многих местах, из прорех торчала грязная желтоватая вата. Единственная нога была обута в сапог с сильно загнутым носком, как у старика Хоттабыча. Опирался Окрошка на костыли и стоял на трех опорах крепко и непоколебимо, как пират Джон Сильвер на палубе

'Эспаньолы'. Ногу Окрошка потерял в прежней жизни, но не на полях сражений, а по пьяне, переходя в неположенном месте железнодорожное полотно. Окрошка частенько говорил: 'Эх, окрошечки бы сейчас покушать! Кисленькой. С настоящим квасом, домашним! С колбаской любительской, с огурчиком, с яичком, со сметанкой, с лучком, укропчиком. Эх-хе-хей!'. Он всех достал перечислением ингредиентов этого блюда. Сам ты, окрошка, говорили ему бомжи. Так и стал Окрошка

Окрошкой.

- Честно, Ляксеич! Ломает всего и горло болит. Глянь! - Окрошка раззявил пасть и высунул бледно-розовый язык в зеленоватом налете. -

И культя ноет, спасу нет. Видать, скоро морозы сильные грянут.

- Ладно, отлежись, - разрешил Сидоров. - Я сегодня добрый. Видишь, родственника встретил. - Сидоров кивнул на Альфреда, тот пропустил слово 'родственник' мимо ушей, может быть, не расслышал или не врубился сразу. - Так что болей на здоровье, Окрошка, - продолжил

Сидоров. - Но прежде, чем спать заваливаться, принеси-ка нам выпить чего-нибудь. Лучше водки.

- Водки? - притворно изумился Окрошка. - Где же я ее достану?

- Твои проблемы, - бросил Сидоров, открывая дверь в свое жилище и проталкивая Альфреда внутрь. Сидоров правильно рассудил, если

Окрошка заболел, значит, будет лечиться, а лекарством, он наверняка запасся для такого случая. Куда-то же он все-таки ходил этим утром!

Если не на работу, стало быть, до ларька на своих трех ногах доскакал.

Самое популярное лекарство в среде бомжей - водка.

- Проходи, будь как дома, - сказал Сидоров. - Квартира у меня большая, двухкомнатная. Даже трех. Приемная, кабинет и маленькая комнатка. В ней, наверное, прежний хозяин бухал или отлеживался с похмелья.

- Где мы? - снова спросил Альфред.

- В кабинете начальника цеха по производству легковоспламеняющихся и взрывчатых веществ, сокращенно 'взрывного' цеха бывшего завода

'Искра'. Ныне это предприятие приватизировали бомжи. А я - старший здесь. Можно сказать, директор завода.

- 'Искра'?

- Ну да. Было такое градообразующее предприятие.

- То-то я смотрю, знакомо мне тут все. Я же работал на 'Искре' после института. Правда, недолго.

- Сюда садись. - Сидоров указал на лавку у батареи отопления, лавка была застелена ветхим лоскутным одеялом. - Здесь теплее.

Альфред сел на лавку и дотронулся рукой до батареи, она была теплой, почти горячей.

- Смотри-ка! - удивился он. - Отопление есть. Забыли отключить завод от теплотрассы?

- Да нет, не забыли. Отключили, а как же? Одиннадцать лет назад. А я кое-что предпринял и организовал подключение бытовок цеха.

- Вы?

- А что ты удивляешься? Я же по специальности строитель-тепловик.

Наш инженерно-строительный закончил. Теплогазоснабжение и вентиляция. Вот и применил свои знания на практике.

- Но как Вам это удалось? Вы что, тогда еще не…

- Тогда я уже три года пробомжевал.

- Но как…?

- Потом расскажу. Сейчас надо обедом заняться. Буржуйку растопить, консервы разогреть, то, се.

Сидоров захлопотал возле буржуйки, разводя огонь, а Альфред

Молотилов с интересом принялся осматривать помещение, в котором очутился. Он хорошо помнил эту приемную. Когда-то он частенько сюда захаживал по долгу службы, но еще чаще просто так, с секретаршей полюбезничать. Секретаршу звали Наденька. Альфреду в ту пору только-только исполнилось двадцать два, а Наденьке и восемнадцать не было. Наденька очень нравилась молодому инженеру, но до серьезной большой любви дело не дошло, не успели они - начались баталии с руководством завода по поводу перепрофилирования завода, а потом массовые увольнения, митинги недовольных и прочие горестные события.

Раскидала Наденьку и Молотилова в разные стороны перестроечная волна…

В приемной было относительно светло - свет сюда проникал через пыльное стекло, трещины на котором были заклеены скотчем. Как позже узнал Альфред, это было единственное застекленное окно на фасаде взрывного цеха. От одного угла к другому (по диагонали) был натянут провод, на котором сушились штаны камуфляжной расцветки и белая футболка с красной надписью на английском. На стенах висели плакаты, призывающие рабочего быть бдительным и одновременно повышать производительность труда. Ну что ж, подумал Альфред, одно другому не мешает. Из мебели здесь, если не считать листа ДСП, установленного на кирпичных подпорках и служащего, по-видимому, хозяину столом, была только лавка, на которой он сидел и буржуйка, на которую

Сидоров уже поставил открытую банку тушенки и черный закопченный котелок с водой. На лист ДСП Сидоров постелил газету, поставил на нее литровую банку с коричневыми переросшими солеными огурцами и полиэтиленовый пакет с подсохшими изогнутыми кусками черного хлеба.

- Можно было бы супчик организовать, да у меня корнеплоды закончились, - вздохнул Сидоров. - Конечно, можно и с одними макаронами, но это не суп, а баланда. Сегодня планировал картофана и морковки с луком добыть, но тебя неожиданно встретил… Зато у меня бананы есть. - Он вытащил откуда-то из угла гроздь почерневших бананов, штук пять. - Как ты к бананам относишься, а, Альфред?

Альфред хотел ответить, что к бананам он относится вполне положительно и что он вообще в вопросах питания человек толерантный, особенно, учитывая его теперешнее положение, но тут в дверь деликатно поскреблись.

- Заходи, Окрошка, - громко сказал Сидоров. - Принес?

Окрошка запрыгнул в приемную на одной ноге, костыли он, по-видимому, оставил в своей норе, но и без них Окрошка был устойчив, как оловянный солдатик Андерсена. Халат и импровизированную чалму он тоже снял и сейчас предстал перед

Сидоровым и Альфредом во всей красе - в ярко-красной косоворотке и синих атласных шароварах, наверное, снятых с мертвого запорожского казака или с актера драмтеатра. Пустая штанина была поднята и заколота на бедре булавкой. В руках Окрошка держал поллитровку дешевой водки с яркой ламинированной этикеткой. Чем хуже содержимое бутылки, тем красивее этикетка - закон равновесия или по научному, баланс.

- О! - протянул он Сидорову бутылку. - Как приказывали, Ляксеич.

Сидоров критически посмотрел на Окрошку, принял из его руки бутылку и сказал, цокнув языком:

- Красавец! Где такую одежку надыбал?

- Гуманитарная помощь из Канады. Вчера в миссии раздача была. Мне, как постоянному клиенту лучшее дали.

- Ну, ладно, ты иди, Окрошка, отлеживайся, - отпустил его Сидоров.

- Полечиться бы…, - неуверенно сказал Окрошка.

Сидоров вздохнул, взял с подоконника щербатый чайный бокал и набулькал Окрошке граммов сто. Окрошка, вытянувшись в струнку и удерживая равновесие, выпил, крякнул и, поблагодарив 'Ляксеича', упрыгал из приемной. Сидоров сходил в кабинет, принес оттуда деревянный ящик и, придвинув его к столу, уселся и разлил водку по емкостям.

- Ну? Не чокаясь. Царствие небесное рабе божьей Катерине. Пусть земля ей пухом будет. - Сидоров выпил залпом, а Альфред вливал в себя водку медленно и при этом глухо стучал зубами о край эмалированной кружки. Закусили. - Ты ешь, ешь, Альфред. Не стесняйся.

- Спасибо…

Сидоров есть не хотел, утром плотно позавтракал, банку сайры съел и два вареных яичка, да кружку крепкого чая выпил. А Альфред был очень голоден, и поэтому ел много и торопливо, одновременно запихивая в рот и тушенку с хлебом, и огурец и банан. Как бы плохо ему не стало, подумал Сидоров, и хотел уже было слегка его тормознуть, напомнить о вреде переедания после длительной голодовки, но Альфред вдруг остановился сам и откинулся спиной на батарею.

- Все. Хватит, - объявил он. - Так можно и заворот кишок получить.

- Давно голодаешь? - поинтересовался Сидоров.

- Не знаю. Не помню… Дня три, наверное, совсем ничего не ел.

Сегодня что у нас? Какой день?

- Среда сегодня. Второе ноября.

- Среда…, - задумчиво повторил Альфред. - Катеньку в среду убили. Девятнадцатого октября…

И заплакал Альфред, затрясся весь. Полез в карман, достал оттуда грязный носовой платок и стал громко сморкаться. Сидоров плеснул водки.

- Выпей. Полегчает, - сказал он строго. - А потом все мне расскажешь.

Они снова, не чокаясь, выпили. Альфред еще долго плакал. Наконец, успокоился, посмотрел на Сидорова воспаленными глазами, сказал зло:

- Подонки! Твари! Деньги все отняли - черт с ними! Дом забрали, машины, все, что было - пусть подавятся! Но убивать-то? - Альфред снова всхлипнул, попытался взять себя в руки. Сам налил себе и

Сидорову. Выпил, стуча зубами. Перекрестился. - Бандиты! Сволочи! -

И все-таки заплакал.

- Кто убил, знаешь?

Альфред кивнул. Он закрыл глаза, и сидел, не двигаясь, только губами шевелил. 'Бандиты… Сволочи… Катенька моя…', почти неслышно шептал Альфред, и слезы текли по его щекам.

- Так кто? - повторил Сидоров свой вопрос.

- Убивали какие-то отморозки. Сначала насиловали, четверо их было.

Чеченцы, наверное. Черные, веселые. Здоровые, кабаны. Сволочи!

Натешились, потом ножом горло Катеньке перерезали.

- А ты где был, когда над Катей измывались? - зло спросил Сидоров, скрипнув зубами. Он сжимал пальцы в кулак и с трудом разжимал их, он готов был врезать Альфреду по залитому слезами лицу. Чтобы в кровь!

Чтобы белые и ровные зубы Альфреда повылетали к чертовой матери! Но бить его не стал, сдержал себя. За что его бить? Что бы мог сделать этот хлюпик против четверых накаченных бычков? Ровным счетом ничего…

- Меня веревкой к потолочной балке подвесили, а рот скотчем залепили, чтобы на помощь не звал. Катеньке тоже…рот…скотчем…

- И как же ты в живых остался? - подозрительно спросил Сидоров.

- Чудом. Отморозки эти дом бензином облили и подожгли. Следы преступления устраняли, а меня заживо сжечь хотели. Когда дом запылал, огонь по потолку пошел, веревка тлеть начала, порвал я ее.

Хотел Катеньку из пожарища вынести, да не смог - крыша начала рушиться. Я через окно выскочил. Только отбежал на десяток метров, крыша рухнула. Сгорело все. И Катенька сгорела… - Альфред обхватил голову руками и заскулил, как побитая собака, запричитал невнятно.

Сидоров достал из кармана пачку 'Примы' без фильтра и закурил.

Рука, держащая зажженную спичку, дрожала.

- Где все это произошло? - спросил он у Альфреда.

- В Шугаевке, на Катиной старой даче, - сквозь слезы ответил тот.

'На моей даче', - мысленно поправил Сидоров Альфреда. - 'Стало быть, нет у меня больше дачи'.

- Я их всех до одного запомнил, - говорил, глотая слезы, Альфред.

- Всех до одного. Помню каждую бандитскую рожу.

- Зачем? Отомстить хочешь?

Альфред не ответил.

- Ладно, проехали. Дальше что было?

- Дайте мне сигарету, пожалуйста, Алексей Алексеевич, - попросил

Альфред. Сидоров вытащил из пачки гнутую сигарету, дал прикурить.

- Не Мальборо, - предупредил он. - Глубоко не затягивайся.

- А! - Альфред махнул рукой. - Я ведь до Катеньки небогато жил.

Всякую гадость курил - и 'Приму' и 'Беломор'. - Альфред глубоко затянулся и тут же закашлялся. (Сидоров усмехнулся). После первой неудачной затяжки Альфред стал курить осторожно, вдыхая едкий дым маленькими порциями и сплевывая табачные крошки, прилипшие к языку.

- На дворе уже ночь была, - продолжил он свой рассказ. - Я услышал, что к горящему дому люди бегут. Собаки лаяли… Я испугался, подумал, решат, что это я пожар устроил! Ушел в лес, там утра и дождался. А потом в город пошел… Не знал, что делать, бродил по улицам, плакал… Меня в милицию забрали. Я им стал обо всем рассказывать, но мне не поверили. Посмеялись и выгнали. Решили, что я бомж, паспорт-то у меня эти чеченцы забрали… Я тогда еще побродил немного и сам в милицию пришел, только в другое отделение, наше, по месту прописки. Заявление у меня принимать не хотели. Потом к какому-то оперуполномоченному отвели. Я ему все с самого начала рассказал. А меня в камеру… Четыре дня держали. А утром, в понедельник…какое же это число было? Двадцать четвертое, кажется?

Да, двадцать четвертое октября. Выгнали меня из милиции. И по шее надавали… И пригрозили, что если еще раз на глаза им покажусь, сильно пожалею… Ну как же? Они же все, менты, купленные этими сволочами…

- Не все…, - подумав о чем-то своем, тихо сказал Сидоров.

- Что?

- Ничего. Дальше рассказывай.

- Дальше… Думал, друзья помогут. Пошел… Зря пошел. Ко многим охранники даже на порог не пустили. Одного, на которого больше, чем на других рассчитывал, возле офиса подкараулил, но он со мной разговаривать не стал. В 'Мерседес' юркнул и укатил. Наверное, эти сволочи всех, кто по бизнесу с Катенькой был завязан, и приятелей наших запугали.

- Чеченцы?

- Да нет. Чеченцы - они обычные, рядовые бандиты… - Альфред поднял голову и, зачем-то понизив голос, словно опасался, что их подслушают, сообщил Сидорову: - Я знаю, кто за всем этим стоит. Банк

'Парус', точнее один из его учредителей - некто Пархоменков Максим

Игоревич.

- Банкир?

- Бандит он, а не банкир. Награбил денег, банк учредил. Его компаньон, Усков Андрей Ильич, тот финансист. Раньше в Сбербанке работал. А Пархоменков, он же Пархом - самый, что ни на есть бандит.

- Пархоменков? Не помню такого. Из молодых что ли?

- Лет тридцать ему…, может, чуть больше. Но появился недавно, года два назад о нем говорить стали. И сразу, как о банкире, но он не банкир. Он бандит, даже разговаривает на жаргоне. Стрелка, братва, бабло, телка, короче, чисто конкретно…

- Так сейчас все говорят, - заметил Сидоров. - Особенно молодежь.

- Нет, - покачал головой Альфред. - Пархом бандит. У него глаза, как у мертвого - взгляд холодный и неподвижный. И вообще, лицо такое…такое… И улыбочка…

- Ну и как это угораздило Катерину с бандитом связаться? - с досадой в голосе сказал Сидоров. - Я помню Катерину, она - баба рисковая была. Но чтобы с бандитами дела иметь, на это она никогда не шла. Дань платить, платила, но и только.

- Катенька на малые проценты клюнула. Кредит в 'Парусе' взяла.

Хотела большую партию товара купить. Под этот кредит все заложила: дом, машины, весь бизнес. Эх! Говорил я ей: 'Проценты маленькие, да риск огромный'. Просил не рисковать, уговаривал. Не послушала.

Решила, как хотела.

- Она такая, - согласился Сидоров. -…Была.

- Катенька эту сделку давно планировала. Фирма-поставщик вроде бы надежная. Во всяком случае, казалась надежной. Немецкая.

Малоизвестная у нас, в России, но цены отличные, а качество товара немецкое. Мы с ней, с этой фирмой четыре сделки провели до этого самого случая. Предоплату небольшую делали, от двадцати до двухсот тысяч евро. А потом сделка наметилась на двадцать два миллиона.

- Ого! - изумился Сидоров.

- Шесть миллионов шестьсот тысяч аванс, - продолжал Альфред. -

Тридцать процентов от суммы поставки, исключая транспортные расходы.

Остальные семьдесят - по факту получения товара. Катенька сама в

Германию дважды летала и они, немцы здесь были один раз. Потом-то мы с Катенькой поняли, что это обычный кидок. Правда, тщательно подготовленный. И что кидок этот Пархом организовал. Фирма-поставщик испарилась, деньги наши пропали, товар, естественно мы не получили…

- Классика! - сказал Сидоров. - А потом Катерине пришло уведомление из банка о срочном погашении кредита. Кредит-то наверняка на короткий срок оформляли?

- На месяц, - уныло подтвердил Альфред. - Катенька планировала большую часть товара, процентов восемьдесят пять, оптом сдать и кредит погасить. А оставшийся товар через собственные торговые предприятия в розницу реализовать… Мы рассчитывали на этой сделке два с половиной миллиона евро чистой прибыли получить.

А получили то, что получили, хотел подытожить Сидоров, но промолчал - не тот случай, чтобы ерничать. Он посмотрел на Альфреда, тот сидел понурый и моргал глазами, наверное, боролся со сном.

- Выпьем? - предложил Сидоров, Альфред безучастно кивнул.

Выпили по чуть-чуть.

- Просчитал ваш Пархом Катерину, - сказал Сидоров. - Видать досье на нее собрал. Точно знал - баба рисковая, легко ради такой прибыли ва-банк пойдет. Она ведь частенько нечто подобное совершала.

Однажды, когда мы с ней только жить вместе стали…

- Нет, вы мне объясните, Алексей Алексеевич, - перебил Сидорова

Альфред. - Убивать-то зачем? Ну, кинул, подонок, а убивать…?

- Концы обрубил - раз, - объяснил Сидоров. - И в назидание другим

- два. Обозначил себя, как человека решительного и на все готового.

- Человека? Не человек он! Нелюдь! Упырь!

- Это да, - согласился Сидоров.

- Как только земля таких носит? - срывающимся голосом вопрошал

Альфред. - Нет в мире справедливости. Убить бы этого гада! Я бы сам его убил, если бы смог до него добраться. Горло бы ему перегрыз! За

Катеньку…

- Его бог накажет, - рассудительно произнес Сидоров и о чем-то задумался, добавил потом чуть слышно: - Или кто другой…

Он разлил остатки водки, получилось помногу.

- А теперь, давай-ка, выпьем за твою везучесть, Альфред, - предложил Сидоров, подняв над столом кружку.

- Повезло, так повезло, - мрачно согласился новоиспеченный бомж.

- Живой, все-таки!

- Лучше бы сгорел… - Альфред нехотя чокнулся с Сидоровым и так же нехотя стал пить, но до дна выпить свою порцию не смог, отставил кружку, и его всего передернуло.

А Сидоров выпил до дна.

- Везунчиком ты оказался, - сказал он, занюхав водку корочкой хлеба. - И не в том дело, что в даче моей не сгорел вместе с телом

Катерины… Да, да, в моей даче, мне она от мамы в наследство досталась. И мы с Катериной долго на этой даче жили. Сначала, когда оборотные средства ее предприятия увеличивали, потом, когда дом строили… Но не в этом суть. Что не сгорел заживо - повезло. А еще больше тебе повезло, когда тебя из ментуры выперли. Не выпереть тебя должны были, а отвезти куда-нибудь за город и грохнуть тебя там по-тихому. Не пойму, почему отпустили. Наверное, все-таки к правильному менту ты попал. Как, кстати, фамилия опера, которому ты свою историю рассказывал?

- Смешная какая-то… Я уже не помню. Правило, что ли?

- Может быть, Мотовило?

- Точно! Мотовило. Мордастый такой. С рыжими усами. А вы что, знаете его, Алексей Алексеевич?

- Встречались как-то… Слушай, Альфред, - Сидоров решил поменять тему разговора. - Может быть, на ТЫ меня называть будешь? Не на столько уж я тебя старше, чтобы ты меня на ВЫ, да еще по имени-отчеству величал. Ты с какого года?

- С семьдесят второго. В январе тридцать три исполнилось. Пятого января… Возраст Иисуса Христа!

- Вот видишь! А я с шестьдесят третьего. Февральский. Девять лет разницы, меньше даже. Кроме того, мы с тобой почти родственники. На одной бабе женаты были. Молочные братья, можно сказать.

- Хорошо, - согласился Альфред. - Иду на ТЫ! - Как-то он резко опьянел. - Буду звать тебя Алексеем… Или братом… А ты не сердишься на меня за Катеньку? На то, что я…, ну…, на твое место…? Что Катенька…, что мы с ней…

- Не сержусь. Чего нам теперь-то враждовать, когда Катерины нет?

- Нет, - пьяно подтвердил Альфред. - Нет ее больше… Нет бо-о-льше моей…нашей Катеньки… Катенька, она знаешь, какая бы-была? Знаешь, конечно… Она хо-о-рошая бы-была… Умная и работать лю-у-била… А еще она ве-е-селая бы-была, шутила часто… Пархома как-то назвала г-г-господином Пархоменко. А он ду-у-рак дураком, возмущается, говорит: Моя фамилия

Па-а-рхоменков… У меня, гово-о-рит, 'В' на к-конце. А она ему: А мне все равно, что у вас на к-конце. Меня ваш конец со-о-ве-е-ршенно не ин-те-ре-сует…

- Да, нашла с кем шутки такие шутить, - пробормотал Сидоров.

Альфреда совсем развезло, он уже болтал всякие глупости, сильно заикался, плакал, а то лез обниматься с Сидоровым или грозил невидимому Пархому перегрызть горло. Потом Альфред вырубился окончательно. Сидоров перенес его из приемной-столовой в кабинет-спальню и уложил спать на свой знаменитый матрац. Под голову положил резиновую надувную подушку в розовой наволочке из плюша.

Альфред вдруг очнулся и, пьяно посмотрев на Сидорова, сказал:

- Один из этих подонков перед тем, как Катеньке горло перерезать скотч с ее рта сорвал и спросил: 'Ну, что, сука, уяснила теперь, что у Пархома на конце?'. А она отвернулась от него и сказала тихо:

'Прости меня, папочка…'. Почему она так сказала?

- Не знаю. Спи.

- Я тоже не знаю, - бормотал Альфред, засыпая. - Я Катенькиных родителей никогда не видел…

И я не видел, подумал Сидоров.

3.

Вернувшись в приемную, Сидоров не спеша, убрал остатки еды, допивать водку, не осиленную Альфредом, не стал, поставил кружку на подоконник (проснется Альфред, будет, чем ему опохмелиться), закурил и стал вспоминать Катерину и все четыре года, прожитые с нею в радости и печали.

Пожалуй, радости было больше. Да что там - гораздо больше!

У Сидорова никогда не было такой женщины. Нельзя было назвать

Катерину красавицей - нос с горбинкой, к тому же большеват, да и рот не маленький, подстрижена коротко, по-мальчишечьи. И роста не модельного - от силы метр шестьдесят, но на каблуках ничего.

Черненькая и смуглая, как мулатка. А глаза! Ах, эти черные глаза!

Темно-карие, с какой-то дрессированной искоркой и чертовщинкой. Мимо

Катерины можно было легко пройти и не заметить ее затаившейся привлекательности. Даже, если в эти черные глаза посмотреть. Они могли быть холодными и презрительными, а могли быть сияющими и призывными. А могли…

…На той вечеринке Катя была при полном параде - в черном бархатном платье, полностью закрывающем грудь, но открывающем спину, чуть ли не до самой поясницы, в туфлях на высоких каблуках-шпильках.

На правом обнаженном плече - тоненькая узорная полоска татуировки.

Из украшений - маленькая серебряная брошка на груди - эдакий паучок с крошечными циркониевыми крапинками на лапках, похожие на брошку серебряные сережки и серебряный же перстень на среднем пальце правой руки. Перстенек особенный: к нему уголком был прикреплен ажурный треугольник, имитирующий паутинку и покрывающий внешнюю сторону кисти; основание треугольника крепилось к узкому браслету, туго охватывающему запястье.

Все дамы были с кавалерами, а Катерина была одна. И Сидоров был один. Приятель Катерины, как Сидорову рассказал хозяин квартиры, перед самым праздником угодил в милицию за драку в ресторане и восьмое марта вынужден был справлять в обезьяннике, в компании бомжей и таких же, как он сам, дебоширов. А у Сидорова в данный момент вообще никого не было, он был совершенно свободен.

Их посадили рядом.

Поначалу, Сидоров, как многие, не заметил во внешности своей соседки абсолютно ничего примечательного, да он внимательно ее и не рассматривал. Мельком взглянул ей в глаза, отметил про себя, что они большие и черные, запомнил ее имя и стал дежурно ухаживать - предлагал ей закуски, которые стояли на столе в пределах его досягаемости, наливал шампанское в ее бокал и отпускал по ходу застольного разговора несмешные шуточки и дурацкие комплименты. О том, что рядом с ним сидит женщина, которая вскоре станет для него единственной на всем белом свете, он и предположить не мог.

Все было, как всегда - шутливые тосты (естественно, все за прекрасных дам!), шампанское рекой, коньяк, много водки, красная и черная икра, салат 'оливье' и селедка под шубой, шум, гам, хохот, громкая музыка, танцы и уснувший на диване, в соседней комнате, еще до подачи горячего, хозяин квартиры. Сидорову уже приходилось бывать здесь, и не раз, и знаком он был со многими гостями. В основном, это были бизнесмены, владельцы торговых точек, с которыми он контактировал по вопросам реализации своей продукции - шампиньонов и вешенок. Были здесь и 'консерваторы', как Сидоров их называл, те, что запускали грибной неликвид в переработку - делали из них консервы, икру и грибную солянку. Таким 'консерватором' являлся и хозяин квартиры - Александр Шульман, школьный приятель Алексея. Но

Шульман у Сидорова брал не неликвид, а самый, что ни есть, качественный товар. Предприятие Шульмана производило замороженные полуфабрикаты (отечественная продукция, альтернатива 'Хортексу'), и шульмановсеий бизнес, рано или поздно, должен был стремительно взлететь. А пока особой популярностью в народе продукция Шульмана не пользовалась. Народ, забывший о патриотизме и не располагающий информацией о качестве импортной жратвы, не торопился переходить на сторону отечественного производителя и с удовольствием хряпал стероидные окорочка и генетически модифицированные замороженные овощи, грибы и фрукты. Шульман очень страдал по этому поводу и частенько находил утешение в рюмке. Вот и сегодня он 'устал' раньше своих гостей.

Катерина была не охвачена Сидоровским бизнесом. Их и рядом-то посадили для того, чтобы они покалякали во время вечеринки, авось, и спелись бы, договорились бы о чем-нибудь. Сидоров, выждав с полчаса после начала гулянки, завел со своей соседкой разговор о бизнесе вообще, с намерением перейти впоследствии к разговору о своем собственном бизнесе, а затем и к конкретному предложению о возможном сотрудничестве, но Катерина мягко его осадила:

- Алексей, мы же выпили. Какой серьезный разговор можно вести за праздничным столом? Лично я никогда не говорю о работе, когда хоть чуть-чуть выпила. И наоборот.

- Не выпиваете на работе?

- Именно. Вообще-то я почти совсем не пью. Сейчас нам всем нужна трезвая голова.

- Золотые слова, - сказал Сидоров и посмотрел на Сашу Шульмана, который еще не ушел спать в соседнюю комнату, но явно намеревался это сделать, пытался встать со своего стула, но это у него получалось плохо. - Извините, Катя, я вас покину ненадолго. Надо

Сашу спать уложить.

Шульман жил один, жена, не желая ждать светлого будущего, ушла от него к торговцу сникерсами. Так что кроме Сидорова за степенью

Сашиного опьянения следить было некому. Домработница у Саши была, но ее задача - порядок и чистота в доме. Саша платил ей не очень большие деньги, а в таких случаях, как сегодня, на вознаграждение домработницы, которая была к тому же неплохим поваром, сбрасывались все присутствующие.

Саша и не думал сопротивляться. Он пьяно улыбался и говорил, пока

Сидоров вел его к дивану:

- Хорошие у тебя, Леха, грибы. Пахучие. Только на хрен они никому не нужны. Наши люди хотят покупать импортные поганки. Пусть они ничем не пахнут, пусть они вредные для здоровья, зато дешевые.

- Ну, не такие уж они и дешевые, - возражал Сидоров.

- Дешевле, чем твои.

- Хочешь сказать, что я цену задираю?

- Не, не, не, - замотал головой Шульман. - Ты хорошую цену просишь. Я бы на твоем месте еще дороже продавал. Но…у меня ведь оборудование! Импортное, бля! Его окупить надо. А поставщики пакетов? Такое впечатление, что они пакеты вручную клеят! И не из нефти их делают, а из чистого золота… А энергетики? Совсем охренели! А ведь мне твои грибочки заморозить надо. А потом хранить.

- А ты пакеты за границей купи, дешевле будет, - предложил

Сидоров. - А грибы, пока холодно можно на улице морозить.

- Да? - изумился Шульман и попробовал сфокусировать свой нетрезвый взгляд на переносице Сидорова. - Надо об этом подумать. - И вдруг заявил ни к селу, ни к городу: - А Катька красивая!

- Да? Не обратил внимания, - сказал Сидоров. - Ложись-ка спать, дорогой товарищ.

- Очень красивая, - повторил Саша и моментально уснул, едва его голова коснулась каракулевой шевелюрой диванного валика.

Сидоров вернулся в гостиную. Веселье было в самом разгаре.

Шампанское уже почти никто не пил, по водке прикалывались. Мария

Марковна, Сашина домработница, пока Сидоров укладывал Сашу спать, подала горячее - гору запеченных окорочков. Правда, от той горы уже ничего не осталось, блюдо стояло пустым посредине стола, только бесформенна лужица коричневатого жира на дне, да жалкие ошметки куриного мяса и кожицы. Однако в тарелке Сидорова лежала его законная порция. Наверное, Катерина за ним поухаживала.

Сидоров улыбнулся:

- Спасибо за заботу. Шампанского?

- У меня полный фужер.

Он сел на свое место, налил водки и только хотел поднести рюмку ко рту, как почувствовал на себе взгляд своей соседки. Сидоров медленно повернул голову в ее сторону, и…трах-тибедох! Он словно выпал из реальности. Мир вокруг него куда-то исчез, может быть, в некое иное измерение переместился? Или он сам улетел в это самое иное измерение… Сидоров увидел глаза Катерины. И ничего не было вокруг него, ни сбоку, ни сзади, ничего, кроме этих прекрасных и таинственных глаз. Он и раньше видел их, он знал, что они большие и черные, но сейчас, Сидоров словно бы впервые увидел их красоту. Эти глазищи смотрели на него как-то по-особому. Непонятно как. Не объяснить простыми словами и понятиями. 'Катька красивая', вспомнил он слова Саши Шульмана.

Нетронутую рюмку он поставил на стол. Катерина загадочно улыбнулась.

- Давайте уйдем отсюда, - предложил Сидоров Катерине, неожиданно для себя самого.

Он вдруг понял, что не хочет водки. И закуски, окорочка этого стероидного, но вполне аппетитного не хочет. И общаться ни с кем, кроме Катерины не желает. Бред. Наваждение. Гипноз?

- Давайте, - снова улыбнулась Катерина и вдруг: - Вы мне сразу понравились, Алексей. Мне даже кажется, что у меня к вам чувство возникло. А у вас?

Вот так сразу! Но Сидоров не был огорошен словами Катерины, ему даже понравилась ее прямота.

- Мне тоже так кажется…

Если бы они были в состоянии заметить реакцию людей, сидящих за столом, на их внезапный уход, они бы увидели, что все смотрят на них несколько удивленно, а кое-кто даже жевать перестал. Но Сидоров с

Катериной не смотрели на них. Они одновременно встали и, глядя друг другу в глаза, пошли к выходу.

- Вы что, уже уходите? - спросил кто-то из присутствующих, но этого вопроса они не услышали.

Едва они оказались за дверью, Сидоров привлек к себе Катерину.

Мелькнула дурацкая мысль: как же они будут целоваться - он, почти двухметрового роста и она, карателька, метр с кепкой? Придется ему колени подгибать, а ей на носках тянуться. Но все получилось как нельзя лучше.

Катерина не сопротивлялась.

Поцелуй их был долгим и таким удивительно вкусным, что Сидорову хотелось целоваться с Катериной снова и снова.

- Куда ты меня повезешь? - спросила Катерина, едва он оторвался от ее губ. - К себе?

- У меня бардак, - растерялся он.

- В каком смысле?

- В смысле не прибрано…

- Ну и что?

- Неудобно вести даму в квартиру, где царит беспорядок.

- Это ничего, мы не на экскурсию едем. Но кровать-то у тебя есть?

- Диван, но он раскладывается.

- Диван? Серьезные дела на диване не делаются. А у нас, чувствую по твоей дрожи, все серьезно будет. Ладно, - решила она. - Ко мне поедем. Правда…

- Что? Родители?

Катерина усмехнулась:

- Я женщина самостоятельная. Живу одна.

- Так в чем дело. Поехали.

- Ну, поехали.

С четвертого этажа они спускались минут десять, потом ловили такси, потом долго ехали по названному Катериной водителю адресу, целуясь на заднем сидении потрепанной 'Волги' не в силах дождаться того момента, когда окажутся в Катиной спальне. Водитель гайморитно сопел и судорожно дергал машину, переключая скорости. А Сидоров распалился до того, что чуть было все не произошло прямо там, в такси. Если бы не Катерина, которая тоже была возбуждена, но не до такой степени безумства, как Сидоров, и, мягко перекладывая его ищущую руку со своей груди или колена на менее интимные места, застегивала пуговицы своего весеннего кожаного плаща, только что расстегнутые им.

- Ребята! - наконец, не выдержал таксист. - Любовь дело хорошее.

Но вы меня от процесса вождения отвлекаете. Я так, не ровен час, могу и врезаться в кого-нибудь.

- А ты не на пассажиров смотри, а на дорогу, - зло огрызнулся

Сидоров, но все же попытался унять свою страсть.

К счастью они уже приехали. Сидоров щедро рассчитался с водителем и, не ответив на его ехидное пожелание удачи, устремился вслед за

Катериной.

Добравшись до постели…

…Нет, лучше об этом не вспоминать, решил Сидоров, которого подобные мысли подчас доводили до сумасшествия. Женщины у него не было уже более пяти лет, если не считать одного единственного случая с взбалмошной девицей, сбежавшей из родительского дома и в поисках приключений или по глупости забредшей сюда, на развалины.

Девицу звали Снежаной, и как рассудил Сидоров, была она маленько того - с придурью. Сначала он подумал - просто пьяная, но она и на следующий день была такой же, слегка не в себе. Как такое могло случиться, что он не сумел совладать со своими низменными инстинктами? Трахнул. Почти насильно. Снежана пыталась сопротивляться, но как-то не особенно активно, словно в игру какую-то играла, словно все понарошку. А потом даже стонала от удовольствия и называла Сидорова 'милым старичком' и 'бородой'.

…Стыдно. Теперь ему было стыдно за свой поступок. Но что было, то было - из песни слова не выкинуть. И этот случай из памяти не уходит. Разобраться, так никакого насилия не было. Просто заигралась девочка. Хотела приключений - получила! Винить кроме самой себя некого. Наоборот, не окажись Сидорова в то время на месте, так ее бы на хор поставили. Даже Окрошка бы отметился. А так, Сидоров ее от группового надругательства спас, впервые воспользовавшись своим статусом старшего. Потом сам ее следующей ночью, опасаясь того, что

Снежана по рукам пойдет, с развалин завода ее вывел и до дверей отчего дома сопроводил.

- Спасибо тебе, старичок, - поблагодарила она его на прощанье. -

Оттрахал ты меня качественно, от души. - И спросила, так, на всякий случай: - Ни чем меня не наградил? У вас, у бомжей, что угодно может быть, вы ж не лечитесь ни фига.

- А ты к венерологу сходи, - посоветовал он ей. - И тест на беременность сделай. У нас, у бомжей, сперма не стерильная.

'Старичок'!

Снежане он казался стариком.

Сидоров вышел из приемной и спустился со второго этажа вниз. Там был цеховой туалет, естественно, не функционирующий, бомжи оправлялись подальше от цеха, на развалинах, там, где определил

Сидоров. Иначе, в цехе не продохнуть было бы. А в цеховом сортире он организовал что-то, наподобие прачечной и умывалки, и заставлял бомжей хоть два-три раза в неделю умываться и хоть раз в месяц стирать свои вещи. Правда, кое-кто из бомжей Сидоровскими указаниями пренебрегал - не умывался, не чистил зубы, не стирал свои ветхие обноски и воняло от таких, как от какой-то пропастины.

В прачечной на стене висело треснутое зеркало, все в ржавых пятнах коррозированной амальгамы. Сидоров придирчиво всмотрелся в свое отражение. Старик! Чего уж там! Лицо обветренное, в бороде седины полно. Волосы светлые, в них седина не так заметна, а борода темнее, на ней она ярко выделяется. Но не седая борода виной. Глаза, вот что делает его стариком. Сидоров подошел поближе к зеркалу. В глазах, даже становящихся внимательными, когда смотришся в зеркало, стояла тоска, усталость и боль. И мудрость пожившего человека, многое испытавшего на своем веку. Глаза - зеркало души, с этим не поспоришь.

Сзади раздалось Окрошкино цоканье.

- Ты почему не спишь, болезный? - спросил Сидоров у Окрошкиного отражения в зеркале.

- Не спиться, Ляксеич. Вот решил щетину срубить. Завтра афганцем в метро пойду. Вставать-то рано, пока доскачу на трех ногах! Некогда бриться утром-то будет. А бриться надо. Беженцу со щетиной быть разрешается, воину-интернационалисту никак нельзя.

- Это точно, - согласился Сидоров.

Вдруг словно кто-то посторонний сказал за Сидорова:

- А у тебя, Окрошка, ножницы есть? - Сидоров даже сам удивился своему неожиданному вопросу.

- А то, как же? А тебе, Ляксеич, зачем?

- Давай сюда. Бороду хочу подравнять.

Окрошка вытащил из потертой женской косметички вполне приличные ножницы и протянул их Сидорову. Тот, недолго думая, схватил бороду в кулак и стал кромсать ее, только клочки пегой шерсти полетели.

- Ты это че? - ужаснулся одноногий бомж. - Ты че творишь, Ляксеич?

Ты зачем…? Ты…ты же весь свой авторитет…

- Не в бороде авторитет, Окрошка, - уверенно заявил Сидоров. -

Бритву лучше дай.

Через пару минут в зеркале отражался гладко выбритый мужчина средних лет с худощавым лицом и удлиненной прической из светлых волнистых волос. Одежда на Сидорове была простая, бедноватая, и казалось чужой, совершенно не вязалась с его лицом. Окрошка долго смотрел в зеркало на Сидорова, потом вынес свой вердикт:

- Говно.

- Ты так считаешь?

Окрошка склонил голову набок, выпятил нижнюю губу, оценивая.

- Конечно, говно. Был ты, Ляксеич, взрослым мужем, теперь юнец желторотый.

- Ну, не такой уж и юнец, - задумчиво пробормотал Сидоров, придирчиво всматриваясь в свое новое, вернее забытое старое лицо, и подумал: 'Очки бы темные. Кажется, я видел недавно неплохие солнцезащитные очки на ком-то из бомжей'.

Поднимаясь в свои апартаменты, Сидоров размышлял над только что совершенном им спонтанном брадобрействе. С чего это вдруг он пошел на поводу у своих совершенно необдуманных решений? С какого такого перепугу? Прожив сорок два года на грешной земле, испытав взлеты и падения, любовь и измену, страсть и разочарование, попробовав на вкус горечь утрат, он научился быть трезвым и расчетливым. Прежде, чем принять решение, он всегда рассматривал проблему с разных сторон, а уж потом… А тут такое…, такая отчебучка!

Нет, Сидоров, сказал он себе, ничего не возникает на пустом месте.

Каждый поступок, даже вроде бы не осознанный, имеет первопричину. До сегодняшнего дня он и не задумывался о том, как выглядит и сколько скопилось седины в его бороде…Альфред! Сегодня он встретил

Альфреда и услыхал от него о смерти Катерины, узнал о Прохоре и чеченских отморозках. Дальше просто - Прохора нужно наказать. А кому это надо сделать? Ему, кому же еще? Не Альфреду же Аркадьевичу, слабаку малохольному. В обличии бомжа отомстить Прохору не удастся, ведь надо близко к нему подойти, вплотную!

Сидоров зашел в свою опочивальню. В окне спальни тоже сохранились стекла, но только в верхних шипках, нижние были забиты фанерой. Свет падал спящему Альфреду на лицо. Альфред всхлипывал во сне, поскуливал, дергал носом и губами, обнажая зубы. Щенок. Ну, просто вылитый щенок. Жалкий, побитый, брошенный хозяйкой и уставший неприкаянно скитаться по улицам щенок. Спит и видит во сне своих обидчиков. А может быть, хозяйку…

- За что же тебя Катька полюбила? - тихо сказал Сидоров, обращаясь, скорей всего, к самому себе, чем к спящему Альфреду.

Подушка в плюшевой наволочке совсем сдулась. Сидоров осторожно, чтобы не разбудить спящего Альфреда, вытащил ее, придержав голову, пахнущую гарью, надул подушку и снова засунул ему под голову.

- Спасибо, Катенька, - пробормотал Альфред во сне, и его губы растянулись в добродушной и немного глуповатой улыбке.

- Не за что, - усмехнулся Сидоров и добавил: - По-моему, не за что тебя любить…

…Они с Катериной занимались любовью весь оставшийся вечер и почти всю ночь, уснули только под утро. Но выспаться им не дали.

Длинный, настойчиво длинный звонок в дверь, потом удары кулаком, а быть может, и ногами. Наверное, тот, который хотел попасть в квартиру, был уверен, что хозяйка дома.

Сидоров посмотрел на Катерину, она лежала с закрытыми глазами, но не спала, под такой грохот и звон не проснулся бы разве что мертвый.

- Я закрыла дверь на внутренний замок, - сообщила она, открывая глаза и вздохнула: - От наружного замка у него ключ есть.

- Он, это…

- Стас.

- Стас? Кто такой Стас?

- Мой любовник. Теперь бывший… Наверное, его выпустили из милиции.

- Так вот почему ты сомневалась приглашать меня к себе или нет, - догадался Сидоров.

Катерина не ответила.

- Надо открывать, - сказала она, вставая и набрасывая на точеное миниатюрное тело шелковый халатик. - Иначе, он дверь вышибет.

В дверь барабанили.

- Чтобы всякие придурки не могли выбить дверь, надо железную ставить, - посоветовал Сидоров.

- Ты боишься?

- Я?!!

Катерина затянула поясок халатика и пошла открывать, а Сидоров натянул штаны и поспешил за ней.

В прихожей у входной двери стоял молодой мужик довольно внушительных размеров. Сидоров оценивающе оглядел его с порога спальни, но вошедший его пока не замечал. Пожалуй, он был даже чуть выше Сидорова, рост которого не дотягивал только четырех сантиметров до двух метровой риски на ростомере. Выше и намного тяжелей. Он был не то, что толстый, так скажем, малость рыхловат. У мужика были безумные голубые глаза, всклокоченные светлые с рыжинкой волосы, совершенно рыжие усы, вислые, как у руководителя ансамбля 'Песняры',

Владимира Мулявина. Лицо Катиного любовника (бывшего любовника) было покрыто красными пятнами.

Так, отметил про себя Сидоров, моя черноглазая малышка любит крупных блондинов.

- Ты почему…? - Мужик даже подавился от возмущения. - Почему так долго не открываешь.

- Проходи, Стас, - спокойно сказала Катерина. - Завтракать будешь?

Или тебя в милиции покормили?

- Ты почему не открывала, я спра…, - Стас, наконец, заметил

Сидорова. Глаза его чуть не выскочили из орбит. У него отвисла челюсть. Он долго смотрел на соперника, а потом перевел взгляд с

Сидорова на Катерину: - Ах ты…сука! Ах ты блядь! Изменять мне вздумала со всякими пидорами?

- Э, любезный! - Сидоров вышел в просторную прихожую и направился к Стасу. - Базар фильтруй.

- С тобой я чуть позже разберусь, герой-любовник. А сначала…, -

Он занес руку для пощечины. - Получай, сука!

Ударить Катерину Стасу не удалось - Сидоров был уже рядом, успел перехватить разящую руку, отметив про себя, что противник достаточно силен, но что сила эта основана всего лишь на массе Стасова тела.

Раздумывать и пытаться унять экс-любовника словами Сидоров не стал, ударил резко, без замаха, но со всей силы, как в десанте учили - под подбородок. Услышал, как клацнули зубы и хрустнули шейные позвонки от резкого рывка головы. Не убить бы только, подумал запоздало.

Повезло, Стаса он не убил, но вылетел тот из прихожей, открыв спиной дверь, как пробка из бутылки. Силой инерции пересек лестничную площадку и ввалился в открывающуюся дверь лифта, подмяв под себя какую-то старушку.

