Кто может остановить разбушевавшегося киборга - убийцу, обрушившегося на город Клевезаль? Ведь роботу доступно искусство мимикрии и он предпочитает действовать под личинами своих будущих жертв, сея панику и всеобщую подозрительность. Наверное, это под силу бессмертному супербойцу Лигуму, вот только первыми итогами его охоты на убийцу становятся ни в чем не повинные люди.

Содержание:

Пожелайте мне неудачи

Такой славный убийца

Владимир Ильин

Пожелайте мне неудачи. Такой славный убийца

ПОЖЕЛАЙТЕ МНЕ НЕУДАЧИ

Посмотрите, вот он

без страховки идет.

Чуть правее наклон –

упадет, пропадет!

Чуть левее наклон –

и его не спасти!..

 Владимир Высоцкий

Часть 1

Тайна Опеки (год 1986)

Есть в Комитете один отдел, которого нет. Это парадоксальное утверждение объясняется следующим образом: если верить бумаге, на которой зафиксирована организационно-штатная структура Комитета, то отдел, о котором пойдет речь ниже, не существует. Просто-напросто нет там такой клеточки, которая бы называлась «отдел нуль», «нулевка», «три нуля» и просто – «Опека» (уже потом я узнал, что официальное наименование было – «Особый отдел Опеки», ООО сокращенно; из-за этого сокращения в девяностые годы отдельные злые языки называли нас «обществом с ограниченной ответственностью»).

Тем не менее, такая штатная единица имеется, и укомплектована она соответствующими кадрами (количество которых, правда, никто, кроме начальника отдела, не ведает), и выделяются на ее деятельность финансовые средства (опять же, объем годовой сметы известен лишь тому руководству, которое недосягаемо для рядовых сотрудников и начальников, но если бы даже эта цифра стала известна, то она наверняка превзошла бы ту сумму, которая отпускается ежегодно из госбюджета на деятельность всего Комитета), и выполняет она реальные задачи (хотя и строго засекреченные), и, возможно, кто-то из комитетчиков даже что-то такое об этом слышал, но… Все прочее, как принято изъясняться в бульварной литературе, «покрыто мраком ужасной тайны».

По сравнению с другими подразделениями Комитета у этого отдела, есть одно преимущество: его сотрудники не обязаны являться на службу в одно и то же, раз и навсегда определенное место. Разумеется, это вовсе не означает, что у них нет своей штаб-квартиры. Однако шеф их, который известен не только вне, но и внутри отдела под кличкой «Генон», обычно встречается со своими подчиненными в самых разных точках города, тем более, что помещений, оборудованных под явки, у отдела Опеки – хоть пруд пруди. В одной только Москве их больше тысячи.

Именно так, в духе киношно-литературной конспирации, и произошла моя первая встреча с таинственным Геноном, в распоряжение которого меня направили после того, как я вернулся из загранкомандировки по делам Комитета.

(Это было мое первое задание, и нетрудно представить, как я был по-щенячьи горд и доволен собой, полагая, что неплохо справился со своей задачей. Стрелять, правда, в ходе выполнения этой миссии, против моих ожиданий, мне не пришлось вовсе. Драться – тоже. Единственным приключением, скрасившим долгое и унылое копание в местной периодической печати многолетней давности, явилась езда на машине с отказавшими тормозами на горном серпантине, над краем двухсотметровой пропасти.)

Вернувшись и доложив непосредственному начальству о выполнении задания, я надеялся получить орден или хотя бы положенный календарный отпуск. Вместо этого мне сообщили, что со мной хочет побеседовать полковник Генон.

– А кто это такой? – поинтересовался я.

– Начальник одного из отделов Комитета, – вежливо сказало мне Непосредственное Начальство.

– Нельзя ли поподробнее?

– Пока нет.

Даже желторотый новичок в нашем ведомстве знал, что в подобных случаях «пока» может означать, как минимум, полвека.

– Куда я должен явиться?

– Он сам тебя найдет, – загадочно сказали мне. – Единственное, что от тебя требуется, – это чтобы ты завтра весь день гулял по городу. Маршрут изберешь себе сам…

– Ладно. Как его имя-отчество?

– Оно тебе не нужно. Обращайся к нему просто – Генон. И не называй его полковником, у него идиосинкразия к обращению по воинским званиям…

Признаться, идея игры «в шпионы» не где-нибудь за рубежом, а дома вызвала у меня смешанное чувство недоумения и тошноты.

Когда на следующий день, в разгар часа пик, будучи вне себя от бессмысленных кружений по городу, я направлялся к выходу станции метро «Медведково», меня остановил милиционер из числа тех, что неизменно торчат в стороне от эскалатора с дубинкой в руке, безучастно разглядывая прохожих.

– У вас с собой документы, гражданин? – поинтересовался он и, когда я утвердительно кивнул, добавил: – Тогда не откажите в любезности выступить в роли понятого.

Я пожал плечами и последовал за ним в так называемую «комнату милиции», вход в которую был в углу вестибюля.

Пройдя по узкому и затхлому коридорчику, мы оказались в маленькой комнатушке, где имелся письменный стол и две деревянные скамьи, испещренные странными темными пятнами – видимо, на них частенько кого-нибудь били.

На одной из скамеек вальяжно развалился пожилой человек, на вид, ни дать ни взять, – рабочий какого-нибудь «Серпа и Молота». На нем был промасленный, лоснившийся от грязи пиджак, клетчатая рубашка с ветхим воротником и мятые брюки неопределенного цвета. Человек находился в так называемом «красноречивом состоянии», поскольку то и дело порывался что-то объяснить непослушным языком сидевшему за столом мордастому лейтенанту, который, не слушая пьяного, привычно заполнял протокол задержания.

Присев на самый краешек второй скамьи, на пьяного испуганно косилась дама бальзаковского возраста. Судя по ее взглядам, выступать в роли понятой при задержании алкоголиков ей приходилось нечасто.

Лейтенант объяснил нам с дамой, что требуется освидетельствовать результаты личного обыска задержанного. Услышав про обыск, пьяница впал в нездоровое оживление и принялся втолковывать милиционерам, в каком именно месте своего тела он их видал и каким образом он, потомственный пролетарий, трижды висевший на заводской доске Почета, будет препятствовать тому, чтобы какие-то «ментовские рожи» обшаривали его карманы. Волосы его окончательно растрепались и упали сальными прядями на раскрасневшееся лицо, перегаром от него разило, как принято выражаться, «на три метра против ветра», хотя до окончательного помутнения рассудка он, по-моему, еще не дошел.

– Приступайте, сержант, – невозмутимо приказал лейтенант своему подчиненному, а сам невозмутимо принялся переписывать паспортные данные – меня и дамы.

Сержант схватил «потомственного пролетария» за шиворот, тот в исступлении заверещал, но сержант неожиданно ловко ткнул ему под дых и закрутил одну руку за спину, лишив задержанного какого бы то ни было шанса сопротивляться. Действовал он не церемонясь, и я не сомневался, что после того, как мы с дамой покинем помещение, темных пятен на скамейке может существенно прибавиться. Если, конечно, задержанный не угомонится добровольно…

Второй рукой сержант стал выворачивать карманы «трижды висевшего на Доске Почета», и на пол посыпались какие-то жалкие медяки, грязный мятый носовой платок, расплющенные, но частично уцелевшие папиросы «Беломор» и расческа с несколькими брешами в ряду зубьев.

Лейтенант тщательно пересчитал мелочь, скрупулезно переписал все предметы в протокол и дал его нам с дамой для подписи. Разумеется, женщина подписала бумагу не глядя – по-моему, ее уже начинало тошнить от мощных ароматов, скопившихся в дежурной части, потому что, швырнув ручку на стол, она, с разрешения лейтенанта, пулей выскочила из комнаты, очевидно, торопясь домой к интеллигентному мужу, визгливой болонке и обязательному фильму после программы «Время».

Когда стук ее «шпилек» стих в коридоре, я потянулся к ручке, но лейтенант неожиданно лукаво улыбнулся и, порвав протокол одним движением пополам, швырнул его в мусорную корзину.

– Что-то не так? – осведомился я. В голову мою полезли многочисленные примеры нарушения прав человека в нашей стране, о которых было известно каждому, но которых официально не было и быть не могло в принципе в условиях предельно развитого социализма.

– Спасибо за содействие, лейтенант, а теперь оставьте нас наедине с этим гражданином, – послышался незнакомый начальственный голос.

Я взглянул на соседнюю скамью. Человек, сидевший на ней, так разительно преобразился, что теперь за пролетария, и уж тем более – за пьяного пролетария, его мог бы принять только очень близорукий человек.

– Меня зовут Генон, – сказал он, когда милиционеры вышли из комнаты. – Извините за спектакль, который пришлось разыграть перед вами, но поверьте, что это было необходимо… Нашего отдела официально не существует в природе, и вовсе не хочется, чтобы в один прекрасный день нас открыл кто-нибудь – пусть даже человек, не имеющий никакого отношения к нашей специфической деятельности.

Я думал, что человек, скрывающийся под странной кличкой, первым делом попросит меня рассказать о себе, но он небрежно сказал:

– Ну что ж, мой хороший, биография ваша меня не интересует, поскольку я знаю ее не хуже, а может, даже и лучше вас… Не будем терять время и перейдем непосредственно к делу. Разумеется, я мог бы разговаривать с вами сейчас очень жестко, без всяких «если» и «не хотите ли?»… Я мог бы сослаться на присягу, которую вы принимали, поступая в Комитет, и одним из пунктов которой является безоговорочное подчинение приказам руководства. Но я ничего не собираюсь диктовать вам. Работники из-под палки мне не нужны. Поэтому можете начинать обдумывать официальное предложение о переходе в наш отдел… Если вы согласны поступить под мое начало, то ровно год вы будете выполнять задание исключительной важности и конфиденциальности. Имейте в виду, что эта работа может занимать у вас двадцать четыре часа в сутки. Если все будет нормально, то через год вы получаете солидное денежное вознаграждение, квартиру улучшенной планировки, полгода отпуска и возможность выбора своего дальнейшего будущего.

Если вы так захотите, то сможете вернуться на прежнее место службы…

Генон сделал паузу, и я воспользовался ею, чтобы спросить:

– Что я должен буду делать?

– Вы должны будете осуществлять постоянную опеку одного человека.

– Кого именно?

– К сожалению, этого я пока не могу вам сказать.

Все ясно, подумал я. Речь, наверное, идет о какой-нибудь крупной политической фигуре. Судя по секретности – как минимум, члена Политбюро.

– Но меня не готовили для выполнения функций телохранителя, – заметил я.

– Я знаю. Но я не сказал, что вы должны стать чьим-то телохранителем, – возразил Генон. – Я сказал – «опека». А эта миссия намного шире и сложнее, чем просто оберегать кого-то от покушений. Ваша задача, мой хороший, будет заключаться в том, чтобы уберечь опекаемого от всевозможных неприятностей, которые могут с ним случиться.

– То есть?

Генон встал и прошелся по комнатушке. Было видно, что в жизни ему пришлось отмерить своими ногами немало километров в клетушках служебных кабинетов.

– Представьте себе такой тротуар, – наконец, сказал он, – на котором то тут, то там разбросаны шкурки от бананов, настежь открыты крышки канализационных люков… кое-где разлита краска… с крыш домов на тротуар периодически валятся кирпичи…

– Да это не тротуар получается, а армейская полоса препятствий, – с иронией сказал я.

– Вот-вот, – с серьезным видом подтвердил Генон. – И такова вся наша жизнь – сплошная полоса препятствий. Одни умудряются преодолевать ее с переменным успехом, и таких в обществе больше всего… Правда, есть счастливчики, которым удается ни разу не поскользнуться на кожуре банана и вовремя избежать холодного душа из лужи с проезжей части от несущихся мимо автомобилей. Но есть и так называемые неудачники…

– Почему это – так называемые? – грубо спросил я. Сказать по правде, меня к тому моменту уже стали раздражать примитивные философско-лирические метафоры моего собеседника. Так же, как и его явное стремление к вычурности – об этом свидетельствовало хотя бы его обращение ко мне «мой хороший», которое более подходило почтенной матроне, нежели полковнику Комитета. (Впоследствии я убедился, что Генон употреблял подобное обращение даже к малознакомым людям. В начале своей карьеры он практиковал тактику выведения собеседника из психологического равновесия, чтобы получить доминирующую позицию в общении с ним. В более зрелом возрасте эти слова вошли у него в привычку – как у других людей входит в привычку носить часы на левой руке и уходя смотреться в зеркало.)

– Потому что, как правило, в своем невезении человек склонен винить кого угодно, только не себя самого, – усмехнулся Генон. – А ведь яму себе каждый роет себе сам, и в колодец плюет, не заботясь о последствиях… Впрочем, мы отвлеклись.

Так вот, образно говоря, ваша задача будет заключаться в том, чтобы уберечь одного из прохожих, бредущего по нашему воображаемому тротуару, от физических и моральных травм. От моральных даже больше, чем от физических, и, по большому счету, мы вам предлагаем роль не телохранителя, а как бы душехранителя этого человека…

Внутренне я похолодел. Едва ли Комитет стал бы так опекать даже кого-то из состава Политбюро. Только один человек в стране мог бы стать объектом подобной опеки, и я вовсе не горел желанием оказаться в числе людей, ответственных за его благополучие… Но почему тогда меня пытаются купить? Разве не было бы достаточно приказа, чтобы зачислить меня в свиту лакеев, обслуживающих того, кто в нашей стране лишь формально не называется королем или президентом? И какую сумму Генон имел в виду, говоря о «солидном вознаграждении»?

Именно этот вопрос я и задал своему таинственному нанимателю – впрочем, скорее, для проформы: сотрудники Комитета привыкли работать за жалкую зарплату, а премиальные если и были, то не намного превосходили те суммы окладов, за которые приходилось расписываться в ведомости…

Но когда Генон склонился к моему уху и шепотом назвал цифру, я подумал, что либо я ослышался, либо мой собеседник оговорился. Но он кивком подтвердил, что никакой ошибки здесь нет. Видно, тот человек, которого нужно «опекать», является толстосумом, подумал я. Каким-нибудь подпольным миллионером… В Комитете с давних пор ходили слухи о том, что иногда наши шефы берутся за исполнение приватных поручений частных лиц, чтобы хоть как-то компенсировать скудность бюджетных ассигнований. Видимо, это был как раз такой случай, и именно этим объяснялась столь строгая секретность вокруг работы, явно не соответствующей профилю нашей деятельности.

– И второе, – продолжал Генон. – Если вы не беретесь за это дело, то мы с вами сегодня не виделись. И еще… Никаких неприятных последствий отказ вам не принесет, уверяю вас. Вы продолжите свою работу в прежнем подразделении как ни в чем не бывало.

– Я должен дать ответ сразу? – спросил я.

– Увы, но это так, – признал мой собеседник.

Я хотел сказать, что, конечно же, надо быть чокнутым, чтобы, выучившись на оперативника-профессионала, согласиться стать нянькой для взрослого человека, но с огромным удивлением услышал, как мой язык произносит:

– Я согласен.

(Уже позднее, улучив момент, когда Генон разоткровенничался, я спросил его, почему из тысяч сотрудников Комитета он выбрал именно меня. «Просто я знал, что из тебя выйдет превосходный „опекун“, – самодовольно заявил мой начальник, а когда я вопросительно уставился на него, добавил: – Поверь на слово доктору психологических наук, мой хороший!». «И чем это таким особенным я выдал свою потенциальную профпригодность?», не преминул полюбопытствовать я. «В разговоре со мной ты не кивал ежесекундно, как бы поддакивая, как это делают некоторые карьеристы», полушутя ответил Генон. «А если бы я все-таки отказался?», спросил я. «Если бы да кабы на носу б росли грибы!», сердито прошипел сквозь зубы шеф.)

Так я стал участвовать в этой дурацкой операции под не менее дурацким кодовым наименованием «Опека».

Самым скверным оказалось то, что ни Генон, ни его приближенные не спешили посвящать меня в подоплеку Опеки. Естественно, что при первом же знакомстве с досье нашего подопечного, состоявшем из десятка пухлых папок, похожих на тома судебных дел, у меня возникла масса вопросов, хотя и не имеющих непосредственного отношения к выполнению отведенных мне в операции функций, но тем не менее достаточно важных для того, чтобы, как я считал, не быть тупоголовой пешкой в этой игре.

Вопрос первый. Что представляет из себя на самом деле человек, которого мы обязаны опекать? (Конечно же, тех сведений, которые содержались в весьма подробном досье, мне было мало, да и, по правде говоря, не очень-то я им доверял, полагая, что за строчками анкет, автобиографий и прочих документов скрывается некий подтекст. Кстати говоря, в деле ничто не указывало на какую-либо исключительность опекаемого. Это был обычный человек, проживающий в коммунальной квартире и получающий инженерскую зарплату в сто тридцать рублей.

Звали его… Впрочем, это не так важно – и имя, и фамилия у него были самыми обычными, поэтому в дальнейшем я буду именовать этого человека по давней привычке так, как его называли в «отделе три нуля»: Подопечный.)

Вопрос второй. Когда Комитет приступил к Опеке и с чего вся эта история началась? В том досье, которое мне довелось изучить в тишине одного из читальных залов «Ленинки» (еще одна дань требованиям строжайшей конспирации, выглядевшая тогда, по моему мнению, как безусловная блажь людей Генона, спятивших от отсутствия реальных врагов; хотя действовала такая мера безукоризненно: кому могло прийти в голову, что оперативные документы Комитета можно запросить для ознакомления во Всесоюзной государственной библиотеке – правда, только после предъявления многоступенчатого пароля и только у одной сотрудницы читального зала, коей являлась лейтенант N.?), имелось много всяких бумажек и фотографий, но все они были посвящены объекту, а не ходу операции. Не было в этом деле ни шифрованных донесений, ни категорических распоряжений начальства на полях секретных докладных, ни даже каких-нибудь чисто хозяйственных отчетов о перерасходовании средств, отпущенных на операцию, – одним словом, в папке отсутствовала какая бы то ни было оперативная документация, хотя она неизбежно наличествует при проведении даже самых мелких оперативных мероприятий…

Вопрос третий – и для меня сразу ставший самым главным. Почему Комитет опекает рядового советского инженера, да еще и делает из этого государственную тайну номер один? Здесь поле для самых различных предположений открывалось весьма широкое – от фантастических гипотез относительно инопланетного происхождения объекта Опеки до тривиальных версий о том, что он является резидентом иностранной разведки, коварно покусившимся на тайны нашей «оборонки».

Разумеется, ни одно из возможных объяснений при более тщательном рассмотрении не давало удовлетворительного ответа на все вопросы.

Были и другие, более мелкие вопросы, каждый из которых каким-нибудь образом был связан невидимой цепочкой с одним из главных.Я досконально изучил все десять томов дела моего подопечного, но так и не нашел ни малейшей зацепки. (Уже потом, когда со мной проводился так называемый «технический инструктаж на местности», Генон частенько проверял, насколько я усвоил данные, содержавшиеся в том добросовестно составленном досье. «А ну-ка, скажи, мой хороший, – с хитрецой усмехаясь, мог молвить он, обращаясь ко мне и кивая на экран монитора „наружки“, на котором наш человек стоял в очереди к киоску с надписью „Мороженое“, – что он сейчас возьмет: „стаканчик“, эскимо или пломбир?»… Несмотря на то, что столичные хладокомбинаты в те годы, как и многие другие отрасли отечественной экономики, трудились в состоянии перманентной агонии, на витрине киоска наличествовало сортов пять-шесть мороженого. «Готов поспорить, шеф, что это будет „лакомка“ за двадцать восемь копеек», не поддавался я на провокацию, и Генон довольно хмыкал, когда мой прогноз сбывался.)

Даже тогда, когда я приступил к непосредственному исполнению своей задачи в рамках Опеки, мне мало что было известно о данной операции. По существу, я не знал о ней ничего. На косвенные вопросы об Опеке Генон и инструкторы, проводившие со мной «вводный курс», уклонялись с ловкостью цирковых эквилибристов, а когда однажды я попытался напрямую потребовать, чтобы меня посвятили в суть дела, то Генон рявкнул в том смысле, что, мол, любопытных на войне убивают в первую очередь… Оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь мне станут доверять больше, чем сейчас.

На первых порах мне доверили одно из черновых занятий в системе Опеки. Я должен был ежедневно, в течение двенадцати часов, неотступно следовать за Подопечным при его перемещениях по городу с задачей обеспечить его физическую безопасность.

При этом я мог применять любые средства, которые считал необходимыми в той или иной обстановке. При мне всегда имелось оружие (впрочем, и без него после спецкурса по программе «Боевая машина» я способен был наделать много всяких пакостей тем, кто попытался бы встать у меня на пути), и если бы я решил, что мне надо изрешетить пулями кого-нибудь из посторонних людей, я имел право сделать это без особых для себя последствий. Однако основной задаче сопутствовала обязанность сохранения своей «невидимости» для Подопечного. С этой целью, помимо различных, даже самых изощренных, способов наружного наблюдения неоднократно приходилось использовать косметику, переодевание и другие средства изменения внешности. Мы, «опекуны», не имели права дать Подопечному повод для подозрений в том, что его сопровождают. Мы должны были уподобляться ангелам-хранителям, чтобы ежесекундно быть рядом с Подопечным, но так, чтобы он нас не замечал, как человек не замечает того воздуха, который вдыхает…

Да, это была низшая ступень Опеки. (Позднее, когда в нашей стране компьютеры, а вместе с ними – и компьютерные игры, стали более доступными массам, я поразился сходству схемы операции «Опека» с какой-нибудь аркадной игрушкой типа «Принца» или «Голден Экс». И там, и тут суть была одна: герой продвигается к цели, последовательно переходя от низших уровней к высшим.) Такой вывод можно было сделать хотя бы на основе тех ограничений, которые налагались на мою оперативную деятельность – как во временном, так и в пространственном плане. Мне был выделен определенный сектор в городе, в пределах которого я обязан был действовать. Это был небольшой квартал, состоявший из десятка жилых домов, пары магазинов и прочих объектов обслуживания населения… Да и сам интервал времени, который мне отводился, – от нуля до двенадцати часов – оказался не таким уж насыщенным событиями в жизни Подопечного. Ночью-то нормальные люди, к каковым относился и Подопечный, имеют обыкновение спать, а не шататься по улицам, а ведь большую часть «моего времени» занимала ночь. Далее. В мою «сферу интересов» входила лишь забота о физической неприкосновенности Подопечного, а, как я сам потом убедился, Генон был прав: телохранителем быть намного проще, чем душехранителем. Ну и, наконец, поначалу меня явно подстраховывали мои более опытные коллеги…

Разумеется, я не собирался лезть в бутылку и доказывать с пеной у рта Генону, что способен на большее, чем таскаться тенью за Подопечным и следить, чтобы он, зазевавшись, не угодил ненароком под троллейбус да чтобы ему не обидели пьяные хулиганы, если он будет возвращаться домой после полуночи.

К тому же, забот поначалу мне и так было достаточно. График работы был организован так, что времени на свои личные дела почти не хватало. Помимо тех двенадцати часов, когда я должен был находиться в «повышенной боевой готовности», не исключалась возможность того, что в любой другой момент меня поднимет по тревоге либо сам Генон, исполнявший в операции роль главного координатора, либо оперативный дежурный по Опеке – была у нас и такая функциональная обязанность, которую поочередно исполняли самые приближенные к Генону лица. Кроме этого, чтобы постоянно быть в курсе обстановки, следовало несколько раз в «личное время» запрашивать у дежурного сводку новостей Опеки (при «лавинообразных изменениях ситуации» я должен был перейти на постоянный прием сообщений с помощью крошечного радиотранслятора – позднее с этой целью стали использоваться пейджеры и сотовая связь).

Первое время, отдежурив свой срок и добравшись в однокомнатную квартирку, которую мне любезно выделил «отдел нуль» на время выполнения задания, я валился с ног от усталости. Хотя, если разобраться, ничего особенного делать мне не приходилось. Да, пару раз в течение первого месяца мне пришлось прийти на помощь Подопечному, но в обоих случаях вмешательство мое носило чисто профилактический характер и, по большому счету, не было вызвано какими-то экстремальными обстоятельствами. Мне даже и таскаться-то за Подопечным особо не приходилось, если не считать провожания его утром на работу. Все остальное время я слонялся в окрестностях НИИ, где он работал. Тем не менее, я уставал… Может быть, сказывалось напряжение, вызванное всей этой дурацкой атмосферой таинственности вокруг Подопечного, когда не знаешь, чту может произойти. Ведь страшнее всего человеку тогда, когда он не понимает окружающего мира и не может прогнозировать, что его ожидает через час, завтра, на следующей неделе… А может быть, дело было в другом. Не знаю…

Однако, несмотря на усталость, проклятые вопросы продолжали сверлить мой утомленный мозг. И дело было не в праздном любопытстве с моей стороны, вернее, не в нем одном. С одной стороны, я понимал, что всей этой возне, затеянной Комитетом вокруг скромного инженеришки, кем-то наверху, видимо, придается такое важное значение, что даже рядовых исполнителей решено не посвящать в замысел операции, и не обижался: в конце концов, командир роты, поднимающий бойцов в атаку, чтобы овладеть невзрачной высоткой, не обязан знать, какая роль отводится этой точке на карте в стратегических планах главнокомандующего. Так уж наш мир устроен, что люди имеют равные права только теоретически, практически же кесарю – кесарево, в том числе и в отношении обладания информацией… Но с другой стороны, мной в то время овладел нездоровый азарт. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы уяснить: от меня скрывали нечто важное, а это дразнило мой исследовательский инстинкт – каждому человеку он присущ в той или иной степени, ведь именно поэтому люди так обожают транжирить время на решение кроссвордов, головоломок и прочую чепуху, от которой, как известно, хлеба насущного не прибавляется. Поэтому тайна, которой была окутана Опека, все больше становилась как бы перчаткой вызова, брошенной моим умственным способностям…

Вернувшись в свою холостяцкую каморку после очередного раунда дежурства и наскоро перекусив, я ложился, не раздеваясь, на тахту, прикрывал глаза и начинал мысленно перебирать страницы личного дела Подопечного заново – одну за другой, не спеша, то и дело останавливаясь, чтобы обсосать какие-нибудь факты наподобие рыбьих косточек…

Вскоре я почувствовал, что картина начинает понемногу проясняться. Не сказать, что в результате своих размышлений я получал стопроцентную уверенность, но кое за что мне удавалось зацепиться.

Я составил для себя перечень тех событий в жизни Подопечного, которые, на мой взгляд, имели хоть какое-то отношение к Опеке (то есть, привлекли внимание Комитета к этому человеку, были проявлением Опеки, и так далее). Их было не очень много.

… Итак, рождение в небольшом городке на Урале в тот год, когда Гагарин совершил полет в космос (имеет ли это значение?). Родители – ничего особенного из себя (разумеется, для Комитета, и только для Комитета!) не представляли и представлять не могут, ввиду того, что к государственным и иным тайнам доступа не имели, трудились на электромеханическом заводе всю сознательную жизнь (отметить, что отец умер, когда мальчику было десять лет, от рака гортани).

Факты из слюнявого детства: первый зуб прорезался в возрасте одного года с лишним (интересно, нормально это или нет?)… Говорить начал поздновато: в два с половиной года, причем слово, которое произнес первым, было не «мама» и не «папа», а почему-то –"шерсть"… Благодаря бабушке, с которой оставался дома, пока родители были на работе, рано начал читать (в три с половиной года одолел «Капитанскую дочку» – естественно, на уровне механического прочтения без особого понимания смысла, а в четыре года по заказу соседей, гостей и родственников бегло шпарил передовые статьи из «Правды»)… В семь лет Подопечный идет в школу, каковую успешно заканчивает десять лет спустя. С первого класса – отличник. Круг интересов в школьные годы: литература (детективы, фантастика, стихи), музыка (рок, поп, барды), радиотехника (сборка детекторных приемников, всевозможных усилителей, радиоуправляемых моделей и еще черт знает чего) – в общем, достаточно стандартно для поколения, выросшего в условиях научно-технической революции и развитого социализма… Окончив школу, Подопечный пытается поступить в юридический институт (влияние увлечения детективами?), но в те годы в юрвузы принимали, как правило, людей с двухлетним трудовым стажем, да еще и с рекомендацией горкома комсомола, поэтому неудивительно, что у Подопечного даже не приняли документы. Как ни странно, последовать примеру многих своих ровесников и сунуться в какой-нибудь лесотехнический, куда брали даже с тройками, юноша не захотел, а вернулся в родной город и скромненько пристроился в ПТУ на курсы, чтобы через год получить в зубы диплом токаря-универсала (о, как это звучит гордо!) третьего разряда. ПТУ есть ПТУ, и наиболее заметными событиями за этот год были: похождения в компании – «шобле», на местном жаргоне – по танцплощадкам, рюмочным и женским общежитиям, в результате чего отрок однажды теряет свою юношескую невинность и на всю жизнь получает стойкое отвращение к дешевому портвейну и смешиванию в желудке принципиально разных спиртных напитков… От окончательного разложения и деградирования до уровня среднего местного жителя Подопечного спасает призыв в армию, каковая, согласно формулировке, обнародованной на одном из партсъездов, являлась «школой жизни для советской молодежи». Одним словом, каких-либо особых событий в так называемый «уральский» период составители досье Подопечного явно или неявно не выделяли…

Второй период жизни Подопечного, который условно следует назвать «армейским», не очень продолжителен, но характерен полным отрывом от привычной среды обитания – родителей, друзей, пэтэушных пассий и прочих реалий мирной советской жизни.

После двухнедельного скитания по пересыльным пунктам Подопечный попадает в доблестную Группу Советских Войск в одной из восточноевропейских стран. Видимо, с учетом пэтэушной квалификации его определяют в отдельный батальон по ремонту автомобильной техники (сокращенно – ОБРАТ), но, не успев пройти так называемый «курс молодого бойца», молодой боец валится в госпиталь с двусторонним воспалением легких (май в том году оказался на редкость холодным, с ночными заморозками до минус пяти)… Но, рано или поздно, все хорошее кончается, и потом начинается борьба за самое настоящее выживание – как в дебрях джунглей Амазонки или в колонии строгого режима… Фактов, относящихся к этому отрезку времени, в досье много, но все они достаточно однообразны. Издевательства со стороны «дедов», побои в «каптерке» и нескончаемое чередование наказаний в виде дополнительных нарядов, чистки «очков» лезвием бритвы и мытья пола казармы зубной щеткой… Вечное чувство голода, висение соплей на турнике под яростный рев сержанта до появления кровавых волдырей на ладонях, слезы под одеялом после отбоя и отчетливое понимание того, что ты – не человек, а вошь заразная, каким-то образом проникшая в здоровый, в общем-то, организм славных Вооруженных Сил, а посему вполне заслуживающая травли со стороны сослуживцев и отцов-командиров… Все это убедительно свидетельствует о том, что уж тогда-то Подопечного никто не опекал, и в том, что он благополучно дослужил до «дембеля» и в конце службы даже приобрел сержантские лычки на погоны, была его личная заслуга. Воистину, «спасение утопающих – дело рук самих утопающих»!..

На мой взгляд, Опека могла начаться только в третий период жизни интересующего меня человека – «столичный», он же – «студенческий». Поэтому к каждому из событий этого раздела биографии нашего клиента стоило приглядеться внимательнее.

… Так получилось, что сослуживец попросил Подопечного по пути «на дембель» зайти в Москве к его родителям и передать им привет, письмо и небольшую посылку с пустяковыми заграничными сувенирами. Что наш герой добросовестно и выполнил.

Одного он не мог предполагать: что у сослуживца окажется восемнадцатилетняя сестра, которой сразу же приглянется стройный сержант с чистым, открытым лицом.

Родители сослуживца, будучи людьми простыми, смекнув возможность сбагрить дочь в раннее замужество за стеснительного, а значит – хорошего, паренька, развернули бесхитростную интригу, суть которой заключалась в обильном угощении Подопечного крепкой брагой и прочими домашними яствами, от которых парень отвык за время службы в армии. В результате демобилизованный сержант задержался в Москве не на день, как предполагалось, а почти на месяц – хорошо еще, что он ехал домой, по примеру гоголевского ревизора, «инкогнито», желая сделать матери сюрприз, иначе несчастная женщина испереживалась бы… К счастью или к несчастью, но от раннего брака с, в общем-то, неплохой, но нелюбимой девицей Подопечного спасло лишь то, что их интимная близость, коей способствовали и гостеприимные родители, по счастливой случайности (уж не с этого ли началась Опека?!) не увенчалась беременностью, и когда это выяснилось, заблудший экс-сержант рванул когти из коммунального уюта чисто по-английски… Подобно герою фильма «Я шагаю по Москве», он блуждал по столице до тех пор, пока не обнаружил, что денег на поезд до дома ему не хватит, даже если путешествовать в общем вагоне. Тогда он в отчаянии огляделся и увидел через дорогу внушительное здание с колоннами, перед которым мельтешили люди, в основном, его возраста. Это был Московский электротехнический институт связи, в который как раз в тот год был внушительный недобор (!), вследствие чего руководством вуза было принято решение принимать всех желающих без разбору и ограничений. Скорее, из интереса, чем осознанно, Подопечный двинулся в приемную комиссию (сыграло свою роль увлечение радиотехникой в детстве?). Там выяснилось, что первый вступительный экзамен должен состояться на следующий день. Правда, у юноши в сержантских погонах не имелось с собой всех необходимых для поступления документов, но приемная комиссия все-таки допустила его к экзаменам. Неизвестно, что именно сыграло свою роль: то, что в армии не сумели до конца выбить из башки Подопечного школьные познания, или то, что он являлся на экзамены в военной форме, как фронтовик в сорок пятом году, – но сдал он все на «отлично» (между прочим, организовать ему это поступление для Комитета было бы легче, чем простуженному чихнуть: всего один звонок ректору – и нет проблем!). Кстати, он так никогда и не рассказал ни матери, ни своей младшей сестре о том амурном приключении, что предшествовало его поступлению в институт…

Лично я усматриваю начало Опеки тогда, когда новоиспеченному студиозусу каким-то образом удалось переселиться из тесной и лишенной комфорта комнатушки студенческого общежития в отдельную однокомнатную квартирку в Медведково.

Причем, что было совсем уж невероятным, практически – за бесплатно. В обязанности его входил лишь присмотр и уход за квартирой во время отсутствия ее законных хозяев – молодых супругов, которым посчастливилось отправиться в длительную командировку в одну из арабских стран (впоследствии «удачно» получилось так, что супруги пробыли за границей, ежегодно продлевая командировку, вплоть до окончания Подопечным института). Квартира была оставлена во владение Подопечному вместе с неказистой, но достаточной для проживания мебелью, холодильником, телевизором и «джентльменским» набором посуды. Внешне все выглядело чисто, и без труда можно было проследить всю многоступенчатую цепочку знакомых, через которых супруги вышли на первокурсника МЭИСа. Однако я-то знал, что ничто не выглядит так естественно, как самым тщательным образом подготовленная оперативная разработка…

В любом случае, даже если это было именно так, все равно трудно было определить, чту же инициировало и обусловило Опеку. Скорее всего, в досье просто-напросто отсутствовали необходимые данные, хотя почти каждый день, проведенный Подопечным в тот период, был запротоколирован особо тщательно – чуть ли не до мелочей (еще одно косвенное доказательство того, что студент в это время уже был «под колпаком»).

И еще. Начиная с этого времени, у Подопечного вдруг становится значительно меньше неприятностей, а потом проблемы у него и вообще постепенно сходят на нет, словно кто-то невидимый плавно подвернул некий реостат, регулирующий соответствующий сектор его судьбы. Интересно, замечал ли он сам это свое невероятное везение?.. Скорее всего, нет, потому что поступки его в институтские годы свидетельствовали о том, что не надеялся Подопечный ни на кого, кроме себя.

Несмотря на то, что ему можно было бы и не готовиться к экзаменам (все равно поставят «отлично»), он во время сессии просиживал над книгами день и ночь: днем – в читальном зале, ночью – дома. И на лекции он ходил исправно, и в магазинных очередях торчал терпеливо, и несть числа другим примерам…

(Вообще, понятие везения довольно сложно по самой своей сути, поскольку отражает чей-то субъективный взгляд на жизнь. И потом, судить, везет кому-то или нет, зачастую можно лишь энное время спустя, поскольку трудно сразу оценить возможные последствия вариантов развития ситуации. При этом для начала потребуется разобраться в том, что есть Добро, а что есть Зло, а, как известно, эти две категории, изобретенные человечеством, зачастую тесно взаимосвязаны… Если, например, оступившись на лестнице, человек сломает ногу, то любой свидетель этого происшествия скажет, что это – яркий пример житейской неудачи. Но если пострадавший впоследствии женится на медсестре, которая посетила его, чтобы сменить гипсовую повязку, то потом всю жизнь счастливые супруги будут восхвалять тот роковой перелом конечности… Диалектика, как мог бы сказать Тарас Бульба, сдувая дымок из дула пистолета после карающего выстрела в собственного сына).

Но вернемся к нашему «пациенту».

Квартиры в том доме, где посчастливилось проживать Подопечному, располагались, как принято говорить на подводных лодках, в «отсеках», отделенных от общего коридора дверями, запирающимися на ключ. С соседями Подопечному, надо прямо сказать, повезло. Во всех трех квартирах, которые находились в одном отсеке с его однокомнатной, проживали милые и общительные люди. Неудивительно, что вскоре Подопечный стал чувствовать себя у них в гостях, как дома. Он мог запросто в любое время дня и ночи позвонить в любую квартиру – и его радушно встречали, и поили чаем, кофе, водкой, пивом, и угощали всякими вкусными вещами, и беседовали с ним на интересующую его тему… В свою очередь, к Подопечному могли приходить также в любое время (и неоднократно приходили) двое: высокий, худощавый, очкастый и длинноволосый сосед из двухкомнатной квартиры по имени Саша и развязный, пузатый, с левым глазом, вечно косящим вправо, армянин Ашот. Саша работал в МАИ лаборантом, а Ашот играл на барабанах в оркестре ресторана «Арагви» (по утверждению армянина, он именно «играл на барабане», а не стучал – всегда обижался, если кто-то пытался поправить его)… А у каждого из них были и свои друзья и знакомые, которых они под тем или иным предлогом приводили с собой в гости к Подопечному. Знакомых женского пола, кстати, тоже… Нет, все было пристойно, без всякого там притонного разгула, и тому, кто знакум с методами оперативной работы Комитета, видно было невооруженным глазом: молодому одинокому студенту усердно подсовывали «подсадную» девицу, чтобы иметь возможность контролировать его и днем, и ночью. Но Подопечный вовсе не нуждался в спутницах жизни нестрогого нрава. Он был безнадежно влюблен в одну девушку, с которой познакомился однажды в ресторане… У однокурсника был день рождения, а поскольку он жил с состоятельными родителями, то мог позволить пригласить компанию приятелей в «Софию». Так совпало, что там оказалась лимитчица по имени Наташа, трудившаяся на чулочно-носочной фабрике. Не сказать, чтобы эта девушка была красивой, да и интеллектуалкой ее назвать было нельзя, а характер у нее оказался вообще чудовищно-деспотичным, однако Подопечный втрескался в нее сразу и надолго… В восемьдесят первом году в столичных ресторанах танцевали под «Машину времени» и Челентано, и Подопечный приглашал на каждый танец девушку с длинными волосами, которая ему приглянулась. Потом он проводил Наташу до фабричного общежития на Сущевке, и они договорились встретиться в следующую субботу на станции метро «Новослободская». Однако, встреча не состоялась совершенно по дурацкой причине: оба они забыли уточнить, что значит «у входа», поэтому он ждал в вестибюле, у эскалатора, а она мерзла у входа в метро. Не дождавшись друг друга, каждая сторона решила, что партнер на свидание не явился, а значит – не следует надеяться на продолжение знакомства. Дело житейское, но и он, и она были огорчены – хотя и в разной степени. Однако продолжение все-таки последовало в виде неожиданной для обоих встречи в метро месяц спустя, и недоразумение было выявлено и великодушно забыто…

Некоторое время они встречались весьма исправно. Подопечный не раз приглашал Наташу к себе домой, но она неизменно отказывалась, поэтому их свидания проходили «на нейтральной территории». Так прошло несколько месяцев. Потом Подопечный стал замечать, что в отношении Наташи к нему произошла разительная перемена. Нельзя было сказать, что она окончательно охладела к нему, но появился в ее взгляде некий ледок, который заставлял несчастного влюбленного мучиться и страдать. Потом она стала все больше избегать его: перестала подходить к телефону, внезапно меняла свои планы так, чтобы встреча, о которой они договорились накануне, не состоялась. Предположив, что у Наташи появился кто-то другой, Подопечный изводил себя ревностью и обидой. Сердце его в то время буквально разрывалось на куски от несчастной любви. О, сколько слез было пролито им по вечерам в одинокой своей берлоге!.. Сколько неуклюжих стихов было сочинено им в пьяном угаре (пить он стал для успокоения души, но получалось – наоборот)!.. В минуты отчаяния он никого не хотел видеть и частенько притворялся, что его нет дома, когда в дверь звонили Ашот или Саша.

Между тем, «история любви» неудержимо двигалась к развязке. В своем отчаянии Подопечный дошел до того, что стал следить за своей возлюбленной, надеясь получить ясность насчет соперника. В результате однажды Наташа застукала его шпионящим за ней – и тут разрыв, долгое время назревавший, как гнойный фурункул, наконец, состоялся. Никаких оправданий и клятв в вечной любви девушка слушать не пожелала, а хлестнула молодого человека по самому сердцу словами: «Видеть тебя больше не хочу! Не-на-ви-жу!»…

Все было кончено.

Одно было мне непонятно: если в то время Опека уже велась, то почему комитетчики так халатно отнеслись к этой влюбленности Подопечного? Разве им трудно было обработать соответствующим образом строптивую Наташу? Или аналитики допустили грубый просчет, не придав поначалу чувствам, которые терзали несчастного студента, должного значения, а когда опомнились, то было уже поздно?..

Как бы там ни было, шок, постигший Подопечного, оказался таким тяжким ударом для него, что он впал в глубокую депрессию и целую неделю не покидал своей квартиры.

В Досье не было отражено, чем он занимался в течение этой недели, но не трудно догадаться, что делают в таких случаях несчастные влюбленные. История умалчивает о том, пытался ли он покончить с собой в минуты душевного кризиса. Впрочем, для этого надо быть либо истеричной, либо чрезвычайно волевой натурой – и то, и другое к Подопечному, насколько я мог судить, не относилось…

Спустя неделю, когда страна успешно похоронила четырежды геройского Генсека, заметно исхудавший, бледный и заросший черной щетиной Подопечный стал вновь допускать к себе на сеансы пивопития Ашота и Сашу. Потом, наконец, стал выбираться и на лекции в институт… Под самый Новый год он случайно встретил в автобусе подружку Наташи, и та поведала ему, что бывшая любовь его взяла на фабрике расчет и уехала в свой родной город Тамбов. Отреагировал на это известие он вполне достойно. Кризис миновал…

В последующие два года ничего особо интересного в жизни Подопечного не было.

После неудачи на любовном фронте он с головой ушел в учебу, словно надеялся этим кому-то что-то доказать. К концу третьего курса он был лучшим на своем потоке.

Наверное, поэтому именно его ректорат МЭИСа направил в полугодичную командировку в одну из африканских стран, когда такая возможность подвернулась. Было это между третьим и четвертым курсом. СССР охотно пошел навстречу этой самой «одной африканской стране» (сокращенно – ОАС), когда она обратилась к советскому руководству за помощью в деле строительства линии электропередач внушительной протяженности. Помимо квалифицированных инженеров, в Африку были посланы, для трудовой практики, и десятки студентов-электро-техников. Работать им пришлось в подлинно адских условиях. Линия электропередач потянулась черной ниточкой по карте через непроходимые джунгли, тропические болота, полные комаров величиной с кулак, и пески одной из самых жарких в мире пустынь. Через месяц после начала «загранкомандировки» совспецы осыпали проклятьями тех, кто их бросил в самое пекло экзотики «черного континента». Однако кончается не только все хорошее, но и плохое тоже. Как это частенько бывает, энтузиазм местной стороны очень быстро иссяк, когда выяснилось, в какие международные долги ей придется залезть, чтобы удовлетворить свою страсть к гигантским проектам. Поэтому неудивительно, что вскоре, под тем или иным предлогом, организаторы «стройки века» стали потихоньку сокращать ассигнования на ЛЭП, потом перестали направлять туда технику и дешевую рабсилу в лице полуголых аборигенов окрестных деревень. Некоторое время работы еще по инерции агонизировали, благодаря непомерно развитому чувству долга советских специалистов, но потом в ОАС вспыхнула гражданская война на почве межплеменной розни, и горе-строителям пришлось спасаться путем срочной эвакуации, чем-то напоминавшей бегство белых войск из Крыма после взятия Красной Армии Перекопа, только вместо кораблей на этот раз фигурировали авиалайнеры Аэрофлота, взлетавшие чуть ли не поперек изрытой снарядными воронками взлетной полосы единственного местного аэропорта… Впечатлений у Подопечного после этой вылазки в «сердце мировой экзотики» осталось много. Как говорится, «полные штаны»… Зато теперь он получил право с небрежной иронией повествовать своим знакомым – как правило, женского пола – об ежедневном героизме отважных советских первопроходцев в бассейне какой-нибудь там Лимпопо. Что он с удовольствием и делал, причем неоднократно…

Вторая поездка состоялась у него почти через год, и на этот раз Подопечного ждала одна наша южная республика. Необходимость отбытия положенной стажировки забросила группу студентов туда, где начинается знаменитая пустыня Каракум. В течение трех месяцев обросшие буйными бородами стажеры валяли дурака под палящим солнцем, время от времени вяло изображая нездоровую трудовую активность по прокладке энерготрассы районного масштаба. Впечатлений после этой стажировки у Подопечного осталось, судя по его рассказам после возвращения к благам цивилизации, пожалуй, побольше, чем после Африки. Огромный мохнатый каракурт, мирно притаившийся в ботинке в надежде, что когда-нибудь его кто-то наденет не глядя… Вереница столбов, уходящих через пустыню к горизонту и похожих, из-за отсутствия проводов, на огромные кресты, обозначающие некие братские могилы…

Раскалившаяся до пятидесяти градусов Цельсия водка местного розлива, со слоем песка в два пальца на дне бутылки… От нечего делать и чтобы окончательно не свихнуться от безделья в условиях пустыни, Подопечный даже возобновил свои поэтические упражнения. «Жара здесь, как ночи – черная. Вода здесь, как кровь – красная, а небо, как боль – белое… Но верю себе упорно я (хоть вера – дело напрасное), что я здесь не зря что-то делаю»… Было совершенно непонятно, каким образом ему удалось тогда вернуться в Москву целым и невредимым, ни разу не пострадавшим от укуса какой-нибудь ползучей гадости (хотя возможностей была масса)или от солнечного удара и даже не испортившим свою печень скверным спиртным (и это тоже – благодаря Опеке? Неужели и туда «нулевке» удалось протянуть свои щупальца?!)…

Не могу не отметить тот факт, что чем больше близилось к концу досье Подопечного, тем все больше в описании его биографии возникал непонятный вакуум.

Словно тот летописец-комитетчик, который вел хронику событий, внезапно устыдился своей красноречивости и стал будто сквозь зубы цедить одни только голые факты, ничего кроме фактов… В начале текущего года с родины Подопечному пришло тревожное письмо. Сестра, успевшая к тому времени выйти замуж и проживавшая вместе со своим мужем у матери, писала, что мать вот уже несколько месяцев мучается сильными внутренними болями и что врачи посоветовали ей лечь на обследование в специализированную больницу, что она и сделала несколько дней назад. Письмо было в целом спокойным, хотя в конце сестра намекала, что неплохо было бы Подопечному приехать проведать мать. У студента выпускного курса как раз началась зимняя экзаменационная сессия, поэтому естественно, что он, видимо, не придал особого значения письму сестры. А если и придал, то решил, наверное, разделаться с экзаменами и на зимние каникулы отправиться домой. Вот здесь-то и следует совершенно необъяснимый провал. Поступки Подопечного в деле изложены по-прежнему четко, но мотивов его поведения абсолютно невозможно понять…

Сдав, как прежде, все экзамены на «отлично», Подопечный вместо того, чтобы поехать домой, беспечно проводит время в столице. В это время сестра его не отходит от изголовья матери, которой сделали уже вторую за последние две недели операцию, причем обе из них были обусловлены стремлением хирургов исполнить свой профессиональный долг до конца. Спасти пятидесятидвухлетнюю женщину уже нельзя: у нее обнаружился рак четвертой стадии, когда ткани распадаются быстро и очень болезненно, а метастазы постепенно распространяются по всему телу…

Сестра шлет Подопечному одну телеграмму за другой, пытается дозвониться до него, но телефон у него постоянно занят, а на послания брат не отвечает. Вместо того, чтобы мчаться на полной скорости к умирающей, он спокойненько гуляет по Москве.

Мать умерла в тот день, когда он под песенки популярных тогда «Веселых ребят» вкушал клубничное мороженое в компании таких же оболтусов, как он сам, в кафе «Космос» на улице Горького. Мать похоронили без него, и сестра над ее гробом произнесла гневно страшные слова: «Пусть лучше у меня не будет больше брата, чем считать братом такого подлеца!»…

И никак я не могу понять, каким образом, несмотря на Опеку, в апреле этого года Подопечный бесследно исчез из поля зрения кураторов Опеки, а затем был найден случайным полночным прохожим на скамейке в сквере полузамерзшим и в состоянии полного беспамятства… Молодой человек не помнил, кто он такой, как его зовут, как он сюда попал и где живет. Если бы не студенческий билет, найденный в его кармане, то милиции пришлось бы давать объявления с просьбой к населению опознать этого человека. Подопечный был помещен в шестую клиническую больницу с воспалением легких и довольно быстро поправился (неудивительно!). Память к нему вернулась потрясающе быстро, но одного он так никогда и не смог вспомнить: каким образом он очутился один на той скамье, с кем он проводил там время и что вызвало у него амнезию третьей степени (именно такой диагноз был поставлен специалистами, хотя и не без оговорок).

«Любовь – лучшее лекарство от всех напастей»… Выписавшись из больницы, Подопечный встретил девушку по имени Галя, с которой его познакомил не то Саша, не то Ашот, и сейчас дело шло к свадьбе. В июне новоиспеченный инженер по электротехническому обеспечению средств связи получил на церемонии выпуска из института так называемый «красный» диплом и распределение в столичный НИИ (ну, разумеется!). С квартирой дело обстояло несколько сложнее. Бибиревскую аренду пришлось прекратить ввиду возвращения законных хозяев, но у невесты Гали очень кстати в качестве приданого оказалась комната в коммуналке в районе Разгуляя, где будущие супруги и стали вить гнездышко, не дожидаясь официального бракосочетания. Биография Гали была настолько шита белыми нитками для моего проницательного взгляда, что придется ее опустить, дабы не огорчать тех читателей, которые свято верят в профессионализм Комитета…

Чем больше я размышлял над «этапами жизненного пути» Подопечного, тем все больше убеждался, что Опека не относится к числу рядовых операций Комитета. Во-первых, в ней за те годы, что она проводилась, было задействовано множество людей, техники и спецсредств. Наверняка была израсходована огромная сумма денег, причем, возможно, не всегда – оправданно… Во-вторых, хотя сама личность опекаемого была заурядной и незначительной, но именно заурядность и незначительность давали основания подозревать, что в действительности речь должна идти о некоем злодействе космических масштабов. В-третьих, ни одна из операций Комитета еще не была окутана такой секретностью, когда даже от непосредственных участников ее скрывают большую часть информации. Например, суть угрозы, исходящей от объекта… Как я успел убедиться, никто из «опекунов» не знал, чем опасен Подопечный, и получалось, что во всем отделе об этом ведает лишь Генон. Между тем, представление о том, чем грозит ошибка или провал, всегда было одним из ключевых моментов при инструктаже сотрудников, отправлявшихся на задание. Иначе как можно добиться стопроцентного успеха, если не знаешь, чего ты должен бояться, а чего – не должен?

Именно с этого я и начал как-то раз обработку Генона с целью упросить его сказать мне правду о Подопечном. Шел уже второй месяц моего участия в Опеке, и мне все больше не нравилась та пассивная роль, которая была мне отведена в операции. Мне повезло тогда: Генон оказался в превосходном настроении и не послал меня по совершенно конкретному адресу, как делал это раньше в той или иной вариации. Он только сложил руки на своем пухлом животике, откинулся на мраморную облицовку стены (мы с ним сидели на скамье в метро) и насмешливо скривился:

– По-твоему, на меткость Вильгельма Телля, когда он стрелял из арбалета в яблоко на голове сына, сознание того, что будет, если он возьмет прицел чуть пониже, повлияло положительно? Или ты считаешь, что слепец, идущий по узенькой дощечке, не оступится, если его предупредить, что доска перекинута через пропасть?

– Какие-то страшные примеры вы приводите, шеф, – шутливо сказал я, чтобы скрыть внезапное беспокойство, охватившее меня. – Стрельба по живым мишеням, хождение над пропастью… Неужели наши дела обстоят так плохо?

Того, что произошло после этих моих слов, я никак не ожидал. Генон вдруг наклонился к моему уху и сердито пробормотал:

– Ты вот что… Ты одно пойми, мой хороший: никто тебе ничего не собирается объяснять! Сам поймешь, где собака зарыта, – молодец будешь, а на нет – и суда нет!.. Только не вздумай из себя частного сыщика строить или на всех перекрестках об Опеке трубить – прихлопнут тебя, как комара назойливого!..

Раздосадованный такой реакцией на мое стремление вызвать Генона на откровенный разговор, я собрался было спросить шефа, кто же это отдаст приказ «прихлопнуть» меня – уж не он ли сам? – но в это время в кармане у моего собеседника раздался настойчивый писк сотового телефона (тогда этот вид связи в стране, как и пресловутая «вертушка», использовался только Комитетом и правительственными органами), и он быстро сказал мне:

– Ну, давай, давай, ступай, мой хороший!..

Зайдя за колонну, сквозь грохот подходящего к перрону поезда я еще успел расслышать, как Генон говорит в микрофон невидимому собеседнику:

– Я все понимаю, Михаил Сергеевич!.. Все сделаем, не беспокойтесь, Михаил Сергеевич!..

В то время в стране был только один Михаил Сергеевич, с которым мог бы разговаривать таким подобострастным тоном начальник суперсекретного отдела нашего Комитета.

(Спустя много времени я понял, что все эти выходки Генона, связанные, с одной стороны, с сокрытием от меня информации, а с другой – с приданием Опеке в моих глазах характера суперважного мероприятия, имели целью завлечь меня в липкую паутину этого дела. Генону нужны были не просто исполнители для этой операции. В первую очередь, он искал таких людей, на которых мог бы положиться как на себя самого, и дело было не в одном только доверии. Ему нужны были люди сообразительные и… как бы понятнее выразиться?.. неравнодушные, что ли, к судьбам окружающих. Только из таких, в конечном счете, могли бы, по мнению Генона, получиться настоящие «опекуны» – умные, надежные, не знающие сомнений, как придворные министры из «Трудно быть богом» Стругацких. Естественно, что проявить все эти качества – опять же, как считал Генон, – привлеченные к Опеке методом «случайного тыка» люди могли лишь тогда, когда они начинали шевелить мозгами. Если им удавалось самим ответить на те вопросы, которые у них неизбежно возникали, это свидетельствовало о том, что, с учетом коэффициента их умственного развития, требуется использовать их и дальше, а не выбросить по истечении испытательного срока, фигурально выражаясь, на помойку после интенсивной психо– и химиотерапии, в результате чего человек превратится в мало что помнящего идиота. Но самое главное следовало потом – когда становилось ясно, как эти умники собираются поступить с выводами своих мысленных изысканий. Если они подавали признаки отрицательного отношения к самой идее Опеки, то их следовало считать опасными для Дела, и в этом случае просто отбить у них память было бы недостаточно. В зависимости от конкретных обстоятельств, применялся один из двух вариантов: либо пожизненная изоляция в психиатрической клинике, либо внезапная гибель многознающего в результате явного несчастного случая – что, кстати, чисто по техническим причинам было более удобно и надежно. Но если они зарекомендовали себя лояльными, то их следовало всячески приласкать и привлечь на свою сторону, и в этом плане я вовсе не был исключением из общего правила.)

Следует сказать, что я с детства обожал разгадывать разные головоломки и задачки. Поэтому когда я понял, что Генон не собирается меня просвещать, то, как всякий уважающий себя сапиенс, я посчитал, что в этих обстоятельствах мне ничего не остается, кроме как ринуться на новый штурм тайны Опеки. Однако, с учетом моих ограниченных возможностей как в плане перемещения в пространстве и (ввиду двенадцатичасовых периодов «боевой готовности» и бдений за спиной Подопечного), так и в отношении наведения дополнительных справок (едва ли Генон бросал слова на ветер, предупреждая, чтобы я не изображал из себя частного сыщика), мне оставалось только одно: играть предстоящую партию вслепую. Другими словами, я мог только думать, думать и снова думать – пока мои мозговые извилины не завяжутся узлом.

Любая мыслительная деятельность требует четкой организации, каждое из исходных условий задачи должно быть положено на полочку под соответствующим ярлычком.

Поэтому прежде всего я подбил некоторые предварительные итоги, постаравшись обобщить то, что мне было известно об Опеке…

Итак, первое очевидное условие заключалось в том, что Комитет, а точнее отдел, возглавляемый Геноном, стремится уберечь Подопечного от любого отрицательного воздействия на него со стороны окружающего мира, независимо от того, в чем это воздействие проявляется и какие средства для его нейтрализации приходится применять. Между тем, никаких видимых выгод ни Комитет, ни кто-либо иной в масштабе государства от Опеки не получал, и было непонятно, с чего это нашей Конторе пришлось переквалифицироваться в подпольную благотворительную организацию…

Во-вторых, было явно дано, что последствия Опеки – как положительные, в случае успешного течения операции, так и нежелательные, в случае ошибки, провала, неудачи – представляют огромное значение для высшего руководства нашего государства, если уж сам Генеральный секретарь имеет прямой канал связи с Геноном. Никаких разумных объяснений этого факта, кроме пошленького допущения, что Подопечный является незаконнорожденным сыном Горбачева, в голову мне тогда не приходило…

В-третьих, у Опеки не было четко сформулированной цели, а, следовательно, не было и видимого конца, и этим она отличалась от обычных операций. Если суть обычных, «нормальных» оперативных мероприятий Комитета заключается в выявлении и срыве замысла противника, то, рано или поздно, даже самая длительная операция заканчивается – провалом или успехом, это уж как получится. Здесь же ни конца, ни края Опеке видно не было. Порой у меня вообще складывалось впечатление, будто длится эта операция с самого рождения Подопечного и закончится лишь тогда, когда он испустит последний вздох – если ему вообще когда-нибудь дадут спокойно помереть, в чем я, при нынешней раскладке, глубоко сомневался…

В-четвертых, несмотря на то, что Опека длилась, как минимум, уже несколько лет, тот человек, на котором было сосредоточено внимание «трех нулей», судя по всему, был не в курсе того, что его опекают (сначала я хотел сказать «ни о чем не подозревал», но потом спохватился: приборов, контролирующих мысли других людей, еще пока не изобрели, поэтому никогда нельзя быть уверенным, что тот, за кем ведется наблюдение, не подозревает о слежке). Из этого вытекало, что он, скорее, был враждебной фигурой, этаким монстром, источником какой-то неизвестной, но страшной угрозы в глазах Комитета, нежели наоборот. Иначе какой смысл моим коллегам заботиться о нем пуще, чем о родном сыне или о Генсеке, да еще и скрывать от него это попечительство?..

Смутно подозревая, что те вопросы, которые я перед собой ставлю, так или иначе взаимосвязаны, я понял, что надо выбрать из этой связки наиболее слабое звено и сосредоточиться вначале только на нем. Потом, когда ответ на этот вопрос станет ясен, мне наверняка удастся использовать его в качестве отмычки к другим замкам сейфа под названием Опека. Но легко сказать, а труднее выбрать это самое «слабое звено», которое вовсе может не являться самым главным. Так, например, если штурмовать крепость в лоб и ломать голову над тем, чем же Подопечный заслужил такого внимания к своей персоне, то можно утонуть в море предположений и гипотез, причем все они будут казаться достаточно правдоподобными. Но ведь есть и другие, менее важные вопросы! Например, когда началась Опека… Если определить более-менее точную дату начала интереса Комитета к Подопечному, то можно будет установить, какие события в жизни Подопечного этому предшествовали.

А потом останется решить, чту такого он мог сотворить, чтобы засветиться и выдать себя с головой?.. От правильного ответа на этот вопрос потянется ниточка к той причине, которая вынудила Комитет взять под свое крыло на неопределенный срок ничем не примечательного человека, а там недалеко будет и до решения главной проблемы: в чем заключается его исключительность?..

Помнится, поначалу я всерьез ухватился за эту логическую цепочку, и мне удалось даже, как потом выяснилось, с точностью до одного месяца установить начало Опеки (как я и предполагал, оно пришлось на начало учебы Подопечного в МЭИСе). При этом я исходил, в частности, из того, что Опека направлена на всестороннее обеспечение жизненных потребностей Подопечного, так что установить время, начиная с которого у интересующего меня человека в жизни постепенно стали убывать проблемы и неудачи, было довольно легко. (Смущала меня, правда, история неудачной любви Подопечного к работнице легкой промышленности по имени Наташа.

Ведь если в то время наш студент уже был под контролем, то возникает законный вопрос: почему «опекуны» допустили, чтобы бедный парень от избытка неразделенных чувств обливался всю ночь совсем немужскими слезами в компании бутылки водки и исписывал толстые общие тетради чепухой типа: «Я в тебя старался не влюбиться, не читать во взглядах ничего, но любовь, как раненая птица, билась в клетке сердца моего!»? Разве трудно было оперативникам побеседовать по душам со строптивой лимитчицей, кое-что посулить, кое-чем припугнуть – например, высылкой за сто первый километр без права возвращения в Москву – чтобы она вела себя мягче со своим кавалером? В принципе, не надо было даже требовать от нее, чтобы она согласилась выйти замуж за него – любовь эта была первой для Подопечного, а на свете, как известно, нет ничего более непрочного, чем первая любовь, и когда-нибудь парень и сам переболел бы этой «провинциальной принцессой»…

Однако, судя по всему, этого не произошло, и остается лишь допустить, что тот, кто координировал Опеку в то время, допустил ошибку. Был ли это Генон или кто-то другой – я не знал… И еще один факт в последующей биографии Подопечного, видимо, также был обусловлен ошибкой «опекунов» – иначе нельзя объяснить, каким образом студент мог засидеться на скамейке в зимнем сквере, да так, что подхватил воспаление легких, осложненное потерей сознания и памяти!..)

Но даже если я и был на верном пути, то никаких открытий этот вариант мне не дал. Я внимательно изучил все подробности жизни Подопечного до того, как, по моему мнению, над ним была установлена Опека, но так и не обнаружил, чту именно могло привлечь внимание моих коллег к юноше. Криминального в те дни в его жизни вообще ничего не было, если не считать нескольких пропущенных без уважительной причины лекций и пререканий с комсоргом курса по поводу необходимости выступить на очередном комсомольском собрании…

Поэтому я решил зайти с другого конца.

Я поставил перед собой вопрос: а как вообще возникла необходимость привлечения меня к этой операции? Обычно, если операция длится достаточно долго, то выполняют ее одни и те же, уже обкатанные и, как говорится, «крещенные огнем» сотрудники. Необходимость задействовать в операции новых людей появляется лишь тогда, когда, под влиянием резких изменений оперативной обстановки, возникают новые задачи, для решения которых прежних сил может оказаться недостаточно. И вот тогда-то главный координатор трубит в рог, и «мчатся гонцы во все концы», дабы произвести отбор нужных кандидатов для выполнения тех или иных задач.

Однако, насколько я мог судить, функции уличного телохранителя в рамках данной операции выполнялись и до меня, потому что мои коллеги, которые работали в других секторах города, были не новичками в отделе Генона. Значит, сделал я вывод, меня взяли не на недавно введенную должность в штате отдела, а на чье-то место, которое, как известно, пусто не бывает. Естественно, я был заинтересован в том, чтобы узнать, куда и по каким причинам делся мой предшественник. Погиб смертью героя при исполнении служебных обязанностей? Послал ведомство Генона вместе с Опекой куда подальше в один прекрасный день? Или просто-напросто был убран в другое место ввиду того, что оказался непроходимым болваном и тупицей?..

Теперь волей-неволей я держал ухо востро, когда мне приходилось общаться с другими «опекунами». Расспрашивать напрямую их я не собирался, чтобы не выдать своего интереса к судьбе исчезнувшего предшественника, но пропускал все, что говорилось при мне на совещаниях-летучках, по селекторной связи и в перекурах между заданиями, через некий подсознательный фильтр. Вскоре мне повезло. Один из моих старших товарищей, обращаясь ко мне, оговорился, назвав меня Виктором.

Увидев недоумение в моих глазах, он опомнился и извинился, но я вцепился в эту ниточку крепче, чем утопающий хватается за соломинку, и стал уделять больше внимания общению со столь рассеянным напарником. Через неделю он оговорился повторно, докладывая в моем присутствии оперативному диспетчеру о результатах своего дежурства. Имея в виду мою скромную персону, на этот раз он приписал мне уже чужую фамилию – Стабников. Кто бы на моем месте не сделал напрашивавшегося вывода о том, что сотрудника, место которого я занял в системе Опеки, звали Виктор Стабников? И разве этого было мало, чтобы попытаться найти его следы, пусть даже в такой огромной стране, как наша?..

Задача эта выглядела, на первый взгляд, непосильной даже для того, кто, как я, обладал широкими возможностями по розыску индивидуумов, коими славился Комитет.

Возможно, если бы я с головой увяз в трясине запросов, писем и телефонных звонков (причем втайне от своих начальников и сослуживцев и, так сказать, без отрыва от основной работы), то в лучшем случае прошло бы несколько лет, прежде чем мне удалось бы напасть на след Стабникова (уже потом выяснилось, что с учетом крайней незаинтересованности Комитета в том, чтобы Стабников имел контакты с кем-либо, успеха в поисках обычным способом мне достичь было бы невозможно).

Подсказку – или, как у нас любят говорить, «наводку» – мне дал тот самый диспетчер, в беседе с которым Стабникова упомянул мой невнимательный напарник.

Реакция «оперативного» на оговорку моего старшего товарища оказалась такой (он сделал большие глаза виновному в оговорке, намекая на присутствие меня), что навела меня на определенные мысли. (Позднее за этот ляп, кстати, и диспетчер, и тот, кто проговорился в моем присутствии о Стабникове, получили по строгому выговору от самого Генона). Цепочка моих суждений была логически безупречной, потому что каждый новый вывод становился основанием для следующего умозаключения. Все было достаточно просто. Раз в отделе Генона до сих пор не принято упоминать фамилию Стабникова перед такими новичками, как я, – выходит, мой предшественник еще жив, однако руководству Комитета очень не хочется, чтобы кто-то когда-либо общался с ним. Отсюда следовало, что Стабников не погиб, не ушел на пенсию и не был с позором отстранен от Опеки. Скорее всего, он сильно проштрафился в глазах Генона и тех, кто стоял за ним, а точнее – над ним. И дело пахло не простой халатностью, а сознательным неисполнением своего долга.

Выражаясь словами Остапа Бендера, видимо, это был своеобразный «бунт на корабле». Однако, тот факт, что Стабников был до сих пор жив, а не покоился под венком с издевательской надписью на траурной ленте: «Незабвенному Виктору от товарищей по работе», свидетельствовал: Комитет вовсе не опасался, что в один прекрасный день какой-нибудь идиот с гипертрофированными аналитическими способностями вроде меня, установив связь между Стабниковым и Опекой, отыщет его для приватной, содержательной беседы. Значит, в свое время по отношению к строптивцу были приняты достаточно действенные меры, обеспечивавшие его режим очень долгого молчания. О чем могла идти речь? О превращении Виктора с помощью всесильной химиотерапии в испражняющегося под себя и не помнящего ничего из своей прежней жизни дебила? Скорее всего… Но если допустить, что это так, то надо предположить, что на этом меры предосторожности не закончились бы. Даже явный идиот, несущий какую-то белиберду про Опеку в публичных местах, способен привлечь к себе внимание – не врагов, так журналистов, не журналистов, так просто сердобольных зевак… Зная наши методы, я склонен был к мысли о том, что Виктора Стабникова не просто напичкали сильнодействующими препаратами. Нет, его обязаны были запихнуть в какую-нибудь спецклинику, о которой пока еще не ведают ни зарубежные борцы за права человека, ни свои, «домашние», диссиденты!..(Вопрос о том, почему Стабникова не прикончили, конечно, вызвал у меня массу различных предположений. Много позже я узнал, что давление на шефа сверху в том плане, чтобы воздать Стабникову за его провинность «по максимуму», было чудовищным, но Генон пошел ва-банк и на самом роскошном ковре, куда был вызван в этой связи, поставил ультиматум: «Или вы сохраните ему жизнь – или я уйду из Опеки». Одного я не мог допустить: что Генону чисто по-человечески стало жалко Виктора. Просто у таких прожженых прагматиков, как мой дражайший начальник или сказочная сестрица Аленушка, спасавшая своего братца от гусей-лебедей, даже человеческие чувства и поступки обязательно сопряжены с задней мыслью о том, что когда-нибудь облагодетельствованный ими субъект, будь он проштрафившимся подчиненным или яблонькой, которую нужно полить без видимых выгод, «просто так», еще пригодится.

И, кстати, жизнь показывает, что они абсолютно правы.)

Таким образом, пространство, в котором я должен был произвести поиск, значительно сократилось. Правда, огорожено оно было не просто высоким забором, недоступным для простых смертных, но и колючей проволокой под током высокого напряжения. Но получить доступ к сведениям о пациентах, содержащихся в закрытых психиатрических лечебницах, было уже делом техники. Единственная трудность, которая возникла у меня при этом, – это сохранение строжайшей конспирации, и дело было даже не в том, что меня могли разоблачить и со скандалом изгнать из Опеки. Скорее всего, и я уверен в этом, до этого не дошло бы. Просто-напросто могло случиться так, что беседовать мне уже было бы не с кем, потому что накануне беседы сердце у больного Стабникова не выдержало бы повышенной дозировки успокоительного: «Медсестра перепутала, она у нас, знаете ли, еще недавно, вот и допускает ошибочки!»…

И поэтому я крутился в те дни почище ужа на горячей сковородке, пытаясь совместить две несочетающиеся вещи: и Стабникова найти, и принять меры, чтобы никто из Опеки об этом не знал. Огромную услугу мне оказал мой бывший одноклассник Володька Немцов, у которого дядя жены соседа по лестничной площадке был референтом у министра здравоохранения – и именно по части психиатрии…

Как ни удивительно, но Виктор Стабников обнаружился отнюдь не в Архангельске и не в Чите. И даже не в Подмосковье. С самого начала своего внезапного «заболевания» он содержался в лечебнице особого режима, расположенной почти в двух шагах от Садового кольца. Кроме этого, через Немцова мне больше ничего не удалось узнать, но и этого было достаточно.

Целый месяц у меня ушел на то, чтобы обеспечить себе возможность доступа на закрытую для посторонних территорию лечебницы. Но попасть туда было нельзя, не вызвав подозрений комитетского начальства.

Персонал лечебницы был представлен людьми ответственными и серьезными, взятыми не с улицы, а после тщательного отбора – как для учебы во ВГИКе . Но в любом стаде, как известно, водится паршивая овца. В данном случае ею оказалась молодая медсестра с экзотическим именем Жанна. В течение нескольких вечеров я добросовестно провожал ее с работы домой – правда, заочно, стараясь не попадать в поле ее зрения. Вскоре я знал о ней почти все и решил, что пора непосредственно познакомиться с девушкой. Знакомство наше состоялось на нейтральной территории, и я был уверен, что понравлюсь Жанне. Так оно и оказалось. Некоторое время мы встречались «просто так». Я напропалую сыпал анекдотами и шутками, почерпнутыми мною из специальной методической разработки «Использование юмора оперативным работником при выполнении специальных заданий», составленной спецами Комитета и, видимо, по инерции имевшей гриф «Для служебного пользования» (впоследствии, когда в нашей стране буйствовала свобода печати, я не раз с изумлением обнаруживал в книготорговых точках тощенькие, аляпистые брошюрки с анекдотами, почерпнутыми из той самой кагебешной разработки). При этом я охотно рассказывал о себе и избегал расспрашивать свою даму о том, где она работает. Жанна кокетливо смеялась, то и дело поправляя волосы, с аппетитом поедала мороженое, которым я ее угощал, с удовольствием принимала в подарок цветы и прочие подношения… В целом, я окружил Жанну опекой, напоминавшей ту, тайну которой я тщился разгадать, только гораздо меньших размеров. Оказалось, что предмет моего обожания любит театр, и я проявлял чудеса предприимчивости, чтобы раздобыть дефицитные в ту пору билеты на премьеры с участием знаменитостей. Жанна заканчивала работу в шесть вечера, а спектакли обычно начинались в семь или в восемь, поэтому я ждал свою любимую медсестру прямо за высокой стеной, которой была обнесена территория лечебницы, а когда резко похолодало (стояла неприятная слякотная осень), то моя возлюбленная проявила чувство сострадания и уговорила охранников пускать меня в будку проходной.

Дальше – больше, и тихой сапой я вскоре стал просачиваться в само здание лечебницы. Вскоре весь персонал объекта АЧ 3316/28, как он именуется в открытых документах, уже знал меня в лицо как глуповатого, но преданного и внешне симпатичного поклонника Жанны Хухро из двенадцатого отделения. Видно было, что моя несчастная подруга стесняется своего места работы, потому что избегала расспросов на эту тему. Впрочем, я не особенно настаивал, больше доверяя своим глазам и слуху. А информации, находясь внутри здания, я почерпнул немало. Схема расположения помещений… Система коридоров и переходов… Типы дверных замков и слепки с ключей, оставленных на виду беспечным персоналом… Распорядок дежурств и посты охраны… Сигнализация и каналы связи… Фамилии и имена больных…

Однако мне прежде всего нужны были сведения о Стабникове. В том числе те, которые я мог выведать только у Жанны, казалось бы, ничего не значащими вопросами– разумеется, не упоминая его фамилии, но так, чтобы она поняла, о ком идет речь. Например, в каком состоянии находится Стабников, какой режим лечения (а точнее – углубления и развития умственного расстройства) к нему применяется, способен ли он разумно мыслить, и прочие детали… Один Бог знает, какое хитроумное объяснение своего интереса мне пришлось выдумать для Жанны, но главное – она мне поверила! И неудивительно: в том состоянии слезливой расслабленности и неизведанного ею ранее блаженства, в какое моя медсестра впала после нашей первой интимной близости, она поверила бы даже самой чудовищной выдумке и раскрыла бы мне самые сокровенные тайны!.. Бедняжка и не подозревала, что этим она сама приближает конец нашей связи: как только я получил от нее, что хотел, мне она больше была не нужна.

Так я узнал, что большинство больных выводят на прогулку лишь в так называемый внутренний дворик, устроенный в лечебнице по принципу зимнего сада. Но, если верить Жанне, Стабников и еще несколько человек к числу тех, кому давали раз в день увидеть над головой клочок грязно-серого неба, не относились. В сущности, эти люди были обречены на сидение взаперти в четырех стенах, и вовсе не лечебницей было для них это невзрачное снаружи здание из желтого кирпича, а тюрьмой, и не в палатах они там содержались, а в самых натуральных карцерах-одиночках. Неудивительно поэтому, что по отношению к Стабникову, как и к другим «узникам совести», почти не применяли всякую дрянь в виде таблеток или уколов, предназначенную для выбивания из их мозгов последних остатков разума. По мнению администрации, такие пациенты были и без того обречены на сумасшествие, только более затяжное и потому более мучительное… Экономные были здесь чиновники, сволочи!..

Но мне такой режим содержания Стабникова был на руку. Гораздо хуже было бы, если бы я, приложив поистине гигантские усилия для встречи со своим предшественником, нашел его в состоянии полнейшей отрешенности от окружающего мира, со слюной, текущей по подбородку, и с пустым взглядом, замершем в одной точке… Теперь же мне оставались сущие пустяки: прорваться к Виктору. Только как это сделать, если в лечебнице полным-полно охранников и систем сигнализации? Сейчас любой мой неосторожный шаг мог повлечь за собой провал. Стоило кому-нибудь хотя бы заподозрить, что меня интересует не Жанна, а кто-то из больных-узников, и столько месяцев моих ухищрений полетели бы псу под хвост, потому что, в лучшем случае, меня после этого не подпустили бы к этому дурдому для избранных на пушечный выстрел, а в худшем… Впрочем, зачем портить себе настроение грустными мыслями? Лучше подумать, как все-таки проникнуть к Стабникову, не используя для этого сказочную шапку-невидимку.

Я долго обсасывал в уме разнообразные варианты моего проникновения в заветную палату-одиночку под номером двадцать один. Бесполезно… Силовой вариант отпадает категорически: не исключено, что в охране лечебницы имеется человек, которому строго-настрого велено не допустить контакта Стабникова с внешним миром и который в случае штурма извне (либо пожара, наводнения, взрыва и прочих экстремальных обстоятельств) просто-напросто отправит многознающего пациента на тот свет… Значит, нужно думать над стратагемами типа «выдавание себя за кого-нибудь, кто имеет доступ внутрь». Нет-нет, этот номер тоже не пройдет, ввиду того, что я успел засветиться перед охраной и персоналом, а надеяться на макияж и прочие штучки означает неоправданный риск…

Я успел перебрать еще множество вариантов, в том числе и самых экзотических типа «перелететь через забор на дельтаплане и подняться по стене до окна двадцать первой палаты с помощью альпинистского снаряжения» или «устроить в лечебнице пожар и проникнуть в здание, пользуясь суматохой и паникой, в обличие пожарного – тем более, что в комплект снаряжения пожарных входит, по-моему, и противогаз», но ни один из них не гарантировал успеха хотя бы на тридцать процентов.

И только потом, когда я уже отчаялся найти решение этой задачи, меня осенило, и я с досадой и облегчением хватил себя кулаком по лбу. Зачем, собственно, мне нужно проникать в лечебницу? Чтобы встретиться со Стабниковым? А зачем мне нужна эта встреча? Чтобы поговорить с ним о недалеком прошлом? Но разве в наше время обязательным условием разговора является встреча? Разве не для того были придуманы разные средства связи, чтобы обеспечить общение людей на расстоянии?..

Вот видишь, приятель, вопрос заключается лишь в том, какие технические средства тебе следует избрать, чтобы вступить в контакт с твоим горемычным предшественником! Ведь ему нельзя позвонить по телефону или вступить в заочную переписку…

Вот где мне на все сто пригодилась моя подруга Жанна! Пользуясь беспрепятственным доступом не только к ее телу, но и к деталям ее одежды, мне не составило особого труда навесить ей на одежду и на туфли (в выемке между каблучком и носком) несколько миниатюрных микрофонов, которых в нашем ведомстве привыкли называть «клопами». Они имели безобидный вид соринки и надежно держались на любой несущей поверхности благодаря надежному электронному замку-липучке. Но любое общение должно быть двусторонним – и к подолу юбки Жанны тем же способом мной был прикреплен мощный передатчик размером с булавочную головку типа «комар». Радиус его действия ничтожно мал, а громкость встроенного в него микроскопического динамика такая слабая, что даже поднеся его к уху, с трудом можно различить слабый, почти комариный писк. Комплект этих шпионских штучек стоит бешеные деньги, а главное – держится в секрете, так что мне стоило немалых усилий раздобыть «клопы» и «комара». Как всегда, помогло мне то, что на складе технического отдела Комитета был у меня один хороший знакомый прапорщик, которому мне пришлось оказывать кое-какие услуги.

В итоге однажды вечером я сидел в машине, позаимствованной мною на время у одного из московских автовладельцев путем угона, рядышком с забором лечебницы и, нацепив наушники приемопередающего устройства, слушал те звуки, которые сопровождали перемещение моей ненаглядной медсестры по коридорам и палатам лечебницы. Собираясь сдавать смену своей напарнице, Жанна имела похвальное обыкновение совершать обход всех своих владений – в том числе и двадцать первой палаты…

Было около шести часов вечера, но ноябрь был на исходе, и на улице было уже темно. Свет в салоне я предусмотрительно не включал, уличный фонарь в этом месте тротуара не горел, а номера машины были так забрызганы грязью, что различить их можно было, лишь подойдя к бамперу вплотную. Мотор машины был выключен, и в кабине было прохладно, но меня била легкая дрожь не от этого. Это был мандраж, обусловленный сознанием того, что еще немного – и я узнаю, наконец-то, ответы на вопросы, которые не давали мне спать спокойно. Если не на все, то, по крайней мере, на некоторые из них…

Вот в наушниках послышался стук и скрип, означавший, что Жанна открывает какую-то дверь. Вот прозвучал ее голос:

– Все в порядке, Виктор?

В ответ раздалось неразборчивое мычание. Судя по шорохам и прочим звукам, моя «любимая» подметала пол и стирала пыль с мебели. Хорошо же оберегают Стабникова от контактов с посторонними, раз уборщицу – и ту к нему в палату не пускают, а ее функции возложили на бедняжку Жанну! Причем, как она сама мне не раз жаловалась, за чисто символическую доплату!..

Наконец, шум, вызванный уборкой палаты, прекратился, и я услышал голос своей пассии:

– Ладно, я пошла… Тебе что-нибудь нужно, Виктор?

Пауза. Потом – еле различимый, но вполне внятный мужской голос произнес:

– Какое сегодня число?

– Двадцать четвертое ноября, среда, – равнодушно-вежливо, как «говорящие часы», произнесла Жанна: видимо, она научилась не удивляться тому, что ее пациенты способны потерять всякую ориентировку во времени. Тем не менее, сказать Стабникову, который час, по собственной инициативе, без наводящих вопросов, она и не подумала. – Так что тебе принести?

Было слышно, как Виктор хмыкнул.

– Можно подумать, – скептически произнес он, – что вам разрешено что-нибудь приносить мне!.. На кой черт вы предлагаете мне свои услуги? Чтобы лишний раз показать, какая вы заботливая и милосердная?

– Успокойтесь, что это вы так разнервничались, больной? – В голосе Жанны проскользнуло едва сдерживаемое раздражение – уж к этому времени я ее хорошо изучил. Слово «больной» она выделила особой интонацией. – Или желаете, чтобы я сделала в журнале для Риммы отметку о том, что плановая инъекция не принесла результата и вы нуждаетесь в дополнительной дозе? А может, вызвать санитаров с «распашонкой»? – (Тесное общение с медперсоналом обогатило мой лексикон некоторыми жаргонными терминами, и я знал, что милое словечко «распашонка» означало здесь смирительную рубашку).

Стабников что-то невнятно пробормотал, и я услышал шаги Жанны по полу. Очевидно, она направлялась к двери.

– До свидания, Виктор, – вежливо сказала она на прощание.

Он промолчал.

Что ж, было вполне естественно, что человек, проведший последние полгода в глухом заточении, не знает, какое сегодня число. Я допускал, что у него наверняка имеются и другие странности – было бы удивительно, если бы в таком месте аномалий не возникло. Однако, если судить по тому тону, каким к нему обращалась медсестра, разум еще теплился в Викторе Стабникове, и это не могло не радовать меня. Всё шло, как было задумано. Кроме того, по короткому, но красноречивому разговору между Жанной и моим предшественником можно было сделать вывод о том, что Виктор обладал сильной волей и мужеством. Тем, кто запихнул его в эту одиночку, не удалось сломить или запугать его. Возможно, они не очень-то к этому и стремились, но все равно такое поведение со стороны человека, обреченного заживо сгнить в этом склепе, вызывало невольное восхищение…

Когда я сделал вывод, что Жанна направилась к двери, то нажал кнопку на передатчике, послав в эфир особый радиосигнал, отключивший «липучку» на «клопах» и «комаре». Стук в наушниках подтвердил, что микроскопические устройства упали на пол. Если я не ошибся – внутри палаты.

Потом я выждал некоторое время, чтобы исключить возможность возвращения Жанны: мало ли, может быть, она забыла что-нибудь. В то же время тянуть резину не стоило: с одной стороны, Стабников мог уснуть, а с другой, каждая минута была дорога, потому что мне нужно было успеть получить максимум информации за каких-нибудь два часа. Насколько мне был известен распорядок дня в лечебнице, в восемь часов сменщица Жанны Римма должна была принести в палату ужин, а в девять больных ожидала «плановая инъекция», предназначенная для того, чтобы обеспечить спокойный сон не только им, но и обслуживающему персоналу, которому выпала нелегкая участь ночного дежурства в психбольнице. Да и емкости батарей тех устройств, которые мне удалось подкинуть в палату к Стабникову, используя свою ненаглядную в качестве носителя, хватит ненадолго.

Что ж, пора было начинать. Я глубоко вздохнул, выкрутил ручку громкости передатчика ло отказа и включил амплитудную модуляцию низкой частоты. В палате сейчас должно было раздаться легкое жужжание, отчетливо различимое на расстоянии нескольких метров. Я представил, как, сидя на скомканных простынях, Стабников прислушивается к этому звуку, неведомо откуда доносящемуся до него. Вот он встает с кровати (еле слышно взвизгнули пружины), и взгляд его упирается в еле видимую черную точку на полу возле двери. Сейчас он подойдет к передатчику (показалось мне, или действительно раздались легкие шаги босых ног?), наклонится, возьмет «комара» двумя пальцами и поднесет к лицу, чтобы хорошенько рассмотреть. Именно в этот момент я отключил трансляцию сигнала вызова и поднес к своим губам чувствительный микрофон. Одновременно запустил подсоединенный к приемопередатчику магнитофон.

– Здравствуйте, Виктор, – сказал я не без торжественности в голосе. – Не бойтесь, это не галлюцинация. У вас в руках – передатчик типа «комар». Кроме него, в палате находится парочка чувствительных микрофонов, так что мы с вами можем беседовать все равно что по телефону. Вам достаточно держать передатчик возле уха, а говорить вы можете не повышая голоса. Скажите что-нибудь.

Я умолк. Некоторое время в наушниках было тихо, и я успел испугаться: неужели что-то из микротехники повредилось при падении на пол, и контакт не состоится по техническим причинам? Или Виктор по каким-либо причинам откажется разговаривать со мной?

– Кто вы? – тихо, но отчетливо послышалось через микрофоны, и я облегченно вздохнул. Спина моя вмиг стала мокрой. – И чего вы от меня хотите?

Связь действовала. Теперь надо было убедить своего невидимого собеседника в чистосердечности своих намерений и в том, что я – на его стороне.

– Меня зовут Кирилл, – сказал я. – Сейчас я нахожусь в пятистах метрах от вас, за оградой того богонеугодного заведения, в котором вас держат. Поймите, Виктор, сейчас нет времени объяснять вам, как я вас нашел и каким способом вышел на связь с вами. Могу сказать только, что мы с вами – коллеги…

– Были, – сумрачно поправил он меня.

– Да-да, – торопливо согласился я. – То есть, я тоже работаю в Комитете.

Впрочем, вы уже наверное об этом догадались по той технике, которую я использую для связи с вами. Скажу вам больше: полгода назад я был нанят неким полковником по прозвищу Генон для участия в одной операции, которая носит чрезвычайно секретный характер и называется Опекой…

– Прекрасно, – с плохо скрытым раздражением сказал Стабников. – И зачем же я вам понадобился?

– Я хочу, чтобы вы ответили мне на ряд вопросов.

– Зачем?

А действительно – зачем? Чего я добиваюсь? Неужели информация об Опеке, которую я тщусь получить от него, нужна мне лишь для удовлетворения зуда любопытства, не больше?.. Я понимал скрытый смысл вопроса Стабникова. Он хотел получить подтверждение того, что всё то, что я узнаю от него, будет обращено против Опеки. Ведь именно против Опеки он поднял безнадежный, обреченный на быстрый провал «бунт на корабле», и теперь он желал знать, собираюсь ли я поступить в будущем так, как полгода назад поступил он. Беда была в том, что я и сам этого до сих пор не знал, потому что решить это можно было бы лишь после того, как раскроется тайна Опеки…

– Для меня это очень важно. Видите ли, я занял ваше место в этой команде, Виктор…

– Ну и как? Нравится? – хмыкнул он.

«Не отвлекайся, – мысленно просил его я, – и не упирайся как баран. Что тебе стоит ответить на мои вопросы? Что ты потеряешь от этого?». Но, естественно, от упреков я воздержался, а сказал вот что:

– Я буду с вами откровенен, Виктор. Пока я не узнаю, за что они вас так наказали, я не могу гарантировать, что использую полученные от вас сведения в целях вашего освобождения отсюда. Да, скорее всего, дело обстоит так, что в нынешней ситуации это не удастся. Но вы поймите, пожалуйста, вот что… Генон и его шефы стремились заткнуть вам рот и поэтому упрятали в дурдом. По идее, вы должны стремиться хоть как-то отомстить им. И вы должны отдавать себе отчет в том, что наш с вами разговор будет первым и последним вашим контактом с окружающим миром, если не считать медицинского персонала и охраны лечебницы. А уж им-то наплевать на любые ваши откровения!.. Вы должны понимать, что это ваш единственный шанс открыть людям глаза на ваших бывших коварных начальничков и их махинации. Так чего же вы медлите, почему вы запираетесь?

И в этот момент Стабников рассмеялся с каким-то странным клекотом. Мне стало немного не по себе. Может, он уже и вправду свихнулся в этой психушке?

– Что конкретно вас интересует, Кирилл? – деловым тоном, внезапно оборвав смех, вдруг спросил он.

– Так вы согласны отвечать на мои вопросы?

– Черт возьми, какой же ты зануда, коллега! – воскликнул он. – Сам говоришь, что время-то идет!.. Давай, спрашивай!

Переход от упрямого запирательства к панибратской открытости был так внезапен, что я невольно замешкался, лихорадочно формулируя первый вопрос.

