В маленьком городке похищены перешедшие по наследству драгоценности, в их числе перстень с баснословно дорогим алмазом «Магистр». Дело осложняется тем, что найден дубликат перстня со стразом. Обнаружен труп – убита вовлеченная в таинственную историю красавица актриса, выходят на поверхность тщательно скрываемые любовные связи… Майору Дубравину предстоит разобраться в запутанном деле. Еще никто не знает, что алмаз привлекает к своему владельцу темную силу зловещего проклятия, что камень оставил кровавый след в судьбе нескольких поколений.
Зловещее проклятие Издательство: Центрполиграф, 2006 г. М. 2006 5-9524-2273-Х

Виталий Гладкий

Зловещее проклятие

ПРОЛОГ

В один из ясных осенних дней 1230 года от рождества Христова во время облавной охоты магистр ордена рыцарей Меча Готфрид фон Кельгоф неожиданно почувствовал себя настолько плохо, что потерял сознание и на полном скаку вылетел из седла.

Когда подоспел его оруженосец, магистр дышал хрипло, неровно, с трудом. Его словно высеченное из гранита лицо с массивным подбородком было землисто-серого цвета, а на губах пузырилась кровавая пена.

Магистра с большими предосторожностями положили на рыцарский плащ, закрепив его в виде носилок между коней, и поспешили в замок устроителя охоты барона Бернарда фон Репгова.

Там личный лекарь магистра флорентиец Герардо пустил обеспамятевшему господину кровь, вправил вывихнутую руку и, когда тот пришел в себя, едва не насильно напоил подогретым снадобьем с отвратительным запахом.

Магистру после этого стало дурно, его вырвало, что принесло ему облегчение.

– Что со мной? – спросил магистр склонившегося над ним лекаря.

Бледный от волнения флорентиец не ответил, только на миг плотно сомкнул веки.

Магистр понял.

– Оставьте нас одних, – велел он собравшимся возле ложа рыцарям.

Они с поклоном удалились, звеня шпорами и оружием.

– Яд… – тихо обронил Герардо, даже не пошевелил губами.

Флорентиец знал, что за ними наблюдают и слушают их разговор. В замке барона везде были чуткие уши и острые глаза, которые могли видеть сквозь стены.

Магистр больше ни о чем не спрашивал. Ему и так все было ясно. Закрыв глаза, он задумался…

Когда Готфрид фон Кельгоф стал магистром, орден уже давно погряз в междоусобицах спесивых баронов.

Былая мощь ордена рыцарей Меча постепенно отходила в область преданий, и уже не один владетельный государь с вожделением посматривал на его обширные земли.

Сплотив вокруг себя преданных рыцарей, Готфрид фон Кельгоф обуздал непокорных, заставив сюзеренов относиться к ордену с прежним почтением и опаской.

Только один из баронов, очень богатый и в такой же мере хитроумный, рыжий великан Бернард фон Репгов, избежал расплаты за свои деяния. Быстро смекнув, что ему не устоять перед натиском боевой дружины магистра, он явился к Готфриду фон Кельгофу с повинной.

Магистр сделал вид, что простил барона. Участь опасного интригана им давно была решена, но Бернард фон Репгов пользовался чересчур большим авторитетом среди меченосцев. Магистр решил немного повременить с решительными мерами против барона.

Поэтому, чтобы усыпить бдительность этого рыжего лиса, Готфрид фон Кельгоф принял приглашение фон Репгова поохотиться в его владениях.

Прибыл магистр к барону с очень сильным и многочисленным отрядом верных рыцарей. Но в замок вошли не все. Часть отряда перекрыла дороги, чтобы фон Репгов не подтянул подкрепление, состоящее из подвластных ему вассалов.

Рыжий барон встретил Готфрида фон Кельгофа любезно, показал оборонительные сооружения замка, произвел смотр своего войска, изрядно поредевшего за время междоусобиц, посетовал на недостаточную обеспеченность провиантом – год выдался неурожайным.

Такая откровенность вызывала подозрение, но даже мысленно упрекнуть в чем-либо барона магистр не мог – тот был сама предупредительность и гостеприимство.

Но теперь, лежа в постели, магистр, наконец, осознал коварный план фон Репгова. И мучился одним вопросом: как?

Ведь всю пищу и вино, прежде, чем подать магистру, пробовал в его присутствии повар, затем оруженосец барона, и, наконец, сам хозяин замка…

Над этим размышлял и Герардо.

Поколдовав над своими склянками, он принялся макать в них птичьи перышки и наносить им какие-то жидкости на вещи и оружие магистра.

Когда дошла очередь до длинного тяжелого меча с инкрустированной золотом крестообразной рукоятью, в которую был вправлен кроваво-красный рубин, Герардо не удержался от тихого восклицания: жидкость вдруг окрасила полированное золото в зеленый цвет.

Возглас флорентийца заставил магистра открыть глаза.

Присмотревшись к занятию лекаря, он только горестно вздохнул. Теперь Готфрид фон Кельгоф уже не сомневался, что часы его жизни сочтены.

Рыжему барону была хорошо известна привычка магистра, оставшаяся со времен крестового похода. Перед тем, как отправиться в путь или выйти на битву, Готфрид фон Кельгоф, воткнув меч в землю, молился и истово целовал крест-рукоять.

Скорее всего, фон Репгов приказал кому-то из слуг незаметно проникнуть ночью в опочивальню гостя и вымазать сильнодействующей отравой рукоять меча. Искусству составления ядов барон научился у сарацинов.

Готфрид фон Кельгоф знал, что барон во время последнего крестового похода возил в своем обозе плененного лекаря-мусульманина, весьма сведущего в составлении разнообразных лекарственных препаратов. До магистра доходили слухи, что фон Репгов под влиянием сарацина даже занялся алхимией.

Но уличить барона в этом недостойном рыцарского звания деянии так и не смогли. В ту ночь, когда было принято решение арестовать лекаря, шатер, где он занимался алхимическими опытами, неожиданно загорелся. В огне погибли не только инструменты и различные лекарственные снадобья, но и сам сарацин.

Бернарда фон Репгова еще никто не мог застать врасплох…

– Сколько?… – прохрипел магистр.

“Мне осталось жить…” – понял флорентиец недосказанное. И заколебался, весь во власти сомнений.

Герардо мучительно размышлял над весьма сложной проблемой: сказать господину правду или по обыкновению всех лекарей отделаться общими фразами?

Он любил этого жесткого, а временами жестокого человека, своего властелина. Любил не по обязанности, а как родной сын.

Много лет назад странствующий рыцарь ордена Меча Готфрид фон Кельгоф подобрал полуголодного недоучившегося лекаришку в одном из притонов Флоренции, где Герардо пропивал последние медяки. И с той поры они были неразлучны…

Немного подумав, Герардо ответил правдиво и по-прежнему шепотом:

– Не более двух суток…

И добавил, безнадежно склонив голову:

– Прости меня, господин, но противоядия я не знаю. И никто не знает. Это яд левантской гадюки смешанный с жиром бобра и эфирными маслами. Он проникает сквозь кожу и убивает так же верно, как и кинжал, пронзающий сердце.

– Двое суток… – пробормотал магистр. – Думаю, что этого срока вполне достаточно…

Он с непонятным облегчением откинулся на подушку.

– Возьми мой перстень с печатью и передай его оруженосцу, – сказал Готфрид фон Кельгоф лекарю. – И прикажи от моего имени как можно скорее доставить сюда ларец. Он находится в моей опочивальне под плитой пола. На ней высечен крест. Коней не жалеть. Но до возвращения оруженосца – слышишь, Герардо! – я должен жить. Должен!

Посланец успел вовремя – магистр был еще жив.

Но только снадобья неутомимого флорентийца – он двое суток не спал и ни на шаг не отходил от постели своего повелителя – поддерживали в еще недавно могучем теле угасающую на глазах искру жизни.

– Герардо! – позвал магистр лекаря. – Пригласи сюда… всех рыцарей и их оруженосцев… в том числе и вассалов барона. И его самого…

В радостном возбуждении магистр ощупывал небольшой ларец, украшенный резной слоновой костью.

Рыцари окружили ложе умирающего повелителя.

Бернард фон Ренгов, огромного роста детина с ярко-рыжими волосами до плеч, даже не пытался изобразить на своей длинной физиономии, покрытой шрамами, соболезнование и печаль.

Он возвышался над всеми как непоколебимый утес, уверенный в своей силе и безнаказанности за содеянное преступление.

– Братья… – начал магистр тихо.

Но затем его голос неожиданно окреп. Глаза Готфрида фон Кельгофа засверкали прежним огнем, которого так страшились его враги.

– Я покидаю вас в великой скорби. Но на то воля Господа нашего, призвавшего меня так безвременно. Братья! Помолитесь за мою душу, когда я буду возносить смиренное покаяние всевышнему на небесах. Но в последний свой час я хочу отметить достойнейшего среди рыцарей ордена Меча. Бернард фон Репгов!

Магистр открыл ларец и достал оттуда массивный перстень с большим камнем чистой воды, сверкнувшим в его руках, как утренняя звезда.

– Дарю тебе этот адамас[1], отвоеванный мною у сарацин. Ты – верный слуга ордена, и да простятся тебе все твои прегрешения… если на то будет соизволение Господа.

Барон не поверил своим ушам: ему – и такую драгоценность!? И от кого?! От врага, конечно же, не заблуждающегося в истинных причинах поразившей его смертельной болезни.

Столпившиеся вокруг фон Репгова рыцари задышали, как загнанные кони: такое богатство! За этот камень можно купить все их владения вместе с ними в придачу.

Они ничего не могли понять и не верили своим ушам. Магистр дарит сокровище клятвопреступнику и убийце, по которому давно плачет виселица! Неужели их повелитель сошел с ума!?

Но рыцари угрюмо молчали, глубоко спрятав свои мысли.

Магистр, в последний раз окинув угасающим взглядом меченосцев, отвернулся к флорентийцу.

– Запомни… адамас проклят, – произнес он одними губами и так тихо, что даже Герардо с трудом разбирал слова. – Но барон… этот Иуда, про то не должен знать. Расплата придет. Придет! Тебе… мои сокровища. Ты знаешь, где они спрятаны. Ключ… у меня на груди. Прощай, мой верный друг…

Герардо в благодарности припал к руке своего господина. Он плакал, не стараясь скрыть слезы.

– Амен… – сказал магистр.

Готфрид фон Кельгоф вдруг с хищным удовлетворением улыбнулся и закрыл глаза.

На этот раз навсегда.

Магистра похоронили с подобающими его сану почестями и пышностью. Лекарь Герардо не стал дожидаться, пока прах повелителя примет земля, и незаметно исчез.

Бернард фон Репгов, владелец уникального сокровища, перстня с бриллиантом, который получил название “Магистр”, недолго тешился подарком. Из-за него хитроумный барон нажил себе столько врагов, что вскоре затворился в своем замке и перестал принимать гостей.

А ровно в годовщину смерти Готфрида фон Кельгофа барона нашли в собственной постели с кинжалом в сердце. Его лицо было искажено гримасой ужаса.

Перстень с “Магистром”, который рьяно пытались найти наследники рыжего меченосца, исчез. И надолго – только спустя сорок лет роковой подарок Готфрида фон Кельгофа объявился у одного из князей католической церкви; но он тоже кончил плохо.

Затем «Магистр» попал неведомо как к чешскому королю Пжемыслу II. У государя Чехии перстень вместе с его жизнью отобрал граф Людовик Габсбург, который приказал придворным ювелирам изготовить для бриллианта другую оправу – более изысканную.

Потом… Впрочем, это уже совсем другая история, полная загадок и крови, пролитой из-за «подарка» Готфрида фон Кельгофа.

Любознательные могут прочитать «Хроники» аббата Гискара и “Воспоминания кавалера де Жуанвиля”, где «Магистру» уделено немало страниц. (Только не следует отождествлять кавалера с Жаном Жуанвилем, маршалом Шампани, написавшим «Книгу Святого Людовика»).

Орден меченосцев после кончины магистра Готфрида фон Кельгофа просуществовал недолго. Его разгромили литовцы и земгалы. А в 1237 году он был объединен с тевтонским орденом.

Говорили – и это зафиксировано в документах той эпохи, – что в день смерти Бернарда фон Репгова случилось сильное землетрясение, и надгробный камень на могиле магистра ордена Меча раскололся пополам.

Стихийное бедствие связывали с гневом безвременно усопшего Готфрида фон Кельгофа, который покинул свое последнее пристанище, чтобы покарать убийцу. Но мы позволим себе в этом усомниться.

Глава 1. СТАРИК

Он сидит у окна кухни и о чем-то сосредоточенно думает.

Его выцветшие глаза тусклы, словно присыпаны пеплом. Кажется, что они смотрят внутрь, провалились под бременем лет на дно глазниц, и умерли раньше, чем живой дух, все еще теплившийся в немощном теле.

И только темные точки зрачков живут своей жизнью, беспокойной и торопливой, посверкивая сквозь пепельную пелену остро и зло.

Старик одет небрежно: полосатые пижамные брюки по низу обтрепаны и не раз чинены, на серой рубахе не хватает пуговиц, наброшенный на сутулые плечи пиджак из толстого “флотского” сукна в пятнах.

Несмотря на то, что за окном теплынь, конец лета, ему холодно – под пиджак поддета вязаная безрукавка, а ноги покоятся в опорках – валенках с обрезанными голенищами.

Квартира старика находится в полуподвальном помещении. Поэтому через давно не мытые стекла ему видна только обувь прохожих да кусочек киноафиши большого рекламного стенда на доме напротив.

Кухонное окно забрано снаружи ржавыми прутьями, в приямке валяются окурки, обертки от мороженого и жевательной резинки, газетные лоскутки и битое стекло.

На газовой плите уже давно шипит и бормочет вскипевший чайник, но старик, погруженный в свои мысли, не замечает этого.

Видно, что в молодости он был весьма привлекательной наружности. Даже морщинистая дряблая кожа с темными старческими пятнами не может скрыть выразительности черт удлиненного лица с упрямым подбородком.

Лоб у старика высокий, нос аккуратный, прямой, не утративший свою форму за долгие годы, как это бывает у людей преклонного возраста. Редкие седые волосы давно не стрижены и зачесаны наверх.

Вода в чайнике заклокотала; позвякивая, запрыгала крышка.

Старик перевел взгляд на плиту, встал и выключил газ. Заварил чай – обстоятельно, не торопясь, со знанием дела.

Чай он пьет вприкуску с кусочками быстрорастворимого сахара, которые крошатся в руках. Старик недовольно хмурится, кряхтит и смахивает сладкие крупинки на ладонь, чтобы ссыпать их в стеклянную банку из-под майонеза.

После чаепития он идет в комнату и ложится, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла.

Комната просторная, с высоким, давно не беленым потолком. Старые, выцветшие обои наклеены небрежно, по углам они пошли от сырости морщинами.

На стене, между окнами, висят старинные часы в резном футляре орехового дерева с массивными гирями.

Мебели немного: кровать, три кресла с потертой обивкой, овальный стол светлого дерева и неуклюжий дореволюционный секретер ручной работы, покрытый искусной резьбой.

Одежда на вешалке у входа прикрыта ситцевой занавеской в мелкий цветочек. Там же стоит большой картонный ящик – упаковка импортного телевизора, где навалом хранится обувь.

Старик лежит на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры нарисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда.

Он не спит. Его глаза закрыты, но веки подергиваются; дышит старик неровно, с хрипом.

Неожиданно звонко бьют часы.

Старик вздрогнул, поднял голову и посмотрел, щурясь, на циферблат. Затем он, кряхтя, встал и начал торопливо одеваться.

Некогда дорогой костюм из шерстяного трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным, и это обстоятельство раздражает старика. Несмотря на то, что старик застегнул пиджак на все пуговицы, он болтается на нем как на вешалке.

Одевшись, старик хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи поверх пиджака.

Сунув худые подагрические ноги в черные туфли на каучуковой подошве и взяв трость, он поспешил семенящими шажками к выходу.

Трамвай неторопливо катит к окраине города. Старик сидит, слегка покачиваясь взад-вперед, – дремлет.

На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк.

Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, – о чем-то беседуя, они сидели на скамейке возле входа, – он пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка.

Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно сминая костюмную ткань.

Неожиданно послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернул в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.

Трава на лужайке давно не кошена, местами вытоптана. Солнце прячется за деревьями, и приятная прохладная тень падает голубоватыми акварельными мазками на кое-где выгоревшую зелень.

У дальнего конца лужайки лежат небрежно сложенные бревна, привезенные сюда неизвестно кем и для каких целей.

На бревнах сидит старуха в очках и читает газету. По лужайке носится курчавый терьер в ошейнике, в радостном возбуждении тявкая на каждое дерево.

Старик, с опаской посматривая в сторону пса, опускается на корточки – так, что его почти полностью скрыла густая высокая трава.

Он наблюдает за старухой долго и в полной неподвижности.

И вовсе помертвевшее лицо его застыло в гримасе ненависти. В глазах старика плещется холодный огонь. Зрачки его глаз расширились, взрывая глазные яблоки изнутри, и стали похожими на черные капли чугуна, впаянные в мутное стекло.

Старуха вдруг забеспокоилась, отложила газету в сторону, и, кликнув пса, поднялась на ноги.

Терьер с готовностью подставил ей свою ухоженную шерсть. Она ласково потрепала его за загривок, подтолкнула; терьер снова начал выписывать круги по лужайке.

Старуха сняла очки и долго протирала их куском фланели, тревожно посматривая по сторонам.

Трудно сказать, сколько ей было лет. В какой-то период жизни безжалостное время, оставив неизгладимые следы на лице, как бы обходит стороной свою жертву, снисходительно выжидая удобный момент, чтобы нанести последний, разрушительный удар.

Еще труднее представить, как выглядела она в молодые годы.

Черты ее лица время стесало грубо, безжалостно и небрежно, проложив частые морщины там, где когда-то румянились круглые щеки, прилепив дряблые синеватые мешки под глазами, искривив нос так, что он стал нависать над верхней губой.

И все же старуха не выглядела совсем немощной. Годы не согнули ее, только высушили.

Старуха смотрит на окружающий мир исподлобья, как бы поверх очков. От ее фигуры веет упрямством и некоторой отчужденностью.

Старуха, опять нацепив очки, стала неторопливо, шаркающей походкой, прогуливаться по лужайке, озабоченно хмурясь. Она пытается заглянуть за зеленую стену кустарников, откуда, по ее мнению, может исходить некая, пока еще неизвестная, опасность.

Терьер путается под ногами, и она его беззлобно поругивает. Что-то ее тревожит, даже пугает. Но что именно, она понять не может, а от этого настроение у нее портится окончательно.

Подозвав пса, старуха берет его на поводок и, забыв газету, торопливо – насколько позволяют годы – шагает к выходу из парка, поминутно оглядываясь.

Старик провожает ее ненавидящим взглядом, пока деревья не скрывают от него угловатую фигуру в темно-бордовом шерстяном платье.

«С-сука! – исступленно шипит старик. – Шваль! Подлая предательница!». Его руки судорожно цепляются за жесткую траву, вырывая целые пучки.

Наконец он хочет подняться и, охнув, валится на землю, – ноги у старика затекли, задеревенели, стали непослушными.

Сидя на земле, старик долго растирает их, морщась и покряхтывая. Он бормочет: “Проклятый пес, проклятый пес!…”

Наконец старик встает и подходит к бревнам, где недавно сидела старуха. Подобрав оставленную газету, он рассматривает ее, брезгливо поджав тонкие злые губы.

Вдруг старик, что-то нечленораздельно выкрикивая и брызжа слюной, с яростью рвет газету на мелкие клочки. Затем, согнувшись больше обычного, и тяжело опираясь на трость, он медленно бредет к парковым воротам.

Его лицо кажется спокойным и безмятежным. Но в неподвижных глазах затаилась жестокость.

Солнце скрылось за тучами, и парк сразу стал мрачным, неприветливым. Вдалеке прогромыхал гром.

На город надвигалась гроза.

Глава 2. МАЙОР ДУБРАВИН

Старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Дубравин завтракал.

Раннее утро выдалось хмурым, сырым. Дождь, который лил с вечера, почти не переставая, наконец прекратился, и густой туман опустился на город.

Из детской послышались возня и хныканье – жена собирала младшего сына в садик. Старший, школьник, еще спал.

Дубравин налил большую чашку чаю, отхлебнул глоток, и поморщился. Чай уже остыл, а заварка была с запахом прелой соломы.

Посмотрев на пачку, из которой была взята заварка, он сокрушенно вздохнул – опять подделка. Дрова вперемешку с сенной трухой.

Индийского бы, вспомнил он свою молодость. Недорогой, но крепкий и ароматный. Да где теперь такой достанешь – дефицит. А дорогие сорта не по карману.

Дубравин нахмурился, вспомнив ссору с женой двухдневной давности.

“Вон у Сидоркиных только птичьего молока нет! – кричала она. – В мясных рядах – лучший филейчик с поклоном, в молочном – домашний творожок. Осенью – фрукты и овощи им машинами прут. Задаром, между прочим. А кто такой Сидоркин? Кто?! Полное ничтожество. Из милиции его выперли, так он пристроился в налоговую инспекцию. А ты – майор уголовного розыска! Днюешь и ночуешь на работе”.

“Отстань, Ольга…”

“Ну, нет уж, ты мне рот не затыкай! Концы с концами никак свести не можем! Если бы не моя мама…”

“Ну да, твоя мама… – подхватил Дубравин со злой иронией в голосе. – Как же… По миру пошли бы без твоей мамы”.

“Ты… ты не смеешь!”

“Успокойся, не кричи, детей напугаешь. А что касается Сидоркина… Так я тебе уже говорил, и не раз: совесть моя чиста, и ты ее вместе с “левым” филейчиком в мясорубку не старайся запихнуть. Не выйдет!”

“Это я… я стараюсь!? Неблагодарный! Говорила мне мама…”

По лицу жены покатились крупные слезы; она осторожно, чтобы не размазать тушь с ресниц, стала промокать их носовым платком.

Но ее усилия оказались тщетными. Посмотревшись в зеркало и убедившись в этом, она начала плакать навзрыд – не столько от обиды на мужа и жалости к себе, сколько из-за того, что снова придется повторить небыструю процедуру макияжа…

Тогда он ушел на работу злой, как сто чертей, даже не позавтракав. А сегодня жене не до выяснения отношений – она уезжает в очередную командировку.

По дороге на работу Дубравин мысленно возвратился к позавчерашней ссоре:

“С деньгами, конечно, туговато… Ольга права. Дети растут, расходы – тоже. Прямо пропорционально. Факт. А может?… – Он мечтательно прищурил глаза. – Район предлагали. Еще одна звезда на погоны – раз, зарплата выше – два… Машина, отдельный кабинет… Сам себе хозяин. Уважаемый человек. Отказался… А зря. Осел… Периферия? Зато спокойно. Не нужно сутками мотаться, высунув язык, выискивая улики и вещественные доказательства. Нашел, изобличил, задержал, подшил бумаги в папку, сдал следствию – и по новой. И так до бесконечности. Опер… Собачья работа…”

Причины для черной меланхолии у старшего оперативного уполномоченного ОУР майора Дубравина были веские.

Последний месяц он занимался розыском вора-“домушника”, ухитрившегося за это время обчистить три квартиры. “Работал” вор быстро, дерзко: с одной из квартир управился за полчаса, пока хозяйка ходила в молочный магазин.

И чисто: мало-мальски пригодных для идентификации следов не было. “Работал” вор в перчатках, первоклассными отмычками, обувь, похоже, смазывал какой-то вонючей жидкостью – служебно-розыскной пес след не брал, лишь скулил жалобно да чихал до слез.

Уносил он из квартир только вещи малогабаритные и ценные – золотые украшения, антиквариат, деньги и меха.

Что «домушник» такой высокой “квалификации”, конечно же, должен значиться в картотеке МВД, Дубравин ничуть не сомневался.

Но за что зацепиться, чтобы узнать, кто он? Где искать его пристанище, если вор залетный? (Что вероятнее всего, был убежден майор: в городе с такими ловкачами ему уже давно не приходилось встречаться).

Как бы там ни было, оставалось лишь думать да гадать. Розыск этого вора-“домушника” пока не сдвинулся с мертвой точки, и ничего, кроме неприятностей по службе, майору Дубравину не принес…

В дежурной части управления людно: привели каких-то юнцов в вызывающе ярких импортных куртках. Среди них Дубравин заметил и девицу лет шестнадцати с пышными фиолетовыми волосами и отсутствующим взглядом.

Присмотревшись, майор тяжело вздохнул: не было печали, да бес от своих щедрот отвалил, не поскупился. Работы и раньше хватало, а теперь еще и наркоманы добавились. За последних пять лет из-за наркоманов кривая преступности стала напоминать пик в горах Кавказа.

Дубравин невольно посочувствовал про себя дежурному по управлению, лысоватому майору в годах: фифочка с фиолетовой гривой была дочерью одного из “отцов” города, местного воротилы, у которого денег водилось больше, чем в каком-нибудь банке.

Теперь дежурный греха не оберется, подумал Дубравин, звонками изведут. А то и на ковер потащат. Как же – менты посмели задержать представителей касты «неприкасаемых». Черт бы их побрал, этих нуворишей!

Майор прислушался.

Дежурный, которому эта компания сулила мало приятного, усталым обреченным голосом что-то втолковывал долговязому детине с остановившимся взглядом – скорее всего, читал мораль.

Дубравин больше не стал задерживаться, быстрым шагом направился к лестнице.

Он терпеть не мог наркоманов. С одной стороны страсть к наркотикам – это болезнь, а с другой – идиотизм. Трудно назвать нормальным человека, который добровольно идет к собственной могиле ускоренными темпами. Причем, ему хорошо известно, чем заканчивается увлечение наркотой.

В прошлом году из-за наркоманов едва не погиб один из лучших сотрудников ОУР капитан Рокотов, весельчак и умница. История получилась – глупее не придумаешь.

Гуляя с семьей в воскресный день по городскому парку, капитан пытался по-доброму увещевать таких вот добровольных сумасшедших, разбушевавшихся не на шутку среди бела дня. И получил несколько ударов ножом в спину.

Рокотов пролежал в больнице почти четыре месяца. Врачи, можно сказать, с того света его воротили.

Теперь капитан инвалид. Левая рука не сгибается. А у самого трое детишек, мал мала меньше…

Кабинет Дубравина на втором этаже. Из мебели в нем два письменных стола и четыре стула. По углам у входа два сейфа-близнеца, окрашенные в светло-голубой цвет.

На одном из них стоит комнатный вентилятор, на другом – бронзовый бюст Дзержинского, оставшийся с советских времен.

На столе помощника Дубравина старшего лейтенанта Бронислава Белейко (кабинет на двоих) видавшая виды пишущая машинка и стопка чистой бумаги. К стене прикноплен плакат-календарь с цветной фотографией симпатичной актрисы.

Большой двухтумбовый стол майора украшала настольная лампа литой бронзы, под старину, с абажуром из шелка кремового цвета.

Кроме лампы на полированной столешнице разместились телефон, пластмассовый ящик селекторного устройства с разноцветными клавишами на панели и чугунная пепельница в виде головы Мефистофеля – для гостей. Дубравин курил редко, а Белейко дал слово бросить.

За спиной Дубравина была прикреплена карта города. Рядом с нею, ближе к выходу, висела гравюра; на ней была изображена морская баталия времен адмирала Нахимова.

Окна закрывали импортные шторы блекло-желтого цвета. Почти новые. Майор выцыганил такую «роскошь» у начальника ХОЗО, подарив ему шикарную зажигалку, еще недавно считавшуюся вещдоком – вещественным доказательством. Хозяйственник, мужик в годах, был заядлым коллекционером.

Дубравин снял куртку, подошел к окну. Раздвинул шторы, открыл форточку. Затем достал из сейфа папку, сел за стол, стал листать подшитые бумаги.

“…Приходил старичок. Низенький. Третьего дня… Стекло мальчишки разбили. Вставил. Какой из себя? Какой… Старый. Неразговорчивый. Взял по-божески. Сделал аккуратно. Лицо? Обычное… До этого не видела”.

“… Сказал, что ошибся адресом. Из деревни приехал. Внук, говорит, живет в городе, пригласил погостить. Жалко стало – на улице холодно, дождь. Позвала чай пить. Не отказался. Посидели полчаса на кухне. Степенный такой, уважительный, сразу видно – деревенский. Поблагодарил с поклоном. Как выглядит? Сутулый. Тихий… Точнее? Извините, но…”

Показания потерпевших.

Старик… Уж больно часто он путается под ногами. Четыре случая – это уже не случайность, а закономерность. Так говорит наука. А против нее не попрешь.

Значит, неспроста?…

Или, все-таки, совпадение?

И как раз за два-три дня до совершения краж.

Вор? В его-то годы… Сомнительно. Для таких дел нужно иметь резвые ноги.

Наводчик? Допустим.

Но хозяева пятой и шестой квартир, где побывал этот вор-“домушник”, о старике не вспомнили. Значит, категорию случайности можно отменить?

Как сказать… Может, они просто не придали значения столь мелкому событию с их точки зрения. Или вор пошел наобум.

Нет, такой вариант точно исключается! В каждом случае вор действовал наверняка, без осечки – в обворованных квартирах живут люди с хорошим достатком.

Наводчик… Притом знает микрорайон досконально.

Кто? Старик? Живет где-то поблизости. А иначе, откуда такие точные сведения?

Проверить всех мужчин преклонного возраста в микрорайоне и окрестностях. Работенка еще та… На участкового, увы, надежд мало – человек он новый, работает всего год.

Дубравин посмотрел на часы и заторопился: пора на оперативное совещание.

Глава 3. ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

Старик стряпает ужин.

Он не любит свою полупустую комнату, а потому большую часть суток проводит в крохотной кухоньке. Там всегда тепло и уютно, с утра до полуночи бормочет сетевой радиоприемник.

Старику безразлично, о чем идет речь, но небольшой черный ящичек заменяет ему собеседника; нередко он разговаривает с ним, как с живым существом.

За окном осень, серые сумерки тоскливы и холодны. Накрапывает мелкий, занудливый дождь.

От окна тянет сыростью, и старик жмется поближе к плите, где шипит голубое пламя газовых горелок.

Старик непривычно возбужден.

Чувствуется, что он кого-то ждет: вздрагивает от малейшего шороха, с надеждой смотрит на входную дверь, иногда подходит к ней, открывает и вглядывается в полумрак подъезда.

Возвращаясь на кухню, старик сокрушенно качает головой. И, вздыхая, с тоской смотрит на будильник.

Сегодня он принарядился: надел выходной коричневый костюм, свежую рубаху, на ногах новые сандалеты. Волосы причесаны аккуратно, подбородок и щеки выбриты до синевы.

Кухня чисто выметена, посуда помыта, расставлена по полкам. Вместо будничной клеенки кухонный стол накрыт свежей скатертью.

Наконец раздается энергичный стук, старик срывается со стула и спешит к входной двери.

В квартиру вошел молодой человек приятной внешности в модной куртке. Старик обнял его, неловко поцеловал в щеку.

Это внук старика – невероятное, разительное сходство со стариком проглядывает в каждой черточке лица молодого человека. И только жатая вуаль, которую годы набросили на лицо деда, несколько искажает схожесть.

При неярком освещении создается впечатление, что они братья-близнецы. Только один из них небрежно, неудачно загримирован под человека преклонного возраста.

Дед и внук сели ужинать. Старик разговорился: он суетливо подсовывает внуку что повкуснее, но тот ест неохотно, лишь бы не обидеть старика.

По лицу гостя видно, что ему неприятна убогая обстановка кухни – и колченогие стулья с замусоленной обивкой, и самодельные шкафчики для посуды, и неведомо когда крашенные в блекло-серый цвет панели, и даже скатерть, постиранная и накрахмаленная, но в бледно-розовых пятнах.

Плохо скрытая брезгливость проскальзывала во всех его движениях, вяловатых и немного медлительных.

Старик заметил это и на какое-то время умолк, замкнулся в себе.

Но одиночество, на которое он обречен, настоятельно требовало живого общения, и плотина обиженного молчания прорывается бурным потоком слов.

Старик видит, что внук его не слушает, думая о чем-то своем, и все же говорит, говорит, говорит…

Монолог приносит старику облегчение. Его потускневшие от прожитых лет глаза влажно заблестели, вспыхнули искорками, на дряблые щеки лег еле приметный румянец, проступивший сквозь кожу пятнами, как первые кусочки изображения на фотоснимке в проявочной кювете.