- Убивают! - глухо запищала старушка под Стасом. - Хулиганье!

Наркоманы несчастные! - И попыталась выбраться из-под него, выпинывая его ногами и выталкивая руками.

Стас выполз из лифта и уселся на мозаичный пол площадки, тряся головой и массируя шею. Бабушка тоже кое-как вышла из кабины и, брызжа слюной, заголосила:

- Наркоманы! Алкоголики! Я этого так не оставлю! Я сейчас же в милицию позвоню! Пусть они приедут и всех вас к себе заберут!

- Не надо милиции, бабуся, - сказал Сидоров. - Этот человек только что оттуда. Давайте решим вопрос миром.

Он наклонился и, пошарив в кармане пиджака у сидящего на полу

Стаса, вытащил бумажник. В бумажнике были только доллары, в основном сотки, не одного российского рубля. Ста долларов за беспокойство, пожалуй, бабуле много будет, решил Сидоров. Найдя пятидесятидолларовую купюру, он отдал ее старушке, а бумажник вернул поверженному и мало что сейчас соображающему Стасу. Потом помог ему подняться и, взяв под руку, спросил:

- Так что, завтракать будешь? Я не понял.

- Пидор, - сказал Стас, тупо глядя перед собой.

- Ты неисправимый сквернослов, - заметил Сидоров осуждающе.

- Хулиганье! - ворчала старушка, тыча ключом мимо замочной скважины соседней двери. - В тюрьму бы вас всех… А тебе,

Екатерина, я последнее предупреждение делаю: если еще хоть раз, если хоть какой-то шум, если… И хватит уже на кровати скакать всю ночь! Вы что, дети малые? Твоя спальня через стенку от моей. А стены тонкие, слыхать все. Я полночи сегодня уснуть не могла.

- Извините, Серафима Юрьевна, - Катерина повинно опустила вниз свои черные очи. - Я поставлю кровать на кухне. Ладно?

- И чего так скакать? - недоуменно ворчала бабушка Серафима.

4.

Этот кошмар никак не мог закончиться. Альфред спал и видел сон, но не понимал, что это всего лишь сон, считал происходящее явью. Кошмар был бесконечным, как коридор, в котором он заблудился, спасаясь от чеченцев.

Он не видел преследователей, но знал - это чеченцы, и они гонятся за ним, чтобы перерезать ему горло острым, как бритва, ножом.

Коридор был освещен красным призрачным светом, а чеченцы находились где-то рядом, шли за ним по пятам. Он ощущал их присутствие, даже иногда слышал позади себя их гортанные голоса.

Увидев какое-нибудь ответвление коридора, Альфред тут же бросался туда, надеясь, что чеченцы это ответвление не заметят и пройдут мимо. Но они, как собаки, чуяли, наверное, куда он повернул, и шли следом. Вдруг коридор закончился. Тупик. Сейчас появятся его преследователи. Альфред с ужасом представлял себе, как один из них вытащил из ножен кинжал и, попробовав сверкающее лезвие пальцем, сказал другому:

- Острый, как брытва. Голову одным взмахом отсэчь могу!

Все! Это конец!

И вдруг…откуда-то сверху…голос Катеньки:

- Алик, иди сюда, я помогу тебе.

Альфред увидел тонкую изящную руку в лазе, высоко над своей головой. Высоко, но можно было дотянуться.

- Иди. Держись за мою руку. Я помогу тебе забраться в этот лаз. И мы оба спасемся. Здесь свет. Здесь много света. Это выход из подземелья. Мы спасемся, Алик…

- Спасибо, Катенька, - сказал Альфред и уцепился за ее руку.

Рука оказалась сильной и мускулистой.

Это не Катенькина рука, подумал Альфред, это мужская рука.

- Конечно мужская, - услышал он ответ на свои мысли. - Я же мужчина. Держись, Альфред.

Это был Сидоров. Алексей Алексеевич Сидоров, бывший муж Катеньки, который вдруг куда-то исчез. Нет, не сейчас, когда-то, Альфред не помнил когда. Сидоров исчез, и никто не знал где он и что с ним. А теперь, когда Альфреду была так необходима чья-то помощь, Сидоров вдруг появился. Появился, чтобы спасти его.

Альфред не понял, как это, так быстро, один рывок, и он оказался в этом лазе, рядом с Алексеем Сидоровым. На Сидорове был черный смокинг и галстук-бабочка. А на голове - белая вязаная шапочка.

Такая, какие носят сварщики, одевая их под маску-шлем.

- Алексей Алексеевич, а вы не сердитесь на меня за Катеньку? За то, что я ваше место занял?

- Свято место пусто не бывает… Нет, не сержусь я. Да и чего теперь-то…, когда Катенька мертва.

- Катенька мертва?

- А ты что, забыл?

- Не забыл, - вспомнил Альфред. - Помню. Они ей горло ножом перерезали. А теперь мне хотят перерезать. Бежим! Они уже близко.

- Беги.

- А вы?

- Я здесь останусь. Не привык я от опасности бегать. Да и очень уж мне хочется с этими черножопыми потолковать на их родном языке.

- Вы знаете чеченский язык?

- Я знаю, что такое хорошая драка.

- Но у них ножи! Они убьют вас!

- Лучше самому умереть, чем убийц без наказания оставить.

- Тогда и я с вами.

- Хорошо. Если решил, за мной!

И Сидоров спрыгнул из лаза в коридор, встал у стенки. Альфред посмотрел вниз, было высоко и очень страшно.

- Ну, чего ты там застрял? Прыгай!

Альфред зажмурился и…

…Проснулся.

Голова сильно болела.

Он лежал на матрасе, под головой - резиновая надувная подушка.

Альфред все вспомнил. Это кабинет начальника взрывного цеха завода

'Искра'. Бывшего завода. Теперь кабинет принадлежит Сидорову Алексею

Алексеевичу. И не только кабинет, но и весь завод, точнее его развалины. Сидоров - первый муж его Катеньки, а теперь бомж. И он,

Альфред, теперь тоже бомж.

Постанывая от жуткой головной боли, Альфред встал с матраса и, шатаясь, пошел в приемную, где некоторое время назад они выпивали с

Сидоровым, и где он рассказывал Сидорову о том, что с ним произошло.

С ним и с Катенькой.

Открыв дверь и увидев человека, сидящего у окна на лавке, он опешил. 'А где Сидоров?', хотел спросить Альфред, но тут же понял, что человек перед ним и есть Сидоров.

На Сидорове был добротный твидовый костюм, серый в тонкую красноватую полоску, голубая рубашка и темно-бардовый галстук.

Галстук был повязан по моде, ушедшей лет пять-шесть назад - узел тугой, на галстуке ни одной морщинки. Сейчас так не носят, подмывало сказать Альфреда.

Сидоров был гладко выбрит и казался моложе, чем в момент их неожиданной встречи, моложе, лет на десять. Он сидел на лавке разутый, ноги его стояли на газете, носки были дырявые и разного цвета, а в руках он держал разбитые кроссовки. Куча тряпья лежала рядом на лавке. В куче просматривалась камуфляжные пятна одежды, которая прежде была на Сидорове.

Подняв глаза на Альфреда, Сидоров сказал, показывая кроссовки:

- Несколько не соответствуют остальному гардеробу. Ты не находишь?

Альфред молча кивнул.

- Из обуви только это, валенки, резиновые сапоги и ботинки-говнодавы. Но те совсем стремные. Что делать?

- Не знаю, - растерянно ответил Альфред.

- Не знаешь? А ты роман Николая Гавриловича читал?

- Какого Николая Гавриловича?

- Чернышевского.

- 'Что делать?'? Нет, не читал.

Сидоров вздохнул:

- Жалко… Хотя, его, роман этот, никто не читал. Честно признаться, и я не читал. Пытался, но…эту тягомотину читать невозможно. Все только название и знают. Да еще про сны Веры

Павловны. Сны были, а о чем…тоже никто не знает.

Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.

- А вы…, - начал Альфред.

- Мы же договорились! - перебил его Сидоров.

- Не понял…

- Мы договорились, что ты будешь говорить мне ТЫ.

- А…, ну, да. А ты, почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?

- В гости собираюсь. Не идти же в этом! - Сидоров указал на кучу тряпья. - Неудобно как-то, в гости идти небритым и в повседневной одежде.

- В гости? Так может, мои туфли оденете,…оденешь?

- Твои? - Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда. - Вряд ли. У тебя какой размер ноги?

- Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.

- Не подойдут. Я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнет, что-нибудь найду. Кстати…, - Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр. - Кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришел домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! -

Сидоров стукнул кулаком по стене.

- А верхняя одежда? - спросил Альфред. - Пальто или куртка?

- Пальто у меня есть. Черное. Чистая шерсть.

- А откуда это все? - недоумевал Альфред.

- Из прежней жизни.

- Так может быть у вас и паспорт есть?

- У ТЕБЯ, - поправил Альфреда Сидоров. - Паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну, да ладно. В гости же собрался.

Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.

В дверь поскреблись.

- Заходи, Окрошка. У меня к тебе дело.

- Внимаю, Ляксеич… О, блин! - Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи. - А где…товарищ Сидоров?

- Не удивляйся, Окрошка. Это я, - сказал Сидоров.

- Ляксеич?

- Да я это, я.

- Ляксеич. Зачем ты это? Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?…А этого, - Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, - этого родственника вместо себя… Так не пойдет. У нас какая-никакая, а демократия…

- Нет, Окрошка. Не покидаю я вас. Все будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.

- Не врешь?

- Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.

- Ну, это…, это ладно. Дела, оно понятно…

- Так что? Внимаешь?

- Внимаю, Ляксеич!

- Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные.

Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?

- Малыша видел, Серегу Потоцкого, Сестер Звягинцевых - Ваньку и

Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть еще? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу вообще забил.

- Окрошка! - укоризненно произнес Сидоров. - Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.

- Пенсионер! - презрительно сказал Окрошка. - Что-то пенсию его я в упор не вижу.

- Он по-другому свое пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает. Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте…

Ну, ладно! Отвлеклись от темы.

Окрошка насупился.

- Твое слово - закон. Что я не понимаю что ли? - смирился он. -

Ладно, пойду, поспрашаю.

- Иди.

- Еще что-нибудь надо?

- Пока только туфли.

- Тогда я пошел.

- Иди.

Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:

- Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть, что одеть на себя, почему…?

- Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?

- Да! - Альфред закивал головой. - Да! Почему?

- Долго рассказывать, Альфред. Да и не хочу я. Настроение не то.

Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел

Сидоров выворачивать свою душу наизнанку. Не в его это было правилах, рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях и ждать от них сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то или иное, потому, что он - это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не может. А если поймет, то поймет не так. По-другому поймет, по-своему. Или сделает вид…

5.

Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.

Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.

Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?

Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?

Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.

Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.

Потом кое-что узнали и поняли - не отдаст, нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Сидоров Алексей Алексеевич нищий! Жена

Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.

Сидорова пожалели, простили его водочные долги, но наливать больше не стали.

Очнулся Сидоров в каком-то подъезде - в костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? А черт их знает! Может быть, снял с него, со спящего, какой-нибудь бомж туфли из крокодильей кожи. Выполз кое-как на белый свет, а вернее, в темную ночь, нашел возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, чем носил и пошел Сидоров, куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал, куда идет-бредет. Глаза не глядели, а ноги, обутые в ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.

Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда в порядке благотворительной помощи залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятелю монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, грехи свои замолить хотела таким образом? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял эту Катеринину благотворительность. Но молча не одобрял. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.

На стук в ворота, вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.

- Алексей Алексеевич? - удивился монах ночному гостю. - Что с вами? Ночью, без шапки?

- Погреться пустите?

- Конечно!

Монах отвел Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.

Сидоров все ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьет он уже давно и много, и почему пьет, рассказал, о Катерине, и о том, что потерял он все - деньги, работу, дом, веру в любовь и теперь не знает, что делать и куда идти.

- Иди к Богу, - посоветовал настоятель монастыря. - Путь к Богу самый правильный. На пути этом понимание, а в конце - истина.

- Не могу я к Богу. Не верю я в него. Крещеный, но не верю.

- Думаешь, все церковнослужители, и все монахи в Него верят? Нет, не все. Далеко не все. Но хотят верить и по пути веры идут.

- А я не хочу так. Без веры. А веры у меня этой не может появиться ни в конце, ни в начале пути. Я ведь в школе советской учился, у меня с детства атеизм в мозгах, и ничего другого там поселиться не может. И в институте я не Закон Божий, а исторический материализм изучал. Я книжки читал разные. Про космос. Уверен, что негде там

Богу жить. Где там рай? А ад где? Под землей? Нефть там, под землей, газ и прочее дерьмо.

- В Бога не веришь, в Высший Разум поверь.

- В Высший? Я и со своим-то разумом разобраться не могу.

- Разум твой - потемки.

- Потемки, - согласился Сидоров.

И ушел из монастыря, не вняв совету настоятеля. Простокваши попил, отогрелся и снова ушел в ночь.

Он снова не знал куда идти, но на пути его оказалась железнодорожная станция. Остаток ночи Сидоров скоротал на вокзальчике, а утром, когда подкатила первая электричка, он вдруг подумал: ведь у него есть дача, и до нее минут двадцать езды. Там есть печка и запас дров, продукты кое-какие остались. Правда, уже два года они там хранятся, крупу и макароны уже давно испорчены мышами, но соль, мука и сахар засыпаны в стеклянные банки с притертыми крышками, а жестяные консервные банки мышам не по зубам.

Денег на проезд не было, но он запрыгнул в электричку и зайцем доехал до Шугаевки.

Почти сровнявшиеся с уровнем земли грядки и едва заметные дорожки между грядками были припорошены снегом, а домик ему показался убогим и вросшим в землю чуть не по самые окна. Впрочем, таким он и был, щитовой домик, выстроенный еще его покойными родителями. Когда они с

Катериной жили на даче, продав обе квартиры, его двушку и ее трешку, чтобы увеличить оборотные средства Катерининого предприятия и вложить их в бизнес, они наняли каких-то алкашей и те, за совсем маленькие по тем временам деньги (девяносто шестой год), утеплили дом изнутри и кое-что поправили снаружи. Так что на даче можно было легко пережить зиму. Печка была в домике, а за домом дровник с приличным запасом березовых чурок.

…Счастливыми были эти два года, которые они с Катериной прожили здесь, в этом стареньком дачном домике. Пожалуй, самыми счастливыми в жизни Сидорова. Правда, небогато жили, деньги приходилось экономить, запуская большую часть в оборот, либо аккумулируя их в наличной форме для того, чтобы в скором будущем по замыслу авантюристки-Катерины совершить гигантский рывок к вершинам благополучия. Питались большей частью консервами, ездили всегда вдвоем на стареньком раздолбанном жигуленке пятой модели, так как и

Катеринин 'Форд' и Сидоровскую 'Висту' тоже продали, преследуя все ту же цель - максимально увеличить оборотные средства Катиного предприятия. С этой же целью и бизнес свой Сидоров продал Шурику

Шульману, чем немало его порадовал и даже можно сказать облагодетельствовал, так как у Шульмана появились дополнительные возможности оптимизации затрат.

От комфорта Сидоров отвык, точнее, перестал обращать внимание на его временное отсутствие. Ведь комфорт - это не главное! И потребление деликатесных продуктов не главное, и модная одежда, и престижность автомобиля ерунда, если у них было то, что они считали для себя самым важным - любовь. Именно в те годы Сидоров понял, что

Катерина - женщина всей его жизни, что все, кто был до нее - ничто, призрачные тени, и что кроме Катерины он никого и никогда не полюбит. Поговорка 'с милым рай в шалаше' - оказалась не пустым звуком. Они любили друг друга до умопомрачения, до беспамятства, и если бы не более трезвый, чем у Сидорова ум его любимой, кто знает, до чего бы могла их довести такая любовь? Катерина умела быстро переключаться с любовных утех, отложив их на вечер, к делам. Сидоров всегда поражался этой ее способности. Катерина никогда не забывала о своих планах. Она называла их 'наши планы', и Сидоров верил, что они действительно их общие. Он вообще безоговорочно верил Катерине, потому что все, что она задумывала, обязательно сбывалось.

Самая большая удача произошла в августе девяносто восьмого после дефолта, в результате которого многие их конкуренты обанкротились, а

Катеринино предприятие выжило. И не просто выжило!

С самого начала лета Катерина принялась усиленно изымать деньги из оборота и превращать их в валюту. Она хотела в очередной раз сыграть ва-банк, закупив за черный нал крупную партию товара. И на этот раз она не просчиталась, хотя предвидеть того, что произойдет восемнадцатого августа, она естественно не могла. О дефолте никто ничего не знал, даже слова-то такого!

Цены взметнулись вверх, рубль превратился в пар, а они с Катериной жили на даче, неистово занимались любовью, а под кроватью лежал чемодан, набитый долларами.

Когда все слегка устаканилось и народ как бы нехотя стал тратить деньги, причем пока исключительно на кормежку, Катерина поднялась с мятых простыней, потянув за собой и Сидорова, вытащила из-под кровати чемодан и с головой окунулась в работу. Первая же сделка принесла им немалую прибыль. Семьсот процентов! Если в додефолтовом эквиваленте. Как в смутные времена начала горбачевской перестройки.

Катины магазины, практически не работавшие несколько месяцев вновь стали функционировать на полную катушку. Крутить колесо бизнеса, когда конкурентов на горизонте не наблюдается - сплошное удовольствие, и формула 'товар - деньги - товар' работала исправно, но несколько видоизменилась. Теперь она звучала иначе: 'деньги - товар - деньги', хозяином положения был тот, у кого были черные и одновременно зеленые купюры. У них с Катериной таковые имелись.

Некоторое время они еще жили на даче, пока строился их дом в престижном коттеджном поселке.

…Открыв дверь ключом, который как всегда лежал за притолокой,

Сидоров завалился на кровать, не раздеваясь, и уснул. Спал долго, пока не замерз. Проснувшись, затопил печку и проверил состояние запасов. Естественно, мыши сожрали все, что смогли, но мясных и рыбных консервов он обнаружил четыре коробки - три с говяжьей тушенкой и одну с сайрой. Консервы они завезли сюда с Катериной.

Хотели потом забрать и отвести в магазин, но забыли. Мука, сахар и соль тоже имелись. Кроме этого богатства, в шкафу на кухне он нашел две банки сгущенного молока и большую банку 'Макконы'. Но самое главное - в членской книжке, которую Сидоров обнаружил за счетчиком, лежала тысячерублевая купюра. Он вспомнил, что прошлой осенью собирался заплатить за электроэнергию и внести членские взносы, но правление в тот день, когда он приехал в Шугаевку, по каким-то причинам оказалось закрытым. Он хотел приехать позже, а деньги так и остались в книжке, приготовленные к оплате. Книжку он сунул за счетчик. А потом замотался, ехать на дачу времени не было, и он перегнал деньги безналом на расчетный счет садового общества.

Заплатил за два года вперед.

Взяв эту тысячу, Сидоров сходил в сельпо и купил на всю сумму макаронных изделий, перловки и растительного масла. Он готовился к долгой зимовке.

Состояние, в котором находился Сидоров, было похоже на состояние человека, погруженного в гипнотический транс. В основном он валялся на кровати и лениво думал. Устав думать, засыпал, а, проснувшись, снова думал. Но и думать-то не хотелось. Думал лишь потому, что ничего другого делать не хотел. Им овладела жутчайшая депрессия.

Вставал с кровати Сидоров редко, только когда понимал, что если сейчас не встанет и не поест чего-нибудь, может уснуть и не проснуться. Но, сварив кашу или макароны и открыв банку тушенки, он клевал чуть-чуть и выносил все на крыльцо, чтобы не прокисло. Есть совершенно не хотелось, даже противно было смотреть на еду. Кашу и макароны моментально склевывали зимующие птицы, а тушенку съедал наглый и большой, как собака, серый котяра, живущий у сторожа и постоянно разгуливающий по всему садовому обществу в поисках приключений. Иногда этот котяра как приведение возникал перед кроватью Сидорова, хотя входная дверь и окна были всегда закрыты.

Как он умудрялся проникать в закрытое помещение, оставалось загадкой. Сидоров молча глядел на непрошенного гостя, но встать и прогнать его, желания не возникало, лень. Кот словно бы знал, что его не тронут, и разгуливал по комнате, как хозяин, нагло залезал в шкаф и в сервант, а то уходил на кухню и чем-то там шебуршал, проводя ревизию продуктов.

Сидоров думал обо всем и не о чем.

Иногда ему вспоминалось то, чего вспоминать он не хотел.

…Он не изменял Катерине. Мог бы изменить, но не изменил. Может быть, потому что не успел? Сидоров увлекся смазливой продавщицей одного из Катерининых магазинов, но до грехопадения дело не дошло.

Девушку звали Светланой, она недавно устроилась к ним работать по рекомендации одного из Катиных партнеров по бизнесу. Работать в фирме Екатерины Великой, как называли Катю за глаза, было престижно, и Светлана местом своим дорожила. Наверное, по этой причине и произошел у Сидорова облом. Кто-то его вложил Катерине, скорей всего директриса магазина, а может быть, и сама Светлана.

Решившись все-таки трахнуть Светлану, Сидоров пригласил ее на ужин в ресторан, но девушка не пришла в назначенный час. Вместо нее в ресторане появилась Катерина. И не одна, со своим новым коммерческим директором Альфредом Аркадьевичем Молотиловым. Альфред себя чувствовал явно не в своей тарелке. На его лице читалось смущение, и он наверняка понимал, что приглашен своей начальницей сюда в качестве статиста, что он был первым, кто просто-напросто попался ей на глаза.

Подошли они под ручку к столику, за которым одиноко сидел Сидоров, и Катерина, прищурив глаза, от чего стала похожа на японку, сказала с издевкой:

- А Светик твой не придет. У нее именно сегодня начались критические дни. Такая неожиданность! Ты огорчен, любимый?

Сидоров не стал оправдываться и врать, аккуратно положил на стол несколько купюр, расплачиваясь за не съеденный ужин, и молча вышел из ресторана.

Он завалился в казино и играл там в 'Блэк Джек' до середины ночи, опровергая народную мудрость, что если не везет в любви, обязательно повезет в картах. Проиграл он все, что у него было в бумажнике и еще тысячи полторы, которых в бумажнике не было. Карточный долг - святой долг. Сидоров пошел домой, чтобы взять из своего личного сейфа тысячи три зеленых - вернуть долг и продолжить игру. Катеринин

'Пежо' стоял во дворе, значит она дома. Спит, так думал Сидоров, тихо открывая ключом входную дверь.

Взяв деньги, он уже собирался уходить, как вдруг из спальни до него донеслись до боли знакомый протяжный стон. Это Катерина стонала, и явно не от боли. Она всегда так стонала, испытав оргазм.

Сидоров сразу все понял. Он присел на краешек дивана, трясущимися руками достал сигареты, закурил. В спальню он подниматься не решился, боялся увидеть то, что там происходило. Боялся увидеть

Катерину и того, другого, его приемника. Он не хотел их видеть. Надо было бы встать и уйти, но ноги не слушались. Он сидел, курил и чувствовал, как его душу заполняет холод, вытесняющий все, что там было до того, как он услышал этот стон. Сигарета быстро сгорала, пепел падал на ковер и на его брюки.

Катерина вышла из спальни, Сидоров услышал ее легкие шаги у себя над головой на втором этаже, и, пересилив себя, встал. Он хотел покинуть дом незамеченным, но Катерина, по-видимому, уловив запах табака, быстро спустилась вниз. Она была абсолютно голая. Ее красивое тело, на которое Сидоров никогда не мог смотреть без мгновенно вспыхивающего дикого желания, теперь вызвало в нем отвращение. Отвращение и какое-то удушье. Его чуть не стошнило.

- О, любимый! - притворно изумилась Катерина и странно улыбнулась, улыбка ее показалась Сидорову похабной. - Я думала, что ты закончишь игру не раньше четырех утра. А теперь только…, - она взглянула на большие пристенные часы с маятником, стоящие в углу холла, -

…только без четверти четыре. Неужели все деньги проиграл?

Сидоров не ответил. Он понимал, что ее слова - игра, что Катерина хотела этого, хотела, чтобы он застал ее с любовником. Чтобы больней! Чтобы насмерть.

Окурок припалил пальцы, Сидоров бросил его на пол и растер ногой.

- Зачем? - выдавил он из себя. - Зачем ты это сделала?

- Ты о чем?

- Брось. Я же не полный идиот.

- Полный, - возразила Катерина. - К сожалению… Только полный идиот может променять меня, - она резко и гордо вскинула голову и ее тугие, почти девичьи груди подпрыгнули вверх, как два теннисных мячика, - на смазливую малолетку.

Сидоров мог бы возразить, сказать Катерине, что он ей не изменял, и что он… Нет, это выглядело бы очень глупо, еще глупей, чем признаться в измене.

- И ты решила изменить мне в отместку, - пробормотал он.

- Изменить? Нет, дорогой, я тебе не изменяла, я просто решила тебя заменить. Хочешь узнать на кого?

- Нет. Не хочу, - ответил Сидоров.

- А я хочу, чтобы ты знал. Альфред! - громко позвала она своего любовника. - Спустись-ка в холл.

- Альфред? - удивился Сидоров. - Ты изменила не только мне, ты еще и вкусам своим изменила.

- Я тебе не изменяла, - повторила Катерина. - Мне некому было изменять. Ты перестал для меня существовать с того момента, как я узнала о твоих похождениях.

'О каких похождениях?!', - хотел закричать Сидоров.

- Если ты напряжешь свою память, ты вспомнишь мои слова, - продолжала Катерина, - которые я тебе сказала в день нашего венчания. Ну же, напрягись!

Сидоров помнил. Она сказала тогда ему в ответ на его клятву любить вечно, что никогда не простит его, если в его жизни появится другая женщина. Даже в том случае, если это будет с его стороны сиюминутным увлечением. И повторила по слогам: 'НИ-КОГ-ДА!'.

- А вкусы? - Катерина пожала обнаженными плечиками. - Не в этом дело. Альфред Молотилов прекрасный коммерсант и неплохим любовником оказался. - И добавила с язвительной улыбкой: - Кстати, лучше, чем ты, дорогой.

- Врешь! - выдохнул из себя Сидоров. - Врешь, тварь!

Катя снова пожала плечами и не ответила.

Альфред долго не спускался к ним, наверное, опасался быть покалеченным законным супругом Екатерины Великой. Наконец, он спустился по лестнице, полностью одетый, даже про галстук не забыл.

Сидоров критически посмотрел на новоиспеченного Катиного бой-френда. Такого соплей перешибить можно - тонкий и звонкий, с испариной на лбу и перепуганный насмерть.

- Алексей Алексеевич, я…, - начал Альфред, но Сидоров махнул в его сторону рукой.

- Помолчи, - жестко сказал он. - Ты никто, и звать тебя никак.

Доказать?

Еще что-то пытается вякать, задохлик! Сидоров и не думал его бить, чтобы унять злость он с хрустом сжал кулаки, а Молотилов, услышав хруст пальцев и увидев эти страшные кувалды, втянул голову в плечи и зажмурился, ожидая удара.

- Ну-ка, без этого! - спокойно сказала Катерина и встала между ними. - Альфред - мой муж. Это ты никто, Сидоров. Ты бомж, Сидоров.

И с завтрашнего дня безработный. Пошел вон из моего дома и из моей жизни!

Да! Правда! Катерина нисколько не преувеличивала, говоря 'вон из моего дома' - дом, который они выстроили, любовно распланировав расположение комнат, предусмотрев тысячи всяких штучек-дрючек, обеспечивающих различные удобства, был оформлен на нее. И фирма принадлежала ей. У Сидорова не было ничего. Ничего, кроме отметки в паспорте о том, что такого-то числа такого-то месяца такого-то года зарегистрирован брак с гражданкой…

Но не в штампе дело и не в правах Сидорова на половину нажитого совместно. Совершенно не в этом дело.

'Пошел вон, Сидоров!', звучал в его ушах голос Катерины, когда он навсегда покидал этот дом. 'Пошел вон из моей жизни!'.

Быть может, его душа умерла в тот момент, когда он услышал эти слова. Или чуть позже, через несколько мгновений, когда он перешагивал порог дома. Он слышал, как Катерина расхохоталась ему в спину. А может быть, этот смех ему просто померещился? Может быть, если бы он только смог заставить себя повернуться, он бы увидел, что в глазах его жены стоят слезы и что она не хохочет, а двумя руками зажимает себе рот, из которого рвутся рыдания и крик: 'Вернись,

Сидоров!'.

Но он не оглянулся. Он ушел навсегда.

Кроме кота Сидорова в дачном домике иногда навещали мыши. Они скреблись где-то под полом и в стенах. Иногда влезали из своих лазов и серыми комочками быстро прокатывались через комнату. Но вскоре мыши куда-то исчезли, потому что серый монстр решил здесь обосноваться всерьез и надолго. Он стал приходить каждый день и подолгу сидел возле кровати, глядел на Сидорова своими желтыми глазами, иногда противно орал. Не мяукал, как положено представителю кошачьего племени, а именно орал. На кухню кот ходил теперь редко, видимо все разведал и прояснил для себя в свои первые визиты.

Где-то через неделю в гости к Сидорову пришел капитан Мотовило, так он представился, следователь из районного отделения милиции. Как выяснилось, Катерина подала заявление в ментуру о пропаже мужа.

Мотовило очень быстро сообразил, что если трупа Сидорова нет в наличии ни в моргах, ни в больницах, и вообще о Сидорове никто ничего не слышал и не знал, то он либо под снегом или в земле мертвый, либо где-то живой, но скрывается. А где можно скрываться, если любовницы, как очень быстро выяснил Мотовило, у Сидорова нет, родителей тоже нет, а дома и быть не может, потому что жена именно это и утверждает? Конечно, пропавший может быть где угодно, может, он в другой город уехал, но начинать поиски с чего-то надо. И

Мотовило начал с дачи, с единственной недвижимости, принадлежавшей

Сидорову.

- Гражданин Сидоров? Алексей Алексеевич? - гулким басом спросил капитан Мотовило.

- Да, пока еще.

- А вас жена ищет.

- Да?

Мотовило явно был в курсе всего, выяснил - наверняка, допросил

Катерину, Альфреда Молотилова, кое-кого из приятелей Сидорова. Да капитан и не скрывал перед ним своей осведомленности, сказал напрямик:

- Брось ты это, парень. Подумаешь, баба скурвилась! Что же теперь

- в бомжи подаваться? Законы-то знаешь, небось?

В бомжи? Почему нет? Бомжи - подходящая для Сидорова компания в его теперешнем положении.

- Слушай, капитан, - сказал Сидоров. - Пошел ты…

- Но, но, но! - Мотовило поднял вверх палец-сардельку и погрозил им. - По роже дам за оскорбление.

- Тебе нельзя, ты при исполнении.

- А кто подтвердит, что я тебе по роже разок въехал?

- Вот он, - Сидоров указал на кота.

Котяра сидел у порога (опять его появление было неожиданным!) и нагло смотрел на Сидоровского гостя, облизываясь.

- Это у тебя кто, кот-бегемот? - спросил Мотовило, проявляя необычную для мента начитанность.

- Кот-живоглот. Видишь, капитан, он на тебя облизывается. Сожрать хочет.

- Подавится. Менты не каждому коту-живоглоту по зубам. Как ты его зовешь, кстати?

- Никак. Он кот самостоятельный. Приходит, когда захочет.

- Твой?

- Сторожа местного. Ко мне заходит, чтобы пожрать. Иногда пытается что-то рассказать, но я его языка не понимаю.

- Это ничего, - успокаивающе сказал Мотовило. - До весны здесь отшельником проживешь, понимать станешь. И не только кошачий язык. С призраками начнешь разговаривать. С тенью своей.

- У тебя закурить что-нибудь найдется? - спросил Сидоров, сбавив обороты и ощутив вдруг симпатию к этому толстому капитану.

- А как же! - Мотовило полез в карман. - Я без двух пачек сигарет в кармане на службу не выхожу.

- Две пачки? Так много выкуриваешь?

- Много, - соглашаясь, кивнул головой капитан. - А иногда вот такие, как ты, нищие миллионеры, закурить просят. Приходится угощать.

- Не хочешь, не угощай, - обиделся было Сидоров, но Мотовило сказал миролюбиво:

- Да ладно ты, не злись. Это я пошутил так неудачно. На, кури на здоровье. Что я не понимаю что ли? С любым такая хрень произойти может. А может, бутылочку раздавим в порядке знакомства?

- У меня только подсолнечное масло в бутылке.

- Рафинированное?

- А кто его знает?

Бутылка нашлась у капитана. Точнее, не бутылка, а двухсотграммовая фляжка с коньяком.

- Всегда с собой носишь?

- Всегда. Каждое утро перед выходом на службу кладу в карман две нераспечатанные пачки сигарет и наполняю коньяком фляжку.

- А руководство как на это смотрит?

- В ментуре все пьют. И руководство тоже. Если на этой чертовой работе не пить, запросто свихнуться можно.

Они выпили и разговорились. Сидоров опьянел сразу. Может поэтому он излил свою душу капитану Мотовиле. А может быть, Сидорову просто необходимо было тогда рассказать кому-нибудь все, что его терзало и давило.

Мотовило был трезв, как стекло. Видимо половина фляжки коньяку для него было ерундой, так, для улучшения аппетита. Он внимательно слушал Сидорова, не перебивал, не спорил.

- Понимаешь, Гоша, - пьяно говорил Сидоров. В процессе распития коньяка они стали называть друг друга по именам. - Понимаешь, Гоша, она, тварь, меня ведь не только из своей жизни выкинула, она меня напрочь жизни лишила. Я теперь никто! Дома у меня нет. Дача только эта, так она развалится скоро. Квартиру свою продал, деньги ей отдал. Работы у меня тоже нет. Она, Катерина, уговорила меня дело свое продать, чтобы в ее бизнесе больше оборотных средств крутилось.

Друзей, и тех у меня нет. Мои друзья - и ее друзья тоже. У нас все друзья общими были. И все они на ее стороне будут. Потому что зависят от нее, потому что не только друзья, но и партнеры. Да и не друзья они, холуи…

- Да-а-а, Леха, - соглашаясь, вздохнул Мотовило, - попал ты, как кур в ощип. Окрутила она тебя. Обобрала.

- Ага. А ведь мне говорили, что так и будет. Говорили…

Представляю, как теперь злорадствуют… Но понимаешь, Гоша, не в том дело, что я нищим стал. Деньги снова заработать можно. И дом купить, и машину… Не хочу я ничего. Жить тошно…

- Это ты брось! Жить-то все равно надо.

- Хоть брось, хоть подними. Мертвый я. Не хочу ничего.

- Может, тебе уехать куда?

- От себя не уедешь. Все со мной останется. Лежал я тут, Гоша, лежал и думал: может, покончить со всем разом. С мыслями, с воспоминаниями. Утопиться в Шугаевке. Ерунда, что мелкая, утопиться и в луже можно. Или в петлю. Или в город приехать, забраться на крышу самого высокого здания, и…

- Головой вниз, вдребезги?

- Вдребезги!

- И что не покончил? Страшно стало?

- Да нет, не страшно. Стыдно. Скажут: из-за бабы мужик с ума сошел. Слабак!

- Это точно, - поддержал Сидорова Мотовило, понимая, что Сидорова нужно подальше уводить от мыслей о смерти, - скажут. Да и кому ты что своей смертью доказал бы? А? Ты мужик, Леха. Я сразу понял, что ты мужик. Не стал сутяжничеством заниматься и на колени не опустился, унижаться не стал. Ушел и все. Она, говоришь, тебя из жизни своей вычеркнула? Нет, это ты ее вычеркни. Забудь о ней. И сначала все начни. Ты всем должен силу свою показать. И мудрость. А смерть - она дура. И ничего в ней нет красивого. Смерть отвратительно выглядит. Уж я то знаю. И в Чечне насмотрелся, да и на службе каждый день… Жить надо, Леха. Надо жить! Во что бы то ни стало, что бы с тобой не произошло, надо жить. Наплевать на все и жить!

Они еще долго разговаривали, чуть ли не друзьями расстались.

- Тебе время надо, чтобы в себя прийти, - сказал Мотовило, уходя.

- Поживи пока здесь, пусть твоя душа оттает. Я тебя доставать не буду. Если хочешь, как-нибудь заеду, продуктов подброшу.

- Приезжай. Можешь и без продуктов приехать. Просто так приезжай.

Ты нормальный мужик, Гоша.

- Приеду, обязательно приеду.

Сидоров прожил на даче до весны…

6.

Первым, с кем решил встретиться Сидоров, был капитан Мотовило, опер из районного отделения милиции. Шел шестой час вечера и скорей всего Гоша Мотовило был еще на работе. Подойдя к отделению, Сидоров некоторое время постоял на крыльце, покурил, понемногу вытравливая из своего сознания бомжа и приводя себя в состояние человека, которому нечего бояться милиции. Докурив, выбросил окурок и, решительно открыв дверь, подошел к окошку дежурного. Дымчатые очки, добытые Окрошкой, оказались с небольшими диоптриями и слегка резали глаза, но Сидоров все-таки надел их, маскируясь под законопослушного легального гражданина.

- Здравствуйте господин старший лейтенант, - поздоровался он с молоденьким коротко стриженным старлеем. - Как мне увидеть оперуполномоченного капитана Мотовило?

- Капитана Мотовило? - переспросил дежурный мент. -

Оперуполномоченного? У нас такого нет. Начальник оперативного отдела, майор Мотовило есть.

- Ах, да, да! Конечно, майора, - поправился Сидоров. - Это я по привычке. Извините.

- Ничего себе привычка! Мотовило уже почитай год, как майор. -

Старлей внимательно посмотрел на Сидорова, но внешний вид посетителя не вызвал у него подозрений. - У вас заявление, гражданин?

- Нет. Мне просто надо увидеть майора Мотовило. Сообщите, пожалуйста, Георгию Ивановичу, что его хочет увидеть Сидоров.

Сидоров Алексей Алексеевич.

- Хорошо, - буркнул старлей. - Посидите вон там, на стуле.

…Тогда, в двухтысячном капитан сдержал свое слово, приехал на дачу к Сидорову перед самым Новым годом. Привез огромную сумку с продуктами, такую, с которыми мотаются челноки по заграницам. В сумке было много всяких вкусностей - большой шмат сала, консервы, пакет с домашними пирожками с капустой, сухая колбаса. Еще там была бутылка коньяка и бутылка шампанского.

- Это тебе гостинчик к празднику.

К сожалению, посидеть и поговорить им не удалось - Мотовило торопился, он должен был отбыть в командировку в Чечню буквально через несколько часов.

- Они охренели? - возмутился Сидоров, имея в виду Мотовиловское начальство. - Перед самым Новым годом?

- Служба, - развел руками капитан и браво добавил: - Безопасность

Родины превыше всего.

Мотовило уехал и больше на даче не появлялся. Сидоров решил, что больше его не увидит. В том, что Мотовило о нем не забыл и обязательно бы приехал, если б смог, Сидоров не сомневался, но Чечня

- то место, откуда часто не возвращаются.

И все-таки они встретились в третий раз. Года два назад.

Сидоров был на тот момент уже не только бомжем, но и главным среди обитателей 'Искры'. Его в числе других бомжей загребли менты и поместили в обезьянник в рамках операции 'Чистота городских улиц и скверов'. Какая-то шишка из Москвы приезжала с проверкой, вот они и попали под раздачу. Мотовило, проходя мимо обезьянника, сразу узнал

Сидорова и дал дежурному команду выпустить бомжей на волю, взяв с них железное обещание в течение суток не вылезать из своих нор.

- А если кто нарушит это свое торжественное обещание, - грозно сказал он и показал всем свой убедительный кулак-аргумент, - того буду дуплить лично. И до посинения.

А потом подошел к Сидорову, и, демонстративно пожав руку, как старому знакомому, отвел его в свой кабинет. День только начинался, и капитанская фляжка была наполнена коньяком до верху. И сигарет было как всегда две пачки.

- Я приезжал к тебе по весне, - сказал Мотовило, - но тебя на даче не было. Раньше приехать не смог. Ранен был, в госпитале отлеживался. А потом дела закрутили. Служба. А ты, я вижу, решил побомжевать малость?

- Релаксируюсь.

- Ну, ну. У каждого свой срок релаксации.

Мотовило не лез Сидорову в душу, не призывал его покончить с бродяжничеством и вернуться к нормальной жизни. О Катерине капитан разговора не заводил, и если бы Сидоров сам не спросил его, то и не узнал бы, что свое заявление Катерина забрала и искать Сидорова, хотя бы для того, чтобы с ним развестись, не стала. Так и осталась его женой. А с Альфредом живет в гражданском браке, как говорят церковнослужители - во грехе живут. Да и не смогла бы Катерина за

Альфреда замуж выйти, с Сидоровым-то она в церкви венчана. А это кое-что значит. Тем не менее, на дачу за Сидоровым в ту долгую, мучительно долгую для него зиму, она все-таки не приехала. Капитан

Мотовило сообщил Катерине о том, что нашел ее мужа, но она не приехала. Гордая. Вычеркнула, значит, вычеркнула. И точка. А может, ей было просто наплевать на него? Но и ему, Сидорову, тоже наплевать, он тоже вычеркнул ее из своей жизни.

Майор Мотовило появился в дежурке минуты через две-три и направился к Сидорову, широко и дружелюбно улыбаясь. Сидоров снял очки, сунул их в карман пальто и тоже улыбнулся.

- Привет, Леха! - пробасил Мотовило.

- Здравствуй, Гоша!

- Значит, решил вернуться? - спросил Мотовило после рукопожатия и склонил голову набок, рассматривая Сидорова в его парадном наряде.

Сидоров пожал плечами.

- Не знаю.

- Ну, ну. - Мотовило посмотрел на свои командирские часы и сказал:

- В принципе, я все дела на сегодня уже закончил. Может, ко мне?

Жена моя, Надежда, свет Петровна, бросила меня…, в том смысле, что к родителям она своим в деревню Холмы уехала. На праздники, да тесть с тещей гостинец приготовили - поросенка закололи, сала насолили.

Помощь деревни городу, так сказать… Так что, хата пустая.

Посидим. Коньячку треснем. Или ты, Алексей, желаешь какое-нибудь питейное заведение посетить?

Сидоров отрицательно помотал головой.

- Если ты не против, лучше к тебе.

- Добро!

Жил майор Гоша Мотовило небогато, сразу видно - не оборотень в погонах. В двухкомнатной хрущевке (у Сидорова была точно такая до женитьбы на Катерине) ремонт не делался давно, но в прихожей, где они сняли верхнюю одежду, и на кухне, куда Сидорова привел Мотовило, было чисто, и во всем ощущался строгий армейский порядок, по-видимому, установленный самим Гошей и тщательно поддерживаемый его женой. Большой холодильник 'Минск' был забит продуктами под завязку. Когда Мотовило открыл его дверцу, Сидоров усмотрел с десяток кастрюль и кастрюлек, гирлянды сосисок, сарделек и множество пакетов и свертков.

- Любимая моя Надежда, свет Петровна, уезжая на малую Родину, позаботилась о чреве мужа своего, - пояснил майор, зацепив взгляд

Сидорова. - Наготовила на месяц, хотя на недельку-то всего и уехала.

Котлет одних нажарила трехлитровую кастрюлю. Я, конечно, поесть со вкусом люблю, но тут и мне обжоре многовато будет. Так что, Леха, ты на моем горизонте вовремя обозначился, поможешь мне спасать продукты от противоестественной убыли.

- А что ты называешь противоестественной убылью?

- Пропадет же все, если не съесть! Употребить по назначению, то есть, скушать - это естественная убыль продуктов, а вот проквасить качественную пищу и выбросить на помойку - это противоестественно и даже грешно с моей точки зрения. Так, что не будем грешить! - подвел итог своей лекции Мотовило, достав из шкафчика над холодильником бутылку армянского коньяка и поставив ее на стол. - Вот с этим делом продуктов много не покажется.

- И все же мне кажется, что все это за неделю съесть невозможно, - с сомнением в голосе сказал Сидоров. - Даже вдвоем.

- А мы сильно постараемся, и все у нас получится.

- А кем твоя жена работает? - спросил Сидоров, протискиваясь по узкому промежутку между столом и стенкой к табуретке, стоящей в уголке. Мотовило тем временем с сосредоточенным лицом выкладывал продукты на стол.

- А не кем не работает, - отозвался он, закрыв, наконец, холодильник, и стал, кряхтя моститься за столом, одновременно отвинчивая крышку с бутылки. - Домохозяйка. Она ведь на 'Искре' работала до того, как все эти катаклизмы произошли. Секретаршей. Без образования, без всего. Из деревни моя Надежда приехала. Какой-то дальний родственник у нее на 'Искре' работал, вот и помог ей устроиться. По блату, так сказать. Надя потом документы в технологический подала, хотела институт закончить и инженером стать.

А тут, блин, конверсия! Когда завод прикрыли, и Наденька моя работы лишилась, тут и не до института стало. Или в деревню к родителям, или в городе на панель… Ну, будем!

Мотовило поднял рюмку, по емкости соответствующую граненому стакану, наполненную до края. Такая же стояла перед Сидоровым.

