Президент России, конечно же, демократ. Более того, демократ до мозга костей. Скажем больше, он гораздо демократичнее любого демократа в Европе, потому что европейцу не надо доказывать, что он – демократ, а русский вынужден это доказывать себе и другим. И даже перегибать палку в демократизме, терпимости и политкорректности. Но когда на чаше весов выживание самой России – нужно ли оставаться демократом любой ценой, зная, что Россия тогда обречена? Или хватит смелости принять верное, но не популярное решение?
Чародей звездолета «Агуди» Эксмо 2007 978-5-699-22547-7

Юрий Никитин

Чародей звездолета "Агуди"

Всем, у кого хватает отваги выйти из стада.

Часть первая

Глава 1

При моем приближении поднялся Крамар, в прошлом чемпион в каких-то спортах, массивный, но все еще быстрый и точный в движениях, начальник охраны президента, то есть моей охраны. Или охраны меня. Я кивнул, он снова сел и застыл, стараясь не привлекать внимания. Однако я ощутил острый взгляд, которым пронзил насквозь так, что на пару секунд я ощутил себя шагающим скелетом, затем Крамар изволил нарастить мне мясо, шкуру, одежду, лишь тогда взгляд потух, не обнаружив ничего такого, что могло бы служить оружием.

Он охранял трех предыдущих президентов, и хотя каждый начинал с того, что отстранял его и ставил «верного» человека, оказывалось, что этот верный, ошалев от обилия возможностей, начинает собственную игру. Приходилось срочно вызывать профессионала. Крамар не смотрел на меня, как на хрупкую китайскую вазу, способную рассыпаться от малейшего толчка, но старался исключить все возможности, когда череп мне может разнести пуля, а в желудок попасть яд. Да и вообще он уже знает все о моем здоровье, психическом состоянии, и если бы, скажем, хлопок в ладоши мог вогнать меня в инфаркт или в инсульт, то еще при входе в Кремль всем бы связывали руки.

Окна плотно зашторены, но яркое утреннее солнце просвечивает их, как папиросную бумагу. Зимой в это время еще глухая ночь, а сейчас только восемь утра, а солнце чуть ли не в зените, воздух прогрет, напоен зноем, даже мощные кондишены могут только охладить воздух, но не убрать ощущение знойного лета.

Я окинул взглядом Малый кабинет, сдержанно улыбнулся. Людмила, моя супруга, не полагаясь на свой вкус, вызвала пару лучших дизайнеров, в очередной раз кое-что подправила в интерьере, так полагается, комильфо, каждый президент привносит свое. Кабинет остался старинным, императорским, даже царским, но свет красиво и функционально падает со всего потолка, не разбиваясь на отдельные лампы, новый писк в освещении, на столе специально сконструированный для президента ноутбук с расширенными возможностями, экраны на стене напротив скрыты панелями из дорогого мореного дуба, уникальная мебель прошлых монархов, словом, шикарнее кабинета нет даже у арабских шейхов, но мне все это по фигу, я точно так же мог бы работать и в своей двухкомнатной квартирке в Южном Бутово.

Сам кабинет, кабинет президента, на мой неизбалованный вкус, великоват, не привыкну, как не привык за первый срок, а сейчас за спиной половина второго, даже больше. Через полгода либо на покой… во всяком случае, так отвечаю корреспондентам, из которых две трети – разведчики из-за бугров, либо все-таки на кафедру, куда по-прежнему тянет, где могу развернуться, вынести на обсуждение новые идеи.

Хотя, конечно, в кабинете не только удобно принимать важных гостей для разговора с глазу на глаз, но и собирать узкий круг сторонников. Правда, для этих случаев есть целая система залов: от крохотных до просто гигантских.

Я опустился в кресло за рабочим столом, массивным, внушительным. Сиденье услужливо приняло задницу, в спину мягко уперлось именно в тех местах, где позвоночник изгибается, где плечам комфортно, даже затылок ложится на мягкий и упругий подзатыльник или как его там. Понятно, что спинка неспроста выше головы, так издавна вожди, князья, цари и короли защищались от бросаемых в спину ножей и дротиков, а теперь и от снайперских пуль. Под мягкой обивкой листы особо прочного материала, чуть ли не танковая броня, в ящике стола – заряженный пистолет, что, конечно, смешно, и так все входы и выходы перекрывает сотня суперпрофессионалов особой команды по охране президента. Да плюс металлодетекторы, через них проходят все без исключения, еще – скрытые и явные видеокамеры, стальные двери, что по сигналу тревоги перекроют все помещения, комар не выскользнет…

Большие красивые окна, такой прекрасный вид на спокойный мирный Кремль, эти окна можно прошибить только выстрелом в упор из мощного танкового орудия. Да и сам Кремль не такой уж и мирный с точки зрения среднего полуинтеллигента, если учесть, что нашпигован скрытыми телекамерами, а среди слоняющихся туристов две трети сотрудники секретных служб, причем треть охраняет президента и его кабинет, а остальные ломают головы, как эту треть обойти.

Неслышно вошел Карашахин, эдакая кабинетная крыса, человек, идеально подогнанный средой обитания к жизни в ареале политики. Серый, сгорбленный, некрасивый и всем своим видом убеждающий всех, что он никому не соперник, ему не нужно даже то, что останется после победителей, так что берите всех бабс, все пряники, жрите всю траву, а я тут в уголке посижу и даже ноги подожму, когда зубатые пасти окажутся близко.

Это руководитель моей канцелярии, тихий и всегда старающийся быть незаметным член моей команды. Мне достался от предыдущего президента, а тот получил от предшественника. Карашахин безупречно знает свое дело, всегда все помнит и ничего не забывает, работу организовал идеально, своего мнения не имеет, во всяком случае, разумно придерживает, словно шпион какой, любое распоряжение выполняет четко и в срок, а если невыполнимо, то аргументированно говорит сразу, почему это, простите и еще раз простите, невозможно.

Весь в сером и сам серый, с короткой бесцветной русой бородкой, серыми из-за седины волосами, он наклонился над моим левым плечом, не страшась, что поплюю, знает мою нерелигиозность, произнес серо и серым голосом серые слова:

– Я запросил дополнительные данные. В любой момент вам предоставят любую справку, специалисты дежурят у пультов.

– Добро, – сказал я.

Он задержался на миг, но я ничего не добавил, и удалился так же тихо, как и возник. Я с натугой встал, спина уже взмокла, сбросил пиджак и повесил на спинку кресла. Легкий, сшитый удачно, по фигуре, все-таки тяготит и чуточку раздражает, напоминая о пришедших из глубины веков ритуалах. Конец мая жаркий, душный, со всех сторон снова о всемирном потеплении, но поди ж ты, не выйдешь на улицу голым, хотя, когда за окном тридцать два по Цельсию, на костюм даже смотреть противно.

В комнату вошла Ксения, пышные волосы забраны в задиристо приподнятый кверху хвост, распушенный, как у скунса, деловое платье с высоким вырезом, улыбнулась, голос прозвучал почему-то печально:

– Ну что, господин президент, налюбовались?

– Чем? – спросил я.

– Ну, обновкой…

– Ах да, – сказал я, – конечно, конечно… Не забудьте напомнить, чтобы я поблагодарил супругу за проявленную заботу.

– Текст написать? – поинтересовалась она с милым ехидством.

Я смолчал, тихо любуясь ее стильным современным обликом, который невозможно представить не то что в древние века или в Средневековье, но даже десяток лет тому. Очень милое лицо с добрыми серыми глазами, сильно вывернутые наружу губы, что придают лицу сексуальный и вместе с тем беззащитный вид, крупногрудая и с широким задом при муравьиной талии, однако выглядит не секс-бомбой, а домашней такой и покладистой, для которой уют в доме превыше всех иных утех. И хотя умом понимаю, что у нее звание не ниже полковника, но предпочитаю воспринимать именно как милую секретаршу Ксюшу. Что для меня полковники и даже маршалы, когда я – президент России, что значит ко всему еще и главнокомандующий?

Президент, мелькнуло саркастическое, калиф на час. Эта Ксюша и через год будет полковником, если не выше, а мой президентский срок заканчивается, пора искать другую работу. Но после двух сроков президентства какая работа может показаться достойной? Только на пенсию выращивать розы. Или капусту, ею занялся император Диоклетиан.

– У вас усталый вид, господин президент, – сказала Ксения, – вчера вы ушли далеко за полночь.

– А если я сова? – отбуркнулся я.

– Три часа сна, – заявила она наставительно, – уже не для вашего организма.

Я ощутил себя уязвленным, все тинейджеры почему-то считают, что шестьдесят – обязательно дряхлость. Нет, для тинейджеров и тридцатилетние – старики, но тридцатилетние должны быть умнее и опытнее. Ксения, конечно же, допущена к многим тайнам интимного характера, знает назубок мою медицинскую карту… хотя это, скорее всего, провокация. Вот прям щас начну доказывать, что я еще силен и бодр, а мужчины доказывают это женщинам самым древним способом.

Она что-то уловила по моему лицу, мягкая улыбка осветила ее глаза, пальцы легко подхватили со стола пультик, тут же вспыхнул большой экран.

– Посмотрите пока что-нибудь игровое, – проговорила она, – а я принесу кофе.

– Без сливок, – предупредил я.

– Но врач сказал…

– В задницу этого врача, – сказал я твердо.

Она снова мягко улыбнулась и ушла, плавно покачивая самыми крутыми ягодицами, какие только видел. Намек, что можно не только врача, президенту все можно. На плоском жидкокристаллическом экране возникло искаженное ненавистью лицо, кровь стекает из разбитых губ, темное дуло автомата полыхает огоньками. Я включил звук, загремели злые автоматные очереди. Стреляют в меня, в упор. На другом канале с бешеной скоростью, визжа тормозами, несется автомобиль, сшибает водоразборные колонки, задевает машины, крушит, ломает, все взрывается, а он несется, аки метеор, из окна высунулась рука с пистолетом, прозвучали выстрелы…

На третьем канале реклама прокладок, я уже назубок знаю все марки, скоро сам начну носить, глубоко убежденный в их необходимости для выживания человечества, на четвертом огромный детина целится в экран из ракетной установки на плече. Я успел переключить на пятый в тот момент, когда детина нажал на спусковую скобу, так что ракета прошла мимо. На шестом трое юсовских коммандос, прикрывая друг друга, разносят вдребезги сверхсекретную российскую базу, русские спецназовцы глупо орут и десятками падают, всякий раз нелепо подпрыгивая от любого выстрела в их сторону. На седьмом агент ЦРУ отстреливается из двух пистолетов, толпами уничтожая русских и арабских террористов, за его спиной хрупкая блондинка, конечно же, русская, это должно означать, что не всех русских юсовцы в России готовы перебить, не всех, на восьмом и девятом – реклама тампаксов с демонстрацией, как их правильно помещать, на десятом стрельба, взрывы, огненный гриб разносит бензоколонку…

Брезгливо морщась, я переключил на новости. У меня есть и отдельный экран, туда выводят совсем другие данные, а это те, что идут по общедоступному телевидению, которые смотрят все. И которые президент тоже должен смотреть, дабы зреть, чем живут его подданные. Быстро побежали строки последних новостей, некоторые с фотографиями, иногда с фрагментами видеосъемок, сейчас у многих при себе видеокамеры, вон как сразу десяток человек сумели запечатлеть прекрасный таранный удар по Твин Пиксу.

– Двое террористов, – сообщал быстрый женский голос, – сумели пронести бомбу неизвестного типа на борт Боинга с четырьмястами сорока пассажирами. Террористы пытались направить самолет на небоскребы Нью-Йорка, но военно-воздушные силы США сбили самолет. Террористы, экипаж и все пассажиры погибли. Среди них были президент компании «Дженерал моторс», четверо конгрессменов…

Голос прервался, тут же после мгновенной заминки сказал торопливо:

– Только что поступили результаты предварительного подсчета голосов президентских выборов в Бельгии. Лидер правых ультранационалистов идет впереди с большим отрывом от демократического соперника… Это уже вторая победа профашистской партии в этом регионе! Всего три месяца назад в Дании победила партия нацистов «За Великую Европу!»…

Я расстегнул ворот рубашки. Голоса продолжали сообщать, в каком нестабильном мире живем, как будто для меня это новость, такое надо говорить тем двуногим, что все слышат, видят, но полагают, что это отдельные случайные проявления еще не изжитых до конца… чего, фрейдистских комплексов? Чем еще постараются объяснить наступающее Время Топора?.. Но Россия устала и обескровлена, ей бы продержаться подольше без катаклизмов, революций, потрясений. Ей бы сосредоточиться и перевести дух после неудачи с грандиозным строительством Счастья Для Всех…

Ирландская Революционная Армия снова перешла к активным действиям, уже шесть терактов, из них один в центре Лондона унес жизни тридцати двух человек… Курды, доведенные до отчаяния, сегодня вышли на улицы турецких городов, иракских и иранских. Женщины обливают себя бензином и сжигают в знак протеста против геноцида курдского народа, а мужчины, обвязавшись взрывчаткой, заходят в крупные супермаркеты, на рынки, на автобусные остановки, где приводят взрывчатку в действие, или, говоря нормальным, а не суконным языком журналиста, взрывают…

Вспыхнула совсем уж неожиданная война между Ираном и Сирией. Но между ними лежит участок Ирака, заселенный курдами, что требуют создания Великого Курдистана. На этот раз иранская армия вторглась на земли Ирака, чтобы защитить курдов от истребления турками и иракцами, в наступлении приняли участие более четырех тысяч танков и восьмисот самолетов. Ирак ожесточенно сопротивляется, оборона оказалась глубоко эшелонированной, а противоракетных комплексов втрое больше, чем рассчитывал Иран. С запозданием вступили в бой американские и британские части, расположенные на территории Ирака, что стал фактически очередным штатом США, с силой вбитым прямо в грудь исламского мира.

Баскское национальное движение ширится, сообщают местные источники, вовлекает новые слои населения. От единичных терактов сепаратисты перешли к широкомасштабным действиям, расстреливая уже не только испанских военных, но совершая теракты в столице Испании. Сегодня приведена в действие бомба в крупнейшем универмаге, погибло двести сорок человек, около тысячи пока объявлены пропавшими без вести…

Ксения внесла кофе, на экран покосилась с неодобрением.

– Ах, господин президент!.. Вы как и не человек вовсе!

– Да вроде бы человек, – пробормотал я.

– Трудоголик – это плохо, – произнесла она нравоучительно. – Нельзя же все время только в работе!..

– Нельзя, – согласился я с сожалением.

– Надо ж и расслабляться!

– Надо, – ответил я с еще большим сожалением. – Но я расслабляюсь, честно.

– Правда? – удивилась она.

Глаза широко раскрылись, удивилась, значит. Ведь знает обо мне многое, если не все. И то, что от ее облика веет таким покоем и уютом, что сразу же взведенные нервы приходят в норму, сердцебиение замедляется, а бросившаяся было в голову при сообщении о теракте в Волгодонске злая кровь при виде ее направляется в другое место.

– Павлов на месте? – спросил я.

– Да, – ответила она. – Он всегда раньше всех. Еще пришли Сигуранцев, Новодворский и Окунев…

Я взглянул на часы.

– До совещания четверть часа, пусть чешут языки между собой. В девять пригласи. А то успеют забыть, зачем пришли.

Я допивал горячий кофе, одновременно просматривал бумаги, что сегодня надо сделать, кого принять, кого поблагодарить, а кого и в последний раз предупредить… Кофе крепчайший, горьковатый, организм нехотя просыпается, слой за слоем убираются пенопластовые прокладки между деталями, вот сдвинулись колесики, по всей поверхности мозга пробежал слабенький ток… Это значит, начинаю мыслить, а все то, что раньше, – на рефлексах, на привычных алгоритмах, что повторяются вот уже семь лет.

Сигуранцев, подумал хмуро, и Новодворский – антагонисты, а в последнее время еще и соперники в начинающейся предвыборной гонке. Знают друг друга как облупленных, но все еще выискивают уязвимые места, основная схватка еще впереди… Или же стараются нащупать точки компромисса?

С каждым глотком прояснялся мозг, перед глазами как живые встали фигуры Сигуранцева, министра госбезопасности, и Новодворского, премьер-министра. Сигуранцев – высокий, подтянутый, фигура кавалергарда, стрижка прусского барона, холодный взгляд проницательных серых глаз, сдержанный и учтивый, соблюдающий все условности общения. В кино таких сразу вычисляешь как шпионов, убийц и маньяков. Новодворский же, как и Окунев, вице-премьер, это две жизнерадостные и раскованные жирные туши, приветливые, сразу и бесцеремонно на «ты», ни в чем себя не ограничивающие: и поесть, и выпить, и по бабам, даже с важного заседания Думы слинять, чтобы в буфете попить свежего пивка… Этих с первого взгляда определяешь как «наших», ибо человек, качающий мускулы или грызущий гранит науки, в то время как мы по пивку и по бабам, сразу вызывает неприязнь: не такие уж мы и тупые, чтобы не чувствовать – пройдут года, нам таскать тачки на стройке, куда он приедет на сверкающем лимузине!

Новодворский и Окунев как бы полное опровержение родительской нудятины, что, мол, учись много, не пей и не кури, не дружи с плохими мальчиками и девочками, и тогда будешь миллионером или большим начальником. Новодворский, в отличие от Окунева, не только пьет и курит, но и ни в чем себе не отказывает, скоро в двери не протиснется, в то же время самый заметный в стране экономист, за три года в кабинете министров поднялся до премьера, плюс самый заметный претендент на мое президентское кресло. Он, несмотря на свою тушу, порхает по стране, как бабочка, устанавливая более плотные контакты с региональными лидерами, губернаторами, не упускает случая пообщаться лично с различными деятелями Запада, обещая им, что еще быстрее и надежнее поведет страну по пути реформ, свобод и соблюдения всех прав, чем его предшественник, то есть я. За эти высказывания западная пресса уже сейчас его называет самым многообещающим кандидатом на кресло президента России, которому нужно оказать всемерную поддержку.

Сигуранцев же больше ориентируется на тех, кому расширение свобод уже поперек горла, кто свободу в обществе считает чрезмерной, называет уже не свободой, а своеволием, кто предпочел бы власть пожестче, потверже. На него одобрительно посматривают силовики Громов и Босенко, министры обороны и МВД, соответственно, хотя сам он от них держится на дистанции, все-таки из стаза интеллигентов, его поддерживают и старшее поколение, которое само грешить уже не может, и малочисленные группы молодежи, у которых «сердца для чести живы», но которые еще не знают, кого бить, в то время как зуд в крови и кулаки чешутся, как у щенка зубы.

Я встал с чашкой в руке, панорамные окна показывают залитые солнцем, блещущие золотом крыши, здесь церквушки одна на другой, назойливо лезут в глаза, пора бы президенту подальше от церквей, а то одних раздражают, других заставляют думать о себе чаще, чем того заслуживают. А там дальше, за этими церквями, за Кремлевской стеной, – огромный мир, бурно заселяемая и перестраиваемая планета. Странный мир, где за океаном бурлит жизнь, оттуда плывут эскадры с крылатыми ракетами усмирять дальние страны, на краю земли – а по их взглядам – в самом центре, – медленно и неспешно поднимается могучий гигант с загадочным восточным лицом, которым пугали Европу уже тысячу лет, ислам заливает мир горящей лавой исступленной веры в свое торжество… Это мир, в котором совсем недавно могучая сверхдержава Россия лежит поверженная в прах, распластанная, но нет врага, который стоял бы над поверженным телом и торжествующе вскидывал кулаки: Россия сама рухнула в обнимку с бутылкой…

Это мир, где две трети всех денег сами по себе стянулись в Москву, оживили, вдохнули жизнь, оттуда шевеление начало распространяться на Московскую область, стала и она рентабельной, затем начали просыпаться соседние… но как еще далеко до всей России!

В то же самое время в Москве то и дело сменялись правительства, каждое едва успевало нахапать, как его сменяли другим, а новое, прежде всего, тоже хапало столько, что давилось, откусив кусок больше, чем могло проглотить, отставка за отставкой, какие-то олигархи теснят других. Семья тасует кабинеты, как потрепанную колоду карт, наконец и она, пресытившись грабежами, улеглась поперек кучи трупов, сопя и взрыгивая, а микроперевороты случались чуть ли не каждый месяц, и все нововскочившие на президентское кресло тут же уезжали на Запад, уверяя, что они тоже приверженцы общечеловеческих ценностей.

Для покрытой вечным снегом России непонятно, что творится в Москве. Все делят власть, все грабят, красные и белые перемешались, по стране уныние и запустение, все зарастает бурьяном, рушится, валится, никому ничего не надо. А раз так, что, как будто мне нужно больше всех? Чего я буду работать, если вон Петров не работает, а деньги у него откуда-то берутся?

В первые годы перестройки был бум грандиозных банков, что собрали миллиарды долларов и враз испарились, с ними конкурировали всевозможные трасты, инвестиционные компании – все тоже утекло за рубеж, где «новые русские» покупали не просто дворцы, а целые острова с дворцами, в Москве же быстрыми темпами строились новые районы: Северное и Южное Бутово, Митино, Марьино, Гавриково, все – улучшенной планировки, квартиры сказочно дорогие, но как грибы вырастают сразу сотни таких домов, откуда у нищих деньги, а в центре роскошнейшие казино, где превращаются в дым миллионные состояния, там и сям строятся грандиозные аквапарки, таких нет даже в богатой Америке, первые этажи домов перестраиваются под ювелирные магазины, где торгуют такими драгоценностями, что Эрмитаж позавидует, часовые магазины предлагают прямые поставки самых престижных марок из Швейцарии, в супердорогих ресторанах гремит музыка, известные певцы за вечер зарабатывают больше, чем за год в театре, стриптиз-бары и стриптиз-шоу на каждом углу, вдоль центральных улиц стоят проститутки, а более дорогие публикуют свои предложения и телефоны в газетах, все бурлит, совокупляется, потеет, роскошные машины глотают красавиц с обнаженными плечами и увозят в ночь, улицы под темным небом освещены так, словно вся Москва – огромная сцена.

И по стране, и в кабинете министров, как раньше говорили о социализме с человеческим лицом, сейчас говорят о капитализме с тем же лицом, при этом большинство уверяют, что и при строительстве капитализма у нас особенный путь, только крайние западники настаивают, чтобы ничего не изобретать, а взять и скопировать Запад, нечего косоруким изобретать свои модели.

Дверь приоткрылась, Ксения бросила вопросительный взгляд. Я покосился на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа: седой лысеющий человек с печальными глазами, можно без натяжки сказать – мудрыми, должен же я быть самокритичен, взглянул на часы, уже пять минут десятого.

– Извини, – сказал я отечески, – давай зови всех!

– Сюда?

Я подумал, покачал головой:

– Нет, в кабинет для совещаний. Там, даже если первыми войдут Окунев и Новодворский, поместимся все.

Пока она разговаривала с министрами, я перебрался в соседний зал, здесь втрое просторнее, а так почти этот же кабинет: мебель, как и во всех помещениях, старинная, даже антикварная, но я не настолько привязан к старине, чтобы из-за почтения к обстановке лишиться доступа к информации: уже в мое правление на стенах укрепили жидкокристаллические экраны, и каждый год меняют на все более новые, совершенные, навороченные.

Дизайнеры постарались придать им с помощью массивных рам вид дорогих картин, но, конечно, единства стиля как не бывало.

Помню, предыдущий президент как-то в телефонном разговоре попенял мне на такие изменения, я постарался перевести в шутку, пояснив, что тогда для единства стиля мне пришлось бы принимать посетителей в костюме времен Ивана Грозного. Более того, требовать, чтобы ко мне приходили только одетые соответствующим образом.

Зазвонил телефон, я взял трубку, приглушенный голос Карашахина звучал тихо, серо, я вслушивался, одновременно наблюдая, как к двери подходят члены правительства. Мелькнул Новодворский, приятно улыбаясь, розовый такой колобок в пару центнеров, круглые щечки, масленые глазки, с виду добрейшей души человек, всегда говорит только приятное, немногие знают, какой это цельный и неразборчивый карьерист, имеет колоссальнейшие связи, которые завязывал так же неразборчиво: где через браки, в том числе своих детей и многочисленной родни, где через лесть, подарки, везде без мыла влезет, но разве это не добавочная подмога на посту премьер-министра, который и сам по себе – блестящий ум и умелый игрок на международной арене?

Еще при Советской власти он сделал ставку на то, что Запад намного сильнее и обязательно нас добьет, а раз так, то какие могут быть проблемы выбора: на чьей стороне? Конечно же, на стороне сильнейшего! Как и его учитель Сахаров, в эпоху заката режима перешел в оппозицию, смело и гневно обличал строй, уже прекрасно зная, что сталинская жестокость позади, одряхлевшая власть расправиться просто не сумеет и даже не успеет, а когда власть рухнула окончательно, в числе первых замаячил перед телекамерами со звездно-полосатым флагом России. С того времени усиленно проводит кампанию, что России надо вот так взять и помереть, а земли передать Западу. Русским же, чтобы долго не мучиться, надо вымирать ускоренными темпами, не терпится увидеть, как с карты исчезнет даже название этой страны. На Западе три виллы, немалый счет в швейцарском банке, еще две виллы на имя дочерей, и не очень-то стремится платить налоги, записывает на родственников. Увы, ни Запад ничего с этим поделать не может, ни мы, хоть и знаем, сколько сотен миллионов долларов он уворовал лично. Законодательство у нас, мать его, отстранить бы его вот так, волевым усилием… но я же избран в демократическом государстве большинством голосов, люди ждут от меня исполнения законов!

Новодворский еще был за дверью, я только услышал его задорный и почти игривый голос:

– Вы уж извините, Лев Николаевич, но вы не правы! Насилием ничего нельзя решить. Эта проблема не имеет военного решения… Да и к тому же мы должны соблюдать международные законы… Вы антисемит?.. Простите, но так говорили фашисты… Академик Сахаров – совесть нации… вы уверены, что вы не антисемит?..

Вошел Громов, министр обороны, массивный, как борец сумо, но легко носит свое оперное тело. Лицом а-ля турецкий султан: как бы ни брился, щеки и подбородок темно-синие, да что там щеки – синева под самые по-казацки острые скулы, а сверху на эти скальные выступы наползает жаркая трехслойная лава подглазных мешков, у меня ощущение от них, как от переполненных обойм подствольных гранатометов, глаза постоянно держат на прицеле, я там явно в перекрестье, где бегут полупрозрачные цифры, показывающие расстояние до объекта, движение воздуха и даже необходимость разрывной, бронебойной или серебряной пули.

– Время Топора, – прорычал Громов через плечо.

– У нас? – спросил Новодворский, входя следом.

– Везде, – отмахнулся Громов с небрежностью. – Везде на планете по имени Земля.

– Это не так, – ответил Новодворский с достоинством. Он искательно посмотрел в мою сторону, убедился, что я все еще занят разговором по телефону, сказал достаточно громко, чтобы услышал и я: – Во всем мире, как вы могли заметить, крепнут именно демократические ценности. Не видит этого либо слепой, либо фашист. Слепым я вас назвать не могу, хоть вы и пользуетесь очками… У вас минус десять?

– У меня плюс, – сварливо сказал Громов. – Плюс два, так что очки мне без надобности, пользуюсь только для чтения. Это значит, что могу не увидеть врага, который со мной рядом, но вдаль зрю далеко! И что там ждет Россию, тоже вижу.

– И что видите? – коварно спросил Новодворский.

– Величие, – ответил Громов высокопарно.

Новодворский снова бросил на меня осторожный взгляд, не мешаем ли, сказал со вздохом:

– Даже если вам почудился призрак, что бродил по Европе, а к нам однажды явился и нагадил, то нам все равно надо оттянуть конец… не надо ржать, поручик… ах, простите, вы уже маршал, я имею в виду, оттянуть приход этого жестокого времени как можно дольше. Мы обескровлены, измучены…

Я дослушал Карашахина, велел принести бумаги и отключил связь. Разговоры в кабинете разом умолкли. Я кивнул на стулья вокруг стола.

– Прошу садиться, какие церемонии?.. Сколько лет протираем эти сиденья!

Громов бодро каркнул:

– Да уж, я та-а-акой мозоль натер. Больше только у Новодворского на языке.

Они рассаживались, как обычно, строго по рангу, не писаному, но реальному, по которому министр обороны всегда ближе к президенту, чем какой-то там министр какой-то там культуры. Да культуру вообще не приглашают на заседания правительства в узком кругу, а разве что в самом что ни есть расширенном, когда нужны пионеры, ныне бойскауты, для подношения президенту страны букетов цветов и благодарения за счастливое детство.

Я терпеливо ждал, от строгой процедуры первых заседаний остался только этот протокол, а за семь лет моего президентства сложился полуформальный ход таких заседаний, поневоле сложился, ибо работаем подолгу, а просидеть, как в Генштабе, трудновато для уже привыкших к вольностям демократии, когда можно и почесаться, и галстук расслабить, и квартиру в ноздрях освободить, чего не посмели бы в первые месяцы.

Каганов, министр финансов, маленький и по-окуджавьи обезьянистый, сразу же снял очки и, достав огромный, как шотландский плед, носовой платок в крупную клетку, принялся протирать стекла. Лицо его стало розовым, глазки маленькими, беззащитными.

– Ну, простите, – доказывал Громову Новодворский, они явно продолжали спор, начатый еще в коридоре, если не на лестнице, – глобализм – это светлое будущее всего цивилизованного мира.

– А горячие точки, – поддакнул Громов, – это места, где глобализм проходит обкатку. Где утверждается демократия по-американски!

– Демократизация, – терпеливо объяснял Новодворский, – это начальный этап демократии. В нашей стране должна не только возобладать, но и углубиться демократическая ориентация… Не надо ухмыляться, Лев Николаевич! Это не обязательно нетрадиционная сексуальная ориентация, хотя она, естественно, приветствуется, как показатель свобод в обществе. И детская проституция, на которую так нападаете, всего лишь свобода выбора в демократическом обществе. Не хочешь – не проституируй!.. А без этого не будет полной интеграции в европейские структуры, хотя и неполная, как то: отказ от собственной государственности, как пережитка имперского прошлого, – уже хорошо…

Глава 2

В помещении как будто стало прохладнее, зато повеяло порохом: вошли Сигуранцев и Забайкалец, высокомерные аристократы, холодная властность прусских баронов, одинаково подтянутые тренажерами фигуры, оба в костюмах от Кардена, на плечах того и другого почудились сверкающие погоны, даже не погоны – латы. Сигуранцев, глава ФСБ, совсем недавно был вождем правой оппозиции, а еще раньше – генералом ныне распущенной ударной 27-й армии, а Забайкалец успел посидеть в двух министерских креслах, сейчас занял кабинет министра иностранных дел. Правда, как и Сигуранцев, еще два года тому побывал генералом. Говорят, хорошим генералом.

– Прошу простить за опоздание, – произнес Сигуранцев. – Разбирался со своим штатом.

– Многих расстреляли? – осведомился Новодворский любезно.

Сигуранцев смерил его холодным взглядом.

– Расстрелы начнем отсюда, – ответил он после рассчитанной паузы.

Он сел рядом с Кагановым, тот даже изогнулся, стараясь отодвинуться, чисто инстинктивный жест, никуда не деться, сидят рядом. Самый непримиримый оппозиционер и поборник свобод, как и я, выходец из профессорских кругов, академик. Видный экономист и геополитик, его работы охотно переводятся на языки, переиздаются там чаще, чем у нас. Уже этого для иного достаточно, чтобы считать забугорье родиной, а Россию называть, как называют демократы, «этой страной», однако Каганов для политика удивительно честен и бескорыстен. Поэтому опаснее даже Новодворского, ибо тот при всех своих дарованиях и бешеной энергии – Наполеон от экономики – он и в жизни экономист: отношения с людьми строит по принципу рыночной экономики: кто полезнее – тому улыбка шире, поклон торопливее, лесть обильнее.

Я посматривал на Каганова, слишком выразительное и открытое лицо, на нем можно прочесть все, что думает в этот момент, а думает, как компьютер последнего поколения, просто молниеносно, однако затем включается фильтр, все эмоции отсеиваются, и выдается то, что говорить надо. Он и сейчас коротко взглянул на Сигуранцева, на лице промелькнула сложная гамма чувств, я видел, как он сказал мысленно: «Да-да, вы правы, Петр Петрович, этих сволочей надо стрелять и вешать, здесь все разворовали, а теперь еще и капиталы вывозят из бедной страны в богатую, чтоб тут вообще подыхали», – но, когда губы раздвинулись, я услышал спокойный голос:

– Петр Петрович, расстрелами и ужесточением ничего не решишь. Нужно наладить профилактику правонарушений…

Сигуранцев сказал холодно:

– Как? Говорить всем, что воровать – нехорошо? Вон в Китае ежегодно расстреливают тысячу высокопоставленных чиновников за казнокрадство!.. Остальные страшатся даже копеечку украсть! Представляете, даже копеечку!

– Говорят, – обронил Убийло, министр экономики, – за каждым чиновником следят видеокамеры. А за расходами следят не только у него самого, но и у всех родственников.

Сигуранцев бросил на меня косой взгляд.

– У нас такое не позволят, – сказал холодновато. – Скажут, нарушение прав и свобод личности…

Башмет, министр торговли, обронил застенчиво:

– Да они ж сами и не позволят.

Забайкалец слушал с интересом, спросил внезапно:

– А кто это «они»?

Убийло и Башмет посмотрели друг на друга, расхохотались. Новые члены правительства, получившие свои портфели не за знания и профессионализм, а, как водится в демократическом обществе, как руководители крупных групп оппозиции, набравших нужный процент, они все еще не могут свыкнуться, что безликие гады «они», то есть правительство, теперь уже они сами.

– И все-таки расстреливать надо, – отрубил Громов.

Вы правы, ответило лицо Каганова, вы абсолютно правы, надо закрыть границы, а тех гадов, что вывезли миллиарды и теперь посмеиваются там, за бугром, надо тайком найти и перестрелять, чтобы другим неповадно. Пусть знают, что не позволим, найдем, отыщем, вор должен сидеть в тюрьме, а еще лучше – если его пристрелят при задержании… Однако вслух он сказал громко и чеканно:

– Насилием ничего не решим. Надо воспитанием, убеждением…

– Эх, – возразил Сигуранцев досадливо, – Игорь Самойлович, вы же умнейший человек, что вы говорите? Как можно этих отморозков перевоспитывать, интегрировать в приличное общество?

И снова лицо Каганова выразило полнейшее согласие с Сигуранцевым, однако вслух сказал:

– Перебьем самых законченных отморозков, перебьем средних отморозков, перебьем начинающих… А где гарантии, что не появится соблазн перебить и просто оппонентов? Если думают, возможно, не то… что считаете верным вы, человек с ружжом?

Сигуранцев взглянул холодно, лед в глазах обрел цвет закаленной стали, я наблюдал с пониманием, ибо при всей симпатии к Сигуранцеву, искреннему и предельно честному, увы, признаю – правда все же на стороне Каганова. Как раз в том, что все развитые и ответственные люди говорят не то, что думают, а то, что нужно. Говорить то, что думают, могли бы собака, кошка, корова – если бы у них появился дар речи. Но у человека поверх разума, интеллекта есть еще и более высокое: воспитание, что сдерживает искренние животные порывы. Когда вот в такой жаркий день втискиваешься в переполненный троллейбус, где душно, тесно, все толкаются, воняет крепким потом даже от хорошеньких женщин, разве не мелькнет злая мысль: да чтоб вы передохли все? Так и Каганов, что бы он ни думал о нуворишах, казнокрадах, забугорье, наркоманах – говорит только то, что говорить нужно, ибо строим огромный дворец цивилизации по формуле «Как надо», а не «Как хочется».

По формуле «Как надо», подумалось, дворец будет малость скучноват, но будет, а по «Как хочется» вообще не построишь, ибо строим всем миром, всеми народами и странами. И у каждого свои мечты, желания, амбиции, которые надо все-таки приводить с соответствие с общим планом.

– А-апчхи! – бухнул Громов.

Каганов пожелал вежливо:

– На здоровье, на здоровье…

– Спасибо на теплом слове, – сказал Громов проникновенно. – Надо же, от демократа! Аж слезу прошибло… Вам, дражайший Игорь Самойлович, надо определенно не только почистить, но и починить очочки!

– Почему? – спросил Каганов настороженно.

– Тогда не пожелали бы здоровья, – пояснил Громов, – военно-промышленному комплексу в моем лице. Я ж понимаю, это вы нечаянно.

– Не надо ему, – вступился за Каганова Забайкалец. – У Игоря Самойловича есть выбор: или принять реальность, или протереть очки. И вообще люди в очках – это генофонд нации, они крепки здоровьем: кормушка видна хорошо!

Окунев прислушался, добавил глубокомысленно:

– Близорукий человек подобен суфию: он вечный странник на пути, которого нет.

– Зато близорукий, – вставил Сигуранцев, – идеален как политик: не видит перспективу, зато твердо знает, что разницы между черным и белым – нет. Как вон и наш дражайший Лев Николаевич.

Громов бросил зло:

– Да чтоб вам всю жизнь в тетрис на двенадцатой скорости!.. Не близорукость у меня, не близорукость, а дальнозоркость! Это значит, что я вас насквозь вижу!

– Вот видишь, – сказал Убийло Сигуранцеву. – Потому для человека в очках нашего министра финансов такой простор в политике! Хрен что замечает, потому и не проболтается… И стресса у него не будет: снял очки – и ничего не видит, как хорошо!

– То-то его президент так и чешет за ушами.

Каганов чуть не плюнул через широкий стол, а руки задрожали от великой обиды. Обычный треп перед началом работы, но сегодня затягивается, нервничают, чувствуют приближение недоброго. Я положил руки на стол, все моментально затихли, смотрят внимательно, ноутбуки перед всеми лежат закрытые.

Я – во главе стола, справа: Новодворский, Громов, Сигуранцев, Босенко, Забайкалец и примкнувший к ним Окунев – еще один тяжеловес, скоро догонит Новодворского, вице-премьер, министр внешних связей, а также – Директор Центра Стратегического Планирования, в крупных очках с массивной оправой, осторожный государственник. Слева: Каганов, Убийло, Шандырин, Башмет.

Все посматривали на свободное место, но я уже положил руки на стол, все затихли, готовые к началу работы. Дверь распахнулась, вошел Глеб Павлов с газетой в руке, стрижка ежиком, как у боксера прошлого века, крепкий, с небольшим брюшком, похожий на большого сытого кота. Павлов – политолог, советник, антиглобалист, большой кот с круглой рожей, коротко стрижен, отчего голова еще больше кошачья, всегда настороженный взгляд, сразу улыбнулся всем, извиняясь, провозгласил:

– Привет преступному режиму!

Добрейший Каганов заерзал и пробормотал в великом недоумении:

– Почему так уж и преступный? Зачем же вы так, Глебушка…

– А что, – спросил Павлов, – разве в России с точки зрения русского интеллигента хоть когда-то был не преступный? Всегда – преступный! Всегда бесчеловечный.

Он бросил на стол газету, жестом пригласил взглянуть, Каганов спросил опасливо:

– Что там? Бомба?

– Четвертая мировая война! – заявил Павлов.

Каганов схватил газету, страницы зашуршали, он быстро сканировал первую страницу, вторую, третью, спросил с недоумением:

– И где это, Глебушка? На последней странице мелким шрифтом? Между прогнозом погоды и забитыми мячами?

– Мировая! – повторил Павлов со вкусом, словно он сам – главный поджигатель войны, сам ее развязал, сам ликует и гордится. – Да не такая, как предыдущие, только в Европе, а действительно Мировая, Всепланетная!.. Бои идут и в Африке, и в Индии, и на островах Святой Береники… кто знает, где эти острова?.. Но вот семьдесят пять убитых только за сегодня!..

Он сел справа от Шандырина, улыбнулся мне еще раз, мол, простите, господин президент, я никогда не опаздываю, но иногда случается в жизни, он выглядел как большой толстый кот, что упер из ведра рыбака самую крупную рыбину.

– Не бреши, – заявил Громов. – Мы ж ее еще не объявляли? Значит, никакой мировой войны нет.

Павлов скалил зубы. Насладившись общим недоумением, пророкотал довольно:

– Эх вы, гуси!.. Как это вы еще в зипунах в Кремль не пришли? А могли бы, по мордам вижу. По старинке считаете, что третья мировая должна быть похожа на вторую? А то и первую? Только танки побольше, самолеты потолще, морды поширше… Так полагать – все равно что думать, будто между звездами станут путешествовать на телегах… то есть звездолетах. Четвертая мировая уже идет! Весь мир воюет – разве это не мировая война? Все против всех! Смотрите новости.

Я взял газету, половинку протянул Новодворскому, он же премьер, ему первому, у нас за этим следят, глаза быстро просканировали колонку новостей. Взрывы домов в богатых кварталах США, такие же взрывы в крупнейших магазинах, на автостоянках, улицах, площадях, в переполненных кафе и барах. Долгое время негров преподносили в фильмах как христиан, но на самом деле три четверти – мусульмане, и сейчас, когда удавалось отомстить белым братьям… за что? да просто отомстить, неважно за что, есть возможность убивать не просто так, став преступником, а убивать благородно, с идеей в сердце, то как отказаться от такой сладкой возможности? Да и просто так убивать – тоже хорошо, фильмы приучили, что киллеры – благородно, мафия – хорошо, человек свободен в проявлении своих чуйств…

– Франция, – сказал Новодворский, медленно просматривая газету, – Италия… Германия… ну, ессно, кр-р-ровавые бои в Индии… В Польше вдрызг два рейсовых автобуса и одно здание… В Англии бои на два фронта: с одной стороны, исламские экстремисты из местного населения, они тоже англичане, даже не в первом поколении!.. с другой – Белфаст, ИРА… Даже не на два: где ирландцы – понятно, они действительно на одной стороне, а вот мусульмане по всей стране убивают, взрывают, поджигают, требуют… Похоже, даже Шотландия вот-вот заявит об отделении… Пока что ответственность за теракты берет на себя в основном «Хамаз», но уже и другие группы создали мощные ответвления не только… ох, не только на территории США.

– Что США, – сказал Забайкалец. – В какой стране сейчас нет диаспоры мусульман?

– В счет идут только те диаспоры, – объяснил Сигуранцев, – которые уже начали борьбу. За расширение своих прав, за свободу носить автоматы… мол, у них это национальный обычай, вроде вышивки на рубахах белорусов, а остальные…

– Да, – согласился Забайкалец, – остальные пока не в счет.

– Да. Пока.

На меня поглядывали осторожно, выжидающе, могу прервать в любой момент свободный обмен мнениями, если есть какие-то важные вопросы, но, судя по всему, нет, а собрались, как обычно, на короткое совещание кабинета, что раз в неделю, все хорошо, пока не тонем, можно почесать языки, поупражняться в остроумии и пощеголять прогнозами в политике и экономике.

Каганов взглянул на Павлова без энтузиазма.

– Вас мусульмане беспокоят? Простите, радуют?.. А вот меня – засилье китайских товаров. Куда ни пойду, на что ни брошу взгляд: одежда, обувь, чайники, термосы, пылесосы – все китайское! Да что там одежда: телевизоры, видеокамеры, фотоаппараты – все из Китая. Даже, стыдно сказать, компьютеры из Китая, а совсем недавно мы производили собственные компьютеры, те боролись за первенство со штатовскими!.. Все ведущие мировые фирмы разместили заводы в Китае, в том числе, страшно подумать, в области высоких технологий. А если учесть, что Китай – коммунистическая страна, то понятно, что вовсе не коммунистический строй России досаждал Западу. Ведь Китай принят в ВТО, а Россия, несмотря на звание страны с рыночной экономикой, – нет…

Сигуранцев сказал сухим неприятным голосом:

– Ни один, – подчеркнул он с нажимом, – ни один чиновник высокого ранга в России еще не осужден ни за взяточничество, ни за казнокрадство!.. Вы, Игорь Самойлович, уж простите, совершенно напрасно менять девочек в борделе, они не виноваты… У Убийло вагоны улик, но где аресты, где суды, где наказание? Начиная с краха Советской власти, а это сколько лет прошло, ни один высший чиновник не привлекался к суду!.. В Китае, где коммунисты все еще у власти, ежемесячно сотню-другую расстреливают за взяточничество. Тем самым они сохраняют власть, сохраняют Китай, сохраняют китайскость.

Новодворский захохотал:

– Китай!.. Я сейчас лопну. Уже Китай нам ставят в пример!

Окунев и Павлов тут же заулыбались, еще помнят, что Китай – это сплошное рисовое поле, где по щиколотку в грязной воде бродят бедные оборванные крестьяне и сажают зеленые ростки риса. И ничего в этой беднейшей стране больше нет, а что есть – привезено из России, ибо в Китае даже лопаты деревянные, а на железные смотрят, как на чудо и драгоценность.

Я ощутил укол, у Китая хватает воли идти своим путем, не обращая внимания на протесты Запада. Потому Запад, протесты – протестами, уважает твердость Китая, его приняли во Всемирный Торговый Союз, куда не пускают Россию. А ведь у нас отменена смертная казнь, как требует Европа, у нас самые мягкие сроки наказания…

Каганов произнес невинно:

– А может быть, если долго уговаривать, в самом деле можно уговорить взяточников не брать взятки, волков – не трогать овец, а щук – не трогать карасей?

Новодворский поморщился, сказал деловым голосом:

– Расстреливать своих, чтобы чужие боялись? Недаром же Андрей Дмитриевич Сахаров, совесть нашей нации, говаривал, что тоталитаризм – отвратительно, а русский фашизм – это страшно и отвратительно вдвойне. Давайте все-таки сперва решим, где мы на пути искоренения терроризма, что, как говорится в свободной прессе, угрожает всему миру.

Сигуранцев вскинул брови:

– Валерий Гапонович, мы же не на митинге! Для нас, для России, угрозы терроризма практически нет. В США взорвали башни не потому, что уроды захотели красиво умереть, а потому, что человеческий организм сопротивляется: никто не хочет чувствовать волосатую руку США и в своей стране. Будут и другие теракты, это неизбежно. А вот у нас проблемы терактов вообще нет, а то, что называем терактами, связано только с Чечней, этой крохотной точкой на земле необъятной России. Решим проблему Чечни – о терроризме забудем. А вот для Штатов весь мир начинает превращаться в Чечню!..

Новодворский запротестовал:

– Чечню поддерживает весь исламский мир!

– Бред, – отрезал Сигуранцев. – Международного терроризма в отношении России не существует. Да, чеченцам помогают финансово и политически, но даже помогающие молчаливо признают, что это дело одной России, ее внутреннее дело, а вот присутствие Штатов на планете – это дело всего мира.

Громов прорычал:

– А Штатам на это начхать. Они пока не видят угрозы со стороны террористов… или вообще кого-либо. Для того чтобы юсовцы начали действовать… даже думать иначе!.. у них должны быть… гм…

Он замялся, умолк, Новодворский спросил жадно, стремясь поймать противника на неудачном приеме, добить:

– Что? Что должно быть?

– Должна быть более высокая степень угрозы, – ответил Громов. – Не согласны? Уважаемый Петр Петрович прав, нам нужно и дальше много и громко говорить о нехорошести террористов, но не заниматься этими проблемами. Это дело Штатов, международный терроризм направлен против них, а не против нас. Против нас только чеченцы – это совсем другое. Нам не надо влезать по уши в антитеррористические альянсы и вести себя очень уж активно, иначе и нам достанется заодно с Америкой. Но если Америке за дело, то нам за что?

Сигуранцев кивнул, принимая поддержку, сказал ясным, как морозный воздух, голосом:

– На самом деле эта так называемая борьба с международным терроризмом вовсе не борьба с этим терроризмом…

– А что же, простите? – с ехидцей спросил Новодворский.

Сигуранцев ответил холодным тоном:

– Быстрый путь к американскому господству во всем мире. Бжезинский называет это американской гегемонией, а стыдливые европейцы – американским содружеством наций. Этот фиговый листок, я говорю о шумихе вокруг международного терроризма, должен прикрыть скоростную глобализацию. Глобализация, она же – американизация, началась давно, почти завершена финансово, завершается информационно, осталось только ввести свои войска во все стратегически важные места на планете, и вот уже вся планета под властью юсовцев, простите за народное выражение!

Забайкалец сказал усталым голосом сильно скучающего человека:

– Это не новость, уж простите…

Сигуранцев огрызнулся:

– Тогда нужно вести себя в соответствии с реальностью! Понятно же, что Россию в Запад просто не пустят, ибо Россия… все еще сверхдержава. Как ни живут богато в Дании, Швейцарии или даже во Франции, но их никто не рассматривает как сверхдержавы, это просто смешно!

Новодворский проворчал брезгливо:

– Ах, оставьте эти великодержавные замашки… Россия не может себе позволить быть сверхдержавой.

– Да-да, – подтвердил Окунев, – не может, не может!

Сигуранцев ответил с некоторым раздражением:

– Когда я называю Россию сверхдержавой, это простая констатация факта, а не мои амбиции. Сверхдержавность вытекает вовсе не из ядерного потенциала, который, напомню, все еще есть. Но пусть бы весь исчез, Россия все равно занимает огромное пространство на планете, граничит с огромным числом стран, в ней огромное количество народа, она все еще сверхдержава и будет оставаться сверхдержавой, в какой бы глубокой… скажем вежливо, яме ни оказалась. И даже если нас оккупирует какое-нибудь Зимбабве, это будет сверхдержава Россия, оккупированная страной Зимбабве!..

Громов сказал с неудовольствием:

– Что вы такие страсти рассказываете?

– А что, не так? – огрызнулся Сигуранцев. – У нас нет политической воли, мы не страна… Вот Китай – да, страна!.. Намного беднее нас, в России три тысячи долларов на рыло, а в Китае всего одна, но у Китая есть воля, стратегия, достоинство, есть ясно осознанные цели и… крепкое правительство, что кладет на Запад с прибором, а Запад за это его уважает и размещает там все свои заводы по производству супермощных компьютеров. У нас же…

Их спор шел через голову Башмета, тот как воды в рот набрал, прекрасный работник, но только работник. А в жизни, как о нем говорят, да еще в таких вот выяснениях, он настолько прост и прямолинеен, что даже зануден. Он и морковку в снеговика воткнет обязательно на месте носа, хотя мог бы в зад, в ухо, в живот, в грудь, игриво намекая на нестандартную ориентацию, эстетство, гастрономический разврат или тягу к киллерству. Его постоянный сосед за столом, Шандырин, несмотря на свою постоянно подчеркиваемую рабочекрестьянскость, уж точно нашел бы, куда воткнуть пооригинальнее.

Я обвел всех спокойным взглядом. Люди, с которыми проработал семь лет. Ну, не все в кабинете семь, некоторых я ввел в последние годы, но все же это мой кабинет, сложившийся кабинет, предыдущие президенты перетрясали его чуть ли не ежемесячно.

– Мне скоро уходить, – начал я, и все разговоры мгновенно умолкли, – имею в виду, с президентского поста. Давайте посмотрим, что у нас… За срок моего президентствования ничего экстренного не случилось, уже хорошо. Полагаю, нам… это можно рассматривать и как политическое завещание… нужно как можно дольше продержаться в стороне от мировых катаклизмов. Всего лишь продержаться, и Россия снова обретет свою мощь. Итак, что имеем за время моего президентства? Первое – по промышленному производству Россия с шестьдесят седьмого места в мире вышла на сороковое, обогнав уже некоторые страны Африки, а также сравнявшись с не самыми крупными провинциями Китая. Второе…

– Что ж поделаешь, – вставил Новодворский с едва заметным сарказмом, – теперь придется как-то приспосабливаться жить на большие деньги.

– Да уж постарайтесь, – сказал Сигуранцев недобро. – После ваших просто огромных будет тяжело.

Новодворский проигнорировал ехиду, в мою сторону заметил желчно:

– Положим, поднялись на сороковое месте еще и за счет того, что ниже ватерлинии опустились такие ранее опережавшие нас страны, как Новая Зеландия, Сомали, Перу. Теперь там еще и гражданские войны… Нет-нет, я не умаляю ваших заслуг! Просто я, так сказать, в порядке объективности. В сравнении с тем, что пятнадцать лет назад мы были на втором месте в мире по производству, пять лет назад – на шестьдесят седьмом, то сороковое – просто экономическое чудо! Это обмыть надо.

Я бросил на него злой взгляд, продолжил:

– Не ерничайте, Валерий Гапонович. Это вам не идет. С виду профессор, а унутри – фашыст. Ладно, продолжим. Инвестиций в нашу экономику как не было, так и не предвидится, несмотря на явный рост, несмотря на то, что у нас могли бы заработать впятеро больше, чем у себя. Вот и говорите, что капиталисты за копейку удавятся! Нет, когда надо врага добить, то от сердца оторвут целый доллар… Это в Китае Запад строит огромные заводы, уже девятьсот миллиардов инвестиций туда вбухали… кстати, несмотря на то, что там все еще строят коммунизм!.. а нам перекрывают кислород везде, где только можно. Так что выползать из-под развалин приходится все еще самим. Однако развалившуюся инфраструктуру уже существующих производств за последние годы поправили, а кое-где и заменили вовсе. По крайней мере, вон Лев Николаевич подтвердит, армию начинаем модернизировать…

Громов сердито сверкнул турецкими глазами, буркнул:

– Не армию. Так, мобильные группы. Но для постоянных конфликтов, признаю, самое то.

– Наше пакостное положение в мировой экономике, – продолжил я, – в котором мы зависли после развала Советского Союза, будет и дальше поддерживаться Западом даже в ущерб своим интересам. У нас и соседи по торговле хреновые, а газ с нефтью в Европу надо транспортировать через ныне враждебные бывшие союзные республики, что не упустят случая лягнуть ослабевшего льва…

Синие щеки Громова заблестели металлом, сам он пророкотал грозно:

– Ослабевшего, но не умирающего! Вы не упомянули из скромности немалые плюсы, как то: прекращение этого проклятого лохотрона, названного экономикой и политикой современной России. Прекратилось это постоянное сокращение вооруженных сил под видом оптимизации структуры… Даже заткнули пасть либералам с их проклятым планированием семьи, что на самом деле всего лишь сокращение экономически неоправданного населения.

– Экономически неоправданного? – переспросил я с удивлением.

Он скривился.

– С точки зрения либералов, мать их. Для этого они и сексуальную революцию провели, это высшее достижение демократии и либеральной мысли. И сексуальные меньшинства сделали большинством, чтобы люди не плодились. А сейчас права этих… мать их, меньшинств – главный предмет заботы демократов.

Ксения заглянула и, уловив кивок Забайкальца, внесла большой поднос с бутербродами. Из шкафа достала чашки, из тонкого носика кофейного аппарата ударила ароматная струя темного кофе. Окунев потер ладони, крякнул, а Шандырин вскочил и принялся помогать переносить чашки на стол. Разговор сбился, взгляды всех скрестились на светло-коричневой пене, Окунев виновато напомнил о сливках, Ксения улыбнулась и показала взглядом ему под руки: для двойного кофе две порции, Окунев торопливо заизвинялся.

Неслышно явился Карашахин, проскользнул, как привидение отца принца Датского, к моему месту. В руках всего один листок, у меня всякий раз сердце екает, когда вижу не толстую папку, а вот такой один-единственный листок. Лицо Карашахина, как всегда, привиденьево непроницаемо и отрешенно, словно зрит другие миры, в глазах тьма космоса, где слабо поблескивают звездочки двенадцатой величины.

Листок опустился передо мной, я кисло скривился.

– Что-то важное?

– Не секретное, – ответил Карашахин. – Насчет важности… судите сами. Оставленный в лесу костер вроде бы не важен сам по себе…

Новодворский смотрел жадно, а Сигуранцев пророкотал покровительственным басом:

– Если не секретное, то читайте, здесь все свои. Даже Новодворский, хоть и пятая колонна юсовцев.

Карашахин взглянул на меня за разрешением, я кивнул, он взял листок и прочел тихим бесцветным голосом:

– Губернатор Приморского края заявил, что не видит причин препятствовать массовому переселению китайцев на территорию Дальнего Востока. Уже сейчас эти трудолюбивые и неприхотливые люди, сказал он корреспондентам, буквально оживили этот край, ключом бьет торговля, налажен транзит китайских товаров дальше в глубь России…

Громов рыкнул:

– Дер-р-рмо… Китайцы ему уже купили дачу на Канарах? Шкура!

Павлов засмеялся, покрутил головой, в глазах восторг.

– Зато какие слова подобрал! «Оживили край», «бьет ключом торговля», да только что могут покупать наши сограждане, если не работали при Советской власти, не работали при перестройке, не работают и сейчас, а только требуют хлеба, денег и водки?

Шандырин заступился с туповатостью рабочекрестьянина:

– Ну что ты такое говоришь? Водки они не требуют. Это единственное, что и так знают где найти, достать, купить, украсть… Край-то оживили, но тут опять же тот проклятый вопрос: будем по старинке али как?

Каганов спросил настороженно:

– Что значит «по старинке»? И что значит «али как», чего я почему-то заранее боюсь больше?

– По старинке – это действовать, как действуют пока что все страны и народы, религии и партии, общества и движения: сперва благо моего народа, моей страны, а потом – остальных. Али как – это действовать чисто по-российски, то есть – свои интересы втоптать в грязь, как мы это постоянно делали, а жить и действовать для всего человечества! Ну, строить коммунизм для всех, отдать территорию России для тех, кто бойчее и порасторопнее русских…

Я морщился, спросил с неудовольствием:

– Ну и что?

Карашахин слегка поклонился:

– Ничего особенно. Я просто думал, что вас это может заинтересовать.

Он метнул взгляд на Павлова. Тот хмурился, двигал губами, словно пытался раздавить скользкую виноградину.

– Да, – сказал он наконец, – это заинтересует… или должно бы заинтересовать даже нашего дорогого господина президента, несмотря на то, что он мыслями уже на своей профессорской кафедре. Или пишет мемуары, как вытаскивал Россию из кризиса. Все-таки проблема Рязанской области существует, как ни крути…

Глава 3

Министры переглядывались, голоса стали осторожнее. Всякий старался не встречаться со мной взглядом, у каждого свое мнение, а мое, увы, совпадает разве что с Новодворским. Желудок сжался, я ощутил неприятный спазм. Почему для большинства из них ситуация в Рязанской области – серьезная проблема? Нет, для кого-то несерьезная, для Новодворского и Окунева – только к лучшему, но я просто вовсе не вижу пока никакой проблемы. И не интересует она меня, несмотря на подталкивания Павлова, не интересует. Все законно, все по нормам как наших законов, так и по нормам международного права, к которому у меня уважения почему-то больше, чем к отечественному. Сравнительно недавно в Рязанскую область приехали кобызы, переселенцы из бывшей нашей АССР, теперь это территория Узбекистана, который не признает никакой автономии кобызов, а всех их поголовно считает узбеками. Те же проблемы у грузин с абхазцами и аджарцами, у китайцев с уйгурами, а курды так и вовсе тысячу лет пытаются добиться собственного государства, но их записывают в Турции – турками, в Ираке – иракцами, а в Иране – иранцами. Словом, проблемы я не вижу в упор, как бы ни пытались меня возбудить националисты или прочие радикалы.

Ничего нового и в том, что кобызы начали обзаводиться потомством не по принципу «айн киндер», а в соответствии со своими традициями, то есть по семь-десять детей на семью. Гораздо важнее то, что они сразу же включились в работу, не брезгуют никаким черным трудом, в то время как наши только стонут, жалуются и выпрашивают помощи. Кобызы работают день и ночь, а наши пьянствуют, жалуются на тяжелую жизнь, валяются в канавах. Кобызы искренне недоумевают: какая тяжелая жизнь, здесь же так все хорошо, громадные возможности для работы, платят в пять раз больше, чем платили у них в Узбекистане, это же счастье – жить на Рязанщине…

А что детей плодят, так и вы плодите, кто вам-то не дает, чего скулите, чего жалуетесь, что у соседа огород лучше, гуси толще и даже козы дают молока больше, чем ваши коровы?

К переселенцам приезжают их многочисленные родственники, а главы районных администраций рады притоку крепких рабочих рук. Кобызы исповедуют ислам, что значит – спиртного ни капли, это же такая находка для спивающейся Рязани! Потом, правда, приток переселенцев стал настолько велик, что возникла отдаленная угроза демографической нестабильности, однако в Узбекистане произошли национальные волнения, прошла какая-то резня, и переселенцы превратились в беженцев, которых сам бог велел принять и обогреть. Потом в Узбекистане все затихло, кобызы перестали переезжать на Рязанщину, и проблема забылась. Сама же Рязанщина из отсталых регионов, что всегда стояла с протянутой рукой, превратилась в процветающую область. Пустовавшие земли теперь распаханы, урожайные годы пошли один за другим, несмотря на засуху и стихийные явления, которые постоянно мешают танцевать соседям. Рязанская область превратилась в область-донора.

Я молчал, все тоже молчали, посматривали в экраны ноутбуков, переглядывались, Павлов наконец сказал настойчиво:

– Господин президент, сейчас там пугающая нас демография. Соотношение русских к кобызам составляет пять к одному.

Я уточнил:

– Пять кобызов на одного русского?

– Нет, господин президент.

– Что нет? Наоборот?

– Да, господин президент. Пять русских против одного кобыза.

Я посмотрел с раздражением.

– Слова-то какие употребляете…

Он встревожился:

– Я в чем-то ошибся?

– Почему обязательно «против»? Пять русских к одному кобызу. Ладно, что вас тревожит?

– Будущие выборы, – ответил он лаконично. – Нет, я не имею в виду те, что уже в следующем году, а вообще. Но через восемь лет, как подсчитали демографы, еще полмиллиона молодых кобызов получат паспорта и право участия в выборах.

– И что же?

Его глаза оставались холодноватыми, а голос прозвучал нарочито ровно и отстраненно:

– Как показывает опыт, избиратели из числа русских не обращают внимания на национальность кандидата. Спокойно голосуют за еврея, украинца или кавказца, а против фамилии русского с чистой совестью могут поставить прочерк. А вот кобызы, как и практически все малые и сплоченные народы, всегда голосуют за «своего». Неважно, какой сволочью считают, но зато – свой. А русский, пусть даже ангел, но – чужой. Так что, господин президент, социологи предсказывают, что через семь лет мэром Рязани станет кобыз. И главы районов тоже будут кобызами. Кстати, в двух районах они уже кобызы…

Я спросил живо:

– И что изменилось?

Он ответил сухо:

– Ничего. Но там пока что подавляющее большинство русских.

– Ничего и не изменится, – сказал я. – Мы всегда ожидаем гораздо большего, но, к нашему разочарованию… и радости тоже, обычно ничего не происходит. Мир гораздо более устойчив, чем нам кажется. И ожидается. Давайте вернемся к предварительному подведению итогов. Я для своего сменщика должен или не должен оставить список дел, которые сделаны, которые начаты, но не закончены и которые надо сделать обязательно? Давайте поработаем.

Но настроение испорчено, видел по их лицам.

– Ладно, – сказал я досадливо. – будем считать, что затянувшийся обмен мнениями закончился. Теперь давайте приступим к конкретике. Где у нас наметились узкие места?

– Россия, – сказал Новодворский с удовольствием, – вся из узкого места, хотя сама… гм… широкая. Как сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, совесть нашей нации, у русских руки растут не из того места.

Я поморщился, кивнул:

– Возможно, вы правы, но нам работать с тем, что есть.

Окунев, которого прочили в будущие премьеры, как только в кресло президента сядет Новодворский, возразил с живостью:

– Почему? В Москве, к примеру, все больше грязную работу выполняют украинцы, армяне, турки! Даже в исконно русских селах, как вот доложил господин Карашахин, лучшие урожаи собирают какие-то экзотические кобызы. Господин президент, вас избрали, чтобы на мир смотрели реально!

На миг наступило молчание, Новодворский шевельнулся в кресле, оно заскрипело под чудовищным весом, обронил многозначительно:

– У нас – демократия. Мы – для того, чтобы помогать президенту нести бремя власти.

Он гордо выпрямился, бесстрашный и фотогеничный, несмотря на всю массу лишней плоти, герой борьбы с русским тоталитаризмом, русским расизмом и русским шовинизмом, за что получал щедрые бонусы от Запада в виде званий почетных академиков, борцов за свободу и демократию. Бороться с русским фашизмом тем более приятно, что фашизма в России отродясь не было, даже ростков. Зато под видом этой борьбы так удобно топтать это русское быдло, стыдить, что оно русское, и добиваться, чтобы русское быдло по возможности выезжало за рубеж, становилось там местным быдлом, быть быдлом американским или немецким вовсе не стыдно, а наоборот – почетно. Американское быдло, как и вообще западное, даже президента выбирает такого же быдловатого, чтоб уж совсем свой, родной, понимающий их душу, их желания, запросы.

Шандырин поинтересовался с недоумением:

– А он как смотрит?

Новодворский сказал ему мягко, отечески:

– Ах, Иван Иванович! Выходя из дому, не забудьте проверить, выключены ли все электроприборы, закрыты ли газ, вода, ширинка…

Шандырин испуганно провел рукой по причинному месту, потыкал пальцем, выискивая зазоры, глазом не увидать из-за зеркальной болезни, у которой симптом один, но грозный: из-за переваливающегося через ремень брюха свои гениталии можно увидеть только в зеркало. Палец вроде бы зазоров не отыскал, но входящая с полным подносом соков Ксения удивленно вскинула брови, обе помощницы захихикали. Побагровев от обиды, он сказал зло:

– Вы, конечно, человек находчивый, что с нефтепромыслами, что с ваучерами, а что и с вашей консьержкой… Но, если хотите бегать с такими большими собаками, как мы, должны научиться писать на большие деревья. На самые большие.

Новодворский оглянулся, выискивая самое большое дерево, его взгляд скользнул по мне, а в глазах: ага, вон тот дуб самый дубоватый, но на провокацию не поддамся, под ветвями этого дуба прятаться еще полгода, пусть другие подрывают ему корни, я хоть другим не мешаю, но сам рыть не стану.

Сигуранцев встал из-за стола, со смаком потянулся, так что хрустнули косточки.

– Можно работать по-немецки, можно – по-японски, а я люблю по-русски: медленно, с перекурами.

Я напомнил строго:

– Демократ я или фашыст, но курить – вон из здания. В смысле, за кремлевские стены. У нас тут здоровье берегут, не слыхали?

Шандырин сказал словоохотливо:

– Если бы русские любили работать, они бы не назвали включатель выключателем.

– А как называете его вы? – спросил Забайкалец коварно.

Шандырин открыл рот, поперхнулся, беспомощно оглянулся на министров за подсказкой. Новодворский сказал медоточивым голосом:

– Лень простого русского человека – это не грех, а совершенно необходимое средство нейтрализации кипучей активности руководящих им дураков. Я не указываю пальцем… на портреты и статуи вождей, основавших Россию, но, согласитесь, где кончается асфальт – именно там начинается Россия, а во всех странах – наоборот!

Окунев произнес, ни к кому не обращаясь:

– Если в кране нет воды, значит – жива еще российская интеллигенция… Дмитрий Дмитриевич, а в самом деле, не прерваться ли на обед?

Я взглянул на часы, покачал головой:

– Рано. Вам, как сказал врач, есть вредно.

Окунев взглянул с укором:

– Дмитрий Дмитриевич, разве ж можно выдавать врачебные тайны? Я этого врача по судам затаскаю…

– Вас выдал не врач, – сказал я, – а собственное пузо. Ладно, вот вам вполне серьезно – президенты и вообще правители бывают двух видов: избранные, чтобы поменять мир, или, наоборот, чтобы удержать статус-кво. Избранные – это не только в результате голосования, я говорю вообще… Можно быть избранным временем, как Ленин, Мао, Лютер, Кромвель, или же Богом – как Моисей, Мухаммад, но все равно – они для перемен. Я же избран не временем и не Богом, а просто усталым, измученным и разочарованным в великих стройках народом, который теперь желает просто жить, существовать, довольствоваться простыми и простейшими радостями. Их почему-то называют человеческими, хотя понятно, насколько они человеческие…

Разговоры умолкли, к нам прислушивались, Сигуранцев даже чересчур внимательно, в глазах появилась настороженность, сидит все такой же прямой, смотрит чересчур вежливо.

– Странно, – обронил он, – что и вы это понимаете.

– Что именно?

– Что это животные страсти, а не человеческие.

– Почему странно? – переспросил я и покосился на остальных, они слушали вежливо, без настороженности, что ощущалась в Сигуранцеве.

– Ну, вы же народный президент! – пояснил он.

– А я избран народом, – пояснил я, – потому что очень хорошо понимаю его усталость и разочарование. Программы моих основных конкурентов мало отличались от моих собственных, я всего лишь лучше выстроил слова… За двадцать лет работы со студентами я привык к любой аудитории и могу заставить даже самого тупого что-то понять! Меня избрали за то, что я в самом деле самый типовой президент. Как типовые дома, от которых заранее знаешь, чего ожидать. Не люкс, зато и пол не провалится, как бывает в роскошных экспериментальных, что по индивидуальным проектам. Наша страна семьдесят лет строила единственную в мире экспериментальную систему, пол под нами рухнул… Теперь во всем ищем привычное, типовое, обкатанное в других странах. Мол, лучше идти за лидирующей группой, чем снова оказаться этим самым лидером.

Он кивнул, поморщившись:

– Вы это доверие оправдываете.

– Почему такой сарказм?

– Сами знаете, господин президент.

– Нет, не знаю. Поясните. Нам достались страна с жутко перекошенной экономикой и очень усталый разочарованный народ. В этих условиях можно только забиться в угол и зализывать раны. И ждать, когда они затянутся. На это нужно время.

Он проронил:

– Времени у нас нет.

– А на свершения нет сил, – возразил я. – Мы надорвались! Разве трудно понять, что надорваться может не только человек, но и целый народ?

Он смотрел в меня холодными злыми глазами.

– Знаю, вам не понравится сравнение, вы же из этих самых… но куда более надорванной была Германия после Первой мировой. И потери колоссальные, и экономика разрушена, и дух людской пал ниже пояса… Все предрекали, что Германия вообще никогда не поднимется! Никогда.

Я ответил так же холодно:

– Вы правы. Мне сравнение с той Германией не нравится.

– Гитлер тоже был избран, – напомнил он, – а не захватил власть, как у нас иные думают.

– Он избран был на волне патриотического угара, – отрезал я, – меня избрали для того, чтобы не допустил никаких волн. Никаких.

– Тишь да гладь?

– Да.

– Тишь да гладь лучше всего на кладбище.

Я поморщился:

– Не хочу тягаться с вами в поэтических метафорах. Итак, Андрей Казимирович, почему со строительством газопровода снова задержка? Что мешает?

Новодворский хохотнул, всем видом давая понять, что именно мешает, но хороший хирург может помочь, хотя преподаватели балетной школы и уверяют, что одно другому никак не мешает, даже если пользоваться блендамедом.

– Права человека, – буркнул Убийло.

– Что?

– Права, – повторил Убийло. – Человека!.. Это раньше работали в снег и метель, а сейчас не могу заставить людей выйти под дождь, а он длился две недели!.. Потом пошли праздники, тоже дурь, какие праздники да выходные в стране, где надо работать с утра до ночи?.. Так нет же, профсоюзы тормозят работу на каждом шагу. Я уж готов просить господина Сигуранцева поискать иностранных шпионов.

Он говорил саркастически, с полным презрениям к силовым структурам, однако Сигуранцев лишь кивнул с самым хмурым видом.

– Не удивлюсь, – сказал он, – что так и есть. Только наивные думают, что шпионы охотятся лишь за военными секретами. Задержать на недельку ввод газопровода – это больше, чем испортить десяток танков.

Павлов что-то колдовал на своем ноутбуке, брови взлетали на середину лба, губы саркастически кривились, наконец он победно ткнул пальцем в клавишу ввода, взглядом указал мне на большой экран.

Я прервал начинающийся спор Сигуранцева с Убийло, кивнув в сторону засветившегося дисплея:

– Давайте посмотрим, что такое важное нарыл наш Глеб Борисович.

На экране крепкие полицейские, с головы до пят в бронедоспехах, выводили из здания мужчину в приличном костюме клерка средней руки. Руки завернули за спину, а голову нагибали так низко, что лица не разглядеть, но я уверен, что лицо у него самое заурядное. Мужчина вяло упирался, что-то выкрикивал, но его тащили мощно и целенаправленно, как могучие муравьи тащат мягкотелую гусеницу. Из полицейской машины высунулись руки, задержанного с силой втащили вовнутрь. Полицейские захлопнули дверцу, машина взревела и понеслась прочь.

Объектив поймал хорошенькую девушку с короткими иссиня-черными волосами. Широколицая, с узкими глазами, типичная японка, ну хоть сейчас на обложку «Плейбоя», она поднесла микрофон к губам и затараторила:

– Это уже двадцать седьмой случай в этом квартале за последние полгода, когда служащий начинает крушить даже мебель!.. Господин Мицумото, вы не скажете, с чем это связано?

На экране появился стареющий полицейский, даже не скажешь, что японец, настолько полицейский, года два до пенсии, хмуро взглянул в объектив, прорычал:

– Распустилась молодежь, распустилась!

– Но почему он это сделал? – спросила живо ведущая.

– Распустились, – повторил Мицумото. Открыл рот, намереваясь сказать что-то еще, но вспомнил, что до пенсии рукой подать, проглотил крепкие слова и добавил совсем другим тоном: – Но мы всегда соблюдаем процедуру задержания, ибо общечеловеческие ценности… гуманность и презру… презрапе… презлупенция… невинности… мы блюдем покой и спокой мирных ни в чем не повинных граждан…

Ведущая разочарованно отвернулась к другому:

– А что скажете вы?

Импозантный господин с несколько растерянным лицом что-то мямлил, я смотрел в экран, хотя мне, в отличие от Сигуранцева и Босенко, все предельно ясно. Еще в мою молодость психологи придумали блестящий трюк: в холлах крупных фирм и компаний ставили резиновые копии главных менеджеров и хозяев. Разъяренный служащий мог отвести душу, с наслаждением избивая копию обидевшего его босса. Помню первые репортажи, все отнеслись как к веселой шутке, розыгрышу. Время от времени кто-то в самом деле подходил к резиновой кукле и тыкал в нее кулаком. Вокруг хохотали, хлопали в ладоши.

Потом… потом эти резиновые куклы все-таки начали получать свои порции ударов. Такая кукла находилась в холле, привлекая внимание как служащих, так и посетителей. Сначала они стояли годами. Потом начали изнашиваться за месяцы. В последний год такие копии приходится менять через каждые две недели, ибо служащие все чаще били не только кулаками и ногами, но кастетами, дубинками, пускали в ход ножи, велосипедные цепи, арматуру, описан случай даже с бензопилой.

Члены правительства смотрели с безразличным интересом, в глазах Новодворского я прочел, что на входе в Кремль хорошо бы поставить мою тушку, а еще лучше – положить, чтобы колесами, колесами…

Каганов спросил обеспокоенно:

– Что-то серьезное, Дмитрий Дмитриевич?

– Да, – ответил я. – Очень серьезное.

– Да что случилось?

Я указал на экран, там в черно-белом крутили заснятое камерой наблюдения. В помещение вошел человек, которого я видел под конвоем полицейских, двигался он все быстрее и быстрее, мелькнула в белых холеных руках служащего бейсбольная бита, резиновая кукла затряслась под градом бешеных ударов. Несколько человек, бывших в холле, ринулись врассыпную, явно он им что-то крикнул. На миг человек обернулся, я увидел стандартное, даже зауряднейшее лицо клерка, что сейчас искажено яростью. Губы двигались быстро, он что-то орал, выкрикивал, с силой наносил удары, кукла ходила ходуном, внезапно бейсбольная бита полетела в сторону, человек ухватил стул, ударил несколько раз по кукле, ножки сломались, он в ярости швырнул стул в окно, посыпались стекла, а стул вылетел на улицу. Но человек пришел в еще большую ярость, носился по всему помещению, переворачивал столы, горшки с цветами, срывал со стен плакаты, календари.

– Осатанел, – произнес Сигуранцев, мне почудилось в его холодном голосе сочувствие.

– С чего бы? – спросил я.

Он двинул плечами:

– Кто знает? Сатанеют от чего угодно. Люди-то современные! Это дикарю не от чего, а сейчас на каждом шагу злят… А что так заинтересовало господина президента?

Остальные тоже смотрели на меня с учтивым интересом. Не дело президента смотреть в телевизор, как старая бабка. У президента есть свои сверхсекретные каналы информации, недоступные другим, жри от пуза, неча из общей кормушки для простолюдинов.

Я проронил тихо:

– Осатанелость, как говорите вы. Или просто беспричинная раздражительность. Она просто носится в воздухе. Ею уже пропитывается, как бензином, весь мир. Не нравится мне это, очень не нравится.

– «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц, – продекламировал Новодворский, – и потянуло порохом от всех границ…» Как удивительно точно ощутил поэт приближение Второй мировой… Жаль только, что скатился до принятия коммунистических ценностей, в то время как такие гиганты духа, как Ахматова, Цветаева, Пастернак и прочие настоящие поэты…

– Сейчас границы прозрачные, – возразил я. – Потому порохом пахнет вся поверхность планеты, как будто сыпется с неба.

Сигуранцев обронил вежливо:

– А также гексоген, динамит, фугасы, автоматы Калашникова китайского производства…

Я вздохнул:

– Да, оружие стало очень доступно, а тут еще эта партия Полозова, что требует свободную продажу оружия населению! Ни в коем случае, ни в коем случае…

– Может быть, – предложил он, – против Полозова выдвинуть какое-нибудь обвинение?

Я поморщился:

– Нет, мы живем в демократическом обществе и должны блюсти его принципы. Никаких липовых обвинений! Но на доводы о необходимости иметь дома личное оружие нужно найти удачные контрдоводы. Ладно, давайте не отвлекаться!

К обеду разобрались с поправками к закону о ввозе старых автомобилей, разработали план добычи нефти на шельфе Берингова пролива, появился Лисичкин, зам Башмета, только что с самолета, в Арабских Эмиратах договорился о поставке комплектующих и замене устаревших танков. Пока что это единственное, что удается продавать, да и то начинают теснить такие смешные производители вооружения, как Норвегия и Китай. Выслушали его отчет, вчерне разработали стратегию действий на пятилетку.

Я чувствовал, что с каждым днем все труднее продавливаться через крепнущую паутину. Страх и нежелание что-то делать в стране вообще скрываются за пышным занавесом псевдомудрых фраз о том, что надо-де все хорошо продумать, без негативных последствий, проследить все варианты развития, или, как теперь говорят напыщенно: проработать сценарии. На самом же деле основная масса тех, кто так говорит, занята раскрадыванием казны уже не для себя даже, а для родни, ближней и дальней, а то и просто по инерции, по инстинкту хапания и уволакивания в нору, свою нору. К сожалению, в этом ловкие сволочи проявляют поистине чудеса изобретательности и экономической мудрости, а немногие честные идеалисты в моем правительстве – увы, слишком прямолинейны.

К концу дня я чувствовал себя так, словно меня дважды пропустили через камнедробилку. Болят все кости, тупо ноет в висках, в затылок время от времени тукает острый молоточек, уже проломил кость, мозгу горячо, почти чувствую, как в месте ударов разливается кровь. Члены правительства, получив поручения, по одному исчезали, теперь на недельку по бабам да на отдых, а дела подождут, Ксения несколько раз меняла пустые чашки на полные, ноздри жадно ловят взбадривающий запах, но в желудке от этого кофе уже черным-черно, все изъедено, даже в боку колет, зато удается продержаться до конца дня на ногах… фигурально, конечно, я почти не вытаскиваю задницу из мягкого отгеморройного кресла, солнце уже светит с другой стороны, и хотя летом дни долгие, но и они подходят к концу.

Ксения убирала пустые чашки, в кабинете остался еще Павлов, уходить не спешит, включил большой экран, отступил, посматривая на меня с сочувствием и некоторой обеспокоенностью. Плазменный дисплей сверкнул разноцветьем, возникли хорошо подобранные цвета, звездно-полосатые флаги сверху и по бокам, штатовский президент по пояс возвышается над трибуной из коричневого дерева под старину, говорит темпераментно, но внятно, просто, ведь американцы – очень даже простой народ, им надо все просто, проще, еще проще, еще, еще! Зато бросаются в глаза горящий взгляд, твердое лицо, выдвинутый подбородок. Вряд ли прямая передача, просто все выступления юсовского президента пишутся, как и основных лидеров, сейчас Павлов нарочито…

– Ну и что? – поинтересовался я.

– Послушайте, – попросил Павлов.

Ничего нового я не услышал, просто с каждым выступлением штатовский президент все энергичнее дает понять, что США не просто самая сильная в мире держава, но еще и сильнее всех остальных, взятых вместе. Нравится это миру или нет, но теперь он, мир, будет жить по правилам свободного мира, то есть тем правилам, которые считают единственно верными в США, колыбели и цитадели демократии. А кто попытается возражать или жить по своим правилам, то в США есть весь арсенал воздействия: от экономических мер до ковровой бомбежки, когда снаряды проникают на сотню метров, а на поверхности так и вовсе сносят все к чертовой матери на километры.

Новое в его речи разве что полное игнорирование союзников: ни разу не упомянуты ни НАТО, ни СЕАТО, ни СЕНТО. Теперь их мнение для США просто ничего не значит. Уже и Европа только сырьевой и людской придаток заокеанской империи, откуда перетекают лучшие мозги, технологии, изобретения, открытия.

Павлов сказал значительно:

– Он прав, юсовцы в самом деле сейчас сильнее всех стран, взятых вместе. Однако… гм… в этом и есть серьезная ловушка! Заметили?

Я буркнул:

– Нам бы такие ловушки.

– Не скажите, – возразил он энергично. – Мы в такой были.

– Когда? Ах да…

– Из-за своей мощи, – объяснил он, как будто мне такое надо объяснять, – США стремительно теряют поддержку в том самом мире, которому навязывают свою волю! Классический пример – СССР. Пока он существовал, симпатии и вера в правильность действий США только нарастали. К моменту развала СССР в правоту США верили практически все в СССР, а это почти двести миллионов человек! Но сейчас в той же России едва ли найдется даже не миллион, а хотя бы тысяча человек, чтобы относились к США с той же симпатией. Так же меняется вектор и в других странах. Даже среди союзников, членов НАТО, и то…

Я отмахнулся.

– Пока солнце взойдет, роса глаза выест.

– Думаете, не продержимся?

– Надеюсь, – огрызнулся я. – Надеюсь, молюсь и всеми фибрами души стараюсь, чтобы нас не втянули ни в какую авантюру.

Он улыбнулся:

– Опасаетесь не сколько врагов, сколько друзей?

– Верно. Тех, кто подталкивает нас на участие в антитеррористических операциях по всему миру. Пока что бьют только по США, бьют… не скажу, что за дело, но хотя бы понятно почему. А так будут бить и по нас.

Он сказал почти покровительственно:

– Абсолютно верно, господин президент!

Он потирал ладони, улыбался, заряженный энергией, как лейденская банка, в его присутствии вот-вот начнут зажигаться лампочки, из принтера поползет лист с рапортом о готовности к работе, а в моем ядерном чемоданчике вспыхнет надпись с просьбой подтвердить приказ о запуске. Один из моих лучших учеников, он рано ушел на вольные хлеба, докторскую защитил левой ногой, одновременно занимаясь десятком других дел, разбрасываясь, отвлекаясь, забредая на заведомо тупиковые дороги, трижды женат и трижды разведен, но со всеми женами в хороших отношениях, здоров и силен, можно даже сказать, что он из породы деятелей, которые переворачивают мир, у него только один заметный минус – отсутствие честолюбия и чисто расейская инертность. Имей десятую долю его способностей немец, то с его усидчивостью сумел бы дослужиться до президента страны, испанец или итальянец стали бы президентами на своем темпераменте, француз – на бойкости, Павлов же точно и умело дает оценку событиям, ювелирно прогнозирует их развитие, а когда все сбывается, ему разве что кто-то скажет с удивлением: гляди, опять угадал! И Павлов остается довольным тем, что вот он опять прав, сумел предвидеть то, что не замечали ни президенты, ни целые прогностические институты.

Ессно, Павлов с немалым брюшком, которое совершенно не пытается скрыть или хотя бы втянуть, не посещает тренажеры, не прочь не просто выпить пивка, а и перепить, его интересы лежат исключительно в мозговой сфере, а на покрои костюма, солярии и прочую немужскую ерунду просто не обращает внимания. Удивительно еще то, что он единственный, кто не вызывает у других чувства ревности или соперничества, хотя является самым приближенным к президенту человеком, то есть как бы обладающим огромной властью. Все уже убедились, что Павлов абсолютно не пользуется возможностями, не настроил себе и родне роскошных особняков, не наоткрывал счетов в швейцарских банках, а роль советника президента видит лишь в подсказывании тех вариантов политики, которые нужны самому президенту.

Изображение американского президента исчезло, побежали кадры разрушенных домов, потоки воды, плачущих людей, голос диктора сказал профессионально скорбно:

– Крупнейший за всю историю ураган обрушился на берег Нигерии! Разрушено семь приморских городов, погибло не менее двенадцати тысяч человек. Тридцать тысяч считаются пропавшими без вести. Стране нанесен огромный материальный и моральный ущерб, оппозиция сразу же объявила, что боги мстят за антинародный курс правительства, и призвала народ к сопротивлению. Начались уличные бои, армия выведена из казарм, генерал Кабуки взял власть в свои руки, но на юге страны генерал Ебару отказался признать власть Кабуки и объявил себя верховным правителем Нигерии. Начались бои с применением танков и тяжелой артиллерии…

Павлов заметил остро:

– Как будто лавина катится… Еще лет пять, ну десять, при известии о таких разрушениях весь мир бы бросился помогать, а эти Кабуки и Еб… как его, и не подумали бы драться за власть, когда в стране такое…

– Среди ночи, – продолжил голос, – на юге Германии вспыхнул крупнейший склад химических веществ концерна «Ютланд и К°». По сообщениям подоспевших пожарных, они видели тела убитой охраны. Серия мощных взрывов заставила отступить, пожар охватил площадь в сотни гектаров, где располагались мощные газгольдеры. Гигантские выбросы ядовитого газа заставили население в панике покинуть свои жилища, ветер отнес ядовитое облако в сторону соседнего города. К утру в городе остались единицы уцелевших…

– Нехило кто-то развлекается!

– Но соболезнование послать надо, – заметил я.

– Да, я прослежу… Тихо, это круто!

– …серьезная катастрофа, – говорил голос, на экране проползали снятые с вертолета запруженные дороги, забитые автомобилями, бегущими из города, – произошла на германской атомной станции. В результате аварии, умышленной или случайной, реактор вышел из строя, в атмосферу выброшено радиоактивное облако, но от взрыва станцию удалось спасти. Ущерб от радиации превосходит чернобыльский.

– Так и надо, – сказал Павлов кровожадно.

– За что? – поинтересовался я.

Он пожал плечами:

– Не знаю. Наверное, потому, что не только нам хреново. Там же радовались, что у нас с Чернобылем, хоть и делали скорбные лица, соболезнования слали, даже грузовик со старыми вещами прислали, будто в насмешку… А теперь языки втянут в задницу. Зато французы будут говорить, что у немцев руки из жопы растут.

– Ну да, мы не одиноки, да?

– Да, – согласился Павлов. Добавил ехидно: – Дмитрий Дмитриевич, вам не тяжело все время быть демократом? Здесь же от подслушивания перекрыто?.. Никто не засечет, что мы… искренни?

Я подумал, кивнул:

– Ты прав, чувство радости есть, есть. Но все-таки подленькое чувство, верно?.. Если по большому счету, то чему радоваться? Ведь мы все – человеки. Один биологический вид.

– Который стал доминантным только благодаря дракам, войнам, истреблениям слабых, – подчеркнул Павлов. – А сейчас, когда эта тишь да гладь… вы не находите, что природа пытается спасти нас, Людей? Мы перестали воевать, спасаем даже безнадежных больных и уродов, вот Нечто Высшее, это я чтобы не употребить слово «Бог», и посылает на землю то ураганы, то СПИД, то террористов… Если справимся с ними, еще что-нибудь пришлет, пострашнее, но чистку проведет обязательно!

Я покачал головой:

– Глеб Борисович, у вас чересчур образное мышление. Нет-нет, вам можно, мне, увы, нельзя.

Глава 4

Чазов, медлительный, осторожный, не медик давно уже, а величавый царедворец, присел рядом в кресло, на самый краешек, а потом, подумав, забрался поглубже. Ухоженное лицо излучало уверенность, а когда улыбнулся мне успокаивающе, во рту коротко блеснули идеально ровные крупные зубы с легкой желтизной: не стоит семидесятилетнему ставить себе зубы жемчужной белизны. А вот так, под цвет старой надежной слоновой кости, – в самый раз.

– И как себя чувствуем? – осведомился он. – Нет-нет, пока лежите!.. Придет сестра, посмотрим результаты. Если нужно, проведем добавочные… исследования.

