---

Владимир Николаевич Шевелев

Все могло быть иначе

Альтернативы в истории России

Вступление

«Сад расходящихся троп»: к слову об истории «неслучившегося»

Всемирная история есть сумма того, чего можно было бы избежать.

Б. Рассел

Мир, который мы переживаем, есть наше дело.

В. Виндельбанд

Задавать себе вопросы полезно, отвечать на них — опасно. Ведь ответы на «судьбоносные» вопросы чреваты последствиями, вплоть до раскола общества.

Давая оценку преобразованиям Петра Великого, наш знаменитый историк В. Ключевский говорил, что это была борьба деспотизма с косностью народа. Петр надеялся «грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе», «водворить в России европейскую науку, народное просвещение как необходимое условие общественной самодеятельности», он пожелал, «чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно». «Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времен Петра два века и доселе не разрешенная». Складывается впечатление, что эти слова написаны совсем недавно, а ведь им уже полтора века.

Вот и выходит, что так и не нашли мы «проклятые ответы» на «проклятые вопросы» истории?!

Еще А.С. Пушкин предупреждал об опасности быть ленивым и нелюбопытным в отношении собственного прошлого. В последнее время возрос интерес читателей к историческим работам, в которых авторы пытаются с новых, более объективных позиций по возможности понять, осмыслить «неуловимый ход истории». В переломные моменты развития общества, которые ощущаются как «разрыв времен», когда рушатся устои прежнего порядка и сложившихся отношений, наверное, всякий образованный человек, вглядываясь в прошлое, стремится глубже уяснить происходящие перемены, предугадать ход событий.

Это тем более естественно, что в самой исторической науке протекает болезненный и противоречивый процесс переосмысления многих имевших место фактов и событий как в далеком, так и в относительно недавнем прошлом. Одни историки ощущают это как утрату привычного пространства проблем и способов их решения. Для других — это очищение научно-интеллектуальной мысли от догм и ограничений. Впрочем, подобное очищение от догм и задекларированная деполитизация исторической науки в последнее время обретают характер новой политизации.

Долгое время история представлялась как процесс неуклонного восхождения человечества по «лестнице прогресса». Кощунством считалось рассматривать какие-либо вероятностные сценарии истории. Фраза «что было бы, если бы…» считалась абсолютно неприемлемой для серьезного ученого. «История не знает сослагательного наклонения» — категоричность этой установки отбивала всякое желание спорить.

Сегодня, рассуждая об альтернативности (сослагательности, виртуальной истории, ретропрогнозировании), обычно имеют в виду то, что не состоялось, не сбылось. Реальная история как процесс все еще не знает сослагательного наклонения. Хотя с понятием «время» человечество до сих пор не разобралось. Большинство ученых придерживаются мнения, что время линейно и одномерно. Впрочем, при этом оговариваются: «Считается одномерным, пока не доказано обратное». Потому что, к примеру, поведение элементарных частиц не вписывается в законы с одномерным временем.

Изучение альтернативных исторических возможностей подразумевает ситуацию, когда неосуществившаяся действительность мыслится как реализация одной из альтернатив (от латинского alter — один или другой из двух — возможность или необходимость чего-то иного по отношению к данному), а возможность — как свойства существующей исторической ситуации, обусловливающие изменение этой ситуации. Именно точки выбора, «исторические развилки», историческая случайность и момент вероятности определяют значимость проблемы альтернативности исторического развития, ее связь с тематикой и разнообразными сюжетами истории.

По мнению В. Данилова, история не имеет сослагательного наклонения, если говорить о явлениях и событиях прошлого, которые состоялись. Однако всегда есть проблема выбора конкретного способа реализации того или иного процесса, траектории, форм, путей, сроков решения задач, которые возникают перед обществом. Отказ от сослагательного наклонения в этих случаях означает автоматическое одобрение всего того, что случилось, и только потому, что оно произошло. Между тем история предоставляет людям возможности выбора путей и способов дальнейшего развития (в пределах объективных условий) и поэтому требует от историка анализа и оценки не только состоявшегося варианта, но вариантов не состоявшихся. В противном случае история приобрела бы какой-то мистический характер, а занятия ею утратили бы смысл [1].

Ныне предметом внимания все чаще становятся «бифуркационные точки» истории — те ее моменты, когда происходит выбор из нескольких альтернатив. В «бифуркационных точках» происходит изменение хода исторического развития. Оценка исхода вероятностного сценария по разным критериям — рост благосостояния, устойчивость общественной системы, уровень национального самосознания — позволяет уточнить наши знания о значении многих исторических событий. Например, восстание декабристов может быть оценено и как упущение уникального шанса на создание жизнеспособного российского конституционализма, и как преступная попытка спровоцировать смуту. Какая из этих оценок ближе к истине, можно выяснить только на основе ретропрогнозирования, рассмотрения альтернатив.

По словам писателя С. Логинова, «приятно выбрать подходящую эпоху, подправить в ней самую малость, а потом с удовольствием лицезреть, как история меняет свое течение, рушатся прежние государства и воздвигаются новые, перекраиваются политические карты, гибнут и возвеличиваются народы. В подобные мгновения чувствуешь себя демиургом, и всякие александры македонские и чингис-ханы — лишь фишки в твоей настольной игре»[2].

К примеру, одна из недавних работ, посвященных этому, — «Выбирая свою историю» — попытка авторов представить довольно длинный временной пласт в виде ключевых точек, когда наша отечественная история могла пойти разными путями благодаря тому, что разные силы имели в голове разные проекты будущего. Они боролись между собой, и успех одной из сторон не был предопределен. Речь идет о сравнении стратегий реально действовавших персонажей: какое будущее они видели, за что они боролись, что из этого вышло.

Именно «многокрасочность» истории обнажает один из важнейших философских «срезов» исторического познания — проблему альтернативности истории. Трудно назвать другую историко-теоретическую концепцию, которая вызывала бы сегодня такой же напряженный интерес научной общественности, как «история неслучившегося»[3].

Согласно известной метафоре, история напоминает «сад расходящихся троп». Многие современные представления о ходе исторического процесса предполагают не один, а несколько исходов будущего. История предстает итогом сознательных, целенаправленных усилий, а социальное действие — незавершенным процессом со множеством сценариев, реализация которых зависит не только от выбора, решительности, целеполагания, но и от случайных исторических обстоятельств. «Разветвление» исторических процессов и их ускорение ведет к социокультурному разрыву между прошлым, настоящим и будущим. А в условиях транзитивных социумов, каковым является Россия, усиливается социальная коллизия между осуждением прошлого и неприятием будущего.

В последнее время конструирование разнообразных схем альтернативной истории России (и не только России) превратилось в особый жанр художественной и научной литературы. Ему отдают дань не только писатели-фантасты, но и ученые-историки. Сказываются возросший общественный интерес к отечественной истории, а также очевидный эффект разочарования от знакомства с ее реалиями, особенно минувшего XX в., ставшего столь драматичным для России.

В какой-то мере альтернативная история — это наш «поминальный плач» по утраченным возможностям, нежелание смириться с неизбежным. Упущенные возможности не всегда заведомо лучше реально случившегося, но их выявление и анализ позволяют понять и логику произошедшего, и цену, которой оплачен пройденный путь. Именно сопоставление сбывшегося и возможного позволяет увидеть «многомерность» таких, казалось бы, всем понятных слов, как «свобода» и «власть», обретающих в устах различных исторических персонажей да и самих историков несхожие смыслы.

Особенностью нынешней ситуации в восприятии истории является то, что мы перестаем ощущать ее как нечто, бывшее в прошлом «на самом деле». Приходит понимание, что история — это, прежде всего, субъективный образ прошлого, который складывается у того или иного поколения и который меняется с приходом нового поколения, находящего в истории ответы на свои вопросы и свои проблемы.

Вместе с тем есть история как некая реальность, объясняющая человеческие коллективные действия, как социальная материя, которую мы создаем собственными руками и которая показывает, чего же мы в этой реальности хотим, как мы живем, в какую сторону движемся. И есть история как наука, представляющая собой систематическую, в форме специального института, последовательную попытку рационализировать мотивы человеческих действий в различных политических, социальных, экономических, культурных обстоятельствах.

Что совершает историк, философ, социолог, занимаясь познанием? Удовлетворяет потребность ума в интеллектуально-познавательной деятельности? Или открывает истину, необходимую для мыслительного творчества и жизнеустроения общества?

Вопросы, на которые с ходу не ответишь. Недаром существенной для любого исследования является проблема критериев научности знания: по каким признакам выделяются научные знания из всей сферы знаний, включающей и их ненаучные формы. Под истинностью знания понимается соответствие его познаваемому предмету — всякое знание должно быть знанием предметным, так как не может быть знания «ни о чем». В противном случае, как говорят в околонаучных кругах, — «исследуя неизвестное, получишь непонятное».

Однако истинность присуща не только научному знанию. Она может быть свойственна и донаучным, практически-обыденным знаниям, мнениям, догадкам. В гносеологии различаются «истина» и «знание». Понятие «истина» подразумевает соответствие знания действительности, достоверность его содержания безотносительно к познающему субъекту и существующего независимо от него в силу своей объективности. Понятие «знание» выражает форму признания истины, предполагающую наличие тех или иных оснований, в зависимости от достаточности которых имеются различные формы признания истины: мнение, вера, практически-обыденное знание, наконец, научное знание.

В истории народов, как и в жизни конкретного человека, бывают, как известно, периоды длительного, относительно спокойного поступательного развития в избранном направлении и пункты переломов, исторические перекрестки и развилки — чаще всего небольшие по длительности фазы смены вектора движения, периоды кризисов и катастроф, взлетов и падений.

Обострение исторического мышления нередко связано с катастрофическими этапами развития истории. Недаром Н. Бердяев в своей работе «Смысл истории» отмечал, что исторические катастрофы и переломы, которые достигали особой остроты в известные моменты всемирной истории, всегда располагали к размышлениям в области философии истории, к попыткам, осмыслить исторический процесс, построить ту или иную философию истории. Момент философско-исторической рефлексии всегда есть следствие завершения того или иного этапа развития истории, следствие возможности абстрагироваться, дистанцироваться от него. История философской мысли предоставляет нам достаточное количество примеров, подтверждающих этот вывод.

История — наука непростая, ибо ее многочисленные загадки и тайны напрямую связаны с уникальным статусом человека в мире и свободой его воли. Тайна истории кроется в тайне человеческой личности. Поэтому история — это причудливое сочетание закономерностей и случайностей, иррационального и рационального, переплетение Добра и Зла.

Человечество, если, конечно, оно с течением времени не мутирует или не погибнет от взрыва сверхновой звезды, когда-нибудь раскроет тайны возникновения Вселенной, жизни, разума, но тайн прошлого полностью не постигнет никогда, поскольку с течением времени это прошлое все более отдаляется от нас, «теряясь во мгле веков». Недаром культуролог Б. Парамонов как-то обронил, что «современники всегда лучше видят и понимают события, чем последующие мемуаристы или историки».

Трудности интерпретации противоречивой и быстро меняющейся исторической конкретики столь существенны, что заставляют задуматься о невозможности адекватно и полно отразить в существующих объяснительных категориях «конечный смысл» тенденций, социальных и политических практик или феноменов. Французский историк А. Курно как-то заметил, что «искусство объяснять, так же как и искусство обсуждать, часто не что иное, как искусство располагать трудности в ином порядке. Говорят, что смысл некоторых вещей окутан столь глубокой тьмой, что никакими усилиями человеческого разума не дано ее рассеять или уменьшить, можно только ее переместить».

В этом смысле всякая историческая концепция неизбежно структурируется как открытая и незавершенная, тем более, что история России содержит великое множество вопросов, ответ на которые возможен только через «расположение трудностей в ином порядке».

Историю вершат люди. Они же ее нередко искажают и фальсифицируют. Разобраться в событиях минувших лет и эпох, вникнуть в действия и характеры персонажей истории — означает понять суть исторических процессов, происходивших в те времена.

Историк Ю. Магаршак справедливо полагает, что во всех странах мира правители старались переписать историю под себя, поэтому стремились повлиять на историков, писателей и драматургов. Ложь, ставшая канонической, превратилась в часть незыблемой части культуры многих стран, а также и мировой истории. Россия в этом ряду является, возможно, первой среди равных, но далеко не единственной. Ибо в российской истории искажено так много, что иногда кажется, что нет ни одного участка ее длиной в несколько десятков лет, который историческая наука описывала бы объективно[4].

Разумеется, история — это то, что произошло, свершилось, и другого не дано. Ни отменить свершившегося, ни добавить в него ничего нельзя, разве только в фантастических романах. Но почему бы не добавить немного любознательности, игры воображения и ума, и поставить вопрос, «что было бы, если…».

Если бы, например, князь Владимир выбрал не православие, а католичество, ислам или иудаизм? Ясно, что развитие государства и общества протекало бы иначе. Как развивалась бы Россия, если бы декабристы победили? Или если бы власть в стране захватил вождь крестьянско-казацкого восстания Е. Пугачев? Можно ли представить себе Россию без Великого Октября? Что было бы, если бы летом 1941 г. первым начал военные действия не Гитлер, а Сталин? Как развивались бы события, если бы в борьбе за власть после смерти Сталина верх взял Л. Берия? Или если бы вместо М. Горбачева генсеком был избран Г. Романов? Эти и многие другие вопросы интересны тем, что требуют учета причинно-следственных связей, осмысления культурно-исторического контекста, исторической случайности, психологических факторов и обстоятельств, в конце концов, субъективного фактора.

В своей статье с броским заглавием «То, чего не было, — не забывается» В. Рыбаков делает любопытные выводы о значении альтернативной истории. «Альтернативные истории ценны для нас тем, что они, во-первых, как нельзя лучше фиксируют уровень исторической грамотности тех или иных групп населения. Во-вторых, они с полной откровенностью демонстрируют характер и эмоциональную интенсивность отношения этих самых групп к тем или иным реальным и полуреальным или даже вполне вымышленным историческим событиям. И, наконец, в-третьих, с предельно возможной откровенностью обнажают исторические ожидания и фобии этих же самых групп. Ни один другой вид исторического и историографического творчества на такое не способен»[5].

Сопоставление различных видов знания в идее альтернативности истории позволяет говорить о сложности познания в связи с неопределенностью, более того, вероятностью исторического процесса. Но сослагательность сослагательности рознь. Историк и философ С. Экштут пишет о контрфактическом моделировании в истории и выделяет пять уровней постижения проблемы:

1) этот уровень связан с поиском исторической альтернативы в реальном историческом пространстве, в реальном социальном времени — здесь и теперь. Это касается событий, которые не завершились;

2) событие совершилось, произошло то, что произошло. Но еще вчерашние непосредственные участники событий, сохраняющие ощущение непосредственного контакта с выбором того, что стало событием, моделируют ситуацию: а что было бы, если бы… (например, смоделируем ситуацию после победы восстания 14 декабря 1825 г.);

3) сталкиваются мнения историков, которые не были непосредственными свидетелями событий, с мнениями участников событий;

4) историк, изучивший события, пишет текст, но при этом логика исследования и логика изложения отличаются. Историк не застрахован от субъективизма и может исказить события и придать большее значение тому, что на самом деле не имело такого звучания; так рождается ирония истории. На этой стадии моделируется контрфактическое развитие событий, которое становится историографическим фактом;

5) контрфактическая версия опубликована и становится достоянием потомков, возможно, на века, на всю историю[6].

Добавим к этому, что нереализованные возможности полностью не исчезают, но уходят вглубь, подспудно влияют на историю, а иногда ранее не реализованный вариант развития может снова проявиться через десятки, а то и сотни лет.

Анализируя проблему выбора исторического пути, форм, сроков, методов решения тех или иных задач, которые возникают перед элитой и обществом, историк оценивает факты и события не только с точки зрения состоявшегося варианта, но и с точки зрения варианта не реализованного. Исследуя альтернативные варианты развития, историк сможет лучше разобраться во всем многообразии идей, интересов, взглядов людей минувших эпох и в результате лучше понять их мироощущение, ощутить «аромат» времени. Он сумеет увидеть, где историческими деятелями допущена ошибка, выявить ее. Возможно, это позволит в будущем не ошибаться на сходном витке исторического развития. Проанализировав факты, сопоставив тенденции, изучив параллели — в общем, систематизировав закономерности причинно-следственной связи исторических процессов, можно с большой долей вероятности просчитать, каким образом то или иное решение, тот или иной выбор найдут воплощение в будущем.

Какие же факторы приходится учитывать при рассмотрении альтернатив в истории?

Роль исторической личности — субъективный фактор. Это — проблема свободы исторического выбора, а следовательно, и ответственности за него. Жизнь человека в первобытном мире почти целиком была обусловлена природными условиями, и для свободного выбора оставалось мало места. По мере развития производства, усложнения социальной структуры общества, роста духовной и политической культуры альтернативность в истории неуклонно возрастает. Приведем пример, когда, казалось бы, незначительное обстоятельство оборачивается далеко идущими последствиями. В обстановке острой внутрипартийной борьбы, развернувшейся после смерти В.И. Ленина, таким обстоятельством стали личные качества членов высшего партийного руководства, в частности Сталина. Здесь следует искать один из важнейших истоков возвышения Сталина. Такие черты характера Сталина, как жестокость, мстительность, крайняя подозрительность, нетерпимость, позволили ему, убирая одного соперника за другим, прийти к власти. Но еще один источник победы сталинской альтернативы — это близость психологии Сталина и психологии массы: Сталин для людей того времени стал харизматическим лидером.

Цена выбора — утраченные возможности. Выбор всегда сопряжен с оценкой. Мы оцениваем, выбирая, потом оцениваем итоги выбора, пытаемся оценить и возможные результаты не осуществившейся альтернативы. Не только историк, но и обычный человек не может не давать оценок тому, что он изучает, с чем сталкивается. Он переживает, что какие-то исторические события обернулись трагически, радуется прогрессу в развитии общества. А всюду, где есть оценка, есть и представление о возможной альтернативе.

Выбор между революцией и реформой. К. Маркс называл революцию локомотивом истории, однако из этого не следует, что история не предлагает более удачных и менее болезненных средств достижения цели. Ненасильственные методы борьбы, т. е. реформы, бывают более результативными, чем революции, при этом не требуют такого количества человеческих жертв, экономических и социальных потрясений.

Проблемы нравственности: благодаря чему достигнут результат (цели, средства, методы). Говоря об альтернативах в истории, мы затрагиваем проблемы нравственности, вопросы о целях и средствах, о цене прогресса. Так, даже сегодня некоторые склонны оправдать раскрестьянивание, голод в период коллективизации, ускоренные темпы индустриализации и репрессии тем, что без этого наша страна не выстояла бы в годы войны. При таком подходе отвергается естественное предположение: без всего вышеперечисленного войны, возможно, не было бы.

Наконец, следует принимать в расчет то обстоятельство, что нереализованные возможности полностью не исчезают, но по инерции продолжают сказываться и в дальнейшем. Несомненно, история обладает колоссальной инерционностью, ее сложно «столкнуть» с одного пути на другой. В то же время неосторожное действие на вершинах исторического выбора приводит к эпохальным трагедиям, последствия которых история «зализывает» веками. А ставкой в этой игре, как и тысячелетие назад, остаются множество жизней, свобода и духовные связи людей, соотношение культур в их неудержимом соревновании между Добром и Злом, началом божественным и началом животным.

По мнению нашего известного социолога Б. Дубина, «каждый следующий шаг зависит от того, насколько мы поняли свои предыдущие шаги. На этом, собственно, стоит история как сила и история как наука. Имеем ли мы дело, по крайней мере, в советской и постсоветской России с такой историей? Или мы имеем дело с чем-то другим — с синдромами прошлого, с призраками прошлого, снами о прошлом, мечтами о прошлом в виде будущего, которые не подвергаются рационализации, которые в этом смысле имеют совсем другие функции, по-другому живут в обществе и по-другому умирают в нем? Как работать с пробелами, как работать с вычеркнутым, как работать с теми десятками миллионов людей, их сознанием, идеями, книгами, которые не были написаны или не были в свое время доведены до читателя и, тем не менее, составляют некую реальность? Как работать с этой очень сложной реальностью культурного, символического, воображаемого порядка?»[7].

Вызов современности, полагает, в свою очередь, историк А. Балод, это вызов практического использования истории. Существуют две противоположные точки зрения по этому поводу. Сторонники одной из них утверждают, что история не способна ничему научить. Английский историк Дж. П. Тэйлор пишет: «Единственный урок, который можно извлечь, исследуя прошлое, — это бессвязный и непредсказуемый характер человеческой деятельности: история представляет собой цепь случайностей и ошибок». Историки-традиционалисты уверены, что историческая наука должна дистанцироваться от злободневности. Одержимость современными проблемами — не для историка, потому что она снижает научную ценность его работ и, напротив, повышает вероятность того, что он из объективного наблюдателя превратится в рупор интересов одной из противоборствующих политических сил. Сторонники второй точки зрения убеждены в практической значимости науки. История — не отвлеченная дисциплина, ее выводы содержат прямые уроки для всех, кто может и желает учиться. Прошлое и настоящее — это не абстрактные понятия. Гораздо важнее решить конкретные проблемы, стоящие перед обществом[8].

В историческом прошлом каждый из нас ищет опору и оправдание для настоящего. Недаром психологи советуют: если не можете изменить ситуацию, измените свое отношение к ней.

Россия — это извечное противостояние Власти и Бунта, государственного порядка и перманентной революционности, государственности и свободы, Востока и Запада. Наверное, отсюда постоянное ощущение «ненормальности». Мы вышли из «ненормального» Советского Союза, прошли через «ненормальные» реформы «лихих 90-х» и продолжаем ныне существовать в «ненормальной» стране. У нас исторически сложилась культура, в основе которой сожаление об упущенных возможностях, а не удовлетворение уже достигнутым. Культурно-психологический шок, переживаемый при столкновении с изменившейся социальной реальностью, еще более остро манифестирует ощущение утраты привычного пространства ценностей. Сдвиг произойдет, когда в массовом сознании укоренится идея успешности.

Сегодня почти каждому из нас не нравится время, в котором мы живем. Кажется, что большего беспредела и бесправия, чем ныне, в российской истории не было. Но ведь и многие наши предшественники имели похожие суждения на этот счет о своем времени. У Некрасова можно вычитать такие слова: «бывали хуже времена, но не было подлей». Это сказано им о 60-х гг. XIX в., времени начала великих реформ после отмены крепостного права, которые ныне оцениваются как период преображения России, вступления на путь ускоренной модернизации. Наверное, таков характер нашей повседневной психологии. «Мы томимся в ожидании лучших времен, живем надеждами на грядущие свершения, полагаем, что нежданно сбудутся наши самые фантастические чаяния, а на деле оказывается, что мы в этих мечтаниях как-то проглядели свои лучшие дни, они нами уже прожиты и давно остались далеко позади, не внеся ничего существенного в наше бытие»[9].

Пожалуй, самая примечательная черта нашей общественной психологии сказывается в том, что в ней одновременно уживаются ностальгия по прошлому с верой, что в будущем все как-то образуется и все обратится к лучшему, стоит только подождать. А прошлое хорошо тем, что оно, кажется нам, бессильно причинить вред, оно не опасно, и мы можем распорядиться им, не боясь возмездия. И прошлое нам нужно лишь как оправдательный вердикт или как обвинительный приговор.

Поэт Новалис писал: «Прошлое — это тот период времени, о котором мы думаем, что знаем все, но ничего не можем в нем изменить. Будущее — это тот период времени, о котором мы ничего не знаем, но считаем, что сможем там что-то сделать. Настоящее — это прошлое, плавно перетекающее в будущее».

Историю всегда создают победители. Она пишется по заказу власти и потому в большей мере ориентируется на ее нужды. Дореволюционная версия истории создавалась в виде истории царей и их деяний. Так же конструировалась история Советского Союза — как история достижений коммунистической партии. При этом центральными фигурами на исторической арене были бунтовщики и революционеры. Сейчас происходит изменение настроений в обществе, когда «комплекс неполноценности», вызванный общей необустроенностью и нарастающим отставанием страны уже не только от Запада, но и от многих государств Востока, причудливо переплетается с имперскими амбициями.

История должна быть такая, какой можно гордиться! — говорит сегодня власть. При этом как-то забывается, что главный ресурс развития в современном мире — свобода и человеческое достоинство.

«История не меняется — меняется то, что мы хотим в ней увидеть», — говорил Вольтер. Каждый оценивает время, в котором он живет, по-своему. Недаром после смерти Максима Горького ироничный Карл Радек предложил переименовать тогдашнюю эпоху в «максимально горькую». Как известно, он плохо закончил.

И тем не менее — могло ли все быть иначе?

Варяг Рюрик: миф, ставший реальностью?

Мифы являются эффективным инструментом конструирования реальности

А. Цуладзе

Пожалуй, первая развилка, своеобразная «точка бифуркации» в отечественной истории — это призвание князя Рюрика. Что было бы, если бы славяне и угро-финны его не пригласили? Или пригласили кого-то другого? Насколько бы изменилась наша дальнейшая история? Однако эта историческая «развилка» вызывает больше всего вопросов, поскольку очень уж далеко отстоит ст нашего времени и мало обеспечена историческими источниками, многие из которых, к тому же, вызывают серьезные сомнения в их подлинности и объективности.

«Диспут» в Академии наук

Итак, все учебники начинают нашу родную историю с почти легендарного события. Под 6370 (862) годом в «Повести временных лет» (далее будем ее обозначать как ПВЛ) сообщается о том, как среди племен новгородских словен, чуди, мери, веси и кривичей, незадолго до того прекративших платить дань варягам «из заморья», началась усобица. В результате ее участники решили найти себе князя, который бы ими «володел и судил по праву». По их просьбе на Русь пришли три брата-варяга: Рюрик, Синеус и Трувор. Рюрик начал княжить в Новгороде, Синеус — на Белоозере, а Трувор — в Ладоге. Отсюда все и началось. «Было это в 862 году, — пишет современный историк С. Кравченко. — Тогда, ровно за тысячу лет до отмены крепостного права, славяне попали в первое свое, добровольное, рабство. Теперь за них думали на чужом языке. Теперь ими владели»[10].

«Норманнский вопрос», «варяжский вопрос», «норманнская проблема», «норманнская теория», «норманисты», «антинорманисты». Что скрывается за этими понятиями? О чем на протяжении уже двух с половиной столетий ожесточенно спорят историки?

Однозначного ответа на эти вопросы нет и быть не может, поскольку все указанные выше понятия относятся не только к области науки, но густо замешаны на политике, эмоциях, ложно понимаемом патриотизме. Возникший в XVIII в. в Петербургской Академии наук, куда были приглашены для работы немцы Готлиб Зигфрид Байер (1694–1738), Герард Фридрих Миллер (1705–1783) Август Людвиг Шлецер (1735–1809), варяжский вопрос (норманнская теория) на всех этапах своего существования оказался связан с острыми политическими и национальными проблемами.

Стоит напомнить читателю, что основателями и первыми членами Петербургской академии наук были иностранцы. В том числе и такие известные ученые, как Леонард Эйлер, братья Иоганн и Даниил Бернулли. Немецкий язык был рабочим языком Академии наук. Основали Академию в 1725 г., а первый русский академик — Михаил Ломоносов — появился только в 1745-м, через двадцать лет. Так выходцы из иных земель создавали российскую науку и российскую Академию. И надо воздать им за это должное. Другое дело, что были среди них и такие, что свысока или высокомерно-снисходительно относились к «русским аборигенам».

Основоположником норманнской теории считается Байер. За двенадцать лет своего пребывания в России (с 1726 г.) он написал шесть книг и более трех десятков статей на разнообразные темы, в том числе по истории России. Особая судьба выпала на долю его статьи «De Varagis» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях Академии наук». Именно на нее уже несколько столетий смотрят как на давшую жизнь норманнской концепции образования Древнерусского государства. Вместе с тем исследователи в массе своей также связывают с Байером «главные доказательства норманнского происхождения варягов», выведенные, как они уточняют, «преимущественно по византийским и скандинавским источникам».

Настоящие страсти в Академии разгорелись в 1749 г., когда другой историк-немец Миллер должен был выступить на торжественном заседании с речью «О происхождении народа и имени российского». Речь предварительно рассматривалась комиссией Академии наук. Ее председатель В.К. Тредиаковский, известный поэт и ученый, высказался «за», отметив, однако, что сама «материя спорна». М.В. Ломоносов резко выступил против главного содержания речи Миллера, сочтя ее «ночи подобной». Почти все члены комиссии согласились с этой оценкой. Речь не только запретили произносить, но даже решили отобрать у Миллера текст. Тот пожаловался на необъективность, и тогда президент Академии распорядился рассмотреть работу на Генеральном собрании. Рассмотрение длилось шесть месяцев и закончилось тем, что труд Миллера постановили уничтожить. Такие вот «диспуты» имели место в тогдашней Академии наук.

Ломоносов в число врагов Отечества записал и Байера, поскольку тот посчитал не достоверными свидетельства ПВЛ о пребывании апостола Андрея Первозванного у славян. Услышав такое, наш энциклопедист пришел в полное негодование: «Менее всего можно стерпеть то, что Байер в бредовом состоянии опрокинул основание, на котором Петр Великий установил орден святого Апостола Андрея: он открыто утверждает, что святой Андрей не проповедовал Евангелие в России. Жаль, что в то время не было никого, кто мог бы поднести к носу Байера химический порошок для приведения его в чувство».

Известный историк М. Тихомиров появление норманнской теории в России в 30-х гг. XVIII в. объяснял тем, что она «выполняла заказ правительства Бирона, поскольку… стремилась исторически объяснить и оправдать засилие иноземных фаворитов при дворе Анны Ивановны», «служила сугубо политическим целям».

А вот взгляд М. Алпатова на возникновение норманнской теории: «Тени двух соотечественников — Рюрика и Карла XII — витали над теми, на чьих глазах рождался этот вопрос. Полтавская виктория сокрушила амбиции завоевателей времен Карла XII, норманнская теория, возводившая русскую государственность к Рюрику, наносила удар по амбициям русских с исторического фланга. Это был идейный реванш за Полтаву. Покрытый пылью веков древний сказ о варягах обрел новую жизнь, стал острейшим современным сюжетом… Варяжский вопрос, следовательно, родился не в Киеве в летописные времена, а в Петербурге в XVIII веке. Он возник как антирусское явление и возник не в сфере науки, а в области политики. Человеком, который произвел первый «выстрел» в этой баталии, был Байер».

В науке стало аксиомой, что создатели норманизма — это высокомерные, самодовольные немцы, свысока смотревшие на все русское, «культуртрегеры», приехавшие «в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре». А норманнскую теорию исследователи характеризовали не иначе, как «лженаучная» и «реакционная», «антинаучная» и «клеветническая», «порочная» и «политически спекулятивная», как «враждебная русскому народу».

Вот таким бурным оказалось начало отечественной историографии.

Летописные данные

Обратимся к летописным данным. Официальное летописание на Руси началось в XV в. Этот всеми признанный факт означает лишь одно: мы не имеем надежных источников по истории России раннего периода. В летописях приказных дьяков никаких упоминаний о «древних рукописях» нет. Между тем считается, что первые летописи по образцу византийских хронографов были созданы в XI в., а к концу XVII на смену рукописным творениям пришли печатные книги. За эти шесть столетий были созданы тысячи и тысячи летописных списков, но подавляющее их большинство — это рукописное воспроизводство одних и тех же первоисточников. Самыми старыми из сохранившихся считаются следующие летописи: Синодальный список Новгородской первой летописи (XIII–XIV вв.), Лаврентьевская (1377 г.), Ипатьевская (XV в.), Радзивилловская (XV в.) летописи[11].

Оригинальные летописи названы по именам создателей, издателей или владельцев, а также по месту написания или первоначального хранения. К примеру, три самые известные летописи: Лаврентьевская, Ипатьевская и Радзивилловская — названы так: первая по имени переписчика, суздальского монаха Лаврентия; вторая по месту хранения, костромского Ипатьевского монастыря; третья — по имени первого известного владельца, литовского великокняжеского рода Радзивиллов.

Впрочем, с этим дело также обстоит не просто. Ряд историков подвергает серьезному сомнению подлинность всех этих трех летописей. К примеру, Радзивилловская летопись относится к XV в., однако стала известна лишь в 1713 г. Недаром Г. Носовский и А. Фоменко полагают, что все известные нам сегодня списки ПВЛ были написаны в одно и то же время (конец XVII–XVIII в.) и в одном и том же месте[12]. А вот мнение Б. Рыбакова: «Чья-то рука изъяла из ПВЛ самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов»[13].

Но вернемся к ПВЛ, в которой сообщается:

«Изгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в себе: «Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву». И идоша за море къ варягам, к руси. Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зъвутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си. Реша русь, чюдь, словени и кривичи и вси: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжит и володети нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь, и придоша; старший, Рюрик, седе Новегороде, а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля».

Итак, среди племен новгородских словен, чуди, мери, веси, незадолго до этого прекративших платить дань варягам «из заморья», началась усобица. Закончилась она тем, что ее участники решили найти себе князя, который бы ими «володел и судил по праву». По их просьбе на Русь пришли три брата-варяга: Рюрик, Трувор и Синеус. Рюрик начал княжить в Новгороде, Синеус — на Белоозере, а Трувор — в Ладоге. Так летописная традиция увязала начало Руси с призванием варягов. «Историю о призвании варягов проверить невозможно! — пишет С. Баймухаметов. — Ни в европейских, ни в арабских, ни в еврейских источниках нет упоминаний об этом событии. Варяжская страница в «Повести временных лет» подобна стене несокрушимой — ни обойти ее и не объехать. Нет больше исторических свидетельств!»[14].

Но откуда пришли и кем были по происхождению эти варяги, давшие якобы начало русской государственности? В историографии они успели побывать и шведами, и датчанами, и скандинавами в целом; одни авторы считали варягов норманнами, другие, наоборот, — славянами.

Для древнего летописца происхождение варягов, похоже, было очевидно. Он помещал их земли на южно-балтийском побережье вплоть «до земли аглянской», т. е. до области Ангельн в Гольштейне. Сегодня это северно-германская земля Мекленбург, население которой в древности вовсе не было германским. Каким оно было — об этом говорят сохранившиеся по сей день названия населенных пунктов — Варин, Руссов, Рерик и др.

По мере усовершенствования методов обработки источников удается выявлять новую содержащуюся в них информацию. Со времени А. Шахматова легенда о призвании варягов считается «книжной конструкцией», плодом тенденциозного сочинительства одного из составителей или редакторов ПВЛ. Это мнение в принципе верно: любая письменная фиксация текста есть книжная конструкция, результат осмысления автором исходного материала в соответствии с некоторыми принципами. Поэтому дошедший до нас текст легенды подлежит рассмотрению с учетом книжного, «ученого» характера ПВЛ как цельного произведения начала XII в.[15].

После работ Шахматова, настаивавшего на том, что легенда о призвании варягов — позднейшая вставка в летопись, полная домыслов, некоторые исследователи отказались видеть в тексте отражение каких бы то ни было реальных фактов. Другие историки с этим не согласны. М. Покровский полагал, например, что «всего безопаснее» придерживаться текста летописи. В результате легенда превратилась в исторически достоверное известие. Исследование процессов формирования в IX–X вв. так называемой северной конфедерации племен и русско-скандинавских отношений позволило ряду историков (В. Пашуто, В. Янин и др.) предположить существование исторического ядра легенды и признать достоверным приглашение князей и скандинавское происхождение династии Рюриковичей. На основе археологических материалов А. Кирпичников пришел к убеждению об истинности ладожского варианта легенды (Ипатьевская летопись).

Историки А. Кирпичников, И. Дубов, Г. Лебедев в призвании Рюрика видят продуманную акцию, позволявшую урегулировать отношения в масштабах всей Балтики, а самого Рюрика отождествляют с мелким датским конунгом Рериком Ютландским.

В свою очередь, А.Н. Сахаров говорит: «Текст предельно ясен: для прекращения раздоров, междоусобиц соперничавшие политические структуры приглашали нейтрального правителя, который бы установил «наряд», т. е. власть (а не порядок, как почему-то трактуют это понятие), и судил бы по справедливости. Летописец не только рассказал о факте «призвания варягов», которое сегодня историческая наука признает соответствующим политическим реалиям того времени, но и точно определил, кто такие были варяги Рюрика, откуда они явились, в каком отношении к восточным славянам они находились. Он отмечает, что варяги живут «за морем», что они зовутся «русь», причем летописец — осведомленный и внимательный автор — подчеркивает их этническое отличие от шведов, норманнов, англов, готландцев»[16].

В историографии существуют три подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи считают их в основе своей исторически достоверными. Другие — полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных фактов, полагая, что летописный рассказ есть легенда, сочиненная много позже описываемых в ней событий в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI — начала XII в. Третьи, наконец, улавливают в «предании о Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем. Кроме того, они говорят и об использовании этого предания в идейно-политической борьбе на грани XI и XII столетий.

Австриец Герберштейн, будучи советником посла в Московском государстве в 1-й половине XVI в., одним из первых европейцев ознакомился с русскими летописями и высказал свое мнение о происхождении варягов и Рюрика. Связывая название варягов со славянским прибалтийским народом вагров, Герберштейн приходит к выводу, что «русские вызвали своих князей скорее от вагров, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком». Скандинавы и немцы называли вагров и всех поморских славян вендами. В синхронных источниках отсутствуют сведения о связи поморских славян с варягами, хотя во 2-й половине X в. отмечены морские походы вендов на соседей.

Ломоносов выводил Рюрика с варягами из прусских земель, опираясь на топонимы и поздние летописи, которые заместили лексему «варяги» псевдоэтнонимом «немцы». Славянское происхождение Рюрика Ломоносов априори принимал как непреложный факт: «варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною… имени Русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано… И само название пруссы или поруссы показывает, что пруссы жили по руссах или подле руссов».

С. Парамонов (Лесной) в своей работе «Откуда ты, Русь?» подробно обосновывает, что варяги, явившиеся на Русь (которая еще так не называлась), были по национальности славянами и приглашены в Новгород потому, что мужская линия древней славянской династии угасла[17].

А вот точка зрения А.Н. Сахарова, который полагает, что норманизм яростно и агрессивно отстаивается в основном небольшой группой филологов, работавших долгие годы со шведскими, норвежскими, немецкими, исландскими, восточными источниками и сделавших эти источники по существу наиболее важными свидетельствами по истории древних славян. Слабо разбирающиеся в русских источниках, в первую очередь в летописных текстах, не знающие древнерусского языка, замалчивающие работы, в которых утверждается славянское происхождение Рюрика и его соратников, они требуют вывести антинорманизм вообще за рамки науки, приклеивают своим оппонентам, всем, кто покушается на эту монополию, ярлыки псевдопатриотов, шовинистов и даже сталинистов. Российские и зарубежные ученые многократно отмечали широкое доминирование славянского этнического элемента на обширных пространствах Восточной Европы от южного берега Балтики до Подунавья, Карпат и Балканского полуострова. На этих пространствах сравнительно рано, намного раньше, чем в Скандинавии, возникли первые государственные образования. Среди них важную цивилизационную роль играли государственные конгломераты, созданные южнобалтийскими поморскими славянами — лютичами, ободритами, руянами, ваграми, ранами, которые имели сложившуюся государственную, княжескую власть, дружинный строй, высокоразвитое для того времени хозяйство, стройные религиозные представления.

Повсюду в Восточной Европе на этих обширных пространствах существовали этнонимы «русь», «русины», «рутены», «русы», «руги» и другие близкие им, которыми характеризовались различные славянские племена, племенные конфедерации и славянские государственные образования, часть их была географически связана с южнобалтийским Поморьем. Но этих этнонимов, как и этнонима «русь», не знает Скандинавия. При определении этнической принадлежности Рюрика и варягов следует иметь в виду и постоянные миграционные процессы славянского элемента как из Южной Европы в Поднепровье, что также отмечено в наших летописях, так и из Южной Прибалтики на Восток, особенно под натиском немецкой агрессии. Варяги-русь — это славянский государственный анклав на южном берегу Балтики. В Скандинавии в то время не было таких государственных образований, тем более способных существовать более сотни лет[18].

Было ли призвание варягов?

Так было ли призвание варяга Рюрика, столь явно изменившее, по мнению некоторых историков, пути дальнейшего развития Руси?

Судя по всему, вставка о призвании появилась в ПВЛ позднее и служила определенным политическим и идеологическим целям. Древнерусская летописная традиция «норманизма» не знала. Кроме сомнительного единственного места в летописи о призвании Рюрика на княжение, ничего больше нет. К тому же аналогичные предания, связанные с зарождением государственных институтов, есть и у других народов.

Государственность у славян начала складываться задолго до IX в., к которому относятся походы норманнов в Восточную Европу. А.Н. Сахаров свидетельствует, что к IX в. относится несколько исторически четких упоминаний о наличии на Руси государственных образований. Это нападение русских войск на Византию в начале IX в., посольство Руси в Византию и Франкское государство в 838–839 гг. Однако наиболее впечатляющим фактом русской, восточнославянской государственности стало нападение войска русов-славян в 860 г. на столицу Византии, заключение договора «мира и любви» между Византией и Русью, официальное признание тем самым Руси Византийской империей. Это было за два года до «призвания варягов». Власть Рюрика, его братьев и их «родов» наложилась на уже существующие государственные тенденции и традиции восточнославянских земель[19].

Возникновение легенды о призвании князей Б. Рыбаков связывал с историей Великого Новгорода: «Стремление новгородцев в XI–XII вв. обособиться от власти киевских князей, широкие торговые связи Новгорода со Скандинавией, использование новгородскими князьями в борьбе с Киевом наемных варяжских отрядов (Владимир и Ярослав в начале их деятельности) — все это в сочетании с тенденцией избирать себе князя и породило в новгородском летописании XI–XII вв. вымыслы о призвании варяжских князей и затем отождествление варягов с русью». Впоследствии Сильвестр, оправдывая призвание Мономаха в Киев, воспользовался новгородской летописью и внес ее рассказ в отредактированную им Повесть временных лет. Рыбаков полагает, что к тому моменту, когда на Севере славянского мира появились варяги, в Среднем Поднепровье уже сложилась Киевская Русь. «Варяги-пришельцы не овладевали русскими городами, а ставили свои укрепленные лагеря рядом с ними»[20].

Стоит также отметить, что варяги, которых норманисты считают скандинавами и, тем самым, «иноплеменниками» по отношению к славянам, почему-то не оставили на Руси никаких следов в языке, обычаях, верованиях, архитектуре, судостроении, быте, ремеслах и т. п. Свейских (скандинавских) слов в русском языке не более десятка. Рюрик упоминается в нескольких славянских средневековых памятниках литературы и в одном скандинавско-немецком как вождь славян или как связанный узами с Восточными славянскими землями.

Что же в итоге?

Можно согласиться с нашим известным историком И. Фрояновым, что сказание о призвании варягов предстает перед нами и в идейном и в конкретно-историческом плане как сложное и многослойное произведение, создававшееся на протяжении довольно длительного времени, заключающее в себе отголоски различных эпох восточнославянской и древнерусской истории. В этом оно родственно памятникам устного народного творчества, например былинам. Вот почему полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо литературное его происхождение нет достаточных оснований. Но соотношение в нем фольклорного и литературного начал должно стать предметом специального исследования[21].

Недаром Д. Лихачев в свое время говорил о ПВЛ как о блестящем литературном произведении, в котором исторические сведения или преображены творческим воображением автора, как, например, легенда о призвании варягов, или подменены вставными фрагментами.

Е. Мельникова и В. Петрухин обращают внимание на следующее обстоятельство. Вопрос о происхождении государства (династии) стоит во главе угла любой раннесредневековой «истории народа», т. е. историографического сочинения, представляющего судьбу какого-либо народа от его «возникновения» до времени хрониста. Все они в той или иной форме содержат династическую легенду. Получив в наследство вместе с христианскими воззрениями всемирную (библейскую) историю, каждое приобщавшееся к европейской цивилизации общество стремилось определить свое и своего государства место в мировом пространстве и во всемирно-историческом ряду. Первое достигалось прежде всего путем переработки библейской легенды о заселении трех частей ойкумены потомками Сима (Азия), Хама (Африка) и Иафета (Европа), которая пополнялась наименованиями «новых» народов. ПВЛ, как и многие другие европейские историографические сочинения, открывается перечислением земель, заселенных потомками Ноя. Вторая, собственно историографическая, задача решалась несравненно сложнее. Закладывая основы национальной историографической традиции, составитель ПВЛ, подобно Григорию Турскому, Бэде Достопочтенному, Снорри Стурлусону, имел перед собой два принципиально различных типа источников: с одной стороны, Библию и всемирные истории, основанные на ней (Павла Орозия, например, для Запада, Григория Амартола — для Руси), с другой — местные исторические предания. Народная историческая память воплощалась в мифе и эпосе.

Объединяя оба источника, русский летописец, как и западноевропейский хронист, совершал переход от фольклора к истории, или, точнее, от эпической истории (квазиистории) к историографии. Этот переход — закономерный этап в развитии исторического сознания и самосознания народов, отразившийся в большом числе текстов, условно именуемых раннеисторическими описаниями, и составляющий суть начального русского летописания. Включение варяжской легенды в собственно историческое время подчеркивается и тем, что она помещена в датированной части летописи (под 862 г.), в отличие от легенды о Кие, не датированной и примыкающей к космографическому введению. Таким образом, порубежным событием, соединяющим миф и историю, в соответствии с задачами раннеисторического описания, становится происхождение действительно правившей во времена хрониста династии, а герой мифоэпической традиции предстает как ее основатель. Обстоятельства же основания династии оказываются звеном, связующим мифоэпическую и историческую традиции[22].

Однако даже наличие «исторического ядра» не означает, что легенда адекватно передает реальные события, является своего рода документальной записью происходившего.

Известно, что реальные исторические события и трактовка исторических событий государством несколько отличаются в силу идеологических задач, стоящих перед государством: укрепление государственной власти, обоснование существующей политической системы, воспитание подрастающего поколения и т. д. Советское государство создавало собственную официальную идеологию и официальную историю, которая вполне может трактоваться как миф, так как отвечает практическим целям и претендует на собственную интерпретацию окружающей действительности. «Революционный миф — плод воображения и воли, который имеет те же корни, что и любая религия, поддерживающая определенный моральный тонус и жизнестойкость масс».

Таким образом, в политическом мифе трансформировалась история в соответствии со значимыми социальными и политическими задачами. Затем происходит освоение политического мифа культурой определенной эпохи, что приводит к возникновению художественного воплощения мифа, как средства воздействия на общественное сознание. Появляются типические герои, образы реальных исторических лиц идеализируются, приближаются к некоторому «героическому» типу. В качестве мифологических героев в этом случае выступают знаковые фигуры в истории государства, важные для государственной истории и идеологии.

Вся наша славная и бурная, величественная и драматическая история свидетельствует, что миф о призвании варяга Рюрика превратился в реальность. В обыденном представлении миф — это сказка, предание, вымысел. Каждый из нас считает себя рациональным существом и вряд ли согласится с тем, что миф способен определять наши мысли и наше поведение[23]. И все же по большому счету миф многое определяет. Миф, как гармонизирующее начало, содержащее вечные и неизменные ценности, становится некой опорой в зыбком, изменчивом мире. Происходит ремифологизация «призвания Рюрика».

Миф о Рюрике выполнил предначертанную ему историческую миссию. Князь Рюрик превратился в символ. «Мы — Рюриковичи», — заносчиво говорили бояре, свысока поглядывая на «худородных» дворян. Миф о династии Рюриковичей определил нашу историю, менталитет, историческое самосознание, политико-правовую направленность на много столетий.

Как язычник князь Владимир стал святым: выбор веры

Вопрос о смысле бытия пронизывает собой всю историю человеческого сообщества. Люди всегда стремились найти смысл жизни, понять тайну своего существования, обрести собственное место во Вселенной. В гонке за смыслом жизни одни обращались к искусству, другие — к творчеству, третьи — к философии, почти все — к религии. История культуры свидетельствует, что глубинные стороны жизни человека и общества были исходным материалом для религиозной интерпретации жизни.

Принятие Русью православия — одно из важнейших исторических событий, определившее на многие века ее культурно-цивилизационную матрицу и духовную жизнь. Поэтому вопрос о том, могло ли быть иначе, могла ли Русь принять какую-либо иную религию, всегда вызывал самый живой интерес.

Принятие христианства в качестве официальной государственной религии Руси именно на рубеже 980–990-х гг. не являлось исторически предопределенным, неизбежным, полагает, к примеру, М. Васильев. Не вызывает сомнений и тот факт, что выбор конкретного момента для введения христианства и из Византии был продиктован исключительно благоприятной внешнеполитической конъюнктурой в отношениях Руси с «империей ромеев», которой максимально воспользовался князь Владимир Святославич. Поэтому, считает Васильев, постановка альтернатив вполне правомерна[24].

В исторической литературе принято рассматривать четыре возможные религиозные альтернативы (ислам, иудаизм, христианство западноримского и греко-православного обрядов), среди которых правящие верхи Древней Руси могли выбирать государственную монотеистическую религию, которая должна была прийти на смену язычеству.

Предание о выборе князя Владимира

Обращаемся к ПВЛ, где под 986 г. говорится о приходе к князю Владимиру представителей различных религий.

«Пришли болгары магометанской веры: уверуй в закон наш и поклонись Магомету. Спросил Владимир: какова же вера ваша? Они же ответили: веруем Богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти, говорит, можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по 70 красивых жен и изберет одну из них красивейшую и возложит на нее красоту всех. Здесь же можно невозбранно предаваться блуду. Здесь же кто беден был, тот будет беден и там. И много другой лжи говорили… Владимир же слушал их, так как и сам любил блуд и жен. Но вот что было ему не любо: обрезание, воздержание от свиного мяса и питья. И сказал: Руси есть веселие пить и не можем без того быть. Пришли иноземцы из Рима и обратились к Владимиру: земля твоя такая же, как и наша, а вера наша не похожа на твою. Вера наша — свет, кланяемся Богу, сотворившему все, а ваши боги — просто дерево. Заповедь наша: пост по силе, если кто пьет или ест, то все это во славу Божию. Сказал же Владимир немцам: идите, откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого. Услышав об этом, пришли хазарские евреи и сказали: слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого Бога Авраама, Исаака и Иакова. Наш закон: обрезываться, не есть свинины и заячины, соблюдать закон. Где же земля ваша? Ответили: в Иерусалиме… но разгневался Бог и отдал землю нашу христианам. Сказал Владимир: если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы рассеяны по чужим землям, или и нам того же хотите?

Затем прислали греки к Владимиру философа со следующими словами: слышали мы, что приходили болгары; прокляты они, уподобились жителям Содома и Гоморры, и этих ожидает день погибели, …ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета, так же и жены творят даже большее. Плюнул Владимир и сказал: нечистое это дело. Сказал философ о латинянах: вера их от нас отличается: служат на облатках, чего от Бога не было заповедано. Сказал же Владимир: пришли ко мне евреи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого они распяли. Философ сказал: да, как было проповедано пророками, что воплотится Он, будет распят и воскреснет. Они же не покаялись, и послал Бог на них римлян, которые их разбили. Владимир: зачем же сошел Бог на землю и принял такое страдание. Философ: скажу тебе по порядку с самого начала. Владимир: рад послушать. Философ: в первый день сотворил Бог небо и землю, во второй день твердь — видимое небо посреди воды…

Спросил же Владимир: сбылось ли все это или только теперь сбудется? Философ: все это сбылось, когда воплотился Бог… Владимир: зачем родился он от жены, крестился водой и был распят. Философ: вот зачем… рассказал о грехопадении, искуплении, затронул вопрос о вечных мучениях. И сказав это, философ показал Владимиру картину, на котором написано было судилище Господне: направо указал ему на праведных, идущих в рай, налево указал на грешников, идущих на мучение. Сказал: если хочешь справа с праведниками встать, то крестись. Владимир же желал разузнать о всех верах и сказал: подожду еще немного. И одарил философа и отпустил его»[25].