– Во-первых, меня интересует все об Опеке, – начал я. – Какую цель преследует Комитет в этой операции, чем так опасен Подопечный, когда и каким образом нашим удалось выйти на него – одним словом, всё, что ты знаешь об этом…

– Послушай, Кирилл, – сказал Стабников таким тоном, будто я поведал ему очень смешной, но – вот беда-то какая! – весьма неприличный анекдот, – а тебя, случайно, не интересует тайна Тунгусского метеорита? Или, скажем, от чего на Земле погибли динозавры, а?

– А что такое?

– А то, что я знаю об Опеке не больше, чем ты!

Сказать, что я был ошарашен в тот момент, значило ничего не сказать. Я даже горечь по-настоящему не успел еще ощутить – столько сил и времени затрачено, и всё зря?!..

– Но тогда за что тебя здесь держат? – с удивлением спросил я.

– А вот это я тебе расскажу с удовольствием! Может, пригодится когда-нибудь.

Хотя бы для того, чтобы не повторить такие дурацкие ошибки!..

И Виктор стал рассказывать.

Как и меня, его взяли в Опеку с оперативной работы. Это было в восемьдесят четвертом. Сначала ему, как и мне, было обещано, что работать он будет год, после чего его якобы отпустят восвояси – с солидной премией в кармане. Однако за первый год Виктор неплохо зарекомендовал себя в глазах Генона, и тот сказал ему:

«Срок нашего контракта автоматически продлевается, мой хороший, разве я тебя не предупреждал об этом?» (впоследствии я убедился, что эта присказка у Генона припасена для всякого, кто сумеет ему прийтись по душе в течение испытательного срока).

Как и мне, поначалу Стабникову поручили весьма скромную задачу, и никто не собирался открывать ему глаза на смысл и цель проводимой операции. Но, как и в любой другой структуре, в системе Опеки со временем происходили кадровые изменения: одни уходили по своей воле, от других Генон избавлялся сам, так что к началу восемьдесят пятого года Стабников перескочил сразу несколько ступенек в иерархии Опеки и вошел в число так называемых кураторов – людей, с которыми Генон делился многими секретами. Однако это не прибавило ему знаний об Опеке.

Впрочем, в отличие от меня, Стабникова это не очень-то мучило. С детства выросший в семье кадрового военного, Виктор отлично усвоил одно правило: успехов в служебной карьере может добиться лишь тот, кто умеет беспрекословно подчиняться своим начальникам, и не стремится узнать больше, чем ему полагается…

Он съездил вместе с Подопечным сначала в Африку, потом – в жаркие Каракумы.

Какую легенду придумал Стабникову Генон, чтобы он мог чуть ли не бок о бок работать с Подопечным и ежедневно дышать ему в затылок, Виктор мне не сказал, да я и не расспрашивал – времени и так было мало. Из его слов было ясно лишь, что он наблюдал за Подопечным уже не тайно, а совершенно открыто, на правах его знакомого – правда, держась на некотором отдалении.

То ли это сближение с субъектом Опеки сыграло свою роль, то ли просто дало о себе знать время, проведенное в наблюдениях за одним и тем же человеком (почти два года – это не шутка!), но к январю восемьдесят шестого, когда Подопечный готовился к сдаче последней зимней сессии, Стабников был уже не в состоянии относиться к нему индифферентно. Наблюдая за этим парнем изо дня в день, он успел не только хорошо изучить его поведение, но и привязаться к нему, как к давнему другу. Все-таки опекаемый был в его глазах неплохим парнем, и Стабников, не отдавая себе отчета в этом, испытывал все большую симпатию к нему. А потом эта симпатия стала перерастать в сочувствие…

У Виктора стали появляться сомнения по поводу тех методов, к которым прибегали его шефы, стремясь обеспечить максимальный комфорт Подопечному. А, как известно, любое сомнение при определенных обстоятельствах может превратиться в убеждение.

Такие обстоятельства для Стабникова сложились, когда Подопечный получил то самое сообщение от сестры о болезни матери.

Вместе с другими кураторами Стабников присутствовал на том экстренном совещании, которое Генон созвал, когда ему доложили об этом письме. Он хотел услышать мнение своих подчиненных о том, что следует предпринять, с учетом информации, полученной по каналам Комитета с родины Подопечного. На лечение матери Подопечного были брошены лучшие в стране врачи, которые имели право применять любые, пусть даже самые дорогостоящие лекарства, лишь бы только спасти жизнь больной. Но помочь несчастной женщине никто уже не мог, и умереть она могла в любую минуту. Операция, которая длилась столько лет, висела на волоске, и, по мнению выступавших кураторов, вопрос заключался лишь в том, насколько удастся смягчить последствия того шока, которое вызовет у Подопечного смерть матери.

Одни предлагали транквилизанты, другие – гипноз, причем и те, и другие отдавали отчет в том, что все эти меры отрицательно скажутся на состоянии Подопечного и, в сущности, являются паллиативами…

Генон, постаревший сразу на десяток лет, сидел с почерневшим лицом, не проронив ни слова. Будто мать умирала не у Подопечного, а у него самого… Потом он сказал: «А теперь послушайте меня», и все притихли, поняв, что шеф принял свое решение. Оно оказалось настолько неожиданным, что казалось на первый взгляд невыполнимым…

Генон предложил организовать так называемую «информационную блокаду» Подопечного. То есть, не допустить, чтобы он узнал о смерти своей матери. «Да, но как это сделать, шеф?», с недоумением воскликнул кто-то из присутствующих. «А это уже ваша забота, – отпарировал Генон. – Вам, кажется, за это деньги платят, мои хорошие!». «Ну что ж, – сказал другой куратор, – каналы связи Подопечного со своими родственниками мы, конечно, взять под свой контроль сможем, это нам – раз плюнуть… Но как быть, если Подопечный надумает, к примеру, завтра поехать домой, чтобы проведать мать в больнице?». «Значит, он не должен этого надумать, – стоял на своем Генон. – Значит, надо что?.. Правильно, надо внушить ему, что у матери ничего серьезного нет, что речь шла лишь о легком недомогании и что ее уже выписали из больницы». «Хорошо, шеф, – не сдавался куратор-скептик, – мы можем пойти и на это, но ведь, рано или поздно, Подопечный все-таки захочет побывать дома, навестить свою мать, сестру, просто позвонить кому-нибудь из них по телефону, написать письмо и ждать ответа… да мало ли что еще! Как мы тогда сможем обеспечить продолжение розыгрыша Подопечного? А ведь если он узнает, что его… что от него держали в секрете смерть матери, у него может возникнуть ряд неприятных вопросов по поводу Опеки!». И тут Генон сказал то, что до сих пор не приходило, не могло прийти в голову никому из его подчиненных. «Если мы примем решение не говорить ему о смерти матери, – сказал он, – то нам придется идти до конца. Нам придется, мои хорошие, всеми мыслимыми и немыслимыми способами и средствами поддерживать начатую игру. Нам придется придумать что-то такое, что навсегда закроет Подопечному дорогу в родной город. В то же время следует обработать его сестру так, чтобы она никогда не проболталась о случившемся. И в дальнейшем нам постоянно придется поддерживать у Подопечного иллюзию того, что его мать все еще жива, даже если для этого потребуется подделывать ее почерк для отправки писем от ее имени, даже если понадобится использовать актрису с таким же тембром голоса, как у нее, – для обеспечения ее телефонных разговоров с сыном… Если даже нужно будет найти и нанять для выполнения этой задачи двойника покойной – нам придется пойти на это! Потому что иначе…» – тут Генон замолчал, плечи его ссутулились, он сел, ни на кого не глядя и принялся ожесточенно смолить «Герцеговину Флор».

Кураторы сидели, будто пораженные громом. Только теперь они осознали весь размах и значение предстоящей комбинации. И только теперь им стало понятно, что Генон прав, и задача эта не такая уж и неосуществимая. Но, тем не менее, чисто по-человечески каждый из них внутренне содрогался, представив на какую чудовищную ложь придется пойти ради достижения цели Опеки – если у нее, конечно, есть какая-то определенная цель, кроме изоляции Подопечного от бед и невзгод…

Решение, о котором объявил Генон, особенно задело Стабникова. И именно он выступил с гневной тирадой по поводу столь чудовищной лжи, на которую «опекунов» подбивал шеф. Виктор не повторил мне своих тогдашних доводов, но я и сам представлял, о чем мог сказать своим коллегам и товарищам человек, для которого Подопечный был не просто «объектом» операции, а вызывал сочувствие и симпатию.

Главный аргумент куратора Стабникова наверняка выглядел так: ничто на свете не может оправдать подобное надругательство над человеческими чувствами, и допуская негуманность по отношению к Подопечному, мы, опекуны, тем самым бросаем бумеранг, который рано или поздно вернется и уничтожит нас самих. Нельзя, наверняка говорил Стабников, ни на минуту переставать быть человеком, что бы тебе ни грозило!..

– И вот тут Генон взорвался, – сказал мне Виктор (по звукам, сопровождавшим его рассказ, мне было понятно, что он уже не мог усидеть на кровати и кружил, как затравленный зверь, по тесной палате, натыкаясь на стены и койку). – Нет, он не вскочил и не заорал на меня во всю мочь. Он не стал стучать кулаком по столу и хватать меня за грудки. Однако по тону его да по набрякшей посреди лба жиле я понял, что он сдерживает себя лишь неимоверным усилием воли… Генон каким-то невнятным, бесцветным голосом поинтересовался у меня, представляю ли я, что случится, если Подопечного постигнет шок. Я, разумеется, не представлял и представлять не хотел. Тогда все тем же тихим голосом он осведомился, есть ли у меня жена и дети. Вопрос был провокационным: я был холостяком, и он прекрасно знал это… И тут его прорвало. Выпучив глаза и брызгая слюной, он завопил, что нечего тогда и вякать, раз за моей спиной нет дорогих, по-настоящему близких мне людей, и что лично он, Генон, сделает всё, что в его силах, чтобы из-за чьей-то интеллигентской мягкотелости не погибли люди, много людей – возможно, вся страна или даже целый континент!..

Он замолчал. В наушниках моих что-то взвизгнуло, и я сообразил, что это пружины койки простонали под весом тела моего предшественника. Я покосился на наручные часы. Время, которое, по моим расчетам, могло быть затрачено на нашу беседу, подходило к концу.

– Генон не объяснил, на чем основывалась эта его убежденность? – спросил я своего невидимого собеседника.

– Нет… Он сразу замолчал, словно спохватившись, что проговорился…

– Что было дальше?

– Сначала я молчал, – сказал Виктор. – Мы начали претворять в жизнь это безумное решение, и я молчал, как рыба, стараясь загнать свои сомнения вглубь себя. Да, сначала я хотел написать рапорт, чтобы уйти из Опеки, но Генон и слушать меня не захотел. «Это пройдет, мой хороший, – сказал мне он, когда я взял его на абордаж по этому поводу. – Поверь мне, в молодости я был таким же горячим и эмоциональным, как и ты, но с возрастом это проходит. Делай свое дело, и не думай ни о чем». И я молчал… Операция продолжалась, и нам действительно удалось создать у Подопечного иллюзию того, что его мать жива. Средств, конечно, было вбито в это немало, да и штат Опеки за счет дополнительного филиала, который пришлось учредить в родном городе Подопечного, намного расширился.

Собственно, я даже не знаю, каким именно способом Подопечного убедили в благополучном исходе болезни матери… этим занимались другие… но в апреле я не выдержал. Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения, стало сообщение Генона на очередном совещании кураторов о том, что Подопечного решили женить на нашей сотруднице, дабы взять его под более надежный контроль. И тут я понял…

Сказав "а" в случае с матерью Подопечного, Генон был намерен произнести не только "б", но и весь оставшийся алфавит. Этот гигантских масштабов обман Подопечного окончательно развязал нашему шефу руки, и раньше-то не отличавшемуся прочными моральными устоями. Отныне Подопечный был обречен на вечный обман. И еще я понял, что Опека – самое проклятое занятие на свете!.. Да, она обеспечивает тому, на кого она направлена, почти райское, безмятежное существование. Но за всё приходится платить, так что за отсутствие несчастий Подопечному придется заплатить незнанием истинного положения дел, и эта участь суждена ему без его согласия до самого конца его жизни. Если, конечно, ему когда-нибудь позволят умереть… И тогда я решил: пусть меня за это убьют, пусть даже это принесет несчастье многим людям, но я должен открыть парню глаза на Опеку. Я должен спасти его для него самого. Я решил ему рассказать всю правду о нем. И о нас, опекунах, – тоже…

– Не страшно было? – спросил я.

Он помедлил с ответом.

– Нет. Хотя, как ни странно, я верил Генону. Понимаешь, я допускал, что Опека имеет огромнейшее значение. Возможно, что в результате моей авантюры действительно кто-то пострадал бы… И не знаю, поймешь ли ты меня, Кирилл, и будешь ли ты разделять мою точку зрения, но я взял на себя смелость считать, что даже если от этого обычного, на первый взгляд, парня в мире что-то зависит, то он должен знать об этом, и никакая Опека не сможет и не должна снимать с него ответственности за судьбы людей… – Виктор закашлялся и снова умолк.

Еще двадцать минут…

– Значит, это ты назначил Подопечному встречу на скамейке в сквере в апреле этого года? – спросил я.

– Да, это был я. Кстати, он не был особенно удивлен: ведь, как-никак, я уже перешел для него в ранг старого знакомого. Главное было – придумать предлог для нашей встречи. Но я не ломал голову. Я просто сказал ему, что могу поведать нечто важное…

– Ну и?..

– Я многое не успел сказать ему, – глухо проговорил Виктор. – Только про мать – собственно, с этого я и начал наш разговор. Я даже не знаю, поверил ли он мне…

Видимо, этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением, и наш разговор с Подопечным прослушивался с самого начала… Когда люди, которые вели меня, убедились, что я раскрываю Опеку, им пришлось вмешаться в наш разговор, а времени на обеспечение секретности этого вмешательства уже не было. Как потом мне сказал Генон, я должен благодарить судьбу за то, что меня вообще оставили в живых, хотя могли бы применить, скажем, снайперскую винтовку или изобразить из себя случайно заглянувшую в сквер группу пьяных «отморозков», вооруженных заточками… Во всяком случае, чту именно против нас с Подопечным применили и как это сделали, я до сих пор не знаю, но, судя по эффекту, это была какая-то химия психопаралитического действия. Лично я очнулся спустя неделю уже здесь…

Он-то что-нибудь помнит о нашем разговоре?

– Ноль целых, хрен десятых, – сообщил я. – Они преподнесли ему этот случай так, будто бы он был найден в нетрезвом состоянии, сильно простыл, и под этим соусом его поместили в больницу… Ложные воспоминания, ты сам знаешь, они это умеют.

– А потом, в больнице, его, значит, обработали амнестетиками, – заключил Виктор.

– Ты мне вот что скажи, Кирилл… Как он сейчас, наш Подопечный?

– Всё хорошо.

– Всё хорошо, – медленно повторил он. – Значит, Опека продолжается?

Я понял скрытый смысл его вопроса: "Значит, я напрасно пожертвовал собой?

Значит, мне так и не удалось ничего изменить в этом мире? Значит, я проиграл в борьбе с Опекой?".

– Виктор, – сказал я («Двенадцать минут, не больше»), – у нас мало времени…

Значит, ты не знаешь, чем Подопечный был так опасен?

– Нет, – с горечью сказал он. – Если б знал – разве я бы скрывал это от тебя?..

Вообще-то, погоди-ка!

Он опять надолго замолчал, и на этот раз я не решался его окликнуть, хотя часы тикали у меня на руке, как мина замедленного действия.

– Вспомнил, – наконец, сказал Стабников. – Однажды при мне Генон назвал нашего общего знакомого «детонатором».

– «Детонатором»? – переспросил я. – Как это понимать? Он что, – живая атомная бомба, что ли?

– А черт его знает! – откликнулся Виктор. – Я думаю, что в данном случае слово «детонатор» означало…

Голос его внезапно оборвался, в наушниках раздался какой-то странный звук, а потом всё стихло.

Я невольно подергал контакты наушников, зачем-то постучал по корпусу приемопередатчика, но связь не восстанавливалась. На мои обращения "Виктор!

Виктор! Стабников, отвечай!" –никто не отвечал. Микрофоны были, несмотря на их миниатюрность, весьма чувствительными, но, сколько я ни прислушивался к тишине, никаких звуков до меня из палаты номер двадцать один не доносилось.

И тут спина моя мгновенно как бы покрылась инеем. Я вспомнил недавние слова Стабникова: «Этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением»… Значит, это был испытанный прием нашего общего шефа: когда кто-то вызывал у него хоть малейшее подозрение, за ним устанавливалось наблюдение с применением спецсредств – «клопов», «жучков» и прочего шпионского спецбарахла. Не это ли произошло и со мной? Неужели Генону удалось проследить мой путь к Стабникову, подслушать нашу беседу (это было бы, в принципе, нетрудно), а в решающий момент, когда мой предшественник вот-вот мог бы открыть кое-какие секреты, убрать его с помощью своих агентов-ликвидаторов из числа персонала лечебницы? Неужели я допустил какую-то оплошность, которая привела к гибели Виктора?!..

Я судорожно огляделся по сторонам, словно ожидал узреть в непосредственной близости от машины физиономию Генона. Но вокруг, естественно, всё было тихо, спокойно и не свидетельствовало о том, что за мной следят. Еще бы: чего-чего, а опыта «наружки» моим коллегам было не занимать: столько лет Опеки оттачивают филерское мастерство до блеска.

Рука моя уже потянулась было к ключу зажигания: если за мной все-таки следили (а теперь я уже не сомневался в этом), то не стоит ожидать, пока мною займутся вплотную. Но я сумел превозмочь этот импульс. Немедленное бегство ничего мне не давало. Разве что я не был бы пойман на месте преступления с поличным – вот и всё, однако для Генона хватило бы и данных радиоперехвата. Между тем, я хотел узнать, что там случилось с Виктором: до того момента, когда сиделка Римма принесет ему поднос с ужином, оставалось всего несколько минут.

Ровно через семь минут в наушниках послышался легкий скрип открываемой двери, стук каблучков дамских туфелек и веселый женский грудной голос:

– Эй, Стабников, ваша мама пришла, вам пожрать принесла!

Римму я имел возможность лицезреть пару раз. Это была статная пожилая женщина с унтерскими повадками. Именно таких, наверное, имел в виду Некрасов, когда писал:

«Коня на скаку остановит…».

Виктор не откликнулся на слова медсестры, и она воскликнула:

– Тебе что, сон дороже еды, что ли? Вставай давай, ишь разлегся, как Иванушка-дурачок на печи!

Видимо, Стабников лежал на кровати, раз она приняла его за спящего. Может быть, Римма потрясла своего подопечного за плечо, чтобы разбудить его, потому что в следующий момент она почуяла что-то неладное и изменившимся голосом неуверенно спросила:

– Эй, ты что, притворяешься? Стабников!!!

Я закусил губу. Все было ясно.

Раздался звон подноса, полетевшего на пол вместе с тарелками, и тут же завопила Римма:

– Коля! Коля! Быстро в двадцать первую – здесь этот придурок коньки откинул!..

* * *

Был в те времена уютный бар совсем рядом с выходом из метро «Тургеневская».

Название его было вызывающим лишь для тех, кто либо знал латынь, либо разбирался в медицинской терминологии: «Анус». Он был открыт до полуночи, и в нем постоянно, даже в солнечный день, благодаря не только толстым черным портьерам, но и деревянным декоративным щитам на окнах, царил полумрак, навевающий ассоциации с бомбоубежищем, воем сирен воздушной тревоги снаружи и стуком метронома. К числу прочих достоинств бара относился также тот факт, что его таинственные хозяева плевать хотели с высокой колокольни на антиалкогольную компанию и в любое время дня и ночи обслуживали клиентов любыми горячительными напитками (съестного здесь, правда, кроме шоколада и соленых орешков никогда не водилось, так что желавший плотно откушать был обречен на голодную смерть). Как ни удивительно, но за полгода в «Анус» еще не нагрянула ни одна проверка, и отсутствие «стука» властным инстанциям объяснялось очень просто: в бар пускали только своих, проверенных и испытанных клиентов, причем не обязательно богатых.

Каждый из завсегдатаев отличался каким-нибудь безобидным чудачеством. Был среди них, например, тип не то по кличке, не то по имени Ливерий, который после энного коктейля «Северное сияние» выбирался к стойке и начинал кривляться под музыку, изображая балетные па (по слухам, ранее он числился в труппе Большого театра одним из лучших балерунов). Бармен Агаф специализировался на карточных фокусах.

Отдельным клиентам предлагалось угадать, откуда Агаф достанет загаданную карту, и если это все-таки случалось, счастливчик вознаграждался бесплатной порцией самого дорогого коньяка. Я полюбил это место за то, что здесь не было, как в других московских заведениях этого рода, атмосферы кичливого разгула и плохо скрытого разврата. Нет, девицы, зарабатывавшие себе на жизнь по ночам, бывали и здесь, но все они были какие-то не от мира сего и могли запросто побеседовать с тобой, скажем, о Кафке или о Германе Гессе…

Именно в «Анус» я направил стопы в тот холодный ноябрьский вечер, едва отделался от чужой машины, превращенной мною в пункт связи с пациентом спецлечебницы АЧ 3316/28 Виктором Стабниковым. Был уже девятый час, а ровно в полночь я должен был, как делал это ежедневно, заступить на очередное дежурство в стенах неуютной и холодной квартиры, принадлежащей не мне, а Опеке.

Меня привело в бар не желание выпить за упокой моего предшественника или, точнее, не только оно… Определенный этап моего тайного расследования был завершен, и теперь следовало хорошенько подумать над тем, какие выводы можно было из него извлечь.

Через два часа я спохватился, что коктейль, который я заказал, придя в «Анус», так и стоит передо мной нетронутым и что я совсем не слышу ни музыки, ни жужжания голосов за соседними столиками. Я поднял голову, и на меня тут же обрушился водопад звуков, а по глазам стегнул луч из цветомузыкального устройства над стойкой бара. Оказывается, все это время я провел почти в полной «отключке», сосредоточенно размышляя над тайной Опеки.

Я залпом осушил коктейль, расплатился с Агафом и поехал к себе на «Авиамоторную».

Без пяти минут двенадцать я открыл дверь своей квартиры и ввалился в тьму прихожей. Машинально насвистывая модную песенку «Эх, напрасно, тетя, вы лекарство пьете!», прошел на кухню, поставил на плиту чайник, открыл кран и умылся прохладной водой.

– Вообще-то культурные люди умываются в ванной, – вдруг ехидно произнес за моей спиной чей-то знакомый голос.

Еще в номерной «учебке» инструкторы отмечали высокую скорость моей реакции, но сейчас мне удалось вовремя обуздать свое инстинктивное намерение не оборачиваясь ударить назад пяткой ноги и одновременно, падая вбок, швырнуть в говорившего увесистую глиняную тарелку, вот уже два дня грустно торчавшей в немытом состоянии на столе рядом с раковиной. Вместо этого я шумно высморкался под струей воды и только потом пробурчал:

– Если бы эти культурные люди прожили, как я, пятнадцать лет в условиях коридорной системы, они бы тоже заимели такую дурную привычку: ванная-то в «коммуналке» бывает постоянно занята…

Вытерся и не торопясь повернулся. Опираясь плечом на дверной косяк, как ни в чем не бывало передо мной стоял сам Генон. Скорее всего, он явился сюда раньше меня: брызги грязи на его ботинках уже успели высохнуть. Наверное, сидел в темной комнате и поджидал меня, как паук муху. Шляпы на моем шефе не было – значит, внизу его ждала машина, – но на сложенные на животе руки был небрежно наброшен свернутый вдвое потертый темно-синий плащ.

Мне было от чего похолодеть, и я невольно пожалел, что секунду назад сдержал свои агрессивные инстинкты, так глупо не использовав фактор внезапности. Слишком красноречивым был этот плащ на сложенных вместе руках…

Генон усмехнулся:

– Угостишь чайком-то, а? – Не меняя положения рук, шагнул и присел на табурет возле стола, привалившись спиной к стене.

В голове моей промелькнуло: «Ну вот, допрыгался, шерлок холмс задрипанный?» – но потом я разозлился на себя: а что такого криминального я совершил?! Прислушался к окружающей тишине: вроде бы мой шеф был один, хотя те, что прикрывали его, вполне могли сидеть в засаде в соседней квартире, наблюдать за нами через объектив микровидеокамеры и держать наготове гранату с нервно-паралитическим газом, чтобы в случае чего закинуть ее в вентиляционный «стояк»…

Между тем, чайник вскипел, я заварил чай, стараясь унять дрожь в руках, и налил своему шефу большой бокал в красную горошину. Мне было интересно, какой рукой он возьмет бокал: правой или левой. Хотя, разумеется, значения это не имело: человек с подобным опытом обычно одинаково хорошо стреляет с обеих рук.

Но Генон лишь жадно покосился на бокал, как петух на большое аппетитное зернышко. Он явно прибыл без предупреждения не для того, чтобы попить крепкого свежего чая в моей компании, и не очень-то скрывал этого.

– Ты, я вижу, мой хороший, – любитель подышать свежим воздухом перед сном, – наконец сказал он.

– Перед дежурством, – уточнил я. – В ноль часов начинается моя смена. Так что, если меня вдруг выдернет из этого уютного гнездышка оперативный диспетчер, не поминайте лихом – служба есть служба!..

– Да-да, я и запамятовал совсем, – притворно запричитал Генон, по-прежнему не трогая бокал с чаем. – Но вернемся к твоему вечернему моциону. Один прогуливаешься или?..

– Или. Есть тут у меня один старый знакомый, – подхватил я в тон своему шефу.

Мне уже окончательно стало ясно, что Генон в курсе всех моих похождений. – Забавный мужик, много интересных вещей рассказывает… Например, про то, чем мы с вами занимаемся. Я, конечно, и сам кое-что уже скумекал, но лишний раз убедиться в своей правоте не мешает.

Лицо моего шефа не изменилось. Он лишь уставился в пол, да пожевал губами – совсем, как Броневой-Мюллер в знаменитом телесериале о Штирлице.

– Ну и чем же мы с тобой занимаемся? – необычайно серьезным тоном осведомился он, и я понял, что настал решающий момент наших взаимоотношений. Правда, непонятно было, какой же будет развязка, и повлияет ли на нее правильность тех выводов, к которым мне удалось прийти.

– Мы удерживаем мир на краю пропасти! – не удержался я от эффектного заявления.

– М-да, – промямлил Генон не поднимая глаз, – сказано красиво. А если конкретнее?

– У вас чай совсем остыл, – ехидно заметил я. – И потом, это будет долгая история, а меня могут в любой момент вызвать…

– Ну-ну, не держи меня за идиота, – возразил Генон. – Прежде чем нанести тебе визит, я предусмотрительно распорядился о том, чтобы оперативный диспетчер на тебя этой ночью не рассчитывал.

Естественно! Ведь направляясь ко мне, ты уже знал, что оставлять меня в живых теперь нельзя.

– А за чай не беспокойся, – продолжал шеф, – просто я не люблю обжигаться…

Итак?

Делать нечего, придется выложить ему всё, как на духу. Обидно, конечно, что некому будет восхититься моими выкладками.

– В этой истории, – начал я, – я несколько раз сворачивал с верного пути в тупик. Сначала я задался вопросом: по какой причине мы опекаем нашего Подопечного с таким размахом и тщательностью? Но ответа на него не было видно.

Тогда я решил зайти с другого конца и стал разыскивать того, на чье место вы меня взяли…

– Подожди, подожди, – остановил меня Генон. – Это что же получается: ты не прислушался к моей рекомендации не совать нос в тайны Опеки?

– Виноват, шеф, – дурашливо приняв стойку «смирно», доложил я. – Не велите казнить, велите миловать!..

– Умгу, – промычал Генон с непроницаемой физиономией. – Продолжай.

– Размышляя над Опекой, я, конечно же, не мог оставить без внимания личность и биографию Подопечного. Я безуспешно ломал голову над тем, как отдельные события в его жизни соотносятся – или могли бы соотноситься с деятельностью нашего Комитета. Но у меня ничего из этого не вышло. Потом я перевернул эту связь вверх тормашками и стал гадать, какие поступки Подопечного могли заинтересовать нашу контору, но и эта метода была обречена на неудачу… И только сегодня – а вернее, уже вчера, – поправился я, глянув на часы, – меня наконец осенила неплохая мысль.

Тут я не сумел удержаться от театральной паузы, в ходе которой отправил в рот конфету из вазочки и запил ее несколькими большими глотками чуть теплой жидкости. Генон терпеливо следил за моими манипуляциями, хотя чувствовалось, что он был бы не прочь сейчас взорваться и поставить меня на положенное подчиненному место.

– Разгадка этого ребуса, оказывается, крылась в соотношении некоторых фактов, имевших место в жизни Подопечного, и тех событий, которые происходили в то время в нашей стране. Хронологическая связь была безупречной! Стоило мне обратить на это внимание, и клубок стал распутываться сам собой… Возьмем, например, тысяча девятьсот восемьдесят второй год, ноябрь. В это время наш Подопечный переживает разрыв со своей первой любовью – труженицей-лимитчицей Наташей, что родом из Тамбова. В его досье детально зафиксировано, как он мучался, переживая несчастную любовь, я не буду на этом останавливаться… А что в ноябре восемьдесят второго случилось в нашей стране? Какое крупное событие? Правильно, умер Брежнев. Случайное совпадение, скажете вы? Не может быть никакой корреляции, скажете вы? – (Генон отвернулся и стал смотреть в угол). –Что ж, посмотрим, что было дальше… А дальше был восемьдесят третий, когда наш Подопечный осваивал африканские просторы, и именно в те дни, когда он корчился в очередном приступе малярии, в той стране, где он был, начинается крупная распря, постепенно приобретшая масштаб гражданской войны. Возможно, кто-то из вас сперва обрадовался: вот и найден способ нейтрализации опасности, исходящей от «детонатора» – убрать его подальше от наших границ, и пусть с ним бедствуют те, кто его приютит. Может быть, я ошибаюсь? Хотелось бы верить… Но горячие головы быстро остыли, потому что Подопечный не успел вернуться после африканской стажировки, как опять пришлось хоронить Генсека. Год восемьдесят пятый: командировка в Каракумы, где для нашего студента открылся простор по части депрессии и отрицательных впечатлений – и вновь умирает главный руководитель партии и государства… Отныне даже самые завзятые скептики притихли и поверили в то, что удаленность Подопечного от столицы нашей Родины никакого значения не имеет, он все равно продолжает неизвестным образом вызывать социальные катаклизмы. Впрочем, прошло не так много времени, и оказалось, что бедствия, которые несет Подопечный советскому народу, отнюдь не сводятся к сфере политики.

Когда в результате предательства моего предшественника Виктор Стабникова Подопечный узнал не только о смерти своей матери, но и о том, что он находится под невидимым, но герметичным колпаком Комитета то никакой химиотерапии не хватило, чтобы изгнать из его подсознания горечь этих открытий. Это было в апреле восемьдесят шестого, и через несколько дней грянул Чернобыль… Я специально привожу только самые крупные примеры, хотя были и менее впечатляющие события, странным образом совпавшие с потрясениями в жизни Подопечного. И потому мы так возимся с ним, что он – это своего рода детонатор, который, срабатывая, – а срабатывает он, очевидно, тогда, когда этому типу очень хреново! – нарушает некий природный баланс… можно назвать это как угодно, суть от этого не изменится… и тогда происходят страшные катастрофы и бедствия в нашей стране…

А теперь можете сколько угодно твердить мне, что все это – плоды моего больного воображения, а на самом деле все куда проще и банальнее. Можете сказать, Генон, что я начитался бульварной фантастики и что моим рассуждениям – грош цена, потому что они бездоказательны. Наконец, вы можете ничего не говорить, а вытащить пистолет из-под плаща, которым вы так старательно прикрываете руки и разрядить в меня всю обойму. Я наверняка стал проблемой для вас, а пуля, по-вашему, решает любую проблему: нет человека – нет и проблемы…

Мышцы мои были сведены судорогой в бесчувственный комок, в горле было сухо и горько. Я понимал, что теперь, когда я открыл Генону все свои карты, моя песенка спета, и бесполезно дергаться, чтобы пытаться уйти от наказания за излишнюю резвость. Сейчас, вот сейчас он нажмет на курок, и я не расслышу звука выстрелов – не потому даже, что пистолет у него наверняка оснащен надежным глушителем, а потому, что стрелять он будет мне наверняка в лоб, и прежде чем мозг мой успеет воспринять акустические сигналы, он разлетится на множество мелких окровавленных кусочков…

– Ты действительно сам допер до таких выводов или это раскололся Стабников? – осведомился Генон.

– Бросьте притворяться, шеф, – сказал я устало. – Вы же прекрасно знаете, что Стабников не мог мне рассказать ничего подобного, потому что не был посвящен в секрет Опеки. И не говорите мне, что вы случайно заглянули ко мне на огонек именно сегодня. Просто-напросто вам уже доложили, что несколько часов назад Стабников дал дуба в психлечебнице… Нет-нет, разумеется, вы его не убивали. Ни сами, ни с помощью своих людей в лечебнице. Достаточно было закодировать его подсознание особым образом, и ключом, запускающим механизм остановки сердца, явилось слово «детонатор». Просто, эффективно и надежно. Только так с минимальными затратами можно было избежать разглашения Стабниковым секретов.

Однако, как видите, мне хватило всего одного слова, чтобы связать концы с концами. По-вашему, я вбил себе в голову всякие глупости и пытаюсь морочить голову вам, честному полковнику госбезопасности? По-вашему, я заблуждаюсь?

– Да, – со странной интонацией проговорил Генон. Глаза его блестели. – Разумеется, ты заблуждаешься, Кирилл. Но только в деталях. А что касается общей схемы – тут ты попал в точку. – Он тяжело вздохнул, словно сожалея, что придется убить такого неглупого, но не в меру ретивого подчиненного. – Что ж, поздравляю тебя. Ты неплохо справился с этой задачей, а значит – заслуживаешь… – Он скинул с рук плащ и сделал эффектную паузу. – Нет, не пули в лоб, как ты предположил, мой хороший. Во-первых, ты заслуживаешь, чтобы я рассказал тебе все об Опеке. А во-вторых, ты заслуживаешь повышения. Разумеется, в нашей системе координат. Так что через несколько дней готовься, мой хороший, заступить на дежурство. На этот раз – оперативным диспетчером… А сейчас давай-ка мы с тобой выпьем за это! Но только не чаю…

В руках моего шефа оказался вовсе не пистолет. Там была коробка с французским коньяком «Наполеон». Причем, как впоследствии выяснилось, вовсе не отравленным мгновенно действующим ядом…

Эпизод этот мне запал в память даже не потому, что доставил мне неприятные эмоции. Просто тогда Генон в первый раз назвал меня по имени, а это означало у него высшую меру поощрения.

Часть 2

ОХОТА НА ОХОТНИКА (Год 1994)

Какое-то неприятное ощущение кольнуло затуманенное сном сознание и потащило меня огромным воздушным пузырем из глубины, где было так легко, свободно и приятно парить, на поверхность. А поскольку я знал, что на поверхности меня поджидает суровая, грубая реальность, от которой не спрятаться, сколько ни натягивай одеяло на голову, то ощутил такое чувство, которое, наверное, испытывает наркоман, когда действие «кайфа» кончается. И оказался прав: неприятное ощущение оказалось настойчивым звонком телефона.

Было всего пять утра, и за окном еще царила колючая мгла, раздираемая порывами ледяного февральского ветра.

В голове еще теснились обрывки сновидений, но рука уже автоматически сорвала трубку «Панасоника», потому что так рано мне могли звонить только из отдела. Не дай бог, что-то отчебучил наш Подопечный!..

Но я ошибся. Звонили мне по межгороду, и это была мама.

– Сыночек, здравствуй, – заискивающе сказала она, едва я пробурчал в трубку нечто нечленораздельное. – Как ты там? Я тебя не разбудила?

– Все нормально, мам, – с невольной досадой ответил я. – Что-нибудь случилось?

– Да не то чтобы случилось… Ты уж извини, что я тебя так рано беспокою. Я вообще-то не хотела звонить, да Анна-Иванна уговорила меня, ты же знаешь, сыночек, какая она настырная…

По опыту телефонных переговоров я знал, что вступление у мамы могло затянуться надолго.

– Ма, нельзя ли короче? – перебил я ее, чтобы упредить подробный пересказ всех перипетий взаимоотношений матери с соседкой-подружкой. Наконец после очередной порции причитаний и отклонений от сути дела я уяснил причину столь раннего звонка матери.

Вот уже несколько лет моя родная старушка страдала варикозным расширением вен.

Болезнь зашла достаточно далеко, многочисленные операции не помогали, и на ногах у матери появились язвочки, причинявшие ей жуткую боль и массу неудобств. Ходить становилось все тяжелее, и когда нужно было что-то купить, приходилось матери просить об этом все ту же Анну-Иванну. Недавно врач, который время от времени звонил матери ради консультаций или просто узнать о ее самочувствии, сказал ей, что в Москве появилось в продаже новое средство, которое, по рассказам, обладает феноменальной эффективностью в борьбе с варикозом. Средство было импортным, дорогим и редким, так что в провинции за ним было даже бессмысленно гоняться. В связи с этим суть маминой просьбы заключалась в том, что нужно было разыскать в столичных аптеках данное лекарство, разыскав – приобрести в особо крупных размерах, а затем отправить егодомой, но не по почте, а через племянника все той же Анны-Иванны, который работал проводником на железной дороге и как раз сегодня вечером должен был отбывать из Москвы в наш город… Я мысленно ругнулся, потому что не далее чем через два с половиной часа я должен был заступить на очередное дежурство.

Но, разумеется, отказать маме я не мог и потому торжественно поклялся сделать все, что в моих силах, чтобы выполнить ее поручение.

Продолжать спать не имело смысла ввиду того, что до звонка будильника оставалось всего четверть часа, и я в порыве мазохистского самоистязания решительно отбросил в сторону тонкое японское одеяло с электроподогревом…

Есть в городе Москве одно здание, которое я ненавижу всем своим нутром больше всего на свете, хотя внешне оно представляет собой вполне пристойную конструкцию в современном стиле. Расположено оно через дорогу от выхода из станции метро «Красные Ворота», напротив довольно чахлого скверика, где уныло высится фигура Михаила Юрьевича Лермонтова, обыгранная как «мужик в пиджаке» в знаменитой комедии «Джентль-мены удачи». Если верить стандартной вывеске из черного стекла, то в здании этом расположен «Информационно-вычислительный центр Министерства путей сообщения Российской Федерации». Однако еще Козьма Прутков утверждал, что вывескам не следует верить, и в данном случае он оказался прав, потому что в недрах этого стеклянно-бетонного монстра имеется девятый этаж, доступ на который возможен только посредством лифта. Однако посторонние не смогли бы пробраться в эту святая святых Опеки, даже если бы очень захотели: дело в том, что на панели управления лифтами имеется всего восемь кнопок. Лишь некоторым посетителям Центра известно, что для достижения невидимого девятого этажа следует нажать одновременно кнопки "1" и "8", причем повторить эту операцию дважды. При этом в нашей диспетчерской автоматически зажигаются красные сигнальные лампочки, раздается тревожный звуковой сигнал, и посетителя на всякий случай встречает с оружием наготове у дверей лифта второй помощник диспетчера.

Ненавижу я это здание по одной простой причине: именно в нем я провожу в последнее время каждые третьи сутки. График жесткий и соблюдается неукоснительно. Из месяца в месяц, из года в год. Только болезнь может освободить от дежурства оперативным диспетчером. Или смерть – причем твоя собственная, а не твоих родных и близких…

Диспетчеры бывают разные. В основном так принято называть эту профессию у транспортников: железнодорожников, авиаторов, моряков. Суть же у всех одна: координировать действия множества субъектов, подчас не подозревающих друг о друге. На сложные траектории перемещения этих субъектов в пространстве цветным пунктиром накладываются временные координаты, и задача одновременного оперирования несколькими величинами требует такого сосредоточения, что любой транспортный диспетчер после дежурства чувствует себя измотанным до предела. Что же говорить тогда о нас, если, в отличие от транспортников, у которых все расписано по графику, нам то и дело приходится импровизировать и на ходу пытаться найти решения для неразрешимых в принципе ситуаций!.. Вот почему сутки после дежурства уходят на то, чтобы отоспаться и восстановить затраченные нервные клеточки. Еще сутки – на личную жизнь, для решения неотложных проблем, а потом – снова в бой. Разумеется, при таком режиме никакой полноценной личной жизни не получается, потому что нет для тебя ни нормальных праздников, ни выходных по субботам и воскресеньям, ни настоящего отдыха… Радость существования постоянно отравляет одна и та же подспудная мысль: послезавтра… нет, уже завтра ты должен будешь опять сесть в мягкое вращающееся кресло в окружении нагромождений спецаппаратуры и на протяжении двадцати четырех часов не смыкать глаз, пытаясь заблаговременно предвосхитить возможные проблемы, но, разумеется, все предугадать невозможно…

Ровно в восемь я принял смену у Миши Чигринова. Подопечный в это время заканчивал дома завтракать. Из книги отчетов о дежурстве я уже знал, что за прошедшие сутки никаких ЧП в жизни Подопечного не случилось. Впрочем, это подтверждалось и сводкой утренних данных о его физиологическом состоянии, снятых с помощью сложнейшей телеметрической аппаратуры. Оставалось лишь надеяться, что и предстоящие сутки обойдутся без сюрпризов.

В восемь ноль три от агентов «наружки» поступили доклады о готовности к сопровождению «объекта».

Я попросил своего помощника Костю Рудавского приготовить мне чашку крепкого кофе, а сам не спускал глаз с экрана монитора «наружки», который транслировал вид дверей подъезда Подопечного. Вот-вот он должен был появиться здесь.

Схема Опеки за многие годы ее осуществления была отработана до мелочей, и пока что все шло по накатанной колее.

В восемь десять Галина сообщила, что Подопечный вышел из квартиры и сейчас появится в поле нашего зрения.

– Какие планы на сегодня? – деловито спросил я, не отрывая взгляда от экрана монитора.

– У меня? – лукаво переспросила она.

– Не притворяйся, Галь, – посоветовал я. – Сейчас я лицо официальное, при исполнении, поэтому твои планы меня интересовать сегодня никак не могут, хотя в любое другое время…

– А я, между прочим, всегда при исполнении, – полушутя-полу-серьезно перебила меня Галина. Она была права, поэтому спорить с ней не стоило. – Ладно, Кир, записывай. После работы он зайдет в сбербанк на Рабочей – пора платить за квартиру. Потом заглянет на Рогожский рынок, чтобы купить там кое-что из продуктов – вы, кстати, помогите там ему выбрать свининку получше, а то он разбирается в мясе, как свинья в апельсинах!.. Так, в прачечную я сама схожу. Ну и вроде бы все… Если, конечно, в последний момент у него не возникнет какая-нибудь очередная авантюрная идея – но тут уж, ребята, смотрите сами в оба.

– Понял, отключаюсь, – сухо бросил я, нажимая клавишу селектора на пульте.

На экране «наружки» двери распахнулись, и из подъезда, как всегда, с озабоченно-рассеянным видом вынырнул Подопечный. И как всегда, огляделся он по сторонам с таким ошарашенно-пришибленным видом, что мне сразу захотелось с презрением сплюнуть. Господи, в который раз подумал я, за что же ты избрал именно этого зачуханного гаврика?!.. Неужели этот тип в полустоптанных ботинках, мятых брюках и обвислом пальто действительно способен причинить людям столько зла? Неужели от такого невзрачного субъекта зависит существование целой страны?..

И, тем не менее, это было так, и я прекрасно знал это. Поэтому погасил крамольные мысли в самом зародыше и принялся осуществлять оперативное сопровождение Подопечного на его пути к многоэтажному бетонно-стеклянному кубу на Шоссе Энтузиастов. В моем распоряжении была аудио-, видео– и компьютерная аппаратура. Моим распоряжениям и указаниям безоговорочно подчинялись десятки лучших агентов. Поэтому лишь непосвященному человеку могло бы показаться, что Подопечному сопутствует удача. На самом деле – это я, плюс воля и усилия множества людей, плюс невероятная слаженность в действиях да тщательно продуманная и годами отработанная организация Опеки, обеспечивали так называемые счастливые случайности для одного-единственного человека.

Не успел Подопечный подойти на остановку – как, повинуясь нажатой мной клавише, к ней подкатил троллейбус двадцать четвертого маршрута. Наш человек, отвечавший за подачу транспорта, не упал в грязь лицом: троллейбус был полупустым, что обеспечивало Подопечному беспрепятственную посадку на мягкое сиденье. Никто не ведал, что столь малое количество пассажиров объяснялось очень просто: предыдущие три остановки машина пролетела на полном ходу, не останавливаясь.

Труднее всего для диспетчеров были именно такие моменты, когда Подопечный оказывался «в людях». Ведь трудно было предугадать, как будет развиваться обстановка и не посягнет ли кто-нибудь на его душевное равновесие или даже физическую неприкосновенность. И хотя на этом же этаже постоянно дежурила группа аналитиков, и «оперативный» в любой момент мог прибегнуть к их услугам, но иногда вмешательство должно было быть решительным и мгновенным.

Как, например, сегодня. Не успел троллейбус доехать до угла Радио и Добролюбовской, как в салон влезла и угрожающе нависла над Подопечным старуха с сумкой на колесиках и огромной волосатой бородавкой на подбородке. Это была явная представительница той категории пенсионеров, которые до девяносто первого года до хрипоты спорили из-за места в очередях за водкой, а после девяносто первого восприняли свободу рынка как возможность спекулировать сигаретами у метро. Еще немного, и бабка обязательно изрекла бы в пространство нечто о наглости молодых, неуважении немощных старцев и о том, что она всю свою жизнь простояла у фрезерного станка. Зная слабохарактерность Подопечного, можно было не сомневаться, что после этого стресс третьей категории ему на сегодня был бы обеспечен. Я только собрался было отдать соответствующее приказание нашим людям в троллейбусе, но те, слава Богу, сами допетрили, что следует нанести превентивный удар. «Садитесь, бабушка», вскочив со своего места, громко сказал Влас Персианцев, сидевший через проход от Подопечного, и старуха, что-то сердито бурча себе под нос и то и дело косо посматривая на Подопечного, взгромоздилась на сиденье. Я облегченно вздохнул.

Но на этом сегодня дорожные передряги Подопечного еще не закончились. Когда он собрался выходить из троллейбуса на конечной, вдруг навстречу в двери ему полез звероподобный верзила в замызганной и распахнутой настежь, несмотря на мороз, куртке типа «Аляска» и без шапки. На робкую попытку Подопечного осудить верзилу тот разверз щербатую пасть и заорал: «Ты чо, не вишь, бля, што я залазию? А?».

Судя по интонации, он горел желанием разогнать кровь в своих жилах, заржавевших от многих запоев, хорошей драчкой, причем неважно с кем, и Подопечный лишь удачно подвернулся ему под руку.

– Влас, – негромко посоветовал я по спецсвязи, – прими меры.

Персианцев согласно кивнул и аккуратно оттер Подопечного в сторону, оказавшись лицом к лицу со щербатым.

– Ох, не люблю я, когда возле меня базар устраивают, – выдохнул Влас. – Может, выйдем, поговорим? – предложил он негромко грубияну. Тот, покачнувшись, замахнулся со словами: «Да я тебя и здесь пришибу, сучара!», но в следующий момент его тело вдруг приподняла над полом и боком вынесла в дверной проем какая-то неведомая сила. А еще через мгновение детина зарылся в заснеженный кювет, дрыгая ногами. Я надавил нужную кнопку, и не успел хулиган выбраться из кювета, как в конце улицы показался милицейский «уазик», мигающий сине-красными маячками.

Я машинально вытер о брюки вспотевшие ладони. Внимательно присмотрелся к Подопечному – вроде бы все в порядке, не успел он воспринять сей инцидент как потерю своего лица, а значит – гибельных последствий нам и здесь удалось избежать.

Больше до самого НИИ ничего страшного Подопечного не подкарауливало. Однако на границе между свободой и служебной территорией его поджидала очередная неприятность. Хорошо еще, что я заранее просмотрел, что творится на проходной: благо, передо мной высился квадратор – целый штабель мониторов, позволяющих непосредственно наблюдать за ключевыми точками.

А на проходной вовсю протекала кампания поимки злостных разгильдяев, то бишь опаздывающих. Лично сам Степан Борисович, отставной полковник Генштаба, а ныне – замначальника отдела кадров, торчал возле турникета с блокнотиком в руке, старательно фиксируя фамилии пересекающих заветную черту позже положенного срока. Поскольку электронные часы показывали, что Подопечный опаздывает на целых полторы минуты, нетрудно было представить, чем может закончиться его попытка просочиться мимо бдительного Степана Борисовича.

Времени для вмешательства у меня оставалось в обрез, поэтому я первым делом науськал Камиля Копорулина, сменившего Власа на троллейбусной остановке, задержать Подопечного во что бы то ни стало на пару минут возле проходной, и Камиль тут же принялся разыгрывать спектакль: гость столицы из солнечного Татарстана спрашивает у прохожего, то есть у Подопечного, как ему найти какой-то переулок, название которого он позабыл, но помнит только, что в начале переулка располагаются бани, а чуть подальше – комиссионный автомобильный магазин, но магазин-то ему, гостю столицы вовсе не нужен, а нужен ему зачем-то Дом культуры шарикоподшипникового завода номер двенадцать (которого, кстати, в природе не существует), и все это действо происходит внешне вполне безобидно, но несколько замедленно, потому что помимо акцента, мешающего понимать торопливую речь приезжего татарина, у последнего наличествует еще и заикание…

А тем временем я набрал нужный телефонный номер и, когда на моем экране вахтер в форменной фуражке поднял трубку, то начальственным голосом небрежно сказал ему:

«Вот что, голубчик… мнэ-э… если Степан Борисович все еще торчит в твоей конуре, дай-ка ему… мнэ-э… трубочку». Но дед-вохровец был не лыком шит, потому что робко попытался уточнить, кто, собственно, спрашивает кадровика. В ответ, естественно, он услышал, сквозь череду эканий и меканий недвусмысленный намек на то, что не его это собачье дело, а если он считает иначе, то завтра может на службу не выходить, а сидеть дома и нянчить засранцев-внуков… Когда трубку взял отставной полковник, мой тон несколько изменился.

– Здравия желаю, товарищ начальник! – с этакой злой усмешкой произнес я. – Полагаю, вам известно, кто с вами разговаривает?

– Нет, – растерянно ответил кадровик. Было видно, что мой напор его смутил.

– Тем хуже для вас, – многозначительно сказал я. – Полковник Сетов, государственная безопасность. – И сделал вид, что взрываюсь: – Послушайте, какого черта, полковник?!.. Какой идиот приказал вам осуществлять эту несанкционированную проверку?! Кому вы подчиняетесь?! Да вы знаете, чту вам за это будет?!

Вся эта вереница риторических, но не лишенных скрытого смысла вопросов, бомбардировала сознание бывшего генштабовца, пробудив в нем отнюдь не самые приятные воспоминания о своей армейской карьере. На экране было отчетливо видно, как Степан Борисович машинально встал во фрунт с трубкой возле уха.

– Но я, – стал оправдываться он дрогнувшим голосом, – видите ли, я… не по своей инициативе…

– Что-о? – уже не сдерживаясь, заорал я. – Ма-алчать! Вы что себе позволяете, полковник?!

– Я… я уже не полковник, – пролепетал Степан Борисович, утерев лоб платком. – Я давно в запасе…

– Тем хуже для вас! – повторил я. – Немедленно отставить эту возмутительную профанацию с проверкой! Вы все поняли? У вас там директором, кажется, Теренецкий?.. – (Это «кажется» обычно действует на таких степанов борисовичей сильнее, чем самая отборная ругань). – Отлично, передайте ему, что это я распорядился прекратить проверку на проходной!..

И я швырнул трубку на рычаг. Степан Борисович потоптался еще некоторое время в вахтерском «аквариуме», а потом медленно почесал затылок и, насупившись, направился к выходу. Проводив его ошалелым взглядом, вахтер пожал плечами и, не обращая внимание на протискивающегося через турникет Подопечного, принялся готовиться к чаепитию.

Я бессильно откинулся на спинку кресла. В горле у меня было сухо и шершаво, будто там застрял невидимый рашпиль.

«Черт бы его подрал, ипохондрика!», как всегда в таких случаях подумал я, глядя хмуро в сутулую спину Подопечного (на территории НИИ наблюдение за ним велось с помощью миникамер, вмонтированных в очки наших людей). Это же надо было природе отколоть такое коленце: человек, от эмоционального состояния которого зависит одна шестая часть света, оказывается, ни много ни мало, самым настоящим неврастеником! И некоторые еще осмеливаются укорять нас за то, что мы-де плохо справляемся со своими задачами, что будто бы Опека не достигает своих целей! Да если бы не Опека, в стране вообще черт бы знает что творилось! Я на миг представил весь тот хаос, который мог бы наступить, если бы мы пустили судьбу нашего Подопечного на самотек, и мне стало очень скверно… Достаточно и того, что происходит несмотря на все наши старания! Это ведь только кажется, что так легко умыть руки и мысленно освободить себя от ответственности за гибель ни в чем не повинных и не знающих о страшной опасности сограждан. Да, ты можешь тысячу раз повторить себе, что ты сделал всё, что мог, и не твоя вина, что получилось так, как получилось, но когда с газетных фотоснимков или с телеэкрана на тебя глянут глаза детей, потерявших отцов и матерей в каком-нибудь очередном спитаке, или наоборот, когда ты посмотришь в глаза матерей, чьи дети погибли, когда автобус, в котором они ехали утром в школу, столкнулся на переезде с товарным поездом, то сознаешь, что грош цена всем твоим попыткам задобрить свою взбесившуюся совесть…

Подопечный тем временем резво преодолел расстояние, отделявшее его от административного корпуса, пересек бодрым шагом лифтовый холл и ворвался одним из первых в очень кстати подоспевший лифт. На шестом этаже он продрался сквозь толпу опаздывающих лаборантов, выскочил из кабины и помчался по коридору к своему персональному кабинету. Куда это он так спешит, ведь часы и так уже показывают начало десятого? Я на всякий случай насторожился.

Вообще-то Подопечного нельзя было обвинить в том, что он портит много крови «опекунам». Не знаю, догадывался ли он о том, что его подстраховывает множество людей и что так называемые «счастливые случайности» на его жизненном пути тщательно продуманы и подготовлены нами, но вел он себя в целом корректно. Так, он никогда не совал свой нос туда, куда другие непременно сунули бы с преогромным удовольствием. Он не был любителем каких-то эксцессов и авантюр, и если он, предположим, утром в выходной день отправлялся в парикмахерскую стричься, то можно было быть уверенным, что он не вернется лишь затемно в положении риз, ссылаясь на то, что совершенно случайно встретил одного своего старого приятеля, с которым пришлось выпить по кружке пива… после двух поллитр водки, конечно. Следить за ним было довольно легко, потому что он был предсказуем, как восход и заход солнца. Даже в октябре кровавом, когда многие любопытные москвичи лезли под самые гусеницы танков, расстреливающих мятежный Белый Дом, и ползали под огнем на асфальтовой равнине близ Останкинского телецентра, Подопечный не рвался стать свидетелем «исторических событий» – правда, благодаря нам, он узнал о попытке переворота лишь тогда, когда порядок был в основном уже наведен, снайперов попереловили на крышах, а Анпилова арестовали…

Но, тем не менее, бывали и весьма неприятные для диспетчеров и прочих членов нашей «команды» сюрпризы. И, видимо, ничего с этим нельзя было поделать, а нужно было только смириться и уповать на то, что и на этот раз все обойдется и пронесет, как проносило раньше.

Действительно, ничего особенного за собой спешка Подопечного, как оказалось, не скрывала. Он отпер дверь кабинета ключом, поздоровался с проходившим мимо сотрудником, вошел и стал располагаться, как дома. В сущности, это и был его второй дом, и мы тоже позаботились, чтобы создать ему более-менее приличные условия.

Раздевшись и погрев руки на батарее, Подопечный включил чайник и уселся за компьютер. Теперь мне можно было расслабиться, потому что я знал: ничего особенного до обеда в НИИ не стрясется, а по своей воле Подопечный едва ли полезет куда-нибудь на чердак, в подвал или в техмастерскую: на технику безопасности, ответственным за которую в своем учреждении он числился, он махнул рукой давно и основательно. И вполне справедливо. Я, например, не мог себе представить, в чем должна была заключаться эта самая безопасность для ученых мужей, которые тяжелее ручки отродясь ничего не держали и что вообще может означать сочетание слов «техника» и «безопасность» в одной терминологической упряжке…

В то же время в душе я отдавал должное этому типу: вместо того, чтобы маяться от безделья и тратить рабочее время на решение своих лично-бытовых проблем, как делают одни, или на бесконечные кроссворды, перекуры, разговоры ни о чем с сослуживцами за чаепитиями через каждые полчаса, как это делают другие, Подопечный все-таки занимался на своем никому не нужном рабочем месте делом. И пускай это было не Бог весть какое занятие, и пусть оно не сулило обществу и самому Подопечному немедленных и значительных выгод, но все же оно требовало определенных затрат умственной и душевной энергии, а я давно пришел к выводу, что лишь те люди достойны уважения, которые не позволяют себе погрязнуть в трясине вечной погони за легкодоступными удовольствиями, не требующими приложения ума, нервов и сил.

С девяносто первого года Подопечный писал прозу. Это был странный сплав реализма и фантастики, и неизвестно, чего было больше. С одной стороны, того, о чем писал наш сочинитель, не могло быть, но с другой – нельзя было утверждать, подобно чеховскому герою, что этого «не могло быть никогда»… Одно время Подопечный тщательно скрывал свое творчество ото всех, даже от Галины, хотя других секретов от жены у него никогда не было: стеснялся, наверное. Однако от нас-то ничего нельзя было скрыть в такой прозрачной жизни, которая была ему уготовлена судьбой и Геноном, и лично я, как и все мои коллеги, прочитывал все опусы писателя-самоучки, едва они выходили из-под его пера. Если бы Подопечный знал, сколько людей обсуждают результаты его литературных опытов, какие страсти порой разгораются во время таких диспутов!.. Я не особенно разбираюсь в литературных тонкостях, но те вещи, которые сочинял Подопечный, меня чем-то неизменно поражали. Едва ли они пользовались бы спросом у читающей публики, если бы он вздумал опубликовать их (правда, с другой стороны, нетрудно предвидеть, что ему наверняка «удалось» бы избежать разгромных рецензий, исходящих ядовитой иронией редакторов и равнодушных выстрелов в упор со стороны снайперов от литературоведения), но в чем-чем, а в ординарности творения Подопечного трудно было упрекнуть. Один его сюжет меня поразил особенно.

… В далеком будущем человечество создало Суперумельцев – роботов, которые умеют делать все. Задача Суперумельцев – оказывать всестороннюю помощь людям. Но проходит несколько веков, и люди начинают понимать, что допустили ошибку, создав тех, кто вместо них выполняет всякий труд, потому что этот путь ведет в эволюционный тупик человечество. Однако Суперумельцы по-прежнему стремятся выполнять свою миссию, ради которой их создали: они-то не виноваты в том, что их помощь уже никому не требуется. Они блуждают в поисках хоть какой-нибудь работы по планете, но так и не находят себе занятия: добрые, бескорыстные, всемогущие, но, увы, такие беззащитные и ненужные. Потом у людей возникает опасение, что, рано или поздно, всесильные роботы начнут хитрить, чтобы хоть как-то пригодиться людям, ведь для этого им надо будет «всего лишь» замаскироваться под людей. А люди всегда боятся тех, кто подделывается под них. И тогда принимается решение: всех Суперумельцев уничтожить… руками самих же Суперумельцев. Просто одному из них надо внушить, что, заманивая в ловушку и убивая своих собратьев, он оказывает неоценимую помощь людям…

Нет, честное слово, если человек пишет такое, то я могу простить ему и невзрачный внешний вид, и слабость душевной организации, и даже получение им государственных денег за безделье на никому не нужной должности!..

По какой-то очень далекой ассоциации я вспомнил вдруг про утренний звонок от матери и решил не откладывать в долгий ящик выполнение своего сыновнего долга…

В конце концов, нам ведь это не трудно, правда? Тем более, на дежурстве в кресле диспетчера Опеки! Да я сейчас обладаю таким могуществом, какое и не снилось никому в этом утреннем, морозном, заносимом легким пушистым снежком городе. Куда там со мной тягаться тем же роботам-Суперумельцам!.. Вот наберу сейчас номер дежурного по Центральному аптечному управлению Минздрава, поставлю задачу, и через час мне задаром, на подносике, доставят самое дорогое и эффективное лекарство от варикоза, которое только существует в мире! Я уже потянулся было к телефону, но призадумался: а куда, собственно, заказывать доставку? Не сюда же, куда вход посторонним строго-настрого запрещен… да и не найдут они несуществующий этаж… Ко мне домой? А смысл какой? Может быть, сразу на вокзал?

А тогда зачем связываться с проводником? Может, лучше пусть сразу перешлют мазь по своим каналам в наш город?..

От раздумий меня отвлек сигнал о том, что к нам пожаловал в гости кто-то из своих. Рудавский пошел открывать, даже не расстегнув кобуры, и был незамедлительно выдран за это вошедшим Геноном. За спиной шефа маячил главный научный консультант Опеки, действительный член всех действующих Академий наук, профессор Ариан Диамидович Гузевский.

Вошедшие уселись по обе стороны от меня и забегали глазами по экранам квадратора. Я предложил им кофе, но они отказались.

– Ну-с, что у нас тут творится? – несколько брюзгливо осведомился Генон.

– Судя по тому, что мир пока еще существует, за время моего дежурства ЧП не случилось, шеф, – доложил я. Кое-кому мой тон мог бы показаться развязным, но начальник у нас был демократичен, начальник наш не любил чинопочитания и верноподданических интонаций. Хотя, если того требовали интересы дела, он мог наехать на любого из нас дорожным катком и с наслаждением расплющить провинившегося в лепешку.

– Ну-ну, – пробормотал он и повернулся к Гузевскому. – Видите, профессор, с какими наглецами мне приходится работать?

Профессор застенчиво осклабился и что-то невнятно изрек. Он был небольшого роста, лысоват, с крупными, прокуренными до черноты зубами. Чем-то он был похож на Господа Бога в известном антирелигиозном кукольном спектакле Образцова. А вообще, только человек с очень большим воображением мог бы принять его за крупного ученого: заношенный до дыр свитер, рубаха в клетку без галстука, мятые брюки, давным-давно потерявшие всякое подобие стрелок, стоптанные ботинки армейского образца. И, тем не менее, именно он был крестным научным отцом Опеки.

Генон рассказывал мне, что благодаря Гузевскому и его великой теории из миллионов людей был вычленен один, который и стал Подопечным, однако в чем заключалась эта методика, я, признаться, до сих пор так и не уяснил: не хватало знаний…

– А если конкретнее? – спросил у меня Генон.

Я описал сегодняшние приключения Подопечного по дороге на работу.

– Кстати, шеф, – в заключение сказал я, – а почему бы нам не организовать нашему другу работу на дому? Ведь тогда можно было бы избежать всех этих треволнений, связанных с перемещением Подопечного по городу…

– Вы посмотрите на него, Ариан Диамидович, – с преувеличенным удивлением протянул Генон, – до чего он додумался! Как все-таки быстро растут кадры!.. Вот мы с вами тут заскорузли умами, зря только свой хлеб едим, а они – молодые, энергичные, инициативные!.. Может, у тебя еще есть какие-нибудь соображения, Кирилл?

– Конечно, – невозмутимо сказал я. Раз уж начинаешь резать правду-матку начальству в глаза, то всегда следует идти до конца, иначе помимо всего прочего тебя еще обвинят и в половинчатости. – Я вообще считаю, что нам пора сменить тактику Опеки. Вы посмотрите на Подопечного, как он живет: хоть и отдельная квартира, но обычная клетка в панельном доме. Машины даже отечественной нет, не говоря уж об иномарке. На две комнаты всего один телевизор!… Да что там говорить о материальном положении – вы ведь даже не позволяете ему ребенком обзавестись! И после всего этого вы хотите, чтобы он чувствовал себя счастливым человеком?!..

Я и сам чувствовал, что меня заносит, но остановиться вовремя не смог.

В диспетчерской воцарилась нехорошая тишина. Рудавский, пробормотав, что пойдет заварит кофе, вовремя ретировался от греха подальше в соседнюю комнату.

– Ну и что вы об этом думаете, профессор? – громко осведомился Генон. На скулах его начинали вспухать желваки: верный признак предстоящей вспышки.

– Видите ли, коллега, – сипло изрек Гузевский, обращаясь ко мне, – вы оказались в плену у довольно распространенного … м-м… заблуждения, свойственного ненаучному подходу к оценке положения человека в мире и обществе. Я не хотел бы показаться чересчур назидательным, но данное заблуждение заключается вкратце в том, что будто бы положительная оценка субъектом своего существования – то есть, так называемое счастье – зависит целиком и полностью от совокупности условий существования. «Бытие определяет сознание», вдалбливали нам в голову на протяжении многих лет, забывая подчас уточнить, что имеется в виду под бытием, а что – под сознанием… Вданном случае существование нашего Подопечного определяется весьма специфичной совокупностью условий, среди которых немаловажную роль играет его неосведомленность об Опеке…

– Я понял, Ариан Диамидович, – довольно невежливо прервал я излияния главного научного консультанта. – Ну, хорошо, вы считаете, что работа на дому, машина – это роскошь, которая даст Подопечному основание догадаться о нашей Опеке… Но ребенок-то здесь причем?

– А вот на этот вопрос тебе отвечу я, – вмешался Генон. – Если бы Подопечный был женщиной, то и тогда мы бы постарались сделать все, что в наших силах, чтобы не допустить рождения ребенка. И не надо считать нас бесчеловечными сухарями, Кир.

Просто-напросто ребенок, помимо тех положительных эмоций, которые он доставляет своим родителям, неизбежно станет причиной для тревоги, страха за его судьбу, а в конечном счете – и лишним объектом для Опеки. Ты вот что пойми, Кирилл: мы ведь не всесильные боги, и наши возможности не безграничны… А родись у Подопечного ребенок – и объем тех средств, которые мы тратим на Опеку, возрастет во много раз!

– По-вашему, бухгалтерский подход к проблеме человека уместен, шеф? – спросил я и тут же понял, что переборщил.

Генон взорвался. Он стукнул кулаком прямо по диспетчерскому пульту, едва не выведя из строя всю аппаратуру, и заорал, что, в конце концов, ему решать, чту Подопечному нужно, а что – нет; что в обязанности диспетчера вовсе не входит решение концептуальных вопросов Опеки и что, самое главное, я упускаю из виду один момент… Тут он замолчап так же внезапно, как и начал кричать.

– Что вы имеете в виду, шеф? – спросил я, тоже начиная злиться.

– Галина, – сказал коротко Генон, и я сразу всё понял и оценил этот аргумент как действительно убойный.

– Простите, шеф, – виновато сказал я, отведя глаза.

– Ладно, – сказал он. – Бог простит… Ты лучше не отвлекайся, Кирилл. Пойдемте, Ариан Диамидович.

Уже у выхода Генон обернулся ко мне и сказал:

– А вообще-то ты идешь по моим стопам, мой хороший. Когда-то и я мучился подобными вопросами…

Уж не знаю, чего больше прозвучало в этот момент в голосе шефа: похвалы в мой адрес или сожаления о том, что люди обречены повторять чужие ошибки…

Когда они ушли, я некоторое время тупо пялился на экраны квадратора, прежде чем сообразил, что меня уже давно вызывает на связь агент номер восемнадцать. Это был один из наших людей в НИИ, где работал Подопечный. Кто это был на самом деле, я не ведал и ведать, в принципе, не хотел: какая мне разница?.. Вообще, у нас много было своих людей в самых разных местах, где имел обыкновение бывать Подопечный, но в НИИ – особенно. Каждый из них имел свой порядковый номер, и все они, наверное, совмещали работу на Опеку с исправным исполнением своих функций в качестве старших и младших научных сотрудников, лаборантов, инженеров-испытателей и прочих штатных единиц.

Агент номер восемнадцать был в состоянии, близком к панике. Через полчаса всех больших и малых начальников собирали на расширенное совещание-летучку с участием директора НИИ господина Теренецкого. Между тем, по сведениям, имеющимся у номера восемнадцатого, на данном совещании заведующий производственным сектором некто Сипайлов должен был выступить с разоблачительной речью, в которой непременно собирался упомянуть с отрицательной стороны и Подопечного. Может быть, никакими оргвыводами этот демарш Подопечному и не грозит, но энное количество нервных клеточек у него наверняка отнимет… Все меры, предпринятые номером восемнадцатым в целях предотвратить критику в адрес Подопечного, результатов не дали, поскольку господин Сипайлов прибыл в НИИ недавно и еще не успел – а может быть, и не захотел уяснить, на каком особом положении здесь находится скромный инженер по технике безопасности. В связи с этим, мне как лицу ответственному и полномочному предлагалось принять соответствующее решение.

Я скрипнул зубами, но вслух заверил номера восемнадцатого, что, конечно же, без внимания его информацию не оставлю. В течение последующих пятнадцати минут я вывел на экран компьютера и тщательно изучил личное дело господина Сипайлова.

Ничего хорошего для себя я там не обнаружил. Судя по его биографии, зав производственным сектором был человеком прямым и принципиальным, и оправдывал свою репутацию правдолюбца несмотря ни на что. За свое пагубное пристрастие к истине он уже не раз был наказан лишением всевозможных премий, увольнением с работы, развалом своей собственной семьи и даже мордобитием, но, видно, испытания только закаляли его характер.

У меня было много разных возможностей заткнуть глотку этому борцу за справедливость на производстве, но я решил выбрать самый верный и быстродействующий способ. Я снял трубку и набрал номер самого Теренецкого.

Однако его на месте не оказалось. Секретарша милым голоском мне сообщила, что еще с утра Павел Александрович уехал в главк и ожидается лишь к самому совещанию. Затем все тем же приятным голосом она осведомилась, кто его спрашивает и что передать, и я вынужден был положить трубку.

М-да, что же делать? Выход напрямую на Сипайлова вряд ли что-то мне даст, наоборот, это может лишь усугубить положение Подопечного: в глазах правдолюбцев телефонные звонки заступников свидетельствуют лишь о том, что в данном коллективе сложилась система круговой мафиозной поруки и коррупции… Но не сбрасывать же этого склочника с лестницы, черт побери, чтобы только помешать ему выступить на совещании!..

А может, организовать неявку на совещание Подопечного?.. Нет-нет, это не годится: потом-то он все равно узнает, каких гадостей про него наговорил Сипайлов. Злые языки передадут, добавив от себя массу такого, чего и не было сказано в его адрес…

Нет, мой хороший, работать надо тоньше, ведь, если верить нашему дорогому Генону, работа у нас филиграннее, чем у какого-нибудь левши, подковывающего блоху!..

Совещание началось вовремя. Теренецкий прибыл из главка к самому началу, так что перехватить мне его не удалось – да я не особенно и старался. Тема, вынесенная в повестку дня, была стандартная: итоги деятельности за минувший квартал и задачи на предстоящий. В прениях каждый из участников получал возможность высказать все, что у него наболело на душе, пожаловаться на отсутствие финансирования и материально-технического снабжения, потребовать расширения штата своего подразделения и пообещать, что в ближайшем будущем, тем не менее, все задачи будут блистательно выполнены. На мой взгляд, в таком же духе совещания в различных организациях нашей бюрократически-производственной страны протекали в течение последних тридцати лет, только раньше выступавшие не обходились без упоминания решений последнего партийного съезда или пленума ЦК, которые, как универсальный ключик, подходили к любой проблеме в жизни общества…

Пока Теренецкий зачитывал, что называется, «с листа» подготовленный ему нештатной референтурой доклад, в зале было тихо, и кое-кто в задних рядах умудрялся даже дремать или просматривать последний номер «Московского комсомольца». Сипайлов же проявлял необыкновенное внимание к докладу начальника.

По-моему, временами он даже конспектировал его. К началу прений он явно налился до краев энергией разоблачительства. Однако, выступавший перед ним начальник исследовательской группы проблем автоматики, человек тишайший по своей природе, вдруг обрушил на Сипайлова град не очень заслуженных обвинений. Что-де с приходом этого человека производство в НИИ окончательно остановилось, что он окружил себя бездарными подхалимами и пьяницами, а всех толковых и непьющих уволил, что он наплевательски относится к важнейшим плановым показателям.

Вследствие этого, по мнению выступающего, под угрозой находится не только план его исследовательской группы, но и весь НИИ как таковой!..

Что тут началось!.. Сипайлов, красный как рак, потребовал слова и полез на трибуну оправдываться. При этом он сосредоточил весь свой полемический заряд на «пресловутой исследовательской группе автоматики», которая вовремя не выполняет свои обязательства, грубо не подчиняется распоряжениям директора и вообще отличается крайней неисполнительностью и стремлением перекладывать вину за свои упущения на других. В зале возник шум, аудитория, почуяв скандал, встрепенулась и разделилась на сочувствующих начальнику группы и на сторонников «производствен-ников». Разумеется, про Подопечного Сипайлов, ушедший в конце концов в глухую защиту, уже забыл напрочь.

Я утер пот со лба.

Совещание закончилось как раз перед обедом, и я «проводил» Подопечного в столовую, распорядился пропустить его без очереди к прилавку раздачи блюд и принял меры к тому, чтобы ему не подсунули вчерашний прокисший соус, гречку с булыжниками на гарнир, и чтобы борщ налили без слоя расплавленного маргарина, неотвратимо вызывающего даже у человека с луженым желудком изжогу первой степени. Слишком свеж в моей памяти был эпизод, когда из-за пустякового расстройства желудка Подопечного рванул газопровод в одной из московских многоэтажек. Людей, к счастью, в доме в момент взрыва оказалось немного, но несколько десятков семей лишились жилья…

После обеда Подопечный вдруг повернул в направлении библиотеки, и я спохватился.

Пускать его туда ни в коем случае не следовало, потому что среди девчонок, работавших в библиотеке, имела место вялотекущая эпидемия какого-то очень уж тяжелого вируса гриппа. Времени у меня было очень мало, и в самый последний момент, когда Подопечный уже собирался толкнуть дверь читального зала, его ухватили сзади за рукав, и он наверняка испытал шок невероятной остроты: перед ним стояла дама ослепительной красоты. С обезоруживающей улыбкой на устах дама обратилась к Подопечному с просьбой показать ей дорогу в приемную директора (которая располагалась в совершенно противоположном от библиотеки крыле здания), и устоять перед этим было бы не в силах любого мужчины, осознающего себя таковым. Подопечный не стал исключением, и проводил даму до самой приемной, а там его уже ждал для пустякового, но продолжительного разговора агент номер девять, так что, когда Подопечный спохватился и глянул на часы, библиотека уже закрылась на двухчасовой перерыв.

Покачав головой, инженер по технике безопасности вернулся в свой кабинет и вновь предался литературному творчеству.

Я перевел дух и решил тоже пообедать. Рудавский, в обязанности которого входило мое всестороннее обеспечение, быстренько соорудил нечто вполне съедобное, и мы с ним неплохо подзаправились. Уже за кофе я опять вспомнил о лекарстве для матери, но мое намерение покончить с этим делом раз и навсегда было парализовано в зародыше грянувшим телефонным звонком.

Это была Лика, которая тут же извинилась за то, что отрывает меня от работы (я тут же оглянулся на ничего не подозревающего Рудавского и плотнее прижал к уху наушник: диспетчерам строго-настрого запрещались личные переговоры по служебным телефонам во время дежурства, и за подобное нарушение от Генона запросто можно было схлопотать нечто похуже строгого выговора), но дело было неотложное. По чистой случайности ей удалось приобрести два билета на вечерний спектакль к Виктюку, и она хотела, чтобы я разделил радость ее приобщения к авангардному искусству. Я попытался объяснить ей, что мысленно я всегда с ней, а вот физически не получается из-за дежурства, но она не восприняла это как аргумент.

«Зайчик, ну попробуй отпроситься, – жалобным голоском принялась канючить она, – ну ради меня… ну неужели ты не можешь?.. ну, один раз всего!» – и так далее, в том же духе. В конце концов, я, не сдержавшись, брякнул что-то слишком крепкое, и Лика попросила не звонить ей больше. Попытки мои достигнуть примирения результатов не дали, и я с чувством глубокого неудовлетворения брякнул сердито трубку на аппарат.

Подопечный на экране сидел в той же позе, что и час назад, и яростно стучал по клавишам клавиатуры. Признаться, я даже позавидовал его работоспособности.

Интересно, что он на этот раз стругает?.. Дадим-ка мы максимальное увеличение…

Я принялся настраивать резкость объектива видеокамеры, что была встроена в толстый гвоздь, на котором висела огоньковская репродукция картины Чюрлениса «Истина», и внезапно обнаружил, что фокусировка разрегулировалась окончательно и бесповоротно. При максимальном увеличении изображение Подопечного, корпящего за компьютером вполоборота ко мне, становилось расплывчато-мутным. Неужели камера ерундит?.. Я повозился с непослушной аппаратурой еще с полчаса, потом плюнул и вернул изображение на экране монитора в прежнее положение. Ладно, при сдаче дежурства надо не забыть сделать об этом запись, пусть техники проверят, в чем дело…

… Все равно я знаю, что за вещь он пишет вот уже третью неделю, подумал я. На этот раз дело там происходит в далеком будущем, когда ученые сделали сенсационное открытие о том, что к Земле из космоса приближается гигантская «черная дыра», жадно пожирающая любую материю, попадающуюся ей на пути.

Катастрофа неизбежна, но наступит она не раньше, чем через тысячу лет, так что перед человечеством возникает альтернатива: либо бросить все силы на строительство космических кораблей, способных эвакуировать землян на одну из пригодных для жизни планет вне опасности, либо… либо жить, как прежде, не думать о том, что ждет далеких потомков, и изо всех сил надеяться, что уж они-то, эти шагнувшие к высотам прогресса потомки, найдут способ избежать гибели… Что-то его в последнее время тянет на глобальные темы, подумал я.

Неужели из подсознания его прорывается инстинктивное ощущение того, что он сам является причиной бед и гибели для сотен тысяч людей? Но если это так, то, значит, мы обречены регулярно гасить в нем это ощущение любым доступным нам способом? Как там сказал профессор Гузевский? Что неосведомленность об Опеке является одним из ключевых условий счастливого существования этого человека, и может быть, он прав, этот академик от системологической астрологии и астрологической системологии, соединенных им в рамках одной теории…

Я бросил взгляд на часовое табло и ужаснулся. До отхода поезда, с которым я должен передать матери лекарство, оставалось всего три часа. Я потянулся было к телефону, но в этот момент по экрану монитора слежения пробежала странная дрожь, Подопечный сладостно потянулся, оторвавшись от компьютера, а потом поднялся и стал облачаться, явно готовясь покинуть рабочее место досрочно. «Да, ему же еще на рынок надо зайти!», вспомнил я. Черт бы их побрал со своей картошкой!..

В последующие три часа у меня не было ни минуты свободного времени, и очнулся я от управленческой горячки весь в поту лишь тогда, когда Подопечный переступил порог своей квартиры, где на нем тут же повисла жена Галина…

* * *

Сдав на следующее утро дежурство Гагику Берулаве, я кое-как дополз до дома на своем «мерседесе», дважды чуть не совершив ДТП с тяжкими последствиями, и тут же завалился спать. Как всегда, чувствовал я себя совершенно разбитым, но в тот день почему-то особенно. Однако выспаться мне не дали.

Около полудня меня разбудил телефон, причем, если судить по его трелям, вызывали меня из Опеки и очень срочно. С большим трудом продрав глаза и подавив в себе мощные позывы к луддитству, я взял трубку.

Это был Берулава, который с большим сочувствием осведомился, не разбудил ли он меня. Когда же я почти искренне пожелал, чтобы вокруг могилы, в которой его когда-нибудь похоронят, однажды вырос частокол из мужских пенисов, то Гагик удовлетворенно поцокал языком, высоко оценив восточную цветистость моих проклятий, и перешел непосредственно к делу.

Дело было довольно скверным.

Во-первых, по неизвестной причине Подопечный сегодня утром изменил маршрут своего следования на работу и, вместо того, чтобы сесть на троллейбус, предпочел добираться до станции метро Красные Ворота, а потом с двумя пересадками на Чистых Прудах и Третьяковской – до Площади Ильича, затратив на дорогу ровно вдвое больше времени, чем троллейбусом.

Во-вторых, на протяжении всего этого вычурного маршрута вокруг Подопечного регулярно мелькало одно и то же лицо, которое усиленно изображало невнимание к персоне Подопечного, но чувствовалось, что именно им-то лицо и заинтересовано больше всего на свете. Люди Опеки, разумеется, пожелали проследить путь незнакомца, но тот, проводив Подопечного чуть ли не до ворот его НИИ, таинственным образом исчез, будто провалился под землю.

И в-третьих, и это было самое сногсшибательное известие, когда Берулава хотя бы профилактики ради решил установить по картотеке личность конкурента Опеки, то оказалось, что речь идет об известном в преступном мире киллере, трудящемуся под полудетской кличкой Дизик.

Картина складывалась четкая, как будто совпали друг с другом разрозненные кусочки детской головоломки, именуемой на западный манер «пазлом»: некто заказал Дизику убийство Подопечного, и тот осуществлял обычную в таких случаях «разведку подступов к объекту». В то же время было весьма вероятным, что Подопечный почувствовал эту опасность или каким-то образом узнал о ней, потому что заметался, пытаясь избежать покушения. Правда, особой паники в его действиях пока не было заметно, но если он действительно переживал чисто животный ужас дичи, то это было еще хуже, чем если бы его прикончили одним выстрелом.

В связи со сложившейся обстановкой Генон приказал Берулаве вызвать на экстренное совещание всех кураторов Опеки.

Совещание началось в час дня в подземном зале заседаний Опеки, вход в который был замаскирован под ржавую железную дверь в стене на станции метро «Октябрьская» с примелькавшейся вывеской «Посторонним вход воспрещен». В качестве информации Генон продемонстрировал нам утреннюю запись эволюций Дизика в близости от Подопечного, снятых скрытой камерой, а заодно и дал его сильно увеличенный портрет. Киллер выглядел интеллигентно и респектабельно. Он был облачен в роскошную дубленку, на голове его красовалась подбитая мехом кожаная шапочка с козырьком, а в руке был изящный пластиковый дипломат стоимостью сто пятьдесят долларов. Если Дизик имел при себе оружие, то оно, скорее всего, лежало у него в дипломате, в красивом футляре, обитом благородным бархатом.

Попутно Генон зачитал нам доблестную биографию нашего нового конкурента, составленную по материалам досье, заведенном на него три года назад, когда Дизик грохнул в Чертаново одного известного «автори-тета». Характерной чертой киллера была исключительная меткость, причем при стрельбе из пистолета. «Авторитета» он убрал одним-единственным выстрелом, когда машина, на переднем сиденье которой рядом с личным водителем восседал «авторитет», выезжала из переулка на широкий проспект. Напротив переулка стоял пятиэтажный «хрущевский» дом, на чердаке которого сидел Дизик. Выстрел его был таким точным, что жена «авторитета», сидевшая за мужем, не пострадала, хотя если бы пуля вошла «авторитету» не в правый глаз, как это случилось, а в левый, то неминуемо пробила бы голову и его супруге… Именно эта меткость и создала Дизику в определенных кругах столицы репутацию надежного человека, когда требовалось кого-нибудь убрать. К тому же, он был умен и хитр, этот Никитин Юрий Петрович, 1961 года рождения, русский, уроженец города Москвы. Все заказы, которые, по оперативным данным, он брал за эти три года, он действительно исполнял четко и с умом. В результате, ни разу не попался ни на месте преступления, ни позже. Более того, он каким-то образом сумел ускользнуть от возмездия со стороны «соратников» своих жертв и от попыток спрятать концы в воду со стороны тех, кто заказывал ему убийства. И уж совсем было непонятно, почему, имея на Дизика столь подробное досье, органы правопорядка не могли арестовать его.

Последнее время он скрывается неизвестно где, пояснил Генон. Меняет города и веси, как перчатки. На него объявлен всероссийский розыск, и портреты его печатаются в газетах, передаются по телевидению и висят на стендах «Их разыскивает милиция» по всей стране от Чукотки до Мурманска. Безрезультатно. А теперь оказывается, что он в Москве, да еще и явно охотится на нашего Подопечного!.. Генон помолчал и осведомился, какие у нас есть вопросы.

Саша Ромицын спросил, есть ли у Дизика родственники и где они проживают. Генон рассказал, что мать Юрия Никитина в настоящее время вместе с третьим по счету мужем живет в городе Долгопрудный, что она не знает и в принципе знать не желает, где может носить ее непутевого сыночка, и что есть основания верить ей, потому что Дизик ни разу не появлялся в Долгопрудном за последние два года.

Больше вопросов не было. Тогда шеф поинтересовался, какие у нас в связи со всем этим будут предложения и идеи. Предложение было только одно: усилить меры по обеспечению безопасности Подопечного, но, естественно, ничего не говорить ему об этом. При первом же следующем появлении Дизика вблизи объекта Опеки задержать его любым способом, вплоть до применения против него оружия…

"Нет-нет, мои хорошие, – взволнованно сказал Генон, – вот этого лучше не надо!..

Мне он очень нужен живым. По крайней мере, в состоянии поведать, кто и с какой целью нанял его для данной работы".

«Что ж, тогда нам, джентльмены, придется стрелять так, чтобы не попасть этому мерзавцу в язык», пошутил наш балагур Валера Багмутов.

«Я вам еще раз говорю, – серьезно повторил Генон. – Никитин мне нужен живым. Где гарантия, что его одного наняли для ликвидации Подопечного? Может быть, вокруг бродят и другие убийцы, только мы их не знаем?»…

«Вы что, шеф, полагаете, что наш Подопечный может заинтересовать кого-то до такой степени?», спросил я.

«А вы нет? – вскинулся Генон. – Кто из вас может выдвинуть правдоподобную версию насчет мотивов, которые могли бы побудить кого-либо на Земле заказать одному из лучших киллеров Москвы убийство инженера по технике безопасности никому не нужного НИИ? Или вы считаете, мои хорошие, что Дизик переквалифицировался из наемного убийцы в личного охранника? Какие версии вы можете выдвинуть по этому поводу?».

Все молчали. Действительно, Генон рассуждал логично. Жизнь Подопечного могла бы заинтересовать кого-то только в том случае, если бы этот «кто-то» знал об его статусе «детонатора». Но если даже каким-то образом и произошла утечка подобной информации, то желать убийства человека, от безопасности и благополучия которого зависит существование целой страны, если не всего мира, могли бы только политические авантюристы, маньяки-самоубийцы или внешние недоброжелатели нашего государства. Первые и вторые отпадали, потому что если бы Дизика послал кто-то из них, то не с целью убить Подопечного, а чтобы захватить его в качестве заложника и затем потребовать от правительства выполнения каких-нибудь крутых требований. Значит, скорее всего, речь могла идти только о внешних врагах.

Правда, и в этом случае оставалось неясным, почему спецслужбы враждебных нам государств решили использовать для убийства Подопечного российского киллера, а не своих тайных агентов, несомненно, более натренированных для подобных миссий.

Не хотели оставить свидетельства своей причастности к этому делу?..

Все эти соображения промелькнули в моей голове в какие-то доли секунды, а потом я поднял, как в школе, руку, прося у Генона слова.

– Я всегда считал, что самая светлая голова из нас – у Кирилла, – сказал Генон с усмешкой. – Что ж, мы слушаем тебя очень внимательно, куратор Сетов.

Стараясь не распространяться, я изложил суть своих мысленных рассуждений и добавил:

– Те, кто нам противостоит, не могли не знать о том, что мы опекаем Подопечного.

Любому профессионалу достаточно было бы чуть-чуть понаблюдать за ним, чтобы убедиться, что мы с него чуть ли пушинки не сдуваем. Из этого можно сделать вывод, что либо Дизик является спецагентом иностранной разведки – кстати, не этим ли объясняются его экстраординарные даже для киллера качества: меткость, неуловимость, умение принимать тактически умные и правильные решения? – либо он подсунут нам специально, чтобы отвлечь наше внимание, пока настоящие убийцы будут выполнять свою задачу… В первом случае мы должны поступить так, как предлагает наш самый мудрый из всех начальников на свете, то есть стараться взять и с пристрастием допросить Дизика, пока он не успел напакостить. Но…

Я заколебался.

– Что, Кирилл? – спросил Генон. – Забыл свою мысль?

– Нет, шеф, – сказал я, отведя взгляд. – Просто я больше склоняюсь ко второму варианту. Мне как-то не верится, что разведчик будет так лезть на рожон, как это делал сегодня утром Дизик. Поверьте на слово бывшему разведчику!..

–… а ныне – сторожу музея КГБ, – под всеобщий хохот завершил мою фразу Багмутов.

Генон тоже снисходительно улыбнулся.

– Смею заметить, – язвительно сказал он мне, – что ты допускаешь одну методологическую ошибочку, мой хороший. По-твоему, если человек работает на иностранную разведку, так он просто обязан быть джеймсом бондом… Нет, Кир, это только в боевиках существуют суперагенты, в жизни всё гораздо проще!

Я смущенно пробормотал, что, конечно, ему как начальнику виднее, и что, конечно же, право решать принадлежит ему, а не нам, и это правильно, но что все-таки я останусь при своем мнении, которое, разумеется, не воспрепятствует выполнению мной любых указаний и приказов…

«Ладно, ладно, – добродушно ответствовал Генон. – Кому-то же нужно быть не согласным со здравомыслящим большинством!»…

После чего мы приступили к разработке конкретных вариантов наших действий в случае повторного появления Дизика в поле нашего зрения.

* * *

Мы удвоили и утроили бдительность, отслеживая Дизика, но его физиономия больше не мелькала в тех местах города, которые мы просматривали не только с помощью своих людей, но и посредством стационарных скрытых видеокамер. Берулаве не стоило завидовать: у него не было ни минуты передышки. В диспетчерской то и дело звонили телефоны, пищали «сотовики», из телефакса непрерывно ползли листы с какими-то данными. Одним словом, «святая святых» Опеки очень напоминала в тот день пресс-центр на Олимпийских играх.