Сидоров посмотрел на рюмку с опаской, но жеманничать не стал. Они чокнулись и выпили. Майор громко крякнул от удовольствия.

- Закусывай, закусывай, Леха. Не стесняйся, - потчевал он гостя. -

Котлеты бери, колбаску. Коньяк надо калорийной пищей заедать.

Французы эти и прочие иностранцы ни хрена не понимают, лимончики там, шоколадик, писи-кола. Чушь. Котлета - это да! С котлетами коньяка много выпить можно. А французы от жадности своей придумали коньяк лимоном закусывать. О, блин! - спохватился вдруг Мотовило.

- Что такое?

- Соленья забыл! - Он встал и вытащил с антресолей трехлитровую банку соленых помидоров.

- Может, не надо? - нерешительно предложил Сидоров. На самом деле соленых помидоров ему очень хотелось, даже больше, чем котлет. Он не ел домашних солений почитай лет десять. Только, когда мама была жива. Катерину хорошей, домовитой хозяйкой назвать было трудно, она в другом деле была виртуозка. Да и предыдущие его жены болезненной страстью к заготовкам не страдали, а если учесть то небольшое время, в течение которого он неоднократно пытался основать семью, первичную ячейку общества…

- Надо, Леха, надо, - ответил Мотовило и, оторвав руками крышку от закатанной банки (Сидоров только головой покачал, изумленный силой его пальцев), поставил банку на стол. - Ну что? Под помидорчики?

Деревенские. Из Холмов.

Они снова выпили. Бутылка оказалась выпитой на две трети. Мотовило достал из шкафчика еще одну, а Сидоров решил, что пора переходить на половинную дозу и по возможности снизить частоту возлияний.

- А дальше что было? - спросил он.

- Ты имеешь в виду, что стало с Наденькой? Не пошла ли она на панель? Не пошла. И в деревню к родителям не вернулась. В те времена в деревне жить не мед был. Оно и теперь-то… Устроилась в продуктовый ларек. Ну, тут, как водится, рэкетиры, шалупонь эта мелкотравчатая. Наезды, угрозы, отъем выручки. Она, не будь дура, в милицию. Тут мы с ней и познакомились. Я ее сразу полюбил. А она…

И теперь я не знаю, любит ли? Привыкла, наверное… Вот, детей у нас нет. Жалко…

Мотовило снова налил, но по половинке. Без Сидоровского предупреждения.

- Но ты ведь ко мне пришел не для того, чтобы историю моей супруги выслушать. Я же понимаю. Ты из-за своей Катерины ко мне пришел.

- Расскажи мне, пожалуйста, все, что ты знаешь об этом убийстве, - попросил Сидоров майора. - Об этом деле.

- Давай выпьем за упокой твоей законной жены Екатерины Андреевны.

Пусть земля ей будет пухом.

Они выпили не чокаясь. Мотовило проглотил помидорину и полез в карман за сигаретами. Сидоров тоже достал свою 'Приму'. Мотовило взглянул на красную пачку овальных сигарет, сгреб ее со стола и выбросил в мусорное ведро, стоящее под раковиной. Попал.

- Говно теперь 'Прима'. Она и при коммунистах говном была, а теперь, так вообще. На. Кури. 'Петр первый'. Дешево и сердито.

'Мальборо' и 'Кент' мне не по карману, денег только на жратву, коньяк и 'Петра первого' хватает.

- Спасибо. Давай о деле.

- Выпьем?

- Позже.

- О деле…, - задумчиво произнес Мотовило. - А дела никакого и нет. Сразу-то возбудили, но тут же закрыли. Очень быстро закрыли. И в архив. Несчастный случай в быту. Неосторожное того-самого с огнем.

Я лично на пожарище выезжал. Судебно-медицинская экспертиза.

Никакого криминала. Вот так.

- Не вешай мне лапшу на уши, Гоша, - сказал Сидоров. - Я Альфреда встретил. Он мне рассказал все.

- Молотилова Альфреда Аркадьевича?

- Молотилова. Альфреда Аркадьевича. Он мне рассказал, как Катерину убили. О Пархоме рассказал. О банке 'Парус'. О чеченцах. О кидке, который Пархом организовал.

- Стало быть не нашли чечены Альфреда. И то хорошо. - Гоша

Мотовило налил себе коньяку и выпил, не предложив Сидорову. Потом с удивлением посмотрел на рюмку, налил еще и снова выпил. - Наверное, я трус, Леха. Трус, как ты считаешь?

Сидоров промолчал. Он внимательно посмотрел Гоше в лицо и вдруг увидел перемены, происходящие с ним, словно майор вдруг резко и неожиданно устал, как собака, или словно маска показной веселости и жизнелюбия упала, тесемка лопнула и маска упала. Он заметил под

Гошиными глазами дряблые голубоватые мешки, и что его левый глаз мелко дергается в нервном тике, что румянец с его щек сполз куда-то вниз, а все лицо майора стало похоже на сдувшийся первомайский шарик.

- Коррупция, мать ее! - в сердцах произнес Мотовило. - Слияние криминала с властными структурами! - И так хватил кулаком по столу, что бутылка армянского коньяка подскочила, опрокинулась и, разливая остатки янтарного содержимого, покатилась со стола. Сидоров поймал ее почти у самого пола. - Все. Слышишь, Леха? Все кормятся со стола

Пархома. И прокурор города и начальник ГУВД. Я не говорю уже про районное начальство. Да что там менты и прокуратура? Сам мэр у него в карифанах ходит. Не ходит, вру. Ездит. На 'Бентли' этого года выпуска, который ему Пархом на день рождения подарил. Сука! А жена его сучка на 'Джипе', тоже из Пархомова гаража.

Гоша снова себе налил.

- Будешь? - предложил Сидорову. Тот головой кивнул.

- За слияние криминала с нашими козлами коррумпированными! Чтоб они все провалились! - и Гоша выпил не чокаясь.

Сидоров свою рюмку только пригубил.

- А Альфред, значит, выжил, еврейчонок худосочный, - продолжил

Гоша закуривая. - Повезло. Это я его буквально из рук расстрельного конвоя выдернул и из отделения, чуть ли не пинком выпроводил. Не знаю, понял ли он мое напутствие? Наверное, понял, раз чечены

Пархомовские его не нашли.

- Не понял он ни хрена. Просто повезло. А его, Альфреда, кто-то кроме Пархома ищет? Милиция или прокуратура? РУОП?

- А на кой он им нужен? Он же никто и звать его никак!

'И я эти слова как-то произнес в адрес Альфреда', - подумал

Сидоров. - 'Совпадение мнений!'.

- У него же ничего не было, - продолжал Гоша. - Ни дома, ни машины, ни денег. Все твоей бывшей принадлежало. А он, так - бесплатное приложение. Впрочем, тебе это знакомо. А у него, у

Альфреда, даже отметки в паспорте, что он Екатеринин муж не было…

Мне его не жалко было нисколько, но человек все же!

- А расстрельный конвой? - напомнил Сидоров.

Мотовило пожал плечами:

- Ну, это так, образно. На тот момент дело еще не закрыли.

Молотилов по нему свидетелем проходил. А Пархом своим вассалам команду дал - найти Альфреда и тут же потерять. Только так, чтобы его уже никто больше не нашел. А теперь, когда дело закрыли, он и

Пархому то не очень нужен. Но все-таки, лучше ему отсидеться где-нибудь, переждать. Он где обитает? На 'Искре'?

- На 'Искре', - подтвердил Сидоров. - Я его в город не выпущу. Но сам-то я отсиживаться не собираюсь.

- Ты что это надумал? - подозрительно покосился на Сидорова

Мотовило. - Выбрось из головы. Официальным путем ни хрена не сделаешь. Тупик. Я тебе уже рассказывал. А если сам с Пархомом разобраться решил, даже не думай. Тебя к Пархому на пушечный выстрел не подпустят. У него в охране сотня чеченов. И в доме, и в банке, и вокруг него самого в три кольца. Черная сотня, как их сам Пархом называет. А ты не Рембо, хоть и мужик не слабый. Нет, Леха, не вздумай к Пархому соваться, пропадешь.

- Я думал, ты поможешь.

- Я? - Мотовило вскинул глаза на Сидорова и тут же их опустил.

Помолчал, потом стал говорить, словно оправдываясь: - Я, Леха, не один, у меня семья. Жена, Наденька. Может, родит мне ребеночка…

Да и знаю я, гиблое это дело. Ничего не получится. А работой своей я дорожу. Должность, звание. Я их не по блату получил. Верой и правдой

Отечеству служил, преступников ловил, в Чечне воевал. Люблю я свою работу, Леха. Конечно, всех сволочей переловить и пересажать не могу, руки коротки, но ведь кроме Пархома и таких, как он, в мире полно всяких злодеев и маньяков. Их ведь тоже кто-то ловить и сажать должен. Извини, Леха, не могу я.

- Гоша! Я тебя подставлять не собирался, и помочь мне Пархома грохнуть не просил. Я хотел, чтобы ты мне кое-какую информацию подкинул. И все. Я ведь от жизни отстал, не знаю, что в городе происходит. Что, как, кто?

- Информацию? Ну, информацию…, это конечно. Что знаю, расскажу.

Только все равно, не советую я тебе… А знаешь, я вдруг подумал, тебе к Самсонову надо. У него и финансы, и прочие ресурсы в наличии, и интересы ваши совпадают. Может, у вас вдвоем удастся Пархома уничтожить, не по закону, так…

- Постой, Гоша. Кто такой этот Самсонов?

- Самсонов? - удивился Мотовило. - Ты что, девичью фамилию своей

Катерины забыл? Самсонов Андрей Валентинович - это ж родной папа

Екатерины Андреевны, тесть твой.

- Тесть? - пожал плечами Сидоров. - Я с Катиными родителями знаком не был. Даже не видел их никогда. Да и Катерина о них мне ничего не рассказывала. А кто он?

- Олигарх, серьезный дядька, нефтяной король. Из Сибири. Из

Таргани, есть такой городишко нефтяников на севере Западной Сибири.

Приехал сюда неделю назад. Я совершенно случайно о его приезде узнал, в отделе один из моих оперов о Самсонове рассказывал. У него жена в гостинице 'Центральная' дежурным администратором работает.

- У Самсонова?

- Да нет, у опера у моего. Рассказывала, что занял старик лучшие апартаменты в гостинице и целыми днями там сидит, как сыч, не выходит. А у двери его два мордоворота дежурят постоянно. И еще четверо в соседних номерах. Живет Самсонов в апартаментах не один, с секретарем. Молодой парнишка, лет тридцати…, до тридцати. Кроме секретаря у Самсонова еще один помощник имеется, тоже в гостинице живет, но в других апартаментах, поскромнее. Похож этот помощник на отставного гэбэшника. В гостинице этот гэбэшник не живет почти, только ночевать приходит. И перед тем, как в свой номер идти, с докладом к старику, наверное, добытую за день информацию докладывает. Видать Самсонов желает до истины докопаться.

- В милицию от Самсонова заявление не поступало?

- Нет никакого заявления. Я же говорю, случайно узнал. В конторе обычная рутина - карманники, домушники, мошенники, маньяки и эксгибиционисты. О трупе в Шугаевке словно забыли все.

- Тогда, с чего ты решил, что старик хочет найти убийц своей дочери? Может, это вообще какой-то другой Самсонов? Мало у нас

Самсоновых что ли? Чуть меньше, чем Сидоровых.

- Тот самый. Я факты сопоставил, и справки кое-какие навел.

Аккуратно. Позвонил своему корешку из Новосибирска со своего домашнего телефона.

Сидоров усмехнулся.

- Ну, вот, - сказал он. - Говоришь: 'не могу я', а сам уже расследование начал. Мне даже кажется, что ты меня ждал. Я прав?

Мотовило кивнул:

- Прав. Я знал, что ты рано или поздно ко мне придешь. Не тот ты человек, чтобы в норе отсиживаться. Да и время, видать, твое подошло. Закончилась релаксация?

- Закончилась.

7.

Уходя в город, Сидоров привычно проинструктировал Окрошку, оставив его за себя главным на заводе на время своего отсутствия, и сообщил об этом всем, кто в тот момент находился в цехе. В принципе, этого объявления можно было и не делать, все и так знали, что Окрошка - самый близкий Ляксеичу человек, его верный адъютант, секретарь и помощник, почти кореш, и что Сидоров всегда, когда покидает развалины дольше, чем на одни сутки, оставляет за себя Окрошку.

Знали и принимали это, как должное.

Вообще-то, корешей у Сидорова не было, существовала некая дистанция между ним и остальными бомжами. Сидоров был одним из них, так же, как они, каждое утро уходил в поиск, был одет так же, как они, в тот же самый сэконд-хэнд с помойки, и даже разговаривал на понятном им языке. И, тем не менее, дистанция существовала. Не

Сидоров ее установил, бомжи сами, чувствуя превосходство Ляксеича в познаниях, навыках и интеллекте, отдавали ему должное и к панибратству не стремились. Дистанция основывалась не на слепом подчинении, а на авторитете - на уважении личности Сидорова и на признании его заслуг перед вольным братством. Особенно сильно его авторитет вырос, когда ему удалось договориться с бригадой сантехников, выполняющей какой-то заказ в близлежащем к развалинам коттеджном поселке и осуществить с их помощью врезку в теплотрассу.

У сантехников имелось газосварочное оборудование, возможность стырить трубы и желание слегка подкалымить. И не важно, кто платит.

А кавардак в делах и нерадивость руководства, царившие в периферийных подразделениях Чубайса, помогли обитателям развалин не замерзнуть в лютые зимние морозы…

Сидорова после того случая зауважали. Сильно зауважали. Даже предложили переселиться из холодной гардеробной в другую бытовку, где было теплей и которая находилась дальше от пролома в стене цеха.

На второй этаж в кабинет начальника цеха сидоров перебрался после своего избрания старшим на заводе. Здесь Окрошка расстарался, мигом провел пиар-компанию. Возражений ни у кого не было - ни против кандидатуры Сидорова, ни против факта избрания старшего.

- Ты что это затеял? - спрашивал у Окрошки Сидоров, услышав шушуканье бомжей у себя за спиной, увидев их взгляды и суетливое, скачкообразное мельтешение одноногого афганца-беженца.

- Старшим тебя хочу сделать, Ляксеич, - отвечал Окрошка. - Старшим над всеми нами.

- Зачем это?

- Без старшего нельзя, Ляксеич. Никак нельзя. Перессоримся мы все без твоего мудрого руководства. Перегрыземся насмерть.

- Так ведь раньше у вас здесь никакого старшего не было. Как же раньше-то вы жили?

- А так и жили. Кто во что горазд.

Сидоров почесал макушку и пробормотал задумчиво:

- Да-а-а. Не может русский человек без руководства жить.

Царя-батюшку ему подавай, мудрое руководство. Иначе ляжет, и лежать будет, неизвестно чего ожидая… Ну что ж? Попробую себя в должности императора всея развалин.

- Чего говоришь? - не расслышал Окрошка.

- Согласен, говорю. Собирай Вече народное.

Собрались все. Обсуждения, как такового не было. Бомжи сразу после короткого вступительного слова Окрошки и представления всем известного кандидата принялись кричать:

- Любо! Ляксеича на царство!

Не поймешь - то ли в шутку так кричали, то ли всерьез, то ли одноногий их так научил.

С этого памятного дня кучка 'искровских' бомжей должна была начать постепенное превращение в более или менее организованное сообщество

- такая была программа у Сидорова и он торжественно донес ее до собравшихся.

- Любо! - кричали бомжи. - Теперь у нас все, как у людей будет! -

До избрания Сидорова они себя, по-видимому, за людей не считали.

Окрошка был наверху блаженства. Отведя Сидорова в его новые апартаменты, он торжественно заявил:

- Теперь, Ляксеич, можешь на работу не ходить. Народ, тутошние бомжи то есть, тебя кормить обязаны. Как старшего над ними, начальника и благодетеля. А я всегда при тебе буду находиться. Тока кликни, и я на трех ногах мигом прискачу.

Сам то он, Окрошка тоже, наверняка, на работу ходить не собирался.

Но Сидоров сразу его огорчил.

- В поиск я буду ходить, как и ходил. Я - здоровый мужик, и сам себя прокормить в состоянии. В нашей жизни бомжевой преференций ни для кого по определению быть не может. Уразумел?

- Чегой-то? Каких таких перфораций?

- А таких! Руководство нашим сообществом я буду осуществлять во внерабочее время. На общественных началах, так сказать. И ты губу не раскатывай. Завтра кем наряжаешься - беженцем или воином-интернационалистом?

Окрошка надулся как мыльный пузырь, даже радужные пятна на щеках и лбу появились, и ушел. Но через полчаса поскребся в дверь приемной, лично установив этим некую субординацию, и когда Сидоров разрешил ему войти, сказал:

- Ты, Ляксеич, мужик мудрый. Все правильно рассудил. - Окрошка был тертым калачом и понимал - с начальством надо не конфликтовать, не дуться на него, а хвалить и всячески потакать, тогда все путем будет.

- Молодец, что понял, - отозвался Сидоров, осматривающий буржуйку, подарок бомжей. - Так кем ты завтра рядишься?

- Афганцем. Народ наш что-то беженцев не очень…

Сидоров улыбнулся:

- Ладно, афганец иди, отдыхай.

- А ты, Ляксеич все ж не забывай, кто тебя сюда привел, - не удержался Окрошка.

- Не забуду, - пообещал Сидоров.

…Именно он, Окрошка, привел Сидорова на завод в мае две тысячи первого года.

Он тогда в роли глухонемого инвалида собирал деньги с пассажиров пригородного поезда. А тут настоящие глухонемые, люди ущербные, а потому злые и в силу одинакового изъяна организованные. Выкинули

Окрошку из электрички, как щенка, хорошо еще, что на остановке, могли бы и на полном ходу. А остановка была - Шугаевка.

Окрошка огляделся и, заметив вдали оттаявшие дачные участки, решил, раз уж он тут оказался, проинспектировать их на предмет потенциальной добычи. Успешно просочившись на территорию садоводческого общества мимо сторожки, почему-то не облаянный собаками, Окрошка поскакал на костылях подальше от опасного места.

На одном из участков он увидел бородатого длинноволосого человека в бушлате и резиновых сапогах, что-то рвущего в огороде. С виду - бомж, но бледный. Бомжи, они и зимой загорелые, а к весне и вообще - черные, как негры. Грязь приобретению подобного оттенка тоже способствует.

- Э, мужик! - позвал Окрошка. - Ты там что, весенние подснежники собираешь?

Мужик поднял голову, и Окрошка поразился выражению его глаз. Они были серые, но казались белыми - выцветшими и какими-то неживыми. А лицо у мужика было худое и бледное, как у выходца с того света.

Окрошка даже вздрогнул и незаметно перекрестил свой впалый живот. А мужик вдруг улыбнулся, но как-то грустно.

- А подснежники только весенними и бывают, - сказал он. - Летом они не растут.

- Да ну? - иронически произнес Окрошка.

- Ну да, - в тон ему ответил мужик с неживыми глазами. - Заходи.

Перед калиткой стоишь.

- А это твоя дача?

- Моя. Заходи, не бойся.

- А чего мне бояться, я человек вольный. Захочу, и без твоего приглашения зайду. - И зашел.

- Ты бомж? - спросил мужик, когда Окрошка подошел к нему.

- Это ты почему так решил?

- Сам же сказал - вольный человек. Да и воняет от тебя.

- Воняет, не нюхай, - обиделся Окрошка, но тут же забыл про обиду.

- Так ты лук тут собираешь?

Мужик пожал плечами.

- А я не знаю, что это, - сказал он. - Вышел в огород, смотрю - травка какая-то из земли пробивается.

- Это лук, - тоном специалиста сказал Окрошка. - Солнышко пригрело, он и попер из земли. Видать осенью луковицы не все выкопали, в земле оставили. Вот он и прет. Весна, все к солнцу тянется. - Окрошка задрал голову вверх и подставив щетинистые щеки лучам солнца, улыбнулся. - Весна! Тепло, как летом. Солнышко пригревает. Эх, окрошечки бы сейчас! К твоему луку огурчик бы, яичко, сметанку, колбаски бы… А давай окрошку сделаем? Чегой-то я есть захотел.

Мужик усмехнулся:

- У меня кроме лука к окрошке нет ничего.

- Совсем ничего?

Мужик отрицательно покачал головой.

- А чем ты питаешься? - поинтересовался Окрошка.

- Со вчерашнего дня ничем. Продукты были, но за зиму все съел.

Вчера последнюю перловку сварил. А сегодня вот, - мужик указал на пробивающиеся из земли тоненькие зеленые перышки лука, более похожие на молодую осоку, - только это.

- Небогато живешь, - констатировал Окрошка. - Ты что, здесь зиму перезимовал?

- Перезимовал, - вздохнул мужик. - Только надо говорить не 'зиму перезимовал', а просто 'перезимовал'. Масло масляное получается.

- Грамотный? Как звать-то тебя, грамотей?

- Алексеем Алексеевичем Сидоровым.

- Длинно. А меня коротко зовут - Окрошка.

Сидоров скупо улыбнулся.

- Окрошка, потому что окрошку любишь?

- Не то слово. Я ее, окрошку эту каждый божий день есть могу, и не надоест нисколько. Даже зимой могу. И в завтрак и в обед, и заместо ужина. Ночью спроси: 'Окрошка! Окрошку будешь?'. Скажу: 'Давай!'.

Окрошка - это ж сплошные витамины и удовольствие… Ну, ладно. Нет у тебя ничего, и ладно. Ты мне, Ляксеич лучше расскажи, что делать будешь, коли у тебя кушать нечего. Ты что, и дальше будешь на этой даче сидеть? Ждать, когда плоды-ягоды у тебя на огороде вырастут?

Сидоров пожал плечами.

- Долго ждать придется, - продолжал Окрошка. - Что-то не пойму я.

Жратвы у тебя нет. Денег походу тоже. На бомжа смахиваешь. Худой, одеженка так себе. Но жилплощадь, - он указал на домик Сидорова, вросший в землю, - вроде как имеется. Ты кто, Ляксеич?

- Да, наверное, все-таки бомж, - предположил Сидоров.

Окрошка откинул голову назад, внимательно осмотрев нового товарища. Предложил:

- Напарником ко мне пойдешь? Выглядишь подобающе для нищего. Как будто болел долго. Таким из жалости подают. Пойдешь?

Сидоров не стал возмущенно отвергать Окрошкино предложение.

Подумал и согласился. К прежней жизни возвращаться он не хотел, а жить как-то было надо. Наплевать на все и жить, вспомнил он слова капитана Мотовило.

Так он стал бомжем.

Окрошка, стуча костылями по бетонному полу, обходил вверенный ему

Сидоровым цех, где проживало вольное братство. Встал он рано, бомжи вообще рано вставали - кто рано встает, тому бог дает. Но Окрошка поднялся раньше всех. Прошелся по бытовкам, колотя костылем в каждую дверь.

- Подъем, бойцы! - кричал он как дневальный в казарме. - Подъем!

Тревога! На зарядку становись! На туалет три минуты! Подъем!

- Щас встаем, - отвечали ему одни.

- Да пошел ты! Сами знаем, - отвечали другие.

В умывалку не пришел никто. За несоблюдение гигиены Сидоров их ругал, и многие его слушались. А Окрошку можно было и послать куда подальше.

Выпроводив всех (на заводе, кроме Альфреда, остался один только бывший уголовник, пожилой бомж по прозвищу Бирюк), Окрошка побрел к лестнице. Альфред, наверное, еще спит. Сидоров, уходя, приказал

Окрошке никуда своего родственника не пускать и вообще, присматривать за ним.

Но Альфред не спал. Он стоял на площадке нижнего этажа, почесывая под пиджаком бока, искусанные за ночь клопами, и смотрел в темный провал лестничного марша, ведущего в подвал. Вся подвальная площадка и часть лестничного марша была завалена строительным мусором, оставленным еще до конверсионного катаклизма прежним руководством завода. Да бомжи добавили сюда разного хлама, который даже им стал не нужен.

- Что не спишь, родственник? - спросил Окрошка. - Я бы на твоем месте спал бы и спал. Да не могу, выполняю поручение Ляксеича.

- Выспался уже. Весь день вчера спал. А потом ночью еще, - ответил

Альфред и протянул Окрошке руку. - Меня Альфред зовут.

- Альфред? Не русское имя. Ты еврей, что ли?

- Мама у меня еврейка. А отец русский. А ты что, евреев не любишь?

- Да мне по хрен. У нас тут полный интернационал. Я, например, кто такой по нации - сам не знаю. Мама татаркой была, а кто отец - без понятия… Я так просто спросил. Имя у тебя чудное. Язык сломаешь.

Давай просто Альф?

- Хорошо, - согласился Альфред. - Мне теперь все равно. Альф, так

Альф.

- Пошли, Альф, подремлем еще чуток, - предложил Окрошка и сладко зевнул, широко открыв редкозубый рот.

- Не хочется, - ответил Альфред и снова посмотрел в темноту подвала.

- Что ты туда все смотришь? - спросил Окрошка. - Там нет ничего интересного. Все проверено-перепроверено на тыщу раз. Хлам один.

- Вспоминаю. Там должен быть вход в бомбоубежище. Дверь такая…железная.

- Нет там никакой двери, Альф. Я не помню, чтобы она там была. Не видел, значит, нет ее. Факт.

- Есть. Точно помню. Я же в этом цехе много раз был. Работал я здесь на 'Искре' когда-то.

Окрошка изловчился и, переложив костыль из правой руки в левую, почесал у себя под лопаткой.

- Ну, и что стоишь? - спросил он.

- А что делать? - не понял Альф.

- Иди и убедись, что ее там нет. Или есть…

- Как же я смогу убедиться? Туда пролезть невозможно. Все завалено.

- Разбери завал. Делать тебе все равно нечего. На работу тебя

Ляксеич пущать не велел. Разбирай себе потихоньку. А я пойду, вздремну малость. Что-то я умаялся, пока всех с постелей поднимал, да из цеха выгонял.

И Окрошка ускакал в свою конурку, а Альфред, оставшись один, немного подумал и стал методично разбирать завал. Работа продвигалась медленно, потому что хлама было очень много, а проход узкий и многие ступени в подвал оказались расколотыми и раскрошенными до основания. Из них торчали железные прутья арматуры.

Можно было легко о них запнуться и разбить голову. К тому же было темно, свет в цех проникал только через стеклянный фонарь на крыше, половина шипок которого была забита фанерой и досками. Работа по расчистке лестничного марша заняла у Альфреда не меньше часа. На подвальной площадке было совсем темно, но Глаза Альфреда уже привыкли к темноте, к тому же он вспомнил совершенно отчетливо, что дверь в бомбоубежище находится справа. Он чуть ли не воочию увидел ее, покрытую толстым слоем зеленой краски, широкую горизонтальную скважину внутреннего замка и могучие стальные петли.

'Ну, можно считать, дверь я нашел, - подумал Альфред, - А как же я ее открою? Без ключа-то…?'.

И все же он не оставил своих попыток проникнуть в бомбоубежище, в котором по его мнению вполне могло находиться что-нибудь интересное.

А если даже там и нет ничего, все равно - лишнее жилое пространство не помешает. Должен же он, новоиспеченный бомж внести свою лепту в общее дело бытия вольного братства!

Альфред попытался подойти к двери ближе, но не смог - путь ему преградила куча старых рулонов рубероида. Их и не взяли-то бомжи потому, что добыть из кучи и использовать их, было невозможно по причине того, что весь рубероид спекся, и вся куча представляла собой монолитную глыбу, состоящую из картона и битума. Альфред ухватился за один верхний рулон и попытался его оторвать. С трудом, но это ему удалось. Остальные рулоны тоже отрывались, правда,

Альфред обломал все ногти пока смог расчистить проход к двери.

Откинув от себя последний рулон, он услышал цоканье Окрошкиных костылей и увидел луч света, нервно прыгающий по кучам мусора.

- А раньше ты не додумался фонарь принести? - раздраженно спросил он у остановившегося на последней ступеньке Окрошки.

- А у тебя языка нет попросить? - не менее раздраженно ответил одноногий бомж.

- Я же не знал, что у тебя фонарь есть…

- Что я, хуже других? Почему бы мне фонаря не иметь? Да и мусор-то таскать, зачем тебе фонарь? Пока бы ты упражнялся, батарейка села бы к едрене Фене… Ну, где тут дверь твоя? - Окрошка направил луч фонаря прямо Альфреду в глаза, тот прикрылся рукой, сказал:

- Правей свети. Вот дверь. Говорил же, здесь бомбоубежище.

- Ух, ты! И, правда. Дверь. Что не открываешь?

- Закрыта она, наверное…

- А ты пробовал? Пробовал, говорю, за ручку потянуть?

- Не-а…

- Так попробуй. Чего встал, как статуя?

Альфред подергал ручку, дверь стояла мертво, словно ручка была прикручена к самой стене.

- Говорю же, закрыта… Замок тут. Да и не может она быть открытой. В бомбоубежище всех и каждого никогда не пускали. Это объект гражданской обороны.

- А ну дай. Отойди в сторону. Малохольный. Гражданская оборона!

Объект! - разорялся Окрошка. - Дай я попробую. Фонарь лучше подержи.

И костыли. Родственник!

Окрошка уперся единственной ногой в порог и, ухватившись обеими руками за дверную ручку, потянул дверь на себя всей малой массой своего тщедушного тела.

Ух! Эх! Кряк! Дверь стояла мертво, как приваренная.

- Хрен там! Закрыта, сволочь! - обиделся на стальную дверь Окрошка.

- Говорю же, закрыта, - снова повторил Альфред. - Ее только автогеном можно взять.

- Автогеном? - Окрошка почесал затылок. - Где его взять, автоген твой? - И вдруг, ухмыльнулся. - А я знаю, кто нам поможет! Хоть какой-то с него прок будет… Жди. Я сейчас. Одна нога здесь…

Окрошка не закончил фразу, потому что продолжение звучало бы несколько преувеличено. Он быстро поскакал по лестнице наверх.

Оставшись один, Альфред присел на рулон рубероида. Фонарь выключил, чтобы батарейки не сели раньше времени.

Он почему-то вспомнил тот день, последний день его работы на

'Искре'. Уже почти всех уволили, осталось только руководство, кое-кто из рабочих, в основном из обслуги, малоквалифицированные, да секретари цеховских начальников. Без них никуда?

На лестнице сновали туда и сюда люди, вынося стулья, кожаные кресла и прочую мебелишку. Телевизор 'Изумруд' пронесли мимо

Альфреда, за ним холодильник 'Саратов', в коем начальник цеха, по видимому, охлаждал водку и боржом. А шестеро рабочих в синих комбинезонах стояли у двери приемной и жестко матерились, обсуждая процесс транспортировки вниз по лестнице тяжеленного насыпного сейфа. Сейф угрюмо стоял рядом и казался неподъемным.

Такое столпотворение в этот день происходило во всех цехах.

Имущество выносилось, грузилось на машины и увозилось в неизвестном направлении. Куда конкретно вывозились вещи и куда потом они девались, Альфред не знал. Этого никто из рядовых тружеников завода не знал. Может быть, они прямиком развозились по квартирам и дачам руководителей подразделений, а может, разгружались на какой-нибудь складе и запирались на замок. А потом на этом складе появлялись высокие начальники, возможно, со своими женами, и распределяли между собой - кому что.

Сюда, во взрывной, Альфред зашел, чтобы увидеться с Наденькой. И проститься, несколько дней назад Наденька сообщила ему, что собирается возвращаться к родителям в деревню, из которой совсем недавно перебралась в город делать карьеру и устраивать свою жизнь.

Наденька стояла посреди приемной, пол которой был засыпан ворохами старых газет, листками инструкций, цеховых приказов и распоряжений.

Глаза у нее были на мокром месте.

- Что мне теперь делать, Алик? - спросила она, глотая слезы у вошедшего Альфреда.

Альфред растерялся и не ответил.

- В деревню? - с надрывом продолжала Надя. - Свиней кормить?

Корову доить? Спину на огороде ломать с утра до ночи?

- А…что…? - заикаясь, стал лепетать Альфред. - Что…? Что делать…?

- Вот и я не знаю, что! Не хочу я в деревню. Я там превращусь…, в старуху я там превращусь. Не пройдет и полгода.

До превращения Наденьки в старуху было далеко, она преувеличивала.

Во всяком случае, больше, чем полгода.

Альфред смотрел на Наденькины трясущиеся губы, на ее слезы, дрожащие на кончиках пушистых ресниц, и молчал. Он не знал, что сказать, не знал, что посоветовать девушке, к которой, в принципе, был неравнодушен, но… Но что он может сделать, если и сам не знает, куда ему идти и на что жить? Какое-то время, конечно, можно посидеть на шее у мамы, но одно дело - родной сын, а с Наденькой?

Нет, двоих мама на своей шее не удержит.

Так он ничего и не сказал Наденьке. Из кабинета раздался голос начальника цеха, приказывающей ей зайти за получением очередного распоряжения. Надя ушла к начальнику, а Альфред, смалодушничав и воспользовавшись ее отсутствием, потихоньку сбежал.

Больше они с Наденькой никогда не виделись. Наверное, уехала все-таки в свою деревню…

Окрошка вернулся не один. За его спиной шел высокий худой старик с белой головой и котомкой на плече.

- Эй, Альф! Ты там не уснул? - окликнул Альфреда Окрошка, который со света не мог разглядеть его, сидящего на рубероиде. - А, вот ты где! Дай-ка мой любимый фонарь. Сейчас мы эту дверь вскроем, как банковский сейф.

Бирюк коротко кивнул Альфреду и сказал Окрошке:

- Свети сюда, на замочную скважину, ешкин кот. - Голос у Бирюка был грубый, чуть хриплый. - А сам отвернись.

- Что, секреты мастерства раскрывать не хочешь?

- Глаз у тебя, Окрошка, нехороший.

- Чем это, интересно знать, тебе мой глаз не нравится?

- Глупый он у тебя и завистливый. Будешь смотреть, не смогу замок открыть.

- Завистливый? - Окрошка не стал повторять первого определения. -

Хорошо. Вообще смотреть не буду. - Он отдал фонарь Альфреду. - Пусть вот он тебе светит, если тебе мой глаз не нравится. А я отдохну пока.

Он отошел назад, нашел удобное место на куче рубероида, пристроил свою тощую задницу и, обиженно оттуда засопев, стал ждать. Бирюк порылся в своей котомке, извлек из нее какую-то железку и принялся ковыряться ею в замке. Возился он совсем немного, буквально через десяток секунд в замке что-то защелкало, и Альф услышал, как ригеля из стен стали рывками вползать в дверное полотно.

- Хороший замок, - одобрительно произнес Бирюк, - прочный, и совершенно не заржавел. Только простой больно, как чукча. Без секретов. Ну, что? Дело сделано.

- Дай-ка, дай-ка! Пусти. - Окрошка мигом поднялся с кучи и, отодвинув костылем Бирюка в сторону, подошел к двери. - Открывай.

Что стоишь, как обмороженный? Альф, давай, открывай свой Сим-Сим.

Альфред потянул за ручку, и дверь медленно открылась, тяжелая стальная дверь в бомбоубежище, построенное и оборудованное во времена, когда угроза ядерного нападения капиталистических агрессоров ни для кого не казалась пустым звуком. На Альфреда пахнуло сухим холодом и запахом пустого помещения, точнее, отсутствием каких бы то ни было запахов. Он посветил фонарем, и яркий луч света выхватил из темноты стеллажи, на которых стояли какие-то ящики. Много ящиков.

- Ни фига себе! - выдохнул Окрошка. - Интересно, что там внутри, в ящиках в этих? Может, консервы?

Часть II.

Тесть.

1.

Идя на встречу со своим тестем, Андреем Валентиновичем Самсоновым, о существовании которого он, естественно, подозревал, но никогда его не видел, Сидоров, что греха таить, слегка волновался.

Накануне вечером, когда они с Мотовило сидели на кухне и пили коньяк, он позвонил с домашнего телефона майора в гостиницу и попросил соединить его с номером, где проживал Самсонов. Трубку поднял секретарь сибирского олигарха. Голос у секретаря был молодым, но вполне убедительным.

- Секретарь господина Самсонова.

- Моя фамилия Сидоров. Мне нужно встретиться с Андреем

Валентиновичем.

- Назовите ваше имя и отчество, пожалуйста, - вежливо попросил секретарь. - И сообщите цель вашего визита.

- Алексей Алексеевич. Я хочу встретиться с господином Самсоновым, чтобы обсудить некоторые вопросы, которые…, - Сидоров на секунду запнулся, - которые, скажем так, имеют конфиденциальный характер.

- Одну минуту.

Видимо секретарь ушел в другую комнату докладывать Самсонову о его звонке, потому, что трубка молчала около минуты, и Сидоров не слышал ни звука.

- Алло? Господин Сидоров? Вы слушаете?

- Да, я слушаю.

- Можете прийти завтра в восемь тридцать. Андрей Валентинович будет вас ждать. Только попрошу не опаздывать и не приходить раньше назначенного времени. У Андрея Валентиновича четкий режим дня и он не терпит отсутствия пунктуальности у своих визитеров.

- Восемь тридцать утра или восемь тридцать вечера?

- Утра, конечно, - удивленно уточнил секретарь, но говорить о том, что его так удивило, не стал, повесил трубку. Слова Сидорова о том, что он прибудет на встречу ровно в восемь тридцать утра, прозвучали под аккомпанемент коротких гудков отбоя.

Да, подумал Сидоров, серьезный мужик мой тесть. И секретарь у него…

В гостиницу Сидоров прибыл в семь двадцать семь. Номер, который ему был ему нужен находился на втором этаже, и Сидоров не стал вызывать кабину лифта, поднялся по лестнице. У двери апартаментов

Самсонова его остановили два охранника, потребовали документы, а потом, пока один из них проверял паспорт и сверял фотографию с оригиналом, второй бесцеремонно его обыскал, охлопав со всех сторон.

- Чистый, - сообщил он напарнику

- Но паспорт у него старый, - сказал напарник.

- Болел долго, - пошутил Сидоров. - Поменять не успел.

Охранник шутку не принял.

- Постойте вон там, в торце коридора, - сказал он Сидорову строго и, постучав в дверь, исчез за ней.

Вышел он через минуту и кивком разрешил Сидорову пройти во временные покои олигарха Самсонова.

Секретарь сидел у раскрытого ноутбука. Едва Сидоров вошел, он оторвал свой взгляд от монитора и демонстративно посмотрел на часы, висящие на стене. Часы показывали восемь тридцать две. Сидоров тоже посмотрел на свои наручные часы и пожал плечами. Он хотел сказать, что в его задержке на две минуты виноваты охранники, но секретарь не дал ему времени это сделать, указал на двухстворчатую дверь и сказал:

- Проходите. Андрей Валентинович вас ждет.

Сидоров снова пожал плечами и немедля вошел к Самсонову.

Первое, что бросилось ему в глаза, был большой портрет Катерины, стоящий на гостиничном секретере. Черная траурная ленточка туго охватывала уголки портрета. На фотографии Катерина была молодой, совсем молодой. Наверное, в ту пору она только-только школу окончила, либо училась на первом курсе института. Лет семнадцать, максимум восемнадцать. Сидоров невольно замер, вглядываясь в слегка позабытые черты лица своей бывшей жены и вспоминая, какой она была тогда, когда они жили вместе. Она была такой же, почти такой же, как на фотографии, что стояла на секретере. Катерина вообще всегда молодо выглядела. И в двадцать восемь лет ее можно было принять за восемнадцатилетнюю студентку, особенно, когда она была в джинсах и майке - тонкая, хрупкая, миниатюрная - девчонка и девчонка. И все-таки было это легкое 'почти'. Глаза! Катерина умела управлять выражением своих глаз. Они могли по ее желанию становиться беззащитно-жалобными и искренне просящими. На коммерческих переговорах взгляд ее глаз был исполнен мудростью и пониманием. Она умела обольщать взглядом и смотреть так, что мертвый бы загорелся страстью и диким желанием. Иногда глаза у Катерины были насмешливыми, иногда грустными. Всякими могли быть эти прекрасные черные глаза. Но того по-детски открытого и слегка наивного взгляда, которое запечатлел фотограф, сделавший этот портрет, Сидоров не замечал у своей жены никогда. И еще… Легкую, едва уловимую тень затаенной обиды увидел Сидоров в глазах молодой Катерины. Эта обида была так глубоко спрятана, что разглядеть ее было невозможно. Но

Сидоров разглядел. А может быть, ему показалось?

- Кха, кха.

От сухого покашливанья, неожиданно прозвучавшего в полной тишине,

Сидоров вздрогнул и повернул голову. Глядя на Катеринин портрет и вспоминая жену, он совсем забыл, куда и зачем пришел.

Сильно пожилой человек, старик, можно сказать, сидел на мягких подушках кожаного дивана, и его вполне можно было там не заметить.

На Самсонове был элегантный темно-синий костюм-тройка почти детского размера. Да, роста и телосложения Самсонов был далеко не богатырского. Катерина от отца унаследовала свою миниатюрность, это было очевидно. Седая челка старика падала на лоб, над плотно сжатыми губами топорщилась щеточка таких же седых, как и челка усов. А глаза были светлыми, почти прозрачными. Наверное, у Катерининой мамы они черные, подумал Сидоров. Глаза старика очень внимательно и изучающе смотрели на Сидорова.

- Садись, сынок. Рассказывай. - Это слово, 'сынок', Самсонов произнес без издевки, но и особого тепла в его голосе Сидоров не уловил. - Садись в кресло. - Старик указал на кресло, стоящее напротив дивана.

Сидоров пересек комнату и сел. Почему-то обращение на ТЫ его не обидело. Может быть, потому, что Самсонов был вдвое его старше, а может, еще почему? Родня?

- Почему не уберег дочь мою? А, сынок?

- Видите ли…, мы с Катериной пять лет тому назад…

- Знаю. Все я знаю.

- Зачем тогда спрашиваете, Андрей Валентинович?

Старик не ответил. Он встал и подошел к окну, которое выходило на осенний сквер.

Прямые аллейки сквера, как лучи солнца на детском рисунке симметрично расходились от центра, а в центре стоял круглый павильон с плоской крышей, кафе-пиццерия 'Бегемот', более известное в народе, как 'бочка'. По обеим сторонам аллей стояли, как часовые на посту стройные березки с полупрозрачной кроной и вечнозеленые молодые елочки. А внутри секторов, образованных аллеями росли старые клены с гнутыми стволами. Их уже давно было пора спилить, выкорчевать и посадить на их месте что-нибудь другое, хотя бы те же самые елочки.

За сквером была видна и слышна центральная улица, ее было видно сквозь дымчатые пятна крон березок, а через открытую форточку в комнату неслись шум автомобилей и троллейбусный свист.

- А ведь в этом городе я родился и вырос, - произнес Самсонов задумчиво, обращаясь скорей всего не к Сидорову, а говоря это самому себе. - И Катюша тоже здесь родилась.

Он вернулся к дивану, сел, закрыл глаза, и некоторое время сидел молча. Сидоров тоже молчал и смотрел на Самсонова. Лицо у Андрея

Валентиновича было суровым, даже грубым - прямой, слегка широковатый нос, впалые щеки, глубокие морщины, идущие от крыльев носа и смыкающиеся под волевым квадратным подбородком. Еще три морщины лучами шли от переносицы и вертикально пересекали высокий лоб, теряясь в седой челке. Кожа лица неровная, в мелких оспинах, и темного, скорее землистого нездорового оттенка. Наверное, старик болен, решил Сидоров, во всяком случае, выглядит он скверно, как недельный труп. Самсонов сидел, не шевелясь, и молчал, его вполне можно было принять за мертвеца, если бы не серая жилка на худой морщинистой шее туго окольцованной жестким воротничком белоснежной сорочки, вздрагивающая при каждом ударе сердца старика.

- Там в баре…, - нарушил свое молчание Андрей Валентинович, - там коньяк, виски, водка. Налей себе что-нибудь. И мне… Помянем нашу Катюшу. - И добавил ворчливо: - Раз уж ты решил со мной встретиться.

Сидоров встал и подошел к минибару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку 'Болентайна' и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял бокал, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.

- Да, я все знаю о вас с Катюшей, - сказал он. - О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о ее жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все ее шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце…, если бы не операция…, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в

Англии был, в клинике кардиохирургии. И в таком состоянии, что мне ничего не могли доложить. А когда оклемался немного, уже поздно было…

Старик снова пригубил бокал и поставил его на журнальный столик, стоящий между диваном и креслом, на котором сидел Сидоров.

- Мне выпивать нельзя совсем, - сообщил он. - Врачи запретили даже нюхать. А ты себе еще налей.

- Пожалуй, я тоже не буду. С утра пить не в моих привычках.

- Похвально. Хорошая привычка… Тебя, наверное, интересует причина наших таких…натянутых отношений с дочерью?

Сидоров промолчал, не ответил ни да, ни нет. Конечно, его интересовало все, связанное с его бывшей женой, но он понимал - то, что предлагал рассказать ему Самсонов, было личным, очень личным, такое не рассказывают каждому встречному и поперечному. Поэтому он не мог сказать да. Но Сидоров не считал себя этим каждым, и видел - старик сам хочет ему рассказать все. Может, Андрей Валентинович желал облегчить свою душу, а может, признал его, Сидорова, близким и родным, которому можно рассказать о своей беде. Поэтому Сидоров не сказал нет.