После ужина они пошли в комнату. Молодой человек откровенно скучал: позевывал, часто смотрел на часы, ерзал на стуле, беседу поддерживал односложными, ничего не значащими словами.

Разговор постепенно увял. Старик снова начал хмуриться; возбуждение, вызванное приходом внука, спало, он почувствовал себя разбитым, усталым.

Шаркая сандалиями, старик вышел на кухню, выпил лекарство. Держась за сердце, возвратился.

На его лице явственно проступило желание поделиться с внуком чем-то сокровенным, потаенным.

Но он долго колеблется, испытующе глядя на молодого человека. Внук сидит как на иголках, мучительно стараясь придумать убедительный повод, чтобы покинуть эту угнетающую своей не ухоженностью комнату, не обидев деда.

Тот предугадает его намерения и наконец решается. Подставив стул к старинным часам, кряхтя и придерживаясь за стену, он взбирается на него. Открыв дверку футляра, дед достает из тайничка картонный коробок.

Стоя на стуле, он открыл его и подозвал внука. Молодой человек поспешил помочь ему слезть со стула.

Холодные светлые глаза внука неожиданно загораются изнутри сапфирными блестками.

Он не может оторвать взгляд от ладони старика, смотрит, как завороженный: там лежит то, что он меньше всего ожидал увидеть здесь, в этой убогой обители.

Молодой человек растерян, ошеломлен. Похоже, ему кажется, что все происходящее – сон.

Дед и внук сели на кровать, тесно прижавшись друг к другу. Старик долго о чем-то вполголоса рассказывает.

На его лице калейдоскоп выражений – от мечтательного, навеянного воспоминаниями о далекой молодости, до злобного, с волчьим оскалом, показывающим его истинную натуру.

Молодой человек ушел глубокой ночью.

С виду он снова спокоен и уверен в себе. Но это спокойствие кажущееся – под глазами пролегли глубокие тени, черты лица заострились, стали жестче, высокий лоб прорезала поперечная складка, уголки губ опустились, от чего в его внешнем облике появилось что-то хищное, угрожающее.

Коробок из тайника в футляре часов он унес с собой.

Старик некоторое время прислушивался к затихающим шагам внука, в ночной тишине звучавшим отчетливо и гулко, затем упал ничком на кровать и надолго застыл в полной неподвижности.

Бьют часы.

Старик сел, снял пиджак, затем рубаху. Его сутулые плечи неожиданно начали вздрагивать. В комнате раздается плач: надрывный, мужской, больше похожий на предсмертный вой волка-подранка, – хриплый и прерывистый.

Старик плачет без слез; сухие глаза округлились, руки судорожно комкают, рвут некрепкую ткань рубахи, нижняя челюсть отвисла, обнажив желтые, выщербленные зубы.

Над городом повисла темень – сырая, неподвижная. Кажется, что

В тот же час, на городской окраине возле парка, в одном из окон старого дома теплится свет.

Комната, освещенная настольной лампой с желтым абажуром, – спальня. У небольшого столика, на котором стоит ларец старинной работы с откинутой крышкой, расположилась уже знакомая нам старуха в очках и теплом байковом халате.

Пришептывая, она читает письма; старуха берет их наугад из стопки бумаг, пожелтевших от времени.

Иногда она чему-то улыбается, кивает; от этого очки время от времени сползают на кончик крупного крючковатого носа.

Старуха недовольно ворчит, водружая их обратно на переносицу, и со вздохом сожаления откладывает очередной конверт, чтобы приняться за следующее письмо или открытку.

В комнате душно, пахнет благовониями: перед иконами, в углу спальни, висит зажженная лампадка, чадя и потрескивая взрывающимися капельками масла.

Комната просторная, но из-за огромной двуспальной кровати с пуховиками и неуклюжего двустворчатого шкафа кажется узкой и неуютной.

За стеной скрипнули пружины дивана – кто-то ворочался, устраиваясь поудобней. Там находится спальня внучка старухи.

Оторвавшись от чтения, старуха озабоченно прислушивается, повернув ухо к двери. Ее лицо озаряется неожиданно светлой, доброй улыбкой, как-то не вяжущейся с внешним обликом старухи – тяжелый, упрямый взгляд и выражение жесткой непримиримости, которая проглядывала в глубоких морщинах у крыльев носа.

Из спальни старуха выходит редко, в основном по утрам, когда стряпает. Вернее, пытается стряпать: внучка не разрешает ей хозяйничать на кухне.

Старухе под сотню лет, она понимает, что кухарка из нее уже никакая, что внучка права, но все равно на кухню ее тянет как магнитом.

Стряпней она занимается лишь тогда, когда внучка уходила из дому. Обычно старуха готовила бутерброды и варила магазинные пельмени. На большее она и не замахивалась.

Если к внучке приходили гости, старуха запиралась в своей комнате на ключ. И сидела тихо, как мышь, чтобы не смущать их своим присутствием.

Она замкнута, очень обидчива, упряма и несговорчива. Ладила с нею только внучка. Старуха была очень богомольна, соблюдала все церковные праздники, но в церковь ходила редко.

Наконец пришла очередь и фотографий. Их немного, почти все давние, блеклые, порыжевшие, – дореволюционные.

У старухи от умиления увлажнились глаза, она вытерла их полой халата.

Один из фотоснимков старуха рассматривает дольше, чем остальные.

На нем изображены двое молодых людей – широкоплечий парень в старомодном сюртуке и в рубахе со стоячим воротничком, туго стянутым бантом, и светловолосая девушка в длинном платье с рюшами. В руках у нее зонтик, на который она опирается с кокетством и грацией, присущей юности.

У старухи от волнения дрожат руки. Она смотрит на фото долго, неотрывно; по ее морщинистым щекам катятся слезы.

Вдруг старуха бросила фотографию, сползла на пол, встала на колени и, повернув голову в сторону икон, начала истово молиться. Лицо ее мертвенно-бледно, седые волосы от поклонов растрепались, очки свалились на пол, а полузакрытые глаза лихорадочно блестят…

После молитвенного экстаза старуха почувствовала себя неважно. С трудом поднялась с колен, завернула бумаги и фотографии в газету, перевязала пакет тесьмой, положила в ларец, заперла его, поставила в шкаф.

Ключ от ларца запрятала в щель под подоконником – задвинула его глубоко, забила щель ватой.

Легла в постель, укуталась пуховым одеялом до подбородка, свет не потушила. Но сон не приходил, да, видно, старуха его и не ждала.

Она лежала, вперив потухшие глаза в потолок, суровая и неподвижная, как изваяние из музея восковых фигур.

Глава 4. СТРАННЫЙ ВОР

Туманный, промозглый вечер.

Мелкий холодный дождь размеренно шелестит по мостовой, моет голые деревья мрачного, запущенного парка.

Одинокий тусклый фонарь высвечивает фасад трехэтажного дома старой постройки с лепными украшениями вокруг узких высоких окон.

В подъездах, куда ведут выщербленные асфальтированные дорожки, чернильная темень. Вдоль дорожек с обеих сторон высится густой, небрежно подстриженный, живоплот.

По фасаду, от фундамента до крыши, ползут гибкие плети дикорастущей виноградной лозы, занавешивая окна рваной бахромой.

Улица возле дома пустынна и по-осеннему уныла.

По тротуару, над которым сомкнулись разлапистые тополя, идет человек в куртке с капюшоном.

Ступает он размашисто и легко, но тихо – туфли на толстой пластиковой подошве скрадывают звуки шагов. Лица его под капюшоном не видно.

Вот человек замедляет шаг и внимательно приглядывается к дому. Такое впечатление, что он колеблется.

Наконец, окинув пристальным взглядом улицу позади, он сворачивает к одному из подъездов.

На лестнице полумрак. Только на площадке второго этажа горит электролампочка под стеклянным колпаком, покрытым пылью.

Человек поднимается вверх по ступеням не спеша, словно крадучись.

На третьем этаже, возле двери, на которой блестит латунная табличка с гравированной надписью “ОЛЬХОВСКАЯ А. Э.”, он останавливается, переводит дыхание. Затем достает ключ, вставляет в замочную скважину и медленно поворачивает…

Придержав защелку замка, человек осторожно закрывает дверь и, привалившись к ней спиной, облегченно вздыхает.

В комнатах сонная тишь. Только бормочет холодильник на кухне, да размеренно тикают часы в гостиной.

Человек стоит долго – слушает. В квартире по-прежнему ни единого шороха.

Узкий луч крохотного карманного фонарика упирается в пол и, робко вздрагивая, ползет улиткой по ковровой дорожке из прихожей в гостиную.

Вот светлое пятнышко уже скачет вприпрыжку, наконец, оно останавливается на темной полировке громоздкого старинного буфета и гаснет. Слышны торопливые шаги и скрип выдвигаемых ящиков.

Фонарик опять загорается – человек, откинув капюшон, перетряхивает содержимое буфета.

Это длится довольно долго.

Ящиков много, а пришелец настойчив в своих поисках, и, несмотря на нервное возбуждение, владеющее им, – видно, как дрожат пальцы рук в тонких медицинских перчатках, когда луч касается их, – аккуратен и последователен.

Его внимание привлекает небольшая шкатулка, украшенная лаковой миниатюрой.

Едва сдерживая нетерпение, он осматривает ее, стараясь найти потайную защелку.

Не находя, в раздражении хочет оторвать крышку, но шкатулка сработана добротно, не поддается.

Положив фонарик, он хватает ее обеими руками, дергает, вертит в разные стороны, пыхтит от натуги – и тщетно.

Зло ругнувшись про себя, он вытаскивает складной нож и пытается просунуть длинное узкое лезвие между крышкой и верхним краем шкатулки.

Мелодично звякнув, изящный лакированный ящичек вдруг открывается: человек нечаянно нажал на выступ, скрытый ажурной металлической оковкой.

Какое-то время пришелец стоит, остолбенело уставившись на это нехитрое, как оказалось, приспособление. Затем, опомнившись, он нетерпеливо роется в шкатулке.

Там лежат два золотых перстня, тонкая золотая цепочка, бусы из необработанного янтаря, немного денег – около тысячи рублей, черепаховый гребень и пачка писем, перевязанная крест-накрест розовой ленточкой.

И все.

Человек не верит.

Он снова и снова копается в шкатулке, даже вытряхивает ее содержимое на ковер, устилающий пол в гостиной, простукивает деревянные стенки и дно в надежде найти тайник.

Но шкатулка отзывается глухо, и он, наскоро запихнув бумаги и украшения обратно, водружает ее на прежнее место.

Человек спешит. Все чаще и чаще он бросает взгляды на наручные часы.

Две плотно прикрытые двери ведут из гостиной в смежные комнаты. В одну из них он заходит.

Комната поражает пустотой и убожеством: там находится широкая металлическая кровать, выкрашенная светло-голубой краской и застеленная старым байковым одеялом. Возле нее лоскутный коврик и табурет.

На нем стоят безмолвный будильник и тарелка, полная окурков. Пол давно не мыт, в хлебных крошках и серых хлопьях сигаретного пепла, стены голые.

Луч фонарика выхватывает небрежно сложенные в углу, у окна, ноты. С другой стороны стоит телевизор – единственная стоящая вещь в этой комнате, не считая футляра от скрипки, который лежит там же.

Человек здесь долго не задерживается. Пробормотав что-то себе под нос, он выходит из комнаты и открывает следующую дверь.

Это тоже спальня.

Один из ее углов сплошь занят иконами. Они самых разных размеров – от крохотных, величиной в половину тетрадного листка, до внушительных, не менее полуметра высотой, сверкающих позолотой дорогих окладов. Там же тлеет вычурная серебряная лампадка.

Трепетные блики скользят по мрачным изображениям святых, и кажется,

что они беседуют друг с другом неслышным для человеческого уха шепотом, что они ожили – так мастерски прописаны их лики.

Пришелец испуган.

Какой-то миг он стоит как истукан, не в состоянии оторвать взгляд от икон. Игра света и тени действует на него угнетающе.

Судя по его поведению, он немного суеверен, хотя картина, неожиданно открывшаяся его взору, может смутить кого угодно своей таинственной, поражающей воображение живостью.

Воздух в комнате густой, тяжелый, с непривычным ароматом каких-то трав. От него становится трудно дышать, и голова начинает слегка кружиться.

Наконец человек стряхивает мимолетное оцепенение. Решительно шагнув вперед, он включает фонарик.

И в это время раздается скрип кроватной сетки и чей-то сиплый спросонья голос спрашивает:

– Ада, это ты?

Человек вздрагивает и резко, словно от удара, отшатывается. Фонарик вываливается из его рук, падает и гаснет.

– Кто… кто там!?

В голосе проскальзывают тревожные нотки; кто-то грузно ворочается на кровати, затем слышны шлепки босых ног.

Пришелец стоит, как истукан, не в состоянии сдвинуться с места.

Загорается настольная лампа. В ее золотисто-желтом свете возникает рослая костистая старуха в ночной рубахе до пят, со всклоченными седыми волосами.

Широко раскрыв глаза, она с испугом всматривается в бледное, как у мертвеца, лицо пришельца. Ее блеклые губы шевелятся, руки теребят рубаху.

– Владис…? Осподи, это… Капитон!? Не может быть… Ты?! Не может быть!

Голос старухи крепнет, она уже кричит:

– Диавол, диавол! Прочь, прочь!!!

Она машет руками, словно совершая магические пассы.

Человек наконец обретает способность двигаться. Он срывается с места и выскакивает сначала в гостиную, сшибая на бегу стул, затем в прихожую. Щелкает замок, слышен топот ног по лестнице.

Старуха безумными глазами смотрит ему вслед и шепчет:

– Изыди, изыди…

Она оборачивается к иконам, пытается перекреститься, но рука не повинуется; лицо ее кривит нервный тик, тело бьет крупная дрожь.

Старуха пытается шагнуть вперед… и со слабым вскриком падает на коврик.

Отступление 1. ГЛОВСК. ЗИМА 1917 ГОДА

В уездный городок Гловск январь 1917 года принес снежные бураны и два больших пожара на складах купца Вилюйского.

Безутешный купчина заливал свое горе в ресторане на так называемых Выселках, где играл цыганский оркестр Тибора Мештерхази.

Гулял с размахом, кричал в буйстве: “И-эх, пропадай моя телега! По миру пойду, в монастырь! Но я их… всех… на чистую воду! Воры, братоубийцы!”

Купец крушил зеркала, обливал шампанским невозмутимых венгерских цыган, давно привыкших к таким выходкам подгулявших господ, плакал пьяными слезами, уронив тяжелую голову на стол.

Немного протрезвев, Вилюйский лез в драку с завсегдатаями ресторана, которые из-за его кулачищ стали обходить это увеселительное заведение стороной, чем наносили существенный материальный ущерб хозяину, польскому еврею Канторовичу.

Тот жаловался полицмейстеру, его превосходительство пытался лично увещевать Вилюйского, принимавшего полицмейстера в отдельном кабинете все того же ресторана.

Главного блюстителя порядка уездного городка после таких приемов подчиненные уводили под руки. Видимо, переговоры с буйствующим купчиной отнимали у него чересчур много сил…

А Вилюйский продолжал кутить по-прежнему.

Его выходки и борьба со снежными заносами являлись основной темой разговоров среди почтенных мещан и захудалых дворянчиков, словно Гловск находился на необитаемом острове, напрочь отрезанный от остального мира, который захлебывался кровью братоубийственной войны, полнился злобой, пучился, как вызревающий гнойный нарыв.

Изредка на вокзал прибывали санитарные поезда, но больше поздним вечером, и пробиться к ним через двойное оцепление городовых и жандармов не было никакой возможности.

Наполнив котлы водой и запасясь углем, поезда медленно уползали в метельную темень.

В вагонах стенали раненые и увечные, тяжелый дух крепкого солдатского пота, гниющей плоти и лекарств у непривычного человека вышибал слезу, а за окнами безмятежно спал Гловск, и от домов пахло дымом, живицей, ржаным хлебом и парным молоком…

В конце января, когда снег пошел на убыль и вместе с ядреным морозом в Гловск прикатило и неяркое зимнее солнце, спокойствие горожан было нарушено происшествием, надолго взбудоражившим тихое болото уездного городка и породившим слухи и домыслы один нелепее другого.

Случилось оно в ночь на двадцать девятое, после бала в доме Дворянского собрания, где чествовали новоиспеченного георгиевского кавалера, поручика Сасс-Тисовского, сына престарелой княгини, – её двухэтажный дом с колоннами был одной из главных достопримечательностей Гловска.

Когда закончился бал, молодежь во главе с поручиком, получившим отпуск по ранению, отправилась на Выселки в ресторан Канторовича, чтобы покутить всласть подальше от глаз родителей.

Как рассказывали очевидцы, Сасс-Тисовский из-за чего-то повздорил с Вилюйским и вызвал купца на дуэль.

Но, рассудив, что князю и георгиевскому кавалеру негоже вступать в рыцарский поединок с плебеем, просто съездил купцу по физиономии.

Разъяренный Вилюйский разломал о голову поручика стул, а бросившихся на подмогу собутыльников молодого князя гонял по ресторану до тех пор, пока они не разбежались кто куда.

Конечно же, после позорного фиаско протрезвевший поручик не пожелал оставаться в ресторане, напоминавшем поле боя, и отправился домой, по дороге прикладывая к заплывшему левому глазу хрустящий снег.

Несмотря на то, что и правый глаз являл собой печальное подобие левого, Сасс-Тисовский, когда подъезжали к дому, все же смог рассмотреть человека, забравшегося по приставной лестнице на второй этаж и уже открывшего окно одной из комнат с намерением залезть внутрь.

Бравый офицер принял решение незамедлительно.

С криком “Стой, стервец!” он бросился к вору, тот с испугу свалился с лестницы в сугроб, где на него Сасс-Тисовский и навалился, пытаясь скрутить ему руки.

Ошалевший извозчик в санях только крестился, наблюдая за схваткой, – храбростью он не отличался.

Извозчик-то и видел, как из подворотни напротив выскочил другой человек, видимо, напарник вора, подбежал к Сасс-Тисовскому, и с двух-трех шагов выпалил в него из револьвера.

Затем он помог своему товарищу подняться, и уже вдвоем они вышвырнули из саней извозчика и погнали лошадей вскачь.

К утру кони нашлись – сами приплелись в конюшню на Ямской, загнанные до полусмерти.

А молодого князя отвезли в больницу в бессознательном состоянии, где он и провалялся почти два месяца.

Мазуриков так и не нашли.

Да и искали недолго: наступил февраль, самодержавие пало, и кому было дело до полицейских протоколов с сухим, казенным описанием событий возле особняка княгини Сасс-Тисовской.

Правда, поначалу некоторые из служащих сыскной полиции поспешили нацепить на грудь красные банты в надежде, что их услуги понадобятся и Временному правительству.

И все же прежней ретивости блюстители монархической законности не проявляли – страх за свою будущность был сильнее их бульдожьей сущности…

Стояли первые числа морозного февраля.

Звонили к заутрени.

Колокол городской церкви медленно ронял на Благовещенскую площадь низкие, глуховатые звуки. Они тонули в сугробах, скатывались с крыш домов в дворики, все еще сонные и голубовато-серые от едва проклюнувшейся зари.

В особняке Сасс-Тисовской светились почти все окна – старая княгиня привыкла подниматься рано, с первыми петухами.

В людской шумно, суетливо.

Из кухни слышался раздраженный голос повара, отчитывающего кухарок: пора подавать княгине завтрак, а горячий шоколад еще не готов.

По лестнице, легко и грациозно ступая маленькими ножками, в людскую спустилась горничная княгини, стройная красавица Софка.

Остановилась посередине, надменно подняла выщипанные брови шнурочками. Шум утих.

Мужики заторопились к выходу, а бабы умолкли и поспешили занять чем-нибудь свои руки – от греха подальше.

Совсем юная Софка – ей едва исполнилось шестнадцать – теперь в чести у княгини. Вон связка ключей в руках бренчит, напоказ выставила.

Бесстыдница, старую экономку во флигель выжила, в сырую комнатенку. Мало ей того, что из простых служанок в горничные выбилась, – власти захотелось.

Куском хлеба экономку попрекает, велит объедки ей подавать. Недавно полы мыла, а поди ж ты…

Чем только взяла недоверчивую княгиню, чем улестила?

Судачила дворня промеж себя, на все лады перемывала Софкины косточки, а сказать что-либо поперек было боязно. Крутой и решительный нрав оказался у девки.

Хлопнула входная дверь, и в клубах морозного пара на пороге людской появился статный юноша с румянцем на всю щеку.

Стряхнул снег с новенького романовского полушубка, энергично потер озябшие руки, прошел к длинному столу, на ходу ущипнув молоденькую служанку.

Та ойкнула радостно, заулыбалась, потянулась к нему, да и тут же отступила назад – из кухни вышла Софка.

Вслед ей топал толстомясый повар, из прибалтийских немцев, виноватой скороговоркой, от волнения еще больше, чем обычно, коверкая слова, оправдывался за то, что до сих пор не готов завтрак.

– Смотри у меня… немчура.

Софка роняла слова скупо, перед собой, не оборачиваясь.

– В следующий раз пеняй на себя…

Она милостиво похлопала ладошкой по лоснящейся щеке повара.

– Ладно, грешник, иди уж, не лопочи, язык сломаешь.

Повар обрадовано крутанулся на месте и поспешил обратно на кухню.

– Капитон!

Софка подошла к румяному молодцу.

– Княгиня велела запрягать. Чтобы через час экипаж был у подъезда.

– Слушаюсь, ваша милость! – бодро рявкнул Капитон, дурачась.

Он подошел поближе и шепнул тихо, не для чужих ушей:

– Страсть как соскучился… Софочка, любимая…

– И шкуру медвежью брось в санки, не забудь, – повысила голос Софка, бросив косой взгляд на баб – те насторожили уши.

А сама вспыхнула, затрепетала, задышала часто, растаяла, как свеча белого воска, под светло-серыми глазами Капитона.

Софка ушла, сверкнув на прощанье изумрудной зеленью из-под длинных ресниц. Тишина в людской снова наполнилась говором и смехом.

Капитон опустился на скамейку, сумрачно выпил кружку чаю, который принесла молоденькая служанка. Бутерброд с маслом есть не стал, захватил с собой, завернув в холщовый лоскут, – торопился…

Княгиня завтракала в спальне.

Дула, сложив блеклые губы трубочкой, на горячий шоколад, отхлебывала мелкими глоточками, причмокивая.

Софка сноровисто прислуживала, белкой сновала по спальне.

Старуха одобрительно посматривала в ее сторону, собирая морщинки у глаз, что должно было обозначать благосклонную улыбку.

Софка была дальней родственницей княгини, из обедневшей шляхты. Восьми лет от роду девушка осталась круглой сиротой, и Сасс-Тисовская взяла ее к себе.

Но на первых порах Софку причислили к дворовым, и она наравне со всеми выполняла черную работу. Ей запретили говорить, что она имеет какое-либо отношение к княжескому роду Сасс-Тисовских.

Единственным отличием от остальной дворни было то, что Софку отдали в церковно-приходскую школу для обучения грамоте.

Училась девочка прилежно, несмотря на то, что ей по-прежнему приходилось исполнять обязанности по дому.

Софке спала урывками, не более трех-четырех часов в сутки, и только молодой, воистину железный организм мог вынести такие нагрузки.

Но трудности не сломили ее, только закалили. Она рано повзрослела, и в свои шестнадцать выглядела гораздо старше.

Никто не мог проникнуть в ее внутренний мир, прочитать ее мысли. Даже Капитону, в которого она влюбилась со всем нерастраченным пылом юности, Софка не позволяла касаться ее души, закованной в панцирь недоверия и осторожности.

Девушка была очень хитра и не по годам расчетлива. Она стала глазами и ушами старой княгини, постоянно демонстрируя ей свою преданность и любовь.

Временами казалось, что Софка ближе и родней Сасс-Тисовской, чем дети княгини.

Больше всего Софка боялась, что снова очутится на обочине жизни, станет нищей и опустится на самое дно. Она уже прошла эти «университеты», а потому рвалась вверх, к богатству и прочному положению в обществе, с неистовой страстью и целеустремленностью.

Несмотря на юные годы, Софка уже сумела кое-что скопить на черный день. В банке у нее был счет, который постоянно пополнялся.

Это оказалось непросто, так как старая княгиня была скупа и прижимиста. Она не платила своей юной наперснице ни копейки.

Но должность экономки позволяла Софке утаивать часть денег, предназначенных на закупку продуктов и фуража. Девушка была достаточно грамотной, чтобы водить княгиню за нос, подсовывая ей липовые счета.

Время от времени Сасс-Тисовская устраивала ревизии, однако уличить хитроумную Софку в обмане ей не удавалось.

Щебет девушки, которая с наивным видом болтала разную чепуху, действовал на княгиню как патентованное шведское снотворное. Обычно Сасс-Тисовская засыпала, не дослушав до конца отчет Софки.

Покончив с шоколадом, княгиня принялась за бутерброды с черной икрой.

Софка была уверена, что хозяйка не ограничиться легким завтраком, а потому, кроме гренок и швейцарского сыра, девушка приготовила и кое-что посущественней, хотя об этом княгиня и не просила.

Софка знала, как угодить госпоже…

Печальный случай с сыном не повлиял на аппетит Сасс-Тисовской. Несмотря на то, что княгиня не отличалась дородностью, скорее наоборот, к старости она стала чревоугодницей.

Впрочем, ее отношения с сыном оставляли желать лучшего.

(У нее были еще две замужние дочери и старший сын, проживающий в Швейцарии. Он там лечился. Как поговаривали, от скуки).

Даже офицерский Георгий, с которым младший сын приехал на побывку, не поколебал ее мнения – она считала его мотом и неудачником.

Потому княгиня ссуживала сына деньгами скупо, требуя непременного отчета о расходах, что, конечно же, не могло нравиться бравому вояке.

Немалую лепту в натянутых отношениях младшего из Сасс-Тисовских и княгини внесла и Софка.

Она докладывала ей обо всех проступках сына старухи, нередко добавляя и от себя кое-какие подробности – те, которые нельзя было ни проверить, ни опровергнуть.

– Софья! – позвала княгиня горничную.

У нее получилось: “Сшофийя”, – старуха немного шепелявила; между собой они беседовали почти всегда по-польски.

– Поди сюда, милочка. Возьми и открой шкаф.

Она сняла с шеи серебряный ключ на цепочке и сунула его в руки Софки.

Снедаемая любопытством, Софка скоренько, чтобы княгиня не передумала, отомкнула массивный шкаф у изголовья кровати.

Этот шкаф, больше напоминающий сейф, – под резной дубовой обшивкой были приклепаны металлические пластины, – вызывал у новоиспеченной экономки, которая продолжала исполнять обязанности горничной, жгучий интерес.

Но, к ее огорчению, княгиня никогда до сих пор при ней не открывала его. Всякий раз, снимая заветный ключ с шеи, она выпроваживала Софку.

Что в шкафу скрыта какая-то тайна, Софка ничуть не сомневалась.

Буйная фантазия являла ей перед сном неисчислимые сокровища, запрятанные в дубовой утробе шкафа.

И еще… еще что-то; что именно – она сообразить не могла.

Но спрятанное там НЕЧТО всякий раз, когда она оставалась в спальне одна, неудержимо влекло ее к шкафу.

Софка любовно поглаживала ладонями шкаф, даже заговаривала с ним, как с живым существом.

Но шкаф был угрюм, неподвижен и нем.

– Там стоит шкатулка…

Княгиня показала костлявым пальцем.

– Дай ее мне. Нет, не ту! Другую. С моим гербом…

Софка, дрожа от возбуждения, принесла шкатулку.

Княгиня долго возилась с замком; в конце концов он поддался ее усилиям, сухо щелкнув.

Бросив исподлобья испытующий взгляд на горничную, тем временем начавшую собирать посуду, Сасс-Тисовская помедлила некоторое время, пожевала безмолвно губами, словно собираясь что-то сказать, но промолчала и решительно подняла крышку.

В шкатулке лежали драгоценности.

Часть из них Софка уже видела. Старуха слыла затворницей, но все же раза два или три в год появлялась на приемах в Дворянском собрании, нацепив на свою длинную, худую шею колье и украсив руки перстнями.

Украшения были очень ценными – Софка кое-что смыслила в этом.

Но то, что покоилось в шкатулке, поразило Софку до глубины души: старуха вынула оттуда перстень с огромным бриллиантом чистой воды!

Казалось, что ярче загорелась люстра под потолком, когда радужные искры брызнули от камня.

Софка не смогла удержать возглас восхищения.

Княгиня собрала морщины у глаз и поманила ее пальцем:

– Красиво? – спросила у девушки.

– Д-да… – только и смогла выговорить Софка, млея.

– Это свадебный подарок мужа, фамильная драгоценность.

Княгиня вдруг нахмурилась.

– Многие пытались завладеть им. Многие. И эти воры… Боюсь, что кому-то в городе стало известно…

Сасс-Тисовская надолго умолкла, не отрывая глаз от перстня, – о чем-то сосредоточенно думала.

Софка стояла рядом, едва дыша.

Безумная мысль забилась в ее голове: шея старухи, тощая, с бледной кожей в синих прожилках, была так хрупка… И так близко…

Руки горничной непроизвольно дернулись, ногти впились в ладони, по телу заструился пламень…

И в это время под окнами заржала лошадь.

Софка испуганно отшатнулась от кровати и нечаянно зацепила поднос с посудой, стоявший на низеньком столике.

На ковер упала чашка.

Софка с трудом наклонилась – не гнулись ноги, – подняла ее и сказала внезапно осипшим голосом:

– Капитон… уже…

– Одеваться!

Княгиня решительно отбросила одеяло, сунула ноги в отороченные мехом горностая шлепанцы и встала.

Перстень с бриллиантом она надела на палец.

Глава 5. СТАРЫЙ ЮВЕЛИР

Крутских Модест Савватиевич, ювелир на пенсии, круглый, как мяч, старичок, коротконогий и лысый, потирая довольно руки, бегал вокруг стола, где стояла шахматная доска с расставленными фигурами.

– А мы вас, милостивый сударь, вот так-с – шах!

Забежав с другой стороны, он нахмурился, почесал затылок и забормотал:

– Надо же, проглядел… Шах, значит… А мы вот слоником и прикроемся. Что вы на это скажете?

Совершив обратный рейд, Модест Савватиевич хитро улыбнулся, прищелкнул пухлыми пальцами и обратился к невидимому сопернику:

– Ах-ах-ах… Слабо, слабо… Шахматы – это мысль, наука, батенька. Да-с, наука. А вы, извиняюсь, я бы сказал… М-да… Не того… Вам мат в три хода – так, так и вот так. Вашу руку… Покорно благодарю-с…

Модест Савватиевич играл в шахматы сам с собой. Обычно к обеду он позволял себе не более трех партий, только что закончилась вторая.

Вечером же, если к нему не приходил кто-нибудь из его старых приятелей, чтобы проведать, он заигрывался допоздна, получая при этом громадное удовольствие.

Крутских уже сделал ход в следующей партии, где он играл белыми фигурами, когда задребезжал звонок входной двери.

Недовольно наморщив широкий, немного приплюснутый нос картошкой, он было отмахнулся, перебежал на сторону воображаемого противника и даже подержался за пешку.

Но затем с тяжким вздохом и большим сожалением поставил ее обратно и покатился в прихожую, быстро перебирая короткими ногами в меховых носках собственного производства.

– Иду, иду! Вот я и пришел…

С этими словами он широко распахнул дверь и любезно сделал ручкой:

– Прошу-с…

– Здравствуйте, Модест Савватиевич! Извините – нежданная, непрошеная.

– Бат-тюшки! – всплеснул руками Модест Савватиевич. – Кого я вижу! Ариадна Эрнестовна… Какая радость, какая радость… Проходите, проходите. Радость-то какая… В кои-то веки сподобился вас снова узреть. Глазам не верю… Снимайте пальто. Давайте, давайте я вам помогу. Вот так-с…

Модест Савватиевич бегал вокруг актрисы Ольховской едва не вприпрыжку: помог снять пальто, стряхнул снег с песцового воротника, повесил пальто на вешалку, вытащил из шкафчика совершенно новые домашние шлепанцы и даже помог их надеть, несмотря на протесты актрисы.

– Вот и хорошо, вот и ладно-то как… – приговаривал он, улыбаясь во весь рот.

При этом его маленькие голубые глазки прямо-таки лучились из-под мохнатых светлых бровей.