Генон бросил нас, кураторов, на подмогу «провожатым». Все люди уже были оповещены и проинструктированы, но только мы владели информацией в полном объеме.

Лично мне бесследное исчезновение Дизика очень не нравилось. Это было затишье перед бурей. Если учесть методы его работы, этот тип любил нападать на свою жертву из засады с дальнего расстояния. Как бы не прозевать его, подумал я и, повинуясь какому-то неясному ощущению, отправился к проходной, из которой через полчаса должен был выйти с работы Подопечный.

Напротив проходной НИИ автоматики и электроники располагалась трамвайная остановка, поэтому, если преступник задумал совершить покушение здесь, то он должен был выстрелить именно в тот момент, когда Подопечный будет переходить дорогу. Другого такого удобного случая у него больше нигде не будет. В других местах киллеру будет мешать либо кустарник, либо деревья, либо толпы прохожих на тротуаре. Стрелять же в трамвае или в метро означает подвергаться опасности быть схваченным на месте преступления, да и свидетелей там слишком много, которые впоследствии могут опознать убийцу… Нет, чем больше я размышлял, тем все больше утверждался во мнении, что Дизик попытается напасть на нашего инженера возле НИИ – если, конечно, он вообще намерен нападать на него.

Улица, на которой находился институт Подопечного, была не очень широкой и мест для укрытия предоставляла немного. Справа и слева от проходной на протяжении добрых сотни метров тянулся глухой бетонный забор. На другой стороне улицы никаких зданий не было, поэтому Дизик не мог спрятаться где-нибудь на крыше или на чердаке, как любят поступать в таких случаях киллеры. Оставались естественные укрытия в виде деревьев в чахлом скверике и машины на стоянке, которая находилась метрах в пятидесяти от проходной, чуть наискосок от нее. Сквер я исключил сразу: не то было время года, чтобы человек в нем мог остаться незамеченным. Если только, разумеется, он не затаился под снегом наподобие фронтового снайпера…

Значит, оставались самые надежные и естественные в городских условиях укрытия: машины. На стоянке их было десятка два, и все они были легковыми. Кабины их были пусты. Однако на проезжей части, притулившись к обочине, торчало еще несколько машин, причем среди них были и грузовики, и минифургоны, в кузове которых вполне мог сидеть сейчас Дизик со снайперской винтовкой, оснащенной хорошим прицелом, и с комфортом готовиться к решающему выстрелу. Не могу же я проверять все грузовики: ведь таким образом я сразу выдам себя своему невидимому противнику. Я неторопливым шагом прошел вдоль бетонной стены сначала в одну сторону, потом в другую. Посмотрел на часы. Опять неспешно двинулся, заложив руки за спину, по тротуару. Если киллер сейчас наблюдает за мной, пусть слегка понервничает, гадая: действительно ли я жду кого-нибудь, кто должен выйти из проходной, или же пытаюсь засечь его, затаившегося в своем укрытии.

Я знал, что, в сущности, вступил в неравное противоборство с моим противником.

Во-первых, я его не вижу и даже не знаю, здесь ли он сейчас и собирается ли он стрелять. Во-вторых, вариантов нападения на Подопечного настоящий профессионал даже при этих скудных декорациях мог бы придумать тысячу, и я никак не смог бы воспрепятствовать реализации его замысла, если только убийца, конечно, не встанет посреди тротуара с автоматом наизготовку. Единственный способ как-то помешать предстоящему покушению – это попытаться заранее разгадать, что же задумал киллер. Для этого волей-неволей нужно раскинуть мозгами, хотя думать в условиях цейтнота и стресса никому не хочется…

… Значит, исходим из того, что киллер сейчас лежит на полу или на сиденье машины и наблюдает за обстановкой через заранее просверленную дырочку. Стоит показаться Подопечному из стеклянной будки проходной – и он мгновенно заведет мотор, промчится на скорости по дороге и стрелять в нашего инженера будет на ходу, пока еще никто из возможных свидетелей и охранников не успееет опомниться.

Что ж, вполне возможно… Или выстрелит от места стоянки, а потом заведет машину и умчится за поворот дороги. Или, увидев свою жертву, сначала заведет машину, а потом уже будет стрелять, не выезжая со стоянки. В любом случае, он должен будет довольно быстро завести машину, потому что ему нельзя сделать это слишком рано, иначе он привлечет к себе наше внимание… Однако, учитывая тот факт, что морозец сейчас – примерно минус двадцать градусов и что у всех машин в поле моего зрения двигатель заглушен, значит, машина у Дизика такая, что он уверен: мотор заведется с полоборота. Так, например, это не может быть иномарка с дизельным движком – завести их зимой очень проблематично. Значит, отбрасываем вон тот джип «мицубиси-паджеро», желтый «ниссан» и серебристую «ауди»… Пойдем дальше тем же методом исключения. Если бы я был убийцей и поджидал бы свою жертву в автомобиле, какого цвета машину я бы выбрал для этой цели? Яркую, как канарейка или губная помада? Вряд ли. Сверкающую, как елочная игрушка? Ну, что вы!.. А может, спортивную иномарку, бросающуюся в глаза своими необычными контурами, блестящими фонарями и многочисленными «наворотами»? Упаси боже: ведь мне, наоборот, не следует привлекать к себе внимания возможных свидетелей…

Значит, отбрасываем всё, что попадает в вышеперечисленные категории, и остается у нас всего пять машин. «Жигули» пятой модели кофейного цвета, серый «рено» да белая «волга» – это на стоянке. Плюс «москвич»-комби с трафаретом на дверце «Доставка грузов населению» и вся, от порожков до макушки, забрызганная грязью «девятка» – это на дороге… Теперь остается уделять этим «тачкам» повышенное внимание по сравнению с остальными, но и дорогу из поля зрения не упускать: вполне возможно, что киллер вылетит из-за поворота в тот момент, когда Подопечный будет переходить проезжую часть.

Я вновь посмотрел на часы и увидел, что с момента окончания рабочего дня прошло уже двадцать пять минут. Что-то наш герой сегодня заработался… Или он попросту боится нос высунуть из своего уютного кабинетика, словно чувствуя, что смерть дышит ему в затылок?

Мини-приемник в моем ухе пискнул вызовом, и я услышал голос Гагика Берулавы:

– Кирилл, ты где?

– В районе проходной НИИ, – отозвался я, поднеся ко рту запястье с часами, в браслет которых был вмонтирован микрофон. – Решил подстраховать наших…

– Думаешь, наш конкурент попытается нам нагадить?

– Все возможно, – уклончиво сказал я. – Правда, здесь пока всё спокойно.

– Как ты считаешь, может, лучше эвакуировать Подопечного от проходной как можно быстрее? Всё будет выглядеть вполне естественно: просто сослуживец, имеющий машину, предложит Подопечному подбросить его до метро…

Какое-то интуитивное озарение толкнуло меня ответить:

– Нет-нет, ни в коем случае! Пусть всё идет, как обычно.

Наверное, уже тогда я предвидел, что если киллер решил напасть на Подопечного сейчас, то надо выжать из этой ситуации всё, что можно. Возможно, Дизик пока не подозревает о нашем присутствии, и это сулит нам определенную внезапность, а вот если убрать у него из-под носа того, за кем он охотится, это вызовет у него подозрения, и в следующий раз он будет действовать гораздо изощреннее…

– Может быть, тебе нужна подмога, Кир?

– Было бы замечательно.

– Хорошо, сейчас пришлю к тебе Рауфа и Пуртова. Только смотрите, не обложайтесь там, а то шеф с меня три шкуры потом спустит!..

Я понял, что Гагик волнуется, как школьник, не приготовивший домашнее задание.

Что ж, его можно было понять. Я и сам мандражировал, хотя на заднем плане моего сознания все-таки пульсировала подленькая мыслишка о том, что, вообще-то, неплохо было бы, если бы этот негодяй Дизик сумел прикончить нашего Подопечного.

И даже если бы весь мир, включая меня самого, полетел бы из-за этого в тартарары, в последний миг я, наверное, испытал бы некое удовлетворение, потому что умирать лучше вот так, сразу, когда у тебя из-под ног выбивают табурет, а не постепенно, когда все больше затягивают петлю на твоем горле… В принципе, вдруг с необычайной ясностью понял я, вся наша операция, затянувшаяся на много лет и не имеющая ни конечной цели, а следовательно и предела, – не что иное, как попытка продлить агонию гибнущего многомиллионного организма нашей цивилизации.

Человечество обречено, вопрос только в том, сколько времени ему еще удастся оттягивать свою гибель. И дело даже не в Подопечном, потому что, не будь его, нашлось бы что-нибудь другое в функции дамоклового меча, повисшем над миром на постепенно перетирающейся веревке: великий мор, разгул СПИДа, экологическая катастрофа, истощение всех ресурсов, дырка в озоновом слое, таяние льдов Антарктиды или шальная комета…

Появились Рауф и Пуртов. Первый сошел с трамвая, вывернувшего из-за поворота, и так и остался стоять на остановке, словно решил сделать пересадку на другой номер. Пуртов же приехал на «уазике» с надписью на дверцах «Министерство связи», что вполне сочеталось с профилем деятельности НИИ Подопечного. Припарковавшись напротив проходной, он, не выключая двигателя, развалился на сиденье и вроде бы задремал, но меня его беззаботная поза в заблуждение не вводила. Я знал, что в кабине у Пуртова приготовлен целый арсенал вооружения, начиная от карабина и кончая портативной «базукой».

Я вновь нажал на радиобраслете кнопку вызова диспетчера и сказал вмиг всполошившемуся Берулаве:

– Гагик, предупреди меня, когда Подопечный выйдет из корпуса и двинется к проходной.

– А он уже идет, – растерянно откликнулся Берулава.

– Так какого же черта ты молчишь?! – вскричал я.

Время сразу сдвинулось с мертвой точки и, убыстряясь с каждой секундой, понеслось под гору грузовиком, сорвавшимся с тормозов.

Я вновь огляделся, чувствуя, как спина моя покрывается испариной несмотря на мороз. Через пять минут Подопечный должен показаться из проходной, и если убийца уже загнал патрон в ствол, то ему хватит нескольких секунд, чтобы поймать сутулую фигурку в перекрестие прицела.

Где же ты, сволочь?

Четыре минуты. Надо спросить его…

– Гагик, кто-нибудь из наших сопровождает Подопечного?

– Номер десятый.

– Хорошо.

Три с половиной минуты. Все внимание – автомобилям на стоянке и вдоль дороги.

Если Дизик прячется в одном из них, сейчас он должен будет выдать себя… Нет, вроде бы никаких признаков жизни в кабинах…

Болван, какой же я болван!..

Ровно за три минуты до того момента, как Подопечный должен был пересечь проходную, я вдруг понял, где засел Дизик. Это было каким-то наитием, озарением, шестым чувством – назовите его как угодно!.. Только потом я понял, что все это время мой мозг неустанно переваривал информацию, поступавшую от всех органов чувств, и если мой взгляд не раз равнодушно скользнул мимо одинокого подъемного крана, ржавой зазубриной портившего пейзаж на противоположной стороне дороги, то мозг ухватился за этот фактик и обрабатывал его до тех пор, пока не выдал на-гора вывод: а ведь поиск следует вести не только в горизонтальной плоскости, но и в вертикальной! Почему ты, убедившись, что вокруг нет зданий, сосредоточил внимание лишь на земле? Разве нельзя спрятаться в кабине подъемного крана?

Наоборот, это же самая отличная позиция для стрелка-снайпера: ему видно, как на ладони, всё, что происходит в районе проходной, – через каждые двадцать-тридцать метров здесь горят галогеновые лампы на фонарных столбах, так что светло, как днем. Но зато кабину крана в сгустившихся сумерках с земли почти не видно, и уж тем более не различить, есть ли там кто-нибудь внутри!..

Кран находился на пустыре, метрах в пятидесяти от дороги. Видно, днем там велось какое-то строительство, которое находилось пока еще в стадии возведения первых этажей будущего здания. Высота крана была около пятидесяти метров, значит, по правилам геометрии дистанция от проходной до кабины стрельбы должна быть не больше сотни метров – не слишком много для такого меткого стрелка, как Дизик!..

Берулаву я вызывал уже на бегу.

– Гагик, – сказал я, задыхаясь, – он в кране!..

– Где-где? В каком кране? – не понял диспетчер. – Он что, превратился в воду?

– Некогда объяснять… Пусть «десятый» любым способом задержит Подопечного хотя бы на несколько минут за забором, понял?

Берулава что-то еще говорил, но я его уже не слышал. Бежать по пустырю было тяжело: ноги то и дело увязали в глубоком снегу. И было темно. Один раз я провалился в какую-то яму. Потом пару раз чуть не напоролся на строительную арматуру, торчащую из сугробов. Подбежав к подножию крана, я стал карабкаться по ступенькам железной лестницы, уходившей во тьму в переплетении стальных балок корпуса крана. Через несколько метров руки мои закоченели от ледяного металла.

В одном месте на ступеньке виднелся прилипший комочек снега. Я осторожно потрогал его. Он был смерзшимся, но не совсем. Теперь я был уверен в том, что сделал правильный вывод об укрытии Дизика, и постарался подниматься как можно бесшумнее, чтобы не вспугнуть киллера.

(Лишь потом я узнал, что в то время, пока я изображал верхолаза, сотрудник НИИ автоматики, проходивший у нас как агент номер десять, нагнал Подопечного и сообщил ему, что его вот уже с четверть часа разыскивает директор. Разумеется, это было враньем, шитым белыми нитками: Теренецкий еще час назад покинул территорию НИИ на черной «Волге», но более подходящего предлога, чтобы воспрепятствовать Подопечному покинуть институт, наш человек не нашел…

Подопечный удивился: «Зачем это я ему понадобился?». «Понятия не имею», пожал плечами номер десять. Он сделал вид, что задыхается, будто гнался за Подопечным от самого корпуса. Теперь все зависело от его актерских способностей. «Но ведь рабочее время уже закончилось, – сделал робкую попытку возмутиться Подопечный. – Он что, тебя лично послал за мной?». «Ага… Иди, говорит, и во что бы то ни стало верни его!» Подопечный задумался, потом махнул рукой и предложил «десятому»: «Слушай, а может, скажешь ему, что не догнал меня? Понимаешь, я сегодня спешу и вообще…». «Да ты что?! – возмутился наш человек. – Да Теренецкий меня выстирает и высушит, если я вернусь ни с чем!.. Нет уж, никуда я тебя не отпущу, понял? Не хочешь по-доброму – силой тебя приведу к шефу!».

Представляю, каково было на душе в этот момент у нашего сотрудника. Отныне он становился презренным болтуном и вообще нехорошим человеком для Подопечного, ведь едва ли попытка выдать столь наглый обман за шутку могла бы увенчаться успехом… Подопечный криво ухмыльнулся и, с досадой сплюнув себе под ноги, поплелся к административному корпусу. Так для меня было отвоевано целых восемь минут).

Я не знал, сколько времени мне понадобилось, чтобы преодолеть эти пятьдесят метров стальных, гулких, заиндевелых от мороза ступенек. Мне казалось, что я безнадежно опаздываю и что вот-вот над моей головой сухо щелкнет выстрел, и тогда сразу станет всё бессмысленно, и на какие-то доли секунды мне даже захотелось, чтобы так случилось, потому что было интересно, действительно ли произойдет что-то страшное с этим миром, а если да, то сразу или немного погодя?… Но, конечно же, усилием воли я прогнал все эти глупости из головы и постарался сосредоточиться только на скользких стальных ступеньках и кабине крановщика.

Добравшись до кабины, я извлек из-за пазухи пистолет, передернул затвор, загоняя патрон в ствол, а затем одним рывком распахнул дверцу кабины, чтобы прохрипеть так громко, насколько позволят обожженные морозом легкие: «Стоять, руки за голову, ты арестован, Дизик» – или что-нибудь в этом роде…

Однако кричать было бессмысленно: будка оказалась пуста. Сперва я ощутил огромное разочарование, и только потом в глаза мне бросилась открытая створка бокового окна кабины. Но правильный вывод из этого я сделать не успел. Что-то мелькнуло сбоку, и в ту же секунду на мою голову обрушился удар чем-то тяжелым (как потом выяснилось, услышав, что в кабину кто-то поднимается, Дизик вовремя выбрался через окно кабины на стрелу крана, обошел кабину по периметру и подкрался ко мне сбоку как раз в тот момент, когда я собрался взять штурмом пустую будку. Он ударил меня по голове деревянным футляром от телескопического прицела, но удар пришелся вскользь и не оглушил меня – к счастью, разумеется).

Я инстинктивно взмахнул руками, выронив пистолет в черную пустоту, и, потеряв равновесие, сорвался вниз. Но, видно, Господь Бог очень не хотел, чтобы я досрочно предстал перед ним, потому что непонятно как мне тут же удалось вцепиться руками в поперечную балку крана и повиснуть, нелепо раскачиваясь над пропастью, которая показалась мне бездонной из-за того, что земли внизу не было видно. Ноги мои лишь скользили по покрытому изморозью железу, не находя опоры. А киллер схватил винтовку, которая, оказывается, была у него припрятана на крыше кабины, и стал приближаться ко мне с явным намерением вдарить побольнее по костяшкам моих сведенных судорогой и холодом пальцев. Или по голове, что вело к идентичному результату. Тратить патрон, чтобы прикончить меня наверняка, он не собирался: не то пожадничал, не то винтовка была без глушителя, и он опасался, что выстрел услышат мои сотоварищи. Это, в конечном счете, и погубило его.

Я мог бы закрыть глаза и попрощаться со своей короткой жизнью. Но вместо этого вспомнил слова своего училищного инструктора по рукопашному бою: «Сражаться нужно до конца. Даже тогда, когда вам кажется, что всё потеряно, и дальнейшее сопротивление безнадежно, у вас еще есть шанс одержать верх в поединке, потому что противнику вашему в этот момент будет мниться, что вы вот-вот сдадитесь на его милость, и он морально не будет готов к продолжению боя на равных»…

Что я мог сделать в этой, казалось бы, безнадежной ситуации? Чтобы сопротивляться, нужно иметь свободной хотя бы одну руку – и я отпустил правой рукой перекладину, продолжая висеть на одной левой и чувствуя, как жилы на ней натягиваются до гитарного гула. Что дальше?

Держа винтовку, как дубинку, мой противник от души размахнулся ею, но ударить меня не успел. Сорвав свободной рукой со своей шеи шарф, я захлестнул его концом, как лассо, винтовку (благо, на конце шарфа имелась увесистая култышка, позволявшая это сделать) и рванул шарф на себя, лишь чудом удержавшись на левой руке. «Верная подружка снайпера» вырвалась у киллера из рук и, с громыханием пересчитывая перекладины, полетела вниз во тьму. Опомниться своему сопернику я уже не дал. Ноги наконец-то уперлись в балку, так что можно было теперь без паники сделать выход силой на крохотную площадку из сварных стальных листов перед кабиной крановщика. Дизик попытался ударить меня в лицо, но в ближнем бою я мог дать ему внушительную фору. Уйдя от удара, я вонзил левый локоть своему противнику под ребра, а когда он согнулся, ловя воздух широко раскрытым ртом, то вовремя обуздал свой порыв добавить ему коленом в лицо, потому что он мог бы запросто не удержаться на ногах и последовать в свободном падении за своим и моим оружием. Вместо этого я схватил его за шиворот куртки, распахнул дверцу кабины и втолкнул его внутрь, сжав горло так, чтобы оставить ему лишь узенькую щелочку для забора кислорода.

– Трепыхнешься хоть чуть-чуть – задушу! – страшным голосом сообщил я Дизику.

Он мне поверил, и я славно продержал его в таком положении до тех пор, пока на помощь мне не подоспели Рауф и Пуртов. Рауф тут же нацепил Дизику наручники, но потом чертыхнулся:

– А как же он слезет без помощи рук?!

– Ничего, ничего, – сказал я. – Захочет жить – слезет, как миленький! Пусть прочувствует, что значит – держаться зубами за воздух!..

* * *

Как следует я рассмотрел своего противника только во время допроса. Его допрашивал сам Генон, а мы, кураторы, наблюдали за допросом из соседней комнаты через большое окно, замаскированное под зеркало. На всякий случай Генон решил нас не «светить» киллеру…

Юрий Никитин оказался темноволосым молодым человеком чуть выше среднего роста.

Держался он вполне интеллигентно, изъясняясь без помощи матерных и жаргонных слов. Глядя на него, нельзя было поверить, что еще пару часов назад он хладнокровно пытался сбросить меня с крана, чтобы потом размозжить пулей голову Подопечного.

С самого начала Дизик потребовал чашку кофе, разрешения курить и присутствия адвоката. Видимо, он еще не разобрался в обстановке и по-прежнему принимал нас за сотрудников милиции. Ему хватило всего двух ударов по физиономии и одного – по печени, чтобы уяснить: здесь с ним церемониться никто не собирается. Генон избрал, на мой взгляд, правильную линию на предельную жесткость в отношении задержанного: тот еще ни разу не попадался правоохранительным органам и мог не знать, что слухи относительно пыток, применяемых к преступникам людьми в мундирах, не соответствуют действительности. А психология человека такова, что если сам он спокойненько расправляется со своими жертвами, то, как правило, боится боли и смерти.

Допрос двинулся по накатанной дорожке. Генон заявил, что нам всё известно о личности и преступных деяниях задержанного, и в принципе мы могли бы передать его дело в суд прямо сейчас. Но нас интересуют кое-какие подробности, связанные с последним заказом, из-за которого он, Дизик, рискнул полезть в стужу на строительный кран. Если задержанный будет достаточно искренен и красноречив, то, возможно, суд учтет его стремление оказать содействие следствию и скостит ему несколько лет отбывания срока…

В ответ Дизик возразил, что он не знает, о каком заказе идет речь, и вообще понятия не имеет, по какому праву его задержали и избивают.

Но это была уже агония. Генон вскочил со своего места, обошел стол и, приблизив свое лицо к лицу киллера, тихо, но внятно произнес, что вообще-то насчет суда он пошутил, потому что постсоветское правосудие не внушает ему доверия, а посему, если задержанный будет упираться, то его просто-напросто порежут на кусочки, а затем останки соберут в консервную банку, которую закопают в ближайшем лесу так, что никто никогда не найдет и следа от Юры Никитина по кличке Дизик…

Дизик побледнел. Блеф Генона удался на славу. Киллер поверил, что его взяли не «легавые» и не комитетчики. Он принял нас за одну из мафиозных группировок, а Генона – за нашего «пахана». Теперь он знал, что перешел дорогу людям авторитетным и могущественным, которые так просто его не отпустят. Будет он запираться или выложит всё, как на духу, – значения особого для его судьбы это уже не имеет: его все равно убьют. Правда, если он будет изображать желание поведать своим собеседникам всё, что он якобы или в действительности знает, то может избежать особых мучений.

И тогда он раскололся. Он все-таки выпросил сигарету у нашего шефа и стал рассказывать, как в последнее время скрывался не только и не столько от следственных органов, сколько от своих «коллег», конкурентов и заказчиков… Где именно? Вряд ли это имеет особое значение, тем более, что речь идет о местожительстве женщины, которая не подозревает о незаконных делах своего «Юрика». Она просто согласилась принять своего возлюбленного на время, «пока он ищет себе работу». Несколько дней назад в почтовом ящике той квартиры, где затаился Дизик, оказался конверт, адресованный ему лично. Когда он его вскрыл, то увидел две тысячедолларовые бумажки, фотографию нашего Подопечного и кратенькую записку, сообщавшую условия нового заказа. Жертву следовало убрать как можно быстрее, не вдаваясь в подробности, кто она и за что ее лишают жизни.

Анонимный заказчик не настаивал на своем поручении, если у Дизика не возникнет желания оказать помощь в этом деле, но намекал, что после выполнения заказа киллер получит раз в пять больше. Инкогнито вовсе не угрожал разоблачением или иными мерами по отношению к Дизику в случае его отказа, но это было логично так же, как и бессмысленность попыток пуститься в бега. Раз уж этот некто сумел отыскать Никитина, то теперь-то он не выпустит его из-под наблюдения. Именно поэтому Дизик, заметив в ходе разведки подступов к жертве подозрительных типов, принял их за соглядатаев своего неизвестного заказчика…

Тут Генон, со смиренным терпением выслушивавший исповедь киллера, прервал его и осведомился, где и каким образом должна была состояться передача денег после выполнения Дизиком своей миссии. Задержанный сообщил, что в письме этот пункт не оговаривался.

Тогда наш шеф, изучая носки своих туфель, спросил, сохранилась ли анонимка, на что Дизик, широко улыбнувшись, пообещал впредь ксерокопировать подобные документы где-нибудь на Главпочтамте сразу в десяти экземплярах и заверять копии у нотариуса. А деньги в сумме две тысячи долларов? Пожертвованы на строительство Храма Христа Спасителя – он, Дизик, с детства был религиозен до жути… Но Генон не оценил остроумия своего визави. Он поднялся, докуривая сигарету, подошел к Никитину и неторопливо раздавил горящий окурок у него на лбу. Когда киллер перестал орать от жуткой боли, шеф сообщил ему, что вскоре им займется специалист по развязыванию языка с использованием последних достижений науки. И если выяснится, что он, Дизик, пытался ввести в заблуждение честных людей, то пусть пеняет на себя…

Генон не блефовал: срочно вызванный им спецмедик из шестого управления Комитета сидел в соседней комнате вместе со своим чемоданчиком, напичканным до отказа мощными препаратами, разблокирующими контроль человека над своим сознанием и подсознанием. Правда, на человека, прошедшего такую обработку, можно было смело оформлять пенсию по инвалидности до конца жизни: препараты необратимо разрушали отдельные клетки головного мозга, превращая человека, в лучшем случае, в недееспособного дебила…

После этого Дизика приковали к тому креслу, в котором он сидел, а шеф вышел к нам на перекур. Он хотел знать наше мнение о правдоподобности той истории, которую поведал киллер. Большинство кураторов склонялось к мысли о том, что Дизик врет и знает намного больше о заказчике, чем пытается показать.

Тогда к киллеру запустили спецмедика. Однако когда «сыворотка правды» подействовала, то Генону удалось узнать от Дизика лишь адрес той квартиры, где киллер отсиживался последнее время. На большее молодого человека не хватило: сердце у него оказалось со скрытым дефектом, и никакие срочные меры по реанимации не помогли оживить несчастного. После этого целый час никто не решался попадаться под руку шефу. Он чуть не выбросил из окна яростно оправдывавшегося медика, перебил всё стеклянное, что попалось ему под руку, и переломал несколько столов ударами своих мощных кулаков. Но это вовсе не способствовало разгадке той тайны, которую Дизик предпочел унести с собой в могилу, и шеф прекрасно отдавал себе в этом отчет.

Несмотря на глубокую ночь, по адресу, выуженного из Дизика, была снаряжена опергруппа. Любовница Дизика, продавщица овощного магазина по имени Люся, жила на Волгоградском проспекте. Ее допрашивали полночи – на этот раз, без всяких препаратов – но в конце концов мы пришли к общему мнению, что она ничего не ведает об этом деле. Знакома с Никитиным Люся была давно: еще с тех пор, когда ее Юрик служил в армии. Познакомились они заочно, по переписке, а после дембеля Никитин вернулся в Москву и чуть было не женился на Люсе, но потом по каким-то причинам охладел к ней, и долгое время не появлялся в поле ее зрения. Люся успела дважды сходить замуж, заиметь сына (сейчас он жил у бабушки в Ярославле) и благополучно развестись с каждым из мужей. Все это время Юрик то возникал на горизонте вновь, каждый раз нанося глубокую сердечную рану своей воздыхательнице, то вновь исчезал на долгий срок неизвестно куда. О себе он рассказывать не любил и строго-настрого запретил Люсе распространяться о нем кому бы то ни было. Дело было ясное: Дизик использовал бедную Люсю в качестве «запасного аэродрома», когда ему было нужно отсидеться в безопасном месте после выполнения очередного заказа… Приходило ли вчера письмо, адресованное ее Юрику? Да, и взяла из ящика его она, но, будучи женщиной порядочной, она передала его возлюбленному не вскрывая. Обратного адреса, естественно, не было, а ее адрес был напечатан на компьютере. «На принтере», ворчливо поправил Люсю Генон. «Да-да», торопливо согласилась она. «Я, знаете, не очень-то разбираюсь в технике»… Что было потом? Письмо пришло утром, а после обеда Юрик куда-то уходил – чем очень удивил Люсю, потому что последних месяца два он носа не высовывал из дома даже за сигаретами. Отсутствовал Никитин всего час, не больше, а вернулся какой-то задумчивый и чересчур серьезный, даже ночью плохо спал… А утром, проводив ее на работу, ушел и, видимо, больше не вернулся, потому что обед, который Люся оставляла для него в холодильнике, так и остался нетронутым… С ним что-то случилось? Он в чем-то виновен, скажите?

Люся переводила взгляд с Генона на каждого из нас, но мы молчали. И шеф не решился сказать этой женщине правду. Он пробурчал, что пока ничего еще не известно, что придет время и ей всё скажут, и распорядился отвезти Люсю домой на дежурной машине.

На этом мы работу в тот день закончили, а розыск и опрос бывших мужей, соседей Люси и прочих возможных свидетелей решили отложить на следующий день. Отойдя от неудачи с Дизиком, Генон сделал вывод о том, что главную свою задачу – уберечь Подопечного от пули – мы выполнили, а в ближайшее время придется во что бы то ни стало отыскать заказчика покушения, чтобы у него не возникло искушения повторить заказ кому-нибудь другому. Мне как главному герою сегодняшнего дня шефом была официально объявлена благодарность, по поводу чего Валера Багмутов процитировал известную шуточку, пародирующую служебную характеристику: «Кроме взысканий, никаких поощрений не имел»…

Только вернувшись в свою нелепо-роскошную квартиру, я почувствовал, как я вымотался. Однако спокойного сна у меня в ту ночь почему-то не получилось. Уже когда хрустальные часы на специальной подставке в углу гостиной мелодично прозвенели пять раз, я пришел в себя и долго пытался понять, что же мне не дает дрыхнуть с чистой совестью. Было во всей этой истории с несостоявшимся покушением нечто такое, что прямо-таки кричало: «Вот где собака зарыта!» – но не улавливалось моим, словно распухшим от впечатлений прошедшего дня, мозгом.

В десять я встал, позавтракал, пытаясь докопаться до беспокоившей меня мысли.

День, мой драгоценный выходной день, утекал неотвратимо и быстро, как вода из пригоршни. Я мотался по квартире до обеда, обуреваемый воспоминаниями об отдельных фрагментах вчерашнего дня.

Потом позвонил Лике. Трубку взяли, но не сказав ни слова, положили, стоило лишь мне проронить: «Алло?». Всё ясно…

Я включил телевизор и некоторое время любовался рекламами зубных паст, «сникерсов», стиральных порошков, «памперсов» и женских гигиенических прокладок.

На другом канале крутили «Женщину, которая поет», и еще молодая Алла Пугачева доверчиво признавалась: «В горький час, когда смертельно не везет, говорю, что везет все равно»…

Выключив телевизор, пошел в гостиную и взял из книжного шкафа черный томик Высоцкого, который с готовностью открылся на «Песне о Сочувствующих Издалека»:

Так многие сидят в веках на берегах – и наблюдают внимательно и зорко, как другие рядом на камнях хребты и головы ломают.

Они сочувствуют слегка погибшим, но издалека.

Нет, это не про нас, думал я, бессмысленно уставясь в оконное стекло на поземку, белыми струями прошивающую серый воздух над крышами домов. Мы-то, наоборот, стараемся предотвратить, чтобы другие не ломали «хребты и головы». Вот только почему при этом мы совсем не сочувствуем тем, кого спасаем?..

В общем, промаялся я так в четырех стенах до самого вечера. А вечером со мной связался дежуривший в тот день Миша Чигринов, чтобы уточнить, собираюсь ли я завтра менять его согласно графику. У нас, диспетчеров, это уже стало неписаным правилом: обязательно позаботься о том, чтобы тебя сменили с дежурства, ведь всякое может со сменщиком случиться. Мы с Мишей поболтали о том, о сем, и помимо всего прочего он сообщил мне, что сегодня Подопечный опять следовал на работу через метро. Это во-первых. А во-вторых – что всю дорогу, начиная со станции «Красные Ворота», его телеметрия была близка к критической, причем без всякой видимой причины. «Мы тут чуть все с ума не посходили, – поделился со мной впечатлениями Чигринов, – уже не знали, что делать»… «И что дальше?», спросил я, одновременно пытаясь ухватить за хвост какую-то юркую мыслишку, которая вертелась в моей голове. Миша зевнул. «А ничего, – сердито пробурчал он. – Потом всё вернулось в норму. Погода, наверное, влияет»…

Мы еще малость поболтали о погоде и о магнитных бурях, а потом я положил трубку и решил лечь пораньше, чтобы хорошенько выспаться. Больше всего я опасался, что ничего хорошего из этой моей затеи не выйдет, что буду я, как это обычно происходит, вертеться ужом под одеялом, вновь и вновь лихорадочно перебирать в уме условия стоящей передо мной задачки, безуспешно пытаясь найти ее решение, и что через каждые двадцать минут я буду шлепать босыми ногами по холодному паркету в туалет, а далеко за полночь, вконец отчаявшись забыться сном, выползу в трусах на кухню, хватану залпом полстакана ледяной «смирновской» и выкурю одну за другой сразу несколько сигарет, поеживаясь и тупо внимая сонному урчанию японского холодильника, а в результате – утром голова будет свинцовой, тело ватным, и в башку полезут всякие дурные мысли о том, как неплохо бы я мог обрести вечный покой, если бы накануне Дизику удалось сбросить меня с крана…

Однако, как ни странно, уснул я как мгновенно, как убитый, и спал так, словно накачали меня по уши снотворным…

Лишь приняв у Миши дежурство, я возобновил свою умственную активность, и то ли сказалась ночная релаксация, то ли случайно нейроны в моем мозгу вошли в зацепление друг с другом своими микроскопическими крючочками – если, конечно, они вообще существуют в действительности, а не в одном моем воображении – так, как надо, но именно в этот момент я вдруг ясно понял, что же мучило меня с позапрошлой ночи. Это было так просто, что впору было бить себя кулаком по черепу и обзывать в припадке самоистязания любыми обидными словами, только толку от этого было бы мало.

Поэтому я загасил только что начатую сигарету и кинулся к компьютеру, который был связан с архивным сервером Опеки. Нужно было проверить посетившую меня догадку, и я проверил и убедился в том, что стою на верном пути. Все остальные детали укладывались в образ ситуации, который возник в моем сознании, так же точно и однозначно, как составные части автомата во время сборки. Ничего нельзя было перепутать и вогнать не туда, куда нужно, потому что всё соединялось единственно возможным образом…

К тому моменту, когда Подопечный вышел из подъезда своего дома, я сидел в кресле, выкрученный и выжатый досуха, словно белье, побывавшее в центрифуге мощной стиральной машины-автомата, и вяло наблюдал, как сутулая фигурка в теплой куртке ползет через сугробы к троллейбусной остановке. Трубы Страшного Суда прогремели в моем мозгу, и теперь ничто не имело смысла, потому что нельзя было войти в одну реку дважды, как нельзя было вернуть позавчерашний день и переиграть его с самого начала, но теперь уже по-другому, совсем по-другому!.. И еще было так пусто внутри, что меня слегка подташнивало, и почему-то я думал лишь, чту я скажу Генону, когда вскоре он ввалится в диспетчерскую румяный с мороза и очень довольный собой и всеми нами…

… Наверное, я скажу ему, что всё кончено, что всё пропало и что продолжать Опеку дальше не имеет никакого смысла. Как, помнится, причитал в одном из гайдаевских фильмов, театрально заламывая руки и рыдая, манерный Геша в исполнении покойного Подопечного Миронова: «Всё пропало, шеф, всё пропало!»… А когда Генон поинтересуется, какая колючка попала мне в задницу – это его аналог всем известной поговорки насчет укуса мухи – то придется начать издалека, чтобы подвести его исподволь к тому выводу, к которому пришел я, и чтобы шеф сам сделал этот вывод, иначе он просто-напросто сочтет, что у меня разыгрались нервы и пошлет меня подальше – в буквальном смысле этого выражения. Во внеочередной отпуск куда-нибудь на южное взморье, например…

… И я начну с того факта, который казался мне подозрительным в этой истории с самого начала.

Я расскажу Генону, как внутренне ощутил неладное на том совещании кураторов, когда мы обсуждали комплекс мер по перехвату Дизика. Одной из моих особенностей является неплохая память. В разведшколе инструкторам удалось довести те природные задатки, которые имелись в моем мозгу, почти до максимума, и именно благодаря своей памяти мне удалось назубок выучить досье Подопечного. А когда материалом владеешь на уровне автоматизма, то всякие мельчайшие подробности могут всплыть потом в твоем сознании в самый, казалось бы, неподходящий момент.

Ассоциативные связи – так, кажется, называется это явление у ученых… Услышав от вас, скажу я шефу, полную фамилию, имя и отчество киллера, развившего нездоровую активность на подступах к Подопечному, я тут же перебрал в памяти всех Никитиных, с которыми мне приходилось когда-либо иметь дело в своей жизни.

Впрочем, их было не так уж много: директор нашей школы, кто-то из дальних родственников матери и однокашник по «учебке». Однако, хотя данная фамилия не отличается оригинальностью, полного совпадения по остальным двум параметрам в виде имени и отчества у моих знакомых с Дизиком не наблюдалось. Тем не менее, я прямо-таки ощущал физически, что есть еще один человек по фамилии Никитин, который попадался мне за последние восемь-десять лет. К сожалению, наличие хорошей памяти отнюдь не означает, что человек адекватно пользуется ею на практике. Поэтому я долго не мог вспомнить, где же я встречал упоминание именно о таком сочетании, как «Никитин Юрий Петрович». И лишь вчера вечером мне удалось наконец-то задействовать ту клеточку своего мозга, где хранилась нужная информация. Собственно, об этом должны были знать все те, кто был допущен к ознакомлению с досье Подопечного… В том самом автобронетанковом батальоне ГСВГ, где проходил службу Подопечный, служил в одно время с ним Юра Никитин, личность своеобразная и противоречивая. Уже сам факт занесения его в личное дело свидетельствует о том, что между двумя солдатами-одногодками завязались и долгое время поддерживались тесные отношения. Вряд ли можно было назвать это дружбой, но несомненно одно: Подопечный выделял Никитина из всех прочих сослуживцев, потому что Юра был ему интересен – частенько, уединившись в укромном уголке, приятели беседовали на темы, далекие от окружавших их грубых и однообразных, почти тюремных, реалий. Даже после расставания (Подопечный дембельнулся немного раньше Никитина) между ними еще некоторое время велась переписка, которая, однако, вскоре оборвалась. Кстати, не исключено, что приятели встречались первое время в Москве, когда Опека еще не была установлена…

Ладно, не тяни кота за хвост, грубовато перебьет меня шеф. Дизик – тот самый Никитин или нет? А когда я кивну, то осведомится: «Ну и что дальше?».

… Согласитесь, уважаемый Генон, скажу тогда я, что ситуация, когда один из бывших друзей должен убить другого, довольно часто была описана в мелодрамах. В конце концов, вы можете сказать, что прошло почти пятнадцать лет с того момента, когда Никитин и Подопечный виделись в последний раз, и первый, ставший киллером Дизиком, мог и не узнать в своей очередной жертве бывшего сослуживца… Однако, есть все основания полагать, что Никитин отлично знал, кого он собирается прикончить на этот раз, ведь он достаточно покрутился вблизи от Подопечного, чтобы не разглядеть его, да и срок разлуки не так уж велик, чтобы не узнать старого дружка… И все-таки Никитин-Дизик лезет со снайперской винтовкой в кабину крана напротив проходной НИИ Подопечного явно не для того, чтобы, так сказать, прикрыть его огнем. Мы-то отлично знаем, что никакой опасности для жизни Подопечного ни сейчас, ни неделю, ни год назад не было. Так в чем же дело?..

Тьфу ты, Кирилл, с досадой махнет рукой Генон. Тебе бы только в театре одного актера играть!.. Может, тебе выговор объявить за попытку несвоевременного доклада командованию ценных сведений?

… А всё очень просто, не спеша буду продолжать я, если мы вспомним специфику той ситуации, в которой находился Никитин в последнее время. Его можно обозначить одним-единственным словечком – «бега», которое на милицейско-криминальном жаргоне означает, что человек весьма активно скрывается от всех на свете. Его можно понять: слишком высока ставка в этих бегах, и тот, кто выиграет, заполучит его, бегуна, драгоценную жизнь. Слишком многим он успел насолить, этот Юра Никитин, слишком часто нажимал на спусковой крючок, и кто-то где-то принял решение: парень уже выполнил свою норму, так что пусть отдохнет.

Желательно – вечным сном. Это с одной стороны. А с другой – милиция, уголовный розыск, прокуратуры всех уровней и прочие органы, которые весьма заинтересованы в том, чтобы сгрести стервеца-киллера за шиворот, устроить над ним громкий показательный процесс, в ходе которого ему, мерзавцу, припишут не только его кровные, но и чужие делишки, а потом постараются определить куда-нибудь в колонию строгого режима лет этак на пятнадцать, где его пришьют людишки по заказу тех, кто не дотянулся до Дизика на воле… Вот почему «бегуну» приходится конспирацию соблюдать пуще дореволюционных большевиков, лечь на дно как можно на более долгое время, признаков жизни не подавать, а если обнаружатся кончики ниточки, ведущей к нему, – обрубить их, даже если придется рубить по живому…

Тут не только старого приятеля, с которым вместе армейские щи из одного котелка хлебал, уберешь – родную бабушку подушкой задушишь, если тебе твоя шкура дорога!

Тем более, что тайная профессия все-таки накладывает на человека отпечаток, и там, где другой, ничтоже сумняшеся, задумался бы о морали и нравственности, киллер, угробивший полсотни душ, жуя жвачку, загонит патрон в патронник и нажмет курок без особых угрызений совести…

Значит, по-твоему, между Никитиным и Подопечным состоялась встреча, перебьет меня опять Генон, после которой Дизик решил убрать нашего инженера? Для профилактики, так сказать? Да? Но ведь это значит, что…

Вы, как всегда, совершенно правы, уважаемый Генон, скажу я – ради того, чтобы польстить начальству, не грех и оборвать его на полуслове. Да-да, Подопечный, сам того не подозревая, стал опасен для своего бывшего сослуживца. Во-первых, тем, что он знал адрес, который Дизик использовал в качестве пресловутого «дна»

– адрес квартиры, принадлежащей продавщице Люсе. Откуда ему он стал известен?

Нетрудно ответить на этот вопрос, если вспомнить историю знакомства Люси и Никитина. Вполне может быть, что именно Подопечный и дал своему приятелю адресок девчонки, желающей вступить в «близость на расстоянии», как именовали в армии заочную переписку. Если у него сохранился этот адресок, то он мог извлечь его на белый свет и проверить, не там ли проживает сейчас разыскиваемый органами внутренних дел за серию заказных убийств гражданин Никитин. С чего он взял, что Дизика «ищут пожарные, ищет милиция»? А вспомните, шеф: ежедневно, следуя на работу, наш герой минует стенд отделения милиции: «Разыскиваются», и разве не логично, что он мог бы уделить внимание соответствующим плакатам?.. Да-да, я проверял: там до сих пор висит трехмесячной давности ориентировка на Никитина.

А теперь остается самое интересное, шеф: какого черта Подопечный поперся к волку, то бишь разыскиваемому милицией опасному преступнику, в пасть? Неужели в нем настолько взыграли былые дружеские чувства, что он не пожалел ни сил, ни средств, чтобы позавчера тайно встретиться с Дизиком? Откуда я знаю, что их встреча произошла позавчера?

А очень просто: потому что в тот день Подопечный обвел всех нас вокруг пальца.

Пользуясь своими познаниями в области средств аудио-, видео– и телесвязи, он не только выявил скрытую камеру в своем кабинете так, что мы не сумели заметить этого, но и создал миниатюрное устройство, способное излучать на одной волне с камерой определенную информацию – скорее всего, стоп-кадр из предыдущей трансляции. Потом ему оставалось только в определенное время подсоединить к нашей камере свой транслятор, который исправно передает нам на монитор диспетчера изображение неподвижно застывшего объекта наблюдения, а самому отправиться на встречу с Дизиком. При этом он наверняка, вспомнив свой опыт армейских самоволок, воспользовался одной из многочисленных дырок в заборе НИИ.

Часа два ему хватило для решения всех насущных вопросов, после чего он возвращается на рабочее место и восстанавливает нормальный режим работы камеры…

Смотреть на Генона в этот момент будет жалко, но интересно, потому что в течение считанных минут его лицо сменит несколько цветовых оттенков, от бледно-желтого до багрово-красного. Придя в себя, шеф наверняка поинтересуется не предвещающим ничего хорошего тоном, кто в тот день дежурил по Опеке, и мне ничего не останется, кроме как признаться, что это был я сам…

… Так зачем Подопечному понадобились все эти ухищрения? Зачем ему вдруг понадобился Дизик? А зачем вообще может понадобиться кому-то киллер? Правильно, для того, чтобы заказать ему убийство. Причем, если этот кто-то не обладает достаточными финансовыми ресурсами для оплаты подобной услуги и не вхож на рынок криминальных талантов, то оптимальным вариантом станет обращение не просто к киллеру, а к знакомому наемному убийце… «Юр, тут надо кое кого грохнуть. Делов – на пару минут… Может, уважишь по старой памяти?» – "О чем речь, старина?!

Нет проблем!" – «Ты не думай, я заплачу» – «Ну, ты обижаешь, старик!.. Какие могут быть деньги? Я ж не забыл, как ты мне, бывало, ночью на пост хлеб с маслом приносил!» – так или примерно так это должно было выглядеть…

А теперь, горячо любимый и многоуважаемый Генон, подумайте и скажите: чье убийство мог заказать Подопечный своему старому приятелю? Но, прежде чем отвечать на этот вопрос, сопоставьте его с явным враньем Дизика насчет письма, пришедшего к нему по почте с двумя тысячедолларовыми бумажками и с заказом на убийство Подопечного… Что? Я так и знал, что вы – самый умный начальник во всем мире!.. Что вы говорите, шеф? Не может быть, чтобы любой здравомыслящий человек заказывал преступнику свое собственное убийство? Уму не постижимо, чтобы кто-то, пусть даже самый последний псих, таким изощренным способом стремился покончить с собой?

… Эх вы, скажу я тогда шефу с упреком, а я-то думал, вы всё поняли. Ни черта вы так и не поняли, мой хороший Генон, потому что на самом деле Подопечный вовсе не заказывал Юре Никитину свое убийство. Он заказывал ему нечто другое – покушение на его, Подопечного, убийство , которое будет тем более убедительным, что совершать его будет киллер известный и все еще разыскиваемый. Но тогда логично будет предположить, что покушение это необходимо Подопечному с одной-единственной целью: проверить те подозрения в отношении нашей Опеки, которые у него некоторое время назад возникли и успели окрепнуть после обнаружения камеры наблюдения в своем кабинете. Видимо, терзаемый не самыми светлыми мыслями, он в результате все-таки пришел к идее о том, что ему тайно помогает некая могущественная организация. Почему и зачем – другой вопрос, пока что ему важно установить сам факт скрытой опеки… Разумеется, подобное покушение стало бы весьма действенным способом проверки такого предположения, потому что люди, незримо охраняющие Подопечного, не могут не отреагировать на явную угрозу его жизни, когда киллер направит на него ствол оружия…

«Значит, ты полагаешь, что Дизик взобрался на кран с оружием, вовсе не собираясь убивать Подопечного?», непременно спросит меня шеф. Значит, он только разыгрывал покушение на убийство?

Нет, шеф, скажу я. Может быть, я уже запутал вас, но, если бы не наше вмешательство, Никитин выстрелил бы в Подопечного и наверняка с первого же выстрела уложил бы его наповал на промерзшем асфальте возле проходной института.

Дело в том, что покушение должно было состояться лишь на следующий день и совсем в другом месте и при иных обстоятельствах. Учитывать здесь следует то, что раз это покушение изначально замышлялось как фактор привлечения внимания возможных телохранителей, то и проводиться оно должно было совсем не так. Я думаю, наиболее оптимальными условиями совершения такого покушения должны были явиться, во-первых, присутствие многих людей вокруг в момент выстрела, а во-вторых, обеспечение безопасного отхода Дизику. А поскольку в тот день Подопечный впервые изменил маршрут своего утреннего следования на работу и отправился на метро, то, видимо, следует предположить, что дружки договорились инсценировать покушение во время следования Подопечного подземным транспортом. Я не знаю, должен ли был Дизик стрелять в своего бывшего сослуживца настоящими боевыми патронами и «промахнуться лишь по чистой случайности» или использовать холостые, но ясно одно: всему этому действу суждено было разыграться вчера утром, потому что именно вчера Подопечный вновь избрал окольный путь на работу через Красные Ворота. И то, что покушение не состоялось, теперь неопровержимо докажет ему, что Опека – отнюдь не плод его воспаленного воображения… Он все-таки умный мужичок, этот наш инженерик. Во всяком случае, не так прост, как кажется на первый взгляд. Дизик, конечно, мог дать ему огромную фору по части коварства и предательства, решив убрать своего бывшего дружка накануне покушения, но и Подопечный был не лыком шит. Задумав свою комбинацию, он, судя по всему, не упустил из виду возможность того, что люди, которые следят за ним везду и всюду, могут взять Никитина сразу, как только он попадется им на глаза – если вздумает начать двойную игру против своего старого друга. Так оно и оказалось. Мы бездарно проиграли Подопечному, когда взяли Дизика «с поличным», и эта ошибка стала непоправимой, когда киллер взял да и отбросил копыта по причине слабого сердечка…

И тогда Генон, конечно же, скрипнет зубами и выругается, потому что только теперь до него дойдет тот логичный вывод о нашем провале, к которому я буду стараться подвести его под ручку. Ведь если Подопечный убедился в наличии Опеки, то теперь наши усилия переходят в принципиально новую стадию, стадию легализации всей операции и перехода к открытому обеспечению жизнедеятельности «детонатора».

Не говоря о том, что подобный поворот дела усложнит нашу деятельность в энной степени, просто бессмысленно пытаться ублажить человека, если он знает, что окружающие смотрят ему в рот в готовности выполнить любое его пожелание. Счастье – штука весьма непрочная, и если можно получить его задаром, «по щучьему велению», то лишь на очень короткое время…

Однако ничего этого я так и не сказал Генону. У меня не было возможности это сделать: в тот день он, почему-то впервые изменив своему обыкновению, так и не появился в диспетчерской с утра. (Впоследствии выяснилось, что именно в то утро на Садовом кольце в районе Курского в зад «Волги» Генона врубился самосвал, водитель которого не сделал поправку на гололед. Шефу повезло, и он отделался лишь легким испугом, но машина его влезла под передний бампер грузовика так прочно, что удалось ее вытащить лишь полчаса спустя).

Но когда я, мысленно сочинив и откорректировав вышеприведенный вариант своего диалога с Геноном, глянул на экран квадратора, то остолбенел.

ПОДОПЕЧНЫЙ И НА ЭТОТ РАЗ ИЗБРАЛ СВОИМ МАРШРУ-ТОМ ПУТЬ ЧЕРЕЗ СТАНЦИЮ МЕТРО

«КРАСНЫЕ ВОРОТА»! Вместо того, чтобы сесть на подошедшую к остановке одновременно с ним «двадцатьчетверку», идущую в направлении к «Авиамоторной», он снова упрямо дождался троллейбуса, направлявшегося к памятнику «мужика в пиджаке», и минут через десять должен был войти в метро, как делал это вот уже два дня подряд.

И тогда я понял, что исход операции, на протяжении многих лет впитывавшей в себя, наподобие гигантской губки, усилия, пот, кровь, отчаяние и горечь поражений множества людей, зависит сейчас от одного-единственного человека – от меня…

Ведь если Подопечный направлялся к метро и сегодня, это могло означать только то, что он все еще ожидает «покушения» со стороны Дизика. Я не знал, действительно ли тот спектакль, который два друга договорились разыграть, был намечен на сегодня, или же речь шла о дополнительном, подстраховочном варианте, осуществляемом «на всякий случай, если что», да сейчас это было и не важно.

Важнее было другое. Я мог бы еще попытаться спасти Опеку, но для этого мне пришлось бы импровизировать на ходу. Самому себе я напоминал актера, который был вытолкнут некими балбесами-шутниками за шиворот на сцену в самый драматический момент незнакомой ему пьесы и которому, ради спасения репутации режиссера, надо так органично вступить в спектакль, чтобы зрительный зал ничего не заметил, а для этого надо, во-первых, мгновенно сориентироваться, а во-вторых – сочинить очень правдоподобный текст, потому что суфлер, не ожидавший такого поворота событий, крепко спит в своей будке. Иными словами, нужно со скоростью самой быстродействующей вычислительной машины произвести в уме расчеты, и причем не с математическими величинами, а с поступками и логикой действий персонажей пьесы…

Вывод напрашивался сам собой: если бы я захотел воспользоваться тем шансом, который судьба подарила мне, то именно я должен был совершить мнимое покушение на Подопечного. Именно я должен был разыграть этот фарс, предназначенный для успокоения нервишек человека, от эмоций которого зависела вся наша страна, а может быть и планета. Да, сейчас я являлся диспетчером, то есть тем лицом, от которого в системе Опеки зависит очень многое. Диспетчеру подчиняются все остальные кураторы, и только он имеет чрезвычайные полномочия в экстремальной ситуации. Почти такие же, как у Генона… И сейчас в моем распоряжении были десятки людей, в том числе и те, кто находился в непосредственной близости от «Красных Ворот». Но я прекрасно понимал, что если я сейчас отдам любому из этих людей распоряжение совершить покушение на жизнь Подопечного, пускай даже и ложное, но с настоящим оружием, это вызовет, в лучшем случае, непонимание. Чтобы меня поняли, придется объяснять все то же самое, что я хотел рассказать Генону, только времени на обстоятельный и аргументированный доклад у меня уже не будет, а в результате мне никто не поверит, а если не поверит, то не только не подчинится, но и сделает всё, чтобы помешать осуществлению моего «бредового замысла»…

Я украдкой оглянулся на своего сегодняшнего помощника Федю Чемисова, деловито варганившего на столике в углу традиционный утренний кофе, словно опасаясь, что он подслушает мои мысли. Мне было отлично известно, что диспетчеру для того и придавался помощник, чтобы они могли контролировать друг друга. По секретной инструкции, любой из них при крайней необходимости имел право применить любые средства, включая оружие, против своего напарника, если иного выхода, чтобы спасти Подопечного, не будет…

Значит, я сам должен был замаскироваться под Юрия Никитина. Задача эта отчасти облегчалась тем, что, насколько я смог запомнить, мы с Дизиком были примерно одного телосложения. А как скрыть физиономию – это уже вопрос техники камуфляжа и гримерства. Самое простое – это использовать темные очки, как можно больше растительности на лице, скудное освещение, шапку, надвинутую на лоб. Плюс чуть-чуть спецмакияжа, поменьше жестов – ведь человека можно опознать не только по речи или по лицу, но и по его манерам и привычкам – и останется надеяться, что в условиях толпы, сутолоки и нехватки времени на размышления Подопечный поверит моему лицедейству охотнее, чем Станиславский.

… Водитель троллейбуса, в котором следовал вместе с толпой пассажиров и «опекунов» Подопечный, объявил, гулко прокашлявшись, в микрофон: «Следующая остановка – метро „Красные Ворота“, конечная»…

Всё. Мне надо выходить. Иначе я просто не успею его перехватить.

– Федь, а Федь, – сказал я Чемисову, с отвратительным прихлебыванием лакавшему кофе из большой алюминиевой кружки, явно входившей в комплект снаряжения советского солдата где-нибудь еще в пятидесятые годы. – Будь другом, смотай в буфет за чем-нибудь съедобным, а? Понимаешь, позавтракать дома не успел, так теперь просто кишка кишке рапорт пишет. Купи там каких-нибудь булочек, что ли…

Федя поколебался. Буфет ВЦ Минжелтранса располагался на пятом этаже в другом крыле здания. С утра там торговали весьма аппетитными пышками, которые привозили из Сокольников.

– Не положено, Кир, – промямлил, наконец, он. – Сам ведь знаешь.

Я знал. Та же секретная инструкция строго-настрого запрещала «дежурному персоналу» отлучаться куда бы то ни было из диспетчерской. Да и необходимости особой в этом не было. За стеной, в специальной кладовой, хранился запас сухих пайков, которого на двоих хватило бы на год. В нашем распоряжении были любые газеты и журналы. При желании один из экранов квадратора превращался в телевизор, на котором можно было от скуки посмотреть интересную передачу или фильм…

– Да и очередь, наверное, там, – продолжал ныть мой помощник. – А если Генон нагрянет?..

– Да что ты ломаешься, как престарелая кокетка! – воскликнул я. – Деньги дать?

– Не-а, – сказал Федор и бодрой рысью испарился из диспетчерской. Видно было, что свежие булочки интересуют его сейчас больше, чем перспектива заработать выговор от Генона.

– Я тебя прикрою перед шефом, – крикнул я ему вслед.

В диспетчерской Опеки есть всё, что только может понадобиться для удовлетворения внезапно возникших потребностей человека. Этакий комнатный коммунизм в виде минисклада… Поэтому проблем с маскировкой и переодеванием у меня не возникло…

Через три минуты я уже направлялся к станции «Красные Ворота» по обледенелому тротуару. На мне были: просторная куртка на синдипоновой подкладке, шапка-ушанка и очки с толстыми стеклами в массивной роговой оправе, а подбородок мой был закрыт длинным шарфом, многослойной повязкой облегавшим шею.

Утренний морозец щипал щеки даже под слоем грима, но мозги мои чуть не плавились от напряжения. Нужно было во что бы то ни стало за те несколько минут, на которые я опережалПодопечного, решить одну интеллектуальную задачку: где и как должно было состояться представление, смысл которого заключается в том, что один человек попытается «застрелить» другого. От того, насколько верно будет мое решение, в конечном счете будет зависеть не только Опека – но и моя участь тоже, потому что хотя Генон не терпит самодеятельности от подчиненных, но самодеятельности глупой, бездарной и обреченной на провал он не потерпит тем более. А если я не разгадаю тот замысел, который разработали на пару дружки-заговорщики, то этим вызову подозрения Подопечного…

Уже входя в двери метро, я не выдержал и оглянулся. За сквером, по другую сторону дороги, было видно, как к конечной остановке причалил переполненный троллейбус, и из него стал вываливаться одуревший от давки народ.

Итак, где и как? Или как и где – что, в принципе, одно и то же… Попробуем подойти к этим двум вопросикам логически. А для этого нам надо предварительно ограничить круг поиска возможных вариантов ответа. А то слишком большой разброс получается. Ведь на пути между станциями «Красные Ворота» и «Авиамоторная» наш Подопечный должен миновать столько уютных уголков, что глаза разбегаются, как у зайца на морковной грядке: предстоит-то ему сделать два перехода, один раз на Тургеневской, другой – на Третьяковской, а есть еще и три «транзитных» станции, да еще какие – Китай-Город, Марксистская, Площадь Ильича!..

Значит, надо для начала представить себе, каким мог бы быть примерный сценарий поведения киллера, отвечающий заданным параметрам. А параметры эти нетрудно вывести из основной цели данной акции: выявить наличие возможного прикрытия Подопечного со стороны незнакомых и посторонних людей. Значит, во-первых, «покушение» должно было состояться так, чтобы оно, а особенно приготовление к нему бросалось в глаза окружающим. Именно по этой причине оно должно быть зрелищным, а не настоящей «мокрухой». Настоящее убийство совершается втихую и, как правило, без свидетелей. В нашем же случае место, наоборот, должно быть таким, чтобы обеспечить потенциальным свидетелям хорошую видимость происходящего. Какие помещения, доступные всем и каждому, имеются в метро?

Вестибюль станции – раз. Переход с одной станции на другую – два. Перрон – три.

И, наконец, сам вагон поезда – четыре… Всё? Кажется, всё. В каком из этих мест спектакль имеет шансы быть замеченным как можно большим количеством людей?

Вестибюль, переходы и перрон станции отпадают: хотя народу в этих местах много, но разглядеть что-то как следует одновременно большой массе людей невозможно – одни зрители будут неизбежно закрывать своей широкой спиной «сцену» другим. В вагоне метро? Хм, тоже сомнительно, потому как народу в час пик передвигается столько, что двери на каждой из вышеперечисленных станций чуть ли не в пресс превращаются, чтобы уплотнить массу пассажирскую. Где уж там уследить, что какой-то придурок в середине вагона выхватил из кармана пистолет!..

А ведь еще и на это, по мысли Дизика и Подопечного, должно было быть направлено лже-покушение: на то, чтобы обеспечить возможным «телохранителям» время для реагирования на оружие, угрожающим образом направленное против объекта их попечительства! Значит, бывшие сослуживцы должны были выбрать в метро такое место, которое обеспечивало бы возможным зрителям не только видимость, но и реальный шанс предотвратить выстрел, который могли бы использовать только профессиональные охранники, а не зеваки…

Думай, Кирилл, думай, мой хороший! Что это может быть за место?

На «Красных Воротах» входной эскалатор состоит как бы из двух частей, разделенных посередине этакой уютненькой площадкой, на которой продают цветы и газеты. Я успел доехать как раз до такой площадки, и тут меня словно обожгло: вот оно, самое подходящее место! Эскалатор! Ну да, конечно, как же я сразу не сообразил?!.. Именно на эскалаторе обеспечивается и зрелищность – «зрители» находятся, как в настоящем зрительном зале, друг над другом и хорошо просматривают эскалатор вниз от себя. Если человек с оружием будет подниматься снизу к своей жертве по встречному ряду эскалатора, то его будет видно чуть ли не с самого верха. К тому же, охранники имеют обыкновение располагаться сзади того, кого они оберегают от покушения, – значит, увидев человека с оружием, они успеют принять меры по обеспечению его безопасности, благо, на эскалаторе это сделать нетрудно, достаточно посадить человека прямо на ступеньки, и он будет скрыт от покушающегося боковой стенкой!..

Теперь весь план двух бывших дружков был виден мне, как на ладони. Я остановился возле лотка на площадке между двумя частями эскалатора и глубокомысленно уставился на пеструю журнально-газетную продукцию. На самом деле я теперь решал другую головоломку: где именно, на каком эскалаторе могло бы быть разыграно «действо-злодейство»…

… Входной эскалатор на «Красных Воротах», где я сейчас стою, – раз.

Переходы… Отпадают: и с перрона «Чистых Прудов» на «Тургеневскую», и с одного перрона на другой на «Третьяковской» переход осуществляется по лестнице. Значит, эскалаторов всего два. Здесь и длинная лестница-кудесница на Авиамоторной, знаменитая тем, что в восемьдесят втором году несколько десятков человек там получили увечия, когда лента эскалатора внезапно лопнула, и люди стали проваливаться вниз на крутящиеся стальные колеса-шестерни (кстати, не аура ли Подопечного вызвала эту катастрофу?)… Здесь Подопечный спускается, там – поднимается. Значит, там Дизик должен был бы спускаться, а здесь – подниматься навстречу своему бывшему другу. Что же выбрать? ЧТО?!..

Выбор мой сузился до двух точек, но, похоже, теперь действительно оставалось только надеяться на догадку. Методом тыка – «да» или «нет», «чет» – «нечет», «угадал– не угадал»… «грудь в крестах – голова в кустах»… Эх, как же часто нам приходится делать свой выбор таким глупым и ненадежным способом!

И тут меня окатило горячей волной догадки во второй раз. Я даже глаза прикрыл на миг. Господи, теперь только сделай так, чтобы всё у меня получилось, как надо!..

Я бросил взгляд на часы. Мне показалось, что с того момента, как я толкнул входную дверь станции, прошла вечность, но оказалось – всего четыре с половиной минуты…

Несложные вычисления в уме. От троллейбусной остановки до входа в метро средним темпом ходьбы – минуты три, не больше. Но еще надо перейти через дорогу, по которой льется почти безостановочный поток машин с Садового кольца. Во всяком случае, утром нечего и думать, чтобы перебежать дорогу на красный свет, даже если очень спешишь… Значит, надо сделать скидку на то время, которое Подопечному потребуется прождать, пока не загорится зеленый свет светофора. Ну, а теперь напряги вовсю свою память, свое мышление и что там у тебя еще есть, Кир?.. Вспомни, какой сигнал светофора горел на переходе через дорогу в тот момент, когда троллейбус высадил своих пассажиров сбоку от памятника Лермонтову?

Ведь хотя бы уголком глаза ты должен был видеть этот чертов сигнал!.. Разве не искусству запоминания обстановки беглым взглядом учили тебя в свое время в «учебке»?!

И я вспомнил – сигнал был желтым. Значит, с учетом того, что на данном переходе красный свет горит минуты две, не меньше, там, наверху, Подопечный вот-вот войдет в вестибюль станции. А поскольку ты должен встретить его почти на самом верху эскалатора, то медлить тебе больше нельзя, иначе ты опоздаешь, а опоздание в данном случае не очень-то выгодно тебе, Кир. Впрочем, если ты ошибся в своих прогнозах, то тебе тоже нельзя будет позавидовать, потому что «стрелять» в Подопечного тебе тогда придется в вестибюле, а это смажет весь эффект твоей умственной работы…

Я оторвался от газетного лотка и вступил на ленту эскалатора, уносившуюся наверх. Ехать было недалеко, эскалатор здесь был коротким, поэтому пистолет я достал из-за пояса в самом начале. Вскинув его стволом в потолок, нарочито неторопливо, со вкусом передернул затвор так, что ехавшие передо мной оглянулись и так и застыли с открытым ртом… Навстречу мне ехали уже те, кто прибыл к метро в одном троллейбусе с Подопечным. Значит, вот-вот на эскалаторе должен появиться и он. Если, конечно, его не задержала контролерша на входе и если он не собрался подкупить жетонов в кассе… Нервы мои были на пределе, но я кутал нос в свой пушистый шарф, искренне надеясь, что если меня сейчас и наблюдает на экране квадратора в брошенной мной на произвол судьбы диспетчерской кто-то из наших, то он не узнает меня в подозрительном субъекте с пистолетом в руке…

Видя, что я не собираюсь скрывать пистолет, люди, ехавшие перед мной, расслабились. Кто-то на встречном эскалаторе с пониманием произнес, оглянувшись мне вслед: «Кино, наверное, снимают… Боевик».

Шесть метров до того места, когда эскалатор начинает плавно переходить в горизонтальное положение… Пять… Четыре…

Я уже полагал, что ничего путного из моей затеи не выйдет, как вдруг на гребне эскалатора показалась знакомая мне сутуловатая фигура Подопечного. В тот же миг я вскинул пистолет и хлестнул тремя выстрелами подряд по плафонам старинных люстр, с помощью которых освещалось полотно эскалатора. Раздался звон, и сверху посыпались осколки стекла. Одна из люстр погасла напрочь, две других тускло мигали уцелевшими лампочками. Люди вокруг завизжали, как по команде, кое-кто из ехавших впереди меня пригнулся и инстинктивно закрыл голову руками. Ехавшие перед Подопечным, пытались повернуть назад, но было поздно: движущаяся лестница с жестокой неумолимостью несла их вниз…

Первая часть моей программы была выполнена. Я не только уменьшил освещенность «сцены» подобно искусному осветителю, но и доказал Подопечному, что патроны в моем пистолете – не холостые пустышки, забитые порохом, а настоящие, боевые, которые и на тот свет отправить способны…

Однако на лице Подопечного появилось выражение не страха, а безмерного удивления. Именно на это я и надеялся, производя столько шума путем стрельбы по лампам. Он был явно удивлен, и значит покушение на него должно было состояться в другом месте, на «Авиамоторной». Но теперь мне следовало идти до конца, и поэтому, когда эскалатор сблизил нас на расстояние почти вытянутой руки, я спокойно разрядил в его грудь всю оставшуюся в моем пистолете обойму. Пять аккуратных дырочек возникли в куртке Подопечного, и, не издав ни звука, он повалился навзничь на ступеньки, которые тут же понесли его вниз.

В тот же миг за ним на эскалаторе возникли белые, как мел, лица «телохранителей». Это были Валерка Багмутов и Сашка Ромицын. Огромными прыжками, расталкивая бесцеремонно потерявших всякую ориентацию людей, они неслись по эскалатору, но было уже поздно. Перед тем, как мой эскалатор вынес меня в вестибюль, я успел оглянуться и заметить, что оба склонились над неподвижным телом Подопечного.

Разумеется, цейтнот не позволил мне просчитать возможное развитие событий сразу после моей авантюрной выходки, но в принципе я надеялся, что вполне успею, пользуясь неразберихой, создавшейся в вестибюле, когда ехавшие сверху еще не знали, что случилось, а ехавшие снизу не знали, кто в этом виновен, избавиться от пистолета и некоторых деталей своего камуфляжа и прошмыгнуть на эскалатор, идущий вниз, чтобы присоединиться к Сашке и Валерке и поведать им суть своего замысла. Но я недооценил стражей по охране порядка в метрополитене. Два здоровенных лба в форме уже поджидали меня в вестибюле, причем один из них был вооружен табельным «макаровым». Действовали они вполне грамотно и, пока тот, что был вооружен, брал меня на мушку, другой скомандовал окружающим во всю мощь своего зычного голоса: «Ложись!» – и мне стало нечем и некем закрыться от черного кружка ствола.

– Ребята, – сказал я, делая шаг по направлению к милиционерам, – я из Комитета Государственной Безопасности…

Но они меня не стали слушать.

– Руки за голову! – приказал тот, что был с пистолетом. – Ложись мордой вниз, сволочь!

Я скрипнул зубами. Эти болваны могли всё испортить. Слишком долго медлить было нельзя, потому что действие снотворного, которое содержалось в пулях-ампулах, которыми я стрелял в Подопечного, могло закончиться через несколько минут, и поэтому следовало срочно повторить инъекцию. Именно об этом я и должен был сказать ребятам, которые неразумно копошились возле Подопечного на остановившемся наконец эскалаторе, пытаясь чуть ли не делать ему искусственное дыхание.

Как назло, поблизости никого из наших больше не было. К тому же, я знал, что станция «Красные Ворота» была одним из тех немногих мест, которые не были оснащены стационарными видеокамерами, так что ни Генон, ни Федя Чемисов меня не могли сейчас видеть.

У меня оставался последний шанс.

– Обыщите меня, – сказал я милиционерам, ложась на мраморный пол. – У меня есть документы!

Они не были профессионалами и попались на этот нехитрый крючок. Они думали, что лежащий человек не может мгновенно встать на ноги. Но они не подозревали, что мне вовсе и не надо вставать, чтобы расправиться с ними. Когда тот, что был с дубинкой, сделал ко мне три шага, сократив разделявшее нас расстояние до двух метров, я просто сделал перекат и подкосил его подсечкой. Щелкнул выстрел, и пуля, выбив рядом со мной кусок мрамора, ушла в потолок. Второй раз милиционер выстрелить не успел, потому что я, крутнувшись через голову и плечо, сделал «ножницы», и пистолет отлетел в угол. Я бросился к эскалатору, но тут большое тупое бревно ударило меня в ногу, потом в другую, потом такая же тяжесть обрушилась на мою спину, и у меня стало стремительно темнеть в глазах. На ступени я падал уже бесчувственной чуркой…

* * *

Когда я вновь открыл глаза, то обнаружил, что лежу на довольно жесткой койке из никелированных трубок, что к моим конечностям и носу тянутся от закрепленных на подставках-штативах бутылок с разноцветными жидкостями пластиковые трубочки и, наконец, что рядом с моим изголовьем сидит смутно знакомый мне человек в белом халате, небрежно наброшенном поверх костюма из отличного английского твида.

Прошла целая вечность, прежде чем я вспомнил, что это мой шеф и что зовут его Генон.

– Ну что, мой хороший, допрыгался? – почти ласково осведомился Генон, заметив, что я очнулся. – Тебя как: сразу бить или подождать, пока совсем оклемаешься?

– Лучше подождать, шеф, – с трудом ворочая шершавым, чужим языком, прохрипел я.

– Знаете, никогда не поздно предпринять еще одну попытку, чтобы сделать нечто такое, что не получалось много раз!

– Шутни-и-ик, – с непонятной интонацией прокомментировал подачу мною голоса Генон. – Причем с претензией на звание великого философа… Вообще-то, если верить художественным фильмам о войне, ты должен был спросить, где ты и которое сегодня число. Видно, ты совсем плох, мой хороший!.. Ладно, давай о деле, а то еще возомнишь, что я теряю с тобой здесь свое время только из жалости и сострадания к тебе!

Я осторожно улыбнулся. Видимо, мозг мой за время отключки успел разучиться отдавать приказы мышцам и нервам и теперь, прежде чем предпринять какое-нибудь движение, осторожничал, просчитывая возможные последствия.

Однако мыслить, слава Богу, то серое вещество, которое находилось в моем черепе, еще не разучилось. Именно поэтому я сразу сообразил, что, раз уж подвергаюсь медицинскому обслуживанию по полной форме, значит, я не только жив, но и каким-то образом не оказался в опале у своего любимого начальничка. А раз так, то значит – Подопечный жив-здоров, и вообще все мои усилия были не напрасны.

Всегда приятно, сознавать, черт побери, что ты не зря коптил и без того пасмурное небо над головой и что хоть на чуточку да отодвинул человечество в сторону от той пропасти, к которой оно галопом несется вот уже много столетий!

Как говорит наш балагур Багмутов, внес свою лепту в общий лепет…

После этого мы с Геноном поговорили.

Для начала он потребовал от меня полного доклада, но я заартачился и попросил его сделать скидку на мое прескверное самочувствие. После некоторых препирательств шеф пошел на попятную и с каменно-безразличным видом выслушал мой сокращенный рассказ: тот самый, что я репетировал в уме перед тем, как отправиться «убивать» Подопечного, плюс динамичное описание стрельбы и прочих моих похождений в метро…

– М-да, – констатировал Генон, когда я сделал паузу, чтобы глотнуть живительного кислорода из трубочки, ведущей к носу. – Теперь-то я понимаю, насколько я был дальновиден, когда распорядился не добивать тебя прямо в метро, а поместить в лучший госпиталь и ухаживать за тобой, как за самым родным человеком!.. Все-таки есть в тебе нечто, Кирилл, что когда-нибудь спасет мир! Во всяком случае, наш Подопечный не только не делает драму из того факта, что какой-то придурок попытался прикончить его в общественном месте, но и, наоборот, вовсю наслаждается своим положением тяжелораненого…

– Тяжелораненого? – воскликнул я, но Генон с неожиданной заботой не дал мне приподняться на подушках – да и вряд ли я бы сумел это сделать. – Но я же не мог!..

– Не бойся, мой хороший, ты не перепутал обоймы. Ты действительно стрелял в него зарядами нембутала… Да, сначала я просто был в отчаянии, узнав об этом. Но потом я сказал себе: если уж Сетов так поступил, значит на то были веские причины. Если бы он сошел с ума и хотел расправиться с Подопечным, то не стал бы устраивать маскарад в самом людном месте и уж тем более не заряжал бы магазин пистолета усыпляющими патронами. Почему же он так сделал?.. Ответ виделся мне только следующий: видимо, Сетову стало известно нечто такое, что вынудило его имитировать покушение на Подопечного. Естественно, что весь этот маскарад должен был предназначаться не для нас и не для прохожих, а для того, на кого ты, Кир, якобы покушался!.. Придя к такому выводу – а, скромно замечу, чтобы прийти к нему, мне потребовалось совсем немного времени – я дал указание поддерживать мирный сон Подопечного с помощью снотворного, привезти его в госпиталь и тут симулировать операцию по извлечению якобы засевших в его теле пуль и последующее благополучное выздоровление – играть так играть, черт возьми!.. Как видишь, мой хороший, не ты один такой умный, мы тоже не лаптем щи хлебали, кое-что кумекаем еще…

– Ну, шеф, вы – голова! – признался я совершенно искренне. – Честно говоря, у меня не было времени, чтобы додуматься до такого завершения своей авантюры в метро, и я просто хотел отключить Подопечного на какой-то срок, а потом видно будет… Вы же сыграли тоньше и, что самое главное, надежно!

– Ладно, будет тебе льстить! – жестом руки остановил меня шеф. – Это опасный показатель, если подчиненный начинает льстить своему непосредственному начальнику. Ты лучше вот что скажи: как ты все-таки выбрал из двух эскалаторов тот, что на «Красных Воротах»?

– «Это элементарно, Ватсон», как сказал бы великий дедуктор, – нахально заявил я. – Подсознательно меня в то утро мучила одна мысль: почему Дизик пошел на поводу у своего дружка-искусителя и согласился инсценировать покушение на убийство на эскалаторе в таком месте, как метро? Ведь здесь не только многолюдно, но и постоянно дежурят милицейские посты. Поэтому, даже если бы приятелям удалось благополучно убедить блюстителей порядка в том, что возникшая заваруха и паника спровоцированы неудачной попыткой пошутить, их бы все равно промурыжили энное время в «дежурке», и уж там-то кто-нибудь да обратил бы внимание на тот факт, что один из любителей розыгрышей значится в розыске как опасный преступник!.. Но Дизик согласился, и это означало только то, что он задумал убить своего партнера по шуткам в общественных местах. Да, идеальным вариантом для киллера стало бы, если бы ему удалось выследить и убрать Подопечного накануне назначенного дня, да вдобавок в более безопасном для себя месте. Но если бы это оказалось невозможным – а такой вариант этот пройдоха, поднаторевший в бандитских кознях да интригах, не мог не допустить – то тогда ему пришлось бы стрелять в своего бывшего сослуживца там и точно в такое время, как это значилось в их неписаном договоре. Но, разумеется, Дизик вовсе не собирался только попугать Подопечного. ОН НАМЕРЕВАЛСЯ ЕГО УБИТЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ!

Следовательно, для меня, если я взял на себя труд во всем подражать киллеру, лучшим выходом было стрелять в нашего инженера тоже по-настоящему, хотя и не боевыми зарядами. В рамках этих рассуждений было также логичным предположить, что настоящее убийство подразумевает и обеспечение безопасного отхода киллера.

Если бы Дизик избрал эскалатор на Авиамоторной, то ему пришлось бы стрелять в Подопечного тогда, когда тот поднимался бы наверх, к выходу, а самому Никитину тогда следовало после выстрелов бежать по длинному эскалатору вниз, а это было бы опрометчивым риском: во-первых, эскалатор могла бы отключить опомнившаяся дежурная, а во-вторых, даже если бы на перроне в тот момент стоял поезд, то дежурный по станции мог бы передать машинисту сообщение, что среди пассажиров его состава находится убийца, и тогда тот просто-напросто остановил бы поезд в туннеле… Другое дело – входной эскалатор на «Красных Воротах»: Дизику ничего бы не стоило так подобрать момент совершения убийства, чтобы Подопечный находился на самом верху, и тогда киллеру оставалось бы, пользуясь суматохой сразу после выстрелов, добежать до выхода из метро – там, кстати, всего-то несколько метров от эскалатора – и выскочить из вестибюля станции на улицу, а там он мог бы заранее поставить машину с нанятым водителем… Как видите, шеф, мне ничего не оставалось, кроме как попытаться воплотить замысел Дизика на практике. К тому же, таким путем мы заодно решали и проблему последующих контактов Подопечного с Никитиным. Ведь у них мог быть какой-то уговор о встрече после покушения, и если бы убийца не появился, это могло бы насторожить Подопечного. А теперь всё шито-крыто: коварный киллер, который, в нарушение существовавшей между ним и его старым приятелем договоренности о розыгрыше, попытался этого самого приятеля убить, но органами нашей доблестной милиции был при попытке к бегству убит…

– Наши люди, играющие роль следователей по этому делу, уже дали Подопечному понять, что человеку, стрелявшему в него, удалось скрыться, и сейчас он числится в розыске, – перебил меня Генон.

– Хорошо, тогда примерно через пару недель надо будет известить нашего героя, что Дизик был в результате успешных оперативно-розыскных мероприятий арестован, но еще до первого допроса повесился в камере СИЗО на собственных кальсонах!..

Пойдет?

– Насчет кальсон – вряд ли, – спокойно возразил мне Генон, – а так ничего. Во всяком случае, мне нравится… Ладно, мой хороший, я и так слишком много сил и времени у тебя отнял, пора и честь знать. – Он заботливо поправил одеяло на моей груди. – Давай, поправляйся поскорее, потому что лежать тебе некогда. Тебя ждет работа.

– Но ведь вы сами сказали, шеф, что Подопечный еще балдеет на больничной койке!

– возмутился я.

– Сказал, и это правда. Он, как ты изволил выразиться, балдеет всего в нескольких десятках метров от тебя. Через две палаты по коридору…

– Что вы задумали, Генон? – Я вытаращил на него глаза. – Неужели хотите выдать меня ему на растерзание?

– Именно так, – невозмутимо парировал мой начальник. – Только не как человека, который в него палил из нагана, а как его потенциального близкого друга… Это такое звание, – с ухмылкой пояснил он, – которое присваивается наиболее отличившимся «опекунам». Должен же я как-то отыграться на тебе за подрыв своих нервов?.. Согласись, что момент для вашего знакомства наиболее благоприятен: оба вы прикованы к постели в одном и том же отделении, оба имеете массу времени и множество общих тем для разговоров, не так ли?.. Легенду, как ты попал сюда, придумаешь себе сам, – вдруг жестко сказал он, и я понял, что он вовсе не шутит насчет моего знакомства с Подопечным.

– Но зачем, шеф? – в отчаянии вскричал я.

Генон хмыкнул.

– Странные вопросы ты задаешь, мой хороший, – опять ухмыльнулся он. – Зачем человеку жена? Чтобы любить… Зачем ему нужен близкий друг? Чтобы дружить…

Ведь «друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг» – так, кажется, поется в одной старой песне?

Он встал, а я смотрел на него снизу вверх и чувствовал, как во мне что-то начинает ныть всё сильнее и сильнее, словно те пули, которые были загнаны в меня, все еще сидят в моей плоти. И чтобы превозмочь это ощущение внутренней боли, я просипел шефу вслед:

– А вы хоть собираетесь наградить меня?

Генон остановился и обернулся ко мне, придерживая сползающий с плеча грязно-белый халат.

– Конечно, мой хороший, – приторно проговорил он. – Конечно, тебя наградят.

– Чем же?

Он молча распахнул дверь, и в палату тут же стремительно вошла медсестра с устрашающего вида шприцем в руке. Судя по ее виду, она долго ждала в коридоре, пока мы наговоримся здесь всласть.

– Вот этим, – сказал Генон. Помолчал и добавил: – Пока…

Часть 3

ПРОЗРЕНИЕ СЛЕПЦА (Год 1996)

Рассказ назывался «Пожелайте мне неудачи». Я уселся поудобнее в мягком кресле и, используя навыки скорочтения, приобретенные еще в «учебке», побежал взглядом по тексту.

"Будильник ехидно усмехался своими стрелками, показывающими семь сорок.

Зловредный механизм, который по праву следует поставить в один ряд с гильотиной, колючей проволокой, зубоврачебным креслом и прочими извращениями изобретательного человечества. Впрочем, злорадство будильника можно было понять: впервые за десять лет своей трудовой деятельности я проспал. Наверно, я проснулся бы еще позже, если бы не удивился во сне столь вопиющему нарушению распорядка дня со своей стороны. А между тем, удивляться было нечему, потому что накануне вечером я сознательно не завел будильник…

Что ж, для начала новой жизни совсем недурно!.. Хотя, как выражался Покойный Бард в роли белогвардейского офицера в одном из своих старых фильмов, – «Р-рано р-радуешься, дур-рак!». Ничего это наверняка тебе не даст. На первый раз тебя простят – если вообще заметят твое опоздание. «Один раз не считается» – какой идиот выдумал это железобетонное оправдание проступков, совершенных на почве разгильдяйства?..

Тем не менее, с сегодняшнего дня для меня действительно должна была начаться новая жизнь. И если бы я страдал манией вешать ярлычки на все подряд, то, пожалуй, назвал бы ее «Этапом Экспериментальной Проверки Гипотезы».

Однако, пора вставать.

Стараясь не разбудить Регину, я осторожно осуществил десантирование ног из-под одеяла в шлепанцы, но сон у моей женушки был чутким, как у часового на посту.

– Боже мой, Боренька! – воскликнула она, подняв голову. – Почему будильник не сработал?

– Понятия не имею, – соврал я. – Да ты лежи, тебе-то зачем вставать?

– Ой, ну как это – зачем?

Регина, будто ужаленная, вскочила и, на ходу натягивая на себя халат, исчезла за дверью. Словно не я опаздывал на работу, а она…

В ванной, когда я приводил свою помятую физиономию в порядок, пришло мне вдруг в голову, что всё то, что либо действительно происходит со мной, либо кажется, будто это происходит… бр-р, какая словесная грязь!.. вполне может быть изложено на бумаге в виде очередного рассказа. А что, почему бы не попробовать, а? Не собираюсь же я когда-нибудь печатать всё это ради гонорара и сомнительной популярности!… Но тогда зачем это тебе нужно? Чтобы лишний раз пощекотать нервы Им?.. Едва ли. Просто почему-то чувствую я в последнее время себя этаким шпионом-резидентом на грани провала, а, как известно, готовясь к неминуемому аресту, любой шпион спешит передать своим последнее – и самое важное – донесение. Вот таким «донесением», изложенным в форме фантастики, и мог бы стать мой будущий опус…

Я всегда удивлялся, как моя жена ловко и быстро управляется с импортным кухонным комбайном. Ведь, дабы разобраться в предназначении множества клавиш, кнопок и переключателей заморского агрегата (выигранного, кстати, мною еще в годы повального дефицита в тридцатикопеечную денежно-вещевую лотерею), даже мне, человеку с высшим техническим образованием, пришлось бы постоянно совать нос в объемистую (ввиду того, что рассчитана на слабоумных) инструкцию, содержащую замечательные переводческие перлы типа: «Для приведения аппарата в эксплуатацию, воткните вилку А в свою ближайшую электросеть»… Регина же обращалась с этим, если верить рекламным утверждениям, «образцом бытовой техники будущего» так, будто ее обучали этому еще в детском саду…

Как всегда, готовя завтрак (обед и ужин, впрочем, тоже), Регина священнодействовала так, будто участвовала в кулинарном конкурсе. На столе, в тарелочке от японского сервиза, уже источало ароматный душок нечто, чему я не способен был подобрать названия, но что наверняка способно было удовлетворить самого взыскательного гурмана.

Когда я вошел на кухню, Регина шагнула ко мне и запечатлела на моих губах традиционный утренний поцелуй… Поцелуи у моей жены четко делились на «утренние» и «вечерние», «приветственные» и «прощальные», и всей этой гаммой она владела в подозрительном совершенстве… Да брось ты, спохватился невольно я, что это ты такой мнительный, приятель? Если будешь так подозревать всех подряд – точно свихнешься!..

Тем не менее, стараясь выглядеть недовольным в рамках придуманной себе роли, я произнес:

– Ну вот, опять ты меня, как в ресторане, кормишь!.. Это же завтрак, пойми, Регинушка, за-втрак!.. Может, мне обильная стряпня с раннего утра в горло не лезет, а? Разве нельзя было приготовить что-нибудь попроще?

Жена не возмутилась таким беспардонным привередничаньем. Она лишь осведомилась кротко:

– Что именно, милый?

В свете Гипотезы именно такой реакции и следовало ожидать.

– Ну, не знаю, – проворчал я, вяло размазывая по гренке французский паштет с грибами и оливками. – Яичницу бы пожарила… А что? Ты же знаешь, я очень люблю глазунью!

– Так это я – мигом! – тут же рванулась к микроволновой печи жена. – Две секунды потерпи, золотце мое, буквально две секунды!

– Да не надо, не надо, – с нарочитой досадой остановил ее я. – И так времени в обрез. Я же опаздываю…

– Ничего, ничего, – откликнулась Регина, с непонятным женским наслаждением наблюдая за тем, как я вливаю в себя огромными глотками кофе. – Не расстраивайся, дорогой. Никуда от тебя работа твоя не убежит. Может, ты вообще сегодня никуда не пойдешь? Аркадий Семенович – человек добрый, он тебя отпустит…

– Ничего себе, «добрый», – промычал я, с трудом справляясь с объемным бутербродом. – А знаешь, как его у нас зовут? Зверь!..

– Ты, главное, не переживай, Боря, – посоветовала жена. – Всё будет хорошо…

Ну разумеется, подумал я. Всё будет прекрасно в этом лучшем из миров, потому что пасут тебя, Боря, будто барана, умненькие и предусмотрительные пастухи и пастушки!..

И тут же я устыдился своих мыслей. А что, если я все-таки заблуждаюсь? Что, если мне действительно повезло с женой? Что, если Регина сейчас не играет? Может она быть просто ангелом в юбке или нет?..

Чтобы не дать сомнениям окончательно загрызть меня, я быстренько закончил завтрак и покинул наш двухкомнатный очаг улучшенной планировки.

Регина, разумеется, проводила меня очередным прощальным поцелуем на пороге и сотнями напутствий и наказов быть осторожнее и внимательнее. Будто я отправлялся не куда-нибудь в центр Москвы, а, по меньшей мере, в разведывательно-диверсионный рейд по тылам противника!..

Сегодня я решил пустить в ход одну небольшую уловку. Поэтому, спустившись на лифте до первого этажа, тут же вернулся обратно и, стараясь действовать бесшумно, открыл дверь своей квартиры.

Из гостиной, где находился телефон, донесся неразборчивый голос моей жены.

Говорила она тихо, но о чем – я не мог расслышать, сколько ни старался. Решил подойти поближе и шагнул к дверям комнаты, но в темноте задел вешалку, с которой тут же с шумом обрушился зонтик.

В комнате хлопнула по рычагу трубка, и жена молнией вынеслась в прихожую, восклицая: «Кто там?». Фигура ее была напряжена, как сжатая до отказа пружина.