Он не сказал «анализы», слишком много в этом слове от уколов, собирания мочи и говна, серые глаза смотрят уверенно и спокойно, мол, все в порядке, здесь Центр по особенностям здоровья Президента, здесь лучшая в мире аппаратура и лучшие врачи, я на это уверение опустил взгляд, чтобы он не прочел в моих глазах откровенное: если так, почему у тебя самого темные мешки под глазами, желтые белки и склеротические бляшки под кожей размером с тарелки? Не все медицина может, не ври…

Пришла не сестра, да я и не ждал молоденькую вертлявую девочку, что в больницах ошиваются только до тех пор, пока не выскочат замуж. Солидный мужик профессорского вида, наверняка тоже академик, протянул Чазову бумаги, на меня лишь покосился неприязненно, явно не мой избиратель, сказал хмуро:

– Не нравится мне вот это несоответствие… И вот это.

Он указал пальцем. Чазов всмотрелся, кивнул:

– Да, странно. А как вам это?

Он тоже указал пальцем. Мужик, похожий на академика, буркнул:

– И это не нравится.

– А вот это?

– Здесь вообще запущено… Будем резать сегодня? Ампутировать, в смысле?

Моя кожа покрылась липким потом, Чазов прогудел, не отрывая глаз от бумаги:

– Дмитрий Дмитриевич, не волнуйтесь вы так, а то у нас приборы зашкаливает… Это у Константина Михайловича такие шуточки.

– Хороши у вас шуточки, – ответил я нервно.

– Это значит, – проговорил Чазов, взгляд его все еще бегал по бумаге, возвращался, брови сдвинулись на переносице, – что у вас… все нормально… сравнительно. Иначе уважаемый Константин Михайлович так шутить не стал бы.

Я проследил за его взглядом, лицо Чазова очень серьезное, поинтересовался:

– Сравнительно с чем?

– Да так, – ответил Чазов, – так просто… некоторые параметры у вас таковы, что хоть сейчас в космос. Другие… тоже неплохо, неплохо. Люди помоложе вас хотели бы иметь такие данные…. Гм…

– Но что не так? – спросил я.

Он наконец оторвал взгляд от бумаги, глаза оставались очень серьезными.

– Дмитрий Дмитриевич, – спросил он, – вы никогда не баловались шахидизмом?

– Чем-чем?

– Я имею в виду, не любите ли вы время от времени надевать пояс шахида и, накинув сверху просторную рубашку, разгуливать по улицам, помещениям, заходить в людные места…

Я покачал головой, переспросил:

– У меня что, такое состояние?

– Да, – ответил он лаконично. – Как будто этот пояс все еще на вас. Но шахиды надевают его на короткое время. Им нужно дойти до цели, а там рвануть за взрыватель. А вы… ощущение такое, что живете в таком поясе. А это уже наложило отпечаток.

Я вспомнил старое изречение, сказал с иронией:

– Все болезни от нервов?

Он кивнул:

– Даже триппер, вопреки молве, тоже частично от нервов. Здоровый человек иммунен и к трипперу, и даже к сифилису. Даже к СПИДу. У вас нервы очень крепкие, просто железные!.. Вы продержались очень долго, но вашу железность уже крепко подточили. Данные обследования показывают, что в вас бьются смертным боем две, а то и три силы. Вы – всего лишь здание, где они бьются. Видели эти боевички, где парни в черных шляпах обязательно выбирают какой-нибудь заброшенный заводик, и начинается крутая разборка с парнями в белых шляпах?.. Везде свистят пули, высекая искры, потом стрельба из гранатометов, что пробивают в стенах огромные дыры, а в конце кто-то бросает зажигательную гранату… такие бывают?.. в цистерну с бензином. Грохот, столб огня, похожий на атомный взрыв, все здание разносит в куски…

Я смолчал, понимая, что какая там цистерна с бензином, во мне их целый состав, Чазов смотрит с мягкой укоризной, тоже понимает, что я не приму совет плюнуть на все президентство и пойти на всю оставшуюся жизнь ловить рыбу удочкой, иначе, мол, останется мне этой жизни с гулькин нос.

– И как близко, – спросил я, – парень к цистерне?

– Близко, – ответил Чазов. – Вы всегда требовали полной откровенности, так вот он уже замахнулся. Не знаю, когда бросит… но бросит.

Я подумал, прислушался к себе.

– И что советуете?

Он вздохнул:

– Дмитрий Дмитриевич, медицина не всесильна. Мы ничего не можем… сейчас. В смысле, предотвратить. Через недельку или через месяц, никто не знает, вас разобьет жесточайший инсульт или инфаркт. Или оба вместе. А то и что-нибудь третье в придачу, у вас проблемы с печенью и почками. Вот тогда мы и набросимся, начнем лечить, спасать, реанимировать, восстанавливать. Уровень современной медицины таков, что сумеем вас вытянуть из… бездны, откуда не возвращаются. Правда, на президентствовании придется поставить крест, но сколько даже молодых парней ведет тихую спокойную жизнь, будто уже пенсионеры?

– Спасибо, – сказал я саркастически. – Утешили.

Он сказал очень серьезно:

– Дмитрий Дмитриевич, все равно это жизнь! Даже в инвалидной коляске – жизнь, так что не зарекайтесь. И не отмахивайтесь.

Я знаю, что достиг очень многого. Кто-то полагает, что вообще достиг вершины, ведь выше президента не прыгнешь, хотя это фигня на постном масле. Любой крупный ученый выше президента, хотя бы потому, что не бывает вице-ученых или экс-ученых. Но и как ученый я достиг многого лишь потому, что другие вообще только дурью маялись. Нет, это называется по-другому: отдыхали, расслаблялись, кайфовали, балдели, оттягивались, а я все-таки хоть иногда да учился, работал…

Стыдно вспомнить, как я чуть не каждый месяц расписывал на листке полный режим дня, куда включал, в котором часу встаю по будильнику, сколько минут на туалет и чистку зубов, затем – зарядка, подробно перечень упражнений, способных из меня за месяц сделать Шварценеггера… помню зуд и страстное желание включить и это упражнение, и это, и вот это, что обещает выпуклые мышцы спины, и это, что раздвинет плечи… понятно, что в режиме дня находятся обязательные часы для изучения иностранных языков, если бы в самом деле следовал режиму, сейчас говорил бы на сорока языках… Эх, почему постоянно срывался, не выдерживал, отвлекался, почему для гантелей времени не находилось, но вот на пьянки, гулянки, доступных баб…

Сейчас могу сказать почему. Потому что режим писал для себя и следить за исполнением назначал себя. Это к другим могу быть требовательным, а сам с собой всегда могу договориться, увильнуть, а вместо качания мышц могу пойти к пивному ларьку, а потом к доступной всему двору Верке. А вот если бы и за выполнением распорядка дня следил школьный учитель, как следил за посещением школы, я бы сейчас заткнул за пояс семерых Эйнштейнов и трех Камю. И Шварценеггера заломал бы, как медведь зайца. Причем держа под мышкой Сталлоне с Ван Даммом…

После двух таблеток анальгина в черепе тяжелый грохот молотов сменился стуком простых слесарных молотков, а две чашки крепкого кофе заставили усталое сердце сокращаться чаще. Ксения укоризненно качала головой, сейчас есть таблетки куда лучше, но я консерватор, а лучшее – враг хорошего, улыбнулся ей:

– На сегодня все. Если что срочное, мой телефон знаешь.

– Хорошо, господин президент. Вы в Кремле?

– Нет… наверное, нет.

В ее глазах мелькнула тревога, моя квартира в довольно оживленном районе, там охранять меня – головная боль спецслужб. Но там жена, которая упорно не желает переселяться в Кремль, там мои друзья по университету, с которыми сдружился за двадцать лет преподавательской деятельности.

– Зря вы так, – осмелилась она заметить, – больно неспокойные времена.

– Ничего, – ответил я легко, – быть мишенью – профессиональный риск президентов.

В машине я ощутил себя лучше, свежий чистый воздух, высокая скорость, и хотя в наглухо задраенной коробке воздух генерирует сложная система, но мелькающие по обе стороны дома заставили сердце стучать чаще, кровь донесла кислород наконец-то и до мозга, боль отступила, я ощутил себя лучше, сразу вспомнил, что в кабинете осталась куча срочных дел, но автомобиль уже вырулил на Рублевское шоссе, все набирал и набирал скорость, только впереди и позади неслись темные, похожие на торпеды машины сопровождения да похожие на средневековых рыцарей мотоциклисты.

Слева начала обходить черная, как ночь, «Волга», стекла тонированные до космической тьмы, стремительные обводы. Мой шофер не притормаживал, но машина обошла с легкостью, а когда мы оказались впереди, я невольно отметил, что номер у нее тот же, что и на моей. Это называется каруселькой, когда несколько одинаковых лимузинов меняются местами, на случай если кто-то успел сказать, что президент едет по этому шоссе во второй машине.

Я посматривал в окно, в пульсирующую болью голову пришла мысль, обдумал неспешно, сказал:

– Геннадий, на втором повороте сверни.

Шофер не удивился, только спросил коротко:

– К Карелину?

– Все-то знаешь, – сказал я. – Расстреливать пора.

Он широко улыбнулся:

– Не получится!

– Почему?

– Вы ж демократ, Дмитрий Дмитриевич! Для вас презумпция невинности – все.

Как и многие из окружения моих служб, «демократ» он произнес так, что ясно слышится «дерьмократ», простые люди презирают мягкотелую интеллигенцию, им бы видеть трон, а на нем царя, и не обязательно царя-батюшку, в народе как раз наибольшим уважением пользовались деспоты вроде Ивана Грозного да Петра Великого, а от времен Петра из всей череды царей и генсеков по-прежнему чтут только Сталина, к остальным отношение презрительное, насмешливое, даже анекдоты оплевывающие, в то время как о Сталине нет ни одного – ни одного! – неуважительного анекдота.

Березовая роща сдвинулась, открылся зеленый простор, дальше стена темного леса, и там, наполовину утопая среди высоких деревьев, – блистающий белым камнем особняк, двухэтажный, барски просторный, с мансардой и пристройками, отсюда праздничный, как игрушка, а когда подъехали ближе, ощущение праздничности только усилилось: перед домом изумрудно-зеленая трава, коротко постриженная, молодая, энергичная, веселая, два огромных дерева с просторным столом в тени ветвей, четыре легких кресла…

Мы приблизились к воротам вплотную, те дрогнули и раздвинулись. Шофер засмеялся:

– То ли ждут вас, Дмитрий Дмитриевич, то ли у вас здесь постоянный допуск!

– Хотелось бы иметь постоянный, – ответил я.

Он осторожно повел машину по узкой дорожке в сторону дома.

– А что, могут не дать?

– Генрих Артемович всегда строг, – пояснил я. – Для него я все еще ученик. А какую должность занимаю, ему до старой дискеты.

У крыльца остановились, шофер вышел и открыл дверцу. Я выбрался, с удовольствием вдохнул. Здесь воздух, чистый и свежий, а там, откуда мы прибыли, всего-навсего пригодная для дыхания смесь атмосферы с выхлопными газами.

Двери распахнулись, Карелин вышел в легкой рубашке, расстегнутой до пояса, и без того короткие рукава закачены донекуда, но блестящие на солнце темные плечи выглядят здоровыми, сильными. Мощная поросль седых волос на груди заставила бы гориллу зарычать от зависти. Карелин улыбался, щурился, хотя солнце уже заходит, явно сидел в полутьме перед компом. Это знакомо, когда садишься днем, а потом постепенно темнеет, темнеет, уже и клавиатуру не видишь, но встать зажечь лампу лень…

– Здравствуйте, Генрих Артемович, – сказал я церемонно. – Как здоровье Лины Алексеевны?

Он отмахнулся:

– Поливает цветы. Прочла в журнале, что поливать можно только на заходе солнца.

– Вот так все еще узнаем новое…

Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся:

– А как насчет посидеть за тем столом?

Он остановился, в глазах понимание и сочувствие.

– Что, насиделся в кабинете?

– Еще как.

– Тогда на веранду? Там солнце только с утра.

Иногда, сбиваясь, он обращается ко мне на «ты», ведь я его ученик, его аспирант, тут же спохватывался, все-таки в гостях президент страны, переходил на вежливое «вы», но в остальном оставался все тем же добродушным мэтром, крупнейшим геополитиком, в те давние времена и названия такого не существовало, а геополитиком он уже был, публиковал работы, подвергался гонениям, но эти же работы приносили с Запада огромные по тем временам гонорары, эти хоромы построил еще на закате Советской власти, здесь и жил, выезжая на кафедру только в случае крайней необходимости.

Худой, жилистый, родом из бедной семьи, вынужденный с раннего детства трудиться с утра и до ночи, он пронес эту привычку через всю жизнь и сейчас, в свои семьдесят пять, уже обеспеченный выше крыши, увенчанный званиями и должностями, оставался таким же трудоголиком, как и в молодости. Лицо его, обтянутое сухой кожей, почти без морщин, глаза горят, как факелы, иногда мне казалось, что внутри Генриха Артемовича полыхает светильник, слышен даже запах не то сандала, не то еще чего-то пахучего, древнего, надежного.

Солнце соскользнуло с моих плеч, воздух сразу показался прохладнее и свежее, будто здесь в тени совсем другой состав. Карелин опустился в кресло, оно жалобно пискнуло под его громадным весом.

Из-за дома торопливо вышла цветущая женщина в ярком цветном сарафане. Закатное солнце блестело на оголенных плечах, гладких, как яйца динозавров, такие же солнечные зайчики отражались от широкого улыбающегося лица. Она торопилась в нашу сторону, руки спешно комкают передник, по самые локти в зеленоватых брызгах, Лина Алексеевна не только поливала, но, похоже, и воевала с сорняками. На мгновение она скрылась в пристройке, а через пару минут уже поднималась к нам на веранду с плетеной корзинкой в руках, черноволосая, с сильной проседью, с черными бровями вразлет и блестящими трагическими глазами. Над ее головой порхали две красные с коричневым бабочки. Двигалась она легко, как Анна Каренина, имея такое же пышное тело, а дерзкой яркой внешностью напомнила цыганок, но не базарных, а вольных, таборных, которых знаем только по фильмам и операм.

Груди ее, полные, как дыни, все еще ухитрялись держать форму, да и в поясе все еще хороша, дивный такой контраст: пышные груди, тонкая талия и мощные бедра. Карелин перехватил мой взгляд, вздохнул:

– Нашла для себя такую дурь, как сад и огород, но меня грядки не волнуют, а на тренажерах себя, такого дорогого и любимого, изнурять – ленив, ленив…

Лина Алексеевна улыбнулась мне, поставила на середину стола корзинку, доверху полную отборной клубники. Пошел сильный зовущий запах, я втянул ноздрями воздух, перед глазами пронеслось полосатое тело тигра с крылышками, а со стороны сада прилетела еще бабочка. Лина Алексеевна смотрела веселыми глазами хозяйки, у которой есть все и есть чем похвастаться.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказала она певуче, – простите, замешкалась! Это такая зараза, собираешься полить один цветочек, а не успеешь опомниться, как уже ночь, а то и утро…

– А весь сад перепахан, – усмехнулся Карелин. – Лина, принеси нам, пожалуйста, холодного узвару.

Она сказала обиженно:

– А поужинать?

Карелин взглянул на меня вопросительно. Я хотел привычно отказаться, последние пару лет вообще ем через силу, надо есть, вот и ем, всякие там витамины, углеводы и белки, но в животе как будто ощутилось пустое место, я прислушался, сказал нерешительно:

– Почему нет? Но только самую малость.

– Ничего, – сказал Карелин, – теперь Лина завела поросенка.

– Правда?

– Такой хорошенький, – сказал Карелин. – И смышленый… Веселый, все играть хочет.

– Резать будете? – спросил я кровожадно.

Он покачал головой:

– Как можно? Он теперь наш любимец. Взяли, чтобы доедал… после гостей, а теперь самому готовим отдельные блюда. По книжечке.

Он захохотал, зубы крепкие, крупные, и сам здоровый, крепкий, я ощутил зависть, он старше меня лет на пятнадцать, но я уже весь трухлявый, а он и жену молодую завел, и на лыжах зимой бегает, в озере до первого снега купается…

Тихое очарование струилось в густом, теплом, как парное молоко, воздухе. Над головами тяжело гудели, как старинные бомбовозы, коричневые жуки. Толстые, как шмели, даже толще, тускло отсвечивают металлом, не летят, а плывут неспешно, рев их моторов доносится басовитый, успокаивающий. Один пилот, засмотревшись на богатый стол внизу, врезался в ветку, рухнул тяжело, но – до чего же гравитация несправедлива к людям! – ударился с вроде бы такой силой, что должен был в лепешку, но лишь дважды подпрыгнул и остался на выпуклой спине, растерянно дрыгая в воздухе крючковатыми лапами.

Я придвинул палец, намереваясь помочь перевернуться, Карелин сказал участливо:

– Пусть сперва придет в себя. Ишь, шарахнулся, бедолага…

Бедолага, убедившись, что размахивает лапами зря, воздух хоть и поплотнее, чем для нас, людей, но все же рвется, с усилием принялся раздвигать металлические полусферы, царапал ими стол. В щели высовывались тончайшие крылья, вибрировали, хрущ крутился по спине, но чудовищным весом не давал крылышкам высунуться больше. Его закружило сильнее, закачало, наконец бросило на бок, тяжело перевернулся и встал на ноги, похожий на металлическую черепаху с выдвигающимися артиллерийскими орудиями. Крылья тут же исчезли под блестящим металлом, он поводил головой с блестящими слюдяными глазами, вздрогнул, увидя нас, готовых броситься на него и съесть, торопливо приподнял защитные полусферы, крылья выплеснулись до бесстыдности нежно-розовые, непристойные для такого мужественного жука, я успел увидеть, как быстро-быстро завибрировали. Жука подняло и понесло по длинной дуге вверх.

Нежно угасает вечерняя заря, небо приняло густой синий цвет, волнующий, насыщенный, огромный багровый шар уже просел за далекий темный лес.

Лина Алексеевна принесла кувшин с узваром, красивые расписные чаши. Пока мы с Карелиным пили, наслаждаясь холодным напитком, Лина Алексеевна снова смоталась в дом, крупная, под стать Карелину, но ловкая и быстрая, вскоре на столе появились в широкой плетеной вазе груши янтарного цвета, краснощекие яблоки, гроздья темного винограда, на соседнем блюде вкусно пахнет горка ягод, даже с виду чувствуешь ее нежность и сладость, земляника, черника, брусника. Не все, конечно, из своего сада, груши и клубника из разных месяцев, но что-то, ясно, и свое, выращенное своими руками. Я вообще-то не понимаю, как может академик гордиться тем, что умеет сам сколотить табуретку или перекрыть крышу, в этом какая-то завуалированная трусость ухода от более сложной работы, но сейчас я сам стараюсь отключить мозги, просто отдаться покою и незамутненному счастью а-ля дзен или там хунь-сунь.

– Ну и как вам, дорогой Дмитрий Дмитриевич, вторая половина президентства? – поинтересовался Карелин.

Я вздохнул, возвращаясь в этот реальный мир, но не желая возвращаться полностью, а так: вынырнул чуть и снова обратно в покой:

– И легче… и труднее.

Он проговорил с сокрушенностью в голосе:

– Эх, восемь лет выброшено из науки! Хорошо, что президентство ограничено двумя сроками.

Я отмахнулся:

– На третий срок меня все равно бы не выбрали. Рейтинг падает.

– Вас это тревожит?

В голосе лукавство, я ответил откровенно:

– Если честно, досада берет. Немножко, но берет. Самую малость. Все-таки ни на йоту не отступил от тех принципов, которых придерживался. Но то, за что меня избрали семь лет назад, сейчас уже чуть ли не ставят в вину. Ладно, протерплю полгода… А потом бы снова на кафедру. Возьмете?

Он усмехнулся, рассматривал меня с живейшим интересом.

– Странно, а ведь вы, Дмитрий Дмитриевич, в самом деле не меняетесь. Такая огромная власть, а все такой же… Конечно, возьму. И не только потому, что в моем штате окажется президент страны, пусть даже бывший, но благополучно правивший два срока. На вас, как на блестящего ученого, делал ставку не только я. Очень надеюсь, что у вас еще хватит сил…

Я сказал с удовольствием:

– Хватит? Да я их копил все эти семь лет!.. На президентстве работал совсем другой половинкой мозга. Если мозга, конечно. Не поверите, но даже делал кое-какие наброски. Оформились две очень интересные гипотезы, пора переводить в теории, вот только текучка заедала. Да и как-то неловко президенту заниматься наукой.

– Скажут, – согласился он, – страну забросил, в бирюльки играет.

– Что-то в этом роде.

– А что, – спросил он словно невзначай, чтобы я в любой момент мог отделаться ничего не значащей фразой или перевести разговор на другое, – трудности бывают и у президентов? Как я слыхивал, у правителей более точная информация, чем та, которую добывают газетчики?

– Естественно, – ответил я спокойно, – девяносто пять процентов всякой важной информации газетчикам подбрасывается именно из этих источников.

– А остальные пять?

– Четыре – высасывают из пальца, один – добывают сами. Да, собственно, мы, президенты, в плане информированности мало чем отличаемся от простого слесаря перед телевизором. Разница в том, что эту же информацию получаем чуточку раньше. Иногда – полнее. Во всяком случае, всегда по желанию можно лично для себя что-то уточнить, узнать больше, оподробнить.

Он взял виноградную гроздь, сквозь тонкую шкурку ягод просвечивали темные зерна, похожие на свернувшихся в утробе зародышей. Карелин отрывал по одной, бросал в рот. Природа это не просто предусмотрела, но и сама спровоцировала неразумное животное съесть, для этого семена обернула сладостью, а сами зерна упаковала в кремниевую оболочку, которой никакой желудочный сок не страшен. Так что глупое животное должно, по хитроумному замыслу винограда, отнести зерна далеко от места, где сожрало приманку, а там выложить их… в хорошо подготовленном месте.

А я политик, подумал я внезапно. Сравнения у меня еще те, да и спокойно так представляю вещи, от которых меня до президентства просто бы передернуло. Циничнее стал или толстокожее?

– А сейчас какая проблема самая серьезная?

– Сейчас – привлечение инвестиций. Помните, когда началась перестройка, всех страшила мысль, что иностранцы ринутся в Россию и поспешно все скупят?.. Уже тогда всячески отгораживались, строили барьеры. Оказалось же, что никто сюда не рвется, заводы и земли наши никто не то что покупать, даром не желает… Но это, так сказать, проблема едва ли не вечная. Хоть и на первом плане. На втором же, увы, хоть и менее острая, но растущая с угрожающей быстротой и неотвратимостью…

Я вздохнул, горло внезапно перехватило.

– Вы побледнели, – сказал он встревоженно.

Я вяло отмахнулся:

– Это я так… Внезапно представил, а что, мол, если эта проблема выйдет на первое место еще при моем сроке правления? Глупость, конечно.

– Что именно, Дмитрий Дмитриевич?

– Национализм, – сказал я. – Хотя на самом деле никакой не национализм, это я брякнул так, по дурости и по накатанной дорожке. Все так брякают, а я ж всенародно избранный, вот и тоже… как народ. Это не шовинизм или фашизм, как любят выкрикивать дешевые попугайчики, у которых своих голов нет, это не тоталитаризм… слов таких еще не придумано!.. Словом, в мире стремительно нарастает раздражение. Чем оно вызвано? Возможно, перенаселением. Всем стало тесно. Возможно, всем, даже в вечно голодной Африке, хватает жрать, пить, и теперь можно поднять морду от корыта и попробовать отодвинуть соседа. И отодвигают. Столкновениями на границах, межэтническими конфликтами, межрелигиозными, а то и вовсе надуманными, из-за которых раньше не обменялись бы даже нотами. Всюду пахнет порохом, всюду взрываются бомбы, падают самолеты, сходят с рельс поезда, а люди, разделившись на синих и лиловых, режут друг друга с таким ожесточением, словно разделились на красных и белых.

Он кивал, глаза загадочно мерцали.

– В мире – да, знаю. А что в нашей России?

Я развел руками:

– Кроме уже перечисленной нехватки инвестиций, упадка экономики, наркомании, алкоголизма, сокращения срока жизни, резкого падения рождаемости, роста преступности, изношенности баллистических ракет… можно перечислять еще и еще долго, добавилось переселение различных этнических групп из-за рубежа. На Дальнем Востоке уже существуют диаспоры корейцев, вьетнамцев и китайцев, в Ставропольском крае – турки-месхетинцы, в Ростовской – армяне, но сейчас заговорили о кобызах, что устроили просто настоящий демографический взрыв в Рязанской области. В то время как у коренных жителей не больше одного ребенка, что ведет, как понимаете, к сокращению местного населения вдвое, у кобызов в среднем восьмеро детей на семью! Такой прирост понятен в Средневековье, когда целые страны выкашивали то войны, то эпидемии, но при нынешнем уровне медицины они выживут все или почти все. По уверению наших доморощенных умников, что понимают только простую экстраполяцию, через сто или двести лет все материки будут заселены кобызами, а через тысячу лет ими будет заполнено и все морское дно, а океаны выйдут из берегов!

Я говорил зло, саркастически, приглашая Карелина посмеяться над страхами неграмотных придурков, но на душе скребли кошки.

Карелин кивнул, сказал благожелательно:

– Да вы не взвинчивайте себя, не взвинчивайте. Теперь вижу, непросто далась вам эта работа. Нервы-то поистрепала… Понятно же, что такой демографический взрыв наблюдается только в первом поколении. Но уже второе поколение, я говорю о детях, родившихся в этой стране и впитавших дух благополучия… сравнительного благополучия, уже не станет вот так обрастать детьми. У богатых упор делается не на количество детей… мол, хоть кто-то да выживет!.. а на качество. Ведь уверены же, что выживет, так что надо все усилия бросить на подготовку ребенка, чтобы занял подобающее место…

Голос его журчал, снимая напряжение, сведенная судорогой грудь распустила мышцы. Я глубоко вздохнул.

– Простите. В самом деле, сам себя завожу…

– Да нет, – проговорил он, – проблема в самом деле есть, но не столь уж проблемна. А если в некоем аспекте и трагична, то все-таки решабельна. Это мы сами загоняем себя в такие узкие рамки, что решения просто нет. Нет, и все! Но человек, если его припрут рогатиной к стене, всегда найдет путь к спасению.

– Не вижу, – ответил я убито.

– Значит, – сказал он почти ласково, – еще не приперли. Отдыхайте… и, как ныне говорят, расслабляйтесь.

Я горько усмехнулся, наткнулся на его понимающий взгляд, кисло скривил рот. Обиходные бранные слова «распущенный», «распутство», «распустился» – сперва вывели из употребления, а затем через некоторое время подобрали им синоним – «расслабиться». Сейчас, предлагая кому-то потрахаться, говорят о необходимости расслабления, снятии стресса и прочих сегодняшних эвфемизмах. А женщина, томно закатывая глаза, говорит проникновенно: «Я хочу тебе помочь», и начинает расстегивать герою брюки.

Это «расслабиться» и «побалдеть» не ново, еще римский плебс требовал panem at circenses, учиться и работать не желал, для работы у богатого Рима находились лимитчики из Украины и других бедных провинций, что берутся за любую работу, а потом выбиваются на высокие должности, к вящей зависти урожденных и потомственных римлян, коренных, что по праву рождения хотят жить на сдаче московских квартир внаем бедным варварам из Украины, но чтоб эти варвары там и оставались, а не становились хозяевами не только всего дома, затем городского квартала, но и всей страны, как случается с регулярной неизбежностью.

– Красиво у вас, – произнес я.

Отсюда вид на закат солнца открывался, как будто мы сидим в королевской ложе, а солнце заходит на распахнутой специально для нас исполинской сцене.

Глава 5

И не только дивный закат, весь сад – как произведение искусства, слишком неправдоподобно красив и ухожен, чтобы быть настоящим: с изумительно яркой зеленью, извилистыми дорожками с золотым песком, а там дальше победно горят пурпуром, кумачом и всеми оттенками красного цвета клумбы с огромными ухоженными розами.

Карелин заметил, как я смотрю неотрывно, медленно поднялся, закряхтел:

– Нравится? Сам сажал!.. Пойдемте, похвастаюсь.

– Император Диоклетиан, – сказал я, – выращивал капусту. И в первую очередь вел гостей хвастаться.

– Я веду не в первую очередь, – ответил он сердито. – Кроме того, у Диоклетиана была жена с такой изумительной фигурой, что велел являться на пиры только голой. Она сперва стеснялась, потом привыкла… Но моя, боюсь, не привыкнет. Провинциалка!

Я покосился удивленно, неужели полагает, что у его Лины Алексеевны хорошая фигура, в это время повеяло сильным и одновременно изящным запахом, я не думал, что сильное может быть изящным, мощная стена здания уплыла в сторону, взгляду открылось упавшее на землю закатное небо. Я даже различил среди деревьев пылающие облака, горят неистовым пурпуром клумбы, а само пылающее багровое солнце в самом центре сада – огромное, неистовое, от его насыщенного цвета сердце забилось чаще, а когда ноздри уловили запах, я ощутил себя полным сил и бодрости, словно вскочил утром хорошо выспавшийся и уже выпил крепкий утренний кофе.

Он поднялся, обошел стол.

– Ты пока сиди, я помою руки.

Вежливый эвфемизм, означающий сходить пописать, ведь в его возрасте проблемы с предстательной должны быть покруче, чем в моем, хотя и меня это не миновало, а это значит, что в туалет приходится ходить чаще обычного, а просиживать там впятеро дольше. Я проводил его взглядом, дверь не успела закрыться, как с другой стороны выплыла улыбающаяся Лина Алексеевна, она улыбается всегда, но ей это идет, и хотя улыбающаяся женщина чаще всего похожа на дурочку, чем нам они и нравятся, однако Лина Алексеевна действительно улыбается хорошо.

В ее руках корзина с виноградом, водрузила на середину стола, я помог освободить место. Крупные груди величаво колышутся под тонкой тканью сарафана, от ее сочного тела веет теплым парным молоком.

– Хорошо у вас, – сказал я.

Она пожаловалась:

– Сад хорош, но сорняки совсем замучили!.. Ничто их не берет, никакие гербициды, пестициды, вегабои, травоциты!.. Что я только не делаю!

Я огляделся, сказал с удивлением:

– Но у вас чисто, ухоженно. Не вижу ни одного сорняка.

– Еще бы увидели, – возразила она сварливо. – Я уже так привыкла передвигаться по саду в позе римлянина, завязывающего сандалии, что, боюсь, как-нибудь и в Москве так выйду на улицу. Я сама, сама выдергиваю их!

Она показала мне пальцы, красивые нежные пальцы белошвейки, огрубевшие от постоянного соприкосновения с жесткой травой.

– Никакие кремы не успевают размягчать, – пожаловалась она. – Только зимой и вижу руки без царапин.

– Почему не поручить садовнику? – предложил я. – В соседней деревне много безработных.

Она отмахнулась с полной безнадежностью:

– Мужчины ничего не понимают, а женщины… Только эти бесстыдницы появляются в саду, как мой усаживается на веранде. Я не понимаю эту моду ходить без трусиков, это же не Средневековье, когда трусиков еще не знали! Нет уж, лучше я сама так похожу. Заодно и душа спокойна, что ни одного стебля не осталось. А то одну травинку упустишь, а потом глядишь – целый пучок. Как они так быстро, не понимаю!..

– Живучие, – согласился я. – Им для жизни требуется меньше условий, вот на благоприятной земле и размножаются стремительно…

– Прямо с бешеной скоростью!

Карелин вышел из туалета, бодрый и освеженный. Капли воды блестят на ресницах. Не похоже, что у него проблемы с предстательной, в самом деле зашел помыть липкие руки и сполоснуть потное от жары лицо. А вот мне и руки помыть не помешало бы, и мочевой пузырь опорожнить…

Я посмотрел на липкие от сока пальцы, смерил взглядом расстояние до дверей туалета, вспомнил, что Ричард Львиное Сердце вообще никогда в жизни не мыл руки, поднялся навстречу Карелину, заметил:

– А вот Лина Алексеевна жалуется.

– В чем?

– Сорняки истребляете плохо, – сказал я с улыбкой.

Он хмыкнул, взгляд скользил по горизонту с застывшими рваными облаками, а когда заговорил, голос показался очень серьезным и даже печальным. Мне показалось в нем даже некоторое удивление:

– Да я воевал с ними, воевал… Только мы, мужчины, гибче. Женщина уж если станет на какой путь, так и прет, как танк. Мы же, обвиняя их в непостоянстве, сами то и дело переходим с дороги на дорогу, а то и на тропку, иной раз вообще предпочитаем ломиться через дебри, мол, протоптанными дорогами пусть ходят женщины, дети и дураки… Как-то выпалывал бездумно, голова забита какой-то высокомудрой ерундой, а тут заметил у забора… нечто. Да, нечто не предусмотренное моей мудрой политикой разбиения сада. Хочешь, покажу?

– Да, конечно!

По обе стороны тропки поплыли ухоженные кусты роз, над ними крупные бабочки, слышно, как мягко-мягко шелестят крыльями. Высокий бетонный забор приближался, кусты с розами остановились и ушли за спину. Вдоль забора дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней могли пройти двое, мирно беседуя и не прижимаясь друг к другу, дорожка вплотную к забору, но в одном месте отыскалась щелочка не шире копыта, из этой щели торчит мясистый и весь в острых колючках стебель. Темно-зеленые листья жадно ловят солнечные лучи, те достигают этого уголка только перед закатом солнца, остальное время здесь густая тень от бетонного забора.

На кончике высокого стебля горит богатым малиновым огнем яркий цветок, запах обалденный, розы так не пахнут, у них не запахи, а ароматы, а от репейника я ощутил именно могучий сильный запах жизни, силы. Вьются пчелы, бабочки, а когда я подошел ближе, сверху, как груженый вертолет, опустился, надсадно гудя, транспортный медведь с крылышками, распихал всех и присосался к цветку.

– Ну как? – спросил Карелин.

– Красиво, – ответил я. – Как Хаджи-Мурат.

Он коротко взглянул на меня, вздохнул.

– Какие же мы одинаковые, – произнес ворчливо.

– И вы тоже?

– Да. Одинаково мозги устроены? Или одни книги в школе читали? Я тоже сразу подумал: Хаджи-Мурат…

– Как отнеслась Лина Алексеевна?

Он отмахнулся:

– Не замечает. Женский ум – куриный, видит только то, что на ее огороде. А этот за дорожкой, под забором. Просто не увидела, вот и все. Если узрит, конечно, уничтожит. Она у меня – зверь.

Я провел на его даче, он этот комплекс привычно называл дачей, почти весь остаток дня. За мной носят не только ядерный чемоданчик, но и сверхтонкие ноутбуки, я постоянно могу видеть весь свой кабинет, как явный, так и тайный, могу подключиться к телекамерам и понаблюдать, кто и чем занят в министерствах.

Карелин посматривал с грустной улыбкой. В его мудрых глазах я читал, что при этой галдящей толпе, окружающей меня в таких условиях, Иисусом или Буддой не стать, даже Моисеем и Мухаммадом, те уединялись совсем ненадолго, но все же уединялись. Я скромно улыбался, давая понять, что уже стал, теперь только бы закрепить, чтобы не осталось как сотни других прекрасно начатых дел у многих людей, о которых теперь никто не помнит, ибо дел не завершили и великими не стали. История запоминает только успешные, даже о таких грандиозных провалах, как, к примеру, эйнастия, знают только специалисты, так что надо сейчас ломиться вперед, пока гнутся люди Карла. Пока только Мухаммаду удалось лично развить успех и создать державу абсолютно нового типа, я скромно иду по стопам этого великого человека…

Звезды неслышно подрагивали по безумно далекому небосводу, темному с дивной синевой закаленной стали, на восточной части неба вообще стянулись в звездные рои, словно намереваются перелететь в другую вселенную. Карелин проводил меня до машины, обнял дружески, как старый мудрый учитель лучшего и талантливейшего ученика, сказал просто:

– Возвращайся быстрее. Кафедра тебя ждет!

– Начну считать дни, – ответил я со щемом в сердце.

– Помни, президента свергнуть просто… а вот ученого – никогда.

Дверца захлопнулась, машина развернулась и пошла к воротам. Да что там свергнуть, подумал я с прежним щемом в сердце, президент сам оставляет пост, ибо это всего лишь пост, а вот ученый остается им и потом… всегда.

Сердце побаливает уже и сбоку, не только под лопаткой. Не так, как при невралгии, что ошибочно принимается за боли в сердце, а в самом деле в сердце. Я чувствую, как эта сердечная мышца, этот насос для перекачивания крови выходит из строя, как рвутся жилки, нити, ломаются клапаны, недокачивают кровь, а то и качают в другую сторону, так что в глазах темнеет от внезапного отлива, или же, наоборот, приливная волна едва не вышибает глаза, хоть ладонями придерживай выпадающие шары.

Ксения очень неохотно приносит кофе, чаще обычного заговаривает о всяких чудо-таблетках, что разом снимают боль и проясняют мозг. Я отмахиваюсь, любой организм – гомеостат, не любит вмешательства, сам поддерживает равновесие, и если лекарствами толкать в одну сторону, качнется в другую, чтобы восстановить это самое равновесие.

Сегодня с утра включил в кабинете большой экран, телевизоры мне работать не мешают, более того – помогают. Если даже видные писатели, вроде Хемингуэя, творили не в тиши кабинетов, а в людных кафе, то политику просто необходимо ощущение бурной жизни, чтобы не застаивался, всегда в форме, чтобы мозг работал, работал, работал…

Замелькали кадры стреляющих танков, тяжелая артиллерия красиво бьет залповым огнем поверх пальм. Строгий женский голос комментирует деловито, затяжные бои между бушменами и готтентотами перешли, мол, в затяжную фазу. Готтентоты претендуют на новое государство, требуют пересмотреть границы, проведенные в прошлом веке иностранными колонизаторами, в результате чего оказались разрезанными на пять государств. Бушмены, захватившие ключевые посты во всех странах этого региона, отстаивают статус-кво.

Дальше кадры стремительно летящих над самой поверхностью океана, почти касаясь волн, хищных ракет, похожих на самолеты. Ага, армия США нанесла очередной ракетно-бомбовый удар по скоплениям сомалийских сепаратистов. В ответ группа террористов только что привела в действие в американском городе так называемый большой набор террориста: некую нехитрую комбинацию из бомбы и сосуда с заразой. В прошлый раз была сибирская язва, в этот раз город накрыло чем-то похуже…

А вот известие, что по редакциям разослан тайный список Моссада, в котором фигурируют люди, приговоренные тайной израильской разведкой к уничтожению. В списке видные деятели разных стран: политики, ученые, журналисты, банкиры. Правительство Израиля выступило с опровержением, но в арабских странах сразу же начались волнения, а в ряде стран Запада, чьи лидеры оказались в расстрельном списке, нарастают тревога и обеспокоенность…

Американские коммандос встречают ожесточенное сопротивление на востоке Кувейта от последователей шейха Амира и поддержку со стороны партии шейха Нандира. Потери коммандос уже превзошли расчетные, но поимка сбежавшего «пророка» Али Измаила все еще не завершена…

Террористы взорвали два гигантских танкера вблизи побережья Флориды. Ущерб оценивается в три миллиарда долларов, плюс в течение двух-трех лет пляжи на протяжении шести сотен километров останутся непригодными.

Не доезжая до Берлина, пущен под откос поезд, где с величайшими предосторожностями везли двенадцать цистерн радиоактивных отходов. Отравленные потоки попали в ручьи и реки, власти призвали перекрыть водоснабжение, а воду временно потреблять только привозную.

Дальше новости культуры, что-то совсем уж неприличное, деятели культуры прошлого перевернулись бы в гробах, увидев нынешнего клоуна в кресле министра, дальше пойдет спорт, я отвернулся от экрана, пульс перестал колотиться в виски. С изумлением я ощутил облегчение, не сразу сообразил, что подспудно ожидал нечто неприятное, даже страшноватое: новости из Рязанской области.

А Карашахину как будто кто-то из кобызов на ногу наступил в троллейбусе. Или в самый зной взял перед ним в лавочке последнюю бутылку пива. Иначе почему каждый день кладет мне на стол сводку о Рязанской области? Нет, кладет целую пачку, но кобызная бумажка всегда наверху. И прежде чем спихнуть ее в сторону, я успеваю пробежать глазами, Карашахин знает о моем скорочтении, да плюс успеваю не только прочесть, но и усвоить, уложить на полочку, а то и аккуратно разложить по ящичкам: что в долговременную память, а что в кратковременную.

Павлов его поддерживает, хотя у Карашахина не только кобызы на уме, он государственник, а это значит, что интересы государства ставит выше интересов человека, в то время как в развитых странах курс на уничтожение института государства вообще, «пусть люди будут свободны». Об этом пока вслух не говорим, но верха молча и согласованно ведут страны к тому, чтобы человечество перестало разделяться границами, языками, религиями… словом, полная и безоговорочная капитуляция. То есть глобализация, так это называется. Но все-таки правильнее: полная и безоговорочная капитуляция государств, наций, народов, религий и множества культур перед лицом однообразной, но напористой штатовщины.

Еще Громов хмурится об упоминании кобызов. Но Громов вообще готов извести всех кавказцев, для него и кобызы – кавказцы, а в стране ввел бы что-то вроде диктатуры. Государственники, мать их… И все делают вид, что на Рязанщине что-то необычное. Да, кобызов там намного больше, чем, скажем, на Псковщине. Ну и что? Конечно, кобызы привлекают гораздо больше внимания, чем живущие там же украинцы или молдаване. Конечно же, кобызы из-за своей малочисленности больше чувствуют привязанности и симпатии друг к другу, чем те же русские. Русские, напротив, встретившись за рубежом и узнав, что перед ними соотечественник, тут же кривят рожи, отворачиваются и уходят. Кобызы же бросаются друг другу в объятия. Но разве можно им это ставить в вину? Но мы – ставим. А вот если бы они, как и мы, спивались и ползали пьяными рылами в грязи, мы бы ощутили к ним симпатию.

Сегодня Карашахин, не довольствуясь обычным ритуалом, одну из бумаг положил отдельно.

– Господин президент, вот требование главы группы «Фархад».

– Что, палестинские шахиды?

– Не хотите ли прочесть? – ответил он вопросом на вопрос.

– Там две страницы, – бросил я раздраженно. – Если буду все это читать…

– Нет, господин президент, – сказал он ровным голосом, – «Фархад» – это не палестинские террористы.

– А что, чеченские?

– Не угадали, господин президент. Это кобызы. Глава этого «Фархада», довольно экстремистской группировки, потребовал референдума по Рязанской области.

Я вскинул брови.

– По какому поводу?

– Он предлагает ввести по области суд шариата. Или хотя бы в местах компактного расселения кобызов.

Я пожал плечами:

– Но это же бред!

– Не скажите, – заметил Карашахин. – Кроме самих кобызов, в этом вопросе их поддерживает почти половина русских. Женщинам надоело пьянство мужей, а по шариату, за пьянство – порка на центральной площади. По нему же, весьма жестоко наказывают за воровство, даже за хулиганство. Люди ощутили, что под защитой шариата им будет спокойнее…

– Позор, – вырвалось у меня.

– Почему? – вежливо поинтересовался Карашахин. – Люди ищут защиту. Если его не даст закон, будут искать даже у бандитов.

Сердце мое упало, народ жаждет немедленных мер, не понимая, что жестокость обернется жестокостью против них же самих.

Карашахин ждал, я наконец обронил тускло:

– Экстремисты есть в любом народе, как и в любой религии. По экстремистам нельзя судить о народе, из которого они вышли. Вы сами понимаете, что на его призыв никто не откликнется, а муфтии, или кто там у них старший, поспешно от них отбоярятся. Мол, мы – кобызы, а они – бандиты. Нам не придется вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочих неприятных вещах.

Он поклонился:

– Надеюсь, вы правы, господин президент.

В серых бесцветных глазах блеснул на миг и пропал опасный огонек.

Насилие раскололо мир, подумал я горько, а трещина пролегла через сердца политиков. Вот Павлов – умнейший же человек, а считает, что необходимость в насилии не падает, а будет возрастать. Хотя видно же, вся история цивилизации говорит о том, что все меньше насилия и произвола, все больше власть законов… И Карашахин с ним. Постоянно, хоть и очень мягко, подталкивает, настраивает против бедных кобызов.

Это мы сами распространяем о себе слух, что у нас, политиков, нет сердец, что все мы – черствые, циничные и бездушные, как придорожные камни. Пусть о нас думают так, пусть. Зато легче проходят наши законы и поправки к законам, чаще всего продиктованные все теми же эмоциями, чувствами, а не голым прагматизмом, как мы представляемся избирателям.

Политик не может показывать, что у него есть сердце, есть душа, что любит или ценит что-то: этим укажет противникам на уязвимое место, но сам-то знает, что сердце у него есть. Да и у других, оказывается, есть – то одного, то другого увозят со внезапным инфарктом! А у меня этих болезненных мест начинает прибавляться, броня истончается… Рязанская область с ее кобызами – новая боль, которую скрываю даже от себя.

– Нельзя, – проговорил я вслух, – нельзя поддаваться рецидивам из старого мира. Фашизм… соблазнителен!

Ксения переставляла чашки с кофе и бутерброды с подноса на стол, ее кукольное лицо приняло выражение внимания, переспросила мягким обволакивающим голосом:

– Фашизм?..

– Да, лапочка, фашизм.

Она сказала с недоумением:

– Но ведь это было так давно…

– Не так уж, – ответил я с горечью, – не так уж…

– Но тогда же не было компьютеров, – возразила она, просияв. – Даже телевизоров не было!.. Нет, господин президент, никаких фашизмов теперь уже быть не может. Будет что-то совсем другое.

Она ушла, милая, теплая и бездумная, я тупо провожал взглядом ее полные покачивающиеся бедра на длинных ногах, как раз таких, чтобы мне на полусогнутых не мучиться в любимой мужчинами позе, призванная заботиться о моем тонусе, как насчет горячего кофе, так и насчет того, чтобы гормоны сбрасывать до того, как затуманят прекрасно работающий трезвый мозг.

Никаких фашизмов быть не может, как сказала уверенно малолетка… Но, с другой стороны, в ее уверенности может таиться и сермяжная правда. Сама же уточнила, что будет что-то совсем другое. Это мы по старинке все пользуемся терминами, доставшимися из тех давних времен, когда и телевизора, как она говорит, не было… Для них это времена наполеоновского нашествия или Куликовской битвы. И хотя я знаю, что времена фашизма все еще угрожающе близки, мы не настолько от них отошли, чтобы относиться, как к языческим утоплениям младенцев ради урожая, однако правда в том, что фашизм хоть и близко, но уже за спиной, а впереди… что впереди?

Я машинально потер ладонью левую сторону груди. То ли в самом деле боль в сердце, то ли межреберная невралгия, которую все принимают за боли в сердце… Как сказал Чазов, все болезни от нервов.

Ксения заглянула в кабинет, в глазах тревога, успела заметить, что мну левую сторону груди.

– Господин президент…

– Зови, – прервал я.

Она не сдвинулась с места, в глазах тревога.

– Господин президент, к вам Чазов. Говорит, неотложное дело.

Я скривился. Как всякий человек, привыкший быть здоровым, врачей не люблю, боюсь и всячески избегаю. Но я не слесарь, за президентом врачи ходят сами.

Чазов вошел вальяжно, настраивая меня на благодушный лад, но я заговорил сварливо:

– Давайте быстрее, что у вас там. Министры уже собираются, я не могу заставлять людей ждать.

– Можете, – сказал он успокаивающе. – Вы ж президент! А президент все может. Вон как Клинтон Монику… Присядьте, господин президент, у меня к вам только один вопрос…

В руках его появился с непостижимой ловкостью стетоскоп, он приложил к моей груди, прислушался, передвинул. С трубками в ушах он похож на растолстевшего подростка с проводами плейера.

– Ну что там?

– Не нравится мне ваше сердце, – проговорил он наконец. – Очень не нравится.

– А я вам его и не предлагаю, – огрызнулся я. – Мне, к слову сказать, горнолыжным спортом не заниматься.

– Боюсь, – проговорил он, – что скоро из-за стола подняться не сможете. А если сумеете, то инфаркт такой хватит, что не откачаем. У вас же и внутричерепное давление такое, что вот-вот голова разлетится на куски, как противопехотная мина. Эх, Дмитрий Дмитриевич, еще один из Людовиков заявил в свое время: «Франция – это я». В школе нас учили, что это формула абсолютного абсолютизма, диктаторства и прочего тоталитаризма. Но на самом же деле это формула идеального правителя. Правитель должен быть связан сотнями, тысячами, мириадами нитей со страной, чувствовать ее всю. И все, что происходит в стране, должно происходить в нем, в его душе, совести, чувствах и даже в плоти. А что меняется в президенте – должно отражаться в стране. Неслучайно у ацтеков и майя императором выбирали самого сильного и здорового, чтобы олицетворял страну, народ, чтобы пил и ел вволю самое лучшее, трахался, пел и плясал, то есть жил счастливо. А когда старел, тут же убивали и заменяли другим олимпийским чемпионом.

Я посмотрел исподлобья:

– Что, меня уже убивать пора?

– Давно, – ответил он. – У атцеков вы и часа бы не прожили. Вот таблетки я принес, четыре раза в день. Вот эти, синенькие, дважды в сутки: утром и вечером. По две, не забудьте. Это вот микстура… ее только утром. Не до кофе и не после, а вместо. Все понятно? Учтите, я все это повторю Ксении.

– Ладно, – сказал я. – Только не оставляйте на столе, я ж не инвалид еще. Пусть в ящике стола, под рукой.

Он ушел, и минут через пять, ровно столько, чтобы инструктировать Ксению, какие таблетки и сколько раз давать президенту, снова отворилась дверь, Ксения сказала торопливо:

– Господин президент, уже все собрались.

– Вводи, – ответил я по-сигуранцевски.

Глава 6

Они входили разные и в то же время одинаковые: в костюмах от лучших дизайнеров, с одинаковыми сверкающими улыбками: у кого металлокерамика, у кого модный стеклокомпозит, у всех мощный загар, каждый всем видом показывает, что бегает по утрам, отжимается, играет в футбол и, как весь народ, пьет пиво и болеет за любимую команду хоккеистов.

Даже рукопожатия одинаковые: энергичные, но не слишком, мастерски поставленные одним и тем же имиджмейкером. У всех в руках сверхплоские ноутбуки, даже у консерватора Агутина, министра сельского хозяйства, что раньше являлся с толстой кожаной папкой, сейчас планшетка от Тошибы, элегантная и навороченная. Значит, намерен удержаться на посту, учтем. Более того, когда раскрыл ноутбук, там оказался один экран, а на край стола проецировалась призрачная клавиатура. Агутин положил на нее пальцы, понятно, программа отслеживает движения пальцев. Круто, такой комп можно носить в нагрудном кармане.

За последнюю неделю Новодворский провел целую серию выступлений по телевидению, говорил всюду живо, просто и образно, много шутил, порой – слишком раскованно, но народ это обожает, и без того высокий рейтинг вырос еще на три процента. Сейчас в кабинете его приветствуют шумно, даже чересчур, как триумфатора, въезжающего в Рим, где все еще в кресле престарелый император, которому давно пора на покой, давно…

Новодворский хохотнул, сказал, в великом удовольствии потирая белые пухлые руки:

– В России делом не начинают заниматься, пока по жопе не пнут или в анус не поцелуют.

Окунев угодливо хихикнул, многозначительно указал взглядом в сторону Громова:

– Символично, что некоторым людям, для того чтобы выбить дурь из головы, надо дать по заднице!.. Поздравляю, Валерий Гапонович, с возросшей популярностью, хотя куда уж больше! Выше был разве что у Александра Первого или Владимира Крестителя, да и то не уверен…

Громов покосился в сторону премьера, буркнул Каганову достаточно громко:

– Есть в слове «популярность» что-то от задницы… Не пойму только что. А популист – так и вовсе!

Новодворский наконец пробился ко мне, мы обменялись рукопожатиями, я спросил подозрительно:

– Что это вы там язык показывали? Мне или кому?

Новодворский с самым сокрушенным видом развел руками:

– Это я не язык вам показываю, Дмитрий Дмитриевич, это у меня после тех банкетов и приемов печень торчит. Вы же знаете, чтобы упрочить связи, надо столько съесть и выпить! К счастью, теперь пуд соли заменили ящиком коньяка и центнером хорошо прожаренного мяса с лучком и перчиком.

В сторонке Каганов поинтересовался у Забайкальца, нашего министра иностранных дел:

– Правда, что правительство США согласилось на очередную поставку оружия Израилю при таком наглом условии, что Америке будут возвращены Нью-Йорк и Лос-Анджелес?

– Сойдутся на одном Нью-Йорке, – ответил Забайкалец рокочуще. – Я слышал, вы подали предложение, как в этом году стабилизировать рубль? А если получится, то и два?

– Я такое не рискну, – ответил Каганов. – Наш премьер против, а спорить с ним – все равно что мочиться на высоковольтный провод: во-первых, чтобы дотянуться, надо быть достаточно крутым. Во-вторых, результат…

Забайкалец хохотнул:

– Какой же вы демократ? Настоящий демократ никогда не побоится плюнуть в рожу носителю власти. То есть народу. А что такое премьер-министр? Слуга народа.

Новодворский, премьер, показал массивный кулак.

– Показать вертикаль власти? Сразу поменяете на горизонталь секса.

Закончив с рукопожатиями, я широким жестом указал на стулья:

– Прошу садиться. Я знаю, что вы люди очень занятые, постараюсь надолго не задерживать. Перейдем сразу к основному вопросу. Нам удалось ввести в строй добычу нефти на Гнилоболотском… надо бы название сменить… месторождении. Да плюс удачная конъюнктура на мировом рынке. Словом, появились дополнительно к бюджету девятьсот миллионов долларов…

Громов проворчал:

– Долларов? Разве в нашей стране считают не в рублях?

– Но страна получила в долларах, – вступился за меня Новодворский. – Потому речь о долларах. Да и вообще в долларах считать удобнее.

– Да и потратим, как доллары, – поддакнул Окунев. – Кому нужны деревянные? Деревянный рубль воняет!

Громов прорычал:

– А Сахаров – гордость русской нации, знаем-знаем. Продолжайте, Дмитрий Дмитриевич. Простите, что перебил.

– Спасибо за разрешение, – сказал я, – так вот как поступить с этим неожиданно свалившимся почти миллиардом…

– Не так уж и неожиданно, – возразил Каганов. – Мы прогнозировали, что такая вероятность есть. В известных пределах, естественно.

– Но гражданскую войну в Венесуэле никто не мог предсказать, – отмахнулся я. – А из-за нее и такой скачок цен. Хочу напомнить, что дыр в нашей экономике столько, что и сотней миллиардов не заткнешь, так что давайте сразу поумерим аппетиты. Реальнее, товарищи, реальнее!.. Прошу высказываться. Вам слово, Николай Степанович, вы вроде бы готовили какие-то материалы…

Окунев по-вицепремьерьи откашлялся, что значит почти державно, воздел грузную массу хищного динозавра и, опершись передними конечностями о стол, оглядел всех взглядом асфальтового катка.

– Нашему народу уже столько обещано, а ему все мало, – сказал он грузно. – Требует, несознательный, чтобы еще и выполнялось… Так что придется в этот раз отстегнуть на социальные нужды больше, чем планировалось. Иначе чревато боком.

Убийло поморщился:

– Извините, уважаемый Николай Степанович, вас в детстве не роняли, а швыряли. Раз уж такой спрос на нефть, то надо в нефтедобычу жабьи шкурки. И чем больше, тем лучше!

– Не тяните одеяло, – сварливо сказал Шандырин. – Пока те жабьи шкурки заработают, спрос на нефть упадет. А вот если будем платить нашим ученым столько, сколько платим, даже уборщицы из НИИ убегут на Запад. Аднозначна!

Каганов предложил:

– А давайте придумаем новое название Гнилому Болоту? У меня тут пара подходящих вертится… Николай Степанович, не смотрите зверем, я вас боюсь, пра-ативный!.. Все наши заслуги забудутся, а вот поменянное имя останется.

– Идите вы, – предложил Окунев.

– Куда?

– Навстречу пожеланиям трудящихся, – угрюмо произнес Окунев. – Вы уже переназвали нефтедоллар бензобаксом, достаточно. Господин президент, мы больше всех запоздали с реформой военного дела…

Новодворский сказал раздраженно:

– Кому сейчас нужны военные? США берут на себя тяжелую и дорогостоящую миссию по поддержанию мира во всех регионах планеты. Радоваться надо! Они вон за нас Афганистан утихомирили. Вам на пенсию еще не рано?.. Тогда подберем подходящую для вас работу… Ну, соответствующую вашим данным. Русские не способны ни к чему, кроме пьянства и свинства, это однозначно сказал еще Сергей Адамович Ковалев – совесть нации!

– И еще сказал, – мрачно буркнул Громов, – что у нас преступный режим. Вот уже тысячу лет с момента прихода Рюрика. И до того времени тоже был, потому что – русские свиньи, как же иначе? Так что давайте приступим.

Новодворский обогнул стол, я слышал, как в спину пахнуло мясомолочным теплом от его демократически раздобревшей туши.

– Господин президент, – произнес он у меня над ухом, – обращаю ваше внимание, что на Арбате снова замечены люди, продававшие «Майн кампф». Я настоятельно требую ужесточить меры по борьбе с русским фашизмом, русским шовинизмом и русским нацизмом! Весь мир и все прогрессивное человечество не можут допустить, чтобы…

Боль в висках стала сильнее. Нажим демократов становится все мощнее, когда-то они меня дожмут, ведь я сам избран от демократов, я демократ от ушей до пят, сдамся и подпишу приказ о полном запрете издания и распространения литературы, в любой форме связанной с пропагандой… гм… но всякий раз останавливает, что стоит только начать, а там останавливаться трудно, стоит только внести в список труды Гитлера и Ленина, как требуют демократы, как лист начнет расширяться, это неизбежно, потому что Гитлера и Ленина не отделяет от других мыслителей и политиков непреодолимая пропасть, всегда найдутся почти такие же, как Гитлер, только чуть-чуть демократичнее, всего на миллиметр ближе, их тоже придется внести, а затем и тех, кто рядом с этими, нововнесенными…

Смотрят в ожидании ответа. Я собрался с силами и, преодолевая боль в висках, что начала расползаться на лобные доли, произнес как можно тверже:

– Запретами только подчеркнем их силу, их влияние. Если уж демократия, то всякое мнение может быть произнесено вслух. Кто это из вас твердит, что готов отдать жизнь, чтобы даже мнение противника было высказано?

Убийло сказал ехидно:

– Да есть тут один…

Окунев хмыкнул:

– Только он всякий раз добавляет: если это не мнение фашиста, коммуниста или конкурента.

Я закончил, держа голос на том уровне, чтобы не дрогнул, выдавая мою слабость:

– Не нравятся идеи Гитлера? Постарайтесь опровергнуть. Запреты – признание в слабости!

Сигуранцев взглянул на меня пристально.

– А мы, – спросил он негромко, – сильные?

Я огрызнулся:

– Надеюсь.

Он медленно кивнул, все еще не спуская с меня взгляда.

– Я тоже надеюсь, – сказал он со значением.

Каганов вздохнул, заговорил плачущим голосом:

– Ну что вы о каких-то фашистах?.. Ну чем они вам так интересны? Тут о деньгах речь, а вы – о фашистах. Точно – русские, даже деньги вас не заводят, о политике готовы и в постели, ну точно поляки… Я прошу обратить внимание на недостаточное финансирование науки. Добавить надо совсем крохи, но надо! Меньше, чем спроектировать и построить один-единственный боевой самолет.

Я вздохнул:

– Глубокие бреши в бюджете могут оставить и мелкие расходы. К сожалению, к нам опыт пришел вместе с долгами. Вы забываете, что Россия взяла на себя долг всего СССР, в то время как бывшим республикам остались выстроенные на их территориях заводы, фабрики, аэродромы, склады, дороги… Сколько в этом году нам платить? Если бросить всю сумму не только на выплату процентов, но и на уменьшение общей суммы…

Окунев запротестовал:

– Народ этого просто не заметит, Дмитрий Дмитриевич!.. А вот если поставите десяток пивных ларьков – оценят и проголосуют. Ну, за вас уже не получится, так хоть за человека, которого порекомендуете.

– Вы на глазах уходите из лагеря демократов, – заметил я. – Что это с вами? Значит, вопрос стоит так: поступить на благо страны, но народ не заметит и не оценит, или же устроить цирк с раздачей бесплатных пряников на миллион долларов, а остальные девятьсот рассовать по карманам?

– Хорошо бы, – сказал Каганов, – да куда столько? И так карманы рвутся: насовали туда уже столько, в Швейцарии банков не хватает.

Сигуранцев предложил ровным голосом:

– Может быть, перекурим? Никотиновое голодание приводит к алкогольному обжорству. Лев Николаевич, может быть, покурите с нами? Вдруг врачи брешут про каплю никотина?

Босенко сказал язвительно:

– Не шутите с куревом. Одна капля никотина, и нам искать другого министра обороны…

Окунев взглянул без приязни, буркнул:

– Капля никотина yбивает лошадь, а капля Fairy yбивает жиpного хряка.

Каганов сказал примирительно:

– Если капля никотина убивает лошадь, то сколько же во мне лошадиных сил? Эх, уговорили… Пить – вредно, курить – противно, а помереть в таком бардаке здоровым – жалко. Как насчет перекура, Дмитрий Дмитриевич?

Я покачал головой:

– Я взял себе за правило никогда не курить больше одной сигары одновременно. А потом и вовсе бросил. Всем курящим придется выйти за территорию Кремля, здесь, как вы помните, уже не курят. Идите-идите!.. Оставшиеся распределят деньги… справедливо.

Ксения принесла кофе, а потом, глядя на осунувшиеся толстые морды, вздохнула сочувствующе, минут через десять появилась с кучей бутербродов.

Новодворский замер, прислушался, все повернули головы к экрану. Каганов добавил звук, из огромного дисплея в комнату, казалось, летели обломки взорванных автомобилей, окровавленные куски тел, взволнованный голос сообщил, что в штате Колорадо исламскими экстремистами взорван автомобиль возле школы, погибло восемь человек, девятнадцать ранены.

Появилось хорошенькое кукольное личико телеведущей, она затараторила быстро-быстро, волнуясь пышной грудью и закатывая крупные глаза небесно-голубого цвета:

– Сегодня в восемь утра страшное побоище учинил в канзасской школе ученик старшего класса Джон Муглер. Он расстрелял восемь учителей и сорок шесть учеников. Горе родителей не знает предела, на этой почве вспыхнули расовые беспорядки…

Быстро промелькнули смазанные кадры разбегающихся людей, затем камера показала тарзаньи заросли, ведущая прощебетала, что ночью поезд Дели – Ягуси был остановлен неизвестными, всех пассажиров индийского происхождения вывели и расстреляли на обочине. Ответственность за варварский акт убийства семисот сорока трех человек взяли на себя «Львы Пенджаба».

Кроме того, добавила она быстро, только что раскрыта секта сатанистов на севере Юты, совершавшая человеческие жертвоприношения. В течение только последнего года они принесли в жертву семьсот человек, из них триста младенцев. При попытке ареста члены секты оказали сопротивление, которое удалось подавить только при помощи танков. Погибло сорок два полицейских и двенадцать бойцов спецназначения…

Окунев смотрел брезгливо, а когда заговорил, Каганов убавил звук до минимума, хотя Новодворский и бросил на него недовольный взгляд.

– Ну и что? – сказал Окунев. – Кого этим удивишь? Идет война. Что вылупили зенки? Вы что же, всерьез считаете, что новая мировая будет наподобие старых? С фронтами, окопами и штыковыми атаками на противника? Ну вы и дикари, дикари… Вокруг костров с бубнами не пляшете? Странно… Кончилась эпоха, когда противник обозначен на штабной карте. Сейчас ни одна страна не воюет, а воюют разные, как их называем, экстремисты. Потому и гремят взрывы, люди в масках захватывают самолеты, автобусы с пассажирами, на фугасах взрываются бронетранспортеры и сверхтяжелые танки, группы неизвестных захватывают стадионы, театры с массами народу, а самолеты с заложниками… ну, вы знаете, что с ними делают. И знаете, что с тех двух башен в Нью-Йорке только началось…

– Террористы рано или поздно будут пойманы все, – возразил Новодворский. – Об этом твердо и недвусмысленно заявил сам президент самих Соединенных Штатов!

Громов отмахнулся:

– Да бросьте чушить. Нет террористов! Просто вот нет – и все. Идет война. Это война теперь такая, еще не поняли? Вторая мировая не похожа на Первую, третья на Вторую, а сейчас, как говорит наш Павлов, началась четвертая… Я не стебусь, мне, как военному министру, в этой непонятной войне хуже всего и горько, как будто наелся хрену с редькой. Мы, военные всех стран, готовились к войне с противником, который… обозначен, я не нахожу другого слова. Но не с ребятами с черными или белыми платками на мордах, которые быстренько снимают их в ближайшем переулке, выходят и улыбаются, сочувствуют, а сами присматриваются, кто уцелел после их налета, как ударить в следующий раз точнее и больнее. У меня под рукой огромный ядерный потенциал, все живое на планете разнесу, смету, испепелю сорок раз, у меня атомных подводных лодок столько, что рыбе в морях тесно, а когда подниму все атомные бомбардировщики, закрою небо, и наступит ночь… ну и что мне со всем этим вооружением делать?

Он развел руками, рассерженный и придавленный донельзя. Новодворский улыбался победно, Сигуранцев сочувствующе хмурился, снова противник опередил, снова он впереди, воюет по правилам, которые придумал сам, а мы все еще изучаем стратегию, которой пользовался Ганнибал при Каннах…

– Одно утешение, – прорычал Громов, – что и за океаном такие же лохи! Накапливают крылатые ракеты с ядерными боеголовками, в то время как противник взрывает их школы, театры, супермаркеты. Но из-за этого противника, который незрим, никому нельзя доверять! Ни-ко-му.

– Даже себе, – поддакнул Новодворский. – А ведь только пукнуть хотел, верно?

Громов оглядел его исподлобья, буркнул:

– Тоже мне защитник Родины! В окопах не был, а разговаривает. Наверное, хотите духом окрепнуть в борьбе? Нишкните, демократ… Хотите, дам «Курс молодого бойца», чтоб изучили на досуге? О выполнении доложите, бить не буду. Если с первого раза не получится, значит, парашютный спорт не для вас. Если не получится и во второй, значит, привидение из вас тоже хреновое. Я ж знаю, что в России по-прежнему две проблемы: дороги и демократы.

– Да ладно вам! А что Сигуранцев, как он насчет этого защитничества Родины? У него свои методы, верно?

Громов отмахнулся:

– Он сказал что-то насчет кондоминиума, но я не понял. Кстати, что это такое?

– Не знаю точно, но спросите у Окунева. Он всегда покупает в аптеке самого маленького размера.

– Ну да – навеки врагом станет. Что ума мало – не обидится, а вот… гм… Я вообще-то храбер, как подлинный гегемон духа, но не рискну, не рискну.

– Жаль, – сказал Новодворский. – В вас погибает агитатор, горлан и главарь. Хоть сейчас и не время для броневиков на Финском вокзале, но кто знает?

– А когда вы, – отпарировал Громов, – восклицаете насчет террористов, у которых нет национальности, у меня прям мороз по шкуре и в других разных местах от восторга! А когда про наступление на свободу слова в России, то вы прямо Цицерон, обличающий Клеопатру в распутстве! Вы прям Андрей Савельич Цимельман, защитник православия!

Новодворский спросил с укоризной:

– Как вы можете такое?

– Свинья он был, – сказал Громов раздраженно. – Редкостная свинья!

Новодворский чуть улыбнулся, показывая, что да, министр обороны хоть и груб, но прав, однако сказал нравоучительно:

– Ах, Лев Николаевич!.. Дэ мортуис аут бене аут нихиль, как говорили в древности, что значит: о мертвых либо хорошо, либо ничего. А ведь Цимельман умер…

– Все равно свинья, – сказал Громов упрямо. – Только дохлая.

По губам Новодворского скользнула улыбка, Шандырин опустил глаза, соглашаясь, Каганов и Убийло смотрели прямо перед собой, ни один глазом не повел, но я чувствовал, что каждый из них сказал про себя: да, свинья этот Цимельман, редкостная свинья. Громов прав, хоть и груб, как всякий солдафон, но Цимельман все-таки свинья.

Они посмотрели на меня, я кивнул:

– Да, вы правы, нехорошо так о мертвом…

Новодворский самодовольно улыбнулся, а я подумал с тоскливой злостью, что снова язык мой произносит не то, что думаю, снова этот разлад между словом и делом, мыслью и поступком. Это в конце концов разрушило и строительство египетской пирамиды коммунизма, и сейчас рушит наши души, вгоняет в депрессию. Почему лицемерим? Почему не перестать лицемерить? Ведь постоянно перемываем кости не только Чингисхану, Сталину или Гитлеру, но вслух говорим, что, дескать, о мертвых либо хорошо, либо ничего! Мы – посмешище для наших детей. Они эту фальшь видят и, если мы сами не успеем сделать выводы и попытаемся вести себя сообразно здравому смыслу, а не этому de mortuis aut bene aut nihil, придуманному в Древнем Риме для каких-то своих римских целей, то дети сами попробуют построить новый мир, в котором нам места уже не отыщется.

Хуже того, это видят и наши избиратели. И перестают доверять нам тоже. Говорят безнадежно: и эти тоже…

Глава 7

Часа четыре делили бюджетную прибавку, никто не ушел ни курить, ни обедать, перекраивали, находили новые дыры, спохватывались и отбирали частичку у тех, кому слишком много дали, а обиженные поднимали крик, в ход шли цифры и диаграммы.

Наконец Забайкалец сказал с облегчением:

– Ну, вроде бы все распределили… Землю распределили, заводы пристроили, пора и о людях подумать…

Наступило минутное замешательство, Окунев произнес задумчиво:

– А что, верно. Думаю, душ по семьсот на каждого хватит?

– И по замку с крепостной стеной и подъемным мостом, – добавил Убийло.

Все сидели расслабленные, уставшие, Каганов вытирал лоб огромным шотландским платком, размером с килт, Сигуранцев расстегнул рубашку, распустил и сдвинул на сторону галстук, а Босенко так и вовсе галстук снял и небрежно бросил на спинку стула.

Карашахин взглянул на часы, неслышно выскользнул. Забайкалец задумчиво спросил ему вдогонку:

– Почему на сигаретах пишут «легкие», а на водке не пишут «печень»?

– Чтобы меньше курить, – сказал Каганов наставительно, – нужно дольше спать. А скажите, когда вы курите после секса, наверняка делаете этого быстрее обычного?

Громов вздохнул:

– Бросай курить! Вставай на лыжи! И вместо рака будет грыжа. Нет уж, курить я буду, но пить не брошу! Я знаю, что курить вредно. А жить – противно…

Сигуранцев поинтересовался с иронией:

– Что это вы такой ну просто демократ? Курить, пить, еще скажите…

– Не скажу, – огрызнулся Громов. – Еще чего восхотели! Вот не скажу, и все! Я вот сейчас что думаю…

Новодворский сказал очень заботливо:

– Зачем это вам? Вы же военный человек!

– Разве война в Ираке, – продолжил Громов, не обращая внимания на ехидство премьера, – не показала, что демократия демократией, но когда нужно в самом деле что-то решать, то правители не считаются с так называемым простым народом? С простолюдинами, ибо их удел – чистить конюшни, а не править королевствами. Даже в Англии, единственной стране, что воевала в Ираке, помимо Штатов, и то абсолютное большинство населения было против начала военных действий… и что, посчитался премьер-министр с требованиями граждан? Как же, щас!..

Шандырин услышал, пересел ближе, галстук давно снял, рубашку расстегнул, еще чуть – и начнет закатывать рукава на могучих ручищах.

– В задницу их требования, – заявил он зычно. – Ишь, демократия!.. Никакие великие свершения не мыслимы при демократии! Вы можете себе представить, чтобы египетские пирамиды были выстроены при демократии?

Новодворский фыркнул:

– А фиг в них хорошего? Или нужного? В демократичных Штатах небоскребы повыше пирамид, в них живут и работают. Как-никак польза…

Шандырин покачал пальцем:

– Не сравнивайте гениталий с пальцем. Будь в Штатах фашызм или таталитаризьм, сейчас на Луне и Марсе целые города бы за экономию света боролись! Не знаю, руду бы там копали или че, но если какой метеорит опять на Земле динозавров побьет, то хоть на Марсе останемся. А так из-за прокладок с крылышками все хрюкаем в теплом болоте. Чуть какая комета побольше, всем крышка.

Громов кивнул, сказал рокочущим голосом:

– Вообще-то все страны свой суверенитет потеряют. Демократические они или нет, но США всех подомнут. Да-да, спорить не надо, потеряют, что вообще, как ни грустно, но так и должно быть. Сохранит свой полный суверенитет лишь США, как это образование полагает, но, скорее всего, таких образований будет двое: США и Китай. От нас же в данный момент зависит не только быть или не быть России, но и шанс войти в этот Клуб Больших третьим членом.

Новодворский сказал горячо:

– А зачем это нам?

Шандырин переспросил грозным и вместе с тем непонимающим тоном:

– Как это зачем?

– Нет, вы объясните, зачем? – повторил Новодворский. – Почему всему миру не стать одной богатой и просвещенной Америкой? Почему?

Сигуранцев вернулся в кабинет, чуть посвежевший, на висках блестит влага. Услышал Новодворского, пробормотал достаточно громко, чтобы услышали все:

– Как просто нам внушить, что люди с двойной моралью вдвое нравственнее нас… Человеку любой эпохи интересно: «А сколько Иуда получил на наши деньги?»

Новодворский оглянулся, поморщился.

– А, пришла Федеральная служба безопасности… Название громкое, а презервативы делать так и не научились. Вчера с похмелья весь день вспоминал ваше отчество…

– Ну и как? – поинтересовался Сигуранцев холодновато.

– Ни одно хорошее слово на ум не пришло.

Шандырин поерзал, видя, как обижают любимую службу безопасности, громыхнул:

– А я видел специально выпущенных для демократов надувных баб!

Новодворский вскинул брови на середину лба.

– А как вы отличаете выпущенных для вас, простого и рабочекрестьянского, от демократьих?

– Дык просто, – удивился Шандырин. – Наши бабы как бабы, сколько ни дуй, только сиськи больше, а вот когда вашу надуешь чересчур… словом, негромко так это чпокнет и… поменяет пол. А продают их, как простых, для прикрытия. Или в надежде, что перевоспитаетесь, хотя не понимаю, что может перевоспитать вас, разве что хорошие цивилизованные лагеря в Треблинке?

Новодворский брезгливо отстранился:

– Вы забрызгали меня своими убийственными аргументами. Как сказал светоч российской науки Андрей Дмитриевич Сахаров…

Громов перебил, обращаясь к Сигуранцеву:

– Что наша разведка думает? США разбомбили Югославию, Ирак, сейчас стирают с земли Сомали. Чья придет очередь: Ирана, Саудовской Аравии, Сирии?

– Значит, – сказал Шандырин оценивающе, – у нас еще есть время…

Я помалкивал, давал время отдохнуть, ибо кому-то требуется сбегать в курилку, а другим достаточно вот так потрепаться свободно, давая полушариям не генерировать мысли на строго определенную тему. На меня начали оглядываться, наконец Громов вежливо поинтересовался, что думает президент о быстро меняющейся ситуации в международных отношениях, много ли у нас времени…

– Не много, – предостерег я. – Как только наши заокеанские союзники увидят, что мы усиливаемся, постараются вместо очередной жертвы напасть на нас.

Шандырин покачал головой:

– Пока у нас есть ядерное оружие… а также средства их доставки, не сунутся.

– Не сунутся вот так прямо, как в Ираке, – согласился я. – Но давление, которое ощущаем и сейчас, резко усилится. Начнется мощная кампания обвинений… ну, в массовом геноциде, нарушении свобод, постараются так нас обгадить в глазах всего мира, чтобы мы не смели даже протянуть руку к ядерной кнопке.

Громов коротко хохотнул:

– Ядерное оружие – не оружие войны, а оружие сдерживания. Напоминание, что это – крайняя мера. Так вот должны знать, что мы, русские, достаточно безбашенные, чтобы одним ударом опустить весь Американский континент, как Бог опустил Атлантиду. Зато, мол, глобальное потепление поможет легче перенести ядерную зиму! Я уже поручил Генштабу подумать над новой доктриной… но о ней доложу, когда завершим перевод на… некую автоматизацию. Уверяю вас, все будет завершено за пару недель.

У Новодворского вытянулись уши, даже лицо, как пластилиновое, сузилось и подалось в мою сторону.

– Что за доктрина?.. Как можно ее принимать, не обсудив в Госдуме? Без всенародного одобрения всего народа?

– Простого народа, – буркнул Сигуранцев.

Новодворский от волнения даже не уловил издевки, сказал горячо:

– Да-да, а вот в этом вы правы, абсолютно правы! Как можно без изъявления воли всего простого народа?

Каганов сказал утешающее:

– Ну, чего вы так, сами же говорите, что у нас все через задницу!

Новодворский мягко укорил:

– Вы же интеллигент, господин Каганов, в отличие от этих… ну, этих! Надо говорить, что у нас страна нетрадиционной ориентации.

Шандырин сказал злобно:

– А вот шиш вам. Уже и всю страну в демократы записали? А вы случаем не смотрели вчерашние результаты опроса населения отношения к демократии: послать на… – сорок три процента, послать к… – тридцать один процент, послать в… – семнадцать процентов, а не определились, куда послать вас, – всего девять процентов!

Сигуранцев остановился за его спиной, дружески похлопал по плечу.

– Страна у нас многонациональная, – сказал он убеждающе. – Вот даже Мокашев и то немного Альберт, а ты хочешь всех под одну гребенку? Терроризм или фашизм не имеют национальности, когда говорят о чеченах, арабах или еще о ком-то, но когда заходит речь о русских, то «русский фашизм» скоро начнут писать слитно. Да и вообще слово «русский» – очень удобное прилагательное, чтобы демократы к нему цепляли всякие гадости.

– А что, – огрызнулся Новодворский, – есть предложение чем-то заменить?

Он хохотнул, а Шандырин сказал зло:

– Да знаю-знаю, чем бы вы хотели заменить… А если лучше – вообще вытереть его из всех словарей.

– Вы сами его заменяли, – ответил Новодворский обвиняющее. – Забыли «советский»?

Они снова обратили взоры в мою сторону, я вытащил таблетку анальгина, проглотил, потом подумал и добавил еще одну, в черепе нарастает боль, сказал устало:

– По старинке все еще мямлят: «Если ударят по правой, подставь левую», но уже всяк понимает, что это не только не жизненно, но и аморально, ибо поощряет ударившего. Сейчас если тебя вот так по щеке, то всяк считает, что надо в ответ садануть так, чтобы зубы разлетелись веером. Лучше всего даже не кулаком, а бейсбольной битой, по-русски – монтировкой. А то и догнать, ногой в поясницу так, чтобы позвоночник хрустнул, а потом еще и попрыгать на обездвиженном теле.

Новодворский пробормотал озадаченно:

– Это уж чересчур…

– Но то, чтоб зубы веером, – спросил я, – вы не против? То-то. А ведь даже это неадекватно. Подумаешь, всего-то простая пощечина! Но – пришел мир жестокости. Или время жестокости. Кого сейчас удивляют постоянные взрывы бомб в жилых кварталах или бомбежки с самолетов? И аппетита никому не портит. Сидишь так это за ужином, перед тобой на экране террористы взрывают кафе с толстыми юсовцами, юсовцы в ответ засыпают лагерь беженцев бомбами массового уничтожения, мы видим в цвете и с шикарным стереозвуком, как вместе с террористами разносит в клочья сотни женщин и детей… и со смаком кушаем жареную курицу, запиваем вином или боржоми, потом на экране появляются кадры взорванного школьного автобуса, и мы под вкушание горячих жареных блинчиков с мясом смотрим, как вытаскивают окровавленные детские тела… Пришел другой мир, а мы все еще мямлим старые доктрины!

Я сам удивился горечи, что прозвучала в моих словах. Все молчали, смотрели на меня с удивлением и тревогой. Сигуранцев сказал негромко:

– Господин президент… вы никогда так раньше не говорили!

– У меня никогда так не трещала голова, – огрызнулся я.

Призрачной тенью появился Карашахин, даже не появился, а возник, я ощутил его лишь по листку бумаги, что опустился передо мной на стол.

– Самые последние данные по Рязанской области, – прошелестел над ухом серый вкрадчивый голос. – Прежде чем принести, я сам просмотрел их очень внимательно. Запросил добавочные данные и еще раз перепроверил по другим источникам.

– Заслуживающим доверия? – спросил я.

– Заслуживающим, заслуживающим, – ответил он тихо и ровно, но мне почудилась не то насмешка, не то угроза. – Разве я не сказал, что перепроверил?

– Людям нужно доверять, – сказал я, – как говаривал великий вождь, но… перепроверять.

Никто не улыбнулся шутке, острить еще рано, это позволительно ближе к концу трудного заседания, все смотрят с ожиданием. Я быстро просматривал текст, а Карашахин спросил чуть громче, явно рассчитывая и на чуткие уши моей команды:

– На этот раз, похоже, вам все-таки придется… что-то предпринимать по Рязанской области.

Я поморщился, мало мне этой головной боли, еще полчаса терпеть, пока анальгин притупит, поинтересовался:

– И до чего договорились тамошние экстремисты? Пока не вижу никакой зацепки для тревоги.

Карашахин сказал настойчиво:

– Господин президент, раскройте глаза. Это говорят уже не экстремисты. Губернатор Рязанской области пообещал рассмотреть вопрос о возможности референдума по своей области.

Я сказал с раздражением:

– Они что, с ума посходили?

– Нет, господин президент, – ответил Босенко очень серьезно. – Там очень здравомыслящие политики. Правда, это сказано на охоте, в подпитии, но корреспонденты уже разнесли его слова по местному телевидению. Пошли слухи. Возможно, это провокация. Возможно, пробный камешек, чтобы проверить нашу реакцию. Вполне вероятно, полагают, что у нас не хватит воли стукнуть кулаком по столу.

Я покачал головой:

– Нет, Игнат Соломонович, об этом не может быть и речи. Никакого стучания кулаком. Меня избрали президентом не для этого… Более того, меня избрали из пятерых кандидатов именно потому, что я все-таки приверженец потерявшей в последнее время популярность политкорректности. Все-таки большинство в моей стране верит в торжество… ладно, может быть, даже не в торжество, но зато верит в справедливость идеалов добрососедства и в порядочность!

Он вздохнул, отступил, взор его погас. Я чувствовал душевный подъем, в груди защипало, а сердце застучало чаще. Мы должны выстоять против разгула насилия в этом мире. Мы верим в гуманность, мы верим, что мир охватило временное легкое умопомешательство, верим, что все пройдет, и человечество устыдится вспышек раздражения, насилия,

– Я еще понимаю тревогу приморцев, – сказал я, – на земли которых нелегально переселяются корейцы и вьетнамцы. Понимаю, хоть и с трудом. Действительно, корейцы и вьетнамцы – крупные нации…

Громов бросил с усмешкой:

– А для наших они все – китайцы…

Я кивнул:

– Вы правы, для простого человека это все китайцы. А этот простой человек слышал, что китайцев не то миллиард, не то сто триллионов, словом, вот возьмут и двинутся всей массой!.. Это еще понятно, хотя китайцев как раз среди переселенцев меньше всего. Но кобызы… не понимаю! Даже если выселятся из Узбекистана все до последнего человека, а там их осталось не больше сорока тысяч, и тогда на огромной Рязанщине ничто не изменится. Как было пять русских к одному кобызу, так и останется.

Павлов сказал осторожно:

– Я уже говорил, это сейчас пять к одному.

– Вы хотите сказать…

Он ощутил ловушку, но отступать не стал, твердо встретил мой пронизывающий взгляд.

– Да, я хочу сказать и говорю, что через двадцать лет их будет один к одному. А через двадцать пять – они станут абсолютным большинством, что имеет право вводить свои местные законы…

Я покачал головой:

– Вы хорошо знаете математику, это прекрасно. Даже не математику, а арифметику. Но арифметика неприменима в жизни, увы… Или к счастью. К жизни даже высшая математика неприменима, дорогой Глеб Борисович!.. Или вы не учитываете два чисто человеческих фактора: либо рождаемость в следующем поколении не просто замедлится, а упадет до среднерязанской, то есть у кобызов будет один ребенок на семью, либо же эти дети уже будут чувствовать себя русскими, говорить и дома на русском языке, а язык кобызов уйдет, забудется. Но, скорее всего, произойдет и то, и другое. Через двадцать лет в семьях молодых кобызов будет по одному ребенку, что будет считать себя русским и говорить на русском!

Павлов покачал головой:

– Нам бы ваш оптимизм.

Я спросил в упор:

– А что, мои прогнозы до сих пор не оправдывались?

– Оправдывались, – согласился он. – Но то ваши прогнозы.

– А это что, говорю не я?

Он снова покачал головой:

– Нет. Это я слышу уже давно из-за бугра. Совпало ваше мнение… или же повторяете – не знаю.

– Благодарю за откровенность, Глеб Борисович, – сказал я. – Я вас тоже просто обожаю.

Подошло время обеда, но никто не поглядывал на дверь, все еще расслабленные, как после бани. В глазах то и дело проскальзывают огоньки сожаления: эх, если бы этот довод всплыл на полчаса раньше, можно бы отхватить для своей отрасли ломоть пирога побольше… Окунев жрал бутерброды, жрал демонстративно, со злорадством поглядывая на тощего Сигуранцева, что бережет фигуру и каждую морковку взвешивает на аптечных весах, высчитывая калорийность.

Сигуранцев некоторое время размышлял, взгляд становился отстраненным, будто прислушивался к внутреннему голосу, наконец проговорил негромко, но тем тоном, который заставляет к себе прислушиваться:

– Я с вами не согласен, господин президент. В смысле, насчет сокращении рождаемости. То мы, а то – кобызы.

– Еще бы, – ответил я с сарказмом. – Ведь я – сраный демократ! Ладно-ладно, не двигайте бровями, я вас все равно ценю и уважаю, а на прозвища, которыми вы меня увешиваете за моей спиной, не обращаю внимания. Именно потому, что демократ. Фашист вас бы уже отвел в Тауэр да спросил бы с пристрастием: кто платит за такой неслыханный по наглости подрыв величия страны – юсовцы, арабы или китайцы?.. Но я демократ, потому, хоть мне ваши клички… э-э… мои клички с вашей легкой руки не совсем ндравятся, но вас вешать все-таки не стану. И даже объясню, для вас – на пальцах, что сокращение рождаемости у человека – естественный процесс. Чем больше развит вид, тем меньше детенышей. Селедка мечет миллионы икринок, если бы все выживали, через пять лет мы карабкались бы по горам сельди. У развитых млекопитающих счет детям уже идет на единицы. У человека еще и длительное воспитание…

Сигуранцев сказал довольно:

– Селедка мечет миллионы, кобызы – десяток, русские – единицы. Что ж, тенденция…

Громов с готовностью хохотнул. Я сказал тем же покровительственным тоном:

– Причина понятна: более развитый мозг приходится доращивать уже после рождения, а заодно и развивать. Чтобы освоить окружающий мир, уже мало развитого мозга, надо еще и уделять воспитанию ребенка все больше внимания и заботы. В элитных воинских частях на обучение одного солдата расходуется столько средств, сколько в простых частях на роту, верно? Зато такие коммандос пригодны к операциям, где не потянет целая дивизия простой портяночной пехоты. Так и ребенок, в которого вложили больше средств, способен решать более сложные задачи, подняться на более высокую ступеньку в обществе. Вот и вкладывают родители все, что могут оторвать от себя… Но даже зажиточные люди, что могут оторвать больше денег, не могут оторвать больше времени, ибо с каждым ребенком надо разговаривать, обучать, развивать, внимательно следить за ним, поправлять, подталкивать в нужном направлении. Понятно, что на десять детей, как у кобызов сейчас или у русских сто лет назад, внимания не хватит. К тому же сейчас обычно оба родителя работают!

Забайкалец слушал внимательно, в отличие от Агутина и Убийло, те перешептывались, изредка бросая на меня осторожные взгляды, то ли устраивали государственный заговор, то ли уговаривались после заседания пойти по бабам.

– Вы хотите сказать, – заметил он осторожно, – что у кобызов рождаемость должна падать?

– Да, – ответил я. – Как во всех развитых странах.

– Высокоразвитых, – сказал Забайкалец ехидно.

Я не понял, в чем шпилька, сказал тем же тоном:

– Упала же рождаемость у турок и курдов, переселившихся в страны Западной Европы?

– Да, – согласился Забайкалец, – на сотые доли процента.

Я сдвинул плечами:

– Скорее всего, ошибки в подсчетах. Наверняка злонамеренные. Есть факторы, от нас не зависящие, это как биение сердца или работа легких. Бежишь – дышишь чаще, да и сердце стучит, лег отдохнуть – все замедляется. Так и фактор, регулирующий численность семей. Пока кобызы будут рожать по десять детей, те будут копаться в навозе. А кобызы тоже захотят, чтобы их дети жили «как люди».