– Сюда, сюда… Вот стульчик, садитесь. Сейчас мы чайку сообразим. Нет-нет, надо-с! Непременно. С морозу. Зима-то вон какая пришла – крутая, снежная. А чай у меня отменный, китайский, из старых запасов. Самый наивысший сорт. Храню для особо торжественных случаев. Да-с…

Пока Модест Савватиевич копошился на кухне, Ольховская с интересом осматривала его квартиру.

Она была обставлена весьма скромно: высокий комод, стол, четыре венских стула, диван; у дальнего конца комнаты – верстак с тисочками и мощной лампой.

На верстаке лежали аккуратно сложенные инструменты, и стояла закрепленная в латунной подставке огромная лупа. Пол был застелен домотканым ковриком.

Стены гостиной были сплошь увешаны фотографиями, кое-где дореволюционными, а также грамотами в рамочках, под стеклом.

– Вот и я…

Сияющий, как полная луна, Модест Савватиевич с трудом тащил поднос, уставленный чайной посудой и вазочками со сладостями.

– Вам покрепче? Попробуйте печенье. Сам испек. Да-с…

Ольховская пила чай с удовольствием. Может, еще и потому, что непритязательная обстановка квартиры Крутских чем-то напоминала ей собственную, и она чувствовала себя здесь как дома.

– Как здоровье Софья Леопольдовны? Она, по-моему, с вами живет?

– Бабушка умерла…

Скорбная складка перечеркнула высокий чистый лоб Ольховской.

– Уже больше трех недель назад…

– Что вы говорите!? Софья Леопольдовна…

Крутских страдальчески сморщился.

– Чудесная была женщина… Характер, правда, жестковатый имела. Да разве в том ее вина? Жизнь прожила нелегкую, ох, нелегкую. Все на своих плечах вынесла. Детей сама вырастила, выпестовала, и это в такие трудные годы… Да-с…

– Я к вам, Модест Савватиевич, как раз и пришла в связи со смертью бабушки. Она мне завещала вот это…

Ольховская развернула объемистый пакет, который принесла с собой, и поставила перед Модестом Савватиевичем кованный позеленевшей медью ларец красного дерева в виде домика с двускатной крышей и фигурной ручкой сверху.

– Что внутри, я понятия не имею, бабушка не говорила, – сказала Ольховская. – А открыть не могу, нет ключа, видимо, затерялся. Взламывать замок не хотелось бы, да и сомневаюсь, что смогу. Вы не поможете?

– Интересно, интересно…

Крутских замурлыкал, как кот, ощупывая ларец и пробуя его на вес.

– Тяжеловат. Попробуем…

Он понес ларец к верстаку, долго копался в инструментах, что-то разыскивая, затем принялся над колдовать над замком.

Ольховская подошла ближе.

– Мастер, ах, какой мастер сотворил сие чудо! Золотые руки… – бубнил Крутских

Модест Савватиевич был на верху блаженства: приблизив большое мясистое ухо почти вплотную к ларцу, он ввел в замочную скважину причудливо изогнутые металлические спицы и орудовал ими осторожно, едва заметными движениями.

– Ну вот и все.

Он положил инструменты на место и обратился к Ольховской:

– Открывайте, если желаете. Но я бы вам не советовал это делать здесь.

– Почему?

– Может, ларец содержит некие тайны, не предназначенные для чужих глаз. Поэтому лучше ознакомиться с его содержимым дома. Право слово, я не обижусь, не любопытен…

– Что вы, Модест Савватиевич, какие тайны? Большое вам спасибо…

И актриса откинула крышку ларца.

Он был заполнен до половины: старинные бусы, броши, две массивные серьги дутого золота, серебряное колечко, шесть золотых червонцев царской чеканки, несколько крохотных серебряных рюмочек, зеркальце, оправленное в серебро, стеклянный флакончик в тонкой позолоченной оплетке, необычной формы наперсток, похоже, бронзовый, четыре кофейные ложечки из серебра с золотой инкрустацией и какие-то бумаги, завернутые в газету.

– Красивые вещицы… – сказала актриса.

Ольховская знакомилась с содержимым ларца, показывая их старому ювелиру.

Но вот Ариадна Эрнестовна достала завернутый в тканевый лоскуток массивный перстень из какого-то серебристо-белого металла с едва приметным золотистым блеском.

Тонко прочеканенные лепестки и завитушки, сплетаясь в гнездо, охватывали большой прозрачный камень, венчающий перстень.

– Экая симпатичная безделушка… Это хрусталь, Модест Савватиевич?

Крутских не ответил. Он жадно схватил перстень и бросился к верстаку.

Там он долго рассматривал камень через лупу, затем буквально рухнул на стул, схватившись рукой за сердце.

– Что случилось? – встревожилась Ольховская.

– Ничего, ничего… не случилось… Вы… вы знаете, что это?… Что это за камень?

– Н-нет…

– Боже мой, никогда бы не подумал… Это же “Магистр”!

– Простите, что такое магистр?

– Бриллиант чистейшей воды! Называется “Магистр”. Фу-у…

Крутских вытер носовым платком вспотевшую лысину.

– Вот так штука…

– Бриллиант!? – удивилась Ольховская. – Откуда? Такой большой…

– Огромный! И дорогой. Да ему просто нет цены!

– Сколько же он стоит? Хотя бы примерно.

Модест Савватиевич, немного подумав, назвал цифру со многими нулями. Пораженная Ольховская на некоторое время потеряла дар речи.

– И это только его стоимость по весу. А если сюда приплюсовать то, что “Магистр” имеет еще и большую историческую ценность… Да-с… Цены ему нет. Интересно, как он очутился у Софьи Леопольдовны? – спросил Крутских, благоговейно глядя на перстень.

– Не знаю… – наконец опомнилась от изумления Ольховская. – Бабушка никогда о нем даже не упоминала.

– Как бы там ни было, но я поздравляю вас, Ариадна Эрнестовна, с такой ценной находкой. Это просто чудо, свершившееся на моих глазах.

Крутских церемонно склонил свою круглую голову и протянул перстень актрисе.

Ольховская взяла его с опаской, словно он был раскален до бела.

– Я думаю… нужно сдать его государству, – сказала она задумчиво.

– Что вы, как можно! – возмутился Модест Савватиевич. – Вы так богаты, что в состоянии позволить себе такой дар?

– Богата… – Актриса скупо улыбнулась. – Все мое богатство, это старая квартира и немного денег на старой, «замороженной» банком сберегательной книжке, которые я уже не надеюсь получить.

– Тогда о чем речь. Продав «Магистра», вы обеспечите себе безбедное будущее.

– Так-то он так… – Актриса пребывала в смятении. – Трудно сказать, как перстень попал к бабушке… Но что он не мог принадлежать нашей семье, это точно. Бабушка жила бедно. А тут… целое состояние.

– Может быть, может быть…

Крутских суетливо вытер потную лысину носовым платком.

Он никак не мог оторвать взгляд от перстня с бриллиантом, который актриса держала в руках. Модест Савватиевич буквально пожирал его глазами.

– Может, еще по чашечке?… – указав на чайник, спросил старый ювелир, наконец совладав со своими эмоциями.

– Не откажусь…

Они поговорили еще немного, – о том, о сем – попили чаю.

Но больше о перстне не было сказано ни слова. Казалось, что по обоюдному согласию на драгоценность они наложили табу.

Затем Ольховская, забрала ларец и ушла.

Перстень с “Магистром” актриса положила в сумочку. Она поглядывала на него с опаской и непонятным томлением в груди.

Модест Савватиевич провожал ее взглядом из окна квартиры. В его глазах то загорались, то гасли странные огни – словно в холодных морских глубинах производились сварочные работы.

Едва Ольховская села в такси – остановка таксомоторов находилась напротив дома, – как старый ювелир тоже засобирался, озабоченно хмурясь.

Примерно через полтора часа Модест Савватиевич постучал в калитку дома на окраине города.

Дом был огорожен высоким дощатым забором, а на воротах хозяева прибили табличку с надписью: «Осторожно! Во дворе злой пес».

Ему открыл высокий старик с седой щетиной на впалых щеках.

– А, это ты… Здорово, Модест. Чего барабанишь, как на пожар?

– Дело есть, Жора…

– Ну? Заходи…

Модест Савватиевич как-то бочком вкатился на подворье.

Хозяин дома окинул улочку внимательным тяжелым взглядом, поскреб пятерней подбородок, и закрыл калитку, звякнув тяжелым засовом.

Глава 6. НОВОЕ ЗАДАНИЕ

Майор Дубравин опаздывал на работу.

Уже девятый по счету автобус он провожал тоскливым взглядом, мысленно представляя, что ему скажет новый шеф, подполковник Драч, назначенный начальником ОУР месяц назад.

Но что поделаешь, если на остановке царило столпотворение, а битком набитые автобусы, с трудом преодолевая снежное месиво, почти все проходило мимо, не останавливаясь.

А метель, кружившая над городом уже четвертый день, и не думала затихать.

Наконец подошел очередной автобус, и Дубравина, едва не свалив с ног, затолкали в салон.

Уткнувшись носом между лопаток какому-то здоровяку, майор мысленно прикидывал, что скажет в свое оправдание.

Но затем только вздохнул тяжко: Драча, не в пример бывшему начальнику ОУР, вышедшему на пенсию, пронять было трудно.

Решив, что выговор обеспечен, а от этого почему-то повеселев, Дубравин вышел из автобуса и едва не бегом припустил к пятиэтажному зданию управления.

Белейко, что-то напевая себе под нос, сортировал какие-то бумаги, подшивая их в папку.

– Привет, – кивнул Дубравин, сбрасывая мокрую куртку.

– Здорово.

– Ну как?

– Справлялся… два раза, – понял вопрос Белейко.

– Злой?

– Умгу… Рычал так, что динамик селектора трещал.

– А ты что ответил?

– Что я мог ответить? Можно было, конечно, придумать что-нибудь эдакое, да не решился – знаю, что такие фортели тебе не по нутру.

– И на том спасибо… Ладно, семь бед – один ответ. Пойду я…

Дубравин направился к выходу.

– Ни пуха… – бросил ему вслед Белейко.

– Будет сейчас мне и пух, и перо…

Дубравин, глубоко вздохнув, как перед прыжком с вышки в воду, постучал в дверь кабинета Драча.

– Войдите!

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

– Майор Дубравин, который теперь час?

Драч, коренастый, квадратнолицый, с уже наметившейся лысиной, смотрел на него исподлобья блекло-голубыми глазами испытующе-иронически.

– Виноват, товарищ подполковник. Извините…

– Это в какой раз вы просите извинения за подобное?

Дубравин, потупившись, молчал.

Майор, конечно, мог сказать, что жена уехала в командировку, а он с пяти утра готовил завтрак, затем собрал младшего сына в садик и отвел его.

Потом зашел вместе со старшим в школу, куда его вызвали запиской, чтобы в очередной раз выслушать лекцию про то, как нужно воспитывать детей, которую ему прочитала менторским тоном классная руководительница сына, юная, розовощекая особа, год назад окончившая университет.

И, наконец, неувязка с транспортом из-за непогоды…

Но он промолчал. По натуре упрямый и неуступчивый, Дубравин считал подобные оправдания неуместными и ненужными.

– Так у нас с вами дело не пойдет. Сегодня…

Драч сделал многозначительную паузу.

– Сегодня ограничусь замечанием. И надеюсь, что из этого вы сделаете соответствующие выводы.

– Постараюсь, – буркнул Дубравин, не глядя на подполковника.

– Да?

Драч недовольно поджал губы, хотел еще что-то сказать, но передумал и молча показал на стул напротив.

Дубравин сел на краешек стула, держа на коленях перед собой, как щит, папки с делами, захваченными для доклада.

Драч покопался в ворохе бумаг на столе, нашел нужную и протянул ее майору.

– Это заявление гражданки Ольховской о пропаже драгоценностей. Ознакомьтесь и примите в работу.

– Товарищ подполковник, у меня в производстве уже шесть квартирных краж!

– Надеюсь, вам не нужно объяснять, – перебил его

Драч, – что это указание. А указания не обсуждаются, смею вам напомнить. Разберитесь и к концу дня доложите свои соображения.

– Слушаюсь…

Заявление Ольховской с перечнем похищенных драгоценностей майор прочитал на ходу.

“Что еще за “Магистр”? – думал он, спускаясь на второй этаж. – Бриллиант неимоверной цены… Чушь какая-то. Впервые с подобным сталкиваюсь. И где! В нашей провинции. Сокровище, место которому только в Алмазном фонде. – Дубравин разозлился: – Черт побери! Похоже, заявление – блажь эмансипированной дамочки. Чтобы угрозыск без работы не остался…”

– Живой? – встретил его вопросом Белейко.

– Как видишь.

– Получил?

– Так себе… Дельце вот подкинул, не соскучишься. Вроде я двужильный.

– Евгений Тарасович, ты не двужильный, а удачливый. Про тебя по управлению легенды ходят.

– Постучи по столу.

– Уже. Что там у тебя?

– Да вот какая-то Ольховская А.Э., судя по ее заявлению, готовит мне всесоюзную славу. Для этого нужно совсем немного – отыскать бриллиант величиной с голубиное яйцо. Она, якобы, получила в наследство перстень с бриллиантом, а кто-то его слямзил. Каково, а?

– Постой, постой! Ольховская… Евгений Тарасович, ты в драмтеатре давно был?

– А что? – подозревая подвох, с недоверием посмотрел на него Дубравин.

– Ведь это наша лучшая актриса! Талант, я тебе доложу, редкий.

– Это ты успеваешь еще и по театрам шастать… – проворчал Дубравин, усаживаясь за стол. – Телефонный справочник у тебя?

– Возьми…

Дубравин полистал пухлую растрепанную книгу, нашел нужный номер, снял телефонную трубку.

– Алло! Драмтеатр? Пригласите, пожалуйста, Ольховскую. Дома? А вы не подскажите номер ее домашнего телефона? Кто звонит? Это звонят из…

Дубравин на миг запнулся. А затем продолжил:

– Из управления культуры. Записываю… Спасибо!

– Лишние дебаты по этому поводу нам ни к чему, – ответил майор на недоумевающий взгляд Белейко. – Тем более – сплетни. Если, конечно, написанное в заявлении соответствует истине.

И Дубравин опять начал накручивать телефонный диск.

– Здравствуйте! Ольховская? Вас беспокоит майор милиции Дубравин. По поводу пропажи драгоценностей… Да. Мне нужно с вами встретиться. У вас дома? Конечно… Хорошо. Я буду через час. Устраивает? Добро…

Едва Дубравин положил трубку, как тут же звякнул телефонный звонок.

– Слушаю, Дубравин. Да… Уже иду.

Он повернулся к Белейко и объяснил:

– Спецпочта из Москвы. По-моему, то, что я просил.

Минут через десять Дубравин возвратился с пакетом.

– Посмотрим, что здесь…

Он вытряхнул из пакета несколько листков.

Дубравин долго и внимательно читал бумаги, делая пометки в своем блокноте. Наконец он откинулся на спинку стула и с удовлетворением улыбнулся.

– Есть что-нибудь подходящее? – спросил его Белейко.

– Пожалуй, да. Взгляни…

Дубравин передал бумаги старшему лейтенанту.

– Смотри там, где я отметил птичкой.

– Эти? – показал Белейко. – Подпружный Сергей Алексеевич, он же Ставкин, кличка Жареный… Чугунов Семен Антонович, кличка Заика, или Семка Заика. Насколько мне помнится, Чугунов из наших краев. Я ведь…

– Точно, Бронек. Ты впрямь на Заике “сгорел”, когда в лейтенантах ходил. Тогда он тебя, да и меня тоже, здорово вокруг пальца обвел. Что и вскрылось на суде в Москве три года спустя – МУР постарался. Но я думал, что он еще в местах не столь отдаленных…

– Ушел из-под надзора. Притом недавно, – прочитал Белейко данные федерального розыска на Чугунова. – Освободили Семку. А “квалификация” у него подходящая. Правда, в наших случаях уж больно чистая работа.

– Опыта поднабрался… Второй тоже хорош гусь. Бежал из ИТК. Ты его не помнишь, а мне пришлось в свое время с ним повозиться. “Домушник” высшего класса. Кстати, у него тут кое-какие связи остались. Не исключено, что Жареный в городе.

– Семка Заика вряд ли сюда припылит. Осторожен, бес, сверх всякой меры и хитер. Да и кто его здесь ждет?

– Трудно сказать… У него и в самом деле в городе ни родственников, ни товарищей нет. Если, конечно, судить по нашим данным.

– Нужно проверить.

– И тщательно. Все-таки шанс. Мизерный, но… Ладно. Все. Еду к Ольховской…

Ольховская угостила майора кофе и бутербродами с колбасой.

Дубравин не стал себя долго упрашивать: детей-то он накормил, а сам пожевал на ходу вчерашний пирожок с мясом.

“Красивая…” – невольно подумал он, глядя, как управляется Ольховская с ручной кофемолкой.

И, представив на миг себя рядом с нею, поежился: и ростом не вышел, и волосы непонятного цвета, светлые с темными прядями, да еще и торчат, как у ежа иголки, и нос маловат, и брови кустиками…

– Значит… кгм!…

Дубравин пригладил усы. Он как отпустил их еще в Высшей школе милиции для солидности, так и носил с тех пор.

– Значит, о том, что у вас был перстень с ценным бриллиантом, знали только трое…

Он посмотрел в свои записи:

– …Ювелир Крутских и ваши подруги-актрисы Ирина Алифанова и Валентина Новосад. Так?

– Да. Девочкам я показала перстень, когда мы готовились к моему дню рождения. Это было днем. Они мне помогали.

– Понятно… – многозначительно сказал Дубравин, хотя на самом деле в этой истории понятного было мало.

Майор поерзал на стуле и продолжил:

– И уже поздним вечером этого же дня, как только подруги ушли домой, вы обнаружили пропажу. Правильно?

– Вечером… Точнее, в первом часу ночи.

– Когда вы уехали в театр?

– В половине шестого.

– А ваши подруги?

– Они были вместе со мной.

– Спектакль закончился…

Дубравин опять посмотрел в свой блокнот:

– …Закончился в половине десятого. Тэ-эк… Домой вы возвратились в начале одиннадцатого… – бормотал он себе под нос.

Майор с глубокомысленным видом кивнул, словно согласился с доводами невидимого собеседника, немного подумал, а затем спросил:

– А почему на день рождения вы пригласили только двух человек? У вас что, больше друзей нет?

– Почему? Ира и Валя – мои самые близкие подруги. И потом…

Ольховская неожиданно помрачнела.

– Недавно умерла моя бабушка, – сказала она глухо. – Я посчитала, что веселиться большой компанией после всех этих печальных событий и переживаний просто кощунственно. Девочки меня поздравили, мы поужинали в тесном кругу, съели торт. Спиртное пить не стали, так как должны были идти на спектакль.

– Где стоял ларец?

– В бабушкиной комнате, в шкафу.

– Вы говорили, что намеревались сдать перстень с “Магистром” государству. Тогда почему не сделали этого раньше? Ведь с того момента, как вы его обнаружили, прошло около двух недель.

В голосе Дубравина явственно прозвучало недоверие. Ольховская сразу сообразила, о чем подумал майор, и ответила несколько раздраженно:

– Хотите верьте, хотите нет, но просто не могла выбрать свободной минуты. Репетиции, спектакли, зубрежка новых ролей… А, что я вам рассказываю! Для того, чтобы понять все это, нужно побыть в шкуре артиста.

– Еще как понятно… Мне, по крайней мере.

Майор помрачнел, вспомнив сколько нераскрытых дел накопилось в его сейфе. Работы непочатый край. Про выходные дни в ближайшем обозримом будущем ему придется забыть. Это как пить дать.

– Но только не в вашем случае, – жестко сказал майор, отмахнувшись от нахлынувших мыслей.

– Простите, не понимаю…

– А что здесь понимать? У вас на руках бриллиант, которому нет цены, а вы держите его дома, словно какую-то безделушку. И это притом, что о перстне с «Магистром» известно не только вам, но и посторонним.

– Ну и что с того?

– По нынешним временам человека могут ограбить и убить за жалкие гроши. А у вас почти на виду, в хлипкой шкатулке, лежало целое состояние. Исторический раритет. К тому же, двери вашей квартиры никак не напоминают вход в хранилище банка. Где «Магистру» самое место.

– О перстне знали только самые доверенные люди, друзья!

– Надеюсь, вы знакомы с классикой. О друзьях хорошо сказал великий Пушкин. Так что не будем на эту тему… У меня есть факт – кто-то обворовал вашу квартиру. Вследствие этого возникает закономерный вопрос: почему вы допустили такую халатность, вовремя не определив перстень с «Магистром» в более надежное место?

Ольховская покраснела и опустила голову. Майор терпеливо ждал. Он уже догадался, каким будет ответ.

– Я виновата… – наконец сказала актриса тихо. – Моя вина…

– В чем вы виноваты?

– Впервые в жизни меня обуяла жадность…

Актриса сокрушенно покрутила головой.

– Никогда прежде не замечала за собой такой грех. Никогда! А тут…

– Успокойтесь, – миролюбиво сказал майор. – Этот бриллиант – огромный соблазн. Я сам не знаю, как поступил бы, получив такое наследство.

– Правда?

– Как на духу.

– Вот и я… подумала, что поспешила заявить во всеуслышание о своем намерении сдать перстень государству.

– За перстень вам заплатили бы. По закону, как за ценную находку. И не мало.

– Да. Но не столько, сколько за него можно было получить, продав где-нибудь за рубежом.

– Верно. Там за такой раритет отвалили бы кучу «зелени».

– Стыдно… Мне так стыдно…

– Не стоит теперь сокрушаться и корить себя. Что было, то прошло. Все равно «Магистр» исчез.

– Вы его найдете? – с надеждой спросила Ольховская.

– Попытаемся.

– Значит, вы не уверены…

– Если честно, то да, не уверен.

– Почему?

– Уж больно лакомый кусок, этот ваш перстень. Его в скупку не понесут.

– Это верно… Скорее всего, вор вывезет перстень с «Магистром» за границу.

– Может, да, а возможно, и нет. Смотря, кто его украл.

– Как это? Объясните.

– Если вашу квартиру посетил обычный «домушник», то вскоре перстень (а скорее всего, «Магистр») может где-нибудь всплыть. Вору ни к чему держать при себе такое опасное вещественное доказательство.

– И куда он его денет?

– Продаст барыге. Притом, за бесценок.

– Барыга… Это кто такой?

Дубравин невольно улыбнулся.

– Скупщик краденого, – ответил майор. – Владелец подпольной комиссионки на дому.

– Понятно… А что дальше будет делать с перстнем этот ваш… барыга?

– Перво-наперво переплавит оправу. Это называется спрятать концы в воду. Поди, докажи потом, что он замешан каким-то образом в квартирной краже.

– А как он поступит с камнем?

– Здесь все обстоит гораздо сложнее. Барыга не будет до бесконечности держать такую ценность у себя. Ему нужны живые деньги, чтобы они постоянно были в обороте.

– Значит, он постарается сбыть камень как можно быстрей…

– Да, он попытается это сделать. Но насчет быстроты… Дело в том, что скупщик краденого – еще тот жох. Он быстро поймет, какая ценность попала ему в руки. И захочет «наварить» на «Магистре» большую сумму.

– То есть, он продаст камень богатому иностранцу…

– Здесь, как говорится, бабка надвое гадала – то ли будет, то ли нет. Во-первых, и у нас теперь достаточно состоятельных людей. Но к ним не так просто попасть. Тем более, с предложением купить драгоценность сомнительного происхождения. Во-вторых, не все иностранцы, посещающие нашу страну, настолько богаты, что, не задумываясь, выложат десятки тысяч долларов за бриллиант, пусть и уникальный. И потом, купить камень они могут, а вот с вывозом его за рубеж у них возникнут большие проблемы.

– Получается замкнутый круг…

– Не совсем. Барыга будет действовать через посредников. И вот тут можно его прихватить. Как говаривал один литературный персонаж, что знают двое, то знает и свинья. От вашего камушка пойдут большие круги, и этот момент нам нельзя прозевать ни в коем случае.

– Значит, есть надежда, что «Магистр» будет найден? – оживилась Ольховская.

– Надежда умирает последней, Ариадна Эрнестовна. Но есть еще один вариант, самый паршивый…

– Перстень украл коллекционер, – попыталась догадаться актриса.

Дубравин посмотрел на нее с одобрением и ответил:

– Вы угадали. Пусть не сам, а нанятый им человек, но от этого суть не меняется. Тогда точно с «Магистром» можно проститься навсегда. Или, в лучшем случае, надолго.

– Это ужасно…

Майор индифферентно пожал плечами и промолчал. Дубравину хотелось сказать, что этот «Магистр» ему, в общем-то, до лампочки. Просто служба такая собачья, что приходится разгребать за всеми дерьмо.

А куда денешься? Нужно искать. Темное дело с этим бриллиантом… Майор интуитивно чувствовал, что ситуация гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Он был опытным оперативником и верил не словам, а фактам. А факты попахивали гнильцой.

– Больше у вас ничего не пропало? – спросил Дубравин, чтобы разрядить обстановку, так как молчание чересчур затянулось. – Деньги, антиквариат, меха…

– Что? – Ольховская подняла голову и посмотрела на него отсутствующими глазами. – А… Нет. Денег в квартире не было – потратилась на похороны. К антиквариату можно причислить разве что бабушкины иконы, но они все на месте. А из мехов у меня только пальто с песцовым воротником да шапка норковая. И поношенная дубленка.

Она выдвинула ящик буфета (после завтрака они перебрались в гостиную) и достала красивую шкатулку.

– Вор похитил только часть драгоценностей, – сказала актриса. – Некоторые побрякушки я в тот вечер надела на себя. Все-таки день рождения…

– Разрешите…

Дубравин достал из кармана полиэтиленовый пакет и положил в него шкатулку.

– Мы ее посмотрим… чуть позже. У кого-нибудь еще есть ключи от вашей квартиры?

– Ключи?

Ольховская неожиданно смутилась.

– Да… в общем…

Актриса отвела взгляд в сторону.

– Кто этот человек?

– Мой бывший муж, Владислав, – неохотно ответила Ольховская. – Мы с ним развелись в прошлом году. Он оставил за собой комнату.

– Он и живет здесь?

– Да… То есть, нет!

Видно было, что Ольховской эта тема неприятна.

– Изредка Владислав приходит… – сказала она, хмурясь.

– Простите за нескромный вопрос: в чем причина вашего развода? – спросил Дубравин; и добавил: – Это нужно.

– Ну, если нужно…

Ольховская нервно пожала плечами.

– Владислав очень – да, да, очень! – талантливый скрипач. Жили мы с ним хорошо. Он любил меня. И я… тоже. Но года три назад Владислав пристрастился к игре в преферанс, начал выпивать. Дальше – больше… Зарплату домой не приносил, продал все свои ценные вещи. Даже скрипку. Я не выдержала…

– А он… не мог?…

– Что вы! Все, что угодно, только не это! Вы не знаете Владислава. При всем том, он честный человек. После развода даже копейки не взял, хотя у меня деньги были, я их не прятала, и Владислав знает, где они лежат.

– Кто же тогда? Алифанова, Новосад? Ведь если рассудить здраво, перстень с уникальным бриллиантом мог взять человек, который точно знал, что он у вас имеется, и где он лежат. Не так ли?

– Нет! Только не они! Поверьте, не будь этого злополучного перстня с “Магистром”, я никогда в жизни не пришла бы в милицию с подобным заявлением. Остальных ценностей мне, конечно, жаль – все-таки память о бабушке, а я очень ее любила. Но не настолько жаль, чтобы из-за них на моих лучших подруг пало подозрение в краже. Я за Ирину и Валентину могу поручиться чем угодно.

– Ну уж, поручиться…

– Как вы можете!…

Ольховская с возмущением посмотрела на Дубравина.

– Вы своим друзьям верите? – спросила она.

– Друзьям – да. И на вашем месте я утверждал бы то же. Но посудите сами: по вашим словам, когда вы были в театре, никто в квартиру не заходил. Так?

– Так.

– На первый взгляд, все вещи были на местах, ничего не пропало. В чем я очень сомневаюсь, так как, вернувшись после спектакля вместе с подругами, вы не проверяли содержимое ларца. Верно?

– Не проверяла…

– Итак, остаются только ваши подруги и бывший муж. Он мог воспользоваться вашим отсутствием, чтобы таким образом решить свои финансовые затруднения? Мог! Не исключено, что именно его нанял какой-нибудь подпольный коллекционер, чтобы заполучить перстень с «Магистром».

Ольховская отрицательно покрутила головой:

– Нет, он не мог!

– Такое заявление делает вам честь. Но это не значит, что так оно на самом деле. Уверен, что ваш муж в долгах, как в шелках. А карточные долг – это серьезная штука. В этих вопросах шутить не любят и никакие отговорки и просьбы о снисхождении не принимаются в расчет. Должен – плати. И точка. Да и ваши подруги, думаю, в богатых не числятся. Я прав?

Актриса виновато опустила голову.

– Прав! – Дубравин завелся. – Хорошо, допустим, кража не их рук дело. Тогда кто это сделал? И как? Нечистая сила? У потусторонних сил иная специальность, и мне в моей работе встречаться с ними не приходилось.

– Не знаю… Просто не представляю…

Ольховская с трудом сдерживала слезы.

– С вашего позволения, я позвоню в управление, – понял ее состояние Дубравин и решил пока оставить актрису в покое. – Нужно вызвать эксперта-криминалиста, пусть поработает. Это не займет много времени. Не возражаете?

– Пожалуйста…

Ольховская вышла на кухню.

Майор не сдержался и цепким мужским взглядом посмотрел ей вслед. Оценил тонкую талию и волнующую крутизну бедер, вздохнул безнадежно, и набрал номер экспертно-криминалистического отдела.

Глава 7. СВИДЕТЕЛИ

– Финита… – наконец щегольнул латынью эксперт.

Почти все сотрудники уголовного розыска – те, кто помоложе – звали его просто дядя Саша.

И принялся собирать свой чемоданчик.

– Ну что? – спросил его Дубравин с надеждой.

– Спешишь, все спешишь… – проворчал дядя Саша. – Торопыгин. Ларчик и шкатулку забери с собой. Вещдок.

– Как замок входной двери?

– В порядке. Без повреждений. Если только дверь была открыта не ключом, то можешь не сомневаться – здесь поработал “домушник” с немалым стажем и весьма солидной выучкой. Работа чистая… Пальчики я везде срисовал. Ты со мной?

– Еще задержусь.

– Тогда я покатил. Бывай…

Ольховская, пока в квартире работал эксперт, так и не вышла из кухни.

– Ариадна Эрнестовна! – позвал ее Дубравин.

– Вы уходите? – спросила она недружелюбно.

“Плакала…” – догадался майор о причине дурного настроения актрисы.

– Пока нет. Я хочу отнять у вас еще минут двадцать. Мне нужен не только перечень украденных вещей, но и их описание. Вам не трудно это сделать?

– Нет…

Ольховская потерла узкой ладошкой лоб, что-то припоминая, и вдруг быстро пошла в спальню бабушки.

Возвратившись, она протянула Дубравину миниатюрный, но мощный электрический фонарик на аккумуляторах, окрашенный в цвет «хаки».

– Вот…

– Зачем?

– Или я стала мнительной, или… В тот вечер, когда умерла бабушка, фонарик лежал в ее спальне. Тогда я не придала этому значения и, убирая перед похоронами комнаты, засунула его впопыхах в белье. Но теперь могу точно сказать, что у нее не было фонарика. Откуда он взялся?

– Интересно… У вас найдется бумажная салфетка?

– Конечно.

– Заверните, пожалуйста, фонарик в салфетку. Я его заберу. Ларец и шкатулку тоже.

Заполучив перечень вещей из ларца, которые унес с собой вор, майор распрощался с актрисой и поспешил в управление.

Долго там он не задержался: передав вещественные доказательства, как теперь стали именоваться ларец, шкатулка и фонарик, в распоряжение эксперта, Дубравин поехал к ювелиру Крутских.

– …Что вы говорите?! – всплеснул руками Модест Савватиевич. – Это же настоящее злодейство – похитить такой камень, такой уникум. Ай-яй-яй…

Он сокрушенно покачал головой.

– Прискорбный случай… Да-с…

– Модест Савватиевич, я к вам за консультацией. Что собой представляет “Магистр”? Неужели это и впрямь такой уникальный бриллиант? Совершенно невероятно – в нашем городе… Может, подделка?