Во всяком случае, беззащитную домохозяйку Регина никак не напоминала, скорее – кого-нибудь из разряда диких, кошачьих…

Увидев меня, супруга моя неуловимо стала опять женственно-слабым созданием и с тревогой в голосе осведомилась:

– Это ты, Боря? Боже, как ты меня напугал! Что-нибудь случилось?

– Ключи забыл, – стараясь говорить естественно, произнес я. В подтверждение потряс в воздухе связкой. Потом не удержался от «шпильки» в адрес жены: – Прости, я, кажется, прервал твой телефонный разговор…

Она небрежно махнула рукой:

– Ничего особенного, какой-то чудак ошибся номером.

Ну, конечно же, иначе кто мог бы звонить в такое раннее время?.. Только, на мой взгляд, для того, чтобы объяснить заблудшему абоненту, что он не туда попал, Регина говорила слишком долго…

Но я больше ничего не стал говорить, а отправился на работу. Величина моего опоздания приближалась к критической, не заметить моей своевременной неявки на рабочее место было бы уже никак нельзя, и я заранее предвкушал последствия своей выходки.

Если меня действительно «вели», то, кто бы это ни был, действовали мои незримые противники сегодня неуклюже. Видно, все-таки я сбил их с толку… Не успел я подойти к автобусной остановке, как рядом со мной с визгом затормозила машина, за рулем которой сидел знакомый, живший в соседнем подъезде. Разумеется, по-соседски он предложил доставить меня в центр, благо сам туда направлялся.

Предложение было соблазнительным, но сегодня я был намерен держаться до конца.

Уж не помню, что я соврал настойчивому соседу, чтобы только отделаться от него…

Потом подошел автобус. Именно тот маршрут, который мне был нужен, из пяти прочих!.. Несмотря на то, что часы «пик» были еще в самом разгаре, он, как всегда, оказался полупустым и пропускать его было бы просто неразумно.

Водителя автобуса будто кто-то предупредил, что я опаздываю, потому что мчался он во всю прыть, а последнюю остановку перед станцией метро вообще проигнорировал, невзирая на возмущение приготовившихся было покинуть салон пассажиров.

Метрополитен тоже не подкачал. Поезд несся по тоннелю с такой скоростью, словно собирался, по примеру своего коллеги из знаменитого боевика «Скорость», в конце концов пробить стену и вылететь наружу, и путь, который обычно занимал у меня час, на этот раз был преодолен мною за рекордное время!..

В отместку за это, от площади Ильича я отправился пешочком, и в здание проходной Института вошел на час позже, чем должен был бы войти, будь я сознательным тружеником на благо общества. Тут мне опять повезло – хотя и не в том смысле, как это понимают все прочие люди. На проходной дежурил тот вахтер, договориться с которым насчет чего-нибудь было так же невозможно, как уломать отпетого преступника явиться с повинной. Звали его дядя Семен, и за свои усы, имя и строгий нрав заслужил он у сотрудников кличку «Буденный».

Сунув ему под нос пропуск, я выразительно покосился сначала на свой наручный «Роллекс», а затем – на огромное электронное табло часов. Но Буденный сегодня упорно не желал понимать моих намекательных телодвижений.

– Проходи, проходи, парниша, чего застрял в проходе? – благодушно посоветовал он, явно стремясь возобновить необычное для него ничегонеделание при исполнении служебных обязанностей.

Я деланно возмутился:

– Но, послушайте, ведь я опоздал на целый час!..

– Ну и что?

– Как это что?! Вы хотя бы запишите мою фамилию, да сообщите потом куда следует!..

– А куда следует? – равнодушно, как сама матушка-природа, взирал на меня дядя Семен.

– В отдел кадров, например… Или начальнику моему, три-пять-семь его номер.

Позвоните, позвоните!..

Но вохровец был непробиваем, как броня новейшего танка.

– Пусть твой начальник, парниша, с тобой сам разбирается, – сказал он и уткнулся в замызганный «Огонек», по-моему, еще перестроечной эпохи. – В мои обязанности это не входит, понял? Во всем должон порядок быть, а то – развели бардак на всю страну, тьфу!.. Лучше бы деньги вовремя платили!

Ага… «Какая зарплата – такая работа». Может, в этом все дело?.. Я больше не стал спорить и миновал турникет.

В коридорах нашего корпуса царила обычная бестолковая суета. Я проследовал прямиком к кабинету шефа и вошел, не постучавшись: нужно было последовательно соблюдать новые правила игры.

Шеф был один. Он задумчиво курил, стряхивая пепел в корпус старого радиоприемника, заменявшего ему пепельницу. Свирепо покосился на дверь, собираясь, очевидно, рявкнуть на бесцеремонно нарушившего его уединение – не зря его все-таки прозвали Зверем – но, увидев меня, скривился в вымученной улыбке.

– А, Борис Иванович? – Я, наверное, был единственным во всем НИИ, к кому Зверь обращался по имени-отчеству, а не по фамилии. – Проходите, присаживайтесь…

Чай, кофе?

Я отрицательно покачал головой, не собираясь ни садиться, ни «присаживаться».

– Коньяк, шампанское, пиво? – продолжал шеф, улыбкой давая понять, что он, конечно же, шутит, хотя, если я буду настаивать, он может на самом деле выставить из сейфа соответствующую бутылку. Я не настаивал, и тем самым, по-моему, крепко разочаровал его.

– Аркадий Семенович, – сказал я тоном преступника, явившегося с повинной, – я сегодня опоздал на работу.

Шеф откинулся в кресле, по-прежнему хитро улыбаясь.

– Но ведь у вас наверняка были какие-нибудь веские причины, Борис Иванович, – возразил он. – Например, соседи сверху вашу квартиру залили… Или, скажем, родственников вы встречали на вокзале… А, может быть, вы ключи от квартиры потеряли, а? Как наш Пенкин – тот, знаете ли, каждую неделю ключи теряет: то от квартиры, то от машины, то от служебного сейфа, хе-хе-хе…

Это походило на издевательство, но я предполагал, что дело было совсем в другом.

– Да проспал я, – почти грубо прервал я Зверя. – Проспал без всяких уважительных причин и готов понести любое взыскание!

– Ну, зачем вы так сразу-то? – Аркадий Семенович потушил окурок в оболочке радиоприемника и укоризненно взглянул на меня, как на избалованного ребенка.

Потом вдруг хлопнул ладонью по лбу и вскричал: – Да что же это я, старый дурак, вас за нос вожу?! Вспомнил, я ведь сам разрешил вам задержаться сегодня ровно на час… Вчера, помните, вы ко мне подходили? Так что, успокойтесь, Борис Иванович, никакого криминала вы не совершили!

– Вам что, моя супруга позвонила? – спросил я напрямую.

Аркадий Семенович сделал кристально-честные глаза:

– Ваша супруга? Помилуйте, с какой стати?.. Да мы с ней и знать друг друга не знаем!

Мне окончательно стало противно. И понял я в тот момент, что таким способом ничего не добьюсь. Только, возможно, навлеку на себя ненужные подозрения.

Поэтому молча развернулся и двинулся к двери кабинета.

– Может, вы вообще хотите на сегодня взять отгул, Борис Иванович? – осведомился мне в спину голос шефа. – Пожалуйста, ведь ничего срочного да горящего пока нет…

Не оборачиваясь, я угрюмо спросил:

– А, может быть, мне вообще не стоит ходить на работу, а только денежки получать? Да чтобы кассир мне их вместе с ведомостью на дом привозил, а, Аркадий Семенович? Подумайте над этим!

И, не дожидаясь ответа, захлопнул за собой тяжелую, обитую натуральной кожей дверь.

Войдя в свой кабинет (не уступающий, между прочим, размерами кабинету шефа, но оснащенный вдобавок кондиционером, мягкими ковровыми дорожками, новейшим компьютером и японским телевизором), я тщательно запер дверь на ключ, плюхнулся в мягкое кресло, изначально предназначавшееся, скорее, для какого-нибудь роскошного ночного клуба, нежели для служебного кабинета задрипанного инженеришки по технике безопасности в рядовом НИИ) и постарался собраться с мыслями.

Подумать мне было о чем.

Благо, как всегда, никто меня не беспокоил. Создавалось впечатление (и оно, наверное, соответствовало истине), что ни я, ни моя жалкая должность абсолютно не нужны Конторе. Даже если бы я дезертировал в глухой загул этак на полгода, то и тогда, наверное, никто бы не хватился меня, и мне исправно начисляли бы зарплату и даже премиальные за особое старание…

Ладно. Это мы пока оставим. Главное сейчас – продумать, как жить-быть дальше. И как воевать с невидимым противником. Как ни странно, но почему-то я совершенно не сомневался в том, что речь идет именно о войне и что люди, которые хотя и стараются опекать меня, как малого ребенка, на самом деле имеют враждебные намерения. Ведь опека эта носила столь фальшиво-предупредительный характер, что невольно напрашивался вывод: меня боялись (по какой причине, это другой вопрос) и ненавидели в то же время!.. И если я был прав в своих предположениях, то как следовало мне отныне держать себя? Делать вид, что я ничего не замечаю и копить факты в мысленном досье, ожидая чего-нибудь, о чем и понятия не имею? Но какой в этом смысл?.. Или же перейти в открытое контрнаступление, вынудить врага раскрыться и затем нанести решающий удар? Но какой удар я могу нанести? И не окажется ли, что всё намного страшнее, чем я могу предположить?..

Я думал над этим до самого обеденного перерыва. За это время я искурил почти целую пачку «Джей-Пи-Эс» и выдул шесть чашек крепкого кофе, для приготовления которого у меня имелся кофеварочный агрегат «Мулинекс» – подарок сослуживцев на день рождения.

Чтобы окончательно убедиться в некоторых деталях своей версии, я, разыграв разговор с самим собой, сообщил в пространство, что мне позарез необходим «Справочник радиоинженера» (который исправно стоял в книжном шкафу в углу кабинета), и в безуспешных поисках его перевернул весь кабинет вверх дном.

Однако, никаких подслушивающих и подсматривающих устройств я не обнаружил. Это, видимо, было наивностью с моей стороны: полагать, будто те, что за мной следят, используют примитивные микрофоны и телекамеры времен майора Пронина… Все-таки техника – в том числе и шпионская – далеко шагнула вперед в последнее время.

Затем мне в голову пришла идея. Прямо скажем, она была весьма авантюрной и поэтому – не блестящей, но когда тебя припирают к стене, остается одно – идти ва-банк. Или грудь в крестах, или голова… сами знаете, где.

И я приступил к подготовке о т в е т н о г о у д а р а.

Прежде всего, я отправился на склад нашей Конторы и там, покопавшись в отходах и неликвидах, набрал нужные радиодетали. Естественно, кладовщик был далек от мысли чинить мне какие-либо препятствия. Он даже отмахивался, как черт от ладана, от полагающегося в подобных случаях вознаграждения в виде «жидкой валюты».

Остальное было делом техники. Паять я еще не разучился, да и кое-какие схемы помнил по памяти еще с институтских времен.

Тут, правда, меня начали отвлекать. То позвонила Раиса Петровна, наша кассирша, и с ходу осведомилась, когда мне будет удобно подойти получить очередную премию «за высокие показатели в работе» – это в то время, когда никому в Институте еще не выплатили зарплату за последние полгода!.. Мы с ней объяснялись, наверно, добрых четверть часа, но так друг друга и не поняли. Потом мне позвонили из профкома и сообщили, что на мою долю выделена бесплатная путевка, причем на вопрос «куда?» ответствовали в том смысле, что это, мол, по моему выбору: либо в какой-то санаторий закрытого типа в Крыму, с проживанием в пятизвездочном отеле и «всеми делами», либо в двухнедельный круиз по странам Западной Европы. Круиза мне сейчас только и не хватало! В итоге, я разочаровал профсоюзных вождей резким отказом и брякнул трубку на рычаг…

С и с т е м а действовала безотказно и оперативно. Теперь мне видно было, как она действует, как крутятся, вступая в зацепление друг с другом гигантские и совсем махонькие шестеренки, как распрямляются туго сжатые пружины, как срабатывают многочисленные реле-ограничители, как подается питающий ток на микросхемы и в разные контуры…

Но предназначение этого «черного ящика», возникшего из небытия на моих глазах, оставалось неясным, и можно было до боли в висках ломать голову, что же создает С и с т е м а в конечном итоге ? Пока что получалось, что создавала она М Е Н Я.

Но ведь должно было быть что-то еще, иначе кому бы был интересен рядовой, невзрачный человечек по фамилии Чураков?!..

Когда, наконец, я завершил корпение над своим эпохальным радиотехническим трудом, то набрал по памяти номер телефона и попросил:

– Позовите, пожалуйста, Сеницкого…

К счастью, Женька был на месте. Мы с ним быстренько обменялись вместо приветствий цитатами из нашего любимого покойного Покойного Барда, после чего я сделал заявку на встречу, упирая на то, что речь идет о неотложном деле.

Выяснилось, что Женька очень кстати имеет возможность прямо сейчас слинять с работы до конца рабочего дня.

Поскольку жил он недалеко от нашего НИИ, то мы договорились встретиться у него дома. Я попытался было уточнить, какое продоволь-ственное обеспечение требуется нашему серьезному мужскому разговору, но он безапелляционно заявил, что с «этим делом» у него нет проблем, и я повесил трубку.

Чей-то невидимый взгляд сопровождал меня всю дорогу. Я теперь чувствовал его почти физически, как луч ослепительно-яркого света, но откуда этот луч исходил, разгадать так и не смог…

И еще почему-то у меня было такое предчувствие, как у героя повести Стругацких «За миллиард лет до конца света»: "Будто вот-вот наткнется он на кого-то. Цапнут его за локоть и скажут негромко: «Одну минуточку, гражданин»… Цапать меня, однако, никто и не собирался, и я благополучно добрался до жилища своего близкого друга Женьки.

Познакомились мы с ним в клубе любителей фантастики, функционировавшем некогда при одной из публичных городских библиотек. Как и у меня, в те времена (и до сих пор) у Женьки было три основных пристрастия: фантастика в лице братьев Стругацких, коих он знал почти наизусть; творчество Покойного Барда, которое он знал наизусть без всяких «почти», а также – Высокая Наука. Тот КЛФ давным-давно зачах и распался, а мы с Женькой по-прежнему виделись почти каждый день.

Странное дело, но Регина абсолютно спокойно относилась к нашей дружбе, хотя по своему статусу ей положено было бы рвать и метать от ревности к другу мужа, тем более – безнадежному холостяку, и тем паче – если муж частенько возвращается после «посиделок» с другом в два ночи…

С Женькой было легко, как верхом на воздушном шаре. Его способность с хладнокровно-садистским юмором относиться ко всему на свете неизменно восхищала меня.

Однако, сегодня мне было не до шуток, и, отворив мне дверь своей квартиры, Женька, видимо, почувствовал это, потому что не стал, как обычно, с бурным восторгом бить меня по плечу, а потащил меня сразу на кухню.

Там я плюхнулся в свое любимое кресло с облезлой, словно шкура старого медведя, обивкой, а Женька деловито полез в холодильник. При этом он что-то беспрестанно бормотал себе под нос.

– Что ты там ищешь ? – осведомился я.

– Кто ищет, тот обрящет, – гулко ответил он, не прекращая своей возни в холодильнике. – Или ты решил завязать? «Нет, ребята-демократы, только чай»?

Я хмыкнул. Он, видно, истолковал это как отрицание, потому что распрямился, держа в одной руке запотевшую бутылку «Смирновской», а в другой – полузасохшую половинку лимона и жалкий остаток сырокопченой колбасы.

– Ну как?.. – поинтересовался он, водружая свои находки на стол.

– «Сойдет за мировоззрение», – ответил я цитатой из Стругацких. – Хотя мог бы запастись харчами посолиднее.

Он хохотнул:

– Да я не о снеди… Как у тебя дела-то?

– Ничего особенного, – сказал я. – На работу вот проспал сегодня.

– Да ты что? – изумился Женька не то в шутку, не то всерьез.

– Ага. А еще компьютер у меня на работе свистнули, – решил разыграть я «домашнюю заготовку».

На широкоскулом лице моего друга изобразилось неподдельное удивление.

– Когда? Каким образом? – спросил он с таким интересом, будто мои ответы имели для него огромное значение.

– Вчера ночью, наверное, кто-то залез в мой кабинет… Телевизор, подлецы, не взяли, дискеты не тронули – хотя там одних программ на несколько «штук» баксов – а вот «пентиум» умыкнули…

– А как залезли? – не унимался Сеницкий. – Взломали дверь?

– Если бы, – вздохнул я. – Нет, дверь открывали либо отмычкой, либо ключом, и сейчас начнется вся эта тягомотина со служебным расследованием, визитами следователя, допросами… И в результате, чует мое сердце, повесят на меня вину за небрежное хранение материальной ценности. «Ключ, – скажут, – надо было сдавать на хранение»… «Кабинет должен был быть опечатан, – скажут, – и подключен к сигнализации»!.. «Эх вы, а еще – инженер по технике безопасности!»…

– А может, все-таки найдут мерзавца?

– Что-то я сомневаюсь… Вот если, конечно, кому-нибудь из горе-сыщиков на лапу дать, то – возможно. А так… – Я «уныло» махнул рукой.

– Ну и Бог с ним, с этим электронным исчадием западного мира! – бодренько пробормотал Женька. – Не бери в голову, Боб, все уладится!..

Мы выпили и стали старательно жевать кружки лимона, кое-как напиленные Женькой.

Тему «похищенного» компьютера мы обсасывали с моей подачи еще в течение трех рюмок. Я делал вид, будто для меня это – удар судьбы в спину из-за угла, а Женька, как мог, утешал и успокаивал меня. С этой целью он поведал мне дюжину изощренных анекдотов, а потом заявил, что ему скоро принесут доселе не известную, чудом сохранившуюся в единственном экземпляре запись концерта Покойного Барда, который тот якобы давал, находясь в Саранском медвытрезвителе, а затем в красках рассказал историю, будто бы недавно имевшую место в их загадочном НИИ:

– Понимаешь, Борь, приходит к нам в один прекрасный день стандартный заказ на проведение исследований в рамках комплексной научно-исследовательской работы…

Мы такие получаем пачками за день. Директор, не вникая в суть, накладывает, как обычно, резолюцию: «Начальнику лаборатории номер пять, – то есть, нашей лаборатории – подготовить предварительные предложения»… Наш шеф читает эту бумагу и в тихом ужасе начинает седеть на глазах. Тем не менее, приказ есть приказ, сопроводиловки оформлены как надо, ни к чему не подточишь носа…

Собирает шеф нас на срочную летучку и зачитывает тему предстоящей НИР:

«Исследование целевых установок существования индивидуумов и их роли в деле повышения производительности общественного труда». А девиз-шифр у этой работки – черным по белому: «Смысл жизни»…

– «… и животноводства», – невольно процитировал я Братьев.

– Народ, естественно, поначалу ржет и наперебой состязается в остроумии, но шеф непреклонен и требует конкретных предложений, – продолжал Женька, пытаясь подцепить вилкой шпротину. – И вот тогда нашими учеными мужами завладевает страх ответственности. Один за другим они бормочут о несоответствии своего научного профиля тематике исследования, о невозможности решения этой проблемы в короткие сроки, о недостаточном материально-техническом обеспечении работ, ну и так далее… Но этот номер ни у кого не проходит, потому что шеф волевым решением назначает всех, включая техников и завхоза, в состав авторского коллектива и ставит срок исполнения: к концу текущего квартала, который, кстати, – не за горами… С этого дня в лаборатории начинают раскручиваться, один за другим, семь… или сколько там их?.. кругов ада… Шахматы, домино, кроссворды, походы женщин по магазинам и ежечасные чаепития в нашем коллективе прекращаются сами собой. Все сидят и ломают голову над банальным вопросом: зачем живет человек?..

Тут Женька неожиданно оборвал повествование, потушил окурок и предложил выпить за смысл жизни. Мы так и сделали. Правда, этот самый смысл лично для меня от этого не прояснился. Наоборот, в голове стало возникать, заволакивая мысли туманом, нечто бессмысленное.

И я почти совсем забыл о своей проблеме, как вдруг мой приятель сказал почти серьезным тоном:

– Если хочешь, могу уступить тебе право написать рассказ на эту тему. Или даже повесть…

Женька был в курсе моего литературного лепета и частенько подбрасывал мне какие-нибудь идейки. Если честно, то львиная доля моих скромных литературных успехов принадлежала ему. Я черпал из общения с ним образы персонажей, удачные фразы, сравнения, целые сюжеты… Но от полноценного соавторства он неизменно отказывался.

– Кстати, Жень, – сказал я, – тут у меня одна идея возникла…

– Выкладывай, – потребовал мой друг, усаживаясь поудобнее и запаливая очередную «пегасину» – что касается прочих сигарет, то Женька попросту не признавал за ними права называться табачными изделиями.

Я положил нога на ногу и, разглядывая обшарпанный кухонный стол, на котором, по выражению все тех же братьев Стругацких, «много и сытно едали», начал:

– Значит, так. Живет один обыкновенный человек…

– Где? – тут же спросил Женька.

– Неважно. Какая разница?.. Я же тебе идею излагаю!..

– А что значит «обыкновенный»? – не унимался он.

– Да отстань ты, не придирайся пока, – отмахнулся я. – Итак, перед нами – рядовой гражданин, никакими особыми достоинствами или недостатками не отличающийся, ничего в своей жизни не натворивший и не совершивший. Таких на каждом шагу встретишь. И внешность у него самая заурядная. Как у меня, например, – не удержался добавить я. – Но однажды он задумывается над тем, как он прожил свои… м-м… скажем, тридцать с поросячьим хвостиком лет, и посещает вдруг его голову совершенно ни в какие рамки не вписывающийся вывод. Оказывается, с самого начала его сознательной жизни ему невероятно везло. Ну, просто немыслимо везло!.. Ему везло там, где не везло никому на свете. Он выкручивался из самых крутых передряг. За что бы он ни хватался, у него все получалось. Он пользовался неизменным успехом везде и всюду. Казалось даже, что он нарочно нарывается на неудачу, но никак не может поймать ее за хвост. Одним словом, про таких говорят: родился в рубашке…

– Можешь привести хоть один пример везения этого типа? – с жадным интересом спросил вдруг Женька.

– Пример? – Я задумался. – Ну, вот возьмем хотя бы основные этапы, так сказать, вехи его биографии… Будем плясать от поступления нашего героя в институт.

Несмотря на огромный конкурс и сдачу вступительных экзаменов на «трояки», приняли именно его, а не очкастых отличников, с колыбели мечтавших об учебе в данном вузе… Про загулы во время экзаменационных сессий, пропуски занятий между ними и прочие шалости в духе традиционно-нерадивого студенчества я уж не говорю, но, вопреки всем ожиданиям, нашего персонажа – назовем его для удобства Эн – распределили в один столичный НИИ, на непыльную, не требующую ни умственных, ни физических усилий, должность, где он благополучно работает уже второй десяток лет… Сразу после выпуска из института Эн женился на лучшей в мире девушке и как жена она его ни разу ни в чем не подводила. Любовь и верность до гроба, и прочее в том же духе… Дальше – больше. Участвуя в различных лотереях, розыгрышах и тиражах, Эн умудрился обеспечить и себя, и жену двухкомнатной квартирой в пределах Садового кольца, мебелью, тряпками и так далее. Ему постоянно что-то либо дарили, либо предлагали купить по дешевке.

Несколько раз он находил крупные суммы денег – прямо на улице, среди бела дня.

Деньги, кстати говоря, у него никогда не переводились… Всякие там премии, ценные подарки на работе, наследства богатых дальних родственников, о которых Эн никогда и не подозревал, потому как, оказывается, проживали они за рубежом еще с семнадцатого года… Если Эн участвовал в жеребьевке, то жребий неизменно доставался ему. Ему никогда ни в чем не отказывали, он никогда не стоял в длинной очереди, ему ни разу не нахамили в общественном транспорте или в магазине… В общем, понятно?

Женька кивнул. Лицо его было безмятежно, он, как всегда, прищурившись, покусывал нижнюю губу и был похож в этот момент на каменного идола, оставшегося от татаро-монгольского нашествия где-нибудь в приволжских степях.

– Главное было – заметить, – продолжал я, – что с ним и вокруг него творится нечто неладное, неестественное и поэтому – страшное. Ведь по всем законам философии, логики, и просто здравого смысла такого перманентного везения быть не может! Эн догадался, что он живет как бы в некоем безвоздушном пространстве, куда не проникают неудачи и горе, но почему это так – он так и не мог разгадать.

Если отбросить метафизику – а наш Эн никогда не был мистиком – то получается, что кто-то заинтересован в его, Эна, благополучии и что этот некто старательно, не жалея ни сил, ни средств, ни времени, оберегает нашего героя от бедствий и переживаний. Но кто это может быть и зачем ему это понадобилось?..

Я патетически умолк, и Женька, выдержав паузу, осведомился:

– А что дальше?

– Дальше? – переспросил я. Закурил и, стряхнув пепел, сказал: – А дальше я пока не придумал… В принципе, фабулу всегда можно придумать – беготня всякая, стрельба, умные беседы персонажей, метания и мучения Эн, фактура его фантастического везения, то есть все, что составляет внешнюю сторону повествования… Закавыка в другом – как ответить читателю на тот вопрос, который стоит перед главным героем, чтобы он, читатель, поверил этому объяснению, а не отшвырнул книгу с воплем: «Ну и бредятина!»… Может быть, ты мне что-нибудь посоветуешь, Жень?

Я думал, что Сеницкий сейчас мне выдаст что-нибудь скептически-язвительное типа:

«Ну и муру ты, Борька, придумал!.. К тому же, об этом уже писал кто-то», и мы завязнем в нашем вечном диспуте по поводу того, стоит ли писать о том, о чем уже писал кто-то раньше, или нет, и будем обильно цитировать классиков, и так наш спор ничем конкретным и не кончится… Но мой друг пустился расспрашивать меня о всех деталях моего замысла. В конце концов, мне надоел подобный допрос с пристрастием, я выразил громкий протест и потребовал от Женьки немедленно изложить свою версию, если, конечно, она у него имеется.

– Может, зайдем на второй круг? – спросил Женька и потянулся к дверце холодильника.

– Нет уж, хватит, – сказал я, – мне еще домой переть через весь город. Лучше действительно «только чай».

Мой приятель залил чайник водой, включил его и повернулся ко мне. Лицо его было трагически-серьезно.

– Послушай, Борь, – тихо сказал он. – Здесь имеются два принципиальных вопроса, которые тебе как автору нужно решить прежде всего… Во-первых, если это будет фантастический рассказ, то ты можешь избрать любой вариант в рамках этого жанра: тут к твоим услугам будут и инопланетяне, и пришельцы из будущего, и даже метафизика, которую ты так не терпишь… Мол, божественное провидение опекает Избранного для дальнейшей борьбы со Злом. Или, если держаться ближе к науке, якобы сама Природа поддерживает таким образом некий «гомеостазис Вселенной», чтобы кому-то – всегда шишки на голову и шиш с маслом, а другому – вечно только одни пенки бы доставались… Хотя об этом уже писали Братья.

Тут он умолк и принялся сосредоточенно заваривать какую-то бурду, по нелепой случайности пахнувшую чаем.

– А во-вторых? – осведомился я.

– А во-вторых, если это будет не фантастика… – Женька осекся и хихикнул. – Тогда одно-единственное объяснение годится: этот твой Эн – или безнадежный оптимист, видящий свое прошлое и настоящее в розовом свете, или латентный шизофреник. Латентный – это значит: скрытый, – пояснил он с усмешкой. – И в том, и в другом случае, по-моему, ему пора лечиться… Пей, а то чай остынет. Чай надо горячим пить, в отличие от водки…

– Есть еще кое-что, – сказал я, – о чем я тебе сразу не сказал. Понимаешь, когда Эн начинает прозревать, он, помимо всего прочего, чув-ствует, что за ним постоянно кто-то следит. И дома, и на работе, и в общественных местах, и, пардон, даже в отхожем месте!..

Женька скривился.

– О, господи, – возвел он глаза к потолку. – Ну, начинается!.. Ты, в конце концов, фантастику пишешь или шпионские страсти?! Что свидетельствует о слежке, кроме озарений, «шестого» или какого там по счету чув-ства героя? Факты есть?

– Фактов нет, – признал я. – В том числе и «на лице»… Ну, а если все-таки Эн прав? Например, если допустить, что существуют люди, заинтересованные в его благополучии, то чем это можно было бы объяснить? Ведь следят-то они за ним именно не как враги, а как опекуны, могущественные, незримые опекуны…

– Вот ты об этом у них сам спроси, – мрачно сказал Женька. – Так сказать, на правах автора…

– Уже спросил, – в тон ему ответил я. – Вроде бы получается так, что этот человек им очень нужен. Ведь если бы он представлял для них какую-нибудь серьезную опасность, его попросту прикончили бы, как в «Жуке в муравейнике» – и дело с концом!.. Но, судя по всему, Эн приносит какую-то неизмеримо-огромную пользу людям… сам не подозревая об этом… Только вот какую?

– Тут еще вот что, – оторвался от своей чашки Женька. – Предположим, ты прав, старина, и все обстоит так, как ты описываешь… Но что мешает этому твоему типу и дальше поживать себе припеваючи? Ведь от него никто ничего не требует, а, может быть, и вряд ли когда-нибудь потребует!.. Так живи и в ус не дуй, правильно? Да каждый, твоими словами выражаясь, «обыкновенный человек» к этому только и стремится, разве нет?! Разве мало в мире голодных бродяг, лишенных крова и средств к проживанию? Разве есть кто-то, кто был бы доволен своей жизнью? Ты у них спроси, и они тебе сказали бы: зажрался твой Эн, если недоволен тем, что в рубашке родился!..

Этим он невольно задел меня.

– А если он не хочет, чтобы о нем заботились? Если он не хочет, чтобы добрые дяденьки устраивали его судьбу? Если он не хочет быть не таким, как все, и жить в свое удовольствие, когда вокруг одна сплошная мерзость? Что тогда? О нем же никто не подумал, и получается: он – как марионетка в кукольном театре!..

– А если это было не целесообразно? – осведомился, зажмурившись, Женька.

– «Не целесообразно»! – пробурчал я. – При чем здесь целесообразность? – Что-то вертелось в моей голове, и, наконец, всплыло в виде цитаты: – «Какова целесообразность постройки моста через реку с точки зрения рыбы?»…

Как я и предполагал, Женька не мог не вцепиться в неточность.

– Не рыбы, – поправил он, – а щуки. У Стругацких, если уж ты берешься их цитировать, было именно – щуки. «За миллиард лет…», страница восемьдесят один лениздатовской книжки!

– Иди ты к черту, – упрямо возразил я. – Какой еще щуки? Я отлично помню, что там было сказано – «рыбы». И именно в лениздатовском варианте.

Я отлично знал, что сейчас Женька разозлится до белого каления. Так оно и вышло.

Плюясь ругательствами и различными прозвищами в мой адрес, он ринулся в соседнюю комнату, к богатствам своего книжного шкафа, и застрял в его развалах ровно на четверть часа. До меня доносились звуки падения книг с полок, проклятия, то негодующие, то чисто риторические возгласы и сопение моего друга, а потом что-то завизжало – судя по всему, Женька передвигал мебель – и, наконец, раздался торжествующий вопль, наверняка, разбудивший соседей (был уже первый час ночи, спохватился я, глянув на часы).

В последующие полчаса я был окончательно унижен, морально растоптан и бесчисленное количество раз оскорблен празднующим свой триумф победителем.

Потрясая книгой и порываясь сунуть мне ее в лицо, он прыгал по кухне, окончательно забыв уже о нашем предыдущем споре.

Я еще раз посмотрел на часы и объявил, что мне пора отбывать к семейному очагу.

Предложение выпить по маленькой «на посошок» я отверг напрочь.

– «Ну, ты, это, заходи, если что», – процитировал, осклабившись, Сеницкий на прощание слова Волка – персонажа мультфильма «Жил-был пес».

И аккуратно закрыл за мной дверь.

Я неторопливо спустился по лестнице, хотя «душа рвалася из груди», выражаясь словами Покойного Барда. На меня наверняка смотрели.

Оставалось надеяться, что квартира Женьки была лишена всяких штучек-дрючек.

Зачем ставить видеокамеру дома у человека, который сам выполняет функцию наблюдателя?..

Внизу, вместо того, чтобы взять курс на автобусную остановку (авто-бусы, правда, уже не ходили, но ради меня наверняка появился бы, откуда ни возьмись, какой-нибудь торопящийся в парк «Икарус» – и водитель еще спасибо бы мне сказал за то, что торчу в такой поздний час на остановке), я прошел через разломанную неким ураганом детскую площадку в чахлый скверик и уселся на шершавую, как кожа старого слона, скамью.

В успех моей затеи я к этому моменту верил очень смутно.

Но, едва надел наушники и включил обычный с видук «плеер», как убедился, что попал в самое «яблочко».

«Плеер» мой только с виду был самым обычным, и со стороны могло показаться, что я наслаждаюсь музыкой в столь поздний час. На самом же деле я потратил сегодня время на то, чтобы внести в конструкцию этого нехитрого аппарата ряд усовершенствований, благодаря чему мог теперь отчетливо слышать знакомый мне вот уже почти десять лет голос.

Голос этот говорил:

– … по-моему, мы совершили ошибку…

* * *

– По-моему, мы совершили где-то крупную ошибку, шеф, – повторил я. – Во всяком случае, поведение объекта убедительно свидетельствует об этом.

Шеф молча сопел в трубку. Видно, мои слова были для него ударом почище апоплексического.

– Судите сами, – продолжал я. – Ни с того, ни с сего он начал дергаться на ровном месте. Его сегодняшнее поведение – не что иное, как самый настоящий вызов. Вызов всем нам… Он словно нарывался на грубость со стороны окружающих.

Опоздание на работу из-за якобы не заведенного накануне будильника… Это вранье с якобы украденным компьютером… Мне всё это очень не понравилось. Он словно проверял меня, понимаете? Разумеется, мне пришлось принять его игру. Ну, а этот его сюжет о некоем рядовом гражданине, незаслуженно обласканном госпожой Удачей, – это уже не лакмусовая бумажка, это нечто пострашнее, шеф.

– Так, – впервые за все время нашего общения промолвил шеф. – Какие будут предложения ?

– Насколько я могу судить по докладам своих людей, ситуация катастрофически осложнилась и вот-вот выйдет из-под контроля. Пока еще объект не испытывает особого эмоционального потрясения, но недалек тот момент, когда стресс будет все больше углубляться, и тогда…

– Твои предложения? – сердито повторил скрипучим голосом шеф.

– Нам сейчас во что бы то ни стало следует предпринять все меры, чтобы успокоить объект. Усыпить его бдительность, так сказать. В числе первоочередных мер лично я вижу такие: снять наблюдение…

Шеф неопределенно буркнул.

– На время, разумеется, – поспешил заверить я. – И, главное, – снизить интенсивность подстраховки объекта…

– Да ты в своем уме? – просипел перехваченным голосом мой непосредственный начальник. – А ты хоть представляешь себе, во что это может вылиться в случае чего?!.. И знаешь, кому ежедневно я докладываю о состоянии Подопечного? Думаешь, нас с тобой похвалят за то, что мы пустили ситуацию на самотек?

Я мученически вздохнул и в который уже раз подумал, что убеждать начальство в том, что оно неправо, – такое же неблагодарное дело, как пытаться протащить канат через игольное ушко.

– Да поймите, шеф, – сказал я. – У нашего подопечного пока что просто появились подозрения, не подкрепленные фактами. И если подкинуть некоторые фактики не в пользу его «гипотезы», то всё может перемениться. И потом: я-то лучше его знаю, чем… чем кто бы то ни было. Для этого человека важнее всего – не его благополучие, а осознание свободы своего выбора. Ну, и на здоровье: создадим ему такую иллюзию, какую он хочет! Кстати, если уж анализировать причину создавшегося кризиса, то я усматриваю ее в том, что в последнее время мы перегнули палку… Согласитесь, шеф, что в этом не было никакой необходимости…

Всякие там мелочные блага ему подсовывали, чуть ли не за ручку вели по жизни, и чем дальше, тем больше!.. Теперь, если мы хотим рассеять возникшие у него сомнения, то неплохо было бы подстроить ему какую-нибудь достаточно крупную подляночку, по мелочам я уж не говорю…

– Ладно, – категорическим тоном отрубил шеф. – Ты изложил мне свою точку зрения.

Но если даже я ее и приму, то придется изрядно попотеть, чтобы убедить руководство… – Он помолчал, а потом спросил: –Послушай, а может лучше применить нулевой вариант?

–Можно, – сказал я. – Только где гарантия, что это не выйдет нам боком?

Вспомните-ка восемьдесят шестой год… Хотите, чтобы на этот раз стране пришлось дезактивировать не сто пятьдесят, а сто пятьдесят тысяч квадратных километров?

– Хорошо, – трагическим голосом заявил шеф. – Тогда принимаю следующее решение…

Докончить он не успел. Его голос перешел в писк и умолк. В трубке послышалось странное жужжание, а потом связь окончательно оборвалась.

Я еще не успел осознать всю невероятность этого факта (нарушиться спутниковая связь могла бы в одном-единственном случае: если бы спутник рухнул с орбиты), как в дверь квартиры мощно забарабанили.

Я придал себе заспанный вид и пошел открывать.

Дверь ударилась в стену от сильного толчка, и в прихожую, задыхаясь, с перекошенным лицом белее мела, ворвался мой друг Борис…

* * *

– Ловко ты нас обвел вокруг пальца, Борька, – попытался усмехнуться я, одновременно массируя назревавший синяк под левым глазом.

– Это еще не известно, кто кого обманул, – огрызнулся он, кружа по кухне, как затравленный хищник. – Вы много лет водили меня за нос, и ты хочешь, чтобы я простил вам это?!

Его надо было как-то срочно успокоить. Иначе всё летело в тартарары… Я невольно прикрыл глаза, и мне показалось, будто я уже вижу фотоснимки в завтрашних газетах… Неподвижные тела ни в чем не повинных людей… Разрушенные дома, больницы, школы… Сошедшие с рельсов под откос железнодорожные составы…

Хлещущая огненной рекой лава пробудившегося вулкана… И так далее, в том же духе.

Господи, взмолился я про себя, если ты есть, не допусти этого! Успокой его, Господи!..

– Да сядь ты, – как можно дружелюбнее посоветовал я. – Пойми одно: никакой опасности для тебя не было и нет. Мы – твои друзья, а не враги, как ты, наверное, возомнил…

– «Друзья-я», – саркастически протянул Борис (сесть он все-таки сел). – Друзья не следят за каждым твоим шагом. И не суют свой нос туда, куда их не просят!..

Видно было, что он постепенно «отходил» от пережитого потрясения. И то хорошо…

– Чай будешь? – спросил я как ни в чем не бывало. – Или что-нибудь покрепче?

– Да иди ты со своим чаем и коньяком!.. – ответствовал он. И добавил ехидно: – Что, за всё уплачено и все схвачено? Может, ты в чай собираешься подсыпать мне какую-нибудь дрянь? Про какой это такой «нулевой вариант» все толковал твой шеф?

– Давай, я тебе объясню лучше все с самого начала, – предложил я. Внешне я старался быть спокойным, как лед, хотя на самом деле внутри у меня бушевал десятибалльный шторм эмоций.

– Нет уж, дражайший Женька, – откликнулся он. – Или как там тебя на самом деле зовут?.. Вопросы теперь буду задавать я! А ты будешь отвечать на них правду, понял?

– Не хватает только яркой лампы мне в глаза и мордоворота с соответствующим набором орудий пыток, – усмехнулся я.

Открыться ему теперь волей-неволей придется. Хотя бы временно, чтобы восстановить его психический тонус. Хотя кто знает, как он отреагирует на всю п р а в д у о себе?.. Ладно, потом мы все равно вернем всё на место. Отключить Бориса я могу в любую минуту, но надо вытянуть из него как можно больше, чтобы в последующем я или тот, кто придет мне на смену, мог бы заранее предупредить возникновение подобных ситуаций… Ты был прав, шеф, без «нулевого варианта» с применением отшибающих память спецсредств теперь нам точно не обойтись. И без жертв тоже…

– Кто вы? – сурово осведомился Борис.

– Во всяком случае, не инопланетяне, и не пришельцы из другого измерения. Так что сюжета для фантастического рассказа ты не получишь.

Все гораздо реальнее, говорил я. Помнишь, ты в школе ежегодно проходил так называемый «добровольно-принудительный медосмотр»? Абсолютно случайно ваш школьный врач, худой и очкастый молодой человек, которого вы прозвали Стетоскопом, увлекся модной в то время биоэнергетикой и втихую, с помощью самодельной аппаратуры занялся измерением биополей своих подопечных. Когда подошла твоя очередь, самозваный магистр биоэнергетики опупел: все его нехитрые приборчики в буквальном смысле зашкалило. Выходило, что, в отличие от остальных, твое биополе достигало просто-таки гигантских размеров. Стетоскоп почитал кое-какую литературу, потом побежал советоваться с соответствующими инстанциями… Те – ноль внимания, разумеется. Тогда он написал в Москву, и по другой случайности его послание попало в некие государственные органы, давно уже в условиях абсолютной секретности разрабатывавшие программу использования экстрасенсов в государственных интересах. В результате, как ты помнишь, наверное, Стетоскопа уволили из школы за ненаучную самодеятельность, и вдобавок дали такой нагоняй, что он потом всю жизнь шарахался от всяких «лженаук», а тебя… тебя взяли под наблюдение. Без твоего и чьего бы то ни было ведома, разумеется. И знаешь, что показала специализированная экспертиза? Что размеры твоего биополя охватывают зону диаметром в несколько тысяч километров!

Консультанты из Академии наук, продолжал я, долго не хотели верить, что ты не обладаешь никакими сверхъестественными способностями – имеется в виду телекинез, телепатия или хотя бы заурядный гипноз. В течение нескольких лет над разгадкой этой проблемы бились целые полчища ученых. И, опять-таки, чисто случайно кто-то из группы статистиков, обрабатывая данные о стихийных бедствиях на той же ЭВМ, где хранились твои параметры, обнаружил невероятное совпадение графиков.

Получалось так, что катаклизмы и катастрофы, уносившие сотни, тысячи человеческих жизней, происходили именно тогда, когда ухудшалось твое психическое самочувствие. Ты был огорчен «двойкой» за контрольную по математике – а далеко в горах снежная лавина, сошедшая с гор вопреки всяким прогнозам, сметала с лица земли селения и постройки. Ты расстраивался, не забив гол в ворота во время игры во дворе, – а где-то далеко разбивались самолеты, рушились здания. Ты переживал безответную первую любовь к Валечке Симаковой из десятого "Б" – а за несколько сотен километров от твоего родного города, в сейсмически безопасном районе, случалось страшное землетрясение… Продолжать, я думаю, не стоит. Вот тогда-то и стало понятно, что тебя следует бояться, как стихии. Вот тогда-то и было решено опекать тебя, чтобы не допустить бедствий и смерти людей. Ради этого мы сейчас и работаем, не жалея ни средств, ни сил… Слишком многое было поставлено на карту, Боря, чтобы пустить твою судьбу на самотек!".

На этом рукопись обрывалась. Я машинально посмотрел даже, нет ли чего-нибудь на обороте последнего листа. Ничего там не было, кроме грязного отпечатка чьего-то большого пальца – видимо, до меня рассказ уже кто-то читал.

Я вопросительно посмотрел на Подопечного.

– Понимаешь, Кир, – смущенно сказал он, уловив смысл моего немого вопроса, – конец рассказа я пока не придумал. Вообще, такие вещи трудно писать… В том смысле, что концовка получается не такой, какой она виделась вначале. Вот и тут: сначала я хотел развернуть в конце бурные страсти-мордасти… Естественно, Борис вначале отказывается поверить своему приятелю Женьке, а когда все-таки убеждается, что, по крайней мере, других разумных объяснений нет, то проклинает своих «ангелов-хра-нителей». Во-первых, потому что, значит, вся жизнь его от начала до конца была как бы запрограммирована другими людьми, в ней всё было расписано, как по нотам, и от него самого ничего не зависело… Оказывается, нет у него в действительности ни родных, ни близких людей, потому что они любят его «в рамках своего задания». И выясняется также, что нет у Бориса ни подлинных литературных успехов, ни карьеры, ни дома, ни благополучия – всё это было создано для него другими… Разве может человек спокойно пережить такое?!.. В свою очередь, Женьке наплевать на все переживания своего приятеля. Он вообще считает их чистоплюйством и «муками» зажравшегося интеллигента. Да он сам, этот Женька, вложил в Борькину жизнь столько усилий, что возмущаться этим вместо чистосердечной благодарности – по его мнению, настоящее свинство!.. Вот в таком ключе развивается дальше ночная беседа моих героев. А потом, когда Борис признается, что не сможет отныне жить так, как прежде, Женька извлекает какой-нибудь шприц-пистолет с сильнодействующим амнезирующим средством, стреляет в своего приятеля, вышибая у него напрочь память обо всем случившемся, отвозит его домой, и все начинается с начала, до тех пор, пока в один прекрасный день у Бориса вновь не возникают подозрения по поводу своей везучести… Но мне такой вариант теперь не нравится. Может быть, у тебя будут какие-то идеи на этот счет?

Он так странно глядел на меня, что мне пришлось невольно усмехнуться. Надеюсь, моя усмешка не получилась кривой, как в таких случаях пишут в книгах.

– Ну и муру же ты написал! – ехидно процитировал я одного из персонажей рассказа моего приятеля. – И как только тебе в голову могла прийти такая белиберда?

Подопечный, не глядя на меня, поднялся, засунул руки в карманы, сгорбился и принялся измерять шагами обширный персидский ковер, занимавший почти всю площадь комнаты.

– Литература – это зеркало, Кир, – задумчиво проронил он. – Любой человек, взявшийся за перо, собирается отразить в этом зеркале прежде всего то, что его окружает. Даже если пишет он какую-нибудь «космическую оперу», действие которой происходит в двадцать пятом веке…

Я чуть не подавился баночным пивом, на фоне которого происходило наше общение.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что в своем опусе отразил нас с тобой?! – вскричал я, ставя «Будвайзер» на матово-дымчатую стеклянную гладь финского журнального столика.

Подопечный остановился и пристально посмотрел на меня.

– Да нет, – пробормотал он немного погодя. – С чего ты взял? Когда я говорю «зеркало», это не значит, что проза отражает действительность именно так, как все обстоит на самом деле… Это – кривое зеркало, Кир! Помнишь? – Он возвел глаза к хрустальной люстре и, прищурившись, процитировал чьи-то давние стихи: – «За гривенник осмеянные нами, ломая мир причудами стекла, упрямыми и дерзкими глазами на мир глядят кривые зеркала»… Ничего из того, что я попытался описать, конечно, не было, но… но разве такого не могло быть?!

– Ну и ну, – сказал я. – Это не критерий, знаешь ли… Этак вообще можно черт знает до какой мистики докатиться! Что, собственно, ты, по-моему, и сделал… И потом, т а к, как у тебя описано, в действительности быть не могло!

– Что ты имеешь в виду? – усаживаясь в кресло, осведомился он.

По телевизору в этот момент заорали дурным голосом, и я утихомирил «Панасоник» с помощью пульта дистанционного управления.

– Давай посмотрим на эти вещи реально, – предложил я. – Допустим, действительно живет такой суперчеловек, – правда, не подозревающий о том, что он – «супер», – который своим эмоциональным настроем способен вызывать стихийные бедствия необычайных размеров…

– И техногенные катастрофы – тоже, – прервал меня Подопечный. – И еще много других пакостей человечеству…

– Допустим, – согласился я. – Хотя с научной точки зрения это весьма спорно и попахивает ладаном…

– С научной? – сразу окрысился он. – А кто тебе сказал, что наша наука всегда была права на все сто?! Да если бы…

– Не лезь в бутылку, старичок, – почти ласково посоветовал я. – Лучше – в пивную банку… Открыть?

Он что-то неразборчиво пробурчал, и я истолковал эти звуки как согласие.

Проделав все операции по обслуживанию своего друга, я продолжал:

– Пусть так… Опять же допустим, что этого человека усиленно опекает государство в лице специально для этой цели созданного органа, имеющего почти неограниченные полномочия. Хотя, на мой неискушенный взгляд, вряд ли подобная опека носила бы характер «прессинга по всему полю». Никто бы – тем более, в нашем бардачном государстве – не пошел бы на столь чудовищные затраты – даже если бы от этого действительно зависела жизнь многих сотен тысяч людей!..

Вспомни примеры из жизни: когда испытывали ядерное оружие – разве думали о последствиях этих испытаний для жизни и здоровья жителей окружающих регионов? А когда с нарушениями технологии эксплуатировали атомные станции – разве кто-то думал, что, рано или поздно, грянет Чернобыль? Когда доводили до ручки Арал и готовились перебросить воды из южных рек на север страны – разве думали при этом, как это скажется на природе, а, следовательно, и на людях?!.. Поэтому, если бы наше руководство и приняло решение опекать твоего Чуракова, то, скорее всего, оно ограничилось бы тем, что приставило бы к нему нескольких людей в качестве его, так сказать, родных и близких, а всё остальное было бы пущено на самотек. Кстати, реальная жизнь об этом свидетельствует – иначе тебе было бы нужно описывать такой мир, где с начала семидесятых годов не случилось ни одного мало-мальски крупного катаклизма…

– Подожди, подожди, Кир, – прервал меня Подопечный. – Но ведь опека малыми силами была бы просто не эффективна!.. Допустим, что к нашему герою было бы приставлено всего двое-трое «опекунов». Но каким образом им удавалось бы оберегать его от стрессов, не следуя при этом по его пятам, подобно теням?!

– Всё очень просто, старик. Когда у твоего Бориса возникают проблемы, к кому он обратится с просьбой о помощи в первую очередь? К другу или к жене… Кому он может поплакаться в жилетку на неурядицы, произвол начальства, неудачи в творчестве и прочей жизни? То-то же!.. А другу или жене останется лишь вмешаться в его судьбу и исправить положение дел. Это не так уж и сложно, как можно подумать… Во-первых, у «опекунов» должен иметься набор самых разнообразных «ксив», начиная от удостоверения сотрудника службы безопасности и кончая жетоном контролера проезда в общественном транспорте. Во-вторых, они могут обратиться за содействием к своим всемогущим начальникам, вхожим к главе правительства и, если потребуется, к самому Президенту… Надо, например, достать опекаемому билеты в Большой театр, путевку в Крым в разгар сезона, набор модной мебели, еще что-нибудь? Нет проблем!.. Надо избавить Бориса от утомительного стояния в очереди? Пожалуйста!.. Надо осадить хамку-продавщицу или бракоделов-портных, «запоровших» ему при пошиве костюм? Пара телефонных звонков кому нужно и откуда следует – и вот уже перед Борей все пляшут на задних лапках и смахивают с него пылинки! «Телефонное право», старик, – самое мощное и быстродействующее право в нашем неправовом государстве!..

– Но ведь такая работа потребовала бы от людей, опекающих «человека-стихию», постоянной готовности к действию, – тихо сказал Подопечный, словно обращаясь только к самому себе. – Они же, «опекуны» эти, не смогут тогда принадлежать самим себе, и не будет у них ни минуты покоя! Ни семьи, ни отпусков, ни выходных!.. Обеспечивать чьи-то нужды и потребности – пускай даже по долгу службы – это же вечное дежурство, Кир!

Я красноречиво развел руками:

– А ты как хотел?.. Ладно, это мы уже в лирику с тобой ударились. Давай-ка вернемся к нашим баранам.

Подопечный покусывая нижнюю губу, молча смотрел на меня, и во взгляде его было что-то такое странное, что я невольно внутренне содрогнулся.

– По-моему, – продолжал я, отхлебнув пару глотков из своей банки и закуривая «Кэмел», – что у тебя абсолютно не вяжется в рассказе – так это решающая «разборка» между двумя друзьями. Подумай сам: на обеспечение благополучия Бориса – как духовного, так и физического – таинственная «контора», на которую работает Женька, ухлопала массу средств и времени, причем главное заключалось в том, чтобы виновник всего этого переполоха ни о чем не догадывался… И что же получилось? Ни с того, ни с сего этот самый Женька, будучи взятым за горло своим дружком, вдруг выкладывает ему всю правду!.. Даже в свете того варианта с последующим размахиванием шприцем-пистолетом, о котором ты упомянул, это выглядит совершенно вне всякой логики! Да Женька выкручивался бы в той ситуации, как мог! Он врал бы все, что угодно, он бы юлил перед Борисом, как змея, он бы запудрил ему мозги как истинный профессионал в два счета! Зачем ему нужно было, чтобы Борис узнал правду – и тут же ее бы позабыл?!

– Э-э, нет, – не согласился Подопечный. – Ты не учитываешь психологии людей, Кир. Взять того же Женьку… Всю свою жизнь он заботился о том, чтобы Борису было хорошо и спокойно. Много лет он, как какой-нибудь секретный агент, работал, не имея времени ни на передышку, ни на устройство своей собственной личной жизни, ни на счастье… На его глазах человек получал все, что ему хотелось, не шевельнув и пальцем для этого, а сам Женька… да что там говорить! – Он махнул огорченно рукой. – Разве не мог он позавидовать, чисто по-человечески позавидовать своему другу? Разве не имел он права высказать все, что о нем думает и что копилось в его душе годами, когда Борис вдруг начинает артачиться и высказывать недовольство своей судьбой?!

Говорил Подопечный с таким искренним запалом, что мне стало не по себе. В душе моей зародилось вдруг страшное подозрение.

– Постой, постой, – сказал я растерянно. – Значит, ты тоже мне завидуешь? Ведь, если посмотреть со стороны, я тоже как бы родился в рубашке. А что? Двухэтажный коттедж, машина-иномарка, жратва-шмотки всякие импортные, работа непыльная, деньги… Вот только на личном фронте не повезло с женой и детишками – так ведь я никогда особо и не стремился!.. Ты это, что ли, имеешь в виду?

Подопечный стушевался.

– Да нет, ну что ты, – пробормотал он. – Я же знаю, что ты все… своими руками, как говорится… Ты это зря, ты в голову не бери всякую чушь… В конце концов, давай-ка лучше выпьем чего-нибудь покрепче из твоих запасов, а?

Я еще немного потерроризировал своего приятеля, наслаждаясь зрелищем его искреннего раскаяния и смущения, а потом хлопнул его по плечу и сказал:

– Да ладно, не переживай!.. Хотя, признаться, твой опус мне не понравился. Дело даже не в идее, а в том, что сюжета там практически никакого нет… Одни сплошные разговоры. Публике такое нынче не нравится. Публике, старина, сегодня нравится, когда на каждой странице стреляют, гонятся друг за другом на иностранных машинах и то и дело занимаются любовью в совершенно непригодных для этого местах!..

– Ты так считаешь? – вяло пробормотал Подопечный. – А мне уже пообещали в одном месте, что готовы напечатать…

– Ну, если так – поздравляю! За это мы сейчас и выпьем что-нибудь двадцатилетней выдержки!..

И уже в самом конце нашего общения я все-таки не преминул уколоть своего друга:

– А вообще-то, старичок, не знаю, как я теперь буду жить. Подозрение, которое ты заронил в мою слабую душу, теперь будет грызть меня днем и ночью…

Действительно: уж слишком у меня все хорошо получается, и что, если я – такой же, как твой Борис?.. В общем, не мешало бы эту версию отработать, как говорят на Петровке-тридцать восемь. Поэтому… поэтому пожелай мне неудачи, старина !

– Иди ты к дьяволу, – беззлобно сказал Подопечный.

На том мы с ним и расстались.

* * *

– И все-таки: зачем я тебе понадобилась? – спросила Галина.

Я зевнул и выбросил выкуренную наполовину сигарету в приоткрытое окно дверцы «тойоты». Голова трещала: результат последних бессонных ночей; в душе было пусто и тоскливо, как с похмелья.

Повернув голову, я некоторое время молча смотрел на свою спутницу. Что и говорить, она не была идеальной красавицей, но было в ней нечто такое, что притягивало мужской взгляд. Может быть, именно это имеют в виду, употребляя странное словечко «женственность»?

Мы торчали в машине уже с полчаса. За это время я успел рассказать Гале все свежие анекдоты и новости о наших «коллегах».

Ни то, ни другое ее не заинтересовало.

Что-то случилось с нашей милой Галей в последнее время. Слишком уж задумчивой она стала. А если женщина начинает часто задумываться, это не к добру…

Моя «Тойота» серебристого цвета смотрелась, наверное, как инопланетное летающее блюдце, по недоразумению припаркованное к тротуару в одном из центральных районов столицы, потому что прохожие чуть ли голову не сворачивали, шествуя мимо машины.

– Ответь мне сначала на один вопрос, – попросил я. – В последнее время ты ничего странного не замечала за Подопечным?

Она закусила губу.

– Странного? – повторила она. – Что ты имеешь в виду?

– Всё, что только можно иметь в виду в таких случаях, – усмехнулся я. – Любые отклонения от его обычной манеры вести себя, разговоры, детали, взгляды – ну, и так далее…

Она добросовестно подумала, машинально перебирая тонкими, чуткими пальцами край своей короткой юбочки.

– Нет, – сказала она, наконец. – Всё было как всегда. А что ?

– За последний месяц количество ЧП резко возросло. Самые крупные ты, наверное, знаешь: Архангельск – раз, Башкирия – два, Чита – три, ну и так далее…

– Да что ты заладил сегодня «и так далее, и так далее»? – с внезапным раздражением вскинула она голову. – При чем здесь Подопечный?

Я хмыкнул.

– Да, наверное, ни при чем, – делая вид, что спокоен, как дверная ручка, медленно произнес я. – Только вот вчера он принес прочитать мне свой новый опус… Тебе он, случайно, не давал его почитать? «Пожелайте мне неудачи» называется…

– Нет, – коротко сказала она, не глядя на меня.

– Так вот, в этом рассказике он изложил те подозрения, которые, видимо, недавно опять появились у него. И знаешь, он – просто гений. В своих догадках и умозаключениях он на семьдесят пять процентов приблизился к истине. И этот факт «нулевка» никак не может оставить без внимания. Ведь последствия будут такими катастрофическими, что мы их можем не расхлебать. Вспомни, как Опека висела на волоске два года назад, когда он пытался заказать покушение на самого себя!..

– Ты ошибаешься, – сказала Галина. Пальцы ее стали машинально сворачивать подол юбки в трубочку. – Вы все ошибаетесь! Подопечный в полном порядке, и я могу это гарантировать.

– Теперь это уже неважно, – сказал я. – Сама знаешь, что лучше гасить саму возможность провала в зародыше, чем потом кусать себе локти. Одним словом, решение принято, и нам с тобой придется сойти со сцены…

–Что-о? –она уставилась на меня так, будто я в мгновение ока трансформировался в синекожего инопланетянина. – Ты это серьезно?

– Абсолютно. Послушай меня, Галя, внимательно и без этих… женских эмоций.

Сколько ты уже живешь с ним?

– Десять лет, – бесцветным голосом произнесла она. – Скоро будет…

– Десять лет, – повторил я. – А я – два… А всего мной отдано Опеке тоже десять лет. Скоро мне стукнет сорок.. Со-рок! То есть, основная часть жизни осталась позади. И на что ее мне пришлось потратить? На Опеку! Теперь возьмем тебя. Почти десять лет ты отдала жизни бок о бок с этим монстром, потаканию всем его прихотям, подавлению в себе всех желаний и настроений, идущих вразрез с твоей Задачей! Так неужели теперь, когда нам подворачивается такая возможность выйти из игры и зажить в свое удовольствие, мы упустим этот шанс?!..

– И как ты себе представляешь наш «выход из игры»? – странным голосом осведомилась она.

Я наощупь нажал кнопку на своих «говорящих часах», и они мелодичным женским голосом пропищали: «Восемнадцать часов тридцать ми-нут двадцать шесть секунд».

– Он вот-вот должен появиться, – сказал я. – Он всегда в это время здесь проходит. Машину мою он узнает сразу, она бросится ему в глаза, как стриптиз посреди улицы. Когда он подойдет поближе, то увидит, как мы с тобой страстно целуемся в кабине… Остальное можешь представить себе сама, если у тебя достаточно развито воображение. Самое главное, в самом факте измены жены с близким другом нет ничего необычного, такое случается со многими. Но этот факт подорвет его веру – а, скорее, недоверие – в свою везучесть…

Взгляд, который Галина бросила на меня, был полон гадливого отвращения. Так обычно смотрят на крыс.

– Но ведь это… это подло! – воскликнула она. – К тому же, это будет для него таким ударом, от которого он не скоро оправится!

– Ошибаешься, Галя, – возразил я. – Во-первых, время успешно лечит все раны.

Через недельку-другую Подопечный напрочь выбросит из головы неверную супругу и коварного дружка. Во-вторых, процесс этот не будет пущен Геноном на самотек, и нас с тобой наверняка заменит кто-нибудь другой… А в-третьих, если уж тебя так мучает моральная сторона этого дела, то разве не подлостью была вся наша предыдущая деятельность? И разве теперь мы не имеем права немножко отомстить этому типу за то, что по его милости нам пришлось потерять напрасно все эти годы?!.. Так что прекрати истерику и приготовься в последний раз сыграть ту роль, которая от тебя требуется!

Рука Галины вдруг метнулась к ручке дверцы, но я был начеку и запер дверцу одним движением пальца на панели управления. Все-таки иномарки – чертовски удобные машины!..

– Ах, так? – прошипела она. – Тогда послушай, что я скажу тебе и можешь передать это своему Генону!.. Я ненавижу вас! Я ненавижу тебя – сытого, хорошо одетого, пользующегося всеми благами жизни за счет Опеки! Я ненавижу Генона, которому когда-то пришла в голову идиотская идея опекать этого человека! Посмотри на себя – ты же все эти годы паразитировал на Подопечном, как клоп! А он… он – просто замечательный человек… И вам повезло, что вы на него нарвались, а не на какого-нибудь хапугу! Ведь другие бы на его месте жили припеваючи и в ус себе не дули, а он… он не такой. Он доволен тем, что у него есть. Он не стремится заполучить материальное благополучие и не рвется к заоблачным высотам, потому что его единственная страсть – это книги. Если бы рядом с ним не было меня, он и сейчас бы жил в своей коммунальной комнатушке!.. Может быть, это и плохо – быть «не от мира сего», не знаю, но он выше всех вас на целую голову, и я… я люблю его за это, а поэтому никогда и ни за что не сделаю ему больно!..

Она всхлипнула, и на ее глазах показались слезы. И с к р е н н и е слезы, вот в чем дело.

Именно это разозлило меня больше всего, а не ее гневная тирада. Я совершенно некстати вспомнил, как накануне своей свадьбы Галя – тогда еще молодая, наивная, но преданная делу Опеки сотрудница – плакала на моем плече, без конца повторяя:

«Я же не смогу с ним жить, Кир! Я… я просто боюсь его!», и как я, скрипя зубами, утешал ее: «Это же не надолго, Галя… Вот увидишь, всё у тебя получится, а не получится – выйдешь из игры… В конце концов, главное для тебя сейчас – сыграть женщину, просто женщину, а все остальное будет как надо!»…

Вот она и сыграла – да так, что эта роль въелась в ее кожу и душу намертво, заставив забыть обо всем остальном…

– Послушать тебя, так твой Подопечный – вообще ангел, – сказал я, борясь с желанием дать пощечину этой сучке, посмевшей дать волю своим бабским чувствам. – Разве что на крылышках не летает… А то, что он – самое настоящее стихийное бедствие – для тебя пустяки?! А то, что по его, пусть даже невольной вине, погибали и погибают тысячи людей – это, по-твоему, можно простить и забыть?!

Этот субъект – все равно что смерч, землетрясение, ураган силой в десять баллов в человечьем обличии, так можно ли подходить к нему с обычными, человеческими мерками?!.. Поэтому будь добра, возьми себя в руки, перестань строить из себя невинную школьницу и сделай то, что тебе приказано!

– Нет! – прошептала она, закрыв лицо руками. – Нет, я… я не смогу!.. Я же никогда не прощу себе этого!.. Какими глазами я буду на него потом смотреть, скажи?

Я усмехнулся. Раз женщина начала спорить – значит, в конце концов, она уступит мужчине.

– Во-первых, – сказал я, пристально наблюдая за улицей (Подопечный почему-то опаздывал), – никто тебя не заставляет ложиться со мной в постель – хотя, между прочим, такой вариант наверху тоже рассматривали… Во-вторых, если уж ты так боишься потерять его, всё еще можно будет потом исправить, и я думаю, Генон пойдет на это. Из игры тогда выйду только я. Мне-то Подопечный, пожалуй, не простит предательства, а ты покаешься ему во всех грехах, какое-то время полижешь ему пятки, пообещаешь никогда больше не обманывать его – и заживете вы с ним так же мирно и спокойно, как и прежде… В конечном счете, я мог бы и не церемониться с тобой, а поцеловать тебя в нужный момент не предупреждая, но нужно показать ему, что мы с тобой встречаемся уже давно, и вообще – чтобы всё было естественно…

– Нет, – сказала глухо Галина, прекращая плакать и глядя на меня с ненавистью. – У тебя ничего не получится! Подлец!..

Я молча открыл бардачок и достал оттуда черную небольшую коробочку с несколькими кнопками и шкалой настройки.

– Знаешь, что это такое? – спросил я ее. – Новинка нашего оборонного комплекса, которая до поры, до времени держится в строгом секрете. Так называемый портативный психогенератор, позволяющий делать из людей самых настоящих роботов, «зомби»… Вот нажму эту красную кнопочку – и ты, как миленькая, выполнишь любой мой приказ – даже если я прикажу тебе раздеться догола на виду у прохожих!

Лицо Галины перекосилось.

– Какая же ты мразь! – воскликнула она. – Вы все, обосновавшиеся под крылышком у Генона, – гады и сволочи!.. Вы существуете за счет Подопечного – и при этом ненавидите его! Вы бесплатно жрете лучшие импортные продукты, понастроили себе комфортные коттеджи за счет средств, отпущенных государством на выполнение Опеки, вы присосались, как пиявки, к госбюджету, прикрываясь Подопечным, а теперь, когда почва стала уходить из-под ваших ног, вы готовы сделать ему любую подлость!.. А ваша Опека – чего она стоит, чего? Вот скажи мне, чту вы сумели предотвратить, опекая моего мужа, какие такие бедствия и катастрофы?

Я еще не успел ничего ответить, а она продолжала:

– А, может быть, и нет никаких смертоносных свойств у Подопечного? Может быть, вы ошиблись в своих оценках? Я уж не говорю, что Генон и Гузельский нарочно придумали человека-суперзлодея, чтобы таким способом существовать за его счет – у меня просто в голове не укладывается, какими чудовищами надо быть, чтобы пойти на это! Хотя, конечно, очень удобно сваливать все просчеты, ошибки, халатности на одного человека, объявив его опасным для общества! При этом никто из вас, разумеется, не считался с тем, каково ему будет вынести все это! Вспомни: вы взвалили на него всю вину за чернобыльскую трагедию, за землетрясение в Спитаке, за столкновение десятков поездов, за падение стольких самолетов!.. А вы подумали, что такую ответственность не под силу вынести человеку?! Вы подумали, какая сила воли нужна, чтобы жить спокойной, ровной жизнью, чтобы выработать в себе стоицизм и хладнокровие по отношению даже к самым стрессовым ситуациям, зная, что другого выхода нет, что иначе причинишь боль и страдания людям?! И лично я считаю, что муж мой, – (эти два слова Галина произнесла с явной гордостью), – просто герой, каждый день совершающий подвиг!..

Что-то не вязалось в ее сбивчивом монологе. Я нахмурился.

– Постой-ка, – после паузы оказал я. – Это что же получается?! Разве он?..

– Вот именно! – с вызовом бросила она мне в лицо. – Я всё рассказала ему еще три месяца назад!

Прав был тот, кто изрек: «Женщина никогда не может стать хорошим агентом, будь она хоть трижды Мата Хари!»… Теперь я осознавал справедливость этого тезиса в полной мере.

Я на секунду прикрыл глаза, но психологический аутотренинг на этот раз не помог, и я ударил Галину по щеке. Раз, потом – другой…

– Дрянь, – сказал я, закуривая трясущимися руками. – Какая же ты дрянь, Галька!

Что ты наделала – ты не можешь себе представить… Теперь понятно, почему, несмотря на все наши старания, катастрофы продолжали сыпаться одна за другой!

Теперь я понимаю, что не он сам допер до мысли об Опеке – это ты дала ему козыри в руки!..

Пощечины она словно не заметила. Глаза ее горели, волосы рассыпались, щеки пылали огнем – Жанна д'Арк, идущая на костер, да и только!

– Как бы не так! – вскричала она. – Он ни в чем не виновен, понял? Все эти годы он ни разу не вышел из себя, он… он воспитал самого себя так, что спокойствие стало нормой его жизни!

Галина продолжала что-то говорить мне, но я ее уже не слышал. Я весь словно превратился в огромный желудок, который никак не может переварить угловатые, больно колющие мысли.

Ситуация кардинально изменилась. Весь мой план шел коту под хвост, и вообще всё летело к черту…

Я не сказал Галине одного: то, чего я добивался от нее, было чистой воды самодеятельностью, плодом моего измученного бессонницей мозга. Разумеется, о своей идее выхода из игры я никому из наших не рассказывал, потому что это было бы расценено, как дезертирство. Просто я слишком устал от этой проклятой работы… Генон был бы просто поставлен перед фактом, когда Подопечный больше не захотел бы иметь дело ни со мной, ни с Галиной. Меня не интересовало, что со мной и с Галиной будет потом, когда нас, как провалившихся разведчиков, вышибут из Опеки, главное – мы бы зажили с ней, как обычные люди, которым не приходится заниматься гадостями и подлостями ради высоких целей и которым не надо творить нечеловеческие дела ради человечества…

Я сознательно выбрал именно такой вариант ухода, хотя были и другие возможности «подставить» себя и одновременно создать у Подопечного иллюзию неудачи… Но мне нужна была Галя. Все эти десять лет я постоянно боялся признаться не только ей, но и самому себе, что люблю ее. Поэтому я ненавидел Подопечного вдвойне: он отнял у меня не только десять лет жизни, но и любимую женщину…

А теперь в голове моей вертелись бесконечной каруселью строки из рассказа Подопечного: «– А если он не хочет, чтобы о нем заботились? Если он не хочет, чтобы добрые дяденьки устраивали его судьбу?.. О нем же никто не подумал, он – как марионетка в кукольном театре!»…

Одна мысль не давала мне покоя: почему в том разговоре со мной он возмущался не столько тем, что его самого превратили в марионетку, сколько тем, что множество других людей вынуждены заниматься им, не имея права ни на отдых, ни на ошибку?

Неужели Галина была права в оценке своего мужа? Неужели вообще человек способен даже в таких вот немыслимых обстоятельствах ухитриться остаться человеком, думающим не о себе, а прежде всего – о других?

Постепенно я начинал понимать Подопечного. И было мне в этот момент так скверно и стыдно, как бывает стыдно нормальному, скромному и порядочному человеку, который, проснувшись, узнает, что накануне буйствовал в пьяном, беспамятном угаре. Осознание своей вины и неправоты было моим горьким похмельем. Я понимал, что не смогу посмотреть в глаза своему бывшему «лучшему другу»…

Я недостоин его дружбы, это Галя правильно сказала. Мы все недостойны его, встретившего лицом к лицу огромную, нечеловеческую ответственность и при этом ни разу не дрогнувшего, никому не пожаловав-шегося, изо всех старавшегося жить так, как будто с ним ничего не случается – чтобы ничего не случилось с другими – потому что все мы очень боимся ответственности…

Я понимал теперь, почему Подопечный ни словом не обмолвился и не показал вида, что знает, кто такой он и кто такой я. Он всегда был добрым человеком и ухитрился пронести свою доброту как невидимое знамя Человечности через все муки и тернии, и в ситуации, перечеркнувшей все рамки обыденности, он жалел не себя – хотя именно себя ему бы нужно было жалеть больше всего. Он жалел меня и жалел Галину, и жалел всех наших – так жалел, что больше не мог носить в себе эту жалость, – и выплеснул ее на бумагу в виде рассказа, который, скорее всего, и не собирался публиковать…

Утверждая, что Подопечный не является, по нашей терминологии, «детонатором», что мы это якобы выдумали, чтобы безбедно жить за его счет, Галина, конечно же, не права. Это она переборщила в запале спора. Во-первых, все мое «благополучие» – казенное, оно дано мне как бы взаймы на период Опеки и в ее интересах. Просто Генону однажды пришло в голову, что безопаснее всесторонне обеспечить благополучие не объекта Опеки, а «опекуна», чтобы он мог оказать любую помощь Подопечному… Во-вторых, я сам читал заключения экспертов из Академии наук и знаю, что потенциально Подопечный опасен, очень опасен – больше, чем атомное оружие и эпидемия СПИДа, вместе взятые. Кроме того, таких «детонаторов», как он, только в нашей стране насчитывается около двух десятков – и всех их опекают по секретной государственной программе. Правда, время от времени катастрофы все же происходят, и все равно сходят с гор снежные лавины, а с рельсов – пассажирские поезда, все равно пылают гигантские пожары в лесах, все равно извергаются вулканы и затопляют населенные пункты разлившиеся реки… Природа есть природа, и, помимо «биодетонаторов» в лице наших подопечных, на нее, видимо, влияют и другие факторы, но именно от этих людей зависит, состоится ли когда-нибудь конец света…

И еще я знал, что, если теперь предам Подопечного и оставлю его наедине с той тяжкой ношей, которую он ежесекундно должен нести на своих плечах, как некогда один человек нес на себе крест на Голгофу за все человечество, то стану противен самому себе до конца дней своих…

Очнулся я от того, что Галина колотила плотно сжатыми кулачками по моему плечу и кричала:

– Открой мне дверь, слышишь? Ну, пожалуйста, Кир!.. Открой, прошу тебя!..

И я, конечно же, выпустил ее из машины, и она выпорхнула чайкой навстречу Подопечному, который, оказывается, был уже в нескольких шагах от нас. Галя с разбегу кинулась ему на грудь, и они застыли, обнявшись, посреди тротуара, под недоуменными и осуждающими взглядами прохожих.

Я сглотнул резиновый комок в горле. Мне захотелось выжать до упора педаль газа, умчаться отсюда как можно скорее, приехать к себе, запереться и, не отвечая на звонки Генона и оперативного диспетчера, напиться до беспамятства. Или же разбиться вдребезги о фонарный столб на максимальной скорости…

Но вместо этого я медленно открыл дверцу и медленно выбрался из машины. Асфальт жег подошвы, словно был залит смолой из адского котла, в котором черти жарят души грешников. Я медленно направился к Галине и Подопечному, машинально считая шаги, будто меня вели на расстрел. Подопечный повернулся ко мне лицом. Выглядел он, как всегда, спокойным, но во взгляде его читалось некое ожидание. Галина, прильнув к груди мужа, тоже неотрывно смотрела на меня.

И тогда я первым протянул своему другу руку.

Часть 4

В ЗАЛОЖНИКАХ – ВЕСЬ МИР(год 1997)

Я всегда знал, что добром эта затея не кончится. В сущности, этого следовало ожидать еще с того момента, когда я, тридцатисемилетний майор Комитета государственной безопасности Геннадий Онищенко, пытался воплотить в жизнь свою идею «детонаторов». Эта гипотеза была настолько неправдоподобной и нереальной, что в нее никак не должны были поверить нормальные, серьезные люди. Однако в нее поверили одновременно множество самых разных людей. В том числе и из тех, от которых тогда, почти двадцать лет назад, зависело в нашем государстве если не всё, то очень многое. А может быть, именно потому и стала реальностью эта полусумасшедшая концепция, словно почерпнутая из ненаучно-фантастического романа, что была она уж совсем невероятной. Наверное, все-таки прав был в свое время доктор Геббельс с его знаменитым тезисом: «Ложь должна быть чудовищной, чтобы в нее поверил целый народ». Правда, в нашем случае речь шла не о сознательной лжи, а о… не доказанной гипотезе, скажем так, да и вовсе не нужно было, чтобы в нее поверил весь советский народ – достаточно было и веры отдельно взятых государственных мужей, но тем не менее… Вообще, доказательства в пользу той или иной теории, навязанной общественности средствами массовой информации, требуются не всем. Взять хотя бы посещение Земли инопланетянами, проблемы «летающих тарелок», «снежного человека», привидений, телепатии, левитации и прочей псевдонаучной чепухи, потоками изливающейся на обывателя… В условиях отсутствия в обществе религии ее функцию неизбежно будет выполнять какая-нибудь шарлатанская выдумка, потому что для любого человека, далекого от истинной науки, важнее вера, нежели познание. С этой точки зрения, становится понятным, каким образом конгломерат моей фантазии и отдельно взятых, «оч-чень научных» фактов и фактиков завоевал, так сказать, умы и сердца избранных, стоящих у руля власти… Только сейчас я понимаю, что их стремление безоговорочно поверить в подобную белиберду насчет «детонаторов», биоэнергетики и прочего была обусловлена чисто человеческим страхом неизвестности. Они, властители, боялись того, что им неподвластно, в частности – так называемой судьбы… А моя теорийка позволяла приручить этого кровожадного, непредсказуемого в своих поступках зверя, прикормить его, приласкать и вообще всячески выдрессировать и использовать в своих целях…

«Сон разума порождает чудовищ» – прекрасно сказано, но, увы, не про наше время.

В наше время, наоборот, чудовищ порождает не сон разума, а его чрезмерная активность, ведь любая лихорадочная деятельность на пределе возможностей всегда имеет отрицательные последствия. Так, если двигатель в течение длительного времени будет работать на бешеных, предельных оборотах, то он неизбежно начнет перегреваться, возрастет износ его клапанов, вкладышей, поршней и прочих деталей, ухудшатся технические характеристики… На определенном этапе это явление, видимо, наблюдается и в науке: отлаженный организм, не вынося чрезмерного умственного напряжения, начинает давать сбои, ошибки, словом, говоря языком математиков – начинает «делить на нуль». И тогда появляются так называемые чудаки, «борцы против косности и рутины», о которых с восхищением и сочувствием пишут журналисты, которых приглашают на телепередачи и ток-шоу, которым дают слово на страницах изданий, не имеющих никакого отношения к миру науки…

Именно поэтому, когда мне, сотруднику секретного отдела КГБ СССР, занимавшемуся всякими паранормальными явлениями, встретился очередной такой «непризнанный гений» по фамилии Гузевский и вывалил на меня с ходу свои полоумные рассуждения о «биоэнергоинформационных полях», «микролептонах», «уравнениях судьбы» и «бумерангах Кармы», то я сначала не придал всей этой дребедени особого значения.

Человек он был, как сейчас говорят молодые люди, «повернутый» на лженауке, хотя, признаться, был способен увлечь слушателей своим красноречием. Мы с ним профессионально побеседовали несколько раз, и вдруг я зацепился за одну его мысль, показавшуюся мне весьма любопытной, хотя и чисто умозрительной. Речь шла о том, что, в соответствии с теорией слабых и сверхслабых микролептонных взаимодействий, не только Вселенная влияла на человека, но и каждый человек влиял на состояние окружающего его мира. Как правило, люди оказывали слишком ничтожное воздействие на Вселенную, чтобы его стоило принимать во внимание. Но почему бы не предположить, что существуют отдельные личности, которые способны, при определенных условиях, как бы катализировать природные процессы и оказывать сверхмощное воздействие на ту среду, в которой они находятся, будь то природа или человеческое общество?.. Оставалось только изучить, что же это за условия, позволяющие «детонаторам» (этот термин был введен уже не Гузевским, а мной) проявить свои феноменальные способности, а потом и разработать методику их выявления…

Через несколько дней, через голову всех вышестоящих начальников (нашему отделу было предоставлено такое право) я подал докладную записку на десяти страничках на имя Председателя Комитета, снабдив ее грифом чрезвычайной секретности.

А через несколько месяцев тяжелая махина административно-командной системы стронулась с места и постепенно стала набирать обороты. Я был повышен в звании и назначен начальником нового отдела – Особого отдела «нуль» (впоследствии мы удачно трансформировали этот нуль в букву "О" от слова «Опека»). Мне были предоставлены деньги, средства, чрезвычайные полномочия и кое-кто из испытанных в деле сотрудников. Остальное было за мной, и я не обманул высокого доверия ко мне…

Ровно через год «напряженного труда и интенсивных поисков» по разработанной Гузевским и его помощниками (ему дали в подчинение чуть ли не целый НИИ) методике нами был выявлен первый «детонатор», который, по нашей версии, «ведал» состоянием вулканических процессов в земной коре нашей необъятной Родины от Кавказа до Камчатки. За ним последовали другие. Каждый из них «отвечал» за что-то свое и требовал повышенного внимания к себе. Отдел О впору было доводить до размеров всего Комитета. Я чувствовал, что нас вот-вот попрут в шею с нашими всевозрастающими запросами, и вскоре пришел к мысли, что лучше иметь одного объекта, чем множество.

Так в восемьдесят втором в поле нашего зрения появился Подопечный. Разумеется, как и прочие «детонаторы», выбор наш был якобы обусловлен «научной методикой поиска и отбора», а на самом деле мы действовали наобум, и совсем по иным критериям…

С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Много всяких перипетий было за это время, но нам удавалось удержаться на плаву даже в, казалось бы, самых безвыходных положениях.

Но закономерности развития свидетельствуют, что, рано или поздно, любой системе приходит конец. Причины могут быть самые разные, но это случается с неизбежностью Большого Взрыва нашей Вселенной.

И вот теперь это случилось, но нельзя сказать, что я спокойно воспринял реализацию этой вероятности, которая многие годы висела надо мной и моими людьми подобно тени смерти, которая витает над любым из смертных. И прежде всего потому, что конец делу, которому я посвятил всю свою жизнь, положил не кто иной, как мой самый любимый и верный ученик. Наверное, нечто подобное чувствует всякий учитель, когда воспитанный и обученный им юноша разбивает в пух и прах его идеи… А еще, скорее всего, мне не было бы так обидно и горько, если бы это произошло естественным путем – например, в том случае, если бы Подопечный умер от глубокой старости, как какой-нибудь Мао Цзэ-дун, когда помочь ему были бы бессильны все медики на Земле, вместе взятые. Я даже не переживал бы так, если бы Опеке пришел конец в результате чьей-то ошибки, неосторожности, чисто случайной оплошности…

Но я не мог и представить себе, что кто-то когда-нибудь сознательно поднимет руку на Опеку – да так, что я и все мои люди окажемся бессильными наблюдателями гибели двадцатилетнего труда многих людей.

* * *

6 сентября 1997 года приходилось на субботу. Именно в этот день Москва пышно отмечала свое 850-летие. Было похоже, что организаторы торжеств решили доказать всему миру, что русские еще не разучились праздновать великие события. Лично я относился к юбилею столицы очень спокойно. Я и свои-то дни рождения не очень люблю отмечать, а тут речь шла о целом городе. Поэтому, когда до знаменательного события оставалось уже совсем мало, и повсюду, куда ни кинешь взгляд, подряженный во всех концах нашей необъятной страны рабочий люд в авральном порядке реставрировал, возводил, скреб, мыл, чистил и красил, я лишь чертыхался про себя: сколько же денег собираются истратить, чтобы пустить всему миру пыль в глаза!.. И это как бы оправдывало меня в своих же собственных глазах: чем, собственно говоря, моя многолетняя махинация с Опекой отличается от того растранжиривания средств, которое допускают руководители города и страны?

Накануне я вернулся домой поздно, потому что ездил в загородную резиденцию Деда на очередной доклад. Несмотря на всю свою загруженность перед торжествами, Дед урвал пару минуток для меня в своем графике, но это время, как зачастую это бывало, пришлось на заполночь.

… Вообще, об Опеке в стране знали всё до мельчайших подробностей всего три человека: президент (ранее – Генеральный секретарь), премьер и председатель Комитета. Такая секретность была не случайной. Еще Андропову я с цифрами и фактами в руках убедительно доказал, что общественная стабильность в нашем государстве, а значит – и благополучие правящей верхушки, зависят от одного-единственного человека, его состояния и настроения. С Брежневым этот номер не прошел: он не поверил Председателю Комитета и, хотя и разрешил создание «отдела О», но, пожевав губами, произнес: «Ты мне мозги не пудри, Юра, я ведь не по первоисточникам знаю, что бытиё определяет сознание, а не наоборот! Я об этом даже две книжки написал, не читал? „Малая Земля“ и „Целина“ они называются!..».

Самое интересное, что все те, кто приходил к власти после Ильича-2, почти безоговорочно принимали на веру необходимость продолжать Опеку, но первое время им обязательно надо было доказать на деле, что мы не зря едим свой хлеб. И мы доказывали. Люди Гузевского составляли пухлые отчеты и одностраничные справки, из которых явствовало, что если завтра с головы Подопечного упадет волосок – грянет такая катастрофа, что вся страна – а то и весь мир – в ужасе схватится за голову. При этом приходилось искусно воздействовать на подлинные научные авторитеты, если они в качестве «независимых экспертов» отказывались подписывать подобную галиматью. В ход шли любые средства, в том числе и самый грубый шантаж.

А что делать, иначе было нельзя: пан или пропал…

Любопытно, что на эпоху Горбачева пришлось больше всего катастроф – и природно-естественных, и общественно-политических, и техногенных. В отличие от нынешнего Деда, Михаил Сергеевич предпочитал общаться со мной исключительно по зашифрованному каналу личной связи (для этого на орбиту был запущен специальный спутник), и только два раза он удостоил меня чести личного приема: сразу после аварии в Чернобыле и по возвращении из Фороса. Если в первую нашу встречу он орал, бесновался и топал ногами, обвиняя меня в преступной небрежности (как раз тогда Подопечный узнал от Стабникова о смерти своей матери), то во второй раз он был неожиданно тих и задумчив. «Вы отдаете себе отчет, генерал, что это не я повернул историю в нашей стране с накатанной колеи вбок, а вы?», спросил он меня тогда в конце беседы. Впрочем тут же, криво улыбнувшись под очками, добавил: «Да вы не бойтесь, в мемуарах об этом я никогда не напишу». Я не боялся, потому что считал, что если кому-то из нас и следует бояться, так это ему – слишком много он знал таких секретов, обнародование которых стало бы непростительной ошибкой.

История показала, что Горбачев осознал это в полной мере…

В отличие от своих предшественников, Дед уделял мне значительно больше внимания.

То ли хотел казаться демократом даже в этом, а может быть, про предысторию Опеки ему уже донесли сведущие люди, ведь полностью утаить операцию от всеведущих чиновников, особенно если от этой информации зависело так много, было невозможно – да я и не пытался. Вся эта мышиная возня, ожесточенная драчка за каждую кроху информации была мне на руку и отчасти забавляла. Зато потом сразу становилось легче решать насущные проблемы материально-технического и финансового обеспечения. Думаю, что склонность Президента к личным встречам со мной объяснялась и присущей ему недоверчивостью. По-моему, он постоянно опасался, что в нашей стране всё прослушивается и просматривается и что некто, владеющий таким же голосом, как у него, может от его имени отдавать мне, корысти своей ради, какие-нибудь распоряжения. Впрочем, Дед был не так уж далек от истины, и лично мне известно несколько подобных случаев с крупными чиновниками его администрации, попавшихся на этот крючок. Правда, он не учитывал, что даже личная встреча не несет гарантии достоверности происходящего: как я мог быть уверен, что человек, сидящий передо мной в кресле с высокой спинкой, – Дед, а не его двойник?.. Советы по поводу Подопечного он давал совершенно дурацкие.

Например, почему-то он был уверен, что Подопечного надо просто хорошо и сытно кормить, и тогда не будет никаких, понимаешь, эксцессов. Еду, кстати, он признавал только самую простую, из рациона для деревенского мужика. «Ты там скажи Галине, – говорил он, уставившись на меня мутным взглядом, – пусть она сварганит своему мужу картошечки рассыпчатой, огурчики поставит на стол соленые, понимаешь, водочки грамм двести… Или пельмени пусть сделает. Пельмени-то она умеет лепить? Не с Урала сама? – Почему-то он был уверен, что пельмени умеют по-настоящему делать только в его родных местах. – А то, если что, только свистни, я своей Наине команду дам, научит»…

В этот раз Дед проявил характерную для него прозорливость, которая прорезалась у него тогда, когда начинало попахивать жареным. Он терпеливо выслушал мой стандартный доклад о том, что всё в порядке, текущие проблемы решены, а глобальных не предвидится, Подопечный сыт, напоен, ухожен и уложен почивать любящей женушкой после плодотворного трудового дня, проведенного им за письменным столом (вот уже год как он уволился из НИИ и, воспользовавшись тем, что на него «обратили внимание» в одном из крупных издательств, стал писателем-надомником), а потом поинтересовался:

– Какие у них планы на праздники?

– Да никаких особенно, – уклончиво ответил я. – Завтра собираются в центр, на Манежную да на Красную площадь…

– Зачем это? – со странным подозрением осведомился Дед.

– Да просто так… Посмотреть, как там всё преобразилось. Он уже давненько там не бывал. А завтра там как раз будут проходить народные гуляния…

– Знаю я эти гуляния, – опять перебил меня Дед, выкатив свои тусклые глазки, которые, впрочем, в последнее время стали казаться чуть больше из-за того, что Дед похудел после последней операции – это, кстати, породило множество слухов в прессе о том, что он якобы был подменен своим двойником по причине полной физической неспособности управлять государством. – Ты там гляди в оба, понимаешь!.. Народу будет уйма, а Куликов, боюсь, не справится с поддержанием порядка. Да и коммунисты могут что-нибудь отчебучить по такому случаю! Я этих сволочей знаю!..