Итак, летописец повествует, что к Владимиру явились проповедники, каждый из которых рассказывал о своей религии. Вначале перед ним предстали приверженцы ислама. Они поведали об Аллахе как единственном боге и о Магомете (Мухаммеде) как «венце пророков», убеждали князя принять их веру и поклониться Магомету. Но из всего, что было сказано, Владимиру импонировало одно: узаконенное многоженство. С неодобрением князь отнесся к обрезанию, воздержанию от свинины и вина. «Руси есть веселие пить, не можем без того быть», — так сказал Владимир мусульманам.

Затем прибыли миссионеры из Рима, направленные папой. «Земля твоя, — говорил Владимиру через своих посланцев папа, — такая же, как и наша, а вера наша не похожа на твою, так как наша вера — свет; кланяемся мы богу, сотворившему небо и землю, звезды, месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Князь спросил: «В чем заповедь ваша?» Папские послы отвечали: «Пост по силе; если кто пьет или ест, то все это во славу божию, как сказал учитель наш Павел». Тогда Владимир молвил: «Идите, откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого».

Затем перед ним предстали хазарские иудеи: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова». Владимир спросил: «Что у вас за закон?» И те ответили: «Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу». Последовал новый вопрос: «А где земля ваша?» И когда иудеи сказали, что земля их в Иерусалиме, князь ехидно вставил: «Точно ли она там?» Ему отвечали: «Разгневался бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Владимир назидательно произнес: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты богом и рассеяны: если бы бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?»

Наконец, греки прислали к Владимиру «философа», который начал свою речь так: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру. Вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых напустил господь горящий камень и затопил их, и потонули. Так вот и этих ожидает день погибели их, когда придет бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверны. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну и еще даже большую». Тут Владимир не выдержал, плюнул на землю, сказав: «Нечисто это дело». «Философ» между тем продолжал: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима проповедывать у вас веру свою. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, т. е. на облатках, о которых бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Се есть тело мое, ломимое за вас». Так же и чашу взял и сказал: «Сия есть кровь моего нового завета». Те же, которые не творят этого, — неправильно веруют».

Владимир заметил: «Пришли ко мне иудеи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого они распяли». «Философ» возгласил: «Воистину веруем в того! Их же самих пророки предсказывали, что родится бог, а другие, что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних из тех пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, когда сошел он на землю, был он распят, воскрес и поднялся на небеса. Ожидал бог покаяния от них, но не покаялись, и тогда послал на них римлян, и римляне разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Князь Владимир поинтересовался: «Зачем же сошел бог на землю и принял такое страдание?» На что «философ» ответил: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем бог сошел на землю». — «Рад послушать», — сказал Владимир. «Философ» говорил долго, но живо, увлеченно, и речь его произвела на Владимира большое впечатление.

Так летописец повествует о встречах князя Владимира с представителями различных верований. Но насколько достоверным является это повествование?

Одни историки не находят ничего странного и невероятного в том, что к Владимиру могли приходить миссионеры и предлагать каждый свою веру. Другое дело, что, доверяя самому факту, считая его возможным и имевшим место, летописец мог придать этому повествованию форму диалога, которого не было на самом деле. Другие историки, напротив, считают невероятным, чтобы к Владимиру приходили представители различных вер. Некоторые историки полагают, что возможность прихода миссионеров была, но эта возможность не стала действительностью. Так, Голубинский сомневается в подлинности речей действующих лиц. Летописец не мог точно записать переговоры князя Владимира с представителями той или иной религии, он жил позднее, и подлинного рассказа до него не могло дойти. Некоторые миссионеры характеризуют свои религии с невыгодной, отрицательной стороны. Неужели магометане приходили за тем, чтобы подчеркнуть отрицательное в своих религиях. Неужели евреи могли сказать, что они наказаны собственным Богом? Отсюда Голубинский делает вывод: речи — позднейший вымысел летописца.

Скорее всего, легенда о «выборе веры» имеет под собой историческую основу — это описание поиска князем Владимиром религии, пригодной для укрепления его личной власти в формирующемся государстве.

Русь мусульманская

Согласно летописи, послы от мусульман говорили: «Ты, князь, мудр и разумен, а закона не ведаешь. Прими закон наш». Владимир отказался.

Между тем, как полагают некоторые историки, Владимир все же предпринял попытку ввести на Руси ислам. Сведения об этом содержатся у арабского писателя аль Марвази, который жил во второй половине XI — начале XII в. В книге аль Марвази мы читаем о русах: «И таким образом воспитывались они до тех пор, пока не стали христианами в месяцы трехсотого года. И когда они обратились в христианство, религия притупила их мечи и вера закрыла им двери занятия, и вернулись они к трудной жизни и бедности, и сократились у них средства существования. Тогда захотели они стать мусульманами, чтобы позволен был им набег и священная война и возвращение к тому, что было ранее. Тогда послали они послов к правителю Хорезма, четырех человек из приближенных их царя, потому что у них независимый царь и именуется их царь Владимир — подобно тому, как царь тюрков называется хакан, и царь булгар. И пришли послы их в Хорезм и сообщили послание их. И обрадовался Хорезмшах решению их обратиться в ислам, и послал к ним обучить их законам ислама. И обратились они в ислам»[26].

Ряд историков усматривают здесь отражение реальных исторических событий. Вот мнение С. Толстова: «В исламе Владимир мог искать идеологическое оружие для примирения фактически непримиримого, достигшего своей кульминации противоречия двух сфер интересов киевской аристократии: догмат борьбы за веру и перспективы союза со странами ислама сулили успешное развитие военной экспансии против старого врага — Византии; система ислама как церкви и религии могла, казалось, содействовать и решению внутренних задач, связанных с окончательной консолидацией феодально-крепостнического строя».

Зарубежный украинский историк О. Прицак, ссылаясь на аль Марвази, утверждает, что во время княжения в Новгороде (970–978) заинтересованный в улучшении отношений с Волжской Булгарией Владимир принял ислам в его тюркской версии. То есть, взойдя на Киевский престол, он уже был мусульманином, и только геополитика подвергла его на христианизацию.

Промусульманский план оказался утопическим и с самого начала обреченным на провал — так пишет Брайчевский. Ислам не имел корней на Руси; это была вера абсолютно чуждая восточному славянству — не только по своему духу, но и с точки зрения исторических традиций. Она не могла соперничать ни с христианством, которое в конце X в. занимало решающие позиции в общественной жизни страны, ни даже с язычеством, которое хоть и превратилось в архаический пережиток, но на стороне которого была по крайней мере глубокая традиция. Сторонников магометанства ни в Киеве, ни в других древнерусских городах не было, если не считать приезжих купцов и дипломатов, не имевших влияния на сознание местной общественности. Поэтому второй религиозный эксперимент Владимира оказался еще менее перспективным, нежели реформа язычества, и не имел серьезных последствий[27].

B.C. Поликарпов рассматривает возможный вариант исторического развития в том случае, если бы Владимир выбрал ислам, что было весьма вероятно, так как еще за сто лет до этого на восточной границе страны утвердился ислам и Киевская Русь уже испытывала влияние блестящей не столько арабской, сколько персидской культуры. Русь X столетия была уже подготовлена к восприятию ислама, который мог предопределить пути развития русской цивилизации.

Ислам имеет свои особенности, отличающие его от других мировых религий — христианства и буддизма: это не просто религия, но целостный образ жизни. Существенно то, что, согласно Корану, власть и законы происходят от Аллаха. Следовательно, нет основания для оппозиции между религиозным и светским содержанием власти. Ислам веротерпим к другим религиям и никого насильно не обращал в свою веру, что пригодилось русским при освоении обширных территорий Сибири, Дальнего Востока, Аляски, Кавказа и Средней Азии. По мнению Поликарпова, сложившийся в результате русский халифат сыграл немалую роль в мировой истории, особенно в истории Запада. Ведь католическому миру пришлось умерить свой воинственный пыл в борьбе с мусульманской цивилизацией. Прежде всего, испанские феодалы не смогли осуществить Реконкисту, ибо за их спиной чувствовалась мощь русского халифата, чьи границы простирались до Эльбы на западе (отважные русские мусульмане сразу же пресекли попытки экспансии германских князей и императоров на западнославянские земли) и доходили до берегов Балтики на северо-западе. Не удалось римским папам организовать серию крестовых походов против мусульманского Востока. К тому времени Византийская империя была поделена между арабским и русским халифатом, что усилило их экономический и военный потенциал. Благодаря русскому халифату, представлявшему собой мощное централизованное государство, войска Чингисхана не сумели прорваться за Волгу и были отброшены назад. В союзе с Оттоманской империей русский халифат разгромил империю Габсбургов, положил конец притязаниям Франции и Англии на господство в Европе. Русская культура впитала все достижения арабо-мусульманской цивилизации в области науки, медицины, архитектуры, поэзии и пр. Немаловажен культ знания, поддерживаемый авторитетом Мухаммеда, что сделало Россию лидером в мире науки и обеспечило ее экономический расцвет и неслыханный взлет культуры и авторитет в мире[28].

По-своему рисует виртуальную мусульманскую Русь A.M. Буровский.

Итак, Русь стала частью мусульманского мира. Что изменится? В нашей реальности лесостепь и степь невозможно было заселить из-за набегов степняков. Заселение юга началось только после русско-турецких войн XVIII в. В мусульманской виртуальности заселение юга могло начаться гораздо раньше. Тем более, что у мусульман население растет всегда быстрее, чем у христиан. Сказываются многоженство и ориентация на многодетную патриархальную семью.

Не будет казачества, а также европеизированного русского дворянства. И вообще в мусульманской Руси нет никаких сословий. Ведь мусульманский мир не знает жесткого сословного деления.

Стань Русь исламской, изменился бы и русский народ. Века воспитания людей в духе покорности судьбе, снятия личной ответственности за себя и за мир сформировали бы совершенно иной человеческий тип.

Стань Русь мусульманской — быть ей очень образованной страной, где несравненно выше ценятся знания. Так что, подводит итог Буровский, «мы жили бы в совершенно иной стране. Не лучше и не хуже — а просто в совершенно иной, и притом совершенно незнакомой. Да к тому же были бы другим народом. Более южным, и к тому же с заметно иной системой ценностей и приоритетов»[29].

А. Бушков также полагает, что вероятность принятия Русью ислама была весьма высокой. При этом он задается вопросом — какую ветвь ислама предпочла бы Русь: шиизм или суннизм? Русскому менталитету ближе суннизм. Поэтому Русь скорее всего стала бы суннитской. В подобной виртуальности христианская Европа вполне могла бы потерпеть поражение под совместным натиском испанских мавров, Турции и Московского халифата. В результате христианство превратилось бы в религию ничтожной части европейского населения. Самое главное, в этом варианте будущего мы жили бы, возможно, не в столь технизированном мире, но жизнь наша была бы гораздо спокойнее[30].

Русь католическая

Это еще один виртуальный сценарий принятия веры. В частности, по мнению С. Алексеева, крещение с Запада рассматривалось как реальная альтернатива[31]. Тем более, к этому времени уже были некоторые к тому предпосылки.

Согласно западноевропейским хроникам, в 959 г. послы Ольги отбыли к германскому императору Оттону, собираясь просить направить на Русь епископа и священников. Просьбу приняли, и в следующем, 960 г. некий монах Сент-Альбанского монастыря был рукоположен в епископы Руси, но в Киев не смог прибыть, поскольку заболел и умер.

В том же году в епископы Руси был рукоположен монах монастыря Св. Максимина в Трире Адальберт — и добрался до Киева. Правда, уже через год ему пришлось покинуть русские пределы. Но в храме святой Софии, построенном в Киеве в XII в., мозаичное изображение римского папы Климента преспокойно соседствовало с образами Григория Богослова и Иоанна Златоуста[32].

Буровский полагает, что в нашей реальности Русь не сумела до конца оборониться от монголов, поскольку была недостаточно европейской. Внутри самой Руси были силы, которым азиатский путь развития оказался ближе. В католической виртуальности Русь, принимавшая участие в Крестовых походах, к XIII в. состояла бы, скорее всего, из многих княжеств с различными традициями и политическим строем. Но у нее имелись бы три мощных орудия против монголов.

1. Ее жители были бы европейцами еще в большей степени. Более мощная армия, проникнутая рыцарским духом. Плотные каре горожан всех городов.

2. Механизм крестового похода

3. Помощь остальной Европы.

В католической виртуальности на Руси нет никаких религиозных раздоров и разделов. Нет разделения на Западную Русь и Московию. Нет противостояния между Русью и Польшей. В Речи Посполитой Польша играет не ведущую, а второстепенную роль. У католической Российской империи есть силы для южной политики, а вот Сибирь ей нужна гораздо меньше. Вполне возможно, что русская экспансия остановилась бы на Урале.

До XIX в. католическая Россия вполне могла бы прожить без конституции — как Польша, Австрия и Пруссия в реальности. Но с тем же уважением к личности человека, с той же уверенностью, что власть всегда имеет некий ограниченный диапазон. В таком государстве мы бы жили и сейчас.

Католическая Русь — это Русь, в которой протопопа Аввакума посадят в сумасшедший дом, где ему самое место. Это Русь, в которой в 1300 г. откроют университет в Новгороде, в 1350-м — в Пскове[33].

А. Бушков прямо противопоставляет Русь православную и Русь католическую, полагая, что «в византийском каноне таится некая полумистическая отрава, причинявшая массу бедствий и потрясений странам, имевшим несчастье с ним соприкоснуться». Рисуя перспективы развития Руси и России в составе католического мира, Бушков считает, что Русь очень рано оказалась бы активной участницей войн с мусульманским миром. Задолго до Ивана Грозного Русь стала бы развиваться как неотъемлемая часть Европы. В реальности омертвевший византийский канон загнал русское искусство в узкие, сугубо церковные рамки. В виртуальной католической Руси, вполне возможно, появились бы наши Микеланджело, Рембрандты, Боттичелли и Леонардо[34].

Русь иудейская

Летопись утверждает, что князь Владимир отверг иудаизм, так как иудеи были богом «расточены» по всему свету. Правда, еще при княгине Ольге Хазарский каганат был одним из самых могущественных государств в этих местах. Поэтому возможность выбора князем Владимиром иудаизма была вполне вероятной.

Иудаизм — религия избранных, религия одного народа — евреев.

Богатая событиями история и культура евреев всегда вызывала особый интерес. Как пишет английский историк Пол Джонсон, «взгляд евреев стал прообразом многих великих мечтаний человечества, преисполненных надежд и на Провидение, и на Человека».

Евреи были рассеяны по всему миру. Многие из них соблюдали еврейские обычаи лишь по привычке, а оперируя такими понятиями, как Бог, народ, Израиль, совсем не стремились осознать их историческую ценность и значимость. Иудаизм же был для них скорее индивидуальным мистицизмом, окруженным романтическим флером и ностальгической притягательностью, основанным лишь на соблюдении семейных традиций. В эпоху рассеяния идея «ахават моледет» (любовь к родине) всегда была туманной и неопределенной, хотя все евреи помнили о Священной земле.

Но культурная связь с прошлым, построенная на унаследованных ценностях и укладе жизни, была интуитивно-мистической. В течение многих столетий родина являлась для евреев культурно-историческим источником вне конкретных географических координат. Ее образ основывался на обещаниях искупления, данных еврейскими пророками, на еврейской философии и еврейском мистицизме, на литературе эпохи Гаскалы — еврейского Просвещения. Недаром писатель Элиас Канетти, еврейские предки которого были изгнаны из Испании в XIV в., определял евреев через их «массовый» символ — образ толпы, бредущей через пустыню после исхода из Египта; это — единственный из древних народов, который странствует так долго.

Маленький пастушеский народ, превратившись в вечного странника, навсегда вошел в мировую культуру через Библию. Евреи сумели первыми создать логически выстроенную историю. Именно образ Бога в еврейской культуре является ключом к пониманию иудаизма и еврейского мироощущения. 613 заповедей иудаизма, обеты, традиции, неукоснительно поддерживаемый образ жизни — все это предохраняло еврейство от распада, ибо оно существовало среди чуждых народов[35].

Именно в иудаизм стремились обратить Русь раввины, прибывшие из Хазарского каганата к Владимиру Святославичу.

С хазарами Русь соприкасалась довольно тесно. В VIII–IX вв. основная территория Хазарского каганата располагалась в низовьях Волги и Дона. Владения хазар охватывали также побережье Азовского моря, часть Крыма и Северный Кавказ. С хазарами старалось дружить даже самое сильное государство тогдашнего мира — Византия. Долгое время славянские племена (поляне, северяне, радимичи, вятичи) платили хазарам дань, как и камские болгары, буртасы, черемисы и мордва. В Хазарии были и мусульмане, и христиане, и язычники. Верхушка каганата исповедовала иудаизм.

К середине X в. могущество Хазарии ослабло. В 954 г. хазарский каган Иосиф, обеспокоенный ростом сил Киевской Руси, лично возглавил поход на Киев. Но взять столицу древнерусского государства ему не удалось. Пока хазары стояли под деревянными стенами Киева, стали поступать известия о тревожных передвижениях печенегов. Одновременно отряды Свенельда, воеводы княгини Ольги, предприняли несколько удачных вылазок, во время одной из которых был захвачен в плен придворный раввин кагана Йегуда. Он знал язык русов. От Йегуды Ольга узнала, как был создан мир, как Бог избрал народ для воплощения в жизнь своих планов, как разгневался он на иудеев за отступничество, как возвысил хазар. Но иудеи многое поняли за время гнева Божия. Они научили своему знанию и богатых греков, и суровых латинян, и неукротимых арабов. Вскоре Ольга прошла обряд посвящения в «веру отцов» и приняла имя Сара.

Затем наступила эпоха Владимира. К этому времени иудейская Русь уже существовала. Тысячи и тысячи иудеев проживали на территории Древнерусского государства. Довольно крупная колония существовала в Киеве, недаром позднее, в XII в., одни из городских ворот были известны как Еврейские ворота.

И вот Владимир вводит на Руси иудаизм. Виртуальная альтернатива восторжествовала. К чему бы это привело?

А. Буровский посвящает этому сценарию немало страниц своей книги. Он полагает, что наиболее вероятный и приемлемый вариант развития событий — это образование на Руси иудео-языческого государства. Без требования немедленно всех обрезать, без гражданской войны иудаизма с язычеством. Ведь иудаизм вовсе не обязательно должен быть ортодоксальным. Зато у Руси открывается перспектива, впрочем, довольно смутная, стать поголовно грамотным обществом[36].

Русь языческая

Эта «Перунова альтернатива» представляется наименее вероятной.

К примеру, историк М. Васильев пишет, что сугубо умозрительно возможно, конечно, предполагать, что на Руси религиозное развитие могло пойти по пути дальнейшей монотеизации общегосударственного культа Перуна и создания сравнительно развитой и общественно-политически действенной религии единобожия. Однако данная гипотеза находится вне «поля исторических возможностей», представляя собой лишь так называемую формальную альтернативу, формальную вероятность. Она неприемлема уже в силу того, что во многих соседних с Русью странах к тому времени в качестве государственных функционировали монотеистические религии (христианство, ислам) с многовековой историей, с развитыми догматикой и организационной структурой, с богатым опытом обслуживания высокоразвитых общественных институций и сложно стратифицированных социальных отношений, с накопленным разносторонним опытом взаимодействия со светскими властями. Это делало обращение к ним наиболее рациональным при выборе монотеистических религий, в максимальной степени отвечавших внутриполитическим и международным запросам правящих верхов молодого Древнерусского государства. Для развития же собственного «русского языческого монотеизма» не было ни условий, ни времени[37].

Наверное, Русь могла последовать примеру Великого княжества Литовского и Русского, где до XIV в. существовало язычество. Но, по определению А.Буровского, языческая Русь вряд ли могла бы сохранить себя как государственную и даже как национальную целостность. У языческой Руси нет никакой объединяющей идеи. Уже веку к XV Русь вполне могла бы прекратить свое существование, став дальней провинцией Польши.

У язычника нет идеи улучшения мира. Иудей пришел в мир, который Бог дал ему для прокормления. Христианин пришел в мир, который несовершенен по определению. Этот мир нельзя считать плохим, но он далеко не идеальный. Христианин видит немало вещей в нем, которые ему можно было устроить лучше. А язычник живет в мире, который создан вовсе не для него. Этот мир неизменен. Всякие усилия излишни, всякие сомнения в совершенстве мира и желание что-то переделать — блажь[38].

Воцарение Дмитрия Иоанновича

Творите о себе мифы. Боги начинали именно так!

Станислав Ежи Лец.

В начале XVII в. на Русь пришло «великое смущение». Смута вторглась во все области жизни. Политическая дестабилизация, хозяйственно-экономическая разруха, голод, смущение умов и повреждение нравов. По словам одного из книжников, в начале XVII столетия смутился весь народ: когда люди стали «главами своими глубитися», пролилась «великая кровь»[39]. Именно тогда объявился на Руси самозванец — Лжедмитрий I.

Кем же был этот загадочный «персонаж»?

Современники по-разному отвечали для себя на этот вопрос. После свержения Лжедмитрия из Москвы по городам рассылались грамоты, свидетельствующие о том, что прежний царь был беглым монахом, задумавшим погубить православие, однако, несмотря на отказ Марии Нагой подтвердить подлинность «воскресшего» и вновь погибшего сына, несмотря на перенесение мощей царевича Димитрия из Углича в Москву и его канонизацию, многие верили не только в спасение законного наследника в 1591 г., но и во вторичное спасение царя в 1606 г.

С именем Лжедмитрия I некоторые историки связывают альтернативу Смутного времени, считая, что эта личность была хорошим шансом для страны. Энергичный, решительный, самостоятельный, образованный в духе русской средневековой культуры и одновременно прикоснувшийся к западноевропейской, он вполне мог провести необходимые для общества реформы.

Чего опасался Борис Годунов?

В 1598 г. скончался Федор Иоаннович. Прервалась династия Ивана Калиты. Вскоре царем был избран сорокасемилетний боярин, шурин покойного Федора, Борис Годунов. 1 сентября 1598 г. он венчался на царство. В церкви громко прозвучали взволновавшие всех присутствовавших слова нового царя, обращенные к патриарху Иову: «Святой отче! Бог мне свидетель, что в царстве моем не будет ни сирого, ни бедного! Отдам и сию последнюю рубаху народу».

Царствование Годунова началось щедротами и милостями. Служивым людям он приказал выдать двойное жалованье, купцов одарил двумя годами беспошлинной торговли. Закрылись кабаки, где простой люд пропивал все до последнего. Первые два годы его правления принесли на Русь много нового. Царь стал приглашать иноземных лекарей, умелых ремесленников, ученых. Из числа детей бояр и дворян отобрали восемнадцать способных юношей и послали в европейские страны обучаться языкам и наукам. Правда, никто из них впоследствии так и не вернулся. Борис также собирался открыть в Московии университеты по образцу европейских.

Но в 1600 г. все неожиданно изменилось. С новой силой вспыхнула былая мнительность Годунова. Начались гонения и опалы. Подобно некогда Ивану Грозному, Борис повсюду стал видеть заговоры, покушения на его жизнь и царский венец. Доносы приобрели невиданный размах. По малейшему подозрению людей тащили в пыточную. Да и среди бояр все больше зрело недовольство.

Недоверие к легитимности власти Годунова, обусловленное отсутствием кровной связи с Рюриковичами или каким-либо княжеским родом, усиливалось новизной мер нового царя. Все это с течением времени стало восприниматься традиционным обществом как разрушение страны и привело к резкому падению авторитета человека, который мог стать родоначальником новой династии. Как считают некоторые историки, при более благоприятных условиях Годунов был способен обеспечить стране альтернативный путь развития, начать ее модернизацию на сто лет раньше и более мирно, чем это было при Петре I. Но слишком малым оказался срок его правления, отпущенный историей, чтобы можно было говорить о подобной альтернативе.

Почему рубежом здесь выделяется 1600 г.? Именно тогда многим стало ясно, что Борис кого-то ищет, кого-то смертельно боится. С боярской оппозицией он еще мог справиться. Но вот неведомый враг-призрак, как быть с этим?

Вскоре распространился слух, что в 1600 г. в Польшу (Речь Посполиту, именуемую на Руси и Польшей, и Литвой) ушел некий молодой человек, который на самом деле является чудом спасшимся царевичем Дмитрием. Французский наемник Жак Маржерет в дошедших до нас записках определенно утверждает, что доносы, гонения и пытки берут свое начало из-за распространившихся в народе слухов о живом Дмитрии.

В 1601–1602 гг. в стране был неурожай. Разразился голод, продолжавшийся три года. Начались волнения, авторитет Бориса Годунова неуклонно падал. Природные катаклизмы и социальные потрясения люди все чаще стали воспринимать как божье наказание стране, оказавшейся под скипетром «неистинного» царя.

А в 1603 г. в Польше объявляется царевич Дмитрий.

Кем же был Лжедмитрий I?

Самозванец или подлинный царевич Дмитрий вышел на арену истории и навечно остался в ней под именем Лжедмитрия I?

Еще в XVIII в. уже известный нам академик Миллер усомнился в самозванстве Дмитрия. В XIX в. издатель «Нового времени» А. Суворин свидетельствовал, что Н. Карамзин в 11-м томе «Истории Государства Российского» называл Дмитрия не самозваным, а истинным царевичем. Но затем историк отказался от этой позиции и переделал свою работу, сделав лжецаревича Гришкой Отрепьевым.

К. Бестужев-Рюмин писал С. Шереметеву: «Теперь я вижу и считаю вероятным спасение Дмитрия и надеюсь, что Вы это вполне докажете». Шереметев готов был опровергнуть официальную версию правительства и церкви о личности самозванца. Александр III не возражал против публикации такой работы, но при условии, что автор более убедительно подтвердит свою версию фактами. Но труд так и не вышел в свет[40].

Такие историки, как Н. Костомаров, Д. Иловайский, С. Платонов, в противовес официальной концепции, никогда не отождествляли Лжедмитрия I с Григорием Отрепьевым. Костомаров привел убедительные аргументы в пользу того, что Отрепьев и Лжедмитрий I — это два разных человека:

1) если бы названный Димитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из Москвы в 1602 г., то никак не мог бы в течение каких-нибудь двух лет усвоить приемы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший под именем Димитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко стрелял, ловко владел саблей и в совершенстве знал польский язык; даже в русской речи его слышен был не московский выговор. Наконец, в день своего прибытия в Москву, прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим неумением сделать это с такими приемами, какие были в обычае у природных москвичей;

2) названный царь Димитрий привез с собою Григория Отрепьева и показывал его народу;

3) в Загоровском монастыре (на Волыни) есть книга с собственноручною подписью Григория Отрепьева; подпись эта не имеет ни малейшего сходства с почерком названного царя Димитрия[41].

Итак, вырисовывается первая альтернатива как предтеча Смутного времени — спасение царевича Дмитрия и воцарение его в Москве.

Альтернатива 1: спасение Дмитрия

В спасение Дмитрия верили (или хотя бы допускали эту возможность) крупный специалист по генеалогии и истории письменности С. Шереметев, профессор Петербургского университета К. Бестужев-Рюмин, другие историки. Н. Костомаров заметил, что «легче было спасти, чем подделать Димитрия». Серию статей, посвященных обоснованию версии о спасении Дмитрия, опубликовал А. Суворин.

Авторы, считавшие, что в 1605–1606 гг. на русском престоле сидел подлинный Дмитрий, обращали внимание на то, что молодой царь вел себя очень уверенно для самозванца-авантюриста. Он искренне верил в свое царственное происхождение. Вот некоторые факты. Василий Шуйский был приговорен судом Боярской думы к смертной казни за заговор против Лжедмитрия. Казалось бы, легкий и желанный случай отделаться от одного из самых опасных свидетелей — того, кто своими глазами видел мертвое тело царевича в Угличе. Но Лжедмитрий дарует ему жизнь и даже прощает его. Он не боялся и разоблачений из Польши — иначе не пошел бы на риск обострения отношений с королем Сигизмундом III. А он отказывался принять из рук посла королевскую грамоту, адресованную великому князю, а не царю всея Руси. Это было не простым театральным жестом — в Польше эти действия были восприняты как недружественный акт и вызвали возмущение магнатов. И даже во время мятежа, лежа на земле со сломанной ногой после вынужденного прыжка из окна второго этажа, Лжедмитрий продолжал уверять собравшихся вокруг него стрельцов, что он — законный царь Дмитрий Иванович[42].

В. Кобрин отмечает, что современники единодушно обращали внимание на то, с какой поразительной, напоминающей петровскую, смелостью молодой царь нарушал сложившийся при московском дворе этикет. Он не вышагивал медленно по дворцу, поддерживаемый под руки приближенными, а стремительно переходил из одной комнаты в другую, так что даже его личные телохранители порой не знали, где его найти. Толпы он не боялся, не раз в сопровождении одного-двух человек он скакал по московским улицам. Он не спал после обеда, как это всегда делали цари. Царю прилично было быть спокойным и неторопливым, истовым и важным. Этот же действовал с темпераментом названого отца (без его жестокости). Все крайне непохоже на расчетливого самозванца. Считай Лжедмитрий себя самозванцем, он уж наверняка сумел бы заранее освоить этикет московского двора[43].

При идентификации личности человека, утвердившегося на московском престоле в 1605 г., все упирается в события 15 мая 1591 г., когда в Угличе при неясных обстоятельствах погиб «царственный ребенок». На сегодняшний день существует три версии этого происшествия: несчастный случай; попытка убийства царевича, который счастливо избежал смерти, а вместо него погиб другой мальчик; убийство. Каждая из них носила в то или иное время официальный характер: первая — при Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове, вторая — при Лжедмитрии I, третья — при Василии Шуйском и Романовых.

Еще К. Валишевским был сформулирован ряд вопросов, либо совсем не разъясненных историками, либо «разрешенных» с поправкой на официальную версию событий[44]. Впоследствии ряд историков дополнили их. Попробуем все это обобщить.

1. Почему в следственном деле по факту гибели царевича Дмитрия нет показаний Марии Нагой — бывшей царицы, матери погибшего? Почему нет свидетельства врачей? Почему тело не осматривали, а сразу отнесли в церковь и выставили охрану?

2. Был ли царевич действительно болен эпилепсией?

3. Почему так подозрительно схожи показания свидетелей, в том числе тех, кто лично не видел, как погиб царевич?

4. Почему так быстро расправились с предполагаемыми убийцами, даже не допросив их?

5. Чем объяснить поведение царского окольничего Андрея Клешнина, когда он увидел в церкви тело царевича?

6. С какими целями приплывала на стругах в Углич казацкая ватага донского атамана Корелы, покинувшая город в день убийства царевича?

7. При каких обстоятельствах Григорий Отрепьев получил (да и получал ли?) от инокини Марфы, в миру Марии Нагой, нательный крестик ее сына?

8. Чем объясняется несоответствие в возрасте между тем, кого принято именовать Лжедмитрием I, и настоящим Григорием Отрепьевым?

9. Почему царь Федор никогда не заказывал заупокойных служб по Дмитрию?

Итак, едва о случившемся узнали в Москве, как в Углич направили комиссию во главе с князем Василием Шуйским. Судя по протоколам допросов, следствие велось публично. В. Кобрин подчеркивает, что при таком публичном ведении следствия фальсификация показаний, давление на свидетелей были затруднены. Пытка ни разу не применялась в ходе расследования.

Итоги работы комиссии отражены в следственном деле, озаглавленном «Обыск». Однако в нем не хватает важных документов: показаний Марии Нагой, свидетельства о смерти царевича и данных осмотра его тела, хотя множество судебных дел, сохранившихся с той эпохи, доказывают: и акт об осмотре тела, и медицинское свидетельство были обязательны. В «Обыске» это правило нарушено.

О предвзятости следственного дела свидетельствует весь его ход. Все внимание комиссии направлено было не на выяснение обстоятельств смерти Дмитрия, а на доказательство того, что волнения в Угличе произошли в результате действий Нагих.

Важную группу источников составляют свидетельства иностранцев. Наиболее раннее из них — письмо Д. Горсея лорду Бэрли от 10 июня 1591 г. В нем сообщалось следующее: «19-го числа того же месяца случилось величайшее несчастье: юный князь 9-ти лет, сын прежнего императора и брат нынешнего, был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, императрицы; случились еще многие столь же необыкновенные дела, которые я не осмелюсь описать не столько потому, что это утомительно, сколько из-за того, что это неприятно и опасно. После этого произошли мятежи и бесчинства». В письме Горсея интересно упоминание о том, что царевич был убит в присутствии матери. В показаниях Волоховой говорилось, что Мария Нагая прибежала после того, как он поколол себя ножом. Свидетельство Горсея позволяет понять, почему Мария прямо называла тех, кто зарезал ее сына. Однако Р.Г. Скрынников решительно отводит сообщение Горсея, считая его основанным на тенденциозной информации Афанасия Нагого. Действительно, в более поздних мемуарах Горсей красочно описывает, как к нему в Ярославле прибежал Афанасий Федорович и сообщил: «Царевич Дмитрий мертв, дьяки зарезали его около шести часов; один из слуг признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти». Но после этого Горсей пишет: «Город был разбужен караульными, рассказывавшими, как был убит царевич Дмитрий».

Побывавший в России при Лжедмитрии I наемник Жак Маржерет сообщал, что Годунов отдал распоряжение убить царевича, но царица его подменила, и тот спасся.

Конрад Буссов писал, что у Дмитрия, как и у его отца, с детства был жестокий нрав. Так, он однажды приказал вылепить из снега фигурки нескольких вельмож и «стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь», приговаривая при этом: «С этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак». Первой в ряду стояла фигурка Бориса Годунова. По Буссову, Годунов нанял за деньги двух убийц, которые по его распоряжению сами были прикончены, как только убили царевича[45].

Таким образом, обстоятельства гибели царевича Дмитрия в Угличе в том виде, как они изложены в «Обыске», далеко не в полной мере отражают случившееся. Современники также отнюдь не единодушны в оценках случившегося. Не исключено, что царевича спасли и что именно он царствовал на Москве в 1605–1606 гг. Стоит только задать себе вопрос, а не спасся ли царевич, полагает, к примеру, В. Кобрин, как многие детали получают новое освещение, легко и удобно вписываются в общую картину.

Альтернатива 2: царь Дмитрий Иоаннович

Допустим, что заговор 1606 г. не удался и Лжедмитрий остался жив. Возможно ли это? Вполне. Другое дело, что вряд ли ему удалось бы долго находиться на престоле. Но в любом случае он бы продолжил свою политику реформ, столь напоминающих будущие преобразования Петра Великого.

Историк А. Максимов приводит любопытный исторический документ. «Страстный к обычаям иноземным, ветреный царь не думал следовать русским обычаям, желал во всем уподобляться Западу: в одежде и прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все россияне — от венценосца до мещанина), но любил в сие время гулять: украдкою выходить из дворца, один или сам-друг; бегал из места в место, к художникам, золотарям, аптекарям; а царедворцы, не зная, где царь, везде искали его с беспокойством и спрашивали о нем на улицах, чему дивились москвитяне, дотоле видав государей только в пышности, окруженных на каждом шагу толпою знатных сановников. Все забавы и склонности царя казались странными: он любил ездить верхом на диких, бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостью; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небрежно, сшибали с ног, давили — т. е. хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца, забывая достоинство монарха. Он не помнил сего достоинства и в действиях своего нрава вспыльчивого: за малейшую вину, ошибку, неловкость выходил из себя и бивал палкою знатнейших воинских чиновников»[46].

Как вы думаете, про кого это может быть написано? — вопрошает А. Максимов. Про Петра Первого? Нет, про Лжедмитрия. Но списано, безусловно, с истории времен Петра. Впрочем, таких вставок-близнецов гуляет в нашей древней истории довольно много. Приведенный отрывок показывает, что наша история правилась и писалась заново даже в XVIII в. Кстати, Петр Первый в нашей истории подается с большим знаком плюс, хотя вел себя похуже Лжедмитрия. Вот если бы в свое время случился дворцовый переворот и Петр был бы убит, тогда во всех источниках ему припомнили бы все, окрасив его правление исключительно в черные краски. Что и случилось со свергнутыми и убитыми императорами Петром Третьим, а также его сыном Павлом[47].

Планы и деятельность Лжедмитрия, его поведение, нарушавшее чопорные нравы московского двора, не могут не напомнить другого русского царя — Петра I, правившего столетие спустя. Петр I добился международного признания своего императорского титула и стал первым официальным русским императором, но Лжедмитрий за сто лет до него потребовал для русского царя это звание. Самозванец на троне и законный русский царь проявляли одинаковый интерес к Западу, побывали там, окружали себя чужеземцами, хотели просвещать народ, поощряли торговлю, заботились об армии, т. е. вели себя не так, как полагалось русским царям.

То, что у Лжедмитрия было лишь эскизом, неясным проявлением туманных идей и неосознанных чувств, было у Петра политикой. Но, принимая во внимание, что Лжедмитрий оставался на троне менее года, а Петр правил почти четыре десятилетия, можно сказать, что история провела в образе Лжедмитрия репетицию, прежде чем вывела на сцену Петра Великого[48].

Аналогий и предвосхищений тех или иных черт петровского правления в царствование Лжедмитрия более чем достаточно. Так же, как Петр женился на крещенной в католичестве Марте Скавронской (имевшей польские корни), Лжедмитий женился на Марине Мнишек, похоже, исключительно по любви. Во всяком случае, какого-либо иного смысла в этом поступке не было — данный мезальянс с дочерью захолустного польского воеводы не давал Польше никаких дополнительных рычагов влияния на Россию, равно как и наоборот, а вот проблем создавал множество: династических, церковных, церемониальных[49].

«Для нас важна не личность самозванца, а его личина, роль, им сыгранная, — пишет В.Ключевский. — На престоле московских государей он был небывалым явлением. Молодой человек, роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, неловкий, с грустно-задумчивым выражением лица, он в своей наружности вовсе не отражал своей духовной природы: богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом… Он совершенно изменил чопорный порядок жизни старых московских государей и их тяжелое, угнетательное отношение к людям, нарушал заветные обычаи священной московской старины, не спал после обеда, не ходил в баню, со всеми обращался просто, обходительно, не по-царски»[50].

В свою очередь, портрет, оставленный иезуитом Рангони, свидетельствует, что молодой претендент произвел большое впечатление на ватиканского дипломата: «Дмитрий имеет вид хорошо воспитанного молодого человека; он смугл лицом, и очень большое пятно заметно у него на носу, вровень с правым глазом; его тонкие и белые руки указывают на благородство происхождения; его разговор смел; в его походке и манерах есть, действительно, нечто величественное». После беседы с «царевичем» папский нунций добавил подробности: «Дмитрию на вид около 24 лет (по словам претендента, ему было 23 года, царевичу Дмитрию был бы 21 год). Он безбород, обладает чрезвычайно живым умом, очень красноречив; у него сдержанные манеры, он склонен к изучению литературы, необыкновенно скромен и скрытен»[51].

Одиннадцать месяцев царствования Дмитрия (или Лжедмитрия) состоят из двух частей, из планов и реальной деятельности. Своими планами и мечтами молодой царь делится в письмах к Рангони, в разговорах с духовником и секретарями-иезуитами, которые рассказывают о них в своих письмах и регистрируют в дневниках. А если бы ему удалось пробыть на троне лет шесть-семь?!

Реформаторские замыслы царя Дмитрия представляют немалый интерес. Сохранившиеся грамоты свидетельствуют о широких замыслах, о направлениях задуманных реформ, которые не были реализованы из-за незначительности времени, отведенного Дмитрию. По оценке А.Н. Сахарова, новый царь показал себя, в отличие от предшествовавших монументальных и державных порфироносцев, человеком совсем иного склада. Весьма образованный по русским понятиям, обладавший живым умом, впитавший в себя элементы польской культуры и быта, отличавшиеся большей свободой и непринужденностью человеческого поведения, новый царь запросто появлялся на улицах, брал у людей челобитья и быстро, без проволочек решал дела, обедал без старомосковских полуазиатских пышностей и условностей. Меры, которые он успел принять в качестве царя, поражают своей реформаторской сущностью, конечно, если оценивать их опять же с позиций того времени. Он разрешил свободный выезд за границу русским людям, объявил о свободе конфессий в стране, смягчил положение крепостных крестьян и холопов. Он был намерен собрать выборных представителей от уездного дворянства с изложением нужд. При новом царе практически прекратились тяжкие репрессии. Это было неслыханно и невиданно[52].

Многие современники передают его взгляды на власть: «У меня два способа удержать царство: один способ — быть тираном, а другой — всех жаловать; лучше жаловать, а не тиранить». А.Н. Островский в пьесе «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» представляет новизну политической концепции «Дмитрия» в диалоге царя и Басманова. Воевода излагает традиционную точку зрения: «Привыкли мы царевы грозны очи, Как божие всевидящее око, Над головой своей поклонной видеть И выполнять лишь грозные приказы, Грозящие неумолимой карой. Ты милостью себя навек прославишь, Но без грозы ты царством не управишь». Дмитрий отвечает: «Не диво мне такие речи править! Вы знаете одно лишь средство — страх! Везде, во всем вы властвуете страхом; Вы жен своих любить вас приучали Побоями и страхом; ваши дети От страха глаз поднять на вас не смеют; От страха пахарь пашет ваше поле; Идет от страха воин на войну; Ведет его под страхом воевода; Со страхом ваш посол посольство правит; От страха вы молчите в думе царской! Отцы мои и деды, государи, В орде татарской., за широкой Волгой, По ханским ставкам страха набирались, И страхом править у татар учились. Другое средство лучше и надежней — щедротами и милостью царить»[53].

Некоторые историки обвиняют царя в том, что он сделал слишком мало, признавая в то же время, что сопротивление реформам было огромное. Сопротивлялось боярство, недовольное тем, что Дмитрий приблизил к себе худородных «родственников» Нагих, тем, что «добрый царь» стремился облегчить положение холопов, запретил помещикам требовать возвращения крестьян, бежавших в голодные годы. Всем служилым людям было удвоено жалование и строго-настрого запрещено брать взятки. За этим должны были следить специально назначенные контролеры.

По приказу царя началась работа по созданию единого кодекса законов — дьяки составили Сводный судебник, в основу которого был положен Судебник Ивана IV, включивший закон о праве крестьян уходить от помещика в Юрьев день. Возможно, Дмитрий думал о его восстановлении. Государственный совет, Боярская дума, получает новое название: Сенат. Он состоит, как и Дума, из четырех разрядов: первый — духовенство — патриарх, четыре митрополита, шесть архиепископов и два епископа, второй разряд — 32 боярина, принадлежавших к знатнейшим фамилиям, третий разряд составили 17 окольничьих, а четвертый — 6 дворян. Реформа состояла, во-первых, во включении во второй разряд и опальных Годунова (княжат), и любимцев нового царя (в том числе Нагих); во-вторых, в изменении названия. Отброшенное после смерти Дмитрия, оно будет возвращено в государственную номенклатуру Петром I.

Вступление Дмитрия на престол вызвало заметное оживление торговой деятельности в России. Купцы приезжают из Польши, из Германии, появляется несколько итальянских купцов. Особый интерес проявляют англичане, хорошо знающие Московию со времен Ивана Грозного. Костомаров пишет: «Всем было предоставлено свободно заниматься промыслами и торговлей, всякие стеснения к выезду из государства, к въезду в государство, переездам внутри государства уничтожены. «Я не хочу никого стеснять, — говорил Дмитрий, — пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободной торговлей свое государство. Пусть везде разнесется добрая слава о моем царствовании и моем государстве». Англичане, посещавшие царство Дмитрия, отмечали, что он сделал свое государство свободным[54].

Как свидетельствуют даже противники Дмитрия, он планировал введение свободной торговли, свободного въезда в страну и выезда. Мечтал он также о поощрении образования. В письмах он составлял планы: «Как только с Божьей помощью стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать; заложу университет в Москве, стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и знающих иностранцев».

Дмитрий быстро завоевал себе славу хорошего и доброго царя: отменил казни, сделал суд бесплатным, начал борьбу с лихоимством, охотно раздавал дворянам земли и деньги, пытался даже ограничить холопство (Геллер). По определению современного отечественного историка А. Оболонского, это была попытка внедрить в общество ценности персоноцентризма в противовес ценностям системоцентризма, но она провалилась, поскольку оказалась совершенно чуждой уровню тогдашнего общественного сознания[55].

Дмитрий находился под сильным впечатлением европейской культуры и в беседах с европейцами подчеркивал, что намерен направлять русских студентов в европейские учебные заведения, а также говорил о необходимости завести в Москве учебные заведения европейского образца. Он укорял бояр и князей за их невежество, необразованность и нежелание учиться новому.

Иностранные очевидцы отмечали, что вскоре после своего восшествия на трон Дмитрий начал готовиться к большой войне с Крымом и Турцией, направив удар русской армии и ее союзников — донских казаков на Азов. Главной базой собиравшейся армии стал Елец, где создавались большие запасы провианта, фуража и военного снаряжения. И. Масса и К. Буссов отмечали, что Дмитрий приказал отлить большое количество новых артиллерийских орудий, а также регулярно проводил артиллерийские учения.

А.Н. Сахаров справедливо полагает, что наша историография, закодированная самим фактом связи Лжедмитрия и польской короны, кажется, вовсе не обращала внимание на ряд других впечатляющих фактов феномена Лжедмитрия, о которых, кстати, спокойно и обстоятельно повествовал еще С.М. Соловьев. И самым впечатляющим стала повсеместная поддержка «царевича Дмитрия» широкими массами народа. Его воцарение в Москве стало не столько победой польской интриги, сколько триумфом мощного народного движения, перед которым отступили даже искушенные в политике боярские и дьяческие группировки. И даже само убийство Лжедмитрия в ходе дворцового переворота, инициированного боярством, проходило на фоне движения в защиту «царевича»: масса простых людей, бросившаяся в Кремль по призыву набата для спасения «царя Дмитрия» от заговорщиков, была ошеломлена известием о расправе над любимым царем[56].

Так рухнула возможность уже на заре XVII в. пойти иным путем развития, декларированным сверху, — с большими свободами, терпимостью, даже с известным демократизмом власти. Российская действительность, которую определяли боярско-дворянско-дьяческие круги при поддержке закоснелого в своих предрассудках духовенства, не могла допустить развития этой альтернативы. Свержение Дмитрия, ликвидация всех прозападных тенденций, постепенное свертывание сословного представительства в лице земских соборов и начало тяжелой поступи государственной машины Романовых — все это постепенно вернуло Россию на круги своя. Сама русская жизнь опрокинула намечавшиеся политические изменения. Но след их остался в истории, подчеркнув еще раз, что как в самой русской жизни, так и в ее взаимосвязи с европейским миром наряду со складывающимся самодержавием появлялись и иные политические импульсы[57].

Стоит лишь сожалеть, что из планов Лжедмитрия ничего не вышло. Альтернатива не была реализована. Так же точно, как и из целого ряда иных интересных вариантов развития страны, длинным парадом возможностей продефилировавших перед русскими людьми в Смутное время. В конечном итоге был избран режим бесцветных Романовых.

Революция 1826 года: полковник Павел Пестель и старец Федор Кузьмич

В истории всякой страны есть несколько дат, известных, пожалуй, всем. В нашей отечественной истории в числе этих дат — 14 декабря 1825 г. В этот день заговорщики, члены Северного общества, вывели на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге несколько гвардейских частей, которые пошли за ними, убежденные, что идут защищать императора Константина, которому они уже успели присягнуть. Выступление это не было подготовлено и разворачивалось во многом стихийно, что было связано с известием о неожиданной смерти (или «лжесмерти») императора Александра I и сведениями о том, что заговор раскрыт, все имена известны правительству. Ну, а если бы не внезапная смерть Александра Павловича? Если бы заговорщикам удалось лучше подготовиться к выступлению?

Альтернатива

Историк и философ из Таганрога В. Поликарпов еще в начале 90-х г. XX в. рассмотрел сценарий «Восстание декабристов 14 декабря 1825 г. увенчалось успехом», попытавшись представить возможную последовательность и перспективы развития страны в том случае, если бы замысел декабристов увенчался успехом[58].

Когда собравшиеся на Сенатской площади войска были окружены частями, присягнувшими на верность новому императору Николаю I, то восставшие отбили несколько атак конницы. В это время на площадь явился «диктатор восстания» князь С. Трубецкой (в действительности так и не появившийся) и отдал приказ о наступлении. В результате конница была рассеяна и захвачены орудия, из которых Николай I отдал команду стрелять картечью по восставшим. В полном соответствии с планом были заняты Зимний дворец и Петропавловская крепость, арестован император Николай I и здесь же на месте расстрелян, во избежание различного рода последующих осложнений. Затем на площадь привели членов правительствующего Сената, председатель которого огласил манифест к русскому народу, подготовленный Северным обществом. Власть в Санкт-Петербурге оказалась в руках декабристов, которые создали свое правительство. Весть о победе восстания направляется членам Южного общества, которых поддержал черниговский полк во главе с П. Пестелем, С. Муравьевым-Апостолом и М. Бестужевым-Рюминым. Нашлись и сочувствующие армейские части, блокировавшие неблагонадежные полки царского правительства.

Чтобы воплотить в жизнь свои идеалы и цели, декабристы после прихода к власти проводят съезд для объединения Северного и Южного обществ и принятия решения конституции. На нем решили, что наиболее привлекательной в глазах стотысячного дворянства на нынешнем этапе преобразований российского общества будет конституция Н. Муравьева. По конституции во главе исполнительной власти стоит император. Он «соединяет в особе своей всю исполнительную власть», является верховным начальником «сухопутной и морской силы», назначает «посланников и министров, и консулов и представляет Россию во всех отношениях с иностранными державами», имеет право «останавливать действие законодательной власти и принуждает ее ко вторичному рассмотрению закона».

Конституция охраняла привилегии господствующего сословия, владеющего основными богатствами страны. Россия провозглашалась конституционной монархией, организованной на принципах федерализма. Всей полнотой законодательной власти обладало Народное вече, состоящее из двух палат: Верховной думы и Палаты представителей. Территория России разделялась на 13 держав и две области (Московскую и Донскую), причем каждая держава посылает в Верховную думу трех граждан. Московская область — двух, Донская — одного представителя.

Но, хотя восстание декабристов вспыхнуло под знаменем либерализма, оно способствовало укреплению в России революционной традиции в силу самого насильственного характера этой акции: таким образом, сама идеология и практика декабристов в зародыше содержала социалистический тоталитаризм. Логика развития установленной нами системы в итоге привела к тому, что на первый план выдвинулся Пестель, составивший программный документ «Русская правда». В силу ряда причин (рост числа люмпенов, недовольство крестьян тем, что им не отдали необходимое количество земли, и пр.) возросла социальная напряженность. Этим воспользовался Пестель, обладавший замашками диктатора, и при поддержке С. Муравьева, других радикально настроенных декабристов он устанавливает республиканский строй в стране. Теперь в качестве конституции принимается «Русская правда» Пестеля, согласно которой Россия становится строго централизованным государством. Земельный фонд делится на общественную и частную половины. Освобождаемые крестьяне получают земельные наделы, а в промышленности устанавливается свободная конкуренция.