– Молодой человек!

Глаза Крутских гневно заблестели.

– Я прощаю вам это невольное и оскорбительное сомнение в моей высокой квалификации ювелира только потому, что до сих пор мы с вами не были знакомы. Да-с… Я отвечаю за свои слова – это “Магистр”. Могу подтвердить письменно, если требуется.

– Об этом я и хотел вас попросить. И, будьте добры, составьте по возможности точное описание камня – цвет, вес, какая огранка… И что там еще. А также, если сумеете, нарисуйте и опишите внешний вид перстня и прочих вещей из ларца.

– Сумею, сумею… Я ведь еще и художник-гравер.

– Отлично. Вот бумага и авторучка…

Когда Крутских закончил писать, за окнами уже было темно.

“Опять мне Драч всыплет… – удрученно думал Дубравин. – На доклад никак не успеть… – Он посмотрел на часы и завздыхал. – И телефона здесь нет. Вот невезение…”

– Спасибо, Модест Савватиевич, – принимая от старого ювелира кипу исписанных и изрисованных листков, поблагодарил майор. – Возможно, вы еще понадобитесь мне по этому делу, так я вас заранее об этом прошу.

– Всегда к вашим услугам. Да-с…

– Модест Савватиевич, а вы, случаем, никому не рассказывали о “Магистре”?

Крутских слегка вздрогнул и быстро-быстро замигал на удивление длинными ярко-рыжими ресницами.

– Н-нет…

Он не ожидал такого вопроса и, судя по всему, немного растерялся.

– По-моему, нет… Да и кому это нужно?

– Ну что ж, тогда до свидания…

На другой день майор пригласил в управление Алифанову и Новосад, подруг Ольховской.

С Драчом обошлось: его куда-то срочно вызвали, и он на работе даже не появлялся.

“Зря спешил. Полсотни только крылышками помахали…” – думал Дубравин с сожалением.

Он добирался в управление на такси. Погода опять оставляла желать лучшего, и автобусы ходили нерегулярно.

– Бронек, – обратился майор к Белейко. – Придется тебе сегодня на полдня снимать квартиру.

– Что, клиентов привел?

– Клиенты в парикмахерской, – не принял его шутки майор.

– Ладно. Я сваливаю…

Белейко понял, что его друг не в духе, и поспешил к двери.

– Погоди, – остановил его Дубравин. – Там в коридоре девушка рыженькая сидит, Алифанова. Позови.

– Будь сделано…

Алифанова произвела на майора приятное впечатление.

Она была невысокого роста, полненькая, розовощекая, с лицом в россыпи мелких веснушек, чуть курносая и застенчивая.

От нее исходила простодушная доброта, без малейшего жеманства и желания блеснуть – скромная прическа, не менее скромная одежда. Немного испуганные зеленые глаза смотрели прямо, без хитринки, не таясь.

– …Да, я уже знаю. Мне Ада говорила.

– Что именно она вам сказала?

– Думала, что это розыгрыш, что кто-то из нас пошутил. Мы ведь вместе оканчивали театральное училище, занимались в одной группе. Ну и, сами понимаете, иногда позволяли себе… нечто подобное.

– Вы учились вместе? Но, мне кажется, Ольховская старше вас.

– До училища Ада закончила университет. Так захотели ее родители. Но потом все же сумела их убедить, что ее призвание – театр. И это действительно так: у нее талант необычайный.

– Ирина Викторовна, а что вы думаете по поводу этой неприятной истории?

– Я поначалу просто не могла поверить. Ада показывала мне и Валентине ларец и этот перстень… Честно признаться, мы были восхищены. Валя даже расстроилась: она всегда считала Аду везучей. А тут такое подтверждение – и впрямь можно позавидовать.

– Почему расстроилась?

– У них еще с первого курса соперничество. Валя ведь тоже незаурядная актриса.

– В чем проявлялось это соперничество?

– А, смешно вспомнить… Глупости всякие…

– И все-таки?

– Например, если у Ады появлялась новая красивая шляпка, то можно было не сомневаться, что на следующий день у Вали будет такая же или лучше. Если за Адой кто-либо начинал ухаживать, то мы уже заранее знали, что Валентина постарается перебежать ей дорожку.

– И они после всего этого остались подругами?

– Вы не знаете женщин, товарищ майор. Самые лучшие подруги – самые большие завистницы. Особенно такие красивые, как Ада и Валя. Ну и, кроме всего прочего, у Ады характер мягкий, покладистый, не то, что у Валентины. Потому ее выходки Ада воспринимала спокойно, не обижаясь. Единственное, в чем Ариадна была неуступчивой, так это когда дело касалось распределения ролей в спектаклях. Тогда они и впрямь ссорились, долго не разговаривали друг с дружкой, но потом опять мирились и жили душа в душу…

Дубравин видел, что Алифанова волнуется. Да и не мудрено: вызов в милицию редко кого оставляет спокойным и равнодушным.

Но волнение актрисы было несколько иного рода. При всей своей откровенности она панически боялась даже невзначай, намеком, возвести напраслину на тех людей, о которых ее спрашивал майор.

Он задавал вопросы, тихо шуршала лента диктофона, записывая мелодичный голосок Алифановой, но Дубравин никак не мог отделаться от мысли, что из-за своей чрезмерной щепетильности актриса все же кое-что не договаривает.

Что и в какой мере это важно для следствия, судить было трудно…

С Новосад разговор у майора не получился так, как ему этого хотелось бы. Она была резка и с первых минут дала понять, чтобы он не рассчитывал на полную откровенность.

Видно было также, что Новосад относится к милиции с предубеждением и даже иронией. Это поначалу немного злило старшего оперуполномоченного, но он старался не подавать вида.

Памятуя слова Алифановой о соперничестве Новосад с Ольховской, Дубравин поневоле сравнивал их.

Примерно одного роста (чуть выше среднего), прекрасно сложенные, разве что Ольховская немного полнее и с более мягкими, женственными движениями, они отличались разительно.

У Ольховской был правильный овал лица с мраморной белизны кожей, а у Новосад лицо удлиненное, смугло-цыганистое.

Волосы у первой длинные, светло-русые, с золотым отливом, тогда как на голове второй кудрявились волосы цвета воронова крыла.

У Ольховской глаза зеленели-голубели прозрачным аквамарином, а у Новосад черные точки зрачков, казалось, смыкались с белыми до синевы глазными яблоками и были бездонны, загадочны и быстры.

Дубравин про себя охарактеризовали их так: у Ольховской – “добрая красота”, а у Новосад – “злая”, хотя понимал, что его классификация весьма условна и к делу отношения не имеет.

И все же Новосад ему понравилась.

Чем? – трудно было сказать. Может резкой непримиримостью или остротой суждений, которые она и не пыталась облечь в стереотипные, приемлемые формы, а возможно, и внутренней собранностью, чего явно не хватало Ольховской.

В конце дня, захватив заключение эксперта ЭКО, он пошел на доклад к начальнику ОУР.

Подполковник выглядел уставшим, был не в духе, дело

по трем кражам его почему-то мало интересовало, а вот по поводу заявления Ольховской он проявил удивительную дотошность.

– …В заключении экспертов утешительного мало, – докладывал Дубравин. – На ларце – следы пальцев рук Ольховской, ее бабушки, ювелира Крутских и обеих актрис, Алифановой и Новосад. На шкатулке – Ольховской и ее бабушки, Софьи Леопольдовны Шустицкой. На фонарике – Ольховской и еще чьи-то, но они смазаны и для идентификации не пригодны. Замок двери без повреждений.

– Выводы?

– Или кто-то из подруг, или бывший муж, или мы имеем дело с очень предусмотрительным и сведущим в этом занятии человеком.

– Расплывчато. Конкретней можно?

– Предполагаю, что и в данном случае поработал тот самый неуловимый вор, уже обчистивший три квартиры.

– Неуловимый по вашей вине, между прочим, – резче обычного сказал Драч, хмуря брови.

– Да, – не стал возражать Дубравин.

И подумал: “Тебя бы сейчас на мое место сейчас… Можно подумать, что чем выше кресло, тем больше ума”.

– Какие у вас соображения по поводу фонарика? – спросил Драч.

– Очень загадочная история. И сам фонарик довольно интересная и необычная вещица. Западногерманского производства. Такими оснащены элитные части бундесвера. Спецназ.

– Даже так? Любопытно… Время выпуска удалось установить?

– Фонарик изготовлен три года назад.

– Непонятно, как он мог туда попасть… Мужа Ольховской вы уже опрашивали?

– Сегодня не успел. Но актриса утверждает, что фонарик не его.

– Проверьте. И, надеюсь, уже приняты меры по выявлению похищенных драгоценностей?

– Конечно. Предупреждены все скупочные пункты и антикварные магазины. Описания вещей из ларца размножены и разосланы всем, кто так ли иначе связан с куплей-продажей драгоценностей.

– А другие каналы?

– Вы имеете в виду барыг?

– Именно.

– Тут требуется ваша помощь. Нужно подключить наших внештатных сотрудников. Всех, кого можно. Особенно тех, кто связан с криминальными структурами. Своих агентов я уже задействовал.

– Хорошо. Я дам соответствующее указание. У вас все?

– Так точно.

– Тогда вы свободны. И вот еще что…

Драч с силой потер подбородок.

– Не нравятся мне в этой истории некоторые моменты, – сказал он задумчиво. – И первый – таинственный фонарик. Если окажется, что Ольховский к нему отношения не имеет, то… Короче говоря, такое впечатление, что можно ждать любых неожиданностей…

«А мужик он башковитый, – думал майор о Драче, топая по коридорам управления. – Мысли у нас сходятся. Дело непростое, как чемодан с двойным дном. Нутром чую. Он сразу это просек. Похоже, ходил в операх не один год…»

Уже дома, лежа в постели, Дубравин еще и еще раз прокручивал в памяти показания свидетелей.

Кто? Алифанова или Новосад?

Вполне вероятно: вещицы из ларца красивые, дорогие, особенно перстень. Но, по здравому смыслу, вряд ли.

Слишком прямолинейно и наглядно, а в отсутствии ума их не заподозришь.

Хотя, конечно, у подруг Ольховской тем вечером была возможность незаметно изъять содержимое ларца и унести с собой в сумочке. В его практике бывали и такие случаи.

А значит, личные впечатления, увы, не в ладах с фактами.

Бывший муж Ольховской?

Наиболее подходящая кандидатура.

Чересчур подходящая, можно сказать, что невольно вызывает сомнения. Уж не предполагал ли вор заранее подставить Ольховского в качестве приманки для угрозыска?

Пока уголовный розыск будет отрабатывать эту версию, уйдет много времени.

Крутских? Ювелир на покое…

Знал, что Ольховская в театре (узнать просто), знал о баснословной цене “Магистра”, мог не устоять перед соблазном завладеть им.

Судя по тому, как он искусно управился со сложным замком ларца, открыть стандартный замок квартиры актрисы для него не представляло особого труда.

Проверить алиби…

А если не сам Крутских, а кто-то другой, по его наводке?

Вариант…

Наконец, последнее – опытный вор-“домушник”, это его четвертая квартира.

Последний вариант? Как сказать… Не исключено, вполне вероятно.

Но для этого требуется совсем немного: чтобы он точно знал о наличии драгоценностей у Ольховской или хотя бы об ее образе жизни.

А это значит, нужно искать наводчика.

И опять всплывает тот самый старичок-“деревенщина”, тихоня.

Кстати, квартира Ольховской в том же микрорайоне, где живут и остальные обворованные.

Искать наводчика. Искать!

И потом, таинственный фонарик, невесть как очутившийся в квартире актрисы. Фонарик…

С этой мыслью Дубравин и уснул.

Бывшего мужа Ольховской майор отыскал с трудом.

Он играл в загородном ресторане при мотеле и снимал комнату у швейцара. Тот по счастливой случайности как раз дежурил.

Сегодня у музыканта был выходной день.

Дверь отворилась сразу же, как только Дубравин позвонил, будто его ждали. Открыл ее сам Ольховский. Его внешность была майору известна по фотографиям из семейного альбома актрисы.

– Вам кого? – удивился Ольховский.

– Вас, Владислав Генрихович.

– Простите, не понял…

– Я из милиции, – показал ему свое удостоверение майор.

– Дубравин Евгений Тарасович… Уголовный розыск… – прочитал Ольховский и нахмурился. – Странно, с каких это пор моей скромной особой стали интересоваться органы? По-моему, до сих пор я был в ладах с законом.

– Нам это известно. Просто нужно кое-что выяснить. Только здесь, я думаю, не очень удобно…

– Да-да, проходите… Сюда…

Двухкомнатная квартира швейцара не страдала излишествами: немного дешевой стандартной мебели, телевизор, переносной магнитофон китайского производства, четыре полки с книгами.

Паркетный пол голый, на стенах несколько рекламных плакатов, над диваном картина, написанная маслом. Что на ней изображено, разобрать было трудно – потемнела от времени.

На диване сидел молодой человек лет двадцать семи, может, немного старше, с удивительно симпатичным лицом. В руках он держал какой-то иностранный журнал и вопрошающе смотрел на майора большими светлыми глазами.

– Это из милиции, – объяснил ему Ольховский. – Ко мне.

– Тогда не буду вам мешать…

Молодой человек направился к двери.

– Всего доброго. Владек, позвонишь мне, – сказал он уже у порога.

– Ладно… Садитесь, – указал Ольховский на стул.

– Спасибо.

– Чем обязан?

– Владислав Генрихович, вы были у вашей… бывшей жены на дне рождения?

– Ну что вы…

Ольховский покривился в невеселой улыбке.

– Нас туда не приглашали.

– А как давно вы там появлялись в последний раз?

– Не помню… Скажите, – встревожился, – с Адой что-то случилось?

– Нет, все хорошо. Жива и здорова.

– Тогда я не понимаю цели вашего визита.

– В тот вечер, когда у Ариадны Эрнестовны отмечали день рождения, кто-то похитил драгоценности из ларца.

– Драгоценности? Из ларца? – переспросил Ольховский в недоумении. – Какого ларца? У нее шкатулка. Я точно знаю.

– Разве вы никогда не видели ларца?

– Помилуй Бог, впервые слышу…

Изумление Ольховского было искренним, в этом Дубравин почти не сомневался.

Почти не сомневался…

– Постойте, постойте…

В голову Ольховского пришла новая мысль.

– Это значит… значит, вы меня считаете вором? Не так ли?

– Я этого не сказал.

– Но подумали.

Ольховский саркастически улыбнулся.

– И правильно. Подозрительный тип, опустившийся дальше некуда. Как это, по-вашему – бомж? Или что-то в этом роде. Ну что же, я готов идти.

Он поднялся.

В старом свитере, заношенном на локтях до дыр, взлохмаченный, Ольховский смахивал на тощего, встревоженного гуся: такой же длинношеий, большеносый, с округлившимися глазами серого цвета.

– Куда? – спросил Дубравин.

– Как – куда? С вещами – и на выход. В кутузку.

– Кутузки, Владислав Генрихович, еще в революцию переименовали. У нас это называется по-другому.

– Но суть та же.

– Почти. Но с чего вы взяли, что я вас в воры записал?

– Так ведь больше некого. Все остальные такие положительные…

– Это уж позвольте мне определять. С вашей помощью, кстати.

– С моей? Не понимаю…

– Вы проходите по делу как свидетель.

– И что же я должен засвидетельствовать?

– Ответить на мои вопросы. Только честно. Да вы садитесь.

– Хорошо, попробую…

Ольховский снова сел, закурил.

– Не возражаете?

– Вы у себя дома.

– Дома? Была у пса конура…

Ольховский захрустел необычно длинными и гибкими пальцами.

– Наш разговор я бы хотел записать, – сказал Дубравин.

И включил диктофон.

– Пожалуйста, – ответил Ольховский.

– В начале нашего разговора я спросил: не были ли вы на дне рождения у вашей бывшей жены. Вопрос я задал не зря, хотя мне было известно, что вас туда не приглашали.

– Тогда зачем…

– А затем, что вам нужно ответить на следующий вопрос: где вы были в тот вечер примерно с восемнадцати до двадцати трех часов?

– Вот уж чего не помню…

– Это очень важно, Владислав Генрихович, очень. Для вас. И для меня тоже. Подумайте.

– Почему важно?

– Чтобы окончательно и бесповоротно отмести все подозрения в ваш адрес.

– Значит, все-таки они имеются?

– Несомненно. Пока вы не докажете свое алиби, – жестко сказал Дубравин, глядя в упор на Ольховского.

– Попытаюсь…

Он достал из записной книжки календарик.

– Это какой день был? Суббота… Так… Где мой график? Есть… Что ж, мне повезло. В тот вечер, с восемнадцати до полуночи я играл в ресторане. Засвидетельствовать, что я говорю правду, могут многие. Проверьте.

“Обязательно, Владислав Генрихович, – подумал Дубравин. – На том стоим…”

А вслух спросил:

– У вас имеется ключ от прежней квартиры?

– Конечно. У меня там комната.

– Вы, случаем, его никому не давали? Не торопитесь отвечать, хорошо подумайте.

– И думать нечего. Не давал. Чего ради?

– Тогда, возможно, кто-то воспользовался им без вашего разрешения?

– Трудно сказать…

Ольховский задумался.

– Пожалуй… Нет, вряд ли.

– Скажите, кто-нибудь знал, что у вас есть этот ключ?

– Многие.

– А конкретно?

– Что, всех перечислить?

– Желательно…

Фамилий было около десятка, и Дубравин только вздохнул про себя: ой-ей, работенка предстоит – будь здоров. Снова лабиринт.

– Посмотрите, Владислав Генрихович.

Майор достал из кармана фонарик, который передала ему Ольховская, и положил на стол.

– Это ваш?

– Нет, не мой.

Ольховский взял фонарик и с интересом принялся рассматривать.

– Занятная вещица…

– А вы ни у кого, случаем, такого фонарика не видели?

– Знаете, мне кажется, что… Или я ошибаюсь…

Дубравин заволновался: неужели?! Если бы…

– Не могу вспомнить…

Ольховский наморщил высокий лоб с небольшим шрамом над левой бровью.

– Нет, не могу. Где-то, когда-то… Нет.

– Может, у бабушки вашей бывшей жены?

– Бывшей… – поморщился Ольховский.

Похоже, это слово его раздражало.

– Нет, только не у Софьи Леопольдовны. Мы с нею были не в ладах, и я никогда не входил в ее комнату.

– Как это важно, если бы вы только знали…

Надежда все еще не покидала майора.

– Вспомните… – едва не взмолился он.

– Простите, но…

Ольховский развел руками.

– Увы… – сказал он с огорчением.

Дубравин разговаривал с Ольховским еще минут десять.

А затем, простившись и оставив ему номера своих телефонов, служебного и домашнего, на случай, если тот все же вспомнит, кому мог принадлежать фонарик, возвратился в управление.

Буфет уже был закрыт, и майор, с трудом вымолив у буфетчицы несколько бутербродов с колбасой и бутылку минеральной воды, отправился в свой кабинет, где и просидел над бумагами до половины восьмого.

Белейко сегодня отсутствовал – он был в дежурной следственно-оперативной группе.

Оторвал Дубравина от канцелярской работы телефонный звонок.

– Дубравин у телефона. Ты, Бронек? Да… Что?! Убита?! Не может быть! Точно? Ах, черт! Дождался. Нет, это я себе… Выезжаю.

Майор уронил телефонную трубку на рычаги и сморщился, будто собирался заплакать. На душе и впрямь было так скверно, что хотелось закричать, что-то разбить, разорвать…

Убита Новосад…

Почему-то вспомнился Драч: накаркал-таки, старый ворон.

Глава 8. УБИЙЦА НЕ ОСТАВЛЯЕТ СЛЕДОВ

Дом, где жила Новосад, – девятиэтажная одноподъездная коробка, семейное общежитие – находился в новом микрорайоне Южные Склоны.

Неподалеку от дома виднелись кучи строительного мусора. Микрорайон построили года два назад, а навести элементарный порядок не удосужились.

Ну и времена, подумал майор. И тут же поправился: а раньше что, были лучше? Совковский менталитет дрыном не вышибешь. Народу все по барабану. Лишь бы день до вечера.

Каждому свое: начальство думает как бы себе карман набить, а рабочий люд мечтает где бы перехватить лишний рублик на бутылку…

К дому пришлось добираться пешком – метрах в тридцати от девятиэтажки улицу пересекала свежевырытая траншея.

Возле нее стоял, уныло уткнувшись ковшом в землю, небольшой экскаватор и компрессор, забрызганный грязью.

В подъезде Дубравина встретила перепуганная дежурная, худенькая старушка в маленьких роговых очках, закутанная в клетчатую шаль.

Она и проводила его на четвертый этаж в квартиру актрисы.

– Как? – сразу же спросил майор у Белейко.

– Задушил кто-то. Посмотри сам…

В комнате работал эксперт дядя Саша.

Здесь же находился и незнакомый Дубравину следователь прокуратуры, высокий, худощавый парень, на юном лице которого застыло выражение робости.

Видно было, что ему еще не приходилось заниматься расследованием подобного преступления, и он отчаянно боялся сказать что-нибудь невпопад, а потому больше отмалчивался.

Кроме эксперта и следователя в комнате находился дежурный врач оперативной группы, полный мужчина пятидесяти лет с крохотной рыжей бородкой на круглом, упитанном лице.

Он хлопотал возле женщины, лежащей на диване. Присмотревшись, майор узнал Алифанову.

Видимо, у нее случился сердечный приступ. Она тихонько постанывала, положив левую руку на грудь. В комнате пахло нашатырем и валерьянкой.

Новосад, в строгом черном платье, подпоясанном узким кожаным ремешком, лежала на спине, раскинув руки, возле книжного шкафа.

Даже без заключения судмедэксперта можно было безошибочно определить причину ее смерти, стоило только взглянуть на розовые пятна вокруг шеи, которые уже начали чернеть.

– …К нам позвонила Алифанова. Приехали быстро – уже через семь минут после ее звонка были здесь, – рассказывал Белейко. – Алифанова лежала без сознания возле двери, в коридоре. Опросить ее не смогли – сам видишь, в каком она состоянии.

– Что кинолог?…

– Собака след не взяла: то ли молода чересчур, то ли кинолог неопытный. Хотя сам знаешь, что творится на улице – мокрый снег, грязь, люди идут с работы, все затоптано…

– Дядя Саша, – обратился Дубравин к эксперту. – А что у вас?

– Отпечатки пальцев на дверных ручках, похоже, только хозяйки и этой девушки.

Эксперт кивнул в сторону Алифановой.

– Следы у порога тоже ее: кто-то протер пол. И недавно. На ковре ничего обнаружить не удалось. Возможно, убийца снял обувь.

– А как кухня? – спросил майор.

– Там еще нужно работать.

– Понятно…

Дубравин обернулся к Белейко:

– Бронек, кто здесь был, кроме Алифановой, когда вы приехали?

– Тут нам, можно сказать, повезло. Алифанова, когда бежала звонить вниз, в дежурку (у Новосад нет телефона), встретила участкового, лейтенанта Бойченко, – у него здесь квартира. Он сразу же перекрыл выход, никого не впускал и не выпускал из общежития. Так что, если убийца еще здесь, деться ему некуда.

– А окна?

– Бойченко попросил знакомых ребят последить за окнами. Пока ничего. Я вызвал еще и наряд милиции из райотдела.

– Возьми участкового, и пройдитесь по квартирам. Проверь документы, запиши всех. Всех! Понял?

– Понял…

– Спроси, может, кто что-нибудь видел, слышал. Хотя…

Дубравин поморщился, будто съел лимонную дольку. Нынче народ не шибко в свидетели рвется. Сегодня свидетель – а завтра придут братки и поломают ребра. В лучшем случае.

Белейко с пониманием кивнул и ушел.

За три года совместной работы они привыкли понимать друг друга с полуслова, поэтому старший лейтенант сразу сообразил, почему на лице майора появилось кислое выражение.

Неожиданно приехал подполковник Драч – ему уже успели доложить. Он был угрюм больше обычного и время от времени нервно покусывал нижнюю губу.

Увидев Дубравина, подполковник только посмотрел на майора сумрачным взглядом, но ничего не сказал и не спросил.

Немного понаблюдав за работой эксперта, он что-то записал на клочке бумаги и вышел в коридор.

Майор с убитым видом последовал за ним. Чувство вины томило его душу, он пытался сообразить, почему и где у него вышла такая жестокая, непоправимая промашка.

Драч подошел к окну в конце коридора. Из окна открывался вид на рынок – хаотичное скопление разномастных палаток, торговых рядов и киосков, тонущих в грязи.

Визитная карточка нашего смутного времени, подумал майор с невольным раздражением. Дикий капитализм…

– Займитесь вместе со следователем девушкой, – сказал подполковник, не оборачиваясь. – Если, конечно, разрешит врач. Я поприсутствую. Только не здесь.

– Слушаюсь, – сухо ответил майор.

– Подыщите свободную комнату, – посоветовал подполковник.

– Может, в дежурке?

– Все равно где…

Алифанова была какая-то закостеневшая, вялая. Она сидела на стуле неестественно прямо, придерживаясь руками за сиденье, словно боялась, что свалится на пол.

Опрашивал ее следователь прокуратуры. Ответы Алифановой были отрывочны, бессвязны.

– …Валя позвонила… чтобы я срочно приехала. Срочно… Не успела…

– Чем она мотивировала свою просьбу?

– Я спросила… Она не сказала… Не телефонный разговор. Так объяснила…

– Она была взволнована?

– Очень. Я даже испугалась. Сразу же оделась, взяла такси и сюда…

– Поднимались в лифте?

– По лестнице. Лифт был занят. Я спешила…

– Дежурная была в вестибюле?

– Точно не помню… Кажется, была.

– Поднимаясь по лестнице, вы кого-нибудь встретили?

– Нет.

– Что дальше?

– Дверь была заперта. Я вошла и…

Алифанова закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

– Успокойтесь, успокойтесь… Выпейте…

Следователь протянул ей стакан воды.

Алифанова, дрожа всем телом, глотнула несколько раз, облив кофточку, вернула стакан майору, вытерла слезы.

– Звонить вы бросились тотчас? – спросил Дубравин.

– Д-да… Я пощупала пульс…

– Ирина Викторовна, успокойтесь. Позвонив, вы сразу возвратились. Так?

– Сразу. Я бежала по лестнице… Дошла до двери – и больше ничего не помню… Будто меня кто-то по голове…

“Шишка у нее есть на темени. Довольно приличная, – подумал Дубравин. – Ударилась при падении, когда потеряла сознание? Может, да, а может, нет. Поди знай… Еще раз проконсультируюсь с доктором. Возможно, ее ударили, чтобы оглушить”

– Лейтенанта вы встретили, когда бежали звонить? – спросил майор.

– К-когда б-бежала…

Алифанова снова начала от волнения слегка заикаться.

– Спасибо, Ирина Викторовна, – неожиданно вмешался Драч. – Хватит.

Все это время он безмолвно сидел в углу дежурки, хмуро уставившись в пол.

– На сегодня хватит.

Это он повторил больше для следователя и Дубравина.

– Внизу моя машина. Вас, Ирина Викторовна, к ней проводят и отвезут, куда скажете…

Дежурная по дому выглядела не лучше Алифановой.

Ее морщинистое лицо подергивалось, в глазах блестели слезы, которые она вытирала уголком платка, приподнимая очки.

– …Значит, вы присутствовали, когда звонила Новосад?

Следователь старался смягчить голос, чтобы немного успокоить старушку.

– А как же, а как же… Я завсегда… на вахте. И разговор весь слышала.

– Когда Новосад разговаривала, кто-нибудь поблизости был?

– Никого, никого не было… Я одна.

– И после вы никуда не отлучались?

– Что вы! У нас начальство строгое. Проверяет. А как иначе? Бывает, наозоруют парни – здесь почти одни девушки живут, вот они тут и отираются, – кому ответ держать? Знамо, кому – дежурным.

– А когда звонила Алифанова, где вы были?

– Эта рыженькая? Да вон там, возле окна, на стуле сидела.

– Вы не можете вспомнить, кто за это время – между двумя звонками – заходил в дом?

– А чего ж, могу…

Старушка покосилась на безмолвного Драча и снова перевела взгляд на следователя.

– Кто… Значится, так: Оля с пятого этажа, Тамара и Вика с седьмого, еще три девушки, незнакомые мне…

Дежурная, подняв глаза на потолок, считала, загибая пальцы:

– Марина с дитем – эта на втором этаже. Крошкина…

– Минуту… Извините…

Следователь быстро записывал фамилии и имена.

– Вы что же, всех жильцов в лицо знаете? – спросил Дубравин.

– Многих, многих… За полгода примелькались…

– Понятно. Продолжайте, пожалуйста.

Старушка назвала еще с десяток имен девушек, а также лейтенанта Бойченко.

– Это все? – спросил следователь.

– Ой, нет!

Дежурная всплеснула руками.

– Память стала дырявой…

Старушка сокрушенно вздохнула.

– Мебель новую привозили Маркиным. Это у нас молодожены, со второго этажа. Наташа и муж ее – имени не знаю – и грузчики, все ребята молодые, веселые. Шутили…

– Сколько их было?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Не считала.

– Хотя бы приблизительно…

– Как будто… человек пять… Нет, точно не помню.

– Ладно… И еще: кто за то время покинул дом?

– Тут и считать нечего. Тоня с пятого. Крикунова с шестого… И еще какая-то незнакомая девушка.

– Всего трое?

– Точно, трое.

– А мужчина не выходил?

– Нет. Не было мужчин…

Старушка вышла. Следователь тоже не стал задерживаться: забот на этот вечер у него было вдоволь.

– Тэ-эк… Вот как… нас… – сказал подполковник.

Он поднялся и подошел к окну.

– Белейко работает с жильцами? – спросил он Дубравина.

– Да.

– Подключайтесь к нему. Я дам еще двух человек из отдела. Их уже вызвали. Должны быть с минуты на минуту. Нужна оперативность. После – в управление. Я буду там.

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

– И вот что, Евгений Тарасович…

Дубравин даже вздрогнул от подобного обращения: Драч еще никого в отделе не называл по имени-отчеству.

– Вы бросьте эти интеллигентские штучки с переживаниями, – жестко сказал Драч. – В том, что случилось, прежде всего моя вина, как руководителя. Что-то недоучел, чего-то не предусмотрел. А потом уже ваша недоработка. Прокол, прямо скажем. Можно, конечно, найти оправдательные мотивы. Но от этого никому легче не будет. В том числе и нам. Погиб человек – и этим все сказано. Поэтому не будем хлюпать носом, как кисейные барышни. Трудиться и трудиться. Искать. Всего лишь. Убийца от нас не уйдет…

У начальника ОУР собрались около двенадцати ночи. Голодных и уставших оперативников ждал сюрприз: Драч приготовил чай и запасся бутербродами.

Дубравин с Белейко только переглянулись: подполковник за этот день успел удивить их дважды.

– Садитесь. Быстренько… – показал Драч на чайник. – О деле потом. Кстати, – посмотрел он на Дубравина, – как ваши дети?

Майор опешил от неожиданности: оказывается, Драчу и это известно!

– Звонил соседке, она присмотрит.

– Хорошо. Десяти минут, думаю, вам хватит.

Драч взглянул на часы и вышел из кабинета…

Первым докладывал Белейко:

– Жильцов опросили всех. Во время совершения преступления их в доме было немного – все работают в основном до пяти вечера. Из не прописанных обнаружено только четверо: родственники, притом преклонного возраста. Через окна убийца уйти не мог – проверено. В квартирах, расположенных рядом с жилищем Новосад, в это время никого не было.

– Тэ-эк… – протянул Драч.

И обратился к Дубравину:

– Что у вас?

– Я разыскал всех, кто помогал Маркиным перевозить мебель. Пятеро молодых ребят, сослуживцы Маркина. Никто из них не поднимался на четвертый этаж, никто не был знаком с Новосад. По работе характеризуются положительно, в нашей картотеке не числятся.

– Что говорят криминалисты?

– Ничего нового.

– Судмедэксперт?…

– Задушена, как и предполагалось после внешнего осмотра. И мужчиной – захватом сзади, с очень большой силой. В заключении указано, что даже повреждены шейные хрящи.

– Почему мужчиной? Крепкая женщина тоже вполне способна…

– Новосад в училище занималась спортивной гимнастикой. Очень сомнительно, чтобы она так просто сдалась. А вот следов борьбы мы не обнаружили. Мало того, она умерла, согласно выводам судмедэкспертов, почти мгновенно.