– Не беспокойтесь, Борис Николаевич, – сказал я. – Всё будет хорошо…

После этого мы еще поговорили немного о том, как бы подсунуть Подопечному какую-нибудь премию в области литературы, причем президент настаивал на том, чтобы нашего писателя сделать сразу чуть ли не нобелевским лауреатом – иногда чувство меры Деду изменяло – а я считал, что еще рано так поощрять начинающего писателя, и мы договорились, что я проконсультируюсь у видных литературоведов, а сразу после праздников мы вернемся к этому вопросу. Именно – договорились: Дед хоть в этом оказался дальновиднее и демократичнее своих предшественников, которые постоянно пытались командовать мной. Помнится, Черненко всерьез заявлял, что собирается разжаловать меня до рядового и на всю жизнь засунуть на какую-нибудь «точку» в тундре, если я не буду подчиняться его указаниям. Я же сдаваться не желал, и неизвестно, чем бы кончилось наше противостояние (скорее всего, ничем, как это было и с другими Генсеками), если бы вскоре он не умер…

Мой прогноз насчет того, что завтра всё будет хорошо, сбылся лишь до того момента, когда Подопечный и Галина на своем роскошном «наутилусе», изготовленном по индивидуальному заказу за бешеные деньги (Подопечный, правда, об этом не знал и был уверен, что какой-то неразбирающийся в машинах тип решил продать ему почти новую «иномарку» за очень смешную цену), подъехали со стороны Пушкинской площади к отелю «Интурист», приняли вправо в крайний ряд и остановились у края проезжей части в начале Тверской. Машин здесь было припарковано много. Их всегда бывает много в этом месте, а в тот день – тем более: народ хотел посмотреть, как преобразился центр столицы после открытия подземного торгового центра на Манежной, пройти по Красной площади, погулять в Александровском саду… Поэтому Подопечному пришлось долго ждать, прежде чем в веренице автомобилей, стоявших у края проезжей части, образуется просвет, достаточный для того, чтобы приземистый и широкий, похожий на припавшую к земле в готовности к прыжку лягушку, «наутилус» мог втиснуться на стоянку между двумя известными отелями-соседями:

«Националем» и «Интуристом»…

Было около четырнадцати часов. В это время я находился на территории музея-усадьбы Царицыно. Мои девчонки давно звали меня туда, но я всё не мог выкроить время для этой экскурсии. Лишь шестого я решил расслабиться и провести хотя бы один день целиком вместе с дочкой и внучкой. Была отличная теплая погода, светило по-летнему яркое солнце, хотя еще пару дней назад Москву хлестал проливной дождь с сильным ветром. В Царицыно было многолюдно – впрочем, как везде в те дни.

Мы спешились у самого въезда, где дежурил милицейский пост, пропускавший на территорию усадьбы лишь машины, везшие товары на многочисленные торговые точки, да артистов, готовившихся до самого вечера выступать перед публикой под открытым небом. Я мог бы воспользоваться своим «многонулевым» пропуском и въехать в каменные ворота-арку на машине, но почему-то мне захотелось в этот день ничем не отличаться от окружающих…

Мы со Светой и Маришкой неспешным шагом дошли до большой центральной поляны, где был развернут надувной городок-"прыгалка" для детей, а в центре в воздух рвалась гроздь разноцветных шаров всяческих размеров. Потом спустились на набережную пруда, перешли по мостику через глубокий овраг и оказались возле бывших конюшен, где в тесной клетке сидел вялый, успевший привыкнуть к неволе и к людям медведь.

Вокруг буйно плодоносили яблони, еще не ставшие окончательно дикими, и дети, облепившие клетку, то и дело кидали медведю яблоки. Косолапый, каждый раз ожидавший чего-то новенького и необычного, с интересом цеплял яблоко длинными когтями, подносил его к своей морде, чтобы обнюхать, и тут же терял к нему всякий интерес…

Маришка была в восторге. Она впервые видела настоящего медведя так близко и, жадно разглядывая его, засыпала меня вопросами. Я отвечал ей односложно. На душе у меня было неспокойно. Наверное, я уже в тот момент каким-то образом предчувствовал, что яркий, располагающий к беззаботному веселью и бездумному прожиганию драгоценного времени день окажется самым черным днем в моей жизни.

– Что-нибудь случилось, папа? – спросила Светка, взяв меня под руку. Видимо, она заметила тень тревоги на моем лице. – Как ты себя чувствуешь?

– Все нормально, – как можно спокойнее постарался ей ответить я. – Может, прокатим Маришку?..

И кивнул на стилизованную под старинный экипаж повозку, в которую была впряжена пара лошадей. Таких повозок на площадке перед конюшнями было несколько, на их козлах сидели молоденькие девчонки. Катанием детей ученики Царицынской конно-спортивной школы по праздникам зарабатывали деньги.

Лицо у Светки вдруг дрогнуло, я догадался, что она вспомнила про свою мать, и сердце моё тоже стукнуло пару раз со сбоем. Эх, Маша, Маша, если бы ты не покинула нас четыре года назад, то сейчас тоже могла бы вместе с нами радоваться ласковому солнцу, синему небу и свежему воздуху! Ну ладно, что ж тут сделаешь…

Мы посадили Маришку на телегу вместе с другими детишками, и кони, возмущенно мотая головой и отфыркиваясь, спорым шагом двинулись по наверняка набившему им оскомину маршруту вокруг конюшен. Мы со Светой остались ждать на месте старта, который был одновременно и финишем, и я хотел было подойти к ближайшей торговой точке и взять, как было изречено в известном гайдаевском фильме «дитям мороженое, женщинам цветы», а себе – бутылочку пива, и выбросить из головы неотвязные думы про то, чем сейчас может заниматься Подопечный, и не забыл ли дежурный диспетчер выполнить все мои наказы, и не расслабится ли кто-нибудь из «телохранителей» до такой степени, что натворит проблем выше головы для всей нашей армии Опеки, как это уже не раз бывало на моей памяти…

И тут в моем кармане запикал телефон. Вернее, та коробочка, что была всегда при мне, даже если я принимал душ или проходил флюороскопию. Она была замаскирована под сотовый телефон, но в действительности это надежнейшее и мощнейшее средство связи называлось у нас коммуникатором. Обмен сообщениями через коммуникатор нельзя было ни подслушать, ни записать на пленку. Цифровой радиомодем с трансляцией через искусственный спутник Земли – вот что примерно это было, насколько я правильно понял разъяснения наших связистов…

Вызывать меня мог кто угодно и по любому поводу, но тогда, как ни странно, я понял, что случилась какая-то дрянь, еще до того, как ответил на неожиданный вызов.

Я отошел от Светы на пару метров в сторону (она не протестовала, она уже привыкла, что мне могут позвонить куда угодно и когда угодно), и, заткнув одно ухо пальцем, чтобы мне не мешал надрывавшийся неподалеку духовой оркестр, приложил ко второму уху «наушник» коммуникатора.

Это был Ромицын, который сегодня дежурил по Опеке. Голос у него был такой…

Существует образное выражение «нет ни кровинки в лице», но в тот момент я мог бы вполне сказать, что у Саши не было «ни кровинки в голосе». Ясно было одно:

Ромицын находился в шоке. Он даже не мог членораздельно доложить, в чем дело, и постоянно употреблял много неясных указательных слов типа «он», «она», «они», «этот», «тот»…

– Что случилось, Саша? – спросил я. – Уж не захватили ли помещение диспетчерской террористы?

Моя попытка пошутить, которую я предпринял, дабы привести в чувство ошеломленного диспетчера, вызвала неожиданную реакцию со стороны Ромицына.

– Е-если бы, ш-шеф! – с отчаянием вскричал он. – Уж лучше это, чем то, что там творится!.. Нет, вы посмотрите, что он делает, сволочь!.. Вы правы, Генон!.. Тут Подопечного и Галю взяли в заложники!.. Они там такое!.. Нет, это нельзя… Да отстань ты, Венька!.. Лучше срочно вызывай на Тверскую группу «Альфа»!.. Вы не представляете, шеф, что там происходит!.. И знаете, кто этот негодяй?..

Нет, с ним положительно нельзя было иметь сейчас дело. По крайней мере, на расстоянии, потому что самый лучший способ привести человека в себя – это дать ему пару раз по щеке.

– Подожди, я сейчас приеду, – сказал я Ромицыну. – Без меня пока ничего не предпринимать и никого не вызывать.

– Приедете? А куда?

Нет, он действительно очумел, этот Сашка!..

– Ловить кобылу из пруда!!! – заорал я. – Не отключайся от меня ни на секунду, а я тут докончу свои дела!..

Подошел к Свете. Она уже все поняла и без моих объяснений.

– Эх ты, дед, – с укором сказала она. – Что я твоей внучке-то скажу? Ты же еще в зоопарк ее обещал свозить!..

– А я и так в зверинец еду, – сказал я как можно веселее, словно ничего не происходило. – Только пока ребенка туда брать нельзя: там один очень опасный хищник из клетки вырвался… А Маришке скажи, что ее в следующий раз непременно свожу. Ну пока!..

– Когда будешь дома? – крикнула она мне вслед, но я лишь махнул рукой на бегу.

Пока я дотрусил до машины, сердчишко мое трепыхалось подобно рыбе на крючке.

Хорошо еще, нитроглицерин был у меня с собой, и я тут же сунул под язык пару таблеток.

– Ну, а теперь докладывай подробно, – приказал я Ромицыну, выруливая навстречу одностороннему движению из переулка, где оставлял свой «фолькс». – Кто, что, с кем и сколько…

И он доложил.

Я узнал, что когда, погуляв по окрестностям Красной площади, Подопечный и Галя вернулись к своей машине, там их уже ждал Кирилл Сетов. Откуда он там взялся – было одному Всевышнему известно!.. По плану, в этот день он должен был отдыхать от общения с Подопечным. Естественно, что пока Подопечный и его жена гуляли, всё внимание наших людей, включая диспетчера, было сосредоточено исключительно на супругах, и поэтому Сетов был обнаружен с опозданием, когда он уже находился в непосредственной близости от машины. Как возбужденно поведал мне потом Ромицын, вообще складывалось такое впечатление, будто Кир возник у «Интуриста» из воздуха, словно пресловутый чертик из коробочки!..

А дальше произошло нечто и вовсе несусветное. Вместо того, чтобы поприветствовать своего друга и Галю и, извинившись, объяснить, что он оказался в этом месте и в этот момент по чистой случайности, Сетов извлек из кармана ручную гранату и не торопясь, явно наслаждаясь растерянностью и замешательством супругов, выдернул из нее чеку. Теперь – разумеется, если граната была настоящей – для того, чтобы произошел взрыв, ему достаточно было лишь разжать пальцы левой руки и отпустить спусковую скобу. Но этого ему, видимо, показалось мало, потому что правой рукой он достал из-за пазухи пистолет (как потом выяснилось, висевший у него на цепочке на груди, так что он мог в любой момент выпускать и вновь хватать его не занятой гранатой рукой) и ткнул стволом в висок Подопечному.

После этого он развернулся лицом к скрытой камере, установленной на автомобиле «телохранителей», стоявшем неподалеку, и произнес четко и с расстановкой:

– С этой минуты эти люди становятся моими заложниками. Свои требования, равно как и причины, побудившие меня пойти на их захват, я изложу в личной беседе с Геноном. Жду его выхода в эфир для переговоров ровно через час, на канале Опеки.

Предупреждаю, что, если кто-то попытается предпринять действия, направленные на пресечение данной акции, а таковыми я буду считать приближение любых субъектов и объектов к машине ближе чем на пятьдесят метров, я взорву и себя, и этих людей.

После этого, повернувшись к Подопечному, он жестом предложил ему сесть в машину на водительское место. Но тот, видать, еще не осознал, что всё это происходит на полном серьезе, и, попытавшись дернуться, с укором сказал Кириллу что-то в том духе, что, мол, не самое удачное место и время он выбрал для шуток.

Тогда Сетов ударил его по лицу. Он бил без размаха, но у Подопечного сразу же хлынула из носа кровь, и он невольно зажал его рукой, вследствие чего потерял способность что-либо членораздельно говорить.

Галина в это время находилась по другую сторону машины и, пользуясь этим, могла бы попросту убежать. Едва ли она приняла действия Сетова за глупую шутку, и едва ли Кирилл стал бы стрелять ей в спину на многолюдной улице. Да, если по большому счету, то она ему особо и не была нужна, он-то отлично знал, что я, если бы меня вынудили обстоятельства, не стал бы дорожить ее жизнью – такова уж наша профессиональная, почти фронтовая этика: самое главное – это задание, а не люди, которые его выполняют. Если Кирилл действительно хотел добиться от меня выполнения каких-то требований, то ему был нужен только один человек:

Подопечный…

Но Галя не кинулась прятаться за прохожих. В последнее время мне мои ребята докладывали, что, судя по некоторым признакам, Галина относится к своему мужу не просто как к Подопечному, и теперь ее чувства по отношению к нему подтвердились.

Да Бог с ней, я никогда не стал бы упрекать ее в том, что она посмела влюбиться в объекта такой длительной операции – в конце концов, у меня самого – взрослая дочь, и потому человеческие порывы мне тоже не бывают чужды!..

В то же время, Галина не стала предпринимать что-либо, чтобы помешать Сетову претворить в жизнь свой преступный замысел, и опять же понять ее было можно: она ничем не была вооружена и находилась с противоположной стороны автомобиля, а пистолет и граната в руках Сетова представляли собой веские аргументы против безрассудных поступков. Она только побледнела, как мел, и что-то прошептала.

После этого Сетов выхватил из рук Подопечного ключи от машины, отпер дверцу водителя и втолкнул своего «друга» внутрь. Потом молча направил пистолет на Галину, вынуждая ее последовать примеру мужа. Она хотела сесть на заднее сиденье, но эта наивная хитрость не удалась: Сетов красноречиво показал стволом пистолета на место рядом с водителем, и женщина перешла к передней дверце.

Видимо, уже пришедший в себя Подопечный разблокировал изнутри фиксатор замка, потому что Галина открыла дверцу со второй попытки.

Потом Сетов огляделся (никто из прохожих не сделал ни малейшей попытки вмешаться или хотя бы разобраться, в чем дело), распахнул заднюю дверцу с левой стороны и быстро нырнул на заднее сиденье «наути-луса».

Пока Сашка Ромицын, совершенно обалдевший от такого «грома среди ясного неба», наблюдал за происходящим, чуть ли не открыв рот, до телохранителей в лице Камиля Копорулина и Григория Марина, как до двух жирафов, наконец дошло, что происходит что-то непонятное и, выбравшись из машины, они вразвалочку направились к «наутилусу»…

Вообще, оцепенение и паралич мышления, которые постигли моих подчиненных, были вполне понятны, ведь на этот раз опасность исходила не от кого-то незнакомого, а от своего же, хорошо знакомого парня, с которым ты еще вчера мог пить пиво и обсуждать дела Опеки. Сетов действительно хорошо всё продумал, прежде чем нанести решающий удар. А то, что вся «акция» была обдумана им до мельчайших подробностей, впоследствии подтвердилось…

Стекло в левой задней дверце опустилось ровно настолько, насколько было нужно, чтобы в образовавшуюся щель пролезла рука с пистолетом. Выстрелов было всего два, и оба достигли цели. И оба попали Камилю и Грише в ноги, ранив их не очень серьезно, но зато лишив обоих возможности маневрировать и быстро перемещаться по театру начинающихся боевых действий.

Ребята упали, с запозданием выхватив из подмышечных кобур оружие. Однако стрелять было нельзя, ведь в машине кроме Сетова находились еще два человека.

Только теперь до Копорулина и Марина дошло, что Кирилл настроен серьезно.

Впрочем, до Ромицына тоже, он опомнился от ступора, принял меры к тому, чтобы предупредить о случившемся милицию, и связался со мной…

Одним словом, к тому моменту, когда я прибыл на место, диспозиция была такова.

Сетов, Подопечный и Галина находились в «наутилусе» с наглухо закрытыми дверцами. Кроме того, изнутри Кирилл оклеил все стекла специальной зеркальной пленкой, позволяющей ему видеть всё, что происходит вокруг, а нам – лишь отражаться в этих стеклах. Ввиду того, что пленка была металлизированной, мы не могли даже просветить салон машины интроскопами и передвижными рентгеновскими установками, в результате информация о том, что творилось в кабине «наутилуса», напрочь отсутствовала.

После выстрелов Сетова и доклада Ромицына милицейским должностным лицам участок Тверской от Манежной до самого памятника Юрию Долгорукому был оцеплен, и внутрь оцепления никого не пропускали специальные блокпосты. «Никого» в данном случае означало и журналистов, хотя они, как кладбищенские вороны, привлеченные свежей могилой, слетелись сюда со всей Москвы… Вообще, переполох поднялся страшный, тем более, если учесть, что дело происходило под носом не только у столичного мэра, но и у всей кремлевской рати. Хорошо еще, что, мчась на Тверскую, я успел отдать Ромицыну необходимые распоряжения, и он меня на этот раз не подвел.

Машина с Сетовым и заложниками стояла на прежнем месте, и автомобили, хозяева которых не успели вовремя уехать, окружали ее со всех сторон. Всюду, куда только ни бросишь взгляд, прятались вооруженные винтовками дальнего боя и скрывающие лица под забралами шлемов снайперы спецназа. Если бы им кто-то отдал приказ открыть огонь, то «наутилус» наверняка вмиг был бы превращен в сито. К счастью, таких умников до моего прибытия не нашлось, а потом я поспешил взять бразды правления в свои руки.

Согласно моему распоряжению, почти весь личный состав Опеки был поднят Ромицыным по тревоге и направлен в район «Националя» и «Интуриста». В районе Главпочтамта на базе специального фургона был оборудован временный пункт управления операцией, с которым держали постоянную связь Ромицын и его помощник. Зона захвата заложников была напичкана видео– и телекамерами наблюдения, причем некоторые из них работали в невидимых областях светового спектра. Даже муха не могла бы сейчас подлететь незамеченной к машине Подопечного…

Ситуация была по-настоящему экстремальной. Сейчас уже было не до жиру и речь не шла о том, чтобы предотвратить стрессовое состояние Подопечного – при иных обстоятельствах я бы предвкушал, как спишу на этот «форс-мажор» парочку хорошеньких пожаров, взрыв каких-нибудь армейских складов с боеприпасами, не говоря уж о крупных авиа– и автокатастрофах. Сейчас надо было во что бы то ни стало выполнить две невыполнимых задачи одновременно: во-первых, максимально избежать рассекречивания Опеки, а во-вторых, спасти Подопечного от физического уничтожения.

Террористы, захватывающие заложников и выдвигающие какие-либо требования к властям, обычно до самого последнего момента не решаются привести свои угрозы в исполнение, и это понятно: в первую очередь, их интересует удовлетворение своих желаний, а после убийства заложника трудно рассчитывать не только на получение каких-то выгод, но и даже на то, что останешься в живых. Однако это правило действует лишь в том случае, если преступник сохраняет здравомыслие и способен трезво оценивать сложившуюся ситуацию. А у меня по отношению к Сетову такой уверенности не было. С одной стороны, Кирилл никогда не производил впечатление потенциального маньяка, но, с другой, его действия сейчас свидетельствовали либо о том, что его разум внезапно помутился, не выдержав постоянной психологической нагрузки, либо… либо он всё очень хорошо продумал, раз уж надеется добиться своего.

За то время, что я знал этого странного парня, он не раз уже выглядел сумасшедшим, но потом оказывалось, что в действительности его действия были единственно верными в тех или иных обстоятельствах. Так было, когда Кирилл вместо того, чтобы охранять Подопечного от выстрела наемного убийцы, вдруг бросил свою позицию и полез на строительный кран, стоявший далеко в стороне от места предполагаемого покушения. Так было, когда он сам, покинув пост оперативного диспетчера, устроил на Подопечного засаду в метро. Я вспомнил это всё, и мне стало не по себе. Неужели и на этот раз он задумал что-то такое, что направлено на благо Опеке?..

Сладить с милицией и своими бывшими коллегами из ФСБ оказалось легко. Они безоговорочно признали мое старшинство, подкрепленное соответствующими документами. Несколько раз мне пришлось прибегнуть к звонкам влиятельным лицам, которым были подчинены самые недоверчивые. Но потом на место происшествия стало прибывать городское и российское начальство, и я вынужден был действовать совсем круто.

Апофеозом этой драчки за власть стал конфликт с «человеком в кожаной кепке», как называли за глаза мэра столицы. Зажав в кулаке свой знаменитый головной убор, Лужков кричал, что если я немедленно не приму самых срочных и действенных мер по наведению порядка и возобновлению движения транспорта на центральной магистрали города, то он лично возьмет на себя руководство операцией по освобождению заложников.

Разумеется, я его отлично понимал: тяжкое преступление в центре Москвы, под носом у самого Президента, да в разгар столь тщательно готовившихся торжеств, да еще с возможностью массовых жертв и нанесения облику столицы материального ущерба (мэру уже успели доложить «доброжелатели», что террорист оснащен зарядом взрывчатки огромной разрушительной силы) грозило стать тем самым скандалом, после которого людей если и не снимают с ответственного поста, то они сами подают в отставку. Но с другой стороны, стрельба вовсе не входила в мои планы, потому что это грозило не просто жизни Подопечного – моей жизни тоже….

В конце концов, я отвел мэра в сторонку и, четко выговаривая каждый слог, послал его по очень известному в нашей стране адресу, добавив, что если ему неизвестен маршрут в это место, то пусть обратится за справкой к Президенту. Разумеется, Юрий Михайлович, на глазах разбухая от возмущения и гнева, так и сделал, воспользовавшись каналом связи Опеки. Естественно, в ответ он услышал хорошо знакомый всем россиянам голос: «Юрий Михайлович, ты что, понимаешь, мать твою так, там мешаешь людям работать?»… Лужков пустился в объяснения, но был безапелляционно прерван Дедом: «Ты давай лучше занимайся своими делами, а Онипко и без тебя с террористами управится. Тем более, он в этом соображает лучше нас с тобой, и я доверяю ему, как самому себе». И, не дожидаясь аргументов своего собеседника, Президент положил трубку.

Разъяренный мэр вышел из фургончика связи, яростно плюнул на асфальт, швырнул с досадой кепку в руки кого-то из своей свиты, сел в машину и умчался восвояси. Я победил. Правда, Лужков и не подозревал, что стал жертвой небольшого подлога с моей стороны. Разговаривал он вовсе не с Дедом, а с компьютерной программой, в которую были заведены тысячи официальных выступлений и частных бесед Президента.

Из кусочков этих речей можно было составить любое высказывание, причем выявить его неестественный характер было практически невозможно благодаря специальному компьютеру с речевой приставкой.

И еще мэр не догадывался, что мне крайне невыгодно, чтобы информация о захвате Подопечного в качестве заложника дошла до Президента. По крайней мере до тех пор, пока мы не закончим операцию по его освобождению.

Наконец, когда мне удалось окончательно утрясти все вопросы управления (которые осложнялись тем, что Сетов мог прослушивать все наши переговоры по особым каналам связи, а значит, следовало перейти на обычные милицейские рации), распределить своих людей по милицейским постам с целью контроля действий последних, организовать просмотр и прослушивание места стоянки «наутилуса», то только тогда я утер пот со лба и приказал вызвать Сетова на связь со мной.

Кирилл откликнулся мгновенно. Видимо, он только и делал, что ждал связи со мной.

Перед этим я наспех прикинул, как мне построить предстоящий разговор. Избрать тон ледяного презрения и отвращения? Или, наоборот, сделать вид, что ничего особенного не случилось, что мы еще можем остаться хорошими, понимающими друг друга партнерами (естественно, уже не коллегами!), если Кирилл передумает и сдастся нам без боя? Запугивать его или выказать готовность пойти на любые уступки ради спасения главного – жизни Подопечного?..

Но, как это частенько бывает, все мои заготовки оказались бесполезными, потому что, услышав голос Сетова в наушнике коммуникатора, я стал импровизировать на ходу.

Судя по голосу, а также по содержанию высказываний (не может же сумасшедший до бесконечности притворяться нормальным человеком, рано или поздно он все равно ляпнет что-нибудь несуразное!), Сетов был в здравом рассудке, и это отчасти успокоило меня… Самое интересное, что лично я почему-то абсолютно не помню, о чем мы с ним тогда говорили. Разумеется, всё это записывалось на аудио и видеопленку, и потом я мог сотни раз слушать вновь и вновь нашу беседу, но сразу после окончания этого трудного разговора я поймал себя на том, что он почти начисто улетучился из моей памяти – будто всё это происходило не наяву, а в каком-то бредовом сне!..

Разумеется, я с самого начала сделал слабую попытку образумить этого, столь дорогого мне идиота, но Кирилл оборвал меня на полуслове и сообщил, что уже поздно, мосты сожжены и вообще разговаривать на эту тему означает терять время, а время дорого, потому что пальцы, которыми он удерживает спусковую скобу «лимонки», затекают с каждой секундой всё больше и скоро не будет гарантии, что он сможет ими владеть. Тогда мы перешли к делу. (Забавно, что, так сказать, морально-нравственные категории мы с ним в том разговоре вовсе не упоминали, будто они нас вовсе не интересовали).

Дело было таким. Кириллу нужна была энная сумма в долларах, причем наличными, после чего он требовал обеспечить его отбытие из страны на самолете в то место, которое он укажет пилоту, а взамен он обещал сразу же после пересечения государственной границы России выбросить Подопечного на парашюте («А жена?», спросил в этот момент я. «Какая жена?», не понял меня он. «Галина». – «А-а. Я готов отпустить ее в аэропорту, если вами будет выполнено мое предыдущее требование: деньги и свободное перемещение на машине до Шереметьева»).

Ничего себе! Я был, признаться, несколько разочарован. Чего угодно я ожидал от него, но только не банального выкупа, пусть даже в виде крупной суммы, и не такого дилетантского подхода к обеспечению гарантий сторон. Здесь таился какой-то подвох, и в более спокойной обстановке можно было бы поломать над этим голову, но в тот момент мне было не до анализа.

Насчет гарантий я, конечно же, спросил его и, конечно же, получил стереотипный ответ, что стопроцентных гарантий в таком деле нет и быть не может, что тот, кто не хочет покупать товар, пусть проходит мимо, и так далее. Разумеется, я стал просить время на размышления, ссылаясь на то, что мне необходимо посоветоваться с руководством, что я один здесь ничего не решаю, но Сетов только сухо рассмеялся и сказал, что в моем распоряжении еще час, не больше.

Дело осложнялось моим противоречивым положением. С одной стороны, я, как это бывает в подобных случаях, должен был всячески тянуть время, то и дело вступать в нудные переговоры с террористом, а тем временем бравые ребята из спецназа потихоньку подбирались бы к машине, чтобы взять ее одновременным штурмом с разных сторон. Но в то же время я должен был покончить со всей этой катавасией как можно быстрее, иначе рисковал привлечь к суете вокруг «наутилуса» внимание высокопоставленных чиновников и министров, не говоря уж о Деде. И мне было бы очень трудно объяснить твердолобым начальникам, почему в такой пустяковой ситуации я не хочу рисковать жизнью какого-то там заурядного писателишки и его супруги. Плюс ко всему, когда информация о случившемся дойдет до Деда, то мне придется объяснять ему на пальцах, как могло так получиться, что один из моих подчиненных отчебучил такое и нет ли и моего личного участия в проводимой им комбинации?..

Итак, слишком высока была цена риска, и я знал, что у меня нет другого выхода, кроме как сдаться – по крайней мере, на этом этапе, а там посмотрим… Но, ради отвода глаз, я собрал совещание лиц, входивших в «штаб операции по освобождению заложников», и поинтересовался, какие будут предложения.

Предложения, как и следовало ожидать, были только глупые. Типа того, что нужно все-таки дать команду снайперам открыть огонь с флангов по заднему сиденью (замначальника ГУВД Москвы и Московской области). В ответ я вежливо осведомился, где гарантии того, что террорист находится на заднем сиденье? Ах, вы видели, как он садился в машину? Что же он, дурак, по-вашему, и не допер, что именно по заднему сиденью в случае чего будут палить снайперы? Но милиционер оказался упрямцем и предложил тогда открыть огонь по «наутилусу» спереди, по оси соседнего с водителем места – тогда, мол, не будет иметь особого значения, где именно сидит преступник, на заднем или переднем сиденье… А то, что при этом пулями снайперов могла быть ранена или убита Галина, этому деятелю было, видите ли, наплевать!.. Я мысленно сосчитал до десяти и спросил, где гарантия, что этот самый «преступник» не поменялся местами с Подопечным? И вообще, что мы обсуждаем, товарищи? Кто может поручиться, что после смерти пальцы террориста не разожмутся и не выпустят спусковую скобу гранаты?

Из наших кто-то высказался в том плане, что, дескать, надо сделать вид, будто мы готовы удовлетворить требования Сетова, выманить его из центра города в пустынные кущи международного аэропорта, а там уже думать, как обмануть его бдительность. Почему-то мысль о том, что в данном случае проще всего отдать Сетову деньги и выпроводить его из страны, но зато сохранить Опеку, не пришла в голову никому, кроме меня, но, конечно же, я не стал ее пока озвучивать.

Мы наметили ряд мероприятий, позволяющих в последующем, после перемещения операции с Тверской за пределы кольцевой автодороги, обезвредить террориста. В число этих мер входило, например, оснащение мешка с деньгами специальным устройством, испускающим нервно-паралитичес-кий газ в момент открывания мешка.

Кроме того, к машине мы планировали подключить всевозможные датчики, которые позволили бы нам следить за перемещением «наутилуса», хотя машина и так была очень приметной.

После этого я соединился с Сетовым во второй раз. Было уже около семнадцати часов.

– Ну, как вы там? – спросил его я.

Он хмыкнул, и я понял, почему. Мой вопрос прозвучал так, будто Сетов и Подопечный с женой наслаждаются солнцем и морем где-нибудь на югах, а я звоню им из Москвы по телефону.

– Нормально, – наконец, ответил он. – Вы приняли решение, Генон?

– Да. Мы согласны выполнить все ваши требования.

– Что ж, отлично. Я знал, что благоразумие – ваша главная отличительная черта, шеф.

Этот наглец еще смел издеваться надо мной!.. Я сжал кулаки, и кровь бросилась мне в голову. На секунду мне захотелось выдать своему бывшему подчиненному всё, что я о нем думаю, открытым текстом, но потом я сдержался. Сейчас мне следовало быть мягким и покорным, как шелковистая молодая травка. Ничего, еще не вечер. Мы еще посмотрим, чья возьмет…

– Только вы, возможно, не в курсе, что число моих требований несколько возросло со времени нашего последнего разговора, – продолжал Сетов.

– Что вы имеете в виду?

– Я хочу, чтобы вы пропустили сюда представителей средств массовой информации.

Пресса, телевидение – ну, словом, всё по полной программе… Пусть снимают машину.

Сердце мое опять нехорошо заныло.

– Нет, – сказал я. – Этого вы не получите никогда. Что, захотели стать героем дня? Вот уж не знал, что вам так хочется славы!

– Что вы, шеф, – сказал он, как говорил много раз раньше. («Черт, потом надо не забыть приказать своим людям удалить из записи все намеки на то, что мы с Сетовым были когда-то близкими знакомыми», подумал я). – Я просто пекусь о праве общественности получать наиболее полную информацию о событиях в стране и за рубежом… Да не бойтесь вы так, ничего об Опеке я им все равно не скажу, мне главное – чтобы нас троих показали по телевизору.

– Но зачем?

– А просто так! – огрызнулся он, и тут я впервые почувствовал, что он нервничает и вообще смертельно боится. Понятное дело, на его месте любой бы боялся. – Поменьше задавайте вопросов, мой хороший, а побольше делайте!.. Итак, я жду. В вашем распоряжении – двадцать минут, и если по истечении этого срока я не увижу свою физию в прямом эфире, считайте, что мы с вами не договорились со всеми вытекающими последствиями!..

Дурак, какой же он дурак, подумал я. Он совсем забыл, что у него больная мать, которая не выдержит прямого репортажа с места преступления ее сына. Тем более, если нам потом придется прикончить его…

Я нажал клавишу отключения связи и, ничего не видя вокруг себя, огляделся. Белые пятна лиц окружающих повернулись на меня.

– Ну что, ребята, – сказал хрипло я. – Готовьте прессу и телевидение!

– Шеф, вы действительно хотите?.. – начал было Копорулин, но я перебил его:

– Ну нет, я еще не сошел с ума! Журналистов и телевизионщиков придется изображать вам, мои хорошие!..

Через двадцать минут внутри небольшого участка Тверской улицы, оцепленного и блокированного со всех сторон, разыгрались следующие события.

Стоявшие на Манежной поперек проезжей части машины оцепления с «мигалками» и включенными, несмотря на белый день, фарами как бы расступились, пропуская внутрь кавалькаду разноцветных фургончиков и легковых автомобилей, которые ринулись прямиком к «наутилусу» и, не доезжая до него нескольких десятков метров, визжа тормозами, встали прямо посреди проезжей части. Из них высыпала толпа галдящих людей, держащих в руках фотоаппараты, микрофоны, видео– и телекамеры. Как по команде, они устремились к машине, захваченной Сетовым, но тут их уже поджидал дополнительный кордон милиции. Я объявил по мегафону:

– Граждане журналисты, вам предоставляется пять минут для осуществления съемки с места событий. Поясняю суть дела. Два часа назад неизвестный террорист, угрожая оружием, захватил на стоянке у отеля «Интурист» автомобиль вместе с супругами, личности которых в настоящее время выясняются, в качестве заложников. Преступник выдвинул следующие требования…

И так далее. Слушая мое сообщение, толпа людей с камерами не теряла время напрасно: непрерывно щелкали фотоаппараты, жужжали телекамеры, кто-то поспешно бормотал в диктофон, остальные лихорадочно строчили в блокнотах.

Закончив свое выступление, я, не обращая внимание на истошные выкрики «журналистов» («Господин генерал, дайте эксклюзивное интервью для первого канала!», «Как на это реагируют городские власти?», «Вы собираетесь удовлетворить требования террориста?», «Почему он это сделал?»), повернулся и собрался залезть в фургончик нашего оперативного штаба, как вдруг правая задняя дверца «наутилуса» распахнулась настежь (а все-таки прав был я насчет местонахождения людей в «наутилусе»!), и из машины, бледный, как привидение, осторожно выбрался Подопечный. Вслед за ним возник и Сетов, прижимавший ствол пистолета к виску своего бывшего «приятеля».

На мгновение на Тверской воцарилась мертвая тишина, а затем бешено застрекотали камеры, еще интенсивнее защелкали фотоаппараты, и голоса «журналистов» стали такими истошными, что трудно было разобрать, что конкретно они выкрикивают. Я пристально следил за Сетовым. На мгновение наши взгляды встретились, при этом он едва заметно кивнул мне в знак немой благодарности, а потом они с Подопечным снова исчезли в машине, и дверцы захлопнулись почти одновременно.

Шоу закончилось. По моему сигналу, милицейский кордон стал теснить людей с камерами к машинам с яркими надписями «Телевидение» и «Радиовещание» на дверцах и кузовах, наконец, взревели моторы, и данный участок улицы вновь опустел.

Наверняка в «наутилусе» имелся портативный телевизор, и сейчас, глядя на его крошечный экранчик, Кирилл Сетов ждал, чем кончится его кампания с целью саморекламы. Результат не заставил себя долго ждать: по всем московским каналам шли экстренные репортажи «спецкоров» о «событиях в центре праздничной столицы».

На разные лады журналисты повторяли ту информацию, которую я сообщил им через мегафон, кое-кто умудрился даже записать мой голос… Всё остальное представляло собой домыслы и риторические вопросы на фоне непрерывно повторяющихся одних и тех же кадров: вот из «наутилуса» показывается Подопечный, а вот вылезает и Сетов, спокойно улыбаясь в объектив. Камеры снимали этот момент в основном крупным планом, и поэтому лица террориста и его жертвы были хорошо видны на экране.

Я переключился на российский канал. На экране тут же появилась заставка знаменитой передачи, и в камеру натужно улыбнулся известный телеведущий. «Добрый день, дорогие телезрители, – начал он своим густым, бархатным баритоном. – Правда, не для всех этот праздничный день оказался действительно добрым»…

Я глубоко вздохнул и нажал кнопку вызова на коммуникаторе, с помощью которого осуществлялась связь с «наутилусом».

– Вы довольны, Сетов? – спросил я, услышав в наушнике знакомый голос.

– О да, – охотно откликнулся Кирилл. – Спасибо, шеф, я знал, что вы меня не подведете. По-моему, мы с моим приятелем выглядели вполне фотогенично, не правда ли?

Еще бы, злорадно подумал я. Ведь снимали тебя не какие-нибудь операторы ведущих телекомпаний, а профессионалы Опеки, привыкшие пользоваться сложнейшей аппаратурой записи в самых неблагоприятных условиях. Труднее всего было заманить сюда для достоверности парочку известных телекомментаторов, я даже и не знаю, какими средствами и способами пришлось воспользоваться для этого моим людям. Но теперь цель этого розыгрыша вроде бы достигнута, и неважно, что телепередача ведется из фургона рефрижератора за углом, где была за рекордный срок развернута полевая телестудия. Неважно и то, что передача эта ведется исключительно на два телеприемника – тот, что находится в машине Подопечного, и тот, что есть у меня…

– Хорошо, – сказал я. – Мы выполнили и другие ваши требования. В настоящее время в аэропорту Шереметьево готовится к вылету Ил-62, экипаж будет в вашем полном распоряжении…

– А почему именно Ил-62? – с внезапным подозрением перебил меня Кирилл.

– Потому что у этого самолета радиус действия больше, чем у других, – пояснил я, стараясь быть спокойным. Разумеется, ни о какой подготовке к вылету не могло быть и речи, но Сетову об этом знать не следовало. – Мы же не знаем, куда вы собрались. А вдруг захотите отправиться в Антарктиду?

Это было своего рода местью своему противнику за предыдущие издевательства.

– Это мое дело, куда мне лететь, – возразил ровным голосом Сетов.

– Разумеется… А вот, наконец, готовы и деньги. Как передать их вам?

– Как это обычно делается в таких случаях.

– Ну я не знаю, мой хороший. Не каждый же день приходится нянчиться с такими мерзавцами, как вы.

– Но-но, полегче на поворотах, шеф!.. Можно подумать, вы сами – шестилетний мальчик, а не старый лис спецслужбы!.. Во что упакованы деньги? В мешок?

– Да.

– Хм, могли бы разориться на «дипломат» или, на худой конец, на «атташе-кейс».

– Приходится экономить из-за таких, как вы, которые заставляют Родину постоянно раскошеливаться.

– Ну, вы тоже не были лыком шиты, генерал. Кто-нибудь когда-нибудь подсчитывал те суммы, которые вы угрохали на Опеку за пятнадцать с лишним лет?

– Больше – за семнадцать…

– Тем более!.. И знаете что? Давайте не будем выяснять отношения, ладно?

– Идет. Только прежде чем вам будут доставлены «баксы», я хотел бы удостовериться, что вы случайно не прикончили в припадке неврастении своих заложников. Покажите мне их по очереди в приоткрытую дверцу.

– Вы считаете, что я мог бы незаметно убить нашего общего друга? Как же так, генерал? Не вы ли утверждали, что его смерть обернется для всей страны неслыханными бедствиями?

– Ладно, ладно, умник. Сейчас нам обоим лучше забыть, кто что говорил раньше, потому что теперь мы с вами находимся по разные стороны баррикады… Ну так что, продемонстрируете мне, что люди, которые находятся с вами в машине, живы и здоровы?

– С удовольствием.

Я взял мощный бинокль. Правая передняя дверца отворилась, и в щель показалась Галина. Словно чувствуя, что на нее сейчас смотрит множество глаз ее товарищей, она помахала нам рукой и тут же исчезла внутрь, словно кто-то втянул ее силой в машину. Потом на ее месте появился Подопечный. Кровь из носа у него идти перестала, был он, конечно, испуган, растерян и абсолютно ничего не понимал, но выглядел вполне сносно…

Не отводя бинокля от глаз, я сказал в микрофон коммуникатора:

– Что ж, достаточно. Я удовлетворен. А теперь давайте все-таки договоримся о конкретном способе передачи вам денег…

Мы еще немного побеседовали, а потом я сказал:

– Что ж, теперь можете забирать свои вонючие деньги и проваливать на все четыре стороны!

Не знаю, поверил ли Сетов в искренность моих намерений отпустить его за здорово живешь из страны, да еще и с таким козырем, как Подопечный, но когда он ответил, в голосе его не было и тени сомнений:

– Надеюсь, Генон, вы на меня зла не держите? Поймите, то, что я делаю, было необходимо. Подумайте над этим на досуге!.. – Он внезапно замолчал и уже совсем другим тоном заметил: – Послушайте, по-моему, вы принимаете меня за полного идиота, шеф. Если вы сейчас же не уберете тех идиотов, которые пытаются сейчас подползти к заднему бамперу нашей машины, на удаление хотя бы сотни метров, то пеняйте на себя!..

– Что-о?! – Я повернулся к стоявшему рядом со мной и с недоумением внимавшему моим переговорам с Сетовым полковнику, возглавлявшему в ходе данной операции подразделение спецназа. – Это ваши люди занялись самодеятельностью, полковник?

Спецназовец нахмурился.

– Почему – самодеятельностью? Это я им приказал…

– Да как вы посмели?!.. Вы подчиняетесь мне, и ваши люди тоже должны подчиняться мне! Немедленно отзовите свою команду!..

– Но неужели вы дадите ему уйти с деньгами? – удивился спецназовец. – Ведь взять этого придурка – пара пустяков!.. Достаточно только атаковать машину сразу с нескольких сторон, а предварительно отвлечь внимание этого типа – и не успеет он опомниться, как будет повязан!

– Болван! – не сдержался я. – Какой же вы болван, полковник! Да неужели вы решили, что этот «придурок», как вы его назвали, не предусмотрел подобную возможность и не предохранился заранее от неожиданного нападения? Есть такая штука, как система кругового наблюдения. Он наверняка установил на машине видеодатчики-детекторы, и теперь даже мышь не может прошмыгнуть незамеченной в радиусе двадцати метров от машины, понятно?

Некоторое время, играя желваками, командир спецназа смотрел на меня, потом отвернулся и сказал в микрофон рации:

– Коля, отбой. Всем – на исходную позицию!.. Это приказ. Всё, всё, я сказал!..

Когда спецназовцы убрались из зоны захвата, я приказал Ромицыну:

– Мешок с деньгами – пошел!

Кто-то – по-моему, это был Персианцев – выскочил из штабного автобуса, таща в руке довольно большой матерчатый мешок, чем-то напоминавший пресловутый мешок с подарками Деда Мороза, и, пригибаясь, словно по нему стреляли, побежал к «Интуристу». Приблизившись вплотную к машине, в которой находились Сетов и заложники, Влас положил мешок на капот «наутилуса» и отправился в обратный путь.

Прошло несколько минут, но из машины никто не выходил. Я хотел уж было вызвать Сетова, как вдруг водительская дверца медленно открылась, и из нее высунулся Подопечный. Скорее всего, Кирилл держал его на прицеле изнутри кабины. Мешок был тяжелым, и Подопечному с трудом удалось втянуть его в салон «наутилуса». Дверца захлопнулась, и на некоторое время возникла пауза.

Я сказал в микрофон рации:

– Внимание, приготовились!

Если Сетов был круглым идиотом, то сейчас он должен был полезть в мешок, чтобы удостовериться, в наличии ли деньги, и тогда последней его мыслью, перед тем, как он грохнется без сознания под действием нервно-паралитического газа, было бы разочарование: в мешке только сверху были настоящие деньги, на сумму двадцать две тысячи пятьсот двадцать три доллара США пятидесятидолларовыми купюрами. Всё остальное содержимое мешка было представлено грубыми копиями долларов, откатанными на цветном ксероксе… Когда сработает газовый баллон, на специальный пульт в наш фургончик поступит радиосигнал, и тогда можно будет отдавать команду на штурм с целью захвата обезвреженного террориста…

В динамике связи с «наутилусом» что-то сухо щелкнуло, и веселый голос Сетова произнес:

– Можете не радоваться, шеф, что обвели меня вокруг пальца. Я тут совершенно случайно захватил с собой три противогаза, так что не надейтесь, что та дрянь, которую вы спрятали в мешке, выведет нас из строя!

Я сплюнул прямо на пол фургона. Этого и следовало ожидать. Сетов никогда не был безмозглым кретином, и эта мысль наполнила меня не очень-то своевременной – а потому дурацкой – гордостью за него.

Ну вот, сейчас он, конечно же, обнаружит, что и деньги фальшивые, и тогда нам вообще будет труба!.. Эх, говорил же я Председателю Центробанка, что нужна настоящая валюта, но он только зенки на меня выпучил: «Да вы в своем уме, генерал? Кто, интересно знать, будет отвечать за утрату такой суммы, если, не дай Бог, деньги пострадают в ходе операции? Вы?»!.. Экономист хренов!.. Хотя в отношении ответственности он был полностью прав: у меня своих обязанностей было – по горло, а тут еще отвечай за их кое-как отмытые нефтедоллары!..

Но Сетов, видимо, не стал досконально проверять содержимое «мешка Деда Мороза», потому что вскоре двигатель «наутилуса» почти беззвучно завелся, и из выхлопной трубы потянулся синеватый дымок. Я взглянул на часы. С момента начала операции прошло всего три часа. А мне-то казалось, что она уже длится вечно!..

Солнце опускалось за громады окрестных зданий, и на улицу наползли длинные тени.

Я глотнул «спрайта» прямо из горлышка пластиковой бутылки, услужливо поднесенной мне Чемисовым, и только теперь ощутил, как я устал.

Но до конца этого безумного дня еще было далеко.

И вновь вызов по коммуникатору из «наутилуса».

– Значит, так, шеф, – развязно начал Сетов, – сейчас мы рванем в аэропорт, но у меня есть одно пожелание. Не надо обеспечивать наш проезд в аэропорт. Я имею в виду, воздержитесь от команд «гаишникам» расчистить улицы и перекрыть все движение. Вы меня поняли?

Я пожал плечами. Чего ж тут было непонятного? Мальчик хотел застраховаться на тот случай, если мы захотим убрать его по пути в Шереметьево. Пока «наутилус» будет находиться в гуще дорожного движения, по нему нельзя будет стрелять. Даже остановить его с помощью ленты, утыканной шипами, мы и то не сможем без риска для окружающих!..

Только вот отпускать одного его мы тоже не должны…

– Ладно, согласен, – сказал наконец я. – Только не думайте, что вы обойдетесь полностью без эскорта. Сами понимаете, что мы на всякий случай должны вас контролировать…

– Тогда держитесь позади нашей машины. Дистанция – как минимум, пятьдесят метров.

– Есть, командир. Что-нибудь еще?

Он добросовестно подумал несколько секунд.

– Пока всё. Снимите оцепление.

Я принялся отдавать необходимые распоряжения насчет снятия милицейских кордонов в центре города. Потом связался с дежурным по Управлению ГАИ и оповестил его о том, что вот-вот из центра Москвы в сторону аэропорта Шереметьево проследует машина с опасным преступником, однако не только нельзя останавливать ее, но и перекрывать дорожное движение ради нее тоже не следует. Мой собеседник предложил выделить вертолет для воздушного сопровождения «наутилуса», и я согласился.

Насчет вертолета Сетов ничего не говорил, и этот факт можно было использовать…

Наконец, всё было готово к старту, милицейские «волги», «уазики» и «рафики» освободили проезжую часть, но машина, на которой скрестились взгляды множества людей, не спешила трогаться с места. Сетов словно выжидал, когда Тверская вновь наполнится автомобилями. Они не замедлили себя долго ждать. Едва «гаишники» и спецназовцы убрали заслоны с Манежной и в районе Пушкинской площади, как в зону захвата тут же хлынули потоки машин. Я поднес к глазам бинокль.

Проклятье, ни черта не видно, что творится сейчас внутри «наутилуса»!.. За рулем наверняка будет сидеть Подопечный, думал я. Или Галина. Вряд ли Сетов сам сможет вести машину, не выпуская из кулака готовую ежесекундно взорваться гранату. Или угроза взрыва была лишь блефом с его стороны, предпринятым, чтобы вынудить нас уступить его абсурдным требованиям?..

Я поморщился. Что-то во всей этой истории мне не нравилось, но я никак не мог понять, что именно…

Наконец, «наутилус» тронулся – сначала медленно и неуверенно, словно прощупывая своими колесами асфальт, потом начал стремительно набирать скорость. Я ожидал, что он двинется по Тверской в сторону Белорусского вокзала и Ленинградского проспекта, поскольку это был прямой путь в Шереметьево, но Сетов, видно, задумал какой-то сюрприз для нас.

«Наутилус» повернул направо и, свернув за угол, двинулся мимо Манежа. Куда это он, интересно, направился? Собрать вещички перед отбытием из страны? Или в последний раз полюбоваться красотами праздничной Москвы?

Кавалькада машин, во главе которой находился наш потрепанный и неказистый на вид фургончик, последовала примеру «наутилуса». Я потянулся было к коммуникатору, чтобы вызвать Сетова, но раздался звонок по радиотелефону.

– Вадик, возьми трубку, – сказал я Бариловичу, сменившему Багмутова, который отбыл в аэропорт еще полчаса назад, чтобы подготовить «торжественную встречу» бывшему сослуживцу.

Вадим взял трубку, сказал: «Да?» – и лицо его тут же вытянулось и застыло, как будто было вылеплено из пластилина.

– Вас спрашивает Президент, – шепнул он мне, держа трубку двумя пальцами.

– Скажи, что я вышел, – посоветовал ему я.

– Да вы что, шеф?! Это же сам Президент! Знаете, как-то неловко врать главе государства… И потом, ему абсолютно начхать, где вы, – хоть в отхожем месте!

Ему хочется срочно поговорить с вами, и он достанет вас из-под земли!

Вадик был прав, и я, тяжело вздохнув, взял трубку.

– Что это у вас там происходит, Геннадий? – послышался раздраженный голос Деда в трубке. – Вам что, других дней мало, обязательно сегодня надо было устроить маневры в центре города? А меня тут достали, понимаешь, репортеришки: что да почему, а я – ни в зуб ногой, и в моей администрации не ведают, что случилось…

И Лужков еще куда-то запропастился! Черт знает что!..

– Борис Николаевич, – тихо, но твердо произнес я. – Тут произошло небольшое ЧП, но мы просто не хотели вас беспокоить.

– Чепе? Какое еще чепе? И почему ты там фигурируешь на первом плане, понимаешь?

– Дело в том, что несколько часов назад в районе гостиницы «Интурист» один психически нездоровый человек захватил машину с супружеской четой в качестве заложников и потребовал большую сумму денег и самолет с правом беспрепятственного пересечения государственной границы…

Последний вопрос Президента я намеренно игнорировал.

– Ну и ну, совсем вы, братцы, от рук отбились! – запричитал Дед. – Это ж надо подумать: весь центр столицы парализован, а меня об этом извещают в последнюю очередь, понимаешь!.. Кто руководит операцией? И где этот многоуважаемый мэр, мать его растак?!..

– Операцией руководит какой-то эмвэдэшник с Огарева, – уклонился я от прямого ответа. – Он сейчас где-то в районе аэропорта «Шере-метьево»… А насчет мэра – не знаю, не видел…

Сразу после разговора со мной на Тверской Лужков был взят «под охрану» моими людьми под предлогом опасности «государственного переворота», увезен в надежное место, где и содержался под охраной и без права пользоваться средствами связи.

– А что за людей этот паршивец захватил?

– Фамилии и мотивы пока выясняются, – вновь соврал я, – но успокойтесь, Борис Николаевич, к нашему Подопечному это ЧП никакого отношения не имеет. Просто они с Галиной, как и сотни других людей, оказались в районе, который был оцеплен милицией, но с ними ничего не случилось…

Главное – побольше твердости и уверенности в голосе, когда врешь очень высокому начальству…

– Я лично контролирую охрану нашего человека и его супруги и гарантирую их безопасность, господин Президент! – продолжал я официальным тоном. – Кстати говоря, они уже едут домой…

– Ох, когда-нибудь разберусь я со всеми вами, дармоедами! – пообещал Дед и в сердцах швырнул трубку.

Мы уже мчались по Арбату. Дистанция между нашими машинами была такая, какую заказывал Сетов. Посторонние автомобили, которые пытались затесаться между нашим фургончиком и «наутилусом», вовремя перехватывались и отсекались «гаишным» эскортом, следовавшим по двум соседним полосам.

На связь вышел Багмутов. Он доложил, что в Шереметьево всё готово. Это означало, что сейчас десятки вооруженных до зубов бойцов из антитеррористической группы «Альфа» заняли исходные позиции в укрытиях вокруг пассажирского лайнера, пожертвованного для такого дела руководством «Аэрофлота». Впрочем, моторный ресурс самолета уже вышел и он был недавно списан… Сетов и его заложники поднимутся по трапу в салон, где их будет ждать засада. Подопечный и Галина первыми должны войти в самолет, и именно в этот момент, когда они будут уже за порогом, а Сетов – еще на трапе, трап отъедет в сторону, а спецназовцы, находящиеся внутри самолета, втащат супругов в кабину и мгновенно захлопнут люк, обшитый изнутри, как и прилегающая к нему часть салона, броневыми листами. Даже если Сетов подорвет гранату на трапе, кроме себя, никому больше вреда этим он причинить не сможет. А вообще хотелось бы, чтобы «альфовцы» взяли Кирилла хоть и раненым, но живым. Мне очень надо узнать, ради чего он выкинул свой смертельный номер без всякой страховки…

Я внимательнее присмотрелся к машине, которую мы преследовали. «Наутилус» шел не очень быстро, где-то под шестьдесят. Издалека он был похож на игрушечную машинку. Только теперь я осознал, чту же беспокоило меня во всей этой истории с самого начала. Сетов не мог, не должен был оказаться таким глупым и наивным, чтобы пуститься на подобную авантюру, не имея какого-нибудь козыря, спрятанного в рукаве. Профессионалу его квалификации грешно было требовать наличные в качестве выкупа, потому что в этом случае деньги, даже не будучи отравленными кожным ядом или помеченными невидимыми радиоактивными изотопами, просто-напросто могли иметь зарегистрированные банком номера, и впоследствии по этому следу человека можно было бы отыскать хоть на дне морском. Бывшему разведчику и куратору Опеки стыдно было лезть в пасть зверю, требуя предоставить ему самолет с экипажем для вылета за пределы России. Тем более, с человеком, ценность которого для нашей страны, по его мнению, должна была намного превышать все возможные выкупы. Только дурак в таких обстоятельствах мог рассчитывать, что его не убьют при попытке сесть в самолет!.. А Кирилл Сетов никогда не был дураком, это я хорошо усвоил за время работы с ним.

«Наутилус» пересек Садовое кольцо и стал спускаться к Калининскому мосту. Справа высилась махина Белого Дома, и я стал гадать, свернет ли Сетов вправо на Краснопресненскую набережную, чтобы через площадь 1905 года и Беговую выскочить потом на «Ленинградку». Но «наутилус» двигался по прямой, словно у него отказало рулевое управление и теперь он мог ехать только прямо.

Что же он задумал? Неужели он надеется каким-то образом оторваться от преследования и «гаишного» эскорта в жилых массивах на окраине Москвы? Может быть, он передумал улетать из страны? Может быть, сейчас он потребует подать ему самолет в каком-нибудь другом аэропорту?

На Калининском мосту «наутилус» стал резко ускоряться, набирая скорость. Мы были вынуждены мчаться вслед за ним, не отставая. Решетчатые опоры бокового ограждения моста мелькали по сторонам, словно спицы огромного велосипедного колеса, в которое мы каким-то образом попали…

А потом произошло такое, чего ни я, ни кто-либо другой из нас не мог ни предвидеть, ни предотвратить. Такое, чего я целых два дня не мог разумно объяснить…

На самой середине моста, на скорости около ста двадцати километров в час, автомобиль, в котором находились Сетов, Подопечный и его жена, превратился в сгусток багрового пламени и черного дыма, по инерции продолжавший нестись вперед. Я еще не понял, что случилось, кто-то дергал меня за рукав сзади, кто-то что-то орал в самое ухо, а я всё смотрел, как огненный болид, подпрыгнув, врезается на полной скорости в защитное ограждение моста и превращается в шар из пламени. А спустя доли секунды этот шар распался на обломки, и взрывная волна вдавила в кабину нашей машины разлетевшееся на тысячу кусочков лобовое стекло.

Водитель резко затормозил, и наш фургон встал поперек моста, и машины «гаишников» останавливались где попало, визжа покрышками о бетон, и встречные машины, не успев вовремя отвернуть или остановиться, образовали самую настоящую кучу-малу посреди проезжей части, где жадное пламя лизало остатки «наутилуса», и одинокое, чудом уцелевшее и не загоревшееся колесо, как в одном из эпизодов знаменитого «Терминатора», выкатилось медленно и печально из пламени к нам навстречу и, закружившись в агонии наподобие пса, пытающегося ухватить зубами свой хвост, улеглось на асфальт.

Они взорвались, и произошло это на наших глазах, и теперь ничего нельзя было сделать или исправить.

Да, Сетов все-таки победил меня, но победа досталась ему ценой его собственной жизни, и я всё думал: имело ли смысл стремиться к такой победе?..

Но еще больший шок, чем смерть Кирилла Сетова, у моих ребят вызвала гибель Подопечного. По сути дела, на их глазах погиб человек, от которого зависело безопасное существование целой страны, и не удивительно, что теперь они боялись конца света. Как потом выяснилось, некоторые из них на следующий же день предались безудержному пьянству, словно в душе у каждого из них лопнула та струнка, которая заставляла их жить и бороться за свое право на жизнь. Другие еще тогда, на мосту, ходили как в воду опущенные, и видно было невооруженным глазом, что они теперь не поверят ни одному моему слову насчет «детонаторов». Я не смел упрекать ни тех, ни других. Мне было просто не до этого. Я думал, как мне спастись из создавшегося положения, которое в шахматах именуют цугцвангом: это когда любой ход плох, и нужно выбрать наименее худший из всех.

… В тот траурный день, когда пожарные и службы спасения не успели еще убрать с проезжей части Калининского моста сгоревшие дотла обломки «наутилуса», со мной связался по экстренному каналу премьер-министр. Суровым тоном он осведомился, что за фейерверк происходит почти под окнами его кабинета и не перепутали ли городские власти время праздничного салюта. Мне пришлось доложить главе правительства о случившейся катастрофе. Я рассказал всю правду, умолчав лишь о том, кем являлись заложники и террорист. Конечно, доброжелатели из Министерства внутренних дел, рано или поздно, донесут премьеру истинную информацию, но сейчас мне важно было выиграть время.

Тогда всё тем же озабоченным тоном Черномырдин осведомился, кого, по моему мнению, следует наказать за халатное отношение к проведению операции по освобождению заложников, на что я отвечал, что вины нашей во взрыве нет, что, судя по всему, преступник по своей же небрежности не сумел удержать в кулаке гранату, а запас взрывчатого вещества, который, видимо, находился в багажнике машины, сделал свое черное дело…

Тогда Виктор Степанович поставил следующую задачу. Мне следовало в течение праздничных дней провести своими силами расследование, чтобы выяснить причины и обстоятельства неудачного завершения операции по освобождению заложников, а также степень ответственности различных должностных лиц за «срыв апофеоза праздника», как он выразился. Результаты расследования доложить ему докладной запиской в понедельник до четырнадцати ноль-ноль. Быть также в готовности представить необходимые разъяснения и предложения лично президенту Российской Федерации.

В тот же вечер по моей просьбе судебные медики МВД провели экспертизу места взрыва и искореженного остова «наутилуса», чтобы определить, находились ли в момент взрыва в машине люди. Я до конца еще не верил в то, что эта троица отправилась к праотцам. Обломки взрывом разметало на десятки метров по мосту, а часть вещественных доказательств вообще улетела в воду за перила моста. Однако сухое заключение экспертов гласило, что анализ тканей, обгоревших костей и других останков показал: погибших было трое, в том числе одна женщина.

… Никто, наверное, не узнает, от чего произошел взрыв, думал я той бессонной ночью. Едва ли Кирилл совершил нечто вроде публичного аутодафе, окончательно лишившись рассудка. Наиболее вероятны два варианта объяснений: либо граната выпала из кулака Сетова случайно, например, под влиянием толчка, когда колесо попало в яму, либо кто-то из заложников – скорее всего, Галина – вступил в борьбу с Кириллом, но потерпел неудачу…

А утром, когда я пялился воспаленными от бессонницы глазами в экран телевизора, в программе новостей по столичному каналу продемонстрировали сенсационную видеозапись, сделанную накануне вечером с места загадочных событий на Тверской.

Это был тот самый «репортаж», который мы вчера транслировали для одного-единственного зрителя, сидевшего в «наутилусе». Съемка велась явно одним из наших «телеоператоров». На пленке было хорошо видно, как из «наутилуса» показался бледный Подопечный, а за ним, на фоне «Интуриста», маячил Сетов с пистолетом в руке.

–… есть основания полагать, что именно эта машина впоследствии по неизвестной причине взорвалась на Калининском мосту, – говорил, загадочно ухмыляясь, ведущий программы – молодой, но уже резвый журналист. – Между тем, вчера на все наши запросы по поводу усиленных постов милиции и спецназа в самом центре Москвы власти и компетентные органы отвечали, что проводятся плановые мероприятия в рамках подготовки к юбилею столицы. Таким образом, налицо попытка властей скрыть данный акт террора от нас с вами: спите, дескать, спокойно, граждане, а то, что в районе Красной площади стреляют и в близости от Белого дома взрываются машины – так это пустяки, не стоит обращать внимания!.. – Ведущий сделал эффектную паузу и заключил: – Лет десять-пятнадцать назад это попрание гласности, несомненно, сошло бы с рук неудачливым борцам с преступностью, но теперь, когда демократия позволила каждому из нас…

Он еще долго распространялся на тему гласности и права граждан на информацию, но я его уже не слушал.

Каким образом в телестудию могла попасть эта запись? Неужели кто-то из наших оказался предателем? Или ушлой журналистской братии удалось все-таки проникнуть внутрь кольца оцепления? В любом случае, это был мой конец. Теперь, когда запись «репортажа» видело пол-Москвы, утаивать и дальше от Деда и Премьера тот факт, что Подопечный погиб, было бы не только нелепо, но и преступно. Вот-вот меня должны были вызвать наверх к самому высокому начальству – но не для того, чтобы потребовать объяснений по поводу случившегося, а чтобы объявить приговор. И, как говорил этот любитель сенсаций, «есть все основания полагать», что меры наказания по отношению ко мне окажутся очень суровыми. Не потому даже, что я бездарно провалил операцию, допустив гибель самого важного «детонатора», и даже не потому, что пытался скрыть это от Президента (в конце концов, это стремление уйти от ответственности по-человечески понятно), а потому, что многие годы водил руководство страны за нос, пуская на ветер драгоценные «народные денежки». И только одно меня теперь может спасти, как и любого, кто виновен в нарушении законов. Мне нужно явиться с повинной к президенту, бухнуться к нему в ноги и покаяться в заблуждении. Дескать, бес меня попутал, Борис Николаевич, да еще этот шарлатан Гузевский с его маразматической теорией «детонаторов»!.. Да, грешен, поверил и проводил в жизнь, так ведь не я один, правда же?.. Так не судите строго, господин Президент, отправьте меня в отставку без права на пенсию, только дайте дожить то количество лет, сколько мне еще осталось, ведь у меня есть дочь и внучка, которым без меня будет ох как плохо!..

Вот так бы разжалобить и надеяться на барское помилование. А чтобы насчет продолжения Опеки – ни-ни!..

Но я поборол предательское побуждение выкинуть перед сволочью-судьбой белый флаг. Как там, бывало, говаривал покойный Кирилл?.. «Никогда не следует считать, что поздно что-то предпринимать, ибо даже своим последним вздохом ты еще можешь погасить свечу, которую враг подносит к пороховой бочке». Вроде бы где-то у древних китайцев вычитал он эту не очень-то оригинальную мысль, хотя лично я подозреваю, что он сам облек ее в столь красивую форму.

Мне сейчас нужно было время, чтобы хорошенько подумать и сделать следующий ход.

Хотя бы сутки… А посему я «ушел в бега». С собой я взял только деньги, а оружие, документы и коммуникатор оставил дома.

В тот день скрываться в столице было довольно легко: день опять был солнечным и теплым, и многие из жителей Москвы вышли на улицы и площади, чтобы вспомнить полузабытое ощущение праздника. Но с другой стороны, повсюду дежурили усиленные наряды милиции, которые имели право проверить документы у любого, кто покажется им подозрительным. С учетом того, что меня могли разыскивать пуще, чем опасного преступника, попадаться стражам порядка даже генералу с особыми полномочиями явно не стоило…

Этим и объяснялось то, что почти весь заключительный день праздничных торжеств, посвященных 850-летию основания Москвы, я провел как самый рядовой обыватель, поставивший перед собой цель всего за один день накачаться впечатлениями до отказа. Я совершил две поездки на теплоходе по Москва-реке: от Речного вокзала до Южного порта и обратно. Я несколько часов подряд крутился над землей на «чертовом колесе» в Парке имени Горького. Я выпил, наверное, целую бочку сильно разбавленного пива в пивном баре без вывески, расположенном в укромном уголке ВВЦ. В промежутках между этими полезными занятиями я собирал ту информацию, которую мне недоставало для решения головоломки. Задачка заключалась в том, чтобы установить, каким образом запись лже-репортажа оказалась в Останкино.

Правда, завершил я этот день так, как и полагалось рыцарю плаща и кинжала, пусть даже находящемуся в опале. С пятнадцати до девятнадцати часов я провалялся в лесу за кольцевой автодорогой, с помощью дистанционного микрофона подслушивая разговоры веселой компании, потребляющей шашлык на соседней поляне. Я вовсе не свихнулся на почве шпиономании. Всё дело было в том, что в состав компании входил и телеведущий, донесший народу правду об акте террора на Тверской улице.

Мои прогностические способности оказались и на этот раз на высоте: после третьей рюмки из второй бутылки компания, во-первых, сделалась более искренней, а во-вторых – вспомнила о работе, то есть, о том, о чем болит голова у каждого из присутствующих мужского пола. И звезда телеэкрана, не желая отставать от других, с ухмылкой поведала, как именно к ней попала та самая кассета с сенсационной видеозаписью и как именно она пустила в ход всю свою принципиальность и настойчивость, чтобы уговорить шефа редакции пустить в эфир этот материал.

Разумеется, второе интересовало меня гораздо меньше, чем первое, хотя именно о втором больше всего говорил журналист своим собутыльникам. В результате, я узнал, что кассету с записью оставил на проходной телецентра неизвестный мужчина среднего роста, в темных очках, с короткой стрижкой и неразборчивым, тихим голосом. Предварительно он позвонил ведущему и, не представившись, предложил «жареный материал» о том, как чиновники в милицейских и иных погонах пытаются повесить народу «лапшу на уши». После чего предложил тому спуститься вниз за пакетом и повесил трубку, не дожидаясь расспросов…

Конечно, пленку с записью мог передать в Останкино любой из моих сотрудников, принимавший участие во вчерашних событиях, но почему-то не хотелось допускать, что кто-то из ребят, по дурному примеру Сетова, решил нанести мне удар в спину.

Поэтому я стал перебирать в уме заново всё, что относилось ко вчерашнему – и не только вчерашнему – дню. На эти размышления у меня ушли вечер и ночь, которые я провел в центре города, смешавшись с толпами гуляющих. Правда, в отличие от других, я не любовался салютом на Красной площади, не присутствовал на шоу в Лужниках и не «торчал» на Манежной да на Васильевском спуске под шлягеры, исполняемые известными поп-звездами во время концерта-марафона. Я проверял возникшую у меня версию.

А утром я позвонил из обычного телефона-автомата в диспетчерскую Опеки. Там долго не брали трубку, и я начал уже опасаться, что за прощедшие сутки мой отдел окончательно развалился. Но потом мне все-таки ответил знакомый голос Чигринова, который был приятно удивлен общением с тем, кого он считал со вчерашнего дня лежащим вверх голым пузом где-нибудь на Гаваях или на Канарских островах. Мы обменялись мнениями на этот счет, а потом я попросил Михаила собрать совещание кураторов. В диспетчерской, ровно в полдень.

– Да-да, конечно, Генон, – вежливо сказал Миша. – Только вот…

Он умолк, и я понял то, что он хотел сказать: «Только едва ли кто-то придет, шеф».

– Ничего-ничего, не могут же все быть дезертирами, – бодренько сказал я. – Вот что… Если народ будет тебя спрашивать, в чем дело, прикинься валенком и скажи, что ты ничего не знаешь.

– А я и так не знаю, – растерянно произнес Чигринов.

– Ну и хорошо, – скороговоркой сказал я, – ну и ладно, мой хороший. Меньше знаешь – крепче спишь, верно?.. И еще подготовь, пожалуйста, кое-какие материалы. Они нам сегодня понадобятся…

Перечислив то, что мне было нужно, я повесил трубку.

Как ни странно, на совещание пришли почти все. Вполне возможно, что многим просто хотелось посмотреть, как я буду выпутываться, оправдываться и, краснея, разглагольствовать про стечение обстоятельств, свои ошибки и ответственность кураторов. Если так, то я не оправдал ожиданий народа…

Правда, начал я свое выступление издалека. Я долго говорил о том, что все мы устали за годы Опеки, что и мне бывало не раз чисто по-человечески жаль Подопечного, потому что, в сущности, он был совсем не виноват, что его угораздило родиться этакой живой атомной бомбой. Однако то, что сделал Сетов, ни в какие ворота не лезет. И дело совсем даже не в том, что он решил выйти из игры сам… Хуже другое – он решил спасти Подопечного от нас. Видимо, Кириллу показалось, что мы будем гоняться за этим типом по всему белу свету. И тогда он придумал, подготовил и блестяще провел эту инсценировку, свидетелями которой стали не только мы, но и пол-Москвы, включая самого премьер-министра, окна кабинета которого выходили как раз на Калининский мост. Впрочем, последнее не являлось простым совпадением. Всё было продумано, подготовлено и учтено в плане Сетова.

Одного он только не оценил и не учел в должной мере: что я всегда был самого высокого мнения о его умственных способностях и поэтому не кинусь горевать по поводу гибели Подопечного и не испугаюсь будущего конца света. Он недооценил мою наблюдательность и дедукцию, а между тем в его замысле имелись слабые места, которые прямо-таки прыгали в глаза, и надо было заметить их и тщательно проанализировать…

– Постойте, шеф, не торопитесь, – вдруг поднялся со своего места Берулава и оглянулся в поисках поддержки на остальных. – Значит, по-вашему, Подопечный не погиб? И Кирилл тоже?.. И Галя? Вы считаете, что они сговорились и действовали сообща?

Интересно, подумал я, как все-таки быстро на них повлияло отсутствие руководящей руки. Раньше никто из них не осмелился бы прервать мой монолог без разрешения.

Ладно, сделаем вид, что всё это – в порядке вещей.

– Несомненно, Гагик, – сказал я. – От этого никуда не деться. Если бы Сетов действовал лишь на свой страх и риск, он бы не провернул это дело в одиночку…

Они молча смотрели на меня, и видно было, что никто мне не верит. Может быть, в глубине души они считают, что я тронулся от пережитого потрясения, и не расходятся лишь из вежливости? Что ж, попробуем их разубедить…

– Вот что, мои хорошие, – громко сказал я. – Давайте-ка мы с вами поиграем. Игра будет называться «вопросы на засыпку»… Итак, я утверждаю, что тот «захват заложников», который якобы имел место позавчера на Тверской, являлся инсценировкой, предпринятой Сетовым, Подопечным и нашей красавицей Галей с одной-единственной целью: наглядно убедить нас и других свидетелей в том, что они погибли стопроцентной смертью. Ваша задача, мои золотые – попытаться уличить меня в невозможности осуществления этого плана на практике… Кто хочет попробовать первым?

Они переглянулись с таким видом, словно едва сдерживались, чтобы не покрутить пальцем у виска, имея в виду: совсем, мол, рехнулся наш старик!.. Что ж, посмотрим, как вы запоете через полчаса. Главное – сбросить с горной кручи первый камушек, а чем дальше он будет катиться, тем все больше будет становиться камнепад, пока не сорвется вниз самая настоящая лавина…

– Ну? – осведомился я. – Да вы не стесняйтесь, ребята!.. Тому, кто меня опровергнет, я поставлю ящик коньяку. Разумеется, не греческого и не тех дешевых подделок под армянский «Арарат» или молдавский «Белый аист», которых сейчас видимо-невидимо в каждом коммерческом ларьке… Нет, настоящий «арманьяк». По двести пятьдесят тысяч за бутылку!

Они оживленно загалдели, обсуждая предложенные мной условия. Сейчас вопросы должны посыпаться градом – не из-за коньяка, конечно, а просто потому, что атмосфера в комнате резко потеплела. Как в старые добрые времена…

Первым поднял руку Эмиль Боговин.

– Я начну с самого главного, шеф. Каким образом нашей троице удалось уцелеть, если машина, в которой они ехали, взорвалась, разлетелась на кусочки, а затем еще и сгорела почти дотла? Может быть, взрыв и пожар лишь почудились тысячам людей, находившимся в то время в районе моста?

Дружный гогот. Смейтесь, мои хорошие, смейтесь сейчас, а я буду смеяться последним!..

– Ну что вы, Эмиль, как можно отрицать столь очевидные вещи? Взрыв действительно имел место, и сила его не позволяет надеяться, что кто-нибудь из тех людей, которые находились бы в его эпицентре, мог бы остаться в живых. Всё правильно… за одним небольшим уточнением. Я отнюдь не случайно употребил сослагательное наклонение – «находились бы»… Просто у меня есть все основания полагать, что в момент взрыва ни Подопечного, ни его жены, ни даже Кирилла Сетова в «наутилусе» не было.

Что тут началось! Шум и гам, как на перемене в школе, куда мне пришлось несколько раз отводить свою внучку Маришку… Наконец, Багмутову удалось гаркнуть так грозно, что все невольно утихли, и он воспользовался этим, чтобы задать свой вопрос:

– Что вы имеете в виду, шеф, говоря, что в машине не было никого из этой троицы?

– Видимо, я несколько неточно выразил свою мысль, – возразил я. – В «наутилусе» не было не только тех, кого я перечислил выше, но и вообще кого бы то ни было.

Другими словами, в момент взрыва «наутилус» был пуст!

Опять шум. Я вынужден был поднять руку, прося слова:

– Послушайте, мои хорошие, нельзя ли нам вести себя более по-деловому? Если вы будете так шуметь после каждого моего ответа, мы рискуем просидеть в этой норе до завтрашнего утра!

Кажется, подействовало… Ага, теперь это Персианцев:

– Но как могла пустая машина разъезжать по Москве? Это уже не «наутилус», а какой-то «летучий голландец» получается!.. По-моему, шеф, вы в детстве слишком часто читали «Всадника без головы».

Ах, засранец, он еще смеет издеваться надо мной! Ладненько, как говорил один из персонажей Антона Павловича Чехова, кусайте, жрите, ешьте поедом меня вместе с галошами, только уважайте!..

– Во-первых, Влас, ты преувеличиваешь. По всей Москве «наути-лус» не ездил. Он преодолел сравнительно небольшое расстояние от гостиницы «Интурист» до Калининского моста через Москва-реку. Если ты возьмешь план города, мой дорогой Влас, то, несомненно, обратишь внимание на то, что кратчайший путь между этими двумя точками пролегает по Моховой, а затем по Новому Арбату. Всего один поворот, а на протяжении всего остального маршрута – движение по прямой… Ты когда-нибудь увлекался в детстве радиомоделированием? Нет? Очень жаль, потому что иначе ты бы имел представление о том, что существуют такие игрушечные машинки, которыми можно управлять по радио, посылая команды посредством специального передатчика… В нашем же случае роль модели играла настоящая машина, и оборудование для управления ею на расстоянии было чуть сложнее, чем у игрушек, но суть дела от этого не меняется. Поскольку движение осуществлялось по прямой и машина была оборудована автоматической коробкой передач, управлять ею было не очень-то сложно, если допустить, что оператор на протяжении нескольких месяцев проходил соответствующий тренаж…

– Но тот, кто управлял «наутилусом», все равно должен был перемещаться вместе с машиной, иначе радиоимпульсы отражались бы от высотных зданий, которых в центре – море, – не сдавался упрямый Персианцев.

– Вижу, что в школе ты был круглым отличником по физике, – насмешливо сказал я.

– И полностью с тобой согласен: оператор-радиолюбитель действительно передвигался на сравнительно небольшом расстоянии от «наутилуса». То есть, он ехал в другой машине.

– Но ведь за машиной Подопечного мчались мы и целый эскорт в лице гаишников!

Между ним и нами даже муха не могла бы вклиниться!

– А кто тебе сказал, что оператор должен был ехать непременно за «наутилусом»?

Согласись, ничто не мешало ему двигаться перед объектом управления. Судя по всему, «наутилус» был напичкан аппаратурой, как сдобная булка – изюмом, и там наверняка имелись телекамеры, позволявшие оператору осуществлять телеуправление автомобилем. Ему достаточно было взглянуть на экран своего монитора, чтобы почувствовать себя за рулем «наутилуса»!.. Кстати, именно этим объяснялось странное требование Сетова, чтобы посты ГАИ не перекрывали дорогу и не останавливали дорожное движение по маршруту следования «наутилуса»: ведь иначе та машина, в которой передвигался оператор, бросалась бы нам в глаза, как прыщ на лбу. В конце концов, ее могли бы остановить бдительные стражи дорожного движения. А так она затерялась в потоке попутных машин… Следующий вопрос?

Следующим оказался Камиль Копорулин. Именно он задал вопрос, которого я ждал все это время. Он поинтересовался, каким образом Подопечному, его жене и Сетову удалось покинуть машину столь незаметно в условиях перекрестного наблюдения и куда, в конечном итоге, они подевались.

– Хороший вопрос, – искренне сказал я. – Просто отличный!.. Но вместо того, чтобы ответить на него, позвольте мне, мои хорошие, задать несколько вопросов вам, а то игра у нас получается в одни ворота… А еще лучше, если мы с вами вначале просмотрим видеозапись, сделанную в тот день… Давай, Миша, материал номер один.

Чигринов пощелкал клавишами на пульте, и на левой стене шторки раздвинулись, открыв большой экран. В ту же секунду жалюзи на окнах сомкнулись так плотно, что в комнате стало почти темно, и по экрану замелькали кадры видеозаписи.

… Вот «Наутилус» подъехал к отелю «Интурист» и остановился почти напротив входа в небольшой стеклянный павильончик с вывеской «Патио-Пицца», притулившийся под крылышком у махины гостиницы. Край проезжей части у тротуара напротив «Интуриста» был размечен линиями, образующими места для парковки. «Наутилус», выжидая, замер…

– Стоп, – сказал я, и кадр на настенном экране послушно замер. – Обратите внимание: Подопечный не торопится парковать машину к тротуару, хотя кое-где на стоянке есть пустые «клетки». Почему?

На несколько секунд в диспетчерской воцарилась тишина. Потом кто-то неуверенно произнес:

– Да мало ли, почему… Может, он в это время с женой целовался?

– Смотрим дальше, – предложил я, и изображение вновь ожило. Когда, наконец, темно-серый «форд», занимавший место в двух метрах от «наутилуса», отъехал, Подопечный выполнил замысловатый разворот и припарковался задом к гостинице. При этом «наутилус», натужно взревев, выскочил задними колесами на кромку тротуара.

Но на этом водитель не успокоился и принялся ерзать взад-вперед, словно кот, умащивающийся на горячей печи. – Итак, кто может разумно объяснить, для чего Подопечному понадобились столь сложные эволюции при парковке и как это связано с таинственным исчезновением людей из «наутилуса» у нас под носом?

Ребята сконфуженно молчали. Да-а, невольно подумал я. Все вы, конечно, хорошие парни и исправно выполняете свои обязанности, но до Кирилла вам далеко. Как там пел этот хрипатый бард, которого они с Подопечным так любили цитировать? «В этой схватке теряем мы лучших товарищей, на бегу не заметив, что рядом товарищей нет»… Действительно, лично мне всегда почему-то приходилось терять самых лучших, самых умных и достойных. Стабников, Сетов, да еще множество других…

– Тогда объясню я, – нарушил я затянувшуюся паузу. – Если бы вы предварительно осмотрели то место, куда встал «наутилус», то, несомненно, узрели бы, что почти у самого тротуара там располагается канализационный люк с буквой "Д" на крышке.

Это из-за него Подопечный стремился попасть именно на данное место парковки. И это из-за него он встал задом к тротуару, да еще и залез задними колесами на кромку. Не мне вам объяснять, мои хорошие, что канализационные люки, решетки, колодцы и прочие подземные коммуникации представляют собой отличный путь для незаметного перемещения объекта, за которым ведется слежка… Они готовились к этой акции долго, очень долго. Скорее всего, идея того, как обмануть нас, появилась у них еще год назад – именно тогда Сетов, исполняя настойчивое пожелание Подопечного, сделал заказ на закупку в Италии «наутилуса». Выбор этой марки был не случаен. Это широкая и переднеприводная машина, а значит, в полу ее корпуса на уровне заднего сиденья можно прорубить люк наподобие танкового, и в нужный момент достаточно поднять его крышку, чтобы скользнуть напрямую в канализационный колодец… Корпус «наутилуса» обладает достаточной длиной для того, чтобы перемещение людей из машины в канализационный люк прошло незамеченным для наблюдателей, расположенных перед автомобилем. К тому же, под передним бампером у «наутилуса» установлен дополнительный спойлер. Добавьте сюда еще исключительно низкую посадку корпуса этой марки машины, наличие соседних автомобилей на стоянке и въезд задними колесами на кромку тротуара, в результате чего «наутилус» почти уткнулся носом в асфальт, – и вы поймете, как Сетову и его сообщникам удалось незаметно покинуть машину под носом у сотен наблюдателей… С этой же целью «наутилус» был оснащен сильно тонированными стеклами и зеркальной пленкой: они не хотели, чтобы мы видели, что происходит в машине. Всё остальное, что было связано с угрозами взорвать машину, «захватом заложников», было блефом, розыгрышем, на который мы с вами попались. Надеюсь, вам понятно, что пробраться под землей можно куда угодно – в том числе, на соседнюю улицу, где у них мог стоять наготове достаточно неприметный автомобиль. Разумеется, тоже с затемненными стеклами. Допускаю даже, что наши «герои» могли выбраться в «запасную» машину тем же способом, каким они покидали «наутилус», – чтобы не привлекать к себе внимания случайных прохожих… И хотя это сейчас не имеет никакого значения, но на всякий случай, чисто из академического интереса, давайте посмотрим, какая машина держалась метрах в ста перед «наутилусом» на всем протяжении его последнего пути… Миша, запусти пленку с камеры «гаишников».

На экране появилось изображение Нового Арбата, по которому мчался поток автомобилей. В фокусе находился широкий зад «наутилуса». Запись производилась явно «с колес», и поэтому изображение прыгало и подскакивало, но даже в этом случае было отчетливо видно, что впереди, метрах в пятидесяти, по соседней полосе движется очень грязный мини-вэн. Стекла его даже под ярким солнцем казались черными из-за сильной тонировки. Скорость мини-вэна была такой, что расстояние между ним и «наутилусом» не сокращалось, но и не увеличивалось.

Словно между ними была натянута невидимая нить – собственно, так оно и было…

Перед Калининским мостом минивэн свернул на Краснопресненскую набережную и притерся к тротуару. Что с ним было дальше, разглядеть не удалось: граница кадра сместилась так, что мини-вэн пропал из поля зрения… Всё было ясно: Сетов не хотел рисковать, двигаясь по мосту перед пустой машиной. Он не был уверен, что взрывная волна не достанет мини-вэн.

– Номерные знаки этого милого мини-вэнчика при желании можно разглядеть на сильном увеличении, но они, как и следовало предполагать, оказались фальшивые, – сказал я. – Миша уже проверял…

Чигринов кивнул. Под тем номером, который значился на минивэне, в Госавтоинспекции был зарегистрирован обыкновенный «жигуль» вполне мирного и явно не имеющего никакого отношения к махинациям с номерными знаками гражданина.

Видеопроектор перестал жужжать, в зале загорелся свет, и я оглядел присутствующих. Судя по их ошарашенному виду, мои логические умозаключения пали на благодатную почву и пустили побеги. Теперь уже мало кто сомневался в истинности моей версии случившегося. Однако следовало идти до конца.

– Что мы с вами еще упустили? – спросил я. – Ага, вы можете спросить меня: что ж, всё, что вы нам тут наговорили, очень логично и весьма вероятно. Но где доказательства?

– Да какие там доказательства, Генон! – воскликнул сидевший в углу Ромицын. – Тут и так всё ясно. Лопухнулись мы все, а эти умники нас красиво накололи!..

– Подожди, Саша, – остановил его я. – Доказательства в этом деле нужны не ради интереса. Между прочим, меня до сих пор разыскивает вся милиция Москвы, чтобы препроводить пред ясные очи руководителей государства. И вот тогда, когда это случится – а рано или поздно меня все-таки отыщут – мне придется изложить всё, что вы сейчас услышали, но с обоснованием каждого пункта своей версии… И мне кажется, что одной только логики для таких людей, как президент или премьер-министр, окажется недостаточно. Именно поэтому я и рискнул сегодня обратиться к вам, мои хорошие. Мне понадобится доказать свою правоту осязаемыми, материальными аргументами: актами экспертиз, заключениями экспертов и вещдоками – и только вы сможете мне в этом помочь. В создавшемся положении я не вправе требовать от вас беспрекословного подчинения, но могу только просить вас о помощи. Поэтому тот, кто не верит мне или не хочет участвовать в этой затее и дальше, сейчас имеет полное право уйти. В свою очередь, мне очень хотелось бы надеяться на безоговорочную поддержку тех, кто останется в этой комнате.

И я выжидающе умолк.

В помещении диспетчерской было непривычно тихо. Не стрекотали принтеры, не звонили обычные телефоны и не пиликали мелодично «сотовики». Люди, сидевшие передо мной, молчали. Но я видел по их лицам, что никто из них не уйдет сейчас, а значит и не уйдет никогда в будущем. Всех их, как и меня самого, Опека опутала невидимой паутиной, и расстаться с работой на это многорукое и многоногое чудовище они уже не смогут, вот в чем дело. Человек ко всему привыкает, а к своей работе – особенно. Он может постоянно скулить и жаловаться, сколько сил и нервов он тратит на это паскудное занятие, но стоит лишить его этого – и он неизбежно ощутит внутреннюю пустоту. В сущности, если вдуматься, то, наверное, всякая работа в этом мире столь же бессмысленна и бесполезна, по большому счету, как и Опека, но разве сумеет кто-нибудь убедить в этом человечество?..

Однако, об этом совсем не стоило говорить сейчас людям, которые внимательно и доверчиво смотрели на меня. Как и о том, что я знал, как будут развиваться события и дальше. Потому что всё, что я столь убедительно и логично доказывал им битых два часа, на самом деле было взято мной с потолка, и лично я вовсе не уверен, что именно так развивались события в субботу. В глубине души я подозреваю, что Сетов и супруги действительно погибли, потому что на месте взрыва были найдены останки человеческих тел. Видимо, тот план, который был разработан и осуществлен этой троицей, лишь по нелепой случайности не удался.

Все великие планы и идеи рушатся из-за сущего пустяка – детонации взрывного устройства под воздействием резонанса моста, например.

Но об этом лучше помалкивать.

«Лё руа э мор, вив лё руа» .

Я знал, что мои парни поверят мне. В ближайшие дни нам удастся доказать, что взрыв на мосту был частью хитроумного плана Кирилла Сетова. Мы с ребятами из кожи вылезем вон, но докажем, что всё было так, как я расписал. Трассологическая экспертиза места последней парковки «наутилуса», покажет, что крышка люка совсем недавно извлекалась из своего гнезда, на металлических скобах, спускающихся в канализационный коридор, будут обнаружены свежие следы. Судебно-медицинская экспертиза выявит, что кости и человеческие органы, обнаруженные на месте взрыва, принадлежат людям, смерть которых наступила на несколько дней раньше катастрофы. А сторож одного из московских моргов засвидетельствует, что за пару дней до событий на Тверской неизвестный мужчина, по описанию похожий на Сетова, купил у него за пару бутылок водки останки бомжей, которые «только занимали зря место в морозильнике» и которых некому было хоронить. Другими словами, будут добыты убедительные доказательства того, что в салоне машины заговорщики оставили вместо себя отдельные части приобретенных ими в морге трупов, дабы окончательно убедить всех в своей гибели. И еще будет собрано немало вещдоков и найдено много свидетелей, чьи показания также будут подтверждать мою версию…

И разве будет иметь значение то, что большая часть этих доказательств будет попросту сфабрикована нами ради одной большой цели – сохранения Опеки. Разве так уж будет важно, что эксперты будут подкуплены, вещдоки и следы – подделаны, а свидетели – запуганы?..

Зато мы добьемся того, что нам поверят все, кто посвящен в тайну Опеки. Включая Президента… И когда это произойдет, мы развернемся в полную силу. «Играть – так играть, любить – так любить, гулять – так гулять», как, помнится, изрек в одной из своих песен Александр Розенбаум.

Любая система стремится к тому, чтобы как можно дольше продлить свое существование, так что ничего зазорного в нашей попытке выжить любым путем нет.

Это во-первых.

Во-вторых же, и в-третьих, и в-сотых, я знаю, что не смогу спокойно жить, если Опека закончится моим полным поражением. Ведь пока остается хоть малейшая возможность того, что мои фантасмагоричные выдумки насчет козней Сетова соответствуют действительности, я буду чувствовать так, будто меня принародно сунули мордой в грязь. Я же – прирожденный игрок по своей натуре, а игроку всегда бывает обидно, когда соперник побеждает не совсем честным путем. Что остается, если не прибегнуть к аналогичному способу борьбы? То-то же!..

Поэтому, если Сетов и рассчитывал, что сумеет не только гарантированно вывести из игры Подопечного, Галину и самого себя, но и навсегда уничтожить Опеку, то он ошибся. Ему было невдомек, этому несчастному злодею, что я не остановлюсь ни перед чем.

Опека будет продолжаться!

Для этого надо будет всего лишь доказать Президенту иже с ним, что Подопечный не погиб (хотя строгого выговора за отсутствие предвидения мне, конечно же, не миновать), а потом останется лишь «найти» его среди миллионов жителей нашей необъятной Родины и вновь опутать паутиной невидимой, очень тщательной заботы. К счастью, страна наша действительно велика, и это дает основания предполагать, что среди такого многочисленного населения наверняка должен отыскаться хоть один человек, который будет являться более-менее убедительной копией Подопечного…

Все остальное – дело техники.