По Поликарпову, Пестель сыграл роль Робеспьера, создав фактически прообраз тоталитарного государства. В результате Россия пережила эпоху террора, затем эволюционировала от диктатуры к демократическому режиму и стала высокоразвитой страной уже в конце XIX столетия[59].

И все же, прежде всего, возникает вопрос — могло ли победить восстание?

В последнее время историки почти уверенно отвечают на него положительно, во всяком случае, утверждают, что «фатальной неизбежности неудачи декабристов в день 14 декабря 1825 года не было». А затем следует длинный ряд «если бы»: если бы они захватили Петропавловскую крепость, если бы взяли Зимний дворец, заняли Сенат и другие правительственные учреждения, если бы арестовали царскую семью. Этот перечень можно легко увеличить: если бы был у восставших сколько-нибудь организованный штабной аппарат, если бы была отлаженная связь между полками, если бы руководители восстания твердо знали, какие части будут на их стороне, если бы такое же внимание уделили не только привлечению войск на свою сторону и сбору их на площади, но и дальнейшим действиям и т. д.

При постановке вопроса о возможности победы декабристов не учитывается то, что для выполнения всех этих «если бы» требовались решительность и смелость, высокий уровень организованности и ответственности за порученное дело, а главное — на всех этапах восстания нужна была наступательность действий, т. е. необходимо было овладеть искусством восстания. Даже такой сильный шанс, как владение инициативой на первых порах, когда правительственная сторона вынуждена была лишь отвечать на действия мятежников, не был использован[60].

Итак, восстание победило. К чему бы это привело?

Б. Башилов в своей работе «История русского масонства» исходит из следующих обстоятельств.

Декабристы — это фанатики. А каждый русский фанатик — это эмбрион невольного политического злодея. Во имя осуществления своей политической идеи русский политик готов сжечь и других, и себя. Политический фанатизм делает из русского революционера человека, очень часто готового отдать жизнь во имя всеобщего блага, но готового шагать по горло в горячей человеческой крови к светлому будущему фантастической России, построенной по рецепту его партии.

Если бы восстание декабристов не было подавлено, они, руководимые желанием как можно быстрее достичь осуществления своих политических фантазий, как и большевики, пролили бы реки русской крови. Для фанатика, как и для ребенка, труден только первый шаг. Все, кто становится поперек фанатизму (а фанатизму становится поперек всегда вся жизнь, все люди), безжалостно сметается со все возрастающей свирепостью. В результате разгрома декабристского восстания мы имели только пять трупов и несколько десятков сосланных. А если бы победили декабристы, а затем бар-декабристов смела бы разбушевавшаяся народная стихия, то мы в 1825 г. имели бы не пять трупов, а, может быть, и пять миллионов. Не подави Николай I восстания, мы, несомненно, имели бы такую репетицию русского кровавого и безжалостного бунта, во время которой, конечно, не уцелел бы и творец «Бориса Годунова», и «Мертвых душ», и «Войны и мира», все те, кто в эпоху, последовавшую за подавленным восстанием декабристов, создали неисчислимые духовные ценности. Если бы декабристы победили, Пестель так же неизбежно победил бы Муравьева-Апостола, как в октябре 1917 г. Ленин победил Керенского[61].

Но не будем ограничиваться Башиловым. Посмотрим, что же говорят другие историки?

А. Керсновский полагал, что Россия, в случае удачи этого восстания, погрузилась бы «в хаос, перед которым побледнели бы ужасы пугачевщины… Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся крепостных рабов и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все, и декабристов 1825 года постигла бы участь, уготованная «февралистам» 1917 года. Картечь на Сенатской площади отдалила… эти ужасы почти на столетие»[62].

В свою очередь, В. Суворов пишет: «Декабристы шли к власти, провозгласив цель: отрежем головы царю, царской семье, купечеству, духовенству. Если они еще до захвата власти объявляли о своем стремлении залить Россию кровью, то уж залили бы… Да и самим декабристам та же участь улыбалась. И не могло быть иначе… Дорвавшись до власти, они бы неизбежно начали резать друг друга. Как резали якобинцы. Как резали большевики. Но в 1825 году России повезло, нашлись добрые люди, проявили гуманизм — шарахнули по одуревшим декабристам картечью, и те разбежались. Жаль, что в 1917 году не нашлось добрых людей по Ленину и Троцкому шрапнелью врезать»[63].

Таким образом, в случае успеха декабристов Россию ожидали: 1) гражданская война; 2) физическое истребление императорской фамилии; 3) усиление полицейского режима настолько, что можно говорить о «гестапо Павла Пестеля». Некоторые авторы обвиняют Пестеля в склонности к личной диктатуре, радикализме, уповании исключительно на силовые методы руководства страной и т. д. Отсюда делается вывод, что он оказал резко негативное влияние на ход планировавшихся декабристами преобразований.

С этим не согласны А.А. и А.Н. Нехамкины, полагающие, что выступление декабристов способствовало бы продвижению реформ. Противостояние на Сенатской площади дало пищу для размышлений и Николаю I. Оно стимулировало подготовку одних и осуществление других реформ. По его приказу было составлено резюме допросов декабристов: «Свод показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства», который император просматривал и находил много полезного для себя. 6 декабря 1826 г., т. е. почти через год после восстания, создается специальный комитет, приступивший к разработке плана реформ, выяснению того, что в стране «нынче хорошо, чего оставить нельзя и чем заменить». Россия не была отброшена в преобразованиях ни на 25, ни на 50 лет назад. Наоборот, под влиянием восстания правительство и император убедились, что без перемен не обойтись[64].

Что же касается Пестеля, то, по мнению этих авторов, он был неоднозначной исторической фигурой со своеобразным характером. Из-за этого взаимоотношения Пестеля с лидерами и рядовыми участниками движения декабристов были достаточно сложными и далекими от безоблачности на протяжении всей истории тайных обществ. Особенно напряженными эти отношения складывались с руководителями Северного общества. Поэтому шансы Пестеля стать диктатором были малы. Рылеев и Трубецкой приложили бы все усилия, чтобы не допустить Пестеля к важным государственным постам. Однако нельзя полностью исключать и другой вариант: Пестель, несмотря на все препятствия, мог оказаться во главе «верховной власти». Обычно о его действиях судят прямолинейно. Некоторые считают: чтобы их распознать, «достаточно заглянуть в первоисточники — «Русскую Правду», сочиненную Павлом Пестелем в качестве руководства на ближайшее будущее». Но такой путь вряд ли уместен. Подобную поправку на реальные обстоятельства надо делать и при прогнозировании деятельности Пестеля. Если бы он стал в конце 1825 г. правителем России, то планы реформ, изложенные в «Русской Правде», обязательно должны были пройти проверку действительностью[65].

Правда ли, что расстрел нескольких сотен участников восстания на Сенатской площади предотвратил пролитие «моря крови» в будущем?

Могли ли в случае успеха декабристов в стране начаться массовые беспорядки, гражданская война?

Вряд ли — так считают некоторые историки. Во-первых, их предотвращению способствовало бы сохранение монархии как привычной большинству населения, устоявшейся формы правления. Этот шаг существенно снижал вероятность гражданской войны. Действительно, в случае немедленной ликвидации монархии революционными властями ее сторонники под лозунгом «восстановим монархию» могли создать массовую вооруженную армию и начать борьбу с захватившими власть «родовитыми изменниками», «цареубийцами», «выскочками», которые осмелились уничтожить императора и его семью. Однако предполагаемое сохранение монархии лишало противников нового режима внутри страны реальной основы для борьбы.

Во-вторых, для гражданской войны в первой половине XIX в. отсутствовали социальные причины. Для ее начала необходим ряд предпосылок — наличие: 1) «горючего материала», т. е. больших масс людей, для которых участие в боевых действиях длительное время является главным профессиональным занятием; 2) внешних факторов, способствующих распаду или ослаблению прежних государственных структур, проигранные войны, нахождение на территории страны иностранных войск, распад законного правительства и т. д.[66]. Так что миф о декабристах, желавших утопить страну в крови исключительно из-за своих низменных качеств, несостоятелен.

Весьма благоприятную картину последствий победы выступления декабристов рисует В. Лещенко. Принята Конституция, в основу которой положен проект Н. Муравьева-Апостола. Введены равенство всех подданных независимо от происхождения перед законом, выборность и несменяемость судей, гласность судопроизводства и священное и неприкосновенное право частной собственности. Во всех сферах жизни государства происходят глубокие реформы.

Группировка радикалов во главе с Пестелем отстранена от реальной власти и удалена от большой политики. В руководстве России выделяется группа прагматически настроенных деятелей-реформаторов.

На четыре десятилетия раньше, чем в реальной истории, начинается активное развитие капиталистических отношений. В результате освобождения крестьян возникает широкий рынок труда. Быстро развиваются машиностроение и текстильная промышленность.

Россия становится одним из ведущих игроков на европейской сцене. Ее могущество настолько велико, что Британии не удается создать антирусскую коалицию. В результате этого Крымская война просто не состоялась.

К 60-м гг. выросло целое поколение людей, не знавшее ни крепостного рабства, ни кнута. Остаются в живых и Пушкин, и Лермонтов. XIX в., когда в реальной истории так много было упущено и не реализовано, превращается в век возможностей реализованных[67].

Павел Пестель — диктатор

В случае реализованной альтернативы на первый план неизбежно выдвигается личность Павла Пестеля. Что это был за человек?

Любопытно, что Пестель не интересовал Н. Эйдельмана, автора известных книг о декабристах — Михаиле Лунине, Сергее Муравьеве-Апостоле, Иване Пущине. Историк Е. Рудницкая не без оснований объясняет это тем, что Эйдельмана интересовали, прежде всего, личности, в которых доминирует нравственное начало. А планы Пестеля были, по ее словам, «ориентированы на насаждение сверху, без учета воли народа и вопреки естественному ходу вещей, а потому осуществление этих умозрительных решений было возможно только силой тоталитарного государства», феномен Пестеля — «полный разрыв с либеральными ценностями, которые изначально питали декабризм»[68].

Интересны характеристики, данные Павлу Пестелю его сослуживцами и соучастниками: все как один отмечали его замечательный холодный логический ум, непреклонную волю и «смелую, надменную уверенность в своих суждениях». «В нем ощущалась уверенность в своем праве господствовать над другими людьми, право исключительного по своим дарованиям человека». В Пестеле жила наполеоновская уверенность в торжестве собственной идеи, осуществляемой при помощи революционных изменений, и многие сравнивали его именно с Бонапартом. Последователь французских философов-энциклопедистов, Пестель желал облагодетельствовать Россию, жаждал скорейшего исправления русского общества и был готов применить для того насилие над самим обществом, потому что он, как ему казалось, знал, какие требуются изменения и как их следует проводить. Самодержавие раздражало его тем, что он, знающий, как можно замечательно управлять делами, принужден был подчиняться неумелому правлению. Он все обдумал. Все логически просчитал. Плодом его усилий стал объемный труд, названный им «Русской правдой», и в этом труде, по мнению исследователей, содержатся явные признаки социалистических идей, но социализм Пестеля особенного свойства — он был необычайно похож на обыкновенный фашизм[69].

Что же предлагал Пестель?

Прежде всего, он предложил новый путь развития России. Два вопроса, которые занимали русское общество весь XVIII в., он решает ясно и четко: отвергая все формы ограничения монархии, он предлагает сделать Россию республикой; «рабство должно быть решительно уничтожено, и дворянство должно непременно навеки отречься от гнусного преимущества обладать другими людьми». Одновременно уничтожаются все сословия: «…само звание дворянства должно быть уничтожено; члены оного поступают в общий состав российского гражданства». Настаивая на освобождении крестьян, Пестель считал необходимым сохранить общинное землевладение, которое должно было существовать рядом с частной собственностью на землю. Нежелание отдать частным хозяевам всю землю связано у Пестеля с его резким осуждением «аристократии богатства», иначе говоря — капиталистических тенденций. «Аристократия богатства» кажется ему значительно вреднее для народа, чем феодальная аристократия.

Как и все другие утописты, автор «Русской правды» не верит в то, что народ, счастьем которого он так озабочен, сможет сам понять свою пользу. Поэтому Павел Пестель уделяет особое внимание созданию министерства полиции («приказ благочиния»), организации системы шпионажа («тайный розыск»), цензуре, предлагает учредить корпус жандармов («внутреннюю стражу») по тысяче человек на губернию, считая, что «пятидесяти тысяч жандармов будет для всего государства достаточно».

«Северяне» отказались принять пункты программы Пестеля. Предлогом было пугавшее многих декабристов честолюбие полковника. Для этого были основания. Властный характер Пестеля отмечают все, знавшие его. К тому же он предвидел длительную диктатуру, необходимую для строительства республики. В ответ на замечание одного из декабристов относительно диктатуры, которая продлится несколько месяцев, Пестель резко возразил: «Как, вы считаете возможным изменить всю эту государственную машину, дать ей другое основание, приучить людей к новым порядкам в течение нескольких месяцев? Для этого потребуется, по крайней мере, лет десять!»[70]. Вероятность иметь автора «Русской правды» в качестве диктатора не менее чем на десять лет пугала членов Северного общества. Но больше всего — и в этом главная причина отказа принять «Русскую правду» «северянами» — пугал экстремизм программы Пестеля. Крайний характер его взглядов проявился во время допросов вождя Южного общества.

Пестель видел в диктатуре Временного революционного правления и меч против царей, и узду для масс. Он расходился с Сергеем Муравьевым-Апостолом, а также с «северянами» даже насчет способов привлечения солдат. Оппоненты Пестеля считали необходимым готовить простых солдат, кое-что им открывать и объяснять, сближаться с ними. Пестель же полагал, что солдаты в нужный час просто исполнят любой приказ, и раз так — не стоит им «голову морочить»; все дело в решимости офицеров. Большинство декабристских лидеров сопротивлялись такому подходу[71].

Старец Федор Кузьмич

В альтернативной истории Пестель правил Россией до 1836 г. — десять лет, когда сорокатрехлетнего диктатора отстранили от власти (грызня в высшем руководстве России была неизбежна) и сослали в Сибирь. Сменивший его очередной «вождь» готовился, по примеру Наполеона Бонапарта, стать императором, растоптав Республику. Именно в Сибири в 1862 г. и произошла любопытная встреча двух «бывших». Но вначале о событиях, этому предшествовавших.

В январе 1864 г. в Сибири, в маленькой келье недалеко от Томска, умирал высокий седобородый старик. «Молва носится, что ты, дедушка, никто иной, как Александр Благословенный, правда ли это?» — спросил у умирающего купец Хромов. Уже много лет мучила купца эта тайна, которая сейчас, на его глазах, уходила в могилу вместе с загадочным старцем. «Чудны дела твои, Господи: нет тайны, которая бы не открылась, — вздохнул старик. — Хоть ты знаешь, кто я, но ты меня не величь, схорони просто».

История старца Федора Кузьмича началась осенью 1836 г., когда к кузнице на окраине города Красноуфимска Пермской губернии подъехал верхом на лошади рослый плечистый человек, уже пожилой, одетый в простую крестьянскую одежду, и попросил подковать лошадь. В разговоре с кузнецом человек рассказал, что он едет «мир, да добрых людей посмотреть». Местная полиция странника задержала, спросила паспорт. Ответы его полицию не удовлетворили: зовут Федор Кузьмич, паспорта нет, родства не помнит, а странствует потому, что решил мир посмотреть. За бродяжничество страннику дали двадцать ударов плетьми и по этапу отправили на поселение в Сибирь[72].

Весной 1837 г. с партией ссыльных Федор Кузьмич прибыл в Боготольскую волость Томской губернии и был помещен на жительство на Краснореченский винокуренный завод. Здесь он прожил около пяти лет, а в 1842 г. переехал в Белоярскую станицу, затем — в деревню Зерцалы. Он с помощью каторжанина Иванова построил себе небольшую избушку-келью за деревней и жил в ней, периодически отлучаясь в соседние деревни. Переходя из дома в дом, он учил крестьянских детей грамоте, знакомил их со Священным Писанием, историей, географией. Взрослых он удивлял религиозными беседами, рассказами из отечественной истории, о военных походах и сражениях, причем вдавался в такие подробности, что это вызывало у слушателей недоумение: откуда он мог это знать?

Федор Кузьмич обладал и государственно-правовыми познаниями: он знакомил крестьян с их правами и обязанностями, учил уважать власть. По рассказам современников, знавших Федора Кузьмича, он обнаруживал прекрасное знание петербургской придворной жизни и этикета, а также событий конца XVIII — начала XIX столетий, знал всех государственных деятелей и высказывал довольно верные характеристики их. Он говорил о митрополите Филарете, Аракчееве, Кутузове, Суворове. Но он никогда не упоминал имя убитого императора Павла I.

В 1857 г. старец познакомился с состоятельным купцом С.Ф. Хромовым, который предложил ему переехать в Томск, где специально для него выстроил в четырех верстах от города келью. Осенью 1858 г. старец распростился с Зерцалами и отправился в Томск. Ставший при жизни легендой, Федор Кузьмич умер 20 января 1864 г. И хотя многие были убеждены, что это был император Александр I, достоверно о нем можно утверждать следующее.

Во-первых, таинственный старец был, безусловно, человек очень образованный, воспитанный, прекрасно осведомленный в вопросах государственных, исторических, особенно, что касается эпохи Александра I, знал иностранные языки, прежде носил военный мундир, бывал при дворе, хорошо знал петербургскую жизнь, нравы, обычаи и привычки высшего общества. Во-вторых, он добровольно принял на себя обет молчания относительно собственной личности.

Он удалился от мира в целях искупления какого-то тяжкого греха, мучившего его всю жизнь. Не принадлежа к духовному званию, он был очень религиозен. Наружность, рост, возраст, глухота на одно ухо, манера держать руки на бедрах или одну за поясом, привычка принимать посторонних стоя и спиной к свету — все указывает на несомненное сходство Федора Кузьмича с Александром I.

На протяжении многих лет историки, подтверждая официальную дату смерти Александра I, решительно отвергали «досужие домыслы» о тождестве императора и сибирского старца. Другие исследователи допускали реальность легенды. Впрочем, гораздо важнее не фактическое содержание легенды, а то непреходящее моральное значение, которое имеет этот апокриф о царе, оставившем престол во имя покаяния и искупления греха[73].

Известно, что Л.H. Толстой под влиянием легенды о старце начал писать «Посмертные записки старца Федора Кузьмича, умершего 20 января 1864 года в Сибири, близ Томска, на заимке купца Хромова»[74].

В. Барятинский, исследователь этой загадки, считает, что император Александр I воспользовался своим пребыванием в Таганроге и легким недомоганием, чтобы привести свой план в исполнение. Он скрылся, предоставив хоронить чье-то «чужое тело». В пользу этого Барятинский приводит следующие доводы:

1. Во всех документах, относящихся к таганрогской драме, встречаются многочисленные противоречия. Ни один из документов не содержит таких важнейших сведений о кончине императора, как обстоятельства, при которых наступила смерть, число лиц, присутствовавших при кончине, поведение императрицы и т. д.

2. Исчезновение многих документов, связанных с этими событиями, в частности, части записок императрицы Елизаветы Алексеевны, освещающих события после 11 ноября.

3. Заведомо подложная подпись доктора Тарасова под протоколом вскрытия тела.

4. Ряд странных поступков ближайших родственников царя, явно посвященных в тайну.

5. Распространившиеся сразу после смерти Александра массовые слухи о том, что «везут чужое тело».

6. Анализ протокола вскрытия тела, сделанный по просьбе В. Барятинского крупнейшими медиками России. Они единодушно отрицают возможность смерти царя от малярии или брюшного тифа.

7. Поведение самого императора, начиная от его твердого намерения оставить престол до того факта, что он, чья религиозность не вызывает сомнений, даже не призывал духовника в последние дни болезни, не исповедовался перед смертью. Священник даже не присутствовал при его кончине! Это совершенно невозможно для Александра, который, если бы он действительно умирал, конечно, потребовал бы к себе духовное лицо. Даже окружавшие его близкие люди — и те, несомненно, послали бы за священником! А в семье фельдъегеря Маскова, умершего 3 ноября 1825 г. в Таганроге, долго сохранялось предание о том, что их дед похоронен в соборе Петропавловской крепости вместо императора Александра I[75].

И еще один аргумент. Племянник лейб-хирурга Д. Тарасова, подписавшего свидетельство о смерти царя Александра, профессор И. Тарасов утверждал, что его дядя называл государя человеком святой жизни, но избегал разговоров о дне кончины любимого царя и почему-то не заказывал о нем панихид вплоть до 1864 г., после чего стал служить их ежегодно. Что же произошло в 1864 г.? 20 января 1864 г. в Томске скончался загадочный старец Федор Кузьмич.

В любом случае, кем бы ни был старец Федор Кузьмич, он нес крест императора Александра I, искупал его грех. Наверное, это сумел бы понять Павел Пестель, встретившись со старцем и опознав его.

Могла ли Россия избежать модернизации?

Россия увлекаема роком — да свершатся судьбы ее.

Наполеон Бонапарт (из приказа по армии, июнь 1812 года)

Согласно известному высказыванию Джорджа Сантаяны «те, кто не помнит прошлого, обречены на его повторение». Эти слова кажутся особенно верными применительно к России, вновь находящейся на историческом перепутье. Осмысление российского опыта реформ по-прежнему исключительно актуально.

Исторический путь России — это, прежде всего, модернизация традиционного общества, периодически возобновляемые реформы и преобразования. В то же время именно история показывает нам, особенно на примере стран «запоздалого» развития, что модернизация — это продвижение вперед, которое может стимулировать острые общественные противоречия, напряжения и конфликты. На пути модернизации встают различные опасности и ловушки. Они, как правило, выражаются в расколе общества между модернизаторски настроенными и традиционалистски ориентированными слоями населения. Все эти диспропорции и противоречия, порожденные частичной, ограниченной модернизацией, способны затормозить и даже повернуть вспять весь процесс. Поэтому история модернизации знает периодические срывы, застойные периоды и попятные тенденции — в России в конце XIX и в начале XX в., в Японии в 30–40-е гг. XX в., в Иране в конце 70-х — начале 80-х гг. XX в., в других странах.

Что же представляла собой модернизация в России, были ли у нее иные варианты и сценарии?

Реформы и реформаторы в истории России

При рассмотрении исторических альтернатив модернизации первостепенное значение приобретает соотношение исторического контекста и субъектов исторической деятельности. А в качестве исторических альтернатив модернизации следует рассматривать не наши модели «переделанного» прошлого, а варианты действия, которые выстраивали в своих намерениях и желаниях исторические деятели.

Современный историк А. Каменский обращает внимание на то, что когда в конце 80-х — начале 90-х гг. XX в. на фоне общего резкого всплеска в нашем обществе интереса к истории появились публикации, в которых так или иначе затрагивалась история российских реформ, отчетливо выявился целый ряд стереотипов. Например, некоторые авторы с горечью писали о том, что беда всех российских реформ состоит в том, что они осуществлялись властью, «сверху». Но тогда возникает вопрос, могут ли реформы задумываться, разрабатываться и осуществляться народными массами? Власть при этом, в свою очередь, постоянно упрекали в том, что она на протяжении всей своей истории посредством реформ саму себя укрепляла. Иначе говоря, вместо того чтобы саму себя разрушать, она саму себя укрепляла. Видимо, предполагалось, что Петр I или Александр И, проводя реформы, должны были разрушить самодержавие и отречься от престола. Далее, широко распространенным было представление о том, что все реформы в русской истории не были доведены до конца, то ли потому, что они просто не были доведены до конца, то ли потому, что за ними следовали контрреформы.

Именно на этом основывались реформаторы первой волны, когда в начале 1990-х гг. говорили о том, что, дескать, у России впервые появился исторический шанс довести модернизацию до конца. Говорили и об особых свойствах русского народа, его консервативности, привычке к рабству, отсутствии демократических традиций — в одном варианте. В другом варианте — о его соборности, об особом понимании социальной справедливости, особых взаимоотношениях с государством и т. д. Но, приняв любую из этих точек зрения, мы опять же должны будем признать, что такова природа русского человека, русского народа, и возвращение либо в советское, либо в постсоветское прошлое для нас, вообще-то, неизбежно[76].

Реформы в России проводились начиная с Ивана Грозного. А если копнуть глубже, можно вспомнить и княгиню Ольгу с ее «уроками и погостами». Но реформа — это, по удачному определению O.Л. Лейбовича, «клеточка модернизации», всего лишь один из способов (технологий) модернизации, наряду с другими[77].

Первая модернизация в России началась только при Петре I. К моменту его прихода к власти в стране произошли значительные сдвиги. Возникли первые промышленные предприятия мануфактурного типа, росли кустарные промыслы, ремесла, развивалась торговля сельхозпродуктами. Возрастало общественное и географическое разделение труда — основа развивающегося всероссийского рынка. Город отделялся от деревни. Выделялись промысловые и земледельческие районы. Развивалась внутренняя и внешняя торговля. Получили дальнейшее развитие русская культура и науки. Во второй половине XVII в. начинает меняться характер государственного строя на Руси, появляется все больше элементов абсолютизма.

Однако Россия отставала от передовых стран Европы, что представляло опасность для суверенитета страны. Войско в основном состояло из отсталого дворянского поместного ополчения и стрельцов, плохо вооруженных и обученных. Неповоротливый государственный аппарат, во главе которого стояла боярская аристократия, не отвечал потребностям страны. Сохранялся патриархальный образ жизни. Южные границы России оставались не защищенными. Почти каждый год с наступлением весны крымские татары проникали в пределы русских земель, убивали, грабили, угоняли население и скот.

Позднее, с XVIII в., государство, осознав военно-техническое и экономическое превосходство более развитых к тому времени стран Европы, поворачивает огромную страну в русло «догоняющей модернизации»: внедряет мануфактурную промышленность, новую систему вооруженных сил и управления, светскую науку и образование, другие элементы новоевропейской культуры. Однако новые идеи, институты и процессы попали на социокультурную «почву», не подготовленную для их восприятия. В результате императорский период истории России характеризует культурный и психологический «разрыв» между быстро меняющейся городской культурой и более консервативной культурой деревни. Россия одновременно жила как бы в разных эпохах. Оборотной стороной «догоняющей модернизации» стал рост социальной напряженности между верхами (дворянством и интеллигенцией) и традиционными низами (главным образом, крестьянством).

Известный советский историк А. Зимин полагал, что расхождение между цивилизациями в XVIII и XIX вв. было настолько разительным, что «могло создаться впечатление о двух мирах, живущих каждый своею жизнью». Отличия между этими цивилизациями были порождены разными историческими условиями жизни. Дворянская цивилизация основывалась на подневольном труде крестьян. Недаром с падением крепостного права начался ее закат. Она могла создавать свои шедевры в усадьбах и парках так же, как греческие философы творили за счет рабов, а американские писатели в плантациях, обслуживавшихся неграми. Крестьянская же цивилизация порождена потом и кровью, повседневными заботами о хлебе насущном, о босоногих несчастных ребятишках. Дворянская цивилизация была вскормлена европейскими учениями. Она не имела реальных корней в российской действительности, была вненациональной. Крестьянская цивилизация — плоть от плоти порождение «матери-сырой земли».

Другой наш историк и культуролог, А. Ахиезер, также пишет о разрыве, «социокультурном расколе» между верхом и низом, охватившем всю страну. Отсюда — высокий уровень дезорганизации общества, неэффективность решений, поскольку решения в дезорганизованной среде не могут быть эффективными. А дезорганизация порождает опасность постоянного сползания к катастрофе[78].

Основным методом осуществления реформ при Петре являлось насилие, а инструментами модернизации оказались самодержавие и крепостное право. Цель, которую достиг царь-реформатор, — создание жестко централизованного, милитаризованного государства с унифицированной системой управления, осуществляющего постоянный контроль за каждым подданным, не имеющим личных свобод, а лишь право и обязанность трудиться на общее благо.

При Петре I прекратилась культурная изоляция России. Но поскольку благотворные последствия деятельности монарха в этом направлении почувствовала только привилегированная часть общества, в последующие два столетия социокультурный процесс в России имел двойственный характер. Европеизированная элита перенимала западные ценности и идеалы, а основная часть населения продолжала жить в традиционной патриархальной среде, по-прежнему отгороженная от внешнего мира глухой стеной. Поэтому, хотя в научно-техническом и социально-экономическом отношении Россия не приблизилась к Западу, но через образованный слой она оказалась европейской в духовном плане. Наконец, со времен Петра Россия стала влиятельным участником европейской политики. Эти обстоятельства обусловили специфику последующего политического развития России. Тем не менее величие империи при Петре I было главной целью, а общество — лишь средством для ее осуществления.

Последствия последствий петровских реформ

Последствия петровских реформ в разных сферах были далеко не одинаковы, причем некоторые изъяны этого варианта ранней модернизации воспроизводились и на более поздних этапах истории. Петр пытался заимствовать технику и технологию в отрыве от тех социальных и экономических институтов, в рамках которых они действовали в Западной Европе. Неудивительно, что использование зарубежных технологических образцов приводило к результатам, прямо противоположным тем, которые достигались в других странах. Например, если в Западной Европе развитие мануфактурного производства сопровождалось распадом феодальных структур, то в России насаждение мануфактур «сверху» лишь придало дополнительный импульс такому институту феодализма, как крепостное право. Некоторые нововведения были совершенно не подготовлены предшествующим развитием страны и имели искусственный характер. Так, например, когда Петр I учреждал в Санкт-Петербурге первый университет, из-за границы пришлось «выписывать» не только преподавателей, но и студентов.

Уже в петровскую эпоху проявились те негативные аспекты европеизации нашей культуры, которые впоследствии стали ее неизбежным спутником. В рамках одной страны возникло два сосуществующих общества, два народа, обладавшие разными ценностями и идеалами, тяготевшие к разным путям развития и плохо понимающие друг друга. При этом многие отмечают также внешний, искусственный характер европейских заимствований, их развращающее действие на души приобщающихся к западной культуре дворян. В. Ключевский так пишет о русских, направленных Петром на обучение за границу: «Неподготовленные и равнодушные, с широко раскрытыми глазами и ртами, смотрели они на нравы, порядки и обстановку европейского общежития, не различая див культуры от фокусов и пустяков, не отлагая в своем уме от непривычных впечатлений никаких помыслов». А по возвращении домой «с этих проводников культуры легко свеивались иноземные обычаи и научные впечатления, как налет дорожной пыли, и домой привозилась удивлявшая иностранцев смесь заграничных пороков с дурными родными привычками»[79].

«Созданный в первой четверти XVIII века, — пишут современные историки, — мощный механизм власти помог мобилизовать силы страны, в кратчайший срок создать современную промышленность, выиграть тяжелейшую войну, заложить основы светского образования, внедрить ряд культурных инноваций и европеизированный образ жизни»[80]. Но при всем блеске военных успехов и технических усовершенствований петровские реформы ярко обнажают «самоедский» характер государственного ответа на европейский вызов: мощное государство, высокие налоги, круговая порука; в результате — медленное экономическое развитие. Естественным следствием оплаченного огромной ценой рывка стало вновь нарастающее отставание от уходящей вперед Европы.

Но другая, до сих пор привлекательная сторона петровской реформы — подчеркивание культурной общности с Европой, резкое усиление влияния европейских социальных стандартов и традиций. Все это делалось также методами грубого государственного насилия. Но результаты оказались парадоксальными: государство насильственно сформировало независимые от государства социальные группы. Это произошло не сразу, но все-таки довольно быстро, в течение одного-двух поколений. Под европейским влиянием дворянство начинает стремиться к независимости, выбивает у государства все новые права и свободы. Постепенно формируются хотя бы минимально независимые от чиновника ячейки гражданского общества. Русский аристократ середины XVIII в. чувствует себя куда естественнее при французском дворе, чем при османском. Европейское влияние видно и в распространяющемся представлении о гражданских правах (естественно, в форме прав дворянства), и в крепнущем убеждении в незыблемости частной собственности (также, естественно, в первую очередь дворянской)[81].

«Осовременивание» России осуществлялось путем административного вмешательства. Сущность петровских преобразований в том, что они представляли собой классический пример радикальных реформ, проведенных государством «сверху», без участия и, скорее, при сопротивлении широких слоев общества. Основным инструментом их проведения явилось законодательное регулирование всех сторон жизни, направленное на реализацию идеи государственного блага. Но могло ли быть иначе?

Однако, несмотря на высокую цену и жертвенность петровских преобразований, Россия так и не стала европейской страной. Европеизация затронула лишь внешнюю оболочку российской жизни, но не ее ядро, внутренняя суть российского общества осталась прежней — азиатской, феодальной. Достаточно обратиться к тому же В. Ключевскому, чтобы увидеть картину коррупции, воровства в верхах, неприглядных разборок в Сенате. «В последние годы жизни Петр издал ряд указов, проникнутых необычным ему настроением. Это… многословные, расплывчатые поучения, в которых автор и жалуется на общую служебную распущенность, и скорбит о пренебрежении указов, грозящем государству конечным падением, подобно греческой монархии, и сетует, что ему не дают покоя частными просьбами, что он не может среди жестокой войны за всем усмотреть сам». К тому же низ отвечал разбоями на произвол верхов. «Это была молчаливая круговая порука беззакония и неспособности здесь и безрасчетного отчаяния там»[82].

На протяжении последующих полутора столетий Россия не переживала серьезных периодов реформаторства, хотя преобразования проводились, и среди них было немало достаточно важных. Однако они принципиально не изменили российского общества и государства. В силу особенностей российской действительности — недостаточности развития классовых отношений — движение вперед было возможно лишь при импульсах со стороны самодержавия. Согласно оценке Е. Гайдара, в основе развития послепетровской России лежало глобальное противоречие, которое прошло сквозь всю русскую историю XVIII–XX вв. и с балластом которого мы входим и в XXI век. Выдавая нужду за добродетель, это противоречие назвали «особым», «мессианским» путем, в то время как в действительности здесь была то явная, то скрытая борьба между двумя путями при невозможности выбрать один из них. В трещину этого противоречия свалилась царская, затем коммунистическая империя. Над этой трещиной мы и сегодня строим здание новой России. Копируя во многих, особенно внешних, культурных формах европейский путь, мы не имели главного — развитого рынка, свободного от государственно-бюрократического диктата, свободных отношений частной собственности. Это был какой-то перманентный кризис «западно-восточной структуры» общества[83].

По существу, Петр и Екатерина представляют собой две модели российских реформ, полагает историк А. Каменский. Оба, в конечном счете, пытались добиться эффективности управления. Оба добивались преодоления того, что они считали социально-экономической, социально-политической отсталостью страны, осуществляли модернизацию. И Петр, и Екатерина стремились к реализации определенных идеальных целей, которые восходили к неким теоретическим западноевропейским положениям того времени. Но условия, в которых они действовали, были различны[84]. Именно это обстоятельство — различный культурно-исторический контекст — играет важную роль в процессах обновления и модернизации.

XIX век

Несмотря на все модернизационные усилия, к XIX в. Россия представляла собой «огромное, необъятное мужицкое царство, закрепощенное, безграмотное, но обладающее своей народной культурой, основанной на вере, с господствующим дворянским классом, ленивым и малокультурным, нередко утерявшим религиозную веру и национальный образ, с царем наверху, в отношении к которому сохранилась религиозная вера, с сильной бюрократией и очень тонким и хрупким культурным слоем»[85].

В начале XIX в. образованные круги России понимали необходимость проведения реформ, затрагивающих социально-экономические преобразования в духе экономического либерализма, и политических новаций, включая конституционное оформление народного представительства. Но эти планы не были реализованы. Их осуществлению помешали как внешние, так и внутренние факторы. Россия оказалась вовлеченной в качестве влиятельного актора в европейскую политику, что не позволило ей сосредоточиться на внутригосударственных проблемах. Внутри страны сопротивление оказывали консервативно настроенная аристократия и правительственная бюрократия, к которым добавлялась деятельность радикалов. Идеи революционного радикализма, активно проникавшие в то время на российскую почву, привели совсем не к тем результатам, на которые рассчитывали их сторонники.

При Александре II власть стремилась, сохраняя политическую стабильность, осуществлять программу социально-экономических реформ, но не под давлением «снизу», а путем целенаправленных и обдуманных действий «сверху». Народу было предоставлено столько гражданских прав и свобод, сколько он мог, в меру своей тогдашней политической зрелости, реализовать и усвоить. Впервые в истории России начался процесс освобождения общества от всепроникающего бюрократического контроля. Экономическая и социально-культурная сферы получали определенную автономию, что на практике означало реальное движение к гражданскому обществу. Этому же способствовали судебная реформа и учреждение системы местного самоуправления. Реформы эпохи Александра II представляли собой наиболее значимую в нашей истории попытку модернизации по либеральной модели, когда реформировались не только технологии, но и социальные институты.

Во второй половине XIX в. характерной чертой российского исторического процесса было чередование реформ и контрреформ. Властная элита под влиянием поражения в Крымской войне начала проведение реформ, но они не были завершены. Опыт российской истории свидетельствует, что власть хронически опаздывала с проведением необходимых преобразований и не желала идти на сколько-нибудь значительные уступки. Российские самодержцы шли на серьезные реформы только под давлением чрезвычайных обстоятельств — крупных военных поражений или мощных народных восстаний. Такой важный фактор модернизации существующего строя, как либерально-оппозиционное движение, в России действовал очень слабо.

В целом либеральные реформы 1860–1870-х гг. стали одним из переломных событий в отечественной истории, положив начало модернизации всех сфер общественной жизни и со временем существенно изменив социальный, экономический и культурный облик России. Был сделан важный шаг на пути превращения страны в индустриально-аграрную. «Только после Великой реформы эрозия стала постепенно распространяться на деревню — сердцевину традиционного общества»[86]. Либеральные новации в области судоустройства, в образовании и культуре, в развитии органов местного самоуправления способствовали созданию условий для формирования элементов гражданского общества и развития общественной самодеятельности. Реформы способствовали активизации хозяйственной жизни и успехам экономики, повлияли на развитие гражданского самосознания, распространение просвещения и, в целом, улучшили качество жизни, приблизив ее к европейским стандартам.

Александр II сыграл огромную роль в стране, которой он правил в 1855–1881 гг. Он освободил крепостных в 1861 г., за два года до Декларации об освобождении, подписанной в США Авраамом Линкольном, и провел «Великие реформы», в результате которых появились суды присяжных и увеличилась свобода слова. Однако реформы ускользали от Царя-Освободителя, а его попытки бороться с ретроградами лишь усиливали недовольство людей, желавших более осмысленных перемен. Его правление завершилось трагедией.

В Западной Европе цикл буржуазных революций XVII–XIX вв. обеспечил полную смену феодальных структур и отношений. В России же в ходе реформирования удержались многочисленные пережитки традиционного общества и элементы феодальных отношений — самодержавная власть, крупное помещичье землевладение, средневековая крестьянская община, сословное и национальное неравенство, ведущая роль дворянства в политической жизни. Но не потому, что преобразования в «обществе социальной молодости» осуществлялись «сверху», самодержавной властью. Иного субъекта творчества не было. А потому, что слишком своеобычны были общество, власть, народ. Большинству крестьян свобода принесла невыносимое бремя ответственности. Раньше барин — справедливо, нет ли, решал судьбу крепостного, а теперь — изволь сам. Только ответственный, крепкий хозяин мог выдержать этот удар. Но в России слишком велика народная масса, жаждущая только покоя. Или, если доведут, наоборот, бунта, после которого сама же просит верхи успокоить себя. И подставляет спины для кнута.

Вот почему сорок лет спустя после реформы ее не может простить бывший крепостной раб? Вспомните чеховский «Вишневый сад».

Фирс. Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.

Гаев. Перед каким несчастьем?

Фирс. Перед волей.

В результате действия левых радикалов перечеркнули всяческую возможность довести до логического завершения модернизацию. Закрепления итогов реформаторства не произошло.

Историк А. Левандовский одним из первых еще на исходе советской эпохи заговорил об «отщепенцах», этих «возмутителях спокойствия» второй половины XIX в., кредо которых — «не идти на компромиссы, не сотрудничать с властью, не входить в систему обыденных служебных и бытовых отношений, не преобразовывать существующее путем повседневной «рутинной» деятельности, а бить его насмерть, разрушать беспощадно во имя светлого будущего». Эти идеи десятилетиями внушали обществу «властители дум» — Чернышевский, Писарев, затем — Бакунин, Лавров, Ткачев. Не дай бог «отщепенцам» из исключения превратиться в правило, стать определяющей силой. «Нечто подобное и произошло в пореформенной России, придав ее истории неизъяснимо трагический характер», — пишет Левандовский[87].

Убедившись в бесперспективности революции «снизу», часть радикалов обратилась к политическому террору. Однако убийство Александра II обусловило не только откат реформ, но и усиление позиций консервативных элементов в эпоху Александра III. С его воцарением в социально-политической сфере возобладал контрреформаторский курс, но начатые ранее преобразования инерционно способствовали бурному экономическому росту в стране.

Вхождение в XX век

В последние десятилетия XIX в. в России развернулась первая фаза индустриальной революции. В этот период значительно увеличилась численность городского населения, шел процесс формирования массового среднего класса, других социальных групп, вызванных к жизни модернизацией.

Между тем в обществе нарастал разрушительный потенциал, прежде всего, как следствие радикальной ломки устоявшихся социальных отношений и связей, традиционного образа жизни в ходе болезненной и противоречивой модернизации. Медленно, но неуклонно общество продвигалось от патриархальной структуры с ее родовыми пережитками, сословиями и традиционной крестьянской культурой к более современной модели. Избыточное сельское население выталкивалось в город, пополняя ряды маргиналов, плохо приспособленных к жизни в новых условиях, лишенных своих культурных корней и видящих лишь две формы борьбы за социальные блага — нарушение закона (преступность) и бунт (революция). Так формировалось социальное пространство деятельности «бесов» и «отщепенцев» с их патриархально-патерналистским сознанием и утопическими воззрениями.

Причины, по которым в России в начале XX в. доминировал подобный тип сознания, заключались в том, что Россия не знала национальных аналогов тех важнейших социокультурных феноменов, которые сформировали западноевропейскую цивилизацию: Возрождение, Реформация, Просвещение. В итоге, колоссальная — на столетия — отсталость в развитии массового образования, в интеллектуализации России. Достаточно сопоставить даты учреждения европейских и российских университетов. Университет Болоньи основан в XII в.; Оксфорд — в XII в.; Сорбонна в XIII в. Магистры Парижского университета уже в 1255 г. были обязаны в своих лекциях комментировать «Метафизику» Аристотеля. Первый университет в России, как известно, был учрежден в 1755 г. — это XVIII в. Опоздание в пять веков в осознании потребности для целей развития страны массового образования — это целая историческая эпоха.

В книге В. Ключевского «Сказания иностранцев о Московском государстве» среди двенадцати разделов, описывающих различные стороны жизни и быта Московии XV–XVII в., образование не упоминается — нет свидетельств. Зато есть свидетельства противоположного свойства. Посол Англии в Москве Дж. Флетчер (XVI в.) в одном из своих писем отмечает: «Цари не дозволяют подданным выезжать из отечества, боясь просвещения, к коему россияне весьма способны, имея много ума природного». В Московском государстве XVI в. на 1000 москвитян едва один умел читать. Образовательная школа появляется в России лишь при Екатерине II. К концу ее царствования по всей стране было около 316 народных училищ, где получали общее образование более 17 тысяч детей. На принципиальную важность просвещения, творческой мысли для исторического процесса указывал русский историк XIX в. А. Щапов. По его мнению, «вся история России есть, по сути, процесс искусственного торможения «умственного развития» общества на «научно-рациональной основе».

Массовое невежество и традиционалистские ценности накладывались на издавна существующий социокультурный раскол, превратившийся к началу XX в. в системную характеристику общества. В свою очередь, недальновидная политика правящих кругов мало способствовала общественному успокоению. В обществе все более широко распространялись оппозиционные идеи, установки бунтарства, подогреваемые «революционной пропагандой», нарастала социальная напряженность. Главной движущей силой социальных революций эпохи Нового времени были не буржуазия или пролетариат, а именно социальные маргиналы.

Основа всякого гражданского правового государства — не рыночная экономика, не демократия, а склонность к честной конкуренции свободных людей. То есть когда более энергичный, более трудолюбивый, более способный, более образованный и профессионально подготовленный человек имеет больше шансов опередить конкурентов и заработать больше социальных благ. Ведь социальная конкуренция была и будет всегда, поскольку все люди разные. Одни рождаются от природы более способными, с повышенной энергетикой и интеллектуальными способностями, другие — чего-то из этого лишены, третьи — вообще обделены природой. Затем — сказывается воспитание в семье, потом — в обществе, в школе, окружающей среде, иначе говоря, в ходе процессов социализации. Наконец, люди по-разному усваивают знания, по-разному воспринимают один и тот же социальный и культурный опыт и, соответственно, по-разному применяют его в своей жизненно значимой практике. Поэтому для одних смысл жизни в самоутверждении и самореализации, а другие над этим лишь посмеиваются.

Если общество неблагополучно, как это было в России рубежа XIX–XX вв. в ходе болезненной и противоречивой модернизации, то в социальные маргиналы превращается значительная часть людей, в основном из тех, что плохо приспособлены к жизни в новых, изменившихся социальных условиях. Человек лишь склонен к Добру, но не принадлежит ему. В обществе должны сложиться условия, когда Добро будет одолевать Зло.

В начале XX в. в России социальные и культурные перемены стали отражаться и в социально-политической сфере. Выросла общественная активность различных групп городского населения. Общими для них были стремление к непосредственному участию в политической жизни, выдвижение требований, направленных на институционализацию такого участия. Сначала эти требования находили место в программах первых партий социалистической ориентации (социал-демократы, эсеры), а затем и в деятельности более умеренных либеральных оппозиционных групп.

Однако надеждам на мирное, эволюционное продвижение по пути политической модернизации не суждено было сбыться. Николай II и его ближайшее окружение отвергали возможность ограничения самодержавной власти. События 1905–1907 гг. были типичным проявлением революционного кризиса, обусловленного резким отставанием процесса политической модернизации от сдвигов в экономике и социальной структуре.

Таким образом, модернизация развивалась в основном в русле имперской модели, сформировавшейся со времен Петра I. Ее отличали: а) выборочное заимствование технологических, главным образом военно-промышленных, достижений более развитых стран в обмен на вывоз сырья; б) одновременно с этим ужесточение эксплуатации собственного народа добуржуазными, архаическими методами; в) растущая централизация и бюрократизация управления. Модернизация, таким образом, осуществлялась узко, избирательно и была глубоко противоречивой, аномальной. При этом модернизационные преобразования шли главным образом сверху вниз, не имея обратной связи. Государство и его институты безраздельно доминировали, оказывая репрессивное воздействие на общественную самостоятельность, на формирование национальной культуры и национального самосознания.

На протяжении XVIII–XX вв. попытки модернизировать Россию были едва ли не основным содержанием отечественной истории. Модель проводимых в России реформ порождала парадоксальное сочетание высокой художественной культуры с повседневным бескультурьем и невежеством. Прогресс в реализации смелых технических проектов уживался с потрясающе пренебрежительным отношением к человеческой жизни, полным неуважением к личности человека.

Эта модель фактически сохранилась и в советский период, хотя под иными идеологическими лозунгами. «Большевистский переворот» реально обнажил две объективные тенденции в социально-экономическом и политическом развитии страны. Первая из них состояла в эволюционном развитии общества по «нормальному», «цивилизованному», эталонно-западному пути модернизации. В качестве ведущей силы, способной направить на такой путь Россию, могла бы выступить отечественная либеральная буржуазия. Вторая состояла в неизбежности социального взрыва и в дальнейшем развитии, определяющемся уже логикой этого взрыва.

Для России вопрос выбора пути решался конкретной расстановкой политических и классовых сил. В действительности, либеральная буржуазия, недовольная безраздельным господством царской бюрократии, отсутствием в стране элементарных демократических свобод, жаждавшая видеть Россию современным «европеизированным» государством с конституцией и парламентом, оказалась неспособной к сколько-нибудь серьезному политическому действию.

И. Клямкин полагает, что все российские модернизации были достаточно успешными в рамках тех целей, которые перед ними ставились. При этом, говоря о российских модернизациях, он подразделяет их на две группы. Первая группа — технологические, вторая — социально-политические. Они не совпадали во времени, шли, как правило, асинхронно, хотя иногда и пересекались. Они проводились принципиально не так, как в Европе. «Весь вопрос в том, насколько их опытом можно воспользоваться сегодня? Дело в том, что очень часто к опыту Петра, Сталина обращаются как к позитивному: «вот были такие великие прорывы, давайте ими воспользуемся!» Забегая вперед, скажу, при всем том, что они были успешными в рамках тех целей, которые они в свое время ставили, воспользоваться ими сегодня никакой возможности нет.

Это все принадлежит истории. История поучительна только в том смысле, что ее нельзя повторить»[88].

История России демонстрирует нелинейный характер ее модернизации. Складывается впечатление, что нередко модернизационные процессы в стране были вынужденными, преждевременными, опережали естественные темпы ее развития, осуществлялись раньше, чем страна созревала для перемен. Каждый раз происходил прогрессивный сдвиг, но половинчатый и частично-локальный (реформы Петра Великого, преобразования Екатерины I и Александра II, реформа Столыпина, сталинская тоталитарная модернизация, преобразования Хрущева, горбачевская перестройка, реформы Ельцина — Гайдара). В начале XX в., не говоря уже о более ранних временах, мы по всем ведущим параметрам — отраслевой структуре экономики, типам собственности, социальному составу, соотношению городского и сельского населения, уровню образования или гигиены, семейному и демографическому поведению — кардинально отличались от своих европейских соседей. «Это были разные миры». Ныне этого разрыва нет, есть только остаточные различия[89]. Так что подобные модернизационные «лоскутно-половинчатые потуги» вряд ли можно принять за полноценные ответы на вызовы истории.

Является ли такой тип развития для нас уже привычным и создает ли он преграды для модернизации как рационализации общественной жизни? Каковы другие особенности российской модернизации, и действительно ли они и сегодня жестко детерминируют преобладание авторитарных методов модернизации в рамках мобилизационных моделей развития страны? Иначе говоря, насколько жестко российская история задает нынешнюю и будущую модернизацию России?

Альтернативы российской модернизации

Альтернативы модернизации — один из аспектов общесоциального развития. Выявляя и изучая альтернативные ситуации в истории модернизации различных стран и цивилизаций, историк рассматривает и просчитывает разные варианты исторического процесса. Вместе с тем, по словам С. Экштута, ремесло историка потеряло бы свою неизъяснимую прелесть, если бы мы всегда находили ключ от той шкатулки, которая попадает нам в руки. В истории есть и всегда будет нечто непознаваемое, какая-то тайна. Мы будем стремиться проникнуть в нее различными нетрадиционными методами, будем частично эти тайны разгадывать, но всегда будут появляться новые тайны[90].

Что дает применение идеи альтернативности исторического развития к постулатам модернизационной теории и исторической практике модернизации? В интеллектуальном плане это обогащает и расширяет поле размышлений и интерпретаций историка. В эмоциональном отношении переживание нереализованных исторических возможностей является важным элементом исторического сознания. Наконец, применение идеи альтернативности к теории и опыту модернизации позволяет лучше понять разнообразные аспекты и сюжеты социальных трансформаций, более адекватно уяснить проблему «человеческого фактора», возможности выбора со стороны исторических субъектов.