– Тогда, где же этот мужчина? Если верить дежурной, в тот период времени дом никто из мужчин не покидал.

– Не знаю, товарищ подполковник. Будем продолжать работу с жильцами, мужского пола прежде всего. Но честно признаться, сомневаюсь в положительном результате. Нет мотивов.

– Мотивов… Бывают совершенно непредсказуемые и невероятные с точки зрения здравого смысла и нормальной человеческой логики вещи. Вы бы должны это знать. Что-нибудь украдено?

– Похоже, что нет. Деньги, золотые украшения на месте. С одеждой разберусь завтра при помощи Алифановой.

– А вы не предполагаете, что Новосад замешана в похищении драгоценностей у Ольховской? И что ее сообщник или сообщница – не будем и этот вариант отбрасывать так сразу – поспешил устранить Новосад по какой-то причине?

– Я об этом думал… Видимо, Новосад знала, кому открывает дверь. Замок в квартире без защелки, а соседи в один голос твердят, что незапертой дверь она не оставляла никогда. Впрочем, как и остальные жильцы: в дом иногда заходят сомнительные личности, и не всегда в нормальном состоянии.

– Ну что же, резюмирую сказанное вами: выходит так, что убийца просто испарился с места преступления, не оставив даже следов. Конечно же, быть такого не может.

– Да… – уныло согласился Дубравин.

Из-за усталости и большого нервного напряжения он в этот момент был готов поверить даже в невозможное.

– И вот еще что: не напоминает ли вам вся эта история “почерк” некоего незнакомца, который так ловко чистит квартиры?

– Товарищ подполковник, это довольно сомнительно. Зачем ему “мокрое” дело? Не тот профиль. К тому же деньги и ценности на месте.

– Не знаю, не знаю… – сказал Драч. – Не сработала, как следует, наводка и у него получился прокол. Думал, что в квартире никого нет, открыл отмычками дверь, а там хозяйка.

– Он мог просто убежать, – не сдавался майор.

– Мог. Но иногда испуганный человек способен на неадекватные поступки. Возможно, вор хотел лишь слегка придушить Новосад, чтобы она потеряла сознание, но не рассчитал силы.

– Извините, товарищ подполковник, но эта версия не выдерживает никакой критики, – упрямился Дубравин.

– Почему?

– Вор такой высокой «квалификации» на мякине не разменивается. В семейном общежитии нет людей зажиточных. А значит, и брать у них нечего. Зачем ему глупый риск?

– И то верно… – сказал Драч, немного подумав. – В какой-то мере…

Он обеими руками пригладил редеющие волосы темного цвета и поднялся.

– На сегодня хватит, – продолжил подполковник устало. – Параллельно с розыском убийцы нужно приложить максимум усилий для обнаружения этого “домушника”. Подчеркиваю, максимум! Ваши аргументы, майор, достаточно вески, но в нашем деле все может быть. Оперативно-розыскные мероприятия по убийству Новосад будете проводить вы, Евгений Тарасович. Вместе со старшим лейтенантом Белейко.

– Есть! – отчеканил Белейко.

Он просиял – Драч словно прочитал его мысли.

Глава 9. СОМНИТЕЛЬНОЕ АЛИБИ

Утром Дубравину принесли распечатанный пакет спецпочты с размашистой надписью в углу конверта: “М-ру Дубравину”; ниже – подпись Драча и дата.

“Опять из Москвы… – отметил про себя майор, вынув из конверта два листка с печатным текстом. – Федеральный розыск”.

– Что там, Евгений Тарасович? – спросил старший лейтенант.

Как следует не выспавшийся Белейко за прошедшие сутки несколько подрастерял свой лоск. Его одежда была помятой, а под глазами темнели круги.

Он даже не успел дома побриться. И теперь жужжал над ухом Дубравина старой электробритвой, которую он держал в письменном столе на случай аврала.

– Слушай, отойди… – поморщился майор. – Голова и так гудит… Купи себе что-нибудь приличное. Сейчас импортных бритв полно. Не очень дорогие и бесшумные.

– А ты мне подари… на восьмое марта, – расплылся в улыбке Белейко.

– Если ты поменял пол, то вскоре бритва тебе не понадобится, – парировал Дубравин.

– Чур тебя!

– То-то… Все, умолкни. Не мешай сосредоточиться.

И майор принялся с большим внимание читать полученные по спецпочте бумаги.

– Ну что там? – не терпелось Белейко.

– “Сообщаем, что вор-рецидивист Подпружный С.А., он же Ставкин, по кличке Жареный, – читал Дубравин с нотками радостного возбуждения в голосе, – задержан. При задержании оказал вооруженное сопротивление…” И так далее.

– Один в минусе. Уже легче, – прокомментировал сообщение службы федерального розыска Белейко.

– Итак, остался Сенька Заика…

Дубравин взъерошил волосы.

– Других кандидатов пока не наблюдается, – с огорчением констатировал майор.

– А если нет? Если кто-то другой?

– Не исключено. Тогда мы с тобой останемся у разбитого корыта.

– Да, перспектива бодрящая…

Белейко попробовал на ощупь плохо выбритые щеки, и в раздражении бросил электробритву в ящик стола. «Ей-ей, отнесу на свалку. Железяка хренова…» – пробормотал он, освежаясь одеколоном.

– Но иного варианта у нас пока нет, – сказал Дубравин. – Увы…

– Ты хочешь сказать – наиболее вероятного.

– Совершенно верно…

Майор тяжело вздохнул; и продолжил:

– Я перелопатил всю картотеку управления, несколько раз. Звонил в МУР. Проверил практически всех, так сказать, “достойных” клиентов нашей «конторы». Тупик. Из тех, кто не в ИТК, на горизонте только двое – Жареный и Заика.

– Теперь один. Но где гарантии, что это именно он? Что не залетный?

– Гарантии? Их пока нет. Но есть тут у меня на примете кое-кто…

Дубравин открыл сейф и вынул папку с документами.

– Посмотри, – нашел он нужный лист.

– Хробак Иона Лукич… – начал читать Белейко. – Год рождения… Послушай, Евгений Тарасович, я что-то тебя не пойму. Это же глубокий старик.

– А я его в “домушники” и не сватаю. Но по части наводки – это еще нужно посмотреть. Уж очень он смахивает на таинственного старика-“тихоню”, стеклившего окно в обворованной квартире.

– Как ты на него вышел?

– Паспортный стол плюс наш архив. Проверил мужчин преклонного возраста в том микрорайоне, где были квартирные кражи. А затем в архиве нашел дело Хробака. В 1956 году его взяли с поличным при попытке обворовать сельмаг в одной из окрестных деревень. Свой срок он отмотал, но домой не возвратился – обосновался здесь, в городе.

– Ну и что? Его прошлое еще ни о чем не говорит.

– Все это так. Есть только одно “но”: по косвенным данным Хробак и Сенька Заика односельчане.

– Нужно уточнить, – оживился Белейко.

– Вот этим, Бронек, ты и займешься. Прямо сейчас.

– А ты куда?

– К Алифановой…

Примерно через час Дубравин вместе с Алифановой были у двери квартиры Новосад.

Рыжеволосая актриса за ночь сильно сдала: румянец на щеках уступил место сероватой белизне, на которой особенно ярко выделялись веснушки, под глазами темнели круги; она была апатичная и какая-то покорная.

Заходя в подъезд семейного общежития, где жила ее подруга, Алифанова порылась в сумочке и сунула под язык таблетку валидола.

– …Ирина Викторовна, надеюсь, вы достаточно хорошо знаете гардероб Новосад. Посмотрите внимательно, не пропало ли что?

– Да… я посмотрю…

Алифанова с трудом сдерживала слезы.

Дубравин забеспокоился, глядя на нее; актриса поймала его взгляд и постаралась взять себя в руки.

Прикусив нижнюю губу, Алифанова прошла вглубь комнаты, ступая едва не на цыпочках, будто боясь потревожить чей-то сон.

– Ну как? – с надеждой спросил ее Дубравин, когда она осмотрела вещи.

– Кажется… все на месте…

Алифанова колебалась.

– Вот только…

– Что – только?

– Может, она в химчистку сдала? Или в починку… Я не вижу здесь ее старое пальто и одно из платьев. И, по-моему, нет саквояжа. Правда, он был далеко не нов; возможно, переехав сюда, Валя его выбросила…

Майор был разочарован: старые вещи, кому они нужны?

Опечатав дверь квартиры Новосад, он спустился на первый этаж к уже знакомой дежурной, старушке в роговых очках. Она и сегодня была в утренней смене.

Дубравин все-таки хотел установить личность третьей девушки, вышедшей из дома во время убийства, что вчера не удалось.

Но дежурная и сегодня мало чем порадовала майора: эту девушку она видела впервые.

Запомнила дежурная только то, что девушка очень торопилась, едва не бежала. Она куталась в платок, а потому лица не было видно, один нос торчал; в руках у нее была большая сумка.

Лишь у выхода, споткнувшись о коврик для ног, неизвестная на миг повернулась лицом к застекленной дежурке, где сидела старушка.

Поэтому все, что могла сказать о ее внешности дежурная, вместилось в одном слове: “Симпатичная…”.

Попрощавшись с дежурной, майор отправился к Ольховской.

О встрече предварительно договариваться не стал. Справившись в театре, он узнал, что актриса приболела и находилась дома.

Дубравин хотел, чтобы его визит был внезапным…

На удивление, Ольховская вовсе не выглядела больной, только в глазах ее таилась печаль.

Видимо, на лице Дубравина она прочла немой вопрос, поэтому объяснила:

– Не могу… Не могу работать. Валя перед глазами стоит… За что? Кто?

– Если бы мы знали…

Расположились они в гостиной: Дубравин – в кресле, Ольховская, закутавшись в плед, – на диване.

– …Валя с людьми сходилась трудно. Характер у нее был крутой. Она знала себе цену и никогда, в отличие от некоторых наших коллег, не капризничала в работе, не пыталась утвердить свое “я” самовосхвалениями и унижением других. А ведь актриса она была великолепная. Даже как-то странно звучит – “была”…

– Вы говорили, что наиболее близким человеком, после вас и Алифановой, из ее друзей и товарищей был ей…

Майор заглянул в свои записи

– Был ей артист вашего театра Артур Тихов. Я не ошибся?

– Именно так. Мне кажется, они любили друг друга.

– Почему – кажется?

– Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений…

– Расскажите, пожалуйста.

– Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть. Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с Валей поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура.

– Что он собой представляет?

– Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, большими способностями не отличается. Но это обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов, как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала…

Прощаясь, Дубравин спросил:

– Когда будут хоронить Валентину Петровну?

– Завтра, в двенадцать…

Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок.

– Вы завели себе собаку?

– Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница…

– Где же он сейчас?

– Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки.

Дубравин, который был уже возле выхода, вдруг резко остановился, обернулся к Ольховской и взволнованно спросил:

– А как это случилось?

– Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они, как обычно, гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожал, как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером…

– Ветеринара вызывали?

– Когда я приехала домой, уже было поздно – Джим скончался у меня на руках. А бабушка от растерянности не сообразила, пыталась лечить его домашними средствами. Да ветеринар и не успел бы приехать: все случилось в течение часа. По всем признакам Джим отравился. Но чем? И когда?

– Может, на прогулке?

– Что вы… Я его приучила ничего не брать из чужих рук и не подбирать объедки на улице.

– И он держался? Все-таки животное…

– Я несколько раз проверяла. Отказывался от самых аппетитных кусков, которые по моей просьбе разбрасывали на пути знакомые.

– Значит, на улице отравиться не мог… Странно… – пробормотал себе под нос Дубравин.

– Что вы сказали?

– Я? Да нет, это… До свидания, Ариадна Эрнестовна!

К Модесту Савватиевичу майор приехал вечером. Он хотел узнать, где находился Крутских, когда у Ольховской были похищены драгоценности.

Нельзя сказать, что посещение и расспросы Дубравина понравились старому ювелиру.

Но он не обиделся. По крайней мере, сделал вид, что полностью согласен с майором в необходимости подобных справок для следствия, и что это вовсе не бросает тень на его доброе имя.

Выглядел Модест Савватиевич неважно; как он объяснил, немного приболел. Держался старый ювелир как-то сковано, разговаривал нехотя, что при его бойком жизнерадостном нраве было весьма странным.

Крутских заверил майора, что в тот вечер он, как обычно, был дома и разыгрывал шахматные этюды. И, как всегда, допоздна.

Однако подтвердить его заверения было некому.

Порасспросив соседей Модеста Савватиевича, майор узнал, что тогда старый ювелир во второй половине дня, когда начало темнеть, куда-то уходил из дому. А вот когда он возвратился, никто не видел.

Мало того, соседи обратили внимание, что в квартире Крутских с вечера горел только торшер.

Это было для них необычным, так как Модест Савватиевич любил много света, и едва начинало темнеть, включал большую хрустальную люстру в гостиной на полную мощность.

“Совпадение? Трудно сказать… Можно ли верить соседям? И если можно, то в какой мере? – размышлял Дубравин по дороге домой. – А сам Крутских? Почему он утверждает, что в тот день не выходил из дому? Забыл? Вряд ли. У дедка, несмотря на весьма преклонный возраст, голова ясная. А ведь кража случилась недавно. и давно. Для кого как. Для меня тот вечер – дата памятная. После заявления Ольховской. А для Модеста Савватиевича – если, конечно, он не темнит – обычный день. Многие забывают, что делали вчера, позавчера. А тут – почти две недели. Дни бегут… Соседи… В их ответах чересчур много “кажется”, “как будто”… За точность никто поручить не мог. Поди разберись… И все-таки, Модест Савватиевич, если судить строго по канонам криминалистики, ваше алиби, мягко говоря, вызывает некоторые сомнения…”.

Отступление 2. «КОРОЛЬ» ОДЕССКИХ ЮВЕЛИРОВ

Ювелир Содомский был невысок ростом, тщедушен телом, но упрямства и силы воли ему было не занимать.

В детстве он попал под карету, и сломанная левая нога плохо срослась – Содомский довольно заметно хромал.

Ему не было еще и тридцати лет, когда он стал одним из выдающихся мастеров ювелирного дела царской России.

В Гловск ювелир попал совершенно случайно и не по своей воле.

Необузданная фантазия и тщеславие, которое как-то не вязались с внешне меланхоличным человеком, небрежно одетым и вечно простуженным, принесли ему массу неприятностей и сомнительного свойства славу, шагнувшую даже за рубеж.

А началось все с того, что Содомский решил доказать свою гениальность в ювелирном деле весьма необычным способом.

До 1908 года он жил в Одессе (где и родился). Однажды к нему заявился некий фон Заксе, немец по происхождению, международный авантюрист по призванию, и предложил выгодный гешефт.

Дело в том, что за границей резко возрос интерес к славянской старине, особенно к скифским сокровищам, – “стараниями” грабителей могил скифских царей они стали появляться на международных аукционах и стоили там бешеных денег.

Он-то и предложил Содомскому изготовить подделки, да так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в их подлинности.

И Содомский согласился.

Нельзя сказать, что только из-за денег: ювелир был горд, принципиален и на сделку с совестью даже весьма солидная сумма, предложенная ему за работу господином фон Заксе, подвигнуть его не могла.

Но этот коварный пройдоха зацепил самую больную струнку в душе Содомского.

В конце разговора он высказал сомнение в способности ювелира выполнить работу так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил – чтобы подделки нельзя было отличить от настоящей старины.

Содомский долго молчал, а потом только и сказал: “Они будут лучше подлинных…”

И это означало, что договаривающиеся стороны пришли к полному согласию…

За месяц каторжного труда ювелир изготовил золотую тиару скифского царя, украшенную драгоценными камнями, и два серебряных ритона.

Возможно, Содомский так никогда бы и не узнал о дальнейшей судьбе своих “произведений”, не попадись ему на глаза в одном из журналов фотографии скифских сокровищ, приобретенных Лувром, где, среди всего прочего, красовалась и его тиара.

Сумма, какую всемирно известный музей уплатил за нее, ошеломила Содомского. Ему бы промолчать, ан нет, взыграло честолюбие.

И ювелир поехал в Париж, где вскоре разразился “скандал века”, как назвали признание Содомского в авторстве тиары газетчики.

Правда, ему сначала не поверили, несмотря на то, что Содомский представил свои эскизы, рисунки подделки и состав золотого сплава, из которого отливал тиару и над которым очень долго бился.

Тогда Содомский, чтобы доказать свою правоту, закрылся в гостиничном номере и за неделю изготовил другую тиару; ее нельзя было отличить от приобретенной Лувром.

Сомнения у экспертов отпали, Лувр в горести подсчитывал убытки и пытался отыскать “владельца” тиары фон Заксе, (тот, конечно же, не поспешил дать свой новый адрес), а Содомский на гребне славы вернулся в родную Одессу, где его чествовали, как национального героя и где прозвали “королем” ювелиров.

Но все в жизни преходяще, а слава – в особенности, в чем вскоре не преминул убедиться и Содомский.

Вначале, после триумфального возвращения из Франции, заказы на украшение посыпались, как из рога изобилия.

Содомский работал, словно одержимый, сутками.

Все казалось ему в розовом цвете. Жизнь была прекрасна и наполнена главным ее содержанием – любимой работой – до краев.

Однако вскоре французские власти (им так и не удалось разыскать господина фон Заксе), обратились к России с настоятельным требованием возместить убытки, понесенные Лувром по вине “национального героя” и «короля» одесских ювелиров Содомского. Теперь он уже фигурировал, как главный злодей и инициатор обмана.

И пришлось Содомскому по совету бывалых людей покинуть дорогую его сердцу Одессу и удариться в бега во избежание больших неприятностей.

Так Содомский оказался в богом забытом Гловске, где купил небольшой домишко и по-прежнему занимался ювелирным делом, что позволяло “королю” ювелиров кое-как сводить концы с концами.

В мастерской Содомского в утренние часы царил полумрак.

Ювелир был бережлив и экономил, на чем только мог: электрическое освещение для него было роскошью, а свечи и керосин, по его разумению, стоили немыслимо дорого.

Поэтому два подмастерья, взятые им на выучку, коротали время у замерзших окон, дожидаясь, пока рассветет, чтобы можно было хоть что-то видеть в этой полутемной клетушке.

– Модя, кто-то приехал… – вполголоса обратился один из них, рослый малый в безрукавке, отороченной свалявшимся заячьим мехом, к другому, низенькому, коренастому, с круглой, как бильярдный шар, рыжей головой.

Рыжеволосый потер оконное стекло, оттаивая лед, и припал к образовавшемуся прозрачному пятнышку.

– Ого! Выезд-то, Жорка, выезд каков, а! Ух-х… Царский. Кони – звери. Кто бы это мог быть? Так рано…

Заскрипела входная дверь, и в мастерскую вошла закутанная в меха старуха. Неуверенно ступая мелкими шажками и касаясь рукой стены, она подошла к подмастерьям и спросила, шепелявя:

– Ювелир Шсодомшский, проше пана, кто ештем?

– Один момент, ясновельможная пани! – сказал рыжеволосый Модя.

И постучал в некрашеную дверь, ведущую в личную мастерскую ювелира, куда тот подмастерьев не допускал.

– Господин Содомский! – позвал он. – Извините-с, но к вам пришли…

За дверью послышались покашливание, шорох шагов; что-то упало, звякнув. Наконец дверь отворилась, и Содомский, одетый во все черное, склонился перед старухой в глубоком поклоне, предупредительно вежливом, но с большой долей гордого достоинства: он сразу узнал раннюю визитершу.

– День добрый, госпожа Сасс-Тисовская. Чему обязан?

– Мне нужно с вами поговорить…

Княгиня бросила выразительный взгляд на подмастерьев.

– Прошу сюда, – понял Содомский.

И жестом пригласил ее в свою личную мастерскую.

Они уединились; в комнате стало тихо.

Подмастерья едва не на цыпочках отошли к окну, уселись на скамейку. Переглянулись.

Модя поднял широкие рыжие брови, округлил глаза.

Сасс-Тисовская была в городе личностью небезызвестной. О ее богатстве знали все, и такой ранний визит гордой аристократки к убогому ювелиру-плебею являлся в их довольно однообразной жизни событием немаловажным.

Тем временем Сасс-Тисовская расположилась у крохотного столика, с которого Содомский поторопился смахнуть хлебные крошки.

Она с брезгливым вниманием принялась рассматривать давно не беленые стены, верстак с инструментом, массивный сейф и окно, забранное ржавой решеткой.

Княгиня терпеливо ждала, пока не появился ювелир, – Содомский, извинившись, вышел ненадолго в другую комнату, чтобы привести в порядок свою одежду.

Когда он возвратился, на нем был все тот же черный костюм со следами влажной щетки.

Но теперь вместо будничной рубахи в мелкий выцветший горошек из-под лацканов сюртука выглядывала белая манишка с галстуком-бантом.

Свою неизменную ермолку Содомский снял и потому часто приглаживал обширную плешь: с непривычки ему казалось, что мерзнет голова.

– Милейший…

Княгиня с сомнением смотрела на бледное, морщинистое лицо ювелира; видно было, что она колебалась – внешний вид Содомского был мало почтителен.

– Милейший, мне бы хотелось, чтобы наш разговор не стал известен кому-либо.

– Госпожа Сасс-Тисовская!

Лицо ювелира пошло красными пятнами. Недоверие, явственно звучавшее в голосе княгини, глубоко уязвило его.

– В моей профессии сохранение в тайне пожеланий и предложений клиентов дело само собой разумеющееся. На этот счет вы можете быть совершенно спокойны. Да-с.

– Надеюсь…

Княгиня сняла перчатки; на правой руке сверкнул крупный бриллиант, оправленный в белое золото.

Содомский впился в него взглядом, вытянув шею.

– Посмотрите…

Сасс-Тисовская стащила перстень с пальца и положила его на стол перед ювелиром.

Содомский с неожиданным проворством схватил его, поднес близко к глазам. Лицо ювелира стало одухотворенным, морщины разгладились, в больших черных глазах появился влажный блеск.

– Бог мой, я весь в волнении…

Голос Содомского дрожал.

– Я знал… я знал, что когда-нибудь увижу собственными глазами… это чудо, эту звезду первой величины… “Магистр”! О-о… – простонал в восхищении ювелир.

Он суетливо достал из бокового кармана сюртука лупу и стал пристально рассматривать камень.

– Ну зачем, Зачем!? Кто придумал и свершил такую глупость?! – воскликнул он неожиданно в раздражении и негодовании.

– Пшепрашем пана, не есть понятно, что вы имеете в виду? – встревожилась Сасс-Тисовская.

– Камень имел древнюю индийскую огранку. И конечно, вес и размеры его были гораздо больше теперешних. Но потом алмаз по чьей-то прихоти подвергли переогранке. И не весьма удачно. Но это ничего, ничего… – поспешил ювелир успокоить княгиню. – «Магистр» по-прежнему великолепен.

– У меня есть к вам предложение, пан Содомский…

Княгиня, оглянувшись на дверь, заговорила тише:

– Вы не могли бы изготовить копию камня и перстня? Да такую, чтобы никто, кроме специалиста, не смог отличить ее от подлинника.

– Страз. Вы хотите, чтобы я сделал страз…

Содомский нахмурился, положил перстень на стол, спрятал лупу обратно в карман.

– Я вам хорошо заплачу…

Княгиня по-своему истолковала перемену в настроении ювелира и поторопилась достать из сумочки кошелек.

– Здесь золото. Это задаток. Цену за работу я заплачу любую, какую вы укажете. Конечно, в разумных пределах, – поспешила добавить Сасс-Тисовская.

– Простите, госпожа Сасс-Тисовская, возможно, мой вопрос вам покажется нескромным… Но я хотел бы знать, для каких целей вам нужен страз?

– Ах, какое это имеет для вас значение!? Повторяю, если вы в состоянии изготовить этот страз так, чтобы он был похож, как две капли воды, на подлинник, за ценой я не постою.

– Вы ошибаетесь. Для меня имеют значения дальнейшие ваши намерения относительно подделки.

– То есть?

– Я бы не хотел… – Содомский едва не сказал “опять”, да вовремя спохватился, – фигурировать в полицейских протоколах.

– При чем здесь полиция?

– А притом, что некто – я не имею в виду вас, упаси

Бог! – может воспользоваться моей работой, чтобы обманным путем сорвать с кого-нибудь солидный куш, всучив вместо подлинного “Магистра” страз. Такое бывало, госпожа Сасс-Тисовская, – предупредил он гневный взрыв оскорбленного высокомерия княгини. – Потому я и хочу знать предназначение копии.

– Если так…

Княгиня поостыла и натянуто улыбнулась.

– Добже. Пан может быть спокоен – у меня нет намерений использовать копию так, как вы предполагаете.

Сасс-Тиисовская не преминула уколоть этими словами ювелира, подчеркнув разницу между ним, плебеем, и собой, аристократкой “голубой” крови.

Содомский сделал вид, что не понял намека, смотрел спокойно, даже сонно, прикрыв веки так, что его глаза превратились в узкие щелки.

– Надеюсь, вы не предложите мне поклясться на Библии? – спросила она.

– Нет-нет, мне достаточно вашего слова. Как я понимаю, вы хотите таким образом уберечь настоящий “Магистр” от злого умысла?

– Именно.

Княгиня с невольным уважением посмотрела на невзрачного, рано состарившегося человека; на удивление, ювелир оказался весьма проницательным человеком.

Она могла бы добавить, что ее многочисленная родня уже пробовала и неоднократно, всеми правдами и неправдами завладеть перстнем, который был баснословно дорог.

Сасс-Тисовская могла еще сказать, что у нее практически не было никаких сомнений в намерениях неудачливых воров, пытавшихся забраться в дом – они зарились на бриллиант. И что она догадывалась, кто их на это подтолкнул.

Только один человек в Гловске знал о существовании перстня с “Магистром” – купец Вилюйский.

Как он узнал? – на этот вопрос княгиня ответа не находила.

Но Вилюйский однажды нанес ей визит и предложил продать ему эту фамильную драгоценность. И несмотря на уверения, что она даже не слышала о “Магистре” и что это чей-то досужий вымысел, купец, конечно же, остался при своем мнении.

А что Вилюйский способен ради личной выгоды на любое преступление, княгиня не сомневалась.

Она была близко знакома с его батюшкой, – он, как поговаривали люди, промышлял на большой дороге, пока не завел свое дело.

Яблоко от яблони далеко не падает…

Но Сасс-Тисовская промолчала. Ювелир не пастор, а мастерская не исповедальня.

– Я согласен…

Ювелир потрогал перстень, как бы погладил, бережно и ласково.

– Сколько потребуется на это времени? – спросила княгиня.

– Немного… Совсем немного. Но вам придется довериться и оставить перстень здесь. Дня на два.

Княгиня заколебалась – риск все же был чересчур велик. С сомнением посмотрела на зарешеченное окно, на хлипкую дверь…

– Иначе я просто не смогу добиться абсолютной схожести.

– Нет, – наконец после долгих раздумий отрезала княгиня. – Пшепрашем, нет.

Ювелир развел руками. Княгиня поднялась, взяла перстень.

Содомский кинул робкий взгляд на увесистый кошелек с золотыми монетами, лежавший на столе.

И наконец решился:

– Ладно. Попробую. Только вам придется еще немного побыть здесь. Нужно сделать рисунки, снять размеры, оттиски граней. И сделать фотоснимки. Но для этого мне требуется помощь моего подмастерья, смыслящего в фотоделе.

– Это надежный человек?

– За него я могу поручиться, как за себя.

– Добже. Я обожду.

– Модест! – позвал ювелир, приоткрыв не крашенную дверь.

В личную мастерскую Содомского зашел рыжеволосый низкорослый Модя.

– Приготовь все необходимое для фотографирования мелкого предмета. Жоржу, – ювелир показал пальцем в сторону двери, – скажешь, что сегодня он свободен. Пусть отправляется домой.

Содомский, больше не обращая внимания на княгиню, вроде ее вовсе не существовало, нервным, порывистым движением развязал галстук-бант, швырнул его на стол, надел фартук, взял перстень и подошел к окну.

Уже рассвело окончательно, и солнечные лучи рассыпались по морозным узорам на стекле золотыми блестками. «Магистр» сверкал в его руках как утренняя звезда.

Глава 10. УДАЧНЫЙ ДЕНЬ БЕЛЕЙКО

В этот день старшему лейтенанту Белейко явно везло.

Едва уехал Дубравин, как позвонил следователь прокуратуры, который вел дело об убийстве Новосад.

Он сообщил, что в один из райотделов милиции обратились сотрудники скупочного пункта драгметаллов.

Позавчера вечером, перед самым закрытием пункта, им сдали вещи, похожие на значившиеся в полученной из угрозыска описи загадочно исчезнувших драгоценностей Ольховской.

Белейко был скор на решения и легок на ноги.

Спустя двадцать минут после звонка следователя, он уже разговаривал с заведующей скупочного пункта, полной, рыхлой женщиной лет сорока с бегающими глазками неопределенного цвета.

– …Посмотрите, здесь все.

Она открыла сейф и положила перед старшим лейтенантом две серебряные с позолотой броши, серьги из дутого золота, шесть серебряных рюмочек и четыре кофейные ложечки, тоже из серебра.

Окинув взглядом вещицы, Белейко уже не сомневался, – это те, что находились в ларце актрисы.

– Почему сообщили в милицию только сегодня? – с трудом сдерживая раздражение, спросил Белейко.

Женщины такого типа ему не нравились, а эта тем более; было в ней что-то скользкое, подхалимистое.

– Понимаете, вчера я пришла на работу после обеденного перерыва и сразу же поехала в налоговую инспекцию. Отчеты… Поэтому мне просто некогда было посмотреть новые поступления.

Заведующая заискивающе улыбнулась.

– Вещи принимала моя подчиненная. Она у нас новенькая, работает всего месяц. Ну и недосмотрела…

– Позовите ее.

В кабинет заведующей вошла невысокая черноволосая девушка с испуганными покрасневшими глазами. Она робко встала у двери, покусывая нижнюю губу.

– Садитесь, – предложил ей стул Белейко.

– Спасибочки, я постою…

– Не положено. Садитесь, – сделал строгий вид Белейко.

Девушка была симпатичная и какая-то по-домашнему простая. По покрою ее одежды, уже вышедшей из моды, Бронислав понял, что она недавно приехала в город из провинции.

– Рассказывайте, – сказал старший лейтенант.

– Эти вещи принесли где-то за полчаса до окончания рабочего дня…

Девушка сильно волновалась и немного окала.

– Я торопилась. Виновата… Заведующая сказала мне об этом только сегодня утром. Честное слово я не знала!

– Кто принес вещи?

– Женщина. Молодая.

– Вы надеюсь, записали ее паспортные данные?

– Конечно, а как же!

– Хорошо. Это мы проверим.

Впрочем, во всей этой истории со сдачей ворованных вещей хорошего было мало. Белейко интуитивно чувствовал какой-то подвох – чересчур все выходило просто.

Или вор – большой нахал?

– А как она выглядела? – спросил старший лейтенант.

– Ой, вы знаете, я не запомнила. За день столько сдают…

– И все-таки, подумайте. Хоть что-нибудь…

– Шапка норковая… коричневая… – неуверенно начала девушка. – Пальто… Кажется, темно-синее. Воротник тоже из норки.

– Лицо? Какое было у нее лицо? Круглое, овальное, цвет волос, губы, нос, как разговаривала…

– Не помню… Не-а…

Девушка едва не плакала.

– Мне… ничего не будет? – вдруг спросила с отчаянной решимостью.

– Кроме выговора в приказе по скупочному пункту, – понял ее страхи и волнения Белейко. – Но чтобы в следующий раз…

– Да я… Да теперь!…

Девушка засияла…

Как и предполагал Белейко, по указанному в документах адресу сдатчицы не оказалось.

Паспорт с таким номером на имя Моторной М.С. был утерян около года, так сообщили ему из паспортного стола.

Моторная прошлым вечером была во второй смене – она работала на номерном предприятии – и о сданных вещах понятия не имела.

Было от чего расстроиться Белейко – удача поманила и растаяла, как дым.

И все же отчаиваться было рано: девушка из приемного пункта в конце концов кое-что из внешнего облика сдатчицы вспомнила.

В частности, голос – хрипловатый, с неожиданно врывающимися визгливыми нотками. И губы – необычно большие, полные, накрашенные модной помадой красно-коричневого цвета…

По дороге в управление Белейко никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже встречал эту женщину.