Самсонов откинулся на спинку дивана и снова закрыл глаза.

- Причина проста и тривиальна, - начал он свой рассказ. - Такое встречается часто, гораздо чаще, чем об этом рассказывают в различных ток-шоу всякие там Андреи Малаховы и Дмитрии Нагиевы…

Сидоров не имел ни малейшего представления, ни о Малахове, ни о

Нагиеве, он и раньше не считал телевизионный ящик источником полезной информации и очень редко смотрел телепередачи, а последние пять лет и телевизора-то в глаза не видел. Но он не перебивал старика, слушал внимательно.

…Катерина росла без матери. Ее мама, первая жена Самсонова, черноокая и статная красавица Серафима Наумовна умерла, сумев дать жизнь дочери, но не найдя сил, чтобы выжить самой. У маленькой Кати была нянька, пожилая женщина, соседка Самсоновых по коммунальной квартире. Отец не мог много времени уделять дочери в силу своих постоянных разъездов по стране в поисках новых месторождений нефти, а когда стал директором одного из предприятий нефтедобывающего комплекса в Западной Сибири, то и вовсе стал появляться в родном городе не больше одного, двух раз в году.

Катя очень любила отца. Мамы у нее не было, и всю свою дочернюю любовь Катя дарила отцу. За двоих. Няня была доброй женщиной, даже излишне доброй, она баловала Катю и позволяла ей гораздо больше, чем позволила бы родная мать. Катя к ней неплохо относилась, но… Но няня, это всего лишь няня, чужой человек. А отец…

Как же Катя ждала его приездов! Каждое утро, едва проснувшись, она спрашивала у няни:

- А папа приехал?

И когда няня говорила ей, что папа должен приехать тогда-то и тогда-то, через столько-то и столько-то дней, она сильно расстраивалась и принималась считать дни, хотя считать пока умела только до десяти. Катя загибала пальчики, и когда все десять пальцев сжимались в два маленьких кулачка, а считать надо было еще и еще, она начинала плакать. Ей не в радость были ее игрушки и книжки-раскраски. Она плакала от одиночества, несмотря на то, что няня всегда была рядом, и от несправедливости. От чудовищной несправедливости. Няня успокаивала ее, как могла. Через некоторое время Катюша переставала плакать и няня думала, что ее подопечная смирялась со своей долей. А Катя каждый вечер, ложась спать, думала, что няня ошиблась, и что папа завтра утром обязательно приедет.

Когда отец, наконец, приезжал, Катиной радости не было предела.

Няня рассказывала Андрею Валентиновичу о том, как Катя плачет и скучает, как ждет его и как любит. Самсонов кивал головой, но снова, через пару дней собирался в дорогу. Он не мог поменять работу, не хотел. Потому что считал: нефть - это не просто черное жидкое золото, нефть - это нечто вечное, это очень большие деньги и гарантия безбедного существования на всю жизнь. Бросить заниматься нефтью - значить лишить себя этой гарантии.

И он уезжал. А Катя ждала! Господи! С каким нетерпением она его ждала! Пожалуй, только она сама смогла бы рассказать о том, как она его ждала…

Впрочем, вскоре, когда Кате исполнилось шесть лет, все изменилось.

Андрей Валентинович получил огромную благоустроенную квартиру в

Таргани, забрал Катюшу и они стали жить вместе. Если только можно назвать 'совместным' их проживание, когда Катя с утра до вечера бродит по пустым комнатам или в одиночестве играет со своими куклами, а отец сутками не приходит с работы, а иногда уезжает на несколько дней, то в Москву, то еще куда-нибудь.

У Кати снова появилась няня. Теперь молодая и красивая. Она приходила к Самсоновым каждый день и уходила домой только на ночь, а в те дни, когда Андрей Валентинович не ночевал дома или улетал в командировку, няня ночевала в их квартире. В ее обязанности, кроме ухода за Катюшей и ее, так сказать, воспитания входила домашняя уборка и готовка. Готовила няня отвратительно, а прибиралась в квартире быстро, и небрежно, словно она не деньги устроилась сюда зарабатывать, а ее привели силком и заставили отбывать повинность.

Катю же она не воспитывала, а в лучшем случае присматривала за ней, как бы она не выпала из окна третьего этажа, а так как Катя выпадать из окна не собиралась, то и проблем у няни с присмотром не было никаких. Катя была предоставлена самой себе. Она играла в игрушки, рисовала папу и закладывала в своем характере основы самостоятельности и независимости.

Няню, а точнее домработницу звали длинно, и как казалось Катюше, некрасиво - Элеонора Владиславовна. Поэтому Катя ее никак не называла. Элеонору Владиславовну это злило и вообще - взаимоотношения няни и Кати были натянутыми и сухими. А чаще, их просто не было - вообще никаких взаимоотношений.

И еще, Катя сильно ревновала своего любимого папулю к этой белобрысой, худой и губастой тетке. Она замечала взгляды, которые бросал отец на Элеонору и гадкие, как ей казалось улыбочки и ужимки домработницы. Как-то раз она предложила папе:

- Пап, а давай Элеоноры Владиславовны, - она произнесла имя и отчество няни-домработницы по слогам, - давай ее больше не будет.

- Как это? - не понял Андрей Валентинович.

- Пусть она к нам не приходит.

- А кто будет присматривать за тобой в мое отсутствие? Кто будет тебя воспитывать?

- А меня не надо воспитывать. Я воспитанная.

- Ну…, - замялся отец.

- Суп из пакетов я сама варить буду. И в магазин ходить.

- А в доме убирать?

- И убирать я.

- Но тебе же учиться надо. Первого сентября в школу пойдешь, в первый класс.

- Плохая она. Не хочу, чтобы Элеонора Владиславовна здесь была. -

Катя снова произнесла ненавистное имя по слогам.

Папа смутился и ничего не ответил.

А вскоре произошло то, что вначале сильно расстроило Катюшу и показалось ей очередной неприятностью, а чуть позже она поняла - это катастрофа!

Элеонора, или Нора, как называл ее папа, осталась у них ночевать.

Папа был дома, а Нора осталась у них. Катя увидела ее утром, выходящую из папиной спальни, растрепанную, но с довольной улыбкой на губах и в папиной рубашке, которая не застегивалась у Элеоноры на груди и едва закрывала пупок. Несмотря на свой дошкольный возраст и полное отсутствие информации в вопросах взаимоотношения полов, Катя сразу все поняла.

Это было утро субботы. А за завтраком папа сказал:

- Катюша. Тетя Нора теперь будет жить у нас постоянно. Надеюсь, что вы с ней будете ладить.

- Конечно, любимый, - приторно улыбнувшись Кате и приобняв Андрея

Валентиновича за плечи, сразу расставив все точки над 'И', ответила за Катю Элеонора. - Мы обязательно поладим с нашей Катюшей. Правда,

Катюшенька?

Катя закашлялась, подавившись бутербродом с сырокопченой колбасой и, швырнув его на стол, выбежала с кухни.

С этого дня отношения между Катей и Норой из натянутых превратились в откровенно враждебные. Причем совершенно откровенно игнорировала свою новоиспеченную 'маму' Катюша, а Нора действовала исподтишка. Что-то нашептывала Андрею Валентиновичу на супружеском ложе, ябедничала, даже проливала крокодильи слезы, сокрушаясь, что как ни старается она наладить контакт со своей падчерицей, как ни пытается доказать ей свою любовь, все без толку! Все слова - как в вату уходят, все внимание мимо, не оценивается и даже не замечается.

Часть правды в словах Элеоноры была, но только часть. Никакой любви она к своей падчерице не испытывала и не проявляла, и контакта никакого налаживать не собиралась. Если она и разговаривала с Катей, то только тоном приказа. Зато при Андрее Валентиновиче пела соловьем и сюсюкала с Катей, как с маленькой. Это выглядело откровенно наигранным, но Андрей Валентинович казалось, ничего не замечал.

Отношения Кати с отцом стали портиться, ее безграничная любовь к нему притупилась, а вскоре и вовсе ушла.

Это произошло примерно через год после его женитьбы на Элеоноре

Владиславовне. Странное дело - из худой за этот год Нора превратилась в толстую. Живот у нее стал большой и уродливый. В один прекрасный день Нору увезли на 'скорой', а когда она вернулась домой, то вернулась не одна. Нору привел папа, а в руках у папы был голубой сверток. Почти сразу из свертка раздался противный писк, и

Катя узнала, что у нее теперь есть братик и зовут этого братика

Владиславик. Новорожденного назвали так в честь Нориного папы.

Катя возненавидела Владиславика с первого дня.

- Ничего, - услышала она как-то Норин голос из спальни. - Я думаю,

Катенька нашего Владиславика полюбит. Вот разглядит его хорошенько, увидит, какой он красивенький, какой он беленький и чистенький, какой он 'нюхаша', и сразу полюбит.

Нюхаша! Слово-то какое придумала, думала Катя, сжимая зубы.

- Я тоже так думаю, - согласился отец. - А, правда, какой мой сын красивый! Весь в тебя, моя радость!

Катя из интереса внимательно рассмотрела Владиславика когда Нора меняла ему пеленки и поняла, что отец прав, но только в одном:

Владиславик - точная копия Норы. Такой же белобрысый, те же глупые голубые глаза, даже еще глупее. И губы такие же пухлые.

Никакой красоты в сводном брате она не нашла. По ее представлениям, глаза должны быть карими, кожа смуглой, а волосы черными. В тот период своей жизни она искренне в это верила, потому что сама была такой. Папа был не таким, но пап не выбирают. А о том, что вкусы со временем меняются, она тогда не знала. И о том, что дело не в цвете волос и глаз тоже не знала.

Ублюдок! Новое слово, усвоенное в школе. Так Катя стала называть про себя Владиславика. В школе, в самом первом классе она вообще много новых слов узнала, и не только слов, но и понятий. Училась-то она вместе с детьми тарганских нефтяников-работяг, которые и сами в выражениях не стеснялись и чад своих за матерщину не ругали, считали мат неотъемлемой частью и нормальным, законным вариантом великого и могучего русского языка. Еще Катя узнала, что дети берутся в роддоме, они там рождаются из животов баб, а заводятся они в животах от какого-то микроба. И только у баб. Микроб этот только на баб действует. А вот что это за микроб такой, этого никто не знал, никто из ее одноклассниц.

Заражаться и носить в своем животе какую-то гадость, которая потом превратится в подобие Владиславика, Катя не хотела. Ничего, если каждый день мыться с мылом и не есть грязные продукты, думала она, авось у меня в животе никто и не заведется. Да и время еще есть.

Школьные подруги говорили, что этот микроб только на взрослых баб действует, в основном на замужних.

Позже она все узнала про микроба, от которого рождаются такие ублюдки, как Владиславик и решила твердо: ребенка у нее не будет никогда! И выходить замуж она тоже не хотела.

Шли годы. Владиславик рос, а Катя взрослела. Андрей Валентинович по-прежнему уделял много времени работе, а когда был дома, занимался с сыном. Он с ним играл в дурацкие игры с визгами и хрюканьем, или сказки читал. Между прочим, ей он сказки никогда не читал, вспоминала Катя. Игрушек у Владиславика было очень много, детская была завалена игрушками. Все, что можно было купить в местном

Детском Мире, было куплено. И из каждой своей командировки отец привозил новые игрушки, такие, которые в Таргани никто и не видывал.

Катя не завидовала Владиславику, она просто не понимала - куда столько? Она давно уже перестала ревновать отца и к Норе и к их сыну, она отстранилась от всех от них своими подругами, книгами и школьными уроками. Училась она хорошо. А что еще делать девочке в богом забытой Таргани?

Однажды, Катя уже заканчивала десятый класс, а Владиславику исполнилось девять лет, папа с Норой ушли к друзьям в гости, а Катя осталась в квартире с братом. Она что-то учила по химии, как вдруг на кухне раздался истошный крик Владиславика. Катя опрометью бросилась на кухню и увидела такую картину: мальчишка бегал по кухне из угла в угол, как сумасшедший, выпучив глаза и тряся в воздухе рукой. И орал, как резанный. Он обжегся, когда хотел снять с плиты жестяную крышку, в которой топил сахар, чтобы сделать себе леденец.

Расплавленный сахар перетек с крышки на конфорку и вся кухня наполнилась едким дымом.

- Идиот! - закричала на него Катя. - В серванте конфет полно шоколадных, а он тут дурацкими экспериментами занимается! Оголодал, ублюдок?!

Владиславик заорал еще громче.

Катя выключила плиту, столкнула с нее тряпкой пузырящееся варево

Владиславика. Потом она поймала брата за запястье и, открыв кран с холодной водой, сунула под струю его обожженную руку. Боль отступила, и пацан немного успокоился, но когда Катя закрыла кран,

Владиславик снова заплакал.

Пришли папа с Норой, а Владиславик весь в слезах. Кате попало за то, что она не следила за братом, а Владиславик спросил у отца, глотая слезы:

- Папа, а кто такой ублюдок?

Андрей Валентинович зло посмотрел на дочь, но ничего ей не сказал, а когда Нора увела сына доревывать в родительскую спальню и смазывать там какой-то мазью его ожег, папа пришел в Катину комнату и спросил ее:

- Как долго это будет продолжаться, Катерина?

- Что именно?

- Почему ты ненавидишь своего брата? Почему ты ненавидишь Нору, меня, всех нас? Почему ты назвала Владислава ублюдком?

Катя пожала плечами.

- По привычке.

- По привычке? - разозлился отец. - Так ты что же? Ты его всегда так называешь?

- Мысленно, - слегка испугалась Катя.

- Мысленно? - отец от неожиданности сел на письменный стол.

…Андрей Валентинович снова подошел к окну и снова надолго замолчал, глядя в пасмурную серую даль ноябрьского утра.

- Мне бы понять тогда, что я не прав, - продолжил он от окна. - Не прав с самого начала. Когда о дочери своей забыл, когда Нору в дом привел… На пустом месте такая ненависть, какая была у Катюши ко мне, к моей жене и к моему сыну не возникает. Всегда есть причина, и, как правило, эта причина в нас самих. Только мы ее не видим.

Позже прозреваем. Позже…, когда уже ничего исправить нельзя…

Или можно, но для этого придется жертвовать чем-то другим. Или кем-то другим. А иногда и жертвы ничего не решают.

Самсонов вернулся к журнальному столику, взял свой бокал, подержал его в руках и поставил назад.

- Мне восемьдесят, - сказал он. - Когда Катюша родилась, мне уже сорок три было. Поздний ребенок, можно сказать. Обычно поздним детям родители всю свою любовь отдают, а я не отдал. В работе был по уши, только о работе и думал… Нет, Катю я любил всегда, но как-то…традиционно, без надрыва и самопожертвований. Ну, есть у меня дочь, моя, родная, единственная. Должен любить, и любил. Но работа, наверное, все-таки у меня на первом месте была. А когда

Владислав родился, я уже в колее был - с работой полный порядок, перспективы радужные, можно было и о семье подумать. Я, наверное, с ума сошел, а может быть, отцовское чувство во мне, наконец, проснулось окончательно. Вот только я его неравномерно между своими детьми распределил, чувство это. Владиславу почти все, а Катюше…, что осталось…Тогда я очень разозлился на нее из-за этого слова -

'ублюдок'. Наорал, и… Глупость я большую совершил, Алексей, деньгами ее попрекнул. Сказал: мол, живешь на мои деньги. На всем готовом. Самостоятельную и независимую из себя строишь. Вот посмотрел бы, сказал, как ты без нас, без ублюдков, прожить бы смогла. А она мне в ответ: посмотришь. И отвернулась, больше ничего не сказала. Позже понял - она от меня тогда совсем отвернулась…

Время к выпускным экзаменам шло. Окончила школу, уехала сюда. Даже на проезд денег от меня не взяла, где-то заняла. Здесь в торговый поступила, окончила его с красным дипломом. Пока училась, я ей помощь неоднократно оказать пытался. Отказывалась. И когда бизнес свой решила после окончания института организовывать, я снова к ней приехал и денег предложил. Я тогда уже свое предприятие акционировал, денег у меня немерено было. Опять отказала. Я сама!

Ты, говорит, хотел посмотреть, как я без тебя существовать буду?

Смотри. Только со стороны. А миллионы свои тебе есть на кого тратить…

- Ну, зачем ты так, Катюша? - обиделся Андрей Валентинович. - Я же от чистого сердца. Ведь ты же дочь моя! Родная!

- Родная? - Катерина разозлилась. - А ты помнил об этом, когда по командировкам своим мотался? А я ждала тебя и, как дура надеялась, что вот эта, именно эта командировка последняя, что ты приедешь, и мы будем жить вместе. Вдвоем, как два самых близких и родных человека. Нет, не помнил. Работа у тебя была родной. Нефть эта проклятая тебе родной была! А потом у тебя другие родные появились, сначала Нора, потом ваш сын. И тебе не до меня стало. Вообще не до меня. Я в твоем доме не как родная, а как чужая жила. И тебя это устраивало. Не закатывает дочурка истерик - значит, все в порядке.

Не требует к себе внимания - значит, не нуждается. Так что, можно все свое время и любовь другим родным уделять. Норе, сыночку ненаглядному. Нюхаше!

Андрей Валентинович стоял красный, словно его по щекам отхлестали.

Все было правдой в Катюшиных словах. Все!

Он бы мог как-то смягчить Катин гнев, рассказав ей о том, что с

Норой они расстались, что жена просто-напросто сбежала от него с заезжим музыкантишкой, бас-гитаристом из какой-то там рок-группы, забыв даже о сыне, оставив Владиславика отцу. Через три месяца вернулась, но Андрей Валентинович ее не простил, выгнал из дому.

Нора подала в суд, но ничего не добилась - судьи не поверили в ее раскаянье, брак был расторгнут, а сына ей не вернули. Но Элеонора

Владиславовна долго не горевала по этому поводу, нашла себе нового мужа, молодого парня из коммерсантов-предпринимателей первой волны и живет теперь в Австралии.

Он мог бы рассказать ей и то, что с Владиславиком у него нет общего языка. Мальчишка совершенно не хочет учиться, грубит и целыми днями шатается по Таргани с поддатыми друзьями-хулиганами в поисках развлечений. Он и сам в свои четырнадцать лет уже выпивает. Чаще всего эти развлечения заканчиваются разбитым лицом и краткосрочной депрессией с зализываньем ран, а иногда - приводом в милицию. И тогда Андрею Валентиновичу приходится пользоваться своим положением и напрягать друзей, чтобы замять дело об очередной хулиганской выходке сына. Какое-то время сынуля становится смирным и тихим, но через три-четыре дня все начинается сначала. Владиславик уже давно на учете в детской комнате милиции. От отца Владиславику нужно только одно - деньги. Но Андрей Владиславович денег ему не дает, и поэтому они постоянно ссорятся.

Единственное, что спасало Андрея Валентиновича в настоящем его положении от того, чтобы самому не впасть в депрессию и не запить горькую, это работа. Но теперь она была для него не просто любимым занятием, каким он мыслил ее раньше, а некой отдушиной, пространственно-событийным континуумом, в который можно было переместиться и находиться в нем, решая его проблемы, совершено забыв о своих собственных и не думая о неудавшейся жизни. Да, да, именно - о своей неудавшейся жизни.

Но он не стал ничего рассказывать Катюше.

Что это изменит?

Может, Катя разжалобится и простит ему то, что он сам себе простить не может? Ему, конечно, нужно прощение, но не такой ценой.

А как? Как вернуть дочери утраченное им самим доверие? Как вернуть любовь? Какие слова нужно сказать, чтобы Катюша ему поверила, поверила в его раскаяние? Ведь оно искреннее, это раскаяние… А может, не нужно слов? Слова - ничто. Нужно жить и имея то, что он имеет, постараться сделать так, чтобы у дочери все было хорошо. И ничего не говорить ей. Ничего. Контролировать ее жизнь со стороны.

Не наблюдать со стороны, как она предложила, а вмешиваться, создавая условия для развития ее бизнеса и по возможности сокращать до минимума количество ошибок. Но только незаметно, так, чтобы она не заподозрила ничего о том, что он ей помогает, так, чтобы все победы и успехи ее предприятия она относила на свой счет. Если делать добро, то его надо делать бескорыстно, тем более, если речь идет об искуплении грехов.

Андрей Валентинович молчал, а Катя сказала:

- Извини, папа. Мне некогда, у меня дела. - И добавила жестко: -

Уходи.

И он ушел.

Больше они с Катей не встречались и не о чем не разговаривали.

Андрей Валентинович несколько раз приезжал в родной город, иногда по делам, но чаще, чтобы увидеть свою дочь. Он знал, где и с кем она живет, знал, где расположен ее офис. Он подъезжал на автомобиле с тонированными стеклами к тому месту, где она должна была появиться, и украдкой смотрел на нее из окна автомобиля, но не подходил, боялся, что Катя не захочет с ним разговаривать.

- И я стал ее теневым спонсором и негласным помощником, - рассказывал Самсонов. - Я отслеживал все Катюшины контакты, мои люди проверяли ее поставщиков и покупателей. Если контрагент не вызывал у меня никаких опасений, я не противился заключению контракта. Если были сомнения, я делал так, чтобы контракт сорвался. Иногда я даже подставлял Катюше 'правильных' бизнесменов и партнеров. Я не имею в виду ее личную жизнь, - оговорился он. - В личную жизнь вообще вмешиваться нельзя. Речь идет только о бизнесе. Я подталкивал в направлении Катюшиного предприятия надежных людей, но действовал аккуратно, так, чтобы они сами не подозревали, что их сводят. А некоторые так просто действовали по моему заданию. Я им за это деньги платил. И немалые…

Самсонов умолк, заметив удивленный взгляд Сидорова.

- Нет, нет, ты меня не правильно понял, - сказал он, как бы оправдываясь. - Я не собираюсь умалить Катюшины заслуги в бизнесе.

Мою помощь можно считать дополняющей и слегка корректирующей. Катя вполне бы обошлась и без нее. Она удивительно чутко ощущала перемены на рынке и всегда держала нос по ветру. А уж целеустремленности и работоспособности ей было не занимать. Этим она в меня. Трудоголик.

И артистизм необходимый у нее был, и обаяние. Да ты знаешь, что тебе рассказывать?

- Знаю, - кивнул головой Сидоров.

- Но не мог же я быть простым наблюдателем… Помогал, особенно на первых порах, когда она еще не стала таким ассом в коммерции, какой ее все считали. Заслуженно считали.

Вдруг Самсонов вскинул голову и как-то странно посмотрел Сидорову в глаза.

- А хочешь, начистоту? - спросил он, и начал говорить, не дожидаясь согласия Сидорова на свою исповедь. - Я, конечно, старался, чтобы помощь моя была Катюше незаметна, но в душе мечтал, что греха таить? Мечтал, чтобы она когда-нибудь узнала, что ей помогают, и поняла, кто ей помогает. Что это я ей помогаю. И чтобы она не отвергла этой помощи и не послала меня, куда подальше…

Полного бескорыстия не бывает. Я так считаю. Всегда человек преследует какую-нибудь цель. А я человек, обыкновенный грешный человек. Не бог, не Иисус Христос. Я мечтал, что Катя поймет, что я люблю ее, и что давно уже осознал свою вину перед ней. Пожалуй, единственное чего я хотел всю свою жизнь, это получить прощение у своей дочери. Но я так его и не получил. Не успел…

- Вы получили это прощение, - сказал Сидоров, когда старик замолчал. - Больше того, Катя не только вас простила, но и осознала свою часть вины в ваших непростых отношениях. Мне кажется, Катя очень сожалела о том, что не успела сказать, что тоже была не права.

Последними ее словами были такие: 'Прости меня, папочка…'.

- Правда? - хрипло спросил Андрей Валентинович. - Она так сказала?

Не может быть… - Сидоров увидел, что волевой подбородок Самсонова задрожал, нижние веки покраснели и в блеклых стариковских глазах засветились слезы. - Не может этого быть! Не может… Откуда ты знаешь, что говорила Катюша перед смертью? Откуда? Ты что, рядом был? Ты видел…? Ты слышал?

- Не я. Альфред Молотилов. Абреки Пархома хотели убить не только

Катю, но и ее гражданского мужа. Он ничего не мог сделать. Он был связан и избит.

- Молотилов? Мои люди искали его, но не смогли его найти. Где он?

Ты знаешь, где он?

- Он в безопасности. Конечно, эта безопасность относительна…

- Мне нужно, чтобы он был здесь. Ты меня понял? Здесь! Я засажу этого бандита, Пархома, за решетку! Мне надо, чтобы он сидел не только за свои махинации, я за Катюшу ему отомстить хочу! Альфред

Молотилов - главный свидетель. Приведи его сюда, Алексей…

Неожиданно в дверь постучались.

- Войди, Николаша, - крикнул Самсонов, зная, что кроме, как его секретарю, некому стучать в дверь.

На пороге возник вышколенный секретарь.

- Андрей Валентинович, пришел господин Десницкий. - Николаша выразительно посмотрел на Сидорова.

- Пусть заходит, - сказал Андрей Валентинович. - У нас с Десницким от Алексея Алексеевича секретов не будет.

Николаша коротко кивнул и вышел.

Человек, сменивший секретаря на пороге, был высок и строен, но не молод, о чем свидетельствовали седые виски и белые пряди волос, расходящиеся в разные стороны от ровного пробора. Впрочем, судить о его возрасте было трудно, ему можно было дать и сорок лет и шестьдесят. Темно-серый костюм сидел на нем, как влитой. В принципе, если бы не седина, он выглядел вполне моложаво.

Вошедший легко мазанул взглядом светло-карих глаз по посетителю

Самсонова. Легко и быстро. Если бы Сидоров не смотрел внимательно ему в глаза, то и не заметил бы этого взгляда. Но он его заметил и тут же ощутил себя просканированным и просвеченным насквозь.

Помощник Андрея Валентиновича Самсонова, догадался Сидоров, вспомнив описание, данное майором Мотовило. Действительно, сильно смахивает на отставного гэбэшника - напускное безразличие в глазах, отсутствие каких-либо особенностей в чертах лица - ни красоты, ни изъянов. И вообще, лицо неподвижное, лишенное мимики. Фоторобот, а не живой человек. А выправка военная.

- Познакомься, Денис, - сказал Самсонов. - Это мой зять, Сидоров

Алексей Алексеевич. Десницкий Денис Александрович, начальник службы безопасности моего холдинга.

- Очень приятно, Десницкий, - сказал Денис Александрович, протягивая руку. Ладонь была сухой и жесткой. А на запястье из-под белоснежного манжета выглянули часы на золотом браслете. Не тяп-ляп, узнал Сидоров знакомую дорогую марку. Радо.

- Сидоров.

Десницкий взглянул на часы, кивнул самому себе, подошел к минибару и, не спрашивая разрешения, налил себе виски. Потом сел на диван рядом с Андреем Валентиновичем и, сделав небольшой глоток из своего бокала, беззвучно покатал виски во рту, прислушиваясь к своим вкусовым ощущениям. Было заметно, что к дорогим напиткам Десницкий привык давно а, смакуя 'Болентайн', он всего лишь проверяет на вкус соответствие содержимого бутылки его названию. И еще Сидоров понял, что этого человека связывают с Самсоновым не просто служебные отношения, но и вероятно дружеские.

- Рассказывай, Денис, - предложил Самсонов. - Можешь ничего не скрывать, Алексей Алексеевич в нашем лагере.

- Я это уже понял… Итак, Пархом сядет, как миленький.

Компромата на него я собрал достаточно. Наши московские товарищи обещали стопроцентный успех. Я только что с самолета. Вчера вечером встречался в белокаменной с заместителем генпрокурора и с его цепным псом, следователем по особо важным делам. Оболенцев, ты его знаешь.

Обсуждали детали предстоящей операции. Группа уже создана, ждала только нашей отмашки. Я ее дал с твоего вчерашнего благословения.

Завтра здесь будет жарко. Не поздоровится ни Пархому, ни местному городскому руководству - господам из мэрии и милицейским начальникам. Только…

- Что 'только'?

- Доказательства по организации многих Пархомовских афер имеются и они неоспоримы. Чего я не сделал, доделают спецы из генпрокуратуры.

А вот по факту…, извини, Андрей…, по факту убийства твоей дочери, практически ничего нет. Одни лишь косвенные данные, да и то… Никто ничего конкретного не видел. Только соседи в коттеджном поселке наблюдали, как ее и Альфреда Молотилова чечены сажают в машину и куда-то увозят. И все. Куда, зачем и что с ними потом стало, никто сказать ничего не может. В Шугаевке все выгорело дотла.

Кроме того домика еще два сгорело. Следов никаких. Сначала-то следы протекторов наверняка можно было отснять, но кому тогда это нужно было? А потом все размесили… Сторож слышал, что какие-то машины на территорию Садового общества въезжали, а потом выезжали, но ничего не видел. Было поздно, и все, кто на дачах находился, спали.

Считай, конец октября. В это время на дачах мало кто ночует.

Повторная экспертиза останков Екатерины Андреевны тоже скорей всего ничего не даст, так что на эксгумации настаивать не рекомендую. Да там судмедэкспертам и исследовать-то нечего, кости одни обугленные… Извини, Андрей Валентинович.

Самсонов покивал головой.

- Значит, Альфреда твои люди не нашли…

- Нет. Затерялся. Где-нибудь среди бомжей отсиживается или вообще куда-нибудь уехал. Если, конечно, его раньше нас не нашли

Пархомовские боевики. Может, потом, когда Пархома возьмут,

Молотилова в розыск объявят. Но я сомневаюсь…

- В розыск Молотилова объявлять не придется, - подал голос

Сидоров. - Он жив и я знаю, где он…

2.

- Может, консервы? - радостно предположил Окрошка. - Вот здорово было бы!

- Плохо было бы, - возразил Альфред. - В это бомбоубежище минимум лет одиннадцать не ступала нога человека. Все консервы давно испортились. Если там действительно консервы, не вздумай их есть.

Отравишься.

- Ничего подобного, - начал спорить Окрошка. - Их в котелке прокипятить и ничего не отравишься. Они же запаянные. Что с ними будет? Да и проверить можно - если банка вздутая, ее, конечно, лучше бы выбросить, а можно и не выбрасывать, а прокипятить только. Если банка целехонька и не вздута, консервы лопай, прям так. Ни хрена не будет. Точно говорю.

- И все же я не стал бы рекомендовать…

- А мне по фигу твои рекомендации. Ты мне просто - Альф. Ты

Ляксеичу родственник, а мне никто!

- Да я не настаиваю, - разозлился Альфред. - Хочешь отравиться - травись. Твое дело. Но я предупредил.

- А пошел ты! Родственник!

- Может быть, сначала проверим, что там, а потом уже и выяснять будете, кто кому родственник, ешкин кот? - раздался за их спинами хриплый голос Бирюка. Альфред и Окрошка оглянулись. Окрошка посмотрел на Бирюка удивленно, словно недоумевал, почему этот уголовник все еще здесь, но ничего не сказал, только крякнул и резво поскакал в открытую дверь.

- Свети, Альф, - приказал он Альфреду. - Вот сюда свети. Видишь, где я стою? У баррикады этой.

Альфред подошел к стеллажу и посветил Окрошке, который, сгорая от нетерпения, пытался оторвать крышку от одного из ящиков.

Бирюк остался у порога, он что-то шарил в темноте по стене.

Ящиков было по два в глубину стеллажа и по пять по длине полок, а всего полок было шесть. Итого шестьдесят ящиков, наполненных неизвестно чем, но явно чем-то полезным. Пусть даже тушенкой.

Окрошка частично прав. Альфред помнил, мама рассказывала, что если банка не вздута, ее, действительно можно открывать, и есть содержимое, не боясь отравиться. Правда, это касалось только тех консервов, срок годности которых не истек, но в теперешнем положении

Альфреда, этим уточнением можно и пренебречь.

Неожиданно раздался щелчок и вспыхнул яркий свет. Альфред зажмурил глаза.

- Ешкин кот! - изумленно прохрипел Бирюк. - Я так, на всякий случай решил выключатель проверить. А напруга есть оказывается!

- Ну да, - пояснил Альфред, сам только что догадавшийся о происхождении напряжения. - Все верно. В бомбоубежища электроэнергия подается по подземным коммуникациям напрямую с электростанции. Здесь и автономное питание должно быть. Аккумуляторный блок или дизель-генератор какой-нибудь. На случай ядерного удара. Он, наверное, там дальше, - Альфред указал в конец помещения. В дальней стене была еще одна дверь, тоже закрытая. - В какой-то другой комнате. Там должно быть много комнат. Бомбоубежище-то на всех работников цеха рассчитывалось, эдак человек на…

- Хорош трындеть! - перебил Окрошка разглагольствования Альфреда.

- Давай лучше смотреть станем - что там такое в ящиках.

- Ну-к, дай-ка. - Бирюк достал из своей котомки фомку, и ловко подковырнув крышку, открыл ящик.

Ящик был заполнен ровными рядами серых брусочков.

- Чегой-то? - разочарованно спросил Окрошка. - Мыло что ли?

Альфред вытащил один брусок из верхнего ряда, понюхал, помял в руках и заявил:

- Пластит.

- Чего? - переспросил Окрошка.

- Пластит, - повторил Альфред. - Его на 'Искре' для Министерства

Обороны в огромных количествах производили когда-то. Практически до девяносто четвертого года. Пластит - это взрывчатка такая, с большой мощностью взрыва…

- Да знаю я, что такое пластид, - взорвался вдруг Окрошка. - Я, как-никак воин-интернационалист. Повидал я в Афгане этого пластида!

Тебе и не снилось.

- Ты хоть знаешь, где Афган находится-то? - с усмешкой в голосе спросил Бирюк. - Что ты за брехло такое?

- Я брехло? - возмутился было Окрошка, но сразу поменял тактику, уразумев, что байка о его участии в боевых действиях советских войск в Афганистане не прокатит. Альфу еще можно лапшу на уши навешать, но

Бирюк-то его, как облупленного знает. - Ну, не был я на войне, - сказал он, почесав в паху. - И что с того? Я в те времена, когда наши в Афган входили, уже ногу потерял в железнодорожной катастрофе.

Но я же, почитай, уже лет пятнадцать роль воина-интернационалиста исполняю. Станиславский с Немировичем-Данченко как учили? Артист должен вжиться в свою роль, чтобы ему народ поверил и милостыню подал. За билет в театр чтобы, значит, заплатил. Я все детали знать должен. И про пластид этот.

- Надо говорить пластит. 'Т' на конце, - вставил слово Альфред, но его никто не услышал.

- Немирович? Станиславский? - спрашивал Бирюк. - А про них-то ты от кого узнал? От тех, что тебе, побирушке милостыню подает?

- Я, между прочим, жизнь прожил. А до сорока годков нормальным человеком был. Инвалидскую пенсию получал. Телевизор у меня был.

'Горизонт'! Комнату в коммунальной квартире имел…

- Пока не пропил, - дополнил Бирюк. - Сначала 'Горизонт' свой, а потом и комнату.

- Сволочь ты, Бирюк, - устало сказал Окрошка. - Бандитская рожа и сволочь… Ну ладно, что со взрывчаткой-то делать будем?

Бирюк хмыкнул, а Альфред пожал плечами.

- Может, ее продать? - задумчиво произнес Окрошка. - Интересно, а за сколько все это, - он быстро пересчитал количество ящиков, - за сколько это добро продать можно? Тыщь за шестьдесят?

- Долларов, - добавил Альфред. - Вообще-то я не знаю, сколько пластит стоит…

- И кому ты ее продавать собрался? - усмехнулся Бирюк. - И где?

Сядешь на базаре, и будешь кричать: 'Кому пластид!?! Налетайте!'.

- А это уже не твое дело кому, где и почем. Ляксеич придет, решит кому и почем. Ляксеич - голова!

- А ты… - жопа, - подыскал нужную характеристику Окрошке старый уголовник и посмотрел на Молотилова. - Ну, что? Дальше будем ваше бомбоубежище осматривать?

- Будем, - согласился Альфред.

- Пошли, - скомандовал Окрошка. - Давай Бирюк, открывай вторую дверь. Надо к возвращению Ляксеича все эти катакомбы исследовать.

Может, где-нибудь и консервы сыщутся?

Со второй дверью Бирюк справился так же быстро, как и с первой.

Взгляду исследователей подземелья представился длинный освещенный коридор с двумя рядами дверей по бокам. Эти двери Бирюк вскрывал играючи, едва прикасаясь к замочным скважинам своей универсальной отмычкой. Все помещения были стандартными и пустыми. Посредине стол, по стенам деревянные нары.

- Это кубрики, - объяснял много знающий о бомбоубежищах Альфред. -

В них люди должны были переждать воздействие ударной волны и проникающей радиации. А потом, когда ударная волна пройдет, а уровень радиации снизится, они могли бы, надев на себя специальные защитные костюмы, выбраться наружу и…

Окрошка зевнул и перестал слушать объяснения Альфа. Он явно приуныл, и уныние его возрастало по мере того, как количество неисследованных отсеков подходило к концу. Надежды на неожиданную полезную находку таяли. Только в одном кубрике они нашли несколько противогазов, в беспорядке валяющихся на нарах. Некоторые противогазы были без сумок и почти все разукомплектованные. Да если бы они даже находились в полной боеготовности, эти средства индивидуальной защиты были бродягам ни к чему. На фиг им противогазы? Время мирное, а газами их травить пока никто не планировал. Тем не менее, Окрошка собрал из нескольких разукомплектованных противогазов один комплектный, перебросил сумку через плечо и, напялив на голову маску, пробубнил невнятно:

- Бу-бу, бу-бу? Бу-бу бу бу-бу-бу бу-бу-бу.

- Противогаз сыми, потом говори, - посоветовал ему Бирюк.

Окрошка снял маску, не потому, что решил послушаться Бирюка, а потому, что противогаз мешал ему командовать. И повторил:

- Чего стоим? Еще два кубрика осталось.

В предпоследнем по счету с левой стороны отсеке их ждала удача - посредине на столе стоял большой зеленый ящик. Когда Бирюк его вскрыл, Окрошка ахнул.

- От-те на! Теперь мы - сила!

Ящик был забит автоматами Калашникова. В специальном отделе ровными рядами лежали автоматные рожки, заряженные патронами.

- Никак воевать собрался? - с усмешкой спросил Бирюк.

- А что? Воевать, не воевать, а оборону держать сможем.

- Против кого оборону? - спросил Альфред.

- Мало ли? - удивился Окрошка такому вопросу. - Время теперь хоть и мирное, но не спокойное. Коррумпированные чиновники, например.

Захотят лишить нас крыши над головой, а мы их сюда не пустим. Или вот его, - Окрошка кивнул на Бирюка, - друзья-товарищи по криминальному прошлому заявятся. Мы, Альф, с тобой и с Ляксеичем в этом бомбоубежище оборону вечно держать сможем. Жаль, только - консервы не нашли!

- Еще ты сможешь взорвать себя в знак протеста против разгула бандитизма, произвола властей и беспредельной коррупции, - добавил

Бирюк, доставая из ящика автомат и пристегивая к нему магазин. С видом знатока он передернул затвор, желая проверить его работу, потом отстегнул рожок и хотел снова передернуть затвор, чтобы выкинуть патрон из патронника, но не успел - одноногий 'афганец' выхватил из его рук боевое оружие.

- Ух, ты!

Окрошка довольно улыбнулся и, направив ствол автомата в потолок, смело нажал на спусковой крючок, демонстративно проигнорировав окрик

Бирюка: 'Осторожно! Он заряжен!'. Альфред тоже что-то крикнул, но было уже поздно. Раздался выстрел. Пуля ударилась в бетонное перекрытие и, отскочив от него, улетела куда-то в угол. На головы бродяг посыпалась выбитая пулей бетонная крошка, кубрик наполнился клубами пыли и пороховых газов. Выстрел, прозвучавший в замкнутом бетонном пространстве, был оглушительным, и у всех заложило уши. Как только барабанные перепонки не лопнули, и как только пуля, отрикошетив от потолка не попала в чью-нибудь голову?!

Бирюк вырвал автомат из рук перепуганного насмерть и ничего не соображающего Окрошки.

- Дурак! Не умеешь с оружием обращаться, не бери. Интернационалист липовый! Ешкин кот!

Окрошка пучил глаза и, вставив мизинцы в уши, тряс головой, он почти оглох. Бирюк сказал Альфу:

- Хорошо, что ты успел рот открыть в момент выстрела. Знал, что надо делать?

- Нет. Не помню, - честно признался Альфред. - Я Окрошке кричал, чтобы он не стрелял. Пуля ведь в нас могла отрикошетить.

- Могла. Хорошо, если бы в Окрошкину глупую голову. - Бирюк положил автомат в ящик. - Не надо бы никому рассказывать о нашей находке. Не ровен час…

- Не надо, - согласился Альфред.

- А Ляксеичу? - подал голос Окрошка.

- Что, слух вернулся? - Бирюк насмешливо посмотрел на одноногого бомжа, с которого немного спала спесь, выглядел он как контуженный.

- Сидорову расскажем, конечно. Ему об этом по должности знать положено. А больше никому. Ты меня понял, беженец?

- Я че, не понимаю? - угрюмо буркнул Окрошка.

- Язык у тебя, как помело. Не держится ничего.

- Глаз завистливый, язык - помело. За что ты на меня, Бирюк взъелся? Я что, жить тебе мешаю, дорогу тебе перешел? Может, думаешь, я на тебя Ляксеичу стучу?

- Может, и стучишь. Откуда я знаю?

- А не знаешь, так и не… Короче. С этим кубриком все ясно.

Дальше пошли. - К Окрошке, по-видимому, возвращались его прежние самоуверенность и гонор. - Осталось необследованным одно помещение.

Может быть, в нем найдем продукты питания. А автоматы, кстати, тоже можно продать.

- А от моих друзей-приятелей, чем обороняться будешь? - подковырнул Окрошку Бирюк, но Окрошка ничего не ответил, только молча кивнул Бирюку на выход из кубрика, мол, давай, пошевеливайся, бандитская рожа!

Последняя дверь была совершенно такой же, как и все остальные двери в этом коридоре. Однако это был не кубрик, а довольно большой узкий зал, похожий на тир. Вдоль одной длинной стены тянулся ряд дверей на этот раз не закрытых на замок. Это были двери в помещения, где располагались системы жизнеобеспечения бомбоубежища и санитарно-бытовые комнаты - туалеты, душевые и прочие, о назначении которых можно было только догадываться. Возможно, они предназначались для дезактивации и дегазации, а может, в них должно было размещаться какое-то медицинское оборудование, которого здесь не было, но к которому были подведены какие-то трубы с узкими наконечниками, снабженными вентильками и множество электрических розеток и кнопок.

В одном из помещений, в самом большом, в котором, по-видимому, должна была разместиться столовая или кухня, Окрошка нашел-таки, что искал - высокий, широкий и глубокий металлический шкаф, на дверце которого краснела трафаретная надпись: 'ПРОДУКТЫ'. На проушинах, приваренных к дверцам шкафа, висел могучий замок-калач. Окрошка подергал его руками, казалось, что без тяжелой кувалды или ломика здесь не обойтись.

- Эй, Бирюк! Альф! - позвал Окрошка, пританцовывая от нетерпения на одной ноге и двух костылях рядом с продуктовым шкафом. - Идите сюда, скорей! Я нашел! Я нашел то, что мы искали!

Бирюк подошел и, поковырявшись в замочной скважине, легко ударил по калачу маленьким молоточком из котомки. Секундная пауза, и тяжелый замок оказался у старого медвежатника в руках. Альфред не мог скрыть улыбки, наблюдая, как в глазах Окрошки сначала вспыхнули и загорелись огоньки несказанной радости, и как потом, когда он распахнул дверки шкафа, вытянулось его лицо от полного и окончательного разочарования. Полки шкафа оказались пустыми. На них не было ничего, кроме ровного слоя пыли.

- Это…почему? Куда делось? Кто взял? - недоуменно спрашивал

Окрошка, в его глазах появились слезы. Даже Бирюку стало его жалко.

- Не горюй, Окрошка, - принялся он успокаивать товарища по несчастью. - Знаешь, сколько стоит на черном рынке автомат

Калашникова с боекомплектом? Пятьсот долларов. А там их штук двадцать, этих калашей, не меньше. Двадцать на пятьсот - это десять тысяч долларов! А за десятку можно неплохую подержанную иномарку взять. Или новый жигуль.

- Да на фиг он мне нужен? На фиг мне машина, если у меня одна нога? Как я на ней ездить буду? Разве что запорожец 'инвалидку', с ручным управлением?

- Ну, это я так, для примера. На эти бабки можно штук шесть новых

'инвалидок' купить, а консервов, так вообще - целую фуру. Мясных - фуру, а рыбных - две. До конца твоего века хватит.

- А ты почем знаешь, каков мой век? - Окрошка склонил голову набок и с прищуром взглянул на Бирюка. - Что это ты меня хоронишь?

- Да ничего я тебя не хороню, - в сердцах сплюнул Бирюк. - Живи хоть два века! Хоть целую вечность живи.