Почему в России модернизации не получаются? — задается вопросом В. Толстых. Кто-то подсчитал, что их всего было шестнадцать, начиная с Василия III, и все они захлебывались, прерывались в начале или на полпути, вызывали смуту или «великие потрясения», а конечный результат оказывался ничтожным. За исключением, разве, реформ Петра или модернизации Сталина, достаточно внушительных и результативных, хотя их общий итог, увы, тоже оказался плачевным. Что это — роковое стечение обстоятельств, невезение или результат незадачливых действий реформаторов? А может быть, причина неудач заключена в каком-то изъяне или особенности цивилизационной парадигмы России, и тогда это следует безбоязненно обозначить, назвать? Модернизация получается в оккупированной Японии, в постфранкистской Испании, пиночетовском Чили, коммунистическом Китае или во Вьетнаме, но только не в России[91].

«Почему не удались в России за три столетия «догоняющего развития», прошедшие со времен Петра Великого, все проводимые «сверху» крупные социальные реформы? В силу чего не дали исторически обнадеживающего результата произошедшие в XX веке в России три народные революции?» — вопрошают Е. Плимак и И. Пантин в своей работе «Драма российских реформ и революций»[92]. Одну из основных причин неудачи российских реформ эти авторы выводят через сравнительный анализ преобразований на Западе и в России. «Российская телега» и «европейский паровичок» — такими определениями характеризуются темпы буржуазного развития стран Европы и отечественной империи. Трудно не согласиться с тезисом о том, что под приобщением той или иной страны к цивилизации имеется в виду ее буржуазное преобразование и экономически, и политически. Что же касается России, то здесь нетрудно заметить факт политического консерватизма. Самодержавие, прибегая к тем или иным реформам, всегда преследовало свои цели — укрепление абсолютистской власти и недопущение всякого инакомыслия относительно политического переустройства. Но был ли иной сценарий модернизации?

Каждый историк, говоря о модернизациях в России, выделит некие их общие черты:

— все они были запоздалыми, поэтому проводились в ускоренной форме;

— все осуществлялись через политическое принуждение, с материально-ресурсной и человеческой расточительностью (после реформ Ивана Грозного и Петра Великого население России уменьшалось на одну пятую);

— основной риск ускоренных модернизаций состоял в том, что все они срывались либо в контрреформу (в форме реакции), либо — в революцию (в облике смуты); при этом движущими силами реакций и революций неизменно выступали неконкурентные группы населения;

— главным (часто — единственным) субъектом российских модернизаций являлось политическое руководство страны;

— в качестве правительственных инструментов модернизаций использовались политические элиты;

— социальная база модернизаций неизменно оставалась узкой (петровский придворный экономист Посошков писал: «Один царь тянет в гору, а миллионы — под гору»);

— все модернизации осуществлялись в мобилизационном варианте[93].

Но конструирование этих черт отнюдь не означает, что преобразования могли идти только в определенном, как бы заранее заданном русле.

Взгляд на историю как цепь вероятностных событий, где переход от одного звена к другому происходит в результате сознательного или случайного выбора, выделение в реальной истории событий разной степени вероятности позволяет лучше понять глубину реформ и степень их воздействия на последующее развитие общества.

Оценка благоприятности исхода сценариев по разным критериям позволяет во многом уточнить и даже изменить наши знания о значении многих исторических событий. Историк И. Павловский, к примеру, ставит вопросы, касающиеся реформ Петра, и вопрошает — а была ли альтернатива?

«Нужны ли были реформы Петра I, собственно, Петр ли изменил путь нашей истории или это уже было сделано до него, единственно ли возможным был путь его реформ или все-таки были иные варианты? Без обсуждения этих вопросов говорить о возможных путях развития нашей страны в XVIII веке безрезультатно. И даже в политике история России того времени была не просто болтанием между Сциллой самодержавия и Харибдой либерализации. На мой взгляд, приписываемая нашей политической истории альтернатива — пойти наконец западным путем или продолжать упрямиться и сопротивляться либерализации России — слишком уж примитивна. Если говорить о путях развития страны в послепетровскую эпоху, то в этом случае выбор, по моему мнению, может стоять не столько между продолжением имперской политики и либерализацией страны, сколько между реформами в политике — как внутренней, так и внешней»[94].

Можно назвать, наверное, немало возможных сценариев развития реформ и модернизации в России.

Так, в романе «Гравилет «Цесаревич» В. Рыбакова романовская империя процветает благодаря тому, что Великие Реформы Александра II увенчались успехом. Этот роман — как бы грезы об идеальном обществе, свободном от политических и социальных конфликтов, существующем в параллельном исторической реальности мире. Здесь, в Российской империи 1997 г., власть мудра и гуманна, насилие почти изжито, и даже коммунисты здесь — поскольку в «ирреальности» Рыбакова они давно уже отказались от вульгарной идеи обобществления собственности и поднялись к идее обобществления интересов — уже не политическая партия, а «конфессия» во главе с «Патриархом коммунистов», идеалистом и мечтателем. Этот мир по сравнению с миром реальным не что иное, как «рай», о чем прямо и недвусмысленно говорит сам В. Рыбаков устами одного из персонажей романа.

Но всякая альтернатива будет неизбежно наталкиваться на существующие политические, экономические обстоятельства и социокультурные особенности общества, на обширные «пласты традиционализма». Выявление возможных альтернатив модернизации неизбежно приводит к выводу, что различные сценарии будут заканчиваться одним и тем же — возвратом к той действительности, которая сложилась в России в ходе реализованной модернизации.

К примеру, тот же вариант развития России в пореформенный период должен учитывать «феномен радикализма». Радикалы в России представляли своеобразный слой разночинцев и полуинтеллигенции, сознание которых формировалось под влиянием европейских социалистических идей. Но, поскольку между этими идеями и действительностью пореформенной России существовал разрыв, перенесение их на российскую почву не могло родить ничего, кроме мифов, которыми и руководствовались теоретики и практики «революционного движения»[95].

Так, деревня оказалась невосприимчива к абстрактным политическим лозунгам, с подозрением отнеслась к социалистическим агитаторам и предлагаемым ими планам общественного переустройства. Крестьянство в целом сохраняло лояльность по отношению к самодержавной власти и связывало с ней свои надежды на справедливое решение вопроса о земле.

Поэтому после резких скачков и, казалось бы, необратимых преобразований очень многое в России вновь возвращается «на круги своя», причем возвращается не только то, что действительно необходимо для сохранения ее своеобразия и самобытности, но и то, что является далеко не самым лучшим в характере народа и правящей элиты, что тормозит ее культурное и социальное развитие — апатия и приниженность значительной массы населения, бесправие рядового человека перед начальством, несоблюдение законов и властями и гражданами, самодурство и насилие власти и т. п. В этой связи А. Ахиезер по праву апеллирует к такому негативу, как мощь традиционализма, всегда препятствующая полноценной модернизации. «Верховная власть в России, начиная с Петра I и по сегодняшний день, много раз пыталась осуществить хозяйственно-экономические реформы, но, в конечном счете, ни разу не достигала ожидаемого результата»[96]. «Культурологические и социокультурные исследования, — утверждает он, — позволяют понять: глубокий смысл хозяйственно-экономических реформ в России в том, чтобы компенсировать различными способами острую нехватку в массовой культуре ценностей, ориентированных на хозяйственно-экономическое развитие, на прогресс. И причина здесь одна: российское общество в своей исторической основе традиционно. Наследие давно ушедших времен и сегодня мощно влияет на сознание и поведение людей»[97].

Об этом повествует и социолог К. Костюк: «При достаточно глубоком усвоении западноевропейских модернизационных моделей Россия всегда сохраняла нетронутыми базовые структуры традиционного общества, которые и блокировали ее самостоятельное развитие. Наиболее явно противоречие между современными и традиционными чертами проявилось в тоталитарном советском обществе, которое, участвуя на равных с современными демократическими обществами в технической революции, восстановило при этом самые архаичные основы с элементами сакрализации сознания и восточного деспотизма. Демонтаж этих структур лишь изменил формы всепроникающего противоречия между архаикой и модерном, проявляющегося в многочисленных контрастах постсоветской действительности. Переплетение старого и нового, традиций и новаций здесь столь многообразно и сложно, что не позволяет применять стандартные модернизационные концепции к России»[98]. В таком обществе не было условий и стимулов для равного участия всех в свободной социальной конкуренции на рынке труда и способностей.

В традиционном обществе люди, в силу разнообразных факторов поставленные в условия выживания, — из-за природной скудости места обитания, закоренелости привычного существования вряд ли станут рваться к «лучшей жизни». В таких сообществах вырабатывается уверенность в невозможности перемен, и, пока она господствует, эти люди будут убеждать себя и других, что перемены вообще нежелательны, что их обедненный и скромный образ жизни, что та «узкая колея», в которой их жизнь движется, есть идеал, единственно то, что нужно. Под эти представления как бы подгоняются мораль, правила поведения, религия, идеология, в целом культура.

В большинстве отечественных и зарубежных работ, вышедших в последнее время и посвященных рассмотрению российской истории, выделяется ряд постоянно действующих факторов отечественного исторического процесса в их временной протяженности. К ним относятся, прежде всего, особая пространственная и геополитическая ситуация, специфический механизм функционирования социального строя, место государства и его институтов в регулировании общественных отношений, наконец, острая общественно-политическая и идейная борьба по вопросу о путях развития России.

«В России трансформационные процессы развертывались в русле европейских тенденций, — пишет социолог Н. Лапин, — но с отставанием, что было связано с более поздним выходом славянских племен на историческую арену. Вместе с тем, геополитическое положение России, специфика становления ее культуры и другие факторы обусловили нарастающее запаздывание модернизационных процессов, их дискретность, учащение их маятникового периода»[99].

Отсутствие на протяжении длительного периода перенаселенности, дефицита неосвоенных земель, что, несомненно, составляло специфику страны по сравнению с государствами Западной Европы, формировало достаточно устойчивые стереотипы как экономического, так и социально-политического характера. У населения не возникало стимулов переходить от традиционных, экстенсивных форм ведения хозяйства к более эффективным. Данный способ существования и соответствующий ему менталитет отличались большой стабильностью, имели резервы для самовоспроизводства и создавали объективные предпосылки для усиления консервативных тенденций социальных процессов.

Еще одна важная особенность российской модернизации — это этатизм, т. е. исключительная роль государства в инициировании, определении направленности и осуществлении модернизационного процесса, что объясняет многие устойчивые признаки крупных реформ в России. Разумеется, государство играет весьма активную роль в модернизации любого общества, являясь одновременно ее проводником и гарантом. Однако в России государство, и прежде всего верховная власть, как правило, являясь доминирующей структурой, гарантом и инициатором, подчиняющим себе все общество и делающая зависимым от себя общественное развитие, настолько жестко контролирует процесс модернизации, что она предстает как цепь своеобразных «революций сверху», которые не только осуществляются зачастую силовыми методами, но и по своей природе оказываются неорганичными политической и социокультурной специфике России.

«У нас все на особицу»

Многие авторы, анализируя специфику российской модернизации, обращают внимание на такие факторы, как: (1) трансконтинентальный размах; (2) устойчивость структуры стратификации общества и олицетворяющих ее социально-институциональных связей; (3) стационарность политических структур патримониального государства, их моноцентрический характер; (4) доминирование патриархально-коллективистских ориентаций общественного сознания и мотиваций социальной активности; (5) слабая выраженность секуляристских ценностей в культуре и мышлении.

Историки, касаясь отличительных черт, определяющих специфику российской модернизации на всем ее протяжении, отмечают следующие:

1) важная роль пространственно-ресурсного фактора в развитии России, способствующего экстенсивному характеру модернизационных процессов;

2) решающая роль государства в осуществлении данных процессов;

3) отсутствие разделяемой большей частью общества системы ценностей, необходимой для успешного осуществления модернизации;

4) цикличный характер российских социальных трансформаций, смена периодов реформ-контрреформ.

Особенности российской модернизации существенно отличают ее от той модели развития, которая была присуща странам «первого эшелона» модернизации. Если же сравнивать российскую модернизацию с подобными процессами в странах Востока и других странах, осуществляющих догоняющее развитие, то между ними наблюдается определенное сходство. Однако и в этом случае специфика российской модернизации не вызывает сомнений.

Таким образом, всякая модернизация наталкивалась на элементы традиционализма, архаики. Кардинальные изменения, происходящие в процессе реформ, вступали в противоречия с веками устоявшейся нормативной культурой, порождая конфликты и противоречия, отторжение и торможение нововведений, неприятие широкими массами модернизационных перемен. Человек оказывался еще менее защищенным базовыми экономическими и социальными условиями жизни для проявления своей истинной индивидуальности, еще менее свободным для того, чтобы оставаться просто человеком. Страна не получала новых источников исторической динамики для прорыва в новое измерение истории.

Альтернативность — это проблема свободы исторического выбора, а следовательно, и ответственности за него. Поэтому при изучении наиболее существенных поворотов в истории России важно учитывать: при всей их закономерности они могли быть во многом случайны хотя бы потому, что обусловливались многими субъективными факторами — например, приходом к власти людей, открытых для реформ или контрреформ. Сперанский, Александр I, декабристы, Александр II, Витте, Столыпин — это все были альтернативы.

Вместе с тем не существует никаких непреодолимых национальных особенностей, которые навсегда обрекают русского человека на невежество, воровство, пьянство, нелюбовь к демократии. Наши особенности — не национального происхождения, а социального. В сталинском колхозе приходилось воровать, потому что иначе умрешь с голоду. На советских заводах процветало воровство, потому что государственная собственность в сознании «работяг» всегда была «ничейной». И пресловутое русское пьянство — это социальный феномен, но никак не культурно-цивилизационный. Люди пили и пьют, потому что не видят социальных перспектив, погрязли в борьбе за выживание. Все это можно изжить в хорошо организованной рыночной экономике, в условиях гражданского общества, устоявшегося социального и психологического климата, когда есть возможность каждому осуществлять свободный выбор. Именно к такому мироустройству сейчас медленно и сложно идет Россия, в трудностях модернизации и реформ преодолевая негативное наследие традиционного общества.

Выявление модернизационных альтернатив свидетельствует, что всякий проект, помимо экономического и политического обеспечения, нуждается еще и в социально-психологической, моральной поддержке населения. Не только элиты и некоторых особо заинтересованных групп, а всего народа, всей нации. Это верно, что модернизации происходят по инициативе и воле «верхов», но без народного энтузиазма и действий «низов» они обречены на провал. При этом массы должны почувствовать, и не потом, а именно сейчас, что перемены несут им облегчение, делают их повседневную жизнь более сносной, а завтрашний день — более надежным и предсказуемым.

Своеобразие российского развития в том, что после резких скачков и, казалось бы, необратимых преобразований, очень многое в России вновь возвращается «на круги своя», причем возвращается не только то, что действительно необходимо для сохранения ее своеобразия и самобытности, но и то, что является далеко не самым лучшим в характере народа и правящей элиты, что тормозит ее культурное и социальное развитие — социальная апатия и приниженность значительной массы населения, бесправие рядового человека перед начальством, несоблюдение законов и властями и гражданами, авторитаризм и даже насилие власти.

Ленин и Троцкий на «обочине истории»: Россия, в которой не было Октября?

Сегодня многие молодые люди едва ли знают о том, что когда-то 7 ноября было «красным днем календаря». В этот день советские люди не выходили на работу, а собирались на праздничные демонстрации. Утром по улицам городов двигались колонны с красными знаменами, звучали марши, царило веселье. Из учебников истории мы с детства знали: 7 ноября — день Великой Октябрьской социалистической революции, поворотный пункт в истории всего человечества. Многие из нас искренне верили, что «победа Октябрьской революции явилась образцом творческого применения марксистско-ленинского учения о революции, о диктатуре пролетариата, о руководящей и направляющей роли Коммунистической партии в революционной борьбе рабочего класса». Этому учили в школе и в университете.

Однако, несмотря на то, что многое осталось в прошлом, что суета жизни берет свое, события 1917 г. оказали слишком большое воздействие на судьбы страны и общества, чтобы окончательно превратиться в «музейную реликвию». Когда сегодня вспоминают Октябрьскую революцию, то, похоже, всякая историческая дистанция пропадает. И все рассуждения о ней, даже спустя уже почти столетие, — это во многом споры о современности.

Философ Н. Бердяев в свое время отмечал: «В революции происходит суд над злыми силами, но судящие силы сами творят зло».

Каждое значимое историческое событие — это всегда выбор, который открывает нам некие возможности, но одновременно устраняет другие. Что дал России и чего лишил ее Октябрьский переворот? Были ли иные варианты развития событий?

Прежде всего, рассмотрим, что же происходило на самом деле.

Как ты могла себя отдать на растерзание вандалам?

Когда-то в советских учебниках истории содержалась четкая формула: «Победа Великой Октябрьской социалистической революции стала возможной только благодаря тесному союзу рабочего класса России с крестьянством», т. е. проводилась мысль о народном или, по крайней мере, рабоче-крестьянском характере революции. Для многих такая трактовка Октябрьской революции до сих пор остается аксиомой.

Но трактовка эта официально утвердилась только в 1930-е гг., после того как стратегическим лозунгом правящей партии стало «построение социализма в одной, отдельно взятой стране». Первоначально для вождей большевиков лозунг «союза рабочего класса с крестьянством» не был актуальным, поскольку, готовя вооруженное восстание, они мечтали не о социализме в одной стране, а о мировой коммунистической революции. К ней ленинцы стремились с фанатичной одержимостью, используя любые средства, не гнушаясь и германскими деньгами.

Троцкий, будучи главным организатором вооруженного восстания, называл его не революцией, а переворотом: «Назначив государственный переворот на 25 октября, мы открыто, на глазах «общества» и его «правительства» готовили вооруженную силу для этого переворота». Из его откровений также следует, что планы руководителей большевистской партии не совпадали с настроениями низовых участников восстания. Вопрос о том, кому принадлежит приоритет в историческом творчестве — массам или вождям, Троцкий решал не в пользу масс. Он примерял на себя роль «демиурга истории» и отнюдь не благоволил к массам. Не отставал от него в этом и Ленин[100].

Свержение царского самодержавия если и изменило положение в стране, то к худшему. Экономика страны разваливалась: останавливались заводы, подвоз продовольствия не переставал сокращаться, стоимость денег падала. Война продолжалась. Единственным реальным завоеванием революции была полная свобода слова.

1 сентября 1917 г. Россия провозглашена республикой. В ночь с 1 на 2 сентября большевики получают большинство в Петроградском совете. 15 сентября Ленин шлет из своего убежища два письма, в которых настаивает на необходимости брать власть. Брать власть немедленно. Но Каменев, Зиновьев, Сталин занимают гораздо более умеренную позицию, чем Ленин. Они убеждены, что Всероссийский съезд Советов, назначенный на 25 октября, передаст большевикам власть мирным путем.

23 сентября Петроградский совет избрал Троцкого председателем. Когда вновь избранный председатель взошел на помост, разразился ураган рукоплесканий. В своей речи он вспомнил о 1905 г. и выразил надежду, что на этот раз Совет ждет иная судьба. Он дал твердую, торжественную клятву, которой события будущего придадут мрачный оттенок: «Мы все люди партий, и мы будем вести свою работу, и не раз нам придется скрестить оружие. Но мы будем руководить работами Петроградского совета в духе права и полной свободы всех фракций и рука президиума никогда не будет рукой подавления меньшинства». От имени нового президиума он впервые призвал к новой революции, призвал отправить Керенского в отставку и передать правительственные полномочия съезду Советов. Он так же резко выступил против меньшевиков и эсеров, но без следа враждебности и жажды мести, вполне понятной для вождя еще недавно гонимой партии[101].

Только 10 октября, на следующий день после создания Военно-Революционного комитета, состоялось историческое заседание, на котором присутствовал Ленин, и руководители партии после серьезных дебатов приняли решение в пользу начала восстания десятью голосами против двух. На этом заседании также было выбрано первое политбюро в составе Ленина, Зиновьева, Каменева, Троцкого, Сталина, Сокольникова и Бубнова, чтобы осуществлять повседневное партийное руководство восстанием. Но на следующий день Зиновьев и Каменев обратились к рядовым членам организации, выступив против решения ЦК, и позиция партии снова повисла в воздухе. Как бы то ни было, только что избранное политбюро было не способно осуществлять руководство. Ленин вернулся в Финляндию. Зиновьев и Каменев агитировали против восстания. Сталин полностью погрузился в редакторскую работу. Сокольников занимал чуть более осторожную позицию, чем Троцкий. Однако Ленин, все еще не доверяя плану Троцкого, убеждал партию взять на себя инициативу в вооруженных действиях. Все члены Политбюро, за исключением тех, кто был принципиально против, предпочитали, чтобы восстанием руководил Совет[102].

В то время в столице было расквартировано 150 тысяч солдат и в пригородах — еще 90 тысяч. Гарнизоном, организованной сплоченной силой их уже не приходилось называть, разложение дисциплины красной пропагандой достигло критической точки. Кроме того, рассчитывали на рабочих активистов и матросов. 12 октября Исполком Петроградского совета учредил Военно-революционный комитет, который получил всю полноту власти в городе и губернии. Формально — действительно для обороны от наступающего врага, на самом деле — для захвата власти. Во главе ВРК стал Троцкий. В те же дни по мере подготовки восстания определились его ключевые фигуры: за Троцким общее руководство, Свердлов займется мерами по саботажу и блокированию правительственных приказов, Дзержинский отвечает за почту и телеграф, Андрей Бубнов — за вокзалы.

16 октября на расширенном заседании ЦК Ленин добился окончательного решения о том, чтобы начать восстание до открытия II съезда Советов. Подавляющее большинство опять поддержало его, только Каменев и Зиновьев полагали, что это — излишне. Власть и так перейдет к большевикам — только чуть позже и мирным путем, на съезде. Стоит ли рисковать? Но дело было сделано.

Временное правительство знало о готовящемся большевистском перевороте, но в очередной раз совершило ошибку, издав 24 октября приказ об отправке на фронт неблагонадежных полков столичного гарнизона и допустив в этот же день юнкерский налет на редакцию большевистской газеты «Рабочий путь».

Власть разваливается. Слухи о готовящемся большевиками заговоре не перестают циркулировать по Петрограду. Об этом открыто пишет печать. Характерной чертой времени, признаком полного разложения правительственного аппарата было не то, что вопрос о вооруженном восстании дебатировался в легальной печати, а то, что власть не придавала этому никакого значения. Керенский заявлял: у нас больше силы, чем нам нужно. Он отказывался затребовать в Петроград подкреплений с фронта. Когда городской чиновник из любопытства позвонил на квартиру Марии Ульяновой и узнал, что Ленин в Петрограде, никто не попытался арестовать руководителя готовящегося переворота[103].

Фактически власть переходит в руки ВРК 21 октября, когда принимается приказ о том, что оружие не выдается никому без приказа ВРК и в воинские части посылаются комиссары для контролирования приказа. Утром 22 октября гарнизон по телефону извещается об этом решении, в котором указывается также, что никакие приказы не являются действительными без подписи ВРК. В городе организуются митинги и демонстрации. Троцкий выступает с пламенной речью в Народном доме на Петроградской стороне, обещая золотые горы: Советское правительство даст беднякам и тем, кто находится в окопах, все, чем богата страна. Он вызвал бурные аплодисменты, восхваляя Петроградский совет, взявший на себя тяжелую задачу доведения революции до победного конца, революции, которая даст народу хлеб, землю и мир.

Большинство ЦК РСДРП(б) планировало решить вопрос о захвате власти Советами на открывающемся 25 октября II Всероссийском съезде Советов. Ленин же сознавал, что большевики контролируют лишь Советы промышленных городов, и поэтому на съезде будут в меньшинстве. В таких условиях эсеро-меньшевистское большинство, поддержанное правыми большевиками, могло воспрепятствовать его планам вооруженного переворота. В эти октябрьские дни Ленин со своими сторонниками развернули бурную деятельность, убеждая совершить переворот до 25 октября, чтобы поставить съезд перед свершившимся фактом.

Ленин отнюдь не имел безупречного авторитета в партии большевиков. Это — одна из легенд советской историографии. «Игнорирующий директивы Ленина ЦК партии, — пишет историк Ю. Фельштинский, — Петроградский Совет, во главе которого стоит межрайонец и очевидный конкурент на место Ленина в революции Троцкий; собирающийся в октябре 1917 года Второй Всероссийский съезд Советов: ни один из этих институтов не смотрел на Ленина как на своего вождя и руководителя, ни один из этих элементов Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде не собирался подчиняться его воле»[104].

К 23 октября у Военно-Революционного комитета был готов детальный план операции, столь же простой, сколь и тщательно продуманный. По плану отборные отряды быстро занимали все стратегические пункты столицы. Связь между штабом повстанцев и гарнизоном работала безупречно. Отряды стояли наготове в ожидании сигнала. В последний раз оценивая расстановку сил, члены Военно-Революционного комитета были уверены, что им хватит небольшого толчка, чтобы опрокинуть правительство — Совет обладал подавляющим превосходством в силе. Неясность касалась лишь одного важного пункта — Петропавловской крепости на Неве, гарнизон которой, по сообщениям, стоял за Керенского или, во всяком случае, колебался. Антонов-Овсеенко подготовил план штурма крепости — предполагалось, что это будет единственное важное сражение. Однако Троцкий решил попробовать штурмовать ее словом. 23-го числа, после полудня, в сопровождении командира охраны Совета он въехал на грузовике во вражеский, как считалось, лагерь. Он обратился к гарнизону крепости и заставил его повторить за собой клятву верности Совету.

Ленин продолжает находиться в подполье весь день 24 октября, когда ВРК начал рассылать своих комиссаров и небольшие вооруженные отряды для захвата правительственных зданий. Два невооруженных комиссара приходят на Центральный телеграф и договариваются, что телеграф будет считаться под большевистским контролем. Отряд Измайловского полка является на Балтийский вокзал и остается там для «охраны порядка». Отряды Красной гвардии занимают некоторые мосты, оставляя другие в руках правительственных войск, если те не соглашаются уходить. Никто не хочет стрелять, но постепенно, ползучим путем, в городе меняется власть. И в это время, около 6 часов вечера 24 октября, Ленин все еще ни о чем не подозревает. Он пишет письмо: положение крайне критическое, промедление смерти подобно, мы не имеем права ждать, мы можем все потерять, необходимо во что бы то ни стало нанести смертельный удар правительству. В 4-м и 5-м изданиях сочинений Ленина письмо это озаглавлено: письмо членам Центрального комитета. В действительности заголовок этот был добавлен советскими историками, а письмо адресовано в райкомы: через них хотел Ленин давить на ЦК. Вождь революции еще вечером 24 октября, вдали от Смольного, не переставал бояться Временного правительства, уже не имевшего власти, не переставал понукать ЦК начать восстание, которое фактически уже закончилось.

Загадка отсутствия Ленина среди руководителей переворота с 20 по 24 октября усугубляется загадкой поведения руководителей восстания, не приглашающих весь день 24 октября Ленина в Смольный, и поведения Ленина — ждущего приглашения. 6 ноября 1918 г. в юбилейной статье Сталин писал: «24 октября, вечером Ленин был вызван в Смольный для общего руководства движением». К тому времени, однако, когда ЦК счел возможным вызвать вождя «для общего руководства», Ленин не выдержал и сам отправился — на трамвае — с Выборгской стороны в Смольный.

Вечером 24 октября Ленин в парике отправился в Смольный. С приходом Ильича на заседание ВРК дело оживилось. Посыпались указания о захвате телеграфа, телефонной станции, вокзалов, электростанции. Утром 25 октября ВРК контролировал Госбанк. Член ВРК Николай Подвойский вспоминал: «К утру исход восстания был уже решен. Все ключевые пункты были в руках восставшего пролетариата. Временное правительство было блокировано в Зимнем дворце, лишено власти, осталось почти без сил»[105].

Собравшийся на свое первое заседание II Всероссийский съезд Советов был поставлен перед фактом свершившегося переворота. Действия большевиков вызвали недовольство правых эсеров и меньшевиков, которые в знак протеста покинули съезд. Это была ошибка, поскольку, составляя большинство на съезде, они могли сформировать эсеро-меньшевистское правительство, способное удержать революцию в рамках демократии. В результате же их демарша контроль над съездом оказался в руках ленинцев.

Взятие Зимнего задерживается: у красногвардейцев и солдат, составляющих армию восставших, нет особого желания штурмовать дворец, тем более, что число его защитников тает с каждым часом. Восставшие по одному, по два проникают в Зимний дворец через незащищенный «черный ход». «Аврора» холостым выстрелом дает сигнал Петропавловской крепости открыть артиллерийский огонь по Зимнему: выпустив около 30 снарядов, артиллеристы ухитряются попасть в цель всего два или три раза. Защитники Временного правительства вначале брали проникавших во дворец красногвардейцев в плен. Когда пленных набралось много, они в свою очередь взяли в плен и разоружили юнкеров. Ворвавшийся во дворец Антонов-Овсеенко арестовал членов Временного правительства и отправил телеграмму Ленину: «в 2.04 дня Зимний взят».

25 октября 1917 г. Троцкому как раз исполнилось 38 лет, и в настроении он пребывал самом приподнятом. Этот день сулил ему лучший подарок — Временное правительство. В 10 часов утра ВРК издал свою знаменитую прокламацию «К гражданам России!», где оно объявлялось низложенным, а власть — перешедшей в руки «пролетариата».

Антонов-Овсеенко пытается поднять солдат на штурм Зимнего дворца, но тщетно: они совсем не горят желанием идти под пули. Никакого «приступа», вроде изображенного С. Эйзенштейном в фильме «Октябрь», вообще не было. Во дворец проникли вооруженные солдаты и рабочие. После долгих поисков они нашли министров в одной из комнат. Те приказали сопротивлявшимся юнкерам сложить оружие и картинно расселись за столом. Тут появился с большой и разношерстной вооруженной группой Антонов-Овсеенко. Он выкрикнул: «Объявляю вам, членам Временного правительства, что вы арестованы!» Заместитель министра-президента Коновалов отвечал: «Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития». В целом во время «штурма» Зимнего с обеих сторон погибли шесть человек и еще несколько получили раны. Вообще, эти несколько дней противостояния унесли 10–15 жизней; ранено было 50–60 человек. А арестованных членов правительства препроводили все в ту же Петропавловскую крепость, где их не без злорадства поджидали арестованные восемь месяцев назад чиновники царские.

Первой задачей, которую ставил перед пролетарской революцией Ленин, было разрушение государства, слом государственной машины, как выражались марксисты. «Слом» этот начался еще до переворота — к октябрю 1917 г. была полностью разрушена армия. Сразу же после Октября были ликвидированы суд и вся система правосудия. Их заменяют революционные трибуналы, которые судят на основании «пролетарской совести и революционного самосознания», а также самосуд. Грабежи, разбитые винные подвалы, убийства, ставшие бытом столицы революционной России, нашли возмущенного хроникера. М. Горький до закрытия в июле 1918 г. журнала «Новая жизнь» не переставал приводить факты, негодовать и разоблачать «народных комиссаров», которые стремятся показать свою «преданность народу», не стесняясь «расстрелами, убийствами и арестами несогласных с ними, не стесняясь никакой клеветой и ложью на врага». Горький цитирует «матроса Железнякова», который «переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей»[106].

Обратимся к историку И. Дойчеру. Тот пишет, что российский рабочий класс 1917 г. представляет собой одно из чудес истории. Немногочисленный, молодой, неопытный, необразованный, он горел политическим энтузиазмом, идеализмом и редким героизмом. Он обладал способностью мечтать о великом будущем и стоически умирать в бою. Своим полуграмотным разумом он объял идею республики. На ее строительство он поднялся из глубин своей нищеты. Но рядом с мечтателем и героем жил в русском рабочем раб, ленивый, сквернословящий, несущий клеймо своего прошлого. Революционные вожди обращались к мечтателю и герою, но раб грубо напоминал им о своем существовании. Во время гражданской войны и еще больше после нее Троцкий в своих военных речах неоднократно сетовал на то, что русский коммунист и красноармеец скорее пожертвует жизнью ради революции, чем начистит ружье или сапоги. В этом парадоксе отражался недостаток в русских людях множества тех мелких привычек самодисциплины и культуры, на которых социалисты надеялись основать новое общество. С таким-то человеческим материалом большевики отправились строить пролетарскую демократию, где «каждая кухарка» сможет управлять государством. Возможно, это было самое серьезное противоречие из тех, которые пришлось преодолевать революции[107].

Недаром у этих событий было еще одно следствие: стихийная оргия массового пьянства, которое длилось неделями и однажды чуть не парализовало революцию. Пьяный разгул оказал определенное влияние на события, подготовившие почву для Брестского мира, ибо за это время большая часть старой русской армии как будто растворилась в пустоте. Тогдашние источники изобилуют описаниями этой странной вакханалии. Самый впечатляющий рассказ о ней находится в мемуарах Антонова-Овсеенко, в то время одного из главных комиссаров армии и командира Петроградского гарнизона: «Гораздо больше хлопот мне лично доставил самый гарнизон, начавший совершенно разваливаться. Никогда не виданное бесчинство разлилось в Петрограде. То там, то сям появлялись толпы громил, большей частью солдат, разбивавших винные склады, а иногда громивших и магазины. Никакие увещевания не помогали. Особенно остро встал вопрос с погребами Зимнего дворца. К этому времени сохранявший ранее свою дисциплину Преображенский полк, неся караул у этих погребов, спился окончательно. Павловский — наша революционная опора — также не устоял. Посылались караулы из смешанных частей — перепивались. Как только наступал вечер, разливалась бешеная вакханалия. Пробовали заливать погреба водой, — пожарные во время этой работы напивались сами. Только когда за работу с пьяницами взялись гельсингфорсские моряки, погреба Зимнего были обезврежены. Лишь с большим напряжением удалось преодолеть это пьяное безумие»[108].

Во время пьяного разгула Петроградский гарнизон, сыгравший столь важную роль в Февральской и Октябрьской революциях, окончательно распался и прекратил существование.

Россия на историческом перекрестке

Писатели-фантасты, конструируя альтернативы, немало внимания уделяют и Октябрьской революции, ставшей переломной в судьбах страны. Так, К. Булычев в своем романе «Штурм Дюльбера» рассказывает о том, как В. Ленин, не дождавшись специально приготовленного для этих целей германскими спецслужбами пломбированного вагона, решается ехать в Россию через Германию по фальшивому шведскому паспорту, в результате чего попадает в контрразведку и не успевает вовремя прибыть в Петроград. Революция лишается своего будущего лидера. Параллельно с этим в Крыму активизируются монархисты, а адмирал Колчак помогает представителям семьи Романовых бежать на свободу. Страной теперь правит Мария Федоровна. Русская армия берет Стамбул, и уже 8 июня 1917 г. в Брюсселе подписан мир. Монархисты оказываются тем не менее ничуть не лучше большевиков: из России точно так же бегут вынужденные эмигранты: А. Керенский, В. Набоков.

По версии А. Авраменко, Б. Орлова и А. Кошелева в повести «Смело мы в бой пойдем» Ленин убит в шалаше в Разливе, Октябрьского переворота не состоялось. Однако итоги Первой мировой для России оказались неутешительными: Англия и Франция сумели провести дело так, что Россия практически ничего не получила.

В романе Н. Иртениной «Белый крест» из-за космического катаклизма революция 1917 г. так и не произошла, и после кровавого хаоса история человечества пошла по другому пути. К середине XXI в. мир оказался полностью поделен между тремя государствами — православной Российской империей, Американскими Штатами под властью оккультных сект и азиатскими буддо-исламскими Соединенными Королевствами.

Но оставим пока в стороне причудливые изыскания писателей-фантастов. Что говорят историки?

Была ли альтернатива Октябрю? — задается вопросом А. Самоваров. Была! — полагает он. В октябре 1917 г. Ленину не было никакого смысла идти на революцию, если бы он хотел реальной работы на Россию. Ему никто не мешал делать добро России. Временное правительство и новая власть вообще встретили Ленина, как брата. Все эти Львовы, Керенские и Милюковы относились к реальным революционерам-подпольщикам с огромным уважением, и все они принимались в России с радостью. Никто не мешал Ленину работать вместе с прочими левыми на благо России. Более того, Керенский перед самым крахом делает выбор не в пользу Корнилова, а в пользу Ленина. Россия в тот период страна революционная, страна левых взглядов, реальная власть принадлежит Советам, в которых большинство у эсеров, меньшевиков, анархистов и большевиков[109].

По мнению М. Доброго, два исторических шанса были упущены сразу после Октябрьского переворота. Первый — соглашение между всеми социалистическими партиями. В конце 17 года большевики были еще совсем не уверены в прочности своей власти и готовы были пойти на это. Но ни правые эсеры, ни меньшевики не хотели партнерства с большевиками. Их не устраивало даже соглашение на основе равного представительства. Большую часть мест в правительстве они хотели закрепить за собой, большевикам и левым эсерам дать только пару незначительных портфелей. Ленина и Троцкого вообще в правительство ни под каким видом не пускать. Окончательно шанс на широкую левую коалицию был утрачен после разгона Учредительного собрания.

Второй шанс: сохранение блока «большевики — левые эсеры». Но здесь роковую роль сыграл Брестский мир, из-за которого эти две политические группировки резко и окончательно разошлись. Если бы условия Брестского мира были помягче… Кстати, это было не так уж и невозможно. Большая вина тут лежит на большевиках, которые, вместо того чтобы вести честные переговоры (если, конечно, эпитет «честный» применим к переговорам по предательству союзников) и без лишнего шума искать взаимоустраивающий вариант соглашения с Германией, использовали их как повод для развертывания пропагандистской войны, нацеленной на революцию в Германии. Во имя германской революции и наплевали на национальные интересы. Между тем первоначальные требования немцев были вполне терпимы и обсуждаемы — Царство Польское (которого Россия лишалась при любом раскладе, даже в случае победы) и Курляндия (тут от немцев можно было бы потребовать уступок). В итоге демократическая альтернатива Октября не состоялась. Однако это было не результатом заранее спланированного обмана, а следствием давления злой силы обстоятельств, чрезмерных амбиций некоторых политиков (и далеко не только тех, кто этот переворот затевал), а также политических ошибок[110].

Другие историки говорят о продолжении линии Февраля как альтернативе Октября. Историк В. Старцев в своей статье, опубликованной в журнале «Коммунист» еще в 1988 г. «Октябрь 1917-го: была ли альтернатива?» и перепечатанной в 2007 г. журналом «Свободная мысль», рассматривает проблему: можно ли было в 1917 г. «избежать» Октябрьской революции или «обойти» ее? Возможность продолжения развития России по буржуазно-демократическому пути не только существовала, но и была в сложившихся условиях наиболее вероятной. Ее обеспечивали победа Февральской революции, вооруженное свержение царского строя и существенное преобразование государственного аппарата, значительная поддержка массами демократического Временного правительства. Создание после апрельского кризиса правительственной коалиции из представителей Петроградского совета — от руководства партий эсеров, меньшевиков и народных социалистов — значительно расширило социальную базу Временного правительства. Мятеж Корнилова сам по себе и то, как он был разгромлен, изменили политическую обстановку в стране. Социальная база Временного правительства и сторонников коалиции, национального согласия заметно сократилась. Но успешное формирование Керенским третьего коалиционного правительства, одобрение руководством Демократического совещания идеи коалиции вообще, формирование предпарламента (Временного совета Российской Республики) вновь несколько увеличили доверие к Временному правительству Керенского. Поддерживавшие его партии продолжали представлять большинство населения России. Это показали и результаты выборов в Учредительное собрание. Большевики смогли получить на них только около четверти голосов, а эсеры, меньшевики, народные социалисты и прочие — свыше 70 %. А ведь выборы проходили в середине ноября 1917 г., через 20 дней после прихода к власти большевиков в Петрограде. Так что вполне можно допустить, что Временное правительство Керенского имело шансы довести страну до Учредительного собрания, если бы не было свергнуто Октябрьским вооруженным восстанием в Петрограде. Итак, теоретически исследователь проблемы вправе допустить, что альтернатива Октябрьскому вооруженному восстанию действительно существовала. Однако для ее осуществления в 10 дней, остававшихся до восстания, должно было произойти слишком много событий, главное — таких, какие, как мы хорошо знаем, на деле не произошли. Случилось же совсем другое[111].

Что было бы, если бы? — задает вопрос С. Новиков. Совершенно точно, германский блок был бы побежден до 1917 г., Россия в числе основных стран-победительниц диктовала бы условия мира. Был бы контроль над проливами, союзные государства Восточной Европы, неизбежные аграрные преобразования, бурный рост промышленности, расцвет наук и культуры. Миллионы людей не погибли бы в Гражданскую, не отдали бы свои труд и талант другим странам, не было бы нацизма и фашизма, рожденных противостоянием идеологий[112].

Но все эти альтернативы слишком уж носят неопределенный характер.

Альтернативы смуты и «смутные» альтернативы

Действительно, Россия осенью 1917 г. отнюдь не была обречена на большевистский переворот. Фатальной предопределенности победы Ленина и его соратников не было. А вот демократический Февраль в такой стране, как Россия — 1917, скорее всего, все-таки был обречен. Широкие массы были далеки от демократического сознания. В обществе нарастала смута и не было видимых возможностей ее преодоления.

В исторических трудах приводится немало примеров нарастающего ожесточения народных масс в условиях социальной смуты. Подробно об этом говорит тот же В.О. Ключевский применимо к началу XVII в. О вступлении общества в эпоху ожесточенного противостояния в 1917 г. пишет А. Буровский: «В страшную зиму 1917/18 годов солдаты — те самые патриархальные крестьянские парни, одетые в шинели, — начнут приколачивать погоны гвоздями к плечам офицеров, топить в сортирах их семьи — матерей с грудными младенцами. В ту же зиму крестьяне будут грабить барские усадьбы и при этом уничтожать все, связанное в их представлении с барской жизнью: библиотеки, картины, красивую мебель. Произойдет выплеск ненависти, во сто крат больший, чем нужно для самой успешной революции. В тысячу раз больший, чем оправдано любой, самой жестокой «классовой борьбой». Повстанцы будут сжигать живыми, топить в уборных, насаживать на колья помещиков, их жен и детей, домашних учителей и еще не разбежавшуюся прислугу»[113].

А вот свидетельства историка В. Булдакова: «Коммунистическое мифотворчество стыдливо избегало показа поведения солдат в 1917 г.: по его канонам в «социалистической» революции, даже свершившейся в разгар войны, полагалось проявить себя пролетариату в союзе с «беднейшим» крестьянством. После не предусмотренных догмой некоторых историографических прорывов 20-х годов, рассмотрение действий солдатских масс было загнано в схему «партия-армия-революция», где воинам надлежало действовать по указке большевиков, а не командования. Всякий расхристанный солдат, плюнувший в 1917 г. в лицо офицеру, имел шанс попасть в ряды «сознательных»; пьяное буйство солдатских толп могло быть отнесено к разряду революционного творчества. Дело дошло до предложений считать армейскую среду кузницей «рабоче-крестьянского союза», довершившего торжество стремящейся к миру во всем мире власти. На деле солдаты могли вести себя либо как профессионалы, либо как социальные изгои»[114].

Так срабатывает традиционалистское «начало» в эпоху смуты и распада государственности. «В переломные моменты истории все определяет агрессивное начало, малопривлекательные носители которого выступают историческим воплощением того возмездия, которое заслужила старая система. К 1917 г. армия представляла собой гигантскую социальную массу: только на фронте солдат и офицеров было 9620 тыс. (еще 2715 тыс. составляли лица, работавшие на оборону — от строителей прифронтовой полосы до работников Красного Креста), в запасных частях тыловых военных округов числилось до 1,5 млн. людей в военной форме — цифра, сопоставимая с количеством имеющегося здесь промышленного пролетариата. К этому надо добавить 3 млн русских военнопленных, большинство которых хлынуло в Россию в 1918 году. Через армию с революцией оказалась связана наиболее активная часть населения. К этой людской массе присоединилась часть военнопленных центральных держав, представители которых в апреле 1918 года на своем съезде «интернационалистов», подобно большевикам, объявили войну собственным «империалистическим» правительствам»[115].

Пытаясь понять природу солдатского бунтарства, В. Булдаков полагает, что это связано с осмыслением психологии превращения «человека земли» (а армия в основном состояла из крестьян) в «человека с ружьем». С какими чувствами шли крестьяне на войну? Для крестьянина уход в армию означал, что он становился человеком, несущим «государеву службу». Воинский долг психологически приближал его к власти; всем следовало уважать самый процесс перехода в это новое качество. Призывник достаточно долго и демонстративно «гулял» на глазах у «понимающей» общины. Поэтому в июле 1914 г., когда последовала спешная мобилизация с запретом спиртного, новобранцы взбунтовались. Однако «озорство» заканчивалось, как только рекруты получали обмундирование. И все же статус солдата был унизительным; не случайно многие из них восприняли свободу как возможность «погулять» в городе «как все». Особенно плохо приходилось «инородцам», порой едва понимавшим по-русски. Так в армии «концентрировался социокультурный раскол, исподволь деформировавший патерналистскую пирамиду». Командиров можно было бы уважать за профессионализм и отвагу. На деле же солдаты часто подмечали у них паническую боязнь высшего начальства, нерешительность, казнокрадство, пьянство, шкурничество и карьеризм. Даже кадровые офицеры, число которых неумолимо таяло, прямо или косвенно развращали солдат своим поведением.

В целом тип взаимоотношений офицеров и солдат в России к 1917 г. можно охарактеризовать как переходный. Известно, что истинный аристократ «не слышит» разговоров лакеев между собой. Русский барин-офицер иной раз пытался вникать в их существо, интеллигент-маргинал пробовал по народнической привычке учить, а в определенных обстоятельствах и заискивать перед солдатами. В 1917 г. офицеры демонстрировали все крайности этого поведения, что их и сгубило. Солдат «демократизирующейся» армии могли бы образумить кастовая спаянность и решительность офицеров. Этого-то они и не увидели. Бывшие крестьяне неплохо воевали, когда армия наступала и им кое-что перепадало из трофеев. Позиционной войны они не любили. Солдаты охотнее шли в атаку, узнав, что у противника полны фляжки спиртным; чтобы поднять воинский дух, достаточно было намекнуть, что впереди винный склад[116].

Еще более обнаженно и жестко пишет о российской смуте начала XX в. историк и писатель С. Баймухаметов. Что занесло русский народ в революцию? Сейчас-то известно, что никаких таких особых предпосылок к революции не было. И даже наоборот: экономика страны на подъеме. Конечно, жизнь рабочих в тогдашней заводской слободке далеко не мед и не сахар. Но все же и не тот беспросветный мрак, какой обычно рисовали коммунистические историографы. Даже в любимом советскими идеологами романе Горького «Мать», если читать его внимательно, жизнь эта выглядит совсем иначе, нежели в учебниках. Что же случилось? Как это определить? Массовое помрачение разума? Господь в единый год и час лишил разума стомиллионный народ? Монархическую Россию привели к краху именно дворяне. Ответственность за революцию лежит на них, как на правящем классе. Вспомним слащавую формулу отношений помещиков и крепостных: «Вы — наши отцы, мы — ваши дети…» Но если дети в один исторический миг порезали, поубивали, расстреляли отцов, а отцовские усадьбы разграбили, загадили и сожгли, то кто виноват в том? Значит, такие были отцы?.. Смешно считать, что русский мужик в Семнадцатом году царскую власть на штыки поднял, потому что проникся идеями Маркса-Энгельса-Ленина. Нет, мужик нутром почуял, что пришла, наконец, сладкая возможность отомстить за века унижений. И люто отомстил! В том числе и самому себе[117].

На исходе горбачевской перестройки у нас были опубликованы «Окаянные дни» И. Бунина, который первым увидел в Ленине «прирожденного преступника», который не остановится ни перед чем и выполнит все затаенные желания массы. Бунин говорил, что большевики убили чувствительность. Мы переживаем смерть одного, семи, писал он, допустим, труднее сопереживать смерти семидесяти, но когда убивается семьдесят тысяч, то человеческое восприятие перестает работать.

«Так про народ не писал еще ни один враг революции, — вспоминает С. Баймухаметов свои ощущения после ее прочтения. — Сколько там ужаса пополам с брезгливостью, физического отвращения и тяжкой ненависти ко всем этим солдатам, матросам, «этим зверям», «этим каторжным гориллам», мужикам, хамам, которые вдруг стали хозяевами жизни и смерти, ко всему революционному быдлу»[118]. А ведь взялись эти прирожденные преступники, Иван Алексеевич, из крепостных деревень ваших дедов и прадедов. Из крепостного рабства. И страшно, и надолго перекурочили всю судьбу России потому, что иначе не могли. Потому что раб — не человек. Когда человек становится рабом, то все человеческое опадает с него сверху, как шелуха, а изнутри, из души, выжигается дотла. Раб — это быдло, т. е. скотина. А раз скотина, то можно все, ничего не страшно и ничего не стыдно. То есть вообще нет ничего. Никаких устоев. Говоря нынешним языком уголовников — полный беспредел. И так росли и воспитывались дети, и внуки, и правнуки, и праправнуки. Четыреста лет рабства. Почти двадцать поколений, родившихся и выросших в ярме, не знающих в своем воспитании ничего, кроме подлой науки холопского выживания[119].

Была ли альтернатива революции?

При том состоянии властей предержащих, при той политике, которая ими проводилась, при том их презрении к собственному народу положительной альтернативы 1917-му году не существовало. Фактом была и остается непоследовательная и слабая политика императорской власти — внешняя, внутренняя, кадровая, главная причина которой заключалась в преобладании в политической элите того периода антигосударственных, антинациональных и антинародных сил. Сочетание этих факторов усугубляло ситуацию в стране, провоцировало широкое возмущение и рост радикализма.

А в октябре 1917 г. решающую роль сыграл субъективный фактор — то, что во главе переворота оказались Ленин и Троцкий. В итоге группа профессиональных революционеров, заключив временный договор с радикальной чернью, захватила власть над огромной страной и начала ставить социальные эксперименты над людьми. Выводить новую породу людей. Ведь большевики никогда не скрывали, что именно выведение новой породы людей и есть их цель[120].

Мог ли Троцкий пройти мимо революции?

21 августа 1940 г. вдали от родины, почти всеми забытый, погиб человек, имя которого в пору его всесилия заставляло трепетать тысячи людей. Троцкий был убит в разгар работы над литературной биографией Сталина — человека, по чьему приказу он был ликвидирован. Именно последний литературный труд Троцкого послужил основанием для вердикта о смертной казни. Рукопись Троцкого была опасна не пикантными биографическими подробностями; она покушалась на сами устои сталинизма[121].

Троцкий более трети жизни провел в эмиграции. Оказавшись впервые в Европе в 1902 г., он воспринял это время как «восторженное откровение». Он писал, спорил, ездил, впитывал жизнь, знакомую раньше лишь по книгам и газетным статьям. Ему было только двадцать три года и надо было найти баланс между своим «я» и новой социальной и духовной средой. Троцкий еще молодым навсегда поверил, что обязательно оставит глубокий след в истории. Он не ошибся, считая, что будет знаменитым, но это и было его жизненной целью: с очень ранних времен им сохранялись не только черновики статей, речей, проектов резолюций, но и афиши, пригласительные билеты, пометки на газетах и календарях, вырезки из периодических изданий, где просто упоминается его имя.

Уже его поведение в дни первой русской революции убедительно говорило, что на сцене истории появилась выдающаяся личность. Он оптимистично принял поражение революции, веря, что это лишь подготовка к будущей победе мирового пролетариата. Заточение в тюрьме «Кресты», Петропавловской крепости, в Доме предварительного заключения он использовал для самообразования, написания статей и прокламаций. Именно в это время в статье «Итоги и перспективы» он впервые в законченном виде излагает свою концепцию перманентной революции, за которую его всю жизнь будут третировать.

Троцкий в Октябре 1917 г. проявил себя как один из ведущих руководителей революции. Вся работа по практической подготовке восстания проходила под непосредственным руководством Председателя Петроградского совета.