г. Москва, 1997 год

ТАКОЙ СЛАВНЫЙ УБИЙЦА

… Я давно уже по мертвым не плачу, потому что не знаю, кто — живой, а кто — мертвый.

Александр Галич

1

Блиндер стоял, утонув в жидкой грязи по самые оси. Земля на краю болота была изрыта траками гусениц и огромными колесами, повсюду валялись обрывки тектолитовых тросов толщиной с руку. Видно, стотонную махину пытались вытянуть из трясины, пока не поняли, что это бесполезно.

Лигум, не удержавшись, провел рукой по гладкой поверхности вакуумного орудия, и броня неожиданно оказалась теплой, словно блиндер был исполинским живым существом. Из башенного люка тут же вынырнула голова в ребристом комп-шлеме, небрежно расстегнутом и сдвинутом на затылок, и с подозрением осведомилась:

— Руки сегодня мыл?

— Не пойму, — вместо ответа удивленно сказал Лигум. — И как это вы ухитрились загнать его в болото? Это же полный автомат!..

Голова в шлеме смущенно сплюнула в грязь.

— Посмотрел бы я на тебя, — процедила она, — если бы тебе пришлось гнать эту штуковину на всей скорости через кромешную тьму, а старшой, язва, через каждые пять минут интересовался бы по сенс-связи, почему ты до сих пор не вышел в район сбора!.. Тут не только в болото — на край Земли можно было залететь! И еще она, дура эта, оказалась неповоротливой, как беременная баба!..

— Так надо ж было снять ограничители с боковых приводов! — доброжелательно сказал Лигум.

Блиндерист прищурился, хотя заходившее за горизонт солнце светило ему в спину.

— Слу-ушай, мудрец, — почти ласково протянул он, — а откуда ты здесь взялся?

Может быть, ты тот самый механик по этим бронтозаврам, которого я жду уже вторые сутки? А?

Он с досадой вдарил кулаком по башне и невольно поморщился от боли в костяшках.

— Нет, — улыбнулся доверчиво Лигум. — Вы уж извините, но помочь вам я сегодня никак не смогу…

Обладатель головы в шлеме вдруг нырнул в люк, чем-то выразительно лязгнул там, а затем вновь возник над башней, явно что-то пряча в своей правой руке.

— Тэ-экс! — зловеще сказал он. — Предъявим документики сразу или будем упираться?

Лигум «упираться» не стал и достал из специального кармашка-«пистончика» за поясным ремнем (блиндерист даже не успел запротестовать против этого угрожающего жеста) свой Знак.

Человек в люке блиндера растерянно охнул и ругнулся от избытка эмоций.

— Где я могу найти вашего командира? — не обращая внимания на замешательство своего собеседника, полюбопытствовал Лигум.

Вскоре он уже шагал в направлении, указанном ему так и не пришедшим в себя блиндеристом. По пути он с невольной усмешкой взирал на приметы того бардака, который творился в расположении заслон-отряда.

… М-да-а, судя по всему, оцепление в этом районе ставили наспех, если нагнали сюда кого попало и как попало, но зато быстро — во всяком случае, им казалось, что быстро… Особенно умиляет тот факт, что «держать и не пущать» Супероба они собирались с помощью древних стотонных боевых гусеничных машин и ракетных установок типа «земля-воздух», причем экипажи и тех, и других, если оценивать их боевую выучку, в авральном порядке сколачивали из каких-нибудь комбайнеров и водителей-мануальщиков…

… А вообще-то твоя ирония здесь неуместна, тут же одернул Лигум самого себя.

Смешного тут мало. Да, оцепление организовано из рук вон как, но откуда же у этих людей возьмется опыт действий в подобных операциях? Ведь не каждый божий день им приходится подниматься по боевой тревоге нулевой категории!.. И еще, ты никогда не должен забывать одну простую вещь: да, ты умеешь многое такое, что им не под силу. Но, в свою очередь, и они умеют и знают кое-что такое, чему тебе никогда в жизни не научиться. Например, добывать на Цефее тяжелые металлы или, скажем, пасти серебристых китов где-нибудь в штормовых сороковых широтах… Не говоря о том, что тебе не будет дано ни воспитывать детей, ни нянчить внуков.

Как своих, так и чужих… Впрочем, это я, кажется, уже цитирую Наставника…

Занятый этими размышлениями, Лигум не заметил, как дошел до кабинет-палатки командира отряда. Охраны вокруг палатки, конечно же, не было никакой, а ее функции были возложены на систему обнаружения подвижных объектов, отключить датчики которой не составляло труда даже для Лигума, не говоря уж о Суперобе!..

Придется поверить в чудеса, если окажется, что Супероб все еще в Клевезале, успел подумать Лигум, прежде чем вежливо постучал в бронедверь входного тамбура.

Над ухом щелкнуло, и неразборчивый голос просипел:

— Зайдите попозже, молодой человек, я сейчас жду одного очень важного посетителя!

Что ж, придется подождать.

Лигум, запасаясь терпением, уютно устроился в стороне от бронедвери и принял позу «раджаб» — по его мнению, именно она наилучшим образом способствовала медитации. Однако спустя четверть часа сиплый голос раздраженно осведомился, понимает ли молодой человек русский язык.

Лигум ответил утвердительно, правда, из врожденной скромности умолчал, что, помимо русского-родного, понимает еще дюжину языков, в том числе и устаревших.

Тогда голос в спикерфоне сообщил, что он, командир специального заслон-отряда майор Арчил Пличко, ждет не обычного посетителя, а хардера и посему не позволит, чтобы какой-то там невоспитанный юнец отвлекал его от этого неотложного дела!..

Тут Лигум был вынужден прервать господина майора.

— Прошу прощения, но это означает, что вы ждете меня, — кротко заявил он.

Видно, майор Пличко был тугодумом, потому что последовавшая пауза затянулась непростительно долго для боевого командира, который обязан принимать любые решения за считанные доли секунды. Впрочем, основания не верить Лигуму у майора были: во-первых, наружность наглеца никак не соответствовала предполагаемому облику отважного и бравого хардера. Во-вторых, не было при нем ни скорострельной пулеметной установки, ни портативного ракетного комплекса, ни даже завалящего автомата с гранатометной насадкой, лазерными «примочками» и самонаводящимися пулями. Не-ет, Арчил Пличко твердо решил, что его пытаются обвести вокруг пальца и уже было собрался рявкнуть на пройдоху-юнца, как вдруг обнаружил, что тот непонятным образом сумел просочиться сквозь охранную сигнализацию кабинет-палатки (и ни одна электронная зараза на него даже не пискнула!) и теперь протягивает ему раскрытую ладонь, на которой переливается лазерно-радужным блеском Знак Хардера!..

Пришлось срочно брать себя в руки, подбирать самопроизвольно отвисшую нижнюю челюсть и вообще делать вид, что ничего особенного не стряслось.

К чести майора, с этой задачей он справился действительно быстро, предложив Лигуму «присесть», чего-нибудь выпить и ужинать с ним этак через полчасика.

Однако хардер воспользовался только первым предложением командира заслон-отряда и, к явному неудовольствию майора, сразу же перешел к делу, на что Пличко не преминул отметить, что лично он считает это дело столь же безнадежно-проигрышным, как и пакостно-опасным.

Пока майор рассказывал Лигуму об обстановке в Клевезале и о том, что было пока известно (а точнее, неизвестно) о противнике, хардер с любопытством изучал — вернее, пытался изучить хозяина кабинета, но вскоре сделал один неприятный вывод. Судя по первому впечатлению, майору подсознательно хотелось лично убедиться в том, что все слышанные им до этого россказни о «нечеловеческих качествах» хардеров являются правдой. Однако ничего аномального в Лигуме не было заметно, и это сердило Пличко: получалось, что хардер как бы маскируется под обычного человека, а он, Арчил Пличко, как бы не в состоянии распознать, что его дурят самым бессовестным образом…

Тут майор сбился в своем повествовании и, еще больше рассердившись на себя, предложил:

— Послушайте, давайте лучше я буду отвечать на ваши вопросы… э-э…

— Лигум.

— Простите?..

— Вероятно, вы не запомнили из Знака, как меня зовут, — мягко, без всякого укора сказал хардер. — Можете звать меня Лигум.

— Оч-чень приятно, — ошеломленно пробормотал Пличко, хотя был далек от того, чтобы питать нежные чувства к своему гостю («Можно подумать, что этот тип с детскими чертами лица закончил не академию убийц, а Дипломатический Институт Объединенных Наций!»). — А имя у вас имеется?

— Увы, — доверчиво улыбнулся юноша. — Фамилию и имя у хардеров обозначает одно и то же слово.

Как кличка у животных, хотел было сказать командир заслон-отряда, но вовремя спохватился.

— Ну так чту бы вы хотели узнать? — предложил он.

Наверное, внутренне Арчил Пличко был готов к тому, что страшненький посетитель пустится дотошно расспрашивать, какие новые данные имеются о Суперобе (нет ничего, хотя стационарные спутники наблюдения, обладающие высокой разрешающей способностью, днем и ночью сканируют Клевезаль), какие меры приняты по его изоляции (заслон-отряды, оснащенные всевозможными средствами обнаружения, блокируют Озеро со всех сторон, так что с острова и муха незамеченной не вылетит; жителям временно запрещено покидать остров, на котором располагается городок; в целом в радиусе пятидесяти километров в спешном порядке эвакуируется местное население и через каждые пять километров организуются второе, третье и последующие кольца оцепления), чем он вооружен (пока точно неизвестно, но нет сомнений в том, что не только обычным оружием — на теле некоторых жертв были обнаружены странные ожоги), и так далее…

Но Лигум задал неожиданный вопрос:

— Как по-вашему, господин майор, он всё еще в Клевезале?

Видно было, что Пличко хотел съязвить, но потом почему-то передумал и устало выдавил:

— Хотелось бы верить…

Он выдвинул ящик стола, отыскал среди скрепок и карандашей-само-заточек упаковку «Виталайзера» и отправил в рот сразу две электронных таблетки. Жить ему, если судить по расслабленному лицу, сразу стало веселее.

— Что с вами, господин майор? — с тревогой спросил Лигум. Он даже привстал участливо на стуле. — Вы… вы плохо себя чувствуете? Больны?

— Нет-нет, — произнес командир отряда. — Не обращайте внимания… Я просто немного устал. В последнее время приходилось спать урывками, чуть ли не на ходу, знаете ли… — Тут, видимо, он рассердился на себя: да что это я оправдываюсь перед головорезом, который изо всех сил пытается выглядеть заботливым по отношению к другим людям! Ему же, этому получеловеку-полумашине, ни за что не понять, что такое усталость!.. — И вот что, не обращайтесь больше ко мне по званию, договорились? Какой, к черту, из меня майор?! Я всю свою жизнь провел за окулярами атомного микроскопа и в лабораториях, а не в окопах, ведь по основной профессии я — микробиолог, это только по «нулевке» я превращаюсь в командира спецотряда. Впрочем, как и все остальные… Так что зовите меня Арчилом Адамовичем.

Хардер послушно кивнул и задал опять не тот вопрос, которого ожидал от него Пличко.

— Скажите, Арчил Адамович, там много жертв?

«Временный» майор только тяжело вздохнул и отвел в сторону глаза. Вопрос пришелся ему явно ниже пояса.

Потом разговор как-то сам собой перешел в интервью.

— Вы уж извините меня за любопытство, но мне интересно… Вы давно закончили вашу школу?

— В прошлом году. Кстати, она называется не школой, а Академией.

— А вам уже приходилось сталкиваться с этими… суперобами?

— Нет… Арчил Адамович… это мое первое боевое задание.

— Хоть какое-то оружие у вас есть?

— Конечно, есть, только почему «какое-то»? У меня есть именно то, что понадобится для выполнения задания.

— Хм, а откуда вы знаете, чту вам понадобится?

— Да я и не знаю… Просто приказом, который предписывал мне отправиться в Клевезаль, было определено, какое оружие я должен был взять с собой.

— И что же это за чудесное оружие, позвольте спросить? Наверняка какая-нибудь секретная разработка?

— Ничего особенного, уверяю вас, госп… Арчил… Адамович.

Майор кашлянул и сделал многозначительную паузу.

— А вот скажите-ка, Лигум… понимаете, как бы это вам объяснить?.. Вот черт!..

Короче говоря, дело в том, что я много слышал о вас, хардерах. Говорили самые разные вещи, в том числе и, пардон, несусветные глупости и гадости… Но лично меня всегда интересовало одно…

— Да говорите же, не стесняйтесь, Арчил Адамович, — радушным тоном произнес юноша, пристально рассматривая свои ладони. — Что вас интересует, может быть, я смогу вам ответить?

Пличко выдохнул воздух, словно собирался принять лечебно-ионный душ.

— Вам когда-нибудь бывает страшно? — трагическим шепотом прошипел он.

2

От воды остро тянуло тиной и свежей рыбой. Опираясь на деревянные, как будто стилизованные под дремучую старину перила парома, Лигум созерцал гладь озера, которую уже рассекла надвое багряная, будто окровавленное лезвие, полоска заката.

Над озером было очень тихо, лишь изредка раздавалось неспешное булькание воды у самого борта паромчика, да надрывно скрипели шкивы, которые скользили по толстому канату.

… Ну ладно, допустим, понятно, почему здесь всё еще пользуются столь допотопным водным транспортом: нет смысла пускать ради нескольких человек в день на расстояние в две с небольшим мили суперсовременный катер с кибернетическим управлением и каютами, обставленными, как номер «люкс» в каком-нибудь пятизвездочном столичном «Обитаемом острове». Но почему все-таки паром канатного типа на ручной тяге — ума не приложу! Дань историческим традициям? Но, насколько мне известна история, уже столетие назад были паромы с элекродвигателями…

Лигум поглядел на паромщика Язепа, сидевшего в своей рулевой кабинке и с непонятным ожесточением вращавшего ручку привода, но тут же отказался от намерения расспросить его по этому поводу. Язеп с самого начала зарекомендовал себя, как человек угрюмый и неразговорчивый. Тем более — с хардером. Будто все хардеры еще в детстве надоели ему до смерти. Всю дорогу паромщик свободной рукой то и дело что-то озабоченно подбивал молоточком или завязывал сложные, таинственные узлы на концах каната. Солнце ярко отражалось в его темных очках, и вообще вид у него был такой, будто он пересекает, по меньшей мере, Атлантический океан, а не полудомашнее озерцо в Европе. На все предложения помочь со стороны Лигума, который представлял собой единственного пассажира, Язеп отвечал красноречивым молчанием, из которого следовало, что паромщик, будучи человеком, уважающим себя, никогда не опустится до общения с хардером…

Впрочем, Лигум претензий к местному коллеге Харона не имел. За тот год с небольшим, что прошел после выпуска из Академии, юноша уже успел привыкнуть к настороженному презрению к себе со стороны самых разных людей. Поначалу он еще пытался вникнуть, в чем собака зарыта, но потом, как и его старшие товарищи, махнул на всё рукой… И действительно, какое значение имеет то, что одни боятся тебя до икоты, потому что наслушались страшненьких сплетен о том, что хардеры — это живые машины смерти; что другие ненавидят тебя, потому что завидуют твоим высоким моральным качествам — «суперчеловечности», а также тем твоим способностям, из-за которых ты вынужден нести это проклятое бремя суперчеловечности; что третьи, морщась, старательно не замечают тебя, потому что уверены: твое существование на одной земле рядом с ними — какое-то недоразумение, временное явление, которое приходится терпеть и сносить ради общественного блага… А ведь были и есть еще и четвертые, и пятые, и многие другие, для которых ты — словно прыщ, выскочивший в самом интимном месте. Они не любят марать свои благородные рученьки о дерьмо, грязь и кровь, а специально держат для этого таких, как ты…

Весь фокус заключается, однако, в том, что ты не можешь, не имеешь права возмущаться и злиться на людей, ведь ты отлично усвоил поучения своих наставников, что, в конечном счете, не люди существуют для тебя, а наоборот, ты — для всех них… И поэтому ты можешь отплатить тем, для кого ты не являешься человеком, лишь упорным «незамечанием» их свинского отношения к себе, и ты успешно делаешь это уже второй год…

Берег с дощатым причалом надвинулся на паром так внезапно, словно хотел, чтобы крошечное суденышко как можно больнее ударилось о него своим квадратным бревенчатым носом.

— Ну ладно, я пошел, — сказал Лигум паромщику так, словно они всю дорогу вели задушевные разговоры, и, не дожидаясь, когда Язеп затянет швартовы на причальной тумбе, соскочил с палубы на песчаный берег и зашагал по чистенькой, выложенной металлопластовыми плитками дорожке в гору, куда вел от причала уютный переулок.

В воздухе явственно витал аромат подрумяненного теста и ванили: видно, где-то поблизости пекли пирожки. Однако Лигум чуял и другой запах, который вот уже вторые сутки незримым облаком окутывал самый маленький во всей Европе городок: запах смерти…

И поэтому не останавливаясь хардер сделал неуловимое движение, проверяя, покоится ли в подмышечной кобуре двадцатимегавольтный разрядник марки «зевс», который и был тем самым единственным оружием Лигума и которым так хорошо и удобно будет хлестать взбесившегося от почти столетнего бездействия киборга-террориста, диверсанта и убийцу, когда Лигум припрет его к стенке где-нибудь в уютном тупичке этого городка… О том, что «зевс» мог бы быть применен и против людей, думать сейчас не хотелось.

На гребне холма Лигум на несколько мгновений застыл с напрягшимися мышцами так, что его фигура отчетливо просматривалась на фоне багрового вечернего неба с любого места в городке.

… Едва ли Супероб так глуп, чтобы выстрелить, поддавшись на эту уловку, но небольшой психологический прессинг все-таки не помешает. На то они и эксперименты, чтобы биться мордой о стенку, как говаривал, бывало, утирая кровь с разбитых губ Руслан Братусь, когда на занятиях по прикладной акробатике ошибался в расчете сальто и втыкался со всего лета головой в жесткую сетку батута…

Разумеется, выстрела не последовало. Даже камнем никакой подлец или, наоборот, чересчур бла-ародный не удостоил, не то что пулей или лазерным лучом!..

Тем не менее, каким-то шестым чувством Лигум вдруг ощутил: Супероб где-то недалеко от него и в этот самый момент пристально рассматривает его бесстрастным, оценивающим взглядом. Киборги, как известно, не умеют усмехаться зловеще, им это попросту не нужно — тут создатели бесчисленных боевиков неизменно дают маху. Вместо этого разработчики дьявольского гомункулюса снабдили его более функциональными способностями. Например, просачиваться невидимкой в любое, даже самое закрытое сообщество людей, чтобы расправляться с ними по очереди так быстро и надежно, как может убивать только разумная тварь. Причем тела своих жертв Супероб не то успевает бесследно спрятать, не то дезинтегрирует их на облачка молекул, а может быть, просто отправляет их куда-нибудь за пределы нашего мира. В ад, например… Или в параллельный мир…

Лигум наконец расслабился и двинулся дальше, оглядываясь на ходу вокруг.

Итак, Клевезаль. Около пятисот жилых и нежилых строений в виде почти игрушечных чистеньких домиков с разноцветными крышами, самый высокий из которых имеет аж целых три этажа и является городской мэрией. Полторы тысячи душ, в том числе всего полсотни детей разного возраста — следствие неудержимой миграции молодежи в лоно цивилизации со всеми ее пороками и бессистемным университетско-колледжным образованием, а также неумеренного увлечения средствами «безопасного секса» в прошлые два десятилетия… Что еще? Ах да, это же город, который славится отсутствием улиц. Дома в нем просто-напросто разбросаны в милом беспорядке и пронумерованы по аналогии с ходом шахматного коня — так, что сам черт ногу сломит, прежде чем найдет нужный номер… Клевезаль находится на одноименном острове посередине одноименного озера, и остается только гадать, как в эту провинциальную глушь и невинную тишину умудрился пробраться незамеченным робот-киллер, а самое главное — зачем?..

… М-да-а, удивительный городишко. Судя по данным Географа, здесь должна иметься своя, хотя и небольшая, судоверфь. Церковь со святым отцом, служкой и звонарем в одном лице. Паром, курсирующий к берегам озера без всякого расписания, по потребности, мы уже знаем… Что еще мы здесь можем иметь? Давай попробуем прикинуть без помощи Советников. Мэр без секретарши и без свиты чиновников-дармоедов, вечно совершающих проступки и всякие глупости, за которые потом приходится отдуваться ему, мэру… Шериф без полицейского участка, без тюрьмы и, возможно, без оружия, если не считать таковым здоровенный ржавый колун в нижнем ящике его письменного стола. Шериф этот должен знать десяток-другой способов вкусного копчения мяса и рыбы и наверняка является, по совместительству, агентом провинциального управления ритуальных услуг… Парочка замшелых супругов-хранителей местных традиций и нештатных летописцев, помнящих, в каком году была засуха, и Озеро обмелело, а в каком — у мэра выпал правый нижний резец, когда он еще ходил под стол пешком… Несомненно, должен здесь быть и свой «козел отпущения» — какой-нибудь отринутый обществом бездельник и хам, который не просыхая пьет горькую, пачкает заборы и стены домов нецензурными надписями и учит младое племя курить и играть в карты «на интерес»… Да, если хорошенько подумать, здесь должно быть всё, что имеется и на «Большой земле», только непомерно увеличенное, словно гигантской лупой, ограниченностью социума и отсутствием посторонних примесей, сбивающих резкость. Одним словом — идиллия, и даже не верится, что за последние сорок часов здесь были, один за другим, хладнокровно и мастерски убиты двенадцать человек, причем трое из них — женщины.

С чего же начать?..

Лигум встряхнул головой, свернул за угол и неожиданно для себя оказался на вылизанном до блеска изразцовом тротуарчике. Тротуар тянулся параллельно берегу, вдоль вереницы белых изящных домиков с крылечками. Никакими заборами и палисадниками тут, как следовало ожидать, и не пахло, но подобие улицы все же наличествовало. Называть ее не имело смысла, видимо, потому, что существовала она в единственном числе. По другому краю тротуара, ближе к «проезжей части», условной ввиду полного отсутствия в Клевезале самодвижущихся экипажей, высились аккуратно подстриженные липы, а промежутки между домиками были обильно засажены акацией и еще какими-то цветущими кустарниками, названия которых Лигум не ведал.

Ботанике в Академии его, разумеется, не учили, программа была сосредоточена на других учебных дисциплинах…

Почти в самом центре «улицы» крыльцо трехэтажного здания было оборудовано резными металлическими перилами, над которыми вяло свисало большое цветное полотнище флага с неразборчивым гербом. Очевидно, это и была мэрия, и Лигум решил навестить ее в первую очередь.

Хлипкие на вид домики оказались на самом деле строениями, смонтированными из мощных шлакоблоков — видимо, чтобы успешно противостоять натиску всех трех стихий в момент перепадов погоды. Установок микроклимата, которые в других населенных пунктах стали такими же привычными, как кухонные автоматы для домохозяек, в Клевезале, конечно же, не было, и с Озера дул постоянный боковой ветер, свистящий в интервалах между домиками. Как там было в одной из песен у Высоцкого: «А ветер распрямлял извилины в мозгу». Подходит к здешнему климату, здурово подходит…

Людей на улице тоже не было, хотя городок был, вне всякого сомнения, обитаем. Во всяком случае, об этом свидетельствовали обрывки невнятного, но достаточно громкого турбозвука, а также возбужденные голоса и взрывы смеха, которые то и дело доносились до хардера из глубины «улицы». Скорбью и печалью в связи с двенадцатью погибшими согражданами здесь явно не пахло. Судя по всему, Клевезаль был населен неисправимыми оптимистами, которые плевать хотели на все горести, суперобов и хардеров, вместе взятых. Или это веселится тот самый «плохой парень», который предположительно должен существовать?.. Нет, не похоже: все-таки речь идет о достаточно крупной компании…

Пройдя несколько десятков метров, Лигум повернул голову налево, где между соседними домами имелся достаточно широкий прогал, и обомлел. Современные транспортные средства в Клевезале все-таки были. Прямо в траве стояла амбуланция с большим красным крестом на крыше. Возле нее никого не было видно, хотя из кабины доносились странные звуки. Словно кто-то раздирал очень прочную ткань на узкие полоски. Невольно напрягшись и на всякий случай расстегнув подмышечную кобуру, Лигум осторожно приблизился к джамперу, осторожно заглянул в кабину сквозь пыльное, залапанное жирными пальцами лобовое стекло и узрел там двух небритых типов в некогда белых халатах, активно храпевших на переднем сиденье, привалившись головами друг к другу. Халат на одном из спящих, не отличавшийся крахмальной белизной, был расстегнут до самого пупа, и из-под волосатой подмышки целомудренно выглядывала большая желтая кобура. Пары спиртного, казалось, проникали сквозь стекло кабины.

Лигум поднял брови, но будить спящих не стал, а вернулся на прежний курс к мэрии. Дверь здания под флагом была заперта, и юноша огляделся, размышляя, не пора ли применить грубую силу для проникновения вовнутрь. А? Так сказать, для самоутверждения и для повышения своего авторитета в глазах местных циников?..

Кто бы мог подумать, что столь важный орган городского управления может быть заперт на ночь, как какой-нибудь жалкий сарай!..

Но уже в следующую минуту хардер улыбнулся своим мыслям. Ты все еще никак не можешь привыкнуть к тому, что ты не в мегалополисе подобно Агломерограду или Интервилю, где все учреждения власти функционируют, подобно холодильникам, в режиме «нон-стоп», и даже ночью там по коридорам неслышно проносятся призрачные референты и курьеры, из окон за три квартала слышен пиканье, жужжанье и стрекотанье всевозможных средств связи, всех этих серверов, принтеров, радиофаксов и радиомодемов, и просто модемов и факсов, и еще сотовиков, и коммуникаторов ближнего действия…

Что ж, жаль, но придется, образно выражаясь, «поцеловать замок» и удалиться…

Лигум повернулся и застыл. За его спиной, оказывается, торчал человек лет тридцати. У него были пухлое трапециевидное лицо с довольно правильными чертами, взлохмаченные волосы и карие глаза чуть навыкате. Одет он был в строгий черный костюм, в вырезе которого виднелся цветастый широкий галстук.

— Если Лигум — это вы, то я, вероятно, мог бы быть вам полезен, — с виноватой улыбкой сказал человек. — Я вас, случайно, не напугал?

— Нет, — улыбнулся в ответ Лигум. — И считайте, что это вам повезло. Если бы вы действительно меня напугали, то сейчас мы бы с вами уже не беседовали. И вообще, в ближайшее время вам придется забыть привычку неслышно подходить сзади к хардерам. Просто от испуга рука сама тянется к оружию, — обезоруживающим тоном пояснил он.

— Да-да, — пробормотал человек в костюме. — Видите ли, привычка подкрадываться сзади обусловлена моей профессией.

— Вы что, агент спецслужбы? — удивился Лигум.

— Нет, я — учитель в местной школе. Знаете, мои негодники порой имеют скверную склонность заглядывать в шпаргалки, и тогда мне приходится неслышно подходить к ним, чтобы застать их врасплох… А сейчас я исполняю обязанности мэра. Я случайно заметил вас на крыльце из окна своего дома, а живу я через два номера отсюда, на другой стороне…

Не прекращая слушать своего собеседника, Лигум поднес к губам левое запястье с браслетом компкарда и шепнул кодовое слово «АНГАР». Дождался, когда в ответ прозвучит еле слышный, но четкий голосок Диспетчера Информации «Готов к работе», и, едва шевеля губами, произнес: «Имя и фамилия мэра Клевезаля». Вряд ли это было так необходимо сейчас, но юноша просто хотел лишний раз проверить связь с компкардом, внутри которого — или где-то далеко отсюда, в недрах мощного сервера, это не имело значения — притаились в постоянной готовности в считанные доли секунды предоставить любую информацию его персональные Советники — виртуальные существа, существующие лишь в виде электронного облачка внутри микроскопических транспьютерных чипов.

— Очень приятно, — вежливо сказал хардер, одновременно слушая торопливую подсказку из приемника размером с зернышко проса, вживленного ему в слуховой проход еще в десятилетнем возрасте (из-за этого казалось, что голоски Советников звучат непосредственно в мозгу, будто кто-то транслирует хардеру мысли на расстоянии). — Рад с вами познакомиться, господин Юшманов.

«Мэр-учитель» вздрогнул и вскинул подбородок.

— Почему… почему Юшманов? — спросил он. И тут же провозгласил с горьким пафосом: — Юшманов пропал без вести вчера вечером. В связи с этим совет нашей общины предложил мне принять обязанности главы городской администрации до начала следующего месяца. А моя фамилия — Лингайтис, Райтум Лингайтис, — добавил он.

— Извините, а почему только до начала следующего месяца? — осведомился хардер.

Лингайтис зачем-то оглянулся через плечо на соседние домики и облизнул губы.

— Может быть, зайдем внутрь и продолжим разговор в моем… кхм… в кабинете мэра? — предложил он.

— Как хотите, — пожал плечами Лигум.

Лингайтис извлек из кармана плоскую карточку компкарда, сунул ее в прорезь дверного идентификатора и принялся манипулировать с кнопками на пульте управления замком. Лигуму вдруг показалось, что врио мэра вовсе не желает, чтобы пришелец из большого и безнадежно испорченного всевозможными пороками мира знал пароль, открывающий дверь мэрии. Лигум демонстративно отвернулся. Ему стало смешно: его хардерский компкард, надежно прикрепленный к руке на манер старинных наручных часов, позволял нейтрализовать систему охраны банковских сейфов Центрального Банка ООН на Манхэттене и свободно отпирал любые электронные замки на Земле, включая и те, которые практически нигде не использовались. В случае необходимости, разумеется. А необходимость эта определялась исключительно самим хардером, и ни один индивидуум в мире не имел права обсуждать решение, принятое хардером. Обсуждать правильность и целесообразность действий хардера может, как известно, только Щит, состоящий тоже из хардеров…

Он еще раз оглядел окрестности. В нескольких десятках метрах от него по улице двигался приземистый широкоплечий мужчина, одетый в пестрый тренировочный костюм. Скорее всего, он вышел из одного из соседних домиков и теперь удалялся в том направлении, откуда доносился турбозвук. Непонятно, что в нем было странным, но что-то явно было. Может быть, вот это регулярное вздергивание головой, как делает лошадь, уставшая везти воз?..

— Странно, — вдруг удивленно проронил Лингайтис за спиной хардера, словно читая его мысли. — Ничего не понимаю!

Лигум развернулся к двери лицом. Мэр-временщик лихорадочно нажимал на кнопки компкарда, а на панели сигнализации зеленый огонек, свидетельствующий о том, что замок открыт, так и не загорался.

— Минутку, — сказал Лигум, отстраняя учителя от двери.

Он наклонился и стал глубокомысленно изучать замок и панель сигнализации.

Ситуация ему очень не нравилась.

Но когда хардер случайно задел локтем о дверь, та неожиданно подалась в сторону и с тихим скрипом ушла в стену. Замок был не заблокирован. Лингайтис и Лигум многозначительно переглянулись, и учитель рванулся было вовнутрь, но хардер придержал его за плечо и шагнул первым в темноту вестибюля. В правой руке он уже держал свой «зевс» стволом вверх.

Осторожно двигаясь вдоль стены, Лигум затаил дыхание и напряг слух, но в недрах здания ничего не было слышно. Позади, в нескольких метрах от него, сопел учитель.

Тесный коридорчик выводил в квадратный холл-колодец, по периметру которого шел балкон-галерея второго этажа, а сверху, сквозь стеклянную крышу, лился слабый свет заходящего солнца. Здесь было сумрачно, и Лигум подумал, что если Супероб притаился в засаде где-то на балконе или за дверью одной из комнат, выходивших в холл, то сейчас ему предоставляется неплохая возможности для внезапного нападения.

Однако, никаких сюрпризов так и не последовало, пока они с Лингайтисом проверяли помещения мэрии. Никого не было в этом пахнущем паркетной мастикой и трубочным табаком здании, и учитель пришел к выводу, что, видимо, уходя отсюда в последний раз (как тут же выяснилось — два часа назад), он просто-напросто забыл запереть дверь и включить сигнализацию. Лигум, памятуя о том, что замок входной двери был заперт еще до его знакомства с Лингайтисом, придерживался другого мнения на этот счет, но спорить не стал.

Они прошли через так называемый «зал заседаний», где, по словам «временного мэра», члены городского совета принимали судьбоносные для Клевезаля решения за массивным, старинным дубовым столом, и весьма уютно расположились в кабинете, тем более, что в сейфе у Лингайтиса, конечно же, имелось кое-что, снимающее любой стресс. Хардер, правда, от выпивки отказался, а вот врио мэра щедро нацедил себе в стаканчик из пузатой бутылки метагликолевого коньяка и отхлебнул его с видимым удовольствием.

Потом на него вдруг снизошел приступ неспровоцированного красноречия. Он стал рассказывать Лигуму о городе. Прошлое Клевезаля было покрыто историческим мраком. Во всяком случае, никто не мог сказать точно, когда это поселение стало городом, хотя было известно, что история его тянется еще со времен раннего средневековья, когда некоторые гордые селяне, находившиеся в кабальном рабстве у деспотичного помещика фон Геттенгейма, бежали, чтобы пожаловаться на своего жестокого господина герцогу фон Глаузеру. Герцог проявил снисхождение к несчастным и отвел им для вольного проживания необитаемый и заросший лесом остров почти посередине озера Клевезаль. Помимо этого, добряк-герцог предоставил беглецам привилегии, необходимые для занятия торговлей и судоходством…

Тут хардер был вынужден прервать своего собеседника, потому что, во-первых, все эти исторические данные о городке стали ему известны еще тогда, когда он, бросив все дела, мчался на межконтинентальном «челноке» в Европу по сигналу срочного вызова, а во-вторых он опасался, что учитель не дотянет до конца своего монолога и уснет в мягком кресле: уж слишком часто Лингайтис прикладывался к стаканчику во время своего повествования.

— Давайте-ка лучше вернемся к более свежим событиям, господин Лингайтис, — попросил он. — Расскажите мне всё, что вам известно о преступлениях, которые совершены здесь за последние двое суток.

Учитель поперхнулся и наконец-то отставил стаканчик в сторону.

— Значит, вы ничего не знаете? — вскричал он.

— Нет.

Тогда Лингайтис стал рассказывать. Суть его рассказа сводилась к тому, что никто из местных жителей толком ничего не знает и понять не может. Но вот уже вторые сутки в городке, один за другим, исчезают люди. Они пропадают бесследно и при весьма странных обстоятельствах…

— Что вы имеете в виду? — прервал своего собеседника Лигум. Тот попытался было объяснить, но вскоре затруднился. Получалось так, что люди пропадали чуть ли не при свидетелях. Никаких следов от них не оставалось, словно их никогда не существовало.

— Например? — безжалостно настаивал Лигум.

Учитель возвел глаза к расписанному древними фресками потолку, словно удивляясь непроходимой тупости хардера.

— Например, был такой случай, — нехотя сказал он. — Сидели мы это в тот вечер, когда все еще только началось, в клубе… да-да, не удивляйтесь, у нас здесь есть свой клуб. Понимаете, когда люди весь день сидят и работают по своим домам… ведь у всех, если не считать тех, кто с верфи, для работы нужен лишь хороший транспьютер с выходом в Сеть и… и голова… так вот, в этих условиях очень важно, чтобы люди могли где-то собраться и пообщаться вживую, а не по компкарду или, скажем, радиофаксу… М-да. О чем это я? Ах, да!.. Значит, сидим мы в Клубе, ну как обычно — дым столбом, все места за столиками заняты, народ выпивает, шутки, смех, многие в картишки перекидываются — у нас здесь много любителей игры в скат, мы даже два раза в год провинциальные чемпионаты по швейцарской системе проводим…

Он замолчал, чтобы смочить пересохшее горло коньяком.

— И вот посредине этого… досуга… Тал Беренцвейг — это смотритель маяка — выходит по нужде, сами понимаете куда…

— Куда же? — невинно поинтересовался Лигум. — На улицу, что ли?

Учитель сморщил нос.

— Фи-и, как вы о нас плохо думаете, — заявил он. — Вы не смотрите, что у нас здесь так тщательно хранятся традиции… У нас, между прочим, туалеты здесь не хуже, чем на Большой земле!

Видно было, что он обиделся.

Тем не менее, Лигуму удалось выведать от него нужную информацию. Смотритель маяка Тал Беренцвейг из «того самого места» не вернулся ни через пятнадцать минут, ни через полчаса. В туалете его тоже не оказалось, и, если так выразиться, следы его пребывания в этом месте также отсутствовали. Вход в туалет был у всех на виду, и никто не заметил, чтобы туда кто-то входил за последний час. А другого выхода, кроме как через зал, из клозета не было, так что вызванный на подмогу шериф с ходу заявил, что старина Беренцвейг наверняка незаметно ушел домой, где и спит сейчас крепким сном. Однако дома смотрителя тоже не оказалось. Язеп божился, что ни с острова, ни на остров на пароме никто не плавал весь прошедший день, а лодки и другие средства наличного водного транспорта Клевезаля оказались на месте. В общем, розыски длились всю ночь, добровольцы перевернули остров вверх дном, но Тала так и не нашли, ни живым, ни мертвым. Зато бесследно исчезли еще два человека, занимавших важное положение в местном социуме: шериф и начальник серверной станции, которая обеспечивала связь с остальным миром. Поиски было решено прекратить, чтобы сообщить о непонятных исчезновениях в провинциальную управу, а, может, даже и в округ. Однако серверная станция оказалась неисправной, в связи с чем сообщение с Большой землей было полностью парализовано, и пришлось отправлять послание с нарочным в лице Язепа и одного добровольца. Что и было сделано с первыми лучами солнца.

Больше всего клевезальцы опасались, что в провинциальных органах власти им никто не поверит и посоветует хорошенько поискать пропавших под одеялами одиноких женщин. Но в провинции к ходокам отнеслись вполне лояльно, внимательно выслушали и велели возвращаться на остров и передать землякам личное распоряжение самого губернатора: всем сидеть по домам, передвижения сократить до минимума, остров никому не покидать, стараться в одиночку никому не оставаться, вооружиться подручными средствами, при последующих исчезновениях кого бы то ни было поиски не предпринимать, и вообще сохранять спокойствие…

Лигум скрипнул зубами. Он-то знал, в чем было дело. Когда Супероб объявился в этих краях, главное для властей всех уровней было — установить его местонахождение в каждый конкретный момент времени. Сообщение «ходоков» из Клевезаля неопровержимо свидетельствовало о том, что киборг сам себя загнал в угол, перебравшись на остров, где его можно окружить и уничтожить с помощью хардера. Но для этого требовалось не посвящать людей, живших на острове, в суть дела, иначе кто-нибудь мог бы спугнуть робота или, будучи захваченным им, проболтаться о том, что его собираются окружить и уничтожить. Именно поэтому ни губернатор, ни его подчиненные, ни командиры наспех поднятых «под ружье» заслон-отрядов и словом не обмолвились посланцам с острова о том, какая опасность им угрожает. Их, этих несчастных, оказавшихся заложниками сумасшедшего киборга и не ведающих об этом, отдавали Суперобу в качестве жертвы. Если говорить шахматным языком, то чиновники стремились выиграть эту затянувшуюся партию с киборгом путем надежной, по их мнению, комбинации: пожертвовав несколько пешек, поставить одинокому королю мат в два хода. Наверное, если бы на Земле не было хардеров, то наверняка нашлись бы умники, которые ради решения задачи уничтожения Супероба весь Клевезаль сровняли бы с землей: подумаешь, каких-то полторы тысячи человек по сравнению со всем остальным человечеством!..

Между тем, врио мэра продолжал свой рассказ.

Исчезновения людей в Клевезале продолжаются по сей день, несмотря на то, что люди стараются быть вместе, в кругу семей или в тесном общении с друзьями и знакомыми. Настроения пока еще отнюдь не упаднические, потому что все надеются и верят, что Большая Земля обязательно поможет. Тем более, что провинциальная администрация приняла уже ряд мер. В частности, была восстановлена серверная связь. А вчера утром в Клевезаль прибыл джампер медпомощи с двумя сотрудниками эпидемиологической службы, которые ведут большую работу по обследованию жителей острова на предмет различных аномалий. Ими выдвинуто предположение о том, что в районе Озера сложилась неблагоприятная геомагнитная обстановка, которая отрицательно влияет на людей с предрасположенностью к стрессу и суициду, и возможно, именно этим и объясняется загадочное исчезновение людей…

Лигум скрипнул зубами вторично. Ему было прекрасно известно, кто такие «эпидемиологи» — полицейские эксперты, оснащенные специальной аппаратурой и присланные в Клевезаль для того, чтобы в ходе массового обследования населения попытаться выявить киборга по каким-либо «нечеловеческим» признакам — крови, биотканям, наличию внутренних органов. Большой надежды на это, правда, не было, потому что подобная тактика и раньше не приносила результатов, но сейчас возможности по обнаружению Супероба таким путем были гораздо больше, ведь речь шла о замкнутом пространстве и ограниченном количестве обследуемых. Даже если предположить, что робот маскируется под кого-то из местных, все равно шансы на его выявление оставались. При одной оговорке: если бы эксперты добросовестно работали. А они, судя по всему, вместо особого задания предпочитали дегустировать спиртные напитки…

В комнате окончательно стало темно, и, реагируя на изменение освещения и наличие людей в комнате, автоматически сработала система бестеневых ламп.

— Да что ж это я, — спохватился Лингайтис, ставя опустевший стаканчик на стол. — Вам же надо бы отдохнуть с дороги!.. Да и покушать, наверное, не откажетесь, верно? Сейчас я скажу своему помощнику, чтобы отпер гостевой домик и приготовил там все, что надо… Вы где предпочитаете поужинать: дома или в Клубе? А, может быть, махнем ко мне в гости, посидим за бутылочкой, а?..

Лигум смотрел на него, закусив губу.

… Жаль разочаровывать столь гостеприимного хозяина. Но ничего не поделаешь — лучше сразу расставить все точки над «и», чем потом резать по живому…

— Что вам сообщили из Центра по поводу моего прибытия в Клевезаль? — напрямую спросил он.

— Как — что? — удивился учитель. — Что вы — инспектор по особо важным делам какой-то там особой службы… не то министерства по чрезвычайным ситуациям, не то Инвестигации… сейчас уже не помню… А какое это, собственно, имеет значение?

— Дело в том, что вы даже не проверили мои документы, — с расстановкой произнес Лигум, внимательно следя за реакцией собеседника. — Будьте добры…

Он протянул «временному мэру» свой Знак. Тот растерянно повертел его в руках, и лицо его вмиг отчужденно застыло, как будто с него невидимым ластиком стерли карандашную улыбку.

— Всё ясно, — сказал он наконец, возвращая Знак хардеру. — Значит, хардер… Что ж, тогда ситуация в корне меняется. Насколько я наслышан, вам не требуется ни еды, ни отдыха, ни… ни всего остального?

— Вы правильно наслышаны, — подтвердил невозмутимо Лигум. — Но только во время задания…

Лингайтис медленно-медленно спустил ноги с журнального столика, на который возложил их, едва они с Лигумом расположились в кабинете, и поднялся. Тщательно застегнул пиджак на все пуговицы, заправил под него галстук.

— Я вам еще нужен? — осведомился он, глядя в сторону.

Ну почему, почему вы так резко меняетесь по отношению ко мне, едва узнаёте, кто я такой, захотелось крикнуть во весь голос Лигуму. Неужели вы до такой степени презираете хардеров, считая нас всех хладнокровными убийцами?! Да, мы вынуждены делать за вас самую грязную и отвратительную работу, в том числе и убивать. Но ведь нельзя ненавидеть то, что ты создал своими руками, потому что мы — тоже часть человечества. Да, у нас есть свой кодекс чести. У нас есть свои особенности и сверхвозможности, которые не доступны вам, обычным смертным. В конечном итоге, мы не такие, как вы… Но ведь нельзя же ненавидеть кого-то только за то, что он чем-то отличается от тебя, верно?..

— Да, вы мне еще нужны, господин мэр, — сказал он вслух ровным голосом. — Но надолго я вас не задержу. Присядьте, пожалуйста. — Лингайтис послушно сел на край кресла, по-прежнему уставившись в пустой угол кабинета. — Есть ли у вас здесь какая-нибудь система оповещения населения?

— Да, конечно. Во-первых, электронная почта через сервер…

— Не годится, — перебил своего собеседника Лигум.

— Тогда принудительная радиотрансляция… правда, мы давно ею не пользовались.

Она предназначена для аварийного оповещения города в случае какого-нибудь стихийного бедствия — наводнения, пожара… А еще можно было бы просто отправить посыльного, и он обежал бы всех за пару часов, но человек, исполнявший эти обязанности, числится среди пропавших без вести…

— Будем считать, что у нас пожар, — сказал Лигум. — Где расположен передатчик оповещения?

— Пойдемте.

Они вышли из кабинета, поднялись по скрипучей дубовой лестнице на второй этаж, где Лингайтис отпер дверь какого-то чулана обыкновенным ключом. Потом включил свет. Накрытый антипылевой накидкой, на столике у стены в крохотной каморке стоял старенький передатчик.

Лигум проверил его. Передатчик был исправен. Тогда хардер включил аудиомагнитофон, подвинул поближе микрофон и начал говорить, не оглядываясь на замершего в дверях «врио мэра»:

— Жители Клевезаля! Я, хардер по имени Лигум, обращаюсь к вам, чтобы сообщить следующее. В районе вашего населенного пункта скрывается опасный киборг модели «супер-робот», Супероб. В начале века он был специально разработан одной из мировых держав для совершения террористических и диверсионных актов в тылу вероятного противника в случае так называемой тотальной войны. Робот запрограммирован на убийства мирных жителей, выведение из строя коммуникаций, путей сообщения, систем и линий связи, физическое уничтожение лиц, занимающих важные посты в системе государственного управления. Лаборатория, занимавшаяся разработкой и испытаниями опытных образцов данной модели, в свое время была строго засекречена… Неудивительно, что потом, когда в результате внезапного извержения вулкана она оказалась погребенной под толстым слоем грунта и спекшейся лавы, то на ней поставили крест, и к началу всеобщего разоружения о ней полностью забыли. Однако в начале этого года одна из научных экспедиций ООН, проводившая раскопки и исследования под землей, случайно обнаружил погибшую лабораторию. По неизвестной причине сработала система активации киборга, Супероб «ожил» и начал действовать, повинуясь заложенной в него программе. Этот робот действует тайно, как настоящий диверсант. В его конструкции заложены такие секреты, которые пока нам неизвестны. Он постоянно перемещается из одного населенного пункта в другой, и везде там, где он прошел, исчезают бесследно люди, рушатся здания и горит техника. Заслоны сил безопасности пытаются остановить смертоносную машину, но роботу каким-то образом всегда удавалось прорвать кольцо окружения, чтобы идти дальше. Факт остается фактом: киборг пока неуловим и неуязвим и вообще представляет собой загадку. — Лигум сделал паузу. — Но вам не следует отчаиваться, потому что именно для уничтожения робота-убийцы я, хардер Лигум, прибыл в ваш городок. И я хочу, чтобы вы знали, в чем заключается моя миссия и какой опасности вы подвергаетесь. Я не прошу вас о помощи. В сущности, едва ли вы сможете мне помочь. Единственное, о чем я вас прошу, — это соблюдать осторожность, бдительность и… и постараться не мешать мне. Поймите, в условиях чрезвычайного положения — а оно было объявлено в районе Озера — я наделен особыми полномочиями. И еще… Озеро и островок, на котором расположен ваш город, окружены тройным кольцом оцепления, и руководство операции приняло решение временно воздержаться от эвакуации людей из Клевезаля.

Постарайтесь понять причины этого, столь трудного решения, и не пытайтесь спастись с острова бегством — вас все равно вернут силой обратно… — Лигум опять умолк, лихорадочно решая, говорить ли им то, что знал только он. Потом решительно сказал: — Дело в том, что есть одна версия по поводу так называемой «невидимости» Супероба. Ряд экспертов полагает, что киборг искусно маскируется под человека. Существуют специальные психотронные устройства, позволяющие внушить наблюдателю тот или иной образ, и Супероб может быть оснащен такими приборами… Итак, советую вам мужаться и… и всегда оставаться людьми. — Хардер еще подумал, потом, щелкая переключателями и кнопками, стер последнюю фразу и добавил вместо нее:

— Для тех, кто не успел услышать мое сообщение целиком, я повторю его снова несколько раз.

Он установил режим многократного повтора сообщения, включил передатчик и шепнул своему компкарду: «Время?». «Ровно двадцать три часа тридцать пять минут», раздалось в его мозгу. Лигум повернулся к учителю:

— А теперь подготовьте мне список с краткими сведениями о тех, кто пропал без вести в вашем городе за последние двое суток, и можете отправляться отдыхать.

Особенно меня интересуют физические и психологические приметы этих людей. — Лингайтис не двигался с места. — Вам что-нибудь непонятно в моей просьбе?

— Да нет, — со странной интонацией сказал после короткой заминки врио мэра. — Я просто пытаюсь понять, чту же побудило вас сказать нам правду. Ведь вам было бы выгодно, если бы мы по-прежнему были в неведении относительно происходящего, правда? Тогда этот… суперробот мог бы чем-нибудь выдать себя, ведь так?

— Так, — согласился Лигум. — Но у нас, хардеров, свои представления о том, что нам выгодно, а что — нет.

Что-то еще мучило его, но он никак не мог припомнить, что именно. Он махнул мысленно рукой, и тут наконец вспомнил.

— Да, и еще, — сказал он в спину двинувшемуся к выходу учителю. — Кто этот любитель спорта, который живет в соседнем домике?

— Слева или справа от мэрии? — уточнил Лингайтис.

— Слева.

Учитель опять вздрогнул.

— А как он выглядит? — поинтересовался он.

Ничего не понимающий хардер описал увиденного им человека в тренировочном костюме. Лингайтис тут же покрылся испариной.

— Что с вами? — озабоченно спросил Лигум.

— Нет-нет, — торопливо заверил его «временный мэр». — Со мной все в порядке. А вы… вы сами его видели, этого спортсмена?

— Ну да, как вас сейчас… Пока вы возились с замком, я отвернулся, и… А в чем дело? Что это вы так побледнели, господин Лингайтис?

Учитель смотрел в пустоту, явно находясь в трансе.

— Дело в том, господин хардер, — наконец проговорил он, — что в соседнем домике слева от нас живет вдова Паульзен. Ее покойному мужу принадлежала клевезальская судоверфь, и эта женщина унаследовала ее после его смерти, которая наступила два года в результате несчастного случая!.. — Лигум вскочил, но учитель остановил его порыв жестом. — Но самое забавное — то, что покойный Тер Паульзен действительно был низкого роста, коренастым, широкоплечим, и он на самом деле занимался спортом… У него даже спортзальчик был свой с бассейном, но потом его, правда, вдова переделала в конюшню. Она с юности обожала верховую езду, правда, развернуться на нашем клочке земли ей было просто негде!.. Куда вы?

Но Лигум уже не слушал его. Он летел по узкой деревянной лестнице вниз.

3

Он пронесся по вечернему городку подобно вихрю торнадо. Он пробежал улицу из одного конца в другой, мимо всё тех же кукольных домиков с автоматически тонирующимися стеклами. Он исследовал каждый метр пространства между домами и пристройками, в которых наверняка хранилась всякая рухлядь полувековой давности.

Подобно гончему псу, потерявшему след, он почти обнюхал спортивную площадку, по колено поросшую травой, и пришвартованный к причалу паром Язепа. Он заглянул на судоверфь, оказавшуюся огромным сараем, в котором на специальных козлах-распорках висели остовы лодок и небольших катеров, и заодно познакомился там со старшим мастером Зи Ривьериным, который как раз в этот неурочный час полировал борта одной из законченных лодок. Он даже толкнулся было в церковь и Информарий, но оба этих учреждения, видимо, имели строго определенное рабочее время, отнюдь не захватывающее полночь.

Человека в тренировочном костюме, надетом на голое тело, нигде не было видно.

Это было весьма странно, если учесть, что он тащился по улице со средней скоростью не выше пяти километров в час. В привидения верить как-то не хотелось, хотя время для прогулок призраков было самым подходящим.

Оставалось только проверить Клуб — двухэтажный дом в конце так называемой «улицы», из широко раскрытых окон которого в ночь вырывались приглушенные музыкальные пассажи и чьи-то редкие, но крепкие ругательства.

Лигум толкнул дверь и вошел в довольно просторный зал так, как в древних вестернах мужественный ковбой-странник, прибывший в захудалый городок бороться за торжество справедливости, вваливался в местный салун, где разнузданно проводили время местные гангстеры. Впрочем, ассоциация с салуном возникла у него не случайно, потому что Клуб города Клевезаль сильно смахивал на самый обыкновенный бар где-нибудь на Сорок Пятой авеню. Разница заключалась только в том, что народу здесь было мало, посетителей обслуживал не автомат, а человек, а непременных в американском баре кибер-проституток здесь не было видно вовсе, так что клуб был явно не ночным. Правда, женский пол все-таки присутствовал в лице особы средних лет, на которой были надеты темная юбка чуть ниже колен и белая блузка. Волосы особы были выкрашены в белый цвет и собраны в высокую прическу.

Губы, накрашенные блестящей помадой, в отличие от глаз сильно выделялись на лице. Особа сидела за угловым столиком из псевдомореного дуба в компании жгучего брюнета с веселыми маслянистыми глазками и человека с круглой головой, короткими конечностями, коренастым туловищем, мощной бочкообразной грудной клеткой и вместительным животом.

Самое непонятное заключалось в том, что не было видно, кто здесь мог бы ругаться. Человек, возившийся за стойкой, был долговязым, белобрысым, белокожим и вообще каким-то неприятно-белесым, как негр-альбинос. Кривя в усмешке тонкогубый рот, он что-то тихо рассказывал невозмутимому Язепу, который сутуло сидел на высоком табурете по другую сторону обитой кожей стойки и мрачно помалкивал. Особа, хоть и доказывала рьяно что-то своим соседям по столику, едва ли могла выражаться подобно пьяному матросу. В углу создавал музыкальный фон турбозвуковой автомат.

Когда хардер вошел, то любители ночного клубного общения тотчас замолчали и уставились на пришельца так, будто он, по меньшей мере, прибыл в Клевезаль на «летающей тарелке». Даже турбозвук, и тот автоматически снизил громкость своего музыкального бормотания.

Грех было бы не воспользоваться всеобщим вниманием в корыстных целях. Лигум сверкнул Знаком так, чтобы его хорошенько рассмотрели все присутствующие, и громко отчеканил Формулу:

— Я — хардер Лигум. Я выполняю особо важную задачу. Прошу всех с этого момента оказывать мне всестороннюю помощь и содействие как информацией, так и делом.

Несколько секунд в помещении царила колючая полутишина, а потом бармен достаточно громко и иронично осведомился, обращаясь к паромщику:

— Знаешь, Язеп, чем человек отличается от животных? — Паромщик что-то невразумительно прогудел. — Тем, что он выражает радость при виде себе подобных с помощью слов. Таких, как, например, «здравствуйте». Или хотя бы: «Чтоб тебе провалиться, скотина!»…

Кто-нибудь другой на месте Лигума точно провалился бы в этот момент сквозь землю, но на то и дано человеку звание «хардер», чтобы с честью выходить из любых затруднительных положений.

— Извините, господа, — невозмутимо объявил во всеуслышание Лигум. — Добрый вечер.

Умненький турбозвук вдруг наддал громкости музыке, и все сразу отвернулись и задвигались, словно ничего особенного не произошло.

Больше всех из присутствовавших в Клубе на покойного владельца судоверфи смахивал — по крайней мере, комплекцией — толстяк, сидевший за одним столом с женщиной, к которой подошла бы кличка «Белый Верх — Темный Низ». С толстяка-то и решил начать юноша. Он решительно направился к троице, на ходу шепнув своему компкарду: «Сканировать изображения людей в зале, передать их в Центр и выполнить идентификацию по параметрам: полное имя, возраст, род занятий. Данные выдать по моему запросу».

Женщина и оба мужчины взирали на хардера с определенным беспокойством. Подойдя поближе, Лигум спросил компкард: «ЛЮДИ ЗА СТОЛИКОМ?». И тут же услышал:

«Супервайзер серверной станции Рас Лехов, точный возраст неизвестен… Пастор католической церкви Андерс Контуш, тридцать один год… Оператор Центра Доставки товаров Альда Мавраева, тридцать восемь лет».

… ну и кто из них кто? Ага, ну с дамой всё и так ясно, а вот этот толстяк, по идее, и должен быть пастором. Во всяком случае, в нем на расстоянии чувствуется мягкое, доброе сердце, охотно откликающееся на радости и горести ближних своих…

— Отец Андерс? — спросил он у толстяка, остановившись перед столиком.

(Наставники всегда рекомендовали начинать общение с незнакомцами с этого маленького фокуса. Человеку, неосведомленному в отношении информативных возможностей хардеров, будет приятно узнать, что каким-то загадочным образом его личность известна собеседнику.)

Но толстяк, добродушно улыбаясь, прогудел:

— Ошибочка вышла, малыш. Пастор — это он. — Он мотнул головой в направлении брюнета. — А меня зовут Рас. Присаживайтесь… это самое… гостем будете.

— Нет, спасибо, я постою, — вежливо сказал слегка смущенный Лигум. — Прошу прощения, господин Лехов… Тем не менее, нужны мне именно вы, а не отец Андерс.

— Он поклонился брюнету. — Вы позволите задать вам несколько вопросов?

— Послушайте, молодой человек, — вмешалась в разговор Мавраева. — Вы хоть имеете представление о том, что ведете себя крайне нетактично? Когда люди беседуют, нельзя вмешиваться в их разговор. Это, я вам скажу, бесцеремонно и неприлично!

Судя по всему, эта женщина твердо знала, что прилично, а что неприлично, как надо правильно поступать, думать и говорить. Такие заскорузлые моралисты встречаются в пропорции один из тысячи, но они способны вызвать аллергию у любого из остальных девятисот девяноста девяти… Единственный способ борьбы с ними — это стараться не обращать на них внимание, как на чересчур назойливых мух перед дождем.

Поэтому Лигум не обратил внимание на вызов, прозвучавший в голосе Мавраевой, а сухо спросил у Лехова:

— Что вы делали в течение последнего часа, господин Лехов?

— Да ничего особенного, — прогудел супервайзер. — Это… сидел вот здесь, разговаривал со своими приятелями…

Пастор вдруг хмыкнул, и непонятно было, к чему относился этот скептический возглас — к тому, что Рас Лехов провел указанный отрезок времени в Клубе, или к тому, что он обозвал соседей по столику своими приятелями.

— И никуда не выходили? — допытывался у супервайзера Лигум.

— Никуда, — растерянно пробасил Лехов. — Хотя нет, подождите… Да, пожалуй, полчаса назад выглядывал наружу… это самое… свежим воздухом подышать. А что?..

— Один?

— Да вам-то какое дело, молодой человек? — взвилась на защиту своего «приятеля»

Альда Мавраева. — Ваше полнейшее отсутствие такта вовсе не красит вас!..

— А спортом вы увлекаетесь, господин Лехов? — игнорируя женские наскоки, спросил хардер. Толстяк утвердительно кивнул, медленно багровея, — видимо, до него еще только начинал доходить некий оскорбительный смысл предыдущего вопроса Лигума. — Ну, а тренировочный костюм у вас имеется?

— Так мы… это… мы шахматами увлекаемся, — пропыхтел Лехов. — А для этого вида спорта тренировочный костюм вроде как и не требуется…

Пастор опять хмыкнул, покрутил головой и аккуратно вылил в себя содержимое изящного фужера, стоявшего перед ним в компании растерзанного овощного салата.

Впрочем, пахло от фужера не очень-то приятно. За время пребывания Лигума возле столика это была уже третья порция, принятая вовнутрь святым отцом. Судя по всему, он слишком буквально трактовал библейские слова о том, что вино — это кровь Иисуса.

— Ты к нему не приставай, сын мой, — неожиданно грубым басом сказал Контуш хардеру. — Что он тебе может сказать в первом часу ночи? Ему уже давно пора баиньки… Давай-ка мы с тобой лучше вмажем по сто пятьдесят!.. Для знакомства, а?

— Спасибо, но мне не хочется, — воспитанно ответствовал Лигум, поворачиваясь на каблуках.

За его спиной Альда Мавраева воскликнула:

— Послушайте, отец Андерс, вы просто невыносимы! Ну разве пристало носителю священного сана так много пить? Вино — это же злейший враг человечества!..

— А ты что, не помнишь, дочь моя, что в Писании сказано: «Возлюби врага своего аки самого себя»? — осведомился Контуш и загоготал, как тот крестьянин, который, если верить анекдоту, впервые в жизни увидел в зоопарке жирафа. Лишь теперь Лигум догадался, что крепкие выражения, которые донеслись до него через окно, наверняка принадлежали пастырю духовному.

Он подошел к стойке и обратился к бармену:

— Простите, господин Мольчак, я хотел бы задать вам пару вопросов… Вам не встречался сегодня в городке человек, внешне очень похожий на покойного владельца судоверфи Паульзена?

Язеп тут же сполз с табурета, вызывающе сверкнув своими темными очками на хардера, и направился к выходу. Лигум задумчиво поглядел ему вслед. В голове его раздавался голос: «РУЛЕВОЙ-ОПЕРАТОР ПаромА Язеп Бажора, 37 лет, ХОЛОСТ, ПРОЖИВАЕТ В ДОМЕ НОМЕР СЕМНАДЦАТЬ «Б»…

… В принципе, этот молчун может многое знать. Во-первых, в его узловатых, шершавых руках сосредоточены бразды правления единственным транспортным средством, позволяющим преодолеть водное пространство, отделяющее Клевезаль от «Большой Земли». Во-вторых, неспроста он сторонится меня с самого начала. Видно, знает что-то такое, что, по его мнению, может повредить ни в чем не повинным людям. Или хотя бы одному конкретному человеку. Только дай Бог, чтобы тот тип, о ком Бажора так печется, действительно был человеком… Ладно, пока паромщик нам не нужен, пусть еще ночку промучается без сна и покоя, а завтра мы вцепимся в него изнутри и снаружи. Снаружи — я, а изнутри — его совесть. Если она, конечно, у него есть…

Совсем некстати Лигум вдруг вспомнил слова своего Наставника по Академии:

«Совесть, знаешь ли, у всех на свете есть. Даже у самых прожженых циников и закоренелых преступников. Ведь она — это врожденный орган человечности. Только ее человек не замечает до тех пор, пока она не даст о себе знать. Точно так же бывают от рождения здоровыми легкие, сердце, кишки и печень. Другое дело, что отдельные индивидуумы умудряются искалечить себя в погоне за удовольствием так, что в их организме не остается ни одной здоровой клеточки», а на вопрос Лигума-подростка: «Вы так говорите, мэтр, будто вам жаль бессовестных негодяев и злых людей» — вдруг взорвался: «Вообще-то, таких лечить бы надо, долго и упорно, а мы… нам с тобой поручили быть хирургами!.. Ампутировать загнившую сущность человека — вместе с ним самим — вот что от нас требуется! Парадокс: проблема возникает, когда человек живет неправильно. Нет человека — нет и проблемы! И они — во всяком случае, большинство из них — именно таким путем и стремятся решить проблемы, только нашими руками, мой мальчик!»…

Думая так, хардер привычно «вторым сознанием» воспринимал слова бармена:

— А что, в нашем славном городке уже появились привидения? Слушайте… как вас там?.. не успели вы появиться, как сразу открыли нам глаза на то, что среди нас, оказывается, водятся обезумевшие роботы, воскресшие покойники и так далее!

— Я задал вам вопрос, — ровным голосом напомнил бармену Лигум. — Позвольте мне самому делать выводы из информации. Ваше дело — дать мне эту информацию. В конце концов, вы как бармен…

— Во-первых, не бармен, а бармен-менеджер Общественного Клуба, — насмешливо скривился Мольчак. — А во-вторых, зря стараетесь, господин хардер, никаких фантомов я не видел. Ни сегодня, ни вчера, ни поза-позавчера. Если не считать, разумеется, вас. Откуда мне знать — может, вы и есть привидение?

Нет, это был явно невыносимый тип… И вообще, живут ли в этом мирном, уютном городке обыкновенные, хорошие, общительные, гостеприимные люди? Или здесь все такие — бросаются на чужаков, как собаки, так и норовя цапнуть за ногу?..

Лигум повернулся и пошел к выходу из Клуба. На улице было уже тихо и темно. Окна в домиках были черными, как вода в Озере. От берега чуть слышно доносился плеск воды и шелест прибрежной травы. Дул свежий ветер, несший с собой озерную прохладу, и в другое время Лигум бы обязательно поежился, но сейчас ему было не до этого.

Когда он шел через зал Клуба, то ощущал на своей спине взгляды находившихся там людей. Но и сейчас он почти физически ощущал, как чей-то взгляд жжет его затылок. У хардеров своя интуиция, не как у обычных людей. А сейчас интуиция подсказывала Лигуму, что за ним наблюдают не просто из любопытства, а именно с недобрыми намерениями. Так может смотреть только враг. Не оборачиваясь, Лигум нащупал под мышкой рукоятку разрядника. Запросить через компкард сканирование местности или нет?..

Однако ощущение чужого взгляда вдруг закончилось, и Лигум понял, что тот, кто скрывался в темноте поблизости, уже ушел. Если он и собирался нападать на одинокого человека в сером бронекомбинезоне, то по каким-то причинам внезапно передумал.

Хардер вздохнул и двинулся к мэрии. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в ухе пискнул сигнал вызова на радимодемную связь. Видно, тот, кто хотел связаться с хардером, находился недалеко, иначе он использовал бы спутниковую радиосвязь. Впрочем, код Лигума по спутниковому каналу знали только его коллеги по Щиту, но никто из них не стал бы зря беспокоить хардера во время выполнения специального задания.

Лигум почему-то сразу подумал про майора Пличко, но на самом деле хардера вызывал Райтум Лингайтис.

— Что случилось? — спросил Лигум, поднеся к губам браслет.

— Она исчезла!.. Я перевернул уже вверх дном весь город, но ее нигде нет!.. Как вы считаете, стоит объявить всеобщую тревогу и поднять народ на поиски?.. Может быть, она еще жива?!..

— Кто — «она»? — осведомился хардер. Он невольно вспомнил японца Охиро Адаяму из третьей группы. У того вечно были нелады с русской грамматикой — в частности, он считал, что все слова, оканчивающиеся мягким знаком, относятся к женскому роду:

«Моя портфель — она такая удобная», или: «Рояль — такая черный инструмент». — Кого вы имеете в виду, Райтум?

Учитель многословно и эмоционально пояснил. Под местоимением женского рода третьего лица он, оказывается, имел в виду ту самую вдову Паульзен, продолжающую дело постройки судов на клевезальской земле. Расставшись с Лигумом, Лингайтис некоторое время провел в мэрии, а потом, вместо того, чтобы пойти домой, решил навестить вдову-судостроительницу. Было у него какое-то нехорошее предчувствие на ее счет. И предчувствие это полностью оправдалось. В домике вдовы на стук и звонки в дверь никто не отвечает, признаки какой-либо жизни отсутствуют. Опрос соседей показал, что госпожа Паульзен никуда в последние пять часов не выходила и едва ли собиралась куда-то выходить. Поиски, «перевернувшие Клевезаль вверх дном», как выразился Лингайтис, результатов не принесли. Выяснилось, правда, что за час до того, как из домика вдовы вышел неизвестный в тренировочном костюме, госпожа Паульзен заказала пиццу по автоматической линии, и дежурный оператор клянется, что сделала это она лично… Если так, то, значит, человек, покинувший домик госпожи Паульзен на глазах у хардера, каким-то образом причастен к ее таинственному исчезновению!..

— Вы уверены, что проверили все места в городке? — не без ехидства поинтересовался Лигум у врио мэра.

— Абсолютно?

— А Клуб?

Учитель долго не отвечал, потом сконфуженно проворчал:

— Причем здесь Клуб? Старушка никогда не заглядывала туда. Она вообще была противницей общественных времяпровождений. Насколько мне известно, она любила сидеть в кресле с вязанием и кошкой на коленях…

— Хорошо, хорошо. Вы правы, ее все равно тут не было: я только что оттуда… Где вы сейчас?

— Возле мэрии.

— Вы осмотрели домик пропавшей без вести?

— Но каким образом я мог бы попасть внутрь? — с возмущением ответил вопросом на вопрос Лингайтис. — Дом закрыт изнутри!..

О, господи!.. Лигум мысленно призвал себя запастись терпением. Ему вдруг стало ясно, что в этом идиллическом уголке ему еще придется столкнуться с такими проблемами, которые лично для него никакой проблемы представлять не будут.

Впрочем, это вполне объяснимо. Когда социум состоит из сплошь порядочных и морально уравновешенных людей, когда реальные проблемы отсутствуют, потому что выжигаются каленым железом в самом зародыше, тогда неизбежно придумываются игрушечные проблемки, этакие этические игры в крестики-нолики…

— Ладно, ждите меня там, где стоите, — сказал он временному мэру. — И будет совсем неплохо, если вы раздобудете где-нибудь ха-ароший стальной ломик!..

Стояла прекрасная теплая ночь. От Озера по-прежнему дул слабый ветерок. В небе заговорщицки мигали звезды. Вокруг домиков бегали неясные тени, создаваемые игрой света от фонарей освещения, и в целом окрестный пейзаж был как на картинах модного пару лет назад во всем мире Гельта Виханского.

Компкард предупредил Лигума о том, что пора подзарядиться. Не останавливаясь, хардер достал из специального футлярчика, вшитого в рукав комбинезона, электронную таблетку-аккумулятор и проглотил ее, не жуя. Вскоре по всему телу разлилось приятное тепло, и сразу исчезли куда-то голод и усталость, а захотелось пуститься бегом и нестись в бесшумном размеренном беге километров пять по пересеченной местности, а потом еще долго баловаться с тяжеленной штангой в спортзале… Но, конечно же, удовлетворение подобного желания сейчас было бессмысленной тратой сил.

Чтобы сократить путь, юноша полез в узкую щель между двумя домиками, на крыше которых гигантскими морскими ежами торчали антенны энергоприемников, но вскоре ойкнул, потому что ноги и открытые до локтей руки обожгло огнем. Он подсветил себе инфравспышкой и увидел, что движется по некоему подобию Саргассова моря. Но заросли оказались не водорослями, а одичавшей до первобытного состояния крапивой.

Учитель неподвижно ждал Лигума на крыльце домика вдовы Паульзен. Никакого ломика он, конечно же, не нашел.

— Ну что, станем непрошеными гостями? — спросил его хардер и, не дожидаясь ответа, навалился на дверь. Дверь была заперта.

Юноша бросил взгляд на окна, но сзади раздался голос учителя:

— Электронная защита. Не пробить.

Лигум отошел от двери на пару шагов, закрыл глаза, сосредоточиваясь, а потом одним страшным, вобравшим в себя всю накопленную им энергию движением ударил в то место, где должен был находиться электронный замок. Дверь удивленно крякнула и, распахнувшись, ударилась о стену прихожей, повиснув на одной створке. О новинках сигнализации в Клевезале, видимо, знали только понаслышке, потому что никаких пакостей вроде срабатывания ультразвуковой глушилки или плазменной слепилки не последовало. Даже какой-нибудь захудалой мегадецибеловой сирены здесь и то не было!..

— Электронная защита, говорите? Х-хы! — усмехнулся Лигум, подражая герою любимого в Академии кинофильма более чем вековой давности. Фильм почему-то назывался «Белое солнце пустыни», был он ни голо и даже ни стерео, а двумерно-плоскостным, и речь в нем шла о таких давних временах, что кое-кто — особенно из слабаков по части истории — уже и не понимал многих реалий картины, но так повелось, что для хардеров это была культовая вещь. — Прошу! — Он с трудом удержался от шутовского поклона с простиранием руки в направлении зиящего чернотой дверного проема.

Он полагал, что сейчас учитель Лингайтис будет долго ныть по поводу несанкционированного вторжения в чужую частную жизнь, и тогда придется его уговаривать, как маленького, что так нужно, что иначе нельзя, и только после долгих уговоров он осмелится шагнуть через порог. Но временный мэр не возражал и целеустремленно двинулся внутрь дома.

Самое интересное начнется, если старуха видит десятый сон в своей спальне, подумал юноша. Попробуй объясни ей, что мэр уже записал ее в покойники!.. На всякий случай он покричал старательно в темноту:

— Госпожа Паульзен! Вы дома?.. Эй, есть там кто-нибудь?

Никакого ответа.

Пользуясь инфравспышкой Лигума как фонариком, они преодолели узкую прихожую и оказались в холле, где хардер нашел пульт управления и включил притушенный свет, исходивший от настенных панелей, во всех помещениях. Помещений был стандартный набор: кухня, где на столе красовалась нетронутая пицца; кладовая, две спальни с одинаковыми кроватями на воздушной подушке; наконец, холл и гостиная. Всё везде было в идеальном порядке, никаких следов борьбы, в холле на кресле лежала теплая шаль, в которую куталась хозяйка дома, а на специальном журнальном столике — спицы, на которые было нанизано нечто весьма пушистое… Общее впечатление у Лигума и его спутника было таким же, как у тех, кто первым поднялся на борт пресловутой шхуны-призрака «Мария-Селеста»: всё на своих местах, и видно, что люди только что были здесь, потому что еще дымятся оставленные трубки и чайники в кают-компании не успели остыть, но на борту никого нет — ни живых, ни мертвых…

У Лигума появилась настойчивая мысль, что судостроительница все-таки засиделась где-нибудь у подруг или решила наведаться с инспекционными целями на судоверфь.

Для очистки совести он открыл дверь чуланчика в закутке между кухней и холлом и удержался от невольного вскрика, только задействовав все приобретенные в Академии навыки самообладания.

Большая рыжая кошка с белыми пятнами на шерстке была пригвождена к деревянной стене чуланчика необычным предметом, который Лигум вначале принял за кухонный нож. И только потом хардер разглядел, что бедное животное, под которым успела натечь лужа крови, было пронзено насквозь так называемым «тихим убийцей» — метательным виброножом, который впервые был массово применен еще в ходе Пандухского конфликта этак в двадцать восьмом году. Оснащенный самонаводящейся головкой и блоком коррекцией полета к цели, этот «тесак» воплощал в себе сочетание холодного и огнестрельного оружия. Попадание его даже во второстепенные точки тела жертвы вызывало длительную агонию, которую можно было прекратить только одним путем — пристрелить пострадавшего. Использовать вибронож для убийства кошки мог бы только садист-убийца. Или Супероб, которому наверняка было до лампочки, как себя будет чувствовать существо, пронзенное в районе желудка острейшим лезвием, покрытым специальным составом, препятствующим свертыванию крови…

Лигум смотрел на окровавленный комок меха на стене, который при жизни преданно скрашивал одиночество старой и, в сущности, никому не нужной женщины, и не мог понять: зачем киборгу понадобилось убивать животное? Неужели только потому, что он по-машинному тупо убирал всех возможных свидетелей своих злодеяний? И неужели с вдовой он расправился таким же способом?..

Наконец хардер очнулся от раздумий и крикнул в холл, где оставался Лингайтис:

— Посмотрите, господин мэр, что я нашел в чуланчике!..

Через несколько секунд он осознал, что совсем недавно допустил кое-какую ошибку.

Потому что учитель повел себя очень странно. Показавшись в коридорчике из холла, он не стал тратить время на притворные вскрики и причитания, а вскинул правую руку, и в тот же миг хардера сбило с ног и бросило на пол какое-то очень тяжелое бревно. Боли не было, только комната поплыла перед глазами, становясь «на попа», слух наконец поймал смачные шлепки выстрелов из какого-то огнестрельного оружия с глушителем, а вторая пуля, должно быть, угодила Лигуму прямо в лоб, потому что мир взорвался цветной беззвучной вспышкой и мгновенно прекратил свое существование…

Несмотря на многочисленные тренажи в годы обучения на хардера, в ходе которых курсантов убивали специальные автоматы по несколько раз за день, каждый раз умирать было как-то по-новому, и привыкнуть к этим виртуальным смертям было, наверное, нельзя. Надо было просто смириться и воспринимать эту возможность как нечто, данное хардеру от самого рождения, хотя на самом деле фактическое бессмертие обеспечивалось электронным блоком размером с грецкий орех, который был совмещен с мини-регрессором, позволявшим вернуться назад во времени. Всего на несколько секунд, но, как правило, этого было достаточно, чтобы попытаться избежать предстоящей опасности. Причем количество попыток не ограничено — пробуй до тех пор, пока в регрессоре не сядет атомная батарейка питания!.. Штучка была секретной, безумно дорогой, и только хардеры имели на нее право. Называлась она, по аналогии со старым компьютерным термином, «искейп»…

И сейчас, не успев до конца умереть, Лигум был исправно возвращен «искейпом», вживленным в его мозг с помощью специальных биоинтерфейсов, в тот самый миг, когда «учитель» еще только поднял руку, чтобы выстрелить. А дальше вступили в дело натренированные мышцы и рефлексы. Хардер метнулся в сторону, и пули прошили то место в стене чулана, где еще несколько микросекунд назад находилась его грудь. Лежа на полу, Лигум выхватил из кобуры «зевс», но включить его не успел.

Что-то ослепительно-яркое, как шаровая молния, метнулось к нему, опаляя невыносимым жаром, и мир вновь померк в глазах хардера.

На этот раз «искейп» переместил Лигума к тому мгновению, когда юноша собирался ответить своему противнику в обличии Лингайтиса ударом разрядника, а тот пресек эту попытку в самом корне, применив плазменный автомат веерного типа — так называемый «веерник». Теперь-то хардер успел разглядеть, как в грудной клетке Супероба — а это был, несомненно, он — на мгновение отворилась узкая щель, и оттуда выглянул зловещий черный раструб… Что ж, значит, в этих условиях оружием пользоваться не стоит, он все равно тебя опередит с выстрелом. Все-таки реакция у машины — не сравнить с человеческой!.. Лучше попробуем, насколько он силен в рукопашном бою, Вместо того, чтобы тянуться за разрядником подмышку, Лигум перекатился по полу, уходя от зигзага плазменной молнии, но при этом стремясь сократить расстояние между собой и киборгом. Когда между ними осталось не больше метра, и Лигум оказался в мертвой зоне для «веерника» Супероба, то юноша подбил своего врага ударом по «коленному суставу», и тот тяжко рухнул головой о стену. Хардер оказался на ногах чуточку быстрее и нанес серию ударов в голову и верхнюю часть корпуса киборга. Втайне он надеялся повредить какие-нибудь жизненно важные микросхемы, но они у Супероба, видимо, располагались в другом месте тела — не то в пятках, не то в заднице. Ни один из ударов не вывел искусственного бойца из строя. Больше того — Супероб не моргнул и глазом. Видно было невооруженным глазом, что такие человеческие эмоции, как ненависть и ярость по отношению к противнику, у киборга отсутствовали напрочь. Враги интересовали его исключительно с той точки зрения, как их удобнее убивать, а все прочее не имело никакого значения… А потом Лигум почувствовал, что его рука оказалась крепко зажатой в кулаке противника, и укола иглы фибриллятора хардер почти не ощутил, когда его сердце вдруг остановилось.

Впрочем, уроки шли ему на пользу. Когда хардер пришел в себя после третьей по счету смерти за последние двадцать секунд, то сумел дотянуться в прыжке ногой до лица своего противника. Киборг пошатнулся, и второй удар Лигума — на этот раз уже каблуком с разворота — отшвырнул Супероба из коридорчика в холл. Однако при этом юноша потерял равновесие — сил в удар было вложено слишком много — и пока он поднимался и выбирался из тесного закутка, робом исчез из домика.

Из чего Лигум сделал вывод: впервые столкнувшись с хардером, Супероб быстро сообразил, что его невозможно убить обычным способом. Поэтому он решил прекратить примерно равное единоборство и удалился, чтобы на досуге, в промежутках между убийствами мирных жителей, хорошенько обдумать возникший перед ним тупик и найти выход из него.

4

Солнце медленно выползало над далеким берегом Озера. Над водой развеивались клочья ночного тумана. В камышах слева кто-то с шумом плескался и хлопал крыльями. Было по-утреннему прохладно.

Лигум сидел на пригорке, спускавшемуся к причалу. Обхватив колени руками, он рассеянно взирал на наступление нового дня. Во рту у него было горько, словно он нажевался полыни.

Ночь пропала даром. Все усилия хардера напасть хоть на малейший след Супероба оказались тщетными. Он излазил весь островок вдоль и поперек, прощупал каждую пядь земли и даже не поленился обогнуть его вплавь. Ничего. Бешеный киборг словно сквозь землю провалился. А может, он, вдобавок ко всему, обладает и свойством невидимости?.. Это было бы совсем уж скверно.

Лигум усмехнулся и поднялся. Тут же невольно поморщился: тело ныло — особенно саднил правый бок, и горели огнем содранные до крови колени — последствия вчерашней «разминки» с Суперобом. Обыскивая ночью остров, юноша каждую минуту был готов, что вот-вот его опять убьют на несколько мгновений, и тогда он «воскреснет», чтобы уж на этот-то раз не сплоховать и расправиться со своим неуловимым врагом. Но секунды тянулись одна за другой, а нападения из темноты так и не последовало.

… Наверное, в головной комп у этого механического монстра встроен эвристический анализатор. Причем вполне приличный, если судить, как быстро он адаптируется к изменениям обстановки. Стуило в Клевезале появиться мне, и он тут же провел разведку боем, чтобы выяснить, на что я способен. А убедившись в том, что способен я на некоторые из ряда вон выходящие штучки, сразу прекратил бесполезное единоборство и постарался залечь на дно. Значит, в ближайшее время его тактика будет — как у волка, оказавшегося в середине овечьего стада: расправляться с невинными овечками при каждом удобном случае, а от овчарки, то бишь от меня, держаться на расстоянии. Мне он, по всей видимости, уготовил роль регистратора череды убийств и бесследных исчезновений. Надо что-то придумать, чтобы нарушить замыслы этого кибернетического убийцы… А между прочим, наши овечки и бараны настолько беспечны, что дрыхли беспробудным сном всю ночь, и их мало волновало, что совсем близко за стенами их хрупких домиков бродит кровожадный убийца, что почище любого маньяка! Или они единодушно верят в свое бессмертие и поэтому напрочь лишены страха, или же… они так и не поверили моей информации по транслятору. А, собственно, почему они должны тебе верить?

Поставь себя на их место: вдруг откуда ни возьмись, заявляется в их уединенный городок какой-то не то человек, не то робот — едва ли кто-то из них знает что-нибудь о хардерах, если не считать нелепых слухов — и объявляет, что среди них орудует киборг-убийца. Это сорок-то лет спустя после того, как на планете были прекращены войны и крупные военные конфликты, искоренены убийства и прочие преступления, связанные с насилием! Разве не проще сделать вид, что ты не веришь хардеру, а значит — ничего особенного не стряслось, надо только подождать, пока все утрясется само собой. У лошадей есть шоры, у людей же вместо шор есть неверие, как говорил Наставник, помнишь?..

От воспоминания о Наставнике защемило сердце, и невольно захотелось вернуться на пару лет назад, когда ты еще никакой не хардер, а курсант Академии Хардеров, и проходишь очередную тему по этике… что-нибудь вроде «Одиночество среди людей»… и вот-вот изображение рассветного неба померкнет, беленькие домики за спиной исчезнут, и ты очнешься, весь в поту, в изоморфном кресле симреала, и Наставник добродушно похлопает тебя по спине и скажет свое обычное в таких случаях: «Ну что, с возвращением, курсант Лигум!.. Это называется — редька да говно не видалися давно!», и ты в сотый раз улыбнешься сквозь комок в горле этой грубоватой шуточке, и напряжение отпустит каждую клеточку твоего организма, сведенную судорогой, и только тогда до тебя дойдет наконец: ты — дома, и ничего из того, что тебе привиделось, на самом деле не происходило!..

Нет, хардер Лигум, сказал он сам себе. Это было бы слишком просто. А ты больше всего должен бояться самых простых решений. Поэтому прекрати думать о всякой ерунде и вернись к насущным делам.

А самым насущным сейчас было обеспечить преемственность власти в Клевезале.

Лигум не сомневался в том, что учитель Лингайтис стал жертвой Супероба, раз тот воспользовался обличием врио мэра в целях маскировки.

«КТО ВОЗГЛАВЛЯЕТ ГОРОДСКОЙ СОВЕТ», запросил он свой компкард — и вскоре выслушал подсказку, как явственный внутренний голос: «Бальцанова Куста Людвиговна, сорок лет». «АДРЕС?», спросил Лигум. И зашагал в поисках указанного номера домика.

Проходя по центральной «улице», хардер вновь наткнулся взглядом на амбуланцию, утонувшую в высокой траве по самое брюхо, даже шасси не было видно. Инфирмьеры уже не спали. Они приводили себя в порядок: один брился, глядясь в зеркальце кабины, другой гремел чем-то в кузове, откуда доносились мощные запахи свежеприготовленного кофе и горячих гренок.

Лигум решительно свернул с тротуара в траву.

— Доброе утро, — вежливо сказал он сквозь приспущенное стекло в дверце бреющемуся типу. Тот покосился на юношу, но ничего не сказал. Глаз у него был с похмелья мутным и негостеприимным. — Как ваши дела?

— Если ты на обследование, — сказал бреющийся инфирмьер, — так еще рано. Сам видишь, мы еще не завтракали даже… Приходи к восьми, понял?

Голос у него был под стать глазу: такой же мутный и хмурый.

Из грузового отсека спрыгнул второй инфирмьер и нетвердой походкой подошел к кабине со стороны Лигума.

— Что он хочет? — спросил он у своего коллеги так, словно Лигум был глухим, причем будто бы это было видно за версту.

— Я хочу узнать, — мирно сказал Лигум, — много ли человек уже прошли у вас обследование?

— Много — не много, тебе-то что? — проворчал тип из кабины. — Сказано тебе, к восьми — значит, к восьми и приходи!..

— Подожди-ка, Пит, — с внезапным подозрением перебил его второй инфирмьер. — А кто ты такой, парень, что задаешь нам подобные вопросы?

Лигум молча продемонстрировал инфирмьерам Знак. Те несколько секунд пялились на него, а потом в один голос с досадой выругались.

— Теперь, когда вам ясно, что мной движет не праздное любопытство, ответьте на мой вопрос, — ровным голосом предложил инфирмьерам Лигум. — Так скольких вы уже проверили?

— Пятьсот двадцать три, — нехотя пробурчал Пит. О своей бритве он забыл напрочь.

— Почти тридцать процентов населения…

— Дайте мне список проверенных, — сказал Лигум.

По лицам обоих типов было видно, что они с большим бы удовольствием послали юнца-хардера с его просьбой куда подальше, но оба знали, что не имеют права не подчиниться ему. Пит слазил в машину, достал откуда-то из-за сиденья пластиковый рулон распечатки на стандартном принтере и вручил его Лигуму.

— Не идут, сволочи, — пожаловался Лигуму второй «эпидемиолог». — Хоть на аркане их тяни. В первый день — то есть позавчера — к машине очередь стояла, а вчера все меньше желающих было. К вечеру вообще ручеек иссяк!.. Может, их чем-нибудь заманить надо?

— Да брось ты, Тим, — сказал Пит, выключая бритву и вылезая из кабины. — Чем ты этих увальней заманишь, если они почти и не пьют?

— Ну вот что, ребята, — перебил своих собеседников хардер, просмотрев распечатку и кое-что шепнув в свой компкард. — Считайте свою миссию здесь законченной.

— Как это — законченной? — обалдело переспросил Тим. — Что ты несешь, братец? Мы же еще и половины местных не прогнали через анализатор!..

— Никакой аппаратурой вы киборга не выявите, — сообщил спокойно Лигум. — Готов поспорить, что при попытке просветить его рентгеном, снимок покажет наличие всех положенных человеку органов. Пробы крови и кожи тоже результатов могут не дать.

Не знаю, как ему это удается, но, в принципе, технически это возможно…

Поймите: главное — в том, что Супероб изначально задуман как идеальный диверсант, действующий среди людей. Значит, разработчики не могли не оснастить его приспособлениями, имитирующими человеческую физиологию…

— Ты так говоришь, коллега, словно сам разрабатывал этого электронного придурка!

— криво ухмыльнулся Пит. — Откуда ты всё это знаешь, умник?

— Да есть тут кое-какие факты в пользу подобных соображений, — сказал хардер. — Во-первых, пока вы тут видели десятый сон, я имел честь лично познакомиться с нашим врагом…

— И что? — с неподдельным интересом в один голос осведомились инфирмьеры.

— Как видите — ничего, — сказал Лигум. — Мы слегка размялись, а потом он скрылся…

— Эх ты, — с укором изрек Тим, — а еще хардер!.. Значит, и на старуху бывает проруха! А во-вторых?..

— А во-вторых, — медленно сказал Лигум, наблюдая, как вытягиваются при каждом его слове физиономии «инфирмьеров», — Супероб в человеческом облике уже познакомился и с вами… Есть у него такая способность — выдавать себя за человека, причем так, что комар носа не подточит…

— Что ты имеешь в виду?

— В списке тех, кто прошел у вас проверку, — охотно пояснил хардер, — значится некто по фамилии Тондий…

— Правильно, — недоуменно перебил Лигума Тим, — я его хорошо запомнил!.. Длинный такой, как жердь, дядька с вислыми усами, а запомнил я его, потому что он нам анекдоты один смешнее другого травил!.. Между прочим, у него с анализами всё тип-топ было!

— Ну вот, пожалуйста, — сказал Лигум. — А по данным мэрии Эразм Тондий бесследно исчез за двенадцать часов до вашего так называемого обследования. Что же, по-вашему, он отсиживался где-то, чтобы потом явиться к вам на обследование и затем опять пропасть до тех пор, пока его тело не обнаружат в канаве? Не-ет, не Тондий это был, совсем не Тондий!..

Наступила короткая пауза, в ходе которой оба собеседника Лигума явно были не способны к какой бы то ни было речевой деятельности.

— Ну ладно, — придя в себя, сказал Пит, разглядывая недоверчиво хардера в упор.