Гусько сказал ровным голосом, не то поддерживал меня, не то опровергал:

– В России семь процентов населения имеет высшее образование. В Китае установка на то, чтобы уже в нынешнем поколении было сорок пять процентов с высшим.

Забайкалец не выдержал:

– В Китае? С его населением? Брехня!

– Почему? – удивился Гусько. – В развитых странах этот процент равняется восьмидесяти.

Забайкалец осел, шея покрылась багровыми пятнами, тяжело задышал, лицо постарело.

– Жить надо там, чтобы не было мучительно больно здесь… Понимаете, Терен Маркович, не ту страну назвали Гондурасом! Я сам видел объявление на входе в Макдоналдс: «Специальные 50% скидки для русских: Вы покупаете два гамбургера по цене четырех – и еще два получаете бесплатно!»

Новодворский жирно хохотал, розовые щеки колыхались, как студень.

– Что вы хотите, – проговорил он, хрипя и булькая, – русский человек не может рассуждать здраво и трезво… одновременно. Потому эти объявления для него в самый раз!

– Русскому человеку, – сказал Башмет льстиво, – одной бутылки мало, две много, а три в самый раз. Говорят, что любить водку, халяву, революции и быть дураком – еще недостаточно, чтобы быть русским, но я этого не понимаю… Почему недостаточно?

– В России много непонятного, – сообщил Шандырин. – Говорят же, что умом Россию не понять. Разве что задним. Вот еще Россия – мировой лидер по числу непонятных праздников. Но это только европейцам да трезвым людям они непонятны. А по числу трезвых Россия в лидеры выходить пока не собирается.

– Российская история развивается не по спирали, – вставил Гусько, – а по штопору. Стакан, наполовину заполненный водкой, оптимисты считают полуполным, пессимисты – полупустым, а русские… ха-ха-ха… почти пустым…

Сигуранцев наблюдал за ними исподлобья, лицо как высечено из гранита, только в глазах вспыхивают огоньки. Что-то из шуточек нравится, даже вижу – какие, что-то коробит, он хоть и демократ, но без ненависти демократов к России, без их стенаний, что с их умом и талантами угораздило родиться в России, а не баронами в Англии или сынками миллиардеров в Юсе.

– Русские долго запрягают, – сказал он с непонятной интонацией, помедлил и закончил неожиданно: – а потом на них быстро ездят! Но эти ездуны забыли, что нация, которая ест макароны с хлебом, – непобедима!

И снова непонятно, то ли насмехается над русскими, то ли гордится.

Глава 8

В комнату скользнула некая тень, это помощник Карашахина, начальник канцелярии ухитрился подобрать себе людей, еще более неприметных, чем он сам. Карашахин, не отрывая от меня взгляда, приподнял руку, помощник ловко вложил в щель между пальцами патрона нечто блестящее, лазерный диск нового поколения, размером чуть больше пятака, тут же испарился, как капля пота в горячем воздухе.

– Господин президент, – сказал Карашахин бесцветно, но в голосе настойчивость, – по моей просьбе техник подготовил две записи… короткие, необременительные, как раз для такого отдыха…

Тон не понравился, но я видел повернутые в нашу сторону головы, прислушиваются, гады, на них и рассчитана реплика Карашахина, махнул рукой:

– Ну и что?

– Позвольте мне показать две записи?

Я улыбнулся:

– Вам? Да смотрите сколько влезет. Только не здесь, я работаю.

Он чуть смутился или сделал вид, что смутился.

– Простите, господин президент, я не часто выступаю перед народом, чтобы так тщательно следить за словами. Я имею в виду, показать вам.

Чувствуя маленькую победу, как мало человеку, даже президенту надо, чтобы ощутить превосходство, я благосклонно кивнул, чувствуя, как дурное настроение рассеивается.

– Что у вас? Опять порнуха?

– Сами оцените, господин президент, – ответил он уклончиво. – Каждый видит в меру своей… гм… Главное, обратите ваше высокое внимание на цифры. Уж они-то не врут, можете сто раз перепроверить по другим каналам. А выводы делайте сами.

Я буркнул:

– Я и так их сам делаю. Или намекаете, что мне ЦРУ платит? Давайте ваши цифры.

Карашахин вставил диск, некоторое время усиленные фаерволы проверяли на червей, троянов, полиморфов и прочую дрянь, мы терпеливо ждали, у президентской системы и должна быть самая мощная защита, наконец на главном мониторе появились переселяющиеся на старых грузовиках худые оборванные люди, больше похожие на бродячее племя цыган. Поднималась пыль за стадом таких же худых изможденных коров, что своим ходом двигаются из далекого Узбекистана. В кузовах грузовиков с хлюпающими деревянными бортами тесно сидят, кутаясь в серые, покрытые пылью платки, женщины и дети.

– На дворе еще Советская власть, – прокомментировал Карашахин, – но уже рухнула Берлинская стена, немецкий летчик Матиас Руст перелетел границу, которая, оказывается, вовсе не охранялась, и посадил самолет прямо на Красной площади. Кобызы снялись с голодных мест в Узбекистане и двинулись на просторы России. К счастью, предпочли поселиться компактной группой, так хоть сосчитать их можно!.. Переселилось их около тридцати тысяч человек…

Я сказал нетерпеливо:

– Капля в море. На Рязанщине семь миллионов русских, украинцев, белорусов… Что еще?

Он кивнул, не спорил, сказал вкрадчиво:

– Господин президент, но сейчас их около трехсот тысяч.

Я вскинул брови:

– Ого! К ним переселились еще?

– Нет, господин президент. Размножились на месте. Это у местных рязанцев по одному ребенку на семью, из-за чего Рязанщина и вымирает, а у этих – по семь-двенадцать!

Я подумал, подвигал кожей на лбу, так создается приток крови к лобным долям мозга, спросил тупенько:

– Ну и что?

– Господин президент, – сказал Карашахин проникновенно, – это же кобызы!

– Ну и что? – спросил я снова. Добавил: – Господин Карашахин, вы никак националист?.. А то и русский шовинист вовсе?

Это уже дежурная шуточка, демократы с этим навешиванием на каждого с ними несогласного ярлыков типа «националист», «русский шовинист», «русский фашист» настолько достали всех и превратились в посмешище, что уже все называют друг друга так, прикалываясь, отшатываясь в притворном ужасе, а у тинейджеров вошло в моду ссылаться на фашизм по любому поводу: не пойду с тобой пить пиво, ты ж фашыст, или же – пойду с тобой пить, мы ж гады, фашысты!

– Ах, господин президент, – ответил Карашахин проникновенно, – это значит, что с этого года начинается размножение поколения, родившегося здесь. И при этих темпах триста тысяч превратятся в три миллиона уже за жизнь одного поколения. А три миллиона – это… это Эстония и Латвия, вместе взятые!

Он двинул пальцем, изображение моментально сменилось, Карашахин сказал ровным голосом:

– Выступления духовного главы кобызов Али Аддина. Они его называют верховным муфтием, хотя среди муфтиев, я проверил, такой не числится.

Я отмахнулся:

– Признание других богословов не так важно, если признает народ. И слушается. Ведь слушается? То-то же. Хорошо, давайте.

Худой мужчина с пылающим взором, возраст средний, лицо заостренное вперед, с резкими чертами, явно не диетой держит фигуру, орлиные блестящие глаза, буквально завораживающие, в гипнотизерах такому бы цены не было, смотрит прямо в экран, голос звучит с пылкой благодарностью:

– Я посетил все села, где сейчас расселяются кобызы. Моя душа потрясена, а благодарное сердце не находит слов, чтобы выразить всю полноту чувств, которую испытываю… которую испытывает каждый кобыз к русскому народу!..

Он выглядел прекрасно, на мой придирчивый взгляд, эдакий Моисей, выведший народ из узбекского плена, но если люди Моисея после сорокалетнего скитания по пустыне, добравшись до зеленых просторов Палестины, начали жечь города и села, убивать всех людей, скот, рубить сады и ломать жилища, то кобызы пришли, как погорельцы, а русское сердце чувствительно, как у всякого бедняка к другому бедняку, которому, оказывается, еще хреновее…

– Русские люди приютили нас, – продолжал муфтий, – обогрели и накормили. Обогрели своим сердцем, приютили в необъятной России, наполнили наши души чувством благодарности к великому русскому народу, такому щедрому, великодушному…

Павлов бесстрастно молчал, поблескивал темными глазами. А Громов хмыкнул, толстые губы раздвинулись в сардоническую усмешку:

– Приютили… это от нашей бездумной щедрости. Американец погорельцу деловито подыскивает работу, а наш русский снимает последнюю рубаху и бездумно отдает. Насчет земли еще смешнее. Русские и не понимают, что они в самом деле приютили, дали кобызам землю.

– Но как же…

– А русские никогда не считали ее своей. Всегда княжеской, барской, помещичьей, колхозной, а теперь снова государственной… Так что, по мнению рязанцев, кобызы как бы захватили чужую, государственную, а не их землю, русскую…

Карашахин двинул пальцем, изображение прервалось.

– Дальше в том же духе минут двадцать, – сказал он хмуро. – Не буду отрывать от важных… скажем даже, государственных дел, Агутин, вы бы хоть бутылку под стол, перейдем сразу к последнему выступлению, состоявшемуся вчера.

На экране тот же муфтий, я бы не назвал его раздобревшим, все такой же худой и хищный, с пылающим внутри огнем, что сжигает внутренности и выдает себя неестественным блеском глаз, но все же иной, почти не постаревший, хотя восточные народы сжигают себя быстрее живущих в северном климате. На этот раз на плечах дорогой халат, переливается серебряным блеском, словно солнечные зайчики по бегущей воде, на голове роскошная чалма с зеленым верхом и крупным красным пером.

Карашахин подвигал изображение, явно пропуская цветистое вступление, картинки исчезали, появлялись, наконец осталась, где муфтий говорил приподнято и торжественно:

– …спасибо за возможность жить своим укладом, по своим обычаям, за возможность изучать свой язык, свою культуру. У нас маленький народ, но с великим и гордым прошлым, мы не хотим, чтобы молодежь забывала о наших обычаях, потому просим позволить не только совершать обряды по нашим обычаям, но и позволить вести судебные дела в соответствии с обычаями нашего народа…

Громов буркнул:

– Это кровная месть, что ли?.. Или умыкание невест?

– Тихо, – шикнул Забайкалец. – Тебе бы только невест умыкать…

– Наши обычаи, вы сами видите, не давали ему раствориться среди других народов в течение тысячелетий…

– Ага, миллионов лет, – снова буркнул Громов.

– Не завидуй, – шикнул опять Забайкалец.

– Это я завидую?

– Ты.

– С чего бы это? Наша история тоже длинная! Вот когда этруски и пеласги…

Я сказал раздраженно:

– Умолкните или выставить? Пеласги!

– …на всех поселениях, где живут кобызы, – продолжал муфтий. – или где их количественно больше. А в тех селениях, где русских больше, можно проводить референдум со свободным волеизъявлением: какой суд они предпочитают – российский или кобызский?

Павлов ругнулся:

– Сволочь! По самому больному месту. Наша юриспруденция самая нелепая! Конечно же, русские предпочтут кобызскую.

– А какая она? – спросил Забайкалец.

– Да какая разница? – огрызнулся Сигуранцев. – Любую возьми, не глядя, уже лучше нашей. Кобызы уж точно убийцу не станут осуждать на два года с отбыванием в камере с телевизором и правом досрочного освобождения!

– …за кобызскими общинами должно быть закреплено право устанавливать свои законы в пределах их компактного проживания, – доносился с экрана мерный и очень уверенный голос. – Это нисколько не ущемляет права проживающего там русского населения.

Громов сказал хмуро:

– А кто не желает подчиняться кобызским законам, может уе… в смысле удалиться за пределы их конклава. Или анклава.

– А потом еще раз удалиться, – сказал Забайкалец, – когда анклав расширит свои границы. И еще. И еще. Пока не окажется на Чукотке.

– Или в Арктике, – бросил Сигуранцев с нервным смешком. – С пингвинами.

– Пингвины в Антарктиде, – поправил Каганов.

– А разве она не в Арктике?

Ответить тот не успел, снова вошел бесплотный помощник Карашахина, поклонился. Карашахин принял из его рук тонкую красную папку и, сделав к столу пару шагов, осторожно положил передо мной, словно это бомба с нестабильным взрывателем. Судя по надписи, документы в папке касаются культурных связей, я сразу вздохнул с облегчением. Культура – это безопасно, во всяком случае, опасность невелика и не сразу заметна, намного больше неотложных дел… Взгляд, перескочив десяток верхних строк, зацепился за текст, пару секунд я сканировал, члены кабинеты вежливо молчали.

– Ну вот, – сказал я кисло, – английские деятели культуры просят разрешения посетить расселения кобызов, ознакомиться с особенностями их культуры. Обычное дело, но Всеволод Лагунович и тут увидит происки империализма.

Карашахин спросил хмуро:

– А вы не видите?

– В упор не вижу, – ответил я сердито. – Обычная практика. Не так уж много осталось на земле народов, что все еще цепляются за свой язык, веру, имена, традиции. Все спешат перейти на английский, вот Татарстан переходит на латиницу, Башкирия… А просится к нам всего лишь какая-то группа по культурным связям. Не парламентарии, не члены конгресса.

– Все еще впереди, – произнес Громов зловеще. – Накаркаете.

– Это Карашахин накаркивает, – указал я. – Нельзя во всем видеть происки…

Павлов сказал неприятным голосом:

– Да, всего лишь культурные связи, пробный шар. Но абсолютно ясно, что вернутся в Англию с докладом, что кобызы – дружественный к Англии народ, который надо всячески поддерживать и оберегать от злых русских.

Забайкалец сказал тоскливо:

– И начнется это давление по линии ПАСЕ, ЮНЕСКО, МАГАТЭ, ФИДО, ОБСЕ, НАТО, СЕАТО, МВФ…

Сигуранцев кивал, только при каком-то слове насторожился, но Забайкалец перечислял и перечислял инструменты, которыми можно любую страну вздернуть на дыбу, а не то что согнуть в нужную позу, и он помрачнел, как и все в комнате. Павлов прав, кончилась короткая эра абсолютной независимости государств, когда любой взгляд расценивался как вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Сейчас отвечают: да, вмешиваемся! Человечество едино, мы у себя в благополучной стране не можем смотреть спокойно, когда рядом угнетают наших сородичей, то есть людей. И неважно, что в ответ оттуда кричат, что это у нас благополучная, а у вас угнетение, это мы должны к вам вмешиваться, главное в другом: границы уже почти рухнули, существуют только для передвижения больших армий, а вот так вмешиваться вроде бы можно и даже нужно.

Я проговорил как можно тверже:

– Я не понимаю, почему мы должны расценивать визит английских культурологов как угрозу нашей стране. Похоже, мы инстинктивно рассматриваем все как угрозу, особенно этих несчастных кобызов, что естественно…

– Угроза? – спросил Сигуранцев живо.

Я поморщился:

– Восприятие как угрозы. У нас демографическая пропасть, уже редкая семья заводит больше одного ребенка, на этом фоне кобызы выглядят угрозой… Надо ли вам объяснять прописные истины, почему в семьях кобызов уже во втором поколении будет по одному-два ребенка?

Забайкалец сказал невесело:

– Турки и курды, переселяющиеся в страны Западной Европы, – одно, а кобызы – другое.

– Но почему? – спросил я. – Почему для них особые законы?

– Турки и курды во Франции и Германии – всего лишь переселенцы, а кобызы – народ. Целый народ, что сейчас в стадии пассионарности. Я бы даже сказал, в самой высокой стадии! Для них это – прекрасно, для всех окружающих – опасно. Просто смертельно опасно. Мы просто забыли в своем невежестве, что когда наступали чрезвычайные обстоятельства, то люди плевали на все юридические законы и даже морали и поступали… чрезвычайно. Когда по средневековой Европе прошли две чумы вслед за разрушительными войнами, папа римский декретом разрешил мужчинам брать в жены столько женщин, сколько смогут прокормить и обеспечить. Всем одиноким женщинам предписал рожать от кого угодно, мол, все – дети Божьи. Да, так было! С разрешения и настойчивого побуждения церкви. Этими чрезвычайными мерами удалось поднять численность населения до прежнего уровня… А тем временем потихоньку отказывались от чрезвычайщины, вернулись к строгим нормам единобрачия…

Громов буркнул:

– А как в нищей и вымирающей Германии, где уже никто не хотел рожать, прибегли к искусственному осеменению? Дебилов пустили под нож, а здоровых женщин в тюрьмах заставили непрестанно рожать. И страна мало-помалу наполнилась народом.

Сигуранцев подсказал негромким голосом:

– А тот нашумевший расстрел безбилетников? Или расстрел тех, кто гадил в общественных туалетах мимо унитаза? В один день Германия стала самой чистоплотной страной в мире!.. Но так как никто не признается, что просто боится наказания, всякий с важным видом говорит детям, что, мол, как некрасиво писать мимо унитаза, как безнравственно ездить в трамвае или поезде без билета, как нехорошо материться на улице или бросать обертку от мороженого мимо урны!

Я поднялся, руками оперся о стол, в голос подпустил строгости:

– Совещание окончено. Господа демократы, фашысты, толитаритаристы и общечеловеки – все свободны! Благодарю за содействие.

Глава 9

Сердце словно окаменело, в черепе грохочут молоты по звонкой, как литавры, наковальне. Пока шел по коридору, в глазах потемнело, пришлось ухватиться за стену, переждал, в черноте мелькали блестящие мошки, во всем теле слабость, колени подгибались, но я заставил себя добраться до Владимира Львовича, дежурного медика, он всего через два кабинета.

Он подхватил под руку, я ощутил под собой мягкое сиденье, в руку чуть повыше локтя кольнуло. Над ухом журчал успокаивающий голос:

– Все-все, теперь в полном порядке!.. Вы успели вовремя. Дальше рутина, никакого экстремизма.

– Да, – прошептал я, – а это что?

– Перегрузка, – объяснил надо мной голос. Тьма рассеялась, проступило пока еще расплывающееся лицо Владимира Львовича, бледное и встревоженное. – Вы зря отказываетесь вставить чип под кожу. Зато мы на расстоянии знали бы все ваши характеристики… Задолго до приступа, под вашей дверью…

– С носилками?

– Судя по обстоятельствам, – ответил он уклончиво. – Иногда можно снять и таким вот простым уколом. Полежите вот здесь на кушетке, а я заодно сниму кое-какие данные, раз уж представился случай…

Я терпеливо ждал, пока он и появившаяся медсестра прикрепляли к моей груди, голове и рукам множество датчиков. Прикосновения успокаивающие, едва слышные. Я чуть не задремал, лекарство нагоняет сонливость, слышалось легкое жужжание, сервомоторчики что-то перематывают, двигают, сами переползают вокруг кушетки, даже ее поворачивают… или это в голове у меня все начинает поворачиваться, наконец вблизи раздался осторожный голос:

– Дмитрий Дмитриевич, как вы себя чувствуете?

Я поднял веки, Владимир Львович деликатно присел на край стула напротив, в глазах тревога, лицо застыло, стараясь не выдавать эмоций.

– Прекрасно, – сказал я саркастически. – Сейчас напьюсь и пойду по бабам. Если ветра не будет.

Он скупо улыбнулся:

– По бабам – можно, но если их самих будут приводить. Но все равно бы не советовал. Нагрузка на сердечно-сосудистую систему возрастает многократно, а у вас и так… гм… Слыхали небось анекдоты про бизнесменов, что на бабах помирают?

– Слыхал.

– Так вот, то не анекдоты.

– Спасибо, – поблагодарил я еще саркастичнее. – Что мне еще нельзя?.. Как насчет дышать?

– Можно, только не слишком часто. У вас слишком большой букет…

– Чего? – спросил я. – Рак еще не добавился?

Он отшатнулся, замахал обеими руками:

– Как вы можете такое? Сплюньте немедленно!

– Тоже мне медик, – уличил я. – В приметы верит!

– Я не верю, – огрызнулся он, – но это в самом деле помогает. Человек с плевком как бы выбрасывает часть порчи. Сейчас бы сказали, негативной энергии.

– Политик не имеет права верить, – ответил я устало. – Так что там у меня?

Он подумал, сказал осторожно:

– Есть мудрость в расхожей фразе, что все болезни от нервов, уже слышали? Только… гм… Вы чересчур зажаты, господин президент. Не понимаю, что в вас такое происходит, ведь первая половина президенства была куда труднее!.. Особенно первый год. Предшественник такие завалы и проблемы оставил… но тогда ваше здоровье было не в пример лучше. Сейчас вас нечто грызет изнутри. У меня все данные вашего организма вот на харде, триста гигабайтов занимают, вроде бы все в норме или почти в норме, но в то же время происходит что-то нехорошее…

– Что?

Он развел руками:

– Откуда я знаю? Это вы мне скажите. Есть люди с рабоче-крестьянской психикой, им все по фигу, а есть ранимые натуры, что при всем железном здоровье могут в одночасье сгинуть от инфаркта, инсульта и прочих гадостей, едва узнают, что их ребенок получил двойку по математике!..

– Это я ранимая натура? – удивился я.

Он покачал головой:

– Слава богу, у вас как раз рабоче-крестьянская. Вы малость туповаты, господин президент, и к тому же недостаточно чувствительны. Это и позволило вам при несомненном уме достигнуть высот, не обращая внимания на те мелочи, от которых чувствительные сыграли бы в ящик. Но сейчас появилось нечто такое, что неумолимо разрушает даже ваше железное здоровье. Я не знаю, что это, а вы как о стул… головой бей. В смысле, как кистеперая рыба об лед. Только стул да лед вдребезги! Так что, не будучи психоаналитиком…

– Избави боже, – сказал я с отвращением.

– Вот-вот, будучи нормальным медиком, могу только порекомендовать смену деятельности.

– Ну-ну, – спросил я с подозрением. – Что это?.. Голых баб в сауну?

– Думаю, вы и сейчас этим не обделены, а ничто так не сокращает жизнь, как сауны и бабы в саунах. Надо бросить это президентство, уехать в село и засесть на пару месяцев с удочкой над заводью, где хорошо клюет. И вообще не возвращаться в Москву. Здоровье дороже.

Я буркнул:

– Да-да, плюй на все и береги здоровье, это я слышал.

– Теперь это целая философия, – сказал он с двусмысленной улыбкой.

Я отмахнулся:

– Ладно-ладно, верю. Вы ведь повторили слово в слово все, что сказал Чазов. Вряд ли сговаривались, хоть вы все и шарлатаны. Чазов слишком горд и уверен в своем деле. Но только никто из вас не может сказать, сколько мне еще осталось. А мне это надо знать… Полгода протяну?

Он помедлил, сказал с осторожностью, уклончиво, глаза отвел, я видел, как на столе появлялись светлые полосы, будто по ним водили влажной тряпочкой, это он елозил взглядом:

– Если протянете, то… потом, на пенсии, можете долгие годы жить с удочкой в руке. Может быть, даже играть в теннис. Или хотя бы фотографироваться с теннисной ракеткой. Наш организм… гм… у него такие запасы живучести…

– Сколько? – спросил я в упор.

Он пожал плечами:

– Было бы шарлатанством назвать точный срок. Вы можете ощутить приступ вот прямо сейчас, выходя из этого кабинета. А можете протянуть еще два-три месяца.

– Спасибо на добром слове, – сказал я.

Он ответил очень серьезно:

– Мне платят не за добрые слова.

Через неделю, когда Карашахин в очередной раз появился с бумагами, я поинтересовался не без ехидства:

– Ну что там с судом шариата? Я имею в виду, у кобызов?

Он остро поглядел мне в глаза.

– Вы оказались правы, предложение не прошло. Там, на месте. Нам не пришлось вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочих неприятных вещах. Однако, господин президент, активность этих группировок все же набирает обороты. Группа «Воины 30 ноября» вообще потребовала автономии Рязанской области.

– Это самая экстремистская группировка?

– Вы как в воду смотрите, господин президент.

Я отмахнулся:

– Тут не надо быть особо прозорливым. Кто еще предложит, кроме самых осумасшедшенных?

Он слегка поклонился:

– Мир сумасшедшеет, господин президент.

– Но не до такой же степени?

– Будем надеяться, господин президент. Впрочем, вы сами говорили…

Я проворчал:

– Говорил, но я, как бы это, предостерегал! Накаркивал. Чтоб не случилось.

– Будем надеяться, – повторил он, – что не накаркали…

– Надеяться? – отмахнулся я. – Вы бы неплохо в поповской рясе смотрелись. Политики не надеются, они люди трезвые.

Он уставился на меня ничего не выражающими рыбьими глазами.

– И что вам подсказывает ваша трезвость, господин президент?

– Всеволод Лагунович, – сказал я проникновенно, – меня избрали всенародным голосованием. Это значит, что я – выразитель мыслей и чувств ста сорока миллионов россиян. Объясняю на пальцах, раз уж вы не желаете вылезать из танка: то, что говорю или чувствую я, то же самое говорят и чувствуют сто сорок миллионов. Потому мне не требуются дорогостоящие опросы общественного мнения, чтобы узнать, что и как думает Россия. Мне не требуются даже подсказки специалистов, как мне поступить, чтобы быть понятым народом! Как бы я ни поступил, так бы поступил усредненный россиянин. Потому я сейчас просто отмахиваюсь от ваших нелепых предостережений. И вся Россия в моем лице отмахивается.

Он кивнул, сказал тем же неприятным базаровским голосом:

– Вам бы еще напиться, господин президент, чтобы уж совсем в выразители облика России. А завтра на службу с побитой мордой, порванной рубахой и помадой на воротнике. Уверен, на очередных выборах победили бы с треском!

– Увы, – сказал я, – я уже отпрезидентился. Хотя почему «увы»? Жизнь не заканчивается…

Я прислушался, тяжелая дверь отсекает все звуки, однако Карашахин заметил:

– Громов уже прибыл. Военный человек, а такая неточность, приходит всегда раньше. Зачем?

Я отмахнулся:

– Да просто раньше. Зачем всегда искать ответ на вопрос «зачем»? Зови, у меня к нему пара вопросов.

Карашахин вышел, вернулся уже с двумя, следом за Громовым вошел Павлов, свежий, бодрый, хищный, мокрые от легкого дождика волосы стоят торчком, остроконечные уши блестят, как покрытые пленкой.

Он крепко и энергично пожал руку, в глазах смех.

– Чего такой печальный образ? Еще Россия не погибла!

– Да вот Карашахин кобызами достал, – пожаловался я. – Везде у него кобызы… В Ставрополье обещают засуху, я уже знаю, что Громов отыщет в этом происки юсовцев, Новодворский – косорукость и пьянство русских, а Карашахин – кобызскость…

– Кобызскость, – одобрил Павлов, – это хорошо. Или кобызность?.. Потом утрясется.

– Считаете, что будет чему утрясаться?

Павлов взглянул остро, будто кольнул шилом.

– А почему нет? Россия как территория – лакомый кусок. Тем более что в мире пока еще доминирует, хотя бы на бумаге, юсовское определение, что человек свободен селиться везде, где изволит! И никакие местные законы и обычаи тому не помеха, ибо если они против, то это следствие устаревших взглядов, что тормозят победное шествие культуры, гуманизьма и прогресса по-американски. И потому любой пьяный негр может поселиться хоть в Париже, хоть в Дрездене, хоть в Эль-Риаде, и никто не смеет ему мешать ни в праве на жительство, ни в осуществлении своих прав на собственную культуру, к примеру, жечь костры на площади и жарить свинину на улицах Эль-Риада, плясать с бубном вокруг тотема, совокупляться с себе подобными, животными или трупами, лишь бы не рисовал свастику и не критиковал общечеловеческие ценности.

Карашахин слушал с интересом, Громов тоже, кивал. В кабинет вошли Новодворский, Забайкалец и Сигуранцев. Новодворский сразу поморщился, эстет хренов, Павлов покосился на него недобрым глазом.

– Но в то же время, – продолжил Павлов, чуть повысив голос, – отдельные общества уже встали на защиту своих интересов. Интересов общества, что есть всего лишь совокупность отдельных интересов составляющих это общество людей. У них нет законов, они сами почти вне закона, но они борются, чувствуя инстинктивно свою правоту, понимая свое право на защиту своих общин, регионов, стран, что бы там ни говорил заокеанский жандарм.

– Ах-ах, – сказал Новодворский. – Жандарм, прямо-таки жандарм!.. Рукописи не горят, дорогой Глеб Борисович, не знали? Андрей Дмитриевич Сахаров – совесть нации – с вами бы не согласился! Пастернак – великий поэт – сказал бы, что Россия ответит за все…

– А Сергей Адамович Ковалев – спаситель России, – добавил Павлов, – знаем-знаем, слыхали. И о нашем преступном режиме слышим. Так вот среди народов, что пытаются защититься от заокеанского жандарма, и возникают «экстремистские» организации и движения, в которых экстремисткости только то, что хотят жить чисто и нравственно, не позволять детям и соседям превращаться в гомосеков, наркоманов, хотят оградить свою общину от наплыва «чужих»… Кстати, а почему не имеют права? Почему наркоман и спидоносный негр из глубин Африки имеет международное право… подумайте, слово-то какое!.. имеет право поселиться посреди, скажем, Цюриха и проповедовать там однополую любовь, а община не имеет права даже на такую малость, как хотя бы повесить?

– Вы хотели, – сказал с недоумением Новодворский, – сказать «выселить»?

– Ну да, а я как сказал?

Сигуранцев и Забайкалец сдержанно хохотнули, на бледных губах Громова и Карашахина появилось подобие улыбок.

– Сказали то, что сказали, – заметил Новодворский, – пожалуйста, продолжайте. Ваша оговорка сказала больше, чем вся пламенная речь.

Карашахин с ехидной улыбкой достал наладонник и постучал по клавишам: собирает оговорки политических деятелей, потом вешает на своем сайте. И хотя скрывает, что сайт принадлежит ему, зарегистрировал под ником, но все в мире оставляет следы, он слишком наивен, если думает, что в электронном мире что-то можно скрыть.

– Но сейчас, – продолжил Павлов, он с подозрением поглядывал на Карашахина и слова строил тверже, строже, приглядывая за ними, чтобы не разбежались, как бараны, – сейчас смутное недовольство наконец-то прорвалось. Везде берутся за оружие. Правда, здорово запоздали, ибо эти негры, арабы, турки, поселившиеся в Европе и размножающиеся бешеными темпами, тоже берутся за оружие. Сейчас уже встал вопрос: останется ли Европа за белой расой или же станет анклавом исламских государств, где белое население окажется сперва в изолированных поселениях, потом в гетто, а затем их будут использовать лишь для жертвоприношений?

– Остапа понесло, – сказал Новодворский с удовлетворением. – Полагаю, после такой пламенной речи надо поаплодировать и перейти к следующему вопросу. А этому поставить оценку только за артистичность.

Павлов побледнел от скрытого оскорбления. Громов и Сигуранцев уже зашуршали бумагами, Забайкалец открыл ноутбук, похоже, они тоже предпочли бы заниматься более приятными вопросами, так многие из нас избегают визита к дантисту, а зуб все разрушается, разрушается.

На большом экране старый грустный негр, очередной генеральный секретарь ООН, вяло зачитывал обращение ко всем народам мира с призывом начать немедленную борьбу с наркоманией. Эпидемия наркомании, читал он по складам, охватила все континенты, процент безнадежно испорченного генофонда приблизился к критическому, возможно, для человечества уже сейчас нет возврата, и генетический фонд испорчен безвозвратно…

Павлов добавил с издевкой:

– Это для Запада уже нет возврата! И для России. Эти народы исчезнут скоро, вымрут сами. Европа, Америка и Россия уже стали сплошными наркопритонами. Зато уцелеют арабские страны, там не употребляют…

– В Китае немедленный расстрел, – добавил Сигуранцев. – Но ведь там эти… тоталитаристы! Перед правами человека не падают мордами в грязь.

Громов сказал зло:

– В Китае издавна почтение перед правами общества и пиетет перед государственностью. Это у нас друг друга обвиняют в почтении перед государственностью, а сами друг перед другом щеголяют «революцьенностью»: кто смачнее плюнет в государственную власть. Каждый хвастается, что не выполняет ни одного закона, а в прессе публикуются способы, как уходить от налогов, как не платить их вовсе.

Он посмотрел недобро на Новодворского. Я отключил экран, в помещении слегка потемнело, зато пошел ровный деловой свет от экранов ноутбуков. Да, вот такие у нас дисплеи, светятся здоровьем.

– Итак, – начал я. – Все-таки меня тревожит наше положение в мире. С одной стороны, вроде бы хорошо, что самоустранились – все тяжесть легла на США, теперь они – единственная супердержава, и все шишки в нее, с другой – плохо то, что с нами перестали считаться вовсе. К тому же сохраняется старая вражда и настороженность, слишком велико желание добить упавшего гиганта…

– Мы не упали, – возразил Громов раздраженно. – Мы не проиграли в «холодной войне», как утверждает Новодворский и всякие юсовские прихвостни, а просто вышли из нее! Потому что, когда дерутся два тигра, от этой схватки выигрывает только сидящий на пальме китаец. Мы оказались умнее, первыми прекратили бессмысленную драку!

– Хорошо-хорошо, – кивнул я успокаивающе, – пусть так, мне такая трактовка нравится больше. Но дело в том, что мы в немалой изоляции. Друзей разом растеряли, а симпатий бывших врагов не приобрели. Сами по себе симпатии – фигня, но на симпатиях и доверии зиждется приток инвестиций, увы. К примеру, в коммунистический Китай страны Запада, а также США вкладывают сотни миллиардов долларов, там строятся новейшие фабрики пятого поколения по производству суперновых компьютеров, ноутбуков, вычислительных станций…

Сигуранцев сказал громко:

– Вот-вот, в экономику коммунистического Китая!.. И после этого США будут говорить, что они боролись против коммунизма, а не против России?

Я посмотрел строго, перебивать президента – чересчур, Сигуранцев стушевался, я продолжил настойчиво:

– У нас сейчас прикидочное совещание, никаких решений принимать не будем. Нам следует только четче обозначить ориентиры, где находимся, к какому берегу плыть, какой политики держаться в этом быстро меняющемся…

– Стремительно, – подсказал Павлов.

– Стремительно меняющемся мире, – согласился я.

Из щели его ноутбука выполз лист, Павлов его сперва не заметил, глядя на меня, листок подкрался к его руке и уперся аккуратно обрезанным краем, смешно выгнув белую спинку, как котенок, что старается выглядеть большим и страшным. Павлов опустил глаза, я видел, как дернулись глазные яблоки, быстро схватывая взглядом текст, затем взял и, не глядя, передал мне. Бумага еще хранила тепло разогретых недр вмонтированного в сверхплоский ноутбук принтера.

– Новейшие данные, – пояснил Павлов. – Взгляните, господин президент!

Я взглянул, сердце тревожно дернулось, я спросил враждебно:

– Опять кобызы? Ну и чем эти данные отличаются от тех, что у меня в файле? Или полагаете, что у вас могут быть более точные сведения? Мол, президента обманывают, а вы, такой проницательный, всех видите насквозь?

– Посмотрите данные, – сказал он настойчиво. – Состав населения, не спорю, в наших бумагах совпадает. Но есть ли у вас данные, сколько среди кобызов уже создано групп и обществ по изучению своей культуры?..

– Ну и что? – поинтересовался я.

– Что? С этого все и начинается! Везде одинаково. Хоть в Чечне, хоть в Татарстане, хоть среди кобызов. Этих обществ восемнадцать, не много ли? Ладно, опустим. На первом этапе в самом деле изучали подзабытую культуру и заново учили язык, довольно неудобный, затем на базе этих обществ начали создаваться крайне левые группировки, претендовавшие на более правильное толкование ислама, а затем уже вооруженные формирования…

– Что-о?

– Да-да, вооруженные пока что охотничьими ружьями. Как заявлено, для защиты от русских хулиганов.

Новодворский сказал брезгливо:

– Все верно. Нет ничего хуже и опаснее, чем пьяный русский мужик. Он и мать родную убьет спьяну. А потом, протрезвев, пойдет вешаться. От таких каждый имеет право защищаться.

Я поморщился, спасибо за такую поддержку, Громов же добавил раздраженно:

– Если бы ограничились охотничьими!

– А что еще?

– Поступили данные о настоящих вооруженных формированиях…

Сигуранцев фыркнул:

– Долгопрудненская группировка вооружена не хуже. И народу в ней побольше, чем всех кобызов на свете, вместе взятых! И что же, их тоже считать подпольной армией?

Я кивнул, у населения оружия столько, что хватит на две наши армии, только танков и тяжелой артиллерии нет пока что. А бандитские группировки вооружены иной раз круче спецназа, что отправляется их арестовывать.

– Если это все…

– Не все, – ответил Павлов быстро. – Не все, господин президент! В школе села Росляково уже создан класс, специально для детей кобызов, где преподавание ведется на их языке. Этого я что-то не понимаю! У нас есть специализированные классы, где ведется преподавание на английском, немецком или французском, но чтоб… на кобызском? И где, на Рязанщине?

Я поморщился:

– О чем мы говорим? Нам нужно поискать выход, как осторожно выводить Россию из изоляции… всю Россию!.. а вы о какой-то Рязанщине. Даже не Рязанщине, а ее крохотном уголочке, где поселились несчастные беженцы. Давайте вернемся к главному вопросу и… постараемся не отвлекаться. Глеб Борисович, к вам это относится в особенности.

Глава 10

Еще через неделю я проводил совещание по энергетике и участившимся катастрофам на нефтепроводах. Оборудование износилось, со времен Советского Союза почти ничего не ремонтировалось, ветшает, ржавеет, сыпется, сейчас спешно латаем дыры, на это каждый год уходит почти столько, что хватило бы на постройку нового. Но с новыми другая головная боль: даже по стране непонятно куда тянуть нефтяную нитку в первую очередь, а уж за рубеж так и вовсе: все бывшие союзные республики злорадно потирают ладони, вот щас мы вас и нагреем за топтание нашей территории так, что дешевле нефть сжигать еще на выходе из буровых вышек…

И все же, несмотря на тяжелый и напряженный день, все время нечто сидит занозой в мозгу. Вошел Карашахин, быстрые глаза стрельнули в мою сторону, по спине прошел холодок, словно сзади открыли окно в ветреную зиму. В сердце остро кольнуло. Заноза и там, еще острее, она погружается вглубь, вызывая боль и желание ухватить ее хоть зубами и вырвать с корнем.

Я со стесненным чувством наблюдал, как он подошел и положил на стол красную папку. В ней оказался всего лишь один листок, свежая новостная распечатка. Я быстро просмотрел, заноза превратилась в крупную разлохмаченную лучину.

– Это… – спросил я глухим голосом, – проверено?

Глаза мои, не отрываясь, снова и снова сканировали текст. Карашахин ответил негромко:

– Такие вещи проверяем сразу.

– Не деза? Точно не деза?

– Господин президент, – он говорил почти с сочувствием, хотя, на мой взгляд, должен от радости, что уел меня, пойти вприсядку, – господин президент!.. Я тоже не хотел бы попасться на провокацию.

Наши взгляды прыгали по листку, зацепляясь за ключевые фразы: «изучения языка кобызов…», «вооруженные формирования…», «обнаружено восемь тайников с оружием…», «требование в местной печати отдавать меньше денег в Центр и больше направлять на местные нужды…», «заявления аятоллы Абдуллы Шера о необходимости автономии кобызов…»

Карашахин сказал подчеркнуто:

– Раньше подобные заявления… не совсем подобные, но мелкие требования появлялись раз в месяц, теперь – раз в неделю. Интенсивность их нарастает по экспоненте. Скоро это перерастет… уже перерастает!.. в лавину. Если первые требования поступали в виде просьб и робких пожеланий и касались только кружков по изучению быта и культуры кобызов, то сейчас пошли требования автономии…

Я сказал со стесненным сердцем:

– Требования? Пока что это просьба, да и то одна-единственная!

Он прямо посмотрел мне в глаза:

– Господин президент, чем вы глубже засовываете свою красивую голову в песок, тем беззащитнее ваша задница. Мне бы это по фигу, сам бы воспользовался, но вы подставляете и задницу России!.. Скажите прямо сейчас, вот нас слушают и эти морды, вы уверены, что это останется просьбой? Да еще одной-единственной?

Я поморщился, он чересчур уж упивается победой, говорит добивающими фразами, морталити, видите ли, прямо щас вырвет мое сердце и помчится вприпрыжку вокруг стола.

– Экстремисты, – проговорил я. – Они везде есть. Даже здесь. Нет-нет, я не указываю на вас пальцем. Зачем, когда все и так это знают?.. Я все еще не вижу угрозы. Не придуманной, а реальной. Знаете ли, время от времени чуть ли не каждая область начинает бурчать, что налоги в Центр идут чересчур большие, а некоторые намекают, а то и требуют, чтобы на местные нужды оставлять больше. При чем тут кобызы? В Иркутской области ни одного кобыза нет, но они уже пятый год лоббируют всюду идею самостоятельности, чуть ли не автономии Иркутской области! Еще чуть – и договорятся о провозглашении Иркутской республики!

Он смотрел со странным выражением.

– Господин президент, я вас не понимаю. Вас это веселит? По-моему, плакать надо.

Я сказал с неудовольствием:

– Не надо плакать, глаз не хватит. Все мы люди, даже политики, всех нас заносит… не только к чужим бабам. Все выровняется, Всеволод Лагунович. И насчет Иркутской республики только треп, и насчет автономии для кобызов. Все мы желаем большего, чем получаем. То же самое получится и у кобызов. Возможно, им хотелось бы вообще империю кобызов, что попирала бы мелкие США, Россию, Европу, но… желать не вредно.

Он смотрел неотрывно.

– Господин президент, это не только желание. Это – действие.

– Пока только слова, – ответил я устало. – Несколько горячих голов из молодежи…

– Аятолла не молод!

– Аятоллу, по-моему, просто занесло. Вообще откуда у них аятолла? Так, какой-то самозванец. Работает на публику, взрослых людей на дурость подбить трудно, а молодежь охотно пойдет строить Великую Кобызию.

– Великий Кобызстан, – вставил Павлов. Подумав, сказал нерешительно: – По-моему, я уже на днях где-то слышал это…

Карашахин посмотрел на меня победно, я поморщился:

– Глеб Борисович, и вы этот, как его, что в мартовские иды?.. Ладно, понимаю, я должен побывать там лично. Ничего пока решать не будем. Ни слова, ни полслова! Я должен все увидеть сам.

Они смотрели в удивлении, я сам удивился своему внезапному решению, время президентов расписано вперед на месяцы, каждый визит тщательно готовится, даже если президент изволит всего лишь посетить детский приют или школу, в которой учился. Секретная служба заранее проверяет не только само место на предмет мин, но и прочесывает округу, убирая подозрительных и нежелательных, рассаживает на крышах снайперов, а среди встречающего народа половина всегда из сотрудников охраны.

Павлов спросил осторожно:

– Найти место в следующем месяце?.. Это трудно, однако…

– Нет, – ответил я. – Месяц только начался. Подбери на этой же неделе. А еще лучше завтра-послезавтра.

Он ахнул:

– Господин президент! Это же сколько встреч придется отменить!

– Не отменяй, – предложил я, – просто перенеси.

– А как раздвинуть сутки, – спросил он, – чтобы не двадцать четыре часа, а хотя бы тридцать шесть?.. Может быть, к концу месяца?

– Нет, – отрезал я. – Там, в самом деле, недобрые силы нагнетают обстановку. Я должен побывать там лично. Я всегда находил общий язык даже с самыми упрямыми студентами. Мне обычно удавалось убедить, доказать, переубедить…

Окунев сказал тихонько:

– Перевербовать. Вот как меня.

– Перевербовать, – отмахнулся я. – Пусть так. Это же не заставить, верно?.. Перевербовать – это на пальцах доказать преимущество того, что видно пока не так явно.

Конечно, это дурь – лететь куда-то, чтобы увидеть своими глазами. Это было важно в древние и средние века, когда не существовало еще достоверных карт, а путешественники бессовестно врали про встречи с одноглазыми великанами в поднебесных горах. Можно бы принять и великанов, но год спустя в тех краях оказывался другой бродяга, которых рассказывал про одноногих карликов с тремя глазами на лбу, что живут на равнине, плоской как выструганный стол. Хуже того, третий путешественник важно повествовал про бескрайнее море в тех самых широтах, никаких великанов или карликов – одни дивные русалки…

Когда появились фотоаппараты, отпала необходимость умным людям ездить в дальние страны: фотоснимки – это не рисунки, где можно намалевать черт знает что! Затем эпоха кино, пошли кинорепортажи о дальних странах и народах, появилась цветная пленка, изобрели телевидение с его репортажами с мест… зачем куда-то таскать свои задницы? Включи ящик и смотри! Или купи на кассетах, лазерных дисках, на флешах или зипах красочные фильмы-энциклопедии. Можно смотреть телеканал новостей, посвященный только этому региону. А у президента возможностей незримо бывать везде и все видеть и слышать – неизмеримо больше, чем у простого смертного!

И все-таки я по старинке спустился по ступенькам, охранник распахнул дверцу лимузина, рядом еще три точно таких же и с идентичными номерами, как обычно, пойдут каруселью, чтобы возможный террорист не вычислил, какой именно подбивать из гранатомета… хотя мой автомобиль можно только крылатой ракетой, да и то лишь поцарапать, в дороге я переговорил по сверхзасекреченной линии с Сигуранцевым, Громовым, Новодворским, с Карашахиным говорить не пришлось, сидит рядом, помалкивает, а Крамар занял место рядом с шофером, бдит, готовый и в автомобиле закрывать меня своим телом.

Узнав, что поездка продлится всего несколько часов, напросился Новодворский, у него как раз окно в расписании, я указал на другую машину:

– Если Крамар разрешит…

– Еще как разрешит! – ответил Новодворский жизнерадостно. – У нас с ним полное взаимопонимание.

Я ощутил укол, Новодворский явно намекает, что ему сидеть в моем кресле через полгода, Крамар это понимает и уже относится к Новодворскому, как к будущему президенту.

– Ну так и нет проблем, – только и нашелся я ответить.

Новодворский улыбнулся и сел в машину. Мне показалось, что, несмотря на свой вес, бронированный лимузин слегка осел на одну сторону.

Все три машины выметнулись из-под низкой арки ворот, понеслись, набирая скорость. Далеко впереди мчатся с мигалками, перекрывая дорогу, в России президенты не стоят в пробках.

Я рассеянно посматривал в окно, мысленно просматривал дела и встречи, что пришлось передвинуть, затем обратил внимание, что Геннадий, мой бессменный шофер, просто кипит от ярости. Другой бы не заметил, даже Сигуранцев не видит, но я хорошо знаю Гену…

– Геннадий, – сказал я проникновенно, – двумя руками надо!

Он откликнулся:

– А кто ж машину тогда поведет?

– Что случилось? – спросил я благодушно. – Сын решил жениться на демократке?

Он буркнул:

– У меня дочь. Да нет, все нормально. Просто эти гады… Как передергивают, как передергивают!

– Что?

– Да все передергивают! Я ж говорю, гады. Не только слова передергивают, как карты, но и ваще… то, что за словами. Гомосеки у них не извращенцы, а люди, подумайте только, нестандартной сексуальной ориентации! Вот сволочи, а? Какой хитренький и преподленький подлог, я сперва не допер, а теперь морды бы поразбивал гадам. Мы с вами, оказывается, стандартной ориентации, а гомосеки – нестандартной! А что такое стандарт? Это доски в заборе, это одинаковые гайки, это стандарт для яйценосных кур, а про людей так разве можно? Это ж почище, чем… матерным словом обозвать! Значит, мы серые и тупые, стандартненькие, а они – нестандартные, уникальные, яркие, самобытные, сверкающие!

Карашахин послушал-послушал, а потом глубокомысленно изрек:

– Вообще-то этот термин еще лучше применять к демократам, это они добиваются всеобщих свобод, а гомосеков зовут геями. Гей, уважаемый Геннадий, это аббревиатура слов good as you, в переводе – не хуже вас, парни, как вы. Как и они, демократы. Словом, у них партия нестандартной сексуальной ориентации.

– У геев?

– У демократов! Платформа у них одна. Раз демократы говорят, что геи такие же парни, как и они, демократы, то, значит, они того… одной сексуальной и прочей ориентации. Мы ж гомосеков не называем геями?

Гена, что отличался молниеносной реакцией, но редким тугодумием, наконец просиял, почти с благодарностью взглянул на Карашахина, что не демократ и не гомосек, не зря такие умные люди возле президента, как хорошо и просто все объяснил, надо будет так и сказать дома, что все демократы – такие же извращенцы.

Я же подумал с усмешкой, что Карашахин все же ухватил самое главное: гомосексуализм, педофилия и прочие сексуальные извращения, действительно, возможны только при демократии, так что все извращенцы – убежденные демократы. Эта аксиома верна и в обратную сторону: все демократы – извращенцы, ибо скажи, кто твой соратник по партии, и я скажу, кто ты. Кто не останавливает порок, тот поощряет его распространение.

Гм, тут уж меня заносит, надо останавливаться, я же сам демократ, не надо давать волю чувствам, ибо чувства… они несколько древние, дикие, животные, звериные. А вот если по уму, то человеку должно быть безразлично, как его ближний получает сексуальные удовольствия…

Однако настроение слегка подпортилось, живем все-таки больше чувствами, чем умом, и до самого аэропорта я пребывал в глубоком молчании, а Карашахин беспокоить не осмеливался.

В Великую Кобызию, как острил Павлов, мы прибыли в сопровождении десятка автомобилей спецохраны. Я хотел на вертолете, но Крамар отчаянно воспротивился, любой вертолет легко подбить из стингера, а прочесать всю местность на пути следования вертолета – немыслимо. Вот и ехали, хоть на предельной скорости, но все же убили на дорогу три драгоценных часа. Правда, успел провести три видеоконференции, получил через спутниковый Интернет уточненные данные по неустойчивой котировке цен на нефть и прогнозы специалистов, велел созвать на завтрашнее совещание энергетиков.

Поселения кобызов я узнал еще до того, как Мочарский, глава районной управы, указал на них и начал объяснять, какие хорошие люди поселились, как с ними хорошо, это не чечены какие-нибудь злые и дикие. А эти уважительные, работоспособные, трудолюбивые и – счастье-то какое! – непьющие.

На лугах пасутся огромные стада, коровы тучные, толстые, с отвисшим переполненным выменем. Перед самой околицей догнали отару овец, пастухи бросились сгонять животных с дороги, я представлял, как дергается и нервничает Крамар, сейчас мой автомобиль – идеальная мишень, овец столько, что непонятно, где они помещаются в таком небольшом селе, разве что кобызы спят с овцами в одних помещениях…

Едва миновали овец и поравнялись с первым домом, дорогу перегородило огромное стадо гусей, раскормленных, боярски наглых, неторопливых, они двигались в сторону блистающего неподалеку озера, там и так уже бело от этих крылатых. Геннадий намеревался уже двинуть напролом, я сказал предостерегающе:

– Потерпи! Может быть, это те самые гуси, что Рим спасли.

– Откуда?

– А кобызы ведут свой род от Навуходоносора… или еще давнее.

– Ну и что?

– Как видишь, помогает. Не растворились среди народов.

Он отмахнулся:

– Наши ведут то от скифов, то от пеласгов… даже от этрусков! Не помогает.

Я усмехнулся: начитанный у меня шофер. Тоже ищет пути, как Русь обустроить без труда и усилий, без инвестиций и капиталовложений, то есть ищет чисто русский путь, а-ля щука из проруби, золотая рыбка, хотя, если признаться, у нашей золотой рыбки мало разницы с Аладдиновым джинном или пещерой Али-Бабы.

Машины миновали околицу, из-за заборов выглядывает детвора. Их мордашки торчат почти над каждой доской, кругленькие, веселые, смеющиеся, с блестящими, черными, как маслины, глазами.

Мочарский вздохнул:

– Когда возвращаюсь отсюда домой, в ушах до ночи звенят их голоса… А у нас как в могиле. Тихо-тихо.

– Ну так уж и тихо, – подал голос Карашахин. – А добрый привычный мат?

– Мат – это да.

– Много?

– Нет, слова тоже бывают. Да еще пьяные песни. Правда, тоже из мата.

Машина притормозила, мимо проплыли скученные люди в ярких одеждах, охрана оттесняла их от дороги, мы мягко остановились перед самым большим домом, чистеньким, украшенным, стены оплетены виноградом. Подбежал охранник, но Крамар сам открыл переднюю дверь и вышел, я дождался, пока меня выпустят. Из следующей машины, кряхтя, выбрался Новодворский.

На меня смотрели жадно, с интересом, с не меньшим интересом всматривался и я, сердце в груди болезненно сжимается, я просто чувствую, как большая холодная жаба ложится на него сверху и давит всем весом.

Дома – настоящая русская деревня, типичные дома, ничего в них узбекского или вообще восточного. И заборчики больше похожи на украинские плетни, за ними сады, красные от созревших вишен.

В сторонке двухэтажный дом, очень добротный, совсем не деревенский, больше похожий на особняк «нового русского», на пороге появился невысокий крепкотелый человек в зеленом халате и с белоснежной чалмой на голове. Руки скрестил на животе, пальцы перебирают четки, лицо волевое, глаза из-под тюрбана смотрят пытливо. Я чувствовал, что волосы у него короткие и жесткие, стрижка ежиком, как у нас привычно изображают прусских баронов, так вот это и есть прусский барон по-кобызски: с темным татарским лицом, глаза смотрят умно, остро, с легкой смешинкой, стоит спокойно, как будто не перед президентом, а перед достигшим высот учеником, опрятный, с мягкой улыбкой фельдмаршала, взирающего на строй молодых отличившихся курсантов.

Он поймал мой взгляд, поклонился с достоинством, Мочарский шепнул:

– Это их аятолла Абдулла Шер.

Я дождался, когда аятолла сошел на землю, сам сделал шаг вперед, он вежливо дождался, когда я протяну руку, президент по этикету первым протягивает даже женщинам, наши ладони встретились. Его пальцы сухие и крепкие, а ладонь теплая, в ней чувствуется расположение, если в ладони может что-то чувствоваться.

– Приветствую вас, господин президент, – сказал он надтреснутым, как сухое дерево, голосом. – Приветствую на земле, где мы нашли убежище. На вашей земле!

– Это земля моих предков, – ответил я. – Русский народ всегда отличался гостеприимством и всегда оказывал всяческую помощь гонимым и страждущим.

– И он это доказал, – сказал аятолла проникновенно. – Мы всегда это будем хранить в сердцах!

– Это всего лишь наш долг, – ответил я с высокопарностью. – Мы не могли иначе!

– Спасибо вам, господин президент!

– Я ни при чем…

– Но я в вашем лице благодарю всех русских людей…

Я развел руками:

– Говорю же, не стоит, это просто долг всякого человека…

Новодворский наконец с важностью вставил и от себя слово:

– Здесь мы поступаем, как настоящие европейцы!..

– Да-да, – подтвердил я. – И как европейцы… и вообще как должны поступать люди.

Мочарский подошел, я заметил, с каким напряжением он вслушивается в разговор, где уже начались повторения одних и тех же дежурных фраз. Поймав мой взгляд, он поклонился, предложил:

– Господин президент, я полагаю, что есть смысл отпустить нашего доброго хозяина. Не хотите ли посетить нашу управу, оставить запись в книге? Все будут счастливы.

Он что-то недосказывал, и я, хотя намеревался подвезти его до его управы, подбросить, так сказать, по дороге, наморщил лоб и сказал важно:

– Да-да, вы правы, но у нас, увы, день расписан по минутам… Дорогой Сергей Владимирович, благодарю вас за радушный прием. Спасибо, спасибо. Дайте пожму вашу руку, передавайте привет домашним, а мы, увы, отбудем. У вас хорошо, сам бы здесь поселился, но работа, работа…

Он кланялся, едва не прослезился от избытка чувств, добрый и простодырый, как только и попал на такой крупный пост, ему бы колхозным бригадиром, не выше, разве что так и было, а потом с приездом кобызов село разрослось, стало районным центром?

Мне показалось, что далеко-далеко группа молодых парней перехватила троих или четверых, что пытались прорваться в нашу сторону, оттеснили. Я обратил недоумевающий взгляд к Мочарскому, тот сказал поспешно:

– Какие-нибудь с прошениями!.. Работать не хотят, все ждут, что им богатые спонсоры за так денег отвалят!.. Никчемный народ…

Крамар отправился с первой машиной, Карашахин сел на его место рядом с шофером, рядом со мной сел Новодворский, от его туши стало не только тесно, но и жарко, а кондишен никак не мог поглотить запах его мощных дезодорантов. Машина плавно вырулила на дорогу. Я спросил мрачно у Карашахина:

– Что случилось?

– Да ничего, – ответил он, – просто мне кажется, вам для полноты картины стоит посмотреть и еще кое-что…

Голос его звучал загадочно и мрачновато. В машине словно бы потемнело, я ощутил дыхание иной жизни, спросил почти враждебно:

– Что там?

– Село, – ответил он. – Обыкновенное село. Отличается прежде всего тем, что сейчас вы смотрели Отрадное, куда прибыли первые кобызы.

– А едем?

– В Хагалак-Тюрку, – ответил он и добавил, не дожидаясь нового вопроса: – Это их самое новенькое село.

Новодворский обронил задумчиво:

– Ну, это вообще-то правильно. Увидеть самое старое и самое молодое, а остальные укладываются между этими двумя. Так?

– Абсолютно верно, – отозвался Карашахин. – Абсолютно.

Глава 11

Шофер удивленно присвистнул. Он возит меня уже шестой год, может себе позволить такую вольность, а Карашахин лишь наклонился чуть вперед, словно спешил оказаться там, в этом Хагалак-Тюрку или Хагалаке-Тюрке. Я оцепенел, не понимая, что это, сперва показалось, что вижу гигантские муравьиные кучи, но только из золотого песка.

Дома медленно проплывали мимо лимузина, похожие на исполинские юрты. Сложены из добротного белого камня, округлые, словно потрудился Корбюзье, угадывается закономерность в расположении, хотя это не улицы, на некоторых домах вывески…

– Заметили? – спросил Карашахин.

– Красиво, – только и сказал я.

– Просто чудесно! – воскликнул Новодворский.

Геннадий совсем сбавил ход, мы прильнули к окнам. Вывески в форме больших круглых дисков, чисто степняцкие щиты, на пороге каждого дома цветной половичок, больше похожий на ковер. Охрана бдительно оттесняет народ, чтобы не лезли под машину. Детишки узкоглазые, с темными, как ночь, глазами, смуглые, быстрые, как белки, пытались проныривать под руками охраны, но замирали и возвращались по строгому окрику старших. И – везде звучит чужая речь.

Половина собравшихся в странных полухалатах-полунакидках, на головах платки, похожие на спецназовские, цвета яркие, восточные, много красного и желтого, блестят белые зубы.

От одного дома с непонятной надписью несет таким мощным запахом кофе, что можно не спрашивать, что там написано, рядом на длинных мангалах жарят мясо, пахнет прогорклым жиром. За европейски одетыми молодыми парнями и девушками, даже средним возрастом иногда пестрят похожие на стеганые одеяла халаты людей старшего поколения.

Не выходя из машины, я угадывал и мастерские, какие по запаху, какие по витринам, никак не мог поймать взглядом школу, зато сразу увидел два больших магазина, даже в райцентре помельче, не такие яркие и ухоженные.

По всей длине улицы в аккуратно забетонированном русле бежит вода. Чистая, прозрачная, повеяло прохладой. Мне захотелось присесть на корточки рядом и опустить хотя бы кисти рук, подумал опасливо, что могу нечаянно нарушить чьи-то ритуалы, оскорбить чувства верующих… если здесь язычники, следом пришла нехорошая мысль, что я – президент, да пошли вы все к черту, мне можно все…

Кровь прилила к лицу, я застонал от стыда, ощутив, что хоть на миг, но стал похожим на шовиниста, будем называть все своими именами, шовиниста, увы. Что-то во мне проснулось и приподняло голову нехорошее, но я тут же затолкал обратно, а сам надел на лицо доброжелательную улыбку.

Над ручейком, видимо, здесь это арык, вьются во множестве пчелы, в воздухе нежный аромат меда, пыльцы и свежего воска. Пчелы облепили бетонные края, жадно лакают, я вспомнил, что пьют только чистую, застойной брезгают, лучше умрут, чем напьются из лужи или пруда.

Среди этих белесых муравьиных куч гордо и красиво поднимается мечеть. Нет, сама мечеть невысокая и приземистая, но белокаменный минарет рвется в синее небо, острый купол вонзается в синеву, от этого сооружения веет странным чувством сопричастности с будущим, словно попал в следующий век и смотрю на космическую станцию слежения за звездолетами.

От мечети несет прохладой, справа от входа крохотный бассейн, на высоту человеческого роста бьет фонтан. Двое стариков беседуют мирно, сидя на невысоком гранитном барьерчике, в самом бассейне копошатся детишки, плескаются водой, кричат, верещат.

Новодворский сказал громко:

– Какие молодцы!.. Они переселились сюда меньше чем год назад, а какое село отгрохали! Город, а не село. Виданное ли дело, фонтан в селе? Европа.

– Кобызы вроде бы не Европа, – сказал Карашахин осторожно.

– Ну, Азия! – возразил Новодворский. – Все равно – Европа. Теперь те дикари, которых Миклухо-Маклай открыл, для нас компьютеры делают, электроникой нас завалили. А мы ничего не умеем. А здесь умеют работать люди. Не то что наши криворукие, косопузые, спивающиеся…

– Да-да, русские ни на что не способны, – подхватил я, – кроме пьянства и свинства… Чтоб вот такой фонтан в деревне? Да если даже из Москвы приедут и сделают им, то на другой же день в него насрут!

– Это точно. Как сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, русские ни на что не способны, кроме пьянства и свинства.

Геннадий обернулся, сказал любезно:

– Вы забыли сказать про совесть вашей нации.

– Да-да, – сказал Новодворский, – Андрей Дмитриевич Сахаров – совесть нашей нации.

– Вот-вот, – сказал Геннадий, – совесть вашей нации… Ага, вот и их главный! Приехали.

Машина остановилась, Новодворский и Карашахин вылезали, я бросил понимающий взгляд на Геннадия. Достали мужика. Понимает, что за такие реплики могут уволить, но сдержаться уже не может. Вот даже шея покраснела, весь кипит, от злости едва не лопается.

Крамар уже здесь, открыл дверцу, я вышел, с наслаждением вдохнул свежий чистый воздух. В сторонке Новодворский, выпятив громадное брюхо, осматривался с самым что ни есть хозяйским видом.

– Да это же рай, – проговорил он довольно. – Вот это люди! Не то что наши пьяные да косорукие… Вечно пьяные, а косопузые так и вовсе от рождения!

Карашахин покосился на них, сказал негромко:

– Каждый народ трепетно любит свою историю, и только наш народ ее грубо имеет.

Новодворский живо откликнулся:

– Это вы хорошо и правильно сказали! Как истинный и убежденный демократ, скажу прямо: нашей стране давно уже нужен другой народ.

Я направился к гостеприимно раскрытым вратам мечети, сзади охрана сдерживает толпу, ноги ступают по тщательно уложенным плитам из розового камня, у нас такие только на Старом Арбате, везде чисто, ухоженно, в воздухе прохлада от арыков, хотя день жаркий, солнце уже напекает голову…

В мечеть заходить не рискнул, вдруг да оскорблю чем чувства верующих, заглянул в огромное светлое и строгое помещение, люди сидят на полу, точнее, на тонком ковре, не толще махровой простыни, кто-то на пятках, положив руки на колени, кто-то по-турецки, но все смотрят и слушают очень внимательно. Видно, что внимают учителю, а также видно, что никто не будет потом острить и высмеивать ни походку муллы, ни его речь.

Мулла в расшитом зеленом халате на небольшом помосте, окруженном сидящими людьми, что-то объясняет на своем языке, слушают почтительно и серьезно. Я всматривался в их лица, множество мужчин, зрелых и сильных, с суровыми решительными лицами, большинство в тюбетейках: белых, темных, расшитых узорами, два-три человека с книгами в руках, другие не отрывают взглядов от муллы.

А что нужно сказать русским, мелькнуло в черепе горькое, чтобы вот так слушали? Проповеди попов – смешно, доклад парторга – ушло, лекция о науке – засмеют, кому надо, а здесь у всех такие лица, что зависть начала грызть внутренности с такой силой, что я всерьез испугался прободения желудка.

Потом они разом вскинули руки, поднесли открытыми ладонями к лицу, подержали так, творя неслышную молитву.

Я потихоньку отступил, вздохнул. Карашахин смотрит внимательно, лицо Новодворского сияет победно, словно это он сумел создать такой ухоженный мирок на Рязанщине, посреди огромного заброшенного и опустошенного мира, куда даже дорог в общепринятом значении нет, ведь дорогой тупые русские называют то место, где собираются проехать.

Карашахин сказал значительно:

– А еще взгляните, господин президент…

Я проследил за его взглядом, на высоком и добротном двухэтажном доме гигантская тарелка. Такую видел разве что на здании «Кросны», что изготавливает такие тарелки. Третья вроде бы на Пентагоне, да еще на головном авианосце, что за передачи здесь смотрят…

Взгляд невольно скользнул по крышам домов кобызов, в сердце снова кольнуло. У каждого на крыше тарелка, пусть не такая огромная, но все же не простая, для приема спутниковых передач, а многофункциональная, дорогая, чтоб и Интернет, и высокоскоростное соединение для видеоконференций…

В сторонке прокатил джип, такие часто встретишь на улицах Москвы, на них разъезжают без особой нужды братки, здесь же, на бездорожье, они намного уместнее. Хотя кобызы сумели и бездорожье убрать, везде сухо, везде тротуары, вымощенные широкими каменными плитами.

Новодворский ядовито хохотнул:

– А вот и обязательная часть программы встречи генсеков!

Набежали веселые и хорошо одетые дети, смеющиеся, румяные, с блестящими от любопытства глазами, поднесли цветы, яркие и сильно пахнущие. Настоящий Восток, где даже цветы не умеют пахнуть вполсилы, я благодарил, отечески улыбался, гладил по головкам, дети убегали, осчастливленные, Новодворский заметил вдогонку, что уж что-что, а встречи любимого дедушки Ленина и папаши Сталина взяты явно из восточных ритуалов, там всегда восточных деспотов встречали детишки с цветами…

Карашахин сказал за моей спиной:

– Господин президент, вам стоит пообщаться с верховным муфтием…

Я спросил:

– А тот Абдулла что?

– Аятолла.

– Ты меня словами не путай, – пригрозил я, – а то сейчас что-нибудь вверну по-латыни, загнешься. Этот старше?

– По крайней мере, – ответил Карашахин с загадочностью в голосе, – у верховного муфтия Али Алдина власти побольше. Если говорить правду, то духовная власть в его руках полностью.

Он взял меня за локоть и развернул в сторону дома, что высился несколько в сторонке, вокруг зеленая лужайка, похожая на английский газон, все это окружено невысоким заборчиком из тонких металлических прутьев. Человек перепрыгнет, хоть и с трудом, но коза или овца не рискнет, очень разумно.

Дверь распахнулась, вышел человек, мое сердце болезненно дернулось. Черт, неужели я так падок на все иноземное? Сейчас – на восточное? Верховный муфтий Кобызстана выглядит… нет, не султаном, но мудрым визирем при султане, что мудро и отечески правит властью султана, с любовью и нежностью оглядывает огромную страну, видит ее такой, какая она есть, но любит ее и старается, чтобы она стала добрее, чище, богаче, радостнее и счастливее.

Красивая зеленая чалма из переливающейся материи, по форме напоминает верх минарета, умное продолговатое лицо, сухощавое, вовсе не наши раскормленные рылы патриархов, что проповедуют пост, а сами лопаются от переполняющего их хари жира, едва ходят, кабаны с заплывшими глазками, а у этого глаза крупные, ясные, смотрят отечески мудро, внимательно. Очень интеллигентное лицо, я бы сказал – чеховское, что-то в нем от тех тонко чувствующих и ранимых чеховских интеллигентов. Даже бородка чисто чеховская, и снова – глаза, сочувствующие, понимающие, на лице готовность выслушать и тут же помочь…

Одет как католический пастор: черная сутана, ослепительно белый воротничок, но на плечи наброшен яркий цветной халат без рукавов, расписанный не цветами, в исламе это запрещено, но дивными геометрическими узорами, сразу напомнившими мне волшебные картинки в детском калейдоскопе.

Он спустился по ступенькам, мы молча смотрели, как он пересекает зеленую лужайку, вышел за калитку и первым протянул мне руку:

– Приветствую, господин президент, в ваших краях!

Умно, мелькнула мысль, хоть он и первым протянул мне руку, как старший младшему, а восточные люди к этому чувствительны, сразу все заметят и раззвонят во всему Кобызстану, но зато сказал не «в наших краях», а в «ваших», подчеркивая, что я прибыл не к ним, кобызам, а к себе, что я президент не только русских, а их президент тоже…

– Спасибо, – поблагодарил я. – Рад оказаться в таком благословенном крае. Честно говоря, не ожидал такого расцвета. Просто счастлив такое увидеть.

Новодворский добавил громко:

– У вас не село, а просто курорт!

Муфтий медленно наклонил голову, смеялись уже не только глаза, все лицо излучало восточную радость, гостеприимство, счастье при виде президента страны, можно сказать, шаха, а то и самого падишаха.

– Спасибо, господин президент, – ответил он звучным сильным голосом, я уловил глубоко упрятанную металлическую нотку, словно далеко-далеко щелкнувший затвор, – мы очень трудолюбивый народ! И когда есть возможность работать, мы работаем не покладая рук. За что огромная благодарность бесконечно доброму русскому народу.

– За то, – уточнил я, – что работаете?

– Что у нас есть возможность работать, – пояснил он легко, – без помех! Впервые мы встретили народ, что принял нас и обогрел…

– Вы хороший народ, – возразил я. – Мы рады, что вы стали нашими соседями!

Он снова протянул мне руку, за моей спиной кто-то ахнул от такого неслыханного нарушения протокола, но я понимал муфтия, он никакая не власть в общепонимаемом смысле, а разве что в той же мере, как обладают влиянием писатели, композиторы, певцы, проповедники.

Мы пожали друг другу пальцы, муфтий улыбался, все еще изучает меня, от глаз побежали веселые лучики, но в глубине зрачков крохотные искорки, отражаются на лезвии обнаженного клинка. Это не Христос, это кобызский Моисей, что вывел свой народ из узбекской неволи, а на новой земле воспрянувший духом народ готов когтями и зубами отстаивать свое…

Лишь бы не автоматами Калашникова, мелькнуло у меня. Мы все еще трясли друг другу руки, как из собирающейся толпы вышла женщина. В руках ни хлеба с солью, ни рушников, кобызы не снисходят до чужих ритуалов, я сперва видел ее только краем глаза, но она подошла к нам, муфтий смотрел на нее через мое плечо со вниманием, я наконец выпустил его руку.

– Здравствуйте, господин президент! – сказала она.

– А вам здравствовать, – ответил я, – и процветать…

Против воли я засмотрелся на эту сильную, полную жизни женщину, так непохожую на привычных нам крестьянок, колхозниц, а теперь просто неизвестно кого, живущих в заброшенных селах. Эта стоит прямо и смотрит на меня открыто, уверенная и крепко стоящая на земле, уже кобызской земле, темное от солнечного загара лицо почти без морщин, хотя ей далеко за пятьдесят, лицо широкоскулое, нестандартное, но такие лица уже начинают входить в моду, в них своеобразная красота, как и в этих живых и прямо смотрящих чуть раскосых глазах цвета поспевших желудей. Черные с проседью волосы выбиваются из-под наброшенного на голову платка, волосы можно обнажать только в доме, но и так видно, что волосы крепкие, длинные, здоровые, им не нужны никакие поддерживающие, питающие и укрепляющие шампуни, втирания и прочая дрянь для гальванизации вымирающих.

Охватил я единым взглядом и всю ее сильную здоровую фигуру, из-под достаточно длинного платья выглядывают только лодыжки, отполированные солнцем до блеска покрытого дорогим лаком дерева ценных пород.

Она заговорила, у меня мороз побежал по шкуре, столько в ее голосе прозвучало силы, уверенности и трагической мощи:

– Господин президент русского народа!.. Примите от нас земной поклон за доброту и щедрость русских, за бескорыстие, за помощь, которую оказывали нам после переселения на каждом шагу!.. Мы в Узбекистане никогда не видели столько помощи… мы там вообще не встречали помощи, а здесь нас приняли как своих, нет предела нашей благодарности!

Я в смущении развел руками:

– Спасибо за теплые слова. По возвращении передам… своему народу.

Она продолжала тем же звучным сильным голосом:

– Господин президент, у нас есть и просьба к вам, ибо вы и наш президент, верно?

– Верно, – ответил я. – Я рад, что вы это еще помните.

Постарался, чтобы это прозвучало шуткой, просто шуткой, а легкое предостережение в ней отыщут потом, при тщательном анализе президентской речи, наши слова всегда подвергают строжайшей прогонке через все фильтры, подсчитывают количество одинаковых слов, сравнивают интонацию, ударения, оттенки, ищут намеки.

Женщина широко улыбнулась, глаза смеялись, но у меня осталось странное ощущение, что она мгновенно уловила все, что я хотел сказать, оценила и уже готова ответить именно так, как надо ответить.

– Господин президент, – сказала она чарующе, – вы, как глава страны, сильны подданными, что ее населяют. А подданные тогда сильны, когда развиваются свободно, когда для них не ставят рамок. Мы уже встали на ноги, мы сами ухаживаем за своими полями и стадами, сами строим свои дома, платим налоги, а Россия крепнет и богатеет также и нашими усилиями…

Я наклонил голову:

– Золотые слова. Все верно.

– Но мы станем богаче и сильнее, – говорила она громко, – если сможем изучать свой язык в школах…

Я удивился:

– Разве не изучаете? А я слышал…

Она покачала головой:

– Изучаем, конечно, изучаем. Но вот в нашей школе преподают и русский язык, а он сильно мешает обучению на кобызском. Все-таки дети предпочитают то, что легче, господин президент, вы это знаете!.. Когда все на русском, то они и между собой начинают говорить на русском, а это плохо для нашего народа, нашей культуры! Это то же самое, если бы ваши дети сперва учили английский язык, а уж потом – русский. Потому мы просим убрать преподавание русского языка из школ, где больше половины – дети кобызов. Да это сейчас – половина, а в следующем году их будет уже две трети.

Муфтий внимательно слушал, кивал, а когда она закончила и смотрела на меня умоляюще, произнес с достоинством:

– Господин президент, женщина говорит правду. Из школ надо исключить русский язык. Не везде, конечно, а где кобызов хотя бы половина, это она сказала верно. Ведь в следующем году их будет намного больше половины.

Новодворский сказал громко:

– Мы этот вопрос рассмотрим на очередном заседании правительства

Я возразил мягко:

– Но зачем же исключать полностью?.. Пусть сосуществуют…

Муфтий покачал головой, в круглых орлиных глазах блеснула насмешка.

– Не-е-ет, наши дети, как и ваши, стремятся туда, где лучше, проще. Русский язык везде, его учить лучше, знать проще. А мы ведь знаем, что без труда, как говорят русские… Детям не только нужно все давать, но и от чего-то ограждать, к чему-то принуждать, разве не так? Потому соблазн в виде русского языка лучше убрать подальше от юных и незрелых душ.

– Не придется ли им трудно в мире, – спросил я, – где вокруг русский язык?

Он остановился на миг, в черных блестящих глазах на миг промелькнуло странное выражение, затем после едва заметной паузы продолжил другим голосом:

– Пусть выучат сперва родной язык.

Возникла напряженная пауза. Я выждал чуть, они молчали, я сказал с натянутой улыбкой:

– Да-да, вы уже сказали насчет русского и английского…

Я чувствовал себя, как на арене, что постоянно уменьшается. Служба охраны все еще сдерживает прибывающих, но здесь не оградили место встречи ни ленточками, ни барьерами, а сами охранники почти неотличимы от местных, их не воспринимают как охрану. Пятачок сужается, стражи отступают под напором, в одном месте их теснит группа крепких накачанных молодых парней с хорошими чистыми лицами и огнем в глазах, что заставляет стрелять в царей, бросаться под танки со связкой гранат, бесстрашно обличать тиранов и доказывать, что Земля круглая.

– Господин президент! – взывал парень в узбекской тюбетейке, хотя теперь я уже сомневался, что тюбетейку придумали узбеки, а не кобызы. – Господин президент!.. Позвольте сказать…

Стражи хватали его за плечи, муфтий морщился, пояснил мне прохладно:

– Это Хезар, вожак правого крыла «Фетва»… Его можно слушать, но слышать не стоит.

Черные и горящие как уголья глаза парня смотрели в меня с такой напряженностью, что я ощутил жжение луча боевого лазера.

Я кивнул парню:

– Да, говорите.

Он заговорил горячо, захлебываясь словами, они бушевали в нем, как в кипящем котле:

– Мы должны не только знать и помнить язык, мы должны знать историю кобызов! Нашу богатейшую культуру, ведь мы одно из племен, вышедших из Месопотамии, мы воевали с Навуходоносором, нас захватывали ассирийцы, наши предки мужественно сражались с войсками Александра Македонского, а когда Рим… наш народ был уже древним и… с глубокими культурными корнями!..

По глазам Карашахина я видел, что и плесень в пробирке именуется культурой, но это видел только я, сам муфтий вежливо улыбался, на лбу морщинки, символизирующие, по мимике животных, глубокое уважение с желанием понять задачу.

– У вас, как я понял, – сказал я вежливо, – изучение своей культуры и наследия поставлено на хорошие, как говорят, ноги.

Хезар говорил горячо, почти кричал:

– Крохи!.. Нам нужно больше! Больше, больше!..

– Так занимайтесь больше, – ответил я. – Среди всех цивилизованных народов изучение культуры, своей или чужой, только приветствуется. Вы делаете большое и прекрасное дело.

Хезар сказал пылко:

– Так помогите же!

Я удивился:

– В чем?

– Нам нужно больше специалистов, – выпалил он. – Нам нужны лингвисты, филологи, даже археологи! Необходимо, крайне необходимо провести ряд раскопок на местах компактного проживания древних кобызов. Нам нужны деньги, чтобы оплачивать большой штат иностранных специалистов, не все смогут работать на чистом энтузиазме…

Я подумал, сказал в затруднении:

– Насколько я знаю, наша археология переживает не лучшие времена. На раскопки денег отпускают совсем мало…

– Но отпускают же? – перебил он. – Но что раскапывать вам, русским?.. Берестяные грамоты давно нашли, да и то это относится к другому народу, славянам, вашим предкам, но вовсе не к русским. А вот история кобызов уходит в глубь тысячелетий! Нужно просто снять археологов с раскопок русских городищ и направить раскапывать древние города кобызов, им не меньше чем пять-семь тысяч лет…

Я не видел лица Карашахина, он чуть позади, но затылок мой ощутил приближение холодного ствола пистолета.

– Понимаю, – сказал я, – но все-таки и нам не хочется отказываться от своей истории…

– Да какая у вас, русских, история? – возразил он. Чуть спохватился, сказал торопливо: – Извините, я понимаю, это задевает, но давайте смотреть правде в глаза. Наш народ – древний, с богатейшей культурой, а русские – народ молодой, еще не сформировавшийся. Разве плохо, когда люди учатся? Так же точно должны учиться и другие народы. Вас избрали президентом, потому что вы – самый справедливый человек из всех, кто выставил свою кандидатуру. Вам верят, все знают, что вы, никогда ничем себя не запятнавший, сумеете преодолеть в себе исконный русский шовинизм и поймете, что кобызам нужно дать не только возможность изучать свой язык и культуру, но и автономию!

Молодые голоса заорали вокруг:

– Автономию!

– Самоуправление!

– Полную автономию!

– Свободу и независимость!

– Свободу!

Муфтий улыбался, но лицо стало напряженным. Похоже, кобызы уже забыли, говорили его глаза, что их никто здесь не держит. И что не русские приехали на земли кобызов, совсем не русские приехали в кобызскую Рязанщину.

Я вскинул обе руки, улыбался, призывал к тишине. Со всех сторон меня окружали раскрасневшиеся лица, я видел воспламененные глаза, восторг и жажду немедленно отдать жизни за кобызость, за Великую Кобызию, за Кобызстан, за славу и долгую жизнь Кобызии.

– Сегодня же я соберу кабинет, – пообещал я. – Сегодня же. И поговорим.

– Господин президент, – прокричал Хезар, – объясните вы этим тупым русским, что будущее принадлежит нам!.. Россия все равно разваливается, русские уже спились, а кобызы… да вы сами все видели!

– Видел, – подтвердил я. – Все видел.

– Мы ждем!

– Мы верим в вас!

– Надеемся!

– Сегодня же соберу кабинет, – повторил я. – Как только вернусь, сразу же и поговорим.

Я улыбался, раскланивался, со ступеней особняка отечески смотрит муфтий, духовный вождь, непонятное для нас явление, непонятное для народа, который уже усвоил, что всем в мире заправляет экономика, все вожди врут, воруют, грабят, трахаются в банях, называемых саунами, все сволочи, все гады, никому верить нельзя, каждый за себя – это и есть рыночная экономика…

Стражи в последнем усилии оттеснили радостную толпу, я торопливо пожимал протянутые мне руки, улыбался, кивал, наконец прохладное чрево лимузина приняло меня вовнутрь, как горькую таблетку, я с облегчением откинулся на мягкую спинку.

С другой стороны ввалился Новодворский, лицо виноватое, вздыхает и пыхтит, проговорил с облегчением:

– Надеюсь, это была последняя остановка?

– Все, – ответил я. – Давай в Москву!

Карашахин тут же пощупал мне пульс, вздохнул, в ладони его появился шприц. Я послушно дал заголить себе руку, кольнуло, от предплечья побежала жгучая струйка, растеклась горячей волной, а когда коснулась сердца, осталось только надежное тепло.

Новодворский сказал со смешком:

– Пусть телохранители едут в первой машине. Здесь вам ничего не грозит, кобызы такого президента в задницу целовать будут! Пылинки упасть не дадут.

Шофер сказал с лютой болью в голосе:

– Ну почему? Почему они горят, почему готовы за свою кобызскость под танки бросаться, а мы… нам лень через губу сплюнуть?

Глава 12

Над Москвой уже темное небо, когда въехали в город, а в это время года рабочий день заканчивается, когда солнце еще высоко. Я, увы, не Иосиф Виссарионович, что заставлял свой кабинет и всех министров работать до полуночи. Уже из машины позвонил всем, велел завтра в восемь утра быть у меня.

Домашний врач измерил давление, сразу же, несмотря на мои протесты и ссылки на Карашахина, вкатил укол в ягодицу, а другой, очень болезненный, под лопатку. Перед глазами перестали плавать розовые медузы, в голове наполовину утих шум. Я поблагодарил и выпроводил, дальше все в руках жены, она уложила в постель, принесла грелку под ноги, пичкала горячим чаем с какими-то целебными добавками.

– Давай спать, – попросил я. – Завтра тяжелый день…

– Тебе завтра вообще нельзя вставать! – заявила она с горячностью. – У тебя постельный режим…

– Слово-то какое нехорошее, – пробормотал я. – Фу, какая ты циничная…

И пока она соображала, по части юмора у нее туговато, я отвернулся к стене и скрючился в бублик. Тело потяжелело, налилось теплом, я начал проваливаться в сон непостижимо быстро, без пересчета бараньих стад перед внутренним взором.

И почти сразу завис во тьме, все тело сковало тяжестью. Попробовал двинуться, но руки и ноги как будто попали в густой клей, что с каждым мгновением застывает больше и больше, уже превращается в монополимерную смолу.

Пузырь, в котором я оказался, становился все теснее. Нечто огромное и враждебное давит со всех сторон, наваливается, и вот уже трудно дышать, задыхаюсь, жадно хватаю воздух…

Вынырнул из сна-обморока я все еще в том же пузыре, но вот там глазок ночничка, от окна, закрытого плотными шторами, все же струится серебристый лунный свет, знакомая комната подпрыгивает только от ударов моего сердца…

Жена рядом, в полумраке сонное лицо кажется моложе, дыхание ровное, не то что у меня: как из сопла первых реактивных двигателей.

Тупо и очень сильно болит в спине под левой лопаткой. Ладонь привычно похлопала по столику, пальцы нащупали журналы, папки, но ставшей привычной капсулы с лекарством не оказалось. Можно бы позвонить, кнопка прямо под пальцами, но представил себе, какие пойдут слухи, все равно у нас никакие тайны не держатся, пересилил себя, сцепил зубы, чтобы не стонать, в спину вонзилось острое длинное шило и достало сердце, а я доковылял на кухню, там в особом отделении холодильника целый арсенал лекарств, вот бы возликовал Борджиа…

Пока полз, цепляясь за стену, обратно, боль начала медленно затихать. Не ушла, не исчезла, а именно затихла, то есть осталась там же, залегла и свернулась холодными кольцами гремучей змеи, я чувствую ее недобрую тяжесть, ее смертельный холод. Перед глазами встало перекошенное лицо Митрохина, моего ровесника, его недавно разбил жесточайший инсульт. К счастью, у него достаточно средств, чтобы не загибаться в районной клинике, а оплатить врачей высокой квалификации и дорогие лекарства. Но полную работоспособность уже не возвратят, останется жить растением…

– Ни фига, – пробормотал я зло, – у меня сердце, сердце!.. Я не буду жить геранью.

Боль так и не исчезла совсем, когда я через час входил в свои рабочие апартаменты. Ксения ахнула, увидев меня:

– Что с вами, господин президент?.. Господи, вам пора отменять такие поездки!

– Какие? – спросил я устало.

– Волнительные, – ответила она сердито. – На вас лица нет! Это что же, оргии с горячими кобызскими женщинами?.. Я вас не узнаю, Дмитрий Дмитриевич, всегда такой спокойный, даже меня не потрогаете, вроде я и не женщина вовсе, обидно как-то, а сейчас как выжатая тряпка… Или вы еще и по Москве все кабаки обошли? Ну и как, славно погуляли?

– Не ворчи, – попросил я, – лучше сделай кофе. Покрепче и с тремя ложками сахара. Народ уже пришел?

– Да, ждут. Трясутся.

– Почему?

– Вы впервые не сказали, зачем.

– А-а, на ворах шапки вспыхнули…

– Еще как, – подтвердила она с тайной радостью. – Сидят, в уме номера швейцарских банков вспоминают. Да напрасно все…

– Почему?

– Да не станете вы, – сказала она безнадежным голосом.

Я открыл дверь, в предбаннике вдоль стены сидят Павлов, Громов, Каганов, Сигуранцев, Карашахин, все напряженные, с вытянувшимися лицами, только Новодворский по обыкновению хмурит брови и рассматривает подозрительно ногти, словно ночью это нормальные когти, а теперь вдруг укоротились, да еще Крамар, начальник охраны, изображает застывшего в готовности терминатора.

– Доброе утро, – поприветствовал я. – Если для кого-то доброе.

– Здравствуйте…

– Утро доброе…

Я прошел вдоль ряда, пожимая руки, пришлось обучиться этому доисторическому ритуалу, имиджмейкер ставил, так добрался до двери в малый кабинет, где проводил особо доверительные встречи, открыл дверь:

– Прошу! Разговор будет трудный.

Голос я сумел удержать ровным, бесстрастным, как держал всегда, министры слегка оживились, хотя в Сигуранцеве и Громове я уловил настороженность. Похоже, уже знают о некоторых аспектах поездки, хмурятся, но еще не догадываются, какие я сделал выводы. И сделал ли их вообще. Они поднимались, бережно прижимая ноутбуки, наладонники, кто к чему привык больше, толкались у двери, возникло некоторое оживление, я услышал басовитый смешок Громова, затем брезгливый голос Новодворского:

– Смех без причины – признак, что смеется идиот или хорошенькая девушка.

– Дай ему каплю никотину, – посоветовал Сигуранцев.

– Да он здоровый, – пожаловался Новодворский, – его впятером держать надо! Сколько ни проводи конверсию, а этот проклятый ВПК еще как-то дышит…

– На ладан, батенька, на ладан, – вставил Каганов довольно. – Некоторые люди произошли от обезьяны гораздо позже других. Это я о военных.

А Сигуранцев, глядя на грузного Новодворского, за ним Павлова и Громова, эти еще сумообразнее, сказал лирическим тоном:

– Слоны – люблю я дивный ваш полет… В этой стране, действительно, только две беды, но каждый день разные. Зато военные – всегда!