Троцкий обладал даром несколькими страстными фразами увлечь сотни, тысячи людей. Никто не учил его ораторскому мастерству, в нем, видимо, соединились необходимые компоненты: высокая эрудиция, неподдельная личная увлеченность идеей, способность к неординарным суждениям. В его выступлениях было много картинного, театрального, это был способ воздействия на людей, попытка увлечь их в едином порыве в борьбе за то, что для Троцкого было смыслом жизни. Он был кумиром масс. Ни один руководитель революции не общался с людьми столько, сколько Троцкий. И эта его одержимость, несомненно, имела притягательную силу.

Революция победила во многом благодаря сверхчеловеческим усилиям ее организаторов. Но, известно, «удачных революций не бывает». Постепенно Россия погрузится в хаос, братоубийство и невиданные лишения. Социализм Ленина и Троцкого опирался на штыки и насилие. Многочисленные разногласия, которые сопровождали их на предыдущих этапах деятельности, ушли в прошлое. За некоторыми исключениями, например по вопросу о Брестском мире, между двумя вождями было полное взаимопонимание. Роль второго человека в революции была быстро принята Троцким. Но, признавая первенство Ленина, Троцкий никогда не делал из него иконы, выступал против его обожествления. До самой смерти Ленина они были единомышленниками. Взлеты, достижения, просчеты, насилие являлись общими. Ни тот, ни другой не уловили трагизма русской революции. И тот и другой «пришпоривали» историю.

Троцкий — тип верующего фанатика. Он уверовал в марксизм. Уверовал прочно и на всю жизнь. Никаких сомнений и колебаний у него никогда не было. В вере своей он был тверд, никогда не отказывался от своих идей и до конца жизни твердо их придерживался. Из людей такого типа выходят Франциски Ассизские, Савонаролы. Не теоретики, не мыслители, а подобные фанатики оказывают гораздо большее влияние на судьбу человечества, чем столпы разума и мудрости.

Так что согласимся, что такой человек, как Лев Троцкий, никак не мог пройти мимо революции.

Выбор барона Врангеля

Одни бьются за призрак прошлого, другие — за призрак будущего.

В. Набоков

Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон.

Песня былых времен

Эволюция отношения наших историков к барону Врангелю — пример «эластичности» и политизированности исторического знания. В литературе советского времени его подавали исключительно в черных тонах, как и Деникина, Колчака, Корнилова, Юденича, других вождей белого движения. Затем «черный барон» превратился в «демократа и реформатора». Кто-то из историков даже назвал его «российским Шарлем де Голлем». Правда, экспериментальным полем его реформ был всего лишь маленький Крым, да и времени Врангелю история отпустила совсем немного — с марта по ноябрь 1920 г. Но и за это время им была продемонстрирована довольно убедительная альтернатива социальному эксперименту большевиков.

Недаром такую широкую известность получил роман Василия Аксенова «Остров Крым» (1979). Согласно альтернативному сценарию писателя, полуостров Крым английскими инженерами был отрезан от материка. С 1920 г. белые офицеры обосновались в Крыму с идеей «Возрождения Святой Руси». Врангель правил до 1930 г., когда окрепшая новая русская буржуазия отправила его на пенсию и установила временную Конституцию со всеми вытекающими демократическими институтами: выборная Дума, свобода слова и вероисповедания. Под прикрытием английских кораблей и американских авиабаз Крым развивается как китайский Гонконг: автомобильная промышленность составляет приличную конкуренцию на мировом рынке, русскими газетами зачитываются по всему миру, процветает туристический бизнес, а беспошлинная торговля обогащает население.

Барон-реформатор

Генерал барон Петр Николаевич Врангель родился в 1878 г. в семье потомственных дворян, принадлежавшей к старинному роду датского происхождения, известному от начала XII столетия. Более всего представители семейства выдвинулись на военном поприще: в Дании, Швеции, Германии, Австрии, Голландии, Испании и, впоследствии, в России они дали семь фельдмаршалов, более тридцати генералов и семь адмиралов. Юноша окончил реальное училище, затем, в 1901 г. — Горный институт. Воинскую повинность отбывал в Лейб-гвардии Конном полку и ушел в запас корнетом. На Русско-японскую войну Врангель отправился добровольцем, служил в казачьих полках Забайкальского казачьего войска. После войны Врангель остался на военной службе, с 1907 г. служил в Конном полку, окончил Николаевскую академию Генерального штаба и Офицерскую кавалерийскую школу.

Первую мировую войну Врангель встретил командиром эскадрона Конного полка. Окончил войну в июле 1917 г. командующим Сводным конным корпусом в чине генерал-майора. Февральскую революцию Врангель встретил враждебно, и не только из-за монархических убеждений. Революция несла с собой демократизацию армии, солдатские комитеты, упадок дисциплины и боеспособности войск, и Врангель, по его словам, боролся с анархией и конфликтовал с солдатскими комитетами. После Октябрьской революции он не присоединился к начавшемуся на Дону Добровольческому движению, а обосновался с семьей в Ялте. Однако с образованием

Добровольческой армии Врангель вступил в ее ряды и занялся преобразованием конницы, командуя сначала дивизией, затем армией и, наконец, с 1919-го — Добровольческой армией, которая тогда составляла часть Вооруженных сил Юга России.

Когда в конце 1919 г. белые стали терпеть поражения, обострились отношения между Врангелем и Деникиным — двумя военачальниками, по-разному понимавшими первоочередные задачи войны. В рапорте от 22 декабря 1919 г. Врангель подверг критике политический курс и стратегию генерала Деникина. Врангель считал главными причинами неудач «систематическое пренебрежение основными принципами военного искусства» и «полное неустройство нашего тыла». По его мнению, вместо уничтожения противника Деникин стремился отвоевать пространство, распыляя силы и давая красным возможность бить белые армии поодиночке. В рапорте описывалось превращение армии в «торгашей и спекулянтов» и самой войны в средство наживы, мародерства и грабежа, что усиливало антагонизм с населением. «Армии как боевой силы нет», — отмечал Врангель, предлагая ряд мер для стабилизации обстановки[122].

Одни из историков пишет, что Врангель был во многих отношениях выдающейся личностью, начиная со своего роста в 1 метр 93 сантиметра. Голосом владел в совершенстве, придавая ему громовые раскаты, когда выступал перед войсками, или спокойную убедительность в разговоре с частным посетителем. Худощавый, стройный барон предпочитал носить светло-серую, как бы под цвет глаз, или темную, как бы под цвет волос, черкеску и папаху-кубанку, что шло к его величественной фигуре.

На знавших Врангеля людей, в том числе и далеких от него по взглядам, генерал обычно производил сильное впечатление. Как они утверждали, Петр Николаевич «постоянно жил какой-то потусторонней жизнью, дышал дыханием носившейся вдалеке цели», пребывая в состоянии «духовного возбуждения с оттенком экстаза», тогда как «Деникин был улиткой в скорлупе», не видел людей и абсолютно ими не интересовался. «Врангель имел дар и вкус к организационной работе, управлению людьми и влиянию разумом, волей, искусными ходами виртуоза— шахматиста для осуществления поставленных им себе политических целей на благо русского дела так, как он это благо понимал»[123].

Крым

В апреле 1920 г. в Севастополе на Военном совете генерал-лейтенант Врангель был избран Главнокомандующим Вооруженными силами Юга России. Деникин сдал командование и выехал из России. Чуть позже, в мае Врангель объявил все находившиеся в Крыму войска Русской Армией, подчеркнув этим преемственность от так же называвшейся регулярной армии Российской империи.

В составе Русской Армии было образовано три Армейских корпуса: 1-й (бывший Добровольческий) под командованием генерала А. Кутепова, 2-й (бывший Крымский) — генерала Я. Слащева, 3-й — генерала П. Писарева. Кавалерия распределилась в корпус генерала И. Барбовича, бывшего ротмистра, эскадронного командира, получившего Георгия за то, что 20 апреля 1915 г. «атаковал и изрубил две роты австрийцев, занимавших очень выгодные позиции», в Донской казачий корпус и Кубанскую казачью дивизию [6].

В один из весенних дней 1920 г. после обедни из кафедрального собора в Севастополе к Нахимовской площади двинулся крестный ход во главе с епископом Вениамином. По дороге в него вливались потоки крестных ходов из других церквей. По периметру площади выстроились войска. Толпились группы высших чинов и представители союзнических миссий. Окна, балконы, даже крыши домов были забиты зрителями. Начался торжественный молебен.

По его окончании епископ Вениамин огласил указ Правительствующего Сената: «Проникнутая беззаветной любовью к Родине, решимость не знавшего поражений и заслужившего всеобщее доверие генерала Врангеля принять на себя великий подвиг… обязывает всех истинных сынов сплотиться вокруг него в служении святому делу спасения Родины…. С непоколебимой верой в нового народного вождя, которому отныне принадлежит вся полнота власти, военной и гражданской, без всяких ограничений».

В ответном слове Врангель выразил уверенность в успешном выполнении возложенной на него миссии. «Я верю, что Господь не допустит гибели правого дела, что Он даст мне ум и силы вывести армию из тяжелого положения. Зная безмерную доблесть войск, я непоколебимо верю, что они помогут выполнить мой долг перед Родиной, и верю, что мы дождемся светлого дня воскресения России»[124]. 20 мая Врангель обнародовал воззвание:

«Слушайте, русские люди, за что мы боремся. За поруганную веру и оскорбление ее святыни. За освобождение русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников, вконец разоривших Святую Русь.

За прекращение междоусобной брани. За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность обрабатываемую им землю, занялся бы мирным трудом.

За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.

За то, чтобы русский народ сам выбрал себе Хозяина. Помогите мне, русские люди, спасти Родину»[125].

На чем базировалась вера Врангеля? Вот что он говорил В. Шульгину: «Если уж кончать, то, по крайней мере, без позора. Когда я принял командование, дело было безнадежно. Но я хотел хоть остановить это позорище, это безобразие, которое происходило. Уйти, но хоть, по крайней мере, с честью. И спасти, наконец, то, что можно. Я добиваюсь, чтобы в Крыму, чтобы хоть на этом клочке сделать жизнь возможной, показать остальной России — вот у вас там коммунизм, т. е. голод и чрезвычайка, а здесь идет земельная реформа, вводится волостное земство, заводится порядок и возможная свобода. Никто тебя не душит, никто тебя не мучает. Отнятые у большевиков губернии будут источником нашей силы, а не слабости, как было раньше. Втягивать их надо в борьбу, чтобы они тоже боролись, чтобы им было, за что бороться».

Судя по всему, Врангель из прежних неудач белого движения вынес уроки. Принципиальной ошибкой своих предшественников он определил «демагогию», направленную на привлечение симпатий населения, но без намерения и при отсутствии какой-либо возможности их практического воплощения. По мнению Врангеля, увлечь массы на борьбу должны были не только намеченные (в «пределах фактически возможного»), но и реализуемые меры, разрешающие «наиболее назревшие вопросы государственной жизни».

Врангель добился полного контроля над Крымом. Главным его успехом было никак не дававшееся Деникину обустройство тыла. Достигнуто это было в предельно сжатые сроки решительными мерами — урегулировав отношения с различными народностями и призвав на помощь ту общественность, которая желала работать, а не болтать, врангелевское правительство за три недели выработало новые правила земельных отношений между крестьянами и землевладельцами.

Впоследствии, в эмиграции, некоторые политические деятели, главным образом из кадетов, будут упрекать Врангеля за его борьбу в Крыму, по их мнению, безнадежную. Но Врангель отвергал эти упреки и говорил, что его целью было создать в Крыму такую систему, которая показала бы народу, что белые отстаивают его интересы.

Правительство и реформы

Врангель был, пожалуй, единственным из вождей белого движения, кто, получив власть, имел программу действий на ближайшее будущее, причем программу развернутую, охватывающую чуть ли не все стороны жизни. Тщательно проанализировав все декларации, программного рода документы, заявления, приказы и интервью Врангеля с апреля по октябрь 1920 г., историки А. и В. Зарубины полагают, что связывающей нитью проходят через них те же идеи, что были сформулированы в начале правления. Конечно, неизбежным стали коррективы и модификации, но суть, показывающая, что диктатор оставался верен избранной стратегии, оставалась прежней. И, наверное, не его, точнее, не только его вина в том, что достичь цели так и не удалось[126].

Что он планировал сделать в Крыму? Наладить расстроенный экономический механизм, обеспечить население продовольствием, используя естественные богатства края. Ввести свободную торговлю. Провести земельную реформу. Свою цель он определял так: создание небольшого самостоятельного государства, построенного на основах, которые бы положительно контрастировали с советскими порядками.

Исходя из этого, Врангель намечал и первоочередные задачи:

— преодоление раскола антибольшевистских сил, их единение в общей борьбе;

— обеспечение «законности, порядка и возможной свободы»;

— формирование эффективной системы власти;

— возрождение экономической жизни на принципах свободного предпринимательства;

— проведение широкомасштабной аграрной реформы.

Для осуществления реформ Врангель не случайно назначил своим помощником по гражданским делам, по сути дела, премьер-министром А. Кривошеина (1858–1921) — ближайшего сподвижника Столыпина в проведении аграрной реформы. Кривошеин считал: трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу после освобождения крестьян. В январе 1920 г. Кривошеин эвакуировался и в Константинополе встречался с Врангелем. В апреле запрошенный из Парижа письмом Петра Николаевича, он согласился помочь ему в деле гражданского управления Крымом, очевидно, и потому что в рядах Белой армии у него к тому времени уже погибли двое сыновей.

Врангель высоко оценивал Кривошеина: «Человек исключительной эрудиции, культурности и широкого кругозора, с вполне определенными ясными взглядами, он умел быть терпимым, обладал редкой способностью уметь стать на точку зрения другого, убедить своего собеседника, с исключительным тактом избегая всего того, что могло бы последнего задеть. Принадлежа всей своей предыдущей службой к государственным людям старой школы, он, конечно, не мог быть в числе тех, кто готов был приять революцию, но он ясно сознавал необходимость ее учесть. Он умел примениться к новым условиям работы, требующей необыкновенного импульса и не терпящей шаблона».

Аграрная реформа

Основное пополнение своих сил Врангель надеялся получить от крестьянства путем проведения в жизнь аграрной реформы. Были выработаны новые правила земельных отношений между крестьянами и землевладельцами. Принципиальным отличием подхода Врангеля к аграрному вопросу являлось признание происшедшего с момента начала революционных событий 1917 г. «черного передела» земли крестьянами и необходимости закрепления ее в их «полную собственность».

25 мая 1920 г. был обнародован «Приказ о земле» и сопутствующие документы, где говорилось: «Сущность земельной реформы проста. Она может быть выражена в немногих словах: земля — трудящимся на ней хозяевам. Земли, хотя и без немедленного размежевания, передаются в вечную, наследственную собственность каждого хозяина. Такой порядок землепользования всего более обеспечит хорошее ведение хозяйства. Этим установляется коренное отличие ныне осуществляемой земельной реформы от всяких опытов коммунистического характера, столь ненавистных русскому крестьянству».

Главное в этом приказе: земли казенные и частновладельческие передаются в частную собственность крестьянам из расчета уплаты 1/5 среднего урожая с десятины ежегодно в течение 25 лет. Тем самым закон закрепил за крестьянами все земли, фактически находившиеся в их распоряжении, и освободил от власти общины[127].

Вскоре выходит в свет брошюра «Вся земля — народу в собственность (общедоступное изложение земельного закона 25 мая 1920 года)». Вот выдержка из нее: «Большевики-коммунисты и другие социалисты говорят, что они отдают землю народу, но, не признавая вовсе права собственности на землю, они считают, что земля должна принадлежать либо казне, либо коммунам, а отдельные хозяева могут землею пользоваться только временно, с дозволения комиссаров, комбедов и коммун; по их законам и понятиям во всякое время каждого хозяина можно удалить с земли и отдать его землю коммуне или другому лицу. Новый Земельный Закон тоже отдает землю народу, но не народу вообще, а передает и закрепляет ее за каждым отдельным хозяином и притом в вечную, наследственную и нерушимую собственность. Потому в собственность, что только хозяин-собственник, твердо знающий, что земля будет всегда принадлежать ему, не пожалеет на нее труда, хорошо ее обработает и улучшит, чего не сделает ни арендатор, ни съемщик»[128].

Вскоре уездные посредники с необходимым штатом помощников, землеустроителей и землемеров приступили к работе. Но очень скоро выявилось два обстоятельства. Первое — всяческое сопротивление проведению реформы оказывали помещики, агитируя против закона, подключая чиновные рычаги для его саботирования, сгоняя арендаторов со своих земель и т. п. Второе — выжидательная позиция крестьянства. Бедняки, вкусив возможности гражданской войны, привыкли действовать по принципу: все и сразу. Крестьян в целом смущали и срок в 25 лет, и выкуп. Многие, благодаря хорошему урожаю 1919 г., имели значительные запасы зерна. Крестьянский рассудок отказывался верить в солидность режима, предпочитая дожидаться, чем закончатся военные действия.

Формально колеса механизма крутились. Земельный закон и его разъяснения были опубликованы в газетах, отпечатаны в виде плакатов. Созданные специально шестинедельные лекторские курсы подготовили 40 человек лекторов для ведения разъяснительной работы. Но результативность оказалась низкой. Да и могло ли быть иначе? Плакаты, высланные по 500 экземпляров на район каждого корпуса, стоили по 100 рублей за экземпляр, бесплатных не было. Но и эти платные плакаты оседали в основном в штабах и канцеляриях. Газет на места поступало мало. На всю армию со штабами ежедневно или через день приходило всего 1,650 экземпляра. Живая лекторская пропаганда также была организована на практике из рук вон плохо. Поэтому важнее посмотреть на отношение к земельным преобразованиям самой крестьянской массы.

Приходится признать, что крестьянство в целом реформу не приняло. Первое, что бросается в глаза при ознакомлении с документами, — это явное неверие крестьянской массы в стабильность «очередной власти». Причина эта вне сомнения оказывала свое действие, но все же имеются и куда более глубокие. Крестьянскую массу мало удовлетворяло само существо преобразований. Цель реформы состояла в формировании слоя мелкого крестьянского собственника. Право собственности должно было быть закреплено специальными купчими крепостями на землю. Но получить документ крестьяне могли лишь тогда, когда полностью расплатятся с государством за выделенные им участки. Срок же выкупной операции, если помним, растягивался в течение двадцати пяти лет. Крестьяне прямо заявляли, что «лучше бы покупать землю, как было раньше».

Не удовлетворял крестьян не только срок, но и размер выкупа. При трехпольной системе ежегодный выкуп в пятую часть урожая с десятины реально превращался в три десятых, а при достаточно распространенной в Крыму залежной системе — в половину, а то и более урожая. Но даже если бы подобная ситуация теоретически устроила крестьянина, он все равно не смог бы реализовать своего векового чаяния на земельную собственность. Крестьянское хозяйство было крайне истощено в результате войн. В документах администрации Врангеля, связанных с аграрной реформой, постоянно отмечается серьезное его падение. Боевые же действия продолжались, далее истощая крестьянское население реквизициями, гибелью рабочего скота, поломкой инвентаря, потерей рабочих рук.

Немаловажной причиной видится и недоверие крестьянства к самой сущности режима Врангеля. Опыт прежнего общения с белыми отучил крестьян принимать декларации за «чистую монету». Крестьянство заняло выжидательную позицию, внимательно присматриваясь и прислушиваясь не к законам, а к составу, поведению и конкретной политике власти. Крестьяне не поверили в «крестьянскую сущность» новой власти и ее курса. Добиться реального восприятия крестьянством аграрной реформы администрации так и не удалось. А следовательно, не удалось получить и прочной социальной базы, получить широкой поддержки крестьянского населения в борьбе с Советской властью. В итоге отношение крестьянства в решающей степени определило судьбу последнего белого режима на «острове Крым».

Земская реформа

В начале июля 1920 г. завершила свою работу комиссия по рассмотрению законопроекта о волостном земстве. Восстанавливалось упраздненное деникинским правительством волостное земство. Избирательное право получили землевладельцы, духовенство, оседлые арендаторы и служащие. Речь шла, таким образом, о формировании преимущественно крестьянского самоуправления, но — с оговоркой: председатель волостной управы исполняет обязанности волостного старшины и в качестве такового подчиняется уездному начальнику. Что и обеспечивало сохранение бюрократического контроля над земскими учреждениями.

В сентябре положение о волостном земстве было дополнено положением об уездном земстве. Согласно ему, уездное земское собрание имело право высказать губернатору свои соображения о дальнейшей судьбе губернского земства. «Если уезды признают необходимым, губернская организация будет сохранена, но уже как добровольный союз земств, в противном случае она может быть заменена областной земской организацией или совершенно уничтожена». Это был курс на устранение земской оппозиции. Создавалось новое крестьянское самоуправление с преобладающим влиянием волостных старшин, подчиненных администрации. Нарождалась вертикаль: бюрократия — крестьянство, не имеющая промежуточных ступеней.

На председателей волостных земских управ предусматривалось возложить также административные обязанности волостных старшин, в пределах которых они подчинялись уездному начальнику. К тому же постановления волостных земских собраний должны были в семидневный срок представляться начальнику уезда, который имел право их приостановки (к примеру, если усмотрит, что постановление «не отвечает общим задачам борьбы за восстановление государственности»).

Но в Крыму все больше нарастал социальный кризис. Уровень жизни основной части населения опустился ниже прожиточной черты. Рабочие еще имели возможность, несмотря на противодействие властей, добиваться определенных уступок. Ежемесячно, а то и дважды в месяц, они предъявляли предпринимателям требования о повышении ставок на 50 и 100 % (причем дело иногда доходило до прямых драк с представителями администрации).

Армия, посаженная на полуголодный паек, невзирая на грозные приказы главкома, запрещающие самочинные реквизиции, и военно-судные комиссии, вновь начинала вспоминать прежние добровольческие привычки и заниматься самообеспечением за счет крестьянского населения. Не отставали от нее тыловые чиновники, причем самых высших рангов. Повсеместно процветали коррупция и взяточничество.

Экономическая политика

Промышленность Крыма за годы гражданской войны пришла в полный упадок. Производство с 1919 г. сократилось на 75–85 %. В 1920 г. работало 32 предприятия, из них всего 6 с более чем сотней рабочих. Пролетариев насчитывалось немногим более 2,5 тыс. человек. Большинство предприятий работало только на военные нужды. Транспорт почти замер.

Практически все экономические проекты управления экономикой остались нереализованными. Ничего не изменило и экономическое совещание, проходившее в конце сентября — начале октября, на которое прибыли общественные деятели из Константинополя, Парижа, Белграда и других городов. Совещание приняло решение «О свободном вывозе валюты и предметов роскоши, но не предметов культурного и домашнего обихода». Однако любые решения не могли подняться выше благих пожеланий: торжествовала только выгода. Разрешение на вывоз продукции выдавалось за взятки всем желающим. Спекуляция, как всегда, шла рука об руку с коррупцией. Свирепствовала инфляция, непрерывно росли цены.

Внутренняя торговля также свелась к спекуляции. Обмен натурализовался, роль денег стали играть табак, вино, ячмень, шерсть. Приметой времени были фантастические по объему хищения, повальное взяточничество. Нельзя сказать, что правительство не принимало мер по борьбе со слишком уж разнузданной спекуляцией и взяточничеством. Издавались весьма грозные приказы. Но ни один крупный спекулянт или взяточник не угодил на скамью подсудимых. Получило известность высказывание А. Кривошеина о том, что со спекуляцией бороться невозможно.

В целом уровень жизни, особенно рабочих, для которых Врангель создал режим наибольшего благоприятствования, был выше, чем в центре России. Позитивную роль играла правительственная практика торговли хлебом по умеренным ценам. Но промышленные товары были по карману разве что спекулянтам.

Совсем плачевным было положение интеллигенции и честных служащих. Они получали в 3–7 раз меньше рабочих и вынуждены были, чтобы не умереть с голоду, подрабатывать — как у кого получится. Председатель Таврической губернской земской управы В. Оболенский получал, например, в два раза меньше, чем наборщик подведомственной ему типографии. Профессора, инженеры, учителя, чиновники уходили в дворники, чернорабочие, сторожа, грузчики.

Эвакуация

25 октября (7 ноября) Главнокомандующий вводит в Крыму осадное положение. Исполняющим обязанности таврического губернатора, начальника гражданского управления и командующим войсками армейского тылового района был назначен генерал М. Скалон. А жизнь в Севастополе, вспоминал Врангель, текла своим чередом. Бойко торговали магазины. Театры и кинематографы были полны.

26 октября усилилось давление красных. Подготовка кораблей резко ускорилась. 29 октября Правительство Юга России выпустило официальное сообщение, которое генерал Слащев оценил как «Спасайся, кто может»: «Ввиду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств, правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России. Это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственная опасность от насилия врага, — остаться в Крыму».

Реввоенсовет Южного фронта направляет телеграмму Главнокомандующему Врангелю, где всем сдавшимся, включая высший комсостав, гарантировалась амнистия. «Красное командование, — так говорит об этом Врангель, — предлагало мне сдачу, гарантируя жизнь и неприкосновенность всему высшему составу армии и всем положившим оружие. Я приказал закрыть все радиостанции, за исключением одной, обслуживаемой офицерами».

Позиция Ленина тем временем ужесточилась. Если ранее он был не против амнистии, то теперь, узнав о предложении РВС, телеграфировал: «Только что узнал о Вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно».

На 1 ноября численность Русской армии составила 41 тыс. штыков и сабель. На ее вооружении было свыше 200 орудий, до 20 бронеавтомобилей, 3 танка, 5 бронепоездов. Войска Южного фронта, которым командовал М. Фрунзе, насчитывали 158,7 тыс. штыков, 39,7 тыс. сабель, имея на вооружении 3059 пулеметов, 550 орудий, 57 бронеавтомобилей, 23 бронепоезда, 84 самолета. В составе войск действовали и воинские подразделения Н. Махно.

Окончательный план, утвержденный М. Фрунзе за два дня до операции, предусматривал нанесение главного удара по перекопским укреплениям с обходным маневром через Сиваш и Литовский полуостров, вспомогательного — на чонгарском направлении и Арабатской стрелке. Затем предполагалось расчленить войска белых и разгромить их, не допустив эмиграции. В ночь на 8 ноября начался переход через Сиваш. Стояли беспримерные для этого времени года 15-градусные морозы, от которых страдали обе стороны сражающихся, однако врангелевцам приходилось хуже — у них не было теплой одежды. Транспорт «Рион» привез обмундирование, когда все уже было решено. Утром, когда часть сил белых была снята с главного направления и переброшена к Литовскому полуострову, после четырехчасовой артиллерийской подготовки, не давшей ожидаемых результатов, начался штурм Перекопа. Людей не жалели. В целом потери красных составили 10 тыс. человек убитыми и ранеными.

В ночь на 9 ноября дивизия В. Блюхера овладела Турецким валом — главным укреплением Перекопа. 11-го был взят Чонгар. Этот день и стал переломным в ходе боев. 10 ноября в Симферополе власть взял в свои руки ревком во главе с Васильевым. Ревкомы возникают и в других городах Крыма. 13 ноября части 2-й Конной армии Ф. Миронова вошли в Симферополь. Командующий вспоминал: «13 ноября полуостров Крым в величайшем молчании принимал красные войска, направлявшиеся для занятия городов: Евпатории, Севастополя… Феодосии, Керчи». 14 ноября войска 4-й армии вступили в Феодосию, 16 ноября 3-й конный корпус — в Керчь. Врангелевцы отступали в полном порядке, почти без контакта с противником. 20 октября 1920 г. генерал Врангель обнародует свой последний приказ:

«Русские люди! Оставшаяся одна в борьбе с насильниками, Русская армия ведет неравный бой, защищая последний клочок Русской земли, где существует право и правда. В сознании лежащей на мне ответственности, я обязан заблаговременно предвидеть все случайности. По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке в суда в портах Крыма всех, кто разделял с армией ея крестный путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства с их семьями и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага. Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для ее эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах, согласно установленному расписанию».

Эвакуацию Крыма впоследствии изучали в военных академиях как образец проведения военной операции. Врангель сдержал слово и вывез всех, кто выразил желание покинуть Крым, причем из иностранцев его армии оказали помощь только французы. Всего с 11 по 16 ноября по новому стилю к Константинополю прибыли и сосредоточились в Босфоре 126 судов русского военного и торгового флота, имевших на борту около 150 тыс. человек, из числа которых свыше 20 тыс. женщин, около 7 тыс. детей и 6 тыс. больных и раненых.

Немалое число колеблющихся осталось, поверив большевистским посулам амнистии. А зря. После «освобождения» красными Крыма большевики развязали здесь террор, которым заправляли венгр Бела Кун и его любовница Розалия Залкинд (Землячка). С осени 1920 до весны 1921 г. в Крыму было уничтожено от 80 до 120 тыс. человек. Сначала уничтожали белых офицеров, затем террор перебросился и на гражданское население — надо было вывести весь «классово-чуждый элемент».

Впрочем, все это будет позже. А сейчас Главнокомандующий барон Врангель объезжал на катере суда. После этого он сказал: «Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга». В 2 часа 40 минут 14 ноября, видя, что погрузились все, Врангель взошел на катер и направился к крейсеру «Генерал Корнилов». На 126 судах было вывезено 145 тыс. человек, не считая команд. За исключением погибшего миноносца «Живой», все корабли прибыли в Константинополь.

Всего было эвакуировано до 15 тыс. казаков, 12 тыс. офицеров, 4–5 тыс. солдат регулярных частей, более 30 тыс. офицеров и чиновников тыловых частей, 10 тыс. юнкеров и до 60 тыс. гражданских лиц, в большинстве своем семей офицеров и чиновников. За время боевых действий с 28 октября по 16 ноября войска Южного фронта взяли в плен 52 тыс. солдат и офицеров.

История почти уже забытой гражданской войны свидетельствует, что в России всегда берет верх тот, кто более жесток, беспринципен, кто ради достижения своих целей не брезгует ничем и способен невозмутимо пройти по трупам и пролить реки крови. Это в очередной раз доказала и победа красных над белыми, которая, впрочем, не принесла в России гражданский мир. Противостояние приняло иные формы. Открытые вооруженные столкновения сменились локальными конфликтами, борьбой против инакомыслия, репрессиями, «внутренней эмиграцией».

Почему альтернатива не удалась?

Некоторые историки полагают, что барону Врангелю нужно было только не мешать и «Остров Крым» сам по себе превратился бы в «русский Гонконг». Однако режим Врангеля по своим основополагающим принципам построения, по целевой направленности, по сущности своей политики являлся классическим белым режимом, хотя и с несколько перестроенным и подправленным в соответствии с реалиями фасадом. Причины его неудачи следует искать не столько за пределами (слабая помощь Антанты и т. п.), сколько в самом существе белого движения, в его мировоззрении, составе, практической деятельности, составной частью которых (при всех внешних отличиях и оттенках) являлся и «новый курс» барона Врангеля.

По первоначальному замыслу Врангеля и его помощника по гражданской части Кривошеина, Крым, где обосновалась армия, предполагалось превратить во «вторую Россию», в которой было бы «устроено человеческое житье», в своего рода образец, который подаст пример всей России. Ошибку Деникина Врангель видел в подчинении политики военным планам и намеревался скоординировать два фактора. Ключом к этому считалась аграрная реформа, наделяющая крестьян землей. Но было слишком поздно. Крым не мог устоять перед советской Россией, всей своей мощью нависавшей над ним. Подлинное достижение генерала Врангеля заключается в другом: ему удалось в относительном порядке вывести армию из обреченного Крыма.

Таким образом, Врангель и Кривошеин попытались продемонстрировать модель развития России, альтернативную политике большевиков. Врангель писал: «Не триумфальным шествием из Крыма к Москве можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые потянули бы к себе все промыслы и силы стонущего под красным игом народа». Склоняясь к столыпинской модели социально-политического реформаторства, они главное внимание уделили решению вопроса о земле. Но реформаторам катастрофически не хватало времени и ресурсов.

В итоге — альтернатива так и осталась «виртуальной».

«Новый человек» в новом обществе: могло ли быть иначе?

Бунт против существующих порядков — основная связующая нить всякой революции, это расскажет нам любой политолог. Но для революции важно и другое: должны быть люди, которые не просто хотят разрушить существующее, но и знают (или думают, что знают), чем заменить разрушенное, как строить новое общество, с кем.

Октябрьская революция 1917 г. обещала неограниченные возможности для преобразования мира. Многие условности, традиции, сковывавшие живое творчество, были отброшены и быстро забыты. Человеческая память коротка. «Борцы за светлое будущее» свято верили, что Россия даст толчок к мировой революции, а со временем будет преобразован весь мир. Все жертвы и лишения, сопутствовавшие осуществлению «многовековой мечты человечества», можно было оправдать тем, что режиму дарована миссия созидания того, чего никогда еще не было.

Проект нового государственного устройства вырастал у охваченных «революционным нетерпением» большевиков до проекта «нового мира». Как всеобъемлющее понятие, мир охватывает не только внешнюю реальность, но и внутренний строй мыслей, сознания. Новый мир предполагает изменение нравственных установок, моральных категорий. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — эти слова из известной песни стали олицетворением веры в свою избранность, в свою исключительную миссию в деле преображения мира. И человека.

Революция и «новый человек»

Каждая революция несет свои идеалы новой жизни, правды и справедливости. Один из этих идеалов — «новый человек». Побывавшие в 30-е гг. в СССР писатели «из-за кордона» Андре Жид и Лион Фейхтвангер были единодушны в том, что здесь выращен особый сорт людей, во многом отличающихся от западного человека[129]. Тем самым был реализован грандиозный проект большевистских вождей. Октябрьская революция, как утверждали советские идеологи, открыла новую эру и была феноменом, неизвестным в прошлом. Октябрьский переворот был совершен с целью осуществления проекта — плана достижения цели. Цель эта может быть достигнута только при условии создания нового человека. Они уже знали, как это сделать: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов… является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи»[130].

Для новых вождей культура оказалась намного более важной сферой деятельности, чем для прежних правителей.

«Новая культура» — устойчивое советское словосочетание 1920-х гг. Понятие «новая культура» отражает весь спектр ожиданий и надежд, связанных с революцией. Один из профессиональных революционеров, публицист П. Керженцев, давал следующее определение культуры новой формации, отражающее весь круг интересующих власть проблем: «Понятие коммунистической культуры включает в себя, строго говоря, все многообразие нового политического, хозяйственного и культурного строя, создаваемого пролетариатом»[131]. Полем культурного строительства выступала сама жизнь. Россия становилась огромной экспериментальной площадкой, на пространстве которой должны были происходить глобальные преобразования и изменения. В том и была новизна проектируемой «новой культуры», что она должна была возникнуть «здесь и сейчас».

«Жизнь, даже чисто физиологическая, — писал Троцкий в одной из своих статей, — станет коллективно-экспериментальной, человеческий род, застывший Homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусственного отбора и психологической тренировки». Задав свой идеальный облик в виде социокультурного проекта, власть стремится получить ответную реакцию одобрения. Очарованные видениями новой лучшей жизни, массы принимают власть и возвращают ей затраты почитанием. Это — парады, демонстрации, праздники, когда проявляются все верноподданнические чувства.

Советская культура рушит все элементы старой досоветской культуры и заменяет их новыми. После революции появляются «культурная политика», «культурное строительство» как способ создания и развития культуры. Строительство как таковое уже подразумевает проект, план, схему будущего здания. Строительство — термин, который часто употребляется в пространстве советской культуры, и это происходит не случайно. Особенно это понятие популярно в 20-е гг., когда действительно приходилось строить и создавать новую культуру на пустом месте, среди разрухи во всех областях жизни.

Первый эксперимент по внедрению «новой культуры» был продемонстрирован Пролеткультом — «Пролетарской культурно-образовательной ассоциацией». Ее теоретик А. Богданов искренне верил, что именно пролетариат может и способен создать «новую культуру», принципиально отличающуюся от культуры старого общества эпохи царизма, а также от буржуазной культуры. Именно Пролеткульт попытался разрушить барьеры между искусством и жизнью и тем самым соединить искусство с индустрией.

Что же такое человек?

В первой половине XX в. в споры философов о соотношении природы и воспитания в формировании человека включились политики и социальные технологи. Именно обе эти позиции лежали в основе глобальных проектов создания нового мира и нового человека. В нацистской Германии — через улучшение видового генофонда, в Советском Союзе — посредством изменения социального порядка[132]. История наглядно показала, к каким разрушительным последствиям может привести пренебрежение к человеческой природе, чем может обернуться тоталитарное стремление соорудить социальность из безымянных фишек.

Что такое «природа человека»? Под этим обычно подразумеваются стойкие, неизменные черты, общие задатки и свойства, выражающие его особенности как живого существа, которые присущи хомо сапиенс во все времена независимо от биологической эволюции и исторического процесса. Раскрыть эти признаки — значит выразить человеческую природу.

Философ П. Гуревич констатирует, что многие мыслители принципиально отказываются искать истоки общественного миропорядка, нравственных устоев, человеческих потенций в чем-то ином, нежели в самом человеке. Человек сам по себе не плох и не хорош. Он открыт для самосозидания. Это означает, что его можно соразмерять с самим собой, т. е. с нераскрытым человеческим потенциалом[133].

Какое качество можно считать специфически человеческим? Есть ли вообще в человеке какое-то внутренне устойчивое ядро? Философы отвечают на эти вопросы по-разному. Но большинство полагают, что люди родятся пластичными и в процессе социализации оказываются предельно разными. Биологически унаследованные задатки могут развиваться в самых неожиданных направлениях. Культура накладывает глубокий отпечаток не только на поведение человека, но и на его своеобразие. Вот почему многие ученые, указывая на способность человека изменять самого себя, приходят к выводу, что никакой однажды предназначенной природы человека нет.

В XX в. исторический подход был подкреплен исследованиями в области культурной антропологии. Когда ученые обратились к изучению так называемых примитивных обществ, выяснилось разительное несоответствие между обычаями, традициями, ценностями различных культур. Оказалось, что даже способность мыслить, которая казалась универсальной, существенно зависит от специфики культуры. Тот или иной социум складывается таким, каким представляется образ человека. В одном обществе люди считаются рациональными, в другом — воспринимаются как жертвы страстей, в третьем — как олицетворение воли, в четвертом — как созданные по образу и подобию Божьему.

Альтернатива

Все согласны в главном — чуть ли не с первых дней революции идет процесс формирования «нового человека». На протяжении минувших десятилетий модель советского человека менялась. В 20-е гг. в ходу была модель революционера-разрушителя старого мира: железные комиссары, стальные чекисты. Ей на смену пришел созидатель нового мира — строитель утопии, от которого требовалась идейность, но также энергия, инициатива. Сталин провозгласил окончательный идеал — винтик: советский человек должен чувствовать себя винтиком гигантской машины государства. Внешние различия модели скрывали единство содержания. Целью было и есть создание инструмента для строительства нового мира. Андрей Платонов еще в 20-е гг., предупреждал о начавшемся процессе творения «государственного жителя». Каждая из моделей советского человека содержит как основную черту — чувство принадлежности к государству, ощущение себя частицей, «винтиком» государственной машины, членом коллектива[134].

Возможен ли был иной сценарий роли «человеческого фактора» в России?

Не следует считать, что формирование человека — выдумка большевиков. Ни одна из культур не пускала на «самотек» этот процесс — он всегда организовывался и направлялся искусственно, чтобы сформированный в результате него человек стал «носителем» данной культуры. Всякая культура нацелена на формирование человека, способного в своих действиях воплотить накопленный сообществом опыт жизнедеятельности, в этом заключена сущность культуры. Притчи, мифы и песнопения самых опытных и умудренных жизнью людей были квинтэссенцией культуры народа, к которым приобщались новые поколения, проходя в древнейших сообществах обряды инициации. Затем мудрствование превратилось в философию, которая обсуждала вечные мировоззренческие вопросы человеческой жизни и конечные основания культуры, что было важно для понимания образа человека, но не было непосредственно направлено на формирование человека по этому образу.

Каким же мог быть иной вариант формирования «нового человека» в наличном культурном пространстве?

Судя по всему, прежде всего надо было отказаться от идеи насильственного создания «нового человека». Человек должен развиваться самостоятельно, саморазвиваться. Культура несет в себе образ человека, она являет, показывает этот образ человеку. Культура — зеркало, в котором человек себя видит и в котором он себя узнает. Большую роль играет и традиция — передача образа жизни из рук в руки, от отца — к сыну, от матери — к дочери, от мастера — к ученику. За многие века существования каждая из культур выработала совершенные способы формирования в человеке нужных ей качеств, и эти способы являются главной ценностью.

Всякая крупная революция имеет претензию на создание нового человека. Вспомним Великую французскую революцию. Создание нового человека есть несоизмеримо большее, более радикальное, чем создание нового общества. Новое общество после революции все-таки создается, новый же человек не появляется. В этом трагедия революции, ее роковая неудача. Рабство человека оказывается непобежденным, меняются лишь формы рабства. Это не значит, что революция лишена смысла и что бессмысленно делать революцию. Революции имеют смысл и являются важным моментом в судьбе народов. Революции — великий опыт, который и обедняет человека, и обогащает его. Какие-то формы рабства в революциях все-таки уничтожаются. И всегда новым социальным слоям предоставляется возможность исторической активности, снимаются цепи, сковывавшие энергию. Но рабство человека в сути своей не уничтожается. Новый человек не есть предмет фабрикации, он не может быть продуктом социальной организации[135].

Во-вторых, надо было отказаться от опоры на люмпенов. К власти приходили «вчерашние рабы», и М. Горький в «Несвоевременных мыслях» опасался, как бы эта масса, не подготовленная ни в культурном, ни в нравственном отношении к работе с людьми, не загубила бы революционных идей. Он был убежден в необходимости культурного воспитания масс, считал, что при всем своеобразии истории России нужно сохранить ее мирового значения памятники, освоить научный и интеллектуальный опыт Запада и, прежде всего, научиться хорошо работать. Он был убежден, что лишь научившись трудиться с любовью, лишь поняв первостепенное значение труда для развития культуры, народ сможет действительно творить свою историю.

Он призывает оздоровить болота невежества, потому что на гнилой почве не привьется новая культура. Горький предлагает, по его мнению, действенный способ преобразований: «Мы относимся к труду, точно он проклятие нашей жизни, потому что не понимаем великого смысла труда, не можем любить его. Облегчить условия труда, уменьшить его количество, сделать труд легким и приятным возможно только при помощи науки. Только в любви к труду мы достигнем великой цели жизни»[136].

Главная цель революции, по Горькому, нравственная — превратить в личность вчерашнего раба. А в действительности, как с горечью констатирует автор «Несвоевременных мыслей», октябрьский переворот и начавшаяся гражданская война не только не несли «в себе признаков духовного возрождения человека», но, напротив, спровоцировали «выброс» самых темных, самых низменных — «зоологических» — инстинктов.

Горький пишет о самосудах и погромах, о вывозе за границу культурных ценностей, об аресте честных людей, виновных только в том, что они мыслят иначе, чем велит новая власть, о кастовости нового гегемона — пролетариата, которая, по мысли писателя, ничуть не лучше кастовости дворян. «Атмосфера безнаказанных преступлений», снимающая различия «между звериной психологией монархии» и психологией «взбунтовавшихся» масс, не способствует воспитанию гражданина.

Горький подвергает критике вождей революции: Ленина, Троцкого, Зиновьева, Луначарского и др. Писатель обвиняет их в незнании России и ее народа, в подстрекательстве народных масс на деяния, низводящие их до уровня толпы; обвиняет в том, что не смогли предотвратить перерастания революции в пугачевщину, романтизма революции — в одичание, свободы — в анархизм, вседозволенность, что забыли истину: «идеи не побеждают приемами физического насилия»[137].

В-третьих, важна опора на интеллектуальный слой. Лицом всякого общества, творцом и выразителем его достижений, определяющим конкурентоспособность данного общества и его вклад в мировую цивилизацию, является слой, представляющий тех, кто обладает сравнительно более высоким уровнем информированности и образования, кто осуществляет функции руководства, духовно-культурного обслуживания и научно-технологического развития. Качественные характеристики такого слоя во многом определяют судьбу страны. Ложные ориентиры и представления в этом отношении чреваты тяжелыми последствиями для страны, ибо для исправления положения обычно требуются, как минимум, десятилетия.

Блестящий расцвет русской науки и культуры в XIX в. был обеспечен людьми, объективно выдвинутыми теми принципами комплектования и существования элитного слоя, которые были заложены три столетия назад, тогда как удручающая серость последних десятилетий связана с целенаправленным принижением культурного слоя и фактическим его уничтожением — путем формирования такого его состава, который не способен выполнять свойственные этому слою функции.

Социальный слой носителей российской культуры и государственности был во многом уничтожен вместе с культурой и государственностью исторической России в результате большевистского переворота. В течение полутора десятилетий после установления коммунистического режима было в основном покончено с его остатками и одновременно шел процесс создания «новой интеллигенции», обеспечивший то положение и состояние интеллектуального слоя в стране, которое он занимает и в настоящее время. Такое развитие событий было предопределено как характером российского образованного сословия, так и положениями коммунистической доктрины касательно идеального общественного устройства и места в нем слоя лиц умственного труда.

И идеология, и практика советского режима как объективно, так и субъективно были направлены на всемерное снижение общественного престижа и статуса интеллектуального слоя. Представление об интеллектуалах как о «классово-неполноценных» элементах общества, пресловутой «прослойке» относится к одному из основных в марксистско-ленинской системе понятий. Уже одно это обстоятельство достаточно ясно характеризовало отношение к образованному слою «сверху». Отношение же к нему «снизу» закономерно определялось тем, что он собой представлял по уровню своего благосостояния и степени отличия от остальной массы населения.

Большевистскую революцию российский образованный слой встретил враждебно. Более того, он был единственным, кто оказал ей сразу же активное вооруженное сопротивление — еще в то время, когда крестьянство и даже казачество оставались пассивными. Большевики, со своей стороны, вполне отдавали себе отчет в том, что их реальными противниками в гражданской войне были не мифические «капиталисты и помещики», а интеллигенция — в погонах и без оных». По свидетельству А. Луначарского, «кучку праведников (имеются в виду революционеры) вся остальная интеллигенции рассматривала как величайших изменников знамени интеллигенции. Это привело к тому, что русская интеллигенции оказалась на стороне врагов революции и рабочего класса.

В-четвертых, через развитие школы и воспитания следовало дать человеку возможность свободно развиваться, прививать ему чувство чести, собственного достоинства.

Между тем большевики полагали: человек, который одолел чтение статей Ленина, который родился в обществе, где нет эксплуатации человека человеком, который получил десятилетнее и даже высшее образование в СССР, приобретет некие особые социалистические качества. Какое-то образование люди все-таки получили. Но вот с воспитанием детей дело обстояло совершенно неблагополучно. Тем более, что в условиях тотального страха родители, желая своим детям только добра, приучали не к честности и правдивости, а ко лжи во спасение, к двоедушию.

Н. Бердяев отмечал, что революция может начаться вследствие поднявшегося личного достоинства, попранного старой жизнью, вследствие возникшего личного суждения о жизни. Но в самой стихии революции личное суждение и личная совесть всегда ослаблены и заменены коллективным сознанием и коллективной совестью. В революции происходит процесс объективации, отчуждение человеческой природы в объектный мир, в то время как настоящая и радикальная революция должна была бы быть победой над всякой объективацией и переходом в свободную субъективность. Страх вследствие выброшенности существования вовне приводит к военному делению мира на два лагеря. Враждебный мир оказывается объединенным и универсализированным, в нем нельзя уже встретить «ты», в нем можно встретить лишь «не-я»[138].

В-пятых, надо было дать нравственный идеал, отказаться от воинствующего атеизма. Но новый мир предполагал изменение нравственных установок, моральных категорий. Основы морали объявлялись классовыми, зависящими от господствующего классового интереса. Потому новая мораль призвана была обслуживать интересы пролетариата, становилась пролетарской моралью.

Революция подрывала глубинные миросоставляющие ценности как отжившие останки старого мира. Бесклассовое общество коммунистического будущего не будет нуждаться, как полагали, в услугах внешних правил, представленных моралью. Мораль отомрет, как и государство, в будущем всемирном коммунистическом обществе. Пока же «новая культура» разворачивалась на территории лишь одной страны — России. Новые социальные условия создавали почву для создания «новой морали». Такова была альтернатива тому, что имело место в действительности.

Воплощение социального проекта

А в действительности власть опиралась на простолюдинов, осуществляла политику искусственной люмпенизации. Публицист В. Каджая пишет по этому поводу, что к власти пришла чернь, быдло. Не народ, а именно чернь. Народ есть совокупность всех социальных слоев, составляющих его и находящихся в экологическом равновесии. В российском обществе чернь составляла подавляющее большинство — это было, прежде всего, в абсолютной своей массе неграмотное, полунищее крестьянство. Оно же составляло и основу царской армии в Первой мировой войне. Три года войны высосали все соки из русской деревни. Она не хотела воевать, а ее заставляли. И тогда вооруженный охлос, то бишь армия, повернул винтовки против правительства войны, доверив власть большевикам, которые единственные выступали против бессмысленной бойни[139].

Освобождение крестьян от крепостной зависимости вовсе не сделало их равноправными людьми. В глазах вчерашних своих господ они как были скотами, быдлом, так ими и остались. И те, и другие говорили на одном языке — русском, исповедовали одну и ту же религию — православие, жили в одной стране — России, но это были два совершенно разных народа. Однако если «малый» свысока презирал и всячески третировал «большой народ», то «большой» люто ненавидел «малый народ» и только ждал случая, чтобы эту свою ненависть обрушить на него в очередной раз.

Именно об этом пишет в своей повести «Собачье сердце» Михаил Булгаков. В основе произведения — эксперимент. Все, что происходило вокруг и что именовалось строительством социализма, воспринималось Булгаковым именно как эксперимент — огромный по масштабам и более чем опасный. К попыткам создания нового совершенного общества революционными, т. е. не исключающими насилия, методами, к воспитанию теми же методами нового, свободного человека он относился крайне скептично. Для него это было таким вмешательством в естественный ход вещей, последствия которого могли оказаться плачевными, в том числе и для самих «экспериментаторов». Он видел, что в России стремятся создать новый тип человека. Человека, который гордится своим невежеством, низким происхождением, но который получил от государства огромные права. Именно такой человек удобен для новой власти, потому что он положит в грязь тех, кто независим, умен, высок духом.

Профессор Преображенский живет уединенно в комфортабельной квартире. Автор любуется культурой его быта, его облика. Гордый и величественный профессор, который так и сыплет афоризмами, светило московской генетики, гениальный хирург, — он занимается прибыльными операциями по омоложению стареющих дам и бойких старцев: беспощадна авторская ирония — сарказм в отношении процветающих нэпманов. Но вот профессор задумывает улучшить саму природу, он решается посоревноваться с природой и самой Жизнью и создать нового человека, пересадив собаке часть человеческого мозга.

Взаимоотношения ученого и уличного пса Шарика, впоследствии — Шарикова, составляют сюжетную канву повести. Основа повествования — внутренний монолог Шарика, вечно голодного, горемычного уличного пса. Он очень не глуп, по-своему оценивает жизнь улицы, быт, нравы, характеры Москвы времен нэпа с ее многочисленными магазинами, чайными, трактирами на Мясницкой. Но вот профессор совершает главное дело своей жизни — уникальную операцию-эксперимент: он пересаживает псу Шарику человеческий гипофиз «пролетария» — алкоголика и тунеядца Клима Чугункина.