- И проживу!

- Ну, и живи!

Окрошка потерял всякий интерес к дальнейшим поискам.

- Пошли, мужики домой. Под землей хорошо, а на втором этаже лучше.

Что-то замерз я.

- Пошли, - согласился Альфред. - Только сейф попробуем открыть, и уйдем.

- Какой такой сейф? - заинтересованно спросил Окрошка.

- В дальней комнате стоит. Когда ты нас сюда позвал, я там был.

Большой сейф, закрытый.

- Ну-ка, ну-ка, - сказал Бирюк. - Сейфы потрошить я люблю. Пошли, посмотрим, что за сейф ты нашел.

Сейф на деле оказался обыкновенным металлическим шкафом наподобие того, который нашел Окрошка в помещении, похожем на столовую. Разве что замка было два и оба врезные. На этот раз Бирюк колдовал над замками минуты две-три.

- Может там бабло? - переминаясь с ноги на костыли, предположил

Окрошка. - Или драгоценности?

- Откуда в этом железном ящике драгоценностям взяться? - с грустью в голосе отозвался Бирюк, позвякивая своим инструментарием. - У советских руководителей среднего звена драгоценностей не было никогда. Начальник цеха, даже директор завода, это тебе не товаровед из ювелирного магазина.

- А что? - начал спорить Окрошка. - Почему бы там драгоценностям не лежать? Коррупция, она, Бирюк, всегда была. И при советской власти и потом. Что если начальник этого взрывного цеха левые заказы выполнял, а с ним драгоценностями рассчитывались? Очень даже может быть.

- Ну, да, - усмехнулся Бирюк. - А потом напрочь забыл, что и куда спрятал. Очень даже может быть.

- Не забыл, а умер скоропостижно. Такое бывает. Вот у меня как-то…

- Слушай, Окрошка, заткнись, пожалуйста, - попросил Бирюк. - Ты мне, ешкин кот, работать мешаешь.

Окрошка замолчал, но ненадолго. Запретить себе мечтать и не рассказывать о своих мечтах и предположениях окружающим, было выше его сил и не соответствовало выработанному за долгие годы стилю поведения и сложившемуся имиджу.

- Ну, если не драгоценности, так деньги. Деньги - тоже хорошо.

- Боюсь тебя расстроить, Окрошка, но если там деньги, то сгодятся они нам разве что на растопку буржуек, - тихо, чтобы не мешать

Бирюку, сказал Альфред.

- Почему это?

- Да потому, что на купюрах тогдашних красовался наш великий вождь и учитель, товарищ Ленин, - ответил за Альфреда Бирюк, поднимаясь с коленок, - а такие деньги нынче не в ходу… Ну, я закончил. Смотрите.

В сейфе было два отделения. В верхнем лежало три связки ключей с прикрепленными к ним номерками, а в нижнем одна довольно толстая папка, серая, с черным коленкоровым корешком и красными тесемками.

Бирюк протянул папку Альфреду и достал ключи.

- А ключики-то верняк, от всех тутошних дверей. Не надо теперь отмычки использовать, - сказал он и стал перебирать ключи. - Вот этот, большой, от входа. Вот эти…

- И че? Больше нет ничего, что ли? - совершенно расстроился

Окрошка, и, оттолкнув Бирюка, сунул голову в железное нутро сейфа. -

Да-а-а, - разочарованно произнес он, - хило…

- Ну, - начал Бирюк, - не такие уж наши находки и хилые, господин заместитель директора завода. Их просто сожрать нельзя сразу. В том виде, что они сейчас, нельзя. Это не консервы, конечно. Но находки не хилые, это точно.

- Так! - жестко сказал Окрошка, окрыленный словами Бирюка о том, что он - заместитель директора завода и к тому же господин. - Всем на фиг покинуть помещение. Исследованный нами объект относится к разряду секретных и имеет исключительную, блин, важность для дальнейшего проживания на территории завода всех членов нашего вольного братства.

- Ешкин кот! - изумился Бирюк. - Даже не думал, что ты так…красиво изъясняться умеешь. Удивил, господин Окрошка!

- Отставить разговоры, господа бомжи! Шибко много говорите не по делу. О том, что мы здесь надыбали, трепаться запрещаю. Придет

Ляксеич, то есть господин Сидоров, я сам ему обо всем расскажу.

Пошли. Двери за собой закрывать на замки, электрическую энергию отключать. Не фиг ее понапрасну тратить. Всем ясно? Тогда вперед.

- Папку с собой взять можно? - спросил Альфред. - Хочу, не спеша разобраться в документах.

- Папку? А бери. На хрен она кому нужна?

Когда Бирюк, шедший последним закрыл за собой входную в бомбоубежище дверь, Окрошка ключи у него реквизировал, и первым выбравшись из подвала, огляделся и сказал:

- Ну что за бардак! Все разбросано как попало. Придут наши из поиска, могут заподозрить, что здесь что-то найти хотели, а может быть, и нашли. Сами полезут, дверь найдут. Вопросы начнутся. Весь этот бардак надо прибрать, Альф. Чтобы все, как раньше было, но так, чтоб Ляксеич пройти бы смог, когда вернется. Аккуратненько. Вдоль стеночек все расставь. И мусор потом подмети.

- Бардак - это публичный дом, - угрюмо возразил Альфред, прикидывая объем работ. - В бардаке, то есть в публичном доме, полный порядок. А это - кавардак, есть такое слово в русском языке.

- Правда? Значит, убери кавардак. Но так, чтобы он превратился в полный бардак. Задача понятна?

- Понятна.

- Приступай, Альф. В помощь мне тебе выделить некого, - Окрошка исподлобья посмотрел на Бирюка, стоящего на ступеньках подвального лестничного марша и с ехидной улыбкой взирающего на него. - Этого

'ешкина кота' Ляксеич работать заставлять не велит. А сам я тебе не помощник. Немощен, да и не к лицу мне, заместителю директора завода, говно всякое с места на место перекладывать.

Бирюк улыбнулся и сказал:

- Я помогу. Иди, Окрошка, отдохни. Устал ты над нами командирить.

Умаялся. Иди, поспи.

3.

- Думаю, что Молотилов должен оставаться там, где он сейчас находится. Если люди Пархома за две недели не смогли его найти, значит, и до завтра не найдут. На развалинах, как это ни странно

Молотилов в большей безопасности, чем здесь, в гостинице под охраной моих парней. Ничего не хочу сказать плохого о своих парнях, они прошли неплохую подготовку и кое-чего умеют. Просто их в гостинице и рядом с ней всего девять человек, включая меня и Николашу. А у

Пархома около сотни боевиков. Так что, пусть уж лучше главный свидетель убийства Екатерины поживет среди бомжей еще сутки. А завтра Пархому уже не до Альфреда Аркадьевича будет.

Десницкий позволил себе расстегнуть пиджак и сделать глоток виски.

До этого момента он ограничился только одним, самым первым глотком.

Сидоров уже основательно рассмотрел начальника службы безопасности вблизи и увидел, что Денис Александрович не просто хорошо сохранившийся старик, каким он показался ему на первый взгляд, а старик очень хорошо сохранившийся. Уж не сорок, это точно. И даже не шестьдесят. По-видимому, в молодости Десницкий активно занимался спортом и всю дальнейшую жизнь поддерживал спортивную форму по мере сил. А вот с лицом ничего не поделать, хочешь этого или нет, возраст оставляет на нем все следы - морщины, пигментные пятна, появляется усталость и мудрость в глазах. Если бы Десницкому сделать подтяжку и очистку кожи, выкрасить волосы, ну тогда он сбросил бы лет десять.

Но не больше, глаза все равно будут выдавать истинный возраст.

Впрочем, если надеть темные очки…

Сидоров усмехнулся, вспомнив, что совсем недавно точно так же подумал и о своих глазах, смотрясь в зеркало в цеховом туалете, переоборудованном под умывалку.

- А вы как считаете, Алексей Алексеевич? - спросил Десницкий, заметив усмешку Сидорова и неверно ее истолковав.

Сидоров оправдываться не стал. Чем-то не нравился ему этот человек. Излишней уверенностью в своих силах, что ли? Вальяжностью в поведении и снисходительностью во взгляде?

- Возможно, вы правы, - ответил Сидоров, пожав плечами. - Я, пожалуй, вернусь на 'Искру' и буду там находиться, рядом с

Альфредом. На всякий случай…

Он вдруг ощутил себя ненужным здесь. Бесполезным и даже лишним.

Эти два человека, пожилые, но достаточно сильные, один - своими деньгами, другой - связями и навыками, они сделали все, чтобы уничтожить Пархома. Они сделали то, что ему, Сидорову, никогда не сделать, и теперь его участие равнялось нулю.

- Это было бы уместно, - согласился Десницкий. - Могу дать вам,

Алексей Алексеевич двоих охранников. - Он бросил быстрый взгляд на

Андрея Валентиновича и, получив утвердительный кивок, добавил: - Или даже четверых.

- Да нет, не надо, - покачал головой Сидоров. - Если каким-то образом Пархом узнает о местонахождении Молотилова, вряд ваши ребята смогут помешать ему устранить нежелательного свидетеля. Хоть двоих откомандируете, хоть четверых. У Пархома все равно людей больше.

Остается только надеяться и ждать.

- Пожалуй, ты прав, сынок, - сказал Самсонов. Сидоров заметил, что это его новое 'сынок' прозвучало намного теплее, чем в первый раз. -

Но ты сказал, если Пархом узнает… Откуда он может узнать? Кроме нас троих никто не знает, где скрывается Альфред. Или знает еще кто-нибудь?

Сидоров задумался.

- Бомжи знают, - сказал он, помолчав. - Конечно, знают они не много, только то, что вчера я привел на завод новичка и сказал им, что это мой родственник. Я не скрывал ни от кого имени Альфреда, не подумал как-то, да и откуда им знать - кто такой Альфред Молотилов?

Они и о Пархоме-то никогда ничего не слышали.

- Тогда чего ты боишься?

- Все бродяги общаются друг с другом. Я не только тех имею в виду, которые на 'Искре' обитают, бомжатников много в городе, а тех, у кого вообще нет более или менее постоянного места для ночлега и того больше. На чердаках живут, в подвалах. Стоит пархомовским абрекам изловить какого-нибудь бродягу, он мигом расскажет им все, что знает.

- Н-да, - Самсонов потер лицо сухой ладошкой. - Такая вероятность существует. А может, все-таки сюда его, Альфреда? Прямо сейчас сгоняете с Денисом на завод, заберете его и…, если не сюда, в гостиницу, то можно квартирку какую-нибудь снять. Денис, организуешь?

- Без вопросов. Конспиративная квартира уже имеется. Я еще позавчера снял ее на всякий случай.

- Не стоит, - покачал головой Сидоров. - Смею предположить, что

Пархоменков осведомлен о вашем присутствии в городе и наверняка его люди следят за всеми вашими передвижениями. Мы рискуем, сами того не желая вывести его на Альфреда.

Самсонов взглянул на Десницкого.

- Это точно, - кивнул Денис Александрович, - посматривают. И вполне профессионально, доложу. Но когда я снимал квартирку, предварительно от всех хвостов избавился…

Внезапно из внутреннего кармана Десницкого полилась мелодия из

'Бандитского Петербурга', звонок вызова по мобильнику.

- Простите. - Десницкий вытащил миниатюрную блестящую сталью трубку, и, раскрыв ее отошел к окну. - Да. Здравствуйте, Иван

Олегович! Давненько не слышал вашего голоса… Да… Часов четырнадцать прошло с нашей последней встречи. Что? - Десницкий замолчал и долго внимательно слушал собеседника. - А зам генерального? Простыл? Под кондиционером посидел? И где он?

…Понятно. Всего хорошего. До встречи. - Он захлопнул крышку мобильника и вернулся к дивану. - Звонил Оболенцев.

- Что стряслось? - обеспокоено спросил Самсонов.

- Его перекинули на более важное, по мнению руководства генеральной прокуратуры дело. Группу, которая должна выехать сюда возглавит другой следователь. Оболенцев пока не знает кто именно.

Обещал перезвонить. Позже.

- Но почему? Почему его перекинули?

- Он не объяснил, сказал: я - солдат, должен подчиняться приказам руководства.

- А зам генерального?

- Простуда. Дома на больничном. Вчера якобы во время нашего с ним разговора сидел под кондиционером. Продуло. Слаб здоровьем наш товарищ. Сегодня не вышел на работу. Позвонил из дома, сообщил секретарше, что заболел. Просил ни с кем не соединять, только с генеральным прокурором.

- Не нравится мне это, - задумчиво произнес Андрей Валентинович. -

Все это мне совершенно не нравится.

- И еще… Следственная группа приедет сюда только после великих праздников…

- После каких это 'великих' праздников? - удивился Самсонов. -

После шестого ноября что ли?

- После седьмого, - мягко поправил Андрея Валентиновича Десницкий.

- Седьмое ноября - день Великой Октябрьской Социалистической революции. Забыл?

- А разве его не отменили?

- Пока еще живы такие старперы, как мы с тобой, Андрюша, этот день всегда будет считаться праздничным. И не важно, красным цветом он в календаре напечатан или черным.

- Так… - Самсонов откинулся на спинку дивана. - Похоже на то, что господин Пархоменков приступил к активным ответным действиям.

Ну, что ж? Глупо было бы надеяться, что он, зная, что я здесь и горю желанием его уничтожить, стал бы, сложа руки ждать, чем все это закончится.

- Может, не все так страшно, как тебе кажется?

- Да брось, Денис! Уж ты-то, старый прожженный волчара, лучше меня понимаешь, что происходит. Прокуроры не заболевают внезапно. И следователи по особо важным делам - не пешки, их так просто, как стажеров с одного дела на другое не перебрасывают. Ясно, что нашего товарища заместителя генерального прокурора купили. Или припугнули.

Или поставили его в такое положение, что он вынужден был 'срочно' заболеть. Думай, Денис! Думай, что можно сделать, с кем тебе надо встретиться, на какие рычаги поднажать. Размер гонораров роли не играет. Я готов выплатить любые суммы этим московским дайдайкам. Ну, чего молчишь? Что желваками играешь? Ты же гэбэшник, хоть и бывший, ты всю эту систему знаешь, как таблицу умножения.

Десницкий, не спеша, вытащил из бокового кармана пиджака золотистую пачку 'Данхила', не спрашивая разрешения у Самсонова, закурил. Старик поморщился, но не стал делать ему замечаний.

Сидорову уже давно хотелось курить, но он заставил себя забыть о своем желании. А Денис Александрович другой, ему можно.

- Ты прав, Андрей Валентинович, - начал Десницкий. - Я прекрасно понимаю, что происходит. Но еще ты прав, назвав меня старым и бывшим. Систему, о которой ты говорил, я знаю, может быть даже лучше, чем таблицу умножения. Знаю, что многое, да что там многое, практически все можно сделать за деньги. Но раньше я знал к кому надо идти и сколько нести с собой. А теперь не знаю. И в прокуратуре и в МВД и даже в ФСБ новые люди. Они другим богам молятся. Расклад другой… Я, конечно, попытаюсь что-то предпринять…, - Денис

Александрович на мгновение задумался, потом вскинул голову и, прищурив свои светло-карие глаза, сказал: - Есть у меня один человечек в администрации президента. Я завербовал его в Питере в восьмидесятом. Ему естественно наплевать на ту вербовку, сейчас, слава богу, не считается позором иметь комитетское прошлое.

Президент сам из нашего ведомства. Тогда в восьмидесятом, я этому человечку здорово помог. Я его вытащил из дерьма, и он стал работать на меня не за страх, а по совести и по собственным убеждениям.

…Надеюсь, он меня не забыл.

Самсонов потер левую сторону груди.

- Ну, так что ты сидишь? - поморщившись, видимо от сердечной боли, спросил он. - Лети в Москву. Встречайся со своим…'человечком'.

Предлагай ему деньги, перекупай, если он уже кем-то куплен, обещай что угодно. И кому угодно. Если Путину будет нужен контрольный пакет акций моего холдинга, знай, что я готов его отдать.

- Ну, это ты загнул, Андрей! Это уже чересчур.

- Нет, не загнул… Ладно, Денис, я на тебя надеюсь. Дуй на самолет и будь на связи. Если что…

Когда Десницкий ушел, Самсонов повернулся к Сидорову.

- Денис не знает, - сказал он. - Я еще там, в Лондоне твердо решил отдать свое нефтедобывающее предприятие государству. Я вообще считаю, что такие предприятия, как мой холдинг, не должны находиться в руках частных лиц. Нефть принадлежит всему народу, всем и каждому, кто живет на территории государства, добывающего эту нефть, и является его гражданином. Это справедливо и таковы мои убеждения.

Заметь, Алексей, это говорю я, владелец нефтедобывающего предприятия, олигарх. Миллионы обывателей называют меня так, и считают пиявкой, присосавшейся к нефтяному крану. Наверное, они абсолютно правы, но… они всех стригут под одну гребенку. Я неправильный олигарх. Я считаю, что те, кто занимается добычей нефти, газа и прочих природных богатств, должны работать на государственных предприятиях и получать государственную зарплату.

Высокую зарплату, но зарплату, а не баснословные дивиденды. Я имею в виду всех работников - и простых рабочих, и бригадиров, и мастеров, и менеджеров всех звеньев. И таких, как я, Ходарковского, Абрамовича и прочих…Раньше, когда я был моложе и, наверное, не таким умным, не таким рассудительным, как сейчас, когда все это богатство только-только на меня свалилось, я не задумывался над моральной составляющей своих доходов. Мне было некогда об этом задумываться, я вкалывал, как каторжный, жертвовал всем - временем, здоровьем, семьей, я работал без выходных и проходных. Наверное, все казалось мне простым и естественным, а то, чему я стал хозяином - банальным вознаграждением за мои жертвы и за мой труд. Деньги падали на меня с неба золотым дождем, а точнее, били из Земли черным нефтяным фонтаном, а я думал, что это мои деньги, что это лично я их заработал. Слава богу, что это было временным умопомешательством.

Головокружением от успехов, так сказать…

Самсонов посмотрел Сидорову в глаза, словно ожидая, что тот что-то возразит или согласится. Но Сидоров молчал. И не потому, что у него не было своего личного суждения на этот счет. Сидоров на своей собственной шкуре испытал, что это значит - быть нищим в то время, когда отечественные нефтяные короли и прочие избранные неизвестными силами россияне не просто жируют, а буквально не знают на что бы еще потратить шальные деньги. Некоторые покупают футбольные клубы, другие - старинные замки, антиквариат и драгоценности. А большинство нуворишей просто сорит деньгами, они купаются в шампанском и принимают грязевые ванны из черной икры. Он и сам когда-то за ночь оставлял в казино по нескольку тысяч долларов.

В принципе Сидоров разделял мнение Андрея Валентиновича по поводу того, сколько, кому и что должно принадлежать. Но ведь он, Алексей

Сидоров - бомж. И все, что он мог и хотел сказать, было бы похоже на элементарное поддакивание. К тому же бомж, придерживающийся левых взглядов смешон. Конечно, не так, как смешон бомж-либерал, но и на коммунистические митинги бомжи не ходят. Разве что от нечего делать.

Но таких моментов, когда бомжу нечего делать, практически не бывает.

Как потопаешь, так и полопаешь. Не то, чтобы у бомжей вообще начисто отсутствовали политические взгляды и убеждения, они есть, только глубоко внутри, загнанные туда озлобленными и обдолбанными подростками, скинхедами и ментами…

- А потом я протрезвел, - продолжил Самсонов, не дождавшись от своего зятя слов поддержки. - В один прекрасный момент я вдруг понял, что деньги, которые есть у меня, не мои. Они должны принадлежать всем. Я начал со своего предприятия и поднял заработную плату сотрудникам, теперь они получают вдвое больше того, что получают работники других организаций подобного профиля. Потом я занялся благотворительностью. На мои личные сбережения выстроена и оборудована новейшим оборудованием клиника в Таргани, профилакторий, новый детский сад, ясли. Я помогаю бедным, даю деньги на развитие культуры в регионе. Да много чего я делаю на эти деньги. Себе оставляю немного, мне много и не надо. Наследников у меня теперь нет, а самому мне…скоро к богу. Если бы Катюша была жива…

Андрей Валентинович замолчал и, заморгав, отвернулся, пытаясь скрыть невольные слезы.

- А ваш сын? Владислав? - спросил Сидоров чуть погодя, когда старик снова взял себя в руки.

- Владислав, - как эхо повторил Самсонов. -…Владиславику уже ничего не надо. Он живет в ином мире - в мире счастливых грез и ярких сновидений… Мой сын - наркоман. Законченный наркоман. К тому же у него СПИД. Врачи говорят, ему недолго осталось… Вот так.

Владику нет еще и тридцати, а мне восемьдесят. И мне суждено его пережить. Хотя…кто знает? Может быть, мы с сыном умрем одновременно. Или я умру чуть раньше его. Так или иначе, на свете не останется никого из рода Самсоновых. Только однофамильцы…

Старик замолчал. А у Сидорова промелькнула каверзная, недобрая мысль. Может быть, подумал Сидоров, Андрей Валентинович решил все отдать государству, потому что больше-то и отдать некому?

Может быть…

- Деньги - зло, - задумчиво произнес Самсонов. - В погоне за ними человек может потерять самое дорогое, что у него есть… Я потерял… Да, деньги - зло.

- Но ведь вы сами только что рассказывали, что строили на эти самые деньги больницы и детские сады, - решил поспорить со стариком

Сидоров. - Разве это не добро? Разве не добро то, что вы при помощи своих денег хотите засадить за решетку бандита и душегуба Пархома?

Разве это не благое дело?

- Да, - горько усмехнулся Андрей Валентинович, - если считать дачу взяток московским чиновникам благим делом… Впрочем, иного способа расправиться с Пархомом, к сожалению нет.

- Почему нет? Можно просто его прикончить. Найдите киллера, думаю,

Десницкому это будет сделать легко. Заплатите наемному убийце его обычный тариф, и он профессионально выполнит работу. Думаю, киллер обойдется вам намного дешевле, чем чиновники.

- Дело ведь не в деньгах. Физическое устранение Пархома будет обыкновенной местью. А я хочу восстановить справедливость. Месть - это грех. Тяжкий грех.

- Ну и что? Вы в рай рассчитываете попасть?

- Это вряд ли.

- Одним грехом больше, одним меньше, какая разница? А остаток денег пожертвуете монастырю. И монахи за это отпустят вам все ваши грехи, вольные и невольные…

Взглянув на Самсонова и увидев, что старик морщится и отрицательно мотает головой, Сидоров замолчал.

- Нет, нет, - сказал Самсонов. - Убийство Пархома ничего не решит.

В отличие от меня, ему есть кому завещать свое состояние и свое дело. Приемников у него много и эти приемники продолжат воплощать в жизнь его преступные планы и даже преумножат их своими деяниями, не менее паскудными. И ты не получишь ничего из того, что отобрал у

Катюши этот бандит. Ведь там и твои деньги. В вашем доме, в сети магазинов, в накоплениях. Не знаю, какая часть, большая или меньшая, да это и не важно. Ты законный супруг Катюшин и наследник по закону.

Так что, никаких киллеров. Давай будем придерживаться моего плана уничтожения Пархоменкова.

- Простите, Андрей Валентинович, - извинился Сидоров. - По поводу киллера, это я так…, гипотетически. Я ничего такого вам не советую. Просто…если у вас и вашего Десницкого не получится по закону решить вопрос с Пархомом, то я сам возьмусь за дело. У меня нет денег, как вы знаете, но желание разобраться с Пархомом я имею огромное. И мне не важно, что станет с моими деньгами. Мне и раньше было на них наплевать. Я к вам пришел, чтобы предложить свою помощь, или наоборот, чтобы попросить вас помочь мне отомстить убийцам

Катерины. А уж вовсе не потому, что хотел в случае успеха вернуть свои капиталлы и снова стать преуспевающим бизнесменом… Я хочу отомстить Пархому за смерть Катерины, хочу убить его. Только и всего. Я не считаю месть грехом. Я вообще не верю ни в бога, ни в загробную жизнь. В настоящий момент я хочу только смерти этого подонка.

- Я понимаю, сынок, - сказал Самсонов. - Знаю, у тебя есть причина для мести. Но все-таки, повторяю и прошу, давай следовать моему плану. Дождемся Дениса из Москвы, там видно будет, как действовать дальше. Ну что, договорились?

- Договорились, конечно, - пожал Сидоров плечами.

- А сидеть за колючей проволокой до конца жизни, думаю, не слаще, чем лежать в могиле, - добавил Андрей Валентинович.

А я думаю, что Пархом до конца жизни за колючкой находиться не будет, подумал Сидоров…

4.

Когда Сидоров, руки которого были заняты двумя полиэтиленовыми пакетами, толкнул плечом скрипучую проржавленную дверь, врезанную в ворота взрывного цеха, и шагнул внутрь, он вдруг ощутил какую-то странную тоску. Словно он пришел в свой родной дом, чтобы попрощаться с ним навсегда, словно у него в кармане лежит свидетельство о регистрации права собственности на новую квартиру, а старый дом, в котором прожито без малого пять лет он должен покинуть.

Бомжатник 'Искра' - его дом? Глупости какие-то. Никогда Сидоров не считал это место своим домом, так - временным пристанищем. Он уходил отсюда каждое утро в поиск или на работу, если посчастливится ее найти, он возвращался сюда, ночевал, жил здесь. Жил как-то по инерции, принимал действительность такой, какой она была в данный момент времени, и просто жил. Но своим домом Сидоров 'Искру' не считал. А тут - поди ж ты! Накатило что-то.

Сидоров посмотрел на темно-серые, почти черные стены, на почерневшие фермы перекрытия и пожал плечами. Убого, грязно и холодно. Нет, не годится таким быть дому, о потере которого можно сожалеть. Тоска отступила так же внезапно, как и нахлынула.

Сидоров прислушался. Тихо. Ну, правильно! Еще только два часа дня и в цехе никого не должно быть. Кроме Альфреда, Окрошки и Бирюка.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он услышал храп своего одноногого заместителя, доносящийся из каморки рядом с приемной.

Окрошка несет службу, подумал Сидоров и усмехнулся.

Альфред не спал. Он сидел за импровизированным столом, склонившись над какими-то листами и кальками. Рядом лежала раскрытая папка, красная тесемка свешивалась с края листа ДСП. Альфред так был увлечен своим занятием, что не заметил, как Сидоров вошел, и вздрогнул, услышав его вопрос:

- Что это ты там изучаешь?

- Я…? Мы тут с Окрошкой и с Бирюком…

- Что вы тут натворили?

- Ничего. Я вспомнил, что под цехом есть бомбоубежище, и мы решили его обследовать.

- Обследовали?

- Ага. Там… Вы не представляете, Алексей Алексеевич…, -

Альфред снова забыл, что они вчера перешли на ТЫ. - Там взрывчатка и автоматы. А еще…

- Давай по-порядку. И на ТЫ, мы же договорились.

Альфред собрался и спокойно и по-деловому рассказал Сидорову об обнаруженных в бомбоубежище находках.

- А еще вот эта папка. Она была в сейфе.

- Что-нибудь стоящее?

- Не знаю… Вот здесь, - Альфред похлопал по папке, - документация, касающаяся мероприятий по гражданской обороне. Планы эвакуации в случае начала ядерной войны, инструкции всякие, приказы какие-то. Я не очень внимательно все это просмотрел. Не успел. А вот это…, - Альфред почесал опаленный затылок. -…Судя по всему на этих кальках план городских подземных коммуникаций. А вот карты районов города. Масштаб один и тот же. Если наложить кальки на карты, то можно определить, какие ходы, тоннели и коллекторы проходят под улицами, под домами. И где имеются выходы на поверхность. Правда, карты датированы тысяча девятьсот семидесятым годом. Староваты. Хотя… с семидесятого в городе мало что построили.

- Зато кое-что снесли, - усмехнулся Сидоров. - Ну-ка, ну-ка, - и он склонился над кальками. - А интересно, бомбоубежище как-то связано с подземными коммуникациями?

- Связано, а то, как же! Вот тут, - Альфред отыскал нужную кальку и план бомбоубежища. - Вот. На плане указан шлюз. Через него можно попасть в канализационный коллектор, а коллектор проходит через весь город. Там еще куча всяких ходов.

- Вы этот шлюз нашли?

- Нет. Не успели. Окрошка приказал всем покинуть помещение.

- Окрошка, он такой. Он строгий. Эй, Окрошка! - Сидоров стукнул кулаком в стену. - Хорош ночевать!…Ключи, говоришь, Окрошка забрал? - Сидоров вопросительно взглянул на Альфреда, тот кивнул. -

Окрошка! Ключи тащи от бомбоубежища! Сейчас ревизию складских остатков делать будем. А ты, Альфред, все аккуратненько в папку сложи и с собой возьми… Погоди…, - Сидоров словно вдруг вспомнил что-то. Альфред ожидающе посмотрел ему в глаза. - А ты дом Пархома на карте найти можешь?

В глазах Альфреда высветилось понимание.

- Ну, конечно! - воскликнул он. - Как я сам не догадался? Пластит!

Подземные коммуникации! Пархомовский особняк. Все так просто!

- Не радуйся, - охладил Сидоров его пыл. - Это крайняя мера.

- А это сволочь достойна крайней меры, - возразил Альфред.

- Я тоже так считаю, но…

Вошел Окрошка, позвякивая связкой ключей.

- Я готов, Ляксеич!

- Спускайся вниз, открывай дверь и жди нас. Мы с Альфредом сейчас тоже спустимся. Я только переоденусь.

Окрошка потоптался у двери, пошмыгал носом и вышел. Сидоров сменил свой выходной костюм на повседневную форму одежды, а пока он переодевался и аккуратно вывешивал костюм и пальто на плечики,

Альфред отыскал карту и нужную кальку.

- Карта старая, - расстроено сказал Альфред. - Пархом живет в коттеджном поселке 'Мечта олигарха', а этого поселка, когда карты составляли, еще и в планах не было. Слов-то таких, коттедж, олигарх, тогда не знал никто.

- 'Мечта олигарха'? А в каком доме Пархом живет? Не в том ли, где ворота две сисястые кариатиды подпирают?

- В том. Он на самом краю поселка стоит. Кстати, от того места, где мы сейчас находимся, недалеко. От него до развалин 'Искры' километра четыре, не больше…

- Видел я этот дом. Проходил как-то рядом… - Сидоров подошел к столу и склонился над картой. - Раньше, где теперь эти 'мечтатели' живут, рабочий поселок был. Он так и назывался - 'Рабочий поселок'.

Да вот он на карте серым квадратом обозначен. А вот эта пунктирная линия на кальке - врезка в магистральный коллектор.

Сидоров закурил.

- Красивый, между прочим, поселок был, - с ностальгией в голосе сказал он. - Зеленый. Сирени много было. Пахло весной - обалденно! В поселке этом большинство искровцев до конверсии проживало.

- Я знаю, - печально кивнул головой Альфред. - Я тоже там жил. С мамой. Мама умерла.

- Соболезную.

- Это давно было… Мы с ней в бараке жили. Так, как мы, многие тогда жили. В основном в деревянных бараках. Печки топили, туалет во дворе. Но там и большие кирпичные дома были. Так что врезка в коллектор, понятное дело должна была быть. А еще в поселке психбольница стояла, большая, трехэтажная. Тоже кирпичная. Наш поселок еще психами называли.

- Называли. А потом все бараки снесли, безработных искровцев переселили в отдаленный микрорайон на северо-востоке. Теперь там и живут, дым и копоть глотают. А психов разогнали кого куда. Кого-то родственники забрали, а некоторых, от кого родственники отказались, по другим психушкам распределили. Кое-кто сбежал, теперь бомжует.

Двое наших, сестры Звягинцевы…

- Женщины?

- Мужчины, но считают себя женщинами. Вообще-то они существа практически бесполые. Нет, никого гомосексуализма, просто вообразили себе, что они женщины так и живут. Вот и все. Обособленно живут, тихо, мирно, как две монашки, бомжей мужского пола стесняются, сторонятся их и никого к себе не подпускают. Однажды как-то озабоченный один пытался к ним подлезть, но Андрюха Звягинцев, он старший из сестер, таких ему… навалял. По-бабьи навалял, но тому мало не показалось. Харю всю ему расцарапал и яйца чуть не оторвал.

Эти Звягинцевы, Андрей и Иван, заводские старожилы, они сюда на

'Искру' первыми пришли. Первооткрыватели, так сказать… Ну, ладно, пошли, а то Окрошка наверное уже заждался.

Окрошка стоял на лестничной площадке и, не зная чем себя занять, раскручивал на пальце тяжелую связку ключей.

…Человек, сидящий напротив Пархома в просторном кресле, в котором могло бы разместиться двое таких, как он, был поразительно похож на бывшего, скандально известного, генерального прокурора. То же круглое хитроватое лицо и та же проплешина, тщательно прикрытая остатками редеющего чуба.

- Важняку Оболенцеву дано другое задание. Следственную группу, которая выедет сюда после праздников, возглавит наш человек. Точнее, мой. Он у меня под колпаком, а, следовательно, следствие, простите за тавтологию, уважаемый Максим Игоревич, будет идти в нужном для нас направлении.

Голос у человека похожего на отставного генерального прокурора был такой же вкрадчивый, с легкой картавинкой, как и у оригинала. Ну, прямо почти стопроцентное сходство. Больше того, собеседник Пархома был так же прокурором, правда, не генеральным, а всего лишь, прокурором города, но зато не бывшим, а действующим. Поговаривали, что именно благодаря своей похожести на генерального он и занял в свое время этот пост. Прокурора города звали Никитой Ивановичем

Малюткиным. Пархом прозвал его Малютой, косвенно намекая на известную фамилию. Никита Иванович не обижался на это прозвище, а втайне даже гордился им.

- Это замечательно, - кивнул Пархом, смакуя дорогой французский коньяк. - Но все это лабуда. Следователь, пусть даже по особо важным делам, всего лишь пешка. Его легко заменить другим, сделать рокировку, так сказать.

Услышав шахматную терминологию из уст Пархома, Малюткин, заядлый шахматист, удивился и с трудом заставил себя не улыбнуться. Он был убежден, что кроме буры, храпа и секи, этот денежный мешок ни во что играть не умеет и даже вряд ли знает, что существует такое искусство

- шахматы.

- Что наверху, Малюта? - продолжал Пархом. - И давай-ка без вариантов. Как есть.

- Все в порядке, дорогой Максим Игоревич, - успокоил Пархома

Никита Иванович, - все в полном порядке. И под моим личным контролем. Зам генерального заболел и будет болеть столько, сколько надо. Пока ему не дадут отмашку.

- И во сколько мне обойдется оплата его больничного листа?

- Сущая мелочь. Четыреста тысяч долларов. Плюс расходы.

- Что так мало? - с издевкой спросил Пархом, справедливо заподозрив, что размер московской взятки составляет наверняка не больше половины озвученной прокурором суммы. Малюткин не заметил издевательской интонации.

- Если бы мы обошлись только взяткой, сумма была бы в два с половиной раза больше. Но мы подстраховались, - похвастался он. -

Заместитель генерального прокурора очень привязан к своей семье. В дочери души не чает. А она такая юная! И такая доверчивая…

Четырнадцать лет…

- А чего? - похабно ухмыльнулся Пархом. - Само то! Еще не телка, но телочка…Надеюсь, вы ее не того…?

- Ну что вы, Максим Игоревич! - Малюткин наигранно возмутился, всплеснув в воздухе пухлыми ладошками. - Как можно?

- Все можно, но не в этой ситуации. Он ведь, больной твой и взъерепениться может, - изрек Пархом умную мысль. - И тогда все насмарку.

- Вы просто читаете мои мысли! Естественно, ничего с этим ангелочком плохого не произошло. И не произойдет. Она просто погостит какое-то время на подмосковной даче у одного моего хорошего знакомого. А потом вернется к папочке.

- Ага, - согласно кивнул Пархом. -…Вот это 'плюс расходы', это чего? Это сколько?

- Да немного. Тысяч семьдесят-восемьдесят. Максимум сто…

Долларов конечно. Разъезды. В Москву, и там… Гостиница, то, се. В столице ведь все очень дорого. Хозяину подмосковной дачи заплатить надо. Моим ребятам…

Пархом по-бычьи наклонил голову вперед и хотел что-то сказать

Малюте, но на его столе загудел внутренний телефон. Звонили снизу, с охраны.

- Да? - рявкнул Пархом, нажав кнопку громкой связи.

- Там этот прышол…, мэнт. Мараков, - раздался в динамике грубый голос с сильным кавказским акцентом. - Гаварыт, ему срочна нада.

Важный сообшэние, говорыт.

- Проведи ко мне. - Прохор отключился и посмотрел на Никиту

Ивановича. - Вот и начальник нашей доблестной милиции пожаловал. Все в сборе. Только мэра нет.

- Мэр на презентации дома престарелых, - напомнил Малюта.

- Знаю. Сам деньги давал, чтобы строительство в срок завершить.

Разворовали государственное бабло, суки. Хорошо, что в городе такие люди, как я живут. Палочки-выручалочки.

Просто так ты деньги никогда не даешь, подумал Никита Иванович. За свои деньги мэр слепнет и глохнет, когда это нужно. И немеет. А иногда наоборот - красноречие так и прет.

А вслух он сказал:

- Не знаю, что бы мы без вас делали, Максим Игоревич?!

- Жили бы на государственную зарплату, - хохотнул Пархом. - Как все честные люди. Сколько у тебя сейчас? Тысяч двадцать…рублей?

Больше?

Никита Иванович не успел ответить, в дверь постучались.

Мараков был тучным и высоким, как башня. Голова его едва не касалась высокой дубовой притолоки. Положенную по статусу серую каракулевую папаху начальник местной милиции внизу не оставил, держал ее на сгибе локтя как кадет-суворовец фуражку. Войдя, Мараков коротко кивнул Никите Ивановичу (виделись уже!) и направился к

Пархому чуть ли не строевым шагом. Бокал Пархома с остатками коньяка, стоящий вплотную с бутылкой, затренькал.

- Расслабься, товарищ полковник, - весело сказал Пархом. - Не на параде. Еще паркет мне тут проломишь. Или хрусталь поколешь.

- А я по-другому ходить не умею, Максим Игоревич, - пробасил

Мараков. - Во мне сто шестьдесят два килограмма.

- Так обувь бы себе купил на мягком ходу. Саламандер какой-нибудь.

Я что мало денег тебе даю? На приличную обувку не хватает?

- Не положено. По уставу. Я же в форме. Если бы в гражданке был…, да есть у меня приличная обувь.

Коньяк будешь? Мартель.

- Чуть-чуть, - Мараков показал дозу - промежуток между большим и указательным пальцем своей руки, сантиметров восемь.

Неплохо, подумал непьющий шахматист Никита Иванович Малюткин, полбутылки показал, ментяра.

- Что за срочность, Мрак? - спросил Пархом (полковник Мараков был у него Мраком), наполняя пузатый бокал. - Мой урюк сказал, у тебя что-то срочное.

- Не было бы срочным, пришел бы вечером.

- Рассказывай. - Пархом протянул Маракову наполненный до краев бокал.

Мараков взял бокал. В его пальцах-сардельках он казался наперстком. Выпив, поставил пустой бокал на стол и бухнулся в кресло, такое же, в каком сидел прокурор. Но, благодаря габаритам полковника, свободного места в его кресле не осталось.

- Вы просили докладывать вам о каждом шаге Самсонова, а точнее, этого волчары, гэбэшника отставного.

- Приказывал, - жестко поправил Маракова Пархом.

- Ну да, - кивком согласился полковник. - Волчара сегодня утром прилетел рейсом, - он назвал номер рейса, - из Москвы.

- Знаю. Зачем повторяешь? Уже докладывал ведь. Короче!

- Так он это…, снова в Москву улетел. Я поэтому и пришел доложить. Лично и оперативно…

- Когда?

Мараков с опаской взглянул на часы, массивный 'роллекс' на не менее массивном золотом браслете.

- Не улетел еще, - обрадовано сообщил он. - Через пятнадцать минут вылет.

Пархом перевел взгляд с Мрака на Малюту.

- Что это…? Зачем?

Никита Иванович пожал плечами и предположил:

- Может, Оболенцев отзвонился? Сообщил, что…

Закончить Малюткин не успел, он вынужден был закрыть лицо, в его сторону брызнули сверкающие хрустальные осколки бокала, который

Пархом в сердцах грохнул о столешницу.

- Я не спрашиваю, кто и кому звонил! - заорал Пархом на Малюту.

Дверь в кабинет приоткрылась и в щель высунулась черная бородатая голова охранника. Кавказец внимательно оглядел присутствующих и, удостоверившись, что хозяину ничего не угрожает, что этот шум не более, чем рядовой всплеск эмоций, втянул голову назад и тихо прикрыл за собой дверь.

- Я спрашиваю: зачем Десницкий полетел в Москву? - продолжал орать

Пархом, даже не заметив проявления бдительности со стороны своей охраны. - С кем стрелка забита, мать вашу? Что и с кем этот мудила в

Москве перетереть собрался? Вы что, господа хорошие, охренели?

Одному, - Пархом поднял на Малюту кулак и поводил им у него перед носом, - пол-лимона баксов подавай, это для него 'сущая мелочь'!

Сотка на расходы! А ху-ху не хо-хо?…Другому, - Пархом злобно взглянул на полковника, утирающего огромным носовым платком пот со лба и за ушами, - десять компов в управление и путевку в Кушадасы для всей семьи. Это так, помимо зарплаты, в качестве премиальных!

…А за что? Вам что, блин, сказано было?!! Тебе, господин полковник, следить за всеми передвижениями наших противников. И не просто следить, а предугадывать их шаги. Ты ж полковник, а не опер-летеха какой-нибудь. И в контакте, в контакте работать с

Малютой…Тебе, Малюта, - Пархом ткнул пальцем в рыхлую грудь прокурора. - Сказано было собрать всю информацию на этих гребаных пенсионеров. Всю! Все связи, контакты, все о прошлом и настоящем.

Обмозговать каждую мелочь. Вычислить всех, к кому эти пердуны могут обратиться. В Москве, в Питере, в Женеве, у черта на рогах! Ты собрал? Ты обмозговал? Ты вычислил? Я вам плачу деньги. И не малые деньги. А вы, господа взяточники, думать должны! Думать и обеспечивать мою безопасность. На то вы и органы правопорядка.

Пархом стремительно пересек огромный кабинет, взял новый фужер из бара. Потом вернулся к столу, налил себе коньяку и залпом выпил.

Немного успокоившись, спросил у полковника:

- Молотилова нашел?

Мараков удивленно взглянул на Пархома, казалось, он не понял о ком идет речь. На всякий случай, ответил осторожно:

- Ищем.

- Ищете? Да ни фига не ищете! Дело закрыли и шабаш, а о моей личной просьбе зачем тебе помнить?

- Ну, зачем вы так, Максим Игоревич? - притворно обиделся полковник. - Я помню.

Теперь Мараков и впрямь вспомнил о задании Пархома разыскать сбежавшего от его джигитов гражданского мужа Екатерины Сидоровой,

Альфреда Аркадьевича Молотилова.

- Найти в миллионном городе человека не так просто, - попытался торопливо, но обстоятельно оправдаться Мрак, - если к тому же он раньше ни разу не засветился в нашей структуре. Все, с кем он контактировал когда-либо, допрошены. Никто его не видел и ничего о нем не знает…Он вообще, призрак какой-то, этот Молотилов. У него ничего нет - ни квартиры, ни машины, ни друзей, как выяснилось. Жил человек, или не жил - неизвестно. Где искать? За что зацепиться? В розыск я его объявить не могу. Дело-то закрыто, как вы справедливо заметили, Максим Игоревич… Да и нет наверняка его в городе. Я чувствую…

- Чувствуешь? Ты кто - экстрасенс? Ты - мент, Мрак! Ты не чувствовать должен, а землю рыть!…А-а-а, - Пархом махнул рукой. -

Толку с вас - ноль целых хрен десятых. Только и умеете - бабло по карманам распихивать. Учтите, господа работники юридического труда, меня упакуют, я вас обоих с собой прихвачу. Чтобы мне там, за колючей проволокой не скучно было. - Пархом неожиданно развелился. -

Такие жопы, как у вас в местах не столь отдаленных пользуется огромной популярностью. Гы-гы-гы…Ладно, не бздо, дружбаны! Я вас специально закладывать не буду, но если спросят о чем…, придется рассказать. Не могу же я утаивать от следствия подробности наших с вами…гы-гы-гы… взаимоотношений. Гы-гы-гы-гы-гы…Ну, ладно, повеселились, и будет. Ближе к телу, как говорится. - Так же неожиданно он посерьезнел. - Давайте по-порядку! - Пархом снова, не предлагая никому, налил себе коньяку. - Волчара Десницкий, узнав, будем считать это установленным фактом, что с его затеей облом, покумекал, прикинул хрен к носу и двинулся в столицу. Зачем? Ясен пень, попытаться выправить ситуацию. К кому он там может обратиться?