В кабинете не стали ждать приглашения, кому и куда сесть, за годы все выверено, двигали стулья, трясли стол, хотя тот по массивности уступит разве что танку, рассаживались вольно, расталкивая правительственными задницами более утлых. Громов и Карашахин сели рядом, один паваротистый, другой макнамаристый, но при всей несхожести оба одинаково бжезинкостны в присутствии государя, в то время как Новодворский и здесь демократ: гремит стульями, хлопает соседа по спине, хватает за причинное место, это у демократов шутки такие, чтобы к народу ближе, улыбается широко и простодушно, свой парень, а что хитрован, так все мы хитрованы, такова селяви, надо спешить грести под себя, пока в правительстве…

– Я вчера был в конклаве кобызов, – сказал я. – В местах массового расселения… Сразу скажу, я не изменил своей точки зрения на их образ жизни, на их быт, на оценку их… жизнедеятельности. Сразу скажу и то, что они своей работой, своим пребыванием вдохнули жизнь в Рязанщину. Там, где поселились кобызы, урожай зерновых почти вдвое выше, чем в местах, заселенных исключительно русскими. И это если учесть, что кобызы традиционно занимались только овцеводством. Кстати, в животноводстве они тоже опережают, намного опережают…

Новодворский довольно кивал, это же естественно, что русских опережают все, даже чукчи. Русские – криворукие, у них все через задницу, это спивающаяся нация, им нужно дать безболезненно загнуться где-нибудь в резервации, а земли отдать более трудолюбивым и предприимчивым народам, а Сергей Адамович Ковалев – спаситель России…

Громов мрачнел, бросал на меня недобрые взгляды. Сигуранцев смотрел холодно, лицо застыло в высокомерной гримасе, только его сосед, Павлов, посматривал настороженно, словно тарантул из норки. Я говорю тривиальные вещи, но вряд ли ради этого собирал экстренное совещание. Угадать бы заранее, что я задумал, чтобы успеть поддержать вовремя, а то и высказаться раньше, чтобы попасть в число приближенных.

– Однако, – добавил я тяжело, – разговор предстоит нам нелегкий и… неприятный. Боюсь, что даже болезненный.

Новодворский спросил живо:

– Разговор? Или последствия болезненные?

– Разговор, – ответил я. – Про последствия пока страшусь даже думать.

Сигуранцев спросил с интересом:

– А что произошло?

Он смотрел участливо, я ответил взглядом, мол, сам знаешь, не может быть, чтобы не доносили о каждом моем шаге, проговорил медленно:

– Дело в том, что ни о какой ассимиляции речь идти не может. Кобызы твердо придерживаются своего языка, своих обычаев, своей культуры…

Громов издал губами странный звук, словно громко испортил воздух. Глаза мутные, смотрит уже вовсе мимо, а гримаса на мясистой роже побрезгливее, чем у Карашахина.

– Своей культуры, – повторил я с нажимом. – Хотел бы я, чтобы русские держались за свою культуру так же, как кобызы за свою! А то, когда переселяются за рубеж, так не то что внуки, уже сами стараются не вспоминать о своей русскости. Разве не так? Кобызы свою культуру не предают. Язык свой не предают. Это все достойно уважения…

Новодворский улыбался, донельзя довольный, русский по отцу и по матери, потомственный русский интеллигент и потому автоматически самый последовательный и непримиримый враг России, что я никогда не мог понять и объяснить, кроме как полным инфантилизмом.

– Но есть и немалый… немалая, – продолжал я, – хотел сказать «минус», вроде бы слишком резко, а сказать «шероховатость» – слабо. Словом, есть серьезная проблема. Налицо имеем прекрасный трудолюбивый народ, очень жизнеспособный, цепкий, плодовитый, здоровый и с хорошими устоями. Этот народ поселился на землях, принадлежащих России. Поселился даже не на границе, не вплотную к границе, а в самом что ни есть сердце России…

– Рязанщина – сердце?

– Ну, пусть не сердце, – отмахнулся я, – пусть печень, какая разница? Смысл понятен?

– В печенках – даже лучше, – заметил Сигуранцев. – Образнее.

– Этот народ живет своей жизнью, – продолжил я. – С русскими соприкасается, но не взаимодействует. Получаются два мира на одной территории. Увы, не взаимопроникающих, как мне бы хотелось. Не сотрудничающих, как хотелось бы еще больше.

Громов сказал понимающим тоном:

– Так кто же с нами будет сотрудничать? Разве что Бангладеш какой-нибудь. Да и то, пока будем присылать бесплатно танки.

Я кивнул, соглашаясь, так он понял, продолжил:

– Более того, начинается вытеснение местного населения…

– Туземцев, – хохотнул Окунев. Добавил, ни к кому не обращаясь: – Ничего обидного для наших патриотов! «Туземец» в переводе – «местный житель».

– Да, – снова согласился я. – Туземцев. Туземцам это, понятно, не нравится, но, покорные и богобоязненные, они могут либо обличать на кухне, как русские интеллигенты, либо прийти домой и по-слесарьи отмудохать жену. Но эти туземцы, задавленные и придавленные, пригласили нас на самую вершину власти, чтобы мы решали их проблемы, защищали их, находили пути, чтобы дать им защиту…

– Крышу, – хохотнул Окунев снова.

– Крышу, – опять же согласился я. – Они нам платят, а мы за это даем крышу. Теперь это называется правительством. По идее, мы должны броситься их защищать…

Новодворский спросил настороженно:

– А почему вы решили, что кобызы вытеснят русских? Ничего такого не замечено…

– Помните группу людей, что пытались к нам прорваться? То были как раз русские. Узнав, что прибывает президент, воспрянули духом и пытались к нам со своими жалобами. Но кобызы умеют защищать свои интересы. Помимо президентской охраны, выставили и свою… Словом, все жалобы получены по другим каналам. Сейчас подсчитывается, сколько русского населения уже согнано с их земель…

Громов смотрел настороженно, не верит еще, а Сигуранцев слегка кивнул, мол, да, это же наши, мы должны их защищать от всяких чужих гадов.

– Однако же, – продолжил я, – мы не просто братки, вроде правительства США, что дает защиту своим в любом случае, а всяких там югославов, сомалийцев или афганцев мочит, даже не утруждая себя доказательствами их вины. Мы все-таки давайте разберемся, как… люди.

Сигуранцев поинтересовался настороженно:

– Эту поэтическую формулировку как понимать?

– Это не поэтическая, – ответил я. – Люди – это вид, биологический вид. Если одни особи в нем сильнее, умнее и породистее, то любой селекционер отберет именно их. Тем более если вопрос становится жестко: выбрать надо. Или – или.

Громов уточнил с осторожностью:

– В смысле… если я правильно понял, вы ставите вопрос… гм… очень экстравагантно?

– Это сейчас он кажется диким, – ответил я хмуро. – Глобализация на марше, не так ли? Народы будут исчезать один за другим, сливаясь воедино. А если точнее, то поглощаясь более живучим. Сейчас нам дико о таком подумать, но при жизни наших детей и внуков, что уже ходят в школы, этот процесс будет в разгаре! Если не на завершающем этапе.

Сигуранцев хмыкнул, но смолчал, а Громов прогрохотал, как гусеницами по Красной площади:

– Вы полагаете, что выбирать уже приходится?

– Можно подумать, – отпарировал я, – вы еще не выбрали!

– То я, – ответил Громов мрачно, – а то вы.

В этом «вы» прозвучало еще нечто, кое-какие характеристики, даже вроде бы эхо ответило привычно, я пропустил мимо ушей, оглядел остальных, слушают внимательно, но помрачнели, у Новодворского вообще лицо такое, словно бормашина подбирается к нерву.

– Вам легче, – ответил я холодновато. – У вас все на рефлексе «свой-чужой». Так решает только компьютер да богомолы, когда хватают мошек. Но человек должен решать и нравственные вопросы. Мы сейчас не только правительство, крыша, которая обязалась защищать тех, с кого берем…

– Рэкет…

– Рэкет – когда нелегально, – уточнил я холодно, – когда конкуренты, именуемые преступностью. А когда за крышу взимает плату правительство, это уже налоги. Но, повторяю, мы не только правительство, но и люди. Мы должны решить, как поступить правильно…

Громов бухнул, как будто Полифем швырнул вслед уплывающему «Арго» скалу:

– Правильно? Выгнать их всех к чертовой матери! Их приютили, а они еще и ноги на стол?

– Правильно, – возразил Новодворский, – это позволить им развиваться, как считают нужным. Вообще-то правильнее бы еще и помочь, но, боюсь, это чересчур для нашего неандертальского правительства. Лучшему надо помогать, не так ли?.. А кобызы, давайте говорить честно, лучше нас. Лучше окружающих их спивающихся русских. Лучше… буквально во всем!

Горло на миг перехватило спазмом, я подышал медленнее, успокаивая нервы, а когда сумел заговорить, сказал почти просительно:

– Вопрос чересчур сложный, чтобы вот так сразу. Мы даже такие мелочи, как тарифная пошлина на ввозимые велосипеды, решали две недели, а здесь, шутка ли, попробовать решить: быть или не быть России!..

Громов буркнул неприязненно:

– Ну, это не нам решать.

– Кишка тонка, – добавил Павлов, подумал и уточнил: – И руки не доросли.

Я покачал головой:

– Как раз не тонка. И не потому, что двужильные, это Россия по самые ноздри в вонючем болоте, вот-вот захлебнется. А мы – как та ленивая ворона на ветке, которой только переступить, чтобы наклонить ветку, и можно ухватиться, вытащить себя из болота. Но можно и не делать шажок: мол, не глухая я, не слепая, а ленивая просто… Какую-нибудь крохотную Швецию погубить непросто, а огромную Россию… сама гибнет, нам нужно только ни во что не вмешиваться.

Новодворский продолжил бодро:

– Так, может, и не вмешиваться в исторический процесс?

Я поморщился:

– Вы слишком приняли на веру марксистский тезис о неизбежности мировых процессов. Мол, от человеческой воли отдельных личностей ничего не зависит. Бред! Не будь Гитлера, не было бы и национал-социалистической народной партии, не было бы ее идеологии. Не будь Наполеона – карта мира была бы другой. Не создай Мухаммад ислама – мир был бы другим. Не обидь провинциальный царек в захудалой Македонии своего сына, тот не собрал бы собутыльников, с которыми перекроил страны и народы! Не создай гениальный Ленин ударный кулак своей партии, марксизм в России остался бы марксизмом, как и в Западной Европе, а в России сейчас, как предрекали все расчеты, было бы восемьсот миллионов населения, а по уровню благосостояния Россия превосходила бы все страны Европы и захудалые Штаты. Так что не надо о неизбежности. Все избежно. Я же говорю, мы сейчас как та ленивая ворона на ветке. Сделаем шажок или нет?.. Разница лишь в том, что ворона просто ленилась, а мы все-таки решаем, стоит ли помочь вылезти из этого болота, или нехай тонет?

Громов проговорил угрожающим тоном:

– Это слишком кощунственно, я бы сказал, даже обсуждать такие вопросы. И тон, простите, больно ернический. О таких серьезных и даже, я бы сказал, скорбных вопросах надо говорить соответствующим тоном и с соответствующим лицом.

Я кивнул:

– Приношу извинения. В самом деле, переборщил. Но это от горечи, что дожили… Я увидел, что вот-вот повторится косовский вариант, когда крохотная диаспора, стремительно разрастаясь, начинает вытеснять местное население.

Павлов удивился:

– Разве так уж много вытеснила? Я имею в виду, чтобы не списывать на естественную миграцию…

Громов и Сигуранцев встрепенулись, взглянули одинаково недоверчиво, но с надеждой в глазах.

– Да, – ответил я. – Пока еще, возможно, не так уж и много, как в поданных жалобах, но… процесс начался. Давление будет расти по экспоненте, а наши… черт бы их побрал с их рабской богомольной покорностью!.. отпора не дадут, как уже не дали. Стеная и плача, соберут нехитрые пожитки и пойдут от беды дальше, где нет злых кобызов, злых чеченов, злых казахов…

Громов сказал с неудовольствием:

– Это вы напрасно насчет рабской богомольности.

– Бросьте, – сказал я с горечью. – Бросьте, мы же прекрасно знаем, что рабский дух насаждался православием, а православие всегда было под пятой государственной власти! Но в этом же и сила прошлых режимов! Народ, будучи по своей незлобивости и мягкости неспособным сам себя защитить, передоверил свою защиту сперва Рюрику с варягами: «…придите и володейте нами», а потом отдавался под защиту новых братков. Братки, надо сказать, сами грабили, но и умели организовать покорный и незлобивый народ так, что тот в течение всего тысячелетия сшибал рога более злым соседям и даже расширял свой ареал. Последним таким великом братком был Сталин, но за ним пришла его чернь, что только пьянствовала да пропивала нажитое, а теперь вообще эта дурь…

– Какая? – спросил Громов.

Я поколебался, ответил тяжело:

– Не хочется это признавать, но особенности характера русского народа таковы, что он скорее даст себе перерезать горло, чем обидит соседа. Но соседи бывают разные… Иногда надо давать сдачи. Увы, русские это делать не умеют. Они делают это только по приказу руководящих братков: князей, царей, генсеков…

Новодворский сказал с облегчением:

– Хорошо, что не президентов.

Громов смотрел неотрывно, а Карашахин, не сводя с меня взгляда, что-то нашептывал ему на ухо.

– Да, – согласился я, – да, вы правы. К тому же мы вступили в эру, когда границы уже совсем не то, что прежде. Началось с придуманных не нами законов о свободе передвижения и возможности селиться в любом месте… видано ли такое при Сталине или Рузвельте?.. и кончая… нет, конца не видно, этот процесс все еще идет. И непонятно, куда приведет, специалисты изощряются в создании сценариев, но все они противоречат друг другу. Одно понятно, при сложившейся ситуации русский народ быстро и бесповоротно исчезнет.

Громов нахмурился, пробасил:

– Не исчезнет. Наш великий и могучий народ, вынесший все тяготы войны…

Я отмахнулся, продолжил:

– Если брать проблему кобызов, то, увы, к моему большому разочарованию, они ослеплены раскрывшимися возможностями и совершенно не ощущают благодарности к народу, допустившему их на свои земли. Если бы ощущали силу русских, то ощутили бы и благодарность, а так русских в упор не видят даже как помеху. Знают, что стоит только страшно перекосить лицо и затопать ногами, чтобы русские с криками и плачем покинули земли, где могилы их дедов и прадедов. Даже не надо говорить: «Уходи, а то зар-р-рэжу!» – и так убегут, оставят земли более сильным, более уверенным, наглым, живучим.

Новодворский кивал довольно, вот такие они – русские: криворукие, спивающиеся, трусливые, а Сигуранцев, более дальновидный, ощутил беспокойство и сказал мне с тревогой:

– Не сгущаете ли краски?

– Нет, – ответил я горько. – Кобызы не хотят жить в одних поселениях с русскими. Уже сейчас стараются селиться компактно, отдельными селами. А те, первые, которых приютили в русских селах…

– Ворчат?

– Нет, – сказал я. – Нет, уже начинают раздвигать локти. Пока молча.

В комнате наступила тяжелая тишина, только Новодворский удовлетворенно вздыхал, поглядывал на всех победно, вот они какие тупые и слабые, русские, а еще пытались коммунизм строить, о котором так долго говорил Запад, но там даже не приступали к строительству, понимали, что сил не хватит, а эти косорукие взялись, тьфу, что натворили, Сахаров – совесть нации, Россия – сука и ответит за все, надо покаяться и принять то, что решит умный и благородный Запад, лучше уж кобызы, чем эти косорукие русские, русские не способны ни к чему, кроме пьянства и свинства, а Ковалев – совесть нации…

Военный министр громыхнул:

– Локти? Мы их заставим раздвинуть ноги!

Поморщился и сделал попытку отодвинуться даже Новодворский. Карашахин возвел очи горе, смотри, Господи, с какими людьми приходится общаться, не суди их строго, прошу тебя, по крайней мере – не при мне, не выношу вида крови и заживо содранной кожи, а Сигуранцев и Павлов сдвинули головы и заговорили вполголоса.

Я поднялся, все поспешно встали, даже Сигуранцев с неохотой поднялся, хотя и позже всех, я сказал громко:

– Совещание закончено. Прошу определиться со своим мнением, подготовить доводы «за» и «против». Срок – две недели. Знаю, мало для такого судьбоносного решения, но… не опоздать бы. Спасибо, что слушали внимательно!

В глазах Карашахина несказанное удивление, впервые совещание оборвалось так быстро. Обычно же начинаем по-расейски медленно, долго раскачиваемся, собираемся неспешно, кое-кто обязательно опаздывает, мы ж не Европа какая-то сраная, мы великая и беспечная Русь, что вообще-то запрягает долго, а уже потом, когда все рассядутся, еще с четверть часика делимся впечатлениями… ну, не кто сколько выпил, это в прошлом, когда еще не были министрами, но все-таки до обсуждения государственных проблем доползаем в конце первого часа. А там кофеек, чаек, бутербродики, затем сытный обед в кремлевской столовой для избранных, после обеда снова такая же неторопливая раскачка…

Они выходили один за другим, никто не смеялся, не шутил, Павлов выходит последним, задержался в дверях, в глазах смех и восхищение.

– Не узнаю вас, Дмитрий Дмитриевич.

Я сдвинул плечами:

– Вроде бы тот же крем для бритья.

Он покачал головой, в глазах удивление:

– Я просто не ждал от вас таких быстрых и крутых действий. Вы же политик, настоящий мудрый и осторожный политик! К тому же демократ до мозга костей, общечеловек, вас на Западе только таким и представляют. Вы для них щит против русского тоталитаризма, фашизма, расизма, шовинизма и даже автаркизма! И вдруг такие слова… Господи, да такие вопросы вообще не людьми решаются!

– Богами?

– Да богами ли, историческим процессом, неотвратимостью хода истории – на что только мы не списываем результаты действий отдельных людей или инициативных групп! Но чтоб вот так прямо в лоб: оставить жизнь России или же умертвить ее… даже не представляю! От вас такой решимости не ожидал. Да еще срок, если вы серьезно, всего две недели!

– Мало?

– Мало ли? – ахнул он. – Такие вопросы решаются столетиями!

Я сказал горько:

– Уже нет. Если не решим, решат за нас. Если не решим быстро, успеют решить другие.

Он кивнул:

– Да, мир таков. Не решишь, так тебя решат. Но поспешность в решениях вам раньше была не свойственна, не свойственна.

– Все убыстряется, – ответил я. – Те процессы, на которые раньше уходили тысячи лет, теперь проходят за десяток лет. А что укладывалось в сотни, теперь может промелькнуть за неделю. А кто не успел, тот опездол, как говорит мой внук. Если я хороший политик, то должен понимать, где медленно и осторожно, а где – быстро и… как можно быстрее. Тут неважно, демократ или не демократ. Когда десять дорог ведут в пропасть, а одна выводит к жизни, то я выберу ту, что к жизни, даже если она ведет не совсем по демократической тропке. Знаете ли, перед инстинктом выживания как-то отступают законы Юстиниана. Есть законы, что вложены нам в души свыше, при рождении. А они велят, что надо жить самим и обязательно спасти свой род, племя, народ. Для Господа, дорогой Глеб Борисович, каждый народ – избранный!

Он слушал внимательно, взглянул на часы.

– Господин президент, до обеда еще полчасика… но раз уж совещание закончено, не пообедать ли?

Я вывернул кисть, глядя на стрелки подаренных шахтерами часов, в животе тут же радостно завозилось, начало демонстрировать пустоту.

– Да, пожалуй…

– У вас как насчет диеты?

– Какой диеты, – отмахнулся я. – Диету не назначают.

Он покачал головой:

– При вашей язве… гм…

– А вдруг не язва, – сказал я. – Рак желудка, говорят, очень похож на язву.

В просторном чистом помещении нашей столовой уже трудились над борщом и бифштексами Громов и Забайкалец, Сигуранцев ел шашлык, не страшась, что его сочтут кавказцем, а Каганов, предатель, с удовольствием ухомякивал жареную свинину. Когда мы проходили мимо, он поймал укоризненный взгляд Павлова и сказал нервно:

– Идите, идите!.. Я в походе, а когда в походе и в чужой стране, то можно и нечистую пищу!

– Кто такое сказал? – удивился Павлов.

– Любавический ребе, – соврал, не моргнув глазом, Каганов. – Говорит, все можно. Даже пить и гулять с голыми бабами в субботу, если это помогает нашему общему делу всемирной победы сионизма и антисемитизма. Так что топайте дальше… зелоты, блин!

Мы опустились за президентский стол, Павлов время от времени пытливо посматривал на меня, в глазах то и дело проскакивает огонек изумления. Официантка пошла за заказом, Павлов чуть пригнулся, пуская звук, как бильярдный шар, по блестящей поверхности стола в мою сторону, сказал негромко, настойчиво:

– Вы удивительно правы, господин президент. Мы у последней черты! За нашими спинами окончательное исчезновение России и русских как нации. Это смешно и трагично, но сейчас в самом деле от нас зависит, быть России или не быть. Последнее столетие усиленно насаждалась мысль, что русские – великая нация, а раз так, то должна во всем уступать «младшим братьям», что вошли в состав Советского Союза. Всю гибельность этой слюнявой интеллигентности осознали слишком поздно: распустили Советский Союз… сами распустили, а не проиграли в холодной войне, как пытаются доказывать «победители»!.. но, освободившись от балласта в виде пятнадцати республик, уже имели в своем теле гибельные метастазы. Вы знаете, что я имею в виду. Сейчас уже поздно принимать более жесткие иммиграционные законы… Нет, принимать их надо, но это уже не главное. Это как таблетка от головной боли при прогрессирующем раке. У нас еще есть шанс, но этот шанс дает не терапия, а операция. Серьезная, кровавая, мучительная и болезненная.

От соседнего стола тянул голову Каганов, прислушивался, шея удлинялась на глазах, еще быстрее росли и раздвигались уши. Не желая в кабинете министра-мутанта, я широким жестом пригласил его за стол. Он благодарно и искательно заулыбался, подхватил тарелки с отбивной и блинчиками, перебрался к нам. Павлов покосился на него без особой приязни, Каганов прекрасный работник, но политически нейтральный, ни рыба ни мясо, а что-то горбатенькое, работоспособное, вроде простолюдина в министерском кресле. И с такими же простолюдинными убеждениями.

– Простите, – пробормотал он смущенно, – но я услышал краешек разговора…

– Ну и сделали бы вид, что не слышали, – сварливо сказал Павлов. – Вы же воспитанный человек?

– Но не настолько, – огрызнулся Каганов, – чтобы себя в чем-то ограничивать. Да и говорили вы… не очень-то скрываясь…

– А мы замышляли государственный переворот, – зловещим голосом объяснил Павлов. – Вон Дмитрий Дмитриевич зарится на мое кресло советника, хочет захватить, а меня сместить на свое президентье, где холодно и отовсюду дует. Хорошо еще, не на штыках сидеть…

– Вы все шутите, Глебушка, – сказал Каганов, – вы все шутите! А я подумал, что если решаться на операцию, то она предстоит очень уж мучительная. А выздоравливать придется долго.

– Что вы имеете в виду? – спросил я настороженно. – О какой операции речь?

– Любой организм после операции, – ответил Каганов застенчиво, – весьма подвержен… другим болезням. Даже простая простуда может свести в могилу.

– Да, – согласился я. – Да, может. Но без операции мы обречены. Хотя никто не знает – какой. Видим только, что Россия тяжело больна. Вот сейчас, сегодня, решаем: будем пытаться спасти Россию или нет?.. Как патриоты, должны ее спасать, во что бы то ни стало, пусть даже все остальные сгинут к чертовой матери, но мы еще и разумно мыслящие люди, верно? Ну хотя бы сделайте вид, что разумные. В отличие от бояр Петра Великого, понимаем, что есть страны, далеко обогнавшие нас по части науки и техники, есть – по уровню культуры, а у третьих такая длинная история, что наша отечественная покажется просто жалкой, даже если будем приписывать себе арийскость, скифскость и даже атлантидность. Так вот, не лучше ли, если Россия из государственного образования превратится лишь в географическое понятие?.. И пусть ее территорию заселят более приспособленные люди?

Глава 13

На стол упала тень, за моей спиной появился массивный Громов, в руках тарелка с бифштексом, жадно прислушивался. Поймав мой недовольный взгляд, спросил торопливо:

– Можно за ваш стол? Дело в том, что этот вопрос как раз затрагивался в моей монографии о глобализме…

Я поморщился, качнул головой:

– Валяйте… тоже мне военный министр – монографии пишет!

– Я только за своим компотом схожу.

На этот четвертый стул посматривал и Сигуранцев, явно хотел к нам, но Громов успел вернуться раньше, к тому же тарелку с бифштексом уже оставил, забивая место, и Сигуранцев, вздохнув, посмотрел на Громова с неприязнью, потом с неудовольствием на Каганова: везде эти жиды успевают раньше, сел за соседний стол к Забайкальцу так, чтобы ловить от нашего стола особо громкие реплики.

Громов сел, улыбнулся разгневанному Павлову:

– Уточните, к чему более приспособленные?

– К выживанию, – ответил я любезно.

Павлов сказал с неприязнью в голосе:

– Позвольте напомнить, что культурным растениям нужна опека. Без опеки выживают только сорняки. Эти сорняки весьма успешно теснят культурные народы! И что же, уступить сорнякам?

Молодец, мелькнуло у меня в голове. Хорошее сравнение. И точное, я именно так все время думал, когда возвращался с дачи Карелина. А тогда я все еще не думал, что к кобызам надо применять какие-то меры. Живут, и пусть живут. Хорошо, что развиваются, да и мы – молодцы, спасли вымирающий народ. Пусть не вымирающий, но которому очень трудно…

Я развел руками:

– Лишь ставлю вопрос, так сказать, глобально. Бороться за выживание или нет. Не получится ли, что препятствуем эволюции? В той ее части, где о выживаемости видов, подвидов и сообществ?..

Громов бухнул всей тяжестью голоса, будто сам обрушился с высоты потолка на стол:

– Бороться нужно в любом случае. Даже если мы – динозавры, а эти… что внедряются в наш ареал охоты и похищают наших динозаврих, – млекопитающие.

– Млекопитающие сами пробились, – поддакнул Каганов.

– Динозавры вряд ли им уступили добровольно!

– Млекопитающим помогла комета, – возразил я, – сами они вряд ли бы пробились…

От соседнего столика суховатым, но громким голосом проговорил Забайкалец:

– Намекаете на ядерную зиму? Простите, что принял участие в разговоре, но не могу молчать, можно я к вашему столу со своим стулом? Я уже поел, так что места не займу… Ну и продолжу. Да, уж эти-то выживут, как и тараканы… Но все равно я, если уцелею, встану на их пути. С дубиной или каменным топором – неважно с чем.

Красивый, элегантный, в костюме от Кардена, зубами от Шишикина, знаток изящной поэзии и сам неплохой скрипач, он как нельзя более подходил к роли человека с каменным топором в руке.

Я сказал горько:

– Время Топора…

– Что?

– Время Топора, – повторил я. – И прощание с прекраснодушными иллюзиями прошлого века. Дескать, человек изначально добр, прекрасен, а коммунизм можно построить уже с этими людьми. Гадко и страшно смотреть на реальность, хорошо бы спрятаться за чью-то спину, как делали все наши предшественники и как все еще делают правительства стран Европы!.. Но будем смотреть правде в глаза. Идеалы гуманизма можно и нужно соблюдать, когда их соблюдают все. Во всяком случае, противники. Иначе получается, что мы воюем по каким-то связывающим наши руки правилам, а противник – без всяких правил. И потому одерживает одну победу за другой.

Павлов расцвел, раздвинул плечи. Уже видел, какое решение я принял или хотя бы к какой стороне склоняюсь, ожил, задышал свободнее. Каганов, напротив, нахмурился, укоризненно качал головой. Не потому, что хочет остаться чистеньким, нет, он честен и разделит ответственность со всеми, но для него это крушение всего мира, это небо рушится на землю, это хуже, чем ядерный удар.

Суббота прошла в текучих делах в Кремле, а в воскресенье я напросился в гости к Карелину. Он явно удивился, в голосе зазвучала настороженность, но пригласил, а я, не медля, вызвал машину, вскоре кортеж уже несся по быстро пустеющей впереди улице. Россия, несмотря на все ее смешные попытки идти по пути демократии и общечеловечества, – единственная страна в мире, где перекрывают движение по всей трассе для автомобиля президента. Наши власти любят жить с удобствами, пусть это даже за счет большого неудобства для других. Глядя на власти, так же и народ поплевывает на соседей, бросает окурки мимо урны, вытряхивает ковры с балкона и бьет бутылки, чтоб никто не подобрал и не разбогател, а если еще и кто-то обувь порежет, то вообще кайф!

Из динамиков деловитый голос быстро пересказывал новости. Напряжение на границах Индии и Пакистана достигло предела. Стороны вот уже четвертый месяц обстреливают друг друга из дальнобойной артиллерии и танковых орудий, но никто еще не решается взять на себя ответственность за вторжение на чужую территорию. Но по истечении четвертого месяца в приграничном пакистанском городе взорвано мощное устройство, превратившее городок в груду развалин. В ответ Пакистан нанес ракетный удар по трем индийским городам и превратил их в руины. Ужас ситуации был в том, что ни у Индии, ни у Пакистана не имелось добротной системы противоракетной обороны, и любая ракета, нацеленная на их города, достигала цели.

Ценой невероятных усилий президенту ООН удалось удержать Индию от запуска всех своих ракет, в том числе и ядерных. Возможно, Индия и сама устрашилась развития событий в этом направлении: локаторы на пакистанской стороне засекли бы пуск индийских ракет, в ответ пошли бы все пакистанские, тоже с ядерными боеголовками, Индия стала бы похожей на поверхность Луны. И мало утешения в том, что Пакистан станет таким же…

Мир снова завис на грани, а приток беженцев из восточных стран превратился в реку, в морской прилив, что захлестывал Европу. Страны, успевшие ввести ограничения на въезд, вынуждены снять их ввиду жалкого положения беженцев, многие из которых пострадали от осколков.

Шофер покрутил головой, выругался сквозь зубы.

– Дмитрий Дмитриевич, – воззвал он, – что же делается?

– Четвертая мировая война, – ответил я тускло. – Она уже идет.

– С юсовцами?

– Россия и Америка, увы, в глухой обороне.

– А с кем?

– Все против всех, – ответил я.

– Как это?

– Стран уже нет, – объяснил я. – Границы стали прозрачными, значит, война теперь начинается не на границах, а… везде.

– В горячих точках?

– Да, только горячими они становятся уже после стрельбы.

Карелин взглянул мне в лицо, тревога в глазах сменилась глубоким участием. Обнял, похлопал по спине, как в старые добрые времена, когда хотел похвалить талантливого ассистента, помощника, на которого собирался оставить кафедру, я ощутил на плече его тяжелую совсем не старческую руку, повел в дом. Лина Алексеевна уже стояла на крыльце, домашним теплом и уютом от нее веет, как от мощного калорифера.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – проговорила она испуганно. – Что это с вами?.. Господи, так исхудали!

Она метнулась в дом, сразу же там загремели тарелки, вступил в силу древнейший инстинкт, что мужчин надо кормить, кормить, кормить, а сам Карелин отвел меня на веранду, усадил в мое любимое кресло, чтобы закат солнца наблюдать во всей красе.

– Что так тряхнуло?

– Жизнь, – ответил я. – Никогда бы не подумал, я ж философ!.. Сколько раз слышал про смену вех, но никогда не думал, что так же придется и мне…

Он сказал сочувствующе:

– Только мертвые и полные идиоты не меняются. Но, может быть, это вовсе не смена вех?

Я покачал головой:

– Я же демократ, демократ до мозга костей!.. Я же ненавижу диктатуру всеми фибрами души, я же против Советской власти воевал со всем пылом и жаром, тоталитаризм зубами бы рвал…

Он смотрел внимательно, в глазах мелькнул огонек, потом Карелин кашлянул, в голосе звучало глубокое сочувствие:

– Не преувеличивайте. Вы – демократ, демократом и останетесь. Просто, видимо, жизнь подталкивает к жесткому решению, верно? Силовому? От которого ваша интеллигентная душа отпрядывает?.. Но ведь вы – власть, Дмитрий Дмитриевич. Умная осторожная власть. Дайте власть русскому интеллигенту, который критикует власть за силовые методы, он за сутки Россию кровью зальет!.. А потом еще и четвертую мировую начнет за торжество гуманизма. А вы – держитесь.

– Уже нет, – ответил я тусклым голосом. – Уже и я берусь за топор.

Он возразил:

– Значит, другого варианта нет.

– Есть, – ответил я глухо. – В том-то и дело, что есть.

– Хорошие варианты?

– Хреновые, – сказал я честно. – Но зато… бесцветные. В смысле, нет цвета крови.

Он внимательно смотрел в мое лицо.

– И что мешает принять?

– Потому что кровь будет потом, – ответил я глухо. – Но уже большая кровь, очень большая. С другой стороны, это будет вроде бы уже не моя забота, срок моего президентства заканчивается. Расхлебывать тому, кто придет на мое место. Да и то не сразу, а ближе к концу его срока. Правда, первого срока…

– Тогда малая кровь сейчас?

– Да, – проговорил я с трудом, – но на эту малую кровь должен решиться я! Я, а не мой сменщик в кресле президента.

Он смотрел с глубоким сочувствием.

– Мы всегда бросались в крайности, – проговорил он медленно, – то человек – зверь, то – ангел, и все эти выводы зависели – смешно! – не от данных специалистов, а от эмоций толпы, управляемой беспринципными политиками. Помните, как в свое время набросились на теорию доктора Ломброзо о предрасположенности к наследственной преступности? В чем его только не обвиняли! И в пропаганде фашистских взглядов, и в человеконенавистничестве и… долго перечислять. А всего лишь потому, что тогда был модным взгляд, что человек – существо изначально чистое, а тем или иным его делает среда. Кстати, этот взгляд зародился среди поэтов и восторжествовал в нашем диком обществе не потому, что верен, а потому… что так захотелось!

– Этим и прекрасно наше общество, – засмеялся я. – Сколько в нем дури, а это значит – потенциал огромен!

– Да, но когда взгляды поэтов начинают руководить экономикой, политикой или мировоззрением… гм… жди беды.

– Уже дождались, – заметил я.

Он кивнул.

– Но парадокс в том, что беду чувствуют, видят, но не видят в упор решения, хотя оно под носом. А кто видит, брезгливо отворачивается.

– Брезгливо?

– Или трусливо.

– В это поверю больше, – сказал я горько.

Он красиво повел аристократичной дланью, охватывая жестом весь сад:

– Видите все это многообразие?.. Большие деревья, низкие кусты, совсем мелкая травка. Тысячи кузнечиков, муравьев, бабочек, стрекозок, жуков, мокриц, тлей… Увы, многообразие только для дурака или поэта. Не хочу обижать поэта, но он не обязан быть умным, чтобы слагать прекрасные стихи. Он может быть с прекрасно чувствующим сердцем и абсолютно пустой головой… так вот, если бы ночью в этом саду тайком высадились, скажем, марсиане, они бы до утра, глядя только на деревья и ночных жуков, сумели бы нарисовать портрет хозяина планеты со всеми его привычками, страстями и желаниями.

– Ого!

– А вы посмотрите, мы ведь все похожи и живем по одним и тем же законам. Так же растем, захватываем пространство, тесним соседей, размножаемся… Или видите большую разницу между собой и совокупляющимся конем или кротом?.. Разве не разбрасываете свое семя так же, как этот вот клен?.. Разве не потеете, как эти деревья, сбрасывая избыток влаги через кожу и листья? Разница лишь, что деревья пьют прямо из земли, а вы из стакана.

Я огляделся, пожал плечами.

– Похоже, – сказал я осторожно, – понимаю, о чем вы… И как вы поступили с тем чертополохом?

Он помолчал, взгляд стал заинтересованным.

– А почему вы решили, что я не оставил его в покое?

– Растения дольше отрабатывали систему размножения, – ответил я. – Дольше, чем человек и все млекопитающие. Кто-то, подобно одуванчикам, надеется на ветер, забрасывающий семена на дальние расстояния, кто-то облекает семена в прочную скорлупу, а сверху намазывает сладким, чтобы животные, и мы в том числе, ели и разносили в кишечниках на большие расстояния, кто-то стреляет семенами, а репей прицепляет семена к одежде… или шерсти проходящих мимо животных. Для репья мы все животные, которых создал Господь, чтобы разносить его семена.

Он хмуро кивнул:

– Верно мыслите, юноша. Верно. К тому же у репья есть и запасной вариант: из растрескавшихся коробочек семена подхватывает ветер. Полагаю, что на клумбах следующей весной обнаружу. Так что вы правы, меры пришлось принять. Такие, чтобы он уже не смог угрожать цивилизованным растениям. Хотите, покажу?

– Да, конечно!

– Если еще не разучились ножками, ножками…

– Да вроде бы…

– А то туда не проехать на вашем лимузине, машину поцарапаете.

Я криво усмехнулся, даже танковый снаряд не поцарапает президентский автомобиль.

– Я еще не разучился ножками, ножками…

– Вам ходить надо, – сказал он благожелательно. – Что вы совсем желтый, как покойник… Какие лекарства употребляете?

– Для улучшения пищеварения я пью пиво, при отсутствии аппетита пью белое вино, при низком давлении – красное, при повышенном – коньяк, при ангине – водку.

Он в задумчивости покачал головой.

– А воду?

– Такой болезни у меня еще не было, – ответил я.

Он засмеялся:

– Все шутите? Впрочем, что еще остается… Только шутить над собой…

– Национальный спорт!

– Простите?

– Говорю, – пояснил я, – в России национальный спорт – придумывать, как еще больше себя обговнякать, облаять, какой еще анекдот придумать про тупых русских…

Мы обогнули особняк и прошли через небольшой сад, дальше бетонный забор, калитка выпустила нас на простор, где, однако, в четверти километра начинается густой элитный лес.

Над головами синий купол неба, устремленный ввысь, а мы под ним, как под скорлупой яйца, поставленного острием вверх, небо уходит в бездонность суживающимся конусом, но сейчас с востока надвинулись серые плотные тучи, отгородили свод плоским ровным потолком, низким, как у хрущобы, ходи и чувствуй, что небо плоское, нависающее, давящее.

Карелин отмахнулся:

– Дождя не будет.

– Метеосводка?

– У меня своя метеобудка, – ответил он и похлопал по бедру, словно искал кобуру. – На дождь кости ноют.

Вошли в лес, мощно запахло смолистым клеем, муравьиной кислотой. Из зелени вылетело пестрое, трепещущее, на ветку село уже птицей. Ветка раскачивалась вверх-вниз, птица то приседала, то приподнималась, но не сидела, как почему-то говорят, а стояла на сухих, как перезимовавшие стебли молочая, лапках. Плотные кожаные шторы то надвигались на выпуклые блестящие глаза, то поднимались, я увидел отчетливое сходство с ящерицами, от которых и произошли все птицы.

Я шевельнулся, птица присела, отталкиваясь от ветки, как прыгун в воду, ее унесло, я только слышал, как шелестят листья, задеваемые крыльями.

Карелин остановился на крохотной полянке, я увидел приглашающий жест.

– А вот и наш переселенец!

Могучий репей угрожающе растопырил листья, все в таких же длинных острых колючках, как и толстый мясистый стебель. Здесь, на просторе, он сразу сообразил, что бетонный забор не заставляет расти только в одну сторону, даже как бы присел чуть, зато усиленно наращивает колючки, торопливо выдвигает из главного стебля дополнительные веточки, перекрывает все доступы, чтобы никакой зверь не дотянулся до малинового цветка…

– Ого, – сказал я, – как он быстро…

Рядом с пышным цветком намечаются бутончики, что растут буквально на глазах, жадно наливаются жизнью, набухают, и вот уже через неделю сами будут принимать бабочек, стрекоз, а потом там созреют семена, и…

Карелин долго наблюдал за моим лицом, сказал просто:

– Вот здесь и живет. Может даже размножаться какое-то время, пока колючие заросли не станут слишком уж раздражать местных.

– И когда, – добавил я, – растущее раздражение не перерастет в нечто другое.

– Верно-верно. А наш народ недаром называют народом-богоносцем… Мол, долго терпит, зато потом больно бьет. Нет чтобы к врачу вовремя. Так дождется, что начнет смердеть, как от трупа, только тогда зайдет в аптеку и купит что-то вроде аспирина. И не понимает, почему даже аптекарь посылает сразу на операцию.

Я спросил тихо:

– Это и мне советуете?

Он покачал головой, лицо потемнело, но в глазах появилась несвойственная старому учителю суровость.

– Я смог себе позволить пересадить сорняк, понимаете? У меня много свободного времени, я не стеснен в средствах. Но будь на моем месте любой дачник, замученный работой, семьей, растущей дороговизной, у которого сын пьет и шляется со шпаной, а дочь-школьница приходит с вечеринок под утро и в трусиках наизнанку, он просто срубил бы этот чертополох, не задумываясь. И сжег бы остатки. Понимаете?

Челюсти мои сомкнулись в капкан, в висках молоточки застучали громче. Я беден, страна моя бедна, мы опустошили себя, свои ресурсы, пытаясь построить коммунизм – светлое будущее для всего человечества. Сейчас нам не по силам бережно выкапывать со всеми предосторожностями сорняки и высаживать в диком лесу, подальше от цивилизации. Если это может себе позволить сытая и ухоженная Швейцария, если может, конечно, но уж никак не Россия…

– Да, – сказал я с горечью, – вы хорошо ткнули меня носом в то, что жизнь – не математика. И решений у одной проблемы может быть много. Все они зависят от нашего уровня, нашего богатства, менталитета, возможностей. Но Россия сейчас – как тот замученный работой и вообще жизнью дачник на приусадебном участке.

Он произнес сочувствующе:

– Крепитесь. Что еще могу сказать? Только – крепитесь.

– Вся беда, – сказал я с горечью, – что я не силовик. Я стар, Генрих Артемович, я в самом деле стар…

Он гордо усмехнулся и расправил плечи:

– Вы? А кто же тогда я?

– Вы всегда молоды, – вздохнул я. – Как вам это удается, не знаю. А я стар и годами, и взглядами. Устаревшими допотопными взглядами гуманиста, взращенного на идеях добра и просветительства. Мол, если к людям с добром, то все приложится. Сейчас же Время Топора, увы…

Он смотрел с грустью и сочувствием.

– Крепитесь, – повторил невесело, развел руками, улыбнулся с неловкостью. – Крепитесь. В кои-то веки избрали умного президента… и что же, сразу в кусты? Или за спину бригадного генерала?.. Вы останетесь демократом, Дмитрий Дмитриевич.

– После того, как вырублю чертополох? Генрих Артемович, я ведь знаю, что розы, которые вы выращиваете, всего лишь чуть-чуть окультуренный дикий шиповник, который проклинают люди и звери, в лесу обходят стороной, а вблизи домов рубят, жгут, истребляют всеми способами.

Он сказал тверже:

– Вы останетесь демократом, хотя вам и придется пользоваться властью… как властью. Дмитрий Дмитриевич, для России все формы правления гибельны, кроме диктатуры! Это я вам говорю, демократ и общечеловек, который в шестидесятые завершил капитальный труд о формах правления, за что на двадцать лет угодил в лагеря. Во главе России должен стоять, как это ни парадоксально, демократ, пользующийся диктаторскими полномочиями.

Я смолчал, отвечать очень не хотелось. Нет, возразить очень хотелось, но я не видел весомых доводов.

Глава 14

В лесу начало медленно темнеть, я наконец оторвал взгляд от чертополоха, огляделся. Темнота сгущается быстро, охранники за деревьями глаза выколют о сучки.

– Ничего, – отмахнулся я в ответ на вопросительный взгляд Карелина, – у них приборы ночного видения. Они уже засекли всех жуков, а дятлов держат в прицелах. Но вы правы, возвращаемся, я уже чую слоносбивающий запах борща.

– Учуяли? – удивился Карелин. – Значит, в самом деле проголодались.

Я пощупал брюхо, боль в желудке отступила, странно, прекратилось даже назойливое жжение, а от рези не осталось и следа, желудку не до того, раздвигает края, чтобы поместилось борща побольше, побольше.

– Только диктатура!.. – сказал он по дороге настойчиво, словно вколачивая гвозди. – Не будет диктатуры – России не выжить. Это понятно всем, так что давайте не лицемерить: все, кто говорит о политкорректности и государственном устройстве по типу, скажем, Дании или Голландии, прекрасно понимают, что Россия в таких условиях неминуемо исчезнет, станет просто территорией, которую займут более националистические государства.

Я спросил вяло:

– Это кого называете более националистическими?

Карелин покачал головой:

– Не прикидывайтесь. В сравнении с Россией абсолютно все – националистические! Англия, Франция, Германия, Испания, Дания, Польша, прибалты, я уж не говорю о среднеазиатских или кавказских соседях, все гораздо более националистические, ибо русской национальности хребет перебил еще Петр Первый, когда втоптал русское в грязь и заставил униженно кланяться иноземному. Любой иноземец с его подачи во всем был выше, умнее и значительнее, чем русский, кем бы он ни был… Ни одна нация так не оплевывает себя, ни одна так не прогибается перед иностранцами, как русская, и после этого… вот уроды!.. еще и говорят о национализме русских! Это уж точно, держи вора.

Я сказал с надеждой:

– Во Франции, к слову, кто в печати или рекламе употребит иностранное слово, если для того понятия существует французское, тут же огребает а-а-агромадный штраф. А кто во второй раз – отбирают лицензию и посылают рыть канавы. На кино и телевидении установлена квота на показ иностранных фильмов, а все остальное – только свое… Но это Франция! Попробуй такое же повторить в России, какой крик о фашизме и шовинизме поднимется!

Он кивнул:

– Да, поднимется. Но если твердо идти своим путем, то покричат и умолкнут. Ведь кричат в надежде, что устрашат криком и заставят свернуть с пути, прием старый! Особо рьяным, которые наверняка отрабатывают полученные из-за океана деньги, можно и заткнуть рот. Или вовсе свернуть шею, как сделал спасший республику и демократию Сулла.

Я возразил потерянно:

– Но ведь того же Суллу обливают помоями вот уже две тысячи лет?..

– Интеллигенция… – протянул он. – Когда она была кем-то довольна?.. Вечно витающая в облаках, мечтающая о какой-то несбыточно высокой нравственности. Увы, высокая нравственность – свойство отдельных людей, но нельзя пытаться вести по пути высокой нравственности целый народ. Вообще высокая нравственность – причина гибели нынешней цивилизации. Нет, чересчур высокая нравственность – причина ее гибели. Или скажем иначе, так будет точнее: преждевременно заявленная высокая нравственность – причина гибели цивилизации. Ведь уже есть пример: строительство коммунизма! Промахнулись, посчитав человека более высоким, чем он есть, а ему надо до начала строительства коммунизма еще очень многое из себя изживать, выдавливать, вытаптывать и выжигать каленым железом.

– Но Запад…

– Запад угодил в ту же ловушку, названную иначе. Тот уровень индивидуальных свобод, который предлагает общество сейчас, увы, это понятная поспешность, вызванная желанием пожить в более совершенном мире. Том самом, в котором жить нашим потомкам. Повторяю, то же самое случилось с коммунизмом. Его строители тоже исходили из наивной предпосылки, что у людей достаточно высокая нравственность и что все пойдет на уровне «сознательности». Помните старые термины, которыми мы бросались еще в школе: «сознательный», «несознательный»?

– Помню, все помню. Застал…

– Мы, политики, видим реальную картину. Человек таков, каков он есть. Не ангел, но и не свинья. А так, полуангел-полусвинья. Свинью надо выдавливать силой, репрессиями, жестокостью. Если же все оставить только на «сознательность», то свинья очень быстро задавит ангела в человеке, и тот станет двуногой свиньей, что мы и видим на примере тенденций развития западного мира. Дмитрий Дмитриевич, вы стоите во главе молодого народа, очень молодого!.. Кто говорит о его древности – плюньте тому в глаза! А вот так, возьмите и плюньте. Хотя бы мысленно. Мы – молоды, у нас все впереди. Надо только не потеряться в лесу, как чересчур отважным детям.

Я сказал с вялой улыбкой:

– Вам здорово доставалось от традиционных историков? За то, что начало русского народа относите к тринадцатому веку?.. Все-таки абсолютное большинство ведет от Древней, то бишь, Киевской Руси! А некоторые так и вовсе ищут корни в скифстве, у пеласгов, этрусков…

Он поморщился.

– Я читал украинских историков, у них даже гиксосы – украинцы. Я не историк, я – ученый. Имею дело с фактами. В первом веке пассионарный толчок в славянском мире заставил их расселиться на огромных пространствах, позволил создать ряд славянских государств, в том числе и Киевскую Русь. Но к моменту вторжения монголов древние русы уже сидели на печах, забыв о великих победах своих дедов, что ходили победоносными походами на Константинополь, в Испанию и другие страны. Увы, князья времен татаро-монгольского нашествия забыли дороги даже в соседнее княжество. Так что новый толчок случился лишь в тринадцатом веке, тогда и появился совершенно новый народ со своими оригинальнейшими поведенческими доминантами. А что язык во многом общий, так у нас он общий и с поляками, и с сербами, но разве это не другие народы?.. Дорогой Дмитрий Дмитриевич, вы все еще ориентированы на Запад, но вы президент народа, который складывался как народ в совершенно других условиях! Это всегда было боевое государство! Боевое государство – вооруженное, постоянно боровшееся на два фронта. Только в России сословия различались не правами, а повинностями. Каждый либо оборонял государство, либо кормил обороняющих. Были командиры, солдаты и работники, но не было граждан, все граждане – солдаты или работники. А как иначе? В тыща пятисотом году в Италии и Германии жило по одиннадцать миллионов человек, а в России даже в тысяча шестьсот семьдесят восьмом – всего лишь пять с половиной миллионов жителей!.. Россия зародилась как осажденная крепость и существовала так все века, постоянно отражая натиск извне. Вы знаете, что только в период своего становления, то есть за двести тридцать четыре года, это с тысяча двести двадцать восьмого и по тысяча четыреста шестьдесят второй год, Россия вынесла сто шестьдесят внешних войн? И так длилось постоянно. Выжили только за счет того, что у этой крепости всегда был военачальник, который обладал неограниченными полномочиями карать и миловать, посылать на смерть, будь это солдат на стене крепости, работник в поле или боярин в своей усадьбе…

Я поморщился:

– Это было давно.

– Но было, – сказал Карелин.

– Мир меняется, Генрих Артемович, – возразил я мягко.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказал он, – согласитесь с тем, что европейцы могли заниматься внутренними разборками, в любом случае оставаясь европейцами. Даже когда чья-то область переходила из-под контроля Германии к Франции или Испании, а потом возвращалась после кратковременного пребывания в какой-нибудь Бургундии. Но Россия выдерживала постоянное давление кочевников, а менталитет кочевого народа требовал полного уничтожения побежденных. Вспомните кочевых евреев, что вторглись в Палестину! Они уничтожали не только женщин, детей и стариков, но даже скот и зерно, заменяя все своим. Такая ситуация на границах требовала жестокой системы государственной власти, и она на протяжении всей истории России твердо и вполне сознательно, заметьте себе, поддерживалась всем населением России!

– Сейчас мир иной, – повторил я.

– Однако народ тот же, – напомнил он. – А он… я не скажу, что не может жить самостоятельно, но привык, это в крови, что всю тяжесть решений несет правитель. Вам любой скажет, даже враг, что всеми успехами в войнах и завоевании огромных пространств Россия обязана исключительно жесткому централизованному правлению! Без твердой верховной власти Россия давно бы исчезла. Да-да, исчезла бы в том же году, в каком ослабела бы эта власть. Сейчас как раз это и происходит, а не исчезла сразу лишь потому, что мир, как правильно говорите, иной. Не набросились сразу, не вломились наполеоновскими колоннами, а начали завоевание другими методами… Но все-таки начали, а исход может быть только один: исчезновение России.

Я вяло отщипывал виноградины, в ярком свете лампы они просвечивают таинственно и зовуще, внутри покачиваются темные зернышки, полупрозрачные волокна, а во рту растекаются изумительно сладким и нежным соком.

– Презрение к русскому заложил первый крупный западник, – сказал Карелин. – Да, Петр Первый. С его твердой руки хорошим стало только то, что походило на западное. Началось с насильственного бритья бород и одевания на западный манер, продолжается и сейчас, когда русский писатель безумеет от счастья, что его книжку переведут и опубликуют в какой-нибудь зачуханной Голландии, где Петр Первый работал плотником. Как же, на Западе признали! То, как относятся к его книжке здесь, в России, не так волнует, здесь – быдло, а вот чтоб похвалили на Западе, где высшая раса… Понятно, что и любые высказывания Запада принимает как откровение Божье, тут же начинает проповедовать сам, искренне полагая, что это и его убеждения, что должен навязать их всем в России, этому тупому быдлу, этим косоруким русским, а сам он уже почти не русский, его признают как более высокого, чем просто русский, его почти принимают за иностранца – высшая награда!

Я опустил голову, стыдно, каждое слово жалит, жжет, как раскаленное железо.

– Да, увы… кое-кто даже имена меняет, чтобы под иностранцев косить.

Он провожал меня до машины, придержал за плечо. Его обычно мягкое и донельзя интеллигентное лицо стало твердым, жестким, словно высеченным из гранита грубыми инструментами молотобойца.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказал он настойчиво, – в России не должны сменяться правители. Не должны!.. Ротация президентов, как в Европе, для России – гибель. Это говорю я, демократ и противник тоталитаризма. У нас не было европейской феодальной системы, когда король – всего лишь один из феодалов. У нас правитель – всегда рулевой на корабле. Все остальные – команда. Никаких вольностей – мы в походе! И чем круче капитан, тем больше побед. Кого наша русская интеллигенция поносит больше всего? Правильно, Ивана Грозного и Сталина. Кровавые диктаторы, мол. Западу они особенно ненавистны, ведь Иван Грозный в разы (несколько раз) расширил Россию, завоевав Сибирь и обеспечив выход русским на Дальний Восток, а затем и к Тихому океану, а Сталин прибавил еще территорий, отхватив у побежденных, да еще и расширил влияние России на две трети земного шара!

Шофер округлил глаза, боялся шевелиться, пугающе огромный академик, которому только вслед Одиссею скалы швырять в море, держал меня, как кот, закогтивший мышь, и говорил громко, настойчиво, убеждающее:

– К Петру Первому отношение интеллигенции двоякое, согласен. Он хоть и погубил народу побольше, чем Иван Грозный… на одном только строительстве Петербурга больше, чем Иван Грозный в войнах, но зато – первый из западников. Не будем трогать ориентацию… я имею в виду ориентацию на Запад, а вовсе не то, что привычно имеется под ориентацией, – разве не железом и кровью Петр завершил то, что начал Иван Грозный: прорубил окно в Европу? Разве не Петр Первый объявил себя императором, а Россию империей? Дорогой Дмитрий Дмитриевич, поройтесь в истории: только при царях-диктаторах Россия крепла и раздвигала рубежи. Более того, только при царях-диктаторах расцветали наука, искусство, строились театры… Вы можете себе представить, чтобы Петербург построили при царе-демократе? При царях-демократах Россия всегда терпела поражения, сдавала позиции. Соседняя Польша, у которой и населения побольше, и сама побогаче, но, на свою беду, приняла демократию, даже короля – всенародным дворянским собранием, но прав все равно ему никаких, – эту Польшу постоянно терзали и раздирали смуты, войны, ее били все соседи! Сейчас смешно, что Польша была крупнее и сильнее, но когда у нас ненадолго воцарилась демократия – поляки тут же вломились к нам, как в свой хлев, пьянствовали и бесчестили наших женщин даже в Кремле!..

– Хорошо бы, – сказал я невольно, – чтобы так же и закончилось. В смысле, как с поляками в Кремле.

– Нас и шведы били, – продолжал он. – И все почему? Да была в Швеции демократия, была. Грызлись на своем крохотном шведском дворе, что под копытом нашего коня поместится. А молодой наследник престола по имени Карл потихоньку собрал силы, произвел переворот и взял всю власть в свои руки. Абсолютную власть. И с тех пор бил более крупных соседей и расширял владения. Крохотная Швеция в одночасье стала грозной и пугающей силой. Разбил он и Польшу, где демократия, разбил походя и Россию, где почти что демократия в то время. И тогда молодой Петр, как и Карл, берет всю власть в свои руки… Известно, что получилось.

Я сказал с тоской:

– Не получится из меня Наполеона. Вот, кстати о птичках, еще один диктатор. Взял всю власть в свои руки, всю Европу поставил на уши! Да что Европу – весь мир. И не надо, что его в конце концов разбили. Все его законы живут, орденом Почетного легиона награждают, «Марсельеза» стала гимном…

– Да дело не в Наполеоне, – сказал Карелин. – Слишком уж нас заставили западные пропагандисты откачнуться от абсолютизма в анархию демократии. В то же время умело всобачили через нашу лакейскую интеллигенцию мнение, что это мы сами ненавидим твердую власть и желаем вот такой вседозволенности и распущенности… Это не так, Дмитрий Дмитриевич, не так! Народ жаждет твердой власти. Жаждет!.. Вы это знаете. Так не обманывайте же народ, не обманывайте. Не говорите свысока, что лучше знаете, что народу надо. На самом деле народу надо, чтобы бремя тяжелых решений вы взяли на себя, на свои плечи. А народ… выполнит.

Лимузин несся по ночному шоссе, безлюдному, замершему. Одинокие машины прижимались к бордюру и послушно замирали, повинуясь грозным окрикам из патрульных машин.

Я помял левую сторону груди, в последнее время это движение становится уже привычным. Тупая боль медленно проваливалась через пещеру грудной клетки ближе к спине, заныло под лопаткой. Я вжался в сиденье, стараясь попасть ноющим местом в твердый валик.

Первым, насколько помню, успешно провел борьбу с преступностью Сулла. В Риме адвокатура была на таком высоком уровне, что доказать и посадить, как бы теперь сказали, чрезвычайно сложно, хотя все видели, что такой-то вор и преступник. Сулла объявил себя диктатором и повелел казнить без суда и следствия множество народу по так называемым проскрипционным спискам. Операция была проведена блестяще, республика спасена, а Сулла, сняв полномочия диктатора, спокойно ушел на пенсию выращивать розы. Он прожил долгую жизнь без всякой охраны и умер, окруженный любовью и почетом.

В подобных трудных ситуациях принимали чрезвычайные меры и попозже. В США разгул преступности был сведен практически к нулю в тридцатые годы тем, что полицейские отстреливали преступников на месте, а суд принял упрощенную схему ведения дел. В сорок первом году маршал Жуков не только велел расстреливать преступников сразу же, но и пустил по улицам подсадных уток: парня и девушку в мехах, оба с пистолетами. Они отстреливали грабителей на месте. Преступный мир вскоре об этом узнал, полностью прекратились даже карманные кражи.

То есть, когда ситуация угрожающая, везде применяются чрезвычайные меры. Поднялась бы в США преступность до уровня российской, там бы снова вернулись к практике тридцатых годов. Без всяких криков о нарушении прав, ибо права отдельных людей не могут быть выше прав всего общества, это ясно даже козе, но только не российским властям. Только сознательный враг России требует новой амнистии на основании того, что тюрьмы и лагеря, видите ли, переполнены! Как будто из лагерей выходят готовые слесари, каменщики, строители дорог, путеукладчики, а не то, что выходит!

Глава 15

Прошли времена, когда я во сне летал, теперь все чаще я зависаю в черном ужасе, падаю в бездну, мне холодно и страшно, до мозга костей пронизывает страшное понимание, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Не только человеческая жизнь, но жизнь всего человечества, всей планеты, Галактики, Вселенной…

Просыпаясь ночью в холодном поту, подумал, что кровь человеческая обновляется за неделю, мясо – за месяцы, а целиком с костями и мозгами человек обновляется каждые семь лет. А духовно не обновляется ли человек еще чаще? Сколько человек умирает в одном человеке, прежде чем сам он умрет? Я уже явно не тот, который явился в этот мир, и даже не тот, который впервые сел в президентское кресло!

Утром голова раскалывалась, сердце болит с такой силой, хоть криком кричи, сейчас бы лежать пластом и стонать, подвывая из жалости к самому себе, но… я же волевой человек, да? Я же всегда считал себя волевым?

Волевой, мелькнула хмурая мысль. А ведь теперь жующее стадо просто не поймет значения этого совсем недавно популярного и гордого слова. А попроси истолковать, ответят, не задумываясь: свободный, вольный, отвязанный, на воле, кайфующий после работы…

На мгновение забылся коротким сном, тут же привиделись горящие здания, огонь и дым до неба, убегающие с криком люди… Кажется, это на иллюстрациях к Библии, там израильтяне при вторжении в Палестину вырезали население, разрушали все и вся, разрушали дома… теперь взрывают дома палестинцев, сохраняя преемственность!.. убивали весь домашний скот, срубали деревья, сжигали все зерно.

Сейчас снова то же самое ожесточение, но уже во всем мире…

Кряхтя, спустил ноги с постели, набрался сил и поднялся, цепляясь за спинку. Надо суметь выполнить весь утренний ритуал, что становится все труднее: одеться, побриться… Впрочем, брадобрея можно пригласить из числа обслуживающего персонала, но тогда уж и зубы пусть чистит…

Ксения даже отшатнулась в кресле:

– Господин президент, на вас лица нет. Что случилось?

Все такая же приветливая, щебечущая, на этот раз не улыбалась, смотрела вопросительно и с тревогой.

– Да, – ответил я невесело, – достали меня эти аварии на нефтепроводе… Надо будет вызвать на ковер всех, кто отвечает за ремонт, за безопасность, за предотвращение аварий и терактов, вздрючить, пусть как угодно налаживают охрану или что потребуется. Нефть на Запад – чуть ли не единственный источник валюты! А у нас, при нашем российском разгильдяйстве, нефтепровод может взорвать чуть ли не любой мальчишка…

Ее глаза потеплели, но в голосе прозвучала та же грусть:

– Не стоит так убиваться, господин президент. Вы прямо с лица спали.

– Ты права, – согласился я. – Так никогда до смерти не убьюсь. Ближайший час меня нет даже для Карашахина и Павлова. Если надо, то скажи, что сугубо важная тайна, и при этом улыбнись, как ты это делаешь… Можешь при этом поправлять лифчик.

Она спросила игриво:

– Ох, господин президент, я могу даже поправлять трусики, при этом стыдясь и краснея всей душой и даже телом. Но как бы не подумали, что у вас сердечный приступ от таких забав.

Снова провоцирующий намек, что, мол, мое здоровье не выдержит, щас прямо брошусь доказывать обратное, все мужчины к этому чувствительны, на этом лохов и ловят, я одарил Ксению понимающей улыбкой, она ответила понимающе-кислой, мол, не прошло, а жаль, почему бы и нет, мужчина должен пользоваться властью не только на стороне, но и здесь, прямо в кабинете, другие же пользуются…

Офицер с черным чемоданчиком встал при моем приближении, я прошел мимо, привык не замечать эту тень, что всюду носит за мной этот набор Большого Террориста, способный запустить из шахт тысячи стратегических ракет с ядерными боеголовками, десятки тысяч из тихо лежащих на дне у берегов США подводных лодок, поднять в воздух стратегические бомбардировщики с атомными бомбами под крыльями.

В одной из комнат, на диво тесных, я остановился, полная тишина, сказал негромко:

– К Олечке. Время обычное.

В комнате небольшой диван, я присел на краешек, пол тут же дрогнул, в животе на короткий миг появилось ощущение пустоты. Не будь этого чувства, я был бы в старинном уютном Кремле, построенном древними царями и боярами. И эта комнатка, старинная и выстроенная в допотопные времена, вон потолки, казавшиеся в те времена поднебесными сводами, кажутся для нашего высокорослого поколения уже низкими…

Останься я там, выше, мог бы через поляризующее стекло окна наблюдать за тихим и мирным двором Кремля, теперь это всего лишь двор, не огромная и грозная крепость, увидел бы, как на улицу по ступенькам спустится человек, неотличимый от меня, охранник распахнет перед ним дверцу моего лимузина. Машина сорвется с места, еще две черные Волги поспешно ринутся следом: сопровождение, охрана. Уедут недалеко, в одном неприметном переулке есть приличный такой домик, старинный, там просторные квартиры, на потолках лепка, оставшаяся еще с прошлого века. Эти квартиры, сплошь коммуналки, выкупили зажиточные люди, отремонтировали, теперь это прекрасные жилища в самом центре города. В одной из таких квартир живет Эльза Григорьевна, моя старая любовь, я тогда заканчивал универ, а она только-только поступила, но познакомиться мы успели, очень тесно познакомиться…

Более того, за два дома в сторону Тверской живет Олечка, милая хохотушка, пышечка, она приглянулась мне на одном из приемов. Я посещаю ее регулярно, еще чаще, чем Эльзу, с которой только пьем кофе и вспоминаем старые времена, я жалуюсь на проклятую политику, что разрушила мне карьеру крупного ученого, она поддакивает и угощает вареньем, с Олечкой же занимаемся интимом, но подсмотреть проклятым шпиенам не удается: защита от подслушивания и подглядывания надежная, пока держит.

Я вздохнул, на этот раз не удастся остаться и посмотреть, как в отсутствие страшного, хоть и демократичного кота мыши пляшут на столе. Мой двойник поедет к Олечке, такие визиты длятся короче, чем к Эльзе Григорьевне, шпиены это знают, а я не думаю, что мне на сегодняшнее сверхтайное совещание понадобится больше времени, чем на банальное траханье и дорогу туда-обратно.

Пол дрогнул, тихо раздвинулись потайные двери. Я шагнул в небольшую скромно обставленную комнату, офицер шагнул следом и остановился. Здесь тоже пол знакомо дрогнул, потом все затихло, только умом я понимал, что не зависли на месте, а опускаемся, опускаемся даже ниже, чем знаменитые пещеры и подземные ходы, вырытые для Ивана Грозного.

Двери распахнулись поспешно, словно их отстрелили. Открылся просторный холл, яркий свет, все выдержано в консервативном стиле, на самом деле ничего консервативного: обстановка сохранилась со времен Иосифа Виссарионовича, только электроника постоянно меняется на самую новейшую.

Охранники вытягивались при моем приближении. Просторный коридор, по бокам комнаты персонала, в конце коридора – скромная дверь без номера. У двери этого зала для особо важных совещаний два охранника и один стул. Не для них, здесь сядет офицер, что несет за мной зловещий чемоданчик, который я называл малым набором Большого Террориста, а я скроюсь за дверью. Не только этот кабинет, но и весь комплекс защищают настолько мощные экраны-генераторы помех, что многие сотрудники всерьез побаивались находиться там подолгу. Высокая зарплата и все такое, конечно, здорово, но говорят, что мощные радиоволны могут вызвать рак, а то и, хуже всего, повлиять на потенцию. Общечеловеки, как сказал бы презрительно Сигуранцев, никогда не упускает возможности лягнуть демократов, хотя не понимаю, что плохого в заботе о своем здоровье?

Громов, Сигуранцев и Босенко стоят в сторонке, негромко переговариваются. При моем приближении вставать не пришлось, и так на ногах, зато вытянулись слегка, самую малость, деликатно намекая, что они – люди военные, а я, хоть и демократ, но, по Конституции, еще и верховный главнокомандующий.

– Прошу в кабинет, – сказал я суше, чем хотелось бы. Военных я недолюбливаю, что естественно, я же демократ и всякий там гуманитарий, даже интеллигент в чем-то, к сожалению, но в моем большом хозяйстве надо ладить со всеми. – Есть интересный вопрос…

Мы обменялись рукопожатиями у входа, дверь подрагивала, не понимая, закрыться или распахнуться до упора, наконец мы вошли в помещение, что вполне могло бы служить уютным кабинетом средневековому королю-гуманисту, если бы не было подземным бункером. Рассаживались, уже не глядя на ранги и места, нас всего четверо, сели поближе друг к другу, как заговорщики, даже заговорили вполголоса, инстинкт, хоть и понимаем, что чуткие микрофоны теперь засекают даже шепот за три километра.

Я сказал строго:

– Полагаю, вы уже понимаете, как стоит вопрос. И о чем пойдет разговор.

Сигуранцев сказал негромко:

– Вы дали две недели на обдумывание…

– Да, – ответил я. – Это на случай утечки информации. А решим сегодня.

Они смотрели непонимающе, Громов спросил осторожно:

– Вчетвером?

– Нет, – ответил я четко. – Решил я один, и вся ответственность – на мне. Если победители сомнут Россию, то на виселицу пусть тащат меня одного. А вместе только распланируем начало и ход операции.

Они не переглядывались, смотрят прямо, но я чувствовал, что сейчас они близнецы и сиамские братья. Сигуранцев поинтересовался негромко:

– Операции? Она уже решена?

– Да, – ответил я с горечью. – Я эти выходные дни постоянно советовался, совещался, говорил, спорил, доказывал, убеждал…

– С кем?..

Я понял по его ледяному голосу, о чем он подумал, отмахнулся:

– Да не с демократами. И не с меднолобыми. С теми, кто между вами не видит разницы. С Платоном, Аристотелем, Макиавелли, Кампанеллой, Гельвецием… а закончил разговором с Богом. Довольно поучительный разговор, хоть и долгий.

– И что сказал Господь Бог? – полюбопытствовал Громов.

– Он объяснил, что все народы имеют право на существование, – ответил я. – Не люди, я нарочито переспросил, а именно народы!.. Языки, как он сказал на своем древнем наречии, но я его понял. И всякий, кто посягает на их существование, – враг Ему тоже. Он сказал, что Он с нами. А если с нами Бог, то кто же против нас?

Громов с радостным недоумением на лице спросил жадно:

– Как вы планируете эту операцию вообще? В целом?

– Еще никак, – ответил я честно. – Просто во мне дрожит каждая жилка, я всеми фибрами чувствую, что мы уже опаздываем!.. Надо бросить туда не просто отряды ОМОНа, но и все антитеррористические группы.

Громов посерьезнел еще больше, спросил серьезно:

– Неужели все настолько серьезно?

– Да, – ответил я. – Возможен косовский вариант.

Они молчали, переглядывались, наконец Громов проворчал глухо:

– Наукой доказано, что слоны топчут кур куда лучше, чем петухи. Так что предлагаю сразу же бросить в конклав… тьфу, анклав!.. еще и танки. Или хотя бы тяжелую бронетехнику…

– Зачем тяжелую?

– А у меня тоже предчувствие, – буркнул Сигуранцев. – Лучше перебдеть, чем недобдеть. Лишними танки в таких делах не бывают, а вот нехватка…

Он умолк, Босенко сказал желчно:

– Мы знаем, что лучше перепить, чем недопить. Дмитрий Дмитриевич, я поддерживаю предложение Сигуранцева.

Я сказал невесело:

– Господи, до чего мы дошли? Танковую армию на своей же земле… Хорошо-хорошо, я не возражаю! Любые меры, кроме ядерных. Язву надо выжечь как можно быстрее. До того, как поднимется крик среди наших продажных тварей и за рубежом. Уточняем, сперва ракетно-бомбовый удар по складам с оружием, так? И по штабам вооруженного сопротивления. Надеюсь, Лев Николаевич, вы их уже знаете. Или к тому времени будете знать точно. Еще – по всем зданиям партий и движений кобызов. Такой же беспощадный удар по селам, где живут исключительно кобызы. Сразу же после завершения авианалета, а они должны быть массовыми – подчеркиваю! – бросить туда танковую армию. Наберется?.. Я не знаю численности танков в армии или дивизии, но танков должно быть достаточно, чтобы проутюжить всю Рязанскую область и разрушить все села и все дома, где проживают кобызы. Следом немедленно ввести войска. Как угодно быстро: на бронетранспортерах, сбросить с транспортных самолетов… Но кобызы должны быть уничтожены. Все! Понимаете?

До них начало доходить, краска медленно покидала их лица. Даже Сигуранцев слегка побледнел, проговорил тихо:

– Геноцид?

– Массовая зачистка российской территории, – ответил я. – Геноцида нет, ибо немалая часть кобызов все еще живет в Узбекистане. Или малая, нам без разницы. Но мы защищаем свой народ, свою землю, свое будущее!.. Главное – свое будущее.

Сигуранцев с серым лицом и пепельного цвета губами прошептал:

– А женщины… дети?

– Дети вырастут, – ответил я, – и возьмут оружие. Женщины нарожают новых боевиков. Помните, древние иудеи, когда вторглись в Палестину, убивали всех: женщин, детей, стариков, младенцев в люльках, резали скот и жгли чужое зерно. От филистимлян, чьи земли они захватили, осталось только пара легенд в древней истории. На тех захваченных у филистимлян землях иудеи основали государство Израиль. Они еще тогда указали путь, как сразу решать эти проблемы. Быстро, решительно и окончательно!

Громов пробормотал:

– Ну, на самом деле они ее завоевывали столько же, сколько до этого скитались по пустыне, – сорок лет. Но вы правы, не оставили никого, кто мстил бы с оружием в руках, добивался восстановления филистимлянства… А мы на своей земле как куры под дождем. Просто умом я все понимаю, но вот… а еще говорят о жестокости военных! Кровожадности.

Он криво улыбался, храбрился, но мало что получалось, ибо здесь нужна другая храбрость, не всякий солдат способен ее проявить, а вот политик…

– Давайте смотреть правде в глаза, – сказал я.

– Чтобы в них плюнуть? – спросил Сигуранцев невесело.

– Чтобы решать реально, – ответил я. – Хаттаб и Че Гевара, которые так похожи во всем, даже во внешности, – герои. Такие же, как и Робин Гуд. Но мы, в отличие от простого народа, понимаем прекрасно, что Робин Гуд грабил богатых потому, что с бедных взять нечего. А делился с бедными награбленным, ибо осведомителей надо поощрять… Мы – потомки не Робин Гуда, а шерифа Ноттердамского, мы – власть. Мы на все смотрим иначе. Мы за крышу взимаем с народа подати, но обязались его защищать. И от внутренних врагов, всяких там робингудов, и от иноземных захватчиков. Неважно, как эти захватчики вломились: с крылатыми ракетами и танками или же тихой сапой, прикинувшись бедными погорельцами. В любом случае наши, которых мы поклялись на Конституции защищать, сейчас страдают. Рязанцы страдают. Хуже всего, они никогда не возьмутся за топоры, как взялись бы кобызы, если бы в их Кобызии вот так же стали плодиться русские, американцы или любые другие немцы. Русские знают о своей непрактичности, беззащитности, потому и пригласили Рюрика с его железной дружиной! Мы – эти варяги. Мы – эти железные и жестокие люди, что приняли на себя обязанность обагрить руки кровью… даже женской и детской, если понадобится, чтобы защитить «своих».

Громов уже собрался с духом, лицо непроницаемое, выпрямился, плечи развернул, и взгляд заметно потвердел.

– Извините, – проговорил он прежним голосом, – за приступ демократизма.

– Да-да, – сказал и Сигуранцев. – все мы завирусены.

– И немного загексогенены, – добавил и Босенко.

Я кивнул, принимая как извинения, так и готовность к действиям.

– Начните с отбора соответствующего, как говорят, контингента. Нужны люди, остро ненавидящие инородцев и всяких там кавказцев. Это не самые лучшие люди, но в данном случае нужны именно они. Разъясните, что угроза исходит даже от женщин и детей. Каждая уцелевшая женщина – это десять вражеских воинов, которые изнасилуют его единственную дочь, а потом убьют. Так лучше эту рожальную машину разрушить сейчас, тем самым спасут своих детей.

Сигуранцев кивал, записывал, но брови оставались высоко вздернутыми, иногда искоса поглядывал на меня, проверяя, всерьез ли я, не подменили меня двойником, в самом ли деле отдаю такие людоедские приказы.

– Уцелевших остаться не должно, – продолжал я.

– Так не получится, – возразил Сигуранцев. – Нереально.

– Знаю, – ответил я, – но стремиться надо. Конечно же, несмотря на все санитарные меры, уцелевшие будут. Придется под белы ручки с соблюдением всех международных прав отвезти до границы с Узбекистаном. К тому времени нагрянут корреспонденты, все должно быть с поклонами и всякими политесами…

– А зачем их пускать? – удивился Громов.

– Кобызов?

– Корреспондентов?

– А почему не пустить, – сказал я, – если все уже будет сделано?.. Если, конечно, операция по каким-то причинам не успеет завершиться за сутки, то придется смишников задержать… ну там шасси отвалилось у самолета, бензин некондиционный, пилот вдрабадан пьяный… Но не слишком, чтобы не вызвало подозрений! Задачу ставлю такую, чтобы все очаги подавить за сутки! Все понятно?

– Очаги сопротивления? – деловито переспросил Сигуранцев.

Я сказал раздраженно:

– Не прикидывайтесь лохом, Петр Петрович. Очаги размножения! Эту язву надо прижечь так, чтобы от инфекции не осталось и следа. Чем меньше придется везти к границе с Узбекистаном, тем лучше. Не бензина жалко, а крику будет меньше. Одно дело – выселить двести тысяч человек, другое – просто двести. Или пусть тысячу.

– Но сколько крику будет из-за рубежа, – сказал Громов, – ведь трупы так просто не исчезнут…

– Будет громкий крик, – согласился я, – но недолгий. Иудеи перетерпели же крик насчет истребления коренного населения филистимлян? И юсовцы не вспоминают про истребленных индейцев… Им даже никто не пеняет! Хуже, если будем деликатничать и ограничиваться полумерами, тогда крик будет намного громче. Ведь будет шанс переломить ситуацию в их сторону, и давление на нас окажется намного больше! А так мы всех поставим перед фактом. У такого крика, знаете ли, тональность другая.

– Крик разочарования, – заметил Сигуранцев.

– Точно. Ну, санкции к нам какие-то применят… Но когда на другой чаше весов – исчезновение России вообще, то какие санкции могут показаться чересчур тяжкими?

Сигуранцев буркнул задумчиво:

– Да и поздно будет вводить санкции. Они ж не дураки! Санкциями к чему-то принуждают, а мы их перед свершившимся фактом. Когда принуждать уже поздно.

– Нужны отвлекающие маневры, – сказал Громов. – И для наших правозащитников, и для кобызов, и даже для стран Запада.

– Какие?

– Не знаю, пусть специалисты думают. Ну, кэгэбисты, журналисты, пылевглазапускатели… Начать надо за пару дней, а то и за сутки, внезапно провести операцию… скажем, «Кобыз»…

– Не годится, – отверг Сигуранцев. – Операция не должна говорить, против кого направлена.

– Тогда «Куликовская битва».

– Много для кобызов чести. Нужно вычистить всего лишь пару десятков сел, от силы – сотню. Ты еще «Бородином» назови! Это не больше, чем прижечь язвочку йодом.

– Тогда так и назовем: «Йодовая примочка».

Громов поморщился, но махнул рукой. Во всяком случае, не в названии дело. Вряд ли операция войдет в боевые анналы. Во всяком случае, не украсит.

– Армия не готова для боевых действий, – сказал он. – А тут надо не просто набрать боеспособную часть, но еще и желательно из лиц, которых кавказцы достали!

– Да они всех достали, – заметил Босенко. – А кто с ними не сталкивался, те просто автоматом ненавидят чужаков, что пришли иметь наших женщин. Да и лучшую работу перехватывают!

– Ну да, это ту, за которую сами не хотят браться? Я эти вопли уже сорок лет слышу. Только тогда не о кавказцах, а гнали волну на лимиту, что приехала, поработала и вот уже в роскошных квартирах, в то время как мы, коренные, заслуженные, потомственные… Ладно, у нас нет выбора. А когда нет, то все сделаем. Русские только тогда и начинают шевелиться, когда их, как медведей, рогатиной к дереву… Только на мальчишек срочной службы, как бы они к кавказцам ни относились, надежды нет. Они и стрелять толком не умеют. Надо будет осторожно высвободить несколько частей из Чечни. Под предлогом замены, ротации, отправки на переукомплектацию.

– Давай действуй.

Высокий подтянутый военный в камуфляжном костюме с нашивками майора внес на подносе кофейник и четыре чашки кофе.

– Спасибо, – сказал я, майор вовсе не удивился такому от верховного главнокомандующего, отступил и плотно прикрыл за собой толстую, как броня танка, дверь. – Не могу без кофе, что пообедать… Вы, конечно же, отказываетесь…

– Щас, – ответил Громов очень энергично. – Кто ж от халявы отказывается? Вот видите, господин президент, какие у нас из-за ничегошного военного бюджета крохотные чашки!

Я отхлебнул горячий напиток, глаза не отрывались от монитора.

– Тогда рассмотрим, – предложил я, – последствия… Уже знаете, президент Империи выступил с требованием немедленных карательных мер к странам, где вроде бы есть или могут быть террористические образования. Сперва назвал лишь Корею, Ливию, Сомали да еще Бангладеш, но на вчерашнем упомянул и Россию. Как будто мы не боремся с террористами, а сами их, видите ли, создаем, вооружаем и рассылаем по миру!.. На ближайшем заседании конгресса будет решаться вопрос о наделении его полномочиями для операций против таких стран уже не только в виде экономических санкций, блокады, но и для прямого вторжения.

Громов кивал, глядя в мое лицо, из его радостно блестящих глаз все еще не уходит удивление.

– Конгресс одобрит, – вставил он, – почти все за демонстрацию своей военной мощи, а две трети – за применение. После вторжения в Ирак они вообще землю копытами роют и удила грызут. Петр Петрович, что у нас на подобный случай?

Сигуранцев сказал твердо:

– Господин президент, для армии важна не только огневая мощь, но и воинский дух. Дух наш слаб, а вместе с тем рассыпается и армия. Правда, если США в самом деле объявит, что посылает войска в Россию, то здесь прогнозируется некоторый всплеск патриотизма. Не такой, конечно, как был бы в СССР, но все же армия малость озлится и возьмется за оружие… Но это продлится недолго: правозащитники сильно разложили армию и ослабили нашу защитную мощь… Увы, советского патриотизма уже нет, российского… вернее, новороссийского, и не предвидится…

– Российский в младенчестве, – сказал я поспешно, пока он не брякнул какую-нибудь глупость. – Мы рождаемся заново… А с началом операции США получат повод вторгнуться к нам со всей мощью.

Босенко покачал головой:

– Что-то мне не верится, что вот так возьмут и вторгнутся.

– Да еще за кобызов! – вставил Громов.

– Для них любой предлог хорош, – возразил Сигуранцев.

– Тогда найдут все равно, – рассудил Босенко. – Но что в таком случае?

– В таком случае, – заявил я, – операция начнет разворачиваться… медленно. С одновременной обработкой общественного мнения. Это не нападение на их территорию, когда надо спешить! Как только узнают, что здесь проутюжили танками анклав кобызов, сперва поднимется крик в сенате и конгрессе, это не считая прессу и правозащитников, президент потребует полномочия на проведение военных операций против имперской России, пройдет какое-то время до начала очередной сессии… Полномочия, естественно, дадут, дальше имеем три варианта: обстрел из высокоточного оружия, как уже проделано в Косово, Ираке и Афганистане, высадка ограниченного контингента элитных частей или широкомасштабное наступление, что является уже захватом территории.

– Каковы прогнозы? – спросил Сигуранцев.

– Обстрел ничего не даст, – сказал Громов с затаенной гордостью, – у нас не Косово и не Ирак. Наши ракеты могут сбивать любые объекты, включая космические, юсовцы это знают. А если это будет запускаться с авианосца, как было в Ираке, то мы потопим на хрен сам авианосец и все корабли сопровождения. Если попробуют воздушный налет, то знают, что наши истребители превосходят ихние и в скорости, и в огневой мощи. Это будет избиение младенцев…

Я сказал нетерпеливо:

– Понимаю, что вам приятно поговорить о таком, хоть в чем-то не уступаем, но все же отвечайте на вопрос.

– Скорее всего, – ответил он нехотя, – попробуют второй вариант. Здесь нам лавировать труднее. Одно дело сбивать падающие на головы ракеты, тут ни одна правозащитная сволочь не каркнет, другое – разбомбить подходящий к нашим берегам корабль. Пусть он даже битком набит вооруженными коммандос. Третий вариант сомнителен, для этого пришлось бы приводить в движение слишком большие силы в Западной Европе. Это означало бы крупномасштабную войну в старом стиле, что в третьем тысячелетии уже нонсенс…

Громов включил свой ноутбук, видно, как всматривается в экран. Я коснулся кнопки на столе, бесшумно раздвинулись деревянные панели стены, открылся огромный экран, от пола и до потолка. На огромном дисплее вспыхнула карта России, передвинулась, укрупнилась до пределов западной части. Вокруг городов появились красные кружки, синие, зеленые – вокруг Москвы все три, кое-где значки, обозначающие передвижные ракетные комплексы. Громов шелохнул мышью, кружки исчезли, карта поблекла, по экрану медленно пошла вереница цифр.

– Слева, – сказал министр обороны, – наличие войск юсовцев вообще, вторая – сколько входит в силы быстрого реагирования, третья – за какой срок могут подтянуть к нашим берегам. Щелкайте по любому виду войск, там все данные на сегодняшний день… Удручающие данные, скажу вам. Они из-за океана быстрее перебросят к нашим берегам десяток дивизий, чем мы одну из Московской области в Рязанскую.

Сигуранцев сказал сердито:

– Не сгущайте краски!

– Это факт.

– Им еще понадобится получить разрешение конгресса! На это уйдет неделя, если не месяц!

Громов пожал плечами.

– Верно. Я говорю лишь о способности передвигаться на большие расстояния. Как только конгресс одобрит… Или вы надеетесь, что конгресс будет против?

Наступило короткое молчание, словно все прикидывали, одобрит или не одобрит конгресс. Я видел, как все трое мрачнели. США раньше других взялись за топор, или, как они сами говорят, за Большую Дубинку. Нас убеждали, что все надо решать за столом переговоров, мы-де все люди, а сами уже засыпали крылатыми ракетами Косово, Афганистан, Сомали, Ирак…

– Правительство США считает, – сказал Громов, – что у нас не хватит духу дать отпор. Мы слишком угнетены и равнодушны ко всему, чтобы сопротивляться. К сожалению, так же считает и население в США, потому там семьдесят процентов за то, чтобы Россию немедленно расчленить, поделить, самые жирные куски присоединить к своей империи.

– К еще большему сожалению, – сказал Сигуранцев, – это правда.

– Правда что?..

– Что мы глубоко деморализованы. Россия начала выползать из глубочайшего кризиса, но… именно начала. Она все еще в яме. Хоть уже не на самом дне. Во всяком случае, юсовский флот подойдет к нашим берегам намного раньше, это понятно.

Наступило глубокое молчание. Сигуранцев даже дышать стал тише, все дисциплинированно ждали. Я сказал тяжело, словно сдвигал шкаф с книгами:

– Мы прижаты к стене. Задавит нас США или нет – еще вопрос, а кобызы… задавят точно. Готовьте ударный кулак! Операция запущена.

Часть вторая

Глава 1

Кости затрещали, я выполз из-за стола, спина разгибается целую минуту. Что-то главный врач говорил насчет позвоночника, но все болезни от нервов, а мне сейчас не до болезней. Наполеон в чумные и холерные бараки заходил, с очумелыми солдатами обнимался, а ужасающимся врачам говорил бодренько, что ему болеть некогда, так что он вот не заболеет, и все. Зато после походов даже летом в своем Фонтенбло топил все камины и все равно страдал от насморков, простуд.

Над зубчатой стеной Кремля белесое небо медленно и торжественно наливается сочной синевой, яркой и богатой. Белые облака, похожие на клочья ваты, подсвечиваются сперва оранжевым, потом багровым, а сейчас совсем уж полиловели, двигаются с неспешностью академических наук. Закат сегодня скромный, как наша экономика, едва-едва алый да еще и с чахоточной бледностью, прижимается к земле, а выше небо осталось без присмотра: не закатное, не дневное и не ночное, а нечто неземное вовсе – с зеленоватым оттенком, словно на планете Сириуса, стерильное, эльфячье, аэлитное.

Пальцы простучали по клавишам, вспыхнул центральный дисплей, чуть позже засветились еще два по бокам. На главном появилось лицо Окунева, нашего вице-премьера, но сейчас еще и Директора Центра Стратегического Планирования.

– Николай Степанович, – сказал я, – здравствуйте. Мне нужна пустяковая справка, и как хорошо, что есть Интернет, есть оптоволокно и возможность видеоконференций, верно?

– Я к вашим услугам, – ответил он и добавил: – Это вам хорошо, а у меня дочка спрашивает, не отстранили меня от работы? Что-то давно в Кремль не вызывали!

– Я вас не забыл, – заверил я, – каждый день общаемся. Заходите просто так, кофе попьем вместе. А сейчас мне нужна общая демографическая справка…

– Какая именно? – переспросил он. – Судя по официальным таблицам ООН, к две тысячи двадцатому году, а это совсем близко, «белых» будет всего двенадцать процентов от общей массы населения. Русских станет еще на сорок пять миллионов человек меньше, Сибирь отойдет к Китаю, весь Кавказ и среднеазиатские республики войдут в исламский мир, что лишь усилит фундаментализм. Как вам такие перспективы?

С соседнего экрана хмуро смотрел краснорожий Убийло, в данном случае не министр экономики, а директор Института проблем мировой экономики, он вклинился грохочущим басом:

– Я плевал на эти таблицы ООН, официальные они или не официальные. Но вот прогнозы наших институтов: к тому же самому две тысячи двадцатому году население России составит сто семнадцать миллионов человек…

– Это не так уж и плохо, – сказал Окунев жизнерадостно. – Признаться, я ожидал худшего. Сейчас-то всего какие-то жалкие сто сорок.

Убийло посмотрел злобно.