Он мучительно пытался вспомнить, кого напоминает ему внешний облик сдатчицы – невысокая, пышная, с развязными манерами, с импонирующей собеседнику безоговорочной верой в его россказни…

Сдатчицей оказалась небезызвестная милиции мелкая воровка Басалыго Алина Фроловна, 29 лет, которая чуть более года назад возвратилась по амнистии из ИТК.

Отыскав ее данные в картотеке управления, Белейко порадовался – все-таки память не подвела его.

Старшему лейтенанту уже приходилось заниматься похождениями этой шустрой сверх всякой меры девицы в связи с делом ее первого мужа, который угонял автомашины и продавал их на запасные части.

Предъявив для опознания фотографию Басалыго девушке из приемного пункта и еще двум женщинам, которые стояли вместе со сдатчицей ворованных вещей в очереди, старший лейтенант окончательно убедился в правильности своих первоначальных предположений – в скупке была именно Алина Кошкин Глаз (такую кличку дали ей подруги-воровки).

Белейко не удержался и посетил квартиру, где жила Басалыго.

Но дома ее не оказалось.

Прослонявшись под окнами Алины почти до полуночи, старший лейтенант в расстроенных чувствах отправился восвояси – она так и не появилась…

Утром следующего дня хорошо отдохнувший Белейко встретил Дубравина радостной улыбкой.

– Никак что-то раскопал? – догадался майор.

– От тебя ничего не скроешь. Держи… – Он протянул бумаги Дубравину.

Майор, не раздеваясь, принялся читать.

– Ну как? – спросил Белейко, довольно потирая руки.

– Бронек, а ты уже был у Басалыго?

– Конечно. Вот только дома ее не оказалось.

– Небось, спрашивал у хозяйки, у соседей, где ее нелегкая носит…

– Само собой… Только у хозяйки, по-моему, не все дома в голове.

– Эх, Бронек, Бронек, и куда ты все торопишься? – покачал головой Дубравин.

– Почему?

– Да потому, что я сомневаюсь теперь, найдем мы в скором времени Басалыго или нет. Эта птичка уже пуганая и отнюдь не глупа. А ты ее гнездышко потревожил и ждешь, что она, закрыв глаза и уши, сама припрыгает в твою клетку. Понаблюдать нужно было денька два-три, чтобы заодно прихлопнуть и того, кто ей эти вещицы оставил.

– Вот голова садовая! – постучал себя кулаком по лбу Белейко. – Не додумал…

– Ладно, не огорчайся. Тем более, что у меня есть некоторые сомнения.

– По какому поводу?

– Понимаешь, что-то не похоже это на Семку-Заику. Вспомни его прежние дела. У Семки ведь есть железное правило: ни в коем случае не реализовать ворованное там, где он “работает”. А тут… Что-то не вяжется.

– Может, кто-то другой?

– Не исключено. Но очень сомнительно. Басалыго, насколько мне известно, была хорошо знакома с Заикой через своего мужа. И я подозреваю, что в своих поездках по городам и весям она сплавляла заодно и то, что Семка наворовал. Хотя он на следствии ее имени и не упоминал, но, похоже, так оно и было.

– Ты думаешь?…

– Именно. Видимо, это ее личная инициатива, о причинах которой можно только гадать. Так что теперь Семка Заика на пушечный выстрел не подойдет к квартире Басалыго.

– Если узнает, что она ходила в скупку…

– Узнает. Не сомневайся. Осторожный, бес. И ее куда-нибудь спровадит.

– Уже спровадил…

Белейко, глядя на Дубравина, встал, подошел к окну.

– Соседка Басалыго рассказала, что поздним вечером, позавчера, у нее был какой-то мужчина. Кто – не знает, но слышала, что они скандалили. А затем, примерно через полчаса, ушли. И с тех пор ее не видели.

– Вон как… Значит, все-таки, Семка. По крайней мере, очень на него похоже.

– И что теперь?

– Пойдем по накатанной дорожке. Больше ничего другого не придумаешь. Санкцию прокурора на обыск – и на квартиру Басалыго. Хотя я очень сомневаюсь что мы там что-либо найдем…

Убедив прокурора в необходимости обыска, Дубравин вместе с Белейко и экспертом ЭКО вскоре были в квартире, где жила Басалыго.

Она снимала комнату у своей дальней родственницы, совершенно глухой старухи, сгорбленной, подслеповатой и с запавшим беззубым ртом.

Старуху появление оперативников вовсе не удивило. Беседа у них не получилась. Старуха лишь что-то шамкала в ответ на вопросы Белейко, невнятно и монотонно.

Минут пять старший лейтенант кричал, будто его резали, а старуха кивала головой, как китайский болванчик.

Не добившись от нее ни единой связной и понятной фразы, Белейко, потный и охрипший, с отчаяния попросил закурить у одного из понятых.

Обыск не дал нужных следствию результатов – похищенных из ларца Ольховской вещей в квартире Басалыго не оказалось.

Но порадовал эксперт-криминалист. Несмотря на то, что Алина Кошкин Глаз явно перестаралась с уборкой – протерто было все от пола до потолка, – ему удалось обнаружить, пусть весьма слабые, но вполне читаемые для современной аппаратуры отдела следы пальцев рук вора-рецидивиста Чугунова.

А это значило, что Семка Заика в городе. И что все эти нераскрытые кражи, скорее всего, его рук дело.

Глава 11. АРТУР ТИХОВ

Дубравин торопился на похороны Новосад. Они немного задержались с обыском у Басалыго, и теперь майор ехал на городское кладбище на таксомоторе.

И все же опоздал – могилу уже готовились засыпать землей.

Людей было много: артисты театра, жильцы дома – Дубравин некоторых узнавал – родственники.

Майор с удивлением отметил про себя, что здесь был и Ольховский – неестественно прямой, задумчивый, с аккуратно подстриженной бородкой, в тщательно отутюженных брюках.

Он один из немногих не торопился надеть шапку, хотя снег сыпал, не переставая, и его не по сезону легкое пальто уже изрядно промокло.

С не меньшим удивлением Дубравин узнал в мужчине, который плакал, не стесняясь окружающих, того самого симпатичного молодого человека, товарища Ольховского.

“Не Тихов ли?” – подумал майор.

И протиснулся к Ольховской – она поддерживала совершенно обессилевшую от слез Алифанову.

– Простите…

Майор дотронулся до рукава пальто Ольховской.

– Это Артур Тихов? – спросил он актрису.

И кивком головы указал на плачущего молодого человека.

– Он…

К Тихову майор так и не подошел, хотя сначала намеревался.

Дубравин лишь посетовал на себя – он вызвал его сегодня повесткой к концу дня в управление. Но что можно было спрашивать у него в таком состоянии?

Впрочем, менять что-либо было уже поздно, да и не хотелось – неумолимо подстегивали сроки.

Положив на могильный холмик букет живых цветов, Дубравин направился к автобусной остановке…

Тихов все же явился в управление, правда, с получасовым опозданием.

– Извините… Я вот…

Он нервно хрустел пальцами.

– Ничего… – сказал Дубравин.

И с пониманием ободряюще кивнул.

– Раздевайтесь, – сказал майор. – Садитесь…

Тихов, сумрачно посмотрев на Белейко, – тот начал копаться в бумагах, – снял черный кожаный плащ с меховой подстежкой, повесил его на спинку стула и сел, безвольно опустив руки на колени.

Даже сейчас, с осунувшимся и каким-то потускневшим лицом, он был очень красив. До неприличия красив, с неожиданным неприятием подумал Дубравин.

Казалось, что молочно-белой бархатной кожи на щеках Тихова никогда не касалась бритва.

Резко очерченные губы, немного тонковатые для удлиненного овала лица, были свежи и будто накрашены блестящей помадой.

Прямой, правильной формы нос был ни велик, ни мал – в самый раз.

Светлые глаза (Дубравин никак не мог понять, какого они цвета; временами глаза казались ему серыми, а иногда голубели холодными льдинками) смотрели на майора с выражением горестного недоумения, изредка прячась под припухшие веки, опушенные длинными ресницами.

С крепкой шеей, ладно скроенный – изысканный дорогой костюм темно-синего цвета с искрой плотно облегал широкие, мускулистые плечи, – он был живым воплощением идеального мужчины в представлении Дубравина.

– Артур Вениаминович, насколько мне известно, вы знали Новосад, как никто другой…

Майор начал осторожно и издалека.

– Она была моей невестой, – просто ответил Тихов.

– У нее были враги? Или, скажем точнее, недоброжелатели?

– Сложно ответить на ваш вопрос… Недоброжелатели, в общем-то, были. Мир артистов – это сложный мир. Высока конкуренция всегда предполагает конфликты – явные или тайные. Но враги, и чтобы так…

– В тот день она была у вас?

– Да. После того, как я уехал от Ольховского – надеюсь, вы помните нашу первую встречу? – мы с ней виделись. Она забежала ко мне на квартиру буквально минут на десять, а затем ушла. И больше я ее не видел.

– В котором часу это было?

Тихов задумался.

– Нет, точно сказать не могу, – сказал он спустя некоторое время.

– Хотя бы приблизительно.

– Кажется… где-то около двух часов дня…

В голосе артиста слышалось сомнение.

– Странно…

– Что именно? – спросил Тихов.

– Алифанова утверждает, что в это время они были еще в театре. По-моему, так… Сейчас проверю…

Майор полистал папку с делом.

– Да, все верно, я не ошибся.

– Честное слово, не помню. Может, немного позже. Если бы я знал, что это когда-нибудь понадобится…

– Если бы…

Дубравин сокрушенно вздохнул. Все мы сильны задним умом, подумал он.

– Артур Вениаминович, а как она выглядела? Я имею в виду не внешний вид, а настроение. Не была ли она взволнована, встревожена?

– Нет. Даже наоборот – смеялась, шутила.

– Может, таким образом Новосад маскировала свое истинное состояние?

– Ни в коем случае. Она не умела притворяться. Что на уме, то и на языке – так говорят про подобных людей.

– О чем вы говорили?

– Разве теперь вспомнишь… Я угостил ее чаем…

Тихов в задумчивости потер висок.

– Ах, да, она говорила мне что-то о своей новой роли. В тот день режиссер театра предложил сыграть ей главную героиню в одной из пьес репертуарного плана на будущий сезон, и Валя была на седьмом небе от счастья. Помнится, я ее поздравил…

– Значит, она ушла, а вы? Что потом делали вы?

– Вскоре мне позвонил Ольховский, и я поехал к нему.

– Зачем?

– Тогда вы, простите, нам помешали. Мы собирались сыграть в преферанс, ждали еще одного товарища. Но – увы…

– Каким транспортом вы ехали?

– Извините, но я не понимаю, зачем вам это нужно?

– Артур Вениаминович, у нас работа такая; знать по возможности все, что касается обстоятельств дела.

– То есть, вы хотите сказать, что проверяете мое алиби? Вы… меня… подозреваете!?

– Ни в коем случае. С какой стати? Но все-таки, как я говорил ранее, для нас все нужно и важно. Мы ведь как сборщики часов: пока на место не будет поставлен последний винтик, стрелки не закрутятся. Думаю, вам ясно.

– Если так…

Тихов успокоился.

– Я хотел поймать такси, но погода помните, какая была… Поэтому пришлось ждать троллейбус. Затем я пересел в автобус. Вот так и добрался к дому, где живет Ольховский.

– Игра состоялась?

– Конечно.

– Сколько времени она длилась?

– Закончили мы часов в одиннадцать…

Тихов ушел.

Дубравин посмотрел на задумчивого Белейко, за время допроса не проронившего ни единого слова, и спросил:

– Что ты о нем думаешь, Бронек?

– Холеный парнишка. Артист, одним словом.

– Считаешь, что и здесь играл?

– Не похоже. Переживает здорово.

– Еще бы. Потерять невесту. И какую…

– Как ты насчет чаю? – спросил Белейко.

И включил чайник.

– С удовольствием, – ответил Дубравин. – У меня, кстати, бутерброды есть.

– Не откажусь…

Друзья налегли на бутерброды с сыром и ветчиной.

В окно кабинета вместе с метелью заглянули ранние сумерки.

Глава 12. ИОНА ХРОБАК

Подполковник Драч, грузный и неторопливый в движениях, пока длилось оперативное совещание, ходил, не приседая.

Его левая щека вздулась, опухоль надвинулась на глаз, лицо кривила страдальческая гримаса.

Время от времени он прикасался толстыми, словно обрубленными, пальцами к щеке и морщился – у него болел зуб.

Майор Дубравин, с потемневшим от хронического недосыпания лицом, а оттого хмурый больше обычного, изредка косился на замерзшие окна кабинета начальника ОУР.

Наконец ударил крепкий морозец, и майор озабоченно пытался вспомнить, надел он младшему сыну вторые колготки, шерстяные, или нет.

А тем временем старший лейтенант Белейко, стараясь незаметно ослабить чересчур туго затянутый галстук, докладывал результаты своих изысканий:

– …Басалыго найти не удалось. Никаких следов. Ее подружки-спекулянтки слезно клянутся, что не видели Алину почти неделю.

– Аэропорт, вокзалы?… – спросил Драч.

– Проверил. Сомнения только по поводу железнодорожного вокзала. Думаю, что она все же в городе.

– Линейную милицию предупредили?

– Так точно.

– Фотографии?…

– Размножены и розданы участковым, постовым, по райотделам.

– Тэ-эк… Что у вас есть по Чугунову?

– Проверяя знакомства и связи с Басалыго, я натолкнулся на некого Хробака Иону Лукича, – ответил Дубравин. – Он проходил по делу ее мужа – как свидетель. Впрочем, если судить по материалам того дела – о продаже ворованных машин на запчасти, – Иона Хробак в свидетели попал только благодаря счастливой для него случайности. И следственной недоработке. Он занимался реализацией деталей на автомобильном рынке. А их поставлял ему муж Басалыго. На суде Хробак заявил, что понятия не имел о происхождении деталей. Он отделался лишь крупным штрафом…

– Прошу поконкретней, – раздраженно бросил Драч.

Он проглотил таблетку анальгина и запил ее водой.

– Возвратимся к Чугунов, – сказал подполковник.

Драч болезненно поморщился и перевел взгляд на Белейко, который был основным докладчиком.

– Евгений Тарасович дал мне задание проверить, не существует ли какая связь между Хробаком и Семкой Заикой, которые были односельчанами…

Видно было, что Белейко немного волнуется.

– Так вот… жили они на одной улице. Иона Хробак дружил с отцом Чугунова, а значит, знал Семку достаточно хорошо. Это первое. И второе: Хробака опознали по фотографии жильцы обворованных квартир, где он представлялся то деревенским гостем, то стекольщиком.

– Наводчик?

– У нас с Евгением Тарасовичем на этот счет сомнений нет: Хробак – наводчик.

– Тэ-эк…

Драч повеселел.

– Неплохо… – сказал он с удовлетворением. – Версия, вполне, я бы сказал, подходящая. Итак, треугольник: Басалыго, Чугунов и Хробак?

– Связаны они крепко, – уверенно сказал Дубравин. – Сомнений в этом нет. А значит, не исключена возможность, что Семка теперь скрывается у Ионы Хробака.

– Логично. Басалыго “засветилась”, деваться ему вроде некуда, – подытожил Драч. – Это если судить по нашим данным, – добавил он осторожно.

– Чугунов уверен в надежности своего убежища, – ответил ему Дубравин. – Судя по всему, его связь с Хробаком давняя. Но Семка никогда в процессе следствия и на суде не упоминал своего односельчанина. Потому и думает теперь, что бояться ему особо нечего.

– Согласен, – сказал подполковник.

И с нетерпением посмотрел на часы.

– Закончили, – сказал он. – Дубравин и Белейко, прошу остаться. Остальные могут быть свободны…

Хробак, невысокий плосколицый старик с коротким приплюснутым носом, семенил по тротуару, кутаясь в длинный не по росту полушубок.

Иона нес в руках объемистую хозяйственную сумку. Она была почти доверху набита съестными припасами.

Хробак шел, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Казалось, что его интересовал только плохо почищенный от снега тротуар.

Но его выпуклые темные глаза, чуть подернутый сизой пленкой, были насторожены и подмечали малейшие изменения в окружающей обстановке.

Возле продовольственного магазина Хробак сбавил ход и поставил сумку на землю. Он долго шарил по карманам полушубка, пока не вытащил носовой платок, которым и воспользовался, при этом незаметным, но острым взглядом окинув улицу и тротуар позади.

В магазине Хробак повторил ту же операцию, что и в трех предыдущих: купил триста граммов колбасы, две пачки котлетного фарша, немного сливочного масла, пачку чаю и шоколадных конфет.

“Темнит дед… – удовлетворенно думал Белейко, уже битый час плутавший за ним по городу. – Закупает понемногу, чтобы не вызвать подозрений. Хитер, ничего не скажешь…”

Иона Хробак и впрямь, оказался не настолько прост, каким был с виду, – эдакий безразличный ко всему, болезненный старичок, погруженный в свои мысли.

Первый раз он едва не оставил старшего лейтенанта в дураках, когда неожиданно вскочил в отъезжающий трамвай.

Второй раз Хробак попытался сделать подобный трюк, когда зашел в подъезд многоэтажного дома.

И если бы Белейко вовремя не почувствовал подвох, наученный горьким опытом с трамваем, то на его наблюдениях в этот день можно было бы поставить крест.

Как оказалось, дом имел выходы на обе стороны. Белейко бежал, как сумасшедший, расталкивая на бегу прохожих. Он едва успел вскочить в переполненный троллейбус, куда Хробак ввинтился, как штопор.

Теперь Иона Лукич шел домой.

Последний продмаг располагался неподалеку от его квартиры, и здесь Хробака знали многие (он был на пенсии, но продолжал работать ночным сторожем в детском садике и по совместительству дворником).

Иона Лукич то и дело раскланивался с прохожими, в основном с женщинами. При этом его плоское, грубо отесанное лицо расплывалось в сладчайшей улыбке.

Дом, где на первом этаже находилась квартира Хробака, стоял в тупике.

С одной стороны высились стеной многоэтажки, с другой – сетчатый забор детского садика, в котором работал Иона.

Позади дома был разбит густой ухоженный сквер со скамейками и беседкой, упиравшийся в невысокую насыпь, поросшую кустарником.

Под насыпью журчал грязный незамерзающий ручей, бывший когда-то речушкой, а теперь служивший сточной канавой расположенного на противоположном берегу завода.

Окна квартиры Хробака были зашторены даже днем. И Белейко только повздыхал с сожалением, когда вечерней порой убедился, насколько плотная ткань висит по другую сторону давно не мытых окон.

Вечером к Брониславу присоединился еще один сотрудник угрозыска, направленный ему в помощь Драчом.

В начале девятого Хробак, потушив свет в комнатах, отправился на ночное дежурство в садик, сторожить.

Белейко, беззлобно поругивая усилившийся к ночи мороз, выплясывал в кустарнике чечетку, стараясь согреть ноги. И завидовал напарнику: тот устроился в теплом подъезде дома, где проживал Иона Лукич.

В начале двенадцатого ночи Белейко, продрогший так, что зуб на зуб не попадал, едва не закричал от радостного изумления – есть! Штора в квартире Хробака осветилась изнутри неяркой желтой вспышкой.

В комнате кто-то закурил!

Похоже, Семка Заика и впрямь залег на «хазе» старого приятеля и односельчанина, торжествующе подумал Белейко. И, включив портативную рацию, он вышел на связь с дежурным по управлению…

Хробак в это утро управился со своими дворницкими обязанностями быстро.

Едва начало сереть, как он, шаркая растоптанными валенками, подбитыми войлоком и резиной, уже вышел из ворот садика и побрел по дорожке к подъезду.

Возле двери своей квартиры он неторопливо и обстоятельно стряхнул с валенок снег, сильно топая и кряхтя.

Затем выудил из кармана полушубка ключ и долго тыкал им в замочную скважину, никак не попадая – на лестничной площадке было темно, перегорела лампочка.

Наконец дверь отворилась.

Хробак еще раз притопнул ногой и хотел уже войти внутрь, как чьи-то сильные руки бесцеремонно оттащили его от входа, и негромкий, но внушительный голос шепнул над ухом:

– Спокойно, Иона Лукич. И тихо…

Майор Дубравин вместе с оперативником быстро вскочил в прихожую, затем в комнату.

– Иона, ты? – спросил кто-то из глубины комнаты.

И вдруг чья-то тень мелькнула перед глазами Дубравина; щелкнул замок двери, ведущей в спальню.

Таиться уже не было смысла, и майор, включив верхний свет, бросился к этой двери.

– Открывайте, милиция!

Из спальни никто не ответил, только громыхнул опрокинутый стул, и что-то заскрипело.

Дубравин мигнул товарищу, и они с разгона ударили телами в дверь.

Затрещали филенки, и дверь распахнулась так стремительно, что напарник майора растянулся на полу.

Дубравин удержался – быстро отскочив в сторону от дверного проема, он щелкнул выключателем и крикнул:

– Руки!…

В дальнем конце спальни стояла двуспальная кровать.

На ней в одной комбинации, растрепанная со сна и испуганная до полуобморочного состояния, сидела молодая женщина с пышными формами и круглым помятым лицом, на котором выделялись большие, полные губы.

Это была Алина Басалыго – ее майор узнал сразу. Но он глянул на нее только мельком.

Внимание Дубравина привлекло распахнутое настежь окно, откуда дуло морозным воздухом.

“Ушел!” – плеснуло в голову горячей волной. И майор, не раздумывая, прыгнул через подоконник.

Под окнами ворочался, ругаясь, Белейко.

– Что с тобой?! – вскричал майор.

– Нормально…

Белейко держался рукой за скулу.

– Получил по мордам. Я сейчас…

Дубравин только крякнул с досады, и что было мочи припустил по следам, петлявшим между деревьев скверика.

Так он добежал до ручья.

Возле него след обрывался и выныривал из темноты маслянистой глади на противоположном берегу.

Майор лишь горестно вздохнул, представив на миг, во что превратится его новая куртка на меховой подкладке, и с разбегу ухнул в теплую, дышащую паром воду, разившую сероводородом.

С трудом вытаскивая ноги из илистого дна, он перебрел ручей и вновь побежал по следу. Теперь его, по крайней мере, нельзя было спутать с каким-либо другим.

Преследуемый, в отличие от Дубравина, бегал неважно.

Вскоре со скачков полутораметровой длины он перешел на бег трусцой. А затем, уже огибая забор из высоченных бетонных плит, окружающих территорию завода, преследуемый брел, спотыкаясь.

У него даже не хватило сил перелезть через забор. В одном месте виднелись грязные мазки на светло-сером бетоне плит и вмятина от тела на взрыхленном снегу, куда преследуемый упал, сорвавшись с опорного столба.

Майор бежал размеренно, стараясь не сбить дыхание.

Ему было легче, чем тому, кто впереди, так как Дубравин ступал по его следам, проложенным в глубоком снегу.

Дубравин заметил преследуемого в тот момент, когда тот подтаскивал к забору пустую бочку, чтобы с ее помощью перебраться на территорию завода, где ничего не стоило затеряться среди построек.

– Сто-ой! – крикнул майор, прибавив ходу.

Вздрогнув, словно пришпоренный, преследуемый вскочил на бочку, подпрыгнул, пытаясь достать торчащий из забора арматурный прут, но промахнулся и рухнул в снег.

Дубравин тем временем подбежал и, наставив пистолет, скомандовал:

– Лежать!

Словно распрямившаяся пружина, преследуемый рванулся к майору и сбил с ног. Он был здоров, как бык.

Пистолет майор удержал в руках и даже, совершив кульбит, встал, но увернуться от удара не удалось.

Что смог сделать Дубравин, так это погасить его силу, подставив плечо.

И все же он опять упал – кулак у противника был поистине пудовый.

Но тот тоже не удержался на ногах. Пролетев по инерции мимо барахтающегося в снегу майора, здоровяк ткнулся физиономией в сугроб.

И здесь Дубравин оказался проворней. Оседлав рыкающего от злости противника, он захватил его правую руку, из последний сил рванул ее в сторону и взял на болевой прием.

– А-а! – крикнул тот и засучил ногами. – Больно же! Сдаюсь… П-пусти… мент поганый…

– Потерпи, Семка, потерпи… – тяжело дышал ему в затылок Дубравин, довольно улыбаясь.

Боковым зрением он уже видел бегущего к нему Белейко.

Глава 13. НЕОЖИДАННОСТЬ

Во время обыска у Ионы Хробака были обнаружены почти все ценности, так ловко позаимствованные Чугуновым из трех квартир.

Нашлись и вещи из ларца Ольховской, за исключением тех, что Басалыго отнесла в скупку. Был здесь и завернутый в тряпицу великолепный перстень с “Магистром”.

Мрачный и усталый Семка Заика, со смуглым и рябым от оспин лицом, сидел на стуле у стены, кидая злые взгляды на потерявшего дар речи Хробака.

Тот как стал у входа в спальню, так и проторчал там до конца обыска, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.

Немного оживился он только тогда, когда сотрудники угрозыска сняли обшивку старого дивана. Вытянув шею в их сторону, он дернулся, промычал что-то нечленораздельное и опять застыл в прежней позе.

Семка, посмотрев на диван, даже привстал от неожиданности: оперативники вытаскивали из пыльной утробы ширпотребовского чудища послевоенных пятилеток плотные перевязанные шпагатом пачки денег и выкладывали их на стол.

– Д-дела… – не удержался Заика. – Ну, ты и жох, Иона… Стоило мне к-копытить себе на н-новый срок, когда тут до п-пенсии хватило бы…

Лишь одна Басалыго из всей этой компании сохраняла присутствие духа.

Она причесалась, напудрилась, накрасила губы и теперь сидела с независимым видом, вызывающе постреливая глазами в сторону одного из понятных, рослого мужчины лет тридцати пяти с крепко сбитой спортивной фигурой…

Допросы проводил следователь прокуратуры, молодой парень в очках с очень толстыми линзами.

Это оказалось задачей многотрудной.

Хробак вообще не отвечал на вопросы – он будто онемел.

Басалыго несла околесицу, рассказывала скабрезные анекдоты, хихикала и строила следователю глазки.

А Семка хитрил: то заикался так, что разобрать его слова было почти невозможно, то ругался нехорошими словами, вспоминая всех святых.

Но улики были чересчур серьезными, и задержанным все же пришлось в конце концов дать правдивые показания.

Как и предполагали Дубравин с Белейко, тихий и незаметный, но пронырливый, как вьюн, Иона Хробак действительно был долгие годы наводчиком Чугунова.

При этом и ему немало перепадало от щедрот удачливого Семки, в конце допроса опять посетовавшего на свою судьбу: надо же, денежки Ионы были и впрямь под боком…

Квартиру Ольховской Чугунов обворовал тоже по указке Ионы Лукича.

Из-за нее у них вышел большой скандал.

Семка едва не избил Хробака за то, что на этот раз он дал маху – разжиться там было практически нечем, за исключением побрякушек из ларца.

А Хробак так и не поверил Заике, что у известной, всеми уважаемой актрисы не оказалось ничего стоящего.

На перстень с “Магистром” они вообще не обратили особого внимания, даже намеревались выбросить камень, посчитав за простую стекляшку. Им в голову не могло прийти, что это бриллиант таких размеров.

А оправу они хотели продать, как серебряный лом, не зная, что это белое золото.

Узнав об их намерениях, Дубравин только переглянулся с Белейко. И оба облегченно вздохнули…

Верным оказалось и умозаключение Дубравина, что поход Басалыго в скупку явился неожиданностью для осторожного Семки и был проделан втайне от него.

Прижимистой Алине надоело обхаживать за свой счет такого ненадежного хахаля, как она выразилась, который того и гляди сбежит, оставив ее при своих интересах.

Паспорт у Моторной она позаимствовала втихомолку, когда приносила ей очередную дефицитную обновку. А операцию с подменой фотографии проделал все тот же Иона Лукич.

Но когда зашел разговор о Новосад, Семка вначале удивился, затем стал бить себя в грудь и божиться, что впервые о ней слышит.

А потом, и вовсе разозлившись от обиды на настойчивого следователя, вообще отказался отвечать на вопросы.

По здравому рассуждению, Семка и впрямь вряд ли мог ее знать, с невольным огорчением подумал майор Дубравин. А это означало то, что версия об убийстве актрисы Чугуновым оказалась несостоятельной…

На следующий день Дубравин вызвал всех, у кого воровал Чугунов, для опознания найденных при обыске ценностей.

Среди владельцев похищенного была и Ольховская, а также Крутских, – его майор пригласил в качестве эксперта по “Магистру”.

Уникальный камень вполне заслуживал такого уважительного отношения…

Ольховская, не колеблясь, сразу указала на свои вещи.

А Модест Савватиевич при виде драгоценного камня первым делом горячо пожал руки оперативникам.

– Молодые люди, вы совершили благородное дело! История вас не забудет… Да-с…

Затем старый ювелир благоговейно взял двумя пальцами перстень и, прищелкивая языком от восхищения, поднес его ближе к свету.

– Великолепно, велико…

Модест Савватиевич вдруг запнулся.

Дубравин в недоумении увидел, как Крутских зашарил по карманам, не сводя глаз с перстня.

Затем он стремительно обернулся, протянул в их сторону свободную руку, и, нетерпеливо сжимая-разжимая пальцы, потребовал:

– Лупу! Ну что же вы стоите! Быстрее!

Модест Савватиевич, схватив сильную лупу в медной оправе, гордость Дубравина (он отыскал ее в антикварном магазине), и уставился на камень.

Крутских долго поворачивал перстень и так, и эдак. При этом его добродушное лицо грозно хмурилось.

Наконец Модест Савватиевич подошел к столу, сел, бережно положил лупу и сказал изменившимся голосом:

– Нехорошо, молодые люди… Нехорошо… Да-с…

– Что значит – нехорошо? – спросил Дубравин.

Он был не на шутку встревожен выражением лица старого ювелира.

– Обманывать нехорошо, – с осуждением сказал Крутских. – Что вы мне подсунули? Или вы думаете, что меня, опытного ювелира, можно провести, как мальчишку?

– О чем вы говорите, Модест Савватиевич!?

– Это же не “Магистр”! А то вы не знали…

Крутских окинул с ног до головы уничижающим взглядом стоящего ближе всех Дубравина.

– Как – не “Магистр”?! – в один голос воскликнули Дубравин и Белейко.

– Очень просто. Не “Магистр”. Да-с…

– Послушайте… – подступил к нему совершенно сбитый с толку Дубравин. – Вы ведь сами недавно определили, что это “Магистр”, уникальный бриллиант. Наконец, перстень по описанию – и вашему, кстати, – тот самый…

– Вы что, и впрямь ничего не знаете? – недоверчиво спросил Крутских.

– Чего не знаем?

– Ну да, тогда понятно… Прошу меня извинить… Да-с…

Крутских повертел перстень в руках и небрежно бросил на стол.

– Это подделка. Красивая, чистая, выполненная талантливым мастером, но подделка. Страз.

– Но, Модест Савватиевич, ответьте: это тот перстень, который вам приносила Ариадна Эрнестовна, или нет?

– Нет. Все выполнено искусно и настолько точно, что я диву даюсь. Схожесть поразительная. И все же – страз. А где подлинник?

Дубравин вопросительно посмотрел на побледневшую Ольховскую, которая не отрывала испуганных глаз от перстня.

Актриса заметила его взгляд. Сложив лодочкой руки на груди, она жалобно сказала:

– Честное слово! Честное слово… я об этом не имею ни малейшего понятия.

– Если бы я знал, где этот подлинник…

Нечеловеческая усталость вдруг охватила Дубравина, и он тяжело опустился на стул.

– Страз… Блин! – выругался он сквозь зубы. – Не было печали…

– Я догадываюсь, чья это работа…

Модест Савватиевич снова принялся рассматривать подделку через лупу.

– Я даже знаю наверняка. Да-с…

– Чья? – встрепенулся в надежде Дубравин.

– «Короля» ювелиров Содомского.

– Где он живет, адрес?

– Ах, молодой человек, знать бы, есть ли там адреса… Содомский – мой учитель, – с гордостью вскинул голову Крутских. – В двадцать первом году… бандиты… саблями…

У Модеста Савватиевича подозрительно заблестели глаза.

– Великий был мастер, несравненный…

– А-а… – разочарованно протянул майор. – Дела давно минувших дней… Содомский… Но куда же девался подлинник?!

– Если вы позволите, я вам расскажу кое-что. Возможно, это вам пригодится.

Крутских с участием посмотрел на Дубравина.