Вопрос был адресован обоим, но больше - прокурору, чем начальнику

ГУВД. Малюта и ответил:

- В генпрокуратуре у Десницкого и Самсонова больше никого нет. Зам генерального, старый корешок Десницкого приболел, а Оболенцева перекинули на другое дело. Именно на них Самсонов со своим начальником службы безопасности делали ставку. С моей помощью, -

Малюта не преминул лишний раз подчеркнуть свои заслуги, - эти двое выведены из игры. Так что, в генпрокуратуре…

- А не в генпрокуратуре? - перебил Малюткина Пархом. - А в ФСБ? В

МВД? В Думе, черт ее дери? В администрации президента? В правительстве, наконец!

Никита Иванович заерзал в кресле.

- В Думе одни пустобрехи. Да и что она такое вообще - Дума?

- Хорошо, Думу вычеркиваем, - благосклонно кивнул головой Пархом.

- В других шарашках?

Малюта пожал плечами:

- Его человек может сидеть где угодно. Но вот какой он имеет вес?

Что он может?

- А это ты сам у себя спроси. Времени у тебя полно было. Мог бы всех его людишек отследить и проверить на предмет вшивости.

- Максим Игоревич! В любом случае в генпрокуратуре будет известно, откуда ветер подует.

- Если ветер подует, боюсь, вы спрятаться не успеете. Я то, как

Борис Абрамович слиняю за бугор. Хрен меня там кто достанет, а вы, ребятки, слуги государевы. Вам хана. И не думайте, что я опять шуткую. Таковы реалии жизни. (О, как сказал!) Поедете на поезде за казенный счет в Нижний Тагил…Ты, Мрак, небось, когда мои шутейные слова услышал, что, мол, ежели меня упакуют, я вас с собой прихвачу, подумал, что нам с тобой в разных зонах срок мотать придется? Ты в красной, а я в черной?

Мараков обиженно выпучил глаза и оттопырил нижнюю губу - вот-вот расплачется от обиды. Но было совершенно понятно, что именно так он и подумал.

- А что? - усмехнулся Пархом. - Ты прав, абсолютно прав. В разных зонах мы будем с тобой находиться. Я где-нибудь в курортной зоне, скажем, на Лазурном Берегу, загорать и в Средиземном море купаться, а ты, Мрак, в нашей, отечественной. Красная зона под Нижним Тагилом.

Там тоже жарко. Правда, моря нет. Ни Средиземного, ни Эгейского. И даже от Черного далеко.

- Ну, вы, Максим Игоревич нас запугали совсем, - подал голос

Никита Малюткин.

- Ты вообще молчи, Малюта. Если бы мораторий на смертную казнь не ввели, ты бы смертный приговор получил. И тебя бы хлопнули.

Запросто. Один киднепинг чего стоит?…Так что выхода нет, мужики.

Идите и работайте. Ты, Мрак, выясни, звонил ли Десницкий со своего мобильного в Москву перед тем, как ехать в аэропорт. И вычислите мне этого московского кренделя… Малюта, дай задание своим людям, пусть они нашего отставного гэбэшника встречают и ведут. Если что, если дело запахнет керосином или какой другой дрянью…, - Пархом вдруг замолчал, пожевал губами. - Короче: о любой мелочи мне по телефону.

В любое время. Все. Свободны. Оба.

Как только за ними закрылась дверь, Пархом позвонил своему давнишнему приятелю и компаньону по банку 'Парус' Андрею Ильичу

Ускову. Трубку взяли не сразу.

- Привет, Макс. - Голос у Андрея Ильича был высоким, и он всегда разговаривал с одышкой и присвистом, сказывались излишние килограммы. А сейчас голос приятеля показался Пархому запыхавшимся, как после тяжелой физической работы.

- Ты чего там, телок гоняешь?

- Каких телок? О чем ты, Макс? Я пашу в поте лица.

- И много напахал?

- Если ты о своем задании, то осталось только подвести итог. Ты же знаешь, выполнение любого дела состоит из трех частей - надо поставить подчиненным задачу, спланировать работу и подвести итог.

- Давай, подгребай ко мне. Итог будем подводить.

- Прямо сейчас?

- Нет. Сначала подмойся…после пахоты…

- Да брось ты свои дурацкие шуточки!

- Ладно, Андрон, не обижайся. Приезжай, давай в темпе. Я в бассейне буду.

Положив трубку, Пархом потянулся в кресле, хрустнув суставами, встал и подошел к окну. Окна его кабинета смотрели на юго-запад.

Город, с уличным шумом и дымами котельных находился у Пархома за спиной. А впереди, в нескольких километрах от его дома начинались пологие горы, где пряталась тишина и ждали своего часа интересные перспективы. Сейчас горы были серыми, потому что на улице пасмурно, а в ясную погоду зрелище было великолепным. Летом с его буйством красок, в котором, ясное дело, преобладали зеленые оттенки, было очень красиво, а уж зимой… Белые округлые вершины, пологие склоны, поросшие кедрачом, ярко-синее небо. Местность так и просилась на полотна живописца, но Пархом не был ни живописцем, ни любителем праздного созерцания.

…Организую-ка я здесь горнолыжный курорт, решил он в один прекрасный момент, когда со слегка затуманенной впечатлениями, французским коньяком и французскими винами головой вернулся из

Куршавеля. А что? Чем наши горки хуже французских? Да ни чем! С них точно так же можно съезжать, хоть на лыжах, хоть на санках!

Понастрою коттеджей, павильонов, фуникулеров разных. Найму архитекторов, они у нас не такие оборзевшие, как там, задешево проект выдадут. И обслуга наша к большой заработной плате не приучена. А что касается клиентуры, так от нее отбоя не будет. Зачем ехать на чужбину? Бабло можно с шиком и здесь профукать. Слава богу, тех, у кого это самое бабло есть, у нас в России поболе будет, чем там. И все горными лыжами увлекаются. Хвала президенту и его спортивным пристрастиям! Так что, бабло качать буду со страшным свистом. Устрою конкуренцию лягушатникам. Обзавидуются тамошние пидоры! Правда, первоначальные капиталовложения все равно немалыми будут. ЛЭП нужно будет восстановить, коммуникации там всякие. Еще развалины эти, мать их!

Пархом скосил взгляд налево. Там, почти у самого подножья гор бесформенной грудой лежали развалины завода 'Искра'. Вот разберусь с делами и сразу возьмусь за расчистку, подумал он.

Прежде чем отправиться в бассейн Пархом сделал еще один звонок по мобильному телефону. Звонил он в Москву, человеку, который легко мог решить все его проблемы, но услуги которого обходились Пархому очень дорого…

5.

Сидоров, войдя в кубрик, где исследователи подземелий нашли ящик с автоматами, и где Окрошка произвел торжественный салют, принюхался и взглянул на потолок с отметиной от пули. Покачал головой, но ничего не сказал. Потом взял один автомат, возможно, тот же самый, опробованный, и пристегнул к нему магазин.

- Ты это…, осторожно, Ляксеич, - предостерег его Окрошка. - Он пальнуть может.

- Чувствую, вы уже здесь постреляли, озорники.

- Это все Бирюк. Автомат зарядил, сволочь старая. Я ему говорил не трог, а ему хоть кол на голове теши. Взял и зарядил…и мне подсунул. А ты, Ляксеич, во всем дока! - сказал Окрошка, переводя разговор в другое русло и восхищенно глядя на Сидорова. - Все умеешь и все знаешь. Не даром я тебя на пост директора завода выдвинул.

Вот, ты знаешь, нисколько не жалею! Кому еще, как не тебе, управлять нами, неумехами… А ты бы рассказал, как с автоматами обращаться. А то еще вдруг пальнет. Альф, допустим, пушку возьмет без спроса, а она возьмет и пальнет.

- Или ты, - предположил Сидоров.

- Что я?

- Или ты возьмешь, а она пальнет.

- Ну, или я, - согласился Окрошка. - А что? Ежели что начнется, боевые действия какие-нибудь, на меня, Ляксеич можешь положиться, как на самого себя. Я во первых рядах на твою защиту встану.

- Боевых действий не предвидится, так что защищать меня тебе не придется… Я надеюсь.

- И все же…, на всякий случай…

- На всякий случай? - Сидоров перевел взгляд с Окрошки на молчащего Альфреда, пожал плечами. - Ну, ладно, Окрошка, уговорил.

Смотри. И ты, Альфред, посмотри. Вдруг в жизни когда-нибудь это знание тебе пригодится?

- Да я знаю, - отозвался Альфред. - В институте на военной кафедре стрелковое оружие проходили. И на стрельбы ездили. - И все же он подошел поближе и присоединился к одноногому курсанту Окрошке.

Сидоров быстро разобрал автомат на составные части, по ходу рассказывая о назначении каждой детали, и так же быстро собрал его.

Потом показал, как надо заряжать и разряжать автомат, показал, где находится предохранитель, и объяснил, для чего он нужен.

- А вообще-то, - сказал он в конце краткого курса по изучению автомата Калашникова, - лучше к оружию не прикасаться. Плохая это игрушка. Опасная.

Окрошка зачарованно смотрел на руки Сидорова ловко управляющиеся с калашом. Сказал, причмокнув языком:

- Лихо ты с ним! И откуда ты все это знаешь?

- Когда-то, не сказать, чтобы очень уж давно, служить в армии было почетной обязанностью каждого советского гражданина. И я служил. Два года в воздушном десанте… Ну, ладно, пошли в то помещение, где сейф стоит.

- Там нет ничего интересного, Ляксеич, - грустно сказал Окрошка. -

Разве что сортир и умывалка, так умывалка у нас есть, а сортир нам и ни к чему вовсе, мы вона куда ходим, подале от дому. А в сейфе том нету ничего, пустой он теперь. Ключи, что там лежали у меня, а папка у Альфа под мышкой.

- Пошли, пошли. - Сидоров, не слушая брюзжания своего адъютанта, направился к двери. Альфред поспешил за ним. Окрошка обреченно поковылял следом.

- Вот это помещение скорей всего и есть шлюзовая камера, - сказал

Альфред, подведя Сидорова к узкой железной двери, на которой краснели две буквы - 'Ш' и 'К'.

Дверь была не заперта, в ней вообще не было замка.

- Что-то типа предбанника, - сказал Сидоров, осматриваясь - полки по стенам и еще одна дверь в торце. На полках лежало с десяток резиновых свертков, перевязанных матерчатыми лентами. ОЗК, определил

Сидоров, даже не разматывая ленты, общевойсковой защитный комплект.

- А за дверью, наверное, душевая комната?

Альфред пожал плечами.

- Когда я работал технологом на 'Искре' у нас, конечно, были занятия по гражданской обороне. Но преподаватель заболел, а когда выздоровел, тогда уже всем не до занятий было.

Дверь в противоположной стене была могучая с запорным колесом посредине.

- Ну, навалимся! - скомандовал Сидоров, и они с Альфредом ухватились за колесо. С трудом, но все же им удалось раскрутить его и открыть дверь.

За дверью и правда оказалась душевая комната - из потолка торчали душевые сетки, а из стен узкие патрубки без вентилей. Пульт управления водяными струями находился справа, а в противоположной от входа стене была еще одна дверь, такая же, с запорным колесом.

Открыли и эту, и оказались в маленькой квадратной камере. В полу камеры был чугунный люк, а вверх поднималась железная лестница, опоясанная дугами, страхующими от падения.

- Туда, - Сидоров указал наверх, - мы вряд ли проберемся. Наверху руины, выход на поверхность наверняка завален. Но проверить все-таки стоит. Ты как считаешь, Альфред?

Восприняв слова Сидорова, как руководство к действию Молотилов резво, как обезьянка вскарабкался по лестнице и, потолкавшись плечами и головой в крышку люка, крикнул оттуда:

- Не-а! Бесполезно. Как приваренная.

- Спускайся, - крикнул Сидоров. - Будем недра покорять.

Едва они сдвинули тяжелый чугунный блин в сторону, как из люка пахнуло 'ароматом' канализационных стоков. Альфред зажал нос и метнулся к двери от черного отверстия в полу, чуть не сбив с костылей Окрошку, стоящего в дверном проеме и с любопытством наблюдающего за их действиями.

- Ну, ты! Шустрик, мать твою! - возмутился инвалид. - Чуть не убил!

- Извини, Окрошка. Запах уж больно…

- Осторожней надоть. Запах ему! Антилигент. Хошь, противогаз одень. Там их полно… А ты че, Ляксеич, неужто собрался залазить туда? В эту клоаку зловонную?

- Собрался. Тебя не зову, по канализационному коллектору тебе, думаю, несподручно, вернее, несподножно прогуливаться будет. А вот мы с Альфредом рекогносцировочку проведем, пожалуй. Дай-ка фонарик,

Окрошка.

Окрошка протянул фонарь Альфреду, а тот в свою очередь передал его

Сидорову. Сидоров встал на колени и, наклонившись над люком, посветил внутрь. Противного запаха он, казалось, не замечал.

- Неужто по говну ходить будете? - не верил Окрошка.

Сидоров не ответил, внимательно вглядываясь в нечто клубящееся, что прорезал и высвечивал луч фонаря. Выпрямившись и выключив фонарь, он сказал:

- Не все так плохо, как казалось вначале. По говну идти не придется. Там вдоль канала тротуар с парапетом. Можно гулять, как по набережной реки Невы. А запах? Да его нет почти. Вся вонь ниже, где город начинается. А здесь так, припахивает слегка. И канал сухой.

Ну, что, полезли?

Альфред обреченно вздохнул и кивнул головой.

- А ты, Окрошка, будешь нас здесь ждать, - строго приказал Сидоров.

- Долго?

- Столько, сколько понадобится.

- Твое слово для меня закон, Ляксеич. Только я пойду, изнутри запрусь. А то братья-бомжи придут, залезут сюда в бомбоубежище и весь арсенал растащат. А если кто узнает, что их предводитель в говно полез, потеряешь ты, Ляксеич весь свой авторитет. Как два пальца об асфальт.

- Это ты правильно слова кладешь. Иди, запрись.

В подземном тоннеле темнота казалось абсолютной только в самом начале их пути, пока глаза еще не привыкли к ней. Вскоре Сидоров стал различать нечеткие очертания коллектора, бетонные плиты пола, низкий арочный потолок и металлическую трубу поручня. По-видимому, свет в подземелье все-таки каким-то образом проникал. Через вентиляционные шахты и боковые врезки или еще каким-то способом. Его было очень мало, этого растворенного в темноте света, но он был.

Сидоров сначала изредка включал фонарь, а потом перестал это делать, экономя зарядку. К специфическому запаху его обоняние уже приспособилось.

Сидоров шел и слышал, как за его спиной сопит Альфред. Молотилов был менее Сидорова приспособлен к жизни, ему никогда не приходилось ею рисковать за исключением одного-единственного случая, когда он побывал в лапах пархомовских абреков. И, наверняка, ему редко приходилось сталкиваться с грязью и вонью. Понятно, что такая прогулка была Альфреду неприятна, а может быть, даже вызывала чувство страха. Сопел он, как паровоз.

Неожиданно Сидоров споткнулся о торчащую из бетонного пола арматурную петлю, на ногах удержался, но тут же на него натолкнулся шедший следом Альфред. Они упали оба.

- Шестьдесят шесть, - пробормотал Альфред.

- Что?

- Шестьсот шестьдесят шесть.

- У тебя что, крыша поехала?

- Четыре тысячи шестьсот шестьдесят шесть, - продолжал бормотать

Альфред. - Четыре шестьсот шестьдесят шесть умножить на ноль семь…

- Три с чем-то, - помог ему Сидоров, вставая с пола. Он вспомнил, что поручил Альфреду считать шаги. - Что-то около трех километров трехсот метров мы прошли. Где-то скоро должна быть врезка стока из

'Мечты олигарха'. Если ориентироваться на кальку, то до врезки еще метров семьсот, а от врезки до поселка еще примерно столько же.

- Если только эта калька не врет, - с какой-то обидой в голосе проворчал Альфред. - Что-то мы идем, идем, а вокруг все одинаковое.

И ничего не меняется, и конца не видать. И тишина, как в могиле…

- Тихо! - прервал Сидоров его причитания. - Слышишь?

- Что?

- Вода журчит.

Бассейн у Пархома был сорок метров в длину и десять в ширину. Как и большинство богатых людей, заимевших свои капиталы быстро и неправедно, Пархом страдал гигантоманией и болезненным пристрастием к помпезности.

…К слову сказать, большим был не только бассейн. Дом Пархома был похож на средневековый замок. Вернее, сам Пархом считал, что его дом-крепость - вылитый средневековый замок. На деле это было высокое и громоздкое строение из красного фасадного кирпича, с зеленой черепичной крышей и остроконечными башенками по углам. Эти башенки не имели никакой функциональности и были возведены исключительно по прихоти хозяина. Широкие мраморные ступени вели к порталу парадного входа, по бокам которого несли службу и одновременно поддерживали лепную балку две кариатиды с гигантскими грудями. Отличие размера бюста у античных девушек от стандартного тоже было прихотью Пархома.

Точно такие же грудастые кариатиды поддерживали арку въездных ворот.

Ворота тоже впечатляли своими размерами. И сад вокруг дома был большим. Вдоль гравийных аллеек росли тщательно подстриженные кусты и возвышались белые гипсовые фигурки полуобнаженных нимф и наяд. Все скульптуры изготавливались индивидуально с учетом вкусов заказчика и по его личным рекомендациям. Пархом называл их где-то услышанным словом - куртизанки. Их было много, этих куртизанок, и все они по замыслу Пархома должны были демонстрировать свою сексуальность и похоть. Куртизанки жеманно прикрывали пухлыми ручками свои прелести немалого размера и делали вид, что пытаются натянуть на круглые плечи края спадающих туник. Поздней осенью и зимой все это выглядело уныло - с куртизанок слетала их сексуальность, они казались напрочь замерзшими, а припорошенный снегом сад был похож на заброшенное кладбище.

…Пархом разделся и перед тем, как зайти в воду, посмотрел на свое отражение в зеркале, занимавшем полстены. А что? Ничего, спортивная форма в абсолютном наличии - впалый живот, мускулатура в тонусе. Не качок, но вполне, вполне… Пархом даже залюбовался своим полностью обнаженным телом (он всегда плавал в бассейне без трусов) и татуировками, которыми оно было сплошь покрыто. Вылитый якудза! Но в отличие от тату японского гангстера нательная живопись Пархома была представлена в основном отечественными уголовными знаками отличия, пространство между которыми было заполнено шедеврами боди-арта о назначении и смысле которых Пархом никогда не задумывался. Этот орнамент ему нравился тем, что покрывал все тело.

Татуированными были руки, ноги, спина, грудь и живот - все было синего цвета. На фоне остального тела, задница Пархома казалась неестественно белой, как у трупа. Пархом повернулся так и эдак, крякнул довольно и встал на край. Нырнув в яркую, лазурную от кафеля воду, он полбассейна проплыл под водой. Вынырнув на середине, отфыркался и крикнул:

- Эй! Кто там есть живой? Ком цу мир!

На его зов явился рослый кавказец, одетый в черное, без бороды, но традиционно небритый. Его щеки, подбородок и пространство между орлиным носом и верхней губой были словно сажей измазаны. Охранник молча подошел к тому месту, где находился татуированный купальщик и, сложив руки над причинным местом, уставился на Пархома, а точнее, стал смотреть поверх его мокрой головы ничего не выражающим взглядом.

Под дозой, что ли, подумал Пархом. Их не поймешь ни фига, урюков этих, то ли он тебя слышит и видит, то ли вообще не здесь мыслями, а где-то в своих родных горах. А может с Аллахом беседует. Колются все почти. И не ерундой какой-нибудь, чистым героином.

Пархом всех их называл Асланами, Шамилями и Махмудами.

- Махмуд, скажи там, в охране, Усков должен приехать. Пусть пропустят…

- Меня зовут Гамлэт, - сказал кавказец.

- Я же не возражаю. Гамлет, так Гамлет. Иди, Гамлет, скажи.

- Усков уже прыехал.

- Ну, так давай его сюда! - И Пархом снова нырнул, сверкнув перед охранником мертвенно-белой задницей.

Гамлет плюнул на кафель, тихо проворчал что-то не по-русски, наверное, выругался, обозвал Пархома шакалом, или еще каким-нибудь нечистым животным, и вышел из помещения бассейна.

Усков не вошел, а вкатился в помещение бассейна, такой он был толстый и круглый - как один из трех толстяков из сказки Олеши, самый толстый. И ножки и ручки у пархомовского компаньона казались коротенькими, хотя когда-то, лет десять-двенадцать тому назад его конечности совершенно точно были нормального размера, да и сам Усков был более продолговатым, чем сейчас. Пархом помнил его прежним, но все остальные в этом городе считали, что Андрей Ильич такой с самого детства - круглый и суетный, как заводной апельсин.

- Здорово, колобок! - весело приветствовал Пархом своего товарища.

- Подмылся, как я говорил? А то в бассейн не пущу.

- Горцы твои - чистые церберы. Десять минут заставили в машине у ворот ждать, - отпыхиваясь, посетовал он, проигнорировав уже набившую оскомину шутку Пархома, и с трудом втиснул зад в пластиковое кресло, стоящее на краю бассейна. Достав носовой платок, принялся промокать матово поблескивающую молочно-белую лысину. - Ты что, предупредить их не мог, что меня ждешь? Морды тяпками, глаза оловянные. Смотрят, будто впервые видят. И каждый раз, когда я приезжаю, такая канитель. А сегодня еще и облапали всего, как какого-нибудь…

- Извини, дружбан! Забыл предупредить охрану. Вся голова проблемами забита, свободного местечка нет. А на абреков не серчай, служба у них такая.

- Служба службой, но я-то не простой посетитель. Они что, теперь и мэра обыскивают, прежде чем к твоему телу допустить?

- И мэра обыскивают. А как же? Это я им такую установку дал, обыскивать каждого, кто является ко мне с визитом. Ты, Андрон,

Шульмана помнишь?

- Это того обиженного тобой еврея? У которого ты бизнес отнял?

- Бизнес свой он мне сам отдал, вернее продал. Тяжело ему было крутиться в условиях атакующего капитализма и жесткой конкуренции.

Вот он его мне и уступил… за приличные отступные.

- Помню эту платежку в оффшор, - усмехнулся толстяк. - Миллион долларов ты считаешь приличными отступными? Его бизнес миллионов десять на тот момент стоил! Считай, что даром ты его приобрел, за чисто символическую плату, отнял, по сути. - Усков поднял повеселевшие поросячьи глазки на Пархома и осекся, натолкнувшись на его жесткий взгляд, понял, что переборщил. - Извини, Пархом. Я же не осуждаю. Просто считаю, что со мной ты можешь называть вещи своими именами. И…бизнес есть бизнес, штука жестокая. Конкуренция… Я понимаю…Так что там с этим Шульманом?

Пархом удовлетворенно кивнул и, плеснув себе на голову пригоршню воды, фыркнул и сказал:

- А заявился ко мне на прошлой неделе. Сказал, блин, конфиденциальный разговор имеет. Сучара! Я дал команду его пропустить. Думал бабки пришел клянчить. Грешным делом, решил добавить ему немного… для поддержки штанов. Его пропустили, а он только вошел в кабинет, пушку из кармана выхватил и… Если бы не

Махмуд, а может, Шамиль или Аслан, или Гамлет, не плавать бы мне сейчас в бассейне, меня бы давно уже обмыли.

Пархом погрузился в воду и под водой подплыл к сходням. Пока он поднимался по ступенькам, держась за хромированные поручни, и вальяжной походкой подходил ко второму креслу, Усков с завистью смотрел на его гибкое сухощавое тело.

- Завидно? - ухмыльнулся Пархом. - А ты перестань свинину жрать и лобстерами закусывать. И черную икру, и пирожные из своего рациона исключи. И будет как у меня. - Он картинно провел большими пальцами рук по своим бокам и бедрам.

- Можно подумать, в твоем рационе эти продукты отсутствуют, - проворчал Усков.

- Присутствуют, - ответил Пархом, садясь рядом с товарищем. - Но не в таких количествах. Кроме того, мне, Андрон, природа такую конституцию подарила. Мне можно. А тебе…следить надо за своим весом. Шульман вот тоже не следил. И что с ним стало?

- Что?

- Утонул. В этом самом бассейне. Решили мы с ним поспорить - кто выносливее. Я ему предложил поплавать. Зрителей позвал, - хохотнул

Пархом. - Болельщиков, так сказать.

- Махмудов своих?

- Угу. Догонишь, говорю, делай со мной что хочешь. Я, говорю, даже сопротивляться не буду. Поплыли. На второй дистанции стал Шульман пузыри пускать. Избыточный вес. Ничего не попишешь. Жрать надо меньше! Не смог до края бассейна доплыть. Утоп. - Пархом испытующе взглянул на Ускова. - А знаешь, за что этот Шульман убить меня пытался?

- Отомстить хотел?

- Ага! Только не за себя. За Катьку… За Екатерину Великую…

Сидоров сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

'Сволочь! Значит, он и Шульмана…'

Они с Альфредом находились в техническом помещении под бассейном

Пархомовского дома. Попали они сюда совершенно случайно, едва не заблудившись (так считал Молотилов) в темных подземных лабиринтах.

…До врезки оказалось всего около трехсот шагов. Над трубой метрового диаметра, из которой в коллектор стекала зловонная жижа, был перекинут железный мостик. Рядом с мостиком в стене Сидоров увидел узкий и низкий проем, в который они не преминули войти и, втягивая головы в плечи, чтобы не расшибить их о неровно уложенные бетонные плиты потолка, прошли по длинному темному коридору метров пятьсот. Сидоров шел впереди и освещал дорогу фонарем. Сначала луч света был ярким, но вскоре батарейка в фонаре стала садиться, и свет ослабел. А потом и вовсе потух. Они оказались в кромешной темноте.

- И что? И куда дальше? - громким шепотом произнес Альфред, в этом шепоте Сидоров уловил нотки обеспокоенности, граничащей с отчаянием и паникой. - Может быть, вернемся? Найдем другой фонарь и вернемся…

Слабак, какой же ты слабак, подумал Сидоров и решил немного взбодрить своего малодушного попутчика.

- Торопиться нам некуда, - спокойно сказал он. - Сейчас потихоньку прощупаем тут все, и домой пойдем. И опасаться нам некого и нечего.

Мы здесь совершенно одни, а о том, где мы никто не знает. Так что, бросать все и возвращаться, когда мы уже почти у цели, глупо. Не зря же мы сюда пришли.

- Но не видно же не зги!

- По звуку ориентироваться можно. Слышишь, шум под ногами?

- Мне кажется, он отовсюду идет.

- Ну, хорошо, - согласился Сидоров. - Еще метров сто пройдем и возвращаться будем.

Шагов через пятьдесят Сидоров, шедший впереди, нащупал справа боковое ответвление коридора и свернул, увлекая за собой Альфреда.

Потом было еще несколько ответвлений. Сидоров решил идти зигзагом.

Если вначале он сворачивал направо, то следующим поворотом должен быть левый. А Молотилов плелся следом, держась за хлястик

Сидоровского бушлата, и чуть не плакал.

- Свет, - тихо сказал Сидоров, останавливаясь.

- Где?

- Не видишь? В конце тоннеля, как и положено.

- Что положено?

Сидоров не ответил.

Свет казался каплей молока, растворенной в большой грязной луже.

Идя вперед, Сидоров отмечал в уме, сколько боковых левых и сколько правых свертков они миновали.

Помещение, в котором они оказались минут через десять, освещено не было. Свет в него проникал сквозь плохо зачеканенные отверстия в перекрытии, откуда сверху спускались трубы и через щель в железной двери, к которой вели четыре крутые ступени. Поискать, так наверняка где-то должен был отыскаться выключатель, но Сидоров не стал этого делать. Он подошел к двери, аккуратно потянул ее на себя, та оказалась закрытой снаружи - клацнул металлом навесной замок.

Приложив ухо к щели, Сидоров прислушался. Альфред тоже выставил ухо вперед.

- Здорово, Колобок, - услышал Сидоров насмешливый голос, слегка искаженный множественным эхо, как бывает, если помещение большое и много воды. - Подмылся, как я говорил? А то в бассейн не пущу.

Сидоров взглянул на Альфреда и сквозь полумрак увидел, как тот вздрогнул и напрягся.

- Пархом…, - выдохнул Молотилов.

- Твои горцы - чистые церберы…

- А это Усков…

- Видишь, как удачно попали? - шепотом спросил Сидоров. - Это все ты. Это твоя ненависть к Пархому нас сюда привела. Но, тихо…

…Усков неуютно заерзал в кресле.

- Что ты сфинктер массируешь? - усмехнулся Пархом. - Тебя убивать никто не придет. Это мой кидок, ты в стороне. Как всегда, впрочем.

- Я твой партнер, Макс. Если к тебе пришли вот просто так, зная, что у тебя абреков сотня, то уж меня… У меня охрана только в банке. В доме четверо охранников, да и какие это охранники?

Пенсионеры. А езжу я вообще один, без водителя-телохранителя.

- Да не ссы ты! Кому ты нужен? Никто не придет тебя убивать.

Некому. Кто у Катьки был? Одни знакомые торгаши. Партнеры, контрагенты и прочая хренотень. А торгаш торгашу - волк, конкурент и сволочь! Никто мстить не придет. Каждый за себя колотится.

- Но Шульман же пришел!

- Шульман был психом.

- А Молотилов? А Сидоров, первый муж Екатерины?

- Молотилова я сам ищу, а он от меня прячется. Из него мститель хреноватый. А о Сидорове мне и думать лень. Сколько лет прошло, как они с Катькой расстались? То-то. Где он, Сидоров? Сгинул на просторах нашей могучей и необъятной…

'Зря ты меня со счета списал, ублюдок!', - подумал Сидоров, злорадно усмехнувшись.

Что-то загрохотало, это Альфред случайно столкнул лежащий на ступенях разводной ключ, по-видимому, забытый здесь нерадивым сантехником.

- Ты чего гремишь? - зло прошептал Сидоров Альфреду.

- Я нечаянно…

- Тихо будь!

- И вообще, не от этих мстителей опасность идет, - задумчиво сказал Пархом, не услышав шума в подвале.

- Самсонов?

Пархом кивнул.

- Я позвал тебя, чтобы ты мне рассказал, как идут дела по выводу моих активов из банка и переводу их на зарубежные счета.

- Что, так все серьезно?

- Я вопрос задал. Чисто конкретный.

Усков пожал плечами:

- Технологическая цепочка подготовлена. И здесь и в оффшоре. Счета открыты. Даешь отмашку и бабки пошли. Вопрос двух секунд.

- Что с черной наливкой?

- Лимон дополнительно обналичил, как ты просил.

- Где он?

- В банке. В ячейке. - Усков удивленно взглянул на Пархома. - Где же еще деньгам храниться?

- В банке опасно. Со счета бабло слить, согласен, двух секунд вполне достаточно, только кнопку нажать, а забрать лимон наличкой…, можно не успеть. Нагрянут ребята в вязаных черных масках, и кырдык. Пока время есть, ты забери деньги из банка.

- И куда их? К тебе привести?

Пархом задумался.

- Нет. Куда я если что с этой 'коробкой из-под ксерокса'? Ты их лучше в дом престарелых свези. В наш тайник положи. Не пригодятся, так потом назад заберешь.

- Сделаю.

- Прям сейчас и сделай. И будь в банке все время. Команду на перевод денег могу дать в любую минуту.

- Что же мне, и ночевать там?

- День, два, три поночуешь, ни хрена с тобой не станет. Тебе же спокойней будет, под охраной. А как у тебя там все оборудовано, я знаю. Спальня в стиле ампир, джакузи. Шлюх можешь вызвать, если невмоготу станет…

К двери кто-то подошел. Двое, скорее всего. Сидоров услышал, как один из них оправдывался:

- Да крысы это, говорю тебе, Гамлет, крысы. Кому там еще быть?

Человек говорил по-русски, без акцента, наверное, это был тот самый сантехник, который забыл здесь разводной ключ.

- Открывай двер. Провэрим.

Сидоров схватил Альфреда за рукав и потащил его к выходу из технологического помещения. Едва они скрылись в узком проеме, как за их спиной раздался металлический звук открываемой двери и вспыхнул яркий свет.

- Говорю же тебе, крысы. Видишь, нет никого. А вот мой ключик. Я с ног сбился, его искал.

- Крысы, говорыш?

Гамлет подошел к выходу в подземную галерею. Мощный луч фонаря пошарил по стенам коридора. Сидоров с Альфредом вжались спинами в неглубокую нишу в стене, луч скользнул мимо них.

- Ну да. Конечно крысы. Их тут много обитает, крыс этих.

Крысы-мутанты называются. Размером со среднюю собаку. В Москве они в метрополитене живут, а у нас - в канализации. Бродят по канализационному коллектору и нападают на всех, кого встретят. Об этом даже в газетах писали. Да. Вот такие дела… Наш брат, сантехнический работник в коллектор в одиночку ни ногой. Вчетвером, впятером, минимум втроем. И только вооруженными. Вооружаться, кто чем может, у кого что есть…

- А почему здэс двэри нэт? - Гамлет не был расположен выслушивать сантехнические байки.

- А фиг его знает? Строители, видать, забыли установить.

- Нада паставить!

- Да на фиг она нужна, Гамлет? Дом уже два года стоит, и все нормально было. Вторая-то дверь имеется…

- Я сказал: нада паставить! Чиста канкрэтна!

- Поставим, - без энтузиазма в голосе пообещал сантехник.

Дождавшись, когда в помещении, где они подслушали разговор Пархома со своим компаньоном, погас свет и сантехник закрыл дверь снаружи на замок, Сидоров с Молотиловым выбрались из своего укрытия и пошли по обратному маршруту.

- А что, и, правда, здесь крысы-мутанты водятся? - со страхом вглядываясь в темноту, спросил Альфред.

- Ты не поверишь, но я здесь впервые, - ответил Сидоров. -

Встретим, будем знать.

- А мы оружия никакого не взяли. Ведь у нас автоматы есть. Что-то мы не подумали.

- В следующий раз возьмем, - пообещал Сидоров машинально.

Обратная дорога Сидорову показалась короче, а Альфреду намного длиннее, чем та, по которой они добрались до подвала Пархомовского дома, несмотря на то, что это была одна и та же дорога. Альфред шел и крутил головой во все стороны, пытаясь заблаговременно определить момент, когда на них нападут кровожадные и голодные крысы-мутанты.

Повсюду ему мерещились зловещие красные огоньки их глаз. Ему казалось, что Сидоров идет медленно. Не будь его, Альфред понесся бы по пешеходному тротуару коллектора сломя голову.

Лаз в бомбоубежище они увидели издали по белесому, вертикально стоящему пятну, который казался лучом света в темном царстве.

Окрошки в тамбуре шлюзовой камеры не оказалось. Сидоров с Альфредом нашли его спящим на нарах в кубрике, где стоял ящик с автоматами.

Окрошка сжимал в руках калаш, под голову он положил сумку с противогазом.

6.

Малюткин позвонил в шесть часов вечера.

- Максим Игоревич, мы с полковником вычислили, к кому, возможно, отправился наш объект.

- Ну?

- Это некий господин…, - Никита Иванович произнес имя, отчество и фамилию человека в Москве, к которому предположительно мог обратиться за помощью Десницкий.

- Что за член? Не знаю такого. Где он бабло рубит?

- Он работает в администрации президента. Должность не особо значительная, но по моим сведениям, к президенту очень близок.

- Ты…! - Пархом поперхнулся глотком воздуха. - Ты понимаешь, что это такое? Ты, куриная голова, понимаешь, что будет, если наш волчара до него доберется?

- Понимаю. Потому и звоню…сразу, как только мы его вычислили.

- Раньше надо было вычислять!

Пархом со злостью бросил трубку на рычаги стилизованного под старину аппарата, вскочил и заходил по кабинету. В принципе он и не ждал от своих помощников радостных известий и был готов, что говно, которое они нароют, будет вонючим, и разгребать его придется ему самому. Пархома разозлило то, что информация о человеке из Москвы пришла к нему так поздно. Если бы раньше он знал, к кому может обратиться его противник, то вряд ли допустил бы его вылет. И еще он злился на самого себя, за то, что доверился прокурору, утверждавшему, что все на мази и ситуация под контролем. С Десницким надо было все здесь решать. Упустил. Упустил момент! В Москве все это будет несколько сложнее и менее предсказуемо.

Через несколько секунд раздался новый звонок.

- Простите, Максим Игоревич. Это снова Малюткин. Прервалось.

Что-то со связью, наверное.

- Ну? - рявкнул Пархом.

- Самолет приземлится через двадцать минут. Надо что-то делать.

Что-то предпринять. Объект не должен встретиться со своим контактом…

- Слушай, Малюта, кончай в шпионов играть. Объект. Контакт.

Прекрасно знаешь, что Мрак не допустит, чтобы мой телефон взяли на прослушку. Потому и звонишь на домашний, а не на мобилу. - Пархом произнес эти слова и тут же задумался. А вдруг? А вдруг уже все началось? Вдруг его прихлебатели-взяточники уже перекинулись на сторону врага? Перекинулись и теперь играют против него, подставляют его, пишут, увеличивая и без того немалую доказательную базу. Да нет, бред! У них рыло не в пушку, а в дерьме по самое нехочу.

Никакое сотрудничество со следствием не даст им поблажки и не скостит срока. Им одно остается - идти с ним, с Пархомом, до конца.

- А где Мрак? Он выяснил, звонил Десницкий этому московскому кренделю из администрации?

- По звонку-то мы его и определили. А полковник Мараков рядом. Мы с ним в контакте работаем, как вы…советовали, Максим Игоревич.

- Але! Максим Игоревич? - Это был полковник. - Звонок был. Очень короткий. Меньше минуты. Вряд ли Десницкий успел что-то рассказать своему московскому товарищу. Какие будут указания?

'Какие будут указания? - повторил про себя Пархом. - Двадцать минут. - Он посмотрел на часы. - Уже семнадцать… У меня на принятие решения совсем мало времени. Малюта говорит, что надо что-то предпринять. Без него, козла, знаю, что надо срочно кое-что предпринять. Мало того, уже предпринял. Осталось только сделать один звонок'.

- Эй, бракоделы! Указания такие: людей из порта убрать. Десницким займется мой человек. Все. Отбой. - Пархом положил трубку на рычаги и взял в руки мобильник. - Але! Это я. Объект надо ликвидировать по прибытию. - 'Фу ты, блин! Заразился от Малюты его шифровками!'.

- Если рядом с 'объектом', - со смешком спросил дорогостоящий абонент, - объявятся другие… 'объекты'?

- Их тоже.

- Ты помнишь? Заказ срочный и он идет по срочному тарифу, а срочный тариф возрастет пропорционально количеству объектов.

- Ясен пень! И еще: мне не надо, чтобы муровцы заинтересовались…, ну…, тем, что произойдет.

- Умножь полученный результат на два…Ладно, не напрягайся. Я сам прокалькулирую затраты и сообщу. Только давай без задержки.

- Ты во мне сомневаешься?

- Если бы сомневался, то не работал бы без предоплаты. И вообще - не было бы у тебя этого номера.

- Сразу отзвонись мне, ладно?

- Отзвонюсь. Бабки готовь.

Отключив мобильник, Пархом подошел к бару и налил себе коньяку.

Выпил залпом и налил еще. Все должно закончиться очень скоро. В течение часа, не больше. Заказ, который он сделал срочный, и тянуть с ним у киллера резону нет. Если Десницкого никто встречать не будет, то дело выеденного яйца не стоит. Подобрать клиента в аэропорту и по-тихому задавить - чего проще? Хуже, если Десницкого будут встречать… Его звонок в Москву длился меньше минуты. Что можно успеть сказать за минуту? Практически, ничего. Поздороваться.

Представиться. Сказать, что имеется срочное дельце, которое не плохо бы было перетереть. Сообщить номер рейса…

От мыслей Пархома оторвал решительный стук в дверь.

- Кто стучится в дверь моя? - крикнул Пархом, определив по стуку, что это Шамиль, предводитель абреков и начальник его охраны.

На пороге возникла долговязая фигура Шамиля. Лицо его было как всегда угрюмым.

- Мои джигиты бомжа интересного взяли. - Говорил Шамиль практически без акцента.

- А на хер он мне нужен? И что в нем такого интересного?

- Ты забыл, Пархом. Сам давал мне такое задание - из-под земли откопать Альфреда.

- Так вы что, Альфреда взяли?

- Еще не взяли. Но этот бомж поет, что…, в общем, ты сам с ним поговори, Пархом.

- Где он? Здесь?

- Почему здесь? Грязный бомж, заразный, наверное. Сюда не везли, там, где был, оставили. В подвале. Его стерегут. Никуда не денется.

Но торопиться надо, помереть может.

- Били что ли?

- Зачем били? Бомж убежать пытался. Его попугали только.

- Поехали. А то и точно умрет…от страха.

Бомжу было лет сто, во всяком случае, он выглядел на сто лет. Лицо его напоминало один большой синяк, причем, синяк застарелый, уже местами пожелтевший. Но под правым глазом лиловел свеженький, а сам глаз заплыл. Кровь текла изо рта и выкрасила в розовое седую бороденку. Тонкие пряди седых волос, выползающие змейками из-под вязанной шапочки неопределенного цвета тоже были в крови. Старик покачиваясь стоял у железной не заправленной койки, держась рукой за ржавую спинку.

- Говорить-то он сможет? - спросил Пархом у Шамиля.

Стоящий рядом с бомжом чеченец ударил старика в бок. Тот охнул и стал падать. Чеченец отошел в сторону, но ухватил бомжа за шиворот, не дал ему упасть.

- Гавары, шакал, - приказал он старику.

- А че? Че говорить-то? - пуская кровяные пузыри, промямлил бомж.

- Расскажи про Альфреда Молотилова, - сказал Пархом.

- Не знаю я никакого Альфреда.

- А ты про нового бомжа расскажи, - напомнил чеченец и снова ударил старика в бок, легко ударил.

- Про родственника? Все расскажу. Только не бейте больше. Все расскажу, мне скрывать нечего. Так бы сразу и сказали.

- Так рассказывай.

- Что за родственник? - спросил Пархом. - Чей родственник?

- Ляксеича родственник. Он его на завод привел и сказал, что он родственник и жить будет на заводе. Пропишется, то есть.

- Кто кого привел? На какой завод? Кто такой Ляксеич? - Пархом повернулся к Шамилю: - Вы что, мозги ему отбили?

- Ляксеич - директор завода. Его народ выбрал. Он на завод тепло дал, - начал сбивчиво объяснять старик, но закашлялся.

- Отпусти его, - приказал Пархом чеченцу, который продолжал держать бомжа за шиворот. - Пусть на шконку сядет. И перестань его в бок тыкать! Вертухай хренов!

Чеченец усадил бомжа на койку и гордо отошел в сторону.

- Ты, старик, давай все по-порядку. Я буду вопросы задавать, а ты отвечай. Только строго на вопрос. Ничего лишнего. Того, что к делу не относится, не говори, времени моего не отнимай. Ты меня хорошо понял?

- Понял, - кивнул бомж, и его вырвало зеленым пополам с кровью.

- Во бля! - Пархом резво отпрыгнул назад, чтобы на его дорогие туфли не попали рвотные брызги.

Проблевавшись и утерев лицо полой драного пальто, старик кивнул, выражая свою готовность к диалогу.

- Кто такой…, нет, сначала скажи, о каком заводе идет речь?

- Завод 'Искра'. Верней, был завод, теперь там бродяги живут.

Развалины, короче.

- Теперь второй вопрос: кто такой Ляксеич? У него имя, фамилия есть?

- Есть. А как же? Только я не знаю его фамилии. У нас не принято паспорта друг дружке показывать. Да и нет у нас этих самых паспортов. А называем мы друг друга по именам или прозвищами. Меня, например, Юркой зовут, но чаще Грибоедом. Это потому, что я в этом подвале живу. А дом на улице Грибоедова стоит. Так и зовут - Юрка

Грибоед.

- О тебе хватит. Давай о Ляксеиче и его родственнике.

- Выпить дайте, - попросил бомж. - А то в горле все пересохло.

- Ну, ты даешь, Юрка Грибоед. Может, тебе еще и бабу сюда приволочь?

- Не-а, - закрутил головой бомж Юрка. - Бабу не надо. У меня ее нечем. А выпить надо. А то в горле сухо и мысли путаются.

- Водка есть у кого? - обратился Пархом к своим чеченцам. - Или коньяк?

Те отрицательно помотали головами.

- У меня свое есть, - гордо ответил старик. - Я - не нищий какой-нибудь. У меня и место проживания есть и выпивка имеется. Там, за трубой. Я сам-то не дойду. Боюсь, упаду. Голова кружится.

- Эй, Махмуд, принеси. - Пархом кивнул чеченцу.

То ли он угадал его имя, то ли чеченец уже привык, что для хозяина все они Махмуды, так или иначе, он подошел к стояку и извлек из-за него початую чекушку с мутной жидкостью.

Старик жадно прильнул к горлышку, кадык его задергался в такт глоткам. Отпив немного, Юрка зажал чекушку между ног и сказал:

- Ляксеича директором народ выбрал. Он уже, почитай два…, нет, больше, три года, а может, еще больше директором там. На 'Искре'.

Ляксеич, сказывают, мужик правильный. Но с родственником этим неправильно сделал. Чтобы на завод прописаться, очередь пройти надо.