– Из них, – проговорил он ледяным голосом, – русских останется девятнадцать миллионов. Все остальные – всевозможные азиаты. А они на сибирских нефтевышках почему-то работают из рук вон… у вас там в комнате женщин нет?.. в общем, неважно работают.

Я ощутил внезапный озноб. Две тысячи двадцатый – рукой подать. Что-то все процессы, что раньше протекали тысячелетиями, сейчас ускорились в сотни раз.

– Но не все же из них, – спросил я осторожно, – исповедуют ислам?

– Не все, – согласился Убийло. – Вьетнамцы уж точно не исповедуют. И быстро заселяющие Дальний Восток китайцы. Но мусульман будет около ста миллионов.

Я молча ругнулся. Ислам переживает возрождение, ренессанс, как говорят у нас, чтоб звучало красивше. Он в состоянии завоевать планету и без всяких террористических групп, на которые с опаской оглядывается весь мир. Закрадывается крамольная мысль, что радикальные формы ислама существуют только для того, чтобы отвлекать внимание от тихого ислама. Все начинают бороться с радикалами, а ислам тем временем совершенно мирно и самым что ни есть демократичнейшим путем захватывает позиции на Западе, вытесняет коренное население, а остатки обращает в ислам.

Они с ожиданием смотрели на меня с экранов, я спохватился, сказал с бледной улыбкой:

– Спасибо за информацию!.. Извините, что оторвал от дел.

Экраны погасли, в комнате слегка темнело, тут же с потолка хлынул поток золотистого света. Я развернулся вместе с креслом, с этой стороны кабинета окна на восток, плечи зябко передернулись: тьма надвигается со скоростью арабских скакунов. Небо на глазах наливается чернотой, теснит свет, в голове возникает детский вопрос: скорость света знаем, а какая скорость у тьмы?

Потирая поясницу, вылез и походил по кабинету, в ногах мурашки, будто отсидел. Приоткрыл дверь к Ксении, перед ее столом спиной ко мне покачивает бегемотьим задом Новодворский, живчик, видите ли, несмотря на, мягко говоря, избыточный вес. Я услышал громкий уверенный голос:

– Деревянный рубль воняет, Ксенечка, воняет!.. А Сергей Адамович Ковалев – спаситель России, да!.. Россия – сука и ответит за все… Насилием нельзя решать проблемы. Никакая проблема не имеет военного решения, нужны переговоры и компромиссы… Мы должны войти в цивилизованные страны Европы, даже если придется поступиться суверенитетом и частью территории. Надо, в конце концов, признать, что Калининградская область – это Кенигсберг с большим участком земли, отрезанный у побежденной Германии, а Курильские острова – отнятые у побежденной Японии. Пора вернуть законным владельцам Сибирь, совсем недавно захваченную Ермаком силой, убийствами и истреблением законного местного правительства присоединенную к России!.. Про Дальний Восток вообще смешно говорить как про наш: там впервые побывал Невельской полтораста лет назад, где «открыл» Амур!.. Да китайцы там жили тысячи лет…

Ксения заметила меня, но не подала виду, поддакнула:

– Как еще сам Китай не присоединил!

– Вот-вот, – засмеялся Новодворский, – с русскими имперскими амбициями, не изжитыми и доныне, могли бы и Китай прикарманить, вы правы. Ведь уже были планы по включению в состав Российской империи Цейлона и Мадагаскара!

– Правда? – спросила, округлив глаза, Ксения.

Я тихонько прикрыл дверь, отступил, сердце застучало чаще, в груди чавкнуло, словно свинья захлебнулась помоями. Эх, а это ведь союзник, мать его… Намного симпатичнее Сигуранцев, Босенко, Громов, но эти силовики не понимают, что их время прошло, давно прошло, еще в дни куликовских и наполеоновских сражений, а потом уже было только закономерное отступление под мощным натиском демократизации и пониманием человеком своей ценности, даже исключительности…

И все-таки, напомнил я себе, сердце тут же ответно кольнуло болью, некоторое время придется опираться на них. Но только некоторое время. Как демократу Сулле, что в силу обстоятельств, дабы спасти демократию, взял власть в свои руки, объявив себя диктатором. Он казнил без суда и следствия просто по заранее составленным спискам, истребил множество виднейших фамилий, а затем снял с себя диктаторские полномочия и стал просто сенатором. Жил без охраны, прожил мирно и тихо до старости, умер на своей загородной вилле, окруженный почтением и всеобщим уважением.

Одного только человека вычеркнул из списков по просьбам и мольбам многочисленной родни: молодого человека по имени Юлий Цезарь. Вычеркнул с великой неохотой, сказав только пророчески: «Берегитесь, от него будет много бед». Республика и демократия были спасены, но вычеркнутый из расстрельного списка вырос, возмужал, обрел мощь и власть, совершил государственный переворот и навсегда похоронил демократию, объявив себя императором, а Римскую республику – империей.

Отсюда мораль: наметил линию на спасение России – следуй ей без колебаний и жалости. Всего лишь единожды Сулла выказал милосердие, всего лишь одного человека помиловал, но республика рухнула, о демократии забыли на долгие столетия. Для Римской империи – навсегда, ибо она пришла лишь в виде варварской демократии, когда дикие орды ворвались через проломы в стенах и уничтожили их.

Я снял трубку, позвонил Карелину, не пришлет ли последние работы по консорциям, при каких условиях они перерастают в субэтнос, этнос, а затем и в суперэтнос, тот пообещал, осведомился о здоровье, я поблагодарил, выглянул в приемную к Ксении, Новодворский все еще ко мне жирнейшей задницей и просто необъятной спиной, что даже шире задницы, но не присаживается, а разглагольствует громко и уверенно, я прислушался, поморщился, словно взял в руки толстую болотную жабу.

На этот раз наш премьер явно готовится выступить с настойчивым требованием узаконить детскую проституцию. Таким образом, если верить его словам, сразу повышается отчетность по борьбе, меньше становится преступности, милиция сможет заниматься ловлей воров, а не арестами благовоспитанных и творческих людей, которым для удовлетворения сексуальных потребностей нужно иметь либо связанного ребенка, либо исхлестанную ремнем женщину.

– Вспомните, Ксенечка, – сказал он настойчиво, – как бесславно закончилась борьба с курением?.. К примеру, в Турции рубили головы и выставляли на кольях с трубками во рту, в России еще при отце Петра Первого за курение рвали ноздри, ставили клеймо на лбу, нещадно били кнутом на площади и после всего ссылали в Сибирь!.. Но вот разрешили курение, и – что? Небо рухнуло? Точно так же ничего не случится, если разрешим детскую проституцию. Просто легализуем то, к чему тянется немалая часть общества… кстати сказать, наиболее продвинутая, разносторонняя, творческая, демократическая…

Ксения предостерегающе кашлянула, указала ему глазами, что дверь в мой кабинет приоткрыта. Новодворский поперхнулся, продолжил уже без напора, но более убеждающим тоном:

– Ведь сделано было правильно и мудро! Борьбу с курением сейчас ведут во всех цивилизованных странах, однако начали с мягкой пропаганды. Она длилась долгие годы, прежде чем ввели первые запреты на курение в общественном транспорте, а через два-три десятка лет, если не больше, начали вводить запреты на курение на рабочем месте. Да и то если рядом находятся коллеги. Вот так надо и с детской проституцией! Сейчас разрешить, а потом… ну, это решат наши потомки, когда и в каких рамках вводить первые ограничения. Хотя, может быть, они и не понадобятся. Кто знает, что за мораль будет у наших потомков?

– И будут ли вообще, – сказала Ксения и улыбнулась провоцирующе.

– Да-да, – согласился Новодворский обрадованно, – и будет ли нужна эта мораль?

– Нет, – сказала Ксения, – я имела в виду, будут ли в таком случае сами потомки…

Я глазами дал ей понять, чтобы заглянула ко мне, закрыл дверь. Через минуту она вошла, плотно закрыла за собой створку и даже подперла ее задом, отчего грудь обозначилась четче под тонкой тканью.

– Вызови министра финансов, – велел я, – министра экономики и министров по нефти, топливу, ресурсам. На вторую половину дня, сразу после обеда. Гусько пригласила?

– Да, Дмитрий Дмитриевич. Кстати, он уже подходит к зданию. Через семь минут будет у меня.

– А у меня?

– Как скажете! Могу задержать хоть на час.

– Ну да, – усомнился я. – Даже если кофточку совсем снимешь, он и глазом не поведет, коммунист! А они – люди железные.

– Ах, господин президент, – сказала она томно, – что вы такое говорите, как будто видели меня без кофточки… что и не кофточка вовсе, а блузка от Версаче. Обидно даже…

– Пусть заходит сразу, – ответил я.

Она с укоризной покачала головой.

– Ах, господин президент!.. Оппозицию надо хоть чуточку держать в приемной. Чтобы помнили, вы не на равных!

– Гусько об этом помнит, – усмехнулся я. – А тебе хватит и Новодворского. Он любит ошиваться… в коридорах власти.

Она весело подмигнула, исчезла, а еще минуты через три дверь аккуратно распахнулась, Гусько вдвинулся громадным телом, массивный, солидный, носорожистый, похожий на оперного певца.

– Здравствуйте, господин президент!

– Здравствуйте, Терен Маркович, – сказал я. – Присаживайтесь поближе.

В кабинет заглянула Ксения, я сказал ей ласково:

– Ксюша, сделай-ка нам… Терен Маркович, вам чаю или кофе?

– Если есть выбор, – ответил он, – то лучше кофе.

– Два кофе, – сказал я Ксении, повернулся к Гусько. – Слабый, средний, крепкий?

– Крепкий, – ответил он. – С сахаром!.. И чашку побольше, побольше!

Она ушла, Гусько проводил ее одобрительным взглядом.

– Ладная девка, – заметил он. – Домашняя. Майор, не меньше?

– Больше, – ответил я.

– А там, за бугром, какое у нее звание?

Я усмехнулся:

– Пока неведомо. Даже Сигуранцев не знает. Но такую возможность учитываем. Никому нельзя доверять в этом мире. Даже себе, как говорил один депутат, застирывая свои брюки.

– У нас это рассказывают о членах правительства, – ответил он сварливо.

Ксения вошла с большим подносом в руках, бутерброды горкой, две чашки, горячий пар, коричневая поверхность скрыта под толстым слоем пены кремового оттенка. Гусько вскинул брови.

– Какая чашка моя?

– Я тоже пью из большой, – ответил я любезно, – и тоже крепкий. С сахаром. Как видите, у правительства с оппозицией бывает что-то общее.

– Пока только это, – ответил он коротко, хотя и с любезной улыбкой. Разминка заканчивалась, а кофе не помеха разграничению позиций. – Да и кофе раньше покупали, помню, получше.

– А мы демократы, – ответил я так же любезно. – Пьем такой же кофе, что и народ. Терен Маркович, я подготавливаю предложение по смягчению закона о продаже земли в частную собственность. Хочу объяснить свою позицию вам, как лидеру самой крупной оппозиционной партии, чтобы в какой-то мере заручиться вашей поддержкой…

Он покачал головой:

– Простите, господин президент, что прерываю, я просто ценю ваше время. Ответ один: нет.

– В чем именно?

– Наша партия категорически против любой продажи земли иностранцам.

– А если не иностранцам?

– Тогда нужно выработать целый ряд условий. Дли-и-и-нный! Ведь под липовой личиной простых русских мужичков Запад может скупить наши самые плодородные земли, чтобы устроить свалку радиоактивных отходов! Или вообще свалки, во что уже превращают Россию. Во всяком случае, нечего и надеяться, что ваше предложение пройдет в Госдуме на ближайшей сессии. Или даже на следующей.

Я сказал невесело:

– Нам нужны деньги, Терен Маркович. Очень нужны. На те же социальные нужды, о которых так ратуете. А цены на нефть, по прогнозам, снова упадут, у нас в бюджете сразу образуется дыра…

– Страна дороже, – отрезал он неумолимо.

Я чувствовал бессилие, едва выговорил:

– Помните, когда начиналась перестройка, все паниковали, что Запад вот так прямо ринется к нам и скупит все заводы и фабрики, все производство?.. Какие только законы спешно готовили, чтобы ограничить деятельность иностранцев! Но те так и не пришли вовсе. То же самое и здесь… Ну кому нужна наша земля?

– Нужна, – ответил он упрямо. – За это шли войны. А сейчас эти земли отдать без войны? Тверже надо быть, Дмитрий Дмитриевич. Тверже.

Я развел руками, в полированной поверхности отражаются еще две, я казался себе четвероруким, только та половина меня темнее, свет и тень, добро и зло, но, к счастью, наверху та, что светлая.

– Спасибо, – ответил я с неловкостью. – Я должен чувствовать себя благодарным, ибо ваша партия постоянно выступает за укрепление власти, то есть моей власти, однако…

Он нахмурился, глаза из-под толстых мясистых глаз смотрели с неодобрением.

– Можете не договаривать, господин президент. Мы – государственники, а поддерживаем не вас лично, а власть.

– Если бы просто поддерживали, – возразил я. – Вы ее обетониваете, ожелезниваете, очугуниваете. Уже и не власть, а памятник! Египетская пирамида, на которую и смотреть-то страшно. ЧК у вас предусмотрена?

Он усмехнулся, но глаза оставались серьезными.

– Вам, господин президент, мы постараемся дать возможность убежать за границу.

Он не добавил, что там мне и моим прихвостням и место, мол, там мои настоящие хозяева, но глаза говорили яснее слов. Я кивнул, поколебавшись, сказал тяжело:

– Пожалуй, мне придется раскрыть для вас одну серьезную государственную тайну…

Он прямо посмотрел мне в глаза.

– Господин президент, вы же сами назвали меня государственником. Для меня интересы государства выше, чем собственная жизнь.

– Хорошо, – ответил я. – Так вот, я принял тяжелое и нелегкое решение… укрепить власть. Не полумерами, как предлагаете вы и ваша партия, а… словом, Терен Маркович, очень круто. Ибо, сами понимаете, полумеры вызовут ответный толчок, а нам бы не рассыпаться! Я с трудом и неохотой признал, что Россию ныне спасет авторитарность. На нынешнем этапе! Потом, надеюсь, все же вольемся в семью братских европейских народов, как страна демократическая и с общечеловеческими принципами.

Его глаза расширились, набрякшие веки приподнялись, открывая заблестевшие глаза.

– Если вы шутите… – заговорил он внезапно охрипшим голосом.

– Увы, – сказал я горько. – Увы.

– И какие меры вы собираетесь?.. В чем это выльется? Простите, но я что-то с трудом верю.

Я указал на бутерброды:

– Вы кушайте, не отравлены. Я сам себе с трудом верю, просто у меня нет другого выхода. Ситуация чрезвычайная, а в чрезвычайных приходится принимать чрезвычайные меры. И нарушать какие-то вообще-то правильные и хорошие законы… Кое-что я уже набросал, кое-что подскажете вы с вашим огромным опытом. Думаете, я так уж и продумал все детали государственного, по сути, переворота?.. Увы, я ведь выразитель воли народа, а значит – такой же мягкий и спустярукавный. Главное, что сейчас характеризует Россию, – отсутствие воли. Как политической, так и… вообще. Безвольность абсолютнейшая!..

Гусько горько усмехнулся:

– Дмитрий Дмитриевич, вы шутите? Да сейчас и такого слова не знают. Я хорошо помню детство, когда все было посвящено воспитанию воли. Сперва воли, а уж потом всех других качеств! О воспитании воли писались книги, снимались фильмы. О силе воли пели песни, а ее слабость считалась самым худшим качеством человека. Не отсутствие, а просто слабость. В моде были люди с железной волей, стальной волей, несгибаемой, несокрушимой!.. «Как закалялась сталь» еще помните? Но тогда наша страна двигалась на всех парах в светлое будущее. Нет-нет, в самом деле двигалась, это было еще при Сталине, тогда еще верили и строили вполне искренне. Потом только говорили, что двигаются, хотя уже топтались на месте.

– А то и пятились, – согласился я. – Я просмотрел выступление замминистра МВД у вас в Госдуме по поводу реформы правонарушений. И дискуссию, что за ним последовала… Что-то не понял ваших депутатов. Я сам, увы, демократ, но, простите, нельзя же до такой степени… Зам министра говорил о новых охранных системах, что позволяют вовремя подать сигнал в милицию, и тут же прибудет бригада быстрого реагирования на скоростных автомобилях. Представитель оборонного завода, что раньше выпускал сверхтяжелые танки, а сейчас клепает кастрюли, предложил особо прочную дверь, которую не взломать… почти не взломать обычными методами. Она и толстая, как лобовая броня танка, и замок из десяти штырей, и открывается только хозяину квартиры, как раньше показывали только в фантастических фильмах… А вот эта милая женщина, директор заповедника особо крупных собак, расписывала прелести этих сторожей, верных, преданных, надежных, что сумеют защитить хозяина и дома, и даже на прогулке…

Гусько сказал с удовольствием:

– А что? Я собак люблю. Жаль, не везде с ними пускают.

Я кивнул:

– Собаки, сверхпрочные двери и хитроумные замки, установка на охрану в милиции, еще советы вот того эксперта, который рассказывал, куда прятать деньги, ибо воры все равно взламывают и самые хитроумные замки и успевают обчистить до прибытия милиции, хоть сигнализация и сработает… Люди, что вы говорите? Ведь вы – депутаты, избранники! Я слышу со всех сторон, что хозяин квартиры сам виноват, что не установил сверхпрочные двери, замки, не поставил на сигнализацию, разболтал, что у него крупные деньги лежат в шкафу между стопками белья… виноват, что ходит гулять поздно, что отпускает дочь одну в школу… Люди, да хоть один из вас сказал, что и преступник хоть в чем-то виноват?..

Он молчал, смотрел ошарашенно. Я сказал устало:

– Когда Чингисхан завоевал огромные пространства, все отметили, что купцы в завоеванных им странах, ставших огромной империей, стали ездить из конца в конец без охраны. Торговля сразу оживилась, стала рентабельной. И одинокая девушка могла пересечь ночью огромный город, и никто не смел ее обидеть. Так если это сделал даже дикий Чингисхан, почему не сделаем мы?

Гусько пробормотал:

– Так то Чингис… А у нас кишка тонка. Мы ж демократы, мать их! Страна у нас дерьмократья, только мы, коммунисты, все еще люди. Да еще националисты, но у них партия дохленькая, грызливая, склочная. Или уже нет?

Он смотрел хитро, я отрезал:

– Да, страна у нас демократья, мы живем по демократическим принципам! Но с головами на плечах. Думаю, если предложу резко ужесточить наказание, это встретит поддержку вашей партии?

Он сказал с энтузиазмом:

– Еще бы!.. А если еще и сразу стрелять на поражение, чтобы разгрузить суды, то вы станете просто… я даже не знаю!

Он шутил, но глаза стали острыми, цепкими, а мозг заработал, я видел по разогреву его камня, в турборежиме.

– Намереваюсь, – сказал я осторожно, – сегодня же выступить с беспрецедентным заявлением. Как и при неудаче со строительством коммунизма пришлось откатиться на старые позиции, так и с юриспруденцией… Придется признать, что реальность совсем не такова, какой рисуем сами себе. Снова поставим на первое место безопасность законопослушных граждан, на которых держится общество, а уж потом подумаем об удобствах преступников, которые это общество разрушают. Так что стрелять на поражение нельзя, вы понимаете, но когда это будет случаться, то к сотрудникам милиции претензий не будет. И так до тех пор, пока преступников не останутся единицы. Тогда снова будем арестовывать со всеми церемониями и поклонами, а сажать в камеры будем с исправными кондиционерами и на ресторанное питание.

Он сказал торопливо:

– Господин президент, я обещаю, что наша партия поддержит эту инициативу единогласно!.. И вообще, что-то вы мне начинаете нравиться…

– Отстань, противный, – ответил я. – Кстати, надо будет почистить и эти… ну, вы понимаете…

– Извращенцев, – он говорил с несвойственной для такого грузного человека поспешностью. – Да, полностью поддерживаем!

Я помедлил, сказал намекающе:

– Мне понадобится поддержка и в ряде других вопросов.

Он тоже помедлил, глаза сверлили меня, как алмазные буравчики сверлят железо, ответил после тяжелой паузы:

– Понимаю, по некоторым соображениям вы их пока не оглашаете. Могу заверить, что, если будут служить укреплению власти, поддержим.

– Укреплению России, – поправил я с неловкостью.

Он усмехнулся, поводил из стороны в сторону указательным пальцем:

– Нет, господин президент, так не пройдет. Под укреплением России можно понимать все, что угодно. Даже ее расчленение. А вот укрепление власти – это однозначно.

– Как это?

– Будет власть, будет и Россия.

Глава 2

Гусько ушел, Новодворский получил свои ЦУ и тоже отбыл, я просматривал отчеты о курсе валют, о строительстве газопровода, нефтяных вышек, катастрофах, авариях на теплотрассах, выступлениях радикальных групп, и все время не оставляло ощущение, что с планетой что-то происходит.

Мало того, что люди ожесточились и дерутся повсюду, но и сама природа, казалось, испытывает зуд от семи миллиардов этих беспокойных существ: проснулись давно погасшие вулканы, разливы рек принимают катастрофические размеры, всюду сходят лавины, смерчи опустошают города, тайфуны топят океанские корабли и разрушают прибрежные поселки, землетрясения участились, ряд городов уже в развалинах, в океанах гигантские волны цунами смывают целые острова…

Но страшнее всего раздражение, охватившее человечество,

Карашахин вошел, осторожно и настолько неслышно ступая, словно в домашних растоптанных туфлях. Я привычно ждал, что передо мной опустится на стол бумага с новыми неприятностями, однако Карашахин лишь заметил коротко:

– Буревестники уже того, реют!

Зубы едва слышно заныли. Я задержал дыхание, уговаривая себя успокоиться, взять себя в руки, надо же вести себя по-президентьи, что это я как тургеневец, Карашахин молчал и смотрел холодными немигающими глазами, даже блеск в них не живой, а словно слюда на сколе.

– Значит, – поинтересовался я, – пора прятать тело жирное в утесах?

– А также сало, масло и другие продукты, – согласился он. – И помалкивать про швейцарские счета.

– Где эти буревестники сейчас?

– Пока только собираются, – сообщил он. – Возле местных профсоюзов.

– А ты говоришь, началась, – упрекнул я и тут же пожалел, ибо Карашахин делает, что может, он упредил о самом начале, а сама демонстрация – это не обязательно марширующие по Красной площади колонны с криками «Ура!», это прежде всего демонстрация своей силы, численности, желания добиться своего. – Извини, я хотел спросить, насколько они агрессивны?

– Трудно сказать, – заметил он осторожно. – Пока собирались группами в своих районах, все было спокойно. Но ивановцы уже выступили, им идти дальше всех, а по дороге к колоннам начали пристраиваться разные личности, на рабочих смахивающие не больше, чем я на рэпера, кричали сперва общие лозунги, а сейчас вот перешли на свои…

Он посматривал на крохотный наладонник, от цветного дисплея по лицу бегали желто-синие пятна, делая его еще угрюмее и несчастнее.

– Какие? – спросил я.

– Ясно, какие, – сказал он с хмурой улыбкой. – Долой правительство, ессно… А до этого требовали всего лишь увеличить занятость!.. Но мало того…

– Что еще?

– Сейчас вот к двум колоннам подъехали на легковых машинах и передают… вот-вот, передают ящики. Если не ошибаюсь, это не лимонад и даже не пиво.

Тупая боль перетекла на всю нижнюю челюсть. Понятно, демонстранты расхватают, у нас на халяву руки сами тянутся. Тут же на ходу и начнут прикладываться к горлышкам, как будто не водка в такой жаркий день, а прохладное пивко… Понятно, к месту сбора придут уже разогретыми. Очень разогретыми. И готовыми. На все.

Я нахмурился, в желудке ком.

– Какая же сволочь удумала вывести именно рабочих? Учли, что к рабочим у нас отношение самое трепетное. Как же, рабочий класс… Гегемон! Пальцем не тронь.

Он кивнул:

– На это и расчет. В колонне в самом деле наблюдается повышенная агрессивность, господин президент. Везде снуют подозрительные личности, взвинчивают страсти, пускают слухи.

– Тебе что, и это слышно? Или умеешь читать по губам?

– Я вижу лица тех, кто нашептывает, вижу лица тех, кому шепчут… до и после.

– Да, по мордам понять можно многое.

– И что же? – спросил он с безнадежностью. – Будем придумывать новые рабочие места? Конечно же, в сфере услуг? Чтобы одни группы населения обслуживали другие, а тех третьи?

– Уже распорядился, – обронил я.

– Да, но… – сказал он вялым голосом, – это, как понимаю, простая предосторожность?

– Нет.

– Попугать?

– Нет, – повторил я. – Представь себе, я честен даже с рабочими, хоть и политик.

С Тверской на Красную площадь выплескивались все новые толпы. Большинство под красными знаменами, якобы революцьенные люди труда, чуть меньше – с трехцветными транспарантами и флагами России, остальные – дикая помесь из анархистов, националистов, либералов, религиозных общин и всевозможных обществ. Россия – уникальная страна: работать никто не любит, за годы власти партаппарата отвращение к труду на чужого дядю привили так крепко, что вошло в плоть и кровь, зато побузить и что-нибудь сломать – дело гордости и хвастовства, а завтра каждая группка будет приписывать успех демонстрации себе.

Я понаблюдал на экранах, настроение с утра паршивое, кивнул Карашахину:

– Пойдем взглянем?

Он спросил испуганно:

– Выйти к ним?.. Лучше уж на сцену Колизея.

– Тогда уж на арену.

– Ну да, на арену. Что лучше?

– Это же не звери, – сказал я вяло, – более того, не враги. Заодно подышим свежим воздухом. Да не трусьте, Всеволод Лагунович, посмотрим со стены. Как будто они татары, а мы эти… защитники.

– Татары не раз брали Кремль, – напомнил он. – И жгли. И поляки жгли.

– Так это же не поляки, – возразил я. Суставы затрещали, я потянулся, чувствуя тяжесть во всем теле, а когда-то же порхал, как бабочка, взял пиджак и набросил на плечи. – Пойдем, пойдем! А то ты всегда в норке.

Он с испугом и некоторой обреченностью посмотрел в окно, где солнечные лучи заливали двор растопленным золотом, попробуй выйди под эту смертоносную радиацию и вообще космос, но вздохнул и покорно пошел вслед за мной к двери.

– Но ведет их почти та же «Солидарность», – сообщил он в приемной Ксении. Она с любопытством смотрела на обоих и, как мне показалось, дважды нажала коленом невидимую мне кнопку. – Это рабочие, господин президент. Они могут легко перейти грань дозволенного. Особенно когда по дороге им раздали ящики с водкой.

– Установили, кто?

Он кивнул:

– Все заснято. Хоть как ни отворачивались, ни прятали морды, но, при желании, можно отыскать всех.

– При желании, – ответил я горько. – Мы живем вообще без желаний, стремлений, хотений. Да и нельзя ничего – это же зажим демократических свобод!

Он взглянул с любопытством:

– Вы заговорили тверже, господин президент.

– Это не я, – ответил я. – Это не я заговорил.

Сотрудники секретных служб почтительно вставали, я морщился, они тут же плюхались обратно, президент не любит, чтобы их замечали, это не предыдущий, который млел от счастья, когда его встречали чуть ли не земными поклонами.

На выходе начальник смены спросил испуганно:

– Выезд?

– Нет-нет, – успокоил я. – Посмотрим со стены.

Он вздохнул с облегчением, на высокой Кремлевской стене не так опасно, разве что какой-то маньяк сумеет пронести снайперскую винтовку в дом, а потом, открыв окно, попытается поймать меня в прицел, но все окна, выходящие на Красную площадь, положено держать закрытыми, и едва где-то отворится, сразу привлекая внимание, туда будет нацелено с десяток стволов, а то и ракетная установка.

Воздух свежий, недавно прошел дождь, брусчатка блестит, серые затертые камни оволшебнились: красные, синие, желтые вкрапления стали заметными, некоторые булыжники вообще кажутся глыбами льда, где в глубине вморожены золотые самородки, изумруды и рубины всех цветов и оттенков, агаты и множество драгоценных камней.

По камням уже побежали муравьи, спеша прорыть между ними новые норы, пока земля влажная, легко копаемая, надо расшириться, захватить территории, новые участки корма, вытеснить соседей.

Я поднялся первым, отпихнув Карашахина, он все не мог решить, ему ли идти, прикрывая грудью президента, или же из почтительности пропустить впереди себя. Ветер подул в лицо сильнее, все-таки Кремлевская стена защищает. Пространство между Покровским собором и почти до самого Исторического музея заполнено гудящей толпой, а с той стороны упирается в здание ГУМа. В разных концах площади гремят мегафоны, наконец с той стороны площади остановился грузовик, весь в цветах российского флага, оттуда звучит музыка, напоминая детство, когда вот так же здесь проходили первомайские праздники…

– Ну и как вам это? – спросил Карашахин брезгливо.

– Да никак, – ответил я раздраженно. – Подождем, посмотрим.

На площади, разогретые водочкой, красноморденькие мужички все веселее размахивали флагами. Грузовичок медленно протискивался в середину, наконец занял удобное место, остановился, музыка прервалась, послышалось мощное дыхание, затем сильный, хорошо поставленный голос:

– Дорогие друзья!.. Я не смогу назвать вас господами, господа сидят в Кремле и на наших шеях, пьют нашу кровь, но не рискну и называть товарищами, не по дороге нам с некоторыми из товарищей… Друзья!.. Вот уже…

Морщась, я слушал бред про коррумпированное беспомощное правительство, про разворованную страну, про бедный рабочий класс, что выброшен на улицы, голодает без работы, готов подаваться в криминальные структуры…

Карашахин сказал рядом нервно:

– Ага, так вас и ждут в криминальных структурах. Идите, идите…

– Не глумись над рабочим классом, – сказал я хмуро.

– Да какой же это рабочий класс? Рабочие все сейчас на работе, день-то не выходной!.. И время еще рабочее…

– Предусмотрено, – буркнул я.

– Меры?

– Адекватные меры, – уточнил я.

Он нервно поежился.

– Ох, что-то меня корежит. От гомосеков только подумали чиститься, и то сколько крику заранее!

– Надеюсь, – ответил я с неуверенностью, – обойдется без крови.

– А если нет?

– Тогда прольем. Их на земле семь миллиардов.

Оратор вошел в раж, уже не выкрикивал лозунги, а хрипел в микрофон, едва не грыз его зубами. Но толпа орала восторженно, над головами взлетали пустые банки из-под пива. На машину взобрался «человек из народа», оратор протянул руку, помогая взобраться, белый лист затрепетал в высоко вскинутой руке.

– Вот!.. Вот требования рабочих, что собрались здесь!.. Мы выражаем мнение всего рабочего класса!.. К экономическим требованиям наконец-то прибавились и политические!.. Наше терпение лопнуло!.. Мы требуем отставки правительства, изменения курса в сторону сближения с Западом!.. Только так получим богатые инвестиции…

– …и снова пропьем, – добавил Карашахин в тон.

Я тронул пуговицу под горлом и сказал негромко:

– Пора.

На площади не сразу обратили внимание, что из ворот Спасской башни вышло несколько человек министерского облика, то есть толстые, солидные, уверенные, хорошо одетые, все пошли на толпу уверенно, словно та не из человеческих тел, а из тумана, и как ни разогреты водочкой мужички, но никакой разгул демократии не успел и не сумел вытравить до конца нехороший страх перед властью, перед ними расступались, не пришлось даже останавливаться или проталкиваться.

Перед грузовичком стало понятно, что только один – власть, остальные не больше чем телохранители, а этот, который власть, быстро и ловко вскочил на борт, небрежно отпихнул плечом говоруна, тот не осмелился противиться, я увидел розовое и всегда довольное лицо Шандырина.

Он вскинул руку, призывая к молчанию, лишний жест, и так гробовая тишина, в другой руке появился не лист, а целая стопка листков.

– Дорогие друзья, – сказал он. Обернулся, подмигнул предыдущему оратору, теперь хмурому и настороженному, сказал громко: – Как хорошо, что вы пришли!.. Я сам, знаете ли, из рабочих, семь лет протрубил за токарным станком, пока вечерний институт заканчивал, дорожными работами подрабатывал, вагоны по ночам разгружал, чтобы жену и детей прокормить, так что я все ваши проблемы знаю. Мы рады сообщить вам, что самая главная ваша проблема, оказывается, разрешима. Да, разрешима прямо сегодня!.. Что у нас за пресса, что вам не сообщили?.. А еще говорят, что у нас СМИ работает для народа!.. Я примчался прямо из бюро занятости. Можете кричать «ура» и целовать меня в задницу, разрешаю, но у нас великий праздник! Вот свеженькие данные только по Москве: острая недостача ста семидесяти тысяч рабочих всех специальностей на заводы! На прокладку и ремонт дорог и метрополитена требуется еще двадцать пять тысяч… Я уж не говорю про частные фирмы, куда только на строительство требуется больше двухсот тысяч человек!.. Я уверен, что от вас эти цифры скрывали!.. Вот мерзавцы!.. Сейчас я прочту подробнее, я уверен, что все вы сломя голову ринетесь, чтобы захватить свободные вакансии… Хотя здесь вас около пяти тысяч, а только строительных рабочих требуется, как я уже говорил, больше трехсот тысяч!..

В толпе смотрели настороженно, Шандырин поднес к глазам листок и начал с подъемом зачитывать заявки от заводов на рабочую силу. Послышался ропот, все громче и громче, даже я услышал сперва редкие, а потом все более частые выкрики:

– Разве это работа?.. Платят гроши…

– …а работать в три смены!

– Пусть хохлы вкалывают!.. Они даже в выходные пашут…

– Дорожные работы? С ума посходили! Коренным москвичам на улице?

– Верно, а если дождь?..

– На это есть хохлы, такую работу – хохлам!..

Голоса Шандырина уже не слышно даже через мощные динамики, но он не смущался, читал, ему видно через головы, как из-под арки Спасской башни быстро-быстро выбегают фигурки в защитной форме, выстраиваются цепью вдоль всей стены. У всех в руках скорострельные пулеметы, выстроились тесно, плечом к плечу, застыли, стволы смотрят на толпу.

Шандырин опустил листок, помахал рукой. Грозный рев начал стихать чуть, но перед тем моментом, когда снова должен перерасти в разъяренный рык, после которого подогретая толпа сметет грузовик и постарается ворваться в Кремль, он прокричал:

– Те, кто в самом деле требовал работу, – получите!.. Кто пришел с другой целью… получите тоже!

Он указал в сторону Кремля. До этого я видел только затылки, а теперь вдруг вся огромная безликая масса запестрела светлыми пятнами хоть и пьяных, но все-таки людских морд. Смотрели не на меня, на застывшие зеленые фигурки, готовые открыть убийственный огонь, но я чувствовал, как будто меня самого пронзают пять тысяч холодных ледяных игл.

Оратор, что стоял рядом, поднес ко рту мегафон и прокричал:

– Вот так нам правящая преступная клика отвечает на справедливые требования трудящихся!.. Сами на мерседесах ездят, а мы должны дорожные канавы рыть… Сами в ресторанах черную икру едят, а нам селедку с черным хлебом?.. Не выйдет! Мы требуем…

Шандырин властно отобрал у него мегафон, мне показалось, что лицо оратора перекосилось от боли, Шандырин был не только токарем и грузчиком, но и когда-то служил в элитной десантной части, может какой-то болевой прием провести, не теряя любезной улыбки, над площадью прогремел его страшный усиленный железом голос:

– Эй вы, лодыри!.. Это я говорю, министр труда, Шандырин!.. Вы что же, думаете, вас сейчас будут уговаривать разойтись?

Он наклонился, подал руку, но Сигуранцев вскочил на платформу грузовика легко, Шандырин передал ему мегафон. Сигуранцев встал рядом с ним, рослый, подтянутый, улыбающийся страшно и весело.

Люди оглядывались, пьяный кураж как-то очень быстро выветривался. Нет привычной цепи омоновцев в три ряда, с опущенными на морды пластмассовыми щитками, в громоздких бронежилетах, с прозрачными щитами в полный рост. Нет барьеров, которыми будут сперва ограничивать движение толпы, что обязательно разъярится, а потом попытаются направить движение в один из переулков, подальше от центра, а стоят обычные солдаты с автоматами с руках. В обычной летней одежде, мягкотелые, которых так легко калечить камнями, арматурой, бутылками…

Сигуранцев поднес к губам мегафон, усиленный железом голос пронесся над площадью:

– Я не министр труда, как вот Шандырин, и даже не Босенко, министр МВД. Я – Сигуранцев, если кто знает, кто я такой. Кто не знает, перескажите!.. Вон там мои люди. А вон там, в переулке, видите? Это труповозки.

Оратор побелел, прокричал:

– Вот так с рабочим классом? Это же… преступно!

– Рабочий класс сейчас работает, – отрезал Сигуранцев. – Середина рабочего дня, не забыли?.. И четверг сегодня, не воскресенье! Даю вам десять минут, чтобы разбежаться, пьяные сволочи. Перецацкались с вами, скотами.

Он легко спрыгнул, сердце мое сжалось, однако перед ним расступались, словно он двигался в огромном шаре невидимого силового поля. Я со стеснением в груди наблюдал, как он бесстрашно двигается через всю толпу, на грузовичке тем временем появились еще трое, что-то кричали, вырывали друг у друга мегафон, толпа колыхалась, уже не однородная, а раздираемая на части, кое-где самые осторожные протолкались на край и поспешно уходили, пригибая плечи и пряча лица.

Карашахин сказал злорадно:

– Зачинщики? Почуяли, что жареным запахло.

– Берегут кадры для новых выступлений, – ответил я.

Сигуранцев дошел до цепи автоматчиков, они по взмаху руки передернули затворы, он встал за их спинами и нарочито очень внимательно посмотрел на часы. Потом вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух.

– Осталась минута! – прокричал он.

Толпа заволновалась сильнее, часть качнулась и двинулась навстречу, но большинство отпрянуло разом, словно распластанный зверь с тысячами пар ног, тут же начали разбиваться на группы и потекли грязными ручьями с площади обратно в переулки. Автоматчики сделали шаг вперед, черные дула автоматов смотрели на демонстрантов, солнце холодно блестело на вороненых стволах.

Сигуранцев прокричал:

– Еще три шага… и огонь открываем без предупреждения!

Они сделал шаг, еще один, идущий впереди здоровенный детина широко размахнулся и швырнул булыжник. Камень пролетел по дуге, звонко ударился о мостовую и подкатился к ногам автоматчиков. Тот, к кому камень оказался ближе всего, стиснул автомат, глухо пророкотала короткая очередь. Парень вздрогнул, выпрямился во весь рост. От него в испуге отпрянули, я успел увидеть на груди и животе красные точки. Его никто не подхватил, не поддержал, он грохнулся навзничь во весь рост и, если пули не поразили его насмерть, наверняка разбил затылок о булыжную мостовую.

Карашахин перестал дышать, я чувствовал его страшное напряжение, вся толпа может ринуться, автоматчиков сметут, не так уж их и много, ворвутся в Кремль, это их воодушевит, за ними вернутся и те, кто уже уходит, начнется бойня, резня, придется перебить всех… или же дать перебить себя, как положено в тихой богомольной Руси…

Толпа качнулась в обратную сторону. Через мгновение это уже стадо баранов, в панике бегущих от одинокого волка. Даже от запаха волчьей шкуры. Нет, бараны при виде волка становятся в круг и дают отпор, а это бегут именно русские, самые трусливые и никчемные люди на свете, потомки тех яростных пассионариев, что создали могучую Русь, отстояли и расширили ее пределы. Убегает дрянь, убегают ничтожества, и – подумать только! – я еще колебался, а не принять ли их требования, а не начинать ли, поторговавшись, создавать новые рабочие места, увеличивать занятость, только бы платить этим ничтожествам хоть за что-то, пусть за самую бесполезную из работ, а потом еще и повышать оплату этих работ, признавая их значимость для общества, даже необходимость, а они, оказывающие услуги населению, считали бы себя намного выше всех тех, кто добывает руду, плавит из нее металл, создает компьютеры, пишет программы…

Карашахин сказал рядом:

– Дмитрий Дмитриевич, что с вами? Вас прямо перекосило…

Я покачал головой:

– Да так… Подумалось, как легко попасть в сети привычности, как трудно выбраться… А потом смотришь и не понимаешь: какого черта? Какого черта был таким идиотом?

Четверо автоматчиков быстро подбежали к поверженному, а пока поднимали, из переулка к ним помчалась юркая «Скорая помощь». Общими усилиями солдат и санитаров переложили грузное тело на носилки, пристроили капельницу, Карашахин вздохнул с облегчением:

– Жив, дурак…

– Жив, – согласился я. – Ишь, Илья Муромец! Ему бы горы ворочать, а он… услуги населению. Дороги же в Москве пусть хохлы да лимитчики строят, дурак ленивый.

Носилки вдвинули в машину, та с места рванула на скорости, как гоночная на треке. Карашахин сказал задумчиво:

– Трусливый народ пошел… Такая толпа! Могли бы весь Кремль снести. Прошло время пассионариев, прошло.

– К сожалению, – ответил я трезво, – прошло для русских. Но не для кобызов.

Глава 3

За рубежом откликнулись даже раньше, чем свои СМИ, на резкий ответ бездельникам, явившимся с требованиями более престижной работы. В центральных газетах США появились фото, а по всем каналам прошли кадры ужасающего расстрела мирной демонстрации, когда преступный режим России вывел войска для подавления справедливых требований трудящихся. Стреляющего солдата засняли минимум с шести точек, снова и снова показывали трясущийся от выстрелов ствол автомата, хотя Сигуранцев объяснил, что это одиночный выстрел, просто скорострельность современных автоматов такова, что за один выстрел вылетает пять пуль, но, судя по кадрам юсовского телевидения, озверелый автоматчик поливал нескончаемой очередью толпу демонстрантов не меньше часа, а что жертв так мало, ну это ж косорукие русские стрелять не умеют, это же видно по компьютерным играм, когда американские солдаты идут по России и в одиночку разносят целые дивизии, а русские солдаты только чешутся, глупо раскрывают рты и стреляют в небо.

Европа реагировала на удивление вяло, отметили только, что впервые в России ответили резко. Обычно в стране, что недавно строила коммунизм, отношение к рабочим трепетное, брезгливо-уважительное. Все требования немедленно удовлетворялись, какими бы абсурдными ни выглядели. Зато наши СМИ с утра до вечера по всем каналам крутили эти материалы, правозащитники захлебывались от экстаза, клеймя преступный режим, озверелый преступный режим, тоталитарный режим, скатывающийся к фашизму… Нет, утверждали другие, в России всегда был фашизм, еще Рюрик был фашистом, Иван Грозный был фашистом, как и Сталин, вся Россия – фашист на фашисте, кроме русской интеллигенции, что уже почти Запад, почти люди, даже сморкаются в платочек, а не с размаху соплями о пол, как остальные русские.

Новодворский тоже не разразился демократическим негодованием: я назначил его руководителем делегации в ПАСЕ и еще пару всемирных организаций, он со всеми перезнакомился и даже дружит, и сейчас голова занята совсем не такой мелочью, как разгон демонстрации…

– Патриотизм, конечно, штука хорошая, – сказал он утром на другой день после инцидента на Красной площади. – Но подушка безопасности все же лучше… но если у кого-то еще есть желание отдать жизнь за… за эту страну, то прошу зайти ко мне в кабинет. При себе иметь заявление, две фотографии три на четыре и один патрон.

– К вам в кабинет? – спросил Босенко. – Думаю, что не по Хуану сомбреро… Не все то лебедь, что над водой торчит. Хорошо смеется тот, кто смеется в мегафон, да и то, как показала вчерашняя демонстрация, уже не совсем даже верно. Надеюсь, когда-то да придем к благородному и неотъемлемому праву каждого человека стрелять демократов прямо на месте, а сейчас мечтаю перевешать их хотя бы малость. У меня уже и кандидатуры есть…

Новодворский отмахнулся:

– Что ваши кандидатуры! Вот у Петра Петровича целый список. Верно?

Сигуранцев поглядел на него в упор, взгляд такой бесстрастный, что вокруг воцарилось молчание. Наконец Сигуранцев разомкнул губы:

– Да, Валерий Гапонович, обширный список. Подробный! В нем даже номера тайных счетов в швейцарских банках.

Молчание стало гробовым, все застыли, словно лихорадочно проверяли номера своих счетов, наконец Каганов хохотнул с преувеличенной беспечностью:

– Ну что вы, Петр Петрович, дуетесь за такую малость? Ведь это всего лишь деньги! А кого они радуют?

Новодворский возразил:

– Если деньги не радуют, значит, они не ваши. Свои радуют всегда.

– Деньги – не самое главное в жизни, когда они есть. А так вовсе не играют в жизни никакой роли… потому что сами пишут сценарий.

Новодворский лучезарно улыбнулся:

– Абсолютно с вами согласен! Деньги не играют никакой роли, потому что пишут сценарий, это признание в том, что миром правит экономика, и… ничего больше. Жаль, хотелось бы с вами пообщаться еще, но надо готовить своих к отлету. Я возглавляю делегацию в ПАСЕ и в другие всемирные организации, чтобы попробовать получить для России новые кредиты…

Перед отлетом он пришел еще на пару самых необходимых заседаний, по дороге на Запад успел заскочить к целому ряду самых влиятельных губернаторов, затем галопом пронесся по Европе, везде выступая с осуждением снова вспыхнувших репрессий в России, наступлений на права и свободы простого и даже очень простого человека.

Карашахин принес центральные газеты Англии, Франции, Германии, где Новодворский смотрит с первых страниц, лицо уверенное, жизнерадостное, простое и бесхитростное, каким и должен быть президент демократического государства. Неоднократно, но убедительно говорит о незыблемости демократических ценностей, что Господь вложил в души людские, о необходимости курса на дальнейшее внедрение общечеловеческих ценностей, приверженцем которых наиболее последовательно выступает он, Новодворский, основной кандидат на пост президента…

– Выборы скоро, – проговорил Карашахин хмуро. – Не знаю, не знаю… Похоже, он в самом деле уйдет в еще больший отрыв.

– А какой рейтинг остальных?

– По данным опросов, если бы выборы состоялись прямо сейчас, Новодворский получил бы сорок девять процентов голосов, Гусько – тридцать два, Мацак, Грущенко и Доннер близко к семи в сумме. Остальные не наберут даже полпроцента…

Я покачал головой. Инерция очень велика, а также велика власть общественного мнения. Народ всюду ворчит, что преступников распустили, что надо этих гадов расстреливать без суда и следствия, даже за карманные кражи – на каторгу, но едва доходит до действий, каждый голосует за «общедемократические ценности», при которых у преступника куда больше прав, чем у законопослушного гражданина. Западная система гордится тем, что в их судах Иисус Христос и Иуда Искариот имеют равные возможности, но любой адвокат скажет вам, что шансы Иуды выглядят намного предпочтительнее. А суды присяжных – вообще цирк, в самом ли деле надо набирать двенадцать человек, чтобы решить, чей адвокат лучше?

День уже с утра жаркий, снова заговорили о всемирном потеплении, но при всемирном – повышение на градус, максимум – на два, а здесь солнце как озверело, чувствую себя свежезарезанным поросенком под паяльной лампой. Рубашка взмокает и тут же высыхает, в молодости в таких случаях между лопатками белело от выступившей соли, но такое не позволят президенту. И то, что среди такого обилия кондишенов ухитряюсь ощутить жару, – удивительно.

Ксения не вскочила, как охранник, просто кокетливо поклонилась, давая возможность заглянуть в глубокий вырез открытого платья.

– Ах, какая жара, господин президент, – произнесла она томно, потом без всякого перехода деловито щебечущим голосом: – Членовозы уже прибыли, а сами члены правительства по одному собираются в нижнем зале.

– Я что, опоздал?

– Ох, господин президент, вы, наверное, только к женщинам опаздываете…

– Тогда зови, – сказал я. – Не жди, пока все соберутся.

Она взглянула с некоторым удивлением, я сам подумал и устыдился мысли, что стараюсь начать раньше в надежде, что без Новодворского, как будто это может ослабить его позиции.

– С удовольствием, – ответила она злорадно. – А то засмотрелись мужчины…

– Что, футбольный матч?

– Нет, прямой репортаж с мексиканской границы. Большая группа с оружием в руках прорывается в Штаты. Говорят, народно-революционная армия имени Боливара. Это кто? Я думала, это конь… Тот самый, что двоих не вынесет.

– Да, – подтвердил я, – народно-революционная имени коня. Сейчас за оружие только буддисты еще не берутся… Но скоро и они создадут свою армию.

– Тогда мир вовсе рухнет, господин президент!

– Если не подставим плечи. Зови.

Они проходили в кабинет, уверенные, властные, уже обеспечившие себя, родных и близких выше крыши, теперь можно и о стране подумать, разве что Каганов вошел с видом всеми обижаемого еврея да Забайкалец вдвинулся, как и положено появляться голливудовскому русскому ястребу, насупленный, взгляд исподлобья, одет безукоризненно, ведь какой демократ сейчас носит галстук и слушает Вагнера, сразу же примут за злодея…

Я ждал за столом, это в особо торжественных случаях должен стоять, как швейцар у двери, протягивать руку, одаривать пожатием пальцев, милостивой улыбкой и парой незначащих слов, которые потом одаренные будут пересказывать внукам. Да и не люблю этот нелепенький ритуал, как и вообще не люблю ритуалов, хрен знает зачем тащимых из каменновекного прошлого.

Пока вдвигались в кабинет, толкались, перешучивались, я напряженно всматривался в их лица. Хотя уже решил, как поступить, хотя подготовка к операции идет ускоренными темпами, но на душе скребут кошки, не говоря уже о том, что некоторых надо обязательно оторвать от демократического крыла. Их светлые мозги нужны мне в моем правительстве, кроме того, если встанут в ряды противника, могут побить всю посуду в этом и без того полуразрушенном доме. Все-таки за ними ряды их партий.

С Шандыриным, Агутиным, Павловым, Убийло и даже Кагановым понятно, эти стоят на своих демократических местах крепко, не столкнешь, хотя, конечно, все по соображениям самым разным: Павлов – искренне убежден, что лишь при демократии возможно поступательное движение и развитие человечества, Агутин наворовал столько, что при любом другом режиме его к стенке, а при демократическом прав тот, у кого лучше адвокат, Шандырин смотрит на общую расстановку сил в мире: Запад – демократия, Китай – коммунисты, Восток – автократия, значит, надо быть с демократами, а Убийло за демократию потому, что Новодворский обещает его сделать премьером в своем правительстве.

Все они прекрасные профи, работают хорошо не только друг с другом, но и с коммунистом Гусько, националистом Забайкальцем, даже с силовиками Громовым, Сигуранцевым, Босенко.

Сами силовики отсутствуют, они, как объявлено, готовят войска к маневрам. То есть Громов готовит, а Сигуранцев и Босенко оказывают содействие. Я с ними уже договорился, что держаться надо своих позиций, но не настаивать на спасении России немедленно, можно разве что вяло предлагать ужесточить по отношению к кобызам паспортный режим, посоветовать ввести кое-какие санкции, но ни в коем случае не настаивать на этих мерах. Словом, пусть враг видит, что в правительстве обычная вялая трепотня, за годы перестройки русские растеряли всю инициативу и волю, сами же страшатся своих решений, потому лишь с обочины смотрят безропотно и даже с облегчением, как сверкающая жизнь проносится мимо, где впереди могут, кроме цветов и криков «ура», быть столкновения, скрежет железа, а этого русские теперь боятся так, что вообще не сдвинутся с места.

Пусть все решения затягиваются, подумал я расчетливо, пусть пар уйдет в дискуссию, в дебаты. Главное, чтобы не утихала невидимая для противника работа. А мне лично очень важно перевербовать еще несколько человек. Начать с такой непростой фигуры, как Каганов.

Он, как демократ, за то, чтобы все отдать кобызам, а Забайкалец, как русский ультранационалист, постоянно тычет ему в глаза Израилем, восхваляет непомерно, восторгается крутыми мерами израильтян к террористам, к палестинцам, ко всем гадам, что ущемляют права Израиля. Каганов бледнеет, вздрагивает, беспомощно моргает, торопливо снимает очки и начинает лихорадочно протирать, не зная, что ответить этому нацисту, что ему, еврею, тычет в глаза примером великолепного и замечательного Израиля, на каждом шагу доказывает, какие они там эти жиды молодцы и что нам надо по примеру Израиля потуже закрутить гайки и – никаких переговоров с террористами, боевиками и либералами. А за свою израильскую землю кому угодно глотки порвут, но ни пяди этим исламским гадам не отдадут!

И сейчас рядом с Кагановым наглый Агутин, достает его обвиняющим тоном:

– Нет, вы мне таки скажите, чем вам политика Израиля не ндравится?.. Ах, вы полагаете, что они вообще не правы?

– Да я не в том смысле, – оправдывался Каганов, – я в другом смысле, не в этом смысле, а я имел в виду тот смысл, что в смысле демократизации некоторые меры могут показаться чересчур…

– Но только показаться? – изумился Забайкалец очень громко. – Даже если Штаты полезли бы в Израиль, все эти жи… ладно, в этом случае самые что ни есть благородные иудеи настучали бы им по рогам, не так ли? Или полегли бы, но ни пяди не отдали бы, верно? Или неверно?.. И плевать им на общемировое мнение, на общечеловеков, на гомосеков и прочих демократов – не отдадут, и все. Я так думаю. И почему вам Израиль так не ндравится?.. Вы не перекрашенный под семита ариец? Да и пластическая хирургия сейчас такие чудеса показывает… Взять хотя бы перемену пола…

Он остановился, раскрыв рот от внезапно пришедшей мысли, и подозрительно уставился в спину министра финансов. Тот поспешно сел и сгорбился над ноутбуком.

Карашахин положил передо мной свежую сводку, отчеркнуто красным, что за две недели Новодворский объехал Европу, побывал в США, Канаде. Восточных стран тщательно избегал, но часто и с пафосом говорил о необходимости совместной борьбы с терроризмом. Я уж думал, что на совещание по кобызам он опоздает или вовсе не появится, однако Карашахин перехватил мой взгляд, покачал головой:

– Самолет с Новодворским на борту час назад приземлился в Шереметьево. Сейчас его лимузин несется по Рублевскому шоссе, как крылатая ракета юсовцев, нацеленная на Кремль.

Я покосился на министров, все трудятся за компами, переговариваются вполголоса, на сообщение Карашахина только Каганов сказал с досадой:

– Везде успевает… Хотя бы по бабам больше ходил.

– Что ему бабы, – ответил Карашахин.

– Да, – согласился Каганов, – ощущение власти – больше, чем оргазм. Это оргазм, что длится годы.

Я покосился с немалым удивлением. В самом деле так думает или же острит? У меня от этого непрерывного оргазма язва желудка, предынфакт и предынсульт, раздерганные нервы, куча болезней, брошенная на полдороге научная монография.

– Россия, – произнес Шандырин и посмотрел по сторонам, многие ли слышат его великолепную мысль, – это музей комбинаций из трех пальцев. Это великая страна, у которой только две беды, а остальное – «временные трудности». И хотя в России демократия все еще в противозачаточном состоянии, все же это страна благородных и честных людей, девиз которых: ни мне, ни тебе – зато поровну!

Агутин, министр сельского хозяйства, заржал позже всех, долго врубался, зато его раскатистый гогот долго и мощно сотрясал стены.

– Для России важен размах, – заявил он, – а не какой-то там сраный результат! У нас вообще удивительная страна: Новый год начинаем встречать где-то на Дальнем Востоке, а заканчиваем где-то под столом. И несмотря на всеобщие катастрофы в мире, наших Бог бережет, вот сегодня, я слышал, возле Мадагаскара потерпел крушение российский рыболовный траулер «Непотопляемый». Команда, пьянствовавшая во Владивостоке, абсолютно не пострадала. А если бы это был какой-нибудь немецкий траулер?

Они хохотали, Убийло сказал глубокомысленно:

– В России что не тонет, то огнем горит. Так что у траулера все впереди. В парижской Палате мер и весов хранится бутылка русской водки, как эталон единицы измерения работы и заработка. Но иностранцам этого не понять, ведь только в России «угу» обозначает «спасибо», «ой!» переводится как «извините!», а кусок хлеба является вторым столовым прибором. Вообще русский человек славится своим умением находить выход из самых трудных ситуаций… но еще более он славится своим умением находить туда вход.

Павлов морщился все сильнее, наконец поднялся, в глазах негодование, я уже ждал, что скажет что-то вроде: «Стыдно, господа! Стыдно над своей страной глумиться!», но Павлов лишь фыркнул еще раз и пересел к Окуневу, вроде бы нейтралу. Окунев, правда, вроде и подпевала Новодворскому, но иногда делает неожиданные прыжки от демократической линии партии, так что с ним, может быть, потеряно еще не совсем все. Агутин и Убийло не поймут, Россию давно не называют своей страной, для них она – «эта страна», а сами они лишь в наказание за грехи родителей родились среди этих ужасных людей, среди варварства и разгильдяйства, где заборы делают из досок, а мебель – из опилок, где по-прежнему две проблемы: кто у власти и дороги, но зато вместо двух уже привычных бед сразу три: дураки, дороги и дураки, указывающие дорогу. Особенно опасны те, которые указывают дорогу к светлому будущему.

Где-то вспыхнул смешок, но жиденький, неуверенный. Я оглядел всех вовсе не орлиным взором, этого не умею, но в кабинете несвойственная ему напряженность, все умолкли непривычно быстро. Я проговорил невесело:

– Вижу, всех вас тряхнуло… Даже банановой кожурой не очень бросаетесь. Впервые мы перед таким сверхстратегическим выбором: сдаваться кобызам или нет?.. Не Штатам, не марсианам с их атомными НЛО, а просто кобызам… но мы в самом деле решаем сейчас этот вопрос. Более того, мы решаем, быть вообще России или нет. Я это говорил в прошлый раз, две недели назад, теперь же повторяю: от сегодняшнего заседания зависит очень многое. Не только в России, но и на всей планете.

Шандырин огляделся, вздернул брови:

– Нет премьера, нет силовиков… Это ничего, что в неполном составе?

– Новодворский звонил из самолета, – сообщил я, – Всеволод Лагунович сообщил, что он уже подъезжает к Кремлю. Прямо с корабля на…

– …баб, – ввернул Убийло, добавил виновато: – Простите, сорвалось. Как я мог такое на уважаемого Валерия Гапоновича, который на бабс и не смотрит, у него оргазм, только когда кого-нибудь из нас…

– Извращенец, – буркнул Шандырин.

– Политик, – возразил Убийло. – Дмитрий Дмитриевич, а как насчет силовиков? Будут?

– Громов готовит войска к военным учениям, – напомнил я. – Как вы знаете, на севере Рязанской области запланированы маневры, прибудут военные наблюдатели из НАТО, надо, чтобы наши не опозорились… А Сигуранцев и Босенко могут и прибыть, если уже справились. Хотя, собственно, эта проблема больше для нас, а не для силовиков. Силовикам делать пока что нечего, это больше философская проблема.

На меня пахнуло теплом и тем чувством, что называется облегчением. Это же какое счастье, когда не надо принимать реальных решений, за которые несешь ответственность, а философские… так у нас вообще страна философов: возле каждого пивного ларька с десяток мудрецов, что обсуждают, как повысить нравственность, как бороться с детской преступностью, как улучшить жизнь в Кении…

Только вечно подозрительный Павлов проворчал:

– От ваших слов, господин президент, мороз по шкуре и всем ее окрестностям. Как будто мы александромакедонские какие… Вон Новодворский как, известно, Наполеон даже, но мы-то эти судьбоносные решения лучше бы на ваши демократьи плечи.

– Я тоже не Наполеон и не Чингисхан, – ответил я. – Я ж демократ, а это значит, как все. Как весь народ. Как весь наш безропотный и богобоязненный, покорный и незлобивый… который страшен бывает только совсем припертый к стене, но и тогда его можно убедить самому зарезаться, у нас теперь такие мощные средства пропаганды!

Каганов сказал значительно:

– Мы должны думать о человечестве. Да, немного жаль этих русских и эту страну, однако… если подумать, если вспомнить историю, сколько народов просто исчезло, уступив земли более приспособленным?.. Можно вспоминать древнейшую историю, где филистимляне уступили земли иудеям, а можно взглянуть и на земли нашей России, где сменялись киммерийцы, скифы, хазары, печенеги, половцы, обры, даже та масса племен полян, древлян и всяких болотичей – все это исчезло, ушло, уступив место народу, что сложился меньше чем двести лет назад! Мы тоже, как народ, не вечные. Русские исчерпали себя, должны прийти более сильные, пассионарные, яростные, цепкие, живучие, выживаемые.

Агутин сказал тоскливо:

– Эх… кому уступать приходится? Кобызам. Наши предки в гробах переворачиваются. Добро бы каким-то цивилизованным… Ну, французам всяким, англичанам, хотя бы немцам… Вон жили немцы на Поволжье, на Украине – хотя бы кто слово сказал против!

Шандырин усмехнулся, налитые багровым мешки под глазами стали еще темнее, полиловели, как тучи перед грозой.

– Тоже сказанул. Немцы, французы… Они сами в таком же интересном положении. Правда, они покрепче, чем русские, сдачи дать могут, но тоже запоздали. Эти кобызы в их страны пробрались еще раньше и бешено размножаются, как вирусы…

Каганов спросил непонимающе:

– Какие кобызы? Там турки…

Агутин отмахнулся:

– Все они кобызы.

Глава 4

– Лучше всего, – сказал Забайкалец, – защищает себя маленькая нация. Чем мельче, тем лучше. Она вся тогда чувствует себя окруженной противниками, вот и держится за язык, обычаи, не расслабляется.

– А русские не окружены, что ли?

– На границе русские тоже стоят вдесятеро выше тех, кто внутри. Те, кто живет на границе, жизнеспособные, как… ну как кобызы или чечены. Когда Россия была крохотной, намного меньше Польши, Венгрии или Швеции, она была осажденной крепостью, каждый русский тогда по выживаемости сто кобызов за пояс бы заткнул и тыщу мусульман бы прихватил! Да и сейчас наши казаки, что на границе с Чечней, им ничем не уступят. И все потому, что на самом краю России! Только мы своих же казаков боимся больше, чем чеченов, оружия им ни-ни… Но кобызы хитрые, они не рискуют селиться близь границы, там казаки быстро спесь собьют и рога свернут. Забираются поглубже, где народец не понимает, что мир изменился, уже надо уметь смотреть волком и показывать зубы. Этот народ, из глубинки, готов на подвиги, если ему скажем отсюда, из далекой Москвы. А сам не понимает, что внутри России, где испокон веков жили в мире все народы, нации и народности, – пришла пора рычать и клацать зубами на «чужого».

– Вот-вот, на чужого, – вставил Агутин. – Это же всю психологию надо менять!

Каганов сказал осторожно:

– А может, не менять?

Шандырин спросил брезгливо:

– Вы что, тоже голубем стали? Пусть Россию делают Великой Кобызией?

– Нет, – ответил Каганов, не обидевшись. – Жить, как и жили, охраняя менталитет россиянина, при котором все народы – братья. Для этого надо только не пускать этих кобызов в глубь России. И переделывать менталитет не надо. У нас же нет вражды к Австралии? И к кобызам не будет.

Я кивнул:

– Вы сами понимаете, что эти меры будут… непопулярны.

– Так ли? – спросил Забайкалец. – Вы на кого оглядываетесь, на свой народ или на американский? Посмотрите, что США творят. Пока страшились нашего оружия, такие вежливые-вежливые были, а сейчас свинячье рыло всей планете показывают! Даже союзникам по НАТО предложили, как Монике… Самая тоталитарная страна – США, все видят, и ничего, морда ящиком, прет на всех парах. И все меры его наглеющего правительства весьма популярны в народе… юсовском, ессно. Так что не бойтесь мнения народного. Народ давно требует твердой власти. Надо выработать твердый курс и проводить… гм… просто проводить. Не оставлять на бумажках. Если уступаем земли кобызам, то надо это делать последовательно. И ограждать их от возможных… эксцессов. Сейчас там тихо, потом начнется недовольство, а потом и вовсе отыщутся… ну, эти, казаки. Их дело будет проигранное заранее, так что не дадим их позорить, все-таки наши! Пусть так и будет: это мы им отдали свои земли, а не они у нас отняли.

Каждое его слово, веское и рассудительное, падало, как тяжелая глыба. И не только в комнату, загромождая ее так, что становилось тяжело дышать, но и в наши внутренности, где сдавливало сердце, легкие, ломало кости.

– Мы сейчас во главе великой державы, – сказал я. – Ответственность… даже вышептать страшно. В благополучное время мы занимались бы тем, что поворовывали бы беспечно да молодых практиканток ставили в кабинетах, но ситуация в мире настолько подледная, что даже ворье должно спохватиться. Нет, я не имею вас конкретно, не ерзайте и не опускайте глазки. Я говорю о ситуации вообще, как сказал бы рядовой обыватель: мир сошел с ума! Но обыватель, сказав это, ложится на диван и читает детективчик, перепоручив свои заботы нам, а вот нам перепоручить некому.

Дверь распахнулась, вошел Новодворский, веселый и улыбающийся, редкие волосы блестят, явно в туалете успел умыться, усталости ни в одном глазу, а ведь помимо всего еще и такую гору мяса носит, с порога сказал весело:

– Простите за опоздание, как ни настегивал самолет, он летел с немецкой основательностью. Зато, правда, ни разу рылом в землю, как если бы летел на отечественном… Я правильно услышал или мне почудилось, что нам некому перепоручить часть забот?

Он обменялся быстрыми энергичными рукопожатиями с ближайшими, Кагановым и Шандыриным, остальных одарил сияющей улыбкой, вдвинул широкую задницу в узкое сиденье, так что по валику жира приподнялось по бокам, словно сидел обложенный подушками.

– Вам не почудилось, – ответил за меня Агутин очень вежливо.

Новодворский в недоумении вскинул бровки.

– Как это не можем?

– Кому? – спросил я, догадываясь, как и остальные, кого имеет в виду ультрадемократ.

– Организации Объединенных Наций, – нахально заявил Новодворский. Он прямо посмотрел мне в глаза, мол, ага, съел, обошлось без упоминания заокеанской империи. – На то она и существует, чтобы на первоначальном этапе улаживать конфликты между нациями, а потом помочь слиться воедино. Не будем лукавить перед собой и друг перед другом: будущее за бастионом демократии, мира и прогресса – за США!.. Так что, если США и во главе этой организации, то все естественно, не так ли? Все равно мир вскоре заговорит на английском…

Убийло напомнил сварливо:

– Мы решаем проблему кобызов.

– России, – поправил Агутин, – быть или не быть России.

Новодворский сдвинул рыхлыми глыбами студенистого мяса, бровки снова взлетели на середину узенького лба.

– А при чем здесь кобызы? Кобызы – пыль, мелочь, листок с дерева. Все равно мир заговорит на английском, а границы исчезнут. Неважно, какие народы были на землях, где на карте пока что отмечено «Россия». Нам же неважно, что здесь жило и чесало пузо до нас? Не каждый скажет, что по этим вот землям носились печенеги, половцы, торки, а до них – скифы, россоланы… Скифы, к примеру, не исчезли, они просто влились в славянство, что тогда было на пике пассионарности, в то время как скифы были в таком же состоянии, как сейчас Россия!.. Точно так же в славянство, уже в русов влились печенеги и торки, меря и весь… Теперь широкая полноводная река русскости вольется в могучий океан английскости. Если быть точнее – американскости. Вы это прекрасно знаете! И что вы сейчас хотите? Затормозить прогресс? Даже остановить?

Он говорил весело, щебечуще, абсолютно правильно, но ощущение оставалось такое, словно танцевал на могиле своей матери. Каганов и Агутин мрачнели, опускали головы, на лице Шандырина выделялись крупные и резкие, как кастеты, желваки, Убийло тупо смотрел в пространство. Каганов взглянул на Новодворского с откровенной неприязнью:

– Пока еще Штаты нас не подмяли. Россия долго запрягает, а потом…

– Распрягает, – вставил быстро Новодворский. – Сказать по сути нечего?

– Рост преступности просто катастрофический, – сказал Убийло, на Новодворского он не смотрел, но незримая нить между ними чувствовалось, – СПИД шагает семимильными шагами, еще десять лет – и все население России станет спидоносцами. Понимаю, что это нелепо, но цифра упорно стремится к максимуму. Ситуация в мире нестабильна, а претензии США на роль верховного хозяина на планете раздражает даже их союзников. Но как поступить правильно?

Новодворский сказал брезгливо:

– Правильно – это по правилам, которые нам диктует будущее!

– Какие это правила?

– Мне что, прозвонить вам вторую обедню? – огрызнулся Новодворский. – Я только что говорил, что мир скоро будет единым, а вы в шутер втихаря резались? Хотя для вас и шутер сложно, в крестики-нолики разве что. Повторяю, для тех, кто на танке забрался еще и в бомбоубежище. Человечество сольется в одну семью, один народ! Будет один язык. Я объясняю доступно? Достаточно доступно? Последняя великая битва состоится между английским и… нет, Иван Иванович, не русским, а китайским языком. Понятно, что победит английский. Собственно, американский вариант английского. Вы все это понимаете, верно? Так честно ли цепляться за обрывки прошлого, что уходят, ускользают, тают, как сырой туман в лучах утреннего солнца…

– Ага, – рыкнул Шандырин. – Это Россия – клочья гнилого тумана, а США – восходящее ясное солнышко? Эх, Иосиф Виссарионович, рано тебя в гроб загнали эти демократы… Столько работы осталось!

Новодворский закончил победно:

– Да, вы сами знаете, что я говорю правду, только боитесь признаться. Даже себе боитесь! Россия уходит в прошлое вслед за печенегами и киммерийцами, а США приходит на смену всем старым народам. Американцы – самый молодой и пассионарный народ! Они не просто устремлены в будущее, а мы смотрим в прошлое, они живут в будущем!.. Очень скоро, уже при нашей жизни, все народы станут американцами. Потом перестанем называть себя американцами, а будем – ньюйоркцами, лосанжелесцами, москвичами, пермяками, берлинцами. Говорить же все будут на английском. Представляете: на всем земном шаре одно правительство, одна власть, одна демократия без конца и без края!

Он даже задохнулся от чувств, я бы подумал, что в самом деле искренен, если бы не знал очень хорошо его досье. А может, искренен, ведь многие так глубоко входят в роль, что начинают жить в этом мире, следовать придуманным ценностям. В этом и состоит воспитание, чтобы дикое животное научить носить галстук, не сморкаться в скатерть и сдерживать свои животные порывы.

Я сказал с горечью:

– Да, когда-то слияние в одну семью народов произойдет. Не хочется об этом думать, потому что мы – на стороне, которая проигрывает. И которая проиграет.

Новодворский сказал быстро:

– Но почему? Почему вы на этой стороне?

– Наверное, потому, – громыхнул Забайкалец, – что мы – русские, а не какие-то перевертни с гнилого Запада.

Новодворский его проигнорировал, сказал, не сводя с меня взгляда:

– Я тоже русский, но на стороне прогресса. Этой страны скоро не будет, вы сами понимаете. Даже не по воле злой Америки, а по… можно сказать, нашей воле. В том числе и воле уважаемого, несмотря ни на что, Ивана Ивановича. Ведь он купил новейший комп из ненавистной ему Юсы, Windows тоже оттуда, как и все проги, обоих внуков отдал в школу с углубленным изучением английского языка… разве не так? Насколько я знаю, боевички тоже предпочитает смотреть и почитывать штатовские, наши глубоко презирает! Так что это объективный процесс. Идет помимо нашей воли. Ну и что, если не будет… вернее, что не будет России? Москва все равно будет. Мы все будем. Дети наши знают английский лучше нашего, внуки знают английский уже на уровне русского, а правнуки будут в совершенстве знать английский и со словарем – русский. А в следующем поколении русский язык будут знать столько, сколько сейчас могут в оригинале прочесть «Слово о полку Игореве».

Зловещая тишина стояла в кабинете, мне показалось, что мы в огромном склепе, а сверху с грохотом задвинули гранитную плиту и замазывают щели раствором бетона. Лица министров белели, как очищенные репы, только у Шандырина морда лица походит на репу нечищеную.

– Да, – сказал я наконец, голос дрогнул, горечь перехватила гортань, – да, это случится, видимо, так… Если не произойдет что-то уж совсем небывалое. А так, скорее всего, это самый вероятный сценарий… Но кобызы!.. Их меньше, чем русских, чуть ли не в миллион раз. Однако они не растворились среди других народов, как легко и охотно растворяются русские. Да только ли кобызы? Все те племена и народы, которым так и не удалось создать свою государственность, но не сдались, не сдались… Вон курды уже тысячу лет бьются за создание Курдистана! Их трагедия в том, что живут на стыке Турции, Ирака, Ирана и Сирии, стран с жестокими диктаторскими режимами. Будь это в Европе с ее мягкотелостью, уже создали бы не просто Курдистан, а Великий Курдистан!

Забайкалец хмыкнул:

– И даже начали бы потихоньку теснить соседей.

– А то и не потихоньку, – сказал Шандырин. – Эти ребята не умеют останавливаться.

Я оглядел их, в груди нарастала боль.

– Что делать?

Забайкалец буркнул раздраженно:

– Да понятно, что делать…

Я взглянул в упор:

– Что?

Он отвел взгляд, заерзал, словно сквозь мягкую обивку проткнулись пружины с острыми концами, как, помню, в детстве, проворчал почти злобно:

– Господин президент, к чему эти риторические вопросы? Вы знаете мое мнение. Оно не изменилось.

В комнате висела гнетущая тишина, все отводили взгляды, ерзали ими по сторонам, по стенам, всматривались с преувеличенным вниманием в экраны мониторов.

– Ничто не записывается, – сказал я, но понимал, что никто не верит, – я просто хочу понять, что делать. Это простой человек с улицы всегда все знает и готов подсказать нам решение. Как жаль, что эти величайшие стратеги уже заняты работой водопроводчиков, грузчиков и продавцов мороженого! Так что придется этот серьезный вопрос решать нам. Самим.

– А что решать? – снова буркнул Забайкалец. – Ясно же…

– Неясно, – возразил я. – Мы ведь не только члены правительства России, но и, можно уже сказать, члены пока не объявленного правительства всего рода людского!.. Что значит, должны заботиться о человечестве в целом. О планете по имени Земля, о населяющих ее людях. Повторяю вопрос, который уже стоял на повестке две недели назад. Чтобы определиться, я отпустил всем на раздумье эти две недели. Они истекли. Рассматривался вариант, по которому в самом деле предоставить территорию России… не всю, только часть!.. вот таким переселенцам? Не только кобызам, они уже здесь, но и… другим? Что, если на землях России возникнут государства басков, ассирийцев, которые сейчас называют себя айсорами и которых только в Москве десять тысяч человек…

Дискуссия пошла по второму кругу, я начал повторяться, они тоже повторялись, мямлили, пережевывали то, что уже говорили. Это не то чтобы совсем уж в тупике, просто все с неудовольствием видят, какой именно маячит выход, очень неприятный, а правительство, к сожалению, из людей, а не высокоскоростных вычислительных систем. У людей не только родня и знакомые, все как-то можно стерпеть и воспротивиться, но еще больше давление так называемого общественного мнения. Оно всегда диктовало поступки, слова и даже алгоритмы поведения, потому Христос, Будда, Мухаммад и тысячи-тысячи мудрецов уходили в леса, пустыни, горы, дабы снизить давление этого общественного, стадного, обыденного, но очень агрессивного. Уходили, чтобы суметь достать из души собственные слова, огранить и принести в мир… где они сперва становятся вызовом этому общественному мнению, а потом, если победят, сами становятся этим самым общественным прессом, что не позволяет пробиться росткам новой мысли…

Павлов побагровел, тяжелые бульдожьи складки от прилива дурной крови стали почти лиловыми. Судя по его лицу, он перестал слушать блистательную речь Новодворского о благотворной роли Штатов, что сняла все запреты, и теперь человек может развиваться во всех направлениях… а то, что абсолютное большинство развивается только в одном направлении, вниз, к обезьяне, еще ничего не значит, люди должны пользоваться своей свободой, имеют право пользоваться так, как хотят, для того и проливали кровь все великие борцы за демократию…

Я вздрогнул, уйдя в глубокие думы, от его рыка над самым ухом:

– Вы это серьезно?

– О чем?

– Ну, что уступить все кобызам!

Я сдвинул плечами:

– Ответ упрятан в орешке: на какой мы сами ступеньке? Готовы ли встать на сторону Добра и Правды, или же для нас важнее пещерное: хоть сопливенькое, но свое? Увидев двух дерущихся, на чью сторону встанем: на сторону правого или того, кто «наш»? Не спешите подавать в отставку, Глеб Борисович. Я просто рассуждаю. Мы сейчас находимся на поворотном пункте. Либо пойдем дальше тем же путем, будем на все закрывать глаза, либо поступим еще либеральнее и откроем границы России не только для кобызов, но и для всех, признав тем самым, что Россия не страна, а всего лишь территория, либо…

Все молчали, только глаза настороженно поблескивали, а Забайкалец спросил хмуро:

– Либо что? Тем путем, о котором я так долго и безнадежно вопию?

Я покачал головой:

– Нет.

– Нет? А что же?

– Ваш путь чреват, – ответил я. – Чреват, Игорь Дмитриевич. Я вам попозже объясню, а пока давайте решим краеугольный вопрос: открываем или не открываем границы России для народов, которые уже сейчас признаем более выживаемыми, более приспособленными к жизни, чем русские?

Агутин сказал с неудовольствием:

– Почему это признаем? Я, к примеру, не признаю, что эти узбеки лучше нас.

– Кобызы – не узбеки, – поправил Убийло.

– Узбеки говорят, что узбеки, – отрезал Агутин. – Иначе придется отдельными народами признать пермяков, поволжцев или архангельцев. Я не признаю никого ни более выживаемым, ни более каким-то. Это вообще фашизм.

– Это реальность, – возразил я. – Обзывалки обзывалками, но разве не видите, что какие-то народы жизнеспособнее, какие-то нет?

Мудрый Павлов уточнил:

– На определенных отрезках истории. Через какое-то время эти же кобызы могут расслабиться, а их задавят баски или лемки.

– На территории России, – сказал Агутин тоскливо, – которая уж точно тогда будет только территорией.

В кабинет заглянула Ксения.

– Господин президент! Громов и Сигуранцев в Кремле, пригласить на совещание?

– Давай, – сказал я торопливо и добавил извиняющимся голосом: – Все-таки разложим ответственность на большее число голов, верно?

Все заулыбались, такое понятное желание уменьшить ответственность, задвигались, принялись перешучиваться, наконец Ксения распахнула дверь, вошли Громов и Сигуранцев, такие разные и в чем-то похожие, словно уже опаленные взрывами.

Я жестом велел им занять места, оба сели на другом конце стола, только там свободно, Новодворский сказал сразу же:

– А что вы скажете, Лев Николаевич?

Громов прорычал недовольно:

– О чем?

– Обо всем, – нахально сказал Новодворский. – Это так важно, понимаете ли?

Громов буркнул:

– Мне надо знать приблизительно конкретно! А у вас тут одни рассуждения, угадал?.. Я не знаю, Валерий Гапонович, что вы принимаете от головы, но вам это не помогает.

Новодворский вздохнул:

– Ум хорошо, а министром обороны лучше. Говорят, что хорошо быть линкором: башню снесло – четыре осталось, но у военного министра если и снесет, кто заметит? Главное – погоны блестят. Кто у нас сегодня вероятный противник, Лев Николаевич?

Громов всмотрелся в его румяное лицо с подрагивающими щеками и процедил сквозь зубы:

– Лицо вероятного противника сегодня еще невероятно противнее.

Новодворский лучезарно улыбнулся:

– А если противника нет?

– Нет противника – сокращаем армию, – прорычал Громов еще злее. – Появится противник – сократим территорию. Так? Мол, наше демократье дело правое – враг будет доволен.

– Ну какой же нам Америка враг, – сказал Новодворский проникновенным голосом, – мы сами себе враги… В смысле, русские сами себе, это… русские.

– Вражеская диверсия, – отрезал Громов, – которую проигнорируешь, является главным ударом. Это аксиома военных действий, Валерий Гапонович!.. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Кстати, я тоже русский, хоть и хохол. Каганов тоже русский, хоть и Христа распял… правда, это их внутренние разборки. А вот вы кто?

Новодворский сказал с лучезарной улыбкой:

– Гражданин мира! Того мира, который обязательно наступит, неизбежно, как вот неизбежен восход солнца на востоке…

Агутин посматривал настороженно, Шандырин сопел и хмурился, явно хотелось сказать, какой мир вскоре наступит, но смолчал, только нахохлился еще больше, как воробей на мякине, посматривает с подозрением, ничего не понимая в таких вумных прениях и даже словопрениях, наконец не утерпел.

– Это две большие разницы, – заявил он, – восход солнца и восход США. Вот возьмут сейчас наши умные головы и что-то придумают против восхода юсовцев! Не верю я, чтобы Громов или Сигуранцев желали им восхода… над нашими костями!

Громов запнулся, повел очами. Ладонь поднялась и потерла синюю от пробивающейся щетины щеку.

– Не желаю, – ответил он наконец. – Не думаю, что даже уважаемый Валерий Гапонович желает. Это он в полемическом задоре. Перегибает палку в другую сторону, чтобы выпрямить…

– Если не желаете, – сказал Новодворский раздраженно, – что ж вы свой мудрый язык в одном странном месте держите?

– Почему странном? – спросил Громов. – Вы этим местом думаете. А мое мнение мне самому не нравится…

– А в чем оно?

Громов задвигался, взглянул в мою сторону умоляюще. Я мысленно показал ему кулак, он вздохнул и сник, а я сказал чуть ли не дрожащим от бессилия голосом:

– Увы, обстановка в мире такова, что… на некоторое время желательно бы слегка ужесточить меры. Любые. Это вразрез с моими принципами как демократа и гуманиста, я больше за человека, чем за общество в целом… а ужесточение мер значит некоторое поражение демократических основ. Пусть даже временное, победа демократии неизбежна, но даже временное отступление к ужесточению… будем называть своими именами, к тоталитаризму, автократии – для меня, старого человека, весьма болезненно.

Глава 5

Я незаметно перевел дыхание, Громов – та же каменная глыба, но я ощутил, как в нем подпрыгнул веселый чертенок, подмигнул мне, мол, удалось, а Новодворскому показал язык, фигу, средний палец, а потом согнул левую руку кулаком вверх, а правой похлопал по бицепсу. Он же глазами указал на Каганова, еще бы и этого дожать, а то отмалчивается, финансист несчастный. Страшится, трус, как бы не заподозрили в милитаризьме…

Карашахин исчезал, появлялся, я не удивился, когда на стол передо мной лег листок бумаги, а тихий голос произнес над ухом:

– Господин президент, позвольте предложить вашему вниманию вот эти цифры. Мы внимательно отслеживаем некоторые финансовые потоки… Иногда лишь потому, что их уж очень умело скрывают, а это настораживает. Это вот данные по одному из таких потоков. Начинается в Саудовской Аравии. Не поток, а целая река. Взгляните на распечатку, как и где через какие счета, дробится на речушки, множество ручейков, все конвертируется, делает двойные петли, прячется за офшорами. Как видите, подозрительных фирм нет и в помине, только солидные и с хорошей репутацией банки, однако… взгляните сюда.

Он говорил достаточно громко и значительно, чтобы слышали все и насторожились. Я поинтересовался:

– Вы уверены, что могу что-то понять в этой абракадабре?

– А вам и не надо понимать, – сказал он и нарисовал на лице смайлик. – Вы же президент! Сотня специалистов по вашему выбору проверит это и перепроверит. И поймает меня, если я соврал. А вывод там внизу. Посмотрите.

Я смотрел, чувство такое, словно меня посадили на кол. Цифры неправдоподобно большие. Очень, очень большие.

– И это все, – спросил я, все еще не желая верить, – кобызам?

– Да. Через множество счетов, через фонды, благотворительные общества, центры по изучению древних культур, даже от оккультного Ока Силы – все из одного источника. Того самого, что финансировал взрывы домов в Москве и разрушение Твин Пикс в Нью-Йорке.

Громов сказал недоверчиво:

– И все эти деньги… на оружие?

Сигуранцев хотел начать объяснять, что нет, не все, я видел по его лицу, тоже мне кэгэбист хренов, я вклинился:

– Да, все на оружие. Ведь оружие – и более высокие урожаи на поле кобыза рядом с полем русского соседа! И лучше построенный дом. И фордик за сто тысяч баксов, приспособленный к сельской местности. Я видел эти машины, видел. Могу сказать, что при всем трудолюбии кобызам эти машины не светят в ближайшие четверть века. Не так просто на Рязанщине, ковыряясь в огороде, накопить на Линкольн Навигатор. И на спутниковую антенну.

Сигуранцев взглянул с благодарностью.

– С деньгами я сам чувствую себя увереннее. Помню, как раньше студентом не мог за приятеля заплатить в столовой. Таким себя чувствовал униженным…

– Так что чувство превосходства кобызов еще и подогревается, – сказал я задумчиво. – Не терпится результат побыстрее.

– Какой результат? – спросил Новодворский. – Что вы приписываете этим страдальцам? Ну, помогает им какой-то международный фонд, ну и что?

Агутин спросил зло:

– А то, что этот же фонд финансировал захваты заложников в Москве?

Новодворский всплеснул руками:

– Ну и что? Они еще в туалет ходят, так нам перестать ходить?..

– А туалеты при чем?

– Они могут платить террористам, хотя это еще доказать надо…

– Доказано!

– Хорошо, пусть так. Но они еще платят и за хлеб в булочной, а не воруют, так что же – отказываться от той платы? Часть денег они вполне могут тратить на вполне невинные дела. Как если бы вы послали червонец на защиту пингвинов в Антарктиде. При чем тут кобызы? Им послали денег как погорельцам, а не как боевикам.

Кровь прилила жаркой волной, пошла в мозг бурлящим потоком, я поспешно поставил плотину, выдержал удар, проговорил уже сдержанно:

– Хорошо, давайте сошлемся на презумпцию невиновности.

– Невинности, как говорит наш безумно отважный Лев Николаевич, – сказал Новодворский.

Я проговорил, не обращая внимания на их пикировку:

– У кобызов намного лучше поля, намного лучше скот. Они не пьют, они работают с утра до ночи. Я полагаю, что это у них вне зависимости от того, присылают им из-за восточного бугра мешки с жабьими шкурками или же нет. Так все-таки, возвращаясь к нашим баранам: не уступить ли им Россию?.. Нет-нет, я не ерничаю, я как раз предельно, даже сказал бы – трагически серьезен. Давайте смотреть правде в глаза: русские вымирают все ускоряющимися темпами. Стоит ли пытаться помешать кобызам ли… или кому-то другому занять освободившееся место?

Каганов сказал очень серьезно:

– Слияние всех народов в один – большая и непоправимая ошибка. Я понимаю, что это произойдет, я даже понимаю, что помешать не удастся, однако не стану способствовать этой беде лишь для того, чтобы оказаться на стороне победителя. При слиянии происходит упрощение. Упрощение не есть хорошо, если кто не знает. И обиднее всего, что сопротивляться этому упрощению будут кобызы, а я им буду помогать… наверное, защищая уникальную кобызскую культуру?

В кабинете становилось все жарче, несмотря на мощные кондиционеры, Карашахин понял причину правильно, исчез ненадолго, две девушки занесли на подносах бутылки с прохладительными напитками. Еще одна быстро и ловко расставила тонкостенные стаканы с эмблемами Кремля.

Агутин заказал холодного сока. Ему принесли, некоторое время все поглощали освежающие жидкости, я отдышался, сказал тяжело:

– Давайте подведем предварительные итоги, а то дискуссия пошла вширь, а хорошо бы по вертикали.

– Власти? – ехидно спросил Новодворский и с готовностью улыбнулся первым, мол, шутка юмора.

– Кобызы вошли тихо и жалобно, – продолжил я. – Вошли как беженцы. А русские, как жалостливая и слезливая нация, с широкой душой предоставили им все, последние рубахи сняли и отдали: живите, ребята!.. Здесь у нас хорошо, хоть и бедно. Кобызы прижились, начали плодиться с бешеной скоростью, им в России показались условия просто райскими, а в благоприятных условиях каждый биологический вид спешит размножиться и захватить все ниши. Сейчас они уже резко изменили демографию Рязанской области, но все еще ведут себя в рамках закона. А стычки с местными можно отнести на счет обычного хулиганства, ведь и свои русские друг с другом тоже дерутся, даже убивают один другого.

Громов сказал быстро:

– Семнадцать складов с оружием!.. Это только за три последних месяца. Петр Петрович подтвердит…

Сигуранцев кивнул:

– С достаточно серьезным оружием. Кроме снайперских винтовок, что находятся на вооружении только элитных групп спецназа, есть еще гранатометы и даже пара «Стелсов». А это уже угроза нашим самолетам и вертолетам.

Убийло сказал со стоном:

– Но зачем, зачем им эти ракеты?

– Учитывают и результаты нашего совещания, – сказал Сигуранцев с кривой усмешкой. – Эти ребята умеют просчитывать разные варианты.