И вот в результате операции появляется безобразное, примитивное существо, целиком унаследовавшее «пролетарскую» сущность своего «донора». Первые произнесенные им слова — ругань, первое отчетливое слово — «буржуй». Чудовищный гомункулус, человек с собачьим нравом, основой которого был люмпен-пролетарий, чувствует себя хозяином жизни: наглый, чванливый, агрессивный. Конфликт между профессором Преображенским, Борменталем и человекообразным существом абсолютно неизбежен. Жизнь профессора и обитателей его квартиры становится сущим адом. Эксперимент окончился полным крахом. Из «пролетарской черни» невозможно сделать Человека.

Для новой власти были неизбежны и гонения на интеллектуалов. Более ста лет интеллигенция ожидала революцию, стремилась к ней, работала на нее. И чем слабее становилась монархия, тем активнее она действовала. Февральская революция, подарившая свободы, давшая голос «великому немому» — народу, показалась сначала осуществленной мечтой. Но и народ оказался мало схожим с тем иконописным образом, которому полагалось поклоняться, и Временное правительство, оказавшееся в руках интеллигентов, неясно себе представляло, что делать с властью.

Потрясенная тем, что революция оказалась не похожей на сон, который виделся сто лет, русская интеллигенция тем не менее находит силы выступить против насилия. Забастовка служащих государственных учреждений и муниципальных органов в Петрограде, потом в Москве, распространяется и на другие города. Отказалась признать новую власть профессура высших учебных заведений. Сопротивление оказывает значительная часть технической интеллигенции — ее взгляды выражает, прежде всего, Всероссийский союз инженеров.

Разочарование подавляющего большинства русской интеллигенции революцией не было неожиданностью для Ленина: вождь партии большевиков, учивший, что только интеллигенция может внести «революционное сознание» в рабочий класс, всегда относился к ней недоверчиво и недоброжелательно[140].

Начинает формироваться официальная идеология, в основе которой — мифология. Мировоззренческая система, ставшая основой идеологии, не предназначалась для того, чтобы отвечать на «вечные» вопросы — о «добре и зле», о жизни и смерти, о смысле жизни. Какой же в результате подобной большевистской модернизации сформировался человек?

«1935 год, год решительного наступления на партию, был годом «поворота к человеку». «Человек самый ценный капитал», «кадры решают все» — лозунги дня. Это подлинный «социализм с человеческим лицом». Но это лицо — Сталина. В связи с «поворотом» Сталин «очеловечивается». К стандартным эпитетам, сопровождающим его имя: мудрый, гениальный, стальной, железный, прибавляются: «дорогой», «родной», «обожаемый», «добрый», «отзывчивый», «великий человеколюбец». Во время майского шествия 1935 года демонстранты несли «тысячи портретов Сталина, и были еще барельефы и статуи вождя, и имя его, повторенное в это утро миллионнократно, то было вылито из металла, то написано на нежных и прозрачных газовых тканях, то было обвито хризантемами, розами, астрами». В июле 1935 года Сталин организует в Москве на Красной площади гигантское зрелище — физкультурный парад. Образцом служат гигантские зрелища, организуемые в гитлеровской Германии. Но там — военные марши, под которые шагают штурмовики и эсесовцы. Здесь — спорт, улыбка, дети. Это они открывают парад. 5 тысяч пионеров «несут вытканный из живых цветов лозунг: «Привет лучшему другу пионеров товарищу Сталину». «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь» — реет лозунг над колонной пионеров Дзержинского района. А между тем, в 1935 году, на восемнадцатом году после революции подавляющее большинство населения страны живет хуже, чем до революции»[141].

Дойти до формирования такого человека, правда, власть смогла только через геноцид 30-х—40-х (сознательное истребление голодом, террором, ссылкой и коллективизацией миллионов граждан СССР, не вписывавшихся в контуры «советского человека») и беспощадное уничтожение собственного народа в годы войны на фронтах и в тылу, превращение его в пушечное мясо и промышленный ресурс (опять-таки предельно материалистический, функциональный подход, сегодня многими воспеваемый чуть ли не как образец государственного мышления и источник «нашей мощи»).

Большевики в основу сортировки человеческого материала брали критерий социального происхождения: рождение в пролетарской семье, от пролетарских родителей, обеспечивало привилегированное положение в послереволюционной социальной иерархии[142]. Влиятельный в 1920-е гг. философ-марксист А. Деборин подводил теоретический базис под программу создания нового типа человека: «Поскольку социалистические идеи овладевают нашей мыслью, они способны превратиться в чувства». Социалистические идеи, превращаясь в социалистические чувства, переделывают «все человеческое существо со всей его сложной психикой»[143].

Начальным этапом обработки «человеческого материала» была школа. В числе первых актов советского правительства было уничтожение старой системы образования. Чтобы построить новую школу, писал В. Лебедев-Полянский, один из руководителей наркомпроса, надо убить старую школу. Радикальность Положения о единой трудовой школе, закона, принятого в ноябре 1918 г., не уступала радикальности Октябрьского переворота. Ликвидировались все «атрибуты старой школы»: экзамены, уроки, задания на дом, латынь, ученическая форма. Управление школой передается в руки школьного коллектива, в который входят все ученики и все школьные работники — от учителя до сторожа. Отменяется слово «учитель» — он становится «школьным работником», шкрабом. Непосредственное руководство осуществляется школьным советом, включающим всех «шкрабов», представителей учеников (с 12-летнего возраста), трудового населения и отдела народного образования.

Авторы революционных педагогических теорий были убеждены в том, что «новое» и «революционное» — синонимы, что революционное тождественно новому и наоборот. В конце 1920-х гг. они обнаруживают, что ошибались. Государство не собирается отмирать. Оно начинает крепнуть с каждым днем: Сталин не жалеет для этого усилий. Одновременно меняется отношение к школе. В 1930-е гг. ей возвращаются все атрибуты «схоластической феодальной школы». Все эксперименты в области методов и программ обучения объявляются «левацким уклоном». Знаком разрыва с политикой строительства «новой школы» была замена на посту наркома просвещения А. Луначарского, занимавшего этот пост с ноября 1917 г., партийным деятелем, долгие годы занимавшим должность начальника Политуправления Красной Армии, А. Бубновым[144].

Но цель осталась прежней. Спор о характере школы касался не принципа, но методов, техники обработки человеческого материала. Основная проблема заключалась в необходимости сочетать воспитание нового человека и его образование. В первые послереволюционные годы революционная школа была необходима, в первую очередь, как инструмент разрыва с прошлым, разрушения дореволюционных общественных связей. В 1918 г. на съезде работников народного просвещения было сказано ясно и недвусмысленно: «Мы должны создать из молодого поколения поколение коммунистов. Мы должны из детей — ибо они подобно воску поддаются влиянию — сделать настоящих, хороших коммунистов… Мы должны изъять детей из-под грубого влияния семьи. Мы должны их взять на учет, скажем прямо — национализировать. С первых же дней их жизни они будут находиться под благотворным влиянием коммунистических детских садов и школ. Здесь они воспримут азбуку коммунизма. Здесь они вырастут настоящими коммунистами»[145].

Большевистская власть исходила из идеи, что главной силой исторического развития является классовая борьба, победителем в которой будет пролетариат. Были определены важнейшие практические принципы «коммунистического воспитания»: партийность, партийно-государственное руководство, классовость, наступательность и т. п.[146].

В итоге альтернатива не смогла стать реальностью. В сложившихся исторических условиях, когда утверждался тоталитарный режим, предполагающий полный, тотальный контроль над обществом и личностью, иного быть не могло. Конструировалась революционная тоталитарная идеология, обосновывающая необходимость формирования нового общества и «нового человека».

Советский человек не просто должен был служить режиму, строя коммунизм, он должен был делать это активно. Во всех утопических теориях порочным является именно подход к центральной проблеме — к тому, каким должен быть человек Утопии, «новый человек». По сути, отказ от естественного развития, стремление «вывести улучшенную породу» человека и становится той миной, которая взрывает «прекрасный новый мир». Утопия невозможна — не потому что невозможен справедливый порядок в обществе, а потому что никакое ускорение развития не приводит к радикальным изменениям человеческой природы. Тоталитарные государства-автоматы оказались нежизнеспособными.

Уже после смерти Сталина утопическая идеология дала первую трещину. А брежневский застойный период стал, по сути дела, попыткой незаметно перевести построенную Лениным — Сталиным коммунистическую утопию в разряд «просто государств». Отсюда и исчезновение тезиса о построении коммунистического общества в 1980 г., и введение в официальную фразеологию понятия «развитой социализм», и прочее, прочее. За фасадом утопического государства постепенно возникала совершенно другая политическая и экономическая система. А во второй половине 1980-х и сам фасад дал трещину и, в конце концов, рухнул.

Маршалы в «жерновах истории»

Власть отвратительная, как руки брадобрея.

Осип Мандельштам

11 июня 1937 г. стало известно, что органы НКВД изобличили подпольную военно-фашистскую организацию, которая действовала в Красной Армии. В нее входили герои гражданской войны, высокопоставленные военные — маршал М. Тухачевский, командармы 1-го ранга И. Якир, И. Уборевич, командарм 2-го ранга А. Корк, комкоры В. Примаков, В. Путна, Б. Фельдман и Р. Эйдеман.

В тот же день закрытое судебное заседание Специального судебного присутствия Верховного Суда Союза ССР, «выражая волю всего советского народа и его Рабоче-Крестьянской Красной армии, приговорило подлую банду фашистских шпионов и изменников Родины к расстрелу». Приговор тогда же был приведен в исполнение.

Через несколько дней появился приказ наркома обороны маршала К. Ворошилова, который как бы подводил итог этим трагическим событиям: «Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившие капитализму, стерты с лица земли и память о них будет проклята и забыта». Но не прошло и двадцати лет, как все расстрелянные командармы были полностью реабилитированы. Сам Ворошилов был изгнан из Кремля, а в 1961 г. положил на стол партийный билет. Правда, жизнь ему сохранили, да так вопрос и не ставился, времена террора миновали.

Признания маршала

Долгое время официальная версия по делу военных сомнению не подвергалась. Никакого заговора военных не существовало, они были оклеветаны и погибли безвинно. Первым это озвучил Л. Троцкий, ярый ненавистник сталинского режима. Н. Хрущев, руководствуясь своими политическими соображениями, подхватил и развил эту версию. Однако в последние годы, уже после падения СССР, независимые исследователи стали задаваться вопросом, еще недавно кощунственным: а, может быть, заговор все-таки был?

Блестящая карьера Тухачевского внезапно прервалась в 1937 г. 22 мая маршал арестован, 25-го доставлен в Москву на Лубянку, а буквально на следующий день Тухачевский уже начинает давать признательные показания.

«Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания без малейшего утаивания чего-либо из своей вины в этом деле, а равно из вины других лиц заговора».

Такие показания были предоставлены. Ознакомившись с ними, Тухачевский пишет: «Признаю наличие антисоветского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все, касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа».

27 мая Тухачевский обращается к следователю З. Ушакову (Ушамирскому) с полным покаянием. Маршал пишет, что вчера сказал не все: «Так как мои преступления безмерно велики и подлы, поскольку я лично и организация, которую я возглавлял, занимались вредительством, диверсией, шпионажем и изменяли Родине, я не мог встать на путь чистосердечного признания всех фактов».

Сохранились показания Тухачевского, написанные собственноручно на 143 страницах. Показания написаны ровным подчерком, со вставками, абзацами, подпунктами и примечаниями. Подследственный излагает такие мельчайшие детали заговора, которые не смог бы придумать ни один самый искушенный следователь.

Тухачевский сам же подвел итог своей деятельности в этих признательных показаниях: «Таким образом, развивая свою платформу от поддержки правых в их борьбе против генеральной линии партии, присоединяя к этому в дальнейшем троцкистские лозунги, в конечном счете антисоветский военно-троцкистский заговор, встал на путь контрреволюционного свержения советской власти, террора, шпионажа, диверсии, вредительства, пораженческой деятельности, реставрации капитализма в СССР».

Что это, самооговор или же признание в том, что заговор действительно имел место?

Михаил Тухачевский

«Личные качества Тухачевского, его умение «подстраиваться» к высокому начальству и делать свою карьеру, беспринципность (служил, если надо, и Троцкому, и Сталину; тысячами убивал не только восставших, но и мирных крестьян, терроризируя население) — все это делает обоснованными его претензии на лавры «Красного Бонапарта», его способность планировать государственный переворот, — пишут Р. Баландин и С. Миронов. — Однако возможности и способности еще не доказывают того, что заговор, в котором он был одним из лидеров, действительно существовал, а не был, как полагают некоторые историки-публицисты и политики, «организован» органами НКВД по указанию Сталина»[147].

Эти историки правы в одном — многое упирается в личность самого Тухачевского.

В разные годы этого человека называли по-разному. То «Красным Наполеоном» или «советским Бонапартом», то «врагом народа», то «извергом из бухаринско-троцкистской банды», то видным полководцем, безвинно погибшим в эпоху культа личности Сталина, то «красным маршалом», достигшим самых выдающихся успехов в борьбе против Колчака и Деникина, то «кровавым маршалом», отличившимся лишь в войне против крестьян Тамбовщины и ничем не обогатившим военную науку. Его имя обросло слоем легенд, домыслов, версий, романтических историй[148].

По-прежнему в общественном мнении доминирует миф о том, что «провидец» Тухачевский за много лет до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз предупреждал Сталина об опасности, но тот не внял этим предупреждениям. Итог — известен.

В 1995 г. в газете «Новости разведки и контрразведки» В. Кукушкин писал: «Выбор М.Н. Тухачевского главной жертвой дискредитации был вполне обоснован. Один из крупнейших советских военачальников и видных военных теоретиков того времени, он никогда не скрывал свою обеспокоенность германской угрозой». Аргументы Кукушкин черпает из мемуаров маршала Жукова, где бойкие сочинители «вспоминали и размышляли»: «Еще в 30-е годы М.Н. Тухачевский предупреждал, что наш враг номер один — это Германия, что она усиленно готовится к большой войне и, безусловно, в первую очередь против Советского Союза». Вот и получается, что предсказания и предупреждения одного маршала (и выдающегося стратега) мы читаем в пересказе другого маршала (не менее выдающегося стратега).

Сын небогатого смоленского дворянина, Тухачевский окончил престижное Александровское военное училище незадолго до Первой мировой войны. Среди учащихся, по воспоминаниям однокурсников, он выделялся прагматизмом и неприкрытым желанием сделать карьеру. Такая возможность ему была предоставлена в лейб-гвардии Семеновском полку, куда он был выпущен подпоручиком.

В начале войны Тухачевский попал к немцам в плен. Некоторое время находился в заключении в форте Ингольштадт, где обитал в числе других военнопленных француз Шарль де Голль. Вернувшись в Россию, он делает ставку на большевиков. В апреле 1918 г. Тухачевский вступает в ряды РКП (б). Некоторое время Тухачевский работает в Военном отделе ВЦИК, где его берет на заметку председатель Реввоенсовета республики Л. Троцкий. В 24 года Тухачевский возглавляет армии на Восточном и Южном фронтах, затем командует Кавказским и Западным фронтами. Последним — крайне неудачно. В марте 1921 г. бывший поручик отличился при разгроме восставших матросов Кронштадта, а уже в мае того же года прибывает на Тамбовщину, где подавляет с помощью концлагерей, массовых расстрелов заложников и химического оружия восстание крестьян Тамбовской губернии — «антоновщину».

Тамбовское восстание было отлично организовано, на протяжении нескольких месяцев существовала хорошо вооруженная армия, которая пыталась защитить свои экономические свободы, абсолютно задавленные большевиками еще до Тухачевского (этим активно занимались ОГПУ и продотряды, к тому моменту задушившие всю экономическую ситуацию в стране и, фактически, угробившие крестьянство как класс). Тухачевский действительно жесточайшим образом выполнял поручение партии. В воспоминаниях сестры Тухачевского говорится, что после назначения в Тамбовскую губернию Тухачевский пришел домой, был крайне молчаливым и сказал, что его вызывал Ленин, поручивший ему подавить мятежных крестьян. «Теперь крестьян», — сказал Тухачевский, заперся у себя в комнате и сутки беспробудно пил. Сестра вспоминает, что таким ни до, ни после она его никогда не видела. Тамбов был последним рубежом, через который Тухачевский, принявший присягу на верность большевикам, преступил, чтобы дальше уже не сомневаться. Он был военным человеком, и, в этом смысле, военный устав иногда был сильнее если не его убеждений, то, во всяком случае, собственного «я».

В тридцать два года Тухачевский становится начальником Генерального штаба РККА (1925–1928 гг.). Он — один из пяти командармов, которым в 1935 г. было присвоено звание Маршала Советского Союза. Но на самом деле Тухачевский больше блистал революционной фразеологией, чем военными победами[149]. Генерал-майор вермахта К. Шпальке, лично знавший Тухачевского, не без оснований писал о том, что «образ Тухачевского, столь стремительно взошедшей звезды, этого ренегата из гвардии царской армии, наделяется в английской и французской прессе чертами, явно напоминающими великого корсиканца. За доброжелательным по отношению к нему интересом крылось потаенное желание буржуазного мира, что этот ренегат, как и его великий предшественник, в один прекрасный день покончит с революцией и ее раздражающими тирадами»[150].

При Сталине Тухачевский сделал блестящую карьеру. В свое время Н. Хрущев, вступив в борьбу с «тенью Сталина», объявил Тухачевского гениальным стратегом и великим полководцем. Таковым тот никогда не был. Достаточно прочитать труды Тухачевского, чтобы увидеть не особенно высокий уровень его военного стратегического мышления. К примеру, описывая Первую мировую войну, Тухачевский говорит о «многомиллионных армиях» и фронтах, «протяженностью в сотни тысяч километров».

Его многочисленные биографы еще недавно с восторгом писали, что Тухачевский лучше всех остальных в стране сумел понять значение техники в грядущей войне. Будь жив Тухачевский и руководи он Красной Армией, мы бы с минимальными потерями в считанные месяцы завершили разгром гитлеровцев. В действительности дело обстоит иначе. По мысли Тухачевского, надо готовиться к наступательной войне, для которой требуется, как он считал, множество легких танков и тяжелых бомбардировщиков, а также в большом количестве парашютно-десантные войска; вести активную диверсионную работу и поднимать на партизанскую борьбу рабочий класс вражеского государства[151].

О стратегических разработках Тухачевского можно судить по обширной докладной записке, над которой он трудился во время заключения в 1937 г. Каким предполагал он направление главного удара войск противника и общий ход будущей войны? «Максимум, на что Гитлер может надеяться, — пишет Тухачевский, — это на отторжение от СССР отдельных территорий. Естественно, что самой вожделенной для него территорией является Украина. Именно сюда ударят основные силы фашистов. А белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической».

В 1930-е гг., уловив дух времени, Тухачевский разрабатывает стратегию войны «малой кровью на чужой территории». При этом у него была собственная политическая платформа, согласно которой авангардом революции становился не рабочий класс, и даже не коммунистическая партия, а «пролетарская армия». Тухачевский хотел милитаризировать страну, жестко подчинив все сферы ее жизни интересам армии. Так, еще в 1927 г. он предложил Сталину создать в следующем году 50-100 тысяч новых танков. Любой думающий человек сразу поймет всю нелепость подобного плана. Страна еще даже не приступила толком к индустриализации, а 50 тысяч — это количество, которое произвела советская танковая промышленность за весь послевоенный период.

Таким же нереальным был план, предложенный Тухачевским в 1930 году. Согласно ему, СССР нужно было срочно произвести на свет 40 тысяч самолетов. Это уже не единичный факт, это тенденция. Тухачевский вел дело к тому, чтобы перевести всю страну на военные рельсы. Все народное хозяйство должно было работать на производство вооружений, а все мужское население призывного возраста — их осваивать. Для чего? Во имя революционной войны, призванной сокрушить капитализм. Тухачевский ждал революционной войны и готовился к ней, правда, больше в идеологическом плане. И войска он предлагал готовить именно политически[152].

План переворота

Существует немало свидетельств в пользу версии о заговоре.

Историк А. Шубин считает: «События апреля-июня 1937 года наводят на мысль, что Сталин наносил не превентивный удар, а парировал внезапно обнаруженную смертельную опасность»[153]. Достаточно обоснованные свидетельства заговора приводят О. Прудникова и А. Колпакиди[154]. О заговоре Тухачевского говорит в своем секретном послании чехословацкому президенту Э. Бенешу его посол в Берлине Мастны. Перебежчик Орлов был уверен, что заговор Тухачевского против Сталина имел место.

Согласно справке, составленной в 1937 г. наркомом Н. Ежовым, фамилия Тухачевского неоднократно упоминалась в ходе различных операций, проводимых органами государственной безопасности. Но еще задолго до 1937 г. было несколько разведдонесений, сообщающих о заговоре Тухачевского. В 1930 г. был арестован по делу Промпартии бывший царский полковник Н. Какурин, преподаватель Военной академии имени Фрунзе. Будучи в 1921 г. начальником штаба Тамбовской группы войск, он вместе с Тухачевским руководил подавлением крестьянского восстания Антонова. На допросе Какурин рассказал, как Тухачевский обсуждал с ближайшими командирами планы участия армии в борьбе за власть. Тогда дело удалось замять.

В начале 1937 г. информацию на Тухачевского предоставила дочь генерала царской армии Зайончковского, она же агент НКВД. Ей удалось заручиться доверием немецкого журналиста Гербинга, связанного с германской разведкой. Под большим секретом Гербинг поведал своей русской приятельнице о контактах Тухачевского с разведкой вермахта. Информация о существовании в СССР заговора поступила также от «А-256» — агента советских спецслужб в Рейхе.

Невозвращенец В. Кривицкий вспоминал, как М. Фриновский, заместитель наркома внутренних дел, который вместе с Н. Ежовым проводил чистку по приказу Сталина, говорил ему накануне отъезда за границу: «Это заговор. Мы как раз раскрыли гигантский заговор в армии, такого заговора история еще никогда не знала»[155].

По мнению историка В. Лескова, с планом военного переворота оппозиция носилась, по крайней мере, с 1934 г. Думали устроить его прямо в ходе работы XVII съезда партии. Но тогда дело сорвалось: сами руководители поняли, что благополучный исход сейчас будет сомнителен. Затем переворот планировали на ноябрьские праздники

1936 г., на Новый год, на 23 февраля, 8 марта и 1 мая 1937 г. Надеялись, что поможет сама атмосфера праздника и всеобщего благодушия. Но каждый раз дело срывалось и дату переворота приходилось переносить. Однако в мае

1937 г. отступать и колебаться уже не было возможности: начались аресты, в том числе взяли Путну и Примакова, видных руководителей заговора[156].

Начинать предполагалось с небольших митингов. План переворота предусматривал следующие пункты:

1. Серия вооруженных конфликтов на границах — с целью создать напряженную атмосферу в стране и столице.

2. Захват Кремля с убийством Сталина, Молотова, Ворошилова — ведущих политических фигур режима.

3. Захват здания НКВД на Лубянке, с убийством Ежова.

4. Взятие отрядами оппозиции зданий Наркомата обороны и Московского военного округа.

5. Захват городской телефонной станции и всех телеграфных отделений, чтобы помешать сторонникам Сталина вызвать помощь из соседних городов.

6. Занятие своими людьми всех городских вокзалов и жесткий контроль движения[157].

Самая трудная часть плана была связана с захватом Кремля и «ликвидацией» Сталина и его соратников. Операцию в Кремле брал на себя А. Розенгольц, человек исключительной храбрости, из числа командиров времен гражданской войны, в течение многих лет — глава советского торгпредства в Берлине, занимавшийся вопросами разведки, бывший также членом РВС СССР, полпредом СССР в Англии и заместителем наркома РКИ. Он должен был попасть к Сталину на прием под предлогом разоблачения заговора и совершить покушение на вождя, а его спутники, тщательно выбранные, с большим боевым опытом, должны были стрелять в других, кто находился бы в кабинете. Важно было вывести из игры Сталина, с остальными можно расправиться и позже.

Убийство вождей предполагалось возложить на «контрреволюционеров», под этим предлогом объявить военное положение, запретить всякого рода собрания и митинги, оттеснить сторонников Сталина от власти, сформировать новое Политбюро и Правительство — из троцкистов и «правых». Затем думали вызвать в Москву Тухачевского, объявить его на время диктатором, а позже провозгласить президентом.

Все, казалось, предусмотрели: роли распределили, назначили ответственных за проведение всех операций, приготовили машины с автобаз для быстрой переброски людей из одного района в другой, заготовили опытных агитаторов для выступлений на митингах, в колеблющихся полках и среди народа, отпечатали прокламации. Продумали разные запасные варианты. Договорились относительно пропагандистского обеспечения переворота. Крестинский позднее говорил: «Придется при такого рода выступлении скрыть истинные цели переворота, обращаться к населению, к армии, к иностранным государствам. Во-первых, было бы правильно в своих обращениях к населению не говорить о том, что наше выступление направлено к свержению существующего социалистического строя, мы будем выступать под личиной советских революционеров: свергнем плохое советское правительство и возродим хорошее советское правительство. Так мы собирались говорить, но про себя мы рассуждали иначе»[158].

А. Елисеев полагает, что переворот планировалось осуществить 1 мая 1937 г. Об этом же пишут Е. Прудникова и А. Колпакиди[159]. Скорее всего, главное должно было произойти во время военного парада. Наблюдатели отмечали, что празднование Первого мая прошло в довольно напряженной обстановке. По свидетельству английского журналиста Ф. Маклина, «члены Политбюро нервно ухмылялись, неловко переминались с ноги на ногу, забыв о параде и о своем высоком положении». Все, кроме Сталина, хранившего ледяное спокойствие[160].

Провал

Все, однако, произошло не так, как планировалось. Правительство и Сталин через своих тайных агентов были в курсе всего: знали день выступления, знали план действий. Больше всего подвели оппозицию ложные «заговорщики» — Буденный и Шапошников, которые должны были сыграть при выступлении важную роль. Буденный брал на себя руководство в захвате здания НКВД. «Расплатись со своими мучителями!» — говорили ему заговорщики. Но он не собирался работать на них. И он, и Шапошников приняли самое активное участие в разгроме заговора и аресте заговорщиков.

Характерно, что все современные авторы, сочувствующие Тухачевскому, старательно обходят праздник 1 Мая 1937 г. Что же тогда произошло?

Незадолго до начала первомайского парада из Спасских ворот вышла группа высших руководителей и направилась к Мавзолею. Среди них находились: Сталин, Молотов, Ежов, Каганович, Калинин, Микоян, Андреев, Хрущев, Маленков, Шкирятов. Они шли к Мавзолею вдоль ряда высших военачальников, с которыми по очереди здоровались за руку. Сталин любезно здоровался со всеми, но, когда подошел к Тухачевскому и тот сам протянул ему руку, Сталин сделал вид, что не заметил и прошел мимо с каменным выражением лица. Его примеру последовала свита.

Вальтер Кривицкий (1899–1941), видный работник разведуправления Штаба РККА, соратник Тухачевского, приехал к празднику из-за границы. И он присутствовал на нем как почетный гость. Позже в своей книге он описал эти события.

«Последний раз я увидел моего старого начальника маршала Тухачевского 1 мая 1937 года на Красной площади. Праздник Первого мая — один из редких моментов, когда Сталин показывается на публике. Предосторожности, предпринятые ОГПУ в майский праздник 1937 года, превосходили все, что было в истории нашей секретной службы. Я не мог получить своего пропуска до самого вечера 30 апреля, пока наконец курьер из ОГПУ не доставил его мне.

Утро майского дня было ярким и солнечным. Я рано отправился на Красную площадь, и по дороге меня, по крайней мере, десять раз останавливали патрули, которые проверяли не только мой пропуск, но и документы. Я подошел к Мавзолею Ленина без пятнадцати десять — время, когда начинается празднование. Трибуна была уже почти заполнена. Весь персонал ОГПУ был мобилизован по этому случаю, их сотрудникам предписывалось одеться в гражданскую одежду, чтобы они выглядели как «наблюдатели» парада. Они находились здесь с шести часов утра и занимали все свободные ряды. Позади и впереди каждого ряда правительственных служащих и гостей выстроились ряды сотрудников и сотрудниц ОГПУ. Таковы были чрезвычайные меры для обеспечения безопасности Сталина.

Несколько минут спустя после того как я расположился на трибуне, знакомый, стоявший рядом со мной, подтолкнул меня локтем и прошептал: «Вот идет Тухачевский».

Маршал шел через площадь. Он был один. Его руки были в карманах. Странно было видеть генерала, профессионального военного, который шел, держа руки в карманах. Можно ли прочесть мысли человека, который непринужденно шел в солнечный майский день, зная, что он обречен? Он на мгновение остановился, оглядел Красную площадь, наполненную толпами людей, платформами и знаменами, и проследовал к фасаду Мавзолея Ленина — традиционному месту, где находились генералы Красной Армии во время майских парадов.

Он был первым из прибывших сюда. Он занял место и продолжал стоять, держа руки в карманах. Несколько минут спустя подошел маршал Егоров. Он не отдал чести маршалу Тухачевскому и не взглянул на него, но занял место за ним, как если бы он был один. Еще через некоторое время подошел заместитель наркома Гамарник. Он также не отдал чести ни одному из командиров, но занял место в ряду, как будто бы он никого не видит.

Вскоре ряд был заполнен. Я смотрел на этих людей, которых знал как честных и преданных слуг революции и Советского правительства. Несомненно, они знали о своей судьбе. Каждый старался не иметь никакого дела с другим. Каждый знал, что он узник, обреченный на смерть, которая отсрочена благодаря милости деспотичного хозяина, и наслаждался тем немногим, что у него еще оставалось: солнечным днем и свободой, которую толпы людей и иностранные гости и делегаты ошибочно принимали за истинную свободу»[161].

По мнению С. Лескова, этот эпизод допускает лишь одно толкование: на 1 Мая 1937 г. планировался военный переворот, к которому оппозиция приготовила свои силы. Тухачевский должен был лично произвести покушение на Сталина прямо на трибуне Мавзолея. Именно поэтому он и держал руки в карманах, где и лежало по заряженному пистолету со спущенными предохранителями. Противная сторона все это знала — от своих тайных осведомителей. Ежов и Ворошилов приняли все меры предосторожности. Поэтому покушение сорвалось, выступление пришлось отменить, так как без предварительного «устранения» Сталина и Ворошилова шансы на успех считались ничтожными[162].

Переворот не удался, однако заговорщики пока оставались на свободе. Слишком сильны были мятежные генералы. Сталин решил сначала ослабить влияние Тухачевского, сместив его с должности заместителя наркома обороны. Это произошло 13 мая, когда Тухачевский получил новое назначение — на пост командующего Приволжским военным округом. Потом пришло время Якира, которого перевели в Ленинградский военный округ. Органы арестовывают бывшего начальника ПВО Медведева, Фельдмана, Корка. Все они дают показания на Тухачевского и многих других высших военных руководителей. Одновременно следователи допрашивают Примакова и Путну. Они тоже показывают на Тухачевского. И вот, наконец, 22 мая арестовывают Тухачевского, 28 мая — Якира, а 29-го — Уборевича. 30 мая из наркомата обороны увольняют начальника Политуправления РККА Гамарника. На следующий день он покончил жизнь самоубийством.

В. Молотов в 1971 г. говорил писателю Феликсу Чуеву: «Мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота».

Альтернатива

В 30-е гг. живые исторические персонажи, участники событий действовали на пересечении исторических альтернатив. Именно от них зависел дальнейший ход событий. По оценке А. Шубина, тогда власть Сталина висела на волоске. В стране сложилась революционная ситуация. «Если бы крестьянские восстания нашли своего вождя или вождей, умелых организаторов, если бы городские массы протестовали чуть решительнее»[163].

Армия вождя своего нашла. И вот 11 июня 1937 г. в СССР происходит военный переворот. К власти в СССР впервые в его истории приходит военная хунта: Тухачевский, Путна, Уборевич, Гамарник, Корк.

На какие силы могли опираться заговорщики? Группа Тухачевского черпала свои силы из следующих подразделений на территории Московского военного округа и самой Москвы:

— спецотряды НКВД, созданные Ягодой из оппозиционеров, путем всяких хитроумных махинаций, тщательным отбором людей, а также длительным и терпеливым воспитанием;

— спецчасти в Московском военном округе, охватывавшем огромную территорию (даже и за пределами Московской области).

Состав войск самого округа: три стрелковых корпуса; Московская пролетарская дивизия; прославленные части из состава Первой конной армии: 14-я Майкопская кавалерийская дивизия, 1-я отдельная особая Краснознаменная кавалерийская бригада им. Сталина; дивизионы легкой, средней и тяжелой артиллерии; артиллерия резерва Главного командования (значительная часть ее находилась именно в пределах данного округа); механизированный корпус (500 танков, 200 автомашин); две механизированные бригады; боевая авиация и военно-транспортные части; воздушно-десантные войска; войска ПВО (находились под особым контролем Военного совета округа); сводный железнодорожный полк.

Командовал этой значительной вооруженной силой (до прихода сюда Буденного) командарм первого ранга И. Белов. При нем состояли: его заместитель Б. Фельдман, член Военного совета Б. Троянкер, начальник Политуправления округа Л. Аронштам, начальник штаба округа И. Антонов. Кроме того, почти всюду в войсках и военных учебных заведениях оппозиция имела определенное количество приверженцев, главным образом из офицерского и преподавательского, а также руководящего состава.

Важную роль сыграло то, что переворот прикрывали лозунгом защиты Советской власти, которую будто бы путем восстания и захвата Кремля, с убийством вождей, пытались уничтожить белые, связанные с Западом и ведущие свою «работу» в согласии с ним. Предполагалось, что при подобной хитрой тактике удастся увлечь за собой массу бойцов и командиров, к оппозиции не принадлежавших[164].

Итак, военный заговор увенчался успехом. Как развивалась бы дальше страна?

Мог ли прийти к власти Троцкий? Подобный сценарий представляется маловероятным. А. Шубин пишет по этому поводу: «В случае прихода к власти коалиции большевистских вождей Троцкий оказался бы не в центре, а на левом фланге этой коалиции. При всем уважении к Троцкому, товарищи по партии оставили бы себе наиболее важные посты руководителей экономики, вооруженных сил и внешней политики. На долю Троцкого осталось бы какое-то одно направление деятельности или удел влиятельного диссидента»[165]. Действительно, вряд ли Тухачевский стал делиться полнотой власти с кем бы то ни было.

Более вероятный вариант — военная диктатура с последующим смягчением режима. Дело в том, что Тухачевский, его сподвижники и союзники из числа высшего партийного руководства отнюдь не собирались создавать в Советском Союзе демократическую форму правления. Их задача состояла лишь в том, чтобы для сохранения собственных жизней ликвидировать Сталина, его сторонников в Политбюро вроде Молотова и Кагановича, в ЦК, а также самых кровожадных руководителей НКВД, вроде Ежова.

На первых порах новые правители ослабили бы размах террора и выпустили бы из лагерей часть заключенных, прежде всего военных и партийцев, и за счет этого приобрели бы определенную популярность в массах. Репрессии прекращаются, часть крестьян выходят из колхозов. Однако уже вскоре обостряется проблема хлебозаготовок. Новые вожди не видят иного выхода, кроме ужесточения политики коллективизации. Государство вновь начинает брать под свой полный контроль крестьянство. В промышленной сфере государственные предприятия все больше демонстрируют свою нерентабельность.

Начинается закручивание гаек. Разбухает малоэффективный управленческий аппарат. Однако громадная страна трудно управляема и поэтому начинает оформляться та же командно-административная система с упором на распределение. Конечно, в обществе уже меньше страха, у людей больше возможностей для реализации своих способностей и возможностей. Но достаточно ли этого для нормального функционирования общества и системы?

Таким образом, диктаторский режим стал бы развиваться дальше в соответствии с объективными законами, определяющими существование подобной формы общественного устройства.

Одним из таких законов является появление авторитарного лидера, без которого диктатура существовать не может, поскольку представляет собой жесткий механизм управления, функционирующий исключительно с помощью системы приказов, отдаваемых сверху вниз. Поэтому после победы заговорщиков встал бы вопрос о поисках такого лидера, что неизбежно привело бы к жестокой борьбе на уничтожение между ними. Вполне возможно, что таким лидером мог стать Тухачевский как руководитель заговора. На роль диктатора он вполне годился, ибо обладал беспредельной жестокостью и, как указывает ряд историков, наполеоновскими замашками.

Однако это ненормально, когда военные овладевают политической властью. Постепенно происходит перерождение правящего режима. Вожди видят, что с народом можно справиться только «железной рукой». И Тухачевский превращается в «нового Сталина».

Военная хунта особое внимание уделяет армии. Страна стремительно и успешно готовится к грядущей войне: суммируется опыт Испании и Хасана, эффективнее совершенствуются танковые и десантные войска, всеобщая воинская повинность вводится на два года раньше. По амнистии в СССР возвращаются некоторые белые генералы и вообще эмигранты.

«Самый молодой советский маршал мечтал создать величайшую в мире армию, встать во главе ее и испытать на деле, — подчеркивает Б. Соколов. — Для этого очень хорошо годился лозунг мировой пролетарской революции и большевики представлялись ему вполне приемлемыми союзниками. Ради этого он готов был пойти на многое и, в частности, заставить весь народ потуже затянуть пояса и делать пушки вместо масла».

В неизбежной войне с нацистской Германией победа была бы достигнута ценой примерно таких же жертв, как произошло в реальной действительности. Вполне возможно, что карьера Тухачевского завершилась бы тем, что его бы уничтожила партийная номенклатура. И сегодня одни до сих пор молились бы на него как на создателя «великого и мощного государства», а другие проклинали как убийцу и сатрапа с маршальскими лампасами.

Альтернатива-2

В 1964 г. писатель Лев Никулин, называя Тухачевского и его сподвижников, павших под «сталинским топором», писал: «Погибшие полководцы принадлежали к числу лучших высших офицеров Красной Армии. Если бы они остались в живых и не были уничтожены некоторые другие кадры старшего и среднего звеньев командного состава, то, безусловно, в годы Великой Отечественной войны можно было достичь победы с меньшими жертвами, да и весь ход войны мог быть иным».

Чем не альтернатива? Красные командармы незамедлительно дают отпор зарвавшимся гитлеровским агрессорам 22 июня 1941 г. и в духе доктрины Тухачевского бьют врага малой кровью на его территории.

Впрочем, об этом читайте в следующей главе.

«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»

Дамоклов меч экспорта русской революции висел над Западом, да и Востоком (Китай, Вьетнам, Корея… далее везде) всегда, все семь десятилетий после 1917 года.

Политолог и историк М. Капустин

Самая страшная и трагическая страница в отечественной истории XX в. — события начального этапа войны 1941–1945 г. И по-прежнему одна из самых загадочных. По оценке Б. Соколова, Великая Отечественная война в целом все еще остается «наиболее мифологизированным периодом российской истории», поскольку из всех событий советского времени только она избрана в качестве основы для единения общества и государства[166]. Начало войны таит в себе немало тайн, умолчаний и даже откровенной лжи.

Возможно, недалеко время, когда все «белые пятна» войны будут заполнены, догмы и мифы — отброшены, как это произошло, к примеру, с «Великим Октябрем» или «Лениным — создателем пролетарского государства». Но пока что перед каждым, кто начинает задумываться над тем, что произошло в 1941 г., встает немало вопросов.

Почему страна, дружно распевая: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов», оказалась к этой войне совершенно не готова? К какой же тогда войне и к какому походу готовилась наша армия? Поражает невероятное, на первый взгляд, поведение главных действующих лиц. Ужасают масштабы катастрофического поражения Красной Армии, на день начала войны серьезно превосходившей силы Вермахта. Все это требует объяснения. Но, как справедливо пишет историк А. Шубин, «каждое объяснение связано с целым веером идеологических оценок»[167]. Какие уж тут могут быть альтернативы. Зачем сыпать соль на все еще не зажившие раны?!

Вот и доктор исторических наук А. Репников страстно пишет: «Под маркой «альтернативной истории» сегодня возможно снять или издать и растиражировать любую «авторскую версию», ничего общего не имеющую с реальными событиями. Впрочем, прилавки европейских магазинов, как я лично убедился, тоже пестрят обложками книг Резуна и изданий о страшном советском тоталитаризме. Так постепенно, день за днем, не на поле боя, а в тишине кинозалов и книжных магазинов шаг за шагом искажается история и похищается наша Победа»[168].

В этих условиях умозрительное конструирование альтернативных сценариев начала войны представляется не просто интеллектуальной игрой, но обретает серьезное политико-идеологическое звучание на уровне массового общественного сознания.

Официальная версия начала войны

Первым причины «временных неудач» Красной Армии обозначил сам Вождь. В своем известном радиообращении 3 июля 1941 г., а затем, в более развернутом виде, в докладе на торжественном заседании по случаю 24-й годовщины Октябрьской революции, Сталин назвал три фактора, которые якобы обусловили успехи вермахта:

а) немецкая армия была заблаговременно отмобилизована и придвинута к рубежам СССР, в то время как сохраняющий строгий нейтралитет Советский Союз жил обычной мирной жизнью;

б) наши танки и самолеты лучше немецких, но у нас их пока еще очень мало, гораздо меньше, чем у противника;

в) за каждый шаг в глубь советской территории вермахт заплатил гигантскими невосполнимыми потерями. При этом Сталин назвал цифру в 4,5 млн убитых и раненых немцев с момента начала войны.

Таким образом, вырисовывался образ страны миролюбивой, но с большими потенциальными возможностями. Да, сегодня у нас танков мало — завтра будет много, мы не начинали мобилизацию первыми, но уж теперь мы соберем все для фронта и для победы. Германия же не может позволить себе каждые полгода терять по шесть миллионов солдат, а значит — в самое ближайшее время, «через полгода, год рухнет под тяжестью своих преступлений». Именно такую перспективу обрисовал Сталин, выступая с трибуны Мавзолея на параде 7 ноября 1941 г. И, с точки зрения военной пропаганды, он сказал то, что надо было сказать людям, уходящим в бой[169].

В своем сенсационном для того времени докладе на XX съезде Н. Хрущев, говоря о трагедии начала войны, всю вину возложил на Сталина, вплоть до того, что тот якобы руководил войной по глобусу. То было время «оттепели», инициированной «сверху» десталинизации, реабилитации репрессированных, кардинального изменения основ художественного и культурного процесса. Появились ростки новой исторической науки, освобожденной от догм сталинизма. «Откровения» Хрущева приоткрывали часть правды о преступлениях Сталина[170].

После смещения Хрущева критика «культа личности» Сталина стала сворачиваться. В последующие годы было утрачено даже то, что достигли после XX съезда. Наши историки особенно не задавались «трудными» вопросами. А в работах А. Самсонова, П. Жилина, Д. Волкогонова и прочих «грандов» все было разложено по полочкам. В историографии 70—80-х гг. доминировала точка зрения, что Сталин в канун войны готовился исключительно к обороне, но в полной мере не успел подготовить страну в срок и в результате оказался жертвой внезапной и вероломной германской агрессии.

Окончательно сформировалась версия, которую в последующие десятилетия «вколачивали» в массовое сознание: во-первых, мы мирные люди, к войне мы не готовились, наше правительство боролось за мир во всем мире и старалось не допустить втягивания СССР в войну; во-вторых, «история отпустила нам мало времени», поэтому мы ничего (танков, пушек, самолетов, даже винтовок в нужном количестве) не успели сделать, и наша армия вступила в войну почти безоружной; в-третьих, Сталин не разрешил привести армию в состояние какой-то особой «готовности к войне», и поэтому немецкие бомбы обрушились на «мирно спящие советские аэродромы». Родной коммунистической партии в этой схеме была оставлена только одна роль — организатора и вдохновителя всех наших побед[171].

Начальный период войны стал самым мифологизированным в отечественной историографии. К примеру, опираясь на наши официальные исторические труды, особенно советского периода, невозможно сравнить военную мощь СССР и Германии накануне войны. Если взять двенадцатитомную «Историю Второй мировой войны», или шеститомную «Историю Великой Отечественной войны Советского Союза», наполненные подтасовками и даже откровенной ложью, или «Провал блицкрига» В. Анфилова, или «Москва 1941» А. Самсонова, то из них невозможно составить представление ни о численности, ни о структуре вооруженных сил. Первая попытка подобного сравнения предпринята в энциклопедии «Великая Отечественная война 1941–1945», изданной в начале 1985 г., но и там содержатся подтасованные данные.

Получается, что из официальных исторических трудов, мемуаров военачальников не ясно, сколько у СССР боевых самолетов, сколько танков, сколько дивизий, сколько в этих дивизиях стрелковых частей, а сколько артиллерийских. Нет и сопоставления с вермахтом. «Историки и мемуаристы или не договаривали, утаивали нечто важное, или подавали вполне правдивую информацию столь бессистемно, что читателю могло показаться, что историки либо не умеют систематизировать, связно излагать факты (а значит, они вообще не ученые), либо что наши профессора и академики его просто дурачат», — пишет С. Беляков[172].

Впрочем, будем справедливы, большинство читателей тогда об этом и не задумывались. Прекрасно помню: заполучить ту же энциклопедию «Великая Отечественная война 1941–1945» было большой удачей, тем более, что, несмотря на тираж в 500 тыс. экземпляров, в книжных магазинах купить ее было практически невозможно и приходилось доставать «по блату». И как же можно было подвергать сомнению то, что в ней написано?!

«Новое время — новые песни»

В годы перестройки, когда стали приоткрываться архивы и начался постепенный процесс пересмотра устоявшихся идеологических и военных мифов, историки обратили более пристальное внимание на начальный период войны. Но подлинным толчком к пересмотру оценок стали книги В. Суворова «Ледокол» и «День «М», несмотря на их неоднозначное восприятие историками и общественностью.

Тогда же был введен в научный оборот ранее засекреченный документ Генштаба «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками». В ходе дискуссии выявились две основные точки зрения. Одни исследователи считают, что Советский Союз готовился в 1941 г. к наступательным действиям против Германии. Другие, стремясь опровергнуть это, приводят аргументы в пользу оборонительного характера мероприятий советского руководства накануне вооруженного столкновения с Гитлером.

Концепция Суворова была хорошо обоснована. С его точки зрения, Советский Союз подготовился к войне, но не к оборонительной, а к завоевательной, революционной. В таком случае все встает на свои места — и милитаризация общества в 1930-е г., и лихорадочная подготовка к войне, и создание огромного военного потенциала, и, главное, трагедия Красной Армии летом-осенью 1941-го. Анализ театра военных действий лета 1941 г., проведенный Суворовым, практически не оставляет сомнений: советские войска выдвигались к границе, к обороне не готовились, тем более, что военная доктрина Красной Армии была наступательной, а сил Красной Армии было достаточно для того, чтобы, по меньшей мере, остановить вермахт или даже разгромить его.

У этой версии немало приверженцев, еще больше критиков. Многим, особенно старшему поколению, очень трудно с ней согласиться. А по большому счету, это споры не о догадках Суворова, но о самом Сталине. И прав Э. Радзинский, когда пишет: «В своих мягких кавказских сапогах Сталин умело отошел в тень истории, чтобы сейчас вновь замаячил на горизонте грозный образ. И павшая величайшая Империя XX века все чаще вспоминает о своем создателе, и в облике новых мифов возвращается в страну он — Хозяин, Отец и Учитель»[173].

Смелые и провокационные выводы Суворова подтолкнули многих исследователей к более интенсивному и тщательному анализу и изучению событий Второй мировой войны. Результатом стало появление трудов М. Мельтюхова, Б. Соколова, М. Солонина, М. Семиряги, В. Данилова, В. Бешанова, В. Дорошенко, И. Павловой, В. Киселева, А. Никонова и др., которые склоняются к тому, что имел место факт подготовки Сталина к нападению на Германию.

Впрочем, и сегодня можно встретить высказывания, вроде утверждения И. Пыхалова, что «результаты боевых действий советских вооруженных сил в начальный период войны нельзя назвать слишком удачными»[174]. Многим по-прежнему дороги мифы советской историографии. Складывается парадоксальная ситуация. С одной стороны, практически все согласны, что вожди коммунистического режима были палачами и безжалостными эксплуататорами собственного народа. Уже мало кто сомневается в том, что Советский Союз осуществлял самую настоящую экспансионистскую политику, поддерживал какие угодно режимы, лишь бы укрепить свое влияние в мире и максимально противостоять Соединенным Штатам и мировому империализму, достичь своей главной цели — мировой революции и всемирной Советской республики. С другой стороны, как только речь заходит о роковом дне 22 июня 1941 г., многие крайне болезненно реагируют на попытки доказать, что удар Гитлера был направлен на то, чтобы упредить Красную Армию?

А дело в том, что многие годы мы знали, что война была справедливой, мы спасли от фашизма не только свою страну, но и весь мир, что нападение Германии было вероломным. И вдруг какой-то перебежчик, «предатель» утверждает, что Советский Союз — агрессор, стремившийся покорить или советизировать всю Европу. К тому же книги Суворова стали выходить в эпоху всеобщих разоблачений, «переписывания истории», когда общественность впервые узнала, что Молотов подписывал с Риббентропом секретный протокол, деливший сферы влияния двух держав, что советские и немецкие танки прошли победным маршем по покоренному Бресту, а немецкие летчики и танкисты еще в 1920-е гг. учились воевать на советских полигонах.

«Переписывание истории» вылилось в эпидемию разоблачений и псевдоразоблачений. Вслед за историками к делу «закрашивания белых пятен» присоединились журналисты и писатели. Переоценка ценностей стала носить тотальный характер. Кажется, в истории войны не было факта, который не подвергся бы переоценке. Маршал Жуков из народного героя превратился в бездарного военачальника и кровавого самодура, Александр Матросов — в уголовника, 28 панфиловцев — в нечто вроде коллективного поручика Киже, предатель генерал Власов — в истинного патриота России, а Советский Союз — в поджигателя войны. Правда и ложь сплелись на страницах газет и журналов. Поиски исторической правды закончились новой мифологией. Люди были дезориентированы, сбиты с толку[175].

Может быть, пора наконец признать, что Гитлер и Сталин несут равную ответственность в качестве виновников Второй мировой войны. Но мы все еще никак не можем отделить сталинский режим и самого Сталина от народа, преступника от его жертвы. Конечно, на всех участках громадного фронта нашлись воинские подразделения, стоявшие насмерть. Но если сопротивление противнику оказывали отдельные части, а не какая-то организованная армия, то и самопожертвование безымянных героев не могло изменить обстановку, не могло остановить продвижение врага в глубь страны, не могло даже спасти бегущие толпы от плена и гибели.

«Советская история переполнена тайными преступлениями власти, но из всех ее тайн особо мрачной и хранимой была подготовка военного наступления на Европу в 1941 году, — пишет И. Павлова. — Эту правду приняла пока небольшая часть российских историков»[176]. Споры продолжаются.

Что же произошло летом 1941 года?

К началу войны СССР имел превосходство в танках почти в четыре раза, в самолетах — почти в три раза, в артиллерии — в два раза. В танковых соединениях Вермахта было около половины легких танков, значительно уступавших нашим по многим показателям. Средние танки Вермахта имели некоторое превосходство по защищенности над советскими Т-26, Т-35, Т-38 и БТ-7, но в два раза уступали по дальности стрельбы Т-26 и БТ-7, а новым танкам Т-34 и KB — по всем показателям. Однако наши войска серьезно проигрывали противнику по уровню подготовки.