– Случилось сие в марте семнадцатого года в Гловске… – начал он свой рассказ.

Спустя час Дубравин и Белейко остались в кабинете одни. Оба сидели молча, подавленные и вялые.

– И все-таки, куда подевался “Магистр”? – наконец нарушил молчание майор.

– Спроси что-нибудь полегче…

– Ольховская?… Но зачем, зачем!?

Дубравин обхватил голову руками.

– В башке все перепуталось, тупею на глазах. Бриллиант на глазах превращается в страз. Мистика… И какое отношение к этой истории имела Новосад?

– Слушай, Женя, а что ты думаешь по поводу рассказа Крутских?

– Не могу сосредоточиться… Нужно подумать.

– А что думать? Ехать туда нужно. Покопаться в архивах.

– Идея неплохая. Если, конечно, там что-нибудь сохранилось.

– Можно рискнуть. Шанс мизерный, но…

– Ладно, считай, что почти решено. Посоветуемся еще с Драчом. Но поедешь ты. И не больше, чем на двое суток.

– Не возражаю…

Отступление 3. КУПЕЦ ВИЛЮЙСКИЙ

Купец Вилюйский был трезв и хмур.

Положив здоровенные кулаки на стол, он сидел, уставившись своими лупатыми глазищами на полный штоф, и о чем-то сосредоточенно думал.

В горницу сквозь подтаявшее оконце сеялся неяркий серый свет.

На сундуке, укрытом полосатым домотканым ковриком, разлегся огромный рыжий кот, мурлыча и потягиваясь.

Перед внушительных размеров иконой Георгия Победоносца в серебряном окладе чадила лампадка.

Под полом шебаршились мыши, пробуя на зуб дубовые доски.

В дверь осторожно постучали.

Вилюйский медленно поднял лохматую голову, потер виски и хриплым басом спросил:

– Чавой там?

– Батюшка, к тебе ить…

В образовавшуюся щель просунула голову худая старушонка в черной косынке с пергаментно-желтым сморщенным личиком – какая-то дальняя родственница жены купца, приживалка.

Таких старых ворон в доме Вилюйского кормилось добрый десяток – до очередного запоя хозяина.

Тогда он скалкой вышибал всех вон, на улицу, и спускал злющих кобелей, которые с неохотой, похоже, больше для виду, чтобы потешить хозяина, легко покусывали эту черноюбочную рать за худые мослы, гнали приживалок до мостков через речку.

Переждав где-то буйство своего благодетеля, старушки снова сползались в дом, тихо и незаметно рассасывались по многочисленным каморкам и клетушкам двухэтажного купеческого особняка с пристройками и амбарами.

По трезвому Вилюйский старался их не замечать – он не был скуп и жаден до неприличия, как некоторые его сотоварищи по купеческой гильдии. Да и пользу старушки приносили кое-какую – работали, сколько хватало сил…

– Кто?

– Вьюнош…

– А-а… Зови его сюда. И на стол чаво сообрази. Да живей поворачивайся, золотая рота! Мать твою… – Добавил непечатное вслед.

В горницу, шумно притопывая скрипучими хромачами (стряхивал мокрый снег; хотя март был на исходе, на улице пуржило), вошел Капитон, кучер княгини Сасс-Тисовской.

– Здоровья и благоденствия вам!

Уверенным движением, без излишнего подобострастия, он склонил свою темно-русую голову перед Вилюйским.

– Какое там, в Христа… Бога… и его пазуху… благоденствие…

Купец облегчил душу в заковыристой брани.

– Беспорядки, смута, анархия, Расею-матушку треплют все, кому не лень. Голытьба, а туды ж… Власть Советам… Временное правительство… А до какого, спрашивается, времени?! Ась? До какого времени купечество будут зобижать?! – Он грохнул кулаком по столу.

Штоф подпрыгнул, завалился, но содержимое почти не пролилось, лишь хлюпнуло слегка – Капитон сноровисто подхватил, поставил посуду на место.

– Ладно. Садись… вьюнош… – осклабился купец.

И наполнил вместительные рюмки зеленого стекла.

– Пей, а то старой ведьмы с закуской не дождешься.

– Благодарствуйте…

Капитон положил шапку на скамейку, расстегнул полушубок, манерно, двумя пальцами, поднял рюмку, выпил врастяжку.

Глядя на него, Вилюйский крякнул насмешливо, захватил рюмку в кулак, хлюпнул в горло одним махом, причмокнул, стукнул толстым донышком о стол.

Неслышно появилась старушонка, быстро накрыла на стол и так же быстро исчезла, растворилась серым пятнышком в дверном проеме.

Выпили еще, закусили плотно.

– Принес? – спросил Вилюйский, вытирая жирные губы краем скатерти.

– А то как же…

Капитон сверкнул белыми, как фарфор, зубами.

– Давай.

Вилюйский протянул свою волосатую лапищу.

– Товар в лучшем виде…

Капитон вытащил из кармана полушубка небольшой сверток; но отдавать не спешил.

– Все, как договаривались…

Вилюйский понял.

Купец побагровел от внезапно нахлынувшего гнева, сжал кулаки, нахмурился.

Капитон спокойно и выжидающе смотрел своими светлыми, льдистыми глазами на купца, взвешивая в руке сверток.

– Однако, смел не по чину, стервец… – наконец пробормотал Вилюйский.

И покривил губы в жесткой ухмылке.

– С кем шутки играешь!? Покажь…

Капитон развернул тряпицу, показал издали брусок темного мыла, на котором были ясно видны отпечатки ключей.

– Добро…

Вилюйский достал из портмоне несколько крупных ассигнаций, небрежно швырнул их на стол перед Капитоном.

Молодой человек отрицательно покрутил головой.

– Мало?! – вызверился купец.

– Этими бумажками теперь можно комнаты оклеивать вместо обоев. Или раздавать подаяние нищим, на паперти.

– Так ведь… это “катеньки”!

Вилюйский со зла дернул себя за бороду.

– Чаво тебе ишшо?!

– Золотом, – коротко и решительно ответил Капитон.

– А енто не хошь?!

Вилюйский показал кукиш.

– Ишь ты, мудрагель. Зо-ло-том… – перекривил он Капитона. – Вот те добавка…

Вилюйский положил на стол перед Капитоном еще несколько кредитных билетов с изображением императрицы Екатерины II.

– И катись колбаской…

– Нет, – возразил Капитон, поднимаясь.

– Ты… ты что?! – надвинулся на него глыбой купец. – Да ты… ты знаешь, чаво я с тобой сделаю!?

– Ну-ну, господин Вилюйский… – с силой отстранил его руку Капитон. – Товар мой – я хозяин. Если моя цена вас не устраивает, разрешите откланяться.

Вилюйский смерил его с ног до головы бешеным взглядом; но тут же поостыл. Больно уж крепок телом и смел был юный кучер княгини Сасс-Тисовской.

Да и не в интересах купца было заводить сейчас свару – дело-то тайное…

– Хрен с тобой… – наконец недовольно буркнул Вилюйский. – Будь по-твоему. Токи смотри не брякни где… Башку отверну.

– Само собой…

Вилюйский вышел из горницы и вскоре вернулся с кошельком; в нем звенели золотые монеты.

Капитон тщательно пересчитал их, спрятал кошелек за пазуху и отдал Вилюйскому брусок с оттисками ключей.

– Всего вам…

Он вежливо склонил голову, напялил шапку и не спеша пошел к выходу.

Вилюйский посмотрел ему вслед с невольным восхищением: он уважал в людях цепкость житейскую и холодный, трезвый расчет.

“Взять бы его приказчиком, – подумал купец. – Ничего нет скажешь, хорош гусь… За деньги мать родную в могилу живой положит. А мне такой и нужон. Чтоб народец в руках держать… р-разболтались, голодранцы! Да Бог его знает, как оно теперь все обернется. Впору дела сворачивать. Временное правительство… Туды его в заслонку!”.

Вилюйскому не давал покоя перстень с “Магистром”, принадлежащий Сасс-Тисовской.

Чтобы получить его, купец испробовал все: и лесть, и увещевания, и коленопреклоненные просьбы, и наемных людишек подсылал, которым кровь людскую пустить, что комара прихлопнуть…

И безрезультатно – драгоценный камень по-прежнему был для него недосягаем.

Тогда купец сошелся с кучером княгини Капитоном Мызгаевым. Тот и добыл ему оттиски ключей от черного хода, спальни княгини и шкафа-сейфа.

Оставалось лишь изготовить отмычки и проверить содержимое шкафа…

Но возвратимся к Капитону, покинувшему дом Вилюйского с приятной тяжестью за пазухой, где покоился кошелек с золотыми червонцами.

Он шел по улицам, углубившись в свои мысли, не выбирая дороги, шлепал по мокрому снежному месиву, местами едва не набирая за голенища.

Капитон был в смятении: княгиня уже собрала свои пожитки и ожидала только окончательного выздоровления сына, чтобы уехать в Швейцарию. А как же он? Что будет теперь с ним? На какие средства жить? Где искать работу?

Да и какую работу – всю свою сознательную жизнь Капитон был в услужении у господ, и, конечно же, никаким ремеслам его не обучали.

Будущее казалось ему страшным, темным, как болотный омут, куда нечаянно угодил мальцом: ни крова над головой, ни родни, которая приютила бы его (родители померли от тифа, когда Капитону исполнилось двенадцать лет; а младшая сестра тоже была в услужении у престарелого генерала).

Конечно, Капитон скопил небольшую сумму. Хотя княгиня особой щедростью не отличалась, он, прожив столько лет среди господ, кое-чему у них научился.

Немало вещей из обширного гардероба княгини и ее сынов уплывало через руки Капитона знакомому старьевщику.

Сбывал он не только носильные вещи, но и все, что под руку попадало – будь то колесо от тарантаса или окорок.

Капитон давно хотел завести свое дело, верное, денежное дело – ямщицкий извоз с трактиром и спальными комнатами.

Предложение Вилюйского пришлось очень кстати. И сам Капитон не продешевил, что принесло ему удовлетворение.

И все же по нынешним меркам, этого мало. Ох, мало…

Капитон сунул руку в карман, нащупал сверток, где лежал точно такой же брусок мыла с оттисками ключей, как и тот, который он передал Вилюйскому.

Спасибо Софке, выручила – ее работа. “Женюсь, ей-ей! – подумал он с благодарностью. – Как только дело спроворю, так и…”

Спустя какое-то время Капитон свернул в переулок, где жил знакомый ремесленник. До этого он успел купить в лавке бутылку казенки и закуску.

“Накося, выкуси… – стараясь ступать, где посуше, пробормотал Капитон, вспомнив купца. – Нашел юродивого… Как бы не так. Вот паук! У самого мошна трещит по швам от денег, а ему все не хватает… рублика до миллиона…”

Капитон неожиданно разозлился, словно Вилюйский собирался покуситься на его личное добро, и крепко выругался.

Наконец молодой человек нашел нужный адрес. Он с силой толкнул дверь убогого приземистого домишка с кованым петушком-флюгером на коньке крыши, и все еще во власти дурного – до злой дрожи в руках – настроения ступил в чадный полумрак.

За хлипкой перегородкой гудела паяльная лампа. Чей-то хриплый мужской голос, отчаянно перевирая слова и мелодию, громко пел: «Мы наш, мы новый мир построим… Кто был никем, тот станет всем… Это есть наш последний, наш решительный бой!…»

– Что, в пролетарии записался? – насмешливо спросил, оказавшись в мастерской, Капитон.

За верстаком сидел замызганный мужичок с лицом, похожим на морду хорька. Он паял медный тазик.

– А, Капитоша! – воскликнул мужичок и обнажил в широкой улыбке желтые гнилые зубы. – Каким ветром?

– Все тем же, Афанасий…

– Что принес на это раз? – оживился мужичок.

– Выпивку и закуску.

Афанасий неожиданно нахмурился и потушил паяльную лампу. Глянув исподлобья на Капитона, он сказал:

– А вот это уже серьезно…

– Почему ты так думаешь?

– Так ведь у тебя снега прошлогоднего не выпросишь. А тут – дармовая выпивка, закуска…

Афанасий ехидно рассмеялся.

– Шути, да знай меру, – с угрозой сказал Капитон.

– Все, все, умолкаю…

Мужичок поднял руки вверх.

– Вот и ладушки… – Капитон скверно осклабился.

Афанасий ел и пил жадно, словно не обедал как минимум два дня. Несмотря на отнюдь не богатырское телосложение, желудок у него был поистине безразмерным.

У Капитона глаза на лоб полезли, когда Афанасий, закончив с трапезой, одним духом выпил еще и двухлитровый жбан квасу.

– Потешил мамону, – с удовлетворением рыгнул Афанасий. – Спасибо, Капитоша.

– Ну ты даешь…

Капитон не спеша допил свой лафитник, вместо закуски понюхал хлебную корку и спросил:

– Интересно, куда девается проглоченная тобой еда? Живот как был плоским, так и остался прилипшим к позвонку.

– А у меня все сразу по костям рассасывается, – смеясь, ответил Афанасий.

– Похоже…

– Так что у тебя за дело ко мне, мил дружочек? – спросил Афанасий, закуривая.

– Да так, мелочь…

Капитон колебался. Он знал мужичка с давних пор, еще когда был мальцом. В те времена Афанасий слыл удачливым вором, у которого всегда водились деньги. Нередко он покупал конфеты и другие сладости и угощал пацанов – всех, кто ему попадался на пути.

Фарт Афанасия закончился в аккурат перед войной. Попался он на пустяшной краже, а потому срок ему дали небольшой.

Отсидев положенное, Афанасий не стал больше искушать судьбу. Откопав свою заначку, он купил мастерскую и начал слесарить.

Вскоре молва о нем пошла по всему Гловску и даже окрестным селам, а потому с заказами у Афанасия проблем не существовало. У него и впрямь были золотые руки.

И мало кто знал, что Афанасий стал барыгой. В тюрьме он понял, что зарабатывать легкие деньги можно практически ничем не рискуя.

Слесарная мастерская была для таких дел идеальной крышей. Люди шли к нему совершенно открыто, не таясь. Поди, узнай, кто из них мазурик и несет под полой ворованные вещи.

Афанасий не жадничал. Он никогда не брал «на комиссию» ценные вещи, которые были на особом контроле сыскной полиции.

Капитон сдавал Афанасию веши, украденные из княжеского гардероба. Кроме того, Афанасий с удовольствием покупал у молодого человека по дешевке и продукты, которые тот выпрашивал у Софки или воровал.

– Да ты не темни, – успокоил его Афанасий. – Я не болтлив. Это всем известно, в том числе и тебе.

– Верно, – согласился Капитон. – Мне нужно, чтобы ты сделал ключи…

– Ого! – воскликнул Афанасий, сразу смекнув в чем дело. – Никак намечается крупное дельце? Похоже, птенец хочет вылететь из гнездышка.

– Глупости! – фыркнул Капитон. – Мне просто нужны ключи. И не более того. Ты понял?

Он смотрел прямо в глаза Афанасию. Тот даже поежился от холода, который излучали мгновенно заледеневшие глаза Капитона.

– Понял, – сказал Афанасий. – Будет сделано.

– За два дня успеешь?

Капитон достал брусок мыла с оттисками ключей и показал его Афанасию.

– Конечно, – ответил Афанасий, внимательно разглядывая оттиски. – Однако, эта работа стоит денег… И немалых.

– Сколько?

Афанасий почесал в затылке, глубокомысленно уставился в закопченный потолок, подумал немного, а затем заломил такую цену, что у Капитона челюсть отвисла.

– Ты в своем уме!? – вскричал юноша.

– А то как же, – хитро ухмыльнулся Афанасий. – Работа ювелирная. Ключики-то не простые, старинные. Их на авось не сделаешь. Тем более, как я разумею, по замку мне подгонять заготовки не придется.

– Это очень дорого.

Афанасий независимо пожал плечами.

– Найди кого-нибудь, кто сделает дешевле, – сказал он с иронией.

Капитан ответил ему долгим сумрачным взглядом.

– Твоя взяла, – сказал он после несколько затянувшейся паузы. – Согласен.

– Задаток?… – протянул руку Афанасий.

– А это ты видал!? – окрысился Капитон и показал ему кукиш. – Получишь, когда сделаешь.

– Ладно, не будем ссориться… из-за такого пустяка. Договорились.

Капитан согласно кивнул, резко повернулся, и, не прощаясь, покинул мастерскую Афанасия. Он не хотел, чтобы тот увидел выражение его лица.

Юноша готов был убить Афанасия.

Глава 14. АЛЬБОМ АЛИФАНОВОЙ

Дубравин решил навестить Алифанову.

После похорон она в театре еще не появлялась. Родные актрисы сообщили режиссеру, что у нее высокая температура.

Алифанова встретила Дубравина, как доброго приятеля. Одетая в длинный махровый халат, с завязанным пуховым платком горлом, она была похожа на большого пингвиненка.

– Не могу ни читать, ни смотреть телевизор – глаза болят, – пожаловалась Алифанова майору, усаживая его в кресло рядом с пианино.

– Сколько?… – кивнул он на градусник, лежащий на столе возле лекарств.

– С утра было тридцать восемь и пять…

Алифанова говорила очень тихо.

– Ангина…

Она показала на горло.

– Никогда раньше не было…

– Извините, я, похоже, некстати. Хотел кое-что спросить, да, видно, придется в другой раз.

– Сидите, сидите, – остановила его актриса. – Если, конечно, не боитесь заболеть.

– Это было бы неплохо… – мечтательно сказал Дубравин.

– Простите – не поняла…

Алифанова смотрела на майора с удивлением.

– А, это я о своем… – отмахнулся Дубравин.

Актриса несколько натянуто улыбнулась. В ее глазах по-прежнему таился вопрос.

Так у нас откровенный разговор не получится, подумал майор. Ему недомолвки не нужны, а так получилось, что он сам задал тон беседы.

Дубравин мысленно посетовал на свою несдержанность – какой бес дернул его за язык!? У каждого свои проблемы, иногда мало понятные окружающим. Придется теперь выкручиваться.

Обречено вздохнув, майор объяснил:

– Если честно, устал я, Ирина Викторовна. Чертовски устал. Посидеть бы недельку дома, поваляться в кровати… Чай с малиной в постель, хорошая книга, на худой конец телевизор – что еще нужно нашему брату-оперативнику для полного счастья?

– У вас так много работы?

– Много – это не то слово. Чтобы все успеть и везде поспеть, нужно продлить сутки до сорока часов. Как минимум.

– Понимаю… – сочувственно кивнула Алифанова.

Ни хрена ты, девочка, не понимаешь! – раздраженно подумал Дубравин. Тебя бы в мою упряжь…

Подумал, но сказал совсем другое, стараясь придать лицу доброе и мягкое выражение:

– Ирина Викторовна, я хотел бы расспросить вас об Артуре Тихове. А то в первую нашу встречу – помните? – вы о нем упомянули вскользь и вовсе не в связи с Ольховской, все же имевшей к нему некоторое отношение. Не говоря уже о Новосад.

– Да…

При упоминании имени погибшей подруги Алифанова низко склонила голову и украдкой смахнула слезу.

– Что вас интересует? – спросила она, стараясь быть спокойной.

– Все о Тихове. Все, что вам известно. В частности, о его отношении к Ольховской, а также о взаимоотношениях Ариадны Эрнестовны и Новосад.

– Тогда я просто не хотела касаться этой темы… Да и сейчас мне как-то не по себе – все так сложно, запутано. Вправе ли я говорить об этом, не знаю…

– Поверьте, спрашиваю вас отнюдь не из праздного любопытства.

– Я вас понимаю… Видите ли, из-за Артура между Адой и Валей всегда была какая-то натянутость. Подружки близкие, закадычные – и все же… Мне почему-то кажется, что Ада до сих пор неравнодушна к Артуру, хотя, выйдя замуж за Владислава, она стала относиться к Тихову внешне довольно прохладно.

– Что не помешало Ольховской после развода с мужем встречаться с Тиховым… ну, скажем, в интимной обстановке…

– Вы об этом знали… или догадались? – удивилась Алифанова.

– Вот уж меньше всего я похож на ясновидца, – улыбнувшись, уклонился от прямого ответа Дубравин.

– Да, они встречались…

Алифанова выглядела смущенной. Видимо, тема разговора была ей неприятна. Но все-таки она продолжила:

– Однажды мне понадобилось что-то взять у Ады, и когда я приехала без предупреждения к ней домой, то встретила у двери ее квартиры Артура – он уже уходил. Они смутились, Ада даже стала немного раздражена, но потом все как-то забылось, а я ни о чем не спрашивала – это их личное дело. Вале об этом я тоже не сказала. Зачем?…

– А вы не припомните, когда это было?

– Почему же…

Алифанова назвала число и месяц.

– Скажите, а как вам Артур?

– Нравится или нет? Нравится. Очень. Если честно – только между нами, ладно? – я была в него влюблена. Еще в училище. Даже сейчас к нему неравнодушна.

– Немудрено, парень он видный…

Дубравин мельком посмотрел на свои часы.

– Хотите, я покажу вам альбом, где вся наша училищная группа? – подхватилась Алифанова, заметив взгляд майора.

Видно, ей очень не хотелось так быстро отпускать Дубравина.

– Покажите…

Времени было в обрез, но майору почему-то захотелось сделать хоть что-нибудь приятное для этой девушки.

– Вот, смотрите… – листала альбом Алифанова. – Это я. Правда, смешная? Кнопка. Валя… Ариадна… Теперь, мне кажется, она стала еще красивее. Артур…

– А здесь кто?

Дубравин показал на большую фотографию, где на тисненном картоне в живописных позах расположились какие-то парни.

– Ой! – прыснула в кулачок Алифанова. – И это спрашивает сыщик. Здесь все девушки нашей группы. Только загримированные под мужчин. Вот я… Это Валя с Адой.

– Ну и ну… – покачал головой Дубравин. – Здорово. Невозможно узнать…

От Алифановой майор отправился в театр. Он шел пешком, благо здание театра располагалось неподалеку.

Ощущая удовлетворенность от встречи с Алифановой, Дубравин, вышагивая по уже очищенным от снега тротуарам, мучительно пытался отыскать в уголках памяти нечто очень важное, упущенное им в разговоре с актрисой, какой-то мимолетный всплеск, искру, которой так и не суждено было на этот раз зажечь воображение…

Ольховская находилась в своей грим-уборной.

Майор постучал.

– Открыто! – бросила она, не оборачиваясь.

Высунув кончик языка от усердия, актриса кроила большими портняжными ножницами белоснежную ткань, прошитую золоченой нитью.

Увидев Дубравина, она немного смутилась и принялась торопливо собирать лоскуты ткани в картонную коробку.

– Помешал? – спросил майор.

– Нет, нет, что вы… Выпала свободная минута, вот я тут и мастерю.

– Ариадна Эрнестовна, я много времени у вас не отниму. Минут десять, не более.

– Пожалуйста. У меня есть еще где-то с полчаса.

– Вот и отлично…

– Дубравин немного помолчал, собираясь с мыслями, а затем, остро взглянув на актрису, сказал с укоризной:

– А ведь вы, Ариадна Эрнестовна, к сожалению, не были со мной откровенны.

– Не помню. Возможно. Что вы конкретно имеете в виду?

– Артура Тихова.

– Не понимаю…

– Допустим. Тогда я спрошу у вас прямо: он приходил к вам после того, как вы развелись с мужем? А если приходил, то зачем?

– Вон вы про что…

Видно было, что Ольховская колеблется.

– Странный вопрос…

С нервным смешком она поправила прическу.

– Для женщины странный… Но я вам отвечу. Я любила Артура. Да, любила! Теперь я, конечно, на Валентину не в обиде. Но тогда… И все это время… Я долго считала ее виновницей всех моих семейных неурядиц. Пожалуй, до недавнего времени… Выйди я замуж за Артура, возможно, все сложилось бы по-другому. Но, увы, прошлого не вернешь… И когда Артур снова пришел ко мне и стал просить моей руки, я, признаюсь, растерялась. Просто не могла себе представить нечто подобное.

– И что же?

– Отказала. Он тогда очень расстроился, и все же своих надежд не оставил. Артур приходил ко мне еще несколько раз с таким же предложением, убеждал, просил, молил, наконец… изменить свое решение. В конце концов, я поговорила с ним в резких тонах. С тех пор его посещения прекратились.

– Новосад об этим знала?

– Что вы! Конечно, нет. Я бы и сама не сказала, даже не попроси меня Артур.

– Он после объяснений в любви к вам это просил?…

– Удивлены?

Горькая складка перечеркнула переносицу актрисы.

– Увы, такова сущность человека – хорош журавль в небе, да как бы не упустить синицу из рук.

– Ну что же, спасибо вам за откровенность. До свидания, Ариадна Эрнестовна…

Дубравин откланялся.

Ольховская уселась возле трюмо и, хмурясь, долго всматривалась в свое отражение.

Затем, грустно вздохнув, быстро провела по лицу пуховкой и поспешила на сцену – начиналась очередная репетиция.

Глава 15. СТАРЫЙ СЛЕД

Белейко возвратился из Гловска на сутки позже срока командировки. Он выглядел уставшим, но довольным.

Пожав руку Дубравину, старший лейтенант молча с многозначительным видом положил на стол перед майором папку с бумагами.

Несколько листков в папке были ксерокопиями архивных документов, и Дубравин набросился на них, как истомленный жаждой путник на чудом найденный родник.

Читал он долго – уж больно непривычен был для его глаз старинный шрифт.

Наконец Дубравин откинулся на спинку стула и, прикрыв веки, задумался. Белейко с любопытством наблюдал за ним.

– Рассказывай, – наконец потребовал майор, повернувшись к старшему лейтенанту.

– В Гловске мне удалось разыскать двух старожилов, помнивших события семнадцатого года. Но от них я узнал не очень много полезного для нас. Пришлось ехать в областной центр – архив лет десять назад перевели туда. Надежд, конечно, у меня было мало… Но тут мне, прямо скажем, повезло. Как рассказали сотрудники архива, в первые дни войны, в начале августа сорок первого года, Гловск бомбила фашистская авиация, и бомба небольшого веса угодила прямо в здание архива, располагавшегося в купеческом особняке. Дом был разрушен, и его развалины простояли до сорок четвертого года, пока не начались восстановительные работы. Тут-то и оказалось, что под обломками стен покоились подвальные помещения, где хранились документы дореволюционные и времен гражданской войны. Среди них были и эти полицейские протоколы.

– Значит, Софья Леопольдовна, бабушка Ольховской, была в горничных у Сасс-Тисовской…

– Именно.

– Но каким образом у нее оказался подлинный “Магистр”? И кто его подменил?

– Загадка…

– И наконец, Капитон Мызгаев. Личность весьма примечательная, если судить по этим бумагам. Где он теперь? Жив ли?

– А ты не предполагаешь, что…

– Мызгаев в нашем городе, – подхватил майор. – Интересная мысль… Но это нам проверить недолго.

И Дубравин поднял телефонную трубку…

– Ну? – не терпелось Белейко.

Дубравин был взволнован; его глаза щурились, в глубине зрачков искрились веселые огоньки.

– Здесь он, Бронек, здесь! Но – жил.

– Не понял.

– Капитон Иванович Мызгаев помер осенью этого года.

– Родственники?…

– А вот это нам предстоит выяснить. И не только это.

– Моя задача?

– Подними всю документацию, которая касается Мызгаева, – сказал майор. – А я займусь родственниками…

Дубравин посмотрел на часы.

– Сегодня уже поздно, – сказал он с сожалением. – Есть другие дела. Но завтра мне нужно в обязательном порядке увидеться с Ольховской…

Утром следующего дня майор позвонил актрисе.

Она еще спала, и вряд ли его звонок доставил ей большое удовольствие.

Но своего раздражения Ольховская не высказала и любезно согласилась принять его немедленно.

А на подобную просьбу у Дубравина уже были основания: вчера ни он, ни Белейко времени зря не теряли.

Когда Дубравин зашел к Ольховской, глаза у актрисы были еще сонными, но кое-какой порядок в квартире она уже успела навести.

– Ариадна Эрнестовна, вы уж простите меня и за этот ранний визит, и за то, что я сейчас напомню вам не очень приятный момент вашей жизни…

Майор сделал виноватое лицо.

– Мне хотелось бы знать обстоятельства смерти вашей бабушки.

Ольховскую его вопрос не удивил. За время следствия она уже привыкла к неожиданным и необъяснимым, на ее взгляд, поворотам в беседах с Дубравиным.

Актриса рассказала.

Майор все записал на магнитную ленту портативного диктофона.

– Вы говорите, паралич… – задумчиво сказал Дубравин.

– Я до сих пор не могу понять, что за причина такой страшной и внезапной кончины. Бабушка, несмотря на весьма преклонный возраст, отличалась довольно неплохим здоровьем. И в тот вечер, провожая меня в театр, на премьеру спектакля, была веселая, бодрая, обещала помолиться за мой успех…

– Вы упомянули, что, умирая, она пыталась что-то сказать. Не припомните, случаем?

– Вряд ли… – после некоторого раздумья ответила Ольховская. – Что-то не очень связное…

– И все же попробуйте. У вас ведь отличная память, – мимоходом польстил Дубравин.

Актриса задумалась. Майор терпеливо ждал.

Наконец Ольховская провела ладонью по своим глазам, как бы отбрасывая невидимую пелену.

– Мне кажется… Или я ослышалась… Она пыталась выговорить какое-то имя. По-моему, Капитон.

– Как… как вы сказали!?

Дубравин даже привстал от возбуждения.

– Точно, Капитон, – уже более уверенно продолжила актриса. – Я еще потом, в суматохе подготовки к похоронам, мельком подумала: кто бы это мог быть? Ведь среди наших родственников и знакомых нет человека с таким именем.

– Нет, говорите? Возможно…

Глаза майора лихорадочно блестели.

– А от Софьи Леопольдовны не остались какие-нибудь бумаги? Переписка, может, дневники…

– Что-то есть…

Ольховская поднялась и вынула из ящика буфета небольшой пакет, завернутый в газету.

– Вот. У меня как-то руки не дошли разобраться во всем этом…

– С вашего разрешения, я посмотрю.

– Конечно. Пожалуйста…

Вырезки из журналов, некоторые – еще из дореволюционных, несколько писем, судя по почерку и фразам, выхваченным Дубравиным мимолетом из текста, от подруг Софьи Леопольдовны, открытки, тонкая книжица с листочками сусального золота, порядком потрепанный поминальник с записями химическим карандашом, засушенная веточка бессмертника…

И фотографии в конверте из рыжей плотной бумаги.

Их было немного, чуть больше десятка. Фотокарточки почти все старинные, на толстом, от времени ломком картоне, некоторые с золотым тиснением по обрезу.

Рассыпав их веером по столу, майор почувствовал, как вдруг пересохло во рту: как же он сразу не догадался?!

Взяв одну из фотографий с овальной рамкой штемпеля и тиснеными золотыми буквами внутри “Фото бр. Наконечниковы”, Дубравин обратился к Ольховской:

– Мне бы хотелось захватить ее с собой. Я вам верну эту фотографию. Думаю, что в скором времени она обязательно будет у вас.

– Не возражаю…

Видно было, что актрису снедает любопытство, но от расспросов она удержалась.

Обратно в управление майор, махнув рукой на свои финансовые затруднения, ехал на такси.

Зайдя в кабинет, он молча бросил на стол перед Белейко фотографию и принялся яростно терзать телефон.

– Черт знает что! – ворчал он раздраженно, когда в очередной раз срывался набор. – Работнички… Телефон починить не могут.

– Женя, да ведь это…

У Белейко не хватило духу закончить фразу. Он только тыкал пальцем в изображенного на снимке молодого человека, рядом с которым стояла светловолосая девушка с зонтиком в руках.

– Именно… Алло, алло! Это ресторан мотеля? Пригласите к телефону Ольховского. Да, музыкант. Что? Должен быть. Ах, вам некогда. Девушка, я из уголовного розыска. Майор Дубравин. Да… Нет, это срочно!

Ожидая у телефона, пока позовут Ольховского, майор с благодарностью вспомнил Алифанову и ее альбом – догадка, которая тогда зародилась в тайниках подсознания, теперь приобрела вполне конкретные очертания…

– Владислав Генрихович? Здравствуйте, майор Дубравин. Вы так и не вспомнили, у кого видели фонарик? Нет? Мне нужно с вами встретиться. Когда? Срочно. Прямо сейчас. Вы не можете? Почему? Ах, да, вы работаете… А после работы? Вот и ладушки. Значит, договорились…

Дубравин посмотрел сначала на сумеречное окно, а затем на часы. Стрелки показывали половину седьмого.