– Точнее, за них просчитывают другие специалисты, – сказал Громов хмуро.

– В арабских странах?

– Арабы только финансируют, – возразил Сигуранцев. – А операции им рассчитывают стратеги из ЦРУ. Для них терроризмом является только то, что направлено против США. А если против нас, то это борцы за свободу.

Каганов сказал грустно:

– Тогда президент прав, надо с кобызами что-то делать. В смысле, как-то и в чем-то ограничить, в чем-то стеснить… Ох и противное будет дело! Какой поднимется крик! Европа нас сожрет.

Сигуранцев и Громов переглянулись за его спиной. Повод для крика в Европе будет, будет.

– У кобызов восемнадцать партий, обществ, движений, – сказал я с завистью. – Вот жизнь бурлит!.. А рядом покосившиеся хатки рязанских мужичков. Хатки разваливаются, мужички тихо мрут от беспробудного пьянства. А кобызы готовы друг другу глотки порвать за правильное истолкование полета пророка на Бураке… Правда, сперва порвут глотки нам, а потом уже начнут разбираться друг с другом. Подумать только, восемнадцать!.. У нас во всей России столько не наберется.

Сигуранцев добавил со значением:

– Из этих восемнадцати – пятнадцать хорошо вооружены. И у всех на уме прежде всего восстановление… то есть создание государства кобызов. Разногласие лишь в одном: насколько оно должно быть кровавым. Лишь три организации придерживаются ненасильственных действий в любом случае. Но они самые малочисленные, авторитетом не пользуются.

– Жаль, – вздохнул Убийло.

– Почему?

– Можно бы их поддержать…

– Да? Это значило бы только, что власть они получат на семь лет позже, когда подрастут их дети и получат право голоса. Проголосуют за исламскую республику Кобызстан, что тогда скажете? Все будет мирно и законно.

Агутин сказал с некоторым оптимизмом:

– Отстроченная катастрофа – уже не катастрофа.

– Какая разница?

– К тому времени и в России может что-то измениться, – объяснил Агутин.

– То есть сама вымрет?

– Ну зачем же так… по-вашему? Может, кобызы вымрут. Из-за какой-нибудь чумы. Или придут узбеки и всех их перебьют, вспомнив обиды от кобызов тысяча двадцатого года. Или вообще доэрного. А то инопланетяне прилетят и помогут нам стать богатыми и сильными. Но может случиться и вовсе невероятное…

– Что?

– Россия своими силами встанет на ноги. И тогда никакие страшные кобызы с совсем уж никчемными юсовцами не будут страшны.

Он иронизировал, глаза грустные, но голос в конце стал серьезнее, я ощутил, насколько ему хочется, чтобы случилось это невероятное. Настолько, что, возможно, готов будет принять некоторое ужесточение центральной власти. Вот только непонятно, насколько далеко простирается его «некоторое».

Каганов предложил:

– А что, если предложить закон, который будет называться примерно так: «Защита от соблазна»? Уже поняли на примере Косово, как небольшая группа переселенцев может изменить демографическую ситуацию в стране так, что та перестанет существовать. Вернее, на ее месте возникнет совсем другая страна. Переселенцы, став большинством, самым демократичным путем сменят правительство, религию, цели и нравы того государства, что раньше существовало на той земле. Сменят все, даже название. И современное правовое устройство ничего не может поделать.

Следовательно, в страну должен быть запрещен въезд таких групп. Не только групп, но даже одиночек. Хоть через брак. Хоть как угодно. Лозунг «Франция для французов» должен означать: только для белых. И христиан. Да, кто-то будет обижен несправедливо. Зато Франция будет спасена как Франция и не превратится в Большую Нигерию или Священную Зимбабве, а то и Великий Берег Слоновой Кости.

Демократы посматривали на него настороженно. Как еврей Каганов вроде бы должен быть на их стороне автоматически, но в то же время приходится помалкивать, что сам Израиль с террористами расправляется без всякой демократии. Да и сейчас предлагает такое, что ни в одни демократические ворота не лезет. Зато Громов и Сигуранцев посматривали с удовольствием.

– А мне нравится Израиль, – бухнул Громов. – Я его постоянно в пример ставлю!.. Хорошая страна, просто прекрасная. Они-то хорошо понимают, что такое свои, а что такое – чужие. И свои интересы всегда ставят выше чужих. Почему? Да просто потому, что это их интересы, родные! К примеру, в их правительстве нет ни одного нееврея.

Он в упор посмотрел на Новодворского. Тот сперва растерялся, даже губы задрожали, потом спросил, сразу ощетинившись, как дикобраз:

– Что вы хотите этим сказать?

– А что сказал, – ответил Громов злорадно. – Умному достаточно. Или вы не совсем того?.. Признайтесь, почем диплом купили? Ах, у вас же их два? У кавказцев на рынке, чтоб подешевше?

Каганов так растерялся, что полез за платком, вот надо срочно протереть очки, а Новодворский вскипел, вступаясь за своего будущего министра финансов, а то и вице-премьера, но в растерянности не мог сразу подобрать оружие для нападения и выхватил из арсенала, что всегда под рукой:

– Так вы антисемит?

– А вы фашыст? – спросил Громов громко. Указал на Новодворского и провозгласил еще громче: – Люди, плюйте на него, он – фашыст! Сам признался.

Лицо Новодворского пошло пятнами.

– Вы определенно… определенно антисемит!

– Люди, – воззвал Громов, – наш Новодворский только что признался, что он антисемит, фашыст, шовинист, националист, евреев и коммунистов – под нож, а Россию продаст Саудовской Аравии за хорошие бабки!..

– Что? – взвизгнул Новодворский. – Какая Саудовская Аравия?

– Вот видите, – провозгласил Громов, – насчет фашыста и антисемита согласен, насчет под нож – промолчал, а про Саудовскую Аравию… ладно, это я готов снять, идя навстречу добровольному признанию.

Вокруг посмеивались вежливо, Громов неожиданно показал, хоть и в грубой солдатской форме, что в море демагогии военные перестали быть топорами с утяжеленными ручками, а уже гордые альбатросы над пингвинами, в смысле – реют и могут ответить демократам тем же оружием: накакать, мягко говоря. Павлов взглянул на меня умоляюще:

– Если не будет бутербродов, то я прям щас кончусь!

Забайкалец взглянул на часы, ахнул:

– Дык мы ж обед давно пропустили!.. Да хрен с нею, Россией, там мой бифштекс остынет!

– Игорь Дмитриевич в демократы перебежал, – наябедничал Каганов.

– Дык каждый из нас в чем-то демократ, – признался Забайкалец виновато. – Своя рубашка ближе к телу, вот уже и демократ.

– Надо выдавливать из себя демократа, – сказал Каганов строго. – Человек – это звучит гордо, а демократ… не по дороге в столовую будь сказано.

Они поглядывали на часы, нормальные гомеостаты, которым необходима пища, отдых, развлечения, иначе начинают тормозить, их мозги работают намного хуже.

Я вздохнул, поднялся и, опираясь обеими руками о стол, так выгляжу внушительнее, сказал тяжелым голосом придавленного неблагоприятными обстоятельствами руководителя:

– Я вижу, что нам так и не удалось далеко продвинуться. Боюсь, что и плотный обед не очень поможет. Потому совещание заканчиваем, но… еще через две недели мы соберемся здесь же и решим окончательно. И обязательно проголосуем за решение. Постарайтесь подобрать более веские доводы и внятные аргументы, чем прозвучали сегодня. Возможно… только возможно!.. но мне этого очень бы хотелось, на следующем совещании нам удастся не только прийти к какому-то определенному решению, но и выработать какие-то рекомендации, как поступить… хотя бы в черновом варианте.

Несмотря на усталость, они вставали с просветленными лицами и как бы ощутившие прилив сил. Ничего не пришлось решать – это же как здорово, ни за что отвечать не надо – это же клево, ведь хватает и тех забот, что есть: кроме квартиры, дачи, неудачного аборта дочери, наркоманящего сына, жены-алкоголички и натянутых отношений с соседями, приходится еще и появляться на работе, что-то делать, присутствовать, разговаривать, улыбаться, жать руки, в то время как все мысли на том, как понадежнее освободить сына племянницы от службы в армии, спрятать концы от подчиненных, а то сразу обнаглеют и начнут требовать и для своих того же, как прикупить дачный участок соседа, на которого наехали не то бандиты, не то конкуренты, а то на ста сотках уже тесновато, арабских скакунов выгуливать негде…

Новодворский проплыл мимо, как огромный дирижабль, мне крепко пожал руку, лицо довольное, смайловое, сказал бодро:

– Мы их дожмем, господин президент!.. На следующем заседании примем решение, точно. Вы знаете, каким оно будет!

Каганов и Убийло шли последними, очень удачно, я сказал негромко:

– Кстати, Игорь Самойлович и Андрей Каземирович, задержитесь, пожалуйста. У меня к вам пара вопросов.

Новодворский оглянулся, подмигнул Каганову, не робей, Андрей, коров ведут, вышел, плотно закрыв за собой дверь. Я повел ладонью в сторону стола:

– Извините, что задерживаю. Всего на пару минут.

Они переглянулись, посерьезнели, я наблюдал, как они уселись на свои прежние места, покинул свое председательское кресло и пересел к ним, оказавшись напротив. Каганов пытливо смотрел мне в глаза, ощутил перемены, Убийло тоже подобрался, видит, что с меня как ветром сдуло демократическую расслабленность и вседозволенность.

Я в самом деле смотрел жестко, чувствуя в теле окаменение, а в ногах вроде бы вовсе кровь превратилась в смолу.

– Вы в меньшинстве, – сказал я сочувствующе, но тут же добавил, – однако ваша позиция… реалистичнее. Никому не хочется брать на себя ответственность, а нам, как и всем нормальным людям с нормальной психикой, тоже жаждется, чтобы неприятные вещи говорили другие… Мы пока еще заискиваем перед Западом, и вовсе не потому, что боимся, но… как бы сказать, вон Гусько все еще извиняется за попытку построения коммунизма, хотя козе понятно, не стесняться нужно, а гордиться!.. Нам хочется, чтобы Запад о нас говорил хорошо, вот и лепечем сами то, что приятно Западу, не считаясь, хорошо или плохо это в отношении России.

Каганов с каждым моим словом кивал, соглашаясь, а когда шея устала, голова ж что-то да весит, прервал чуточку нетерпеливо:

– Господин президент, мы это понимаем. Но иногда ситуация становится настолько хреновой, что уже не до поддакивания Западу.

Убийло добавил:

– Приходится и возражать, хотя бы вежливо.

– Или делать молча, – уточнил Каганов, – понимая, что именно эти действия Запад осудит… Так, господин президент?

Я ответил прямым взглядом:

– Так.

Они переглянулись, Убийло спросил с надеждой:

– Похоже, вы к чему-то склоняетесь?

Я ответил уклончиво:

– Положим, мы выберем вариант, который Западу очень не понравится. Скажем, начнем ограничивать права и свободы кобызов. Какие действия предпримет Запад, от слабых до самых крайних, в чем мы должны опередить, где нам нужно заранее переключиться на свои… гм, силы?..

Каганов фыркнул:

– А что, Запад нам где-то помогал? Это ваши демократы сперва ликовали: Запад нам поможет! Как же, помог – палкой по голове. Теперь сменили песенку, мол, помощь в том и заключается, чтобы Россия поскорее умерла, а населяющие ее народы обрели… тьфу, свободу. И даже независимость. Правда, эта независимость обернется зависимостью от других, но русский человек так далеко не заглядывает, потому все великие русские шахматисты – евреи. Господин президент, не стоит волноваться, что нас где-то ущемят или, скажем, исключат из Всемирного Торгового Союза. Нас туда и не пускают, это Китай пусть боится… Правда, Китай как раз никого не боится и не слушает, потому и уважают…

Я кивнул:

– Хорошо, мне ваша позиция ясна, а о моей… догадываетесь. Больше ничего сказать не могу. Прорабатывайте все варианты, особое внимание обратите на самые жесткие. Запад может ударить со всей дури! Все годы страшились России, теперь не упустят случая добить.

Каганов огрызнулся:

– И так добивают, вы еще не заметили? Ничего особенного не произойдет, к счастью. Мы не увязли в западной помощи, инвестициях, обязательствах. Так что даже полное прекращение контактов нам ничем не повредит. А до военной угрозы дело все же не дойдет.

Он говорил уверенно, но сердце мое сжалось. Как раз и может дойти, ибо танковые соединения уже стягиваются к Рязанской области, через двенадцать дней – учения, маневры, от иностранных наблюдателей не будет отбоя. А после маневров, когда чужаки отбудут, а войска вроде бы на отдыхе, все и начнется…

– Не дойдет, – ответил я с уверенной улыбкой.

Каганов взглянул остро, зрачки чуть расширились, я раздвинул губы еще шире, показывая президентскую улыбку, лицо страны, что медленно, но уверенно выкарабкивается из тяжелейшего кризиса.

Убийло сидел грузный, оседающий под своим весом в кресле, как тающий снеговик. Глаза остро поблескивали из-под тяжелых век, седые кустистые брови стояли дыбом, длинные и толстые, признак перехода в очередную гормональную стадию.

– Какое решение правильно? – спросил он задумчиво. – Сразу хочу заверить вас, господин президент, что я твердо… и даже весьма, на стороне тех, кто жаждет Россию сохранить. И самих русских как нацию. Я не верю, что их растворение среди более «передовых народов» больше даст человечеству, чем их сохранение. Тем более что в передовые записывают не страны с высокой культурой, а заокеанскую империю, похожую больше на тиранозавра-рекса или, чтобы быть более понятным, на Годзиллу с ее мощью и ее же уровнем интеллекта. А сама культура у этой заокеанской Годзиллы как раз ниже плинтуса. Но я не уверен, что силовое решение лучше…

– Почему? – спросил я враждебно. – Ведь понятно же, что кобызы намного жизнеспособнее!

– Согласен, – ответил он. – И при благоприятных условиях… А сейчас они к ним очень благоприятные, кобызы заселят всю Россию. Но это случится через десятки, если не через сотню лет. За это время много воды утечет. Может случиться и такое чудо, что среди русских снова вызреет пассионарный толчок.

– Маловероятно, – отрезал я.

– Маловероятно, – согласился он. – Могут вмешаться и другие факторы…

– Какие?

– Не знаю, – ответил Убийло честно. – Что-нибудь из неучтенного. Но рассмотрим другой вариант, силовой. Мы разом ликвидируем угрозу, однако устрашенный и возмущенный таким зверством Запад тут же призовет к крестовому походу на Россию. А мы сейчас не в силах пока что отбиться и от воробьев. И может случиться так, что вместо долгой жизни России мы сами укоротим ей век.

Я задумался, вопрос непрост, я сам над ним думал не раз, но Убийло всего лишь сформулировал мои опасения в присущей ему четкой манере.

– Не знаю, – ответил я. – Я руководствуюсь только ощущением. Ощущением, инстинктом. На мои земли напали, я должен их защищать. И что с того, что напали без конного войска, без танков, вторжения бронетранспортеров? Враг захватил плацдарм, укрепляется, туда уже хлынули очень разные ребята. Я должен немедленно опустить рога к земле и ринуться вперед, защищая оставленное сзади стадо. Если же оставить кобызов в покое, то дальнейшая история России будет постоянным отступлением, гниением, догниванием и жалкой смертью. Сейчас все только говорят о вымирании русской нации, но всякий уверен, что все поправимо в любой момент, что всегда можно круто повернуть штурвал и начать победно размножаться, причем – непьющими, некурящими, забывшими про наркотики… Если же кобызы останутся, то Россия увидит свою смерть наглядно. И убедится в ее неизбежности. Тогда вымирать будет не сотню лет, даже не десятки, а все завершится в ближайшее десятилетие.

Он тоже слушал с напряженным вниманием, кивал, иногда во взгляде появлялся протест, но погасал, на выразительном лице быстро сменялись противоречивые выражения.

– Боюсь, что вы правы, – признал он с неохотой. – Очень не хотелось бы.

– Подумайте, Андрей Каземирович, – сказал я. – Мне очень хотелось бы склонить вас на сторону жестких действий. Честно говоря, это не для посторонних ушей, как вы понимаете, уже создан чрезвычайный комитет. Вас тоже записали членом.

Он скривился:

– А что, не было авторучки?.. Ну ладно, что в этом комитете? Не люблю групповух. Демократы, увы, вечно норовят сачкануть. Да и слишком они… мягкие. А мир совсем не мягкий, господин президент! Вы давно не видели фанатов футбольных или хоккейных клубов? Когда это было, чтобы устраивали побоища? А теперь на охрану стадионов стягивается вся городская милиция, скоро солдат с примкнутыми штыками будем вызывать из ближайших частей! Агрессия, дорогой Дмитрий Дмитриевич, агрессия, а не просто растущее раздражение. Если фанатов не остановить у стадиона, они разобьют по дороге все витрины, автомобили, сожгут, перевернут, изломают все, что не в состоянии убежать с их дороги! Это ли вам не беспричинная агрессия в чистом виде, которой нужно только искру, чтобы выплеснулась на все окружающее?

Каганов кивнул:

– К сожалению, вы хоть и уходите от чистых идей демократии, но вы… правы. Когда я вижу этих парней после футбольного матча, я вижу весь наш мир. И приверженность «Спартаку» или «Локомотиву» ни при чем. Как и ваххабитизму… Нет, конечно, и фанаты «Спартака» скажут, что они раздосадованы проигрышем своей команды, как и у ваххабитов есть что сказать, но скажите положа руку на сердце, разве такое было возможно?

– Вы, надеюсь, одобряете мои меры?

Он поморщился, сказал с великой неохотой:

– Вы-то при чем? Вы тоже лишь функция, как говорил один великий… Вы готовы устроить резню, лишь отвечая потребностям общества. Человечества как организма! Несмотря на кровавость, я полагаю, что это пока что единственный путь очищения вида. Как в старину спасали человека, пуская ему кровь. Более того, скажу еще более неприятное: если провести такие кровавые чистки по всей планете, где расплодился человек, то удастся избежать Большой Резни, когда человек, долго связываемый цепями морали, религии, законов, наконец-то разорвет их, как Фенрир, и…

Я вздохнул, вспомнил мрачные пророчества скандинавских саг.

– И кончится мир. Вообще.

Глава 6

Для совещаний по военным вопросам отведен зал на цокольном этаже, очень удобный, просторный и странно уютный, несмотря на присутствие компьютеров и большого плазменного экрана. Стены по старинке увешаны картами, хотя я предпочитаю жидкокристаллические экраны, их можно выращивать практически любого размера, а изображение легко масштабировать от общего взгляда из космоса на планету до заглядывания оттуда же из космоса в глубокие вырезы на платьях кинозвезд и жен приятелей.

Мой стол посредине, а остальные будут сидеть как за стойкой бара: рядышком, только вместо коктейлей перед каждым экран монитора.

Двое техников готовы предоставить таким лохам, как мы, любые компьютерные данные, стенографист будет записывать разговоры… не понимаю, есть же диктофоны, ах да, здесь же такие помехи, что любая запись исключена, молчаливая Ксения вытирала чашки и посматривала пытливо.

Первыми пришли Громов, Сигуранцев, Босенко, мы чувствовали некую общность, все-таки – заговорщики, чуть ли не переворот задумали, втайне от остальных начали работу, потом пришел Забайкалец, а Каганов и Убийло явились минута в минуту, оскорбительно точные, европейцы, мать их, мы перед ними чуть ли не в лаптях.

Силовики обменивались рукопожатиями, Каганов и Убийло раскланялись с ними с некоторой опаской. Каганов быстро поглядывал в мою сторону, я чувствовал его настороженность, Сигуранцев и Босенко еще могут со своей профессиональной выучкой сделать вид, что вообще меня видят впервые в жизни, но танковолинейный Громов как ни отводил глаза, все равно хотелось повернуть его лицом к стене и тщательно охлопать в поисках гексогена.

– Заходите, – сказал я, – не задерживайтесь. Нет, не здесь. Вот там дверь, та комната для совсем особых случаев. Заседание будет коротким, но… важным.

Громов пророкотал:

– Это уж как пить дать. Долгими как раз у нас неважные бывают.

Озадаченные, они покидали этот прекрасный зал и заходили в ту комнату для особо важных по одному, я всем пожимал руку и указывал на стулья. Атмосфера такая, что зажги спичку, все взлетит на воздух, как будто бы здесь море разлитого бензина. Мне показалось, что каждый сдерживает дыхание, как и я, хотя это вряд ли, эти люди круче, у них мозоли и даже роговые наросты от постоянных столкновений, а я все-таки тонкошкурее.

– Итак, – сказал я и выдавил улыбку, как теперь в письмах ставят обязательный смайлик, не будучи уверенными в наличии чувства юмора собеседника, – революция, к которой нас так подталкивала ситуация, совершилась… Так вроде бы сказал великий вождь начала прошлого столетия. Вы все чувствовали, что наша система, я говорю вообще о мировой системе ценностей…

Громов, министр обороны, буркнул:

– Западной системы, простите…

Я кивнул:

– Да-да, вы уточнили вовремя. Прекрасная по своей сути западная система ценностей зашла в тупик. Это понимают и на Западе, но мы в России ощутили на своей шкуре раньше. К добру это или к худу, зависит от того, удастся ли нам выпутаться из сетей демократии, или же пойдем на дно… Я не спешу выносить вопрос на всеобщее обсуждение, без вашей поддержки я, увы, как без рук, ног, глаз и ушей. И вообще без головы. По западным ценностям можно играть только тогда, когда все игроки придерживаются этих правил. А так даже вроде бы в цитадели демократии, Штатах, ежегодно расстреливают, сжигают на электрическом стуле, душат в газовых камерах или убивают смертельными инъекциями сотни и сотни людей, а десятки тысяч получают по несколько пожизненных заключений! Страны же Востока вообще руководствуются только здравым смыслом и своими интересами. Почему мы должны держаться старинных норм… подчеркиваю, прекраснодушных!… что, однако, абсолютно неприемлемы в современном обществе? В прекраснодушном мире, действительно, надо подставить и левую щеку, но в реальном – таких людей и такие народы затаптывают ликующие варвары.

Сигуранцев пытливо, стараясь делать это незаметно, поглядывал на Каганова и Убийло. За Каганова, похоже, не так беспокоился, как за Убийло, Каганов хоть и россиянин в десятом поколении, но в то же время и еврей, своим далеким Израилем гордится, всю его политику, как и все израильское, любит и, пусть с оговорками, одобряет, так что он обеими руками за то, чтобы и огромная Россия переняла опыт маленького Израиля и пошла таким же путем. Однако Убийло слишком уж далеко зашел в продвижении общечеловеческих ценностей в варварскую Россию, подвергался гонениям, на Западе его награждали премиями, печатали его труды, так что он до мозга костей предан западным ценностям…

Он как чувствовал, что на него поглядывают все, кивнул, когда я замолчал, сказал негромким голосом, не дожидаясь разрешения:

– Дмитрий Дмитриевич, очень хорошо, что вы так уважительно о западной демократии… Я уж опасался, что и вы, вслед за нашими скалозубами пройдетесь по ней сапогами. Западная цивилизация… это свет в нашем вообще-то темном мире. Однако, однако ее принципы прекрасны, когда общаешься в кругу таких же цивилизованных стран и народов. Когда же накатывается волна варварства… неважно, из-за восточных кордонов или возникает прямо на улицах наших городов, с варварством надо поступать по его же методам, а не по нашим. Наше наказание ими даже не воспринимается как наказание. Так что, заканчивая свою краткую речь, я подтверждаю, что я полностью поддерживаю Дмитрия Дмитриевича в его стремлении несколько закрутить гайки.

Сигуранцев обронил:

– А если не так уж и несколько?

Убийло покачал головой:

– Дмитрий Дмитриевич не станет закручивать слишком сильно. У него хватит мудрости закрутить ровно настолько, насколько нужно.

Я заерзал, не зная, как сообщить, что уже вот-вот резьба сорвется, так закрутил, никто еще не отдавал таких людоедских приказов, даже Сталин только переселял чеченцев да ингушей подальше от наступающих немецких войск, а я пошел намного дальше…

Громов громыхнул:

– Да, он закрутил, но не слишком, не слишком. Как говорите, Дмитрий Дмитриевич, ваш план называется?

– План «Сулла», – ответил я и отметил, как подобрался Каганов, а Убийло побледнел как полотно.

– Сулла спас республику, – напомнил Сигуранцев. – Правда, до сих пор не отмоется от пламенных эпитетов, что на него вот уже тысячу лет льют общечеловеки. А потом раскрутил все гайки, снял с себя диктаторство и ушел на пенсию, хотя мужик был еще сильный и здоровый.

Каганов криво улыбнулся, голос его показался мне осипшим, будто министр финансов напился из проруби:

– Представляю, что скажет Новодворский! Это же какой подарок ему поднесли!

– Почему?

– Это же какой хай поднимется об усилении военщины! На этом можно повысить себе рейтинг еще на десяток пунктов.

– В глазах Запада? – буркнул Громов.

– Мы сами на все смотрим глазами Запада, – возразил Каганов. – У нас нет своих глаз, что хреново. А для такой огромной страны – гибельно. Я рад, что вы, господин президент, решаетесь прибегнуть к несколько… чрезвычайным мерам.

Убийло сказал кисло:

– А я не рад, очень не рад… но другого выхода нет, если думать о спасении страны.

– Если думать о спасении страны, – сказал Сигуранцев, – нас всех пресса вымажет дегтем, вываляет в перьях и будет с гиканьем носить во всех СМИ. Если же жаждем, чтобы Запад нас похваливал, надо продолжать рушить страну. И чем больше ее разрушим, тем больше будет похвал. А если сделать России особенно большую гадость, то можно и премию какую-нибудь получить, бонусы, сахарную косточку… Писателю, чтобы быть принятым на Западе, надо писать, что Россия – страна косоруких дураков, пьянь и рвань.

Босенко буркнул нетерпеливо:

– А что удивительно? Мы в старую эпоху переводили тоже только тех, кто «критиковал» страны Запада. И называли их лучшими писателями Америки, хотя сама Америка про таких и не знала. То же самое делают и там, на Западе. Только начали раньше нас, еще в эпоху Ивана Грозного, и продолжают неотступно, а мы своих подонков с подачи Запада начали бездумно, как попугаи, называть лучшими умами, совестями нации, гордостями и прочими эпитетами, что нам подсунули… Может, в самом деле пусть кобызы? Что-то мне вдруг расхотелось спасать наших… действительно косоруких идиотов!

Он часто задышал, донельзя раздраженный.

Я сказал хмуро:

– Для биологического вида высшей ценностью является его выживание среди других видов. Внутри вида – те же критерии. Кто лучше, мы или кобызы, – решается просто: кто останется на лужайке после схватки, тот и лучше. Добро, как говорят, всегда побеждает Зло, так что кто победил, тот и добрый. Ибо этот лучший заселит окрестные леса и степи, будет размножаться. Для победы недостаточно крепких кулаков, нужна еще и воля. Сейчас мы пытаемся собрать ее в кулак… Надеюсь, у нас получится. Хотя и с опозданием, как всегда на Руси. Слишком долго сменяющие друг друга правительства делали все, чтобы ублажить либеральную оппозицию. Более того, сами либералы возглавляли последние кабинеты. Это я о вас, Андрей Каземирович, да и о себе. Но не только народ, мы сами тоже увидели, увидели, что это дало. Наступил Час Топора, а мы его старательно не замечаем.

Убийло спросил медленно, перекатывая слова, словно впервые услышал даже по отдельности:

– Час Топора?

– Да, – ответил я с тяжелым сердцем. – Теперь вот что… Бисмарк сказал, что русские долго запрягают, но быстро ездят?.. Это была деза, чтобы мы и вовсе не слезали с печи, но в нашем случае так и будет. В Рязанской области назрел серьезнейший нарыв. Даже не нарыв, а там созрела опухоль. Вы знаете, о чем я. Но полумеры, которые предложил уважаемый Игорь Самойлович, приведут нас к новой затяжной войне, печальный опыт у нас уже есть… Так что я взял командование операцией в свои руки. Сообщаю, что сейчас ускоренными темпами готовятся военные силы. Ну, за исключением ядерных. И, пожалуй, флот можно оставить в покое. Но военно-воздушные силы должны быть приведены в полную готовность…

Я подпустил в голос иронии, но все равно прозвучало горько, а ирония сама по себе абсолютно без моего желания перешла в сарказм. Мне не понравилось, как организм управляет мною, это я должен управлять им, ведь я не только человек, я политик, а это двойные обязательства, но все равно Каганов и Убийло едва не раскрыли рты, как рыбы на берегу. У Убийло глаза вообще полезли на лоб, Босенко вскинул брови и сделал вид, что застыл в безмерном удивлении, а у Сигуранцева вообще отвисла челюсть. Только Громов не дрогнул лицом, но старался сделать вид, что он изумлен, ну просто безмерно.

После напряженной паузы робко сказал Сигуранцев:

– Господин президент…

Он умолк, смешавшись, я сказал желчно:

– Вам непонятно, почему вдруг такое предлагаю я?.. Да потому, что не страшусь брать на себя ответственность. И потому, что прекрасно понимаю, если мы не ликвидируем эту опухоль в считаные дни, нас сожрут страны Запада, Востока, Севера, Юга и все-все организации, конфессии, партии. И еще потому, что так будет меньше жертв. У нас не понимают, что, когда США сбросили ядерную бомбу на Хиросиму, они спасли не только своих солдат, но и японцев, иначе те дрались бы до последнего солдата и последнего человека. Если разом жестко и решительно сотрем этот нарыв с лица земли, то поставим мир перед фактом. Исламские страны не смогут помогать им деньгами и оружием, Запад не сможет разыгрывать их карту против нас, нашим правозащитникам останется лишь обвинять нас в уже свершенном…

Каганов медленно наклонил голову, принимая мое решение, но взгляд не спускал, получилось, что смотрит исподлобья, словно бык на тореадора, а Убийло проговорил робко:

– А нельзя ли что-нибудь… более компромиссное?

– Между чем и чем?

– Между полным попустительством и вашим… э-э… людоедским решением. Насколько я понял, вы хотите ввести туда войска? И начинать арестовывать всяких экстремистов?

Я спросил хмуро:

– И что это даст? Штатовский президент сморозил глупость, заявив, что победят, всюду преследуя исламских экстремистов, вылавливая их по свету, предавая суду… Он мыслит штампами прошлого века. Ислам не нуждается в экстремизме. Экстремизм, терроризм – выплески энергии горячей молодежи, что спешит приблизить победу ислама. Ислам сам по себе побеждает всюду, на всех континентах. В том числе и в США, там ежегодно мусульманская община увеличивается на пять-семь миллионов человек! В то время как рождаемость стоит на месте. Не снижается, как у нас, но и не поднимается. Через сорок лет в США был бы исламский президент… да только не проживут США еще сорок лет.

Громов тяжело вздохнул:

– Но пока живы, еще насрут на планете, а главное – нам. Нет, Андрей Каземирович, полумерами не обойтись. Это будет война на истощение, а России в ее нынешнем состоянии не тягаться даже с кобызами. Если учесть, что на защиту кобызов встанет не только Запад, досаждая санкциями, но и родной им Восток, снабжая братьев по вере деньгами, продовольствием, оружием.

– Давайте посмотрим сценарий, – предложил я, – который считает компромиссным наш Андрей Каземирович. То есть окружить конклав кобызов не то рвами с водой, не то колючей проволокой… И что дальше? Во-первых, Лев Николаевич прав, во всем мире поднимется крик о массовом концлагере, где наряду с ни в чем не повинными людьми… запомните, это «ни в чем не повинные люди» будет звучать постоянно и в конце концов вызовет тошноту…

– Я уже давно ее чувствую, – раздраженно рыкнул Громов.

– Тогда рвоту. На Западе начнут перекрывать нам кислород, применять санкции, с Востока к кобызам пойдет вооружение, рекой потекут доллары, через границу будут прорываться вооруженные группы, чтобы кобызам в Гренаде… тьфу, в России свободу отдать.

– Бандформирования, – буркнул Сигуранцев. – Уничтожим, уже научились!

– Если бы бандформирования, – сказал я с горечью. – А то как раз пойдут чистые романтики со всего мира. Никто из нас по юношескому максимализму и недомыслию не умел копать глубже, они тоже не умеют и будут думать искренне, что сражаются за свободу угнетенных. Никому не может прийти в голову, что угнетателем может оказаться малый народ, а угнетенным – большой…

– Как это не может? – удивился Громов. Он указал на Каганова. – А он разве нас не угнетает?

– Их будет много, Лев Николаевич! – продолжил я. – Еще не весь мир освинел, не весь. И мы этих чистых и благородных встретим на своих границах пулеметами, накроем бомбовыми ударами. Во всех странах поднимется крик, да нам и самим будет гадко, ибо наша правота будет какой-то нехорошей, чересчур кровавой…

Каганов сказал с надеждой:

– Тогда израильский вариант! Как те в палестинской автономии… Прямо сейчас двинуть туда усиленные ОМОНом наряды милиции. Расставить посты по всем дорогам. Строго проверять грузы, дабы никто не провез оружие или наркотики. Если будет доказано, что где-то формируются военизированные группы, сразу же бросать туда бригады для немедленных арестов.

Я покачал головой:

– За рубежом – тот же крик о нарушении прав. Мол, в соседней области ничего подобного нет, почему здесь? За всей областью не уследишь, придется держать на Рязанщине целую армию, что несколько нелепо. Но мы будем постоянно проигрывать, ибо инициатива останется за кобызами. Они будут изощряться, понимая, что уже началась война, хоть и полуподпольная. Мы всегда будем отставать, они всегда будут опережать. Начнутся подрывы наших бронетранспортеров на фугасах, ночные убийства военнослужащих, гранаты в окна русских семей, война снайперов, а женщины и дети, в которых не постреляешь, будут забрасывать нас грязью и камнями. И везде это будет подаваться как имперское угнетение бедных сирот… А сволочи, которые именуют себя русской интеллигенцией, поднимут истошный крик об ущемлении прав маленького, но гордого народа… Вам это ничего не напоминает?

Каганов оскорбленно дернулся, а Громов злорадно потыкал в него пальцем:

– Это про вот этих?

– Президент имеет в виду чеченцев, – мягко поправил Убийло. – Что делать, мы, русские, можем учиться только на своих ошибках, на чужих не умеем. Помните, за что Петр Первый благодарил пленных шведских генералов? Теперь мы уже знаем, как надо было поступить с Чечней, но поздно. Так не обгадимся хотя бы с кобызами. Невозможно воевать в мире, который нам навязали экстремисты. На прошлой войне было все иначе: вон там впереди враг: иди в ту сторону и поливай все огнем. Всякий, кто на том берегу, – враг. Так и было, женщин и детей на передовую линию фронта не посылали. Сейчас же враг стреляет в спину и тут же скрывается в толпе «мирных граждан». И не смеешь выстрелить, а вдруг попадешь в невиновного?.. И все скалят зубы, наслаждаясь беспомощностью русской армии.

Каганов сказал невесело:

– В таком положении все армии. Противник оказался гибче. Что ж, Россия покажет всему миру, как надо действовать… и даже вздохнет свободнее, если…

– Что?

– Если выкарабкается из океана грязи, который обрушат на нее все страны, организации, партии, конфессии, церкви, общества, простые и даже чересчур простые, несмотря на свои дипломы, граждане…

– Мы, – сказал я, – будем действовать жестко.

Шокированы, но смотрят прямо, уже не только умом, но всеми фибрами понимают, пришло время решений. Либо грести, либо тонуть, а просто так на плаву уже не удержаться, плот прохудился, мелкая хищная рыбешка рвет на части.

Я повернулся к Босенко, он у нас министр внутренних дел. Босенко принял выражение готовности номер один, я сказал твердо:

– Срочно подготовьте указы, приказы или распоряжения, неважно, в какой это будет форме. Мне нужно, чтобы юридические законы вошли в соответствие с реалиями. Чтобы народ начал их понимать. Если потребуются суды Линча, пусть будут суды Линча. Но я надеюсь, что все устаканится в рамках суда присяжных с более широкими полномочиями. Действия тех немногих судей, что начали выносить приговоры по высшей допустимой планке, оправданны и законны. За преступления нужно карать, карать жестоко. Нам придется вернуться к истинной сущности правосудия: жестокость наказания должна предотвращать другие преступления.

– Господин президент, – сказал осторожно Сигуранцев, – в связи с нововведениями… что делать с ситуацией в Бурятии?

Я стиснул челюсти, от злости заломило в висках. Только что закончились выборы тамошнего местного президента в этой автономной республике, где девяносто пять процентов – русских и украинцев, пять процентов – бурятов. Буряты голосуют только за «своих», за бурятов, а русским вроде бы стыдно голосовать за русского, они же как-никак старшие братья. Бурят, не помню его имени, едва вошел в свой дворец, тут же начал изгонять последних русских с должностей, русским специалистам велел платить втрое меньше, чем бурятам, запретил в учреждениях русский язык. Все законно, все по Конституции, там тоже юристы, умеют пользоваться всеми лазейками, не нарушая ни единой буквы закона.

Они все смотрели с напряженным интересом. Босенко добавил негромко:

– Ситуация удручающая. Нет, русские там настолько опущены, что уже и на бунт не способны. Это мокрые куры, а не люди. Но работа из рук валится, а там и так не изобилие. Начнется голод, мор, эпидемии… А оттуда и к нам перебросится.

Я сказал зло:

– Не надо на меня так смотреть, не надо! Я – демократ, им и останусь. Но быть демократом – это не значит позволить насрать себе на голову. Если мы решили, что будем исходить из реальности, то на плевок в рожу будем отвечать ударом, а не подавать заявление в суд, а потом в следующий, следующий, вплоть до международного…

– Известно, – буркнул Громов, – что нам предложат в международном.

– Что? – поинтересовался Каганов.

– Веревку и мыло, – сказал Громов зло. – За счет гуманитарного фонда.

– Если понадобится, – продолжил я, – то бросить в эту чертову Бурятию танковый полк! Не улыбайтесь, там наверняка немало всяких групп, организаций и даже отрядов, что только ждут сигнала к выступлению. Карашахин давно кладет мне на стол списки боевиков, а я их, эти списки, как и надлежит отцу всей нации, под сукно. Но пора вспомнить, что я – отец всей нации! И русских – тоже. Вы, Лев Николаевич и вы, Петр Петрович, сегодня же разработайте ряд мер по немедленному и окончательному… обратите внимание!.. искоренению деятельности этих карликовых нацистов. Завтра я вас жду с подробными предложениями. Если надо, мы пойдем вплоть до расстрела без суда и следствия этого «президента», его кабинета, всех опасных или вредных. По «проскрипционным спискам». Вам знакомо такое слово?

Глава 7

Воздух в кабинете сгустился, все притихли, посматривали на меня с опаской, Каганов отшатнулся, на подвижном лице отвращение, Босенко мнется, а Сигуранцев сказал быстро:

– Я помогу коллеге. У нас есть… похожие списки. Чисто случайно.

– Хватит, – сказал я, сам ощутил, как под кожей задвигались желваки, – хватит, наигрались в политкорректность!.. Она хороша, когда все в нее играют. А когда мы все жмемся да стесняемся, на голову садятся уже не только кавказцы, тех еще Сталин приучил, но и якуты, сказать стыдно. Скоро чукчи про нас будут анекдоты рассказывать. Крутые меры, поняли? Пришло время крутых мер, Время Топора.

Сигуранцев нервно засмеялся, сказал поспешно:

– Простите, просто поверить боимся… Слишком уж долго нам долбили, что говорить правду – стыдно, а надо говорить то, что считают правильным за океаном.

– Но вас избрали, – добавил военный министр, мне почудилось в его голосе глубоко упрятанное изумление, – как демократа, как самого последовательного и проверенного и перепроверенного демократа! Но даже если вы… если даже вас эта гребаная политкорректность достала… Если даже вы говорите то, что другие шепотом только на кухне или же запершись в туалете!

– Да слишком долго нам вбивали в головы бред, – сказал Босенко зло, – что, дескать, ужесточение наказаний не приводит… даже не приведет!.. к сокращению преступности. Из какого пальца эти придурки, если считать их просто заблуждающимися придурками…

Я сказал предостерегающе:

– Это не бред. Но, к сожалению, для сегодняшнего дня в самом деле бред. Как и построение коммунизма, что основано на прекраснодушной посылке о всеобщей «сознательности». Мы, к сожалению, живем еще, горько сказать, в Средневековье… хоть и с самолетами, атомными станциями и компьютерами. Даже хуже, чем в Средневековье, ибо там быдло пахало и сеяло, а здесь правит миром.

Каганов тонко улыбнулся:

– Не совсем так, чтобы уж и правит, но, конечно, считаться с его запросами приходится. Постоянно. Я согласен, согласен с вами, Дмитрий Дмитриевич. Если уж и вы озверели… Я всегда был в сравнении с вами ястребом!

Я развел руками:

– Весь мир озверел, я еще долго держался. Все надеялся, что удержим нашу звериность под контролем разума. Увы, разум – лишь самый сметливый и расторопный слуга наших инстинктов. Древних, мохнатых, темных. Пока мы давили в себе зверя, другие его натравливали…

Босенко сказал с наигранным недоумением:

– Вы так туманно говорите…

Я огрызнулся:

– Не прикидывайтесь, что не понимаете.

– Господин президент, здесь все свои.

– В любой партии, в любом движении есть, кроме дураков, и сознательные провокаторы. Эти люди, кто из идейных соображений, кто за плату за рубежом, а русская интеллигенция так и вовсе ради того, чтобы на Западе покровительственно похлопали по плечу, сознательно расшатывают строй, мораль, страну. Все знаем школьный пример, когда в Германии в начале тридцатых преступность и апатия достигли таких размеров, что страна гибла. Железнодорожное движение почти прекратилось, пассажиры не платили за проезд. Но вот пришел к власти Гитлер. Кстати, избранный демократическим путем согласно всем демократическим процедурам. Однажды поезд остановили между городами, группа штурмовиков прошлась по всему поезду, вывели безбилетников, объявили остальным пассажирам, выглядывающим в окна, что вот эти люди обкрадывают нацию, в том числе остальных пассажиров… и – расстреляли тут же у насыпи! Да, это неадекватно: расстрелять за неоплаченный проезд! Но – с того дня и доныне немцы самые аккуратные плательщики в электричках, в метро. На улицах не бросят бумажку мимо урны и всячески наставляют детей быть примерными. Я вам скажу, что мгновенный экономический эффект тех выстрелов у насыпи железнодорожного полотна тут же сказался на экономике и, главное, на духе нации. Те, кто работает и ведет себя достойно, сразу ощутили, что страна заботится о них, именно о них! И сурово наказывает тех, кто старается проехаться за их счет.

Убийло сказал задумчиво:

– Меры должны быть демонстративно жестокими. Не та клоунада с запретом спиртного, как при Горбачеве, а казни, как, к примеру, в Арабских Эмиратах. И тогда не будет пьянства, не будет воровства. Господи, неужто дожили? Неужто начнем выползать из выгребной ямы?

Сигуранцев сказал ему предостерегающе:

– Да, так тебе и дадут вылезти! Юса сейчас же заставит всех правозащитников работать круглосуточно, а сама спешно подготовит десант. Ввиду спешности не станет даже уведомлять ООН.

Забайкалец оторвал взгляд от раскрытого ноутбука:

– Простите, я сейчас сверился кое с какими именами и досье. У меня отсортированы лица, с которыми можно устанавливать контакты на случай ужесточения власти в России… Должен заметить, господин президент, если займем более жесткую линию, то уважать нас будут больше. Намного больше! Правда, и крику будет, но уважать – да, начнут.

Каганов проговорил задумчиво:

– Вы не поверите, но ряд финансовых транскорпораций, бюджет каждой из них превышает бюджет всей Европы, как раз заинтересован в укреплении власти в России. Проще говоря, в автократии. Это, знаете ли, лучшая гарантия капиталовложений.

Сигуранцев сказал холодновато:

– Догадываемся. В экономику Китая они же вложили около триллиона долларов. Это не считая девятисот миллиардов, что вложили США. Всего лишь потому, что там власть крепка. А что у власти коммунисты, им по фигу.

Каганов кивнул:

– Так я начинаю?

– Что? – уточнил я.

– Контакты с этими деятелями на предмет инвестиций, – ответил Каганов туманно. – Я просто знаю, что едва примем закон о смертной казни, инвестиции увеличатся примерно на триста-семьсот миллионов долларов в год. Если увеличим сроки заключения – еще на миллиардик. Если под расстрельные статьи подведем те графы, за которые преступники получали от семи до десяти, то это означает еще три-семь миллиардов. Поверьте, один только показательный расстрел десятка высокопоставленных казнокрадов привел бы в Россию около пяти миллиардов долларов! Это не голословно, это пример Китая. Любой аналитик скажет, что первый миллиард был получен сразу же после расстрела…

– Сразу, – сказал Босенко осторожно, – не значит «вследствие».

– Именно вследствие, – сказал Каганов. – Мы все нюансы анализируем! Биржевая игра – это не пустяковая военная. У вас только народ гибнет, не жалко его, семь миллиардов, а когда малейший просчет в финансах… Словом, все эти закономерности отмечены. И составлена таблица. Можете не верить, но каждый шаг Китая по упрочению власти и ужесточению законов вызывал прилив инвестиций из-за рубежа!

Сигуранцев вздохнул:

– Тогда пора начинать расходовать патроны. Как вы думаете, Игорь Самойлович, за министра финансов что-то дадут?

– Думаю, дадут, – сказал Каганов. – По крайней мере, на патроны для следующего десятка.

– Тогда начнем, – сказал Сигуранцев и выжидающе посмотрел на меня. – Каганов уже готов даже собой пожертвовать! А еще говорят, что евреи за копейку удавятся!

– Какая копейка, – огрызнулся Каганов. – Речь о миллиардах и миллиардах долларов. Для этого стоит, знаете ли… гм… ущемить кобызов и прочих палестинцев.

– А палестинцы при чем?

– А они, как и этот… как его… наш мэр, при всем, – хохотнул Убийло. – А что, если взорвать поезд с людьми и подкинуть улики на кобызов?.. Или рвануть пару многоэтажек… лучше бы в самой Москве… Тогда и мировое мнение заколеблется.

Он умолк, голос был нарочито ровным, чтобы в любой момент можно на попятную, пошутил, значитца.

– Фиг оно заколеблется, – возразил Босенко. – Скажут, так русским и надо.

– Но вслух, конечно, выразят соболезнование, – добавил Босенко.

– Не пойдет, – сказал Сигуранцев, в голосе ясно слышалось сожаление, приходится отказываться от очень простых мер. – Сперва должны быть теракты в селах совместного проживания с русскими. Ну, взорвать три-четыре дома, заселенных туземным населением, чтобы подтолкнуть к бегству, вырезать ночью пару семей русских… Газетчиков надо подготовить, а если не сумеют все заснять, помочь с материалами.

Каганов закрыл глаза, лицо стало задумчивым, словно у медитирующего Бетховена.

– А что, – сказал он медленно, – это неплохо… Ночью врываются люди в масках, режут всех, но одна девушка сумела где-то спрятаться. Она слышала их голоса, говорили на кобызском, смутно опознала…

– Как это «смутно»?

– Слышала, значит, – пояснил Каганов. – То ли в клубе на дискотеке, то ли в продуктовом магазине. Кто-то из своих. В смысле, из жителей их же села, так еще страшнее. Ходит безнаказанный, как и другие, выбирает новую семью для резни…

Все взгляды наконец обратились ко мне. Я сказал с горечью:

– Если бы кобызы собирались это делать! Если бы планировали!.. Да я бы сам дал санкцию на такие… спецоперации. Но кобызы то ли в самом деле настолько мирный народ, то ли учли опыт Косова…

– А что Косово? – удивился Каганов. – Там они победили.

– Да, победили, – согласился я. – Но весь мир их возненавидел. Даже США поняли, что в желании нанести удар по славянскому миру поддержали не тех. Теперь албанцы в изоляции, а кобызы не хотят такой участи. Они уверены, что и так победят, отыскав щель… да какую щель, пробоину в нашей стене! Эта пробоина – российское законодательство. Я не знаю, какой враг составлял эти законы, но это враг: умный, талантливый, сумевший надеть на Россию стальной тяжелый панцирь с дырой напротив сердца.

Убийло сказал осторожно:

– Тогда надо закрывать пробоину?

– Надо, – ответил я тоскливо, – но на это уйдут месяцы… если не год. Долго готовить, согласовывать, выносить на утверждение в Госдуме, а та никогда такие вещи не принимает с первого раза, отложит на полгодика, чтобы обдумать и взвесить… Нет, пробоину латать надо, пусть юристы срочно займутся, но мы сейчас должны принять ряд экстренных мер.

Убийло буркнул:

– И все-таки я настаиваю. Окружить конклав с кобызами рвом и колючей проволокой!.. Раз уж поселились, пусть живут там. Но больше – никуда. Это уже не инфекция будет, а метастазы…

Громов сказал иронически:

– Демократы скажут, что это метастазы наоборот.

– Как это?

– Это русские – рак, а кобызы – фагоциты, убивающие рак. Эти земли, заселенные кобызами, станут намного богаче и красочнее, чем под ленивыми и спивающимися русскими.

Сигуранцев побагровел, налился дурной кровью.

– Это русские – рак?

Я сказал успокаивающе:

– Имеет право на существование и такая точка зрения. Но если мы уж решили, что России надо дать шанс… неважно, честный он или не совсем, то мы говорим о другом.

Сигуранцев вскипел:

– Как это о другом? Он же оскорбил весь русский народ!

– Он сказал от имени русского интеллигента, – объяснил я. – А кто еще оскорблял русских так последовательно, как не русская интеллигенция?.. Русская интеллигенция встает хоть при звуках юсовского гимна, хоть сингапурского, но, когда исполняют наш гимн, гнусно ухмыляется и острит по поводу не таких слов, как придумали бы они.

Они замолчали, смотрели с недоумением, как Каганов и Убийло. Сигуранцев проговорил холодно:

– Почистим. Почистим и этих… говорунов. Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, что вы решились.

Я безнадежно махнул рукой:

– Но вы представляете, что скажут? Вот, гад, не хочет уходить на покой, цепляется за власть!.. До того не хочет расставаться с ней, что готов всю страну угробить, Конституцию отменил, себя в наполеоны произвел…

Громов сдвинул плечами, я ждал, что возразит, начнет успокаивать, но он сказал неожиданно:

– Скажут. Конечно же, скажут. А чего еще ожидали?.. И не только демократы скажут, но всякие человечишки, что и в крестовых походах видят только экономические мотивы, а в подвиге Александра Матросова – скользкий лед. Ну и что? Всем не смогут угодить даже демократы. Пусть говорят. Но есть люди, их меньше, но они – лучшие, кто скажет, что наконец-то у кого-то хватило ума понять, что мир меняется, надо меняться с ним, а если ты президент, то еще и чуточку опережать эти изменения, дабы уберечь страну от шока. Конституция нам дана не богами и не Богом, ее писали люди, не очень умные, кстати. К тому же растерянные, угодливые, постоянно оглядывающиеся на Запад, где несколько другие условия… Ее не только можно изменять, приостанавливать, можно и вовсе отменять, если есть другие пути, получше. Нельзя отменять только ту Конституцию, что дана Богом или, если вы материалист, то биологическими законами выживания вида. А вид наш под угрозой, целый вид, а не только русская нация!

Я огрызнулся:

– Да знаю я про вид! Я про свою шкуру думаю. Сколько человек от меня отвернется?

Он наконец-то возразил:

– А вам не важнее, что вас начнет не только любить, но и уважать ваш учитель? Я говорю о Карелине?

Я спросил устало:

– И это знаете?

– О президенте надо знать все, – ответил он.

Теперь Громов ежедневно докладывал о подготовке к операции. За неделю удалось подобрать два десантных полка, которые не заражены общечеловеческими ценностями, а кавказцев ненавидят. Я смотрел на бодро докладывающего Громова, спросил проникновенно:

– Лев Николаевич, в чем трудности?

Он покосился на присутствующих в моем кабинете Сигуранцева, Босенко и Каганова, спросил настороженно:

– Какие трудности? Я говорю, что людей уже подобрали…

– На это потребовалась неделя? – спросил я. – Да сейчас в кого ни ткни – все ненавидят кавказцев. Боятся и ненавидят! Редко-редко встретишь такого, кто к ним дружелюбен. Даже старушки, что чешут языки у подъезда, готовы взять автоматы и пойти их стрелять всех от мала до велика!

– Ну, старушки, – сказал он все так же настороженно, – не самые лучшие десантники. Вы, господин президент, не представляете, что это не так просто повыдергивать отдельных солдат из их частей, сформировать новые, экипировать, подготовить к новой операции. Сейчас создан особый лагерь, куда свозим участников… операции. Там и живут без права выезда за ворота, телефонных звонков.

– Уже знают?

– О чем?

– Что им предстоит?

– Боже упаси! – ответил он с негодованием. – Эту задачу поставят перед ними командиры уже в десантных самолетах. На высоте десяти тысяч метров.

– А командиры?

– Получат запечатанные конверты перед самым взлетом. Хуже другое…

– Что? – спросил я, сердце тревожно сжалось. – Понимаю, без неожиданностей не обойдется…

– Увы, потому я и стягиваю под видом воинских маневров туда бронетанковые части. Правда, маневры должны состояться не скоро, но я распространил слух, что у нас плохо с дизельным топливом, потому надо прибыть на места заранее. В смысле, чтобы успеть заранее заполнить баки… Конечно, военные спецы за кордоном поднимут на смех, там всегда злорадствуют, но хорошо смеется тот…

– …кто стреляет последним, – бухнул Сигуранцев.

– Кто смеется после президента, – поправил Забайкалец с двусмысленной усмешечкой.

– Хорошо смеется тот, кто смеется, как лошадь, – сказал Громов, глядя намекающе на Босенко. Подумал, добавил: – Но мне чей-то хочется дать такому каплю никотина.

– Хорошо смеется не тот, кто смеется последним, – возразил Сигуранцев, – а тот, кто закусывает бужениной.

– Хорошо смеется тот, – пробормотал Громов, – у кого не занят рот. Это значит, что хорошо смеется тот, кто смеется без последствий! На этой оптимистичной ноте, как я понял, мы и закончили?

– Да, – сказал я, – но завтра я жду еще более оптимистичное. Ну, вы поняли!

Глава 8

Я торопил начало операции, сердце сжималось в нехорошем предчувствии. Насчет утечки информации не беспокоюсь, знает только Громов, а он понимает, что спрошу с него, но сами кобызы, похоже, догадались, что и визит мой был неспроста и что я мог увидеть больше, чем они мне показывали.

К Рязанской области необычайный интерес вдруг проявили туристические фирмы. Одна за другой начали прибывать группы, что интересовались бытом кобызов, всюду ходили и ездили, фотографировали, завязывали контакты с местной администрацией соседних сел с русским населением. Еще больше приезжало индивидуальных туристов на своих автомобилях. Почти всегда это оказывались крепкие молодые мужчины, Громов охарактеризовал их как инструкторов, прошедших не одну горячую точку, а теперь передающих опыт. Большинство, естественно, смуглые и черноволосые, выходцы с Востока, но около пятой части явно дикие гуси с Запада, попадались даже явные скандинавы, хоть сейчас надевай им рогатые шлемы и с топорами в руках отправляй грабить побережье Франции.

Несколько турецких фирм организовали доставку кобызским поселенцам, так их называют на Западе, строительную технику: бульдозеры, трактора, мини-краны, бетономешалки…

Сигуранцев хмурился, просматривая видеозаписи, как огромные караваны в полсотни тяжелых трейлеров идут через границу, но документы в порядке, беглый осмотр оружия не обнаруживает, а на тщательный нет ни времени, ни людей. Задерживать же неделями на таможне просто непристойно: крик в зарубежных СМИ обходится дороже.

Сегодня Карашахин с его подачи аккуратно положил передо мной на стол пачку листов. Лицо оставалось серое, непроницаемое.

– Своими словами, – потребовал я. – Если заинтересуют, просмотрю.

– Бетономешалки и бульдозеры, – сказал он, – а теперь еще и цемент.

– А цемент тоже из Турции?

– Нет, закупили в соседней области. Целый эшелон. Перегрузили в машины, за ночь спешно доставили в кобызский анклав. Это подается как пример трудолюбия кобызов, что работают даже в выходные, пока русские пьют да мордами в грязь, но есть данные, что уже спешно начинают сооружать бетонные укрепления.

– Бункеры? – спросил я.

– И бункеры тоже. Перехвачены две большие партии с оружием. Направлялись в Тульскую и Липецкую области, там контроль ослаблен.

– То есть практически его нет?

– Дмитрий Дмитриевич, сами знаете, что у нас с кадрами. Многие ушли в бизнес, охрану банков, частных фирм, в телохранители. А кое-кто и пошел инструкторами…

Я сказал суховато:

– Надеюсь, не к кобызам.

– Это не исключено, – возразил он.

Я вскинул брови. Он пояснил:

– После того краха, что обрушили демократы на мою страну, очень многие испытали такую горечь, что жизнь стала не мила… Ценность коммунизма ушла, а на смену ничто не пришло.

– Надо поторопиться с началом, – сказал я нервно. – Что-то у меня нехорошее ощущение… Как будто опаздываем на шажок.

Он сказал сочувствующе:

– Вы и так приняли очень быстрое решение. Удивительно быстрое… для демократа.

Я поморщился:

– Всего лишь рациональное. Уже есть печальный опыт, когда пытались то уговорами, то силами милиции, то малыми отрядами. Любой хирург постарается сделать операцию на раннем этапе, пока метастазы не пошли по всему телу.

– Это хирург, а политик начнет лечить медитацией, гаданием, травами, бросанием сапога через голову в полнолуние, хождением к бабке-шептухе, астрологу, потомственной ведьме… Эх, доживем ли до чистого светлого времени, когда всю эту мразь – в газовые камеры?

Я скользил взглядом по строкам, колонкам цифр.

– Что говорят по изъятому оружию?

– Говорят, что оружие есть во всех регионах России. Отвечают все одинаково, даже одинаковыми словами.

– Но здесь, – заметил я, – изъято оружия намного больше, чем в любом другом регионе.

– Ссылаются, опять же одинаковыми словами, что они раньше страшились за свои жизни, так как в Узбекистане их притесняли. Но в России, как они увидели, им ничего не грозит, так что сами собирались отнести оружие в ближайшее отделение милиции. Кроме того, как о смягчающем обстоятельстве говорят о своих обычаях. Мол, у них оружие – элемент одежды. Как кинжалы у грузин.

– У грузин только к национальному костюму, – заметил я. – Не к европейским, в которых ходят вся Грузия. А уж обвешаться автоматами…

– Изъяты не только автоматы, – сказал Карашахин холодно. – Настораживает большое количество стингеров и противотанковых. Так что высадку рекомендую произвести ночью. И как можно более массовую. В один заход.

– Да-да, – сказал я торопливо. – Не надо это русское, что, мол, долго запрягаем, а потом… потом обычно вообще не выезжаем.

За первые две недели, отпущенные правительству для выработки предложений «по кобызам», Громов только-только успел подтянуть бронетехнику, зато Сигуранцев и Босенко подготовили с десяток мобильных групп, набивших руку на антитеррористических операциях. Основная проблема не в том, чтобы отыскать и дать задание, а чтобы вывести из-под внимания всяких любознательных, а такую большую группу спрятать непросто.

Я чувствовал, как язва ширится, захватывая уже не только желудок, но и кишки, печень, селезенку и все, что внутри. Вдобавок постоянная тяжесть, будто в брюхе раковая опухоль с тяжелый танк размером, все тело покрылось сыпью, я чесался, как шелудивый пес, Чазова избегаю, все равно ничего хорошего не скажет, надо успеть, надо успеть…

Две недели истекли, Громов уже три дня на Рязанщине, Сигуранцев как паук торопливо сплетает паутину по всему кобызскому конклаву, жалуется, что зацепиться просто невозможно: все неподкупные, спаянные, преданные, чужаков не любят и не доверяют. Я приезжаю в Кремль рано, однако они с Карашахиным уже там, похоже, иногда и ночуют, не покидая кабинетов.

Сегодня ко мне ненадолго заглянули Громов и Сигуранцев, мы обменялись рукопожатиями, оба отказались даже от кофе, спешат, Сигуранцев доложил:

– Господин президент, вы угадали, что…

– Я тебе гадалка? – прервал я. – Я не угадываю. Кто угадывает, пусть даже удачно, того надо из правительства сраной метлой. По сраному месту.

– Простите, господин президент, я хотел сказать, что вы очень точно просчитали дальнейшие события. Сразу три группировки, экстремистские, правда, потребовали полной автономии анклава кобызов с принятием собственной Конституции, своих законов, прямых выходов на Запад и Восток, а не через Москву. Кстати, первые деятели пока подпольного Кобызстана…

Карашахин, он присутствовал, добавил с кривой усмешкой:

– Великого Кобызстана!

Сигуранцев сказал очень серьезно:

– Полагаете, смешно?.. Величие определяется не размерами территории или количеством крылатых ракет. Но дело не в этом. Первые деятели этого будущего государства уже активно ищут на Западе сторонников, устанавливают связи.

– А на Востоке?

– Что на Востоке? Вы такой наивный? С Востока мощная финансовая подпитка, уже поступает оружие, строительная техника.

– Да, нынешний губернатор, наивный дурак, решил, что ему все это предложили за невинные голубые глаза и за баню с голыми бабами. Еще и хвастается, что о соседях по областям за границей и не слышали, хоть те и крупнее, а ему король Саудовской Аравии самолично поздравление с днем рождения прислал.

– Как насчет наркотиков? – спросил Карашахин.

– Пока нет. Во всяком случае, не замечено. Ислам, что уж там… Не пьют, не курят, не наркоманят, работают с утра до вечера – пример для русских соседей, чьи жены смотрят на кобызов с тоскливой завистью. Словом, есть данные, что еще пять группировок, пока более умеренных, не сегодня завтра присоединятся к требованиям автономии мест, населенных преимущественно кобызами.

– Как с переброской войск?

– Маневры начинаем завтра. Громов сейчас летит на место, надо проверить расстановку групп «Сосна» и «Вяз».

Это Карашахина не интересовало, а я спросил:

– А что случилось с прежним делением на красных и белых? То бишь голубых и зеленых?

– Господин президент, когда это начиналось, тогда еще не знали, что голубые – это пидоры сраные, а зеленые – пингвинозащитники. Да и вообще с цветовой гаммой стремно: красные и белые – сами понимаете, коричневые – фашисты, желтые – китайцы, а фиолетовые – так лучше уж сразу мудаками назвать. Про синих и оранжевых анекдоты ходят вовсю…

– Ладно, твои наготове?

– Подтянутся к окончанию маневров. Нечего светиться зря. Среди иностранных корреспондентов почти все работают на разведку своих стран. У них глаз наметан, могут что-то заметить. Если позволите, я не буду присутствовать на сегодняшнем заседании? От нас троих, я имею в виду силовиков, будет Сигуранцев, а я лучше буду с головой в разработке этой операции. Обязательно вылезет что-то неучтенное… а надо, чтобы его было как можно меньше.

– Хорошо, – согласился я, – хотя мне будет недоставать вашей поддержки.

Громов сдержанно улыбнулся:

– Вы даже не представляете, как удивительно услышать такое от демократа!

Они отбыли, а я через полчаса вылез из кресла, разминая спину, слегка отодвинул штору. Внизу к подъезду подкатывают черные мерсы, Бээмвэ, только Новодворский прибыл на родной волге, это его козырь в борьбе за голоса отечественных производителей. Телохранители резво распахивали дверцы, больше похожие на вышколенных лакеев. Правители страны, на ходу обмениваясь рукопожатиями, неспешно поднимаются по белоснежным ступенькам.

Я вышел на балкон, внизу прошел Новодворский, выглядит расплюснутым, как раздавленный помидор, догнал Павлов, я услышал его бойкую скороговорку:

– Великий Уинстон Черчилль сказал, что демократия – скверный способ управления, но все остальные – еще хуже!

Он красиво развернулся всем дородным телом, взял Новодворского под руку и повел в сторону буфета. Карашахин вздохнул им вслед:

– Господи, если бы всех попугаев, повторяющих эту фразу, собрать да отправить в Англию!

Каганов обронил лениво:

– А в Англии зачем идиоты? Это было сказано для внешнего употребления. Черчилль был мастером дезы. Не забыли, он получил Нобелевскую по… литературе? Вот если бы этих попугаев отправить прямо к Черчиллю… Туда, где он сейчас…

– В смысле, в ад?

– Да, в самый большой котел.

Я поинтересовался у Карашахина:

– Вы подготовили материалы по демографии?

Он кивнул:

– Я собрал и распределил по рубрикам массу материала, вы ведь не сказали, что именно вам нужно. Но вкратце… если брать по народонаселению, то весь мир состоит из Китая, Индии и Запада. Это девять десятых всего человечества, остальное – исламский мир, но о нем разговор особый. Китай сейчас ограничивает рождаемость, но вы понимаете, что стоит власти снизить драконовы меры, как китайцы расплодятся по всей поверхности планеты, заселят горы и дно океанов. В противоположность Китаю Запад, в том числе и Россия, просто не знают, как стимулировать рождаемость.

– Увы, – ответил я.

– Вы знаете, что население России в следующем году снизится еще на шесть миллионов человек? Причем в трудоспособной части – втрое! Работать будет просто некому. Для сравнения: в начале двадцатого века в России жил каждый десятый человек планеты, в СССР – каждый двадцатый, сегодня – каждый семидесятый, а еще через двадцать лет – будет каждый двухсотый.

Я поинтересовался:

– А что с исламским миром? Насколько я понимаю, вы его выделили в отдельный файл?

Карашахин кивнул, лицо озабоченное, время от времени бросал встревоженные взгляды на Каганова. Тот кашлянул, сказал очень вежливо, предельно вежливо:

– Господин президент, совершенно не случайно, а после более тесного взаимодействия с господином Сигуранцевым у меня есть некоторые интересные данные. К примеру, одни страны лопаются от перенаселения, другие жестко ограничивают рождаемость, третьи избыток рождаемости очень умело и энергично сбрасывают в другие страны. Ежегодно несколько миллионов мусульман правдами и неправдами, законно и незаконно внедряются на территорию стран Европы, там приживаются, создают замкнутые анклавы. У меня есть, как я уже сказал, интересные… ну просто интереснейшие данные! Я просил бы принять меня через два-три дня абсолютно приватно…

Наши взгляды встретились, я ощутил нехороший холодок вдоль спины.

– Хорошо, – ответил я негромко. – Жду ваши… наработки.

Каганов слегка поклонился, отступил и неслышно удалился. Мне показалось, что он старается не встречаться с остальными членами правительства.

Карашахин проводил его задумчивым взглядом.

– Ну и фортели выкидывает министр финансов, – заметил он. – Что это с ним?

– Мы все сейчас ведем себя не так, – сказал я, – как держались всю жизнь.

– Это так, – проговорил он, вздохнув. – А началось с вас… Момент истины, так вроде называется это состояние?

– Что там еще в списке? – спросил я нетерпеливо.

Карашахин пробежал глазами по бумаге.

– Все по мелочи… разве что два часа назад закончилась самая крупная за последние годы демонстрация в Японии.

– По поводу Курил?

– Да, северных территорий, как они это называют. Начали собираться на окраинах, а закончили многотысячным митингом у стен нашего посольства. Несколько часов здание блокировано. Полиция наблюдала со стороны, не вмешивалась.

Ксения впустила Гусько, он вошел тяжелый, но мобильный, как молодой носорог, я протянул ему руку, он вежливо пожал, сразу же спросил:

– Слыхали? Снова Курилы требуют…

– Как раз об этом и говорим. А вы откуда узнали?

– По авторадио, пока сюда ехал.

Я сдвинул плечами, на душе гадко, пробормотал:

– Со слабыми не считаются… При Сталине никто не смел пикнуть о передаче им островов. А теперь того и гляди Дальний Восток восхотят. Как у нас там с ракетными установками? Думаю, что, если поставить в районе Владивостока несколько комплексов, языки втянут в задницы.

Карашахин сказал многозначительно:

– Там есть наши комплексы. Надо только снабдить ракеты ядерными боеголовками.

– И что мешает?

Он развел руками:

– Ничего. Нужна только политическая воля… которой у нас традиционно нет.

– Уж так и традиционно?

– Ну, начиная с кончины эпохи Иосифа Виссарионовича. Даже с середины эпохи Хрущева…

Я сказал размеренно, стараясь, чтобы голос звучал не чересчур торжественно, будет выглядеть напыщенно, не слишком сниженно, а так, обыденно:

– Теперь – есть.

Он едва не взял под козырек, глаза свернули триумфом, вот так и открываются государственники, но, будучи человеком лояльным, сказал предостерегающе:

– А как насчет того, что мы подписали бумаги…

Я отмахнулся:

– США наплевали на все договоренности. А что это за бумаги, если обязательны только для одной стороны? Мы пока что не подписывали капитуляцию.

Гусько смотрел радостными глазами, по широкому массивному лицу расплывалось счастливое недоверие. Он даже руки прижал к груди, как будто молился, глубоко вздохнул.

– Господи, – прошептал он, – неужели?.. Неужели началось это долгожданное освобождение от этой гребаной демократии? Ну хотя бы здесь, на этом крохотном клочке суши?

Карашахин сказал ревниво:

– Не таком уж и крохотном! Пусть уже не шестая часть суши, но… кто знает, может быть, станет четвертой, а то и третьей. Россия, знаете ли, все века только вширь да вширь. А распад СССР – это не распад России, это крохотный глюк в истории.

Гусько отмахнулся:

– Да хоть сотая часть! Только бы от власти этого тупого быдла, от всей этой дряни, от тупого гогота, от Мурки, которую исполняют уже оперные певцы, и эта передача по первому телеканалу… Как я их ненавижу, как ненавижу!

Карашахин сказал ехидно:

– А вот наш Новодворский грит, что перевоспитывать надо. Повышать культурный уровень быдла.

– Стрелять, – прорычал Гусько. – Стрелять!.. Нет, даже вешать на столбах вдоль оживленных магистралей. Или сажать на колья. Эту грязь так просто не выметешь, а уж культурный уровень экскурсиями в оперу не повысишь.

После обеда собрались на очередную летучку, в малый зал стягивались основные министры, кроме силовых. Я разговаривал с Карашахиным, вошел Убийло, а за ним Забайкалец – бодрый, подтянутый, распространяя вокруг себя злую энергию, я слышал, как наэлектризовался воздух, защелкали искры. Новодворский раскрыл уже рот, по ехидному виду понятно, что скажет, но Убийло опередил:

– Здравствуйте, Валерий Гапонович! Как поживает партия огородников?

Новодворский опешил:

– Огородников?

– А разве демократам не наплевать на все, кроме своих огородов? – спросил Убийло жизнерадостно. – Кредо демократов: хоть марсиане, только бы наши огороды не трогали!

Он обменялся рукопожатиями с Карашахиным, Забайкальцем, прошел дальше вглубь, а Новодворский бросил уже в спину:

– Видите? Прусский барон от кончиков ушей до пят, вылитый фашист!

Павлов, встретив Агутина, поинтересовался:

– Хорошие новости?

– Откуда хорошие в России?

– Вы такой жизнерадостный! Даже Новодворский отметил.

– Нет, – признался Агутин, – я не жизнерадостный, это у меня уже истерика. Жизнь прекрасна и удивительна… Но редко и не с нами. А с нами то демократы, то глобалисты, то вовсе общечеловеки. И всегда сверху.

– Пуганая ворона и в кустах боится, – сказал Павлов понимающе. – Вы чего испугались, очередного обострения дружбы народов?.. Мы уже и так дождались, жареный петух на горе раком три раза перекрестился! А мы все еще не запрягли. Даже при этом разгуле преступности не разрешаем смертную казнь… К счастью, Дмитрий Дмитриевич разрешил при задержании стрелять на поражение, но это паллиатив, если кто не знает такого слова, как полумеры.

– В нашей стране, – возразил Агутин, – из двух зол, как правило, выбирают то, которое дешевле. А стрелять дешевле, думать не надо. Дмитрий Дмитриевич тоже человек, хоть и в шляпе.

– И демократ, – поддакнул Убийло.

Демократ ли я еще, подумал я. Все время должен напоминать себе, что я не животное, что нельзя проблемы решать кулаками. Особенно мне, президенту, у которого абсолютная власть. Это в Англии или Франции не абсолютная, там всегда были крупные феодалы, что спорили с королем. Вон даже Ричард Львиное Сердце в крестовых походах уцелел, а во Франции погиб, пытаясь взять штурмом замок мелкого феодала. А у нас в России, что началась с Московской Руси, а не каких-то пеласгов, власть президента всегда была абсолютной. Хоть у Ивана Грозного, хоть у Катерины или Петра, Сталина или Брежнева, Андропова или Ельцина, хоть в угоду моменту иногда и делают вид, что у нас, ха-ха, народ правит, а президент только улыбается и кланяется, улыбается и кланяется.

Они все рассаживались, двигали стульями, разворачивались и обменивались рукопожатиями с новоприбывшими, не кабинет президента, а какая-то пивная лавочка. Когда я только занял этот кабинет, входили на цыпочках, смотрели в глаза, вытягивались в струнку, не смели слова вставить, сидели за столом ровненькие, тихенькие, кашлянуть никто не смел…

Да что там, мелькнула усталая мысль, я ведь уже почти не президент. Здесь почти заправляет Новодворский, а силы Гусько, основного его конкурента, слабеют с каждым днем. Вчера опрос показал, что его рейтинг упал еще на два процента.

– Заканчивайте треп, – сказал я устало. – Я все еще президент, а вы – правительство, если об этом уже забыли. Надеюсь, у вас наконец-то выработалось определенное мнение и даже появились очень серьезные аргументы. Мне кажется, что давно топчемся на месте, повторяемся, никак не решимся кошку назвать кошкой, однако с другой стороны… только те крупные политические деятели, что собирают бутылки и у пивного ларька решают судьбы мира, могут решать быстро и круто. Мы – нет. У нас ответственности побольше, потому и осторожничаем, тянем, повторяемся, стараемся выловить все ошибки, слишком тяжело приходилось за них расплачиваться в прошлом. Но сегодня мы должны всех выслушать, подытожить мнения и окончательно выбрать наиболее правильную линию в отношении… кобызов. Запнулся я потому, что это проблема не только кобызов. И вообще выбираем, верить ли прекрасным демократическим принципам или же неприятной реальности?.. Продолжать ли строить коммунизм, уже демократический, или же признать, что все люди – свиньи и надо держаться с ними так же, как они с нами?

Убийло ввернул:

– То есть верить зеленой лампе в семафоре или же идущему навстречу локомотиву?

– Совершенно верно, – согласился я. – То есть вступать ли с этим локомотивом в переговоры, попытаться наладить с ним консенсус, компромисс?

Агутин пробурчал:

– Без проблем у нас только с проблемами. Находясь в здравом уме и некоторой памяти, предлагаю вернуться в реальный мир, мы же политики! Если даже наш пьяненький и косорукенький видит, что это два разных мира: один – в котором живем, другой – что на самом деле, то мы уж тем более должны… разве не так? Кобызы живут в реальном мире, бьют нас тоже в реальном.

– А мы мечтатели, – сказал Каганов язвительно. – Зато какие!

– Ничего, – сказал Убийло, – есть и у нас еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах и влага во… гм… Ксюши здесь нет?

– Все равно помалкивай, – предостерег Каганов. – Не видишь, начинается борьба за возрождение России? Значит, начнут сажать. Сперва посадят, потом объяснят за что.

Убийло удивился:

– А зачем? Любого можно посадить, ничего не объясняя. Каждый ведь понимает, что за его делы можно дать не меньше чем лет десять строгой отсидки! А то и усекновение головы с конфискацией.

Глава 9

Они снова зубоскалили, в нынешнем мире, страшащемся решений, зубоскальство или даже остроумие заменяет просто умие. Остроумие подразумевает как бы, что оно – непременная грань великого и острого ума, хотя остроумие зиждется совсем на других принципах, на детских разоблачениях, что мама, оказывается, тоже какает. Остроумие заполонило мир, оно блестит и сверкает, редко кто поймет, что остроумие – признак бессилия и трусливенькое желание отсидеться в норке, ничего не решать, однако при этом можно выглядеть умным и даже чистеньким.

Я помалкивал, давая им возможность блистать и сверкать, как бенгальские огни, я-то знаю, что цель этого совещания – пустить дымовую завесу для иностранных спецслужб. Кто-то уже донес, скорее всего – Новодворский, что у нас появилась смутная тревога насчет активности кобызов, теперь в странах НАТО отдельно отслеживают эту ситуацию, как мы реагируем дальше, как будут развиваться события. И пусть видят, что реагируем привычно по-русски: стыдливо, стараясь ни в коем случае не задеть малые нации, ведь мы – великие, значит, должны всем уступать и все отдавать, вплоть до своих земель. А если кто и начинает бурчать, то на него дружно набрасываются демократы: как не стыдно, а как же благородные принципы, а как же общечеловечность…

Я кашлянул, чувствуя, что пора и мне что-то сказать, а то как-то странно ведет себя президент, вопрос-то очень важный, сказал тягостным голосом:

– Высокая нравственность… высокая нравственность погубит мир. В смысле, нынешнюю цивилизацию.

Новодворский спросил живо:

– Под цивилизацией понимаете только западную?

– Ее, родимую, – ответил я еще тягостнее. – Пока она, придерживаясь высоких принципов, старается пальчик чужому не прищемить, даже гомосека не вешает, вообще стесняется называть его гомосеком, то менее щепетильные цивилизации ставят этих нравственных в любую позу.

– Менее щепетильные – это ислам?

– Не только. Все, кто не стесняется пользоваться ударами в спину и ниже пояса. Мы стесняемся, потому нас и бьют. Высокая нравственность должна включать в себя право и на безнравственность… или хотя бы на безнравственные поступки.

Убийло хохотнул:

– Загнул наш господин президент, без поллитры не разогнешь!

– Да все просто, – возразил Павлов. – Пока угроза невелика, можно смотреть, как на детские шалости. Если слишком серьезно, можно погрозить пальчиком. Даже отшлепать, но не сильно. Но сейчас, когда это уже не ребенок, а подросток с нацеленным в тебя автоматом… как в таком случае?

– Кобызы, – сказал вдруг Убийло очень серьезно, – это не подросток, а здоровенный дядя, что уже достает из-за пазухи огромный нож. Надо стрелять первым, пока успеваем… Что скажете, Дмитрий Дмитриевич?

– Не высокая нравственность погубит мир, – поправил я. – Это я не совсем точно выразился. Высокая спасет, губит преждевременно высокая!.. Нельзя, чтобы одни придерживались высокой, а другие позволяли себе… все.

Агутин отмахнулся:

– Да пусть позволяют. Лишь бы их отстреливали тут же, а не грозили пальчиком.

– Вот-вот, – сказал я. – Давайте попробуем определиться. Что-то я из ваших речей понял только, что бабы в Сандунах толще, чем в Мытищах. Зато в Митищах более обученные… Так, Николай Степанович? Да не стесняйтесь, не краснейте, я не все слышал, только самую малость… В общем, кобызы попробовали воспользоваться прорехами в нашем законодательстве. Так? По этим нелепым законам, подчеркиваю – юридическим! – мы должны отдать всю нашу землю, сами вырыть себе могилы, лечь да еще и постараться засыпаться, чтобы им не утруждаться. Такие вот мы интеллигентные, деликатные, добрые!.. Но, кроме юридических, есть и другие законы. К примеру, закон выживания куда древнее. И выше его ничего нет. Полагаю, что все-таки не станем сами ложиться в могилу, куда нас подталкивают. И не отдадим своих земель, ибо это – залог жизни наших детей! А жизнеспособнее кобызы или русские – проявится в том, как мы решим эту проблему. Именно мы, именно сейчас.

– Стрелять, – сказал Забайкалец. – Но куда, Дмитрий Дмитриевич, стрелять?

– В сердце, – ответил я. – А контрольный – в голову.

Снова шуточки, однако Новодворский и Окунев насторожились, даже обменялись быстрыми заговорщицкими взглядами. Я продолжал выглядеть обеспокоенным, но не слишком, мол, у нас масса других дел, более неотложных, более острых, что нужно решать немедленно, в то время как проблема кобызов начнет обостряться разве что в конце срока следующего президента.

Новодворский ахнул чуточку громче, чем требовалось для стопроцентной искренности:

– Как?.. Применить военную силу против кобызов? Но это же… это же дичайшее нарушение прав и свобод!.. Еще Сергей Адамович Ковалев, спаситель России, говорил, что так поступать негуманно, Запад нас не поймет, Запад нас осудит, а Штаты так и вовсе накажут…

– Не будем бежать впереди паровоза, – сказал я. – Если в США, что требует во всем мире гуманизма, существует смертная казнь в виде электрического стула, газовых камер или удушения, то почему мы пытаемся преступников карать укоризненным покачиванием головы?.. Если США преспокойно бомбит страны на другом конце планеты, «защищая свои интересы», то почему мы не вольны разбираться со своими внутренними проблемами, как… считаем правильно?

Новодворский вскрикнул:

– Это что же, у нас диктатура? Сергей Адамович Ковалев, спаситель нации, указывает, что диктатура – это преступление против американского народа, против американских прав и свобод во всем мире! А этого допускать нельзя, ибо США – сверкающий меч правосудия, мира и гуманности во всем мире.

Я смотрел, набычившись, впервые эти демократические лозунги начинают раздражать, хотя это мои лозунги. Разве что у Новодворского они выглядят обнаженными, при всей правильности служат одному большому вору, настолько большому, что уже нельзя называть вором, а разве что страной, победившей всех оружием демократии.

– У нас, – отрезал я, – демократия. Но – своя демократия, никакой другой стране не подчиненная. И ничьи приказы не выполняющая.

Карашахин скупо улыбнулся:

– Демократия с русским лицом.

– Вот-вот, – сказал я. – Демократия с русским лицом и, главное, русскими интересами. Почему вы решили, что русская демократия должна в первую очередь преследовать и отстаивать именно штатовские интересы? Даже если те интересы ведут к уничтожению России? Достаточно и того, что свои цели всюду и везде преследует США. Россия отныне будет преследовать свои. И если Европе это не нравится, то пошла эта Европа на хрен! Все равно нас не принимают ни в одну из европейских структур и не примут, а таскать каштаны из огня для Европы и ничего не получать… да пошла она, повторяю для тех, кто в танке.

Новодворский отшатнулся, широкое румяное лицо пошло красными пятнами.

– Как… как вы можете? Ведь Андрей Дмитриевич Сахаров в гробу бы перевернулся!.. Пастернак, голос нации и величайший поэт, разве мог бы такое представить?..

Забайкалец сказал Новодворскому очень даже серьезно:

– Что же вы так, Валерий Гапонович, возражаете против российских особенностей? Ведь не возражаете же против политкорректности по-российски?

Новодворский поинтересовался с настороженностью:

– В чем она выражается?

– В том, что неприлично и непристойно оспаривать любое очернение в адрес власти, в адрес России, в адрес всего русского. Политкорректность русской интеллигенции не только позволяет, но и поощряет любое закидывание грязью России, российской власти. В то же время любое самое осторожное замечание, что не все, мол, в России так уж отвратительно, сразу же расценивается как восхваление преступного правящего режима. Именно преступного правящего, ибо… скажите, Валерий Гапонович, хоть какой-то период тысячелетней истории России не считается российской интеллигенцией преступным? Ну хоть один год? Месяц? День?..

Новодворский оскорбленно поджал губы. Глаза его, я бы сказал, забегали, хотя разве что чуть-чуть дернулись в орбитах, но при его всегда уверенном лице выглядело именно как забегали.

– Ваши слова, – сказал он сухо, – выглядят странными. Как будто вы меня в чем-то подозреваете.

– Помилуйте, – воскликнул Забайкалец. – Наоборот, подтверждаю, как ОТК, вы абсолютно соответствуете облику российского интеллигента!

Я постучал карандашом по столу. Разговоры умолкли быстрее, чем обычно, начинаю выказывать власть, а в России не настолько одемократичнели, чтобы вот так сразу в глаза то, что на кухне.

– Резюмируем, – сказал я сухо. – Большинство, как я понял, против того, чтобы Россию превратить в чисто географическое понятие. Не так ли? Так. В связи с этим придется принять меры и по проблеме кобызов…

Новодворский спросил подчеркнуто вежливо:

– Какие меры, Дмитрий Дмитриевич?

Я посмотрел на него отстраняющим взглядом.

– Я пока говорю вообще о мерах. Если бы решили влиться в общую семью народов на тех условиях, которые предлагает госдепартамент США, то ничего делать не надо, не так ли? Все за нас сделают наши противники.

Новодворский поморщился:

– Да какие же они противники…

– Если хотят уничтожить нас как народ, – возразил я, – неважно, в какой обертке это подносят, то уже противники. А для выживания народа придется закрутить кое-какие гайки, ограничить деятельность чужих спецслужб, присмотреться к ряду созданных из фонда ЦРУ организаций и обществ… С кобызами придется поступить… гм… эту часть заседания проведем в более узком кругу. В первую очередь должны присутствовать…

Новодворский и Убийло насторожились, но я не заикнулся о силовых структурах, сказал тем же неприятным голосом:

– …представители закона, лучшие юристы, знатоки законов. В самое ближайшее время в Госдуму надо будет внести проект закона о переселяющихся в Россию этнических группах.

– И что будет в этом законе? – полюбопытствовал Новодворский. Он говорил спокойно, знает, как долго проходят в Госдуме законы, сколько поправок, сколько раз откладывается и переносится, сколько проволочек, а уже потом, когда закон доработан, не могут принять из-за недостатка кворума: депутаты либо в буфете, либо разъехались по саунным бабам.

– Ограничения, – ответил я и понадеялся, что прозвучит достаточно высокопарно, но вместе с тем и как бы со стыдом, что вот так вынужден принимать что-то недемократическое. – Пусть придумают законы… как ограничить деятельность кобызов! Все, заседание окончено.

Они разом поднялись, переговаривались весело, снова не надо ничего решать немедленно, все не просто еще раз перенесли на потом, а вообще перекладываем на плечи юристов, это же кайф, так и надо работать…

В дверях возник небольшой водоворот, после звонка к окончанию все превращаются в школяров, будь это академики, генералы или министры.

Забайкалец помедлил, нарочито обошел стол с другой стороны, Новодворский и Убийло как раз выходили, Забайкалец шел последним, я видел, как он остановился, сказал с глубоким почтением:

– А ведь у вас получилось!

– Что?

– Железный кулак в бархатной перчатке, – произнес он. – Честно говоря, мы с Громовым и Сигуранцевым мечтали, чтобы так, но…

Однако в его серых глазах я уловил глубоко упрятанную тревогу. Он понял, что вижу, кивнул, мол, да, вы правы, боюсь и поверить, я проворчал с гадливостью:

– Думаете, мне это нравится?.. Понимаете, что просто давно назрело. Нарыв никак не вскрывается сам, скоро гной пойдет внутрь, так что надо вот так, скальпелем.

– Понимаю, – сказал он негромко, – но, надеюсь, понимаете и вы, что такое блестящее начало… просто свинство бросить на полдороге?

Я отмахнулся:

– Такое уж и блестящее?

– Я о другом, не увиливайте, господин президент. Я прошу, я просто настаиваю, чтобы в связи с чрезвычайными обстоятельствами очередные выборы президента были перенесены. Да-да, отодвинуты на неопределенный срок!

Я ахнул:

– Да как вы можете? Это же…

– Это спасение для демократии, – сказал он резко. – Вы сами все просрете, если позволите трусливой интеллигентности взять верх.

– Вы о чем?

– Не прикидывайтесь, господин президент. Или вы полагаете, что ваш наследник продолжит укрепление России? На Западе уже вовсю расписывают его качества. Вы должны поступить так, как… надо.

Наши взгляды встретились, он смотрел требовательно, настойчиво, чтобы я пошел не только против мнения интеллигенции, но и против себя, ибо я сам каждого, кто попытался бы остаться на третий срок, прежде всего обвинил бы в желании не отходить от кормушки, от рычага, в брежневизме, в сволочизме, нахапательстве, пиночетизме и прочем личношкурстве.

Я слегка кивнул:

– Увы, понимаю.

Он произнес с глубоким сочувствием:

– На вас все равно собак вешают. Просто за то, что президент. Ну, будет их больше… Зато на вас смотрят с надеждой. Разве это не важнее? И самое главное – вы в самом деле начинаете выводить страну из тьмы.

Он поклонился, ушел. Я походил в раздражении по кабинету, подошел к окну. По ту сторону бронебойного стекла сухо, пыльно, яростное солнце накаляет до мутной боли череп и плечи, а по эту сторону – прохладный чистый воздух. Не только очищенный, но и обеззараженный, проверенный на газы, яды, распылители, вирусы, радиацию и все теоретически возможные опасности. На стене в двух горшочках растения со свисающими вниз зелеными стеблями. Для меня так выглядят дико и неуместно, но Людмила с дизайнерами убедили меня, что так лучше, красивше, стильше, самый писк, а меня в ерунде убедить легко, что мне от этой травы, лишь бы не подохла в обезжиренном воздухе, где один живой микроб на сто парсеков. А то и мегапарсеков.