Война началась 22 июня 1941 г. нападением Германии на СССР. Группировка немецких войск (вместе с союзниками) насчитывала, по разным оценкам, от 151 до 164 дивизий (4–4,7 млн чел.). У нее на вооружении было 42 тыс. орудий и минометов, около 5 тыс. самолетов, 3,9 тыс. танков. Советские вооруженные силы насчитывали к началу войны 303 дивизии (5,3 млн чел.) Вооружение — 104 тыс. орудий и минометов, 23,1 танков, 18,5 тыс. самолетов. В пяти приграничных западных округах было 170 дивизий и 2 бригады (около 2,9 млн чел.). Войска первого эшелона составляли 56 дивизий и были рассредоточены на глубину до 50 км. Войска второго эшелона находились на расстоянии 50–100 км от границы.

Однако в ситуации превосходства над германскими войсками наше военное руководство не сумело грамотно и эффективно распорядиться своими силами. Противнику удалось создать на направлениях главных ударов значительное превосходство. У Вермахта было отлично отработано взаимодействие различных видов войск, хорошо функционировала связь. Успешно применялась тактика «танковых клиньев». Сказывался и накопленный в ходе военных действий в Западной Европе боевой опыт.

Наступление германских войск велось одновременно на трех направлениях. Группы армий «Север» (командующий фельдмаршал фон Лееб), «Центр» (фон Бок), «Юг» (фон Рундштедт) наступали в направлении соответственно Ленинграда, Москвы и Киева. Наши войска, особенно пограничники, на целом ряде направлений первоначально мужественно сопротивлялись, однако героизм многих рядовых бойцов и командиров не мог заменить четкую и продуманную систему обороны и руководства войсками, которая давала большие сбои.

Первый удар немецкой авиации рано утром 22 июня привел к уничтожению 890 наших самолетов (668 на земле, 222 в воздухе). Германские ВВС потеряли при этом 18 самолетов. К концу дня наши потери составили 1811 самолетов, немецкие — 35 сбитых и 100 поврежденных самолетов. В первый же день войны были выведены из строя узлы и линии связи, уничтожены и захвачены склады вооружения и боеприпасов, которые были слишком близко пододвинуты к границе. Когда стало достоверно известно, что Гитлер начал полномасштабную войну, Сталин был потрясен. А. Микоян вспоминал: «Когда на рассвете 22 июня война все-таки разразилась, мы, члены Политбюро ЦК, сразу же собрались в кремлевском кабинете Сталина. Он выглядел очень подавленным, потрясенным»[177]. Похоже, он понял, что Гитлер его опередил.

Но потрясения Сталина продолжались. «Находясь в полной уверенности, что проводимые с 1917 г. воспитательные мероприятия с русским народом, главным из которых было постоянно проводимое массовое истребление этого народа, окончательно превратили его в оболваненную, бессловесную массу, годную только для перемолки в лагерную, а теперь и окопную пыль, товарищ Сталин был потрясен тем сюрпризом, что ему преподнесла любимая армия»[178]. С Западного фронта, которым командовал Герой Советского Союза генерал армии Д. Павлов, поступали трагические сообщения, которые иначе, как катастрофу, расценить было нельзя.

Противник применял отработанную форму оперативного маневра — двусторонний танковый охват (2-я танковая группа Гудериана и 3-я танковая группа Гота) с последующим окружением основной группировки сил Западного фронта, которые безуспешно пытались отразить наступление противника. Против 2160 танков противника было задействовано 6400 наших танков. Против 1610 самолетов противника у нас было 4900 самолетов. Против 18 900 орудий и минометов противника с нашей стороны имелось 37 800. Однако огромный Западный фронт развалился в считанные дни.

Потери войск Западного фронта к концу операции составили 417 729 (безвозвратные — 341 012, санитарные — 76 717). В плену только западнее Минска оказалось около 329 тыс. военнослужащих, в качестве трофеев противнику достались 3332 танка и 1809 артиллерийских орудий. Практически все соединения фронта, дислоцировавшиеся западнее Минска, были потеряны со всем своим вооружением. Потери войск фронта по личному составу составили около 70 % от первоначального состава. Потери соединений группы армий «Центр» (не считая больных) к концу операции составили около 400 человек на каждую дивизию и были восполнены за счет личного состава резервных батальонов соединений, т. е. общее число потерь составило около 22 тыс. чел. (в том числе около 6 тыс. убитых и пропавших без вести). Потери в танках составили около 50 %. Потери войск Западного фронта по личному составу составили около 1 млн человек против около 77 тыс. человек в войсках группы армий «Центр»[179].

28 июня, спустя всего неделю после начала войны, пал Минск. В начале июля командование Западного фронта во главе с генералом Павловым было арестовано, осуждено и расстреляно.

Однако стремительное германское наступление продолжалось. И красноармейцы вынуждены были погибать или отступать, потому что было мало командиров, способных взять на себя ответственность и приказать остановиться и обороняться. В итоге наша армия платила тяжелую цену за растерянность и некомпетентность высшего военно-политического руководства. Несколько миллионов красноармейцев и офицеров оказались в плену. Сталин не нашел ничего лучшего, как издать приказ № 270 от 16 августа, согласно которому все попавшие в окружение и сдавшиеся в плен объявлялись изменниками.

По оценкам германского командования, низкая эффективность действий наших войск объяснялась их плохой профессиональной подготовкой, низкой обученностью личного состава. В этом главная причина громадных потерь Красной Армии. Очевидно, что считавшиеся достаточными для успешности наступательных действий тактические плотности, обеспечивающие трехкратное превосходство над противником, были совершенно недостаточны при обороне.

Именно низким уровнем подготовки танковых экипажей можно объяснить, например, результаты контрудара войск Западного фронта под Оршей 5–9 июня двумя свежими механизированными корпусами (5-й и 7-й). Имея в своем составе около 1500 танков против 100 германских и превосходство в артиллерии над врагом, его удалось только остановить и незначительно потеснить. Потерявшие около 50 % танков мехкорпуса пришлось отводить для восстановления боеспособности. Это следствие того, что подавляющее большинство танковых экипажей вступило в войну, не отстреляв ни разу из пушки, так как на год отпускалось всего 6 снарядов на машину, которые к тому же принято было расходовать перед итоговой проверкой. Аналогичное положение было и в авиации. К началу войны средний налет на каждого нашего летчика составил около 4 часов против 300–350 часов у немецких летчиков[180].

В Красной Армии и в Вермахте было различное отношение к людям, прежде всего к простым солдатам. Физиологическое состояние личного состава войск противника, судя по мемуарной литературе и по нашим официальным данным, поддерживалось за счет регламентации продолжительности активных боевых действий. Ночью, как правило, личному составу немецких частей предоставлялась возможность для отдыха. Марши осуществлялись с использованием автомобильного и гужевого транспорта. Немцы хорошо умели устраивать свой быт и материальное обеспечение в полевых условиях.

Бойцы же Красной Армии по ночам совершали марши, наскоро занимали и оборудовали новые рубежи обороны, вели тяжелейшие бои, что приводило к физическому истощению командиров и красноармейцев. Так, Ставка 9 июля 1941 г. потребовала от командующих армиями, командиров соединений и частей организации и широкого применения ночных боев против танковых и моторизованных войск противника, останавливавшихся на ночь в населенных пунктах или на дорогах. Тем самым ночная атака как эффективное средство при решении частной тактической задачи была возведена в оперативный принцип действий войск. Значительное отставание по показателю подвижности наших войск от противника и так накладывало высокие физические нагрузки на личный состав при маневрировании в соответствии со складывающейся обстановкой[181].

При всей внезапности нападения германские войска должны были быть остановлены хотя бы на Днепре. Почему же Красная Армия, имея значительное превосходство, особенно в танках, не смогла отсечь и уничтожить вырвавшиеся вперед танковые группы Гота, Гудериана и Клейста, опередившие свою пехоту на два суточных перехода? Почему уже в сентябре 1941 г. пришлось телами необученных ополченцев закрывать бреши разваливающегося фронта? Почему всего через год немецко-фашистские войска уже были на Кавказе и на Волге?

Первым попытался ответить на эти вопросы писатель И. Бунич. В своей книге «Операция Гроза» он нарисовал картину, как огромный Западный фронт разваливался на глазах. Отчаянное сопротивление отдельных погранзастав, частей и гарнизонов не могло скрыть от командования совершенно невероятного поведения армии. «Такого история войн еще не знала. Полтора миллиона человек перешли к немцам с оружием в руках. Два миллиона человек сдались в плен, бросив оружие. 500 тысяч человек были захвачены в плен при различных обстоятельствах. Один миллион откровенно дезертировали. 800 тысяч человек были убиты и ранены. Примерно миллион человек рассеялся по лесам. Оставшиеся в панике откатывались на восток. Таково было положение на сентябрь 1941 года»[182].

Как и Суворов, Бунич в чем-то тенденциозен. Но приведенные им цифры близки имеющимся в официальных источниках. Вызывает сомнение лишь число наших воинов, перешедших на сторону противника. Хотя известно, что в феврале 1942 г. во вспомогательных и так называемых национальных частях Вермахта числилось 1,2 млн бывших советских военнослужащих. Вполне допустимо, что в сентябре 1941 г. их было 1,5 млн человек. Даже по данным исследования современных российских военных историков «Гриф секретности снят», безвозвратные потери Западного фронта за первые 17 дней войны составили 341 тыс. человек, из которых не менее 60 %, т. е. порядка 200 тыс. человек, оказалось в плену. Причем эти цифры вполне совпадают с немецкими сводками, в соответствии с которыми в ходе сражения в районе Минск — Белосток Вермахт захватил 288 тыс. военнопленных.

По материалам Комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий лишь в течение лета 1941 г. число пленных красноармейцев достигло почти двух миллионов человек. Объяснить только военными причинами такую массовую сдачу в плен невозможно, особенно если учесть, что военные действия проходили на советской территории, летом, зачастую в лесистой местности, где при желании можно было легко укрыться и продолжать борьбу. Очевидно, что значительная часть советских солдат и офицеров сдавалась добровольно, не желая сражаться за режим и ожидая от немцев избавления России от большевистской власти[183].

Впрочем, военные действия на различных участках фронта разворачивались по-разному. Так, майор фон Кильманзег впоследствии утверждал, что нацистская пресса представила миру совершенно искаженную картину боевых действий сухопутных войск. О легких победах речи не было. Вне сомнения, сосредоточенные в приграничных районах советские войска оказались «застигнуты врасплох», «но отнюдь не собирались сдаваться». Лейтенант Гельмут Ритген свидетельствовал, что среди русских «в плен никто не сдавался, поэтому и пленных практически не было»[184].

По оценкам историка С. Веревкина, «в течение первых двух месяцев войны регулярная Красная Армия была практически полностью разгромлена, а сам Советский Союз оказался на грани полной военной катастрофы». И неизбежен вопрос: «Если мощнейшая современная регулярная армия, до зубов вооруженная современнейшим оружием, с первых дней войны начинает буквально распадаться, теряя пленными сотни и сотни тысяч, складывающиеся в миллионы человек, что же с ней происходит на самом деле?»[185].

Судя по всему, для Сталина Гитлер был действительно слепым орудием или «ледоколом», расчищающим дорогу в Европу для локомотива «мировой коммунистической революции». СССР был готов к мировой войне, но к войне наступательной. Красная Армия располагала на границе подавляющим численным преимуществом над противником. Внезапный удар Вермахта отдал в руки немцев огромные ресурсы: на советских тягачах, на советских боевых машинах, на советском горючем гитлеровцы входили в наши города.

Все сходится к тому, что два тоталитарных режима — сталинский и гитлеровский — не могли не столкнуться в борьбе за мировое господство.

Но почему это столкновение на первом этапе оказалось для нас столь губительным? Похоже, что действительно солдаты в массе своей не хотели защищать власть, поскольку она принесла народу столько бед — раскулачивание и расказачивание, десятки миллионов согнанных с родных мест и загнанных в сибирские леса, Великий голод. Многие из них как бы мстили за насилие и унижение, издевательства и обманутые надежды. К тому же С. Веревкин во многом прав, когда пишет, что война началась в стране, «армия которой представляла собой огромную массу запуганных и сбитых с толку безграмотных, аполитичных, люмпенизированных людей. К тому же еще и плохо обученных военному делу. Руководимую полуграмотными комдивами и комполками, совсем недавно бывшими всего лишь лейтенантами и старшими лейтенантами… Безынициативность и буквальное впадание в ступор советского командования в случае изменения боевой обстановки так и не было изжито им до конца войны»[186].

Альтернативы 1941 года

Итак, история — это, прежде всего, образ прошлого, который складывается у того или иного поколения и который меняется с приходом нового поколения, находящего в истории ответы на свои вопросы и свои проблемы.

Вспомним слова В. Рыбакова о значении альтернативистики: «Альтернативные истории ценны для нас тем, что они, во-первых, как нельзя лучше фиксируют уровень исторической грамотности населения. Во-вторых, они демонстрируют характер и эмоциональную интенсивность отношения этих самых групп к тем или иным реальным и полуреальным или даже вполне вымышленным историческим событиям. И, наконец, в-третьих, с предельно возможной откровенностью обнажают исторические ожидания и фобии этих групп. Ни один другой вид исторического и историографического творчества на такое не способен».

Один из самых острых вопросов в истории Великой Отечественной войны: можно ли было избежать трагедии ее начального периода?

Судя по всему, здесь вырисовываются три альтернативы:

а) Сталин предотвратил войну;

б) Сталин стал союзником Гитлера;

в) Сталин решил напасть на Германию и Европу.

Именно третий сценарий представляется наиболее вероятным. Недаром его поддерживают все больше современных независимых историков.

Первым эту гипотезу озвучил Д. Проэктор в 1989 г., когда в своей книге «Фашизм: путь агрессии и гибели» писал: «И здесь мы возвращаемся к вопросу: не готовил ли Сталин всю эту массу войск не только для обороны, но и для наступления? Есть много признаков, что да»[187].

В своем «Ледоколе» Суворов рисует альтернативную картину вторжения Красной Армии в Германию. Для этого «не надо напрягать воображение — достаточно посмотреть на группировку советских войск, на неслыханную концентрацию войск, на аэродромы у самой границы, на десантные корпуса и автострадные танки, на скопление подводных лодок в приграничных портах и десантных планеров на передовых аэродромах. Нам достаточно открыть предвоенные советские уставы, учебники советских военных академий и военных училищ, газеты «Красная звезда» и «Правда»[188].

Гитлер еще раз перенес начало нападения на Советский Союз, на сей раз на 22 июля. Однако «6 июля 1941 года в 3 часа 30 минут по московскому времени десятки тысяч советских орудий разорвали в клочья тишину, возвестив миру о начале великого освободительного похода Красной Армии». Германские танковые дивизии еще только перебрасываются. Немецкая авиация застигнута врасплох и несет большие потери[189].

В свою очередь, Б. Соколов описывает наступательные действия советских войск под командованием Жукова, успехи которых, впрочем, были недолгими. Танковые группы Гудериана, Гота и Клейста ударили ему во фланг и тыл. А дальше события стали развиваться примерно так же, как они происходили в действительности после нападения вермахта на СССР летом 1941 г.[190]. Таким образом, у Соколова альтернатива перерастает в реальность.

М. Мельтюхов на анализе имеющихся материалов и документов пишет: «Скорее всего, 1 июля 1941 года войска западных округов получили бы приказ ввести в действие планы прикрытия, в стране началась бы скрытая мобилизация, а завершение к 15 июля развертывания намеченной группировки Красной Армии на Западном ТВД позволило бы СССР в любой момент после этой даты начать боевые действия против Германии»[191].

А. Храмчихин полагает, что мы даже чисто юридически были обязаны нанести удар по Германии, поскольку в марте 41-го успели подписать договор о дружбе и взаимной помощи с Югославией. Сразу после этого Германия атаковала и оккупировала нашего нового союзника. В этот момент, в апреле 1941 г., ситуация для нашего удара была на редкость благоприятной[192].

А вот сценарий И. Бунина. «На Северо-Западном фронте, — пишет он, — командир танковой дивизии доблестный полковник Черняховский. Вскрыв свой красный конверт, не минуты не колеблясь, бросил свои танки в наступление на Тильзит, имея целью, захватив его, развивать наступление на Кенигсберг, как и было указано в извлеченном из пакета приказе… На Западном фронте танковая дивизия 14-го механизированного корпуса под командованием заместителя командира дивизии подполковника Сергея Медникова одновременно с немецкими танками, но в другом направлении форсировала Буг и начала наступление на Демблин, как и было приказано вскрытым красным пакетом… На Южном фронте несколько дивизий, уже тайно развернутых в междуречье между Днестром и Прутом, успели вторгнуться на территорию Румынии, поддержанные ураганным огнем мониторов Дунайской флотилии». Бойцы и командиры советской армии с воодушевлением принимали участие в операции «Гроза», ибо верили, что настал, наконец, час решительного удара по германскому фашизму, по этой коричневой чуме».

«На Северо-Западном направлении действовали два фронта — Северо-Западный и Северный под общим командованием генерала армии К. Мерецкова. В полном соответствии с полученным приказом, запустившим в ход операцию «Грозу», эти фронты на первом этапе захватили Восточную Пруссию, на втором — остатки Финляндии и Норвегии и после особого распоряжения оккупировали Швецию. Свою задачу решал и Западный фронт, войска которого в результате ряда операций захватили Польшу, Чехословакию и вышли на берлинское направление. Войска Южного фронта сумели ворваться в Румынию, лишив Германию нефтяных промыслов, заняли Венгрию, Австрию и совместно с частями армии И. Тито выбили немцев из Югославии. Затем они заняли Италию и разгромили прежде всего немецко-фашистские войска, итальянские же воинские части сдались на милость победителя».

«Вскоре все силы были сконцентрированы на Берлине, взятом в кольцо советскими войсками. В это время группа влиятельных немецких генералов устроила заговор, в результате которого были арестованы Гитлер, Геринг, Геббельс и другие руководители нацистской Германии. Ускользнуть удалось только Гиммлеру, однако и того случайно застрелил советский военный патруль. Пришедшие к власти генералы-заговорщики пытались заключить с Советским Союзом перемирие, однако им была предложена безоговорочная капитуляция. Голос рассудка оказался наиболее сильным аргументом при обсуждении этих условий советского военного командования, и берлинский гарнизон капитулировал. Арестованные нацистские военные преступники были воздушным путем, под прикрытием нескольких эскадрилий, доставлены в Москву для допроса и следствия, чтобы предстать затем перед судом за совершенные преступления против собственного народа. После ликвидации вооруженных сил фашистской Германии советские армии вступили во Францию, Данию, Голландию и Испанию. Западная Европа попала под власть Советского Союза, который неимоверно расширился за счет вступления в него новых советских социалистических республик, возникших на развалинах буржуазных государств. Следует иметь в виду и то немаловажное обстоятельство, что под протекторат СССР попали практически все колонии западноевропейских стран, находящиеся в Африке, Азии и Южной Америке»[193].

Но как же дальше разворачиваются события по Буничу?

Начинает набирать обороты сталинский террор, благо есть сеть концентрационных лагерей, прекрасно приспособленных для заполнения новыми жертвами. Дело в том, что начиная с сентября 1940 г. в Советском Союзе развернулось небывалое строительство новых лагерей, несмотря на то, что действующая система ГУЛАГа и без того ежегодно принимала по сталинской разнарядке около миллиона новых заключенных. В ход пошла также система немецких концентрационных лагерей, в том числе Освенцим, Треблинка и др. Прежде всего эти новые «зоны» предназначались для немцев, о чем свидетельствует приказ Сталина от 16 декабря 1944 г.: «В период с 25 декабря 1944-го по 10 января 1945 года мобилизовать и интернировать для работ в СССР всех трудоспособных немцев-мужчин в возрасте от 17 до 45 лет и женщин от 18 до 30 лет». Однако это относилось не только к немцам, но и к представителям других европейских стран: «Мобилизации подлежат как подданные Германии и Венгрии, так и подданные Румынии, Югославии и Чехословакии независимо от занимаемых должностей и выполняемых обязанностей… Разрешается взять с собой одежду и 15-суточный запас продовольствия…».

Интернированию подлежали также итальянцы, французы, испанцы, голландцы, бельгийцы и др. В жизнь было претворено решение весьма сложной проблемы, поставленной Сталиным еще в 1940 г., когда это никому и в голову не приходило.

«А вопрос был очень сложным, — замечает И. Бунич, — куда девать население Германии, Дании, Бельгии, Голландии, Франции, Италии, Испании, разных там Румынии, Венгрии и что там еще есть в Европе? Примерно треть предполагалось ликвидировать, треть — перевоспитать на месте, а треть перевоспитать в СССР, перевоспитать трудом в Сибири, Заполярье и Северном Казахстане». По приказу Сталина арестовываются все крупные ученые и инженеры, в том числе специалист в области ракетной техники В. фон Браун, известный физик В. Гейзенберг, работающий в области атомного оружия, и др. Им предоставлены довольно сносные условия, чтобы они работали над секретными видами оружия. Арестованы и расстреляны почти все известные буржуазные писатели, поэты и иные представители творческой интеллигенции. В живых оставили только тех из них, кто поставил свой талант на службу «вождю всех народов и всех времен», восхваляя его в своих произведениях. В результате успешного проведения операции «Гроза» в руки Советского Союза попала вся Западная Европа с ее трехсотмиллионным населением и огромным промышленным потенциалом. Это подогрело аппетиты Сталина, и он решил продолжить свою имперскую экспансию[194].

В свою очередь, А. Храмчихин полагает, что гигантское количество боевых эпизодов, из которых состояла Вторая мировая, теоретически предполагает бесконечное количество вариантов альтернативного развития событий. Очевидно, что на общий исход войны подавляющее большинство альтернатив не повлияло бы из-за своей локальности. Тем не менее в ходе войны, безусловно, было несколько «точек бифуркации», т. е. таких моментов, которые на самом деле давали возможность написать другой вариант истории. Главная — это начало войны. Уже никто сегодня не спорит с тем, что группировка Красной Армии на западной границе в июне 1941 г. превосходила три немецкие группы армий, предназначенные для реализации «Барбароссы», по танкам почти в пять раз, по самолетам — в два раза. В танках у нас было и абсолютное качественное превосходство, Т-34 и KB, коих насчитывалось почти две тысячи, вообще не имели немецких аналогов, да и наши легкие танки почти ни в чем не уступали немецким T-III и на голову превосходили T-II и T-I. «Тигры» и «Пантеры» ведь появились только в 1943 г. Более того, наша группировка имела чисто наступательную конфигурацию. Конечно, по уровню подготовки личного состава от рядового до генерала Вермахт в тот период был на голову выше РККА.

Тем не менее, даже если бы мы и начали проигрывать, получив удар в правый фланг из Польши и Венгрии, то это происходило бы на чужой территории, а не на своей. Не разрушалась бы экономика, не гибло мирное население. Отсутствие боевого опыта в значительной степени было бы компенсировано исключительно благоприятной стратегической обстановкой. Можно предполагать, что, в конечном счете, наши потери не превысили бы одного миллиона человек, вместо как минимум 27 млн, причем война, видимо, была бы закончена не в Берлине, а на берегу Ла-Манша, поскольку Штаты оказывались бы в стороне от войны, а Англия в тот момент не способна была на полноценный десант в Европу. И не в 45-м, а, в худшем случае, в 43-м.

Куда бы после этого пошла история человечества, сейчас сказать невозможно, но нам явно хуже бы не было. Может быть, в конце 80-х антикоммунистические «бархатные революции» происходили бы не только в Восточной, но и в Западной Европе. Может быть, мы в итоге пришли бы к тому же, что имеем сегодня. Только без Хатыни, Освенцима, Бухенвальда, блокады Ленинграда, руин Сталинграда и множества других советских городов, да и, скорее всего, без превращенных англичанами и американцами в щебенку городов Германии[195].

По мнению Е. Конюшенко, о своих истинных планах большевики не кричали на весь мир. Так преступники не кричат на всех углах о своих преступных умыслах. Как и всякая преступная организация, большевизм действовал тайно, используя ложь и дезинформацию в государственных масштабах. Документы, изобличающие, может быть, самую важную, самую сокровенную тайну большевизма, все никак не находятся. Одно из немногих исключений — текст речи Сталина на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 г., снимающий все вопросы об истинной роли большевистского государства в развязывании новой широкомасштабной войны в Европе. Правда, это не официальный документ, а запись сталинского выступления, сделанная одним из участников этого заседания.

Но тем не менее — реакция на этот сенсационный материал, опубликованный Т. Бушуевой в 1994 г. в двенадцатом номере журнала «Новый мир», со стороны российского исторического сообщества оказалась весьма вялой и маловразумительной. Оказывается, не так просто вылезти из шкуры советского историка, занятого не поиском истины, а обслуживанием спускаемых сверху определенных идейных установок. К тому же у большевизма в России до сих пор, по-видимому, остаются верные хранители, так сказать, наследники «светлых» идей. А вот советская литература 30-х гг., проникнутая угаром будущей революционно-всемирной войны, проговаривала почти все до конца[196].

Действительно, в художественной литературе о начальном периоде войны было написано немало. Знаменитый в свое время роман Николая Шпанова «Первый удар», впервые появившийся в 1936 г. и повествующий о грядущей молниеносной победе над агрессивным германским фашизмом, вскоре был переиздан не где-нибудь, а в воениздатовской «Библиотеке командира». Другая нашумевшая книга того же жанра, роман Павленко «На Востоке» (1936), в течение трех последующих лет выдержала более десяти изданий. Оба автора описывают сокрушающий удар Красной Армии по врагу.

Реальность альтернативы 1941 года

Режим, установленный большевиками, был нацелен на «мировую революцию». В рамках этой логики Сталин действовал точно и неотвратимо. Беспощадное подчинение крестьянства; индустрия, возведенная на рабском труде, как вольных, так и зэков; создание гигантской армии и первоклассного вооружения, — и все это с невероятной скоростью. Важную роль играла репрессивная система, исключившая хоть какие-то намеки на сопротивление, неподчинение и инакомыслие. Советская военная промышленность была нацелена на выпуск главным образом наступательных, а не обронительных вооружений. В 1930-е гг. становится массовой подготовка парашютистов-десантников, а этот род войск предназначен для наступательных, а не оборонительных операций. В конце 1930-х — начале 1940-х гг. создаются и усиливаются особые войска НКВД (мотострелковые дивизии), предназначенные не столько для военных, сколько для репрессивно-карательных действий с целью «освобождения» Европы от помещиков и капиталистов.

Пропагандистская машина была нацелена на будущую войну. В литературе 1930-х гг. не было той противоречивости и недосказанности, которая содержались в высказываниях высших лиц правительства. На главный вопрос, к какой войне готовилось сталинское руководство, она давала ясный ответ: к войне революционно-классовой, по типу гражданской, во всемирном масштабе. Такие представления о последствиях грядущей войны не были плодом творческого воображения авторов, но являлись отражением утвердившейся в партии концепции и, кроме того, взглядов самих художников слова, прекрасно понимавших, в какую эпоху им выпала честь жить и творить. Писатель В. Киршон, например, в ответ на утверждение одного французского публициста о сходстве того пафоса и энтузиазма, которые переживала советская молодежь, с пафосом поколений, совершавших великие крестовые походы или завоевывавших мир в войсках Наполеона, категорично заявлял, что ничего подобного раньше не было и не могло быть. «Поймите, что все эти завоеватели, о которых вы говорите, меняли границы территории, — мы меняем границы истории, точнее — мы начинаем настоящую историю человечества».

Активно работало на милитаризацию страны и песенное творчество. По мере приближения войны воинственный пафос песен повышался.

Вся страна распевала песни из фильма «Трактористы», «На границе тучи ходят хмуро» и о танкистах:

Апофеозом военной истерии был фильм «Если завтра война…», о том, как Красная Армия шутя отбрасывает зарвавшихся агрессоров, посягнувших на священные рубежи. Там была песня, которую также подхватила вся страна:

В 1939–1941 гг. Молотов, Жданов, Щербаков, Мехлис — ближайшие соратники Сталина — уверенно говорили о «расширении границ социализма» на крыльях будущей войны. 1 октября 1938 г. на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда Сталин заявил, что «бывают случаи, когда большевики сами будут нападать»[197].

19 августа 1939 г. состоялось секретное заседание Политбюро, где Сталин заявил о необходимости подписания договора с Германией. Позднее, в конце ноября 1939 г. во французских газетах было опубликовано сообщение агентства «Гавас» с изложением речи Сталина на этом заседании Политбюро. Моментально в газете «Правда» появилось опровержение «О лживом сообщении агентства «Гавас». По этому поводу В. Суворов высказался так: «Агентство «Гавас» раскрыло самые сокровенные намерения Сталина»[198]. Подтверждение подлинности сообщения агентства «Гавас» о речи Сталина можно найти в книге Уинстона Черчилля «Надвигающаяся буря»: «Вечером 19 августа 1939 г. Сталин объявил Политбюро о своем намерении подписать с Германией пакт».

Начинается психологическая мобилизация на войну. Закрепощение крестьян, осуществленное в ходе насильственной коллективизации, дополняется закрепощением рабочих и служащих. 26 июня 1940 г. появляется указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день, семидневную рабочую неделю и об укреплении трудовой дисциплины». 21 октября опубликован указ «О запрещении самовольного перехода инженерно-технических работников, мастеров, служащих и квалифицированных рабочих на другое место работы». Отныне о свободе, даже если ее отдельные островки до этого были в стране, где «жить стало лучше, жить стало веселее», следовало напрочь забыть.

Вернемся к нашим «вождям», по терминологии Гитлера, к «еврейско-большевистским правителям».

3 июля 1940 г. Молотов заявил: «Вторая мировая война позволит нам завоевать власть по всей Европе».

8 марта 1941 г. принимается постановление СНК о скрытой мобилизации.

В мае 1941 г. Генштаб подготовил и представил на рассмотрение Сталина «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками». Предлагалось: «Упредить противника в развертывании и атаковать… Стратегической целью действий войск поставить разгром главных сил немецкой армии… и выход к 30 дню операции на фронт Остроленка — Оломоуц… Для того, чтобы обеспечить выполнение изложенного выше замысла, необходимо:

1. Произвести скрытое отмобилизование войск под видом учебных сборов офицеров запаса.

2. Под видом выхода в лагеря произвести скрытое сосредоточение войск ближе к западной границе.

3. Скрытно сосредоточить авиацию на полевые аэродромы из отдаленных округов и теперь же начать развертывать авиационный тыл».

Документ разработан и написан от руки черными чернилами генерал-майором Василевским, заместителем начальника Генерального штаба, поправки внесены первым заместителем генерал-лейтенантом Ватутиным. Оставлено место для подписей начальника Генштаба Жукова и наркома обороны Тимошенко. Обе подписи отсутствуют, но это совсем не значит, что документ не был доложен Сталину. По мнению писателя и историка Э. Радзинского, перед нами типичный рукописный черновик (подлинник, скорее всего, был уничтожен во время регулярных чисток архивов, ибо не должен был сохраниться документ, свидетельствующий о планах нападения СССР на Германию)[199].

5 мая 1941 г., выступая перед выпускниками военных академий, Сталин прямо сказал: «Дело идет к войне, и противником будет Германия». Он заявил: «Произошла коренная перестройка армии и ее резкое увеличение», привел точную цифру — 300 дивизий — и сообщил: «Из них треть — механизированные». После выступления, уже во время банкета, Сталин пояснил: «Теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны, — теперь надо перейти от обороны к наступлению. Проводя оборону страны, мы обязаны действовать наступательным образом». После этого пропаганда стала более агрессивной, особенно внутри Красной Армии. К примеру, проект директивы «О задачах политической пропаганды в Красной Армии на ближайшее время» содержал такую формулировку: «Все формы пропаганды, агитации и воспитания направить к единой цели: политической, моральной и боевой подготовке личного состава к ведению справедливой, наступательной и всесокрушающей войны»[200].

14 мая нарком обороны Тимошенко отдал приказ о досрочном выпуске курсантов военных училищ и немедленном направлении их в войска. 15 мая Жуков представил Сталину проект указа о дополнительном призыве в армию 800 тыс. запасных под видом учебных сборов, отнеся это мероприятие на конец мая — начало июня.

Весной и в начале лета 1941 г. большие массы советских войск перебрасываются непосредственно к западным границам СССР, что неопровержимо указывает на подготовку к нападению, а не к обороне. По всем законам военной стратегии обороняющаяся сторона не должна располагать большие массы своих войск вблизи своих границ, поскольку в случае наступления противника и прорыва обороны эти войска оказываются в окружении, что и произошло летом 1941 г. Советские штабы, якобы готовившиеся к обороне, не имели даже военных карт своей территории. Зато имелись русско-немецкие разговорники для эффективных действий на чужой земле.

С 1 июня в Красную Армию под видом учебных сборов был призван еще почти миллион запасных. Из этого никто не делал особой тайны. Газета «Красная Звезда» отмечала: «В частях Красной Армии развертывается переподготовка призванного рядового и младшего начальствующего состава. В армию вольются целые сотни тысяч бойцов. Задача кадров Красной Армии состоит в том, чтобы дать возможность им овладеть новой военной техникой в короткий срок».

«Так началась майская «военная тревога» 1941 года, — пишет А.Шубин. — В тугой узел завязались сразу несколько событий — речь Сталина перед офицерами 5 мая, назначение Сталина председателем Совнаркома 6 мая, полет Гесса 10 мая, разработка нового плана упреждающего удара 15 мая, высадка немцев на Крите 20 мая»[201].

2 июня секретарь ЦК ВКП(б) А. Щербаков сделал доклад «О текущих задачах пропаганды», где, повторив почти слово в слово речь Сталина от 5 мая, добавил: «Красная Армия готова на чужой земле защищать свою землю». Эти слова были встречены аплодисментами.

Примерно в то же время М.Калинин выступал перед слушателями Военно-политической академии им. Ленина. На вопрос, когда же начнется война с Германией, «всесоюзный староста» воскликнул: «Чем скорее, тем лучше! Мы все ждем этого и свернем им, наконец, шею!».

Вот еще один из фактов. 25 июня 1941 г. 3-е Управление НКО направило в Главпур спецсообщение, в котором отмечалось, помимо прочего, что «в связи с отходом частей недостает аэродромов, так как аэродромы в основном строились в юго-западных местах Литовской и Латвийской республик с расчетом наступления»[202].

Сталин вторгся в Румынию, Эстонию, Латвию, Литву, Финляндию, Польшу. В августе 1941 г., уже после гитлеровского вторжения, он нападет на Иран. Так почему бы Сталин не возжелал еще и Германию?! А вслед за тем и Европу.

Именно во всем этом видится реальность альтернативы, которая так и не обрела свою реализацию.

«И танки наши быстры…»

Однако вряд ли наступление Красной Армии могло быть столь успешным, как это рисует в своем сценарии В. Суворов. На это справедливо обратили внимание М. Мельтюхов и Б. Соколов. Мельтюхов считает, что поход на Берлин не был бы прогулкой, хотя в результате Германия все же была бы разбита. «Разгром Германии и советизация Европы позволяли Москве использовать ее научно-технический потенциал, открывали дорогу к «справедливому социальному переустройству» европейских колоний в Азии и Африке. Созданный в рамках «Старого света» социалистический лагерь контролировал бы большую часть ресурсов Земли»[203].

Б. Соколов полагает, что Красная Армия двигалась бы в два раза медленнее, чем планировалось, а летчики из-за неопытности сбрасывали бы бомбы в чистом поле. Едва Жуков углубился на немецкую территорию на 50 километров, как ему уже пришлось вводить в действие силы второго стратегического эшелона. Во фланг наступавшей Красной Армии ударили танковые группы Гота, Гудериана и Клейста[204].

Действительно, рисуя альтернативные сценарии, следует учитывать опять же уровень подготовки Красной Армии и красноармейцев. Вот, к примеру, приказ нового наркома обороны С. Тимошенко за № 120 от 16.05.1940 г.

«Опыт войны на Карело-Финском театре выявил крупнейшие недочеты в боевом обучении и воспитании армии. Воинская дисциплина не стояла на должной высоте… Войска не были подготовлены… к позиционной войне, к прорыву УР, к действиям в суровых условиях зимы и в лесу… Пехота вышла на войну наименее подготовленной: не умела вести ближний бой, борьбу в траншеях, не умела использовать результаты артиллерийского огня и обеспечивать свое наступление огнем станковых пулеметов, минометов, батальонной и полковой артиллерии… Артиллерия, танки… также имели ряд недочетов… особенно в вопросах взаимодействия с пехотой и обеспечения ее успехов в бою. В боевой подготовке воздушных сил резко выявилось неумение осуществлять взаимодействие с наземными войсками, неподготовленность к полетам в сложных условиях и низкое качество бомбометания, особенно по узким целям. Подготовка командного состава не отвечала современным боевым требованиям. Командиры не командовали своими подразделениями… теряясь в общей массе бойцов… Наиболее слабым звеном являлись командиры рот, взводов и отделений, не имеющие, как правило, необходимой подготовки, командирских навыков и служебного опыта. Старший и высший комсостав слабо организовывал взаимодействие, плохо использовал штабы, неумело ставил задачи артиллерии, ее танкам и особенно авиации… Штабы по своей организации, подбору и подготовке кадров, материально-техническому оснащению не соответствовали предъявленным к ним требованиям: они работали неорганизованно, беспланово и безынициативно, средства связи использовали плохо и особенно радио. Информация была плохая. Донесения запаздывали, составлялись небрежно; не отражали действительного положения на фронте. Иногда в донесениях и докладах имела место прямая ложь… Командные пункты организовывались и несли службу плохо. Штабы слабо занимались подготовкой войск к предстоящим действиям. Управление войсками характеризовалось поспешностью, непродуманностью, отсутствием изучения и анализа обстановки, предвидения последующего развития событий и подготовки к ним… Старшие начальники, увлекаясь отдельными эпизодами, упускали управление частью или соединением в целом. Разведывательная служба организовывалась и выполнялась крайне неудовлетворительно… не умела брать пленных… Дисциплина в тылу отсутствовала. Порядка на дорогах, особенно в войсковом тылу, не было. Организация помощи раненым была нетерпимо плохой и несвоевременной… Все эти недочеты в подготовке армии к войне явились в основном результатом неправильного воинского воспитания бойца и командира, ориентировавшихся на легкую победу над слабым врагом и неверной системой боевого обучения, не приучавшей войска к суровым условиям современной войны».

В свою очередь, в докладе германского Генштаба «О политико-моральной устойчивости Советского Союза и о боевой мощи Красной Армии» от 1 января 1941 г., в частности, говорилось: «Вооруженные силы Советского Союза, видимо, должны быть перестроены на новой основе, особенно с учетом опыта Финской войны. От большевистской мании величия… Красная Армия возвращается к скрупулезному индивидуальному обучению офицерского и рядового состава. Значительно строже становится дисциплина (упразднение института комиссаров; введение офицерских и сержантских званий; генеральская форма одежды; отдание чести). Все эти меры должны обеспечить постепенное совершенствование Красной Армии во всех областях службы. Не изменится русский народный характер: тяжеловесность, схематизм, страх перед принятием самостоятельных решений, перед ответственностью. Командиры всех степеней в ближайшее время не будут еще в состоянии оперативно командовать крупными современными соединениями и их элементами. И ныне и в ближайшем будущем они едва ли смогут проводить крупные наступательные операции, использовать благоприятную обстановку для стремительных ударов, проявлять инициативу в рамках общей поставленной командованием задачи. Войска… будут сражаться храбро. Но требованиям современного наступательного боя, особенно в области взаимодействия всех родов войск, солдатская масса не отвечает; одиночному бойцу часто будет не доставать собственной инициативы. В обороне, особенно заблаговременно подготовленной, Красная Армия окажется выносливой и упорной, сможет достигнуть хороших результатов. Способность выдерживать поражения и оказывать пассивное сопротивление давлению противника в особой мере свойственна русскому характеру. Сила Красной Армии заложена в большом количестве вооружения, непритязательности, закалке и храбрости солдата. Естественным союзником армии являются просторы страны и бездорожье. Слабость заключена в неповоротливости командиров всех степеней, привязанности к схеме, недостаточном для современных условий образовании, боязни ответственности и повсеместно ощутимом недостатке организованности»[205].

Вот еще один документ тех времен. Анализируя причины провальных действий войск Северо-Западного фронта, генерал-майор артиллерии Тихонов 9 июля 1941 г. сообщал (приводятся выдержки): «Не вдаваясь в первопричины отхода войск фронта, необходимо констатировать наличие в войсках на сегодня следующих недостатков:

1. Отсутствует должное стремление вырвать инициативу из рук противника как у общевойсковых начальников, вплоть до командиров корпусов, так и у бойцов…

2. В обороне командиры и бойцы — неустойчивы, особенно теряют присутствие духа под артиллерийским, минометным и авиационным огнем и при атаке танков…

4. Разведка ведется недостаточно, примитивно, небрежно…

6. Взаимодействие на поле боя между наземными войсками, внутри их и с авиацией поставлено плохо…

10. Пехота — слабейшее место войск. Наступательный дух низок. …Часть командного состава, особенно в звене до командира батальона, не проявляет должного мужества в бою»[206].

Вряд ли эти недостатки не сказались бы в ходе наступления на Германию!

Конечно же, в армии были разные люди. Но три четверти солдат, воевавших в пехоте, составляли крестьяне, к сталинской системе относившиеся, мягко говоря, не очень лояльно, главным образом из-за насильственной коллективизации. Недаром на лекции политических работников в ходе обучения красноармейцев отводилось не меньше времени, чем на умение обращаться с оружием. Людей приходилось держать в «идеологической узде».

Отряд не заметил потери бойца

В итоге Советский Союз в войне победил. Однако за внешним фасадом победных мероприятий скрывалось немало тяжелых ран, язв и пороков, которые сказались и на последующем развитии страны и общества. Успехи на фронте достигались не только за счет мужества и героизма, прежде всего рядовых красноармейцев, но и ценой огромного числа солдатских жизней. Слова «взять, не считаясь с потерями» зачастую были рефреном отдаваемых сверху приказов. Многие утраты оказались невосполнимыми. Воистину, это была победа «со слезами на глазах».

До сих пор историки спорят по поводу потерь СССР. Согласно современным данным, уже к началу декабря 1941 г. Красная Армия потеряла 3900 тыс. пленными, 1775 тыс. погибшими, 1970 тыс. чел. пораженными в боях и около 590 тыс. — эвакуированными больными, а всего — 8235 тыс. Сталин же в своем известном выступлении 6 ноября 1941 г. утверждал, что за 4 месяца войны советские войска потеряли 350 тыс. погибшими, 378 тыс. пропавшими без вести и 1020 тыс. ранеными, что было в 7 раз меньше действительных потерь.

Потери же немецких войск за тот же период он определил в более чем 4,5 млн убитых, раненых и пленных. На самом деле вся германская сухопутная армия за июнь-октябрь 1941 г. потеряла убитыми и пропавшими без вести 225,1 тыс. человек, а число раненых и пропавших без вести — 456 тыс. человек, что в сумме дает потери почти в 7 раз меньше, чем названные Сталиным.

Последние официальные данные наших потерь были обнародованы в докладе тогдашнего Президента СССР М.С. Горбачева на торжественном собрании, посвященном 45-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне: война унесла почти 27 млн жизней советских людей.

Почему же мы понесли такие тяжелые потери? На протяжении всех лет существования советской власти, несмотря на официальные заявления, что самый ценный капитал — это люди, человеческая жизнь в СССР мало что стоила. Еще до войны миллионы людей умерли с голоду во время коллективизации, сотни тысяч сосланы в лагеря. В годы войны командование часто думало не о том, как выиграть сражение без ненужных жертв, а как выиграть, не считаясь ни с какими жертвами. Люди бессмысленно погибали из-за торопливости, суеты, некомпетентности многих наших командиров.

Победа Советского Союза в войне не была следствием мудрого руководства войной Сталиным, Государственным Комитетом обороны и Верховным командованием. Страна выстояла и победила благодаря мужеству и героизму простых солдат, вопреки просчетам партийно-политического руководства. Главный груз бремени войны вынес народ, который давно уже привык к лишениям, к тому, чтобы недоедать, недосыпать, иметь плохое жилье. Поэтому он смог перенести такие невзгоды военных лет, которые, наверное, не перенес бы ни один народ западной культуры.

Именно в войну смогли реализоваться возможности тоталитарной системы — сверхцентрализованное управление, предельное напряжение всех сил, мобилизация на борьбу огромных природных и людских ресурсов. Победа в войне и разгром фашизма оказали непосредственное воздействие на социально-психологическую атмосферу в стране. Война вызвала подъем общепатриотических чувств советских людей, проявление героизма, готовность отстаивать свое Отечество против любого внешнего врага.

Кровавая трагедия Великой Отечественной войны «подтолкнула» развитие нашего общества. Довоенная система ценностей была переосмыслена, интернационализм и революционная романтика уступили место патриотизму и военной романтике. Советские люди, сражавшиеся и погибавшие, защищая режим, сохранили диктатору власть. «Возможно, величайшим историческим парадоксом стал тот факт, что свободу для всей Земли отстоял в первую очередь Советский Союз, сам находившийся под властью жесточайшего тоталитарного режима. Победил СССР ценой беспрецедентных в истории собственных жертв»[207].

Победа 1945 г. в ее державной интерпретации не просто стала оправданием советского режима в прошлом и на будущее, но и долгое время позволяла властям эксплуатировать свой антифашизм как антитезу западному капитализму и либерализму. Символика победы долгое время заслоняла и искупала «издержки» режима хронической мобилизации; она обосновывала необходимость громадной армии, «социалистического лагеря», милитаризированной государственной экономики, гонки ракетно— ядерных вооружений.

Похоже, альтернативы здесь не существовало.

Восхождение и крах «реформатора»

Происходящий процесс пересмотра истории стал для многих настоящим откровением. Остаются в прошлом многие политизированные мифы и стереотипы официальной советской историографии. Подвергаются переоценке исторические персонажи. Один из них — Лаврентий Павлович Берия.

Общественная атмосфера сегодня неправедна и лжива, полагает С. Кремлев. Значит, если ее творцы говорят о чем-то или о ком-то плохо, то в действительности все обстоит, скорее всего, наоборот. Если о Берии говорят, что он был интриганом, то логично предположить, что на самом деле он был человеком благородным. Если утверждают, что он был карьеристом, то логично предположить, что в действительности он никогда не искал высоких постов. Если утверждают, что он был сластолюбив, то не будет большим преувеличением думать, что он был скорее аскетом или, во всяком случае, достаточно сдержанным человеком[208].

А если отрешиться от излишних эмоций и задаться вопросом: что же собой представлял это человек — Лаврентий Павлович Берия?

Фигура, сотканная из противоречий

Берия вошел в политическую «элиту» в конце 1930-х гг. и долгое время был для многих «олимпийцев» чуть ли не чужаком. Однако его исключительная информированность предопределила более глубокое знание реальной жизни, чем у засидевшихся в своих кремлевских кабинетах других соратников Сталина. Берия лучше многих других представителей высшей номенклатуры видел несовпадение пропагандируемой картины успехов страны и подлинного ее состояния. Но он — продукт своей эпохи и системы.

Да, Берия — фигура крайне противоречивая. Но еще более любопытно то, что почти нет никого, кто отзывался бы о нем хорошо. Причем поносят почем зря, не приводя никаких фактов, одни лишь домыслы и слухи, а то и откровенная ложь. Почему?

Вот оценка современных историков: «Едва ли можно найти в Истории более достоверный факт, нежели темная и мрачная фигура Лаврентия Берии. Троцкий запустил в обращение сказочки о «посредственности» Сталина, о «гениальном стратеге» Тухачевском, о кровавых расправах Сталина со старыми товарищами и прочая. От многократных повторений эти выдумки давно уже обрели статус истины, которую якобы «все знают». И все сказанное о Берии тоже обрело статус истины. Послесталинские властители так преуспели в этой лжи, их так трясло от ненависти к Берии, что невольно возникает мысль: в чем же дело? Ладно бы Берия был тем самым «кровавым чудовищем», который извел под корень пресловутую «ленинскую гвардию» — но старых большевиков перестреляли еще при Ежове, к которому, кстати, отношение не в пример спокойнее. Пребывание Берии на посту наркома отмечено как раз отсутствием массовых репрессий. Так в чем же дело?»[209].

Серго Берия написал книгу о своем отце, где утверждает, что в последние годы жизни Сталина у отца были очень плохие отношения с вождем. Берия считал и внешнюю, и внутреннюю политику Сталина глубоко ошибочной и предсказывал, что Сталин приведет страну к катастрофе или втянет ее в опустошительную войну. Он дома ругал Сталина, зная, что все разговоры там прослушиваются и записываются и что его слова тут же будут доложены Сталину.

С. Хрущев, сын Н. Хрущева, в своей книге «Рождение сверхдержавы» рассказывает, как 26 июня 1953 г. отец утром убеждал в беседе с глазу на глаз А. Микояна в необходимости ареста Берии. Но Микоян согласия на это не дал. Хотя это грозило провалом заговора, отступать Хрущеву уже было поздно. Вечером, вернувшись домой, он огорошил семью известием: «Сегодня арестовали Берию. Он оказался врагом народа и иностранным шпионом». Берию только что арестовали, сообщение об этом появилось лишь 10 июля, еще не было ни следствия, ни суда, а Хрущев уже почему-то знал, что Берия враг народа и иностранный шпион.

Видимо, главное в том, что Хрущев знал, в чем заключается главный смысл плана реформ, выработанного Берией. Центр власти должен переместиться от Президиума ЦК в Совет Министров. А значит, Хрущеву отводилась второстепенная роль. Хрущев не мог примириться с такой перспективой как по соображениям личной карьеры, так и в силу своего понимания роли партии. А главное — не для того он десятилетиями маскировался, терпел унижения и насмешки со стороны вождя, и вот перед ним забрезжил свет, вырисовалась перспектива стать первым лицом в государстве, чтобы осуществить свои планы разрушения системы, созданной Сталиным. Упустить такой шанс Хрущев не мог и готов был ради достижения этой заветной цели рисковать даже жизнью.

Феномен Берии еще нуждается в специальном исследовании. Он был для отечественных историков долгие годы — вплоть до начала 90-х гг. — запретной фигурой. Репутация злодея, палача, укрепившаяся за ним со времени XX и XXII съездов, была только укреплена в общественном сознании времени перестройки знаменитым фильмом режиссера Тенгиза Абуладзе «Покаяние», где главный отрицательный герой — концентрированное зло тоталитаризма — был наделен чертами Берии. Для либеральной интеллигенции Берия был воплощением репрессий, неотъемлемой чертой культа личности.

Так ли это? Конечно, Берия ответствен за преступления, совершенные властью, однако в той же самой мере, как и его соратники — Маленков, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, да и расстрелянные в разное время Ягода, Ежов, Каменев, Бухарин, не говоря уже о Сталине. Констатируем очевидное, хотя и нежелательное для нескольких поколений отечественных и иностранных исследователей истории КПСС — моральные принципы Берии были не выше и не ниже, чем у его товарищей по партийному руководству.

Многочисленные проблемы, накапливавшиеся в послевоенный период, требовали решений. Страна не могла содержать армию по нормам военного времени, иметь два с половиной миллиона заключенных, тратить деньги на «великие стройки», по-прежнему эксплуатировать крестьянство, нагнетать конфликты по всему миру, создавать даже из своих недавних союзников новых врагов, как это случилось с Югославией. Накапливались и рисковали стать взрывоопасными отношения со странами социалистического лагеря. Нестабильность правящего номенклатурного слоя, угрозы репрессий ухудшали управляемость государством. Реформы становились неизбежными. Именно Берия был первым, кто сознательно решился на их осуществление.

Казнь иди убийство?