Отступление 4. ПРЕСТУПНИКИ

“Ох, Капитон, что же теперь будет? Господи…” – шептала Софка, лежа в своей постели.

Узкое окошко призрачно белело в темноте накрахмаленными занавесками, в приоткрытую форточку вливался свежий воздух, пахнущий талым снегом, в спаленке было прохладно, но Софка сбросила одеяло – тело горело, как в лихорадке…

Просьбу Капитона сделать оттиски ключей от черного хода, двери спальни княгини и шкафа-сейфа Софка выполнила без особых затруднений – княгиня стала доверять ей всецело и не таилась, как прежде.

Теперь, если ей что нужно было, Сасс-Тисовская со спокойной душой вручала ключи Софке.

Впрочем, хорошо присмотревшись к содержимому шкафа, горничная испытала разочарование – кроме шкатулки с драгоценностями, там не хранилось что-либо стоящее.

Различные бумаги, старинные грамоты, ковчежец с мощами какого-то святого (как объяснила с гордостью княгиня, их привез прадед из Иерусалима) и прочие реликвии старинного рода князей Сасс-Тисовских могли представлять ценность разве что для собирателей древностей или историков.

Готовясь к отъезду в Швейцарию, княгиня как-то мимоходом, небрежно, видимо считая, что этим осчастливит Софку, сказала: “Милочка, я забираю тебя с собой…”

Ей и в голову не могло прийти, что горничная ни за какие деньги и блага не согласится покинуть Россию. А вернее Капитона, если быть совершенно точным, которого она любила всей душой и ревновала отчаянно, как нередко могут ревновать твердые, целеустремленные и порывистые натуры.

И для него она была готова на все…

Вечером княгиня выпила бокал красного вина: спиртное действовало на нее, как снотворное.

Последние два месяца она спала плохо, мучилась бессонницей. Часто среди ночи княгиня поднималась, будила Софку, и та читала ей слезливые французские романчики в скверном переводе.

После Сасс-Тисовская снова засыпала при зажженных свечах. Ее мучили кошмары, спросонья в темноте казавшиеся ей явью.

В этот вечер Софка сделала то, что просил Капитон. Она добавила в вино сонное зелье, купленное за немалые деньги у известной всему городу знахарки.

Когда княгиня взяла в руки бокал, Софка едва не потеряла сознание от страха.

Но все обошлось, только Сасс-Тисовская заметила, что у вина странный привкус, и велела в следующий раз откупорить новую бутылку.

Уснула княгиня быстро и крепко. Но дверь спальни, как обычно, заперла на ключ.

Капитон забежал на минутку.

Он был непривычно сдержан и холоден. Узнав, что Софка исполнила его просьбу, чмокнул в щеку, будто приложил льдинку, и ушел, не сказав ни слова на прощание.

“Что же теперь? Что-о… Обещал – женюсь, уедем… Деньги… Перстень…”

Воспоминание о перстне с бриллиантом словно раскаленным гвоздем пронзило сердце.

Боль была настолько явственной, что Софка даже застонала, схватилась за грудь.

Перстень… Обманет ведь, обманет!

“Дуреха я, дуреха! Обманет, гулена. Ей-ей! Как же мне… тогда? Бросит… Бросит!” – обливаясь холодным потом, подумала Софка.

Вскочила с кровати, не зажигая свет, начала одеваться. Второпях она забыла, что на ней длинная ночная рубаха, но платье снимать не стала, приподняла ее, подвязала шнурком.

Туфли Софка не надела, в одних чулках вышла на цыпочках в коридор.

Дверь ее спальни заскрипела неожиданно громко, и Софка, зажмурив глаза, до крови прикусила нижнюю губу – вдруг услышит кто!

Рядом с ее спальней находилась комната повара. Но за него она была спокойна: толстяк спал, как младенец, утром его не могли добудиться.

По коридору налево, через две двери от спальни княгини, была комната ее сына, – он неделю назад выписался из больницы.

Князь был еще слаб, на ногах держался нетвердо, ходил прямо, как истукан, чтобы не потревожить рану, – сырая, затяжная весна мало способствовала выздоровлению.

Правда, “лекарства”, которые он принимал, вызывали у доктора скептическую улыбку – батарея пустых бутылок из-под спиртного встречала местного эскулапа всякий раз, когда тот приходил навестить молодого князя.

Но запретить возлияния, доктор даже не пытался – Сасс-Тисовский имел чересчур горячий нрав и всего лишь малую толику ума.

В конечном итоге доктора это обстоятельство волновало мало – его услуги оплачивались щедро. А кто спешит перекрыть кран струи изобилия?

Горничная приложила ухо к двери.

В спальне княгини стояла такая мертвая тишина, что, казалось, от стука Софкиного сердца загудели, как бубны, вычурные резные филенки.

Софка в испуге отскочила, прижалась к стене.

Стояла она долго в полной неподвижности, стараясь унять волнение. Немного успокоившись, прошла к следующей двери, которая вела в смежную со спальней княгини комнату.

Она была нежилая и некогда служила спальней усопшего князя, мужа Сасс-Тисовской.

От этой комнаты у Софки был запасной ключ; о его существовании Сасс-Тисовская не знала. Им горничная и воспользовалась.

С некоторых пор Софка заметила, что княгиня стала навещать комнату покойного мужа (обе спальни были соединены дверью).

Любопытной Софке долго не удавалось подсмотреть, что там делает ее хозяйка. И все же однажды замочная скважина приоткрыла ей и эту тайну княгини: в спальне князя находился небольшой тайник.

Открывался он при помощи тщательно замаскированной кнопки, и Софка, чтобы найти ее, потратила уйму времени.

Когда, наконец, это случилось, она ахнула: в тайнике лежал перстень с бриллиантом! Тот самый!

Уже в своей комнатушке Софка долго смотрела в зеркало, даже похлопала себя по щеке – не рехнулась ли?

Ведь она могла поклясться, что этот перстень видела всего лишь полчаса назад на пальце княгини!

(Теперь Сасс-Тисовская держала свои драгоценности при себе, снимая только на ночь; видимо, не доверяла сыну. Он стал подозрительно часто околачиваться возле шкафа, особенно в ее отсутствие, о чем доложила ей Софка.)

И это была загадка, над которой горничная безуспешно ломала голову каждый день.

О своем открытии она не рассказала Капитону – что-то ее сдерживало.

Что именно – Софка просто не отдавала себе в этом отчета. Возможно, она хотела внести и свою лепту в благополучие их будущей семьи.

То, что задумка Капитона была мерзостью, преступлением, Софке в голову не приходило.

Даже наоборот.

Со злой радостью наблюдая за событиями в Гловске, за тем, как присмирели господа и как они дают деру, Софка твердила себе: “Кончилось ваше времечко! Попили кровушки. Теперь все будет нашим… И перстень с бриллиантом…”

Софка считала, что имеет на него прав больше, чем кто-либо из дворни…

В спальне покойного князя Софка долго не задержалась. Она открыла тайник, забрала перстень и, потихоньку замкнув дверь, возвратилась в свою спальню, чуть дыша от нервного перенапряжения.

Долго думала, где спрятать перстень.

Наконец нашлась: распустила свои пышные, густые волосы, замотала перстень в тряпицу и вплела его в толстую косу.

Затем стала собирать вещи – в темноте, на ощупь; Капитон обещал зайти за ней, как все свершит. И на все четыре стороны, вдвоем…

Вдвоем ли?

Капитон копошился минут пять, пока вытолкнул ключ, торчавший в замочной скважине с обратной стороны двери. Он упал на голый пол спальни княгини с громким стуком.

“Ах, сука!” – помянул Капитон недобрым словом Софку, забывшую положить коврик возле двери, как он просил.

Но его страхи оказались напрасными – в особняке по-прежнему было тихо.

Капитон успокоился, и, осторожно вставив изготовленный Афанасием ключ в замочную скважину, медленно повернул его два раза против часовой стрелки…

С Афанасием пришлось повозиться.

Капитону о слесаре-барыге было известно гораздо больше, чем тот мог предположить.

Конечно же, Афанасий понял, для чего Капитону дубликаты ключей и где находятся замки, которые его заказчик хотел открыть.

И кто мог поручиться, что Афанасий не изготовит еще один комплект отмычек – уже для своих дружков, городских мазуриков? Никто.

А вот этого Капитон никак допустить не мог. Несмотря на молодость, он был очень предусмотрителен.

Капитон давно знал, что Афанасий делает на заказ воровские инструменты. Но только тем, кому доверял.

А в доверии у Афанасия были очень серьезные воры, не какая-нибудь мелкая шушера. Им обчистить ночью особняк Сасс-Тисовсой – раз плюнуть.

Он угадал – Афанасий и впрямь изготовил еще один комплект ключей. Это выяснилось после того, как слесарь-барыга упал без памяти от удара кастетом в висок.

Капитон, получая заказ, расщедрился и принес целую четверть хлебного вина, которую жадный до водки Афанасий сам и вылакал; юноша пил очень мало, только для виду.

Когда Афанасий опьянел, Капитон зашел сзади и ударил его кастетом по голове. С непривычки удар оказался слабым, но пьяному Афанасию и этого хватило, чтобы отключиться.

Долго обыскивать мастерскую не пришлось. Капитон нашел отмычки под верстаком. Они уже были аккуратно замотаны в тряпицу и перевязаны куском медной проволоки.

Знать, Афанасий уже ждал «клиента»…

Сволочь, какая сволочь! – ярился Капитон, привязывая Афанасия к верстаку. Вот и верь этим… деловым.

Предварительно опустошив сейф, в котором Афанасий хранил свои накопления, – их оказалось не так и много – Капитон облил помещение керосином, хранившимся в большой бидоне, и, стоя у порога, бросил на пол зажженную паклю.

Последнее, что он запомнил, когда закрывал дверь, были безумные глаза Афанасия, готовые выскочить из орбит. Он уже очнулся, но позвать на помощь не мог, так как юноша вставил ему в рот кляп.

Мастерская сгорела дотла. В этом Капитон постарался убедиться лично. Пожарная команда прибыла в тот момент, когда рухнула крыша мастерской.

Поэтому пожарные не стали торопиться разбирать огнедышащий завал. Со своего опыта они знали, что спасти уже ничего не удастся…

Замок открылся бесшумно, а дверные петли даже не скрипнули (сам смазывал их еще третьего дня).

Княгиня спала.

Толстая свеча у кровати стаяла уже до половины, фитиль свернулся черным колечком, и трепетный язычок пламени то вытягивался вверх острым, раскаленным добела наконечником копья, то расползался по талой восковой лужице увядшим лепестком осеннего цветка.

В спальне царил зыбкий полумрак…

От напряжения Капитону показалось, что княгиня шевельнулась.

Лоб юноши мгновенно покрылся испариной, правая рука судорожно сжала в кармане свинцовый кистень.

Он стоял у изголовья Сасс-Тисовской неподвижно, чуть дыша, крепко стиснув зубы, смотрел на нее искоса, боясь повернуть голову.

“Почудилось… У-уф…” – вздохнул он, наконец, про себя с облегчением и стал открывать шкаф.

Руки молодого человека дрожали, были непослушными, и Капитон провозился с замком долго.

Шкатулка с гербом Сасс-Тисовских на крышке стояла на месте.

Быстро переворошив ненужные ему бумаги, Капитон сунул в карман полушубка черный бархатный кошель княгини, расшитый мелким жемчугом, – в нем лежали ассигнации крупного достоинства, в основном николаевские, – и стал заворачивать шкатулку в платок, припасенный загодя.

Неожиданно за его спиной послышался шорох.

Капитон стремительно обернулся – и тут же упал от сильного удара в грудь. Чья-то массивная туша навалилась на него каменной глыбой, толстые, сильные пальцы вцепились в горло.

Капитон изо всех сил рванулся в сторону, ужом выскользнул из цепких объятий, вскочил на ноги и опять грохнулся на пол, сбитый подножкой.

В лицо дохнуло сивушным перегаром, и хриплый, свистящий шепот всверлился в его сознание:

– Обмануть меня… вздумал? С-собачий сын! Удавлю-у…

“Вилюйский!? Как он?… Откуда?…”

Уже почти ничего не соображая и едва дыша, Капитон наконец вырвал из кармана кистень и ударил им купца по голове.

Тот только тряхнул лохмами – удар пришелся вскользь – и попытался перехватить руку Капитона.

Но не успел – следующий удар попал в висок.

Охнув, Вилюйский обмяк.

Судорожно глотая воздух, Капитон оттолкнул обеспамятевшего купца в сторону, поднялся.

В голове гудело, ноги подкашивались; чтобы не упасть, он прислонился к шкафу. Постоял немного, затем поднял оброненную шкатулку и шагнул к двери.

И тут кто-то схватил его за рукав.

Нетвердо державшийся на ногах Капитон пошатнулся, дернулся, повернул голову – и встретил круглые, горящие глаза княгини!

В белой ночной рубахе, освещенная мерцающим пламенем свечи, она казалась привидением во плоти.

Сасс-Тисовская стояла молча, судорожно зевая широко открытым ртом, как выброшенная на берег рыбина.

Капитон слабеющими руками попытался оторвать ее пальцы от рукава полушубка, но не смог.

Тогда он, зарычав звериным рыком от отчаяния, ударил княгиню кистенем – раз, другой, третий… Сасс-Тисовская опустилась на колени, но рукав не отпускала.

Совсем обезумевший Капитон бил куда попало, совершенно не придерживая руку.

Княгина закричала хрипло и натужно:

– Помогите! Воры! Помо…ги…те…

Краем глаза Капитон увидел, что пришел в себя Вилюйский. Купец заворочался и встал на четвереньки, по-собачьи мотая головой, похожий на медведя-шатуна.

Совсем не помня себя, Капитон дико вскрикнул, рванул пуговицы полушубка, оставив его в руках княгини, выскочил за дверь и, прижимая шкатулку к груди, стремглав бросился бежать по коридору.

Уже вышибая дверь черного хода, державшуюся только на хлипком крючке, Капитон Мызгаев услышал наверху грохот выстрелов – видно, проснулся сын княгини…

Глава 16. ЖЕСТОКАЯ РОЛЬ

Он встретил следователя прокуратуры и сотрудников уголовного розыска во главе с майором Дубравиным на удивление спокойно.

Только холодно блеснул глазами и поинтересовался, в чем его обвиняют.

– В краже драгоценностей у актрисы Ольховской, – ответил майор.

И отвернулся, чтобы ненароком не выдать свой гнев и презрение к этому выродку.

– Да? Забавно…

В его голосе звучала легкая ирония.

– Вы так думаете? – вскинулся Дубравин.

Но под укоризненным взглядом Белейко успокоился и приказал:

– Начинайте обыск. Понятые, прошу сюда…

Искали долго.

Дядя Саша, надев наушники специального прибора, исследовал стены и пол. Остальные оперативники тщательно осматривали каждую вещь в квартире – объект их поиска был чересчур мал и требовал огромного внимания и дотошности.

Отличился Белейко. Он как опытный настройщик музыкальных инструментов терпеливо и осторожно простукивал платяной шкаф на толстых ножках.

Эти точеные подставки под украшенный накладной резьбой ящик привлекли его особое внимание.

– Помоги… – позвал он Дубравина.

Вдвоем они положили шкаф на пол плашмя.

– По-моему, здесь… – сказал Белейко.

И для верности еще раз прошелся крохотным молоточком по одной из ножек.

Высверленное в ножке глубокое отверстие было забито хорошо подогнанной пробкой, и чтобы определить контуры тайника, понадобилась сильная лупа.

Перстень с “Магистром” оказался залит воском, и Дубравин только головой покачал, глядя на довольную улыбку Бронека: это какой же слух нужно иметь, чтобы по звуку определить тайник…

– Ну как? – спросил майор хозяина квартиры, показывая ему перстень. – До сих пор забавно?

Тот промолчал, смотрел на Дубравина ничего не выражающим взглядом, сложив руки на груди.

– Собирайтесь, гражданин хороший, – жестко сказал майор.

И обернулся к понятым:

– Спасибо вам, товарищи. Прочитайте и распишитесь…

Дубравин указал на протокол, написанный Белейко.

В краже он сознался сразу, с какой-то непонятной легкостью, даже облегчением, как показалось Белейко.

Старший лейтенант еще не знал до конца всех обстоятельств дела, а посвятить Бронислава во все нюансы своих новых изысканий у Дубравина просто не было времени.

– Это ваш дед? – показал Дубравин преступнику фотографию, взятую у Ольховской.

– Да…

– Вы удивительно похожи, – сказал майор. – И не только внешне, – добавил он с намеком.

– Может быть…

– Это ваш фонарик?

Майор вынул из ящика стола и положил перед ним изящную вещицу.

Впервые за время допроса в глазах преступника что-то дрогнуло. Но ответил от твердо:

– Нет, не мой.

– Забавно, как вы изволили выразиться ранее. И странно, с какой стати вам не признавать свою вещь?

– Повторяю: фонарик я вижу впервые.

– Ой ли? Вот показания Ольховского, утверждающего, что владельцем фонарика являетесь вы; все-таки вещь редкая, запоминающаяся. Это – показания граждан, которые вместе с вами были в туристической поездке по Германии. Они подтверждают, что тоже видели у вас этот фонарик. И, наконец, заключение экспертно-криминалистического отдела, где указано, что обнаруженный на стекле фонаря след большого пальца левой руки принадлежит вам. Так чей это фонарик?

– Ну, если так… Видимо, я просто забыл. У меня действительно был такой фонарик. Похожий на этот.

– Запишем… И куда он девался?

– Вот уж чего не помню… Где-то посеял. Может, когда ездили на пикник… Нет, не могу вспомнить.

– Пусть будет так. Пока оставим фонарик в покое. Пока… А теперь ответьте на следующий вопрос: за что вы убили Новосад?

В кабинете повисла густая, напряженная тишина. Следователь прокуратуры прикусил нижнюю губу – не смог скрыть волнение.

Преступник, казалось, не понял вопрос. Он сидел все так же прямо, плотно сжав тонкие губы и крепко сцепив пальцы рук, лежащих на коленях.

– Повторяю: за что вы убили актрису Новосад?

Дубравин буквально пожирал взглядом по-прежнему невозмутимого преступника.

– Я ее не убивал…

Взгляд преступника потяжелел. Он подобрался, как перед прыжком, но голос остался ровным и бесстрастным:

– Это ваши домыслы. Перстень взял я. Признаю. Виноват. За что и отвечу перед законом. Но это – увольте…

– Ответите… Товарищ старший лейтенант, – официально обратился майор к Белейко, – пригласите сюда мужчин, которые стоят в коридоре.

Вошедшие – их было четверо – стали у стены.

– И вы станьте туда же… – показал Дубравин преступнику.

Тот нехотя поднялся и пристроился рядом с мужчинами.

– Теперь позовите гражданина Курткина. Он в кабинете майора…

Дубравин назвал фамилию, и Белейко поспешил выполнить приказ.

В кабинет вошел широкоплечий, приземистый парень с немного растерянным, простодушным лицом.

– Вы помогали Маркиным… – майор назвал число, – перевозить мебель?

– Ну да, помогал…

– Вы утверждаете, что кухонный шкаф заносили в квартиру Маркиных вместе с незнакомым мужчиной, вызвавшимся вам помочь?

– Утверждаю.

– Он потом спустился в подъезд вместе с вами?

– Вроде нет…

– Понятно. Посмотрите, пожалуйста, на этих граждан, – показал Дубравин на шеренгу у стены. – Вы никого здесь не узнаете?

Парень вначале недоверчиво взглянул на Белейко, который вел протокол допроса, а затем перевел взгляд на мужчин.

– Во!

Парень радостно ткнул пальцем едва не в грудь преступнику.

– Он! Честное слово, это он!

– Спасибо. Вы свободны, Курткин.

Парень, не отводя глаз от преступника, попятился, затем застенчиво улыбнулся Дубравину и вышел.

– И вам спасибо, товарищи, – поблагодарил майор мужчин. – До свидания. Пусть зайдет дежурная, – обратился он к Белейко.

Дежурная чинно присела на предложенный стул и принялась протирать очки. Преступник по-прежнему стоял у стены, отрешенно глядя в окно.

Майор вынул из папки несколько фотографий и разложил их перед старушкой.

– Помните, вы говорили, что в перерыве между телефонными разговорами Новосад и Алифановой из дома вышли три девушки? И одна не была вам знакома?

– Еще бы не помнить…

– Посмотрите, – показал Дубравин на фотоснимки, – здесь ее случаем нет?

Старушка принялась неторопливо перебирать их, что-то пришептывая. Наконец отложила один в сторону и сказала:

– Знамо, она.

Дубравин не скрывал своего удовлетворения:

– Не ошиблись?

– Да чтобы я ошиблась!… – загорячилась дежурная.

– Хорошо, хорошо, верю. Это, кстати, фотомонтаж…

Когда за дежурной закрылась дверь, майор взял снимок-фотомонтаж и показал преступнику.

– Вам удивительно идет женская одежда, – сказал Дубравин с иронией. – Что вы теперь нам скажете?

Преступник молчал.

– Надеюсь, вы понимаете, что отрицать очевидное нет смысла. Чересчур серьезные улики.

– Сознаюсь…

Преступник растянул свои тонкие злые губы в какой-то странной гримасе, весьма отдаленно похожей на улыбку.

– Я… это сделал. Она случайно увидела… перстень. Пригрозила разоблачением. У меня не было иного выхода… Я любил ее, поверьте! Любил… Будь оно все проклято! И прошу вас, хватит на сегодня…

За окном уже опускался вечер, но Дубравин не зажигал свет в кабинете – так было уютней. Белейко прихлебывал горячий чай и слушал своего друга.

– Знаешь, что меня натолкнуло на эту мысль? Фотография из альбома Алифановой. Там девчата переодеты и загримированы под мужчин. В театральном учат искусству грима досконально, и он, со своей лощеной физиономией, мог применить эти познания в нашем случае, чтобы уйти с места преступления неопознанным. Так и получилось: мы ведь искали мужчину, притом сильного, тренированного, следуя выводам судмедэксперта. А он таким и был – в училище занимался дзю-до, имел первый разряд. Применил прием из серии удушающих. Ему здорово повезло в одном – что он проскочил незамеченным мимо дежурной, когда сообразил помочь Курткину тащить шкаф. И хорошо, что парнишка в конце концов опознал его, вспомнив этот эпизод. Между прочим, его я подозревал с самого начала следствия. Но меня сбило с толку, несмотря на его сомнительное алиби, то, что убийца буквально испарился с места преступления. И поскольку быть такого, по идее, не могло, мы и сосредоточили свои усилия на жильцах дома мужского пола.

– Женя, но какие нужно иметь нервы, чтобы переодеться в одежду убитой, которая лежала рядом…

– Нервы? Это подонок, Бронек. Алчный, развращенный эгоист. Хладнокровный, расчетливый, циничный. Он надел не только платье и пальто Новосад, но и старые сапоги ее – рост у них почти одинаков, размер обуви у него только на номер больше – и платок, и чулки. Свою одежду он сложил в саквояж, протер пол. Только пол, учти, потому что был в перчатках.

– Значит, к убийству готовился заранее…

– Точно… Затем вышел на улицу, где-то переоделся, а саквояж с одеждой Новосад бросил в воду. Помнишь, там рядом пруд? Теперь он покрыт льдом. И на попутке добрался к Ольховскому, где преспокойно сел играть в преферанс. По времени все выходит точно, даже с запасом, я считал.

– И все-таки, как он мог решиться на убийство?

– Выхода у него, видите ли, не было… Прокомментировал – будь здоров…

– Жалко Новосад. Какая изумительная девушка…

– Еще как жалко. И трудно понять, что ее могло с ним связывать.

– Судьба…

– Легче всего наши ошибки на судьбу перекладывать. Но что-то, наверное, в этом есть… У Новосад, как я понимаю, был ключ от его квартиры. Из театра она пошла к нему, но дома его не было. Он где-то задержался по пути. Каким-то образом ей попался на глаза перстень с “Магистром” (как? – завтра узнаем). А что это именно он, Новосад знала точно – видела у Ольховской. Когда появился этот подонок, актриса устроила ему скандал – она ведь была честная, принципиальная девушка. Затем уехала домой, позвонила Алифановой… Не знаю, что Новосад говорила ему, но он понял сразу: молчать она не будет. Оставалось только одно…

– Но зачем? Испугался позора? Вряд ли – верни он перстень добровольно, Ольховская во имя старой дружбы, думаю, не предала бы его поступок огласке. Но пойти на убийство ради перстня с камнем, пусть даже неимоверной цены… Что бы он делал с “Магистром”? У нас его трудно продать. Да и цену никто не даст настоящую.

– Вот именно, у нас… Все очень просто, Бронек. Мне пришлось потревожить Инюрколлегию, чтобы до конца разобраться в этой истории. У него есть родная тетка, вторая дочь Капитона Мызгаева, которому он приходится внуком и на кого так поразительно похож. В годы войны гитлеровцы угнали ее в Германию. Там весной сорок пятого года она вышла замуж за военнопленного француза и уехала жить во Францию. Тетка разыскала через Инюрколлегию Мызгаева, а тот дал ей адрес внука. Несомненно, будучи в Германии, он встречался с теткой. И когда узнал о “Магистре”, принял решение эмигрировать на Запад. Скорее всего, она пригласила его остаться, так как тетка бездетная, а ее муж уже помер.

– Как он узнал о “Магистре”?

– Рассказал Капитон Мызгаев. Он ведь охотился за этим камнем вместе с Шустицкой, бабушкой Ольховской. Это, как ты знаешь, она изображена вместе с Мызгаевым на той фотографии, что я взял у Ольховской. Каким-то образом Софья Леопольдовна выкрала настоящий бриллиант, а Капитону достался страз. Вероятно, сначала об этом он не знал. Мызгаев бежал с подделкой, думал, что оставил свою напарницу с носом. А когда обнаружил, что обманут, сообразил, кто его провел, и начал разыскивать Шустицкую. Нашел, да, видно, поздно. Вот и перепоручил любимому внуку довести начатое дело до конца.

– И тот начал охоту…

– Начал, Бронек. Для этого он попытался возобновить свои прежние отношения с Ольховской, чтобы быть вхожим в ее квартиру. Но тут вышла осечка – Ольховская показала ему на порог. Не хотела ворошить прошлое. И, похоже, она все еще любит своего бывшего мужа… Когда Софья Леопольдовна уехала погостить к другой своей внучке, он решил обыскать квартиру. Но сорвалось: у актрисы был пес, терьер Джим, всегда находившийся в квартире. Пришлось ему еще раз навестить Ольховскую, несмотря на полученный отказ, для того, чтобы избавиться от Джима. Пес ничего не брал из чужих рук, потому он – я так предполагаю – подбросил отраву в миску с едой; она стояла в прихожей. Ольховская его буквально выгнала, наговорив много обидных слов, но он все равно мог быть доволен – замысел удался.

– Хитер…

– Даже чересчур. Сам себя перехитрил. И Джима отравил, и отмычку добротную заимел (видимо, воспользовался рассеянностью Ольховского, выкрал на время у него ключ и сделал копию), да только в первый раз Шустицкая все его усилия свела на нет, раньше времени возвратившись из гостей.

– Могу себе представить эту картину…

– Он просто испугался от неожиданности. А вот Софья Леопольдовна… Включила свет и увидела молодого Капитона Мызгаева. Ведь внук похож на него, как две капли воды. Тут и впрямь может кондрашка хватить кого угодно. А если учесть, что Шустицкая к старости стала очень богомольной…

– Да-а, зрелище…

– А потом все было просто: старуху похоронили, он опять, уже безбоязненно, забрался в квартиру, подменил перстень на поддельный и в радости удалился. Подменил потому, что хотел выиграть время. И был уверен, что Ольховская не в состоянии отличить страз от настоящего “Магистра”. Кроме того, он не знал, что актриса показывала перстень ювелиру. Действовал наверняка: даже если бы Шустицкая представила внучке камень, как бриллиант, а тот на поверку оказался простой стекляшкой, то Ольховская (а это несомненно так) решила бы, что бабушка заблуждалась. И впрямь, откуда в их небогатом семействе такое сокровище? Но если бы Ольховская и поверила бабушке, что камень в перстне не страз, то, следуя логике этого типа, она должна была оставить бриллиант себе. И уж вовсе невероятным было для него желание актрисы сдать “Магистр” государству. Он даже в мыслях не мог допустить подобное.

– Случись все по его задумке, ему оставалось только дождаться удобного момента, чтобы уйти вместе с “Магистром” за границу.

– Понятное дело… Но тут вмешался совершенно непредвиденный случай в лице Новосад. И все же он думал, что разыскать нам его не удастся; по крайней мере так быстро. Ведь все было исполнено чрезвычайно ловко и чисто. Настолько чисто, что я, грешным делом, уже подумал: не профессионал ли сработал? Вспомни фонарик западногерманского производства, который нашла Ольховская в комнате своей бабушки.

– У меня тоже такая мысль мелькнула. Сейчас фанатических любителей исторических раритетов пруд пруди. И подобные случаи уже бывали.

– Именно. Действительно, какой-нибудь богатый иностранец, узнав о существовании «Магистра», и впрямь мог нанять профессионального охотника за сокровищами. Тем более, что камень, как я узнал, проштудировав соответствующую литературу, мог заинтересовать одну из масонских лож.

– Даже так? – удивился Белейко.

– Даже так, – подтвердил Дубравин. – «Магистр» имеет для масонов какое-то мистическое значение. Фетиш. Они его ищут уже несколько столетий. И чтобы выкупить камень, масоны за ценой не постоят.

– Похоже, об этом знал и наш клиент, – задумчиво сказал Белейко.

– Не исключено. Потому-то он и рвался на Запад. Кстати, визу ему уже открыли. Осталось только купить билет…

– И помахать нам крылышками, – подхватил старший лейтенант.

– Точно.

– Вовремя мы его притормозили. Как ты думаешь, почему он не спрятал камень в более надежное место? Ведь, как говорится, дальше положишь, ближе найдешь.

– Боялся, что “Магистр” может опять каким-то образом затеряться. Мало ли что, под рукой все-таки надежней. К тому же, он не допускал даже мысли, что мы так быстро выйдем на его след. Несмотря на внешнюю невозмутимость, он был потрясен до глубины души. А потому так быстро раскололся.

– Интересно, он знал, что Новосад звонила Алифановой?

– Вряд ли. Был уверен, что она этого не сделает. Видимо, Новосад назначила ему какой-то срок, чтобы он за это время вернул перстень Ольховской. И пообещала к тому времени не поднимать шума. Но она была чересчур потрясена неожиданным открытием и позвонила лучшей подруге, чтобы поделиться своим горем, ведь он был ей не безразличен.

– И, наверное, открыла дверь, как только он позвонил, думала, что Алифанова.

– Не знаю. Его она тоже впустила бы…

Неожиданно зазвонил телефон. Белейко даже вздрогнул. Дубравин поднял трубку:

– Да, я… Здравствуйте, Модест Савватиевич! Как ваше здоровье? Что? С признанием? Простите, не понимаю… Да, да, слушаю… Понял, все понял. Это уже не важно, Модест Савватиевич. С вашим другом все в порядке. “Магистр” найден. Надеюсь, на этот раз подвоха не будет. Так что приглашаю вас завтра к десяти часам утра в управление. На встречу с “Магистром”. Договорились? Вот и ладушки. Всего хорошего!

– Что он хотел? – спросил Белейко.

– Вспомнил, кому говорил после посещения Ольховской о ее находке. Здесь в городе, на окраине, живет его старый друг, Георгий Бобров, с которым он работал в подмастерьях у ювелира Содомского еще в Гловске. Вот он и поделился с ним новостью… Но Модест Савватиевич клянется мамой, что его друг Жора – честнейший человек и не способен на преступление. Поверим ему на слово?

– Поверим, – весело ответил старший лейтенант.

И они оба громко и с облегчением расхохотались.

– Ну что же, «Магистр» найден, дело об убийстве Артуром Тиховым актрисы Новосад пришло к финишу, а я собираюсь стартовать… – Белейко мечтательно прищурил глаза. – В отпуск… Представляешь, Женя…

Договорить он не успел: включился селектор, и хрипловатый голос Драча напомнил Дубравину, что через минуту начинается оперативное совещание.

Майор весело подмигнул Белейко, затем грозно нахмурился, выпятил подбородок и тяжелой поступью начальника ОУР, чуть приволакивая ноги, вышел из кабинета.