— Предположим, мы тебе поверим, а дальше что? Что, я спрашиваю, нам здесь тогда делать? А? И погладит ли нас по головке начальство, если мы вернемся к своим не солоно хлебавши?

Лигум добросовестно задумался.

— А как вы прибыли сюда? — спросил он. — Официально?

Пит с презрением сплюнул:

— Да ты что, парень, разве местная общественность выдержала бы известие о том, что на острове околачивается киборг столетней давности? Пришлось вот вкручивать им мозги насчет эпидемии… И Тим прав, никуда мы отсюда без приказа уйти не можем.

— Как хотите, — вздохнул Лигум. — Только считаю своим долгом предупредить, чтобы в случае чего вы не путались у меня под ногами.

Он повернулся и, не дожидаясь реакции «инфирмьеров», двинулся обратно к тротуару. Из кузова вдруг завоняло паленым, и Пит с приглушенным восклицанием ринулся спасать гренки.

В семь тридцать Лигум подошел к домику председателя — разумеется, тоже врио — городского совета Кусты Бальцановой. Он находился почти на самой окраине городка. Крыша его была тонирована в ядовито-желтый цвет. Мимо домика проходила дорожка, которая вела к видневшейся на ближайшем холме церкви.

Хардер поднялся на низкое крылечко и поднял руку, собираясь нажать кнопку звонка, но дверь вдруг распахнулась, словно кто-то подглядывал за приближением Лигума изнутри, и на крыльцо, едва не столкнувшись с юношей, выскочил не кто иной, как Райтум Лингайтис.

Рука хардера машинально метнулась под мышку, но учитель явно не собирался швырять в Лигума вибронож или полосовать его очередями из спрятанного внутри туловища «веерника». Вместо этого он удивленно вскинул брови и протянул хардеру руку.

— Куда это вы запропастились вчера вечером? — невинно поинтересовался он.

… Одно из двух — либо Супероб надеется, что я не распознаю его в облике учителя, либо… либо вчера ночью он впервые изменил своей тактике и прикинулся тем, кого предварительно не убивал. Ладно, допустим, что это так — другого-то выхода у нас все равно нет…

Вслух Лигум вкратце описал учителю свои вчерашние похождения, опустив эпизод схватки с Суперобом в домике вдовы Паульзен. С каждой минутой он все больше осознавал, что отныне обречен подозревать в каждом из окружающих его людей киборга-мимикра. Оставалось одно: застать киборга врасплох. Или убивать всех подряд, без разбору. Не к этому ли выводу его подводил враг? Не этого ли он хотел от него добиться, принимая облик мирных жителей Клевезаля? Неужели он вообразил, что когда-нибудь хардер, потеряв надежду отделить зерна от плевел, сыграет ему на руку, пустившись уничтожать ни в чем не повинных людей? Не на это ли была ориентирована вся программа робота, заставлявшая его принимать обличие своих жертв?

— Что ж, ясно, — задумчиво проговорил Лингайтис, когда Лигум закончил свой скупой рассказ. — О ваших планах на сегодня не осмеливаюсь расспрашивать…

Прошу извинить, но я спешу. Через десять минут у меня в школе начинаются уроки.

— Что вы делали у Бальцановой?

— Она просила меня зайти, — сказал учитель, опустив голову. — У нее… есть кое-какие сомнения… В общем, это связано…

— … с моим появлением в Клевезале, — закончил за него Лигум. — Ладно, не буду вас больше задерживать.

Он мог бы беспрепятственно войти в домик — учитель оставил дверь открытой, но все-таки предварительно позвонил в звонок. Он и сам не мог бы объяснить себе, чем вызвана такая учтивость с его стороны. Просто было у него такое странное чувство, будто кто-то с испытующей усмешечкой разглядывает его через огромное увеличительное стекло…

У Кусты Людвиговны оказалась марширующая походка суперэнергичной женщины и напряженное лицо, закаленное непрерывными буднями. На ней был официальный деловой костюм с длинной юбкой прямоугольной формы. Видно было, что она не признает никаких украшений, кроме компкарда в виде кулона на титановой цепочке.

Узнав, кто такой Лигум, она тут же разогнала своих мужчин — мужа и сына, мальчика лет одиннадцати, причем и одного, и другого — к транспьютерным терминалам, только одного — в кабинет, а второго — в комнату для занятий на втором этаже, и лишь после этого изъявила желание выслушать «господина хардера».

Господин хардер был немногословен, и скупо поведал, что хотел бы получить кое-какую информацию о местном населении, каковой Куста Людвиговна, несомненно, в силу своего положения должна обладать, и особенно — о представительницах прекрасного пола, потому что, будучи сама женщиной…

— Во-первых, я вам не женщина, а исполняющая обязанности председателя городского совета, — прервала юношу Бальцанова. — А во-вторых, что именно вас интересует?

— Меня интересует, в частности, кто в городе лучше всех знает своих сограждан, — сказал Лигум. — Я имею в виду привычки, маленькие слабости, особые приметы соседей, знакомых, родственников…

— Зачем это вам? — прищурилась Бальцанова. — Вы уверены, что вам это понадобится?

— Уверен, — на всякий случай заверил ее юноша, хотя в глубине души был вовсе не так уверен в этом.

Он почему-то ожидал, что представитель нового пола «председателей городского совета» сейчас скажет, что лучше ее самой никто людей не может и не должен знать, но Куста Людвиговна сказала:

— Ну есть такой человек… Помощник нашего пастора. Зовут Яромира Такзей. — Судя по всему, для нее понятие женщины как такового вообще не существовало. — Конечно, у нее имеются свои недостатки… легкомысленность, например… болтливость… но в целом, она вполне достойна внимания. Разумеется, исключительно в том плане, который вы имели в виду…

Лигум поблагодарил и хотел было удалиться, но Бальцанова цепко ухватила его за рукав комбинезона.

— А теперь моя очередь, господин хардер, — объявила она тоном, не терпящим никаких пререканий. — Что, по-вашему, я как председатель городского совета должна сообщить горожанам по поводу всего происходящего в нашем городе?

— Вы слышали вчерашнюю трансляцию? — ответил вопросом на вопрос Лигум.

Куста Людвиговна подняла брови.

— Трансляцию? — удивленно повторила она. — Какую трансляцию?

После дополнительных расспросов выяснилось, что не только Бальцанова, но и другие граждане города Клевезаля (женщина быстренько связалась на этот счет с несколькими знакомыми) не слышали накануне никаких объявлений по принудительной трансляции от имени хардера. Объяснений этому могло быть масса, начиная от тривиальной неисправности линий связи, но Лигум мысленно сделал вывод, что это — дело рук Супероба. Киборг наверняка должен иметь системы создания помех для проводной и беспроводной связи. Только теперь хардер понял, чем объяснялось странное отсутствие реакции со стороны местных жителей на его попытку раскрыть им глаза на происходящее…

Делать было нечего, и он повторил свою вчерашнюю информацию в сокращенной версии.

Бальцанова слушала его внимательно, но потом резко встала и сказала:

— По-вашему, я как официальное лицо должна верить всей этой чепухе?

— Мне все равно, — не удержался от дерзости Лигум, — будете вы верить мне или нет. Мне поручено особо важное задание, и я буду выполнять его всеми доступными мне способами.

— Неужели там, наверху, — председатель горсовета возвела глаза к потолку, — готовы пожертвовать нашим городом, чтобы только избавиться от этой чудовищной химеры в виде какого-то бешеного киборга?!

— Что вы имеете в виду? — ошеломленно спросил хардер.

Выяснилось, что Бальцанова имела в виду то, что сказала, а именно — что, запустив в город его, хардера, вышестоящие власти отдали город на растерзание одержимого милитаристской манией маньяка, который ни перед чем не остановится, лишь бы уничтожить все население Клевезаля. По ее мнению, город стремятся превратить в полигон для испытания убийц-киборгов, и лично она как председатель городского совета не будет удивлена, если окажется, что потом, чтобы скрыть от всего остального человечества правду об этом, он, Лигум, просто-напросто взорвет атомную бомбу на островке!..

Надежды Лигума на понимание и поддержку со стороны представительного органа городской власти рушились на глазах. Он-то наивно полагал, что стоит ему рассказать людям правду и попросить у них помощи, как тотчас же найдутся десятки, сотни добровольцев, из которых вполне можно будет сформировать что-то вроде отряда самообороны — глядишь, и пригодится в борьбе против супермонстра!..

Да даже просто убедить каждого клевезальца в случае чего подать сигнал тревоги по компкардному каналу связи — и это многое бы значило!.. А такой реакции Бальцановой он не ожидал. Спорить и доказывать свою правоту было явно бесполезно. Приказать было можно, но будет ли толк от выполнения приказа из-под палки?..

Горечь вновь охватила Лигума, и он, сам не помня как, быстренько завершил зашедшую в тупик беседу с Бальцановой и выскочил за дверь. Через пятьдесят метров он отдышался и с помощью формулы аутотренинга восстановил былое хладнокровие. Ему было стыдно за свою вспышку. Эх ты, а еще хардер, повторил он про себя слова не то Пита, не то Тима.

Он почувствовал вдруг внезапное опустошение и, чтобы не упасть, был вынужден прислониться к большой липе, росшей рядом с дорожкой. Непослушными пальцами вытряхнул на ладонь электротаб и поспешно проглотил его. Когда круги в глазах прошли, Лигум собрался двинуться дальше, но тут кто-то нерешительно тронул его сзади за плечо.

Он обернулся. Перед ним стояла и восторженно глазела на него девчонка лет пятнадцати в майке и пестрых шортах.

— Это вы — хардер? — робко спросила она с таким восхищением в ярко-синих глазах, что Лигуму стало неловко — и за нее, и за себя.

— Нет, — сказал он. — Никакой я не хардер, вы ошиблись.

— А кто же вы тогда? — спросила девочка, начиная пунцоветь.

Лигум сделал огромные глаза и свирепое лицо.

— Я очень злой и опасный зве-ерь, — прорычал он страшным голосом. — Я питаюсь исключительно одинокими девочками. Я ем их без лука и без соли по десять штук за день!..

Девочка склонила голову к плечу.

— Не смешно, — строго сказала она. — И вам вовсе не идет дурачиться. Вам гораздо больше идет, когда вы серьезный и задумчивый. И еще когда вы смотрите на солнце или куда-то вдаль.

— Откуда ты знаешь, что мне идет смотреть куда-то вдаль? — удивился хардер, в свою очередь, начиная краснеть. — Ты что, подглядывала за мной утром?

— Я не хотела, — потупилась девочка. Волна соломенно-желтых волос тотчас упала ей на веснушчатое лицо, закрыв глаза подобно занавесу. Девочка откинула рукой волосы с лица и искоса взглянула на Лигума. — Просто я рано встаю, чтобы немного позаниматься аэробикой во дворе. А дом наш находится как раз рядом с причалом, и так получилось, что вы… что я…

Она окончательно смутилась и умолкла.

Лигум демонстративно взглянул на окошечко атомного хронометра, вмонтированного в наручный компкард. Было уже восемь сорок.

— Тебя как зовут-то? — машинально спросил он девочку.

— Лора.

— А почему ты не в школе?

— А мы не ходим в школу.

— А как же вы учитесь?

— Как, как… Вы что, с луны свалились? Все уже давно занимаются дома у терминала, а учитель только проверяет нас…

— Хорошо, тогда почему ты не у терминала?

— Послушайте, ну что вы ко мне пристали?! — вдруг вскричала возмущенно девочка.

— Мать проходу не дает, господин Лингайтис скоро плешь проест, а тут еще вы вот им на подмогу прибыли!.. Вы сами-то с охотой учились?

— О, да, конечно, — искренне сказал Лигум, но интонация получилась фальшивой, и Лора насмешливо сморщилась.

— Вот видите, — поучительно сказала она, — учиться никто не желает, а учить других все горазды!

Лигуму стало смешно.

— Послушай, твоя фамилия, случайно, не Мавраева? — осведомился он.

— Скажете тоже! Я бы, наверное, удавилась, если бы госпожа Альда моей не то что матерью — мачехой была!..

— А как тогда твоя фамилия?

— Э-э, а вот и не скажу! — Лора показала Лигуму язык. — Наверное, хотите донести на меня моим родителям, да? Что я в школу не хожу, и все такое, верно? Не выйдет!..

Она вдруг резко развернулась и умчалась в кусты. Движения у нее все еще были угловато-острыми, но в них уже начинал проглядывать округлый женственный контур.

«Годика через три, — подумал Лигум, — кому-то хорошая невеста достанется. — И тут же мысленно поправил себя: — Если она не станет на днях очередной жертвой Супероба, конечно».

Он засунул руки в карманы комбинезона и, насвистывая сквозь зубы, отправился дальше.

5

… Значит, так. Для начала надо попытаться обобщить всё, что нам стало известно о противнике, а потом уже наметить план дальнейших действий.

Итак, Супероб. Киборг, по милости кучки ученых очнувшийся от вековой спячки и кинувшийся исполнять замурованную в его электронном мозгу страшную, но, в сущности, очень простую программу — убивать и разрушать всех и вся вокруг, полагая весь мир расположением противника, а себя — этаким отважным лазутчиком.

«Все люди — враги», что-то знакомое название из старой классики… Впрочем, кто его знает, может быть, ничего подобного Супероб и не воображает себе, по той причине, что он вообще воображать не может?.. Что о нем было известно с самого начала? Да в общем-то, почти ничего. Его ведь никто и не искал специально, и на лабораторию, где он был разработан и создан в конце прошлого века, наткнулись совершенно случайно. Вулканологи-археологи, бес бы их побрал!.. Когда вулканическая порода, в свое время забаррикадировавшая входную шахту секретной военной лаборатории в толще горы, дала осадку, в возникшую пещеру отправилась, как это часто бывает, на свой собственный страх и риск, никого не предупредив, целая научная экспедиция из ближайшего сейсмоцентра. До сих пор остается загадкой, что же там, под землей, произошло и нечаянно ли кто-то из исследователей нажал роковую кнопку активации Супероба на покрытом толстым слоем песка и грязи пульте управления, или из глупого и детского желания посмотреть:

«А что из этого будет?»… А было нечто очень страшное. Это уже потом стало ясно, что киборг пролежал все это время в герметичном сейфе-контейнере из брони толщиной с руку и поэтому неплохо сохранился. «Ожив», ван-рипль искусственного происхождения расправился со своими первооткрывателями быстро и безжалостно.

Часть ученых он сжег плазмой на месте, а остальных догонял в узком подземном ходе и убивал чем только мог, включая и голыми руками, по одному. Крови потом там было — по колено… А потом киборг вырвался из подземелья на волю и приступил к выполнению заданной программы.

Дело осложнялось тем, что разработки, которые велись в лаборатории, были не просто секретными а исключительно секретными — и, видимо, именно поэтому от них не осталось никаких документов ни в государственных архивах, ни в самой лаборатории. По этой же причине на лаборатории, когда в результате извержения вулкана она оказалась погребенной под толстым слоем лавы, поставили крест, а к окончанию всеобщего разоружения про нее и вовсе забыли. Те, кто знал о Суперроботе, либо предпочел держать язык за зубами и унести тайну в могилу, либо попытался поведать миру об этом, но был вовремя отправлен на тот свет или публично осмеян и выпорот в назидание другим любителям сенсаций…

Пользуясь своими загадочными свойствами, Супероб сумел натворить много всяких гнусных дел, пока его пытались остановить и обезвредить старыми, испытанными способами. К тому же, вначале киборгу противостояли обычные милицейские формирования, кое-как собранные и наспех обученные: ведь от армий и прочих регулярных вооруженных сил человечество избавилось еще в середине пятидесятых…

И «ожившему» роботу понадобилось пройти почти двести миль по европейскому континенту, оставляяя за собой длинный кровавый след и обломки разрушений, чтобы правительство Объединенных Наций, наконец, спохватилось и вспомнило, что теперь вместо армий у человечества есть хардеры.

Тебе повезло — если можно назвать это везением. Еще никто не встречался лицом к лицу с этой машиной смерти. Во всяком случае, никто из живых… Ты же не просто видел Супероба вблизи, но и дрался с ним. Так что же ты можешь сказать о своем противнике, хардер?

… Он очень похож на человека. Более того, он неотличим от человека. Всё правильно, разработавшие его конструкторы наверняка ставили перед собой задачу создать такого киборга, который не выделялся бы среди людей: все-таки речь идет о диверсанте, предназначенном для тайных действий. Однако, это еще не всё.

Супероб не просто является копией человека, он способен копировать какого-нибудь конкретного человека. Но для этого ему надо иметь информацию об этом человеке, причем не только о его внешности, но и о характере, образе жизни, привычках, умственных способностях. Проанализировав всё это в очень короткий отрезок времени, андроид способен изменять свою внешность, подстраиваясь под избранный им персонаж. Неважно, как он это делает, главное — это мимикр, имитатор.

… Теперь становится понятным, каким образом Суперобу долгое время удавалось проскальзывать невидимкой сквозь заслоны и кордоны оцепления, уходить из самого безнадежного окружения и возникать то в одном, то в другом месте. Он просто-напросто в нужный момент копировал кого-то из тех, чей образ хранится в памяти его противника. Какой часовой отважится задержать и не подпустить к себе своего непосредственного командира, который даже во сне преследует его своими придирками? Какой ребенок убоится своего собственного отца и, наоборот, какой отец испугается своего дитяти?.. Кстати, это хорошо, что о способности Супероба к мимикрии до сих пор не догадался никто из штабных умников!.. Таких бы дров тогда наломали — только щепки бы летели! Потому что тому же часовому было бы предписано стрелять во всех без разбора, и «на всякий случай», из чрезмерной бдительности, люди бы принялись убивать друг друга…

… Понятно и то, почему, оказавшись в Клевезале, Супероб стал применять несколько иную тактику расправы с местным населением. Ввиду того, что данный населенный пункт мал по своим размерам, все здесь знают друг друга, было бы ошибкой просто начать убивать всех без разбора. Киборг поступил хитрее. Убив очередную жертву, он дезинтегрировал ее тело на молекулы и некоторое время напускал на себя ее облик, чтобы скрываться среди людей. Свидетелей убийства не было, и поэтому никто и не подозревал, что человека, роль которого играл киборг, уже нет в живых. Потом наступала очередь другого человека — и Супероб становился им, а того, кем он «был» до этого, клевезальцы начинали считать «исчезнувшим». И так длилась эта нескончаемая вереница «пропавших без вести» до тех пор, пока в городке не появился я. Вместо того, чтобы опрометчиво напасть на меня сразу, киборг присмотрелся ко мне, провел небольшую разведку в чьем-то облике, а когда я остался один — заманил меня в домик вдовы Паульзен, чтобы убить. Но когда у него ничего из этой затеи не вышло, он быстренько приспособился к изменившимся условиям. Теперь он знает, что, во-первых, хардера так просто не возьмешь, а значит убивать меня бессмысленно и опасно, а во-вторых, что мне известна его способность к мимикрии. Значит, в ближайшее время он должен изменить свою тактику. И здесь возможны несколько вариантов: либо он попытается сбежать с острова, либо… останется, чтобы докончить начатый геноцид в масштабах Клевезаля. Киборгу не должны быть присущи чувства, и если он здесь останется — а именно на это указывает его поведение — то вовсе не из желания отомстить мне за неудачу. Скорее всего, подчиняясь программе, он просто будет стремиться достичь стопроцентной победы. Те, кто создал эту дьявольскую тварь, вложили в нее убеждение, что успех может быть лишь полным. Если хоть одна боеспособная единица противника уцелеет, то в последующем именно она может нажать кнопку пуска — и тогда все действия Супероба окажутся напрасными… Что же он предпримет, если останется на острове? Скорее всего, постарается не допустить, чтобы меня поддержали горожане — в этом случае, облавой его могут просто загнать, как оборотня, а я, «неуничтожимый субъект», приду и нанесу решающий удар. Если у него неплохо развито аналитическое мышление, то он уже должен был осознать тот факт, что люди меня недолюбливают. Значит, будет всячески пытаться скомпрометировать меня в глазах местного населения, чтобы углубить и расширить наметившуюся трещину между мной и жителями городка. По принципу «разделяй и… убивай»… При этом он наверняка перейдет к открытому террору, рассчитывая, что в городке начнется паника, люди станут бояться друг друга (а больше всех — меня), и тогда легко будет перебить их поодиночке у меня под носом…

… Отсюда следует такой план оперативных мероприятий на ближайшее время.

Первое. Принять меры к тому, чтобы киборг не мог покинуть остров. Как ни печально, но это означает, что ни один из жителей Клевезаля не имеет права отныне воспользоваться транспортным средством в виде парома, чтобы добраться до берега Озера. А если кто-то и попытается это сделать, надо всеми силами и средствами помешать ему это сделать. Если же и это не удастся, а это ближе к истине, потому что, если робот захочет покинуть Клевезаль, он наверняка может пройти по дну Озера до берега — ведь дышать-то ему не надо!.. Придется рекомендовать заслон-отрядам, блокирующим Озеро, открывать огонь по любому, кто появится на берегу…

Второе. Необходимо наладить действенный учет и своевременное оповещение населения о потерях, будь то убитые или без вести пропавшие. Хотя это будет трудно, но попытаться надо. Для этого ввести сменное суточное дежурство в мэрии, и организовать постоянную связь между дежурным и мной…

Ну, и третье. Поскольку киборг постарается всеми путями избегать повторного столкновения со мной, то придется мне самому искать его. Почти как ветра в поле… Если учесть, что мне противостоит машина, предназначенная для совершения диверсий «в тылу врага», то, значит, Супероб в первую очередь будет убивать не всех подряд, а тех, кто возглавляет органы власти, жизненно важные объекты и учреждения связи. Ведь не случайно же он начал свою подрывную деятельность на острове с убийства мэра, шерифа, начальника серверной станции, а вчера добрался и до вдовы Паульзен. Как говорили в одна тысяча девятьсот семнадцатом году большевики в России, сначала следует взять почту, телеграф, электростанцию, а уж затем — Зимний дворец!.. Следовательно, лучший способ действий для меня — это устроить засады и установить датчики обнаружения в непосредственной близости от вышеперечисленных ключевых объектов и субъектов. Но это мы оставим на ночь, потому что едва ли Мимикр полезет что-либо громить белым днем… Вот, кстати, еще одна загадка: почему он предпочитает действовать скрытно, убивая так, чтобы не было свидетелей? Опасается, что кто-нибудь в городке сможет оказать ему отпор? Но это смешно: с учетом его возможностей, Супероба, пожалуй, и заслон-отряд майора Пличко не остановит, со всем его вооружением и тяжелой артиллерией, если киборг рассвирепеет и ринется из окружения напролом! Неужели над ним так довлеет заложенная в его мозг программа, которая предписывает ему действовать исподтишка даже тогда, когда это неоправданно?..

Тут Лигум был вынужден прекратить свои, столь занимательные размышления. Не потому, что зашел в тупик. Просто он уже поднялся на вершину единственного в городке холма, где располагались владения отца Контуша.

Церковь была деревянной и смотрелась снаружи, как на старинной картинке.

Впрочем, уже потом вблизи Лигум разглядел, что для защиты от сырости и пожара доски были покрыты тонким слоем специального консервирующего пластика. Узорчатая чугунная калитка в заборе по всем правилам подделки под старину просто была обязана скрипеть, и хардер, толкнув ее от себя, с удовольствием убедился в этом.

Лигум не очень разбирался в церковно-религиозных обрядах, но, открывая дверь в церковь, был уверен, что его взору сейчас предстанет душный темный зал с закопченными от пламени факелов и свечей стенами и равнодушно-злобными ликами святых, взирающими сверху на неистово молящуюся толпу. А отец Андерс должен размахивать над согбенными спинами верующих дымящимся вонючим… (как называется эта штука?.. впрочем, неважно)… и зычным басом то и дело провозглашать:

«Помолимся, дети мои, за спасение душ невинных, загубленных исчадием ада!»…

Лигум вошел и невольно остановился. Никаких мрачных интерьеров и исступленных фанатиков он не увидел. В церкви было светло, чисто и современно. Как в какой-нибудь интервильской дискотеке. Ковровая дорожка вела по проходу между аккуратными скамьями с высокими спинками к сооружению, напоминающему кабину диск-жокея. Возле стен в красивых позолоченных подсвечниках горели изящные, душистые свечи. Впрочем, их было немного. Как и людей. Лишь слева, у стены, преклонив колени перед портретом, изображающим респектабельного, полного величавого достоинства господина, беззвучно шевелил губами, словно подсчитывая сумму своих налогов, белокурый молодой мужчина в легком светлом костюме, а почти в центре зала на краю скамьи, откинув голову назад и сложив руки на груди, размышлял о чем-то строгий старик, одетый так аккуратно и тщательно, будто прямо отсюда собирался отправиться на дипломатический прием.

— Вы к кому, молодой человек: ко мне или к Богу? — услышал он позади себя женский голос.

Обернувшись, хардер увидел полненькую женщину средних лет, одетую не совсем обычно. Прямо поверх роскошного брючного костюма на ней красовался замызганный передник типа кухонного, а на ногах были протертые почти до дыр домашние шлепанцы. В одной руке у женщины была малярная кисть, пахнущая свежей краской, а во второй дымилась сигарета.

— Не угадали, — сказал Лигум. — Я ищу Яромиру Такзей.

— И зачем это она вам понадобилась? — осведомилась женщина, затушив окурок о рукоятку кисти и аккуратно убрав его в карман передника. — Вы, я вижу, тот самый хардер, который прибыл к нам вчера? Сколько вам лет, юноша? Вы так молоды, что я ни за что бы не поверила, если бы мне сказали, что вы способны убивать!..

— Извините, — сказал Лигум, — но если вы не знаете, где я могу найти госпожу Такзей, то я, с вашего разрешения, пойду. Понимаете, у меня очень мало времени.

— Понимаю, — откликнулась толстушка и с веселым любопытством бесцеремонно оглядела хардера с ног до головы. — Только госпожу Такзей вы уже нашли, потому что это я. Кстати, можете называть меня просто Ярой. Как будто мы с вами старые друзья, понятно? У вас есть подружка? Или хардеры вообще не имеют права любить?

Неужели вы даже ни разу не были в постели ни с одной женщиной?

Лигум внимательно посмотрел на женщину. Судя по всему, она считала, что, во-первых, в общении между незнакомыми людьми нет ничего противоеестественного, а во-вторых — что в любом акте человеческого общении нет и не может быть никаких запретных тем. Этакая напористая непосредственность, граничащая с хамством.

— Я бы хотел с вами поговорить, — сказал Лигум вслух, стараясь избегать каких-либо обращений к своей собеседнице.

— Так в чем дело? Говорите!.. Только давайте сначала присядем, а то я с утра сегодня на ногах да ногах. Затеяла небольшой ремонт в притворе, — пояснила она так, словно хардер обязан был знать, что такое «притвор». — Больше-то некому, пастор, как обычно, шатается где-то, да и не станет он руки свои марать о грязное дело… Вот и приходится самой красить. Да вы садитесь, не стесняйтесь, — подбодрила она замявшегося юношу и, перехватив его взгляд на белокурого мужчину и строгого старикана, добавила:

— Да этих можете не опасаться. Абсолютно безвредны… в том плане, что не любопытны. Молодой, — это Рай Артес, заведующий местным Информаторием. В Бога не верует, это он просто напускает на себя вид заядлого верующего. Ну как он может в Бога веровать, если по ночам всякой чепухой занимается?

— Простите? — не понял Лигум. — Какой чепухой?

— Да мистикой всякой… гадание, вызывание духов… заклинания разные по древним книгам… Ерундой, в общем, и ересью! Пастор уж не раз этому Артесу говорил:

«Выкинь из своей башки всякую чушь!» — а он хоть бы хны!..

— Ну а старик? — осторожно полюбопытствовал Лигум.

— О, это наша ходячая достопримечательность. Папаша Вальдберг, а имечко у него — ни за что не угадаете. Атом! Представляете? В молодости очень активно занимался политикой. Он же из этих… из Второго Поколения Рубежа. Их сейчас совсем мало осталось, вымирают потихоньку. В прошлом году даже какой-то историк к нашему Атому приезжал, все расспрашивал его о событиях семидесятилетней давности. А по части веры папаша Вальдберг — истинный ортодокс! Только водится за ним одна странность… Не молится совсем. Представляете? Придет вот так, каждый день в одно и то же время — они, «рубежники», наверное, все такими педантами были — и сидит как истукан. О чем думает, никто не ведает, но вряд ли молится — слишком горд, чтобы что-то у Бога просить… Так я все-таки не поняла… Вы сами в Бога-то веруете или как?

Лигуму захотелось заткнуть уши, чтобы избежать переполнения мозга болтовней госпожи Такзей. Но он мысленно произнес самую успокоительную формулу аутотренинга, которую только знал, и спросил:

— Скажите, а вы давно в церкви работаете?

— Всю жизнь! — засмеялась Яра. — Сколько себя помню, папаша меня с собой брал.

Он тоже здесь прислуживал, а помер — я на его место пришла… Работы здесь немного, сейчас немногие посещают храмы. Даже те, кто верует. Предпочитают дома сидеть. Вы вот обратили внимание, что у нас на улице народа не видать даже днем?

А знаете, почему?.. Потому что больше половины работают на дому, здесь же почти что одни творческие работники проживают. Место тихое, уединенное, а с помощью компьютера они результаты своего труда переправляют на Большую Землю не выходя из дома. Такие и Богу-то молятся по компьютеру, прости Господи!..

— Значит, вы многих знаете в городке? — невозмутимо продолжал расспрашивать болтливую простушку Лигум.

— Ну, есть за мной такой грех, а дальше что?..

— Мне необходима ваша помощь. Понимаете, в городке скрывается опасный киборг.

Именно он убивает людей, не оставляя от них и следа. Есть все основания полагать, что действует он в обличии одного из ваших сограждан, и пока что не существует научных методов, позволяющих обнаружить андроида… Так вот, я прошу вас обратить внимание на всех тех, кто будет в ближайшее время попадаться вам на глаза. Только вы сможете распознать какие-то аномалии в поведении хорошо знакомых вам людей — а аномалии эти обязательно будут, ведь даже суперробот не в состоянии до мелочей копировать человека. И если что-то привлечет ваше внимание, я прошу вас немедленно сообщить об этом мне. Вот номер моего канала экстренной связи. — Хардер протянул Яре заранее приготовленную головизитку. — Договорились?

Он ожидал водопада слов и потока эмоций, но Такзей, опустив голову, вдруг задумчиво притихла.

— Вас что-то тревожит? — спросил у нее Лигум. — Или вы не согласны?

— Как я могу быть не согласна? — вскинула она на него свои синие глаза. — Будто вы и сами не знаете, что никто не имеет права отказать вам в помощи и содействии!.. Нет, дело не в этом. Я с удовольствием помогла бы вам, но мне… страшно! — Она передернула плечами, будто в зале было холодно. — Предположим, я укажу вам пальцем на кого-то из тех, кто приходит в церковь причаститься, вы примчитесь и… И тогда вы убьете его, хардер?

На этот вопрос невозможно было ответить ложью.

— Возможно. — сказал хардер. — Но убивать я буду не человека, а того кибернетического дьявола, который выдает себя за него.

— А вы так уверены в том, что сможете отделить, как говорит отец Андерс, агнцев от козлищ?.. Вы уверены, что сумеете убить человека, живого, мыслящего человека только потому, что вам показалось в нем нечто неестественное? Да каждый из нас бывает таким неестественным, что его не только за робота — за ходячий труп можно принять!.. Да, конечно, я знаю, что вам позволено многое, а во время выполнения задания — чуть ли не все. Но ведь есть такие вещи, которые не позволены никому, кроме Господа Бога! Вот скажите мне, сколько человек вы уже убили в своей жизни?

Троих? Десятерых? Или счет идет на десятки, сотни?..

Лигум потрясенно молчал. Эта внешне никчемная и беспардонная болтунья каким-то образом сумела проникнуть в самую сокровенную часть его души и откопать там то, что неоднократно мучало и его самого во время приступов самоанализа.

Он с трудом разлепил сухие, пылающие губы и с трудом выговорил:

— Я буду очень рад, если вы откликнетесь на мою просьбу.

Встал и, не оглядываясь, двинулся к выходу.

7

Дорога в городок проходила мимо Траурной Стены. Ее блестящий черный глянец был виден издалека. Не зная сам, зачем, Лигум свернул с дороги и направился к Стене.

Подойдя поближе, он медленно пошел вдоль Стены по песчаной дорожке, рассеянно читая фамилии тех, чей прах был замурован в крошечных ячейках из титановой стали. В городах протяженность Траурных Стен достигала нескольких сотен метров.

Здесь же Стена была пока еще короткой. Дойдя примерно до ее середины, Лигум резко остановился. Под одной из ячеек было выгравировано: «Хардер Лигум». Юноша нахмурился. Изучил ячейку, приблизив лицо к гладкой поверхности. Теперь ему было видно, что надпись была нанесена на сталь совсем недавно, причем поверх старой, предварительно стертой таблички, хотя без специальных режущих инструментов сделать это было бы не так-то просто… Оказывается, и киборгам доступно стремление издеваться над своим противником!..

Лигум подавил желание вытащить из кобуры свой «зевс» и оглядеться по сторонам.

Ему казалось, что кто-то наблюдает за ним. Вместо этого он сделал вид, будто глубокомысленно изучает подписи под ячейками. В зеркальном глянце Стены отчетливо просматривались редкие кустики позади него. Из-за одного из кустиков что-то на миг показалось и тут же пропало. Лигум с облегчением вздохнул.

— Почему ты за мной следишь, Лора? — громко осведомился он, продолжая изучать поверхность Стены.

Кусты смущенно молчали.

— Может быть, ты хочешь посмотреть, как я убиваю людей? — строго вопросил хардер. — Вам что, задали в школе сочинение на тему «Мой любимый герой», и ты решила написать обо мне? Такой, дескать, славный парень этот убийца? Так, что ли?

Кусты наконец раздвинулись, и из них выпуталась девочка с покрасневшим до томатного оттенка лицом. На лбу у нее красовалась свежая царапина.

— Ага, — с удовлетворением констатировал Лигум. — Рад, что мое зрение меня еще не подводит… Мне, конечно, очень приятно ваше пристальное внимание к моей отвратительной персоне, госпожа Лора, но все-таки, чту заставляет вас тратить на хождение за мной по пятам ваше драгоценное время? Хотите набрать как можно больше компромата и опубликовать разоблачительную статью о негодяях-хардерах?

Девочка еще больше покраснела, но с вызовом произнесла:

— Какой же вы глупый! А еще взрослый!.. Да вовсе я за вами не слежу, нужны вы мне даром! Просто шла случайно, а тут вдруг вы стоите!..

— Ладно, ладно, — с пониманием прищурился Лигум. — Влюбились вы в меня, что ли, госпожа?

Это уже, по мнению несчастной, было слишком. Фыркнув, она резко повернулась и скрылась в кустах. Количество царапин на ее лице и голых руках наверняка при этом сразу утроилось.

Стареешь, мысленно сказал себе Лигум. Тебе уже начинают поклоняться, как памятнику… Впрочем, фальшивишь, хардер, и сам это знаешь. Ведь тебе же приятно, что хоть кто-нибудь считает тебя своим кумиром. «Такой славный убийца», повторил он и покачал головой. Сам того не подозревая, ты попал в точку, старина. Вот точное определение для всех нас, хардеров… Можно сколько угодно оправдывать свои действия объективной необходимостью и интересами всего человечества, но в душе ты всегда будешь осознавать себя убийцей. Наверное, раньше подобные чувства испытывали палачи…

Он связался с мэрией и запросил справку о последних происшествиях. По словам дежурного, которого звали Дор Шигин, ничего особенного за последние шесть часов не случилось. «А не особенного?», хмуро осведомился Лигум. «Да так, ерунда всякая!..» — «Например?» — «Да не стоит обращать внимания на всякую чепуху!» — «Ну а все-таки?..» — «Кен Левендорский жалобу на вас в городской совет накатал.

Якобы вы превышаете свои полномочия, грубо нарушаете свободу и права личности, и прочее в таком же духе.» — «Но я не знаю никакого Левендорского. Кто это?» — «Да есть тут у нас один. По профессии — философ, а по характеру — неприятный тип.

Живет в номере триста двадцать пять с одиннадцатилетним сынишкой — из-за мальца, кстати, весь сыр-бор у вас с ним и загорелся… Может, вы просто не придали значения, а Кен раздувает скандал?» — «А в чем, собственно, он меня обвиняет?» — «Будто вы воспрепятствовали его сыну смотреть стереовизор и при этом… гм… слегка повредили аппарат.» — «Ладно, разберемся. Вот что, соберите-ка мне членов городского совета в мэрию к пятнадцати часам. Транслятор работает?» — «Работает». — «Ну и отлично». — «Что, всех-всех собрать?» — «Разумеется, силой никого приводить не надо. Объявите сбор, а там посмотрим. Отбой.».

Лигум запросил у Географа кратчайший маршрут к дому триста семнадцать и стал продираться сквозь заросли винограда.

… Что за бред с этой жалобой? Начинается массовое сумасшествие на почве постоянного страха? Так ведь, вроде бы, никто из местных не воспринимает всерьез мои попытки довести до них правду о Суперобе… Или этот силиконовый боец невидимого фронта, против которого я воюю, начинает проводить в жизнь ту комбинацию, о которой я уже думал, чтобы вбить клин между мной и населением городка?.. Господи, как же заросло у них здесь все!.. Интересно, почему?.. Не потому ли, что, как говорила Яра Такзей, большинство сидит дома за транспьютерами и дальше своего крыльца не выходит? Если так, то вот она, будущая угроза прогрессу: превращение людей в малоподвижные, заточенные в четырех стенах жилищ существа, общающиеся между собой лишь по средствам связи. Не надо будет ходить никуда на работу — достаточно выполнять необходимые операции с помощью роботов и дистанционных пультов управления из дома. Не надо будет посещать магазины, театры и дискотеки — и хлеб, и зрелища будут доставляться на дом.

Наверное, и знакомиться с девушками тогда будут тоже с помощью компьютеров…

Тут Лигум замер в позе охотничьей собаки с поднятой ногой, потому что до его слуха отчетливо донеслись звуки выстрелов. Насколько он мог судить, речь шла о старинном огнестрельном оружии. Что-нибудь вроде спаренного карабина семьдесят восьмого калибра, способного оставить дырку размером с кулак в груди человека.

Кто-то бойко палил совсем рядом. В том самом триста семнадцатом доме, куда направлялся хардер. Но ведь там были философ-жалобщик и его сынишка!..

В следующий миг, забыв осторожность и все тактические приемы, Лигум перепрыгнул через невысокий заборчик и понесся, круша могучую крапиву, на звуки выстрелов.

На этот раз стреляли уже из автоматического пистолета, и было отчетливо слышно, как пули с визгом рикошетят от каменных стен и уносятся куда-то за горизонт.

Хардер одним прыжком взлетел на террасу и, выхватывая на бегу свой разрядник, влетел ногами вперед в открытое окно домика Левендорского, заранее готовясь к тому, что сейчас придется туго. В том числе и к возможной смерти…

И лишь оказавшись в комнате, откуда раздавались звуки отчаянной стрельбы, Лигум сообразил, в чем было дело. Дело было в том, что мальчик лет одиннадцати, сидя на коврике на полу, с увлечением смотрел по голопроектору, включенному на полную громкость, боевик, шумно прославившийся в конце ХХ века и до сих пор пользовавшийся спросом среди юношества и подростков, за неимением современных фильмов подобного рода. Хардер забыл название фильма, но смутно припоминал по курсантским временам, что в первой серии киборг, прибывший из будущего, почему-то гоняется за какой-то женщиной, а во второй — наоборот, пытается спасти ее и ее сынишку от кровожадных посягательств робота более совершенной модели.

Сюжет этот вызывал аналогию с тем, что происходило сейчас, да и изображенный в боевике суперандроид был по многим параметрам подозрительно похож на Мимикра, только тот явился в Клевезаль не из будущего, а из прошлого…

В комнате, превращенной проектором в голозал, не обнаруживалось никакого беспорядка и никаких разрушений, которые, несомненно, должны были бы возникнуть при длительной пальбе из всех видов огнестрельного оружия. Здесь стояли диван и несколько кресел, а столик был, очевидно, в данный момент спрятан в стене. На стенах были развешаны старомодные видеограммы: прибой, беззвучно катящий серые, тяжелые валы на скалистый берег… улыбающаяся красивая женщина, идущая по аллее парка прямо на камеру и то и дело поправляющая волосы, которые разлетаются подобно солнечным лучам во все стороны от сильного ветра… Впрочем, кое-какой непорядок все-таки имелся: в углу, на ажурной подставке, красовался обугленный стеревиозор…

Возможно, если бы хардер не успел вовремя спрятать в кобуру свой «зевс», то мальчик уделил бы его появлению больше внимания, а теперь он лишь покосился на него сердито, но продолжал смотреть фильм. Убавить громкость он даже и не подумал.

— Ты здесь живешь? — спросил вкрадчиво Лигум. — Как тебя зовут?

Ноль эмоций. «…Послушайте, мэм, этот андроид прибыл сюда, чтобы убить вас и вашего сына.» — «А что, если мы уедем отсюда куда-нибудь?» — «Бесполезно, мэм.

Этот робот отыщет вас повсюду. Он достанет вас даже под землей…»

— Между прочим, когда взрослые обращаются к тебе, надо отвечать, — назидательным тоном, противным самому себе, заметил хардер. Он украдкой сунул в рот очередной супертаб и опустился на корточки рядом с мальчиком. — Ты один дома?

Мальчик опять покосился на юношу и сердито вздохнул.

— Ну так что, будем говорить или к тебе применить допрос третьей степени? — строго осведомился хардер.

Это подействовало.

— А что это такое? — поинтересовался мальчик, неохотно убавляя звук проектора.

— Третья степень допроса означает применение пыток и физических истязаний к допрашиваемому, который в это время кричит во все горло и пачкает бетонный пол кровью, — пояснил Лигум. — Ну, так как насчет твоего имени?..

Мальчик скупо улыбнулся. Начало знакомства явно показалось ему многообещающим.

— Меня зовут Рил, — сообщил он. — Мой папа — философ Кен Левендорский. Слышали про него?

Лигум замялся.

— Что, и «Концепцию виртуализма» не читали? — спросил мальчик.

— Нет, — чистосердечно признался Лигум.

— Ну ясно! — с презрением процедил Рил. — Откуда вам слышать про разных там философов!.. Вы же — специалист совсем другого профиля. Вы у нас специализируетесь на подавлении свободы воли ближних, не так ли?

— Ты это про что? — спросил Лигум, ошеломленный язвительной иронией, прозвучавшей в голосе мальчика. — Разъясни-ка!..

Рил охотно разъяснил. Не далее, как минут сорок назад он сидел здесь и смотрел по стерео первую часть «Терминатора». Вдруг дверь распахнулась и в комнату вломился человек в бронекомбинезоне, который без лишних слов заорал нечто в том смысле, что никто не имеет права смотреть без его разрешения гнусные допотопные фильмы, да еще включать проектор на такую громкость… На что Рил резонно заметил, что каждая личность обладает свободой воли, а тем более в стенах своего жилища. Уж чего-чего, а из трудов своего отца он кое-что почерпнул — любил ставить в тупик особо неприятных школьных учителей… Тогда человек в комбинезоне взял его двумя пальцами за шиворот рубашки, без особого усилия поднял в воздух, как набедокурившего кутенка, подержал в этом положении, а затем так же легко отшвырнул в сторону — хорошо, что в этой стороне оказался диван…

Потом незваный гость шагнул к стереовизору и нацелил на него указательный палец, словно ствол пистолета. Стереовизор тут же мигнул и сдох, и из него повалил ядовитый дым, который, впрочем, вскоре рассеялся. После чего человек в комбинезоне развернулся на каблуках и мгновенно покинул комнату. Быстрота его движений была такой, словно он испарился… Отец мальчика, который работал в своем кабинете, даже не успел дойти до комнаты Рила. Хорошо еще, что голопроектор был в запасе, а то Рилу так и не удалось бы досмотреть похождения терминаторов…

После этого Рил сделал паузу, явно дожидаясь наводящего вопроса Лигума, но, поскольку его не последовало, то сказал:

— Этим человеком были вы, господин Лигум!

Юноша прикрыл на миг глаза. Все было ясно, как дважды два. После разведки боем Супероб предпочел разыграть позиционную войну с уловками, коварными маневрами и введением в заблуждение местного населения.

— А откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил потом он.

— Да вы же сами тогда сказали: так и так, мол, я, Даниэль Лигум, не люблю, когда у меня под носом смотрят всякую… и так далее. Вы что, действительно ничего не помните или только притворяетесь? Да вы не стесняйтесь, если что. К примеру, если вам вдруг стало стыдно и вы решили таким образом как бы загладить свою вину, так не надо ничего такого… Не лучше ли сказать все напрямик?

А вот это уже ни в какие рамки не лезло. Лигум мысленно сосчитал, сколько в мире людей знают его второе имя. Таковых было три: начальник академии Хардеров, потому что это он дал Лигуму это имя; его личный Наставник — потому что он обращался к нему так, когда хотел похвалить его за что-то; и, наконец, он сам…

Киборг наглядно демонстрировал, как глубоко он способен проникать в подсознание людей.

— А ты, оказывается, не так-то прост, братец, — сказал Лигум.

Мальчик тут же просиял.

— Вы тоже не из простейших, — сообщил он. — Кстати, как это так ловко у вас получилось оторвать меня от пола, а? Может, продемонстрируете?

— Давай лучше я тебе другой приемчик покажу, — предложил хардер. — Вот, например, бей меня кулаком в лицо…

Через минуту боевик был напрочь забыт, а кое-какая мебель оказалась сдвинутой с места. Хорошо еще, что в комнате не имелось ничего драгоценного и хрупкого, кроме большого аквариума, который Лигум и Рил успешно разбили на третьей минуте демонстрации приемов боевых единоборств.

— Так-так, — раздался за спиной Лигума чей-то ледяной голос. — Значит, стереоаппаратуры вам показалось мало, господин хардер, раз вы вернулись, чтобы разгромить в доме — в моем доме — всё, что только можно?.. Рил, а ты почему не зовешь меня на помощь?

В дверях комнаты стоял высокий сухопарый человек сорока с лишним лет с седыми висками и рыбьими глазами. На лице его блуждала сухая усмешка. На шее человека были кое-как нацеплены вирт-очки, а на правой руке красовалась перчатка-джойстик — видно, стеклянный взрыв аквариума отвлек Левендорского от работы.

— Прошу прощения, — пробормотал Лигум, стараясь не глядеть человеку в глаза. — Но я…

— Па, мы с Даниэлем уже сняли все вопросы, — по-взрослому сообщил отцу Рил. — Он уже всё осознал и… давай мы заберем нашу жалобу обратно.

— Да? — осклабился философ. — А стереовизор?.. Ты зря надеешься, Рил, что я буду каждый день покупать для тебя столь дорогостоящие вещи!.. — Он поднял указательный палец джойстик-перчатки и продекламировал, явно цитируя кого-то: — «Люди покупают не вещи — образ жизни!»… Разве можно ежедневно менять образ жизни, малыш?

— Простите, — повторил Лигум. — Я… я возмещу вам неумышленно причиненный мной ущерб. Но только потом… Сейчас у меня слишком много дел.

— Я вижу, — с холодной иронией сказал Кен Левендорский. — Только почему-то ваши дела сфокусированы на моем доме. Второе посещение за последний час… Странно. — Он с сомнением покачал головой. — Впрочем, на вашем примере наглядно можно демонстрировать мнимость великой миссии человечества. Почему-то люди, знаете ли, вбили себе в голову с самого начала, что они предназначены для чего-то великого и высокого во Вселенной. Аналогичным образом сложилось мнение, что вы, хардеры, изначально предназначены для того, чтобы обеспечивать продвижение человечества к идеалам добра и справедливости. Но вся ваша деятельность — я имею в виду не только вас лично — вот уже который год неизменно приводит к скверным последствиям: разбитые аквариумы… поломанные дома… гибель живых существ…

По большому счету, все люди подобны вам, хардерам, только масштаб разрушений, которые они чинят, намного более впечатляющи… Поневоле задаешь себе вопрос: а действительно ли существует эта самая великая миссия человеческого разума, или же он лишь обречен ускорять энтропию и приближение конца Вселенной?

— И как вы сами ответите на этот вопрос? — с интересом осведомился Лигум.

Рил сосредоточенно вылавливал из лужи на полу комнаты хватающих воздух ртом рыбок. Непонятно было, слушает он разговор взрослых или нет.

Левендорский усмехнулся одними губами.

— «Чтобы поставить правильно вопрос, надо знать большую часть ответа», — снова процитировал он. — Правда, сказал это не ученый философ, а писатель Роберт Шекли в двадцатом веке, но сказано очень точно и научно… Сейчас, конечно же, вы спросите, в чем я вижу смысл жизни. Почему-то все люди так устроены, что с врачами беседуют о болезнях, с автомобилистами — о машинах, а с философами — о смысле жизни. Будто этот смысл жизни объективно существует!..

— А по-вашему, нет? — спросил Лигум.

— Что ж, объясните мне, для чего существуете в мире лично вы, хардер. Только постарайтесь избежать всей этой гнилой публицистики о борьбе за добро и справедливость!..

— Пап! — с упреком произнес мальчик. — Ну, пап!..

— Иди погуляй, сынок, — рассеянно посоветовал философ. — Ну-с, молодой человек?

Было в его голосе столько превосходства и презрения, что Лигум впервые за последний год не сумел сдержаться. Чту надо сказать, он отлично представлял — уроки Наставника не прошли даром.

— До тех пор, пока существует человечество, оно будет неизбежно сталкиваться с экстремальными ситуациями: стихийными бедствиями, катастрофами, преступлениями, войнами и конфликтами не только на Земле, но и в иных мирах… Это значит, что, каким бы хорошим и добрым ни стал Человек вообще, всегда найдутся факторы, которые будут угрожать его безопасности. Именно поэтому, отказавшись от содержания регулярных армий, сообщество земных наций было вынуждено учредить специальный отряд хардеров, — начал юноша. — И лично мне плевать, как и против кого я сражаюсь! Для меня важнее другое — я нужен людям! Да, моя профессия чаще всего связана с грязью и кровью — чужой кровью, но поймите вы наконец: мы, хардеры, такие, какими вы хотите нас видеть! Простите за сравнение, но иногда вы, люди, напоминаете мне римлян, глазеющих в цирке на то, как гладиаторы-смертники сражаются с дикими зверями и друг с другом. Вы так презираете этих грязных бойцов, и вас тошнит от хладнокровно распоротых животов и раскроенных черепов, но они нужны вам, чтобы доставлять вам садистское наслаждение, потому что на фоне их, негодяев, вы можете любоваться собой: ах, какой я хороший, какой я славный! А убийца, по-вашему, славным быть не может!..

В этом месте Лигум с горечью осознал, что слишком далеко зашел в своем монологе и что перебарщивает в пылу с обвинениями и сравнениями, но остановиться ему было очень трудно. Левендорский перебил его:

— А вы, конечно же, хотели бы, чтобы вас все любили и лелеяли, не так ли? Нет уж, дорогой мой, так в жизни не бывает!.. И потом, всё относительно. Да, вы, возможно, нужны, но нужны-то вы не всему человечеству, а кучке политиков и людям, обладающим реальной властью. А мне, например, вы совсем не нужны и никогда нужны не будете!..

Он резко повернулся и вышел из комнаты.

Взгляды Лигума и Левендорского-младшего встретились, и Рил с непонятной гордостью спросил:

— Хотите, я подарю вам что-нибудь из папиных книг? Почитаете, когда время будет… А иначе спорить с ним бесполезно!

— Нет, — сказал Лигум. — Не хочу.

Он уже повернулся, собираясь уходить, как вдруг Рил спросил его:

— Скажите, а как стать хардером?

Это было даже больно, потому что напоминало о том, чего стараешься не вспоминать. Однако Лигум все-таки превозмог себя.

— И не пытайся, малыш, — сказал он, не глядя на мальчика. — Хардерами не становятся — ими рождаются…

И это признание было не высокими словами-пустышками, а чистой правдой.

8

Солнце стояло высоко. Школьные занятия, наверное, уже закончились, потому что Лигуму то и дело попадались на глаза кучки детей. Они были заняты вовсе не беготней, прятками, лазанием по деревьям и потасовками, как делают дети во всем мире, когда у них выпадает хотя бы несколько минут свободы без контроля взрослых. Клевезальские дети о чем-то тихо беседовали, собравшись тесным кружком. Кое-кто из них, нахлобучив на лоб забрало вирт-шлема, сосредоточенно блуждал по виртуальному пространству, и до своих сверстников ему не было абсолютно никакого дела. Другие, закрыв глаза, самозабвенно отдавались прослушиванию турбозвучков, и Лигум сильно сомневался, что они слушают, скажем, лекцию по теории систем. Нет, судя по ритмичному притопыванию или качанию нижних конечностей владельцев турбозвучков, слушали они музыку, причем отнюдь не классику…

… Теперь понятно, откуда берутся в мире такие умненькие кены левендорские — начитанные, все знающие, вернее, думающие, что все знающие и умеющие. Прогресс человечества, конечно, хорош, но есть и у него свои отрыжки. Например, лишение детей нормального детства с его прелестями и радостями… Нет, одернул он самого себя, ты все-таки стареешь, Дан, раз начинаешь ворчать по поводу прогресса. С чего ты взял, что эти дети лишены радости? Может, им интереснее не носиться как угорелым, а заниматься самосовершенствованием и самовоспитанием?..

Тебя-то вот воспитывали заботливые Наставники и учителя, потому что хотели сделать из тебя супермена во всех отношениях, особенно — по части морального облика. И теперь ты способен разгрызть, как пустой орех, любую этическую задачку. Например, стуит ли оповещать местное население о способности Супероба к мимикрии? Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд, потому что гласность — это хорошо, но, в соответствии с законами системологии, избыток информации так же вреден, как и ее нехватка. В последнем случае рождаются сплетни и слухи, а в первом — возможна неверная интерпретация фактов из-за неспособности выделить главное в потоке данных… Так и в нашем случае: если люди будут знать, что робот-убийца может «надеть» на себя внешность любого человека, что он обладает телепатическим блоком, то это, с одной стороны, заставит жителей Клевезаля постоянно быть начеку: ведь теперь любой, даже очень хорошо знакомый человек может оказаться на самом деле киборгом. С другой же стороны, это может привести к тому, что люди станут бояться друг друга, а история учит, что всякая человекофобия ни к чему хорошему не приводит… Лично тебе, конечно, было бы выгодно, чтобы люди знали о том, чту их подстерегает, тогда у тебя было бы много союзников, но если из-за этого пострадают невинные люди, то это будет непростительной для тебя ошибкой…

Так ничего и не придумав, Лигум подошел к домику учителя Лингайтиса и поднялся на крылечко с резными перилами. На звонок никто не откликнулся, но потом хардер заметил, что входная дверь чуть приоткрыта, и вошел внутрь. В домике было чисто и уютно, чувствовалась женская рука. Отчетливо пахло выпечкой, видно, хозяйка занималась на кухне стряпней. Где-то еле слышно играла музыка. Мир и спокойствие царили в доме, но никого из хозяев не было видно.

— Есть здесь кто живой? — шутливо осведомился громко хардер. — Райтум, вы дома?

Эй, хозяева, откликнитесь непрошеному гостю!..

Но никто и не думал ему откликаться или спешить навстречу. Недоброе предчувствие пробежало юркой, холодной ящерицей по позвоночнику Лигума. На всякий случай вытащив разрядник из кобуры, он осторожно двинулся по коридору вглубь домика, прижимаясь спиной к прохладной стене из пенобетона.

В рабочем кабинете учителя, располагавшемся в конце коридора, было много всякой аппаратуры. Компы-серверы, радиомодемы и телефаксы виднелись повсюду. Посередине этого приборного изобилия высился массивный письменный стол с полкой для книг и дисков, за которым в кресле, сложив руки на груди и воззрившись укоризненно на Лигума, восседал врио мэра.

— Извините, Райтум, — сказал хардер, закрывая за собой дверь, — но я звонил, и мне никто не ответил, а дверь была открыта, и я вошел…

И тут он заметил, что продолжать объяснения бесполезно, потому что учитель его явно не слушал. Взгляд его был слишком пристальным, но смотрел он не на юношу, а куда-то в пространство. Лигум подошел к столу и увидел всё.

Причина смерти Райтума Лингайтиса была очевидна, потому что весь живот и ноги у него были обильно испачканы кровью, будто он облился жидким вареньем. Его убили ударом ножа в живот, и внутренности наполовину вывалились ему на колени. Зрелище было не для впечатлительных. Хорошо, что я первым его обнаружил, подумал хардер.

Он представил, как совсем недавно — кровь еще не успела свернуться — дверь кабинета, где работал учитель, открылась, и в комнату вошел Супероб в обличии того, кого Лингайтис хорошо знал. Обмен парой ничего не значащих фраз — чтобы выиграть время, необходимое для приближения на расстояние вытянутой руки, а затем — точный, почти хирургический ножевой удар в живот…

Но почему киборг так смело орудовал под носом у жены Лингайтиса?..

Не успев додумать эту мысль до конца, хардер выскочил из кабинета и бросился по коридору, бесцеремонно распахивая все двери и заглядывая в комнаты. О том, что Супероб может притаиться за одной из таких дверей в засаде, юноша уже и не думал. Он даже желал, чтобы киборг напал на него — тогда бы Лигум постарался уже не упустить его, даже если для этого потребовалось бы умереть тысячу раз!..

Ни в одной из комнат жены Лингайтиса не оказалось. Хардер нашел ее на кухне. Она лежала между холодильником и автоматической плитой. Голова ее была размозжена чем-то тяжелым. Скорее всего, молотком для отбивания мяса, который валялся тут же. Крови под женщиной успело натечь так много, что Лигум поскользнулся, войдя в кухню, и чуть не растянулся в кровавой луже.

Он аккуратно отключил из розетки включенную линию доставки товаров, оглядевшись, сдернул со стола скатерть и накрыл ею скорченную в крови хрупкую фигурку в домашнем переднике в красный горошек. Потом вернулся в кабинет, предварительно захватив из спальни простыню, чтобы проделать то же самое с телом учителя.

Сделав в какой-то момент неосторожное движение, он вляпался рукой в кровь и вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит сзади. Стараясь не подавать виду, он медленно-медленно достал из-под мышки испачканной в крови рукой разрядник и только потом резко повернулся.

В дверях кабинета стояла и остановившимися глазами смотрела на него девочка с пачкой комп-дисков под мышкой. Лицо ее было таким, что Лигум не сразу узнал в ней Лору.

— Лора, — сказал он тихо. — Тебе сюда нельзя, понимаешь?

Но она его не слушала. Диски выскользнули у нее из-под руки и раскатились по полу. А потом она повернулась и выбежала из кабинета.

— Лора! — крикнул ей вслед Лигум. — Это не я их убил, слышишь?!..

Но ее в домике уже не было. Вряд ли она расслышала его крик. А если даже и расслышала — вряд ли поверила. Еще бы!.. Кто же поверит в невиновность человека, принадлежащего к касте благородных убийц, который стоит над трупом и сжимает в руках, испачканных свежей кровью, устрашающего вида оружие! Тут не то что ребенок — взрослый и то испугается, если он, конечно, не хардер…

Лигум скрипнул зубами. Теперь он понял дьявольский замысел своего кибернетического врага. Сделав вывод о том, что юношу невозможно убить обычным путем, Супероб решил нейтрализовать его по-другому. Он задумал скомпрометировать хардера в глазах людей и таким образом добиться того, чтобы жители городка не только перестали доверять Лигуму — чтобы они боялись и возненавидели его. В этих условиях хардеру пришлось бы очень трудно выполнять свою миссию. А потом, когда робот посчитает, что нанес Клевезалю невосполнимый ущерб, он прорвет кольцо заслонов и уйдет дальше…

Вот тебе и ответ на вопрос, нужно ли ставить в известность людей о суперспособностях Мимикра, сказал мысленно он себе. Другого выхода теперь нет…

Неверными шагами он вышел на крыльцо и вызвал на связь дежурного по городу.

— У меня к вам просьба, — сказал он, когда дежурный, которого звали Дор Шигин, откликнулся. — Соберите городской совет в мэрии в пятнадцать часов. Постарайтесь обеспечить стопроцентную явку…

— Н-ну, я попробую, — неуверенно сказал Дор. — А что прикажете говорить, если будут спрашивать, зачем их собирают?

— Во-первых, я хочу выступить перед ними. А во вторых…

— А во-вторых?

— А во-вторых, им надо будет избрать нового исполняющего обязанности мэра.

— Что-о? — протянул дежурный, и Лигум представил себе, как в этот момент у Шигина округлились глаза.

— Лингайтис погиб, — кратко сказал Лигум. — Кстати, на меня там жалоб больше никаких не было?

— Да нет пока, — выдавил потрясенный Дор. — Значит, убили Райтума? Эх, беда-то какая!.. Как теперь жене об этом сообщить? Она же не переживет!..

— Жена его тоже мертва.

Дежурный вообще потерял дар речи. Когда он вновь обрел его, то спросил вовсе не то, что ожидал от него хардер:

— А почему вы сказали «кстати», когда спрашивали про жалобы?

— Да как-то само собой вырвалось, — солгал Лигум.

9

В пятнадцать часов в зале заседаний мэрии собралось ровно двенадцать человек.

Лигум прикинул в уме. Меньше пятидесяти процентов от состава городского совета.

Были среди собравшихся уже знакомые хардеру Куста Бальцанова и паромщик Язеп Бажора, пастор Контуш с Ярой Такзей, Рас Лехов и бармен-менеджер Альб Мольчак, мастер Зи Ривьерин и Альда Мавраева. В сторонке Рай Артес тихо беседовал с миловидной молодой женщиной примерно на седьмом месяце беременности. Это была его жена, библиотекарь Леда Артес. Сборище завершали «ходячая достопримечательность» Атом Вальдберг и человечек, то и дело оглядывающийся на всех присутствующих с каким-то немым вопросом в глазах. Лишь после заседания Лигум узнал, что это был некто по имени Мод Зегжда, представитель касты комп-программистов, коих в городке было больше половины от общего количества трудоспособного населения. Время от времени в зал заглядывал, а потом вновь исчезал в полумраке коридора дежурный по городу, он же хранитель Траурной Стены Клевезаля Дор Шигин — оказалось, что он тоже входил в состав совета.

… Ладно, спасибо, хоть столько пришло. Могло быть и хуже. Интересно, присутствует ли среди них сейчас в чьем-нибудь обличии Супероб? Если киборг маскируется под одного из жителей городка, мимо него не должна была пройти информация о сборе в мэрии, созванном по инициативе хардера. А раз так — значит, он должен был пожелать присутствовать лично на этом мероприятии. Только вот как его «вычислить»?.. Что ж, посмотрим, удастся ли киборгу сыграть свою роль так безупречно, чтобы никто из настоящих клевезальцев не обратил внимание на его неестественное поведение. А самое главное, как он отреагирует на одну мою «домашнюю заготовку»?

Лигум прошел во главу длинного стола и поднял руку, требуя внимания.

— Я собрал вас, господа, с одной-единственной целью, — сказал он. — В связи с чрезвычайными событиями, происходящими в последнее время в вашем городе, необходимо, чтобы вы, члены органа общественного самоуправления Клевезаля, ясно представляли сложившуюся обстановку и могли бы разъяснить существующую опасность любому горожанину…

После этого вступления он сделал паузу и пустился рассказывать о Суперобе. Он говорил о том, как киборг сумел вырваться на свободу из подземелья, перебив при этом научную экспедицию во главе с самим Рюноскэ. Он пересказал донесения и докладные записки о том, как андроид прорывался сквозь кордоны и заслоны — без единого выстрела, но каждый раз бесшумно отправляя на тот свет от десяти до двадцати процентов личного состава блок-подразделений. Он даже изложил вкратце те сплетни и слухи, которые ходили о Суперобе. В частности, некоторые утверждали, что в распоряжении робота есть некий фибриллятор, с помощью которого можно запросто и очень чисто убить любого человека. Достаточно лишь нажать кнопку, и УКВ-излучение окажет губительное резонансное воздействие на сердца всех, кто находится в радиусе трех метров. Данные не подтверждены, хотя среди погибших при встрече с Суперобом действительно имелись те, у кого причиной смерти стала мгновенная сердечная недостаточность. Утверждали также, что робот изготовлен с таким запасом прочности корпуса, что даже когда однажды по нему проехал средний джамп-танк весом в двадцать тонн, киборг только был вмят в почву, но как ни в чем не бывало поднялся и двинулся дальше. Данные также не подтверждены по той простой причине, что до сих пор нет ни одного человека, который остался бы в живых после встречи с Суперобом. Про совсем уж фантастические версии (например, будто бы киборг обладает способностью чуять волны страха, исходящие от людей; что он — невидимка; что на самом деле он — никакой не киборг, а инопланетный пришелец, потерпевший катастрофу и решивший, что в этом повинны земляне) Лигум рассказывать собравшимся не стал: зачем нагонять на людей страх посредством неподтвердившейся информации?..

Потом он рассказал всё, что случилось с ним с той минуты, когда он высадился с парома на берег Клевезаля. При этом он постарался ничего не скрывать от членов горсовета. В том числе и то, что «эпидемиологи» на джампере-амбуланции являются на самом деле агентами научно-технической спецслужбы и проверяли жителей города не на предмет наличия в их организме мнимых вирусов, а чтобы обнаружить среди них замаскированного киборга (при этом среди людей, сидевших за столом, прокатился легкий ропот).

Наконец, Лигум сказал:

— В результате, можно сделать вывод о том, что в настоящее время в городе действует киборг, представляющий огромную опасность для людей. Он выполняет заложенную в него программу по выведению из строя наиболее важных общественных объектов: органов управления, энергоснабжения, средств и учреждений связи, а также по физическому уничтожению людей, причем в первую очередь тех, кто занимает ключевые посты в управлении населенными пунктами. Не случайно поэтому, что свою диверсионно-терро-ристическую деятельность в Клевезале он начал с убийств шерифа, мэра и тех, кто впоследствии исполнял его обязанности; начальника серверной станции, с выведения из строя связи города с внешним миром… Робот-диверсант оснащен холодным и прочими видами оружия, которые вмонтированы в его корпус. Но главная его опасность таится не в этом.

Неизвестные инженеры конца прошлого века воплотили в Суперроботе свои гениальные идеи, и теперь он обладает возможностью использовать для маскировки облик любого человека. Нечто вроде мимикрии, только на более высоком уровне… Причем киборг воспроизводит внешность не только того, с кем он встречался лично. Благодаря особым устройствам, он способен считывать образы из мозга человека и воспроизводить их с точностью до мельчайших деталей. Именно этим объясняется тот факт, что ему удавалось успешно миновать самое тесное кольцо окружения и подкрадываться даже к самому бдительному охотнику. Кто же будет стрелять в хорошо знакомого или близкого человека?..

Лигум сделал паузу, чтобы облизнуть пересохшие губы, и обвел взглядом людей за столом. Как ни странно, его слушали внимательно и не перебивая. Только губы Альба Мольчака кривила тщательно скрываемая усмешка.

— Теперь о том, что нам необходимо предпринять, — продолжал хардер. — Во-первых, с учетом того, что Мимикр, если можно так назвать нашего противника, расправляется в первую очередь с людьми, занимающими особое положение в обществе, необходимо лишить его этой цели.

— И как же вы предлагаете это сделать? — спросила Бальцанова.

— Очень просто. С этой минуты я объявляю о приостановлении деятельности городского совета.

— Что? — вскочила председатель совета. — Вы в своем уме, молодой человек? А кто будет руководить городом? Один мэр?

— Нет, — спокойно ответил Лигум. — Вы забыли, Куста Людвиговна, что в условиях чрезвычайного положения хардеры обладают самыми высокими полномочиями. И я готов принять управление вашим городом на себя.

— Вы уверены, что справитесь с этой задачей? — настаивала Бальцанова. — Ведь вы так…

Она не закончила фразу, но Лигуму было ясно, что она хотела сказать. «Ведь вы так молоды!»…

— Для хардера не существует возраста, — повторил он слова своего Наставника. — Каждый из нас способен выполнить любую задачу.

Бальцанова хотела добавить еще что-то, но сидевший рядом с ней пастор Контуш положил успокаивающе свою ладонь на ее руку, и она закрыла рот, поджав губы.

— Во-вторых, — продолжал Лигум, — предлагаю населению города принять определенные меры предосторожности. Например, держаться по возможности группами по несколько человек, и ни в коем случае не оставаться в одиночестве. Поймите, что киборг нападает в основном на одиночек…

— Вы хотите сказать, что этот самый робот, о котором вы так много распространялись перед нами, не решится напасть на двоих-троих мирных жителей, которые никогда в жизни не держали оружия в руках? — перебил хардера Альб Мольчак. — Кстати, об оружии… Уж не палками ли вы предлагаете нам защищаться?

Ведь больше ничего в городе нет.

Менеджер Клуба был прав. Если бы Супероб решил нападать на людей в открытую, то ему противопоставить было бы нечего. Но в то же время юноша втайне был уверен в том, что даже если бы жителей Клевезаля вооружили самым современным оружием, они все равно не сумели бы защититься от робота. Вместо это, скорее всего, они перебили бы друг друга…

— К сожалению, господа, — сказал он вслух, стараясь не глядеть на Мольчака, — возможности обеспечить вас оружием нет. Прошу правильно понять Большую Землю: дело не в том, что вам не доверяют, а просто-напросто ни одно из существующих вооружений не поможет обычному человеку справиться с киборгом. Именно поэтому меня и прислали к вам… И еще одна проблема, о которой я не могу не предупредить вас. В последнее время Мимикр активно эксплуатирует мой образ для того, чтобы скомпрометировать меня перед жителями города… — Он вкратце рассказал об инциденте в доме Левендорских. — Можно сделать вывод, что он стремится добиться вашего отрицательного отношения ко мне. Поэтому прошу вас: не доверяйте своим глазам, если встретите меня. Давайте договоримся так.

«Я-настоящий» в какой-то момент разговора буду совершать нелогичные поступки.

Например, подмигивать своему собеседнику левым глазом. Или что-нибудь в этом роде. Едва ли андроид додумается сделать то же самое. Скорее, он, наоборот, будет стремиться действовать как можно более разумно, потому что, по его мнению, именно разумность является основным признаком человека…

Если кто-то из них — Мимикр, то грош цена твоей топорной хитрости, хардер, думал тем временем Лигум. Слушает Супероб сейчас тебя и посмеивается внутренне: давай-давай, мол!.. Если он вообще способен посмеиваться, конечно. Только он зря радуется, потому что впереди его ждет ба-ольшой сюрприз! Посмотрим, как он тогда вывернется!..

— Вот то, что я хотел сказать вам, а в вашем лице — всем остальным жителям города, — закончил он свой монолог. — У кого есть вопросы?

Люди, сидевшие за длинным столом перед ним, переглядывались и перешептывались, но вопросов к Лигуму не последовало.

— Может быть, кому-то что непонятно? — спросил хардер. — Так давайте вместе разберемся, только постарайтесь не затягивать прения… Ведь пока мы тут с вами сидим, возможно, Мимикр готовится убить еще кого-нибудь!

Ловушка, скрытая в его словах, сработала. Первым не выдержал Зи Ривьерин. Он порывисто вскочил и объявил:

— Не знаю, как вам, а мне некогда болтовней заниматься! Меня там срочный заказ еще ждет, до вечера надо одну лодку доделать, да и… семья у меня не маленькая.

Жена и двое мальчуганов, вы же знаете. Так что — я пошел!

— Постойте, — задержал его Лигум. — Хотел бы попросить вас еще об одном небольшом одолжении, господа. Надеюсь, вас это не очень затруднит… В холле мэрии наши мнимые «эпидемиологи» развернули свою аппаратуру по моей просьбе, и каждый из вас должен пройти небольшой экспресс-анализ. Можете не опасаться, это всего лишь что-то вроде рентгеновского снимка…

— Это что, экзамен на человечность? — ехидно осведомился Альб Мольчак, тоже поднимаясь из-за стола. — А вы не боитесь, юноша, что если робот сейчас замаскировался под одного из присутствующих в этой комнате, то он может испугаться и наделать массу глупостей? Ровно столько глупостей, сколько нас здесь собралось, а? А лично мне вовсе не хочется погибнуть по чьей-то глупости!

Его едкое замечание возымело неожиданный эффект: в зале заседаний воцарилась на минуту тяжелая тишина, а Лигум ощутил, как рукоятка «зевса» огнем жжет левую подмышку.

— Мне кажется, что роботы в принципе не способны на глупости, дружище Альб, — прогудел Рас Лехов, отвечая на вопрос Мольчака вместо Лигума. — К тому же, наш юный друг наверняка предусмотрел эту возможность, не правда ли, Лигум? — Хардер наклонил голову. — Ну вот, видите!..

Это и был тот самый сюрприз, который заготовил своему противнику хардер. Если бы Мимикр решил сейчас раскрыться и умертвить всех, кто сидел в зале, то ему это удалось бы без проблем, но тогда сработал бы искейп Лигума, и минипрыжок во времени позволил бы хардеру не только расправиться с киборгом, но и уберечь от гибели остальных.

Мышцы Лигума были напряжены до судороги в готовности мгновенно перейти к действию после смерти и воскрешения, но секунды текли одна за другой, а в зале заседаний ничего не происходило.

— Вся эта бодяга напоминает мне один анекдот, — раздался вдруг в наступившей тишине грубоватый голос патера Контуша. — Два монаха играют партию в бильярд, и один из них мажет и непристойно выражается вслух. Его напарник с упреком говорит: «Послушай, нельзя так ругаться, Бог всё видит — накажет!» — «Да промазал!», в сердцах отвечает первый, и они играют дальше. Первый монах опять мажет и снова ругается еще сквернее прежнего. Второй монах ему опять напоминает о том, что Господь не дремлет. Они продолжают играть, и тут первый монах выражается в третий раз… что-то вроде «Ё-моё! Промазал!»… Внезапно раздается гром небесный, сверкает ослепительная молния, и монах падает замертво. Но не тот, который неприлично ругался, а его богочестивый напарник. И на вопрос любителя непристойностей: «Как же так, Господи?» — раздается с небес глас Божий:

«Ё-моё, опять промазал!»…

В зале раздался дружный смех, и даже Куста Бальцанова улыбнулась, только Альда Мавраева с досадой воскликнула:

— О, господи, отец святой, вечно вы со своими анекдотами!

— Естественно, со своими, — огрызнулся, приглаживая свою пышную шевелюру, патер Контуш, — ведь другие вечно — с чужими!..

Тем не менее, юмор представителя церкви разрядил атмосферу, и члены совета один за другим потянулись к выходу. Только Бальцанова продолжала сидеть, непримиримо поджав губы, словно ожидая, что Лигум вот-вот скажет: «Да бросьте вы, я же пошутил!»…

Хардер последовал в холл за Мольчаком и остальными «отцами города». Сердце его билось учащенно. Наступал решающий момент в игре. Либо робот сейчас будет раскрыт, либо он действительно защищен от обнаружения с помощью приборов, либо… либо он так и не решился явиться в мэрию. Но даже если Пит и Тим, которые успели смонтировать в холле передвижной вариант своей спецустановки, и выявят киборга, то, по договоренности с Лигумом, они не подадут вида, чтобы не вспугнуть его. Разбираться с Мимикром хардеру лучше один на один, чтобы застать его врасплох. Именно поэтому условным сигналом для Лигума должны были быть слова «эпидемиологов»: «Всё прекрасно, проходите», а по отношению к остальным должна применяться любая другая фраза в этом смысле…

Первым двинулся на проверку вовсе не судостроитель Ривьерин, хотя он и вышел первым из зала, а Рас Лехов. Толстяк вперевалочку прошествовал через большое овальное кольцо детектора, напоминающее установку для обнаружения оружия и взрывчатки, которую использовали в аэропортах в те времена, когда в мире еще существовали государства, границы, таможенные службы и террористические организации. Пит и Тим, одетые в отстиранные добела халаты и даже гладко выбритые, наблюдали, стоя по обе стороны от детектора, за показаниями приборов.

Лигум впился взглядом в выражение их лиц, но ничего на них не прочел.

Обыкновенные «морды ящиком», как он их заранее и инструктировал. Молодцы, спецслужбовцы!..

«Молодцы» оторвались от приборов, чтобы сообщить Лехову: «Все хорошо, гсоподин супервайзер».

Следующим к установке прошел Альб Мольчак. Третьим оказался, наконец, Зи Ривьерин. И каждому из них Пит или Тим буркали «Нормально» или «Порядок!».

Держась прямо, как гвоздь, через кольцо поплелся Атом Вальдберг, опираясь на старомодную трость с набалдашником, и хардер напрягся особенно, потому что именно в трости у Супероба могла скрываться какая-нибудь штучка. Однако и «ходячей достопримечательности Клевезаля» техники сообщили: «Отлично, папаша!»…

— Господин хардер, — тронул вдруг кто-то Лигума за рукав сзади, и он обернулся.

Позади него стояла Яромира Такзей. По лицу ее было видно, что она сгорает от нетерпения. Хардер вспомнил о том, что просил ее сообщить о любом подозрении в отношении действий или поведения других людей, и внутренне обрадовался:

«Наверняка она заметила что-то неладное в ком-нибудь из присутствующих!»…

Но церковная служка горячо прошептала ему на ухо:

— Скажите, а от этой штуки, случайно, не выпадут потом волосы?..

Через четверть часа выяснилось, что попытка Лигума выявить киборга среди членов совета была бесплодной. Ни один из людей, присутствовавших на заседании в мэрии, не был опознан как нечеловек.

10

До вечера Лигум успел обойти все мало-мальски важные объекты в Клевезале. А именно — серверную станцию, судоверфь, причал, Информаторий и библиотеку, и, наконец, Клуб. Везде он беседовал с людьми, пытаясь установить, кто из них заметил что-нибудь подозрительное. Информации о Суперобе было, как и следовало предполагать, ноль целых, ноль десятых…

Затем он вернулся в мэрию, где побеседовал о том, о сем с дежурным. Вопреки своей профессии, Дор Шигин оказался неисправимым оптимистом. Он бодренько растолковал хардеру, что, рано или поздно, киборгу по кличке Супероб придет конец, потому что, как известно, даже машины способны допускать ошибки. Тем более, что если учесть темпы, с которыми осуществлял свою подрывную деятельность робот, ему потребовалось бы, по крайней мере, года два, чтобы изничтожить под корень все население города. А за это время ученые всей планеты, по мнению хранителя Траурной Стены, наверняка что-нибудь придумают против этой «ходячей кучи микросхем»!..

Лигум выслушал своего собеседника скептически и, как вскоре оказалось, небезосновательно. Буквально на полуслове Шигина прервал коммуникатор, и чей-то панический голос сообщил, что убит местный врач Фил Маркоч. Хардер кинулся к дому номер сто семнадцать, где проживал покойный доктор.

Фил Маркоч оказался пожилым человеком щуплого телосложения. Он лежал в зарослях крапивы, не дойдя до своего дома всего каких-нибудь пятидесяти метров, и горло его было перерезано чем-то острым. Скорее всего, это был вибронож, который уже довелось испытать на себе хардеру.

Беседа с заплаканной супругой покойного ничего не прояснила. После пяти часов доктор пошел совершить ежедневный обход тех своих пациентов, которые требовали его опеки. По свежим следам удалось установить, что он посетил, в частности, человек десять из традиционного набора «хроников», «сердечников» и «почечников».

Для себя Лигум отметил, что среди пациентов Маркоча были и некоторые члены городского совета — например, Атом Вальдберг, которого врач наблюдал единственно по причине возраста, — а также муж Кусты Бальцановой, страдавший сахарным диабетом…

Ввиду отсутствия других сведений и возможности провести тщательную экспертизу (Пит и Тим успели опять нализаться этилового спирта, коего у них, видимо, имелся определенный запас для обслуживания сложной аппаратуры «амбуланции»), и без того короткое следствие по этому делу пришлось до утра свернуть, и хардер вернулся в мэрию.

Блуждать вторую ночь подряд по городку в тщетной надежде засечь киборга он не собирался. Супероб явно изменил свою тактику и теперь перешел от сокрытия следов своего преступления к более открытым убийствам. Пора было и Лигуму менять тактику. И он сделал это. Еще днем хардер позаимствовал из арсенала «эпидемиологов» комплект особо чувствительных датчиков-«невидимок» и скрытно установил их на тех объектах, где, как он полагал, должен появиться под покровом ночи противник. Теперь оставалось лишь засесть в одном из кабинетов мэрии со специальным приемником и ждать. Что хардер и сделал. Заодно он на всю катушку использовал предоставившуюся ему возможность поразмышлять о последних событиях.

… Интересно, за что киборг убил местного эскулапа? Уж кто-кто, а медицинский работник вроде бы не относится к особо важным субъектам в масштабе городка. Во всяком случае, есть личности и поважнее его. Например, председатель горсовета.

Или хотя бы заведующий серверной станцией, одним из жизненно важных объектов, с помощью которого поддерживается сообщение между городком и Большой Землей.

Оборви эту ниточку — и Клевезаль будет полностью отрезан от остального человечества, твори здесь что хочешь… Значит, либо мои представления о важности объектов и субъектов не совпадают с оценкой робота, либо доктор Маркоч был убит по чистой случайности, подвернувшись киборгу под руку в самый неподходящий момент. Либо врачу каким-то образом стало известно, под чьей «маской» скрывается Супероб. Это могло произойти во время посещения им больных, требующих медицинского контроля, и тогда киборг дал Маркочу удалиться, а потом нагнал его в безлюдном месте и прикончил… Но тут мы уже вступаем в область гадания на кофейной гуще.

… Вот что. Давай-ка еще раз обмозгуем итоги сегодняшнего заседания совета.

Согласись, что интроскопная проверка тех, кто откликнулся на твой призыв явиться в мэрию, оказалась не такой уж безрезультатной. Не случайно в науке говорится: отсутствие результата при проведении эксперимента — тоже результат. В данном случае, например, тот факт, что аппаратура не справилась с задачкой выявления робота среди людей, может свидетельствовать о том, что либо Супероб действительно не рискнул заявиться в мэрию, либо он оснащен такими устройствами, которые могут нейтрализовать попытку просветить внутренности киборга рентгеновским излучением. Что-нибудь вроде непроницаемого экрана, гасящего все электромагнитные поля, которые создает электроника киборга. И вдобавок к этому создание дезинформационной картинки на экране анализатора, где будут исправно виднеться сердце, легкие и прочие внутренние органы, которые положено иметь каждому приличному человеку…

… Так, первый вариант отбросим, он нас сейчас не интересует. Рассмотрим вторую возможность: киборг все-таки был на заседании совета, но технически переиграл Пита и Тима по всем статьям и ушел необнаруженным. Но ведь, кроме техники, есть и другие критерии выявлении не свойственных человеку признаков. В частности, человеческая наблюдательность. Отправляясь на встречу со мной в облике кого-то из членов совета, киборг должен был так точно играть свою роль, чтобы его нельзя было даже заподозрить в недостоверности. Тем более, он знал, что после нашей памятной встречи в домике вдовы Паульзен я буду в каждом встречном подозревать его, Супероба… Но если так, то имитация эксплуатируемого роботом образа должна была быть стопроцентной по всем параметрам, а не только по физиологии. Чем, например, отличается любой двойник от оригинала, если свести их в очной явке для опознания? Да, внешне он ничем не отличается от того, под кого подделывается. Он может скопировать манеры поведения, привычки и жесты того, кого имитирует.

Двойник способен даже воспроизвести наиболее яркие черты характера оригинала, но любой сторонний наблюдатель без труда отличит подделку от настоящего индивидуума, если двойник заговорит. И дело вовсе не в тембре голоса или интонации, которые тоже можно имитировать, то есть не в том, как человек говорит, а в том, чту он говорит…

Значит, в нашем случае, робот, чтобы иметь гарантию того, что его не разоблачат, должен был сидеть будто набрав в рот воды. А теперь вспомни, кто не произнес ни одного слова за все время заседания.

Паромщик Бажора. Ну, из этого мрачного типа вообще не вытянуть ни слова. Кстати, его образ идеально подходит для использования в целях маскировки. Во-первых, из-за его черных очков, с которыми он не расстается никогда и нигде. Не то Шигин, не то покойный Лингайтис рассказывал тебе, что с этими очками Язепа связана какая-то грустная история, но что именно — ты тогда не прислушался.

Зря… Во-вторых, паромщик явно сторонится тебя. Инстинктивно опасается, что ты повнимательнее присмотришься к нему? И в-третьих, именно Бажора, если вспомнить, мог доставить на своем пароме киборга в Клевезаль. Идеальная возможность для Супероба расправиться с паромщиком еще при форсировании Озера, чтобы в дальнейшем скрываться под его внешностью…

Идем дальше. Хранитель Информария Рай Артес. Судя по всему, увлекается идеализированием всего духовного, поэтому любит отдаваться сладкому процессу пролитию слез над сентиментальным вымыслом и героической романтикой. Что еще?

Склонен к мистике и оккультизме. На заседании совета отмалчивался, но потом, когда ты посетил Информарий, охотно беседовал с тобой… Или в тот момент он уже не боялся, что ты, будучи посторонним в городке, сможешь уличить его в недостоверности? Хм, всё возможно…

Жена Артеса, Леда. Тоже молчала на заседании, но вполне вероятно, что просто-напросто стеснялась. Судя по всему, о существовании косметики даже и не подозревает, а слово «макияж» у нее вызывает недоумение. По мнению таких женщин, атрибуты искусственной красоты в виде духов, пудры и кремов придуманы для бездельниц, которым больше делать нечего… Что ж, Суперобу было бы весьма удобно замаскироваться под женщину, да еще и беременную: кто мог бы ее заподозрить в кампании геноцида в масштабе небольшого городка?! Только вот одна закавыка остается: муж. Уж он-то первым мог бы заподозрить, что с его «супругой» происходит что-то неладное…

Кто остается? Ага, представитель Второго Поколения Рубежа Атом Вальдберг.

Подобно Бажоре, он тоже не отличается словоохотливостью. Люди характеризуют его как истинного дипломата: пунктуален, педантичен, никогда не меняет своих привычек. Такого трудно копировать, ведь даже малейшая неточность может привлечь к себе внимание окружающих… С другой стороны, отлично владеет собой, строго выдерживает правила этикета общения, нечеловечески точен и расчетлив — чем не качества, идеально подходящие для робота, если ему вздумается вжиться в этот образ!..

Итак, четыре человека. Кто из них? Хотя, если уж на то пошло, были еще и другие, кто сказал всего одну-две фразы. Видимо, их тоже можно включить в круг подозреваемых. Но тогда мы приходим к тому, с чего начали, потому что активно выступали во время заседания лишь Бальцанова, Контуш, Мольчак и Ривьерин.

Нет-нет, так мы ни к чему не придем…

К тому же, ты забыл еще про одного человека, который, хотя и не входит в число членов городского совета, тем не менее, имел возможность отлично слышать, о чем говорят на заседании, потому что находился в тот день в мэрии: дежурный по городу. Кстати, а что это в здании стало так тихо?..

Лигуму стало не по себе, хотя внешне он, как учили, не подавал ни малейших признаков волнения. Вооружившись на всякий случай разрядником, он вышел из кабинета и перегнулся через перила, прислушиваясь к мертвой тишине, которая царила на первом этаже. Определение «мертвая» хардеру в сложившейся ситуации очень не понравилось.

Он спустился вниз и обследовал комнату, в которой сидел дежурный — что-то вроде канцелярии рядом с залом заседаний. Шигина там не оказалось, хотя следов насилия тоже не было видно. Мирно горела настольная лампа, мирно бухтел в углу кулинарный автомат, от которого исходил аромат свежеприготовленного кофе со сливками. Старинная видеокнига, которую просматривал на дежурстве Шигин, была раскрыта на столе. Лигум машинально ткнул в кнопку воспроизведения, и на матовом экране появилась бегущая строка, а чей-то приятный баритон забубнил из крошечного динамика:

Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла.

Лигум даже вздрогнул от неожиданности. Что это: совпадение или подобие изощренного вызова со стороны Супероба? Способен ли робот на подобные намеки?..

Додумать хардер не успел. Грянул, разрывая тишину, зуммер сигнализатора, означавший, что на один из объектов, взятый хардером под охрану с помощью датчиков, пытается пробраться посторонний.

Это был Информарий.

Здание, где были расположены Информарий и городская библиотека, было похоже на павильон на какой-нибудь всемирной выставке. Свет в здании не горел, но Лигум чувствовал, что там кто-то есть. Электронный замок был грубо взломан и вывернут с корнем из гнезда.

Поставив переключатель мощности огня «зевса» на максимум, хардер боком, как двуногий прямоходящий краб, осторожно вдвинулся в темный вестибюль и на секунду застыл, прислушиваясь. Долго ждать ему не пришлось: вскоре слева до него долетел приглушенный хлопок, словно уронили что-то пухлое и нетяжелое. Хардер насторожился. В левой части здания расоплагалась библиотека, и было совсем не ясно, что мог делать в ней киборг, если это был он. Неужели в программу «супердиверсанта» его создатели заложили поиск секретной информации по книгам и бумажным архивам? Мягкими шагами Лигум неслышно стал продвигаться в направлении странного звука, приготовившись стрелять без предупреждения. Жаль, инфракрасные очки нельзя надеть, подумал он мельком. Если это Супероб, то по излучению он мгновенно засечет мое приближение лучше всякого радара, а мне сейчас главное — не вспугнуть его!..

То, что последовало потом, оказалось полнейшей неожиданностью для хардера, и он лишь каким-то чудом удержался от выстрела. Когда он уже был на пороге зала работы с архивными материалами, свет в зале вдруг вспыхнул, ослепив юношу, а когда зрение его немного адаптировалось к резкому изменению освещения, то между стеллажей с книгами и томами документов он увидел, вопреки своим предположениям, не Супероба. И не кого-либо из той четверки членов совета, которую он держал отныне под подозрением.