5 марта 1953 г. скончался И.В. Сталин. Отныне и стране, и новым «вождям» приходилось жить без Хозяина, который думал за них и решал за них. Никакой особой борьбы за власть после смерти Сталина не было. Произошло лишь перераспределение функций между различными партийно-государственными структурами. Председателем Совета Министров стал Г. Маленков. Его первым заместителем был назначен Л. Берия, возглавивший объединенные министерства внутренних дел и государственной безопасности. В Секретариате ЦК КПСС, избранном на мартовском пленуме, первой фигурой становится Н. Хрущев.

Таким образом, у власти оказался триумвират — Маленков, Берия и Хрущев. Газеты немедленно начали прославлять наследников Сталина. В статье «У гроба Сталина» поэт А. Сурков писал: «В почетном карауле у гроба

Сталина члены ЦК КПСС, члены правительства: товарищи Г.М. Маленков, Л.П. Берия, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин, Л.М. Каганович, А.И. Микоян. С чувством горделивого уважения смотрят советские люди на славных соратников великого вождя, несущих у гроба своего гениального воспитателя траурную вахту. В их верные, закаленные в богатырских трудах руки передал наш родной вождь боевое знамя, знамя светлых идей Ленина — Сталина. Их мужественным сердцам передал он драгоценное чувство ответственности за судьбу народа, за величественное дело осуществления коммунизма».

Новое руководство стремилось укрепить свои позиции, получить поддержку со стороны широких народных масс. Отсюда — заявления о необходимости повысить уровень жизни, о борьбе с бюрократизмом. Центральное значение приобрели задачи реформирования репрессивной системы, аграрной сферы и внесение корректировок во внешнеполитический курс. Однако среди наследников, погрязших в сталинских преступлениях, уже вскоре развернулась ожесточенная борьба за власть. Судя по всему, инициатором стал невзрачный Хрущев.

Историк М. Антонов не без оснований полагает, что сплоченность и монолитное единство руководства партии и государства, демонстрировавшиеся при жизни Сталина, были мифом. В действительности соратники вождя, стремясь показать свое рвение, не чурались интриг, взаимного подсиживания и даже доносов друг на друга. Не случайно, вскрыв сейф с документами, стоявший в кабинете Сталина, они решили предать их огню, не читая, ибо в противном случае оказались бы в положении героев гоголевского «Ревизора», слушавших чтение письма Хлестакова Тряпичкину. Наверное, Берия имел основания, когда называл Политбюро ЦК КПСС «змеиным гнездом». Но это не мешало высшим руководителям партии и государства находиться в дружеских отношениях и образовывать временные союзы, хотя Сталин стремился не допускать каких-то личных, внеслужебных отношений между людьми его ближайшего окружения[210].

Официальная версия гласит, что 26 июня 1953 г. на заседании Президиума ЦК КПСС Берия был арестован, в декабре того же года состоялся суд, который приговорил его к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение тогда же. Однако пока что никто не может достоверно сказать, что же действительно произошло 26 июня 1953 г. Недаром по стране долго ходили слухи, что на декабрьском суде Берии не было, что он был убит еще при аресте.

Вот воспоминания Серго Берии. «26 июня 1953 года отец находился на даче. Я уехал раньше, где-то около восьми, и через час был в Кремле. В четыре часа дня мы должны были доложить отцу о подготовке к проведению ядерного взрыва… Часов в двенадцать ко мне подходит сотрудник из секретариата Ванникова и приглашает к телефону: звонил дважды Герой Советского Союза Амет Хан, испытывавший самолеты с моим оборудованием. «Серго, — кричал он в трубку, — я тебе одну страшную весть сообщу, но держись! Ваш дом окружен войсками, а твой отец, по всей вероятности, убит. Я уже выслал машину к кремлевским воротам, садись в нее и поезжай на аэродром. Я готов переправить тебя куда-нибудь, пока еще не поздно!». Я начал звонить в секретариат отца. Телефоны молчали. Наверное, их успели отключить. Не брал никто трубку и на даче, и в квартире. Связь отсутствовала всюду… Тогда я обратился к Ванникову. Выслушав меня, он тоже принялся звонить, но уже по своим каналам. В тот день, по предложению отца, было назначено расширенное заседание Президиума ЦК… Ванников установил, что заседание отменено и происходит что-то непонятное… Борис Львович, чтобы меня одного не схватили, поехал вместе со мной на городскую квартиру, расположенную на Садовом кольце. Район в самом деле был оцеплен военными, и нас долго не пропускали во двор, пока Ванников снова не позвонил Хрущеву. Наконец, после его разрешения, нас пропустили, что и подтверждало его причастность к происходящему. Стена со стороны комнаты моего отца была выщерблена пулями крупнокалиберных пулеметов, окна разбиты, двери выбиты. Пока я все это отчаянно рассматривал, ко мне подбежал один из охранников и говорит: «Серго, только что из помещения вынесли кого-то на носилках, накрытых брезентом».

Е. Прудникова в своей книге «Берия. Последний рыцарь Сталина» довольно убедительно показывает, что личное дело «врага народа» Берии было сфальсифицировано, а в бункере штаба МВО, где содержался арестованный Берия, скорее всего, находился его двойник. Доказательства? Несходство подписей на признательных документах с настоящими подписями Берии. Отсутствуют фотографии арестованного анфас и в профиль, как положено в тюрьме, а есть лишь раннее, более «молодое» фото, явно взятое из семейного альбома Берии. Нет даже отпечатков пальцев арестованного. Наконец, есть свидетельства людей, которые просто не узнавали «человека, похожего на Берию», приговоренного за преступления перед Родиной к расстрелу[211].

В учебниках истории причиной ареста Берии указывается предположение, что он готовил государственный переворот и хотел арестовать других членов Президиума. Но была ли в этом у него необходимость? После смерти Сталина Берия стал фактически теневым главой государства. Об этом свидетельствуют его многочисленные инициативы, которые, как правило, поддерживались на Президиуме. Ему не было нужды становиться формально единоличным лидером, как не было нужды Сталину в 1934–1941 гг. занимать формальный пост лидера СССР. Им был Молотов, Сталин же был одним из секретарей ЦК, но фактически именно Сталин к 1938 г. стал полновластным лидером страны.

Когда читаешь протокол заседания пленума ЦК от 2–7 июля 1953 г., где бывшие соратники клеймили Берию, то бросается в глаза мелочность обвинений, убогость аргументации обвинителей. Нет ни одного факта, который бы свидетельствовал о том, что Берия готовил заговор.

Только 8 июля, через 14 дней было выписано постановление на арест Берии. В акте расстрела Берии нет подписи врача. Нет акта кремирования тела Берии.

Почему Берию держали в бункере, а не в обычных тюрьмах, где оборудованы камеры предварительного заключения. Маловероятно, что Хрущев и Маленков боялись переворота. Что мешало им перевести Берию в обычную тюрьму? Скорее всего, боязнь свидетелей, которые потом могли сообщить, что это не Берия. В деле Берии нет отпечатков пальцев человека, сидящего в бункере. Фотография, сделанная в бункере, причем только анфас, там Берия почти не похож, без пенсне и нет фотографии в профиль.

Берию даже не повезли в специальное судебное здание — суд состоялся в том же штабе Московского военного округа в неприспособленной комнате, на втором этаже, в кабинете главного политработника МВО Пронина, который оборудовали под судебный зал, где предстояло заседать специальному судебному присутствию. Значит, туда привезли и 6 остальных соратников Берии. Почему нельзя было судить в здании суда? Ведь к тому времени в народе отрицательное мнение о Берии уже сформировалось. Очередная загадка в рамках версии об аресте Берии, которая легко объясняется в рамках версии об убийстве Берии. Итак, нет ни одного достоверного факта, что после 26 июня 1953 г. Берия был жив. Нет и дела Берии. Видимо, это дело потом уничтожили.

Ю. Мухин в книге «Убийство Сталина и Берия» провел расследование событий того дня, попросту сопоставив показания, и выявил при этом немало расхождений.

Кто приказал военным арестовать Берию и кто возглавил военных? Г. Жуков, естественно, уверяет, что возглавлял группу военных он, а Москаленко ему дали для количества и чтобы было кому с пистолетом стоять. Москаленко говорит, что группу возглавил он, а Жукова взял с собой для количества и как «свадебного генерала». Это довольно странно для военных, которые немедленно и автоматически определяют, кто из них старший: кто будет давать команды, а кто — исполнять.

Жуков в первоначальном варианте сообщал, что задание на арест Берии ему дал Хрущев, но потом, видимо, и Жукову подсказали, что он не имел права покушаться на свободу зампреда Совмина по приказу Секретаря ЦК. И в окончательной редакции воспоминаний Жуков поменял ориентацию — теперь уже команду на арест ему дает Маленков (глава Правительства СССР) на заседании Президиума Совмина.

А было ли это заседание Президиума ЦК и Совмина, на котором якобы был арестован Берия? С давних времен заседания высших органов страны и партии стенографируются и протоколируются. Если такое совместное заседание действительно имело место 26 июня 1953 г., то в архивах двух ведомств сразу — в ЦК КПСС и Совмина — должны сохраниться протоколы этого заседания с решением об аресте Берии и о возбуждении против него дела. Но ни в одном архиве таких протоколов нет!

Более того, решение «Об организации следствия по делу о преступных антинародных и антигосударственных действиях Берия» принято на заседании президиума ЦК только 29 июня.

Альтернатива

Историк С. Кремлев задается вопросом: «А что, если бы Лаврентий Берия не только не ушел с главной трибуны державы, но и прочно занял бы ее центр? И занял бы ее на долгие годы».

Действительно, а почему бы нет. Ясно одно, что он был человеком более способным и думающим, чем многие другие соратники Сталина, недаром тот в последние годы жизни откровенно их высмеивал.

Вся ненависть к Берии выплеснулась на июльском пленуме, где его бывшие соратники, эта «коллективная посредственность», изощрялись в оскорблениях и лжи.

Вот о чем вещал, к примеру, Л. Каганович: «После смерти товарища Сталина этот подлый человек, который при жизни Сталина демонстрировал себя как первого ученика, верного и преданного, начал дискредитировать Сталина. Он торопился сразу же после смерти Сталина все эти вопросы поднять. И показать, вот, дескать, «мой» новый курс. Это преподносилось как ревизия Сталина. Начал он атаку на партию с атаки на Сталина. На другой день после смерти Сталина, когда тот еще лежал в Колонном зале, он фактически начал готовить переворот, начал свергать мертвого Сталина. Он нам говорил: «Сталин не знал, что если бы он меня попробовал арестовать, то чекисты устроили бы восстание». Он оскорблял, изображал Сталина самыми неприятными, оскорбительными словами. И все это преподносилось под видом того, что нам нужно жить теперь по-новому. Надо сказать, что кое-чего он добился. Сталин постепенно стал сходить со страниц печати. Та торопливость, кипящая свистопляска, которую поднял Берия, показали, что это карьерист, авантюрист, который хочет, дискредитируя Сталина, подорвать ту основу, на которой мы сидим. Он хотел подорвать основу учения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. Берия враждебно относился к заявлениям о том, что Сталин великий продолжатель дела Ленина — Маркса — Энгельса. Подлец Берия не раз говорил: ЦК должен заниматься только пропагандой и частично кадрами, к этому он сводил роль ЦК. А для нас, старых большевиков, ЦК — это партийное, политическое и экономическое руководство всей жизнью партии, страны и государства. Для него главное — окрылить, активизировать националистов всех мастей, завоевать на свою сторону недовольные националистические элементы и получить в их лице кадры для борьбы с партией, с советской властью».

Неприятие вызывала реформаторская активность Берии. «Особенно он распоясался, — говорил на том же пленуме Ворошилов, — после смерти товарища Сталина… Он во всем и постоянно первый, он все предлагает, он все предвидит, он все знает, он всегда командует».

Что же предлагал Берия? И что ему удалось осуществить?

Берия, став министром внутренних дел, начал с пересмотра политических процессов послевоенного периода. Своим первым приказом по МВД новый министр приказал создать следственную группу по пересмотру особо важных дел. К числу их были отнесены: «дело арестованных врачей» (а не «врачей-вредителей»), «дело арестованных бывших сотрудников МГБ СССР», «дело арестованных бывших работников Главного артиллерийского управления военного министерства СССР», «дело арестованных МГБ Грузинской ССР группы местных работников».

2 апреля Берия подал в Президиум ЦК КПСС записку об убийстве С. Михоэлса. Записка свидетельствовала, что все обвинения против Михоэлса были сфальсифицированы. Подлинными организаторами убийства Михоэлса назывались Сталин, Абакумов, заместитель Абакумова Огольцов и бывший министр МГБ Белоруссии Цанава.

На следующий день, 3 апреля 1953 г., Президиум ЦК КПСС принял резолюцию по докладу МВД СССР по «делу о врачах-вредителях»: «Принять предложение Министерства внутренних дел СССС: а) о полной реабилитации и освобождении из-под стражи врачей и членов их семей, арестованных по так называемому «делу о врачах-вредителях», в количестве 37 человек; б) о привлечении к уголовной ответственности работников бывшего МГБ СССР, особо изощрявшихся в фабрикации этого провокационного дела и в грубейших извращениях советских законов».

Состоялась реабилитация военных и руководителей авиационной промышленности, осужденных в 1946 г. по «делу авиаторов». 26 мая 1953 г. Берия направил Маленкову сообщение, что МВД не нашло состава преступлений в делах по обвинению бывших наркома авиационной промышленности А. Шахурина, командующего ВВС Советской Армии А. Новикова, главного инженера ВВВС А. Репина, члена Военного Совета ВВС Н. Шиманова, начальника Главного управления заказов ВВВС Н. П. Селезнева, заведующего отделом Управления кадров ЦК ВКП(б) А. Будникова, заведующего отделом Управления кадров ЦК ВКП(б) Г. Григорьяна.

Берия также предложил внести ряд изменений в существовавшую тогда судебную систему. Он выступил с инициативой проведения амнистии в стране. В записке, адресованной в Президиум ЦК КПСС 26 марта 1953 г., он сообщал, что в стране в тюрьмах, колониях, исправительно-трудовых лагерях находилось 2 526 402 человека, в том числе тех, которых считали особо опасными, — 221 435 человек.

«Значительная часть заключенных, — сообщал Берия, — была осуждена на длительные сроки по сравнительно неопасным преступлениям — на основании указов 1947 года, устанавливавшим суровые наказания за кражи государственного и личного имущества, за должностные преступления (председатели и бригадиры колхозов, инженеры и руководители предприятий), в лагерях находились осужденные за самовольный уход с работы, больные, престарелые люди». Берия внес предложение амнистировать около 1 млн человек — осужденных на срок до 5 лет, за должностные преступления, престарелых, женщин, имеющих детей до 10 лет, несовершеннолетних, тяжело больных и престарелых.

27 марта 1953 г. Президиум Верховного Совета издал указ «Об амнистии», согласно которому на свободу вышло около одного миллиона осужденных на срок до 5 лет. Не подлежали амнистии те, кто попал за решетку по печально знаменитой 58-й статье, предполагавшей наличие политического преступления, а также убийцы и бандиты.

4 апреля Берия подписал приказ, в котором запрещалось применять, как писалось в этом документе, «изуверские «методы допроса» — жестокие избиения арестованных, круглосуточное применение наручников на вывернутые за спину руки, длительное лишение сна, заключение арестованных в раздетом виде в холодный карцер». В результате этих пыток подследственные доводились до моральной депрессии, а «иногда и до потери человеческого облика». «Пользуясь таким состоянием арестованных, — говорилось в приказе, — следователи-фальсификаторы подсовывали им заблаговременно сфабрикованные «признания» об антисоветской и шпионско-террористической деятельности»[212].

Если бы Берия овладел всей полнотой власти, эта его деятельность, скорее всего, была бы продолжена.

Берия также настоял на прекращении «великих строек коммунизма», которые, как он считал, истощали экономику и служили лишь завесой усилившейся милитаризации страны. По его подсчетам, если бы десятую долю расходов на военные нужды употребить на производство товаров народного потребления, жизненный уровень трудящихся можно было поднять в четыре раза. Для чего строить сотни километров каналов, если народ голоден, разут и раздет?

Берия поручил группе специалистов составить подлинную историю СССР и КПСС, десталинизировав ее, оценивая события и деятелей без ярлыков. Например, троцкизм надо рассматривать как идейное течение, а не как собрание шпионов иностранных государств. Он даже распорядился об издании трудов Бухарина и Троцкого, а также Столыпина, Витте и ряда других деятелей дореволюционной России.

Хрущев обвинял Берию в том, что тот недооценивал руководящую роль партии. «Что ЦК? — цитировал он Берию. — Пусть Совмин все решает, а ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой». «Меня удивило такое заявление, — говорил участникам Пленума Хрущев. — Значит, Берия исключает руководящую роль партии, ограничивает ее роль работой с кадрами (и то, видимо, на первых порах) и пропагандой. Разве это марксистско-ленинский взгляд на партию? Разве так учили нас Ленин и Сталин относиться к партии? Взгляды Берия на партию ничем не отличаются от взглядов Гитлера».

К 1953 г. больным местом советской внутренней политики были национальные проблемы в областях, занятых СССР в 1939–1940 гг. В первую очередь это касалось Западной Украины и Литвы, где существовало националистическое подполье. С ним вели борьбу, но успехи слишком дорого обходились, поскольку зачастую сопровождались репрессиями против мирного населения. После вступления Берии в должность министра внутренних дел он стал отвечать за победу в этой войне с националистическим подпольем. Но Берия, понимая, что только репрессиями вопрос решить невозможно, предложил другое решение, неожиданное для традиционного партийного сознания.

В качестве первого шага он считал необходимым передать управление экономикой и культурой союзных республик в руки национальных кадров и придать национальным языкам статус государственного. Далее предполагалось создавать национальные воинские формирования, даже учредить национальные ордена.

В мае 1953 г. Президиум ЦК КПСС на основании материалов, предоставленных Берией, принимает два постановления по национальным вопросам: «О политическом и хозяйственном состоянии западных областей Украины» и «О положении в Литовской ССР». Оба они были секретными и доведены только до сведения Президиума ЦК и руководства республик.

«ЦК КПСС отмечает, что политическое положение в западных областях Украины продолжает оставаться неудовлетворительным. Слабая работа местных партийных органов, а также недостаточное руководство со стороны ЦК КП Украины привели к тому, что среди значительной части населения существует недовольство проводимыми на месте хозяйственными политическими и культурными мероприятиями. До сих пор не принимаются эффективные меры по организационно-хозяйственному укреплению колхозов, которые получают низкие доходы, что в свою очередь снижает материальное благосостояние колхозников. О недовольстве среди местного населения свидетельствуют многочисленные письма жителей западных областей Украины. Только за три месяца 1953 года военной цензурой конфисковано около 195 тысяч писем, адресованных за границу из западных областей Украины, в которых содержатся отрицательные высказывания о действиях местных органов власти.

Серьезное недовольство населения западных областей Украины вызывают имеющиеся там факты грубого искривления ленинско-сталинской национальной политики. В руководящем партийном активе кадры работников из западных украинцев составляют незначительную часть, а почти все руководящие посты в партийных и советских органах заняты работниками, командированными из восточных областей УССР и из других республик Советского Союза. Так, например, из 311 руководящих работников областных, городских и районных партийных органов западных областей Украины только 18 человек из западноукраинского населения.

Особенно болезненно воспринимается населением Западной Украины огульное недоверие к местным кадрам из числа интеллигенции. Например: из 1718 профессоров и преподавателей 12 высших учебных заведений города Львова к числу западноукраинской интеллигенции принадлежат только 320 человек, в составе директоров этих учебных заведений нет ни одного уроженца Западной Украины, а в числе 25 заместителей директоров только один является западным украинцем.

Нужно признать ненормальным явлением преподавание подавляющего большинства дисциплин в высших учебных заведениях Западной Украины на русском языке. Фактический перевод преподавания в западно-украинских вузах на русский язык широко используют враждебные элементы, называя это мероприятие политикой русификации…

…ЦК КП Украины и обкомы партии до сих пор не могут понять, что борьбу с националистическим подпольем нельзя вести только путем массовых репрессий и чекистско-войсковых операций, что бестолковое применение репрессий лишь вызывает недовольство населения и наносит вред делу борьбы с буржуазными националистами.

С 1944 по 1952 гг. в западных областях Украины подверглось разным видам репрессии до 500 тысяч человек, в том числе арестовано более 134 тысяч человек. Убито более 153 тысяч человек, высланы из пределов УССР более 203 тысяч человек. О явной неудовлетворительности проводимых мер борьбы с буржуазно-националистическим подпольем говорит тот факт, что около 8000 человек из молодежи, подлежащей набору в ремесленные училища и школы ФЗО, перешло на нелегальное положение…

Все это говорит о явном неблагополучии дел в западных областях Украины».

Эти данные собрал и подготовил Берия и его ведомство.

В принятом постановлении оговаривались серьезные кадровые решения. Предписывалось провести в ближайшее время пленумы обкомов и горкомов на Украине и обсудить там постановление. Срок выполнения всего комплекса мер — шесть месяцев.

Одновременно было принято и постановление по Литве. Содержалось в нем примерно то же самое, с той разницей, что ничего не говорилось об экономическом положении колхозов, зато было уделено внимание католической церкви, в том смысле, что надо не репрессии против духовенства проводить, а вести агитационную работу. И меры были мягче, без замены руководства республики. Зато обязали перевести делопроизводство на литовский язык, а в районах с польским населением — на польский.

Позднее Берию обвинили в потворстве националистическим элементам и эти постановления были отменены. А пока что процесс продолжался, и, несмотря на то, что самое жесткое, «украинское» постановление было камнем в огород Хрущева, чьей вотчиной была Украина, следующие четыре постановления — сначала по Белоруссии и Латвии, а потом по Эстонии и Молдавии — готовил уже Хрущев. Это потом он от этих инициатив открестился, а тогда выступал с Берией как бы в одной упряжке[213].

В сфере внешней политики Берия предлагал ликвидировать социалистическую ГДР и осуществить объединение Германии как миролюбивого демократического буржуазного государства. Мотивировал он это тем, что ГДР, требующая от нас повседневной помощи, — это гиря на ногах советской экономики. К тому же на мировой арене такая Германия служила бы противовесом США и Великобритании.

Против этой инициативы Берии выступил Молотов, поддержанный Хрущевым, которые полагали, что социалистическая Восточная Германия будет служить привлекательной витриной, демонстрирующей преимущество «социалистического образа жизни», и своим примером увлечет пролетариат Западной Европы.

Как известно, все получилось с точностью до наоборот. Западная Германия стала витриной для Восточной. Началось массовое бегство восточных немцев на запад. С января 1951 по апрель 1953 г. из ГДР в Западную Германию бежали 447 тыс. человек. Росло недовольство ухудшающимся уровнем жизни. Положение в ГДР стремительно осложнялось. 27 мая 1953 г. на заседании Президиума Совмина СССР должен был обсуждаться вопрос о положении в ГДР.

Накануне этого заседания, 18 мая 1953 г. Берия подал проект постановления Президиума Совмина «Вопросы ГДР», в котором было записано: — Поручить тт. Маленкову, Берия, Молотову, Хрущеву, Булганину в трехдневный срок выработать, с учетом обмена мнениями, на заседании Президиума Совета Министров СССР, предложения о мерах по исправлению неблагополучного политического и экономического положения, создавшегося в Германской Демократической Республике, что находит свое выражение в массовом бегстве немецкого населения в Западную Германию.

При выработке предложений исходить из того, что основной причиной неблагополучного положения в ГДР является ошибочный в нынешних условиях курс на строительство социализма, проводимый в ГДР.

Отметить при этом, что с советской стороны, как это видно теперь, были даны в свое время неправильные указания по вопросам развития ГДР в ближайшее время.

В предложениях определить политические и экономические установки, направленные на то, чтобы:

— отказаться в настоящее время от курса на строительство социализма в ГДР и создания колхозов в деревне;

— пересмотреть проведенные в последнее время правительством ГДР мероприятия по вытеснению и ограничению капиталистических элементов в промышленности, в торговле и сельском хозяйстве, имея в виду отменить в основном эти мероприятия;

— пересмотреть, в сторону сокращения, намеченные пятилеткой чрезмерно напряженные планы хозяйственного развития.

Эти радикальные предложения, содержавшиеся в проекте постановления, фактически отменявшие планы строительства социализма на востоке Германии, внесенные Берией, были согласованы с большинством членов Президиума Совмина — проект постановления завизировали и Маленков, и Булганин, и Хрущев.

Единственным, но решительным противником этого проекта стал Молотов. Он отредактировал текст, добавив в него принципиальное положение: критике подвергался не «курс на строительство социализма», а «ускоренный курс», т. е. критиковалось не направление, а скорость.

2 июня 1953 г. было принято распоряжение Совмина СССР «О мерах по оздоровлению политической обстановки в ГДР», в котором указывалось, что «для исправления создавшегося положения необходимо:… Признать неправильным в нынешних условиях курс на форсирование строительства социализма в ГДР, взятый СЕПГ…»

16 июня 1953 г. в Восточном Берлине началась массовая забастовка строительных рабочих, переросшая в стихийную демонстрацию. На следующий день забастовками и демонстрациями рабочих были охвачены кроме Берлина еще 14 крупных городов в южной и западной частях ГДР (Росток, Лейпциг, Магдебург). Наряду с экономическими требованиями были выдвинуты и политические — немедленная отставка правительства, проведение единых с бщегерманских выборов, освобождение политических заключенных. Для подавления восстания были применены советские войска.

Берия также считал, что и в других странах Восточной Европы не следует насаждать социализм по советскому образцу. В частности, он отговорил Сталина проводить в Польше коллективизацию. По его мнению, лучше иметь в Польше не коммунистическое, а лояльное к СССР коалиционное правительство, в которое вошли бы и деятели окопавшегося в Лондоне эмигрантского кабинета министров. Но Ворошилов, Маленков, Жданов, Молотов и Каганович видели будущую Польшу только социалистической, а ее армию — рабоче-крестьянской, для которой пленные офицеры — классовые враги.

Берия также полагал, что разрыв с Тито был ошибкой, и намечал ее исправить. «Пусть югославы строят, что хотят». В отличие от Сталина, рассматривавшего Югославию как важный плацдарм для проникновения в Западную Европу, Берия видел цивилизационную несовместимость России и западных славян, давно уже устремленных в сторону Запада.

По мнению Берии, проведение предлагаемой им политики позволило бы надеяться на прекращение «холодной войны», вину за которую он возлагал на Сталина. Более того, в новых условиях СССР мог бы рассчитывать на американскую помощь по плану Маршалла.

Берия также считал ошибкой проарабскую позицию СССР в арабо-израильском конфликте и предлагал сделать ставку на Израиль, что обеспечило бы Советскому Союзу поддержку всей мировой еврейской диаспоры. Он всерьез считал возможной помощь еврейского капитала в восстановлении разрушенной войной экономики СССР. Сейчас, когда мир столкнулся с разнообразными проявлениями исламского терроризма, жертвами которого стали и тысячи наших соотечественников, стало очевидным, что в нашей позиции по ближневосточному вопросу был допущен известный перекос. И вообще в арабском мире не нашлось ни одной страны, в которой идеи социализма пали бы на благоприятную почву.

Для Берии был характерен прагматизм, то качество, которое достаточно редко встречалось среди советских политических деятелей. Вот этот прагматизм, когда он мог заявить своим коллегам по разработке ракетно-ядерного оружия, что вот вам дана смета — вы укладывайтесь в эту смету. Прагматизм, когда он прикидывал, а что выгоднее для Советского Союза: поддерживать союзников в Восточной Европе или оставить их, этих союзников, на собственных хлебах, но получить гарантии их политической безопасности на будущее.

Однако позиции Берии во власти в первой половине 1953 г. были совсем не такими прочными, как это пытались потом доказать. Прежде всего, у него не было поддержки в партийном аппарате. Он никак не был связан с собственно аппаратной деятельностью ЦК КПСС. В Совете Министров СССР он был связан с достаточно узким сектором деятельности. При всей огромной важности проблем создания ядерного оружия это был сравнительно узкий сектор экономики и промышленности. Да и его позиции в новом министерстве внутренних дел отнюдь не были неколебимыми. Напомним, что он перестал быть наркомом внутренних дел уже в декабре 1945 г. Вновь министром внутренних дел он стал только в марте 1953 г.

Судьба «реформатора»

После смерти Сталина в руководстве СССР господствовало не только некоторое облегчение, но одновременно и понимание того, что необходимо приступить к проведению некоторых основных перемен. Эту необходимость понимала, по крайней мере, часть руководства, к которой принадлежал и Берия. Ряд его инициатив был рано или поздно реализован, но предотвратить его быстрый конец эти инициативы не могли, поскольку для «наследников Сталина» он был слишком опасен.

Его мрачное прошлое и нарастающая активность все больше беспокоили новых вождей. Они начали игру, прежде всего Хрущев, целью которой было избавиться от Берии. Ни идеологические споры, ни возможно различные мнения на дальнейшее развитие СССР или его внешней политики не были мотивом этой игры, решающую роль здесь играл страх перед Берией и принадлежащей ему тайной полицией. В основе намерений Берии лежали два замысла — во-первых, расширить полномочия правительства и урезать влияние партии, во-вторых, защитить права национальных меньшинств. Все это никак не устраивало новых «вождей». Хрущеву и его союзникам удалось избежать грозящего господства всемогущего министра внутренних дел над партийными органами.

Отсутствуют какие-либо документы, которые могли бы нас убедить о комплексном плане реформ Берии. Пытаться на основе некоторых частичных шагов Берии сделать из него реформатора — погрешить против истины. То, что он пытался сделать после смерти Сталина, является смесью шагов, которые нейтрализуют некоторые самые страшные преступления из прошлого; частичных попыток, которые, возможно, могли бы быть направлены на устранение сверхтяжелой нагрузки советской экономики, попыток слегка изменить расстановку сил при управлении страной в пользу исполнительных структур.

Берия был хорошо информирован о реальной ситуации в стране. И всегда был прагматиком. Все это позволило ему подняться над догматизмом, который был присущ его соратникам. Прагматизм проявился при обсуждении некоторых внешнеполитических дел, в подходах к внутриполитическим вопросам. Однако он, как и другой прагматик Маленков, не был всерьез заинтересован в глубоких системных изменениях строя.

Во многом им двигал еще и страх. Берия понимал, что некогда перешел черту, как и другие соратники Сталина. И боялся, что народ может спросить с него за все содеянное. Впрочем, тогда это было почти невероятно.

Могли ли диссиденты «разбудить» общество, или зачем теленок бодался с дубом?

На добро отвечай добром, а на зло — справедливостью.

Конфуций

Главная ценность и основной ресурс развития в современном мире — это не нефть или наукоемкие технологии, а человеческое достоинство, предоставление свободы выбора и самовыражения. Неизбывное тяготение к свободе в эпоху партийно-номенклатурного всевластия олицетворяли собой диссиденты. В 1950—1970-е гг. немалая часть городской интеллигенции, где бы они ни находились — в редакциях журналов, в НИИ и вузах, в театральных коллективах, среди кинематографистов, писателей, музыкантов, — боролась с власть предержащими за свободу и человеческое достоинство. Власть пыталась эту свободу всячески ограничить, интеллигенция стремилась рамки дозволенного расширить.

Диссиденты (от лат. dissidens — несогласный) — лица, несогласные с официальными общественно-политическими доктринами, принципами политического устройства, внутренней политикой и идеологией режима. Диссидентство как общественное явление представляло собой спектр общественных организаций и движений, литературных направлений, художественных школ, наконец, просто индивидуальных поступков.

Диссидентство начало обращать на себя внимание после XX съезда партии, в условиях «поверхностной» либерализации режима, когда инакомыслие получило некоторые возможности для проявления. Оппозиционные настроения были во многом стимулированы докладом Н. Хрущева «О культе личности Сталина», письмом ЦК КПСС к партийным организациям «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов» (от 19 декабря 1956 г.) и аналогичными «закрытыми письмами», которые, в целях осуждения, оперировали многочисленными примерами проявлений недовольства и неприятия существующего строя.

Сегодня о диссидентах нередко говорят с насмешкой, а то и осуждением: какую пользу они принесли, эти горе-политики? Зачем им надо было разваливать «великую страну»? Стало ли хоть кому-то лучше жить в результате их деятельности?

Конечно, среди диссидентов было немало идеалистов. Для многих главной ценностью являлась свобода слова. Об этом дает представление высказывание Ю. Карякина, одного из известных перестроечных публицистов: «Мы думали семь-восемь лет назад: вот опубликуют «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Окаянные дни» Бунина, «Несвоевременные мысли» Горького, и мы будем в раю. Но вот все это опубликовали, и еще многое другое. А мы — в аду». Эти слова ярко отражают настроения значительной части образованных и думающих людей в годы перестройки. И чем же все это закончилось?!

Всякое общество изобретает соответствующие ему формы проявления и суммирования недовольства. Советское общество открыло для себя такую специфическую форму, как диссидентское движение. Диссиденты не ставили вопрос о свержении существующего строя, поскольку не принимали насилие, а также понимали, что внутренними силами осуществить это невозможно.

Их делом было слово. Они выражали протест против общей ситуации в обществе. Диссидентство стало устойчивым и значительным феноменом советской действительности. Известное единство ему как общественному явлению придавало активное неприятие сложившихся в стране порядков, стремление к свободе и правам человека. По определению правозащитника С.Ковалева, «общим было лишь омерзение, внушаемое так называемой «советской действительностью», осознание (или ощущение) собственной нравственной несовместимости с нею, невозможность прожить жизнь, постоянно покоряясь этой тупой и недоброй силе»[214].

Диссиденты, похоже, чисто опытным путем нашли для себя наиболее приемлемое идеологическое оформление — быть больной совестью советского общества. В этом и заключалась их альтернатива. Говоря об акции в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию 25 августа 1968 г., современные историки пишут, что «горстка людей выбрала и реализовала альтернативу — стать свободными гражданами в несвободной стране. Горстка граждан показала всем остальным, как это делается, и навсегда впечатала этот опыт в память нации»[215].

Формирование интеллектуально-нравственной оппозиции

В 1957–1958 гг. социальные иллюзии, порожденные разоблачениями «культа личности» на XX съезде и мифом о наступившей либерализации, с одной стороны, трудности адаптации к новой политической интерпретации недавнего прошлого — с другой, наложились на оценку обществом противоположных по своей политической направленности событий. С одной стороны, происходила откровенная демонстрация мускулов — подавление советскими войсками народного восстания в Венгрии. С другой — удаление в 1957 г. из политического руководства ортодоксальных сталинистов — Молотова, Кагановича, Маленкова.

Со второй половины 1950-х гг. в разных городах возникали диссидентские подпольные организации, численностью в пределах десятка человек. В Москве — «Русская национальная партия», или «Народно-демократическая партия России» (1955–1958 гг., организатор В. Поленов), «Российская национально-социалистическая партия» (1956–1958 гг., А. Добровольский). В Ленинграде — кружок под руководством студента В. Трофимова (1956–1957 гг.) и другие. Деятельность этих организаций была пресечена КГБ.

В конце 1956 — начале 1957 г. на историческом факультете МГУ сложилась группа марксистского толка под руководством Л. Краснопевцева. Ее участники пытались создать новую концепцию истории КПСС и новую идеологию. Весной 1957 г. они установили связь с польскими оппозиционерами. Писали исторические заметки об СССР как помехе прогресса. Выступали против «сталинского социализма», за создание рабочего самоуправления. В июле 1957 г. распространили листовки с требованиями суда над сообщниками Сталина, усиления роли Советов, права рабочих на забастовки, отмены 58-й статьи Уголовного кодекса.

В 1956–1957 гг. в Ленинграде действовал кружок из числа сотрудников библиотечного института Р. Пименова, Б. Вайля и др. Его участники устанавливали связи с единомышленниками в Ленинграде, Москве, Курске, пытались координировать их деятельность. Они написали и распространяли «Послесловие» к докладу Хрущева на XX съезде партии. В сентябре 1957 г. пять участников кружка были осуждены за то, что «создали из студентов библиотечного института нелегальную группу для организованной борьбы с существующим строем», а фактически — за распространение листовки против безальтернативных выборов.

Осенью 1963 г. генерал-майор П. Григоренко, в дальнейшем видный участник правозащитного движения, и несколько его сторонников распространяли в Москве и Владимире листовки от имени «Союза борьбы за возрождение ленинизма», предлагая меры против «нового культа личности». Борющихся пока было очень мало: десятки, от силы сотня. Но власть сама порождала все больше и больше несогласных.

Прежде всего, это была «борьба за историю» и за демократизацию общественной жизни.

Оценки, которые получили события прошлого на XX съезде, явно оказались недостаточны для многих думающих людей. Однако в планы партийно-номенклатурной верхушки вольнодумство никак не входило. Начинаются политические преследования: дело Бродского, дело Синявского и Даниэля, дело Гинзбурга и Галанскова. Все это многими воспринималось как возвращение к сталинизму.

К началу 1960-х гг. зародилось правозащитное движение. Его основателем был А. Есенин-Вольпин, сын знаменитого поэта. Он высказал простую мысль: в советском государстве, каким бы оно ни было, существуют законы и существует конституция. Несчастье нашего общества в том, что граждане не верят в закон, не знают законов и поэтому не могут отстаивать свои права, опираясь на законы. Необходимо противопоставить нарушению законности со стороны государственных и партийных чиновников борьбу за соблюдение советских законов, за соблюдение конституции. Постепенно мысли, высказанные Есениным-Вольпиным, а затем В. Чалидзе, начали приобретать все большую поддержку среди нонконформистов и либералов и привели в середине 60-х гг. к возникновению правозащитного движения[216].

Становление диссидентства во многом было связано и с самиздатом. Его содержанием стали поэзия Серебряного века; романы и повести М. Булгакова, А. Платонова, В. Гроссмана, В. Шаламова; публицистика и эссе В. Буковского, А. Марченко, А. Амальрика, Г. Померанца, А. Сахарова, А. Солженицына. Поиски свободы, стремление к либерализации общества, возрождение чувства индивидуальной ответственности за судьбы страны и народа послужили истоками начавшегося духовного возрождения.

Немалую группу диссидентов составляли те, кто исповедовал принципы ленинизма. Генерал Григоренко писал: «Куда мы идем, что будет со страной, с делом коммунизма… Я начинаю искать ответы на эти вопросы и по старой привычке обращаюсь за ответом к Ленину». Рабочий А. Марченко вел «раскопки в тех 55 томах, куда спрятали подлинного Ленина». Молодой Буковский признавал, что «извлек много пользы из чтения Ленина».

Власть и диссиденты

При Леониде Брежневе ведущей тенденцией внутриполитического развития становится усиление роли партийной и государственной бюрократии. Теоретической основой политической системы был курс на «возрастание руководящей роли КПСС». Бюрократизация партийной вертикали вела к монополии партийного аппарата в решении всех вопросов, а рядовые коммунисты превращались в статистов, что проявлялось на всех уровнях партийной жизни — от собраний первичных парторганизаций до съездов партии.

Стал нарастать культ Брежнева. В 1977 г. он совместил пост Генерального секретаря партии с должностью Председателя Президиума Верховного Совета СССР. В возвеличивании «вождя» прежде всего были заинтересованы «кремлевские старцы» — члены Политбюро. Они всеми правдами и неправдами цеплялись за власть, не желая ничего менять в стране и обществе. Эпоха застоя стала временем расцвета номенклатурных привилегий (госдачи, спецобслуживание, персональные автомобили, элитное жилье). В высших сферах процветали протекционизм и кумовство, взяточничество и коррупция. Ситуация личной безопасности, которую номенклатура получила в эпоху застоя, освобождала ее от всех моральных законов и нравственных запретов. Номенклатура со своими правами, привилегиями, иерархией стала замкнутой и закрытой кастой. Отсутствие гласности, бесконтрольность способствовали разложению значительной части партийно-государственного аппарата. Развивалась коррупция, происходило сращивание части номенклатуры с криминалом.

Быстро менялось общество. Если в 1960-е происходила сплошная «битва в пути» и немало людей старались жить «не хлебом единым», то в 1970-е человек отгородился от государства и стал обустраиваться по-своему. Это сопровождалось появлением «несунов», становлением «черного рынка». Появляются «цеховики» — основа теневой экономики.

Теневая экономика как бы была «нормальной экономикой», благодаря которой жила страна. Так же, как «самиздат» и «тамиздат» были нормальной литературой, которую можно было читать без риска превратиться в зомби.

1970-е гг. — это время, когда появилось всеобщее ощущение того, что жизнь имеет двойное измерение. На работе (собрании, митинге, субботнике) — одно, а дома или у друзей — совсем другое.

За послевоенный период Советский Союз превратился в высоко урбанизированную страну. Возросла численность городского населения и сократилась доля сельского. Уровень жизни медленно повышался. Возросла заработная плата. Продолжались инвестиции в здравоохранение, образование, спорт, отдых. При этом господство общественной собственности предопределило высокий удельный вес социальных благ, получаемых населением бесплатно (жилье, образование, медицина).

Однако с развитием кризисных явлений ситуация в социальной сфере начала ухудшаться. Рост населения и падение темпов сельскохозяйственного производства привели к обострению продовольственной проблемы. Концентрация средств преимущественно в тяжелой промышленности, дорогостоящие военные и космические программы ограничивали возможности решения социальных задач, консервировали низкий уровень жизни советских людей. К началу 1980-х СССР существенно отставал от передовых стран по потреблению традиционных продуктов и по структуре питания. По уровню потребления на душу населения СССР занимал в то время 77-е место в мире, по продолжительности жизни — 35-е. Нарастал дефицит товаров, продуктов, услуг. Неотъемлемой частью жизни простых людей стали постоянные очереди. Решение экономических проблем на экстенсивной основе предопределяло слабость социальных программ.

В стране нарастали антиобщественные явления. Все больше распространяются алкоголизм, наркомания, проституция, бродяжничество. Важной приметой времени стала «теневая экономика». Присущие ей социально-экономические отношения находились за рамками правового пространства. Одну группу составляли лица, занимающиеся частной трудовой деятельностью (надомные портные, стоматологи, парикмахеры, педагоги-репетиторы и др.) Вторая группа — это подпольные «цеховики», организаторы нелегальных мелких и средних предприятий, которые производили дефицитный ширпотреб. Их деятельность носила откровенно криминальный характер и способствовала росту коррумпированности в обществе.

Постепенно в стране ширилось общественное недовольство. В среде рабочих это проявлялось в основном в пассивных формах — пьянстве, прогулах, опозданиях, низкой производительности труда. В среде творческой интеллигенции набирали силу нонконформистские течения в литературе, поэзии, живописи, музыке.

В 1978 г. «Краткий политический словарь» впервые включил статью «диссиденты». «Диссиденты, — по определению словаря — люди, отступающие от учения господствующей церкви (инакомыслящие)». Империалистическая пропаганда, объясняет словарь, использует этот термин для обозначения «отдельных отщепенцев, оторвавшихся от социалистического общества, лиц, которые активно выступают против социалистического строя, становятся на путь антисоветской деятельности, нарушают законы и, не имея опоры внутри страны, обращаются за поддержкой за границу, к империалистическим подрывным центрам — пропагандистским и разведывательным».

Статья «диссиденты», звучащая как обвинительное заключение, заканчивается приговором, сформулированным Брежневым: «Наш народ требует, чтобы с такими, с позволения сказать, деятелями обращались как с противниками социализма, людьми, идущими против собственной Родины, пособниками, а то и агентами империализма. Естественно, что мы принимаем и будем принимать в отношении их меры, предусмотренные законом»[217].

Начало 70-х гг. было кульминацией первого периода диссидентского движения, развивавшегося прежде всего под лозунгом защиты прав граждан, соблюдения закона. Смелость диссидентов, предающих широкой гласности факты нарушения законов и репрессий, поражает западный мир. А. Солженицын («о том, как теленок бодался с дубом») и А. Сахаров дают пресс-конференцию иностранным журналистам. Американский журналист демонстрирует по телевидению выступления В. Буковского, А. Гинзбурга, А. Амальрика и П. Якира, причем Гинзбург присылает пленку с записью своего комментария из лагеря. Якир определил новое положение в стране: «При сталинизме всегда был железный занавес, и никто не знал, что здесь творится. Сейчас мы стараемся каждый арест, каждое увольнение с работы предавать гласности, т. е. информировать людей о том, что происходит в нашей стране».

Открытая деятельность диссидентов рассматривалась как проявление слабости власти и уступки Западу, как цена «разрядки». Западное общественное мнение, пораженное смелостью советских диссидентов, выступает в их защиту: «Сила западной гневной реакции была неожиданна для всех и для самого Запада, давно не проявляющего такой массовой настойчивости против страны коммунизма, и тем более для наших властей, от силы этой реакции они просто растерялись»[218].

Стремясь приглушить усилившуюся с началом участия советских войск в гражданской войне в Афганистане напряженность общественной жизни, власти ужесточили репрессии против диссидентов. В конце 1979 — начале 1980-х гг. были арестованы и сосланы почти все лидеры и активные участники не только правозащитных, но и оппозиционных властям национальных, религиозных организаций. Сахаров за выступление против войны в Афганистане был лишен правительственных наград и в январе 1980 г. выслан в город Горький.

Специфическим видом наказания диссидентов было принудительное помещение их в психиатрическую больницу, что с юридической точки зрения не являлось репрессивной санкцией. К диссидентам применялась и такая мера воздействия как лишение советского гражданства. С 1966 по 1988 г. за действия, «порочащие высокое звание гражданина СССР и наносящие ущерб престижу или государственной безопасности СССР», были лишены советского гражданства около 100 человек, среди них — М. Восленский (1976), П. Григоренко (1978), В. Аксенов (1980), В. Войнович (1986). Несколько заключенных (А. Гинзбург, В. Мороз, М. Дымшиц, Э. Кузнецов) были обменены на арестованных за границей двух советских разведчиков, а В. Буковский — на оказавшегося в заключении тогдашнего лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана.

Нарастание протеста

Уже к началу 70-х гг. в диссидентстве обозначились тенденции, различные по идеалам и политической направленности: ленинско-коммунистическое, либерально-демократическое и религиозно-националистическое. Все они имели активистов, но, в конце концов, каждое из них нашло выразителя своих идей в лице одной наиболее заметной личности. Во всех трех случаях это были люди исключительных качеств и сильного характера. Три направления были представлены, соответственно, Р. Медведевым, А. Сахаровым и А. Солженицыным — людьми несхожими, с коренными различиями в позициях по причине слишком серьезных расхождений во взглядах. Но все трое оказались вынужденными противостоять мощи государства. Это было единственное, что их роднило. Но этого единственного хватало, чтобы полемика между ними не перерастала в открытую вражду и не положила конец сотрудничеству в стане оппозиции.

Именно поэтому, если не по каким-либо другим, вполне понятным политическим причинам, о диссидентстве, особенно за границей, говорили как о явлении едином и довольно сплоченном. Но единства не было. В ходе 70-х гг. три выразителя основных направлений и их сторонники нередко спорили друг с другом, их убеждения были несовместимыми. Никто из них не мог согласиться с двумя другими, не отказавшись от того, что составляло саму основу политической активности каждого. Но даже это обстоятельство не было использовано брежневским правительством, чтобы завязать диалог с тем или иным из трех течений диссидентства. Лишь однажды слабая попытка такого рода была предпринята главой КГБ Андроповым, не без некоторого уважения относившемся к Медведеву, единственному из троих, кто, будучи исключенным из партии, снятым с работы, все же избежал ареста. Однако и в этом случае речь шла не просто о политическом выборе, а о поведении толкового полицейского, который создал Медведеву больше проблем, нежели тот мог решить.

Больше сходства было между двумя первыми из упомянутых течений — коммунистическим и демократическим. Имена Сахарова и Медведева стояли рядом в петициях, написанных на рубеже 60-х и 70-х гг., включая совместное политическое обращение к Брежневу, Косыгину и Подгорному, составившее одну из первых 13 политических платформ диссидентства. Неокоммунистическое движение вытекало непосредственно из антисталинских настроений, периодически возникающих в советской истории. Его рождение совпало с протестами против «реабилитации» Сталина. Основным устремлением неокоммунистов было сочетание политической демократии с социализмом, по характеру менее государственным и более близким к исходным идеям Маркса и Ленина. Именно упор на демократию как на «основную ценность» сближал это течение и с Сахаровым, и с «ревизионистскими» направлениями европейского коммунизма как на Востоке, так и на Западе.

Рой Медведев получил известность как автор первого исторического анализа сталинизма. Ответственным руководителям государства он представил свою книгу как вклад в антисталинистскую политику КПСС хрущевского периода. Власти книгу не приняли и запретили, затем она была опубликована за рубежом и получила распространение по всему миру. Сам Медведев был сыном старого большевика, погибшего во времена сталинских репрессий 30-х гг. Он вступил в КПСС после XX съезда партии в 1956 г. и был исключен из нее в конце 60-х.

А. Сахаров пришел в политику типичным для СССР 60-х гг. путем. Его имени была обеспечена известность даже помимо деятельности в диссидентском движении. Выходец из интеллигентной семьи, талантливый физик, он в тридцать с небольшим лет становится самым молодым членом Академии наук СССР, сыграв первостепенную роль в разработке и создании водородной бомбы. Сознавая угрозу, заключавшуюся в новом оружии, Сахаров стал думать, как предотвратить нависшую над миром катастрофу. В 1968 г. появилась его знаменитая брошюра, не опубликованная в СССР, но ставшая известной и получившая широкий резонанс за рубежом.

В демократическом течении проявлялись более радикальные тенденции, появлялись группы, предпочитавшие революцию эволюции. Многие из них смотрели на Запад как на модель, пример для подражания, полагая, что СССР необходима не конвергенция, а простой и непосредственный возврат к капитализму. Для них демократия представлялась возможной только в этих рамках, они не разделяли мысли Сахарова о переходе к демократии через реформу и эволюцию существующего в СССР общества. Отказ властей в этом случае вести диалог с реформистами, применение к ним репрессий способствовали развитию наиболее экстремистских тенденций. В 1973 г. в печати была развязана неистовая кампания именно против Сахарова. Не выдвигая более радикальных лозунгов и по-прежнему оставаясь реформистом, Сахаров также вынужден был в этот момент просить Запад о более энергичном давлении на советских руководителей. Он начал не просто поддерживать, но подсказывать действия тем американским официальным представителям, которые ставили любой, особенно экономический, договор с СССР в зависимость от предоставления евреям права на эмиграцию либо от соблюдения других политических условий.

Нараставшее отчуждение людей от официальной идеологии, постепенное истощение ресурсов экстенсивного и мобилизационного развития, распространение новых практик потребления — все это ставило на повестку дня вопросы о том, сколько еще просуществует Советский Союз и что делать с советской внутри- и внешнеполитической псевдомарксистской доктриной, можно ли ее трансформировать без революционных потрясений в какую-нибудь другую идеологию, которая позволила бы построить в СССР более открытое и более способное к дальнейшей модернизации общество.

Первыми поставили эти вопросы А. Амальрик и А. Сахаров. Амальрик в работе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» (1969), используя социологическую аргументацию, доказывал, что внутренние ресурсы тоталитарного режима, несмотря на выборочные репрессии, близки к полному исчерпанию.

Сахаров в манифесте 1968 г. «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» высказал мысль о том, что для борьбы с целым рядом глобальных опасностей в ближайшем будущем жизненно необходимо сближение (или, как стали говорить в 1970-е гг., конвергенция) политических практик «коммунистических» и «капиталистических» режимов. В СССР для обеспечения возможности такого развития событий нужно в первую очередь «ограничить влияние неосталинистов на… политическую жизнь», отказаться от конфронтационной риторики по отношению к странам Запада и прекратить преследования инакомыслящих.

Пожалуй, самая значительная составляющая диссидентского движения — националистическое течение. Все диссидентские течения п