Я поймал себя на том, что думаю про эти цветы, про жару, о чем угодно, только бы не признаваться, что пытаюсь отмахнуться от одной очень неприятной истины, которую напомнил Забайкалец. Конечно, знал и до Забайкальца, но есть истины, которые настолько неприятны, что их следует игнорировать, не замечать, как, скажем, нельзя за обеденным столом рассказывать, как кто тужится в туалете. Но хотя о туалетах молчим, пусть сами же строим, в то же время некоторые идеологические заморочки повторяем, как попугаи, не понимая их опасность. Только идиотик думает, что идеологические заморочки кончились с властью коммунистов.

Не менее опасна идея демократов, что незаменимых людей нет. Все, дескать, равны, самодостаточны, каждый бомж объявляется целой вселенной, сверхценностью и все такое. И в то же время существуют какие-то неодолимые исторические процессы, которые текут с определенной скоростью и в определенном направлении, а мы все, хоть ценности, хоть говно, – всего лишь плывем, вернее, нас несет по течению.

На эту тему написано немало, проще всего и на пальцах это объясняли фантасты-демократы: вот захотел некто остановить Вторую мировую войну и истребление евреев, создал машину времени, полетел в Германию 1920 года, застрелил будущего диктатора, возвращается довольный, уверенный, что спас от холокоста, ан нет: и Вторая мировая стряслась точно в те же сроки, Гитлер пришел к власти и евреев по газовым камерам… Ну жаждется демократам верить в Нострадамуса, бермудский треугольник, деревьев-людоедов, барабашек и гороскопы, где «все записано», ну таковы русские интеллигенты, что с этого дипломированного быдла возьмешь!

Увы, брехня все это. Действительность куда страшнее. Не было бы Гитлера, не было бы и Второй мировой с ее последствиями. Не было бы национал-социалистической рабочей партии Гитлера, она уникальна, ничего подобного не было раньше, ничего подобного не создавалось потом ни в одной стране. Так же ни один человек не смог бы прийти к власти, как пришел Наполеон, и не смог бы натворить того, что совершил он. Не приди к власти по праву наследования Петр Первый или Иван Грозный – история России пошла бы иначе. Совсем-совсем иначе. Вполне возможно, что ее уже не было бы вовсе.

И вот сейчас с ужасом понимаю, что я не просто избранный на крупный чиновничий пост человек, кто должен следить за исполнением законов, быть им гарантом и все такое рутинное. Я действительно тот, от которого зависит, по какой дороге Россия пойдет. И холод бежит по спине, по нервам, забирается в плоть, ледяными пальцами стискивает теплое трусливое сердце.

– Господи, – прошептал я похолодевшим сердцем, – я не знал, на что шел, прости…

Мозг разогрелся, перебирал варианты, а перед глазами замелькали морды моих коллег по правительству, чаще всего – толстая рожа премьера, умного и беспощадного, он не уступает мне, во многом, признаю, превосходит. Но он еще не вышел из стаза, когда самец завоевывает место в стаде, для него важнее всего возглавить всех-всех, его кипучая энергия направлена только на захват власти. Сможет ли, захватив ее, удержать Россию на краю падения?

На матовой панели возникла тень, я постарался утихомирить взбесившееся сердце, что гонит кровь, как по нефтепроводу, сказал сварливо:

– Всеволод Лагунович, не подкрадывайся так неслышно.

– Простите, господин президент!

– А то шарахну с перепугу, – предупредил я раздраженно. – Что у тебя?

– Универу, – сказал он бесцветным голосом, – исполнилась очередная круглая дата. Хорошо бы показаться народу, тем более что вы оттуда. Вами гордятся, помнят, хвастаются. Да и самое время осторожненько обнародовать поворот в сторону реализма, так называем изменения в политике.

В груди лед медленно начал оттаивать, универ – моя слабость, все лучшее у меня связано с ним.

– А дыра в расписании отыщется?

– Зачем дыра? – сказал он вежливо. – У меня давно запланировано на завтра. Все уже готово. Ректор предупрежден, спецслужбы уже проверяют здание, расставляют снайперов. Но если вы захотите отменить…

– Не стоит, – ответил я. – Вообще-то хорошая идея. Спасибо, Всеволод Лагунович.

Он чуть-чуть поклонился:

– Это моя работа.

Однако ушел, как я заметил, польщенный. В универе народ свободный, горластый, а студенты – самое вольнолюбивое племя на свете. Мне придется туго, в универах диктаторов не терпят. Как студенты, так и профессура. Профессура, может быть, даже сильнее, чем студенты: еще помнят мрачные годы засилья партаппарата.

На другой день машину подали сразу после обеда, рядом сел Карашахин, поинтересовался мягко:

– Не страшно?

– Все-то ты знаешь, – буркнул я.

– Я уж подумывал, – признался он, – чтобы отменить.

Глава 10

Впервые я подъезжал к знанию университета не на метро, не на троллейбусе, даже не на пойманном частнике. До президентства у меня даже машины не было, с общественным транспортом при власти партаппарата было в порядке, а с машиной одни проблемы, а сейчас мы подкатили на трех машинах, это не считая тех, кто приехал раньше и уже занял нужные места.

Томилин, ректор, ужасно смущался и все не знал, как со мной держаться, в старые времена у нас отношения бывали натянутыми, ему надо было ладить с властью, я же – диссидент, к тому же он не прикидывался, а в самом деле искренний коммунист, мне доставалось, доставалось…

Я крепко пожал ему руку, обнял, чувствуя тепло и близость к этому человеку.

– Здравствуйте, Вадим Германович! Как же я по вас по всем соскучился!..

Карашахин прислушался к крохотному приемнику в ухе, сказал: «Хорошо», – и повернулся ко мне:

– Господин президент, студенты уже переполнили аудиторию. А с коллегами, вероятно, лучше после выступления…

Я сказал Томилину:

– Ведите, дорогой мой. А потом, если нам позволят, посидим в вашей ректорской, где я бывал… гм… бывал.

Томилин засмущался, старческое лицо ухитрилось покраснеть, словно у пойманного с папиросой школьника.

– Ох, Дмитрий Дмитриевич, такие времена были! Но вы всегда были нашей звездой.

– А строгачи на доске?

Он покачал головой:

– Звезды, Дмитрий Дмитриевич, иной раз вообще вылетают с треском. А середнячки всегда получают дипломы скромно и тихо.

Поднимаясь по шатким ступенькам, на ремонт нет денег, я услышал далекий мерный гул. Так негромко грохочет море, где нет бури, все тихо, но остается ощущение нечеловеческой мощи, земля подрагивает, а воздух натянут, как шкура на барабане.

Зал открылся огромный, но теперь он не выглядел таким уж колоссальным, я уже насмотрелся на необъятные аудитории в США, Англии, Франции, даже в некоторых провинциальных университетах аудитории по размерам почти не уступают Лужникам. Мой же МГУ теперь просто один из университетов, где самая революционная молодежь, самая бескорыстная, самая радикальная, настроенная на решительные перемены, при каком бы строе ни жили и в каких бы молочных реках ни купались. И, конечно же, где очень не любят власть. Любую.

Кроме власти доводов.

Я вскинул руки, как рок-певец, широко улыбнулся и сразу подошел к микрофону. Ректор и профессура суетливо толпились у стола, не зная, можно ли рассаживаться в присутствии высокого гостя или же ринуться следом.

– Здравствуйте, – сказал я, обращаясь к аудитории, – здравствуй, племя молодое, незнакомое… Мои студенты уже упорхнули, многие в аспирантуре, многие остепенились, двое в академиках. Для вас же я один из бывших… И все-таки вы все – мои, а я – ваш. Университетская семья – особенное. Нас можно узнавать даже на улице, мы отличаемся, скажем честно, от простых людей, даже если эти люди – олигархи или еще выше – поп-исполнители.

В зале сдержанно засмеялись, лесть нравится всем, я сказал громче:

– У вас немало своих проблем, одна из них – обнищание университета, мизерная стипендия. Увы, я не могу обещать ее повысить. Неоткуда повышать! Не обещаю в кратчайшие сроки сменить устаревшее оборудование на суперновое. Ничего не обещаю из материального, все кричат «дай», не понимая, что для этого надо отнять у другого. Нельзя никому больше иначе, чем раздеть соседа. Брать неоткуда… Однако у меня есть что сказать. Именно вам, ибо вы – будущее!

Даже на лице Томилина, ректора, промелькнуло выражение, что это он уже слышал еще со времен, когда Адам объяснял своим детям основы экономики, по эту сторону ворот рая. Я поскипал треть речи, сказал без перехода:

– А сейчас скажу вам первым, ибо вы – наиболее талантливая и понимающая часть всей страны… В нашей политике намечается резкий поворот. Нельзя обществу выжить, если его члены свои интересы ставят выше интересов государства, в котором живут. Его затопчут более мелкие, чьи граждане сумели свои личные интересы подчинить интересам страны… Это не значит, что стали винтиками гигантской машины, но все-таки, когда интересы личности и государства сталкиваются, то интересам государства отдается предпочтение…

В передних рядом звонкий голос выкрикнул:

– Но там отдают добровольно!

Ректор дернулся, привстал, выискивая грозным взором нарушителя. Я придержал его за плечо, усадил.

– Да, – ответил я, – на высоком уровне пассионарности это так. Но мы сейчас…

– В заднице! – выкрикнул другой голос.

В зале сдержанно посмеялись.

Я кивнул:

– На строгом академическом языке это называется нижней фазой. Но смысл тот же. Вы знаете историю, Россия не всегда бывала на пике пассионарности, это невозможно. Ни для одной страны, ни для одного народа. За исключением, разумеется, евреев, но они сумели создать для себя условия, когда просто не могут выйти из пассионарного состояния. На его пике малые отряды захватывали целые страны, как отряды Кортеса или Ермака, но в нижней фазе такие страны гибнут… если правитель не поддерживает активность страны строгими законами и контролем за их соблюдением. Вы знаете, что в Средневековье и даже позже наша Россия была помельче как по территории, так и по населению, чем грозные в те времена Польша, Швеция, Испания или Португалия! Но у них взлеты были только на пиках пассионарности, в России же установилась твердая власть, что в периоды вялости и упадка духа заставляла делать через «не могу», «не хочу» и «хочу полежать, побалдеть»!..

Второй голос, рядом с первым, выкрикнул:

– Это к чему такая преамбула? Ожидается возврат к сталинизму?

Вокруг захлопали, там тесная сплоченная группа, чем-то неуловимо отличаются от остальных студентов. Лица веселые, дерзкие, глаза умные, люблю таких ребят, но сейчас, похоже, именно им и придется ломать хребты. Еще не ощутили гибельность балдения, им вся студенческая жизнь видится сплошной веселой попойкой. Но в этой аудитории есть и те, кто не балдеет и не увязает в попойках, пашет и пашет, а потом эти весельчаки будут у этого магната гнуть спины на мелких работах, а он будет трахать их жен, восполняя недобранное в студенческие годы.

– Надо вылезать из ямы, – сказал я. – Предыдущее правительство замедлило сползание на самое дно, но не остановило. Мы всего лишь тонем чуть медленнее, у нас это почему-то расценивается как успех. Но чтобы вылезти из ямы… или хотя бы начать вылезать, надо собраться с силами. Это означает, увы, укрепление власти. Увы, потому что я всегда боролся против всякой власти, мне она ненавистна, но я понимаю, что власть надо употреблять, чтобы образумить не только капризничающего ребенка, но и капризничающие группы населения. Да, временно будет ужесточение… Это как при пожаре или спасательных работах, когда не очень-то смотрят, чтобы не помять платье спасаемой женщины. И не разбирают, за что ухватили выволакиваемого из воды человека. Вы умные люди, надеюсь, поняли, что я хотел сказать?

Тот же парень в переднем ряду, явно заводила или даже лидер одной из группировок, прокричал:

– Вы фашист?

Я вздохнул, здесь не журналисты, что хоть и наглый по данности народ, но все же облекает провокационные вопросы в более обтекаемую форму, здесь рубят сплеча, это молодежь, надо отвечать в их же духе. По крайней мере, стараться.

– Так вы фашист? – повторил рыжеволосый громче.

Все понятно, сам точно так же заорал бы в праведном гневе на сволочь, посмевшую присвоить себе диктаторские полномочия, повернуть развитие страны взад, отобрать с таким трудом достигнутые свободы.

– Я не фашист, – сказал я, – не националист, не демократ, не аристократ, не теократ, не плутократ, не периэк, не роялист, не протестант… Я вообще вне партий, как и положено президенту. Мне это легко, потому что все эти партии – партии прошлого, партии первобытно-общинного и раннефеодального строя. Я не интересуюсь антиквариатом. Сейчас новые партии разве что у глобалистов и антиглобалистов, да еще вышли на мировую сцену пассионарные ветви ислама. Так что я, как человек вне партий, поступаю так, как правильно, а не по партийному уставу. Сами видите, в стране чрезвычайная ситуация. При чрезвычайных ситуациях не срабатывают обычные меры, разве не видите их беспомощность? В чрезвычайных ситуациях нужны и меры чрезвычайные.

Кто-то выкрикнул:

– А где гарантии, что эти чрезвычайные меры не станут обычными?

Шум усилился, выкрики, аплодисменты.

Я вскинул руку, шум чуть утих, я сказал громко:

– Если в такой же чрезвычайной ситуации сумел взять власть в руки Сулла, почистить Рим, а потом оставить трон, то почему не могу я?.. Мне есть что терять, в отличие от Суллы, который потерял бы только имя. Я потеряю еще и уважение коллег как ученый!.. Я потеряю ваше уважение, дорогие друзья. Вам в это трудно поверить, но вашим мнением я дорожу больше, чем мнением о себе президентов других стран. Президенты приходят и уходят, как уйду и я, но вы… вы остаетесь всегда.

Замешательство, я ухитрился в один флакон упаковать снотворное и слабительное, диктаторские полномочия Суллы и лесть в их адрес, будущей элиты страны и всего мира, но первым все же опомнился, к сожалению, рыжеволосый. Он толкнул локтем соседа, крупного рыхлого парня, похожего на Новодворского, тот вздрогнул, прокричал:

– Да у него мания величия!

Рыжеволосый крикнул:

– Сулла из Мытищ!

Справа и слева от него прокричали:

– Как же, откажется!

– То Сулла, а то наш президент!

– Еще ни один генсек не отказывался!

Я выждал, взглянул на бледного ректора, тот вскочил и замахал обеими руками. Шум начал стихать, я заговорил, не дожидаясь, когда умолкнут последние крики:

– Я ведь пришел к вам. Пришел и объясняю. Меня поймут, я знаю, самые стоящие из вас, а не самые видные, заметные, лезущие во все дырки и на все должности. Мне важно, чтобы меня поняли именно стоящие, а не заметные. А остальные… Сказку о равенстве оставим в прошлом веке, вы хорошо знаете, что есть такие дубы, что ничем их не изменишь. Их большинство. К сожалению, недостаток ума у них компенсируется лужеными глотками и острыми локтями… Вы все увидите, что после завершения чрезвычайных мер вернемся к строгой законности. Но все-таки приведем ее в соответствие с реалиями, а не с мечтами французских просветителей!.. вы будете участвовать в этом процессе. Я имею в виду – создание новой системы ценностей. Старая, увы, устарела, как милый бабушкин граммофон – красиво, но долби-стерео с шестиканальным звуком все же лучше. Мир меняется не просто быстро, а стремительно, а нас принуждают следовать по пути, который наметили люди, не знавшие даже, что Земля круглая!

– При чем здесь астрономия?

Я вскинул руку, останавливая шум, сказал громко:

– У вас молодые незашоренные мозги. Вы – первое поколение, родившееся после тоталитарного режима. У вас нет звериной ненависти к коммунизму, как у ваших настрадавшихся отцов и матерей. Вы можете бесстрастно оценивать любые партии, течения, религии…

Шум умолк, любая аудитория охотно слушает, когда ей льстят, рядом со мной топтался ректор, взволнованно сопел, время от времени присаживался, снова вставал и смотрел в зал взором Торквемады: всех вижу, крикунов распну, вы у меня попляшете, я же продолжил:

– С незашоренными мозгами вы поймете, что именно сейчас, ужесточая власть и правление, я спасаю подлинную демократию!..

Из зала выкрикнули:

– Подлинная – это фашизм?

Я покачал головой:

– Отвечаю для простых душ: самый серьезный ущерб демократии наносят не фашисты или националисты, как об этом кричат дурачки, а те враги, которые доводят идеи демократии до абсурда. Я говорю о политкорректности. При тоталитарной власти у человека, несогласного с режимом, есть только две возможности: воспротивиться и угодить в лагеря либо эмигрировать. Но в России еще при царе нашли третий путь! Здесь все указания правительства начали выполнять с таким рвением и такими перехлестами, что сразу становилась видна непроходимая дурь правящего режима. Как в последнем случае борьбы с пьянством, когда по всей громадной стране вырубили все виноградники… Давайте скажем честно, политкорректность всех достала. Достала, по лицам вижу! Сторонники тоталитарных режимов хохочут над нами и потирают руки, а демократам все труднее находить доводы, чтобы защищать ту откровенную дурь, в которую мы забрели. А защищать приходится, ведь политкорректность – это логическое развитие идей демократии.

Шум утих сам по себе, по залу перестали двигаться отдельные личности, которых я по старой терминологии называл поджигателями войны, сейчас я видел огромное тело с тысячами лиц. Все смотрят и слушают настороженно, еще не верят, но уже слушают, такого им еще никто не говорил, такого они вообще ниоткуда не слышали, молодые мозги жадно набрасываются на интеллектуальную пищу, вгрызаются, пробуют на вкус, одновременно проверяя на калорийность и ядовитость.

– Демократию погубит политкорректность, – сказал я громче, закрепляя позиции, – сами разбирайтесь, кто ее больше продвигает: враги демократии или просто дураки, повторяющие за врагами красивые лозунги, но политкорректность рушит общество. Если хотим остаться демократами в демократическом обществе, мы должны встряхнуться. Подтянуться. Демократия прогнила… нет, не сама по себе, а из-за умело вброшенного какой-то сволочью тезиса о политкорректности. Сама по себе демократия – крепкий и быстроходный корабль, надо только периодически чистить от налипших ракушек. Ракушки опасны не тем, что замедляют ход корабля и утяжеляют, они разрушают днище. Незаметно, снизу, потихоньку, из-под воды, корабль вроде бы еще на плаву, но уже обречен… мы еще успеваем почиститься! Возможно, успеваем.

– Почиститься, – выкрикнул тот же голос, – это массовые расстрелы?

– Как вам жаждется расстрелов, – упрекнул я. – Конечно же, расстрелы – самое простое решение, но в нашем сложном обществе простота хуже воровства. Чиститься придется во всем, начиная с идеологии, а заканчивая уже…

– Расстрелами?

Они смотрели требовательно, я сказал тяжелым голосом, изо всех сил старался, чтобы он не дрогнул, чтобы в нем звучала твердость, непреклонность, решимость идти по выбранной дороге до конца, идти, несмотря ни на что, ибо, когда человек смертельно болен, когда врачи от него отказываются, он должен либо умереть, либо… бороться сам:

– Да, расстрелами. Не будем лицемерить, хорошо? Вы прекрасно видите, что у нас спина трещит под горой мусора, который тащим.

– Что вы называете мусором?

– То же самое, что и вы, – ответил я. – Но я решился вопреки политкорректности назвать мусор мусором. Это нелегко, признаюсь. Это как дурака назвать дураком вместо корректного: «человек, мыслящий нестандартно». Я вас призывал забыть про такие старые понятия, как коммунизм, фашизм, тоталитаризм, как забыли… вернее, оставили историкам, особенности рабовладельческого или феодального строя. Любой термин, будь это «фашизм» или «демократия», загоняет вас в очень узкие рамки. И заставляет двигаться в очень узеньком коридоре. Шаг вправо или влево – уже выходите за рамки своей партии, ваши камрады начинают смотреть на вас косо, как на отступника. Потому я обращаюсь к вам, как к просто свободным и мыслящим людям, которые хотят сохранить свою свободу и право мыслить свободно, не загоняя мышление в узкие рамки.

– А вы не загоняете?

– Ребята, – заговорил я, – о демократии многое можно сказать, но скажем лишь то, что относится непосредственно к вам. К студентам, будущим ученым. Сколько за последние годы выделено средств на науку?.. Скажем, на такие фундаментальные направления, как звездная астрономия, создание ультрамикроскопов для исследований тайн микромира? На изучение и совершенствование тампаксов – в десятки раз больше! Это нонсенс, что академик, создавший новый сорт стали и тем самым сэкономивший человечеству триллионы… да-да, триллионы долларов!.. получает зарплату в сотни раз меньше, чем рядовой клерк в процветающем банке или средний инженер по производству олвейсов с крылышками! Это было, но так отныне не будет.

Кто-то прокричал:

– Сказочки!

На него зашикали, я увидел на лицах жадную заинтересованность.

– Извините, ребята, – продолжал я, – но с таким пережитком прошлого, как демократия, покончено окончательно. Тихо-тихо, я понимаю ваше желание свергнуть диктатуру, но… позвольте объяснить. Давайте заглянем в корни, хорошо? Демократия – власть народа по-древнегречески. Идиоты – на том же древнегреческом «простые люди, люди без образования». То есть вы уже почти не идиоты, вы скоро получите дипломы, но основная масса избирателей – идиоты, то есть люди без образования, простые люди. Люди, от которых зависит, кому быть во главе государства, кому вести его дальше к звездам или к огороду. Конечно же, простой народ на звезды не смотрит, те на огород с его редисочкой никак не влияют, так что в президенты выберут такого же идиота, который пообещает все внимание и всю мощь огромного государства направить на их огороды, на их благосостояние, на обустройство их уютного клозета с подогревом.

– А что, это плохо?

– Хорошо, – отмахнулся я, – но этого желала бы и свинья, получи она возможность разговаривать. Неужели человек ничем от свиньи не отличается?

Кто-то прокричал:

– А может, свинья как раз и задумалась бы о проблемах бытия?

– Да, возможно. Идиот избирает того, кто понятнее, кто обещает понятное или приятное. Идиот… ну, если вам не нравится древнегречицизм, то будем называть просто избирателем, хотя это уже тавтология «избиратель избирает…», словом, это простой человек, как вы понимаете, никогда не проголосует за того, кто пообещает всеобщее высшее образование, зато с абсолютным перевесом выберет того, кто пообещает дешевую водку. Я избран вами и простым народом больше на волне антиюсизма, они в самом деле всех достали, но все же мы начали не с того, что забросали Юсу атомными бомбами, а с пересмотра ценностей. Помните, я – ваш президент! Не потому, что щас зажму всех в кулак и буду цедить вашу кровь, а потому, что я президент ученых, писателей, изобретателей, творцов… а простой народ должен заниматься тем, что он и должен делать: пахать землю, колоть двора, ремонтировать трубы, но отныне не будет определять ни политику, ни экономику!

Поднялся невнятный шум, спорят между собой, кое-где взметнулись кулаки. Это и понятно, народники вступаются за «простой народ», так и сами чувствуют свое превосходство над этим быдлом, которое защищают, и вроде бы бьются за благородное дело, противостоят им немногочисленные государственники и гораздо более многолюдное сборище мыслящих практически: не умеешь создавать новые чипы или оперировать рак – копай канавы.

– Да, – сказал я напоследок, – отдельно о нашей долбаной юриспруденции. При демократии она выродилась в пародию на правосудие. Правосудие от слов «правый суд», но при чем тут правый, когда преступника освобождают или дают несоразмерно мягкое наказание, мотивируя то тяжелым детством, то отсутствием воспитания, то благодаря ходатайству коллектива, предоставившего положительную характеристику с подписями?.. Вор должен сидеть в тюрьме, говорил киношный персонаж. Сидеть, а не разгуливать по улицам, возвращаясь в тюрьму на кратковременные сроки. Так что это тоже работа для вас, ребята! Думайте, как сделать все и справедливо, не обижать других, но и не обижать себя, что мы постоянно делаем!

Обратно неслись, как низко летящие крылатые ракеты, нужно успеть на совещание по рыбоводству, что-то у нас иностранные браконьеры рыбу вылавливают прямо под берегом, казна несет миллиардные убытки, а нам каждый рубль дорог, Карашахин посматривал как-то странно, наконец сказал тихо:

– Господин президент, а ведь вы их, по-моему, переломили.

Я смотрел в окно, там, несмотря на рабочее время, тротуары запружены, все торопятся, идут суетливые, погруженные в свои личные заботы, а все остальное передоверили мне, обязали меня, за это мне предоставили самые немыслимые льготы, вплоть до того, что для меня перекрывают дороги, чтобы я везде все успевал, все делал, со всем справлялся.

– Брось, – ответил я запоздало.

– Правда, господин президент.

– Завтра же выйдут на демонстрацию протеста!

– Не выйдут, – заверил Карашахин. – Любая демонстрация требует подготовки. Это не забастовки лионских ткачей, когда достаточно любому горлопану прокричать: «Все на баррикады!» Сейчас долго решают, как провести и где провести, кто и что будет говорить, кто отвечает за шествие, за плакаты, транспаранты, да и сами плакаты надо успеть изготовить…

Я покачал головой:

– И это студенчество?

– Бюрократия проникает всюду, – ответил Карашахин рассудительно. – Да и не бюрократия это вовсе, а порядок. Студенты уже давно организованная сила. Могут выступать отдельными группами, но когда касается общих интересов…

– А тут не общие?

– Господин президент, я внимательно наблюдал за всем залом. Большинство, конечно, против ужесточения власти. Это понятно, panem аt circenses так же привлекательно и для большинства студентов. Но это большинство – мусор, что не найдет ни работы, ни занятий, так и состарится, будет тиранить жену и детей, а на кухне исходить желчью о засилье власти и несчастной судьбе русской интеллигенции, ярким представителем которой является он сам. Однако я заметил и настоящих…

– Да сколько их там? – спросил я безнадежно. – Капля в море.

– Я говорю не про отдельных студентов, – пояснил он. – Там целые группки сидят обособленно. У меня глаз наметан, я сразу могу отличить анархистов, монархистов, большевиков, маоистов… а теперь еще и антиглобалистов насобачился вычленять! Так вот заметно, что в аудитории немало группок, что воспрянули как раз, когда вы заговорили об укреплении власти. Об ужесточении. И вообще возликовали, когда заговорили о проскрипционных списках…

Я огрызнулся:

– Я не упомянул даже!

– Ну, бросьте. Сулла и проскрипционные списки – синонимы. Это те ребята, что давно требуют жестких мер. В молодости многие рвутся спасать Россию, это как раз те люди. Так что, возвращаясь к баранам, могу заверить, что демонстрации не будет.

– Почему?

– Будет сорвана самими же студентами. Общечеловеков больше, но государственники сплоченнее, злее, у них есть идея, а у общечеловеков только желание усидеть на месте и удержать нахапанное. Или приобретенное. Понятно, кто в таких условиях побеждает.

Машина вошла в крутой поворот, на такой скорости меня прижало к стенке, кровь прилила к одной половинке мозга, в черепе зашумело, для меня и такой вот поворот – как центрифуга для космонавта, я выждал, когда просветлеет в глазах, проворчал:

– Будем надеяться. Если выйдут на улицы, я вас первого повешу. Сулла я или не Сулла?

Глава 11

На заседание правительства заглянул Громов, выразил удивление, что я настолько чужд и даже оскорбительно равнодушен к армии, даже не посетил крупнейшие за последние семь лет маневры. Новодворский довольно улыбался: любой нормальный человек должен бояться армии и ненавидеть ее всеми фибрами души, а демократ еще и постараться разрушать ее всеми доступными методами.

Громов тут же отбыл, его визит был заранее оговорен, а со мной связывался несколько раз по закрытой от подслушивания линии, но и там произносил обычные слова, так что, если чужая суперсистема по раскодированию и сумеет перевести электромагнитные волны в связную речь, все равно фиг узнает. Я же по интонации и отдельным словам, о которых договорились, уже знал, что завтра заканчиваются сами маневры, послезавтра пьянка с иностранными генералами, а еще через день, когда все разъедутся, начнем операцию, более важную для России, чем Куликовская, Бородинская и даже Сталинградская, вместе взятые.

Меня трясло, поворот слишком крут, я не спал ночами, перед глазами мелькающие лица, в глазах удивление, в черепе шум голосов, выкрики, вопли, вопросы, вопросы… На свою сторону удалось перетащить Каганова и Убийло, с нами также Забайкалец, министр финансов, министр экономики и министр иностранных дел – крайне важные фигуры, они должны быть не просто хорошими работниками, но и верить в то, что защищают, чью политику проводят и чьи интересы отстаивают.

Однако Агутин, Шандырин, Башмет – не хотелось бы их оставлять на чужой стороне, а эта сторона, надо сказать прямо, уже чужая. Единственный, кого я даже не думал перетаскивать на сторону ужесточения власти, это Шустряк – министр культуры. Этот самовлюбленный клоун, ежедневно выступающий по телевидению с собственным шоу, популярным у тинейджеров, не то «Кто плюнет дальше», не то «Кто поскользнется на банановой корке смешнее», мог стать министром культуры только в нашей растерянной стране, что металась из стороны в сторону в поисках нового пути. Мне он достался от предшественника, я его не снимал, какая страна, такая и культура, а он счастливо защищал идеалы демократии, как он полагал, на самом деле разлагая все вокруг себя…

Машина въехала в блестящий вымытый дождем Кремль, дождь поливал всю ночь, вокруг как в бане, туман поднимается из щелей между булыжниками, словно дым на сцене вокруг нашего министра культуры, свет фар увязает в плотной белой мгле всего в двух десятках шагов.

Блестящие булыжники похожи на гигантскую «черепаху», составленную из щитов римских легионеров. Капельки влаги разве что не кипят на их чуть-чуть горбатых спинках, воздух сырой, солнечные лучи так же увязают там, в верхних слоях, как здесь фары.

Крамар слегка поклонился, отвечая на мой кивок, снова я ощутил, как его цепкие глаза прощупывают меня всего, роются в бумажнике, даже походя меряют пульс.

– Все в порядке, ребята, – ответил я бодро. – Еще рано готовить пушечный лафет.

Ксения уже на месте, в помещении дразнящий аромат кофе. Она встала при моем приближении, шутливо напряглась, выпячивая грудь и втягивая и без того плоский живот, однако в глазах появилась тревога, взгляд стал почти испуганным.

– Что-нибудь надо, господин президент?

– Спасибо, я скажу, – ответил я.

– Плохо выглядите, господин президент, – проговорила она наконец. – Черные мешки под глазами, глазные яблоки как у Дракулы… Столько сосудов вдрызг! Всю ночь пьянствовали? Да еще с непотребными девками?

– Да где они, потребные? – ответил я. – Что есть, то и гребешь. Голова трещит, ничего не помню.

– Хотя бы раз на свои развраты пригласили, – вздохнула она. И добавила сладеньким голоском: – Я бы вам утром все припомнила!

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Отказников не было?

– Все подтвердили, что прибудут вовремя. А чего мандражируете, Дмитрий Дмитриевич? Очень важное заседание?

– Очень, – ответил я.

Лопатками я чувствовал ее вопрошающий взгляд, но плотно закрыл за собой дверь, сердце стучит часто, как у бегуна на финишной прямой, кровь шумит в ушах.

Даже не представляет, насколько важное. Дальше тянуть нельзя, операция «Сулла» начинается сегодня ночью. Но в нашем мире все взаимосвязано: нельзя быть автократом в одном деле и прекраснодушным либералом в другом. Если оставить все как есть, за нашу операцию сожрут всю Россию, то есть заставят каяться, как уже успешно проделала чужая агентура, навязывая русским чувство вины, в то время как юсовцам прививали чувство вечных победителей, как в прошлом: Германию это они разгромили, так и в будущем весь мир станет американским!

Сегодня – момент истины.

Плечи зябко передернулись, я подошел к окну, показалось, что ночь еще не кончилась. Белая тьма, странный плотный туман, смутно проступают призрачные стены ближайших строений. Все отсырело, в белесости висят мутные оранжевые шары, лампочки на столбах горят, словно ночью, мир нереален, непривычен, сейчас бы здесь появиться призракам из других миров или же теням давно умерших защитников Кремля…

Толстое панорамное стекло отделяет от сырости, однако я зябко поежился, мы наполовину из чуйств, я вот сейчас ощущаю, как влажнеет моя рубашка, легкие наполняются туманом, от пола тянет холодом и сыростью мелких луж. На волосах, на ресницах, даже на умеренно волосатых руках блестят крохотнейшие жемчужинки.

На дисплее все те же цифры оптимальнейшей для меня температуры, влаги, запахов, уровня ионов, однако я постучал пальцем по клаве, пусть тут будет теплее.

– Свет, – сказал я, с потолка хлынул желтый свет солнечного спектра, внутри меня что-то воспрянуло, я уже всматривался во враждебный туман без подавленности, а с вызовом, готовый встретить прямым ударом то, что вынырнет из этого зловещего и скрытного, что подбирается и подбирается ближе…

На самом деле, конечно, утреннее солнце изо всех сил выжигает туман, выпаривает скопившиеся после вчерашнего ливня лужи, рассеивает влагу, и снова мир и по ту сторону окна станет так же чист и прозрачен, как и здесь… Если бы только он здесь был прозрачен, а то как в наглухо закрытом подвале, бреду на ощупь…

Время течет настолько медленно, что я дважды подносил часы к уху, начисто забывая, что теперь уже даже часовые взрыватели на бомбах не тикают, а я все еще эти бомбы называю адскими машинками.

Мысли вертятся по одному кругу, первый достаточно известный пример из нашей истории, истории Европы, как крохотная диаспора разрастается, это приход крохотного отряда измученных венгров, что уже сменили пять родин, но могучие враги всякий раз громили их, истребляли, заставляли бросать нажитое и бежать, бежать из родных восточных земель, перевалить через Уральский хребет и – дальше, дальше, дальше – в сторону неведомого Запада.

Они попросили убежища у славянских племен, населявших те края. Добросердечные славяне указали на сравнительно незаселенную Паннонию, и там беглецы обосновались в очередной раз. Так среди необозримого славянского моря оказался крохотный островок тюркоязычных венгров. Уже шестая Венгрия, пять предыдущих были уничтожены на оставленных землях. Это шестое поселение оказалось счастливым: старые враги сюда не добрались, можно жить, плодиться и в конце концов создать свое государство.

Сейчас никто не хочет на своей территории подобного варианта. Свежий пример Косово у всех перед глазами. Венгрия ужилась с окружением славянских племен еще и потому, что одновременно с ними приняла одну и ту же ветвь христианства, исповедовала те же ценности. Увы, не то получается с диаспорой, где исповедуют нынешний ислам.

Сейчас в «демократических странах» в панике создают сотни законов, чтобы затруднить доступ в страну чужакам, особенно из тех стран, чьи особи склонны к бурному размножению. Увы, поезд уже тю-тю. Даже если ни одного больше не впустят, достаточно тех, что уже получили гражданство в Германии, Франции, Бельгии и прочих-прочих европах. За два-три поколения, пусть даже за пять-семь, они способны стать этническим большинством. И даже без оружия, на демократических началах приведут к власти своего президента, примут свои законы, а суд шариата поставят выше всяких гаагских трибуналов.

В недемократических – таких просто выселяют. Ссылаясь на законы, придумывая на ходу новые, а если нет, то на волю населения, а что закона еще нет, так потом примем, все же ясно: чужаков нам не надобно.

Пока ясно всем одно: время халявы для переселенцев заканчивается. Еще не закончилось, но заканчивается. И не только для переселенцев. Даже в странах Запада, где о демократии на каждом шагу, где захлебываются в болоте политкорректности, и то пытаются как-то одомашнить не желающих европеизироваться мусульман.

И в то же время то ли сволочи, то ли тупари, то ли продажные твари от науки, но эти гады постоянно твердят, что демографический всплеск вот-вот кончится, что он всегда кончается, как только «люди начинают хорошо жить». Это успокаивает, это та ложь, которую жаждем услышать, которой охотно верим и которую с удовольствием повторяем другим, как байки о бермудском треугольнике, чудесных исцелениях, ясновидении, сверхтайнах египетских пирамид и древних звездолетах.

Эту глупость я слышу уже лет сорок и сам послушно твердил это дома, соседям, даже студентам, что совсем уж непростительно. Что делать, мы доки в своих областях, но в других мы верим на слово признанным авторитетам. Но ни фига, в Арабских Эмиратах жизнь намного богаче, чем в Штатах или в Голландии, но семь детей на семью – средняя цифра. Религия, вера и обычаи посильнее хорошожитийного фактора. Это видно невооруженным глазом, это заметно каждому, об этом говорят на кухнях… как раньше говорили на советских кухнях, перемывая кости Советской власти, так сейчас говорят на кухнях всего мира, но, увы, даже сейчас, мать вашу перетак, все еще не говорят на всемирных форумах.

Демографический всплеск не заканчивается, как бы мы этого ни желали. Как бы ни жаждали всеми фибрами души. Как бы ни уверяли в этом друг друга. Мусульманский мир расширяется стремительно и будет расширяться. У них другой менталитет. К счастью, другой. Для себя к счастью, а вот для нас – это смерть. И очень быстрая, не отмахнешься, не переложить эту проблему на плечи подрастающих детей.

Первыми пришли Босенко и Павлов, почтительно раскланялись, приложились к рукопожатию и тихохонько уселись на свои места, глядя на меня круглыми от любопытства глазами. Я додумывал о мусульманском мире, вздрогнул, в кабинет вдвинулся широко улыбающийся Громов, но тут же лоб военного министра пересекла грозная щель, брови сдвинулись, он пророкотал, как взбирающийся на горку танк:

– Дмитрий Дмитриевич, я щас пер мимо мэрии, просто опупел! У них там на анфасе… или фронтоне – как правильно?.. такой огромный щит с мужиком на коне… Что за хрен, спрашиваю, а мне хрюкают, что это римский служащий, в римской армии дослужился до младшего унтера. Никакими воинскими талантами не отличался, ни в чем себя не проявил. Уже под конец жизни, приняв христианскую веру, не стал от нее отказываться, за что и был укорочен на голову. Вот и вся его заслуга. Может, наш мэр – шпион? Какого хрена юсовца взял покровителем Москвы?

Тон был нарочито ернический, в ответ Павлов сказал преувеличенно серьезно:

– Этот хрен на коне еще и покровитель всей русской армии. Не знали?

– Правда? – удивился Громов. – Тогда понятно, почему у нас… мать-перемать, такое! Дневнеримлянина в покровители, надо же такую дурь…

Павлов добавил коварно:

– Может быть, тот римлянин на коне и Спартака распял?

– И Христа? – ввернул Босенко.

Громов отмахнулся:

– Да Христа пусть, свои разборки, но за Спартака я бы любому пасть порвал… Нет, не он, обоих распинали легионеры. Что значит, портяночники, пехота. Вот это, скажу вам, были стойкие ребята. А римская конница – тьфу. Молодец, конечно, за убеждения надо стоять, но таких были тысячи, миллионы! Не понимаю, за что серого римского американца избрали покровителем Москвы, армии? У нас что, своих нет? Почему этот на хреновом коне… не спорьте, в Риме самая хреновая в мире конница, спросите у Мельниковой!.. а не князья Святослав, Невский, Донской, Рюрик, Пожарский?.. Они тоже на конях. На белых, если это важно. А уж подвиги у них не липовые. Это не ящерку копьем. Не понимаю!

Он разводил руками, глаза серьезные, даже чересчур, и голос подчеркнуто напористый, скалозубистый.

Министры прибывали уже группами, заходили, рассаживались, Новодворский, как всегда, в окружении своей группы, что нацелилась на более высокие места в правительстве, Сигуранцев вошел все такой же подтянутый, кавалергардский, пожал руки Забайкальцу и Громову, поинтересовался у Новодворского:

– Ну как, какой курс сегодня?

Новодворский переспросил:

– Доллара или евро?

Сигуранцев сказал строго:

– Не прикидывайтесь! Я спросил, за сколько Россию продаете сегодня.

Каганов криво усмехнулся, смолчал, а Новодворский огрызнулся:

– А мы еще и Христа распяли!

Сигуранцев отмахнулся:

– Это ваше личное, семейное. Мы в чужие дела не вмешиваемся. А вот Россия – наша. Сколько запрашиваете?

Убийло сказал ехидно:

– Побойтесь бога, Петр Петрович! Они ж ее даром отдают с потрохами. Это ж не евреи, а русские интеллигенты.

Новодворский нервно дернулся. Как я заметил, он, как и остальные демократы, на вооружении имел только тактику наступления, натиска, когда противник только ошеломленно оправдывается, оправдывается, оправдывается, а ему новые обвинения под ногу, на голову, в рыло.

Павлов тоже заметил, сказал мне с двусмысленной улыбочкой:

– Похоже, мир чересчур задемократичнел. Отсюда и вялость самих демократов. Давно не встречали противников, одни легкие победы, да и миру насточертели демократы, маятник пошел в другую сторону…

Я кивнул:

– Увы, да. Уже то, что демократы начали запрещать книги, говорит о том, что старые идеи у нас кончились, а новых нет. А у противников, где раньше одни солдафоны, взросло новое поколение интеллектуалов. Молодое, яркое, зубастое, пассионарное. Главное – пассионарное! Если солдафоны постоянно отступали, тупо и неумело огрызаясь, то эти, новые, уже в атаке…

Он быстро взглянул на меня, тут же опустил взгляд, не притушив, а спрятав, как школьник зажженную сигарету в рукав.

– А если за ними правда?

Я сказал с тоской:

– Опасаюсь я такой правды…

Он переспросил:

– Не верите или опасаетесь?

– Опасаюсь, – повторил я. – Верить или не верить – не для политика. Опасаюсь, что соблазн временные чрезвычайные меры продлить как можно на больший срок окажется великоват.

– Держитесь.

– Держусь, – ответил я автоматически, но по тому, как остро блеснули глаза Сигуранцева, понял, что я уже сам принял для себя тяжелое решение остаться в этом кресле на неопределенный срок, как сделал мой предшественник Сулла, а Сигуранцев уловил это мое решение, сейчас начнет раскидывать свои сети с учетом изменившихся возможностей. Черт, что я наделал…

Новодворский, усаживаясь в кресло, вкусно разглагольствовал, Убийло внимал ему вежливо, даже подобострастно, все еще не потерял надежды отщипнуть от спонсорской помощи с Западом в обмен на территориальные уступки, а Новодворский втолковывал с мягкой настойчивостью:

– Беда в том, что у России нет цели. Даже у русских нет. Тем более нет у России. Раньше мечтали о мировой революции, потом строили коммунизм в отдельной стране. А сейчас… понимаете, нет даже цели сделать Россию богатой! Хотелось бы, всем бы хотелось, но чтоб пришло как-то само, понимаете? Ибо для того, чтобы поставить цель, а потом к ней идти, придется от чего-то отказываться. Даже чтоб идти к богатству, пусть даже личному, приходится отказываться от лишней доли отдыха, приходится работать больше, чем мог бы, а вместо того чтобы в выходные посидеть перед телевизором и попить пивка, придется пойти к станку или в офис, неважно. А нам хотелось бы, чтобы все пришло само. Или еще лучше, чтобы правительство откуда-то дало нам денег. Резко повысило зарплату раз так это в десять, а лучше – в сто, а на работе чтоб мы по-прежнему бездельничали.

Убийло буркнул:

– А у русских никогда не было цели.

– Почему так думаете?

– Я историю как-то читал. В детстве. Даже у славян не было. «Придите и володейте нами…» Хорошо, вблизи оказались варяги, а не кобызы.

Новодворский кивнул, соглашаясь, рядом остановился Босенко, прислушиваясь, задумался, в глазах мелькнуло непонятное выражение, сказал с кривой усмешкой:

– Да уж, эти так быстро не растворились бы. Вы правы, народу нужна либо цель, либо… властный правитель, у которого есть цель.

Убийло развел руками:

– Такой правитель не может быть демократом по определению.

– Почему?

– У демократа не может быть глобальных целей. Демократ – это власть народа, а народу все по хрену, кроме своего огорода. Даже чтобы заставить принять программу по изучению космоса… только изучению, не освоению!.. надо перестать быть демократом, народу звезды и планеты по фигу, он ломает голову, как уберечь огород от жуков-вредителей.

Забайкалец прислушивался, подошел ближе, на него оглянулись, он сказал ровным голосом:

– Труднее всего юсовцам будет подмять арабов, китайцев, евреев, курдов. Легче всего – русских. Между нами говоря… никто не слышит?.. это самая никчемная нация. У нас каждый стыдится, что он – русский, при любой возможности старается откреститься от своей русскости. Курд или чечен и через триста лет жизни на Западе – все тот же курд и чечен, а русский сразу даже имя меняет на западный лад. Арабы горды тем, что арабы, никто не берет иностранные имена, как у нас сплошь и рядом, китайцы после учебы в США возвращаются в свой нищий Китай, ибо они – китайцы, а Китай все равно самая лучшая страна в мире, Израиль так вообще будет последней цитаделью, о которую тщетно будут биться серые волны общечеловечья!..

– Вы пессимист, – упрекнул я. – О цитадель Израиля будут биться совсем другие волны… А США будут уничтожены намного раньше.

– Давайте все-таки делать по уму… – предложил Босенко.

Забайкалец поморщился:

– Бросьте! Если по уму, то мы должны не назначать губернаторов и тем более не выбирать на местах, а надо отдавать им те губернии в личное пожизненное владение. С передачей по наследству. Только тогда не будут наспех обдирать в ожидании новых выборов, а будут заботиться о своем имуществе, своих людях, своих землях, своих дорогах, заводах, коровах… Это самое разумное, все понимают, но в то же время никто не станет создавать класс новых феодалов!

Новодворский спросил:

– Но вы ведь фашист? Ответьте!

Вид у него победный, и что бы ни ответил Забайкалец, он в проигрыше, в любом случае оправдывается, надо только усиливать натиск, но он отмахнулся с веселым пренебрежением:

– С какой стати?.. Это вы мне ответьте, почему вам нравится быть гомосеком?

Новодворский опешил:

– Гомосеком? Что за чушь?

Забайкалец не стал ссылаться, как мы ожидали, что вот называет же его Новодворский фашистом, а это тоже чушь и все такое, покачал головой и повысил голос, подпустив отеческой укоризны:

– Вы не увиливайте, вы ответьте!..

– Да что за бред…

– Снова увиливаете, – ответил Забайкалец громко с великим огорчением в голосе, словно историк, который выяснил, что Бородинскую битву мы все-таки продули, – вы вот так прямо честно и ответьте, все свои, даже гомосеков немало… в вашей партии, почему это вам так нравится гомосечество? Почему от него в восторге, почему тайно практикуете на своих съездах партии?

Сигуранцев шепнул мне одобрительно:

– Забайкалец, оказывается, способен к обучению.

– Как молодой Петр, – ответил я тихо, – что потом благодарил шведов за науку. А шестьдесят лет для политика – это молодой возраст, вы правы.

– Считаете, его должность – еще не последняя ступенька?

Он спрашивал спокойно и как бы походя, одним касанием плаща, но я уловил сильнейшую заинтересованность во внешне нейтральном голосе. Все в ожидании выборов хотят заранее знать, как упадут карты.

Глава 12

Все наконец перестали обмениваться рукопожатиями, расселись, доставали из чехлов и портфелей ноутбуки, Каганов просто вытащил из нагрудного кармана патрончик флэш-памяти, воткнул через юисби-порт в настольный комп, на экране сразу высветились таблицы, что насоставлял ночью.

До начала совещания оставалось еще пять минут, не подошли еще министры торговли и земледелия, все настраивались на работу медленно, неспешно, берегли себя от стрессов и волнительности, обидно заболеть и все разом потерять, когда вот столького добились и столько нахапали.

Новодворский спросил у меня приятным веселым тенорком, беззаботным по окраске, но в помещении мгновенно оборвались все разговоры:

– Дмитрий Дмитриевич, насколько далеко собираетесь зайти в своем… как я понял, затягивании гаек?

– Затягивании? – переспросил я. – Чтобы затянуть, сперва надо эти гайки надеть на болты. А чтобы надеть – отыскать их в той куче ржавого битого железа, в которую превратилась Россия.

Послышался вздох облегчения, в самом деле, на наш век свободы хватит, еще погуляем, а там хоть потоп, только Сигуранцев смотрел неотрывно да Босенко поглядывал острыми быстрыми глазами, тут же ронял взгляд к ноутбуку.

– Кстати, – сказал громко Убийло, ни к кому не обращаясь, – все западные геополитики единодушны в одном: только две страны в мире естественно предрасположены к идеократии.

– Идеократия, – громко спросил Новодворский, – это власть идиотов?

Убийло улыбнулся, показал в его сторону глазами, демократ вляпался в свое же дерьмо, не сумев удержаться от острого слова.

– Для Новодворского – теперь понятно, что диплом он купил у кавказцев, – поясняю, идеократия – это власть идеи. Для стран Запада властью обладает только экономика, а вот для Израиля и России – идея. Русская идея изначально двигала Россию, будь ее выразителями князья, цари, генсеки, но, когда последняя идея – строительство коммунизма, была успешно подорвана Западом, только Израиль остался идеократической страной.

– Да вы сионист, – пробормотал Новодворский, – или антисемит?.. Наверное, еще и фашист… Не пора ли попросить кофейку? А то с утра я что-то недоперепил…

– Не спи, замерзнешь, – громко шепнул Павлов. – Мы ж только начали.

– Пусть спит, – сказал Громов, – когда нужны будут долгие и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, я его толкну. С превеликим удовольствием. Прикладом!

Я взглянул на часы:

– Кофе сейчас принесут, хотя Валерий Гапонович прав, мы еще и не начали, только разминаемся по русской привычке, а потом вообще забудем, ради чего собрались. Вывод прост: весь треп, что либеральные реформы спасут страну, да еще экономическими методами, – полный бред. Разрыв между развитыми странами и остальными, увы, Россия среди них, вырос в десять раз, будет углубляться еще больше. Население России вымирает по два миллиона человек в год, через два поколения нас останется в четыре раза меньше. Это будет уже не Россия, а мелкое княжество вроде Дании…

– Дания не княжество, – громко и победно поправил Новодворский. – Дания – королевство!

Я наблюдал за ним молча, с недоумением. Неужели этот человек набрал бы на предстоящих выборах сорок восемь процентов всех голосов? В самом деле с Россией черт знает что происходит. Это даже не пассионарная яма, а выгребная…

– Люди раньше нас, – сказал я, – мудрых и заглядывающих вперед политиков, поняли и приняли новый мир. Реальность нового мира. Совсем недавно нас ужаснула бы даже тень подобного, но сейчас все сидят перед телеэкранами, обедают и смотрят, как на гусеницы танков наматываются кишки…

– …невинного ребенка, – сказал Убийло.

– Не кощунствуйте, – оборвал я. – В самом ведь деле так! И никого это не ужасает. Кроме разве что вечно ламентирующей интеллигенции, но кто ее принимает всерьез, она сама себя загнала в дерьмо по уши, с одинаковым накалом набрасываясь и за то, что премьер перднул в театре…

– Когда такое было? – взвился Новодворский.

– …и за сожженное село с уничтоженным населением. Куда там Лидице, Дахау или Треблинке! Это все делаем мы. Делаем сейчас, а люди смотрят во время обеда, никого не стошнит, все смотрят, комментируют. Ни у кого не учащается пульс. Люди уже поняли, что они живут в мире, где то и дело гремят взрывы, рушатся жилые дома, вспыхивают склады, горят бензохранилища и цистерны с нефтью, где милиция проверяет на каждом шагу их вещи, где нужно посматривать, не осталась ли где-то подозрительная сумка, где нельзя открывать по домофону человеку, назвавшемуся почтальоном, водопроводчиком или разносчиком рекламы, не говоря уже о невинной девчушке, что пришла якобы к своей подружке…

Слушают молча, я чувствовал, как весь кабинет превращается в огромную лейденскую банку, напряжение росло, первым зашевелился Шандырин, его рука нырнула в нагрудный карман, я видел, как рука застывшего у дверей Крамара вроде бы даже дернулась к тому месту, где должна быть кобура, но Шандырин выудил шотландский килт и принялся промакивать огромное, как головка сыра-рекордсмена, лицо.

– Строгости надо, – промолвил он. – Да, закрутить гайки! Объявить чрезвычайное положение, что ли… Не знаю, но мы тонем, однако продолжаем безмятежно любоваться синим небом.

– Вы фашисты? – спросил Новодворский с нажимом. – Вы ведь нацисты, верно?

– Ни фига подобного.

– Но как же! – воскликнул Новодворский громко. – Вы же фашисты, у вас совпадают пункты седьмой и двенадцатый почти дословно…

Босенко покачал головой, он сдерживался с трудом, но сдерживался, что удивительно, ибо у демократов отлично наработана система спора с ростками всевозможных партий и движений.

– Какие-то пункты совпадают и с зелеными, – ответил он резко, – и с римскими орлами, и с иудейскими зелотами. Но зелеными вам нас назвать что-то не хочется! Почему? Не-е-ет, вам надо связать нас с побежденными!.. Но тут просчитались, господин Новодворский. Не зеленые, не фашисты, не нацисты и не зелоты вовсе не потому, что страшно или стыдно быть зелеными, фашистами, нацистами или зелотами… Еще не поняли? Это уже другой мир, господин Новодворский. Другое время, другие песни. Фашисты, нацисты, зеленые и зелоты остались где-то во тьме истории. В том мире, где феодалы, пеласги, куликовские битвы и прочие гавгамелы… Сейчас другой мир, с другими запросами, задачами, требованиями. В те далекие времена, к которым вы пытаетесь отнести нашу партию… напрасно, кстати, пытаетесь! Больше ваши накатанные приемчики не пройдут… в те далекие времена не было партии антиглобалистов, тогда даже не поняли бы, что это такое, как не поняли бы особенностей виртуального общения или страха перед СПИДом или террористами…

Новодворский сказал громко, но уже не только я услышал нотки неуверенности:

– И все-таки вы фашисты!.. И националисты, зря отрицаете!

– Да кем угодно обзывайте, – ответил Босенко почти добродушно, спохватился, предостерег: – Но только в рамках, у нас тоже есть юристы, понятно?.. А мы знаем, кто мы. И наши сторонники называют нас демократической партией, а не теми старинными терминами, которые вы откопали в прошлых веках.

Новодворский заулыбался, чуть отступил, но все видели, что это изготовка для нового прыжка:

– Однако ваши методы… весьма-с! Как будто можно что-то решить силой! Уже все понимаем, что эти проблемы не имеют военного решения…

Сигуранцев взглянул на него недобро, передразнил:

– «Эта проблема не имеет военного решения»… Наверное, все-таки не все, ведь я же не понимаю? Господи, уже и наш Валерий Гапонович, вроде бы не самый распоследний дурак на этом свете, повторяет эту глупость!

– Глупость?

– Глупость, дурость, чушь, дезу, навязанную нам из-за рубежа…

Новодворский саркастически улыбнулся:

– Вот-вот, чуть что, начинаем охоту на ведьм и шпионов, засланных из-за рубежа. Вы еще скажите, что я получаю доллары по спутниковому каналу из-за бугра.

– Надо проверить, – зловеще пообещал Сигуранцев. – Очень похоже, что получаете. Не может человек, не будучи полным идиотом, повторять такую глупость, а вы, отдаю должное, не полный идиот, не полный…

Новодворский церемонно поклонился. Сигуранцев принял поклон, сказал холодновато:

– Брехня. Красиво упакованная, рассчитанная на то, что тупенькая русская интеллигенция, уверовавшая в свою избранническую роль нести гуманность в массы, будет усиленно вдалбливать в их головы эту дезу. Именно насилием и разрешались практически все конфликты, будь это между мужем и женой, народами, государствами, учителем и учеником, солдатом и офицером. Насилием или угрозой его применения. Только ребенка достаточно отшлепать по розовой попке, а между странами это шлепанье называется войной.

– Тогда теракт – это острое словцо?

– Да, можно расценивать и так. А крупный теракт, вроде тарана двух башен в Нью-Йорке, – это хлесткая пощечина, прозвучавшая на весь мир. После чего озверевший гигант собрал все ракеты и попер применять насилие на другую сторону планеты. И его нисколько не останавливает им же запущенная для наших дураков фраза «Насилием нельзя разрешать проблемы» и даже «Насилие никогда не решало никаких проблем». Одно дело сказать так, другое – поступать самому. Русский интеллигент, который разучился думать самостоятельно, а смотрит в рот Западу и послушно повторяет все, что ему скажут, даже не понимает, что насилием пронизан весь мир, все на нем держится!

Новодворский бросил быстрый взгляд по сторонам, их слушают очень внимательно, спросил с расстановкой:

– Уверены?

– Насилие, – сказал Сигуранцев неумолимо, – может быть экономическим в виде пошлин, запретов или отказов на поставки тех или иных продуктов и технологий, может быть информационным, демографическим… Вижу по вашим глазам, что все ждете, когда же заговорю о военном? Вы, с вашей русской интеллигентностью, не понимаете, что видов насилия не меньше, чем звезд на небе? Замечаете только танковые армии?.. Но эти виды насилия куда опаснее, чем грохочущие танковые колонны. Суть насилия в том, чтобы принудить человека или общество к тому, что ему делать не хочется. Можно принудить его так, как принудили вас, он даже не поймет, что его принудили, подменив в его вообще-то полупустой башке истинные ценности, хоть и простенькие, более яркими, пышными, но – брехливыми!

Новодворский собирался с ответом, рядом с ним Башмет, министр торговли, почесал голову в задумчивости, словно проверяя, нет ли внедренных в череп электродов.

– Убийло – шпиен?.. То-то гляжу, перестал есть борщ, а все на итальянскую пиццу налегает.

– Точно, шпион, – поддержал Шандырин. – У него и глаза бегают.

– Хуже, чем шпион, – заверил Босенко. – Он вообще-то зомби. Его лечить надо.

– Или уничтожить, – предложил Забайкальцев практично. – А я его кабинет займу. У него там на стене красивая картина висит. И задница у секретарши толще.

Сигуранцев продолжал строго, не сползая на шуточки:

– Можно подумать, что есть где-то страна, где правопорядок удерживается без насилия, без судов, тюрем, ГАИ, таможен! Да и армия есть в каждой, даже самой крохотной. И такая армия, как догадываетесь… если отвлечетесь от мечты о моем кабинете, угрожает не столько соседям, сколько своим же смутьянам, что вздумают строить баррикады и бросать в окна правительства коктейли Молотова.

Башмет возразил жирным голосом:

– Есть другая альтернатива. Давайте посмотрим прямо в анфас проблеме. Самый оптимальный вариант – воспитание. Правильное воспитание, и тогда насилия в обществе не понадобится.

Сигуранцев изумился:

– Да он коммунист!

– Вольтерьянец, – поправил Каганов, подумал, уточнил: – Руссоист с голубыми глазами.

Сигуранцев кивнул:

– Предположим, воспитать удалось без насилия. Но вы уверены, что воспитанию поддаются все? Есть не просто трудновоспитуемые, но хватает и тех, кто получает наслаждение от бунтарства, от битья стекол в электричках и вспарывания сидений, от расписывания подъездов и лифтов матерными словами. Если введем смертную казнь даже за хулиганство, то большинство из них затихнет, но некоторая часть и тогда не удержится! Они генетически запрограммированы на бунтарство, на агрессию, на вызов обществу…

Он огляделся, посмотрел на меня в первую очень, затем вперил мрачный взгляд в Убийло. Тот спросил хмуро:

– Чего уставились? Да не ходил я к вашей жене, не ходил! Это все враки.

– Враки? Надо проверить… Так вот, в этом кабинете как раз и собрались эти уроды, что генетически запрограммированы на агрессию, бунтарство, насилие. Как и везде во всех кабинетах власти. В любой стране, при любом строе, хоть у папы римского. Когда мы заявляем о недопустимости насилия, то хоть себе за этими закрытыми дверями можем признаться, что всего лишь желаем сохранить монополию на насилие?.. И потому истребляем мафию, все бандитские группировки, даже не разрешаем гражданам владеть оружием, ибо право первой брачной ночи желаем сохранить только за собой?

Громов прорычал с удовольствием:

– Право первой брачной ночи… Эх, ввести бы его снова, что ли?

Шандырин вмешался:

– Говорят, его вообще не было. Это только голубая мечта всех правителей… Петр Петрович, простите меня, что эта свинья вас перебила. Продолжайте, пожалуйста.

Сигуранцев кивнул, принимая извинения одного за другого.

– Понятно козе, что это же относится не только к жене с мужем, но и к государствам. Сейчас громче всех о недопустимости насилия говорит страна, что все свои отношения с другими строит только на применении грубейшего насилия. Только вконец оболваненный русский интеллигент всерьез полагает, что если страна не вторгается в другую с танковой армией, то насилия как бы и нет! Но США давит всех, а особо неугодных, с утроенной мощью – экономически, политически, дипломатически, устраивает мощнейшие информационные атаки, внедряет к нам своих агентов…

Новодворский сказал нервно:

– Чего на меня смотрите? Чего на меня? На Убийлу смотрите!

– Да я просто только сейчас заметил у вас на воротничке след губной помады. Надо бы ее на анализ…

– Где помада, где? – возопил Новодворский, дико выворачивал шею, косил глаза, что налились кровью едва не вываливаясь, из глазных впадин.

Каганов коротко хохотнул, а Сигуранцев сказал холодновато:

– Хуже помады на воротничке может быть только тальк для ног на ушах… как вот у нашего Андрея Каземировича. Ладно, я пошутил, теперь давно уже никто не пользуется тальком, все перешли на дезодоранты. Для безопасности, естественно. Но я продолжаю: США давит всех, в первую очередь самых для нее опасных, с помощью грубейшего и уже не скрываемого насилия. Однако все еще красиво разглагольствует о недопустимости насилия, ведь русский интеллигент, что долго запрягает, потом всю жизнь будет играть эту пластинку: как же переменить – это же признаться, что не прав, что часть жизни играл не на той стороне! А русский интеллигент всегда непоколебимо уверен, что именно он всегда говорит правду, даже если эту правду ему вложили, как лазерный диск в привод. Сейчас все, кроме русской интеллигенции, видят и знают, что именно США создавало, обучало, финансировало и руководило большинством из террористических организаций, действующих во всем мире, руководит ими доныне и вовсе не собирается от них отказываться. И как государственную идеологию приняло недавно постулат, что имеет право убивать даже глав других государств, если полагает их деятельность недостаточно полезной для США.

– Но пока что никого не убило, – сварливо сказал Убийло.

– Но это уже насилие, – подчеркнул Забайкалец, вступаясь за Сигуранцева. – Угроза применения насилия – тоже насилие. Не так ли?..

Каганов сказал обеспокоенно:

– А не припаяют ли нам в ООН какую-то статью?

– В смысле?

– Ну, там разжигание расовой или национальной розни, все-таки юсовцы – уже наполовину негры… И национальной, господин Сигуранцев же открытым текстом призывает юсовцев убивать и убивать…

Убийло задохнулся от возмущения. Лицо покраснело, затем побагровело. Мне показалось, что его сейчас хватит удар.

– Ты хоть понимаешь, что говоришь?

Голос его от дикого возмущения срывался на визг.

Каганов сказал с недоумением:

– Ну да… Разве это не подпадает под статью об этой… ну, разжигательности?

Убийло сказал свистящим шепотом:

– Болван!.. Ты, когда включаешь жвачник, видишь, как их спецназ высаживается в Сибири и что-то взрывает, уничтожает, ворует, попутно убивая сотни наших людей! Их летчики во всех фильмах и книгах наши самолеты сбивают сотнями, бомбят наши заводы, поля, людей… Их суперагенты действуют уже везде по нашей стране, приучая наших ослов к тому, что юсовцам все позволено… вон тебя уже убедили!.. и после этого ты мне еще говоришь, что если ответить хоть чем-то подобным, то это будет разжигание?… да война уже идет, они истребляют нас в фильмах, книгах, телесериалах! А что это, как не война?..

Громов громыхнул тяжелым голосом, лицо перекосилось от ненависти:

– Убивать их всех!.. Убивать. Как они везде убивают нас в своем кино, что… стыд какой!.. идет по нашему отечественному телевидению. Убивать в реале, ибо в реале убить – меньший грех, чем когда убивают в книгах и фильмах. Убивать их всех: мужчин, женщин, детей!.. А потом и города их сжечь, как Господь сжег Содом и Гоморру. Ибо если коммунисты пытались построить царство Добра и Справедливости, но обосрались, так эти юсовцы взялись построить царство всеобщей подлости, предательства и скотства… и это сделать сумели!.. Потому коммунистам можно сказать лишь с сожалением, да, мол, надорвались парни, не по плечу выбрали ношу, а вот юсовцев за то, что они сделали, надо истребить всех до последнего человека!.. И места, где они жили, перепахать заново.

Он умолк, то ли устыдившись вспышки, то ли выдохся, а я постучал карандашом по столу и, оглядев обращенные в мою сторону лица, все почтительно ждут, сказал как можно более твердо:

– К счастью, в Госдуме достаточно сильна партия государственников. Даже движение «За свободное земледелие», ранее резко оппозиционное, перешло в объединенный стан государственников. Там у нас особых проблем не будет… когда внесем законопроект об усилении власти. Как вы понимаете, это прежде всего усилит власть каждого из вас. Вы сможете действительно требовать со своих подчиненных, чтобы… словом, работали.

Сигуранцев хмыкнул:

– А кто будет ерепениться, того ко мне. Все решим при попытке к бегству.

Шутка повисла воздухе, я видел застывшие лица, растерянные глаза. Мы долго и мучительно двигались в эту сторону, к усилению власти, но все равно опешили, растерялись, топчемся и жалко поглядываем друг на друга. Страшно признаться, что каждому это усиление власти – самое то, осточертело положение, когда даже дурака-работника не можешь уволить, по судам затаскает, юристы тормозят, а то и пускают под откос каждое решение, но как признаться… да еще вслух, что поддерживают это самое укрепление власти, что значит отход от политкорректности?

Забайкалец подхватил бодро:

– Лучше в лагеря! Лагеря – это класс. Особенно – гулаговские. Вчера смотрел по жвачнику телеинтервью с одной девяностодвухлетней правозащитницей, отсидела в сталинских лагерях двадцать пять лет. Долго и красочно рассказывала о бесчеловечных условиях жизни и работы, о лишениях и тяжких испытаниях, о том, как многие умирали, не вынеся этих бесчеловечных условий… Вскользь пожаловалась, что когда вышла из лагеря, то как будто попала в другой мир: все ее одноклассники и сверстники уже умерли…

Убийло спросил подозрительно:

– Это вы к чему?

Забайкалец сдвинул плечами:

– Да так просто. Помню, тогда подумал, что, по ее логике, эти на свободе померли, не выдержав условий сытой жизни.

Сигуранцев хмыкнул:

– Я разговаривал с Волковым, вы его помните, он просидел в сталинских лагерях двадцать пять лет в самых жутких условиях. Так вот в девяносто пять он еще на велосипеде по лесу носился!.. А все те, кто жил богато и сыто, перемерли от старости. Так что это для вашей же пользы пересажаем, уроды!

Глава 13

Вышел из кабинета, там Карашахин втихую нашептывает Ксении, едва не грызет ее за розовое ушко, осторожно поблескивает очками по сторонам, увидел меня, сказал торопливо:

– Господин президент, на выходе орава корреспондентов… Гнать в шею?

– Надо бы, – ответил я. – Но подозрительно будет, давно не показываюсь. Я пройду через зал, а ты организуй так, что я тороплюсь, могу ответить на один-два вопроса, да и то вкратце…

Он исчез, Ксения смотрела на меня с любопытством. Покачала головой:

– Утром вы были багровый, как буряк, а сейчас…

– Как свекла?

– Вот-вот, только не та, что красная, а которая белая. Краше в гроб кладут. Вы не прячете в шкафу Эльвиру, повелительницу вампирш?

– Ее разве спрячешь, – ответил я. – Ладно, Карашахин успел… полагаю.

За мной деловой походкой направился Павлов, я сделал вид, что слушаю его торопливую речь, кивал, морщил лоб, потом словно очнулся от вспышек блицев. Дорогу загородили широкие и удлиненные, как стволы гранатометов, объективы телекамер, кино – и фотоаппаратов, со всех сторон в мою сторону нацелились микрофоны.

– Господин президент, пару слов!

– Господин президент, всего один вопрос!

– Мистер президент, к вам вопрос от «Голоса Америки»…

Я остановился, словно не в силах двигаться дальше, с вымученной улыбкой усталого политического деятеля кивнул ближайшему бородачу с микрофоном в руке:

– Что у вас за вопрос?

– Господин президент, – начал он, – к нам просочилась информация, что на вашем знамени появился топор…

– Сейчас на знамени каждой партии топор, – прервал я.

Корреспондент покачал головой:

– Я представляю канадское телевидение, а на канадском знамени большой кленовый лист!

Я спросил с подозрением:

– А что на нем нарисовано, если пришлось закрыть листиком?.. Ладно, не смущайтесь, я вовсе не намекаю на то, о чем вы подумали. Сейчас топор на любом знамени. Даже если там роза, коровка на лугу или колосья пшеницы. Топор! Наступило Время Топора. Пример подали США, когда в открытую с ядерным топором в большой волосатой руке зашагали по планете. Не всем это понравилось, вы знаете. Кто-то уже поднимается против. Одни в одиночку, другие сбиваются в отряды и общества, их в Вашингтоне тут же объявляют террористическими, заявляют о своем праве бросить на те страны крылатые ракеты с ядерными боеголовками. Воюют все: только теперь воюют не страны, как в далеком и наивном прошлом, а группы, общества, конклавы, этнические группы, объединения, концерны, партии… Воюют и с США, и друг с другом, воюют за влияние, за нефть, за веру, за земли, за власть, воюют, воюют, воюют… Сейчас вся планета в конфликтах, как их называют стыдливо, на самом же деле идет четвертая мировая война. Просто вид у нее не тот, какой ждали, оглядываясь на Вторую.

Они торопливо записывали, я на миг ощутил презрение к этим существам, что не понимают такой простой вещи. Тут же нахлынуло чувство стыда, ведь сам же не понимал совсем недавно, сам был таким. Они сейчас – это я вчера.

Второй корреспондент выкрикнул:

– А это не двойной стандарт, когда вы называете себя демократом, а действуете… как диктатор?

Я развел руками:

– Не ловитесь на такие дешевые трюки, как всякий русский интеллигент… вы знаете, что такое «русский интеллигент»? О, это уникальное существо, водится только в России. Это человек, который чужие мысли, обычно забугорные, с умным видом выдает за свои. Да еще и делает вид, что это его глубокое убеждение, продиктованное неким нравственным постулатом. На самом же деле двойные стандарты придумали и ввели в обиход именно США, когда начали создавать таможенные барьеры против ввозимых из-за границы товаров. Я помню, ввоз японских автомобилей одно время запрещали вовсе. А в остальное время поднимали таможенные сборы так, что японские товары могли покупать только полные придурки. Это называлось защитой отечественного производителя… И разные названия для одного и того же человека, как «шпион» и «разведчик», – это не двойной стандарт? Так что давайте без этой дури. Пусть перестанет пользоваться двойными стандартами тот, кто их ввел и шире всех ими пользуется. Ясно?.. А теперь простите, я очень спешу, даже опаздываю.

Корреспондентов отодвинули, я прошел к выходу, кто-то успел еще выкрикнуть:

– С политкорректностью покончено?

– Политкорректность, – ответил я, остановившись в дверях, – это когда поливать грязью можно только русских? Справедливости ради добавлю, что в США поливать грязью можно только белых… Нет, с этим лицемерием, думаю, так просто не покончить. Но мы – постараемся.

Сразу же после ухода членов правительства я принял две таблетки снотворного, лег тут же в кабинете на диван, а в полночь Карашахин осторожно потряс меня за плечо. Голова чугунная, веки свинцовые, однако ноздри сразу уловили аромат горячего кофе. С полузакрытыми глазами я поднялся, пальцы ощутили прикосновение горячей чашки. Карашахин убедился, что я не выроню, осторожно убрал руки.

Глоток горячего ожег горло. Я поглощал быстро и жадно, и с каждым движением кадыка в одряблевшее за время сна тело вливалась если не сила и бодрость, то хотя бы жизнь. Карашахин смотрел молча, с сочувствием. Я сунул ему опустевшую чашку, он спросил:

– Еще?

– Да, – ответил я. – Но не сейчас, через четверть часа.

– Слабый, крепкий?

– Еще спроси с сахаром или без, – огрызнулся я. – Даже если бы я пил слабый, сейчас нужен крепкий. И с сахаром, конечно. Где остальные?

– Уже выехали. Скоро будут в Центре. Громов не ложился вовсе. Говорит, для него это без последствий – не поспать сутки или даже двое.

– Хорошо, – сказал я. – Пойдем.

Лифт опускался тяжело и надсадно, словно вез похоронную процессию. Наконец двери распахнулись, сотрудники охраны расступились, привычно ощупывая взглядами Карашахина. Короткий коридор, около двери удвоенная охрана. Офицер, что неслышной тенью нес за мной ядерный чемоданчик, сел на приготовленный для него стул, выпрямился и замер.

Мы вошли, двери легко и бесшумно задвинулись, словно из рисовой соломы, а не из плит, что выдержат взрыв атомной бомбы.

В приемной сидели Громов, Сигуранцев и Босенко. Они не выглядели встревоженными или взволнованными, однако я ощутил сдержанное напряжение, разлитое в зале. Сигуранцев все так же свеж, как обычно, невозмутим, слегка высокомерен, одет с иголочки, спина ровная.

– Приветствую, господин президент.

Громов тоже подтянут, сухощавость заметнее, резче, явно ночь не спал, вряд ли даже поел, тоже на кофе, рядом с ним Щукин, его зам, этот и сейчас не сидит ровно, двигает задом, словно зацепил гвоздь за шляпку и пытается выдернуть, живой и деятельный, один из тех замов, на которых и держится министерство, пока глава ездит по заграницам, жмет руки таким же главам, исполняет хоть и не всегда декоративные функции, но все же вникать во все детали работы своего ведомства может далеко не всегда.

На широком жидкокристаллическом экране медленно раздевались две роскошные молодые блондинки. Телевизор высокого разрешения, изображение изумительно четкое, смотреть – наслаждение, и когда на заднем плане появился он, Тулиб, с бутылкой коньяка входящий в комнату, зарычал от восторга. Там на экране он начал расстегивать брюки…

За спиной раздался хриплый спросонья голос:

– Тулиб!.. Опять кино с бабами смотришь? Одевайся, пора.

Тулиб раздраженно бросил через плечо:

– Еще рано. Лучше всего под самое утро.

– Утро уже скоро, – ответил голос. – Нам еще надо отойти…

В дверном проеме появился Сархан, грузный, оплывший, как свеча на жарком солнце, но уже в костюме, с небольшим дорожным чемоданом.

Из прихожей мелодично звякнул домофон. Тулиб поднялся, краем глаза с сожалением еще посматривая на экран, он там во всей мужской красе имеет этих русских шлюх, вышел в темную прихожую.

– Але?

Из мембраны раздался почтительный голос:

– Это внешняя охрана, господин Иванов!.. Тут прибыло заказанное вами такси, шофер так говорит…

– Да-да, – бросил Тулиб недовольно, – я вызывал. Пусть ждет, через десять минут будем!

Сменить одежду дело трех минут, Тулиб сожалеющим взглядом окинул апартаменты. Трехкомнатная, но зато какая: сто семьдесят квадратных метров, две роскошные ванные, бильярд, три компьютера, мебель за сто тысяч баксов…

Выходя на лестничную площадку, он тщательно запер толстую бронированную дверь на все замки. Сархан нетерпеливо вжимал кнопку лифта.

– Ни хрена у этих русских не работает, – прорычал он.

И хотя дом строился финской компанией, лифты доставлены из Норвегии, но все равно эти русские – сволочи, всех их настигнет кара Аллаха.

Просторный лифт, отделанный в стиле «люкс», нес их вниз бесшумно, Тулиб развалился на диване, в зеркале напротив отражался полнеющий красавец джигит, раздобревший на почве бизнеса, Сархан стоял у дверей, тоже одет по высшему классу, ведь оба – преуспевающие бизнесмены. В этом доме живут одни крупные бизнесмены, родственники и любовницы членов правительства, начальники таможенных терминалов, сотрудники налоговых служб… О стоимости квартир подумать страшно, ведь они двое только арендуют, но это три тысячи баксов в месяц!

Дверцы раздвинулись, впереди просторнейший холл, все залито светом, в подвале собственные службы: генератор, подача воды и все прочее, необходимое, чтобы поддерживать жизнь дома в полной изоляции.

Консьержка заискивающе улыбнулась богатым жильцам, что не скупились на чаевые, а охрана у подъезда подобрала животы, руки на автоматах, на мордах написано рвение служить и служить, ведь за такие бабки еще бы не служить!

Дверь отворилась в ночь, только на востоке небо чуть-чуть окрасилось в розовое. Пространство вокруг дома огорожено крепкой решетчатой стеной, по периметру ходят двое с овчарками на коротком поводке. Это на случай, если какой дурак все же сумеет перелезть через такой забор.

Далеко у ворот маячит у будочки еще один в пятнистом комбинезоне, одна рука на автомате, другой отсалютовал жильцам:

– Доброе утро!.. Вон такси, что ждет вас!

– Спасибо, – поблагодарил Сархан.

Тулиб кивнул молча, таксист уже выскочил, поднял крышку багажника. Сархан покачал головой.

– Настоящие мужчины все носят при себе!

Тулиб захохотал, таксист услужливо распахнул перед ними дверцу. Сархан сел впереди, Тулиб влез на заднее сиденье. Машина рывком взяла с места, охранник проводил ее ленивым взглядом, таксист старается, с ветерком везет, эти джигиты всегда сверху на лапу бросают, на нефти да наркоте ба-а-альшую деньгу зашибают…

Машина выехала на шоссе. Неслась некоторое время по прямой, потом Сархан сказал негромко:

– Направо.

По обе стороны пронеслись дома, машина остановилась возле ракушек, все трое выскочили, оставив машину, без особой суеты прошли мимо детского садика, там дорога, неприметный жигуль с дремлющим водителем за рулем.

Таксист подал условный знак, дверца распахнулась навстречу. Втроем разместились, водитель спросил коротко:

– Когда?

Сархан вытащил из внутреннего кармана пиджака крохотную коробочку мобильника. Набрал несколько цифр, лишь тогда ответил коротко:

– Сейчас.

Палец с силой вдавил кнопку с надписью on. В окошечке вспыхнул огонек, но вместо мелодичного звонка сухо щелкнуло, будто переломили сухую веточку.

Тулиб повернулся, жутко перекосив лицо. Лента шоссе и дома по обе стороны удаляются с максимально разрешенной скоростью, оставленный ими дом все еще высится гордо, как красавец лебедь над стаей серых гусей, а то и вовсе приземистых раскоряченных уток…

Из груди вырвалось довольное рычание. Вершина далекого дома, усеянная параболическими антеннами, дрогнула, качнулась, начала опускаться, через полминуты исчезла за массивными серыми домами.

Таксист, который вез их первым, еще от дома, впервые разлепил губы:

– Как скоро прибудут?

Сархан спросил весело:

– Касым, тревожишься за тачку?.. Не тужи, теперь мерседес купишь!

– Да я не за машину, – ответил Касым, – теперь у них, говорят, новые методы поиска…

– У русских? – удивился Сархан. – Да они еще в соплях путаются! Вот увидишь, самое большее, что смогут, – отыскать твою машину. Да и то если охранники у ворот уцелеют. Но когда такой дом рушится… не думаю, чтобы кто-то остался жив. Там даже соседние дома рассыплются, как собачьи будки.

Тулиб зло скалил зубы. Один из самых роскошных домов в Москве, таких нет ни в Лондоне, ни в Париже, сейчас с грохотом превращается в груду красного кирпича. Никто из этих жирных свиней не уцелеет, были бы бетонные плиты – кто-то и спасся бы, но кирпич завалит все. Увидят, что не спасают их ни внешняя охрана, ни охрана вокруг дома, ни охрана у подъезда, как и видеокамеры, домофоны, замки с опознаванием хозяина по отпечаткам пальцев.

Сархан подмигнул ему, пальцы любовно погладили левый борт пиджака, где во внутреннем кармане загранпаспорт на имя жителя Швейцарии. Никто и ничто их не остановит. Сколько домов взорвали в Москве, в других городах – никого не нашли. И не найдут эти косорукие свиньи. А они будут снова и снова наносить эти удары, пока вся Россия не встанет на колени.

– Встанут, – сказал он с торжеством. – Эти свиньи, оставив свой народ, пытались спрятаться в элитных домах с усиленной охраной!.. От воинов Аллаха нет защиты, нет спасения!.. Теперь остальные, что в таких же домах и охраняемых зонах, с жалким визгом бросятся к президенту, в Думу, в банки, на свои телеканалы, начнут вопить во весь голос, что надо с кобызами поступить справедливо и демократично…

Касым спросил настороженно:

– А что это? Посадить?

– Дурень, дать нам все, что потребуем! Они уже говорят, что терроризм не имеет национальности, что нет никаких конфликтов с мусульманами, а есть только с нехорошими людьми…

Тулиб весело расхохотался:

– Пока будут говорить так, будем дрючить всех, как пожелаем!

Холодный утренний ветер зло дул в лицо, Сархан хотел поднять воротник, однако это быть похожим на русских, у которых нет достоинства, эти жалкие свиньи не по-мужски горбятся, вытирают рукавом сопли и даже под мелкий дождик выходят только с зонтами и в непромокаемых плащах. Над головой покачиваются при каждом шаге острые мелкие звезды, похожие на звезды Поволжья, где раньше жили немцы, но русские агрессоры напали на них и часть народа истребили, а часть вытеснили в голодные степи Казахстана.

Справа от дороги к небу высотными зданиями тянулся новый жилой квартал. Город оживал, строятся не отдельные дома, а сразу целые кварталы, все дома с просторными квартирами, осовремененные, стоят как деревья, окружая лужайку, а там, внутри, – школа, детсад, поликлиника…

– Ничего, – прошептал он зло, – сегодня этой поликлинике будет работа… И всем больницам района!

Тулиб шел сзади, услышал, переспросил:

– Ты их жалеешь?

И сам захохотал, довольный шуткой. Сархан прошипел в бешенстве:

– Ненавижу!.. Ненавижу!.. Еще раз такое скажешь – ты мне не брат!

– Перестань, дорогой, – ответил Тулиб примирительно. – Это же просто шутка… Ты сердишься? Ты волнуешься?

– А ты нет?

– Нисколько, – ответил Тулиб, он прислушался к себе и ощутил, что в самом деле спокоен и ровен, как родные пески его далекой прародины. – Все в руках Аллаха!

– Мне бы твою тупость, – пробормотал Сархан.

– Ты мне скажи, – спросил Тулиб, – когда следующий дом рванем?

– Понравилось?

– Еще бы!

– Как скажут, – ответил Сархан. – Я знаю только, что этот дом взорвали не зря… не зря.

– Тут кто-то жил важный?

– Нет, нужен большой крик… Я слышал только, что надо привлечь внимание русских к этому дому. Чтобы в другие места не совались. Понял?

– Понял, – ответил Тулиб неуверенно.

– Ни хрена ты не понял, – усмехнулся Сархан, – но это и неважно.

Они обогнули дом, впереди вырисовывается в ярком свете фонарей автобусная остановка, туда уже собралось с десяток рабочих, им заступать на пару часов раньше, чем белым воротничкам.

Все четверо дождались автобуса и вместе с рабочими втиснулись в салон.

Глава 14

Телекамера фиксировала далеко внизу проплывающую темную землю. Бархатная чернота иногда сменялась неопрятными пятнами грязного света, это свободные от лесов равнины обозначены лунными лучами. Изображение иногда подрагивало, то ли от вибрации вертолета, то ли кто-то из десантников чесал спину о штатив телекамеры.

В скудном свете возникла гигантская фигура, похожая на инопланетянина. Я услышал резкий голос, искаженный помехами, а то и не искаженный, у военных профи особые голоса. Сидящие под стенкой неподвижные фигуры выдвигались из коконов, механически двигались к распахнувшемуся зеву, объектив бесстрастно показывал, как тела вываливаются, уменьшаются, уменьшаются, а затем их поглощает тьма, я даже не видел, раскрываются ли над ними парашюты.

– Зачем это? – спросил я брезгливо. – Словно захват юсовской военной базы…

Свет в этом кабинете для особо секретных совещаний, или скажем прямо – секретном бункере, приглушен, полная тишина, слышен только рокот моторов из динамиков, наши взгляды не отрываются от экрана. Военные операторы снимают все детали, мы просматриваем их вживую, а потом аналитики будут чуть ли не покадрово, нужно учесть ошибки и не пропустить удачные решения.

Босенко, Сигуранцев и Громов сидят в креслах, отсвет от экрана падает на их лица. Их работа закончена, теперь все в руках майоров, капитанов и лейтенантов. Конечно, все трое готовы вмешаться, если что-то произойдет особое, я тоже готов, но наш тайный труд почти завершен.

– А как бы предложили вы? – спросил Сигуранцев любезно.

– Въехать среди бела дня, – сказал я. – На бронетранспортерах. И, как это у вас называется, открыть огонь. Тех, кому удастся спрятаться на целые сутки, можно депортировать обратно в Узбекистан.

Сигуранцев и Громов переглянулись, Сигуранцев сказал почти ласково:

– Дмитрий Дмитриевич, события в самом деле развивались стремительно. То ли все-таки утечка, то ли там, на Западе, нашу реакцию просчитали верно, сообщили кобызам… Многоканальная помощь из Саудовской Аравии превратилась в бурную реку. В смысле, целые караваны с оружием прибывают со всех сторон. Даже отсюда, из Москвы, везут!

– Из Москвы?

Сигуранцев хмыкнул, посмотрел на Громова. Тот зло огрызнулся:

– Чему удивляетесь? Нефтяные шейхи денег не жалеют. Миллиарды жабьих шкур для них – разменная мелочь, а наш лейтенант в жизни не видел стодолларовой бумажки… А теперь эти лейтенанты спешно покупают роскошные дачи…

– Я им уже приготовил дачу, – пообещал Сигуранцев зловеще. – Одну на всех, общую. За казенный счет.

– Обойдетесь, – буркнул Громов. – У нас для таких случаев есть военно-полевой суд.

Сигуранцев приятно улыбнулся:

– В самом деле?

Громов покосился на меня, я видел, как вздулись тугие желваки, а рожа стала похожа на морду английского бульдога.

– Да. С сегодняшнего дня.

Я кивнул:

– Возражений нет.

– По всей строгости?

– По всей, – ответил я с тяжестью в груди. – Мы слишком высоко вскарабкались… а потом долго и смачно катились вниз. Но, дорвавшись до дерьма, которое нам не только запрещали жрать, но и смотреть в его сторону не давали, мы жрем, жрем, жрем. Ведь ничего не стыдно, как гласит мораль общечеловеков? Пора выкарабкиваться. Не потому, что я за чистоту и нравственность, на фиг они мне сами по себе, но без соблюдения этих условий ни одно общество не выберется из пещер и не доберется до звезд. А уж соседи затопчут – точно.

В груди заныло, я запустил руку под свитер и помял мышцу. Сигуранцев посматривал сочувствующе, а Босенко сказал осторожно:

– Я в таких случаях принимаю валокордин… Пятьдесят капель на рюмку воды.

Громов громко хрюкнул:

– Воды!

– А что не так?

– Да ладно вам, – примирительно сказал Сигуранцев. – Пусть будет вода.

– Валокордин и алкоголь, – огрызнулся Босенко, – несовместимы…

– Тихо, – оборвал я. – Что там творится?

Темноту разорвали багровые вспышки. С другой стороны протянулись линии трассирующих пуль, указывая цели, но спустя мгновение на их месте поднялся столб огня, разросся. Вертолет снизился, стало видно горящий танк. Из открытого люка вывалилась охваченная огнем человеческая фигура, дернулась, я успел увидеть сквозь пламя красные раны на груди. Танкист без движения распластался на гусенице. Одежда горела жарко, словно ее неделю пропитывали бензином.

Громов зло выругался:

– Сволочи!.. Там была засада!

– Успели подготовиться, – сказал Сигуранцев напряженно. – Будем надеяться, что мои орлы не подкачают.

– Мои тоже не подкачали, – огрызнулся Громов. – Но фугас на дороге – это фугас!

Мимо горящего танка пронесся другой, третий, четвертый, все похожие на фантастические машины из фильмов о будущем: уже и не танки, а боевые устройства, начиненные электроникой, компьютеры в каждом орудии, снаряды с управляющими ими чипами, а сами танки поверх танковой брони еще и в странных пластинчатых латах. Вслед за ними проехали приземистые, как большие катера на колесах, бронетранспортеры. Вспыхнувший танк горит, как факел, никто не остановился, не попытался погасить и спасти уцелевших, если кто-то еще уцелел.

Более того, место с горящим танком начали объезжать, вертолет поднялся и сдвинулся вслед за головными танками. Их было множество, неслись быстрые, с высоты все выглядят бесшумно скользящими по темной земле коробочками. Если бы не лунный свет и не подсказки Громова, я не различил бы, где какая колонна, где бронетранспортеры, где идут боевые машины пехоты.