А он родственника своего без всякой очереди. Привел и говорит: это, мол, мой родственник, и будет жить со мной. Вот так. Народ-то ему ничего сказать не может, но недовольные есть. Мне про родственника бродяга знакомый седни утром рассказал. Он, бродяга этот на 'Искре' живет. Вот и рассказал. А я еще кому-то, дурак. Знал бы, что вы ко мне придете и бить меня будете, не стал бы трепаться. Бить-то за что? Я-то тут при чем? Я тихо себе живу в подвальчике моем. Мне на завод и не хочется даже.

- Стоп! Про родственника этого еще знаешь что-нибудь?

- Больше ничего. Вроде еврей он, родственник этот. В очереди полно русских, а еврей, как всегда без очереди проскользнул, как в жопу без мыла. Обидно, бля!

Пархом подошел к Шамилю.

- Ствол дай.

Шамиль вытащил из-за пояса тэтэшник, протянул Пархому.

- Э! Мужики! Вы там чего? Вы это… - Юрка вдруг онемел, увидев направленную на него смерть.

- Язык твой - враг твой! - с пафосом изрек Пархом и, картинно развернув тэтэшник параллельно полу, нажал на курок.

Старик с пробитой головой упал на койку. Чекушка выпала из разжатых острых колен и, описав дугу, подкатилась к ногам Пархома.

Пархом оттолкнул ее от себя носком туфля, и, склонив голову набок с садисткой улыбкой на губах, посмотрел, как конвульсивно задергались ноги бомжа, обутые в развалившиеся солдатские ботинки, перетянутые телефонным проводом. Вдоволь насладившись этим зрелищем, он повернулся к Шамилю, отдал ему пистолет. Шамиль сначала сунул тэтэ за пояс, но потом вдруг усмехнулся, снова вытащил пистолет, тщательно стер возможные отпечатки и кинул его к Юркиным ногам.

Пархом шутку начальника своей охраны понял и оценил.

- Правильно. Пускай менты голову поломают. Заказуха на бомжа - такого расследования им, небось, еще проводить не приходилось.

Ствол-то чистый?

Шамиль пожал плечами:

- Это та пушка, которую Гамлет у жирного еврея отнял. Ну, у того, который тебя убить хотел.

Значит, это был Гамлет, подумал Пархом. А может это какой-то другой Гамлет, может их у Шамиля несколько?

- Отвези меня домой, - приказал он. - Потом возьми тех, кто

Молотилова упустил, и на развалины. И чтоб на этот раз никаких осечек.

- Живым его привезти?

- А зачем он мне живой? Пристрелите его, да и все. Но ты обязательно тех возьми, которые его упустили. Они Альфреда в лицо знают. Я должен иметь полную уверенность в том, что вы грохнули того, кого надо было.

- Может, его голову привести показать?

- Ну, привези, - неопределенно пожал плечами Пархом.

Когда шестисотый мерс уже проезжал между двух грудастых кариатид, в кармане Пархома запел мобильник.

- Дело сделано, - раздался в трубке знакомый голос.

- Объект ликвидирован?

- Однозначно, - хохотнул собеседник Пархома.

- Чисто сработал?

- Пришлось малость пошуметь.

- В смысле?

- Не удалось по-тихому.

- Я же просил! - возмутился Пархом.

- Больно шустрым оказался водила БМВ, который его встречал. В аэропорту я их брать не рискнул, а первую мою засаду они проскочили, словно знали о ней. Пришлось мне их тачку чуть дальше накрыть, из

'мухи'. Если бы до Москвы доскочили - пиши, пропало.

- Черт! - ругнулся Пархом.

Он снова пожалел о том, что не дал команду Шамилю ликвидировать

Десницкого еще здесь. Его абреки управились бы легко и быстро, а главное без всякого шума - ножом или веревкой. Да если бы и возник какой-нибудь шум, Мрак быстро бы замял дело. Умный ты, подумал о себе Пархом, как твоя бабушка потом.

- Но я могу быть уверен, что объект мертв и не воскреснет неожиданно? - спросил он раздраженно.

- Обижаешь. Я - профессионал. Объект твой мертвее мертвого.

Отправляй гонца с бабками. Ты мне должен…, - киллер назвал сумму, которая показалась Пархому вполне приемлемой. - Это я за шухер сбросил, - пояснил киллер. - И водилу этого шустрого в смету расходов не внес. За его борзоту я его бесплатно грохнул. И удовольствие при этом получил. Не люблю, когда мои ловушки просчитывают. Но за срочность взял, ты уж не обессудь.

- Завтра курьер с деньгами будет у тебя, - пообещал Пархом и, захлопнув крышку мобильника, добавил: - Профессионал хренов!

Сейчас журналюги раструбят по всем каналам о происшествии на трассе Домодедово-Москва, думал Пархом. Новое заказное убийство!

Убит начальник службы безопасности одного из крупнейших нефтяных предприятий Сибири! Если конечно менты вычислят того, кто сидел на пассажирском сидении взорванного БМВ. Если? Да вычислят, несомненно, вычислят. Очередное громкое дело! Хотя… В Москве все дела громкие. А много ли раскрыто таких громких заказных дел? Громкие-то они, громкие, но погрохочет и замолкнет. И журналюги заткнутся. И их, журналюг, и Ментов ждут очередные громкие заказухи. Пархом стал понемногу успокаиваться. Так или иначе, но Десницкого больше нет.

Мрак утверждает, что его разговор с московским чиновником был коротким. А это означает, что самсоновский волчара ничего не успел ему поведать. Даже если этот шустрый водила, как назвал встречающего киллер, был не простым шофером, а тем самым сотрудником администрации президента, так тоже ничего страшного. Он погиб вместе с Десницким. Скорей всего, информация никуда не ушла, а стало быть, есть резон верить в успех.

О том, что любая информация в наш высокотехнологический век может достигнуть адресата не только по телефону или при личной встрече

Пархом как-то не подумал, не догадался подумать…

Мерс уже давно стоял у мраморных ступеней 'замка'. Шамиль, открыв заднюю дверь, молча курил, ожидая, когда Пархом соизволит выйти из машины. Но Пархом не торопился.

А что, думал он? Не все так уж и плохо. Десницкий упорхал на небо.

Заместитель генерального прокурора не пикнет, пока его любимая дочурка гостит на даче у Малютиного дружбана. Оболенцев нейтрализован. Сейчас Шамиль привезет мне голову Альфреда

Молотилова, и все будет тип-топ. Остается старик Самсонов. А может и его в расход?

Пархом вышел из машины, он решился.

- Шамиль, - он приобнял чеченца за плечо. - Отправь-ка своих бойцов на развалины одних. А потом зайди ко мне в кабинет. Надо кое-чего перетереть…

7.

- На-ка примерь, - сказал Сидоров, протягивая Альфреду полиэтиленовые пакеты, которые он принес с собой, вернувшись из города. - Размер на взгляд определял. Извини, что не позвонил тебе из магазина, чтобы уточнить. Номера телефона твоего не знаю.

- У меня нет телефона, его чеченцы отобрали, - ответил Альфред, не уловив шутки в его словах. - А что это?

- Одежда. Туфли покупать не стал, ты же их почистить собирался.

- Одежда?

- Одежда. Какой-то ты весь обгорелый. Нельзя тебя такого в город выпускать. В приличной одежде мы будем мало отличаться от обычных граждан. Никто и не заподозрит, что у одного из нас паспорт старого образца, а у другого его вообще нет.

- А откуда у вас…у тебя деньги на одежду? - удивленно произнес

Альфред, заглядывая в пакеты. - У тебя что, и телефон есть? Мобильный?

- Ты неправильные вопросы задаешь, - засмеялся Сидоров. - Думал, спросишь о чем-то другом. Зачем, например, нам в город с тобой идти?

А ты: откуда деньги? Какой марки телефон?…Ну, ладно, по порядку: мобильник и деньги на шмотки и на житье-бытье мне дал Самсонов.

Андрей Валентинович Самсонов. А дал он их потому, что мне нужно тебя срочно спрятать от Пархома. Чтобы его чурбаны тебя не нашли и не отрезали твою буйну голову. Она может еще пригодиться. И не только тебе. Ею ты будешь скоро давать показания в суде. Понял?

- Нет. Меня что, ищет Пархом? А кто такой Самсонов?

- Не знаю, ищет Пархом тебя или нет, но если захочет найти, найдет обязательно. И убьет, такой свидетель ему ни к чему. Здесь тебе оставаться опасно.

- А Самсонов? Кто он?

- Самсонов - мой тесть…И твой отчасти.

- Катин папа? Так ты с ним ходил встречаться?

- Не совсем. О том, что Андрей Валентинович здесь я узнал совершенно случайно…Так, Альфред, - Сидоров взглянул на часы, - время терять не будем, боюсь, опоздаем на встречу с арендодателем нашего временного, но вполне благоустроенного жилья. Я договорился на восемь часов вечера, а уже половина восьмого. О Самсонове и о его планах я тебе расскажу, пока мы с тобой в город идти будем. Давай, живо переодевайся и в путь. Я тоже переоденусь.

Через пять минут в приемной начальника взрывного цеха стояли двое неплохо одетых мужчин приятной наружности и вполне интеллигентного вида.

- А побриться тебе не помешало бы, - заметил Сидоров. - Борода нынче не в моде, тем более, такая, с подпалинами. Но…некогда.

Едва они шагнули к двери, как дверь сама распахнулась перед ними, открытая снаружи мощным пинком.

- А-а-а! - заорал Альфред, попятившись.

На пороге стоял рослый бородатый чеченец. За его спиной виднелись еще две черные головы.

- Прывэт, дарагой! - осклабился чеченец, вваливаясь в приемную. -

Наканэц-то я тыба нашол.

Два других абрека зашли следом и заржали.

Сидоров мгновенно оценил ситуацию. Трое против двоих - расклад нормальный. Но Альфред полностью деморализован, а потому, помощи от него ждать не приходится. Сидоров до мельчайших подробностей знал обстановку своих апартаментов, помнил где что находится, что-то, что можно использовать, как оружие. К своему удивлению, он вдруг осознал, что ничего такого у него нет. Он никогда не готовился к тому, что ему придется защищать свою жизнь или чью-то еще, а уж о том, что вынужден будет противостоять троим вооруженным боевикам, он и представить себе не мог. А эти абреки были вооружены, в этом у

Сидорова сомнения не было - просторные кожаные куртки предполагали наличие спрятанных под мышками пистолетов. У одного из них Сидоров заметил на поясе широкие ножны кинжала. У старшего на плече висел короткий автомат.

Впрочем, обнажать оружие чеченцы не торопились, справедливо считая, что бомжи это не те противники, которым надо грозить пистолетами или ножами. Бомжи и от одного их грозного вида в штаны накласть должны.

Сидоров вначале решил подобраться к окну, где рядом с эмалированной кружкой с остатками вчерашней водки, стояла пустая бутылка с красивой ламинированной этикеткой, но передумал. Не увеличивать надо расстояние между ним и врагом, а сокращать. Пустая бутылка неплохое подспорье в драке, но она не огнестрельное оружие, из бутылки не постреляешь. Добиться результата можно только подобравшись поближе и попытавшись первым же ударом вывести из строя хотя бы одного противника. Сидоров шагнул к бандитам.

- Э! Стой, гдэ стаиш, - прикрикнул на него старший. Сидоров послушно остановился. - Нэ знаю кто ты такой, но ты нам нэ нужен.

Нам нужен он. - Чеченец ткнул пальцем в бледного Альфреда.

- Вот незадача! - посетовал Сидоров, делая еще один осторожный шаг вперед. - И мне он нужен. Как быть? Альфред, ты сегодня гвоздь программы. Всем нужен…

- Стаят, я сказал! - Чеченец взялся за ремень автомата. - Исса, разбэрись с ним.

Исса, которому было дано это указание, ухмыльнулся, ловко выхватил из ножен кинжал и медленно двинулся на Сидорова, рисуя клинком в воздухе восьмерки. Сидоров сделал вид, что напуган до смерти, пятясь назад, уклонился от очередной сверкнувшей дуги, перехватил руку чеченца, выкрутил ее и, завладев кинжалом, воткнул стальное жало в ложбинку между черной головой и смуглой шеей.

Ого, удивился он сам себе, не забывается вэдэвэшная наука!

Все произошло очень быстро, буквально в несколько секунд, но когда

Сидоров поднял обмякшее тело поверженного врага, прикрывшись им, как щитом, он услышал какую-то игрушечную очередь нерусского автомата и почувствовал, что чеченские пули ударили в уже мертвого Иссу. И вдруг снова: та-та-та-та. Уже не игрушечная очередь, по звуку -

Калашников. Чеченец, сжимающий в руках короткий автомат, рухнул, как подкошенный.

Это стрелял Окрошка. Он стоял, уперев плечо в дверной косяк, а единственную ногу в порог. И стрелял, стрелял, стрелял. Пули разлетались веером, попадая куда попало, вгрызаясь в стены и в потолок, рикошетя от мозаичного пола. Несколько отрикошеченых пуль принял все тот же Исса. Альфред в самом начале заварухи юркнул под стол, чуть не свернув столешницу из ДСП, а чеченец, который пытался его оттуда вытащить получил пулю в зад и теперь, забившись в угол, тихо скулил и, по-видимому, молился своему Аллаху, закрыв глаза и ожидая смерти. А Окрошка все стрелял и не мог остановиться, наверное, его указательный палец свело судорогой. Такое бывает очень часто у людей, впервые стреляющих из автомата Калашникова. Слава богу, понизу пришлось только начало его длинной очереди, остальные пули шли верхом, били в потолок, сыпя на головы Сидорова, подраненного в зад чеченца и мертвого Иссы куски отколотой штукатурки и известковую пыль.

Наконец патроны в рожке закончились, и воцарилась полнейшая тишина. Окрошка стоял, ошарашено глядя на автомат, его глаза сошлись у переносицы, а сиреневые губы беззвучно шевелились. В углу тихо поскуливал чеченец.

- О, бля! Заклинило…, - наконец выдавил из себя Окрошка и оторвал от спускового крючка скрюченный побелевший палец и поднес его к глазам. - Чуть пальца не лишился. Вот зараза!

- Молодец, Окрошка, - похвалил его Сидоров. - Вовремя на помощь пришел.

Он прошел мимо одноногого автоматчика, который никак не мог оторвать взгляда от своего онемевшего пальца и, подойдя к раненному чеченцу, который смотрел на него глазами обреченного ягненка, коротко рубанул ребром ладони по его горлу. Чеченец моментально умолк и сполз по стене на пол.

- Вылезай, Альфред, - позвал Сидоров 'родственника'. - Эй,

Альфред, ты живой там?

Лист ДСП зашевелился и Альфред выполз из-под него наружу. Обозрев поле сражения, он вдруг истерически захохотал, указывая пальцем на мертвых чеченцев:

- Это они! Ха-ха-ха! Это те самые! Ха-ха-ха-ха! Они мертвые, а я опять живой! Ха-ха-ха!

Сидоров с размаху залепил Альфреду пощечину. Тот безумными глазами посмотрел на Сидорова и замолчал.

- Уходить надо. Всем. - Сидоров повернулся к Окрошке.

- Вот зараза! - Окрошка показал Сидорову скрюченный палец, пожаловался. - Не чувствует пальчик ни хрена!

- Пройдет. Уходить надо. Ты меня слышишь? А, Окрошка?

- Чего?

- Уходить надо, говорю. Собери народ. Мигом…Да брось ты автомат. На вот, - Сидоров наклонился и, подняв с полу брошенные

Окрошкой костыли, сунул их ему в руку, отобрав автомат. - Пострелял малость и хватит.

- Слушаюсь, товарищ командир. - Окрошка ощутил себя, по меньшей мере, заместителем командира полка. - А здорово я их покрошил, а,

Ляксеич?

- Здорово, здорово. Если бы не ты, нам бы каюк.

- Бывало в Афгане…, - начал Окрошка, но, натолкнувшись на строгий взгляд Сидорова, понял. - А, ну да! Пошел я, бродяг соберу.

- Их четверо было…, - ни с того ни с сего брякнул Альфред.

- Да? - взглянул на него Сидоров. - Молодец, соображаешь.

- Тогда их четверо было, - уточнил Альфред.

- И сейчас наверняка четвертый в машине сидит.

- В машине?

- Не пешком же они сюда пришли.

Сидоров быстро обшарил мертвых чеченцев. Результатом шмона было три пистолета (беретта и два тэтэшника), два кинжала (третий из шеи

Иссы Сидоров вытаскивать не стал) и короткоствольный автомат китайского, по-видимому, производства. Сидоров сунул за пояс беретту и один из тэтэшников, накинул на плечо автомат. Второй тэтэшник он протянул Альфреду.

- Здесь сиди. Если что… Из тэтэ вас на военной кафедре стрелять учили?

- Нет, только из пистолета Макарова.

- Ничего. Принцип один и тот же. Если что, стреляй.

- А ты куда? - Альфред с опаской посмотрел на чеченские трупы.

- Скоро приду.

Сидоров быстро спустился по лестнице. Проходя через цех, он ловил на себе молчаливые взгляды своих 'верноподданных'. Собирать бомжей

Окрошке не пришлось, обеспокоенные выстрелами, они сами вывалили из своих конурок. Бомжи смотрели на Сидорова, ожидая его объяснений.

- Я вернусь через несколько минут, и мы с вами поговорим, - пообещал он им.

- Там у бывшей проходной джип стоит, - пробасил здоровенный бомж по прозвищу 'Малыш'. - Музон гремит на все развалины.

Сидоров прислушался. Снаружи, откуда-то издали действительно доносились звуки тяжелого рока.

Это хорошо, подумал он, что абреки приехали сюда как на прогулку.

Они решили, что Альфред для них легкая добыча, а на бомжей стоит только цыкнуть и дело будет сделано - все бродяги разбегутся, как тараканы по щелям. Так бы оно и случилось, если бы рядом с Альфредом не было их - бывшего десантника Сидорова и отважного воина-интернационалиста Окрошки с автоматом Калашникова.

Сидоров вышел наружу и, зайдя с левой стороны развалин, незаметно подобрался к джипу сбоку. В машине сидел человек и ритмично в такт музыке мотал головой. Сидоров подумал, что боевик либо пьян, либо под дозой, иначе он бы услышал звуки перестрелки из приемной взрывного цеха. Впрочем, тяжелый рок заглушал все остальные звуки.

Музыка рвалась из динамиков через слегка приоткрытое стекло. Вместе с музыкой из щелки тянуло дымком сигареты с марихуаной. Сидоров хорошо знал этот запах, приходилось пробовать в молодости.

Сидоров положил автомат на бетонную плиту в тень, вытащил из-за пояса беретту, привел ее в боевое положение и, спрятав пистолет за спину, уже не таясь, подошел к машине и решительно постучал в окно.

- До города не подбросите?

Чеченец вытаращил глаза от возмущения. Он сделал щель пошире и закричал, перекрикивая музыку:

- Шакал! Ты что, савсэм абарзэл? Я на таксиста пахож, да?

- Вылитый, - ответил Сидоров и выстрелил чеченцу в голову.

Вернувшись в цех, он увидел, что никто не разошелся. Все слушали

Окрошку, который стоял посреди цеха, окруженный бомжами, и описывал поединок с чеченскими отморозками, не забыв в повествовании отвести главную роль себе любимому.

- Если б не я, все! Пи…ец пришел бы и Ляксеичу и его родственнику, Альфу этому. Я всегда чую, когда жареным пахнет.

Автомат на изготовку, дверь костылем вышиб и как дал! Думаю, эх,

Ляксеича бы не зацепить! Но ничего. Прицельно стрелял - по черным головам. Как в Афгане по душманам…

Сидоров подошел к собравшимся. Бомжи расступились, пропустили его внутрь круга.

- А я че? Рассказываю тут, как дело было, - оправдываясь, сказал

Окрошка и засобирался. - Пойду, посмотрю, как там Альф. Обосрался небось с перепугу…

- Подожди. Тоже послушай. - Сидоров повел головой, всматриваясь в тревожные лица бомжей. - Братья! Вольные люди! Подвел я вас. Привел в дом беду. Бежать вам надо, мужики! Уходите кто куда! Надеюсь, уляжется все скоро. Вернетесь, и как прежде жить будете. А сейчас уходите. Прямо сейчас. Не могу вам всего объяснить, но прошу - уходите. Опасно здесь оставаться. С минуту на минуту сюда враги пожалуют. Ничего с собой не берите, если у кого есть, что взять. Я тоже ухожу. Дай бог, останусь в живых, свидимся.

- А я? - не понял Окрошка. - Я на костылях далеко не убегу.

- С нами пойдешь, - пообещал Сидоров.

- Ну, с тобой Ляксеич, это, пожалуйста. А так - нет.

Люди стояли, расходиться не хотели, ждали еще каких-то слов, но

Сидоров больше ничего им не сказал, быстро ушел наверх, а через минуту они с Альфредом уже шли к джипу. Окрошка ковылял следом.

- А Бирюк-то не пошел никуда, - ябедничал он. - Вот морда уголовная! Знаю, куда он намылился. Все из цеха, а он котомку взял свою и стоит. Ждет, когда все выйдут, чтобы в бомбоубежище укрыться.

Ляксеич?

- Что?

- А может, и нам надо было в каземате отсидеться?

- Нам некогда отсиживаться. Действовать надо.

- Оно, конечно, действовать кому-то надо. Но почему нам? Мы что, мало повоевали? Мало мы этих черножопых на тот свет отправили? Трех аж! Одного ты, Ляксеич, и я двоих завалил. Одного прям в жопу в его черную. Хватит с нас, можить, геройств этих? Сидели бы себе сейчас в бомбоубежище… Тепло, светло и мухи не кусают. Оружие под боком…

Ой! Это кто? Кто это тут валяется?

- Четвертый чеченец.

- Четвертый? Это ты его? Ну, ты молоток, Ляксеич! Как и я, двоих завалил. А я чуть об него не запнулся…

- Давай, забирайся, вояка на заднее сидение. Там тебе с костылями удобней будет. Поехали.

Альфред, открыв переднюю дверцу и ступив на подножку джипа, спросил глухим замогильным голосом:

- Это что, кровь?

- Клубничный джем. - Сидоров пошарил в бардачке и, вытащив тряпку, сунул ее Альфреду. - На, вытри. Испачкаешь новое пальто.

После секундного замешательства Альфред нехотя взял тряпку и, пересилив отвращение, вытер сидение и стекло дверцы.

Когда они въезжали в город, часы показывали девять, и было совершенно понятно, что на встречу с арендодателем они опоздали.

- А куда мы едем, Ляксеич? - подал голос с заднего сидения Окрошка.

К Мотовило? Если бы Сидоров был один, он так бы и сделал. Но с ним было еще двое. Гоша, конечно, не откажет, но три нежданных гостя, это, считал Сидоров, было перебором.

Не знаю, хотел ответить Сидоров, но, взглянув в зеркало заднего вида и увидев беспечные Окрошкины глаза, в которых не было даже проблеска обеспокоенности за свою судьбу, только спокойное и покорное ожидание того, что на этот раз прикажет его начальник и отец родной, передумал.

- Сначала надо машину бросить, - сказал он. - Гаишники остановят, а у нас ни паспортов, ни прав, ни доверенности.

Сидоров свернул в неосвещенный переулок, прижался к обочине и заглушил мотор.

- Эх, - кряхтя, сказал Окрошка, выбираясь из машины, - опять ножками топать. А классно все-таки на джипе кататься! Комфорт.

Давай, Ляксеич, динамит продадим и такую же тачку купим.

- По помойкам будем на джипе разъезжать? - усмехнулся Сидоров.

- А мы еще автоматы продадим. Бирюк говорил, что на них две фуры сайры можно купить. Две фуры нам не надо, а одну можно прикупить. А на остальные хлеба, картофана, риса и прочей шняги. Нам втроем год можно, не работая прожить. Легко.

- Втроем? А остальные?

- А они-то тут при чем? Кто бомбоубежище надыбал? Мы с Альфом. А ты, Ляксеич - старшой. Тебе всяко доля положена…А на джипе мы будем в магазин за водкой ездить.

- Хорошо, уговорил. Купим. За водкой, так за водкой.

Сидоров отмахнулся от Окрошки, как от назойливой мухи и вдруг поймал себя на мысли, что выпить сейчас им действительно не помешало бы. Особенно Альфреду.

После сидоровской пощечины Альфред вроде бы пришел в себя, но зато погрузился в какое-то заторможенное состояние. Будто ему все равно, что с ним произойдет. Беспрекословно вытер кровь с сидения и окна, хотя, (Сидоров видел это), такое занятие было Альфреду в новинку, и удовольствия при этом наведении чистоты он не получал. За всю дорогу от развалин завода до города Альфред не проронил ни слова, молчал и тупо смотрел в темноту сквозь кровавые разводы на стекле. Сопляк, подумал Сидоров, раскис, как пряник в грязной луже! И тут же он по-человечески пожалел Молотилова. События, которые произошли с

Альфредом за последние пару недель, кого угодно выведут из состояния душевного равновесия. Потерять любимую женщину, да еще при таких обстоятельствах! Потерять все - жилье, безбедное существование, привычный жизненный уклад. Сам-то он, Сидоров, оказавшись в подобном состоянии полгода кис на даче. Жить не хотелось. К тому же Сидорова никто не преследовал и не пытался убить…

- Пошли, мужики, - сказал Сидоров и решительно пошел прочь от бандитского джипа.

- А куда пошли-то, Ляксеич? - снова спросил Окрошка.

- Знаю я одно место. Там нас всегда примут.

- Бомжатник ментовской? - съязвил Окрошка.

- Монастырь.

- Монастырь? Так далеко же. Надо было тогда машину не бросать.

- Там пост ГАИ на выезде. Не проехали бы.

- Ляксеич, погоди. Зачем нам в монастырь. Из меня монах хреновый получится. И кормежка там скудная…Ляксеич, а Ляксеич? Если нам переночевать, так я одно местечко поближе знаю.

- Что за местечко? - не останавливаясь, спросил Сидоров.

- Подвальчик один. Там мой корешок живет, Юрка. Мы с ним раньше в одной коммуналке обитали. Пока нас оттуда один богатый торгаш не выпнул. Он старше меня, но как брат был, старший брательник.

Бывалочи возьмем с ним бутылек, баночку зеленого горошка откроем.

Или окрошечки сварганим. Посидим, душевно так!…Да тут и рядом совсем. На улице Грибоедова. Его, кореша моего, кстати, так и зовут

- Юрка Грибоед.

- Ну, хорошо, пошли к твоему Грибоеду, - согласился Сидоров.

В Юркиной конуре горел свет, он пробивался через дверные щели, освещая длинный и пыльный, заваленный всяким хламом коридор.

- Эй, Грибоед, встречай гостей! - крикнул Окрошка, вырвавшись вперед. - Спишь, что ли?

Окрошка распахнул скрипучую фанерную дверь и застыл на пороге, как вкопанный.

- Юрка?!!

- Что там? - спросил Сидоров, заглянув через Окрошкино плечо.

Поперек узкой не заправленной кровати лежал человек, вернее то, что раньше было человеком, бомжом Юркой Грибоедом. Худые Юркины ноги, обутые в старые солдатские ботинки, перетянутые телефонным проводом, чтобы не отвалилась подошва, покоились на полу и были вывернуты неестественно, острыми коленками внутрь, словно Юрка пытался что-то зажать между ними. На полу, у ног валялся пистолет системы ТТ.

Можно было бы решить, что Юрка мертвецки пьян, но в каморке душно пахло кровью и пороховыми газами. На стене над койкой на уровне головы сидящего на ней человека темнело бурое пятно, похожее на амебу. Кровь была и на ржавой спинке и, по-видимому, за койку ее натекло много, оттуда выползали темно-бурые, почти черные языки и смешивались с другой лужей, зеленоватой, кисло пахнущей.

Окрошка подковылял к трупу своего кореша и, примостившись рядом, стал толкать его, словно пытался разбудить.

- Юрка! А, Юрка! Ты чего? Кто это тебя? Юрка-а-а!

Окрошка поднял на Сидорова глаза, в них были слезы.

- За что его? Кому он помешал?

Сидоров пожал плечами и поднял с пола пистолет, понюхал дуло, повертел его в руках. ТТ, как ТТ, только старый - ствол и рукоятка потертые, в царапинах. На рукоятке узкая серебряная пластинка подарочного адреса. Гравировка затерта, не разобрать, что там было когда-то написано.

- А я видел этот пистолет, - сказал Альфред, встав рядом с

Сидоровым. - Не так давно.

- Да? Где и когда?

- В начале лета. Третьего июня. На дне рождения у Александра

Моисеевича.

- У какого Александра Моисеевича?

- У Шульмана. Это его пистолет. Он выпил лишнего, как всегда. Из ресторана пригласил нас с Катенькой к себе домой. Там еще добавил и в спальню ушел. Мы с Катенькой подумали, спать пошел, а он выходит и показывает нам пистолет. Говорит, купил по случаю. Вдруг, говорит, пригодится?

- А ты уверен, что это именно тот?

- Да вроде похож…, - Альфред взял тэтэшник, внимательно стал его разглядывать. - Да, точно он. Вот царапина на стволе. Возле мушки.

На том, что Шульман показывал, такая же была. А на пластинке заглавную букву 'Ш' разобрать можно. Катя еще посмеялась, посоветовала Александру Моисеевичу гравировку восстановить. Сказала, начальная буква твоей фамилии уже есть, осталось только продолжить, написать: 'Шульману А. М. за боевые заслуги перед Отечеством'. Или что-нибудь в этом роде…

- Шульман мертв, если верить Пархому, - задумчиво сказал Сидоров.

- Можно предположить, что Саша пришел к Пархому с этим тэтэшником.

Убить его Шульману не удалось, сам погиб, а орудие мести оказалось в руках Пархома или его отморозков. А если это так, то и Юрка Грибоед

- дело рук этого бандита.

- Кто такой Пархом? - спросил Окрошка с вызовом. - Бандит? Мне наплевать, что он бандит! Я уже двоих бандюков завалил. Я и Пархома этого завалю. Я его за Юрку…

- О Пархоме позже поговорим, - пообещал Сидоров. - А сейчас уходить надо.

- А Юрка? - Окрошка указал рукой на мертвого бомжа. - Его похоронить бы надо…

- Не с руки нам, Окрошка, похоронами заниматься. Друга твоего государство похоронит. Уходить нам надо. И в темпе. Вдруг Пархом ментам позвонил, что в подвале на улице Грибоедова труп? А пистолет оботри и брось, где лежал, - сказал Сидоров Альфреду. - Таскать с собой пистолет, зная, что из него убит человек, глупо. А если менты по нему на Шульмана выйдут…? Что ж, Саше уже все равно.

Когда Сидоров вслед за Альфредом вышли из Юркиной коморки,

Окрошка, задержавшись, якобы для того, чтобы проститься с другом, поднял с пола пистолет и сунул его за пояс под куртку.

- Как думаешь, зачем Пархом Юрку Грибоеда убил? - спросил Альфред у Сидорова на улице. - Что ему вообще от этого бомжа нужно было?

- Тебя искал, - уверенно ответил Сидоров. - Юрка-то ему и рассказал, что ты на 'Искре' живешь.

- А Грибоед откуда знал?

- Среди бомжей подобные новости быстро распространяются. Я виноват. Не нужно было тебя на 'Искру' вести. Надо было сразу к

Мотовило. Сейчас мы к нему и пойдем.

- Э, мужики! - окликнул их Окрошка, догоняя. - Мы куда сейчас?

- К одному правильному менту. Только я сейчас позвоню ему, предупрежу, что к нему гости.

Едва Сидоров достал из кармана мобильник, он запиликал сам.

- Ало. Это Николай Любимов, секретарь господина Самсонова, - раздался в трубке голос Николаши.

- Добрый вечер, - поздоровался Сидоров.

- Он не добрый.

- Что случилось?

- Андрей Валентинович просит вас, Алексей Алексеевич срочно к нему прийти. У нас несчастье. Владислав Андреевич скончался. Нам надо возвращаться в Таргань.

- Как он? - спросил Сидоров, имея в виду Самсонова.

- Плох. Сердце…

8.

Андрей Валентинович выглядел даже хуже, чем ожидал Сидоров.

Землистый оттенок лица, который у него был сегодня утром, сменился синюшным. Губы стали сиреневыми.

- От меня только что вышел нотариус. - Голос у Самсонова был слабым, Сидоров едва разобрал слова старика. - Минуту назад.

Сидоров кивнул. Когда он подходил к апартаментам Самсонова, ему навстречу попался хитроватый лысый коротышка в добротном кашемировом пальто. Коротышка внимательно оглядел Сидорова, улыбнулся и прошел мимо. Где-то я его видел, промелькнула в голове Сидорова мысль.

Теперь он вспомнил - лет шесть назад он видел этого человека в их офисе. Зачем он тогда приходил, этого Сидоров не помнил. Нет, скорей всего он этого и не знал. Катерина просто представила их друг другу, назвала: нотариус такой-то (Сидоров тут же забыл его фамилию) а зачем он здесь не сообщила. Впрочем, Сидорову это было и не нужно, его в ту пору больше волновали не дела фирмы, а более прозаичные вопросы, например - удастся ли ему сегодня отыграться в казино? Он и зашел-то тогда в офис денег взять. Теперь Сидоров догадался, что нотариус был одним из негласных посредников между Самсоновым и его дочерью…

- Я давно знаком с ним. Он помогал мне здесь, в этом городе, - подтвердил Самсонов его догадку. - Осуществлял юридическое сопровождение некоторых Катюшиных договоров…Пальман Матвей

Яковлевич. Он хороший юрист и нотариус, которому можно доверять. Я хочу, чтобы ты запомнил это имя.

- Я запомнил.

- Владиславик умер. Тебе сказал Николаша?

- Да. Примите мои соболезнования, Андрей Валентинович.

Самсонов закрыл глаза. Он долго молчал.

- Тяжело… Тяжело и пусто. Я пережил своих детей. Их нет. Я один.

И почему-то живу. Зачем? Зачем мне эта жизнь?

Сейчас Самсонов разговаривал сам с собой. Неожиданно он открыл глаза.

- Матвей по моей просьбе составил мое завещание. Я подписал.

Интересуешься, что в нем?

Сидоров отрицательно покачал головой.

- Я и не сомневался. Я сразу понял, что ты за человек. Тем не менее, хочу, чтобы ты знал.

- Я вижу, что вы плохо себя чувствуете, Андрей Валентинович.

Может, в другой раз?

- Сейчас. Утром мы вылетаем в Таргань. А здоровье у меня не ахти… Сейчас. Именно сейчас.

Сидоров пожал плечами.

- У меня нет наследников, кроме государства и…тебя.

Сидоров хотел запротестовать, но увидел, что Самсонов слегка прикрыл веки и отрицательно мотнул головой, мол, не перебивай, промолчал.

- Свое предприятие я завещал российскому правительству. Я рассказывал тебе об этом своем желании… Дом в Таргани со всем, что в нем находится, дом в Москве на Рублевке и виллу в Марбелье я распорядился продать и на эти деньги организовать клинику для лечения больных СПИДом… Деньги, которые хранятся на моем личном счете, я отдаю тебе. После моей смерти в установленный законом срок ты вступишь в права наследования. Их не так уж много, этих денег, около двух миллионов евро…

Старик замолчал, облизнул сухие губы, взглядом указал Сидорову на стакан с водой, стоящий на журнальном столике. Сидоров подал его

Самсонову. Сделав глоток и немного отдышавшись, Андрей Валентинович сказал:

- Тебе паспорт надо поменять.

- Уже делается. Я сегодня утром сфотографировался и отдал фотографии одному хорошему человеку. Он обещал сделать быстро.

- Это хорошо… Дом, который вы построили с Катюшей, и который отобрал Пархом, тоже будет твоим. И деньги, которые он у Катюши украл, вернутся и перейдут к тебе. Но это уже не по завещанию. Мы с

Матвеем и этот вопрос обсудили… Что-то от Дениса ни одного звонка.

Позови Николашу.

Сидоров позвал секретаря.

- Что Денис?

- Не звонил.

- А ты ему?

- Как всегда, недоступен.

Николаша резковато дернул плечами. Он казался слегка смущенным, словно расстраивался от того, что не может выполнить задания шефа.

Но Андрей Валентинович, по-видимому, хорошо изучивший мимику и жесты своего секретаря за то время, что тот у него проработал, уловил в этом смущении нечто другое.

- Ты что-то не договариваешь…

- Да нет. Правда. Не могу дозвониться до Дениса Александровича.

- Говори, Николаша. В моем теперешнем состоянии, знать о неприятности лучше, чем ее ожидать. Рассказывай, а то уволю.

- Да нечего, собственно, рассказывать…

- Я вижу, есть что.

- Ничего еще не известно… По первому каналу ТВ передали, что на четырнадцатом километре трассы Домодедово-Москва произошло ЧП, взорван автомобиль марки БМВ. Предположительно - в машину выстрелили из гранатомета.

- Что по времени?

- Это произошло через двадцать две минуты после посадки самолета, на котором летел Денис Александрович.

- Денис мертв…, - прошептал Андрей Валентинович.

- Из БМВ извлечено два сильно обгоревших тела. Останки вывезены в

Москву, - продолжал Николаша. - По номеру автомобиля идентифицирован его владелец, точнее тот, кто ею в настоящий момент пользуется… пользовался. БМВ причислена к гаражу администрации президента России…

- Денис мертв, - повторил Самсонов.

- Ничего еще…, - начал Николаша.

- Брось, - резко, насколько это ему позволяло самочувствие, перебил его Самсонов, слабо шевельнув рукой. - Я уверен, что один из обгоревших трупов - наш Денис Александрович. Если бы он был жив, обязательно вышел бы на связь. Не позвонил бы сам, так ты бы до него дозвонился.

- И все же я попытаюсь еще раз, - не желал мириться с действительностью Николаша. - В Москве чуть не каждый день кого-нибудь взрывают или расстреливают. Совершенно не обязательно, что взорвали именно ту машину, на которой ехал Денис Александрович.

- Иди. Пытайся, - разрешил Самсонов.

Николай Любимов вышел.

- Включи-ка телевизор, сынок, - попросил Андрей Валентинович

Сидорова. - Может, скажут чего?

Было совершенно ясно, что и Самсонова не покидает надежда, что

Десницкий все-таки жив.

По первому каналу показывали какой-то голливудский боевик с Брюсом

Уиллисом. Стреляли, взрывались бочки с бензином и автозаправочные станции, а из сбитых водяных колонок высоким фонтаном били струи воды. У Брюса, как всегда, был разбит нос, и он в очередной раз спасал мир. Спасти мир можно было, только взорвав и разнеся в клочья половину Америки. Грохот стоял жуткий. Сидоров уменьшил громкость почти до нуля.

- Может быть, вам не стоит ехать в Таргань? - мягко посоветовал он

Самсонову.

- Может быть… Но я поеду. Это мой долг. Я должен отдать все долги пока жив, нельзя оставлять их здесь… Да ты не переживай по поводу моего самочувствия. Доберусь. В воздухе я, как не странно, даже лучше себя чувствую, мотор более исправно работает. Вот такой парадокс. Привык, наверное, летать. Полжизни в воздухе провел. То на самолетах, то на вертолетах. А если что, у меня Николаша есть.

- Но он же не врач.

- Николаша? Врач. Окончил медицинскую академию. Правда по направлению бизнеса в медицине, но разбирается кое в чем. Его там не только медицинским оборудованием торговать учили. Я его и взял-то к себе из этих соображений. У Николаши и таблетки разные есть и прочая амбулатория. А в Таргани у меня замечательный личный врач.

Кардиолог. Он сможет поставить меня на ноги…А если не сможет…

Знаешь, Алексей, я смерти не боюсь. Даже хочу поскорей умереть, с нетерпением жду ее прихода. Может быть, там… я встречусь с Катюшей и смогу получить ее прощение? Мы все там встретимся. Я, Владислав,

Катюша, Сима… Мы встретимся и все обсудим. И простим друг друга.

Понимаю, разговор этот будет непростым. Нужно будет очень многое объяснить и, наверное, многое понять…

Самсонов внимательно посмотрел на Сидорова и, уловив в его глазах некое беспокойство, похожее на смятение, опроверг возможные сидоровские подозрения:

- Нет, я не сошел с ума. Я вполне адекватен. Некоторое время назад мою адекватность подтвердил Матвей Пальман. Но знаешь…, когда стоишь на пороге…- Неожиданно Самсонов напрягся и сделал нетерпеливый жест. - Ну-ка, сделай громче.

Наверное, Брюс Уиллис уже спас мир или показ фильма прервали ввиду экстренного сообщения. Диктор радостно сообщал, что сотрудник администрации президента, за которым закреплен подорванный автомобиль марки БМВ жив, а за рулем в момент взрыва находился его личный водитель. Было непонятно, огорчала ли диктора смерть водителя и того, кто был пассажиром, но то, что кремлевский чиновник остался в живых, его явно радовало.

На экране появилась чадящая разбитая иномарка. В некотором отдалении от места катастрофы толпились зеваки, а возле машины стояли крепкие ребята в темно-синих комбинезонах с надписями 'МЧС

России' на спинах. С эмчээсовцами о чем-то разговаривали два человека, по-видимому, опера. На обочине дороги лежали два тела, издали они выглядели как два черных могильных холмика. Рядом с трупами стояла карета скорой помощи. На подножке сидел толстячок в берете и что-то записывал в блокнот. Тела еще не успели упаковать в полиэтиленовые мешки и оператор, словно наслаждаясь жутким зрелищем, приблизил изображение и стал показывать трупы крупным планом - дымящиеся черные головы, тлеющие обрывки одежды, конечности, похожие на корни деревьев. Рука одного трупа, менее обгоревшего, скрюченными пальцами тянулась вверх, на обугленном усохшем запястье болтались часы. Сидоров придвинулся к экрану, пытаясь рассмотреть их, часы казались ему знакомыми. Оператор, словно уловив его желание, вывел часы на весь экран. Так и есть. Радо. Точно такие же были на руке

Десницкого.

Сидоров повернулся к Самсонову. Андрей Валентинович закатил глаза и судорожно хватал воздух ртом. Наверное, он тоже узнал часы Дениса

Александровича, и ему стало плохо. Сидоров вскочил и опрометью кинулся в соседнюю комнату. Николаша с задумчивым видом смотрел на экран телевизора.

- Николай! - закричал ему Сидоров. - Андрею Валентиновичу…

Он не успел закончить фразу, в комнате, где остался Самсонов, ухнуло и Сидорова взрывной волной бросило на входную дверь.

Часть III.

Замочить в сортире.

1.

Надя приехала неожиданно, не предупредив Гошу по телефону о том, что решила сократить свое пребывание у родителей и провести праздники дома. Не позвонила… Может быть, хотела его проверить?

Хотя, что-что, а это не в ее характере, проверять. Услышав звонок в дверь, Мотовило подумал, что это Сидоров вернулся от Самсонова.

Больше-то кому? Если бы на службе что стряслось, так его бы по телефону вызвали.

- Наденька?

- Картина Репина 'Не ждали'? - лукаво улыбнулась Надежда.

Клетчатая сумка, стоящая у ее ног весила не меньше килограммов тридцати. Как она ее только доперла?

- Тут сало и мяса немного. Папа кабанчика к праздникам заколол. И так, кое что - варенец, творог, сметаны банка…

- Что же ты не позвонила? Я бы встретил. Тяжесть какая! - Гоша одной рукой легко подхватил сумку, а другой приобнял жену за талию и чмокнул ее в прохладную с улицы щеку.

- А что тяжесть? С вокзала до такси донести помогли, а живем мы с тобой на первом этаже.

- Кто это…помогли? - спросил Мотовило, поставив сумку рядом с обувной тумбочкой, и помог жене снять пальто. Потом повернул Надю к себе лицом и, заглянув ей в глаза, наигранно грозно спросил: - Кто помог? Что за помощники такие выискались? А ну, признавайся!

- Попутчики, - улыбнулась Надя. - Наши, деревенские. Семен и Ольга

Ситниковы, соседи наши в Холмах. Они в город к сыну погостить приехали. А ты что, ревнуешь?

- А как же? Конечно, ревную. Если ревную, значит люблю. А что это ты вдруг вернуться решила? Соскучилась?

Надя вздохнула, и устало опустилась на тумбочку. Георгий присел на корточки и стал расстегивать молнии на ее сапогах.

- Да к родителям моя младшая сестра, Маринка приехала из района, - грустно сказала Надежда. - С мужем и маленькими дочками-близняшками.

Полна изба народа. Визги, писки. Старикам с внучками возиться в радость. А я что? Погостила, рассказала все о себе. Да особо и рассказывать-то нечего… Вот и решила. Родителям не скучно будет с

Маринкой и девчушками, а ты тут один…

Георгий уловил в словах жены скрытую боль и обиду на свою бездетную жизнь, на то, что она не может приехать к родителям вот так, как ее сестра, с мужем и ребенком. Или ребятишками.