Жмурясь от яркого света, на хардера испуганно смотрел не кто иной, как сынишка философа Левендорского… как же его зовут-то?.. не то Рич, не то Рей. Не имя, в общем, а какая-то кличка для собаки…

Сотня мыслей пронеслась в этот момент в голове Лигума, но одна из них главенствовала над другими: «Неужели киборг способен на воспроизведение и такого образа?»…

Юноша со свистом втянул в себя воздух, а затем резко его выдохнул из легких и глухо спросил:

— И что же ты здесь делаешь, Рой?

— Меня зовут Рил, — укоризненно поправил его мальчик. Взгляд его не отрывался от разрядника в руках хардера. — Вы что, забыли, господин Лигум, мы же сегодня днем с вами познакомились?

— Да-да, припоминаю… Так зачем же ты тайком от всех забрался в библиотеку?

Рил замялся. Толстая книга, которую он держал, прижав к груди, явно жгла ему руки, и он положил ее на столик-подставку возле стеллажа.

— А вы никому не скажете? — спросил он, зачем-то оглянувшись по сторонам.

— Ну ладно, не скажу, — пообещал хардер.

— И даже госпоже Леде?

— Ей — тем более!.. Ну?

— Мне была нужна одна книга, — потупившись, сказал Рил. — Очень-очень!..

— До такой степени, что ты полез за ней посреди ночи в бибилотеку, как вор? — Лигум нарочно не убирал разрядник в кобуру, хотя и держал его опущенным стволом вниз. — А ты знаешь, что в конце прошлого века тебя бы за это судили и посадили в тюрьму? Впрочем, нет… По старинным законам, я имел полное право пристрелить тебя на месте преступления, понял? Кстати говоря, я может быть, и сделал бы это, если бы тебе вдруг не пришло в голову включить свет!..

— Простите, — угрюмо пробурчал Левендорский-младший, не поднимая глаз. — Я больше не буду…

Стандартный набор фраз, который под силу даже киборгу, механически отметил про себя Лигум. Он наконец убрал «зевс» подмышку (правда, так, чтобы рукоятка торчала из кобуры) и шагнул к мальчику.

— А ну-ка, посмотрим, — произнес он вслух, беря книгу в руки. — Э-э! — тут же протянул он. — Так вот что ты задумал, приятель!.. «Стрелковое оружие всего мира». Я-ясненько… Значит, решил потихоньку от всех объявить войну роботу-убийце, да, Рил? А для ведения войны требуется оружие — вот ты и решил изготовить его своими руками. Ну, и конечно же, тебе потребовались чертежи, конструкции, схемы устройства, просто рисунки, наконец… И тогда ты полез грабить библиотеку!

Мальчик хотел было что-то сказать, но Лигум жестом приказал ему помалкивать.

— Вот что, Рил, — продолжал хардер. — Выбрось ты всю свою затею из головы.

Поверь мне на слово, Супероба — так называют киборга-убийцу — стрелковым оружием не одолеть. Во-вторых, вряд ли тебе удастся сделать хотя бы простейший пистолет даже по книжным рисункам. Для этого тебе пришлось бы начать с изучения основ металлобработки и выплавки стали, дружок!.. Ну и наконец, я готов молчать о твоем преступлении при одном условии…

— Каком? — жадно спросил мальчик, но Лигум вместо ответа поднес к губам компкард и скомандовал невидимому Диспетчеру: «Соединить с Левендорским по аудиосвязи, дом номер триста двадцать пять».

Через несколько минут в ухе раздался заспанный голос философа:

— Слушаю вас. Кто говорит?

— Это хардер Лигум, — ответил юноша, косясь на мальчика. Ему показалось, что тот вот-вот заплачет. — Ответьте мне на один вопрос, пожалуйста…

— Вы с ума сошли, хардер? Вы знаете, сколько сейчас времени?

— Знаю. Но поверьте, дело срочное…

— Что может быть срочного в нашем быстротекучем мире?.. Ладно, давайте ваш вопрос.

— Где сейчас находится ваш сын?

— Мой сын? Спит, конечно, где же ему еще быть?

— Вы уверены, господин Левендорский?

— Абсолютно!.. Впрочем, теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Пойду посмотрю…

— Я буду ждать.

Лигум перенес тяжесть на левую ногу, чтобы было можно в случае ударить правой с разворота в лицо тому, кто выдает себя за Рила.

Через несколько долгих секунд голос философа проговорил:

— Черт возьми, вы были правы, Лигум! Его действительно здесь нет! — Голос вдруг сорвался на визгливые ноты. — С ним что-нибудь случилось? Почему вы молчите? Да отвечайте же, черт вас побери!..

— Нет-нет, — сказал хардер с облегчением в микрофон компкарда. — Все нормально, ваш мальчик со мной, и я вскоре доставлю его домой в целости и сохранности. В следующий раз советую привязывать его на ночь к койке, чтобы не лазил где не следует…

— А куда он там залез?

— Это секрет, — заговорщицки помигнул Рилу юноша.

11

Сопроводив Левендорского-младшего домой, где на крыльце, ссутулясь, дрожал от ночной прохлады автор «Концепции виртуализма» — сейчас он казался более человечным, чем днем — Лигум связался с Шигиным, который оказался уже на месте.

«Как обстановка, господин дежурный?» — «Без изменений» — «Давно вернулись на рабочее место?» — «Э-э… Да я ведь ненадолго отлучался. Цветы надо было полить.

Занимаюсь на досуге, знаете ли… А они регулярного полива требуют» — «А киберам полив цветов нельзя было поручить» — «Что вы, господин Лигум!.. Всё живое требует, чтобы за ним живое и ухаживало. Лично я этих киберов драной метлой гоню подальше от оранжереи. Ведь что такое для них растения? Так, мусор, фактор энтропии…» — «Я вижу, вы, по стопам господина Левендорского, в философы метите. Несите службу как положено, а я скоро буду»…

… Вот так, и что прикажете делать с этим любителем живой природы? Ведь, с одной стороны, благое дело — цветочки выращивать… тем более, что потом они в виде венков возлагаются к подножию Траурной Стены… Но с другой — если бы во время отсутствия Шигина кто-нибудь позвонил бы с мольбой о помощи, то ответить страждущему было бы некогда, и он истекал бы кровью, и голос его становился бы все тише и тише, а этот цветовод возился бы в это время в своей оранжерее, и как не возненавидеть его за эту беспечность?..

Лигум остановился и огляделся. Он находился в каком-то заброшенном саду, который принял в сумерках за пустырь. С деревьев с гулким уханьем то и дело сыпались яблоки. По их стуку о землю чувствовались, что они твердые, как костяшки кулака.

Свет от уличных фонарей сюда почти не доставал. Вдобавок ко всему луну закрывали кроны деревьев, а над землей полз призрачный туман. Место было не веселее, чем в могильном склепе. Идеальное место для засады.

Несмотря на всю свою натренированную выдержку, хардера невольно передернула дрожь. Его стало преследовать странное ощущение, будто кто-то крадется за ним по пятам и вот-вот врежет по затылку чем-нибудь хорошеньким вроде чугунного кастета со стальными шипами. Когда ощущение превратилось в убеждение, Лигум, не останавливаясь, дернулся вправо и ударился плечом о влажный, покрытый мхом ствол. Про то, что у него есть такая штука, как искейп, он, к стыду своему, напрочь забыл.

Позади, конечно же, никто не маячил с занесенной для удара рукой. Лигум плюнул в траву и продолжил свой путь, спотыкаясь об узловатые корни, выступающие из-под земли. Туман становился все гуще, и вскоре хардер заметил, что деревья вокруг него не только не редеют, но становятся всё гуще… Неужели ты, выученный следовать без компаса по прямому, как струна, маршруту по амазонским джунглям и пескам Каракум, заблудишься на островке размером немногим более парижской Площади Согласия?! Не хватало только попросить помощи у Советников!..

Лигум стиснул зубы и свернул вправо, откуда доносились тихий плеск воды, шорох камыша и редкие крики ночных птиц. В той стороне должен был быть берег. Однако, по какой-то непонятной причине его там не оказалось.

Лигум решил отдышаться и уселся прямо на мокрую траву. И тут же замер.

Кто-то, не издавая ни единого звука, прошел мимо него так близко, что щеку обдало движением воздуха. Ну вот, наконец-то появился конкретный ориентир, удовлетворенно подумал Лигум. Теперь есть кого взять за грудки, не опасаясь, что рука твоя схватит воздух, и допросить в классическом духе…

Хардер бесшумно поднялся с земли и стал преследовать незнакомца. Тот шагал между деревьями размашисто и уверенно, словно опаздывал куда-то. Из тумана на мгновение показывались то его торс, то руки, то одна нога — будто весь он состоял из кусочков. Ростом он был чуть пониже хардера, но намного шире в плечах. Оружие в его руках отсутствовало, но это мог быть и Супероб. Лица его не было видно, потому что голова скрывалась в тумане, да и шел он, держась строго спиной, к хардеру. Было, однако, что-то знакомое в манерах неизвестного…

Лигум одной рукой достал и по-мальчишески подкинул на ладони разрядник.

Почему-то у него возникла уверенность, что теперь-то киборг никуда не уйдет от него. Однако, окунувшись очередной раз с головой в туман, Супероб вдруг исчез и, сколько юноша ни искал его наощупь в тумане, ставшем непроглядной стеной, киборга перед ним уже не было. «Наверное, заходит сзади», мелькнуло в голове у хардера, и тут же чья-то сильная и цепкая рука ухватила его сзади за плечо.

Лигум медленно повернулся и обомлел. В слабом свете звезд и мертвенно-бледном блеске выглянувшей из-за облаков луны он увидел перед собой бесстрастное лицо в черных очках. Пальцы второй руки, которую паромщик Язеп — а это был он — поднес вплотную к глазам Лигума, внезапно превратились в острейшие узкие лезвия, и ужас сковал все тело хардера, потому что он вспомнил, что забыл подзарядить искейп, и теперь надежды на «возрождение» быть не могло…

Бажора, однако, не спешил убивать Лигума. Вместо этого он зловеще расхохотался и, сильно тряся одной рукой юношу за плечо, второй стал сдирать с себя черные очки, из-под которых показались не глаза, а отвратительные бельма без зрачков.

Сознавая, что ему во что бы то ни стало нельзя встретиться с роботом взглядом, Лигум в то же время не мог сопротивляться сильной руке, разворачивающей его лицом к киборгу.

Когда до развязки оставалось не больше секунды, Лигум закричал и рванулся изо всех сил в сторону. Тут оказалось, что он по-прежнему сидит на сырой траве в том месте, где присел передохнуть; что никакого тумана вокруг нет и в помине, что звезды меркнут на постепенно бледнеющем предрассветном небе и что за плечо его трясет не кто иной, как герой его сна Язеп Бажора.

Не отойдя еще от сна, Лигум взлетел на ноги одним движением и ошалело уставился на паромщика. Тот даже вздрогнул и отпрянул в сторону. Никаких черных очков на нем на этот раз не было, и Лигум впервые увидел, что глаза у паромщика — большие и темные, как две спелые вишни.

— Простите, — пробормотал хардер. — Я, кажется, заснул…

Ему было немного стыдно, что паромщик стал свидетелем его невольной слабости.

Видимо, сказались усталость, нервное перенапряжение последних суток и то, что он вовремя не принял электротаб… Юноша бросил взгляд на компкард и выяснил, что спал всего несколько минут.

— Как вы меня здесь нашли? — спросил он, окончательно уже прийдя в себя.

— Привычка, — нехотя ответил Бажора. Слова вытекали из него, как густое желе, и голос у него оказался чуть хрипловатым. — Обычно встаю рано. Работа с пяти до восьми. Сейчас шел на рыбалку и наткнулся на вас.

Лишь сейчас Лигум разглядел в траве удочку и пластиковое ведро.

— Но зачем вы меня разбудили? — удивился хардер.

— Спать на голой земле нельзя, — скупо пояснил Язеп. — Ревматизм, подагра и прочее… — Видно было, что речевая деятельность утомляет его так, будто каждое слово давалось ему с трудом.

Подозрения вновь пробудились в душе Лигума. Способен ли киборг хитрить и притворяться? А если да, то способен ли он играть свою роль так искусно, что его не удается уличить?..

— Ну, так я пошел? — осведомился Бажора.

Что ж, посмотрим, как ты владеешь искусством психологической защиты, подумал Лигум.

— Подождите-ка, — сказал он. — Ответьте мне на один вопрос. За что вы так меня ненавидите, Язеп?

Первые лучи солнца брызнули на землю, и паромщик тут же достал из кармана защитные очки и надел их.

— Вас лично — нет, — сообщил он. — А хардеров вообще терпеть не могу.

— Почему?

— Есть причины.

— А все-таки?

Бажора еле заметно вздохнул.

— Помните, что было в Галлахене в девяносто первом? — спросил он.

— Реактор? — ответил вопросом на вопрос Лигум. Он поймал себя на том, что начинает, в манере паромщика, выражаться кратко.

— Он самый.

— Так это вы тогда?..

— Я.

— То-то я смотрю, ваша фамилия мне знакома, — с некоторой досадой на Советников, не снабдивших его вовремя соответствующей информацией, сказал юноша.

Теперь все встало на свои места. Лигум хорошо помнил эту пятилетней давности нашумевшую историю.

… Когда атомный реактор, обеспечивавший электроэнергией двухсотпятидесятитысячный город, внезапно пошел «вразнос», и его охватила предсмертная дрожь, то не только персонал энергостанции, но и все население города в считанные часы успели эвакуироваться из района катастрофы. Никто тогда, кроме двух-трех человек из руководства станции, и не подозревал, что своим чудесным спасением люди обязаны хардеру по имени Бостан, который случайно оказался в районе энергостанции перед самой аварией. Правда, для этого ему пришлось, выведя вручную с помощью специальных заслонок поток смертоносного излучения из зоны цепной реакции, пожертвовать двумя людьми: дежурным оператором и самим собой, потому что в электромагнитных полях такой мощности, которые создавала вырвавшаяся на свободу радиация, искейп не протянул и получаса…

Оператором, разделившим вместе с Бостаном печальную участь посмертных героев, была Ирина Бажора, мать двоих детей и жена главного инженера энергостанции. Сам Бажора оставался на станции до тех пор, пока его силой не скрутили, чтобы доставить в подземное укрытие, его же подчиненные, и главинженер остался жить, только нажил себе хроническую «горную болезнь» — глаза не могли больше воспринимать яркий свет.

Все человечество тогда согласилось с пожертвованием двух жизней во имя двухсот пятидесяти тысяч… Но один человек никогда так и не простил хардерам ту легкость, с которой они распоряжаются судьбами других — пусть даже ради спасения людей. Этим человеком и был Язеп Бажора…

Дурак, с ожесточением думал Лигум, напролом устремившись после разговора с паромщиком через кусты акации. Какой же ты дуралей, хардер! Ты посмел проверять этого человека на психологическую устойчивость в то время, как он может тебе дать сто очков вперед в этом отношении! Вот кто подлинный хардер!.. И что твои нынешние терзания по сравнению с той бедой, которая постигла этого мужественного человека! Ты уверен, что держался сейчас так же, как он? Ты уверен, что на его месте не стал бы стрелять в спину хардерам?..

Потом мысли Лигума перекинулись на другое.

… А вообще любопытно, что бы ты выбрал на месте Бостана? Нет, тут, конечно, и проблемы-то особой не видать: даже чисто арифметически двести пятьдесят тысяч жизней не могут и сравниться с двумя, из которых одна — твоя собственная! Во всяком случае, именно этому хардеров учат на протяжении всех пятнадцати лет учебы: если придется выбирать, кому прийти на помощь, то надо выбирать из двух зол меньшее. Все равно, одно дело — решать этическую задачку на симреале, а потом обсасывать выбранный тобой вариант с мудрым и справедливым Наставником, и совершенно другое дело — в реальных условиях, когда нет времени, чтобы думать, решить эту задачу так, чтобы за тебя не было стыдно потом ни твоему Наставнику, ни твоим коллегам по Щиту… Кстати говоря, наверное, именно поэтому для хардеров введен обязательный курс Этики. Слишком часто им приходится в своей деятельности руководствоваться не законами разума, а велением сердца, слишком часто приходится выбирать из сотен возможных вариантов один, который и должен быть единственно верным… Вот и тебе в ходе твоей миссии в Клевезале уже пришлось столкнуться с подобными проблемами, и нет гарантии, что в последующем тебе, как и твоим коллегам, не придется выбирать одно решение из множества…

И тут Лигума словно ударило плазменной молнией. Он даже зашатался и зажмурился, застонав, от одной простой, но предательской мысли, которая пришла ему внезапно в голову. Вцепившись рукой в ветку, он сжал ее с такой силой, что она хрустнула.

… Симреал! Курс Этики! Ну-ка, ну-ка, вспомни об этом получше и поподробнее!..

«Кто такой хардер?» — «Хардер — это человек, который готов выполнить любое задание!.. Хардер — это человек, обладающий доведенными до совершенства навыками и умениями борьбы против любого противника!.. Хардер — это идеальный воин, который приходит людям на помощь всегда и везде!..» — «Почему он так зовется?» — «Потому что он должен быть твердым и телом, и душой!» — «Что самое главное для хардера?» — «Уметь принимать правильные решения!»… Первый год обучения, церемония принятия Кодекса Хардера.

… «Но хардер — отнюдь не робот-убийца, не отягощенный моральными комплексами.

Да, бойцовские навыки у него доведены до автоматизма, но при этом он обязан всегда оставаться человеком, который руководствуется общечеловеческими моральными нормами и ценностями и пользуется своими экстракачествами и исключительными возможностями только на благо общества»… Это из вступительного слова Наставника перед началом курса Этики.

… «Курс Этики проводится в нашей Академии на Симуляторах Реальности, позволяющих преподносить ситуацию, входящую в условия задачи, как реальную для проверяемого курсанта. Таким образом, тебе предлагается как бы «на практике» решить какую-либо морально-этическую проблему, и твои поступки в этих обстоятельствах будут потом оценены мной по самому строгому счету»… А это говорил Наставник тогда, когда впервые привел тебя на симреал. Помнишь, что было твоим первым тестом? Элементарная проверка на порядочность: на угловом столике в банке кто-то из клиентов оставил свой кард, в котором значилась кругленькая сумма и начисто отсутствовал пароль. Компкард был таким реальным, что пальцы твои ощутили, словно наяву, бархатистую поверхность его фибропластика. Ты даже чуял его запах — он пах так, как пахнет разогретый транспьютер. А когда ты ущипнул себя за руку, проверяя достоверность происходящего, то ощутил подлинную боль. И самое интересное, что твоя оперативная память в виде воспоминаний о близком прошлом была наглухо заблокирована. В этом и заключалась хитрость — человек не сознавал, что подвергается тестированию, и, благодаря этому, проверялись его истинные моральные качества, а не то впечатление, которое он хотел создать о себе, чтобы заслужить отличную оценку… И все-таки это происходило в вирт-пространстве, потому что стоило тебе сдать найденный компкард чиновнику за стеклянной стойкой с просьбой вернуть его владельцу, как раздался сигнал, напоминающий хэндшейк при соединении двух модемов, и ты, очумело озираясь и протирая, как после сна, глаза, оказался в мягком кресле симреала и тут же вспомнил, что тебе всего лишь десять лет и что ты все еще учишься в Академии Хардеров…

Потом были и другие испытания на симреале: семинарские проверки по определенной теме, чуть ли не каждый месяц… курсовые работы два раза в год… экзамены в конце каждого курса обучения. Бывало так, что с первого захода тебе не удавалось правильно поступить в той или иной ситуации, тогда Наставник повторял зачет до тех пор, пока не удовлетворялся результатами. Ты же помнишь все свои тесты до единого, правда?..

Так почему же ты не помнишь самого главного, выпускного Экзамена, Экзамена на зрелость? Разве можно было забыть его за какой-то год? А что, если?..

Лигум обхватил голову руками и присел на корточки, словно пытаясь защититься от той безжалостной истины, которая душила его своими липкими щупальцами.

Может быть, то, что происходит сейчас с тобой в этом городишке, и есть выпускной экзамен, тот самый Экзамен с большой буквы, пройдя который, вчерашний курсант получает право называть себя Хардером? Может быть, именно этим объясняются кое-какие странности, которые присущи этому нелепому мирку? Например, полное отсутствие аэров в небе над островом… Например, необъяснимые провалы в твоем мироощущении, которые ты сам себе объясняешь переутомлением, «снами наяву»… И так далее. И, может быть, именно поэтому тебе приходится решать целую кучу моральных проблем, охотясь за киборгом? Ты здесь ломаешь голову, как поступить, а невидимый Наставник в это время хмыкает и делает в своем компноте многочисленные пометки для последующего разбора! Ты мучаешься, пытаясь спасти всех тех, кто проживает в этом городке, не подозревая, что на самом деле их нет.

Вернее, они существуют, но лишь в виде электронных облачков в недрах мощного компьютерного мозга симреала, и стоит нажать кнопку выключения, как никого из них не будет, а останешься ты один. И Наставник, который должен выставить тебе оценку. Отличную оценку — иначе и быть не может. Зря, что ли, все пятнадцать лет ты неизменно считался лучшим из лучших в Академии?..

Впрочем, что это ты себе вообразил? Представь, какой удар тебя постигнет, если окажется, что это был вовсе не экзамен!.. Наломаешь дров, поверив в ни на чем не основанную иллюзию, а потом будешь кусать себе локти!..

И вообще, хватит заниматься глупостями! Видишь, встает солнце? Это значит, что пора выбросить из головы все ночные фантазии и вернуться к делам насущным. Что там дальше по программе?..

Сегодня надо воплотить в жизнь одну задумку. Раз Супероб охотится за людьми, то одних призывов к бдительности мало. Можно, например, оснастить каждого, от мала до велика, кардиодатчиком, который будет подавать сигналы на центральный пульт… пульт этот установить в мэрии, под контролем дежурного… если сердце носителя датчика останавливается, то сигналы тут же прекращаются, и на пульте загорается тревожная лампочка. Насчет конкретного технического решения этой проблемы надо проконсультироваться с Питом и Тимом, это по их части… Кстати, как там они провели эту ночь?

Хардер поднес к губам компкард, чтобы связаться с «научниками», и только теперь осознал, что с прибором творится что-то неладное. Обычно при активации компкарда в ухе раздавался еле слышный треск помех, неизбежных при прохождении сигнала через стратосферу до спутника. Лигум попытался перейти на аварийный канал, но и он молчал. Связь не работала!.. Это было равносильно тому, что Земля вдруг перестала бы вращаться. Юноша попытался задействовать другие функции, как-то: расчетчик, диктофон, управление банковским счетом, базу данных по различным параметрам. Всё было бесполезно: компкард не функционировал. «Умер с открытыми глазами», как говорят в подобных случаях электронщики… Вышел из строя? Но от чего, интересно, может выйти из строя прибор, рассчитанный на работу на дне Мирового океана и в открытом космосе? Или это — дело рук все того же Супероба?

Нехорошая догадка возникла у Лигума, и он бросился к мэрии. Жители домиков на «улице», подметавшие тротуар метлами, словно позаимствованными из какого-нибудь бутафорского реквизита, с удивлением глядели вслед хардеру.

Видимо, Шигин заметил Лигума через окно «дежурки», потому что сам выскочил ему навстречу на крыльцо.

— Там… это… — задыхаясь, нечленораздельно просипел он, указывая рукой на мэрию, — к вам пришли! В комнате номер восемь ожидают!..

— Кто? — не понял его хардер. — Да говорите вы по порядку, Дор!

— Мужчина в возрасте… строгий такой… — по-прежнему невразумительно нес дежурный по мэрии. — Одет так же, как вы… Сказал — разыскать вас…

— Что-то я не пойму, — медленно проговорил Лигум. — Ты не знаешь, как его зовут?

— Он не представился.

— А раньше ты его никогда не видел, что ли?

— Ни разу в жизни… Да нет, вы не думайте, он не из местных. Я наших всех знаю, их всего-то — раз, два и обчелся!..

Та-ак, это уже интересно!.. Каким образом таинственный гость просочился через кольцо оцепления и на каком транспорте он попал на остров, если Язеп спокойненько отправился на рыбалке спозаранку? Вплавь, что ли, форсировал Озеро?

Или прыгнул с парашютом со спутника, чтобы миновать воздушную блокаду, из-за которой муха — не то что аэр — не пролетит!.. А не сам киборг ли это? Может, он решил вступить со мной в переговоры? Так ведь вроде бы не дурак, должен понимать, что никакого консенсуса между нами быть не может. Одно из двух: или он делает свое черное дело и уходит дальше, или я приканчиваю его…

— Ладно, посмотрим, кто же это пожаловал по мою душу, — вслух произнес Лигум. — А почему вы, Дор, не сообщили мне об этом по коммуникатору?

— Так я бы с радостью, но связь не работает. Ни коммуникатор, ни трансляция… А посыльных под рукой у меня нет, да и куда их отправлять, посыльных, если неизвестно, где вас искать?..

— Понятно. Связисты в городе есть?

— Уже вызывал спозаранку. Прозвонили все линии, все контакты и руками развели…

Может, какая-нибудь буря… магнитная?

— Может быть.

Лигум стремительно вошел в коридор мэрии. Шигин семенил сзади, пытаясь заглянуть хардеру в лицо, но коридорчик был узким, и дежурный только терся плечом о стену.

— Что-нибудь еще? — осведомился юноша в холле.

— Время моего дежурства истекло… Разрешите смениться?

— Кто вас меняет?

— Мод Зегжда из двести третьего номера… Компьютерщик-програм-мист.

— Что за человек?

— Да ничего особенного… Тихий, не пьет… Вы же его видели тогда, на заседании совета. В общем-то, Мод такой, как все…

Как все вы, с горечью подумал Лигум. С одной стороны, стремитесь не высовываться, а с другой — испытываете невольную зависть к тем, кто хоть в чем-то превосходит вас… Плюс страх выйти из общей колеи и психология типа «хлеба и зрелищ»…

— Что ж, — сказал он. — Пусть будет Зегжда… Не провожайте меня, восьмую комнату я и сам найду.

Перед дверью, на которой красовалась табличка с аккуратной восьмеркой, Лигум задержался и проверил доступность рукоятки своего разрядника. Незнакомый пришелец ему заранее не нравился. Неужели и вправду на охотника зверь бежит?..

Он распахнул дверь ударом ноги и вырос на пороге, готовый ко всему. Но ничего такого не потребовалось. Из глубины комнаты на него взглянули знакомые глаза, и знакомый голос с чуть заметным оканием насмешливо прогудел:

— Опять опаздываете, курсант Лигум?

12

— И все-таки, зачем вы сюда прибыли, Наставник? — спросил Лигум широкую спину, которая мерно покачивалась перед его глазами.

Они шли по узкой тропинке, направляясь к судоверфи. Спина лишь повела могучими лопатками, но не ответила. Вместо этого Наставник буркнул:

— Ты бы лучше спросил, как я сюда прибыл..

— Хорошо, — покорно сказал хардер. — Так как же вы сюда прибыли?

— Прыгнул с парашютом со спутника, — хохотнул Наставник.

— Об этом я уже думал.

— Что ж, как видишь, мысли великих сходятся… Это кто?

— Это ходячая достопримечательность Клевезаля. Рекомендую: Атом Вальдберг, восемьдесят шесть лет, одинок, религиозен, по складу характера — «дипломат»…

— Кто-кто?

— Дипломат, — охотно пояснил Лигум. — Ну, такой человек, с лица которого не сходит учтивая улыбка даже в тот момент, когда его пинают под зад.

— И кто же пинал этого… Вальдберга?

— Вы не поняли, Наставник.

Наставник остановился и внимательно воззрился на судоверфь, представляющую собой большой продолговатый сарай. Еще там, в мэрии, подробно докладывая всё, что происходило с ним в Клевезале, Лигум не находил ни одной подозрительной черточки в этом человеке. Робот не смог бы так притворяться. И уж никакой киборг не сумел бы говорить так, как умеет говорить на всем белом свете один Наставник.

Пообщавшись с ним несколько минут, невольно начинаешь подражать и говорить ему в тон…

— Кто главный на верфи? — спросил Наставник, не отрывая взгляда от навеса, под которым на специальных козлах сушились штук пять свежеокрашенных глиссеров.

— Мастер Зи Ривьерин. Со вчерашнего дня, когда киборг расправился с вдовой Паульзен, которой принадлежит судоверфь…

— Это он? — Наставник кивнул на мастера, выходившего в этот момент из дверей верфи с какой-то банкой в руках. Подойдя к глиссерам, Ривьерин поставил банку на землю и, достав из кармана кисть, стал обходить лодки со всех сторон, критически приглядываясь к ним. Время от времени он наклонялся к банке и накладывал на корпус глиссера мазки. Работа, по мнению Лигума, была весьма примитивная, но по лицу мастера было заметно, что он своим занятием очень доволен.

— Он, — сказал Лигум.

Наставник, наконец, очнулся от задумчивого оцепенения и двинулся в направлении навеса. Подойдя поближе, он остановился, заложив руки за спину, и пристально вгляделся в лакированные, блестящие как зеркало бока глиссеров. На Ривьерина он не обращал никакого внимания. Тот, впрочем, тоже старательно делал вид, что не видит двух людей в одинаковых бронекомбинезонах.

— Знаешь, какую ошибку ты совершил с самого начала? — спросил громко Наставник Лигума, по-прежнему не глядя на мастера. — За сутки с небольшим ты натворил массу глупостей, но из них самой тяжкой было то, что ты проявил мягкость и нерешительность по отношению к местному населению.

— Например? — тут же спросил Лигум.

— Например, ты не принял меры, чтобы отрезать Суперобу путь к отступлению с острова. А что для этого надо было сделать?

Зи Ривьерин, наконец, закончил ретушировать корпуса глиссеров и, в последний раз полюбовавшись на изящные обводы лодок, подхватил банку с земли и молча двинулся к зданию.

Не дожидаясь ответа юноши, Наставник сказал:

— Правильно мыслишь, Дан. Надо было лишить его возможности воспользоваться транспортными средствами. А с этой целью — что?..

Лигум молчал, хотя уже смутно подозревал, к чему клонит Наставник.

— И опять ты прав, дорогой Лигум, — не смущаясь молчанием хардера, продолжал Наставник. — Все вышеозначенные средства необходимо конфисковать, арестовать и опечатать. Согласен, что в данных условиях это невыполнимо. Тогда надо их уничтожить!

Шедший по тропинке Ривьерин, услышав эти слова, застыл и медленно-медленно стал разворачиваться лицом к хардерам. Но было поздно, и банка с краской еще только падала из рук мастера в траву, а из руки Наставника сверкнуло несколько коротких, беззвучных молний, и глиссеры разом запылали. Они горели с противным треском, быстро, словно были начинены порохом, а к ним по тропинке отчаянно несся Ривьерин, и лицо у него было такое, словно на его глазах пытали ребенка.

Он бежал быстро, но лодки горели еще быстрее, и когда он оказался рядом с ними, то понял, что их уже бесполезно тушить, и остановился со сжатыми кулаками, зачарованно глядя в бушующее с гулом черно-желтое пламя…

Наставник небрежно засунул свой разрядник за пояс комбинезона, повернулся и вразвалочку двинулся по тропинке в обратном направлении. И тут Зи Ривьерин кинулся на него, сжав кулаки. Когда он пробегал мимо Лигума, юноша выкинул перед собой кулак с оттопыренным вбок большим пальцем, и мастер на всем бегу наткнулся на палец хардера тем самым местом, которое почему-то называется «под ложечкой», и осел на песок, скрючившись в три погибели и хватая воздух белыми, будто из бумаги, губами.

Лигум последовал за Наставником. Вслед ему слабый, задыхающийся голос мастера, превозмогая боль, просипел:

— Я ненавижу вас, хардеры!.. Вы пришли к нам, чтобы всё разрушить!.. И вы еще хуже этого… киборга… потому что робот подчиняется программе, а вы… вы сами создали себе такую программу — убивать и жечь всё на своем пути!..

Когда они отошли на такое расстояние, что выкрики мастера перестали слышаться, Лигум хмуро спросил:

— Наставник, разве это было так необходимо?

Наставник посмотрел на него долгим взглядом.

— Эх ты, — сказал он, — ни черта ты так и не понял, чему тебя учили целых пятнадцать лет!.. Разве хардер должен думать о том, как бы не ободрать чью-то шкуру немного больше, чем следует? Если он начнет задумываться о том, что может при выполнении задания кого-то убить, изувечить, сделать инвалидом, то это уже — не хардер!..

— Но ведь вы сами твердили, что мы, хардеры, не должны превращаться в зверей! — возразил Лигум.

— Да, учил. Но я учил тебя и другому — сознанию того, что мы — не такие, как все. Нам дано право позволить себе намного больше, чем полагается простому смертному, но чтобы им воспользоваться, надо научиться побеждать свои маленькие слабости. Именно слабости делают бойца уязвимым, не так ли? Если ты считаешь иначе, то уходи из хардеров и присоединяйся к тем, кто занят лишь регулярной загрузкой своего кишечника вкусненькой жратвой!..

Наставник покрутил головой, словно проверяя исправное функционирование шеи и капризным тоном осведомился:

— Ну, так что там у нас дальше… мнэ-э… по программе? Кажется, здесь еще имеется парум?

Паром они жечь не стали, а просто разбросали его по бревнышкам с помощью ломиков и топоров. За каких-нибудь четверть часа Клевезаль остался без средства сообщения с Большой Землей. Ломать аэры на частной стоянке и вовсе не потребовалось. Наставник лишь вытащил из них стартеры и закинул их подальше в Озеро. Всё было правильно. Разрушать и громить надо было тоже с умом. Не следовало прикладывать лишних усилий для полного уничтожения объекта — хоть это и производило впечатление на окружающих — если его можно было вывести из строя как-нибудь иначе…

Переход к подобным мерам не мог не ухудшить отношения местного населения к хардерам. Если и раньше люди неохотно общались с Лигумом, то теперь, завидя его и Наставника, старались как можно быстрее убраться восвояси.

К середине дня Лигум убедился, что зажат в тиски двумя жестокими вопросами, на которые он должен был сам себе ответить, причем каждая минута промедления с ответом была смерти подобна.

Основная проблема заключалась в Наставнике. Хотя не было ни единого признака, позволяющего усомниться в его подлинности, какой-то он был неестественно-фальшивый, как подделка гениальной картины. Вел себя Наставник на острове не так, как в Академии.

(К этому времени они обошли все достопримечательности Клевезаля, и Лигум представил своему спутнику — издали, потому что о разговоре с местными жителями уже не могло быть и речи — тех, с кем успел познакомиться… Время шло, киборг должен был разгуливать на свободе, вынашивая свои гнусные планы, но никаких инициатив со стороны Наставника почему-то больше не выдвигалось. Постепенно у юноши стало складываться впечатление, что «Наставник» сначала хочет убаюкать его бдительность, а затем нанести какой-нибудь решающий удар…)

Да, конечно, учеба — это одно, а реальное задание — это другое, но все-таки не мог же человек так резко измениться!.. Если бы Лигуму кто-нибудь год с лишним назад сказал, что его кумир способен, не моргнув глазом, за несколько секунд уничтожить плоды долгого труда других людей, то юноша ни за что этому не поверил бы…

Наиболее подозрительным фактом было то, что, теперь было невозможно проверить, действительно ли учитель Лигума бросил все свои дела в Академии и примчался выручать своего бывшего воспитанника в Клевезаль. Не по этой ли причине Супероб вывел из строя всю связь с Большой Землей, чтобы войти в непосредственное соприкосновение с хардером в виде Наставника?

И, параллельно с этим, юноша должен был решить, в какой реальности он действует — в виртуальной или в настоящей? Экзамен это или жизнь — вот в чем был вопрос, от решения которого зависело многое. Например, если бы знать, что и остров, и городок, и Супероб, и даже заслон-отряд во главе с майором Пличко созданы искусной аппаратурой, то было бы ясно, чту именно неведомые экзаменаторы хотят проверить в ходе экзамена: его, Лигума, решительность при выполнении заданий подобного рода. Способен ли он идти до конца и занять жесткую позицию, как его учили в Академии, или нет? Сможет ли он, не дрогнув, выстрелить в любого, если от этого зависит конечный результат, столь необходимый человечеству? Сумеет ли он проверить истинность своего Наставника самым простым и действенным путем — выстрелом в упор? Скорее всего, именно этого ждали бы от юноши проверяющие, потому что в памяти его еще хранились слова Наставника: «Хардер должен быть устремлен к цели по кратчайшему пути, и если есть хоть малейшая возможность еще больше укоротить этот путь, ее надо реализовать без колебаний и сомнений»…

Однако, как это было ни печально, но веских доказательств в пользу того или иного ответа пока не находилось.

Надо было предпринимать решительные меры по проверке своей гипотезы.

… Они сидели на пригорке неподалеку от церкви, и Наставник рассеянно грыз травинку, созерцая игрушечные домики под склоном. Непонятно было, о чем он думает сейчас — разумеется, если он вообще о чем-нибудь мог думать, как человек.

«Предположим, это все-таки Мимикр», в свою очередь, размышлял Лигум. Отвлечемся пока от того, в каком мире мы находимся — взаправдашнем или существующем благодаря симреалу… С какой целью робот мог решиться на вхождение в контакт со мной в виде Наставника? Допустим, в ходе первой нашей стычки он убедился, что меня невозможно вывести из строя обычными средствами. Следовательно, он должен быть заинтересован в том, чтобы разузнать, в чем же заключается моя, так сказать, «ахиллесова пята». А это, как известно, искейп… Черт, все время я забываю о том, что эта дьявольская машина обладает телепатическим даром. Мимикр не случайно избрал образ Наставника — ведь блуждая этой ночью по городу, я все время думал об Академии, об экзаменах и не раз представлял себе Наставника.

Суперобу достаточно было уловить эти мои мысли, и по ним слепить свой новый имидж… Если я хочу переиграть робота, мне нужно все время контролировать свои мысленные образы. Лучше всего думать словами, едва ли по словам он сможет что-нибудь воспроизвести…

Лигум покосился на своего спутника, но тот усиленно разглядывал скрывающейся в дымке далекий берег Озера. Глаза его были прикрыты, словно он действительно от души наслаждался солнечным теплом. Как знать, подумал Лигум, может быть, сейчас он заряжает свои солнечные батареи. Тогда понятно его стремление подольше побездельничать на свежем воздухе…

Резюмируем. Если я прав, то вскоре он должен будет начать осторожно прощупывать меня на тему искейпа. Когда же он посчитает, что знает, как можно меня нейтрализовать, то должен перейти к активным действиям. Что ж, не будем ставить противнику палки в колеса… А для начала мы пустим в ход кое-что. Не ахти какая хитрость, но поможет определить, как глубоко он способен проникать в чужие мысли.

— Скажите, Наставник, — сказал хардер вслух, облокотившись на одну руку, — вы помните, как на шестом курсе я сдавал экзамен по тактике? Помните, как на полосе препятствий я оступился и угодил ногой в горящий напалм, а Витька Ляпцев меня стал поливать из огнетушителя?

Наставник глянул на Лигума искоса и тут же отвернулся.

— Нет, не помню, — кратко ответил он.

— Ну, как же так? — с разочарованием протянул Лигум. — Вы должны были помнить тот экзамен, потому что вам тогда начальник Академии объявил строгий выговор за несоблюдение мер безопасности в ходе занятий!.. Что с вашей памятью, Наставник?

— Ничего, — хладнокровно пожал плечами тот. — А с твоей?

— В каком смысле? — осведомился Лигум. «Вот сейчас всё и откроется», мысленно потирая руки, думал он. — Кстати, вы не знаете, где сейчас Ляпцев? Только не говорите мне, что вы и Ляпцева не помните!.. Мы же вместе с ним были закреплены за вами!

Наставник наконец-то развернулся к юноше всем корпусом и пристально вгляделся в него.

— Послу-ушай, Дан, — чуть ли не шепотом протянул он. — Ты что дурака-то валяешь?

Ты ведь прекрасно знаешь, что несешь ахинею… Все твои вопросы — сплошной бред!

Во-первых, потому, что не было в Академии никакого Ляпцева, да и вообще наставничество в нашей конторе с давних пор осуществляется в индивидуальном порядке. Во-вторых, потому, что экзамен по тактике сдается не на шестом, а на десятом курсе!.. Ну и в-третьих, экзамены на шестом курсе ты не сдавал по причине дифтерии, и руководство Академии приняло решение перевести тебя на следующий курс, в виде исключения, по результатам текущей успеваемости… Ну что, будем врать дальше и отпираться, или признаемся сразу?

Лигум опустил голову. Если это Супероб, то он действительно читает мысли людей, независимо от той формы, в которую они облечены… Скверная новость.

— Будем признаваться, — сказал он.

— То-то же! — Как когда-то в детстве, Наставник с грубоватой лаской дернул Лигума за нос. — И зачем же ты попытался пудрить мне мозги, а?

— Я пошутил, Наставник.

— А, по-моему, ты меня принимаешь за кого-то другого, — после паузы предположил спутник хардера. — Да или нет?

Еще издевается, мелькнуло в голове у Лигума.

— Ну что вы, Наставник! — фальшиво воскликнул он. — Я же говорю, что хотел пошутить!

— Странные у тебя шутки. — Наставник положил руку на колено Лигуму, и ладонь его оказалась горячей, как конфорка электроплиты. Солнце припекает или у него термостат барахлит? — Вот что, молодой человек, — продолжал он после молчания, — давай с тобой раз и навсегда договоримся… Если ты заподозрил, что я — всего лишь оболочка киборга, то ты ошибаешься. Постарайся не отвлекаться на эту чушь, иначе мы с тобой так и будем выяснять, кто из нас — настоящий… Я-то ведь тоже мог бы принять тебя за робота, особенно после этих твоих неуклюжих вопросов. По рукам?

— По рукам, — с наигранной бодростью подхватил Лигум, хотя в душе был далек от того, чтобы безоговорочно соглашаться со своим спутником.

… А что, если разрубить этот гордиев узел, подумал вдруг юноша. Не мучиться, не ломать голову, а вдарить в упор из разрядника — и дело с концом!.. Самый действенный способ. Есть ли в нем какой-нибудь риск? Если даже это Наставник, то у него тоже должен быть искейп, а это значит, что его нельзя убить… А если я был прав в своих предположениях — господа, снимите шляпу перед победителем!..

Главное только — решиться. Все-таки, согласись, совсем не так просто выстрелить в того, кто имеет внешность вырастившего и воспитавшего тебя человека. Почти отца… Может, это все-таки Экзамен, и симреал всячески подталкивает меня к решению этой задачи? Впрочем, какая же это задача, так, двухходовка какая-то!..

Помнится, бывали тесты и посложнее…

Наставник вдруг достал из кармана черный футляр и, нажав на кнопку, превратил его в лазерный бинокль-дальномер. Прижал окуляры к глазам и всмотрелся куда-то в скопище домиков.

— Э-э, — протянул он немного погодя, — по-моему, там что-то стряслось, Дан…

Вот, взгляни-ка. — Он передал бинокль Лигуму.

Юноша подстроил резкость. В глаза ему прыгнул домик с зеленым крылечком. Рядом с крылечком собралась небольшая толпа, и кто-то метался среди людей, а кого-то пытались удержать за плечи. Непонятно было, что там происходит, но одно было ясно: это — ЧП.

Лигум вскочил на ноги.

— Надо сходить узнать, в чем дело, — предложил он.

Но, к его удивлению, Наставник не собирался никуда идти.

— Что ж, — сказал он, — ты иди, а я еще тут посижу. Покумекаю немного. Хорошо тут думается, знаешь ли… Встретимся в мэрии через часок, тогда и расскажешь, из-за чего там сыр-бор загорелся.

Когда хардер уже начал спускаться с пригорка, в спину ему прозвучал голос Наставника:

— Будь там осторожнее, Дан… Искейп у тебя в порядке?

— Так же, как и у вас, — осторожно ответил Лигум.

— А у меня его вообще нет, — рассмеялся Наставник. — Признаться, не люблю я эти штуки: они придают ложное чувство непобедимости…

13

Домик с зеленым крылечком принадлежал художнику Рому Даниэлову. Художник был необъятен в ширину, седовлас и имел тройной подбородок. Впрочем, сейчас полнота его была отнюдь не величественной, потому что весь он был какой-то съежившийся, как будто голышом стоял на холодном ветру. И понятно, почему: не далее, как полчаса назад выстрелом из ружья для подводной охоты он убил своего соседа Кена Левендорского.

Лигум подоспел в тот момент, когда примерно два десятка людей, нахмурясь, стояли над наполовину прикрытым стареньким одеялом телом философа, к которому прильнул мальчик Рил. Левендорский лежал навзничь, глаза его с немым вопросом глядели в ярко-синее небо, а из груди торчало древко небольшого трезубца, применяемого для добычи крупной рыбы. Крови вокруг тела было немного. Даже неспециалисту было ясно, что трезубец угодил философу прямо в сердце.

Художник, искательно заглядывая в глаза то одному, то другому, пытался объяснить людям, почему он застрелил своего соседа. «Понимаете… я не хотел!.. Просто я сегодня узнал, что робот, который у нас орудует, способен принимать любое обличие… а он — Кен, то есть — шел к моему крыльцу так… целеустремленно… как самый настоящий киборг. И потом… я же окликнул его… я сказал ему: «Если ты — Кен Левендорский, то скажи мне, какую книгу ты написал?»… А он мне ничего не ответил, понимаете?!.. Он только шагал и шагал, и лицо его… оно было таким… пустым и бездумным!.. Не его это было лицо, понимаете? Не его!..».

Излияния художника до конца никто не слушал — видно, он повторял их уже не первый раз.

Увидев Лигума, люди молча расступились, пропуская его к трупу, и, хотя было невооруженным глазом заметно, что Левендорский мертв, юноша присел и потрогал его запястье. Пульса, разумеется, не было. Лигум перевел взгляд на мальчика. Тот не плакал, но взгляд его был страшен. Он неотрывно глядел в лицо убитому отцу и на хардера не обратил никакого внимания.

Лигум разогнулся. Сзади него голос художника забубнил с новой надеждой, что на этот раз его поймут:

— Произошла чудовищная ошибка… Но я не виноват… Он же сам ко мне пришел, да еще и ничего не отвечал на мои расспросы…

Лигум повернулся и с размаха залепил Даниэлову пощечину.

— Помолчите, — посоветовал он, не повышая, однако, голоса. — Мне уже ясно, как это случилось… Идите домой и успокойтесь. Сядьте, выпейте крепкого чаю… с сушками… Нарисуйте что-нибудь этакое… лиричное… Вы кто по жанру: портретист или пейзажист?

— Я космографик, — с некоторой растерянностью сказал Даниэлов, потирая машинально щеку. — Но я не понимаю, при чем здесь…

— При том, — жестко сказал Лигум. — Вы вбили себе в голову, что вокруг вас бродят одни лишь кровожадные кибермонстры, и достаточно было человеку не ответить на ваш вопрос — а может, он просто не расслышал его? — и вы хватаете ружье и стреляете в него, не думая о том, что может из этого выйти. Причем стреляете не в ногу, и даже не в живот — в грудь, в сердце!.. Наверное, вы привыкли к тому, что в вашей работе все можно переделать и начать заново, но вы забыли, что в жизни ничего исправить нельзя… А самое интересное то, что вы ни за что не хотите признать свою вину.

— Вы… вы не имеете права, — пробормотал художник, все еще прижимая руку к начинающей краснеть пухлой щеке. — Насилие… все видели… я буду жаловаться…

И обвинения ваши надуманы… Вы же не судья, а всего лишь хардер…

Не отвечая ему, Лигум повернулся к зевакам и узрел среди них Лехова.

— Господин супервайзер, — обратился хардер к толстяку, — назначаю вас старшим по организации похорон погибшего… Свяжитесь с Бальцановой, пусть она оформит необходимые документы. И вот что… Нужно позаботиться о мальчике. У вас ведь, насколько я знаю, сейчас пока нет никаких дел на станции?

— Конечно, нет, — прогудел Лехов. — Пока связь не восстановят, делать мне на сервере нечего…

— Вот и отлично, тогда займитесь телом Левендорского.

Супервайзер растерянно потоптался на месте, но возражать не осмелился.

— Меня будут… судить? — запинаясь, спросил у хардера Даниэлов.

— Да, наверное, — ответил Лигум. — Когда будет отменено чрезвычайное положение на острове, я распоряжусь, чтобы сюда прислали инвестигаторов…

… А ведь на самом деле судить должны меня, подумал юноша, направляясь в мэрию.

Потому что ответственность за смерть Левендорского отчасти лежит и на мне.

Именно я обнародовал информацию о том, чту собой представляет Супероб… Да, я действовал из благих побуждений, пытаясь донести до людей правду, но разве это вернет жизнь философу? Разве трудно было предвидеть, что нечто подобное, рано или поздно, произойдет, потому что в обществе всегда найдутся трусы и паникеры, которые при первом же подозрении схватятся за оружие… А если даже оружия у них нет, то воспользуются подручными средствами, и в первую очередь такими, которые можно применять в качестве оружия. Согласись, это ты совсем упустил из виду!..

Нет, судить тебя, конечно, никто не будет за смерть Левендорского, даже если бы ты своими руками убил бы его — таков уж особый статус хардера, будь он проклят!.. Но если Рил, сынишка покойного, додумается, кто в действительности виноват в нелепой гибели его отца, и когда-нибудь плюнет тебе в лицо — это и будет для тебя судом, страшнее которого нет на земле…

Потом мысли его перекинулись на Наставника — или на того, кто столь искусно выдавал себя за Наставника. Что-то здесь было не так с самого начала, но, сколько Лигум ни пытался понять, чту именно, в самый последний момент искомая мысль ускользала от него.

… Да, своей неуклюжей попыткой проверить его знание реалий нашей Академии, я, конечно же, вспугнул его. Теперь он знает, что я подозреваю его, и постоянно будет начеку. Самое скверное, что если он действительно читает мысли своих партнеров по общению, как открытую книгу, то не видно, каким образом все-таки можно его уличить. Только снова будешь нарываться на насмешки с его стороны…

Проходя мимо амбуланции, Лигум задержался. «Эпидемиологи» занимались текущими делами: Пит опять брился, а Тим развешивал на высоковольтном кабеле, протянутом из кабины к ближайшему столбу освещения, свежепостиранное бельишко. «Научники», видимо, экономили аккумуляторные батареи.

— Похоже, вы здесь капитально обустроились, ребята, — сказал «инфирмьерам» хардер. — Еще недолго — и, смотришь, женитесь на местных красавицах, тем более, вдов сейчас много останется… хозяйством обзаведетесь. Будете тогда рыбу в Озере ловить, резаться до одури в карты и дуть пиво в местном Клубе…

— Еще чего, — пробурчал, выключая бритву, Пит. — Тут не до жиру, парень. Тут, главное, сохранить бы свою шкуру в целости и сохранности. Того гляди, раскусит нас киборг и полетят тогда от нашей машины щепки, железки да стекляшки!..

— Да что ты втолковываешь ему, Пит! — вмешался Тим. — Это же хардер, разве он поймет тебя… Он же сам, как киборг… бессмертный. Чего ему-то бояться? А теперь и тем более, раз напарник ему на подмогу прибыл!.. Тоже тот еще фрукт!

Ему одно говоришь, а он словно и не слышит тебя… Как же — супермен!..

Не обращая внимание на оскорбительные нотки в голосе Тима, Лигум насторожился и попросил «научников» объяснить поподробнее, что за разговор состоялся между ними и Наставником.

Тут же выяснилось, что полчаса назад к «эпидемиологам» подошел Наставник Лигума и, не теряя время на знакомство и прочие вступления, попросил их подробнее рассказать о той проверке, которую они по просьбе Лигума учинили накануне для членов горсовета. Пит и Тим сначала хотели послать его подальше, но потом вспомнили, что уже видели этого человека вместе с Лигумом, и тогда поведали ему всё, что он хотел услышать.

— А что, не надо было? — с тревогой осведомился Пит у Лигума.

— Да нет, почему? — пожал плечами юноша. — Скажите, а свой Знак он вам предъявлял?

«Инфирмьеры» переглянулись и почти синхронно выругались, причем оба — нецензурно.

Хардер хмыкнул.

— Так почему же вы решили, что он — хардер?

— Ну как же, — растерянно забормотали Пит и Тим поочередно. — Это же было по нему видно!.. Бронекомбинезон, и вообще… Да и с вами он постоянно ходил по городку…

— Ну ладно, — снисходительно сказал юноша. — Пока оставим этот вопрос. Что еще он хотел от вас?

— Так это… — промямлил Тим, покосившись на своего напарника. — Микродатчик он попросил на время… Ну, мы его и того… дали ему… А что? У нас этого добра здесь — целая кабина!..

— Что за датчик? — спросил хардер.

— Ну, этот… Типа «жучка». В основном, применяется для слежки за кем-нибудь.

Радиус действия у него, правда, маленький, всего три километра, потому что работает он почти что на нулевых волнах…

— А конкретнее? Что можно сделать с помощью этого датчика?

— Ну, можно знать, где в каждый момент времени находится интересующий тебя объект… Или субъект. Как правильно-то, Тим?.. Хотя — неважно. В общем, берешь этот датчик, пришпандориваешь его незаметно кому-нибудь на одежду или еще куда-нибудь… хоть в задницу, ха-ха!..

А потом можешь следить по специальному приборчику, куда пошел этот тип, что делает да кому чего говорит… «Жучок» — он и есть «жучок», одним словом.

— Та-ак, — протянул Лигум. — А обнаружить датчик как-нибудь можно?

— Элементарно!.. Раз плюнуть! — наперебой уверили хардера «эпидемиологи». — Берешь, например, такой приборчик… «тестер личной безопасности» называется…

— Вот и возьмите этот самый приборчик, — сказал Лигум.

«Инфирмьеры» остолбенели.

— Меня сейчас будете проверять на наличие этого «жучка», — пояснил юноша.

— Это мы мигом! — Пит кинулся в кузов и стал греметь там какими-то железками.

Судя по этим звукам, упомянутый тестер должен был представлять собой нечто среднее между «вольтметром» и кувалдой. Однако, оказался он вполне приличным электронным приборчиком со светодиодной шкалой.

«Инфирмьеры» старательно исследовали всю одежду — Лигуму пришлось даже раздеться — и тело хардера, но безрезультатно. Значит, Наставник не воспользовался разбирательством с убийством Левендорского, чтобы, затесавшись в толпу под видом кого-нибудь из зевак, прицепить датчик к юноше. Впрочем, сделал для себя вывод Лигум, всё еще может быть впереди…

В том, что Наставник взял у Пита и Тима «жучок» именно с этой целью, Лигум не сомневался. Если бы этот тип был настоящим Наставником и хотел бы проверить свои подозрения в отношения членов городского совета, он бы попросил не один, а сразу штук десять-двенадцать таких датчиков… Ведь не мог же он, опираясь только на рассказы Лигума и «инфирмьеров», определить, в чьей личине скрывается киборг!..

В мэрии Наставника, однако, не оказалось. Дежурный Зегжда доложил хардеру, что Наставник здесь и не появлялся. Тут что-то было не так… Тот, кто скрывался в образе Наставника, явно затеял двойную игру. Но делать было нечего, пришлось сесть и ждать, изводя себя картинами, которые услужливо подсовывало разгравшееся воображение: вот псевдо-Наставник крадется с разрядником в руках к серверной станции, чтобы спалить ее дотла — впрочем, она и без того не функционирует, но неважно… вот он же из всех своих нечеловеческих сил душит мальчика Рила… или, скажем, бродит в домике Кусты Бальцановой, где весь пол испачкан кровью…

Наставник появился только через полчаса. Был он как-то неестественно оживлен, словно вмазал где-то грамм двести крепчайшего метагликоля. Впрочем, это предположение было абсолютным бредом, и Лигум прекрасно знал это. Настоящий Наставник не брал ни капли спиртного в рот, а киборгу пить было ни к чему…

— Ну, что нового? — громогласно спросил Наставник, с размаху плюхнувшись в кресло.

Лигуму показалось, что рукоятка «зевса» у него подмышкой разбухает, как злокачественная опухоль. Он в нескольких словах рассказал о нелепой смерти философа Левендорского, но опустил свои нравственные терзания по этому поводу, хотя, если бы дело происходило в Академии, не удержался бы от того, чтобы не поделиться ими с Наставником.

— А где вы были, Наставник? — спросил, в свою очередь, юноша.

Наставник усмехнулся.

— Где был, там меня уже нет, — грубовато сказал он. И добавил: — Не комплексуй, Даниэль… Просто надо было проверить одну… идею.

Сказать ему или нет? Что же ты, хардер, струсил играть в открытую?..

— Кстати, я тут случайно встретил «научников», — сказал, как бы между прочим, Лигум.

— А-а, «экипаж машины боевой»?.. И что же они тебе поведали?

Сказать или нет? Ладно, пусть это будет нашим козырем…

— Ничего особенного, — отвел глаза в сторону юноша. — Между прочим, они вас, Наставник, того… подозревают.

— Да? — сильно удивился собеседник Лигума. — И в чем же, позвольте спросить?

— Вы им не предъявили свой Знак. Понимаете, в условиях, когда киборг может изобразить из себя любого, людям поневоле начинают повсюду мерещиться оборотни, — пустился объяснять хардер, но Наставник прервал его энергичным жестом.

— Послушай, Даниэль, — сказал он. — Ты должен понять одну простую вещь. Дело в том, что я прибыл сюда, в Клевезаль… как бы это сказать?.. неофициально, что ли. Меня никто не уполномочил помогать тебе. Просто это твое первое серьезное дело, и я хотел спасти тебя… не от гибели, нет — от ошибок, которые неизбежно творит хардер на своем первом боевом задании. Странное дело: вроде бы в Академии все всё понимают, этику от «а» до «я» назубок знают и соблюдают… Ангелы во плоти, другого слова не подберешь! А стоит оказаться за стенами Конторы — и пошло-поехало, ошибок — горы, трупов — не меньше, а в результате — самоедство вплоть до попыток суицида… Ну ладно, это тема для отдельного разговора, а сейчас ты должен уяснить одно: хардер в Клевезале — один, в твоем лице, а я так… в качестве второго эшелона. Если ты не возражаешь, конечно… И смотри, не распространяйся об этом никому, ладно?

— Значит, Знака у вас нет, — напряженным голосом констатировал Лигум. — А искейп? Искейп есть?

Наставник скривился:

— Я же сто раз говорил тебе, что не люблю пользоваться искейпом!

— А вы знаете, как он действует? — невинным тоном спросил Лигум, ловя каждое движение Наставника.

— Никогда не этим интересовался!.. Послушай, Дан, почему ты ко мне пристал с какими-то странными расспросами? Что ты от меня хочешь?

Повисла пауза, длинная-длинная. Потом Лигум произнес:

— Я хочу получить хоть какие-то доказательства того, что вы — действительно мой Наставник.

Наставник криво усмехнулся.

— «Если бы от вас потребовали представить вещественные доказательства того, что вы являетесь подлинным человеком, наверняка вы бы рассердились или рассмеялись.

И правильно. То, что человек есть человек, является неким изначальным условием, не требующим доказательств», — процитировал по памяти он. — Кобо Абэ, «Совсем как человек» — классика… А классику, как говорил старик Честертон, надо уважать и чтить, даже если ты ее не читал, не видел и не слышал!

Он был явно доволен самим собой. Разве что руки не потирал от удовольствия. У Лигума возник сильнейший зуд в правой ладони, но что-то удерживало его пустить в ход разрядник.

— А зачем вам потребовался микродатчик-«жучок»? — выложил он свой припрятанный козырь. — За кем вы собираетесь следить, Наставник?

Наставник встал и подошел к юноше.

… Неужели он собирается сейчас прицепить ко мне «жучок»? Если так, то он должен коснуться меня каким-то образом. Что мне делать? Сделать вид, что я ничего не заметил и потом снять с себя датчик? Или спросить об этом в лоб?..

Наставник совершенно естественным образом полуобнял Лигума за плечи сзади.

— Эх, Даниэль, Даниэль, — с горечью сказал он. — Честное слово, я и не думал, что ты не будешь доверять мне… Впрочем, в этом ты, конечно, прав, потому что до конца нельзя доверять абсолютно никому. Даже самому себе… К сожалению, человек до конца непредсказуем.

Лигум слушал краем уха своего бывшего учителя, но плохо соображал, что тот говорит. Ему казалось, что между ними вырастает невидимая, но очень прочная стена — как переборка космического корабля, выдерживающая давление в несколько тысяч атмосфер и прямое попадание метеорита. И когда эта стена стала толщиной с комнату, и воздуха в груди осталось только на два последних вздоха, юноша не выдержал.

Он вскочил с кресла и, крутнувшись на каблуках, направил на того, кто выдавал себя за Наставника, разрядник.

Лицо лже-Наставника не дрогнуло. Словно ему ежедневно приходилось смотреть в черные зрачки спаренных стволов.

— Опять ты за свое, — с некоторой досадой сказал он. — Ну сколько можно тебе повторять, что я вовсе — не киборг?.. И потом, не вовремя ты это всё затеял, Дан, ох как не вовремя!..

— Ну почему же? — ухмыльнулся Лигум, стараясь держать своего собеседника на прицеле так, чтобы не было заметно, что его рука с «зевсом» дрожит. — Куда это вы так спешите, Наставник? Прикончить еще парочку местных жителей, не так ли?

Или взорвать нейтронную бомбочку в центре Клевезаля?

Наставник прикрыл глаза.

— Ну что ж, — сказал он. — В конце концов, другого выхода, полагаю, в данной ситуации нет…

В следующий момент что-то словно взорвалось в голове Лигума, и наступил непонятный черный провал в сознании, похожий на тот, что бывает, когда срабатывает искейп, но когда хардер вновь пришел в себя, то оказалось, что искейп здесь был ни при чем. Лигум лежал на полу, прижавшись щекой к жесткому теплому пластику и пытался сообразить, что случилось. Судя по тому, что «Наставника» в комнате не было, значит, он вовсе не убил перед этим Лигума. Он просто отключил его — мгновенно и со знанием дела…

Это было плохо. Это означало, что киборг, выдававший себя за Наставника, уяснил-таки, в чем заключается слабое место хардера: его нельзя убивать, потому что иначе в дело вступит искейп, с помощью которого убитый воскреснет и пусть даже не с первой попытки, но все-таки сумеет избежать смертоносного удара своего противника, а затем — и уничтожить его… Если хочешь одержать верх в поединке с хардером, нужно просто-напросто заставить его потерять сознание, потому что искейп реагирует на микролептонные токи мозга, которые пропадают при смерти, но сохраняются при обмороке…

Лигум с трудом поднялся на ноги. Голова его кружилась, хотя тело почти не болело. Чем это он так меня?.. Неужели голой рукой? А что, вполне может быть, раз у киборга такая реакция, что он на лету способен поймать автоматную пулю, то и силы ему, наверное, не занимать…

Разрядник хардера лежал на полу, как ни в чем не бывало.

Странно, почему это он не лишил меня оружия? Надеется, что я все равно уже не успею помешать ему? Что же он задумал, что?!.. Очередную пакость? Или он собирается уходить из Клевезаля?..

Юноша, шатаясь, подошел к окну и обнаружил, что за окном уже наступают сумерки… Бог ты мой, сколько же я здесь провалялся в бесчувственном состоянии?

И где теперь искать Мимикра?

Он сдавил больную голову руками и окончательно всё вспомнил. В том числе и то, что перед тем, как угрожать своему собеседнику оружием, незаметно прицепил к его рукаву микроскопический «жучок», позаимствованный у «инфирмьеров». Лигум достал из потайного кармашка комбинезона коробочку приемника сигналов от «жучка» и включил его. На небольшом экранчике появилась круговая развертка, которая показывала мерцающую точку. Судя по всему, Наставник был не так далеко отсюда.

Лигум мысленно построил систему координат с вершиной в мэрии и его осенило:

Информаторий. Наставник находился неподалеку от Информатория!.. Юноша включил звук, но из динамика не доносилось ни звука. Было тихо, только еле слышно трещало что-то. Видимо, кузнечики… Значит, киборг-диверсант готовится нанести свой последний, решающий удар! Всё правильно: будучи запрограммированным на разрушение важных объектов, он не мог оставить в целости и сохранности такую цель, как хранилище информации…

Лигум убрал приборчик в карман и бросился наружу. Тратить время на спуск по лестнице он не стал, а просто открыл окно и сиганул с высоты пяти метров в кусты. Лицо и руки обожгло словно кипятком, и он догадался, что это были не просто кусты, а что-то вроде шиповника или диких роз.

Больше всего в тот момент он боялся не успеть.

14

Всё было как во сне. Или как на экзамене по этике. Причем последнее было более вероятным. Лигум бежал, лавируя между домиками, продираясь напрямую через кусты, перемахивая через невысокие заборчики и прочие препятствия, один раз из сумерек выскочил откуда-то сбоку большой дог, но, не сумев угнаться за хардером, остался позади, а юноша всё несся, и теперь ему всё приходилось делать на бегу: на бегу он достал и приготовил к стрельбе разрядник, на бегу сверял направление с пеленгом «жучка», на бегу думал и боялся опоздать, и только выскочив на площадку перед входом в Информаторий, освещенную светом сиреневых антибактерицидных ламп, то увидел, что примчался сюда вовремя… По дорожке к Информаторию вперевалку направлялась женская фигура с большим животом, прижимавшая к груди стопку книг, и не успел хардер осознать, что это библиотекарь Леда Артес, как из кустов по другую сторону площадки выпрямился во весь рост «Наставник», и хотя он стоял вполоборота к Лигуму, хардеру было отлично видно, что на лице его застыло не выражение страшной ненависти, а спокойное удовлетворение, и что в руке зажат мощный разрядник, а потом мимикр медленно-медленно поднял и навел ствол с раструбом пламегасителя в спину женщине, даже не собираясь ее окликать напоследок — именно так киборги и должны убивать свои жертвы: спокойно, уверенно и в спину, без предупреждения. В общем, не по-людски — скорее, по-хардерски.

Ведь главное для них, как и для хардеров, заключалось не в том, чтобы не доставить жертве боли, а в том, чтобы гарантировать максимально быстрое и надежное ее умерщвление…

Времени на то, чтобы подумать, уже не было, сейчас должны были срабатывать лишь инстинкты и рефлексы, но в голове у Лигума все-таки мелькнула одна мысль, и она сводилась к тому, что неплохо было бы, если бы это все-таки был экзамен на симреале, потому что только на экзаменах можно не беспокоиться о последствиях, а нужно выбрать из двух вариантов один, причем обязательно лучший, а точнее — представляющий собой наименьшее зло, и даже если ты ошибся, то свет погаснет в твоих глазах, прозвучит сигнал окончания Экзамена, и из полутьмы голос Наставника ободряюще скажет: «Что ж, ничего, Дан, ничего, в следующий раз у тебя всё получится» — или, если ты поступил так, как надо: «Молодцом, Дан, молодцом, сегодня ты заслужил отличную оценку!»…

Действуя автоматически, хардер утопил гашетку разрядника до упора несколько раз, и отдача отбросила его руку назад, а ярко-синие молнии метнулись и пронзили фигуру «Наставника», и он сразу куда-то исчез, и каким-то образом хардер оказался возле того места, где он только что находился, и тут он увидел, что Наставника отшвырнуло очередью в кусты и бронекомбинезон на его груди вспучился и лопнул в нескольких местах, и под ним всё — и земля, и трава — было черным, как подгоревшая каша, и отвратительно воняло горелой плотью, и руки умирающего еще рефлексивно цеплялись за траву, словно надеясь удержать в сожженном теле стремящуюся в небеса душу, а потом застыли безобразными скрюченными клешнями, и пару раз дернулся под веком уже не узнающий юношу бешеный зрачок, и это был конец…

Однако, сигнала об окончании экзамена не было. И не было голоса учителя, укоризненно отмечающего ошибку. Это был не просто удар — это был удар в самую больную точку души. Почти не осознавая того, что он делает, Лигум аккуратно убрал еще горячий разрядник на место в кобуру. Запрокинул лицо к свету ламп и прикрыл глаза. На миг ему показалось, будто он, рухнув на колени, хрипло стонет:

«Простите меня, Наставник!», но это, конечно же, было только иллюзией… Хардер не может, не имеет права расслабляться — иначе это не хардер.

Вокруг по-прежнему было тихо, но в голове юноши прозвучал только ему одному слышный голос, и голос этот, принадлежавший кому-то очень знакомому, сказал:

«Хардер становится бойцом только тогда, когда он перестанет бояться смерти.

Сначала — своей. Потом — других людей, ради которых он борется. Но боец превратится в истинного хардера лишь тогда, когда он освободится от страха смерти тех, кто ему дурог»…

Лигум открыл глаза и обнаружил, что Леды Артес уже нет на площадке. И только теперь истинное положение вещей дошло до хардера… Двойка! Если это все-таки экзамен, то курсанта, так бездарно перепутавшего мудрого Наставника и коварного киборга, наверняка ждет стопроцентная двойка!..

Из Информатория донесся чуть слышный шум. Словно там кто-то был… Лигум подхватил с травы оружие и бросился внутрь здания. Дверь оказалась открытой, и он протиснулся в вестибюль, стараясь не издавать ни звука. Потом пересек тускло освещенный зал со стеклянными колпаками над рабочими терминалами, толкнул дверь и оказался в подсобном помещении, где вдоль стен тянулись толстые шланги и кабели, где виднелись нагромождения каких-то механизмов и приборов, где пахло разогретым пластиком и красиво мигали огоньки сигнальных лампочек. Это было чрево Информатория, в котором варилась и переваривалась информация обо всем на свете…

Хардер взвел курок разрядника и принялся красться по проходу между стеллажами и блоками аппаратуры. Каким-то шестым чувством он знал: Мимикр где-то рядом… Он не ошибся. «Леда Артес» была в центре машинного зала. И занята она там была отнюдь не тем, что подобает делать женщинам на седьмом месяце вынашивания ребенка. Платье на ее животе было разодрано, и плоть на животе раздвигалась, образуя большую узкую щель, из которой киборг доставал плоские белые коробочки и аккуратно прилеплял их к одному из компьютерных блоков. Увидев Лигума, робот прекратил извлекать из себя вакуумную взрывчатку — а плоские коробочки были именно упаковками вакуумной взрывчатки типа «сэндвич» — и машинально запахнул одежду, скрывая щель на животе.

Лигум поднял разрядник, собираясь выстрелить, но тут, откуда ни возьмись, сбоку налетела чья-то тощая фигура и повисла на руке хардера, мешая ему произвести выстрел. При этом фигура что-то нечленораздельно вопила, дрыгала ногами и вообще вела себя так, словно у нее собирались отнять ее любимую игрушку.

Лигум с трудом отлепил от себя цепкие потные пальцы и при слабом свете световых панелей разглядел, что это был не кто иной, как муж Леды Артес. И откуда он только взялся?..

Хранитель Информатория, дергаясь, вопил:

— Что вы делаете, убийца?!.. Это же моя жена Леда!.. Вы что, с ума сошли, хардер?!..

— Уйдите прочь, — прошипел сквозь зубы хардер, — посмотрите внимательнее: это же киборг, и он собирается взорвать ко всем чертям ваш драгоценный Информаторий! Да отпустите же меня!..

Лже-Леда стояла, сцепив руки перед собой в жесте фальшивого смирения и потупясь, как девица на первом свидании. Киборг избрал верную линию поведения в этих обстоятельствах. Если бы он попытался сейчас применить оружие против Лигума или хотя бы убежать, он бы проиграл по всем статьям.

— Леда, дорогая! — взмолился Артес. — Что здесь происходит? За что он хочет убить тебя?

Ангельское личико псевдобеременной сморщилось так, словно «женщина» с трудом сдерживала слезы. Лигум впервые видел трюки киборга в деле и должен был признать: силен, бродяга!.. Вернее, те, кто его придумал и создал…

— Не слушай этого подлеца, милый Рай, — сказал Мимикр кротким, дрожащим голоском. — Он хочет убить меня, чтобы скрыть свое преступление. Это же животное, а не человек!.. Он настолько озверел, что накинулся на меня, пытаясь изнасиловать, а когда его старший дружок попытался угомонить его, он застрелил его у меня на глазах!.. Я… я не помню, как оказалась здесь, а он… — Киборг довольно правдоподобно всхлипнул. — Он опять принялся за свое… Видишь, он порвал мне всё платье, милый Рай? Умоляю, останови его, сделай что-нибудь!..

Даже Лигум — и тот на долю секунды оторопел от такого извращенной интерпретации фактов. Что уж говорить про мужа «несчастной жертвы насильника»!.. Теперь он был убежден в том, что обезумевший хардер пытается ни за что, ни про что расправиться с его беременной женой. Отпустив руку юноши, Артес бросился к лже-Леде и заключил ее в свои объятия.

— Он не посмеет! — твердил он, покрывая лицо-маску лихорадочными поцелуями. — Даже такой убийца, как он, не посмеет убить нас с тобой!.. А если он все-таки сделает это — пусть это будет несмываемым пятном на его совести!..

Губы Мимикра тронула торжествующая усмешка, и Лигум разглядел в его правой руке, которую не мог видеть Артес, коробочку со зловещей красной кнопкой.

Лигум представил, какие последствия может принести Клевезалю взрыв вакуумной взрывчатки, в свое время считавшейся более варварским оружием, чем термоядерная бомба, и мысленно содрогнулся. Надо было во что бы то ни стало воспрепятствовать киборгу нажать эту кнопку, но для этого требовалось убить и хранителя Информатория, а это почему-то оказалось сейчас особенно трудно.

— Отпустите ее! — крикнул Лигум Артесу. — Это не ваша жена, поймите!..

Но было уже поздно, и взрыв вспыхнул нестерпимо ярким солнцем почему-то багрового цвета, и боли в теле хардер не почувствовал, потому что тело его испарилось вместе со всем окружающим в созданную взрывом космическую пустоту, и в самый последний момент он испугался, что искейп тоже перестанет существовать, а значит — не сработает, но прибор оказался на высоте, и Лигум вновь ожил…

Он вернулся в тот самый миг, когда Рай Артес обнял и прижал к себе «жену», но теперь хардер знал, что нужно делать, чтобы успеть до взрыва, и, не тратя времени на увещевания хранителя Информатория, он просто выстрелил в его узкую худую спину. Он стрелял короткими очередями, и струи плазмы, прожигая Артеса насквозь, с бешенством били в грудь киборга, раздваивая его, и только тогда Лигум увидел истинный облик Супероба. Это было почти так, как он представлял себе, только лица у робота не было, а вместо него на белом синтепластике каркаса горели красным огнем глазницы, а потом пластик стал таять от сильного жара, и фигура киборга обмякла, словно снежная баба, и, скручиваясь вокруг своей вертикальной оси, мягко осела на пол…

Пульт детонатора взрывного устройства выпал из руки Мимикра и раскололся при ударе о пол. И это был последний звук в зале перед тем, как наступила долгая — на этот раз действительно «мертвая» — тишина.

Что-то обожгло руку Лигума, и он стряхнул с себя оцепенение. Это раскалился ствол его разрядника. Хардер сунул оружие за пояс и наклонился над Артесом.

Смотреть на того было страшно, потому что смотреть было больше не на что. Однако юноша постарался не отрывать взгляда от почерневших останков — словно надеялся таким образом загладить свою вину перед мертвым.

А сигнала об окончании экзамена всё не было.

15

Провал. Словно огромное черное тире длиной в вечность…

Потом — почти сразу, без перехода — алый диск над водой, слепящий глаза, и чьи-то неразборчивые голоса за спиной. О чем это они?..

— Вообще-то вы зря так рветесь поговорить с ним, — произнес голос майора Пличко.

— Готов поспорить: он вас пошлет по конкретному адресу, а камеру вашу разобьет во-он о тот булыжник. Между прочим, на его месте я сделал бы то же самое…

— Что значит — «пошлет»… «разобьет»?!.. Да как вы можете? — возражал чей-то молодой напористый голос. — Да вы знаете, сколько я сюда добирался и откуда?..

Почти с другого края света! Ничего себе заявочки — «разобьет»!.. Весь мир хочет услышать от него правду о том, что здесь произошло, а вы — «пошлет», «разобьет»!.. Что же он за человек тогда, если способен так поступить?!

— Он не человек, — понизив голос, пояснил голос Пличко. — Он — хардер…

Лигум обернулся.

В небе над островом шныряло и висело штук десять летательных аппаратов, из которых три были раскрашенными в камуфляжные цвета джамперами, а остальные представляли собой аэры, на бортах которых красовались названия известных всему миру компаний стереовидения.

Неподалеку от него на берегу командир заслонотряда собственной персоной сдерживал натиск высокого смазливого парня с лихой челкой и стереокамерой на плече. Между берегом и домиками сновали люди в форме оцепления, в белых медицинских комбинезонах и в штатском. Киберы-инфирмьеры пронесли к катеру носилки, на которых, накрытое белоснежной накидкой, лежало что-то черное и обугленное. Лигум поспешно отвернулся.

— Пропустите его, Арчил Адамович, — сказал он майору. — Пусть возьмет у меня интервью, если хочет.

Пока корреспондент торопливо готовил камеру, хардер спросил его:

— Это будет запись или трансляция?

— Что вы! — удивленно сказал корреспондент. — Какая может быть запись? Вы же видите, сколько здесь конкурентов! Знаете, я ужасно вам благодарен…

— Если вы готовы, то можно начинать, — сказал хардер.

Камера зажужжала, нацелившись своим, смахивающим на ствол разрядника, объективом на Лигума.

— Итак, дорогие зрители всей Земли, — затараторил корреспондент, — мы ведем наш прямой репортаж из Клевезаля, где в течение последних двое суток наводил ужас на мирных жителей кровожадный суперубийца-киборг, вырвавшийся на свободу после почти столетнего заточения в секретной подземной лаборатории!.. На ваших стереоэкранах вы видите лицо человека, который сумел остановить разгул насилия и террора и уничтожить робота! Его зовут… — Он сделал знак Лигуму.

— Хардер Лигум, — сказал юноша, стараясь глядеть прямо в объектив.

— Несколько вопросов к вам, хардер Лигум, — бойко продолжал долговязый. — По рассказам очевидцев, киборг скрывался в городке, маскируясь под местных жителей… Как вам удалось его выявить среди людей?

Лигум откашлялся.

— Моей заслуги в этом нет, — объявил он хрипло. — Робот был выявлен моим Наставником, прибывшим ко мне на помощь… Наверное, сам я ни за что бы не додумался до разгадки… Просто однажды группа местных жителей проходила экспресс-анализ на специальным анализаторе. Эта проверка подразумевала интроскопное исследование людей, в том числе с использованием жесткого рентгеновского излучения…

— И что? — нетерпеливо перебил его корреспондент.

— Киборга обнаружить не удалось… он использовал защитные экраны… но не в этом дело. Среди тех, кто подвергался проверке, была женщина на седьмом месяце беременности!.. Она ни словом не возразила против предстоящей процедуры, хотя обязана была обеспокоиться, не повлияет ли излучение на вынашиваемый ею плод…

Поведение Суперробота было запрограммировано в широком диапазоне, в соответствии со способностью к мимикрии, но психология поступков беременной женщины там явно не была заложена создателями киборга. Поэтому неудивительно, что, пытаясь действовать «как все», чтобы не вызвать подозрений, робот допустил ошибку, выдавшую его с головой. Я просто обязан был догадаться, понимаете?.. Но правильный вывод вместо меня сделал мой Наставник.

— Кстати, о вашем Наставнике, — сказал корреспондент. — Судя по его останкам, он погиб в схватке с киборгом, который буквально исполосовал его плазменными очередями!.. Не могли бы вы рассказать подробнее, как это произошло?

Лигум прикрыл на миг глаза.

Вот оно, подумал он. Мне предоставлена удобная возможность обелить себя. Весь мир слышит меня в эту минуту, и от того, что я скажу, будет зависеть в будущем отношение людей к хардерам. Да, это я сознательно убил своего Наставника, приняв его за коварного противника. Да, я виновен в смерти Рая Артеса, потому что был вынужден стрелять через его тело в киборга, и нет мне оправдания в этом… Но стоит ли упоминать об этом сейчас, когда миллионы людей смотрят и слушают меня?

Ведь в моем лице они видят хардера вообще, и разве справедливо будет, если из-за меня мир возненавидит моих сотоварищей? Не ради очистки своей совести я должен сейчас солгать, а ради них, выполняющих самые неблагодарную задачу — уберечь от многочисленных опасностей человечество!.. Подумай, Дан, ведь это же будет так просто, достаточно лишь сказать, что и Наставника, и хранителя Информатория убил Мимикр — и никто не станет проверять тебя, ведь все знают, что хардеры никогда не лгут!.. Кстати, ты уверен в том, что никто из хардеров никогда не лгал в подобных случаях?..

— Вам плохо, хардер Лигум? — услышал он как бы над собой встревоженный голос корреспондента. — Может быть, сделаем перерыв?

Юноша облизнул пересохшие губы.

— Нет, — сказал он. — Не надо перерыва… Я хочу, чтобы зрители знали правду.

Это я убил своего Наставника. Это от моих рук погиб Рай Артес… Так уж вышло. В принципе, этого можно было избежать, но я допустил ошибку. И в первом, и во втором случае… — Лигум хотел сказать еще что-то, но слова почему-то застревали в горле, и он только махнул рукой.

Корреспондент неотрывно глядел на Лигума, бледнея на глазах.

— Вы хотите сказать, что?.. — начал срывающимся голосом он.

— Да, — сказал с горечью Лигум. — Я убил их. И сделал это по одной простой причине: потому что я — убийца. Именно для этого меня готовили целых пятнадцать лет. Мне преподавали единоборства и тактику, вооружение и боевую технику, стрельбу и еще много других боевых дисциплин. Но я должен был стать не просто убийцей… Я должен был стать хорошим убийцей, который убивает ради высоких идеалов, и чтобы воспитать меня таким, мне еще вбивали в голову философию и этику, социологию и психологию… Знаете, те, кто меня готовил к хардерству, словно хотели, чтобы я убивал, а потом мучился от раскаяния за совершенные убийства… Этакий Раскольников с плазменным разрядником!.. А зато вы, все остальные, можете спать спокойно и жить с чистой совестью — вам-то не приходится убивать!.. По большому счету, мы, хардеры, — те жертвы, которые человечество вынуждено платить за свое спокойствие и незамутненную совесть!

— Неправда, — сказал вдруг корреспондент вовсе не интервьюерским тоном, невольно пятясь от Лигума. — Вы не должны так говорить!.. Вы… вы просто не имеете права оскорблять все человечество, хардер!

— Имею, — возразил Лигум. — Отныне я имею право на любой поступок и любое высказывание… Потому что сегодня я окончательно стал хардером!

Вдруг мир вместе с корреспондентом, людьми на берегу, вместе с самим берегом и островом потемнел и ушел во тьму, и последнее, что еще успел услышать Лигум, был странный мелодичный хрустальный перезвон, похожий на старинные фанфары.

Это и был сигнал окончания Экзамена.

16

— Ну что ж, курсант Лигум, — сказал официальным тоном Наставник, — вот вы и сдали последний экзамен. Вы готовы услышать ту оценку, которую мы вам решили выставить?

Симреал не намного исказил образ Наставника. То же спокойное, испещренное шрамами лицо. Те же широкие плечи и жилистые руки. Трудно было сказать, сколько ему было лет, потому что казался он совсем молодым в простой зеленой куртке с широким отложным воротником.

Лигум сглотнул комок в горле. Никакой приподнятой торжественности, как ни странно, он сейчас не испытывал. Совсем не так он представлял себе много раз этот великий момент.

— Готов, — буркнул он вслух.

— А какую оценку вы бы сами себе поставили? — после паузы поинтересовался Наставник.

— Конечно, двойку! — не колеблясь, сказал юноша. — Разве можно было действовать так бездарно?

— Ну-ну, — ободряюще сказал Наставник. — Самокритичность — хорошее качество, но ведь важен прежде всего результат, не так ли? С этой точки зрения, вы все-таки выполнили задание и уничтожили противника…

— Уж не хотите ли вы сказать, Наставник, что ставите мне «отлично»? — перебил своего собеседника Лигум.

— Вовсе нет. Дело в том, что экзамен, который вы сейчас сдавали, — не совсем обычное испытание. И дело тут вовсе не в том, что впервые для создания достоверной ситуации реальность симулировалась на сто процентов, с подавлением в вашем мозгу центров анализа восприятия… В конечном счете, не так важно было даже, сумеете вы уничтожить киборга или нет. Нет, главное заключалось совсем в другом…

— В чем же?

— Мы хотели узнать, сумеете ли вы победить самого опасного и коварного противника, который с самого начала существования человечества разумного противостоит Человеку. И враг этот — сам Человек, только как бы вывернутый наизнанку. Посудите сами: для любого человека нет ничего дороже жизни — следовательно, он всегда обречен бояться смерти. В то же время подавляющее большинство людей видит основную ценность жизни в том, чтобы получать удовольствие — еда, питье, секс, удовлетворение различных желаний и потребностей, в том числе и из области самой утонченной эстетики — вот к чему стремится обыкновенный человек. А ради этого удовольствия человек способен регулярно находить оправдание своей слабости, лени, разгильдяйству, любым другим недостаткам… Наверное, не стоит порицать за это человечество, потому что на сегодняшний день таково человеческое естество, и все прошлые века люди занимались тем, что пытались подчинить своему естеству окружающую среду. Но сегодня ими достигнут — или почти достигнут — пик этого процесса, после которого начнется постепенный крах цивилизации…

— Еще полвека назад, — продолжал размеренным лекционным голосом Наставник, — некоторые умные личности пришли к выводу, что необходимо во что бы то ни стало изменить природу человека, и прежде всего — его ориентацию на самоублажение. Они понимали, что процесс этот будет длителен и труден, как восхождение на горный пик без альпинистского снаряжения. Он может занять несколько веков, а может быть, и тысячелетий. Однако его надо начинать уже сейчас. И именно с этой целью было создано хардерство. Вам, курсантам нашей Академии, которых отбирали по тщательно разработанной методике, с самого начала внушали несколько очень простых мыслей, которые должны были стать для вас законами на всю последующую жизнь. Это несколько «не надо», ты их, надеюсь, помнишь: во-первых — «Не надо бояться смерти!». Во-вторых, «никогда не надо себя жалеть». В-третьих: «не надо сомневаться в достижении цели». Ну и в-четвертых: «не надо останавливаться на полпути!»… Всё остальное вытекает из этих четырех постулатов. И на последнем, выпускном Экзамене мы проверяем не то, как будущий хардер овладел боевыми искусствами или как метко он научился стрелять…

— Что же вы проверяете? — не слыша своего голоса, потрясенно спросил Лигум.

Наставник едва заметно усмехнулся.

— Прежде всего, готов ли наш выпускник отдать всего себя людям, способен ли он спасать их, рискуя собой… Ведь именно в этом заключается главный парадокс, который когда-нибудь в будущем может стать неразрешимой проблемой: сможет ли человек, ориентированный всей системой воспитания на иные идеалы, нежели все остальное человечество, тем не менее, не презирать людей за их слабости и несовершенство, а, наоборот, любить их, как собака: преданно и верно, невзирая на все пинки и побои…

Лигум хмыкнул.

— Что ж, красиво, Наставник, в смысле — красиво излагаете, — сказал он негромко.

— Только вот какая штука остается вами незамеченной… Чтобы воспитать нас идеальными людьми, вы используете отнюдь не идеальные средства. По-вашему, если внушать человеку библейские нравственные заповеди и в то же время обучать его ремеслу хладнокровного убийства, можно достичь того, что он станет идеальным убийцей, приученным убивать лишь ради добра и справедливости? А вам никогда не приходило в голову, что ради добра и справедливости совсем не обязательно убивать?

Наставник снисходительно улыбнулся.

— Помнится, нечто подобное ты уже высказывал там, в Клевезале. — Он мотнул головой в направлении симреала. — Вот теперь я окончательно рад за тебя. Знаешь, почему за выпускной Экзамен правилами Академии Хардеров не предусматривается выставление оценки?.. Ведь, в сущности, одно из предназначений этого экзамена заключается в том, чтобы убедить вас, выпускников, в одном: не следует воспринимать всё то, чему мы вас учили, в качестве догмы и абсолютной истины.

Завтра вы поймете, что в жизни всё не совсем так (а послезавтра — что совсем не так), как мы вам объясняли, и тогда вам неизбежно придется отказаться от своих прежних представлений, чтобы начать восхождение на очередную вершину самосовершенствования… Развитие, знаешь ли, всегда подразумевает периодическое переосмысление, а значит, в каком-то смысле — предательство самого себя. Только ограниченные люди могут позволить себе блажь всю жизнь придерживаться одних и тех же принципов! Экзамен, который ты только что выдержал, Даниэль, — последний и одновременно первый из того бесконечного множества испытаний, которые тебе придется пройти на своем пути, и оценку за них ты будешь ставить себе сам…

— Не будем забегать вперед, — упрямо сказал Лигум. — Вернемся к нашему экзамену на симреале. Я не случайно сказал, что те средства, которыми вы пользуетесь, вредны… Тот же симулятор на протяжении пятнадцати лет исподволь приучал нас к страшной мысли: а не является ли то, что происходит с нами, очередным тестом, симулированным в виртуальном мире? Понимаете, в этом случае нет никакой гарантии того, что мы искренни в своих поступках. Творить добро ради того, чтобы тебя похвалили — это, по-моему, самое гнусное занятие, а именно этому вы и вся ваша Система нас учили!..

Наставник усмехнулся иронически-холодно. Совсем как там, в виртуальной реальности Клевезаля, перед тем, как собственноручно сжечь из разрядника лодки, только что покрашенные мастером Ривьериным.

— Твои претензии не совсем обоснованы, Даниэль, — сказал он с упреком. — Впрочем, не будем спорить… Пора. Настал самый решающий и ответственный момент в вашей жизни, курсант Лигум, — сказал он вновь официальным голосом. — Согласны ли вы принять вместе со Знаком Хардера то великое и трудное звание, к которому мы вас готовили? Готовы ли вы стать хардером? Подумайте как следует, прежде чем дать ответ, потому что звание это дается вам пожизненно. И никто вас не осудит, если вы сейчас откажетесь от него и изберете себе судьбу обыкновенного, нормального человека… Итак, вы выбрали, курсант Лигум?

— Да, — сказал юноша.

г. Москва, 1997 г.