- Ну и молодец, что приехала, - сказал он, поднимаясь и привлекая

Надю к себе и щекоча ее ухо своими рыжими колючими усами. - Я соскучился страшно. Не представлял, что мне тут одному целых три дня делать? С ума сойти можно от одиночества и безделья. Праздник этот дурацкий придумали - День народного единства, годовщина изгнания из

Москвы польских интервентов. Кстати сказать, триста девяносто третья. Непонятно, как этот праздник отмечать? Думал, может, девчонок каких из фирмы по сексуальным услугам вызвонить? Может быть, у них полячки найдутся?

Надя хмыкнула, поняв, что Гоша пытается отвлечь ее от грустных мыслей, развеселить. Но получилось у него это несколько неуклюже, даже грубовато. Впрочем, Надя уже давно привыкла к его ментовскому юмору и не обижалась.

- И что не вызвонил? - усмехнулась она.

- Так лучше тебя-то мне все равно не найти. Нет таких ни одной. На всем белом свете.

Вдруг Надя принюхалась и наморщила носик:

- Ты что, мусор забыл вынести?

- Это… Я мусор вынес. Утром еще.

- А чем так…пахнет? Накурено и…мусором каким-то…

- Я сам - мусор, - задумчиво пошутил Мотовило. - Тут…, видишь какое дело, родная… У нас…э-э-э…в некотором роде тоже полна изба народу…

- Не поняла.

Надя решительно встала и прошла через зал в спальню. Убедившись, что ни в зале, ни в супружеской опочивальне никого нет, вернулась в прихожую.

- Они там. - Мотовило сделал страшное лицо и указал пальцем на закрытую дверь в кухню.

- Проголодались? - с иронией в голосе произнесла Надя и открыла дверь.

Сидящие за кухонным столом Окрошка и Альфред поднялись. Вернее, встал Альфред, а Окрошка только попытался, но не смог, он был уже изрядно пьян, а костыли стояли в углу, за его спиной, но он забыл, где они стоят.

- Здравствуйте, - поздоровалась Надя.

Окрошка икнул и судорожно кивнул головой:

- Здрасьте.

- Добрый вечер, - поздоровался Альфред, смущенно улыбаясь, и вдруг замер, улыбка сползла с его губ, а смущенность сменилась растерянностью. - Наденька?

- Альфред…Аркадьевич? - Надя тоже растерялась.

- Э, да я вижу, вы знакомы…, - удивленно произнес Мотовило.

Надя покраснела и сказала Георгию, словно оправдываясь:

- Альфред Аркадьевич работал на 'Искре'…

- Он и сейчас там…в некотором смысле работает. - Мотовило подошел к столу и, взяв свою рюмку, залпом выпил. - А когда он там работал в прямом смысле, у вас естественно был роман.

- Нет! - ответила Надя излишне поспешно. - Никакого романа между мной и Альфредом Аркадьевичем не было.

- Честное слово, Георгий Иванович, - поддержал Надю Альфред. - Не было. Ничего такого не было.

- А эдакого?

- Да вообще ничего! - воскликнул Альфред с жаром и тут же осекся, натолкнувшись на напряженный, но слегка насмешливый взгляд серых

Наденькиных очей.

- Да ладно, не важно, - сказал Мотовило. - Было, не было. Если и было, то давно. - И подумал про себя: 'Впрочем, я и сам знаю, что ничего эдакого не было. Чай, девицей Наденьку взял', и еще подумал, посмотрев на смущенного Альфреда: 'Лишь бы сейчас ничего неожиданного не приключилось, не вспыхнуло бы чего между ними. Искра какая-нибудь. Не вспомнилось бы старое увлечение!'.

А вслух сказал:

- Помнишь, родная, я рассказывал тебе грустную историю о человеке, которому изменила жена, и он стал бомжем? Сидоров такой, помнишь?

- Помню, - ответила Надя.

- А Альфред Аркадьевич именно тот герой-любовник, из-за которого все это и произошло. Потом он, Альфред твой…Аркадьевич, стал ее мужем. Гражданским. Недавно Екатерину Сидорову убили пархомовские бандиты. Я тебе про это убийство тоже рассказывал. Сидоров и Альфред хотят Пархому отомстить. Поэтому они пришли ко мне, и я им собираюсь помочь.

Надя с тревогой взглянула на мужа, потом перевела взгляд на Окрошку.

- А этот человек и есть Сидоров?

Окрошка вспомнил о костыле, вытащил его из угла и поднялся.

- Меня звать Окрошкой… Нет! - одноногий бродяга на мгновение замолчал, вспоминая свое настоящее имя. - Петром меня звать. Петром

Васильевичем. А фамилия моя Грохотов. А Сидоров Ляксей Ляксеич - он наш старшой. Ляксеич - голова! Он ушел ненадолго, но скоро вернется.

Он недалеко здесь, в двух кварталах. В гостинице. К тестю своему пошел. Вот придет, и мы с ним отправимся Пархома мочить. В сортире.

- В каком… сортире? - спросила Надежда.

- А не важно в каком. В каком поймаем, в том и замочим! Вы, дамочка, мою фамилию запомнили? Грохотов. Скоро она прогрохочет на весь этот город! - с пафосом скаламбурил Окрошка.

И вдруг прогрохотал взрыв. Где-то недалеко. В двух кварталах от того места, где они разговаривали.

- Граната, похоже, - сказал Мотовило.

- Здорово, Мрак. Спишь?

- Никак нет, - по-военному ответил полковник Мараков, стирая с лица сон и выбираясь из-под теплого одеяла. - Работаю. Дел накопилось масса. Дня не хватает.

- Работаешь с бумагами, - хохотнул Пархом.

Полковничья жена, Елизавета Елисеевна, дама неопределенного возраста, обладающая невыразительной внешностью при наличии довольно внушительных, подстать супругу габаритов, которую тоже разбудил этот поздний звонок, злобно сверкнула на мужа глазами из-под тяжелых припухших век и выключила ночник.

- В кабинет свой иди разговаривать. Ни днем, ни ночью…, - сиплым со сна голосом проворчала она.

Полковник прикрыл трубку огромной ладонью, чтобы его абонент ничего не услышал и огрызнулся:

- Да пошла ты на хер, корова старая.

Нащупав в темноте тапочки, он сунул в них ноги и, тяжело ступая, так, что зазвякали пузырьки и баночки жениной косметики, стоящие на красном итальянском комоде, пошел на кухню. Даже толстый иранский ковер не смог заглушить или, по крайней мере, смягчить грозную поступь начальника городской милиции.

- Что у тебя в городе творится, Мрак? - спрашивал Пархом. -

Беспредел, твою мать!

- А что такое? Все спокойно.

- Да чего там спокойного?!! Понаехали разные придурки из Сибири. С гранатами. Пользоваться не умеют, а везут зачем-то. Вот доигрались.

Полгостиницы взорвали к чертовой матери. Такая хорошая гостиница была. Недавно капитальный ремонт провели. Я деньги давал. Теперь по новой ремонтировать…И зачем этим уродам гранаты понадобились? Не иначе как разборки в нефтяном бизнесе учинять собирались. Нет, чтобы у себя, в Сибири гангстерские войны устраивать, в Европу едут.

- Какие придурки? Какая гостиница? Я не слышал ничего.

- Да где тебе, блин, услышать? На другом конце города, да за тройным стеклопакетом? Короче, в апартаментах Самсонова взорвалась граната. Случайно взорвалась, но конкретно. Понял меня?

- Так точно.

- МЧС, пожарные и дежурные менты из районного отделения, наверное, там уже. Надо бы все это тебе под свой личный контроль взять. Моя версия взрыва понятна?

- Так точно.

- А ежели не нравится чем, свою придумывай. Но чтобы обо мне - ни-ни. Ни в прессе, ни… Нигде!

- По поводу прессы это не ко мне, - буркнул Мараков. - Это к губернатору.

- Сам знаю, что к губернатору. Но губернатор у нас где?

В Караганде, завертелась у Маракова на языке дурацкая шутка, он даже чуть не хмыкнул, но собрался и заученно ответил:

- Господин губернатор у нас в настоящий момент находится в загородном доме, пишет мемуары о своем голодном военном детстве и о трудовых подвигах на коммунистических новостройках. Он уже давно никаких вопросов не решает, потому как крайне немощен физически.

- И умственно, - добавил Пархом. - А потому прессу курирует наш многоуважаемый мэр… Ладно, я мэру утром позвоню. Он сегодня после презентации дома для старперов в сауну с блядями закатился. Сейчас, небось, бухой и ни хрена не соображает. Малюту с собой звал, он у меня отпроситься хотел. Да я нашему прокурору кайф обломал. Ха-ха!

Малюта расстроился, он до блядей охоч. Тебя, небось, мэр тоже звал?

- Звал. Но мне, Максим Игоревич, некогда с этими худосочными прошмандовками прохлаждаться. Но…Максим Игоревич…

- Вас ист дас?

- Утром поздно будет. Газетчики ведь не спят. Они уже там. А в утреннем номере…

- Ладно. Сейчас разговор с тобой закончу, мэру брякну. Пусть его реанимируют…Слушай, Мрак, ты это…

- Что?

- Терроризм в это дело не тягай. Террористы - это чеченцы, всякий дурак так считает. А у меня в охране русских не много. Понял?

- Понял. Я все прекрасно понял. Но…

- Что значит 'но'? Ты еще 'но' говоришь? Мрак, ты что, оборзел?

- Ну что вы, Максим Игоревич?! Я всегда внимателен к вашим советам и пожеланиям.

- Так в чем дело? Что за 'но' такое?

- Сложно будет. Стреляли-то из гранатомета?

- Ну. И что?

- Выстрел из гранатомета немного отличается от случайного взрыва гранаты. Следы остались. Да и свидетели, наверняка, имеются.

Гостиница…, место оживленное…

- Следы и свидетели - это твоя проблема…А-а-а…! - догадался

Пархом. - Ты насчет бабок намякиваешь?

- Ну да, - воодушевился полковник. - Проблема моя, вы совершенно правы, но она как бы и не только моя. Кроме того, такие проблемы бесплатно не решаются.

- Меркантильный ты, Мрак…Будут тебе бабки.

- Сто, - решился полковник. - Сто тысяч долларов.

Некоторое время Пархом молчал, переваривая озвученную Мараковым сумму. Сейчас орать станет, жмот, подумал полковник.

- Мне ведь делиться придется. - Мараков не хотел сдавать позиций.

- Я хоть и начальник ГУВД, но одного авторитета мало. Я же не один работаю, подчиненные мои тоже кушать хотят. Зарплатой-то в нашем ведомстве не балуют. А в службе собственной безопасности у нас в области такая гнида сидит. Кровушку из меня сосет, только чмок стоит. Вампир хренов!

- Гут, - совершенно неожиданно согласился Пархом. - Давай, действуй…А кадровый состав своей конторы ты проинспектируй после того, как с самсоновцами разберешься. Не должны твои подчиненные, все вместе взятые, больше десяти процентов от твоих заработков получать.

Пархом повесил трубку, а полковник долго слушал короткие гудки отбоя, настраивая себя на рабочую волну и прогоняя остатки сна.

А сон был таким сладким!

Снилось полковнику синее, любимое им Эгейское море и белоснежная яхта. Он был владельцем этой яхты и ее капитаном. Он стоял на капитанском мостике и смотрел на палубу, а на палубе, исполняя танец живота, трясли упругими формами любимого полковником размера смуглые знойные турчанки. Или арабки. Или персиянки какие-нибудь. Не важно, хоть бы и русские. То, что для полковника было важным, у них было.

Обладать такими бабами, да просто смотреть на них - одно сплошное удовольствие. Такие бабцы - это совершенно не то, что нравилось всеми уважаемому градоначальнику. Может быть, поэтому полковник и не любил совместных с мэром и Малюткиным посещений сауны. Там всегда были девицы легкого поведения, которых мэр отбирал по каталогу лично. Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок! О вкусах, как известно, не спорят, но полковник предпочитал иное. Нет, толстых

Мараков тоже не любил, ему хватало ежевечернего лицезрения немалых достоинств собственной супруги, но полковник считал, что женские прелести должны быть, не только упругими, удобно ложащимися в его большую ладонь и обтянутыми нежной бархатистой кожей приятного светло-шоколадного оттенка, но и иметь средней толщины мягонькую жировую прослойку. Именно таких женщин, исполнительниц традиционного восточного танца он видел на отдыхе в Анталии, Мармарисе и

Кушадасах. И не только видел.

Во время своей последней туристической поездки в Турцию, на курорт близ городка Кушадасы, Мараков приглядел небольшой уютный домик-бунгало. Приценился. Оказалось - сущие копейки. А что? У

Никиты Малюткина давно уже недвижимость в Испании и в Хорватии имеется. Чем он-то, полковник, без пяти минут генерал-майор милиции хуже?

Привезя семью в родной город, Мараков быстренько слетал с любовницей Янкой назад и стал обладателем недвижимости за рубежом. И купил он не один, а сразу три бунгало. На сколько свободных денег хватило, столько и купил. Хватило бы на десять, и десять бы купил.

Он даже пожалел, что часть денег у него была в ценных бумагах, в акциях, с которыми одна морока. Ну да ладно, три домика, расположенных в сотне метров от побережья Эгейского моря тоже неплохо! В одном бунгало можно жить, а два других туристам сдавать.

Неплохой бизнес! Правда, оформить эту недвижимость ему пришлось на свою любовницу, но это ерунда. Янка сидела у него на таком солидном зазубренном крючке, что любое недозволенное шевеление грозило ей не то, что крупными неприятностями, а конкретно - смертью. Или пожизненным.

Янка была высокой статной блондинкой с упругим телом и жировой прослойкой требуемой толщины. Она была почти в его вкусе, но только белая, аж голубая, даже загар ее не брал, а Мараков предпочитал смуглых.

Выйдя в отставку, а до нее оставалось не так уж и много, полковник планировал сразу же сделать три важных дела.

Первое - развестись с надоевшей за двадцать шесть лет совместной жизни Елизаветой Елисеевной, оставив ей эту пятикомнатную хату. (А что? Неплохая компенсация!)

Второе - уехать на ПМЖ в Турцию и обосноваться в Кушадасах.

И третье, самое приятное и долгожданное - купить яхту. Белоснежная красавица-яхта была его мечтой с самого детства. Он часто видел ее в своих снах, а в последнее время, так почти каждую ночь.

Янку можно было позже отправить на родину. А лучше сдать ее в турецкий бордель, деньги лишними не бывают.

Вот только на яхту у него денег пока не хватало. Ста тысяч.

Каких-то поганых ста тысяч долларов. Свои акции он по возвращению из

Анатолии поспешно обратил в деньги и перевел их на свой счет в одном из банков Измира.

Мараков нажал на кнопку, заткнув бибикающую телефонную трубку и, достав из холодильника банку пива, отвел душу холодным пенным напитком.

Гостиница 'Центральная'. На чьей она земле? На земле Смоленцева.

Это замечательно. Смоленцев у него вот где! Будет делать все, что он ему прикажет.

Мараков с пивом в руках направился в свой кабинет. Взял с письменного стола записную книжку, открыл на нужной странице и набрал номер домашнего телефона начальника РОВД, подполковника

Смоленцева, на земле которого находилась гостиница.

- Але! Здорово, подполковник. Узнал? Дрыхнешь, небось?…Что, говоришь, взрыв разбудил? Этот взрыв и я слышал. Даже знаю, что взорвалось и где…Мне по должности положено все знать. Твои опера… Что, уже выехали? Хвалю за оперативность. Только ты и сам туда выезжай…Кто у тебя операми командует?…Майор Мотовило?

Это такой крупный с рыжими усами, как у песняров?…Как он?

…Серьезный, говоришь?…Опытный? Этого мало, подполковник. Надо, чтобы душой и телом. И чтобы с полуслова все понимал…Понятливый?

Это хорошо…Замом ко мне пойдешь, подполковник? Мне преданные люди нужны. Скоро на покой уйду, хочу, чтобы на мое место правильный руководитель пришел. Вроде тебя. А может быть именно ты. Как себя вести будешь…Да знаю я тебя, знаю. Давай так поступим - со взрывом этим разберемся и я тут же кадровыми перестановками займусь.

Тебя к себе в замы, а песняра этого на твое место. Приблизительно так…Не надо раньше времени. Слушай сюда. Поступить так надо…

2.

Мотовило припарковал свою старенькую шестерку цвета испуганного хамелеона, покрашенную местами, метрах в ста от гостиницы, свернув с проспекта в гостиничный сквер, прямо на аллейку.

- Сидите здесь, и не высовывайтесь. Узнаю про Сидорова - приду, расскажу, - строго приказал он Окрошке и Альфреду, заглушив мотор.

…Альфреда Молотилова и сидоровского приятеля, бомжа Окрошку, ему пришлось взять с собой на место происшествия. Не оставлять же любимую жену Наденьку свет Петровну в компании двух подвыпивших мужиков! Тем более, учитывая прошлое знакомство Молотилова и его жены, а возможно и некую взаимную симпатию, старинную, но все-таки…

Минут через пять-семь после взрыва Гоше позвонил подполковник

Смоленцев. Майор этого звонка ждал.

- Спишь? - задал подполковник традиционный в подобное время суток вопрос.

- Еще не успел уснуть. А успел бы, так все равно проснулся бы. От такой канонады.

- Да какая там канонада? Всего-то взрыв ручной гранаты.

- Ручной? - усомнился Мотовило до одури нанюхавшийся пороху в

Чечне и умеющий по звуку отличать звук разрыва фугаса от звука разорвавшегося артиллерийского снаряда, а уж взрыв ручной гранаты от выстрела из гранатомета и подавно отличить мог.

- Ручной, ручной, - заверил его Смоленцев. - Ты, Гоша, давай - дуй туда. Твои орлы уже на месте взрыва, наверное. Кто у тебя сегодня на дежурстве?

- Я, Савелий Степанович, самых опытных на праздничные дежурства определил. А сегодня у меня молодые Свечкин и Куканов. С ними стажер. Петровский. Кто ж знал, что сегодняшняя ночь такой неспокойной получится?

- Стажер? Ага! Ему-то мы это дело и поручим. А что? Дело простое, проще пареной репы. Незаконное хранение боеприпасов и неосторожное обращение с ними. Стажеру такое дело по зубам, к тому же тема актуальная.

- Боюсь, все не так просто, как вам кажется, Савелий Степанович, - осторожно возразил Мотовило.

- А ты не боись! Пока ты под моим началом, бояться я буду. Если я тебе сказал, что дело простое, значит оно простое. Ошибусь, стружку

Мараков с меня снимать будет.

- Но я думаю…

- И не думай. По этому делу не думай. Понял меня? По другим, о которых я тебе ничего не говорю, думай, а по тем, что прошу не думать, не думай. Иногда думать вредно бывает. Вот так вот, майор.

По этому делу инициативу не проявляй. Сделаешь, как я скажу, еще до

Нового года переберешься в мой кабинет. И к внеочередному званию представим…

Покупает, подумал Мотовило. А может быть, уже купил? Как все просто! Промолчал, и ты на хорошем счету. Предал - поднялся на следующую ступеньку по служебной лестнице.

- Давай, выдвигайся. - Видимо Смоленцев понял, что своей цели он достиг. - За мной машина из прокуратуры со следователем и с криминалистами придет, я тоже подъеду. Меня дождись, и скажи своим операм, чтобы не усердствовали. Приеду, более тщательно проинструктирую. Криминалистам я по дороге объясню, что и где им искать, а следаку и объяснять ничего не нужно, ему все уже Малюткин объяснил…Слушай, майор, это даже хорошо, что сегодня у тебя неопытные дежурят. Значит, делать будут то, что им скажут…Но мы-то с тобой менты опытные. А, майор?

- Опытные, - хмуро подтвердил Мотовило.

- А опытному менту главное что? Правильно, статистика!

- Куда ехать-то? - Гоше надоел треп подполковника.

- Как куда? К гостинице 'Центральная'. Взрыв произошел в одном из ее номеров.

Мотовило и сам уже давно догадался, где произошел взрыв.

- А в каком номере? - еще на что-то надеясь, спросил он.

- Номер не знаю, но занимает его некий Самсонов, бизнесмен из Сибири.

- Есть жертвы?

- Должны быть, - уверенно произнес Смоленцев. - Ну, ладно, все. У меня уже машина под окном бибикнула. Встретимся на месте происшествия.

Георгий положил трубку, хмуро посмотрел на вдруг протрезвевших

Окрошку и Альфреда, перевел взгляд на жену, потом снова посмотрел на

Альфреда.

- Здесь вас оставлять не хочу. Со мной поедете. Только сидеть в машине тихо. Поняли?

Подходя к центральному входу в гостиницу, Мотовило сразу увидел серый милицейский УАЗик, который стоял в отдалении - за каретой скорой помощи, спецавтомобилем МЧС и пожарной машиной с вытянутой к окнам третьего этажа телескопической лестницей и размотанными брезентовыми рукавами. Рукава уже были пустыми и казались гигантскими плоскими червями-цепнями. Их уже сматывали. Из выбитых окон третьего этажа валил пар, и несло гарью. Площадь перед гостиницей была запружена эвакуированными постояльцами, одетыми кто во что и как попало, и обслугой гостиницы. Все были возбуждены и напуганы. Спокойствием и деловитостью отличались лишь сотрудники

МЧС, которые вроде бы уже всех спасли и вывели, и делать им здесь больше было абсолютно нечего. Но они не уезжали, видимо ждали прихода автобусов, чтобы увести к другому месту проживания тех, кто в этой гостинице оставаться не пожелал.

Мотовило направился к своим. Возле УАЗика стояли два опера - лейтенант Свечкин со стажером Петровским и водитель Степа Митрошин.

Третий опер Куканов сидел в машине и скорей всего спал, глаза у него были закрытыми, а выражение лица безмятежным. Свечкин и Митрошин со скучающим видом курили, а Петровский, запрокинув голову, смотрел то на черные провалы окон третьего этажа, то переводил взгляд на стеклянный аквариум, известную всем жителям города 'бочку'.

Молодец, стажер, мысленно похвалил его майор, догадался, правильно определил место, с которого скорей всего был произведен выстрел из гранатомета. Позиция для стрельбы - лучше не придумаешь! А Свечкину, я бы сейчас такую свечку в одно место засадил, вмиг бы опыт приобрел! Свидетелей полно. Постояльцы, обслуга - кто-нибудь что-то все равно видел. На крыше 'бочки' наверняка следы остались. Там, может быть, даже сам гранатомет лежит. А он, сука, стоит, курит! А

Куканов, так тот вообще дрыхнет, и дела нет.

Но устраивать разнос своим подчиненным Гоша не стал.

- Погибшие?

Свечкин с Митрошиным выбросили окурки.

- Здравия желаем, товарищ майор.

- Погибшие? - повторил Гоша свой вопрос.

- Двое…, вроде бы, - неуверенно доложил Свечкин.

- Что значит 'вроде бы'?

- Один мертвяк целый, только в крови весь, а второй…в мешке. Его эмчээсники по кускам собрали и в мешок сложили.

- Чьи трупы?

Свечкин пожал плечами.

- Что? - округлил глаза Мотовило. - Еще не выяснил?

- У того, который целый, я карманы проверил. Документов нет. А второй… Там каша сплошная. Давайте, товарищ майор, судмедэксперта дождемся. Он и определит, сколько их там, в мешке - один или больше.

И документы заодно…

- Трупы где?

- А вон там, - Свечкин ткнул пальцем в темноту. - На газоне лежат.

Их туда эмчээсники положили.

- Так. - Мотовило скрестил руки на груди и стал отдавать приказания, соображая, как бы не приказать чего лишнего: - Найти администратора. Выяснить, кто в этом номере жил и сколько человек там жило. Кто с ними еще был в этой гребаной гостинице. В соседних номерах и вообще. Всех, кто может иметь отношение к погибшим, вычислить и сюда ко мне. Вопросы?

- Никак нет, - угрюмо ответил Свечкин.

- Куканова разбудите, а то проспит все царствие небесное, - зло бросил Мотовило на ходу, направляясь к тому месту, где лежали тела.

- Товарищ майор! - догнал его Петровский. - Георгий Иванович!

Можно я на 'бочку' слазаю? Думаю, оттуда стреляли.

Мотовило резко повернулся к стажеру и почувствовал, как у него задергалось нижнее левое веко, мелко и противно. Он внимательно посмотрел в широко открытые глаза юноши, помолчал и сказал резковато, пытаясь скрыть за этой резкостью неловкость перед своим подчиненным за то, что этот честный и искренний парень, не знакомый с жестокой, иногда грязной правдой жизни, абсолютно прав, а его начальник - продажная шкура:

- Я вам что приказал, товарищ стажер? Вычислить всех, кто связан с погибшими. Уяснил? А на 'бочке' тебе делать нечего. Не стреляли оттуда. Это была ручная граната и взорвалась она внутри апартаментов. Неосторожное обращение с боеприпасами.

- Но товарищ майор…

- Ты мой приказ слышал?

- Да… Так точно!

- Вот и выполняй. А то Свечкину с Кукановым без тебя не управиться.

- Есть, - нехотя произнес стажер и отошел.

- Эй! - окликнул его Мотовило через секунду. - Петровский!

Стажер подбежал, радостный, в надежде, что шеф неожиданно изменил свое мнение относительно причины взрыва.

- Так я слажу?

- Скажи Степе, пусть подгонит УАЗик, фарами посветит. Ни видно ни хрена.

- Есть, - разочарованно произнес Петровский.

Сидорова Мотовило узнал сразу, хотя лицо Алексея было залито кровью так плотно, словно на Сидорове была маска. Узнал по росту, телосложению и длинным слегка вьющимся волосам. Да и черты лица под кровавой маской были его, сидоровские.

Вот и все, подумал он, и ощутил какое-то странное облегчение.

Сидорова больше нет. Теперь ему, Гоше Мотовило, не перед кем оправдываться в своей слабости. Нет больше в живых человека, перед которым ему было бы стыдно. Теперь все пойдет по начертанному кем-то плану. Кем-то? Да уж ясно кем - Пархомом и его высокопоставленными помощниками. Пархом оказался сильнее. Наглее и решительнее, а значит сильнее. Пархом и такие, как он - хозяева жизни. А потому они наглые и решительные и легко решают свои проблемы. Выстрелом из гранатомета, например.

Сейчас надо просто-напросто ничего не делать, вернее, делать то, что скажут и все будет шито-крыто. Так было часто. Так было всегда.

…Сидорова не воскресить. Екатерину не воскресить. Самсонова не воскресить. Шульмана и бомжа Юрку Грибоеда не воскресить. А ему,

Гоше Мотовило жить надо. У него Наденька! Ему надо жить, карабкаться, приспосабливаться… Ради жены, ради Наденьки!

Мотовило подошел к телу Сидорова и опустился перед ним на корточки. Тело было еще теплым, но пульс на шее не прощупывался.

- Ты чего там, над трупаком колдуешь? - услышал он за спиной голос

Смоленцева и оглянулся.

Подполковник Смоленцев подошел в сопровождении следака из городской прокуратуры Байкалова, прихвостня малюткинского, и судмедэксперта, худого и долговязого Эдгара Яновича Мому с очками, задвинутыми на крутой лоб с залысинами.

Байкалов был, как всегда жизнерадостен и одет в костюм от Хуго

Босс, словно приехал не на место взрыва, а на банкет. Да и чего бы ему, Байкалову, не радоваться жизни, если он всегда так богато упакован, разъезжает по городу на новеньком 'Фокусе', а не на видавшей виды шестере, если жена фотомодель, а сын от первого брака учится где-то за границей?

Опера Байкалова не любили, сильно огорчались, если приходилось работать сообща. Называли его гондоном. За глаза, конечно. Знали - ссориться с гондоном Байкаловым не стоит.

- Здравствуйте, Георгий Иванович, - вежливо поздоровался с Гошей

Байкалов, спрятав руки за спиной.

Гоша поднялся с корточек.

- Здравствуйте, Михаил Артурович, - ответил он не менее вежливо, но руки не протянул, знал, что Байкалов, видевший, что он касался трупа, рукопожатие проигнорирует, побрезгует.

Судмедэксперт напротив - протянул Гоше свою узкую, но сильную кисть с длинными пальцами хирурга.

- Здорово, Гоша.

- Привет.

С Эдгаром Яновичем Гоша был знаком уже более десяти лет, они симпатизировали друг другу. Друзьями в полном смысле этого слова не были, но количество совместно выпитого в морге и в других, не менее экзотических местах, коньяка, водки и медицинского спирта подсчету поддавалось с трудом.

- Пошли-ка со мной, майор - тоном приказа сказал Смоленцев. - Там твои орлы охранников Самсонова задержали, а стажер Петровский секретаря его приволок. Любимов Николай. Парень немного не в себе.

Возбужден. Ерунду всякую талдычит. Видать сильно контузило. Эдик ему какую-то свою дрянь ввел, тот немного успокоился. Пойдем, Георгий

Иванович. А трупами Эдик займется.

Смоленцев пропустил вперед судмедэксперта.

Мому взглянул на тела.

- Да мне, собственно…, - он на всякий случай прикоснулся рукой к шейной артерии тела Сидорова и убедившись, что пульса нет, сказал: -

Мне тут делать нечего. Картина ясная. Вызову санитаров, пусть их прямо в прозекторскую везут. А завтра все доскональненько…

- Ну, ну, - согласно кивнул головой Смоленцев. - Тебе, Эдик лучше знать, что с ними делать. Пошли, Гоша. Мертвецы нас простят, а дело не ждет.

А простят ли, подумал Гоша, бросив последний взгляд на тело мертвого товарища? Не явятся ли с того света спросить: а как ты, скотина, жил после того, как предал? Не мучила ли тебя совесть? Не снились ли кошмары? Обрел ли ты счастье, получив новые погоны на плечи и новое кресло под жопу?

Гоша посмотрел вслед удаляющимся Смоленцеву и Байкалову, потом повернулся к Эдгару Яновичу и зачем-то сказал:

- Я его знал.

Мому понял о ком он. Пристально посмотрел на Мотовило.

- Он был твоим другом?

Гоша отрицательно покачал головой.

- Нет. Не успел им стать. Но мы с ним…

- Чтож? Бывает. Соболезную.

Когда Мотовило подошел к своим, там уже вовсю распоряжался Смоленцев.

- Этих в отделение, - говорил он Свечкину и Куканову, указывая на охранников Самсонова, стоящих в сторонке и покорно ожидающих своей участи.

Мотовило поглядел на охранников с интересом, но без участия.

Крепкие ребята. Стоят, курят, изредка переговариваются. Внешне - совершенно спокойны, видать не впервой в такую переделку попадать.

Знают, что ничего страшного с ними не произойдет. Сейчас отвезут в отделение и до утра определят в 'обезьянник'. А утром слегка прессанут, выбивая нужные показания. Выбьют и отпустят. Ребята вернутся на свою малую родину и там быстро найдут себе нового хозяина. И будут его охранять, пока и того не грохнет какой-нибудь

Пархом. И тогда их снова посадят в 'обезьянник' и они снова будут давать нужные следствию показания. А что делать? Каждый, считал

Мотовило, в своей жизни должен съесть определенную порцию дерьма, нажраться им до отрыжки, до состояния полной сытости. Иначе нельзя, иначе - это сказка, а не реальная жизнь.

- А господина Любимова заберет с собой Михаил Артурович, - продолжал подполковник. - Увозите свидетеля, Михаил Артурович. Он ваш.

Увидев Мотовило, Смоленцев подошел к майору и, приобняв за плечи, заговорщицким тоном сказал:

- Тут интересная версия наклевывается. Петровский твой, молодец парень! Грамотно с контуженым секретарем побеседовал и тот рассказал, что у Самсонова в момент его гибели был гость. И ты знаешь кто?

- Пока не знаю.

- Сидоров. Его зять.

- Чей зять? - включил 'дурака' Мотовило.

- Зять Самсонова.

- И что?

- Не догоняешь? Зять Самсонова! А Самсонов - отец Екатерины

Андреевны Сидоровой.

- Той, что в октябре на даче сгорела со своим любовником?

- Той самой. А Сидоров, если мне не изменяет память у нас без вести пропавшим числится?

Гоша кивнул.

- А, ну да. Ты же его поисками занимался.

- Давно это было.

Смоленцев пожал плечами:

- Пропал давно, а теперь вот нашелся.

- Кто нашелся? Сидоров?

- Ну да. Второй труп - труп Сидорова, самсоновского зятя. И охранники отрицать не будут, что в момент взрыва в апартаментах был

Сидоров.

- И в чем заключается версия?

- Самсонов - олигарх, бабла немерено. Сидоров пришел и попросил тестя поделиться. Самсонов послал его куда подальше, Сидоров стал угрожать. Гранатой, или бомбой самодельной, баллистики придумают чем. Бабах…!

- Он что, камикадзе? Сидоров?

- Случайный взрыв. Сам погиб и тестя своего угробил…Кстати, и смерть Екатерины Сидоровой тоже на покойника списать можно. Сначала вымогатель к ней пришел, но та баба упертая. Убил в порыве внезапно вспыхнувшей ненависти, а дачу сжег, чтобы никаких следов не осталось. А как узнал, что тесть приехал у дочери на могилке побывать, добыл где-то бомбу и решил папашу тряхануть. Вот и тряханул. Версия - конфетка. Екатерина Сидорова мертва, папаша ее мертв, убийца Сидоров мертв. Дело в один день закрыть можно.

Прокуратура против не будет. Хотя…то дело о пожаре в Шугаевке уже закрыто, лучше их и не связывать. Меньше писанины.

Гоша презрительно посмотрел на сияющего подполковника Смоленцева и подумал: 'Зря ты эту версию предложил, гондон штопаный. Ох, зря!

Если у меня и были какие-то сомнения по поводу того, как поступить, то теперь я твердо решил - не пойду против совести. Хрен вам всем в дышло! Предавать грешно и… подло. А предавать память товарища просто недопустимо'.

- Ну что? - Смоленцеву так понравилась новая версия, что он не заметил презрительного взгляда майора. - Все ясно. Я поеду с

Байкаловым в прокуратуру. По горячим следам, так сказать, пока он не очухался допросим этого секретаришку…Да и тебе здесь вроде делать больше нечего. Давай в управу.

- Я, Савелий Степанович, задержусь ненадолго, надо еще с администрацией пообщаться. Да так, с постояльцами, случайных свидетелей поищу - вдруг кому-то померещилось, что по гостинице из гранатомета палили. Нам же такие лжесвидетели ни к чему?

- Ты прав, майор. Пообщайся, поищи… Ну, бывай. Я на связи.

Смоленцев ушел к ожидавшей его прокурорской 'Волге', а Мотовило подозвал к себе скучающего Петровского.

- Ну-ка сгоняй на 'бочку'. Пошукай. Если найдешь что-нибудь, ничего не трогай. Сразу ко мне.

- Так вы же, товарищ майор сказали, что это неосторожное обращение с боеприпасами. Что это ручная…

- Стажер! - Мотовило грозно посмотрел на парня. - Запомни на всю свою ментовскую жизнь: если у тебя версия возникла, ее обязательно надо отработать. О-бя-за-тель-но. Если даже она кому-то кажется абсурдной или не нравится руководству.

- Есть! - весело козырнул Петровский и умчался по направлению к стеклянному павильону.

- Эй! Куканов! Свечкин! Чего стоите, карманный бильярд гоняете?

Живо в народ!

3.

Окрошка плакал и никак не мог остановиться.

Они уже вышли из сквера и удалялись от гостиницы по безлюдной ночной улице - Окрошка впереди, за ним Альфред.

- Я вот живу, калека одноногий, - бормотал Окрошка, - а его нет больше, молодого и здорового. Не могу…, не могу поверить… Лежит.

Голова в крови, ноги вытянуты, а на ноге туфель. Один. Второго нет.

Второй рядом лежал. Рядом с мешком пластмассовым… Эх, Ляксеич!

Окрошка не рассказывал, он сам с собой говорил. Говорил, сморкался, плакал и шел вперед, во тьму, куда глаза глядят.

- А ты уверен, что это он?

Окрошка не расслышал вопроса, холодный ноябрьский ветер сдул слова и унес куда-то в сторону. Одноногий бродяга шел быстро на трех ногах, одной своей и двух костыльных, Альфред еле поспевал за ним.

- А ты уверен, что это был Алексей Алексеевич? - Альфред догнал

Окрошку и громче повторил свой вопрос.

- Ляксеич, - всхлипнул Окрошка. - Я его по туфлям узнал. Туфли-то я у Малыша одолжил. Сорок третьего размера не нашел. У Малыша сорок четвертый взял…

Окрошка резко остановился и достал из-за пазухи черный лакированный туфель.

- Я его из кустов костыльком поддел… Тот, что рядом с мешком лежал… Правый. А у меня правой ноги нет. Одна левая. Даже в память не наденешь. Ничего, так хранить буду.

- А может он живой? - с надеждой в голосе спросил Альфред. -

Может, без сознания просто?

Окрошка отрицательно мотнул головой и шмыгнул носом:

- Мертвый. Доктор звонил куда-то, говорил, два трупака в морг доставить надо. И шею щупал. Да я и сам видел, мертвый он, Ляксеич.

Я мертвых навидался…

Они стояли посреди темной кривой улочки, освещенной лишь мертвенным светом луны, которая то и дело норовила спрятаться от ноябрьского холода в рваных черных тучах, натянуть их на себя, чтобы хоть чуточку согреться. Но тучи гнал ветер, и они быстро пролетали мимо, уносясь в непроглядную бесконечность, становясь частью этой мертвой жуткой бесконечности.

Окрошка застонал, прислонился к шершавой стене дома и обессилено сполз по ней на грязный тротуар. Костыли с глухим стуком упали на асфальт. Окрошка прижал туфель к груди и затих. Даже шмыгать перестал. Альфред прислушался и не услышал его дыхания.

- Эй, Окрошка, - тихо позвал он. - Окрошка, ты меня слышишь?

Окрошка не ответил, а Альфреду стало страшно, он вдруг подумал, что одноногий бродяга умер. И он испугался, он очень испугался.

Испугался…

…Как тогда в подлеске близ Шугаевки, в котором он затаился, выбравшись из пылающего дома. Он забился под какую-то корягу и дрожал, как осиновый лист. Было прохладно, но Альфред дрожал не от холода. Он дрожал оттого, что остался один, один на один со страшной действительностью и полным незнанием того, что ему делать в будущем и как жить.

Альфред Аркадьевич Молотилов, достигший тридцатитрехлетнего возраста, возраста Иисуса Христа, как любил говорить он, никогда не жил самостоятельно. Ну, почти никогда. Отец всю жизнь проработавший на вредном производстве умер рано, Алику и пяти лет тогда не было, он его почти не помнил. Жил Алик с мамой и не знал никаких забот.

Жили небогато, но особо не бедствовали, не одним только хлебом и картошкой питались. Мама работала бухгалтером расчетной группы в цехе подготовки производства на 'Искре' и небольшую пенсию за отца получала, советское государство при всей своей порочности и несостоятельности, как теперь принято считать, о своих малоимущих гражданах не забывало, заботилось. Жили они с мамой в деревянном бараке в рабочем поселке искровцев, коммунальные платежи не были обременительными, на еду им хватало, а о том, что практически вся одежда Алика была перешита из отцовской, он не задумывался, во всяком случае, стыдно за это ему не было. Впрочем, в те времена все так жили, небогато и ровно. Пока мама была жива, она решала все его детские и юношеские проблемы. Советовала, как поступить в той или иной ситуации, вмешивалась в его взаимоотношения со сверстниками, если того требовали обстоятельства.

В институт Алик поступил легко (опять же плюс советской власти - обучение в ВУЗах бесплатное было), и так же легко его закончил. А когда, только устроившись на 'Искру', тут же потерял работу по причине широкомасштабной конверсионной программы российского правительства, мама поговорила с давним другом семьи, Леонидом

Яковлевичем Цамом, и тот взял Алика к себе в процветающую коммерческую фирму, специализирующуюся на продаже сантехнического оборудования. Алик был парнем неглупым и за короткий срок под руководством прожженного торгаша Лени Цама быстро освоил новую профессию и стал неплохим коммерсантом.

А потом пришли в жизнь Альфреда сумбур и растерянность.

Сначала мама умерла. Совершенно неожиданно.

Альфред пришел с работы, а мама лежит мертвая. Альфред естественно растерялся. Не огорчился, а банально растерялся. Он не знал, что ему делать, что предпринимать и додумался лишь до того, чтобы позвонить своему патрону. Леонид Яковлевич приехал быстро, сказал растерянному

Алику Молотилову слова соболезнования и, убедившись, что толку от него - ноль целых два ноля сотых, взял на себя решение всех организационных и финансовых вопросов, от вызова врача для констатации факта смерти и оформления документов до устроения скромных похорон и не менее скромных поминок, на которых присутствовали только они с Альфредом, да человек шесть соседей по бараку, те, кто пожелал на них прийти. Единство пролетариата к тому времени было уже упразднено, друзья превратились в приятелей, соседи стали просто соседями в буквальном смысле, а родственников у

Молотиловых не было.

Когда поминки закончились и соседи, выпив по последней и произнеся традиционное: 'Пусть земля ей будет пухом', ушли, Леня Цам сообщил

Альфреду по секрету ужасную новость. Он сказал, что в ближайшие месяц-два сворачивает все свои дела в России, закрывает фирму и уезжает в Израиль, на историческую Родину. Это был удар, сильнейший удар, который Альфред воспринял как катастрофу.

- А как же я? - еле слышно выдавил он из себя.

- Ты? - Леонид Яковлевич удивленно пожал плечами. - Ты уже большой мальчик. Я многому научил тебя. Конечно, акулой бизнеса ты еще не стал, но, думаю, работу найдешь легко.

- Но я же… - Альфред не знал, что сказать. - Я же…

- Ты хороший коммерсант, Алик. Ты исполнительный, грамотный работник и неглупый парень. Но… Пойми, свою фирму я тебе передать не могу. Вернее, не хочу. И для твоего же блага. Пока ты был наемным работником, у тебя не было никаких проблем, а если хозяином станешь, придется тебе за многое ответить, как приемнику. Ты же знаешь, сколько всего на фирме? Я чернуху имею в виду. Честно в этой стране работать нельзя.

- Но вы, Леонид Яковлевич…

- И я не исключение. Я тоже работал не совсем честно.

Технологические фирмы, хитрые финансовые схемы, липовые поставщики, мертвые души. Да что я тебе рассказываю? Ты сам все знаешь. Ведь наверняка сопоставлял размер налоговых платежей с реальным оборотом?

Да и не скрывал я от тебя ничего. Или почти ничего.

- Но ведь всегда все было… спокойно. И проверки налоговой инспекции никогда и ничего…

- До поры до времени, Алик… - Леонид Яковлевич тяжело поднялся и вышел в прихожую, вернулся с бутылкой дорогого коньяка, которую, по-видимому, принес с собой именно для этого разговора. - До поры до времени, - повторил он, свинчивая крышку и наливая себе и Альфреду.

- Сейчас у нас бардак, и продлится он еще какое-то время. Но, думаю, что не долго быть в России такому бардаку, рано или поздно, он закончится. Я чую, что перемены не за горами. Я чую… Поверь старому еврею. Сдается мне, что в новом тысячелетии Россией править будет…

Мудрый старый еврей, Леонид Яковлевич Цам вдруг замолчал, не назвал того, кто, по его мнению, будет править Россией в новом тысячелетии. Вместо этого он предложил:

- Давай-ка, помянем твою маму, Алик. Хорошая была женщина.

Сильная. Другого она заслужила своим терпением и любовью, не довелось ей пожить по-человечески… Пусть земля ей пухом будет.

Они выпили не чокаясь. Альфред проглотил коньяк, не почувствовав вкуса.

- Каддиш на девять дней проведем, - пообещал Леонид Яковлевич. -

Традиции блюсти надо.

Альфред согласно кивнул, не вникнув в смысл сказанного. Его голова была пустой и тяжелой. Что же теперь делать? Пожалуй, это было его единственной мыслью в тот вечер.

- И еще. - Леонид Яковлевич пристально посмотрел на своего ученика. - Ты только не обижайся, Альфред. Есть еще одна причина, по которой я не хочу дарить тебе фирму.

- Какая? - машинально спросил Альфред, хотя ему было уже все равно, что ответит Цам.

- Видишь ли… Все люди делятся на две категории. Лидеры и исполнители. Первые и вторые номера. Ты, к сожалению, второй номер.

Ты не лидер.

- Да, я не лидер, - согласился Альфред. - Я это знаю. Уже давно.

Может быть, всегда знал. И я не претендую на вашу фирму, я не прошу, чтобы вы отдали ее мне… Леонид Яковлевич…, - Он просительно посмотрел на Цама. - Возьмите меня с собой. В Израиль. Это ведь и моя родина тоже. Историческая. Мама еврейкой была, да и отец русский только на половину, по дедушке. Возьмите, а? Я кем угодно у вас работать буду. Простым торговым агентом хоть. Или курьером. Кем скажете, тем и буду работать…

Леонид Яковлевич налил еще по одной.

- Не могу сейчас, - ответил он после некоторого раздумья. - Может, позже. Если все пойдет, как я планирую, я тебя вызову…Позже. А сейчас, извини, не могу. У меня у самого сейчас проблем выше крыши.

- И что же мне делать?

- Ждать. Денег я тебе маленько дам. И насчет нового места твоей работы подумаю, есть у меня кое-какие мыслишки.