Громов и Сигуранцев сидели с наушниками, время от времени их лица застывали, брови вздергивались. Поймав мой взгляд, Сигуранцев сказал извиняющимся голосом:

– Неожиданности…

– Без них не обойтись, – заметил я.

– Больше, чем ожидали, – ответил Сигуранцев. – Не все каналы по доставке оружия перекрыли…

– Вороны, – сказал Громов зло. – Из-за ваших ротозеев мои парни гибнут!

– Мои тоже, – отрезал Сигуранцев сухо. Лицо на миг потемнело, он прислушивался к голосам в наушниках, проговорил тяжело, – уже и среди моих есть потери…

Я обронил невесело:

– Похоже, они успели завезти оружие намного раньше. Игнат Соломонович не виноват, я поручил заняться кобызами только с момента нашего решения по… ликвидации анклава.

– Они уже знали, – сказал Громов обвиняющее. – Они заранее знали, что будут дальше раздвигаться с оружием в руках! А когда начнут войну против русских, юсовцы их поддержат, как поддержали в Косово.

Через три часа небо на востоке окрасилось розовым, темнота отступила. Громов взял в руки пульт, начал переключать операторов, двое ведут съемки с машин, что двигаются следом за танками.

Я указал на соседние экраны. Изображение вывели и туда, можно наблюдать операцию сразу с трех точек. Я зябко передернул плечами: по ухоженному шоссе навстречу танковой колонне неслись две легковые машины, а дальше на горизонте поднималась черная стена дыма, будто горело по крайней мере нефтехранилище. Из той темноты блеснули два огонька, еще одна машина пробивается через горячий дым и гарь. Такое ощущение, что там дальше что-то невероятно ужасное: то ли раскололась земля, и оттуда поднимаются подземные звери, живущие в магме, то ли взорвалась бомба, что подожгла сам воздух, то ли горит сама земля, а теперь пожар идет к нам…

Громов выругался, на соседнем экране чисто русская непролазная грязь, откуда только и берется, ведь дождей неделю не было, вроде бы сушь да зной… Оператор крупным планом показывает грузовик, застрявший в раскисшей земле. Грязью заляпаны не только колеса, но и кабина доверху, борта, даже ящики в кузове. Вокруг бестолково суетятся солдаты в тяжелых бронежилетах, как же – спецвойска, элитные части, только на таких машинах мой дед в Берлин въезжал, неужто у нас до такой степени с обороной хреново…

Дальше целая колонна грузовиков, ревут натужно моторами, стараются обойти, но везде грязь непролазная, та самая грязь, что переполовинила армию Наполеона еще до начала боев, та самая, что утопила непобедимые танковые армии вермахта и, если дело дойдет до масштабных сражений, утопит и заокеанского дядю с его островным пуделем.

Громов сказал угрюмо:

– Это с севера… Ничего, огнем с вертолетов подавили все основные точки. И парашютистов я сбросил в ключевые места. Так что все пройдет путем… Вы бы прилегли хоть малость, Дмитрий Дмитриевич!

Я взглянул на часы:

– Да? Через три часа я должен быть в кабинете бодр и весел.

– Да разве начальство не может задержаться?

Я вздохнул:

– Увы, это районное начальство может, а президент – никогда. Он слишком уж на виду.

Сигуранцев сказал Громову:

– Тебе рассказать, как уже создали целую науку о трактовке мимики президентов? Теперь шпионы по тому, как президент приподнимет или опустит бровь, высчитывают нашу обороноспособность, бюджет на будущий год, степень экономических реформ!.. Так что у президента морда лица должна быть, понимаешь, как у фараона на троне. Ты видел фараона на троне? То-то, я тоже не видел… Дмитрий Дмитриевич, в самом деле вздремните часок. Я разбужу, честное слово чекиста!

– Знаю я ваши честные слова, – проворчал я, – нет уж, лучше побудем здесь, а потом… потом днем надо бы туда слетать…

Они все трое, даже Босенко, вскричали в один голос:

– Зачем?

Я огрызнулся:

– А чтобы убедиться, что вы мне не кино показываете!

Я проводил утреннее заседание, когда Громов доложил на кодовом жаргоне, что военные учения прошли успешно. Правда, с немалыми потерями: три танка, шесть бронетранспортеров, двадцать солдат и офицеров, много раненых…

Министры наблюдали за изменениями моего лица с удивлением и беспокойством, уже привыкли, что я всегда отцовски безмятежен и благодушен, как екатерининский вельможа, а сейчас покрываюсь пятнами, как будто испытываю на себе сибирскую язву.

– Все в порядке, – сказал я им, – продолжаем заседание… Это мой внук молотом по пальцу….

Новодворский передернул плечами.

– По пальцу? Бр-р-р… все равно, что серпом по Фаберже.

Совещание продлилось меньше часа, я отпустил министров, велел Ксении никого не пускать, вызвал силовиков. Прибыли в полном составе, Громов все еще багровел, ярился, сжимал кулаки, но бензина в костер плеснул Сигуранцев, он слушал по своим каналам, а по ним докладывали, что хотя танки прошлись по всему анклаву, однако немалая часть боевиков успела скрыться в подземные бункеры. Все настолько тщательно укрыты, что самим отыскать очень непросто, а на помощь местного населения рассчитывать, увы, не приходится.

– Еще бы, – прорычал Громов. – А оно осталось?..

– Значит, – проговорил я, – надо было еще раньше. Это я виноват.

Громов взглянул остро, проглотил что-то, готовое сорваться с языка, сказал грубовато:

– Раньше нельзя было. Нужно хоть немного иметь доказательств. Хоть какие-то!.. Нас и так с дерьмом смешают. Вы не представляете, что поднимется сегодня утром!..

Сигуранцев предложил:

– А если пока что не сообщать? Журналистов там не было.

– Юсовцы со спутников заметят пожары, горящие танки. Тут же раззвонят по всему миру. Сюда начнут ломиться толпами. А наши захотят опередить всех, прилетят без всяких разрешений, будут вопить о нарушении свободы слова и права каждого на информацию.

Я сказал нетерпеливо:

– Давайте быстро подумаем, как вести себя в изменившейся ситуации. Мы были настолько уверены в своей мощи, что прорабатывали только, что говорить потом и как отправить остатки кобызов в Узбекистан. Теперь придется думать, что говорить «во время».

Громов сказал свирепо:

– Никакого «во время»!.. Это не Чечня, где все-таки они на своей земле. Кобызы – не на своей. Я приказал своим стрелять по всему, что движется. А кто такой, не спрашивать вообще.

– Я тоже, – ответил Сигуранцев. – Однако, похоже, нам придется бросить туда еще силы. Ваши танки, Лев Николаевич, очень уязвимы. Достаточно в бункере услышать шум от гусениц танка, чтобы, выждав, приподняться по пояс и выпустить птурс в спину. А выскакивающих танкистов добить из автоматов.

– Я могу послать туда еще парашютную дивизию, – ответил Громов. – Эти ребята могут сами, как и боевики, ползать на брюхе, затаиваться в любой ложбинке. Но это, к сожалению, ведет к затяжной войне…

Сигуранцев фыркнул:

– К войне? Россия воюет с кобызами? Вы только представьте себе заголовки в новостях! Десять лет тому готова была на равных тягаться со Штатами, а теперь… с кобызами. Смех сквозь горькие слезы!

Я сказал с неохотой:

– Я берусь не допустить корреспондентов еще сутки… даже двое. А потом уже придется подыскать более серьезные объяснения.

Громов сказал свирепо, но подбодрившись:

– Двое суток? Да я за двое суток…

– Не хвались, – остановил Сигуранцев. – Не хвались, ладно?

– Я не хвалюсь!

– Бьем о заклад, что и за двое суток не сумеешь… окончательно?

– У тебя пять тузов в рукаве, – огрызнулся Громов. – Да и что такое «окончательно»? Но двое суток – это двое суток. Вон о Чернобыле месяц ничего не сообщали, хотя радиоактивное облако накрыло всю Европу!.. А то было в разгар гласности. Я же берусь за двое суток…

Сигуранцев не дослушал, повернулся ко мне:

– Господин президент, я пошлю добавочные отряды спецназа. Если позволите…

– Действуй, – сказал я. – Прямо сейчас. А мы, Лев Николаевич, сейчас побываем там лично.

Громов покачал головой:

– Все еще настаиваете? А что скажем прессе? Остальным министрам?

– Что встретился с участниками маневров, – ответил я. – Мы в самом деле можем встретиться с какой-нибудь частью. Организуйте что-нибудь на скорую руку по дороге.

Звякнул приглушенно и очень мелодично звонок, я тронул пульт, на экране появилось лицо Ксении.

– Господин президент, – спросила она встревоженным голосом. – К вам господин Карашахин… Говорит, что у него неотложное дело. Крайне неотложное!

Громов сказал хмуро:

– Это значит, что со спутников уже засекли… продолжение наших маневров.

Я сказал нехотя:

– Пусть господин Карашахин войдет.

Дверь приоткрылась, как мне показалось, на ширину ладони, но Карашахин ухитрился проскользнуть, плотно прикрыл за собой дверь, глаза его не отрывались от моего лица.

Я поинтересовался:

– Что-то случилось?

– Да, господин президент, – произнес обычным ровным голосом, даже голову слегка опустил, чтобы не выдавать себя блеском глаз. – Из крупнейших агентств пришли запросы… что у нас случилось в Рязанской области?

Громов глухо ругнулся, я лихорадочно обдумывал ситуацию, наконец сказал:

– Глеб Лагунович, для них нет никаких новостей. И никаких комментариев. А вам уже могу сказать… но пока только вам!.. что несколько часов назад началась операция «Сулла». Ее цель – убрать с карты России кобызский анклав. Убрать полностью. Наш министр обороны полагает, что понадобится еще сутки-двое, чтобы операция была завершена полностью. Вот тогда мы и скажем… возможно, скажем.

Он слушал с непроницаемым лицом, а когда поднял голову, я с облегчением не увидел в его глазах обиды. Нет, скорее нечто другое, если бы я не был так критичен к себе, сказал бы, что Карашахин посмотрел на меня с уважением.

– Хорошо, – сказал он после короткой паузы. – Я сумею держать корреспондентов на расстоянии все это время.

Сигуранцев и Босенко с облегчением вздохнули, я сказал:

– Вот и прекрасно! Я сейчас на полдня слетаю в воинскую часть, что особенно отличилась на маневрах и не набрала ни одного штрафного очка… такие есть, Лев Николаевич?.. милостиво побеседую, похлопаю по плечам героев, а потом вернусь. Со мной будет оператор, все это заснимет. Все это время держите здесь оборону.

Он наклонил голову, как вышколенный дворецкий:

– Хорошо, господин президент. Будет сделано, господин президент.

Глава 15

Армейский вертолет ужасал грохотом, тряской, неудобствами: жуткая боевая машина, и хотя этот вертолет транспортный, переделанный под летающий штаб министра обороны, но у меня с первых же минут полета заныли зубы, а все кости мелко-мелко завибрировали.

В двух-трех сотнях метров внизу проплывали разрушенные дома, словно над селом пронесся ураган страшной мощи, тревожно мычали коровы, а стада овец сбились в тесную кучу, оставшись без кошары. Промелькнули тела, три или четыре, под ними красные лужи. От десятка домов, выстроенных в ряд, остались груды размолотого в щепу дерева и красная крошка раздробленного кирпича. Мне показалось, что узнаю место, вот здесь за добротным домом аятоллы стоял кокетливый магазин, вон там остатки фонтана. Впечатление такое, что один танк, не останавливаясь, пронесся, как гигантский снаряд, через все дома, разбивая, разнося, подминая под гусеницы, вышел на околицу и ушел дальше, ибо кобызы селятся целыми родами, соседнее село… тоже кобызское.

Грудь стиснуло, горечь обожгла губы, словно желчь выплеснулась наружу. По-скотски поступаем, нехорошо и несправедливо, жестоко, бесчеловечно, но… справедливо ли отдать свой народ на уничтожение? Возможно, и эта отчаянная акция не спасет русских от поглощения соседями, но все-таки дает им шанс. Если же выживем, это наше бесчеловечное уничтожение целого народа будет подано… ну, примерно как сейчас в США подают бесчеловечное истребление не только всяких там индейцев, но и скотские вторжения в Панаму, Гренаду, Вьетнам, бомбежки Югославии, Ирака, Сомали… Мол, пришли и всех спасли. Как и Вторую мировую войну мы выиграли, а СССР где-то там в сторонке стоял.

Сигуранцев сидит рядом, посматривает осторожно, в глазах мелькнуло что-то непонятное. Похоже, никак не может меня отнести ни к одному разряду, он все привык раскладывать по полочкам, анализировать, а я не укладываюсь даже в простейший ряд: демократы, фашисты, левые, правые, зеленые. Ему пока не понять, что мне безразличны страсти националистов и демократов, монархистов и космополитов, все это даже не мышиная возня, а вообще муравьиная. Нет, муравьи – мудрые создания, а эти люди… еще нет. Молодые слишком.

Но я уже не молод и успел в какой-то миг просветления ощутить с пронзительной ясностью, что я жил во времена древних халдеев, что это я строил великие пирамиды в Египте, водил македонские легионы в Персию, строил первый паровой двигатель, запускал первую космическую ракету… Я жил все эти века и сейчас живу, раздробленный на шесть миллиардов тел. Может быть, даже больше, чем на шесть. Может быть, все эти жучки-паучки – тоже я. А то и деревья, водоросли, камни, воздух, весь космос!

Скорее всего, это именно так, но это слишком уж много, слишком абстрактно. Человечек, особенно в наше приземленное время, привык мыслить не дальше порога и не выше сапога. Потому ограничимся только людьми. Еще и потому, правда, что именно люди все это ломают, перестраивают, гадят, словом, занимаются творчеством. Сознательным преобразованием.

Так что человек на самом деле хоть и вроде бы самостоятельная единица, в самом деле самостоятельная в довольно широком диапазоне действий, но в то же время и частичка огромного организма, которое называем человечеством, подразумевая просто огромное скопление этих существ. На самом же деле человек – частичка огромного Человека, чьи помыслы и задумки нам непостижимы. Непостижимы, как я подозреваю, прежде всего потому, что этот сверхгигантский Человек… еще в пеленках. Он еще сам познает мир на ощупь, удивляясь и пугаясь очевидных вещей, но только его ощущения и познания весьма, скажем мягко, отличаются от наших.

Для него смешны и нелепы придумываемые нами понятия, как демократия, фашизм, теократия, монархия, – он живет, развивается, а мы просто должны тоже жить и развиваться. Попытаться остаться в демократии или фашизме – это означает остановку в развитии или хотя бы замедление. Нет, мы будем развиваться, совершенствоваться. Демократия, фашизм, каннибализм, прочие шаманские пляски с бубном вокруг костра – оставим в прошлом.

Мы – идем вперед.

Громов, Сигуранцев и два сопровождающих нас генерала тихонько переговаривались, осторожно поглядывая в мою сторону. Я с трудом пошевелился, чувствуя, как рвутся мириады нитей, связывающие меня со всемирным… нет, не разумом, разумом еще и не пахнет, но со всемирным организмом.

– А как в этом… их главном городе? Хагалак-Тюрку? Где требовали автономию?

Громов помрачнел:

– Туда пока не стоит.

– Что там? – спросил я. – Слишком много трупов?

– Нет, – ответил он нехотя. – Там еще сопротивляются.

Я не поверил своим ушам.

– Как? Танковой армии?

– Нет, но… те, кто ушел в бункеры, вполне могут достать наш вертолет стингером. Один уже догорает!.. Как на грех, восемнадцать десантников вез…

Он зло стиснул челюсти, вздулись рифленые желваки. Сигуранцев сказал быстро:

– Я уже бросил туда элитные части ГРУ. Думаю, не так уж и много они успели настроить этих бункеров.

Вертолет медленно снижался, я всматривался в разрушенное село, но признал его только по приметному дому аятоллы, здесь была моя первая остановка, здесь первая волна переселенцев строила дома еще по русским канонам, даже мечеть почти не мечеть, а просто просторный дом, чтобы не вызывать косого взгляда русских, это уже в Хагалак-Тюрку отбросили все предосторожности и начали строить Великий Кобызстан…

По земле пробежал ветер от лопастей, поднялась пыль, мы ощутили толчок, вертолет встал неподвижно, а мотор начал снижать обороты.

Генералы выбрались первыми, за ними Сигуранцев и Громов, помогли сойти мне. Ноги подкашивались, и хотя лопасти уже перестали шелестеть над головой, вращаются по инерции, но в голове гул и горячий свинец.

Добротный дом муфтия кажется неповрежденным, но я рассмотрел дыры в стенах, отбитую штукатурку, оголившиеся каменные блоки, а внизу осыпавшуюся цветную керамическую плитку, выбитые окна…

На уровне второго этажа просторный балкон, чуть ли не вокруг дома, решетка покороблена, в одном месте сорвана и висит на одном-единственном железном штыре, внизу вместе двери пролом, все вынесло вместе с косяком, на стенах черные следы копоти, ямки от попадания пуль из крупнокалиберного пулемета, а вот и следы от разрывов гранат…

Сердце сжалось, там из темноты торчат ступни, а на стене брызги крови. Громов сказал мрачно:

– Если не переносите крови, лучше сразу в вертолет.

– Я могу переносить, – ответил я, – могу не переносить… но президент должен переносить все!

С юга шла колонна тяжелых приземистых танков, башни огромные, чуть ли не с корпус размером, с непомерными длинными стволами. Все почти до башен забрызганы жидкой грязью, но двигаются бодро, быстро.

Громов сказал с некоторой гордостью:

– Танки грязи не боятся… Эти вот могут даже по болоту со скоростью девяносто километров в час!

Я спросил тупо:

– Так почему бы не пройти весь анклав вот так с ходу? Чтобы все закончилось побыстрее?

– Надо не пройти, а остаться, – ответил он невесело. – Чтобы ООН некому было присылать гуманитарную помощь, а с Востока деньги, оружие и наркотики.

Густой черный дым стелился по синему небу, словно горел склад с автомобильными шинами. Я проследил взглядом за чудовищными жгутами из дыма, прикинул, как это смотрится из космоса, озлился, что все время примериваюсь к тому, как на это смотрят и как посмотрят дяди за океаном, и в то же время надо прикидывать, что отвечу сейчас, а что скажу позже.

Я обошел вертолет с другой стороны, охнул. Отсюда виднее не только что наделали танки, но видна и работа пулеметов. Вот там я в тот раз вышел из машины, меня окружила толпа кобызов… это их тела сейчас лежат в красных пятнах, под некоторыми натекли громадные лужи крови, у иных тяжелые разрывные пули буквально поотрывали у кого руки, у кого ноги.

Уничтожены все, не слышно даже детского плача. Хотя, возможно, в каком-то из уцелевших домов сейчас в зыбке плачет голодный ребенок…

– Пойдемте, – сказал я резко и повернулся к вертолету. – Здесь я уже… увидел.

Вертолет набрал высоту, снова внизу побежала серо-зеленая земля, по дорогам двигались машины, танки. Второе село показалось сравнительно неповрежденным, солнечный свет заливал домики светло и безмятежно, но тем страшнее абсолютно черное небо, тяжелое и давящее, там, на самом горизонте, что-то горит ужасное, в черноте лишь изредка вспыхивает краснота, словно собирается гроза, но грозы быть не может, это что-то другое. Какие силы природы мы вызвали, спровоцировали?..

Мне показалось, что вдали, закрывая горизонт, вырастают горы из грязно-серого шлака, не сразу дошло, что это на огромном расстоянии дым, потому и кажется почти застывшим, но на самом деле поднимается от земли с огромной скоростью.

Дрожь прошла по телу, я смотрел остановившимися глазами, что может гореть так, нет в Рязанской земле ничего такого, что выплеснуло в небо столько пепла, будто взорвался вулкан и сейчас заливает огненной лавой окрестности…

Вертолет шел на большой скорости, я в самом деле вскоре увидел внизу сперва огненные ручейки, а затем и огненное озеро.

– Это не мы, – сказал Громов угрюмо, – это они сами подожгли…

– Нефть?

– Подземное бензохранилище.

– Сколько там?

– Узнаем, когда все выгорит.

Я ощутил страх, что все может застопориться, остановиться, а то и вовсе сорваться:

– Не останавливаться, – произнес я хриплым голосом. – Бросить больше танков, техники. Все должно быть завершено как можно скорее! Об исполнении – доложить.

Сигуранцев произнес:

– Полчаса назад и я отправил туда дополнительный контингент. По правде говоря, у меня было нехорошее предчувствие, так что держал две штурмовые группы наготове. Нет, новых сведений у меня не было, просто интуиция… Исламские фанатики умеют драться красиво, лихо, умело. К счастью, мы сумели под покровом ночи уничтожить девяносто процентов всех кобызов, но теперь будем отдавать пятерых своих хорошо обученных бойцов за одного кобыза. Или десятерых из портяночников Громова.

Громов проворчал:

– Посмотрим, что они смогут со своими снайперскими винтовками против танков. В селах со смешанным населением кобызов сейчас арестовывают и вывозят в особые лагеря. По крайней мере, все так думают, что в лагеря. А в чисто кобызских селах нейтральных нет. Мы не допустим ошибки Чечни, когда нам стреляют в спину и тут же скрываются в толпе «мирных» граждан. И уже не найти, а он, сволочь, через час застрелит другого нашего парня. И снова в толпу, а когда его обыскивают, у него никакого пистолета, паспорт и прописка в порядке, тоже мирный гражданин, а подозрения – не доказательства.

– Да, – согласился Сигуранцев, он бросил на меня быстрый взгляд, – здесь мы себе работу сильно упростили.

Громов тоже посмотрел на меня, сказал с глубоким сочувствием:

– Но почему правильные решения всегда самые тяжелые?

Вернулись мы в тот же день, ближе к концу рабочего дня. На обратном пути посетили одну из отдыхающих частей, что раньше участвовала в маневрах, оператор заснял, как я беседую с солдатами, даже пробую солдатскую кашу из котла, после чего незамедлительно вернулись в Москву.

В Кремле тут же на прием напросился Карашахин, явился с листками бумаги. Лицо нейтральное, даже бесстрастное, кричаще бесстрастное, у меня желудок начал подниматься к горлу.

– Что, – спросил я, – уже?

Он кивнул:

– В первую же минуту. Ощущение такое, что их телекамеры нацелены именно на тот квадрат. Засняты сотни кадров, сейчас анализируются, но наиболее выразительные уже в печати. Хотите взглянуть?

– Есть на ленте новостей? – спросил я. – Лучше посмотрю вживую.

Комп с голосовым управлением тихонько загудел. На темном экране поплыли далекие светлые точки, укрупнились, взволнованный женский голос почти прокричал:

– Нам только что передали данные со спутника, что в России на землях Рязанской области происходит нечто непонятное!.. Военные учения, которые уже завершены, проходили в ста километрах к востоку. Но только что со спутника засекли множество вспышек в ста километрах к югу, при увеличении удалось рассмотреть горящие танки…

– Уже и горящие танки! – буркнул Громов уязвленно. – Один пока что… Ну, может быть, два-три.

Сигуранцев бросил:

– Скажешь, макеты танков горят. На учениях всегда много пылающих мишеней.

– Подбросим версию, – отозвался Карашахин. – Но как долго сможем держать?

Они повернулись ко мне, я покачал головой:

– Эту или другие будем держать до тех пор, пока не сможем объявить, что проблема кобызов… э-э… проблема расшатывания демографической ситуации решена. Это надо будет сказать так, чтобы на том берегу поняли: с кобызами покончено, реанимировать бесполезно, а против подобных случаев у нас спешно разрабатываются жесткие законы. В том числе и юридические. А пока законы не выработаны, говорить будут орудия. И гусеницы танков.

По экрану быстро передвигались светлые точки. Передача шла в реальном времени, прямо с места событий, словно репортер сидел на спутнике и целился объективом в двигающуюся под покровом тьмы колонну боевых машин. Громов ругнулся:

– Утечка!.. Эти гады заранее знали.

Сигуранцев огрызнулся:

– Утечки не было. Просто аналитики хорошо сработали.

– Еще бы, – сказал Карашахин завистливо, – у них такой штат… Потом у заведующего делами президента триста человек.

– А тебе зачем? – удивился Сигуранцев. – Дачу строить? Только свистни, Громов тебе солдат подкинет. Воевать не умеют, зато дачи строить – профессионалы. Всем генералам построили… Дмитрий Дмитриевич, второй эшелон моих людей уже садится в самолет. Через полчаса будут на месте… как только наступит ночь, они завершат начатое… У всех приборы ночного видения, это же все равно что драться со слепыми!

– Мог бы сразу бросить всех, – сварливо сказал Громов. – Ты ж говорил, что задействовал всех!

– Всех, – согласился Сигуранцев. – Сейчас первый эшелон свалится на отдых, а второму идти дальше. Им отыскивать тайники, убежища, бункеры, а это изматывающая работа.

На экране луч прожектора иногда выхватывал бегущие фигуры спецназовцев: в тяжелых бронежилетах, увешанные со всех сторон пакетами с патронами, гранатами, взрывчаткой.

– Да, – обронил я, – таким рыцарским коням не марафонить… Всеволод Лагунович, давайте завесу информационного прикрытия. Первая волна готова к рассылке?

– Готова и вторая.

– Со второй подождем. Не следует торопиться. Что-то у меня хреновое предчувствие.

Громов проследил за моей ладонью, предложил участливо:

– Нитроглицеринчику?

– Взрыватель не забудь присобачить, – буркнул я.

– Ни за что, – ответил Громов почти серьезно. – Теперь вы наш президент. И в самом деле – Верховный Главнокомандующий.

Глава 16

И хотя вроде бы все распланировали, но многое идет вкривь и вкось, что-то дублируется, а что-то упускается. Карашахин рассылал заготовленные сообщения, Забайкалец, министр иностранных дел, информировал правительства и настойчиво добавлял, что наши проблемы – это наши проблемы, что значит – внутреннее дело России, суверенной страны.

На другой день с начала операции «Сулла» в Кремль спешили заспанные члены правительства, я вытащил их из постелей на час раньше.

Над Москвой безоблачное небо. Над всей Россией безоблачное небо, однако в этой безоблачности время от времени из ничего начинают появляться крохотные облачка, тут же торопливо перекатывается гром, не дожидаясь, когда облака вырастут в тучи. С синего неба, просто из ниоткуда, срывается мощный дождь, капли огромные, прочерчивают воздух, как быстро сгорающие метеориты из алмазов, все блестит и сверкает, люди бегут варварски восторженные, в этот момент совсем не общечеловеки, а ликующие дикари, на земле мигом образуются лужи с высоко подпрыгивающими «солдатиками», плывут огромные, как бегемоты, пузыри, но дождь прекращается, а вода поднимается белесым паром, и снова небо чистое, безоблачное, а воздух как в бане, все хватают ртами воздух и посматривают вверх: хорошо бы грозу, настоящую грозу!.. С громом, молниями, пусть даже повалит пару деревьев, перевернет плохо поставленный автомобиль, но принесет перемены…

И где он, этот Урюпинск, подумал я фразой из анекдота, бросить бы все это президентство, закатиться в уютный мирок, где березовый лес, луг, речка, стрекозы над водой, белые кувшинки, на широких мясистых листьях дремлют, нежась на солнце, толстые зеленые жабы…

В кабинет заглянула Ксения.

– Господин президент, члены правительства уже в сборе.

– Зови, – велел я.

В распахнутую дверь я увидел Забайкальца, Убийло и Каганова, однако первым вошел Новодворский, даже не как премьер, а как будущий президент. За ним вдвинулись грузные тела Павлова и Башмета, дальше пошли вдавливаться, как тесто, Окунев, Шандырин, Гусько, комната заполнялась, на этот раз приглашены даже министры земельных ресурсов и научного планирования.

Новодворский спросил встревоженно:

– Что-то случилось?

– Нас собрали так экстренно, – добавил Убийло и посмотрел на Новодворского. – Что-то случилось?

– Рассаживайтесь, – сказал я. – И держитесь за кресла… Не хочу, чтобы вы брякались, как тургеневские барышни. О взрыве дома в Москве все, надеюсь, наслышаны? Нет-нет, меры принимает мэр, у нас другие заботы. Как выяснилось, это всего лишь отвлекающий маневр, на который мы, к счастью, не купились… По данным МВД, в анклаве кобызов сосредоточены большие запасы оружия. Помимо обычного стрелкового, найдены склады с портативными ракетными установками, способными сбивать боевые самолеты, множество противотанковых ракет… Я уж не говорю о прекрасно подготовленных боевиках, что ждали условного часа. Какого?.. Это выяснится на следствии. Сейчас ведется операция по ликвидации складов с оружием и охраняющих их бандформирований. Пока это все, что могу сообщить.

Ошарашенное молчание длилось долго, первым выкрикнул Агутин:

– Но как же… а не окажется ли, чта это липа подстроена силами спецслужб, чтобы ужесточить правление? И отодвинуть демократическое вхождении территории России в страны Европы?

– Да-да, – сказал Новодворский, воспрянув. – Сами же завезли туда пару грузовиков с винтовками, а теперь начали зачистку!

Я ответил суховато, резанули слух слова «территории России»:

– Кроме того, обнаружены подземные бункеры. Не простые норы, а с укрепленными стенами из толстого бетона.

Карашахин вклинился:

– Простите, что прерываю, но уже захвачено около сорока боевиков с оружием в руках.

– Спасибо, – ответил я, в груди в самом деле слегка отпустило. – Вы сможете с ними встретиться и переговорить.

Новодворский сказал властно:

– Господин президент, это неслыханно! Такие решения были приняты без санкции правительства? Я просто требую, чтобы нам позволили встретиться с этими борцами за свободу и переговорить немедленно!

– Сейчас с ними разговаривают следователи, – отрезал я. – Потом – да, потом беседуйте.

– До самого приведения приговора в исполнение, – добавил Сигуранцев негромко, но я услышал. Похоже, услышали и другие. Новодворский дернулся:

– Это у вас такие шуточки?

– Да, – ответил Сигуранцев и посмотрел ему в глаза. Повторил с наслаждением: – Да, такие вот шуточки, господин Новодворский…

Я опустил ладони на стол, все настороженно следят за каждым моим движением, веселость и непринужденность как ветром сдуло, а я сказал твердым голосом, веско и стараясь чеканить каждое слово, чтобы подавить споры еще до их рождения:

– В связи с чрезвычайным положением я принял на себя несколько расширенные полномочия. Всего лишь несколько, а не так чтоб уж очень. Но прошу учесть, что действовать будем быстрее и жестче. Это относится не только к кобызам.

Новодворский побледнел, поинтересовался чужим голосом:

– А к кому еще?

Я покачал головой:

– Валерий Гапонович, вы же не ждете, что я вот так сейчас начну перечислять, где ужесточим контроль? Везде ужесточим. Совсем недавно трудолюбивый и работящий народ усилиями наших правозащитников превратился в толпу, что жаждет только расслабляться, балдеть, отдыхать, отрываться, требует panem at circenses, а любые работы готов спихнуть на украинцев, узбеков, армян… Да, ужесточим. Да, заставим работать. Сперва – косвенно.

– Как?

– Почистим злачные места.

– Как? – повторил он. – Или по старой формуле: «Нет человека – нет проблемы»?

Он смотрел требовательно, веселость ушла, передо мной жесткий и сильный лидер, даже сильнее меня, я – всего лишь мягкотелый университетский профессор, я не умею вот так в любом месте сбивать из ничего партию и становиться лидером.

– Почему, – сказал я тихо, – почему такая ирония над вообще-то верной формулой? Мол, упрощаете жизнь, избегаете сложных проблем… Проблем не следует избегать, когда дело касается освоения космоса или куда бросить больше средств: на борьбу с раком или СПИДом. А когда речь об убийцах, насильниках и прочей отморози, то это преступление перед обществом: строить для них отдельные помещения, выделять для охраны, лечения и обучения массу людей, что могли бы быть заняты в более интересном и нужном деле! Когда-то верно говорили, что не нужно бороться за чистоту, а нужно просто убирать мусор. Так вот нужно просто убирать мусор человеческий. Из собственного жизненного опыта знаем, что, когда мусор убираешь, он перестает… плодиться. А если и появляется, то редко и очень мало.

Вошел Карашахин, я увидел его посеревшее лицо. Никто еще не замечал его, Карашахин выдавил слабую улыбку.

– Простите, – сказал я, поднимаясь, – отлучусь на минутку. Пока продолжайте.

С Карашахиным прошли мимо Ксении, у нее бесстрастный вид, но по глазам вижу, обижена, такие вещи не должны проходить мимо личного секретаря. Карашахин огляделся по сторонам, понизил голос до шепота:

– Плохие новости из-за океана. Командующий седьмым флотом в США отменил отпуска офицерам, а всем матросам велел вернуться на корабли.

– Это его инициатива? Или распоряжение департамента?

– Департамент еще не собирался.

– Плохо дело, – сказал я. – Значит, этот адмирал Пенлис… так его фамилия?.. уверен, что ему предстоит пересечь Тихий океан. А он старая лиса, хреновый адмирал, но политик с тонким нюхом.

– Похоже, что так, господин президент.

Я кивнул, распорядился:

– Приступай ко второй стадии. А Сигуранцев пусть твердит, как и договорились, что это наше внутреннее дело. Такой ответ теперь находит понимание в Европе. По крайней мере в тех странах, где бурно множатся свои кобызы.

– Если бы еще и поддержку, – вздохнул он. – Все сделаю, Дмитрий Дмитриевич.

Будет и поддержка, подумал я, возвращаясь. Заокеанский международный жандарм всех достал. Дожить бы только до этой поддержки. Не мне, со мной фиг с ним, дожить бы России.

Открывая дверь кабинета, услышал, как Убийло громко втолковывает Каганову:

– Он поступил правильно. Если революцию нельзя остановить, ее нужно возглавить.

– Вы о чем? – спросил ошарашенный Каганов.

– Лучше Дмитрий Дмитриевич, – пояснил Убийло, – чем Громов. Или, страшно подумать, Сигуранцев!.. А Дмитрий Дмитриевич все-таки наш, демократ. А разве демократы обязательно такие уж пацифисты? Вон наш светоч демократии и высокой культуры США вовсю бомбит всяких там кобызов за десять тысяч миль от своих границ! А нам нельзя тронуть забравшихся к нам унутрь?

Каганов смотрел на Убийло с недоумением и некоторой брезгливостью. Убийло славен тем, что всегда держит нос по ветру, поддерживает только сильного, настоящий политик, а сейчас резко отшатнулся от группы Новодворского, что значит, сила сейчас не на стороне лидера оппозиции. Другие еще не ощутили, но Убийло чувствует спинным мозгом, рефлексами, фибрами и жабрами, готов перебежать в мой стан, показывает подчинение всеми движениями хвоста, спины, прогибом в холке и ритуальной пляской.

Я взял трубку, дежурный техник ответил: «Слушаю», я поинтересовался:

– Есть картинки с места боев? Давайте.

Большой экран пошел искорками, но ничего не происходило, только слышался тяжелый рев моторов, за столом задвигался Новодворский и процедил сквозь зубы:

– Варварство! На мирных ни в чем не повинных людей… с танками?

Целую минуту мелькали силуэты громадных машин, затем в комнате раздался тяжелый грохот, громче загремели танковые гусеницы, а кроме того, послышался зубодробящий рев пролетающих вертолетов.

Картинка исчезла, затем без всякого перехода вдали красное зарево пожара, а в свете прожекторов развороченное бетонное укрепление, несколько тел, у одного оторвана голова, под всеми темные лужи крови. Незнакомый голос хрипло прокричал:

– Захвачен дот, все двенадцать боевиков уничтожены! Подбит один наш бронетранспортер, двое ранены…

– Дот, – сказал Убийло громко. – Вот видите?

Следующая картинка уже на рассвете, восток озарен алым, но все равно лучи мощных фонариков высвечивают разрушенное укрепление, распростертые тела, четверо стоят со связанными руками, спецназовец упер одному ствол автомата в горло и кричат страшным голосом:

– Говори!.. Говори, сволочь, иначе убью как собаку и заверну в свиную шкуру!

Пленный поднял голову, половину лица закрывает темный кровоподтек, ответил злым сорванным голосом:

– Аллах велик, все в его руке. Я, Ахмед Закир-бек, командир отделения, мы здесь держали оборону. Аллах все видит, как мы держались, он примет своих верных воинов в свой сад. А теперь стреляй, свинья! Все равно твоя Россия будет у нас сосать…

Короткая очередь отшвырнула его к стене. Он еще сползал по стене, а боец остервенело бил его ногами в голову, пока не размозжил, как тыкву.

Новодворский ахнул:

– Какое варварство! Так с военнопленным!

Громов удивился:

– Откуда военнопленные? Разве Россия с кем-то воюет?

– Ну даже просто с арестованными, – сказал Новодворский гневно. – Даже с подозреваемым! Ведь пока не доказана вина, человек невиновен! Где его адвокаты?

Громов хмыкнул:

– Если просто арестованные, тогда это не ко мне.

Сигуранцев кивнул:

– Да, это больше ко мне. Хотя, может быть, больше к Босенко.

Босенко за происходящим на экране наблюдал с холодным равнодушием, пожал плечами:

– Вина уже в том, что такое сказал про Россию. А то, что стрелял в наших солдат, что подбил бэтээр, – меньшее зло. Полагаю, что пора начинать отстреливать и остальных… Вы понимаете, о ком я говорю?

Новодворский проглотил реплику, но взгляд, который бросил на Босенко, не предвещал ничего хорошего. «Дай только сесть в президентское кресло, – говорил его взгляд, – в тот же день штатовские коммандос наденут на тебя наручники».

Уже на всех трех экранах сменялись кадры, снятые камерами высокого разрешения. В район боев, так упорно называли нашу операцию, корреспондентов еще не допускают, хотя, по словам Карашахина, смишники набежали и размахивают заявками под окнами канцелярии. Крупнейшие агентства еще не успели прислать запросы на посещение Рязанской области, но вот-вот от них поступят, да не просто запросы, смишники наглеют с каждым днем, у них просьбы давно превратились в требования, Карашахин время от времени исчезал из кабинета, принимал гонцов от телестудий, обещал подумать, посоветоваться, ведь если кто-то из корреспондентов погибнет, попав во время маневров под танк, то винить будут русские войска, а не самого корреспондента, так что лучше погодить, чтобы отправить представителей прессы под охраной и с сопровождением.

Громов, Сигуранцев и Босенко и раньше держались обособленной группкой, теперь дистанция между ними и остальными удвоилась, однако разрослась группа: Павлов, Шандырин, Забайкалец, к ним присоединился робкий Каганов, затем Убийло, а Башмет вовсю старался дистанцироваться от тающей группировки Новодворского.

Каждые сорок минут на мой стол опускалась папка с одним-единственным листком. Карашахин отходил почти что на цыпочках, разговоров и расспросов избегал, исчезал из кабинета, как тень отца Гамлета.

На листке сменялись только цифры, а графы оставались те же: количество убитых, раненых, стычек. Танки Громова утюжили развалины, вертолеты зависали над каждым подозрительным местом, по линю стремительно соскальзывали парни в бронежилетах, быстрые и ловкие, ничуть кобызам не уступают, но сердце мое сжималось в горечи: у нас такие только элитные войска, их капля в сером море портяночников, а кобызы все – элита…

Совещание закончилось, но министры по одному и по двое снова возвращались, у всех находились вопросы, Босенко исчез, на него ляжет основная нагрузка после того, как Громов выведет танки, а Сигуранцев уберет элитные части спецназа ГРУ, Громов и Сигуранцев тоже исчезали, но возвращались, будто не решались оставить меня одного во враждебном окружении без поддержки.

Может, сказал внутренний голос, это все-таки ошибка, вдруг не надо так дико, варварски, пещерно? Ведь мы – один человеческий род, без разделения на русских, кобызов, украинцев. Даже без разделения на белых, черных, желтых и краснокожих. Ведь все – один вид, вид человека… ну не будет русских, будут кобызы. Человечество, возможно, только выиграет. Кобызы с их неистовой энергией быстрее выйдут в космос, колонизируют все планеты, ринутся в звездное пространство, заселят Галактику…

Я помотал головой, кровь от слишком быстрого для меня движения прилила в мозг с силой ударной волны. Вспыхнула боль, в глазах покраснело от прилива, но вместе с тем пришла и злая мысль, что та эволюция, о которой я подумал, давно закончилась. На беговую дорожку вышли уже не отдельные люди, не племена и нации, а соцсистемы. Если уступим кобызам, то признаем себя слабее, а если вот так танками, вертолетами, огнем из тысячи крупнокалиберных пулеметов по всему, что имеет наглость явиться к нам и еще поднимать хвост, – докажем, что у нас есть еще искра жизни, что будем драться за существование, за русскость, за то зерно, что однажды выкристаллизовало из огромного славянского мира яростную и стойкую Московскую Русь.

Проще говоря, если вот сейчас доведем до конца эту операцию, то докажем самим себе право на существование. В эволюции право доказывается только одним способом – выживает сильнейший. На том и стоит эволюция, чтобы выживал сильнейший. Если кобызы лучше нас, то пусть докажут, пусть сметут Россию, как планировали! Мы не случайно одна из самых крупных наций, а эта огромная территория не сама упала в карман: все земли на планете много раз отвоевывали друг у друга, и каждый имеет тот клочок, который может удерживать силой. Мы завоевали одну шестую часть суши потому, что у нас на это хватило силы и отваги. Кобызы сумели завоевать за всю свою пятитысячелетнюю историю жалкий клок, да и тот постоянно отдавали разным народам. Что сохранились как народ – не довод. Венграм доставалось не меньше, пять раз меняли родину под натиском врагов, но в конце концов прибыли в Европу и создали свое государство. Кобызы – нет, не сумели. Так что нечего заикаться про их лучшую выживаемость. Любой вид стремится захватить как можно больший ареал обитания, этим он доказывает свою выживаемость. Русские – доказали. Никто нам не помогал и земли добровольно не уступал. А теперь пусть докажут кобызы…

Стало тише и словно повеяло морозным ветерком. Я поднял от бумаг голову, в кабинет входил Сигуранцев, как всегда, штыкообразный, с короткой стрижкой, холодно поблескивающими очками, подтянутый, как граф Аракчеев.

– Последние очаги, – доложил он. Холодно посмотрел на притихших министров. – Около сорока тайников оказалось в южной части. Есть с подземными ходами на километры, это дает им возможность заходить нашим войскам с тыла.

– Это не горы, – сказал я недобро. – Взрывать все к такой матери!

Он скупо усмехнулся:

– Так и делается. Сперва пару гранат в яму, потом спускаются первые, снова гранаты в темноту… А потом на глубине взрывают, обрушивая весь свод. Если кто из боевиков останется жив, пусть попробует выкопаться своими силами.

Министры слушали с жадностью, новости из первых рук, Новодворский неодобрительно покачивал головой. Я чувствовал, с какой скоростью работает нанокомпьютер в его голове, с какой легкостью перелопачивает терабайты информации, ситуация изменилась резко, это катастрофа для слабых игроков, и счастье для сильных, что в одно мгновение могут получить то, к чему шли долгие годы.

– Когда можно выбирать из двух зол, – сказал я, – это уже демократия. Мы выбрали. Ладно, я выбрал! Но из двух зол. Каких – знаете. Как сказал один мудрец, правильный путь один – свой! Мы им пойдем.

Новодворский поинтересовался чересчур мягким голосом:

– Значит ли это отрицание общечеловеческих ценностей?

– Я застал время, – сказал я, – когда еще были мусульмане… Вернее, отголоски общности. Не поняли? Как вы застали другую общность: «советские люди». Когда ангелы смерти подходят к разверзшейся могиле и спрашивают грозно: кто ты, а умерший должен ответить: я – мусульманин. Понимаете? Не было турков, сирийцев, арабов: были мусульмане. Первым осмелился назваться турком Ататюрк с его революционной партией, недаром его так приветствовал Ленин. Теперь же есть и турки, и ливийцы, и египтяне, и палестинцы, все они помнят о своих интересах. Что не мешает им оставаться мусульманами. Точно так же мы останемся европейцами… или азиатами, это неважно, хотя прежде всего будем думать о России, а о человечестве… во вторую очередь.

Заседание правительства, довольно сумбурное, продолжалось до обеда. Никто не решился удалиться в кремлевскую столовую, тихие официантки приносили подносы с чашками чая, кофе, молоком, сливками и даже кефиром, раскладывали на широких блюдах множество бутербродов с черной и красной икрой, бужениной, шейкой, ветчиной.

Громов жевал, стоя прямо перед экраном, в одной руке гигантская чашка с дымящимся чаем, черным как деготь, в другой бутерброд из разрезанной вдоль французской булки с толстыми ломтями ветчины.

Сигуранцев поглядывал на экран часто, но я видел, как он бросает цепкие взгляды на лица министров, что-то анализирует, однако в глазах льдинки не тают, только на лице иногда появляется сочувствие, когда смотрит в мою сторону…

Громов мрачнел все больше, зло косился на Сигуранцева и на министров. Среди людей Сигуранцева тоже потери, но намного меньше громовских, сверхмощные танки и бронетранспортеры оказались идеальными мишенями в этой быстро меняющейся войне. Это словно стрелять по боевым слонам Ганнибала.

Танковая лавина катилась по селам кобызов и после полудня, а когда был разрушен последний дом, Громов схватился за голову и едва не закричал, как зверь. От соленого маршальского мата потемнели кремлевские люстры. Почти четверть танков горели, подорванные на фугасах, подбитые ракетами, даже подожженные коктейлями Молотова. Среди бронетранспортеров подбитых машин еще больше, сбито шесть вертолетов и один транспортный самолет.

Новодворский собрал вокруг себя сторонников, я слышал его быстрый захлебывающийся голос, он понижал его всякий раз, когда полагал, что я начинаю прислушиваться. Острая ситуация, ясно же, что кобызы готовились к повторению косовского варианта, уже нельзя объявить, что русские агрессоры напали на крохотный мирный народ, однако умный политик сумеет воспользоваться комбинацией из неожиданно выпавших карт, неважно, какая на них масть…

Карашахин теперь постоянно передавал мне важнейшие из откликов, отбирал безошибочно самые нужные, Сигуранцев наблюдал одобрительно, заметил почти теплым голосом:

– Вы прекрасно знаете свое дело, Всеволод Лагунович! Хотел бы я свое знать так же.

– Ну не скажите, – ответил Карашахин, – у меня проколов хватает…

– Не поверю. Мне кажется, вы никогда не ошибаетесь. И все у вас получается так легко и просто.

Карашахин мягко улыбнулся:

– Не совсем это и легко… Если я ошибаюсь, то я дебил, если ошибается президент, что ж, он тоже человек… Когда что-то делаю без приказа, то я умничаю, если президент без предупреждения меняет планы – он гибкий и мгновенно реагирующий на события, если я делаю все тщательно, то я – черепаха, если президент – то он вникает в тонкости, если я сделаю что-то необыкновенное – никто не заметит, если совершу крохотнейшую ошибку – об этом по всей Москве и Нью-Йорку в лапти звонят!

Раздался гулкий возглас Шандырина, мы обернулись, на большом экране оператор приближался к огромной горе из автоматов, винтовок, пистолетов и даже гранатометов. Оператор обошел ее вокруг, затем отодвинулся, давая возможность увидеть надвигающийся танк. Собранное в кучу оружие начало исчезать под гусеницами, слышался частый сухой треск.

– Это только одна из куч собранного оружия, – донесся возбужденный голос. – Там дальше сейчас набрасывают еще одну!.. Господи, откуда?.. Посмотрите!

Из полуразрушенного сарая выкатили легкую пушку, похоже, противотанковую. Я даже не думал, что они еще существуют, по танкам вроде бы бьют из чуть ли не карманных реактивных установок, что сшибают даже башни. А еще танки легко истребляют с вертолетов, которых, к счастью, у кобызов не оказалось.

К счастью, подумал я угрюмо, взгляд не отрывался от пушки. Если уж пушку как-то сумели завезти или собрать на месте, то и вертолеты могли бы украсть или купить…

Министры возбужденно переговаривались, на экране некоторое время мелькали пятна, сменялись то сапоги крупным планом, то куски вертолетной брони, явно съемка не прекращалась ни на миг, затем пошли снимки не то с вертолета, не то вовсе из кабины самолета. Похоже, в самом деле из самолета, изображение нечеткое, такое бывает только при очень сильном увеличении.

Далеко внизу под крылом крупное село, множество разрушенных авиабомбами домов, улицы перегораживают баррикады из мешков с песком. Почти за всеми по двое-трое мужчин с автоматами. Над баррикадами плещутся по ветру флажки, я с трудом уловил на одном знакомый знак полумесяца.

Сигуранцев заговорил с облегчением:

– Вылезли из бункеров!.. Теперь будет проще.

Громов предостерег:

– Наверняка не все.

– Все равно будет проще, – подтвердил Сигуранцев и добавил уже для меня: – Это их последний укрепленный пункт!

– Надеюсь, – сказал я, – вы пошлете туда не солдат с примкнутыми штыками?.. Танк такую баррикаду разнесет с одного выстрела.

– Да, – согласился Громов. – Если, конечно, его самого не успеют раньше из противотанковой ракетницы… таких героев обычно снимают с помощью снайперов.

Сигуранцев буркнул:

– Разумно, однако это очень замедляет продвижение и полную зачистку. А надо успеть как можно скорее.

Громов огрызнулся:

– Сам знаю! Но и терять своих ребят, когда можно пройти почти без потерь?

Я угрюмо молчал. Армейские снайперы прицельно бьют на три километра, кобызы в этом случае всего лишь мишени, но только в том случае, если остаются на виду. Однако могут таиться до тех пор, пока не услышат близкий рокот танковых моторов, а там нужно всего лишь две секунды, чтобы привстать и нажать спусковую скобу на портативной противотанковой установке.

Часть третья

Глава 1

В дальнем углу кабинета собрались Шандырин, Убийло и Башмет, сблизили головы, переговаривались негромко и таинственно, будто брутовцы перед наступлением мартовских ид. Я уж думал, перемывают мне кости, что было бы только естественно, но услышал несколько раз повторяемое имя Марка Зальцберга, возглавившего в США движение против политкорректности, вздохнул с облегчением: хоть эти на какое-то время забыли, что Россия не должна жить проблемами одних кобызов!

Каганов тоже слышал краем уха, морщился, ерзал в слишком просторном для него кресле, наконец бросил с отвращением:

– Это фашизм!.. Фашизм поднимает голову и в США!

Шандырин оторвал взгляд от стола, глаза вроде бы с трудом отыскали крохотного министра финансов в глубине кресла, он бросил ленивым голосом довольного барина:

– Да бросьте вы, батенька. Мы же видим, кто под эти крики укрепляет позиции по всему миру.

Каганов задохнулся от возмущения, побледнел, хватал ртом воздух, все не мог найти ядовитый ответ, взглянул, как утопающий, на Убийло, тот посмотрел несколько беспомощно, поколебался, а когда заговорил, голос был колеблющийся, как слабое пламя на холодном ветру, словно при каждом слове пытался извиниться, виновато развести руками, мол, пошутил, отступить:

– Многое зависит от того, кто говорит…

– Что вы имеете в виду?

Убийло снова запожимал плечами, всем лицом и телодвижениями изобразил крайнюю степень смущения, мол, вопрос чересчур деликатный:

– Все видят, что против фашизма выступают только евреи… И создается мнение, хоть и не высказывается вслух, что это только евреям и надо. Чисто еврейская проблема: фашисты против евреев, евреи против фашистов, а нам, мол, неча в их свару лезть, а то привыкли загребать жар чужими руками…

Каганов вспыхнул.

– Да что вы говорите? Это Беляков и Петров – евреи?

– Евреи, – ответил Убийло живо. – Или матери у них еврейки. Пусть даже не сами евреи, но работают на евреев, как шабес-гои. И получают у них зарплату, премии, награды… Нет-нет, это не я говорю, это я вам только повторяю… что вы и сами слыхали не раз! Я просто указал, что ваш возмущенный крик – риторический… если можно так сказать, крик. Обращен в пустоту, ответ на него очевиден. Дело в том… если хотите, беда, что другие народы ничего страшного в приходе фашизма не видят. Наоборот, бравые и чистые ребята наведут порядок, выметут преступность, наркоманию, казнокрадство и взяточничество… Уже все знают, что только фашисты вывели Германию из жесточайшего кризиса и сделали ее самой богатой и процветающей страной Европы!

Шандырин прислушивался к их разговору, вставил с удовольствием:

– Да, тогда раздавленная Германия была на таком дне, что нынешнее состояние России – рай! Эти ребята сумели, сумели…

Убийло кивнул в его сторону:

– Видите?

Шандырин сказал чересчур серьезным голосом:

– Да, юсовцев нельзя давить, нельзя… А то после юсовцев – евреи, ведь на планете еще их мировая империя… Игорь Самойлович, неужели этого опасаетесь? А мне кажется, евреи от издыхания этой жирной свиньи только выиграют. Не те, правда, что там в Юсе тоже стали жирнющими свиньями, хоть и считают себя евреями, а именно народ ученых, мыслителей, борцов, революционеров, изобретателей, создателей! Ведь профессор Марк Зальцберг, который громче всех выступает в Юсе, чтобы ее уничтожить и заменить чем-то более приличным, тоже не совсем… э-э… фашыст?

А Башмет ехидно добавил:

– Не хотите стать на сторону Макашева, у него ж арийский профиль, станьте на сторону Марка Зальцберга.

Каганов затравленно огрызнулся:

– Зальцберг тоже может ошибаться.

Шандырин картинно удивился:

– Еврей? Ошибаться? От еврея ли такое слышу? Дорогой Игорь Самойлович, вы не переодетый фашыст?.. Надо вас показать нашему премьеру, он сразу ваше фашыстское нутро увидит! Такое сказать о сородичах! Ладно-ладно, шутим. Ваша драчливость понятна: пуганая ворона и в кустах боится. Но желание всех культурных стран поставить США на место понятно: образованный человек не хочет, чтобы им командовал грузчик, а США – это тупой грузчик с крылатыми ракетами и обвешанный атомными бомбами. Так к кому ближе евреи: к образованному или к дебилу с атомной дубиной?

Каганов вздохнул.

– Эх, дорогой Иван Иванович, давно уже нет такой нации, как евреи. И даже национальности.

– А что, теперь это организация?

– Скорее, специальность. Или даже профессия. Как геологи, к примеру, или пожарные. Они отличаются от других одеждой, у них и шуточки свои, и праздник свой, но в каждой стране работают на тот народ, среди которого живут. Зальцберга хоть и понимают, выродком не считают, умные же люди, но уже не могут отказаться от всего того, что предлагает тот гниющий мир: жрать так, что не пролезаешь в двери, трахаться со всем, что шевелится и не шевелится, расслабляться, балдеть, оттягиваться, свинеть, оскотиниваться… Увы, это так, а вот курды – это курды! Во всех странах курды везде говорят на своем языке, молятся своим богам, всем стараются навязать ислам, если надо, то и оружием.

Шандырин вздохнул, лицо помрачнело, сказал невесело:

– Да, евреи тоже начинают свинеть… Или освиневать, как правильно?

– Вам виднее, – буркнул Каганов. – Сало трескаете?

– Так я ж и не клялся в кошерстве. А вы не трескаете?

– Я потребляю умеренно, – отпарировал Каганов. – А когда умеренно, то вроде бы и не сало. Или если в гостях, тоже не считается.

Рабочий день давно закончился, но никто не уходил. Мы часто с пафосом называем какие-то дни историческими, решающими, переломными, но сами знаем, что грош цена таким переломам, а наши «исторические решения» забудутся на другой день. Про сегодняшний день никто ничего не говорил пафосного, но всяк чувствовал: Россия сейчас в ладони Творца, он придирчиво рассматривает ее раскукоживающуюся душу – бросить ли в небытие, куда уже побросал гиксосов и ацтеков, или же подкинуть вверх, пусть попытается расправить заново отрастающие крылья?

А не сможет расправить, убьется о камни, ну и хрен с нею, у нее был шанс. Сама не воспользовалась, дура.

Я попытался подняться из-за стола, ноги не держат, я сделал вид, что передумал, всего лишь размышляю, но мышцы перехватил резкий спазм уже не в желудке, а по всей брюшине. Ледяная глыба, что разрастается там, заставила онеметь и соседние мышцы, передавила кровеносные сосуды, истончила сухожилия.

В черепе стучала отчаянная мысль, что я виноват, надо было еще раньше, ведь эти потери сейчас, когда мы ударили так внезапно и когда кобызы еще не закрепились, как говорят военные, на захваченном плацдарме. Тогда бы меньше погибших и среди нас, и среди кобызов: ведь многие все еще оставались в Узбекистане.

Вот и говори теперь, что от личности ничего не зависит! Принял бы я решение раньше, опухоль была бы изъята не хирургом, а косметологом, так, не опухоль – прыщик, а промедли еще, здесь был бы весь исламский мир с миллиардами Саудовской Аравии, сотнями тысяч моджахедов, неистовыми шахидами и…

Удобное время для западного шакалья ударить в спину, как уже проделывали при князе Невском!

Горячая кровь ударила в голову, жуткий контраст, когда ноги покрываются ледяной изморозью, я задышал чаще, перехватил внимательный взгляд Сигуранцева, заставил себя успокоиться, не должно быть ненависти к кобызам, не они виноваты, многие предпочли бы просто тихо и мирно жить, однако пассионарных факелов оказалось достаточно, чтобы воспламенить весь народ, охотно и с восторгом принять таких же горящих идеей всемирной победы зеленого знамени ислама из других стран.

Голоса в кабинете вроде бы стали тише, щадят меня, то ли углубленного в свои мудрые мысли немолодого университетского профессора, то ли больного человека, доживающего последние дни: у нас никакие тайны долго не держатся.

За окном догорает вечерняя заря, западный край неба залит кроваво-красным, будто туда достали брызги из-под гусениц танков, даже чувствуется запах гари от горящих домов, или это глюки.

Я смотрел в окно, дышал медленно, с усилием заставляя мышцы приподнимать грудную клетку, ребра при этом расправляются, как будто петух топорщит крылья с длинными жесткими перьями, воздух засасывается в емкость, затем следует сжатие, но не взлетаю, увы, уже не орел, только в глазах немного светлеет да голоса слышу отчетливее.

– Крепко дерутся, – это доносится голос Шандырина. – Крепко… Не о шкурах своих думают, сволочи… Каждому хоть памятник ставь! Немцы над теми нашими солдатами, что дрались особенно доблестно, давали воинский салют, а потом хоронили с почестями.

– Хорошо дерутся, – согласился Убийло. – Заметили, они с самого начала переселения уже ориентировались на войну?.. Ведь склады с оружием начали готовить сразу…

Павлов вступился:

– А чего удивительного? Они дрались за свободу тысячу лет. И научились устраивать тайные склады, где прятали копья, мечи, щиты, луки с запасом стрел. Потом перешли на автоматы и стингеры. У них есть опыт, выучка. Нашим трудно сражаться с народом, где каждый – воин.

Я вспомнил Карелина, его определение, что Московская Русь складывалась как народ в осажденной крепости, где каждый либо воин, либо оружейник, что работает на воина. Были еще крестьяне, что кормили воинов. Тогда Русь была на пике пассионарности, и едва натиск чуть-чуть ослабел… не утих, а именно чуть ослабел, сжатая пружина пошла стремительно расширяться, захватывая Сибирь, Дальний Восток, Бессарабию, Кавказ, Среднюю Азию… Но теперь Россию не пинает только ленивый. Сломленная неудачной попыткой построить идеальное общество для всего человечества, она напоминает великана в тяжелейшей депрессии. Депрессии, из которой можно выйти, а можно и… Да, можно не выйти, ибо враги всячески подчеркивают неудачу, клянут коммунистов. В самой России немало скотов, что охотно подключились к этому радостному улюлюканью. Не все из них враги, больше всего, как обычно, простых идиотов, именуемых избирателями, а то еще хуже – русской интеллигенцией.

Карашахин тихо просочился в кабинет, в глазах вопрос.

– Говори, – велел я.

– Что ответить корреспондентам теперь? – поинтересовался он. – Подали заявки едва ли не все крупнейшие телестудии мира. Даже из Шри Ланки два корреспондента с операторами и переводчиками.

– А им что понадобилось?

– Понятно что. Показать, что у них в Шри Ланке все замечательно.

– Так и показывали бы Шри Ланку!

– Когда покажут Рязань, то на Шри Ланке в один голос скажут: оказывается, у нас еще ничо…

– А что в Рязани на сейчас?

– Практически все утихло. Ночью ожидаются отдельные вылазки уцелевших, где-то бункеры упрятаны слишком хорошо, но днем везде тихо. Полное умиротворение, как по Верещагину.

Я посмотрел на экран, все еще идет прямая передача с места событий, кое-где поднимаются дымки, от домов размолотые в щепу бревна и красное крошево кирпичей, коричневые лужи, над которыми жадно роятся мухи.

– Сперва убрать трупы, – велел я. – Сжечь или зарыть, это неважно. Пусть обвиняют на основании статистики, а не раздавленных танками тел…

Он покосился на экран:

– Может быть, и дома быстро возвести?

– Не остри, – ответил я. – Ишь, ожил, ястреб. Вообще-то не спеши со смишниками. Скажи что-нибудь общее насчет того, что у нас в том районе не производится ни химическое, ни ядерное оружие, так что нечего им туда совать нос. Внутреннее дело России. И вообще надо разобраться с этим законом о праве на свободу слова. У нас уже давно не свобода, а хрен знает что! Даже матерные слова уже не матерные, а неотъемлемая часть речи, видите ли… Вообще тех, кто употребляет в эфире нецензурщину, надо гнать с работы. Волчий билет в зубы, без права работы в данной области, и гуляй, Вася.

Он взглянул исподлобья:

– Мат проскальзывает редко, обычно заменяют пиканьем.

– За пиканье тоже гнать, – сказал я твердо. – Все мы сами договариваем, что там за пиканьем! Ишь, лазейку нашли. Сегодня же это объяви, скажи о твердом намерении навести порядок в телевещании и прессе, это их отвлечет от Рязанской области. Свои шкуры дороже, начнется кампания протестов, а мы тем временем закончим с Рязанщиной. Когда заметем все следы, тогда и пустим гостей.

Он поклонился, отступил:

– Хорошо, все сделаю. Но насчет прессы…

– Что?

– Это только попугать?

Я подумал, покачал головой:

– Нет, со свободой выражения личности тоже надо навести порядок. Полностью свободен только полный хам. Воспитанные люди всегда в жестких рамках. И чем воспитаннее, тем рамки жестче и уже. Человека надо воспитывать не только в детском садике и в школе. Взрослых тоже надо… Или хотя бы не давать им распускаться.

Он поклонился снова, в глазах немое одобрение, отступил и начал было просачиваться сквозь толстую дверь, я остановил:

– Постой-ка! По-моему, самое время выступить с заявлением к стране.

Он смотрел вопросительно.

– Господин президент…

– Да?

– Текст, может быть, составим заранее? Во избежание, так сказать…

Я отмахнулся:

– Я же не генсек, это они читали с бумажки. Я привык читать студентам, а это такие каверзные твари! Закажи машину, сейчас едем.

– Прямо сейчас?

– А почему нет? Бутерброд пожуешь в машине.

Три машины помчали, обгоняя одна другую, хотя сейчас опасности как раз нет, поездка заранее не запланирована, никто не ждет у обочины с гранатометом на изготовку. Да и не пробить мой автомобиль обычной противотанковой ракетой.

Охрана на входе у Останкинской башни расступилась, хоть и без охоты, но ребята моей спецслужбы уже там, каждый убьет на месте за неосторожное движение, даже за косой взгляд.

Лифт доставил нас на административный этаж, огромный коридор в обе стороны, сотни, если не тысячи кабинетов, снующий народ со старинными папками, прижатыми к груди. Карашахин убежал вперед за двумя из охраны, я ловил на себе любопытствующие взгляды сотрудников телестудии, а Павлов сказал со смешком:

– Впервые, знаете ли…

– Что?

– Да впервые сам президент является. Обычно, когда требовалось выступить, то все записывалось прямо в кабинете президента. Или в каком-то из кремлевских залов. А если требовались прямые передачи, то отсюда приезжали с аппаратурой…

Я отмахнулся:

– Не думаю, что это уронит мой престиж.

В конце коридора показалась группа, я узнал Карашахина, рядом с ним спешит грузный человек в малиновом пиджаке, лицо блестит, даже волосы блестят, будто щедро намазанные бриолином. Павлов сказал мне вполголоса:

– А я ведь звонил из машины… Мог бы встретить у лифта.

– Мы ехали быстро, – предположил я. – Не рассчитал мужик.

Они приблизились, Карашахин сказал быстро:

– Господин президент, это – Иван Зямович Асланхан. Генеральный директор компании, глава совета директоров.

Я кивнул:

– Здравствуйте. Я намереваюсь выступить с неким обращением ко всему населению России. Канал, частота и все остальное – на ваше усмотрение.

Павлов сказал простестующе:

– Господин президент, вы что-то не то говорите! Как это – на усмотрение? Канал должен быть только первый, центральный. Желательно продублировать еще на двух-трех…

Асланхан поклонился, у него очень подвижное лицо, менялось хоть и слабо, но очень быстро, я успел заметить смену сотен оттенков, он на ходу старался выбрать наиболее верную линию поведения, а то, что не встретил меня у лифта, наверняка потому, что торопливо спрашивал инструкций у хозяев, что сейчас за кордоном.

– Прекрасно! – воскликнул он. – Да-да, это так прекрасно!.. И как демократично, что вы прибыли лично, это так знаково, так знаково!.. Тем самым это уважение к пятой власти, это повышение нашей значимости…

Я сказал нетерпеливо:

– Ладно-ладно, довольно комплиментов. Лучше пойдемте в студию. У меня не так много времени, да и не люблю стоять в коридорах…

Павлов добавил шопотом:

– Так хорошо простреливаемых с обеих сторон.

Это он перехватил, с обеих сторон коридор наглухо перекрыла моя служба безопасности, но стоять в коридоре в самом деле нелепо, Асланхан же замялся, на лице снова и снова проносились тени образов, примерялись, исчезали, подгонялись новые, наконец он сказал торопливо:

– Да-да, вы бесконечно правы!.. Но только телевидение – это тоже целое государство, господин президент. Тут программы составляются за месяцы, а срочные – за недели. Миллиарды долларов крутятся, господин президент, миллиарды…

Павлов хмыкнул:

– Как раз те, которых так не хватает бюджету.

Я поинтересовался настороженно:

– Что вы хотите сказать, господин Асланхан?

Он снова развел руками:

– Сейчас идет шоу «Кто дальше плюнет», осталось еще сорок минут, а потом начнется шоу «Как трахаться тайком от мужа», очень популярная, знаете ли, передача, народ ее обожает! Рейтинг выше, чем у классических фильмов, в сотни раз… Ни отменить, ни сдвинуть не можем, это сразу же потеря сотни миллионов долларов и в виде упущенной прибыли, и штрафы за непоказанную рекламу… А там мы только таблетки от ожирения рекламируем трижды!..

Я переспросил, чувствуя, как сердце застучало чаще, а горячая кровь потекла по жилам, обжигая, как расплавленное олово:

– Что вы хотите сказать, господин Асланхан?

Он заговорил чуть увереннее, даже стал выше ростом, а в голосе появилась державность, которую не усмотрел в моем интеллигентном говорке:

– Господин президент, вы совершенно зря не предупредили о своем желании выступить…

Павлов погрозил пальцем:

– Я звонил.

– Уже из машины, – ответил Асланхан живо, на глазах обретал уверенность. – А надо бы хотя бы за сутки. Ну что мы сейчас можем сделать? Если ваше выступление уложится в десять минут, я могу дать его между «Кто дальше плюнет» и… словом, следующим шоу. Вместо рекламы. А рекламу, чтобы умаслить заказчика, покажу вместо трех раз – четыре. Это скоро, господин президент, шоу закончится через тридцать две минуты… У нас все точно. Точнее, чем в аптеке.

Горячая кровь била в череп, в глазах потемнело, я спросил сдавленным голосом:

– А если… если больше десяти минут?

Ему показалось, что я сдался, торгуюсь, заговорил уже совсем уверенно, по-барски, ведь передо мной – генеральный директор, председатель совета директоров, а то и Председатель Совета Директоров:

– Тогда придется подождать более удобное время… Нет-нет, не волнуйтесь, все сделаем сегодня! Только подождать придется час-другой, от силы – три, пока передвинем, утрясем, сместим, перепланируем заново…

Я молчал, гнев перехватил глотку так цепко, что я боялся услышать только хрип, как от собаки, что вцепилась в кость. Карашахин стоял справа от Асланхана, а слева человек в сером костюме, типичный бухгалтер, с очень неприметной внешностью, но я привык наблюдать за лицами студентов и взвешивать их возможности, так и этот показался мне совсем не таким серым, как старался выглядеть.

– Ваш… – проговорил я наконец, – помощник?

– Да, – ответил Асланхан с некоторым удивлением. – Сидорюк Тарас Мазепович, моя правая рука. Первый заместитель…

– Уже не заместитель, – произнес я. – Уже – генеральный директор! По крайней мере – исполняющий обязанности. Крамар!.. Этого взять и… расстрелять. Да здесь же, в коридоре.

Павлов на миг задержал дыхание, в коридоре стало тихо, как в склепе. Тут же мелькнули серые тени, Асланхану завернули руки за спину, приподняли и унесли. Я услыхал крик, что оборвался внезапно.

Новый и. о. генерального смотрел на меня вытаращенными глазами, но поговорка насчет того, что где пройдет хохол, там двум евреям делать нечего, оправдалась, этот хохол заговорил быстро-быстро:

– Антонец, быстро в первую студию, готовить к выступлению президента!.. Васильев, займись изменениями в расписании!… Господин президент, прошу вас в первую студию, через пять минут все будет готово… да что там через пять, как только войдете, так и все будет… Вот так просто с порога можете начинать говорить!

Я кивнул, гнев все еще застилал глаза красной пеленой, но еще не успел перейти в холодную ослепляющую ярость, когда человек не краснеет, а бледнеет.

– Хорошо. Пойдемте.

Глава 2

Круглое помещение студии, я его сразу узнаю, вот за этот стол садится дикторша, хорошенькая такая и очень бойкая, со щебечущим, но четким голосом, сюда обычно сажают гостей студии, которым задают вопросы…

На стол нацелены четыре огромные телекамеры на раскоряченных ножках, следом за мной в телестудию забежали ребята и ухватились за рукояти этих телемонстров на колесах.

Мне никто не указывал, куда сесть, растерялись так, что многих просто дрожь бьет, я сам прошел к столу и сел на то место, где садятся гости. По глазам Сидорюка и его ассистентов понял, что надо бы прямо в кресло диктора, но он принял мое движение как непререкаемый волевой поступок, щелкнул пальцами, из-за его спины моментально появились та самая хорошенькая дикторша, а также толстый и с длинными волосами мужик в хорошо сшитом костюме, с галстуком в клеточку.

Они сели на головные места, дикторша посмотрела на Сидорюка, тот обратился ко мне:

– Господин президент, скажете, когда готовы?

– Уже готов, – сказал я нетерпеливо.

– Тогда, – сказал он, – даю отсчет… Хорошо? Антонец, пять… четыре… три… два… один… эфир!

Ничего вроде бы не случилось, но дикторша просветлела, заулыбалась и прощебетала милым деловым голоском:

– У нас сенсация: господин президент России только что зашел в телестудию и собирается выступить с обращением к населению России!..

Она обернулась ко мне, лицо радостное, даже счастливое, так нужно, но я отчетливо вижу испуг в ее крупных очень фотогеничных глазах с огромной площадью сетчатки, что особенно красиво.

– Здравствуйте, – сказал я, глядя в объектив телекамеры, что подъехала ближе других. – Да, поступок несколько неожиданный, даже для меня, признаюсь… Потому я буду говорить не по бумажке, не по заранее написанному тексту, его, увы, нет, так что будьте снисходительны к формулировкам. Однако, надеюсь, вы хорошо поймете суть.

Краем глаза видел, как в проеме раскрытой двери появлялись и пропадали люди, это моя служба безопасности не дает останавливаться и глазеть на происходящее.

– Вчера моя внучка, – продолжил я, – проливая горькие слезы, пожаловалась мне, что из всех щеночков, что родила ее любимая собачка, оставили только двух, а остальных утопили… Такое не следует показывать ребенку, да и взрослым не стоит, неприятное зрелище, однако теперь вот мы начинаем признавать простую истину, которую все еще стыдливо гонит от себя остальное человечество. Истина в том, что не только собаки… разные. Но и люди. Только у людей ценим не силу и здоровье, а… назовем это смышленостью. Нет, силу, здоровье и крепкий костяк ценим тоже, но не в первую очередь. Потому отбраковывать нельзя во младенчестве, разве что явных уродов и с грубыми генетическими патологиями, но кто чего стоит, узнаем намного позже. К тому же и самым тупым находим применение в производстве на простейших работах. Но!..

Я сделал паузу, перевел дыхание и сказал жестко, вколачивая каждое слово:

– Человечество взрослеет! Взрослеет и постепенно выходит из-под влияния опасной иллюзии, называемой демократией! Эта демократия едва не погубила человечество, род людской. Процесс взросления уже начался, это выражается в том, что скоро уже ни в одной стране правительство не будет выбираться простым большинством голосов, уже видим, к чему это приводит. Никогда-никогда народ отныне не будет решать, какие памятники ставить, как переименовывать город или улицу, как расходовать бюджетные деньги, какие телепередачи запускать и на что снизить цены: на книги или на водку!

Дикторша и второй телеведущий смотрели испуганно, иногда бросали пугливые взгляды на двери, будто подумывали смыться в аэропорт, а потом самолетом в страну, где все еще правят от имени народа.

– Мы вроде бы, – продолжил я, – перешли к демократии везде, можно сказать – в планетном масштабе. Даже те страны, где вроде все еще короли, но их жизнь построена на демократии. Однако кровавая рубка, начавшаяся в каменном веке и раньше, продолжается, не утихает!.. Несмотря на демократии. Более того, история учит, что все государства, где удавалось добиться мира и благополучия граждан, тут же тонули в крови саморазрушения даже без помощи жадных соседей. Казалось бы, жить да жить, но… порой исчезали полностью страны и народы, что слишком далеко зашли по дороге счастья и благополучия!

Я перевел дыхание, а дикторша, испросив взглядом у меня разрешения, спросила живо:

– Это какие же, господин президент?

– Щас начну перечислять, – пообещал я. Они умолкли, приготовились слушать, а я продолжил: – Инстинкт рода человеческого, а человек, если вы еще не знаете, тоже существо биологическое и подчиняется всем законам биологии, требует постоянной выбраковки слабых и особей с патологией. Вы знаете, как действует этот инстинкт в дикой природе, но человек сумел подавить этот инстинкт, тупо и глупо лечит и сберегает всех дебилов, гомосеков, извращенцев, шизофреников. Но, повторяю, точно так же и человек, подобно всем животным, нуждается в еде, сне, естественных отправлениях и продлении рода…

Дикторша, удостоверившись, что ее не расстреляли тут же, дождалась паузы и сказала с мягким торжеством:

– Инстинкт продления рода может быть заблокирован!

Я поблагодарил ее взглядом, мол, давай действуй, вставляй свой милый щебет в сухую профессорскую речь, продолжил:

– Можно воздержаться и от жратвы, и что будет? То же самое – погибнет! У биологических видов такие же жесткие законы, как и внутривидовые. Если вид будет накапливать в себе дефекты в виде генетически больных, психов, извращенцев, он вскоре вымрет. Как вид. Любой вид инстинктивно этому сопротивляется. Раньше это выливалось в кровавые войны, но теперь изо всех сил стараемся их избежать, накапливаем дефекты и накапливаем, накапливаем и накапливаем. Уже сами видим абсурдность своего поведения, но по-прежнему тупо прем к пропасти, не понимая, что юридические законы, по которым даже полного идиота должны называть человеком, мыслящим нестандартно, не биологические законы, а придуманные людьми. Зачастую очень недалекими!..

Телеведущий порывался тоже что-то сказать, но то ли не решался, то ли не находил слов, а дикторша проворковала мило:

– В самом деле?

– Множество нынешних локальных конфликтов, – ответил я, – инстинктивная реакция вида. Это как при болезни поднимается температура во всем теле! Но сперва она поднимается в определенных местах, где именно болит. Горячие точки, так сказать. Если не успеть вылечить на этом этапе, болезнь охватывает весь организм, и тогда мы напичкиваем его антибиотиками весь, достается правым и виноватым.

Дикторша кивала, глазки острые, смышленые, следит за мыслью, в то время как ее партнер уже поплыл, видно по остановившемуся взгляду, потерял нить, мысли ушли в сторону. Умный мужик, похоже, с озарениями, но мозг не дисциплинирован, не умеет долго работать над проблемой.

– Я поняла, – подхватила дикторша с торжеством. – Вы предлагаете чистки. Чистки организма. Так?

– Между прочим, – сказал я, – хорошее слово. Чего его так боятся? Правда, чистки всегда неприятные штуки. Приходится пить слабительные, бегать сломя голову в… зато выводятся шлаки, токсины. Организм очищается, молодеет, свежеет. Если провести чистку по стране, Россия посвежеет, это точно. И народ вздохнет свободнее. Интеллигенция завопит, но это нормальный ее инстинкт, ведь большая часть извращенцев среди них, но народ как раз обожал тех, кого интеллигенция поливала грязью: Ивана Грозного и Сталина, что проводили чистки без войн и укрепляли страну… Ладно, вы главное уже поняли. Ведь поняли же?.. А теперь небольшое сообщение в заключение этого обращения… или беседы, так будто бы вернее. Вчера милицией при поддержке военных проведена грандиозная зачистка бандформирований в Рязанской области. Там располагался анклав кобызов… Взяты в плен множество боевиков, сражавшихся за «Великий Кобызстан», разрушены бункеры и тайники с оружием. Сегодня операция подошла к завершению… возможно, уже завершена, я жду с минуты на минуту сообщения. Эта операция тоже относится к чистке нашего огромного организма, так что прошу понять и принять ее правильно!.. Благодарю за внимание, до свидания.

Я попрощался, поднялся из-за стола, но оператор так обалдел, что еще с полминуты показывал, как я отодвигаю стул, выхожу, наконец на него зашикали так яростно, что он вздрогнул и поспешно перевел раструб своей гранатометной трубы объектива на дикторшу. Она с натужной улыбкой, бледная, объявляла следующий номер их цирка, заикалась и трепетала голосом, я же прошел мимо шарахающихся бородачей с животиками, несмотря на молодость. В дверях такой же бледный Павлов, встревоженный Карашахин, испуганный Сидорюк.

– Записали? – спросил я. – Дома посмотрю. Мне кажется, кое-какие детали упустил. А кое-что можно было подчеркнуть, усилить…

Павлов замахал руками:

– Усилить? Еще? Да вы и так… как будто сорвали с нашего государства…

– Маску?

– Какую маску, – окрысился Павлов. – Культуру! Мы должны будем опуститься до уровня террористов?

– Только в отношениях с ними, – заверил я. – С цивилизованными – цивилизованно, с дикарями – по-дикарьи, с волками – по-волчьи. Господин Сидорюк… как вас по батюшке…

– Тарас Маздаевич, господин президент!

– Нормальное отчество, а почему он вас называл Мазеповичем?

– Прикалывался, – ответил Сидорюк и посмотрел мне в глаза очень внимательно. – У него юмор такой… восточный.

– Понятно, – сказал я, – я так и понял, ведь такого отчества не бывает. Вам такое вот задание: разработайте программу передач и начинайте крутить по всем каналам о том, что нас ждет. Да-да, в том случае, если все вот так пойдет дальше: вымирание нации, заселение наших земель… подчеркиваю – наших!.. выходцами из южных территорий. Можно пережать чуть, но не слишком. Попугайте, но не врите. Без всяких мямлостей покажите, что Россию ждет в самом деле вырождение и уничтожение… Не киношное!

Павлов напомнил осторожно:

– Дмитрий Дмитриевич, надо бы и про поддержку закона о молодых семьях…

– Закон сперва разработать надо, – огрызнулся я. – Впрочем, можете сказать, что этот закон уже разрабатывается. Спешно, в ударном темпе!

И. о. директора истово кивал, в глазах страх и готовность сделать все, чтобы стать настоящим директором.

– Мы можем начать уже сегодня, – предложил он поспешно.

– Что? – спросил я с подозрением.

– Кампанию, – сказал он с готовностью. – Можем начать показывать одиноких старушек, к которым общество должно проявлять милосердие. Выявить среди них тех, у которого было не больше одного ребенка, а таких абсолютное большинство, и дать непрямую акцию разоблачения… В смысле, что это те, кто в свое время не желал себя утруждать рождением больше чем одного ребенка, все по танцулькам, по барам, по развлечениям, а теперь требуют заботы от всего общества!

Павлов кивнул, сказал благожелательно:

– Верно мыслите, молодой человек. Забота о старших должна лежать в первую очередь на детях. Но когда ребенок один, ему приходится заботится об отце и матери, а также о двух дедах и двух бабушках. А это непосильно для любого семейного бюджета, ведь и своих детей надо кормить, поить, одевать и обувать! Если Дмитрий Дмитриевич не против…

Я смерил его взглядом, бывший зам даже вытянулся, вспомнив службу в армии, ел меня глазами. Я сказал:

– Да-да, сейчас они одинокие и беспомощные старички, но когда-то были молодыми и здоровыми, но о будущем не заботились, детей в достаточном количестве не рожали. Но тут надо поправку…

– Какую? Все сделаем.

– Вы сами о ней сказали. Выявите именно тех, у кого детей либо не было, либо не больше одного. А то напоретесь на мать-героиню, у которой семеро детей погибли на фронте… А к пустоцветам – отношение самое безжалостное! Когда общество богатое и сытое, может и пустоцветов прокормить от щедрот, но нас сейчас за горло берет нищета. А молодым семьям в самом деле нужна забота. В самом срочном порядке разработаем!

Он провожал меня до самого выхода, слушал очень внимательно и тут же сыпал идеями, предложениями, мне он понравился, ощутилось, что ему хочется не только стать генеральным директором, но и работать в том направлении, куда я его развернул.

– Действуйте, – сказал я напоследок, пожал ему руку и сел в машину. Крамар сперва было сел рядом с шофером, потом переговорил по рации, ушел в головную машину, а на его место сел Павлов. Карашахин занял место в салоне. Геннадий оглянулся, я кивнул, разрешая трогаться, и машина тронулась по ночной площади, залитой ярким светом множества фонарей.

Рабочий день закончился давно даже у самих поздних пташек, все успели загрузиться продуктами у магазинов, сейчас дома смотрят по телевизорам дебильные шоу, еще не зная, что это последние передачи, так что дороги без пробок, полупустые, не приходится перекрывать, чтобы я ехал без остановок, достаточно и пары машин впереди с мигалками.

Карашахин сидел напротив, в глазах блестели огоньки, на обычно бесстрастном лице менялись странные выражения.

– Что-то не так? – поинтересовался я.

– Представляю, – проговорил Карашахин, – как взовьются США!

Я не стал спрашивать, при чем тут США, здесь наши личные проблемы, США сейчас, как совсем недавно выразился наш мэр города, абсолютно при всем… И в самом деле придется перед ними оправдываться!

Я стиснул зубы:

– Да, некоторое время оправдываться придется…

– Боюсь, что еще долго, – сказал Карашахин.

– США будут уничтожены! – сказал я. – Не знаю, как именно, но уничтожены будут. Это несомненно.

– Тоже голос спинного мозга?

– Нет, голос свыше. Человечество – единый организм, временами я его чувствую целиком… в минуты прозрения. Нет, в моменты прозрения! И тогда понимаю, что оно развивается, растет, учится… Это еще ребенок, но и ребенок хочет избавиться от безобразной опухоли на своем теле! Так что США будут уничтожены. А как… могут подсказать специалисты. Если смогут.

Павлов же долго молчал, наконец спросил тихо, словно разговаривал со своими мыслями:

– Может быть, не стоило так уж… круто? Я имею в виду, с Асланханом?

Сидел рядом с шофером, а со мной говорил, выворачивая шею, отчего лицо багровело, а под глазами вздувались мешки, похожие на подушки безопасности.

Я подумал, буркнул:

– Может быть, может быть… Наверное, сорвался. Но только – наверное. На самом же деле, думаю, мой спинной подсказал решение верное.

– Спинной мозг? У которого утолщение там, внизу?

– У него два утолщения, – уточнил я, – в черепе и в заднице. Верхний мозг развился для решения сиюминутных задач, потому он и там, вверху… но часть мозга, что выделена для важнейших стратегических задач, как то: выживание, продление рода, захват ареала, доминирование – это в защищенном бункере, армированном не только костями, как череп, но и… не только костями…

Я говорил медленно, вроде бы ерничая, но во мне в самом деле что-то происходит, из темных глубин поднимается древнее, мохнатое, звериное, грубо отодвигает университетского профессора… нет, трепещущего интеллигентика в университетском профессоре.

– И что сказал этот… нижний мозг? – спросил Павлов.

– Он сказал, – проговорил я медленно, – что высокая культура всегда будет отступать перед более низкой. Единственный способ выжить – это ответить варварам на их же языке. Этому Зямовичу я ответил. Думаю, остальные поняли. Кобызам мы тоже ответили. И не только кобызам. Чтобы выжить, дорогой Глеб Борисович, мы должны на действительность реагировать адекватно. И хрен с той Европой, что завопит о жестокости!.. Ее саму уже берут за горло, она этого еще не заметила, хотя пальцы уже сомкнулись на нежной жирной шее.

– Да я ж не против, – сказал Павлов. – Я целиком – за. Но я… гм… теоретик. Когда начинается вот такое, мне малость не по себе. Настолько малость, что все кости трясутся, как в мешке на мельнице. Этого Зямыча не больно… резко?

Я спросил с тихим бешенством:

– Да? А с президентом так можно обращаться? Кто меня будет уважать, если мне откажет в выступлении всего лишь… всего лишь подданный? Это произошло на глазах двух десятков человек! Меня унизили… а это значит – унизили власть. В очередной раз.

Он промямлил:

– Да, это понятно, но… без суда и следствия! Можно было бы ему инкриминировать что-нибудь. Вплоть до измены или шпионажа в пользу Запада.

Я покачал головой:

– Зачем? Как раз такие хитрости видны издалека. И никто не поверит. А вот то, что он мне отказал в доступе на телевидение, видели не только люди наших служб, но и с десяток сотрудников телебашни. Они подтвердят все. Президента страны… такой огромной страны!.. никто не смеет так унижать.

Глава 3

Чаще ночую прямо в Кремле, там мои президентские апартаменты, но сегодня после такой встряски потянуло в семейное гнездышко, Геннадий неодобрительно покрутил головой, в Кремле охрана надежнее, но послушно доставил меня, только на ходу доложился Крамару, а еще заметно замедлил скорость, чтобы там успели мобилизоваться, убрать голых баб с экранов мониторов и подтянуть животики.

Людмила еще не спит, возится с внучкой. Это у меня уже пятая внучка, самая младшая, остальные заканчивают школу, а самая старшая грызет гранит науки в техническом вузе.

Ахнула, увидев мое лицо.

– Что с тобой? – спросила она в ужасе. – Ты прямо кипишь! Как чугунный котел с наглухо завинченной крышкой. Не взорвешься?

– А ты чего не спишь? – спросил я. – И ребенка мучаешь, неврастеничкой вырастет… Сейчас и так весь мир страдает неврастенией… в особо тяжелой форме. И вообще – иди спать.

– А ты?

– Посижу чуть, приду. Мне надо немного подумать.

Она вздохнула, в глазах укор, но хоть в руках утюга не видно, ушла на кухню. Я допил чай, а когда добрел, хватаясь за стену, к спальне, постель уже разобрана, Людмила спит, отвернувшись к стене.

Галапагосская черепаха на суше двигается грациознее, чем я, когда заползал под одеяло. Тяжелые, как бронированные щиты, веки начали опускаться, тепло пошло по телу, резкий звонок встряхнул, словно электрошок при реанимации.

Я судорожно пошарил по столику, вялые пальцы едва удержали тяжелую трубку. Сейчас, конечно, есть и намного легче, но в них, видимо, труднее запихнуть столько глушилок, как во все, чего касается президент.

– Алло?

– Дмитрий Дмитриевич, – раздался голос Карашахина, – простите, что оторвал вас от тренажеров…

– Хоть, – буркнул я, – не вытащил из сауны с голыми бабами, как сказала бы Ксения. Какая неприятность еще?

– Большая, – сказал он потерянным голосом. – Под Волоколамском автобус, полный народу, столкнулся с поездом. Погибло сорок три человека, только одного выбросило взрывом… да, был еще и взрыв, остальные все в лепешку. Я звоню, чтобы вы были готовы, когда на вас все это обрушат.

Я закрыл глаза, простонал неслышно, вот бы снова заснуть и проснуться, когда все случившееся окажется дурным сном.

– Хорошо, – сказал я чужим голосом, – буду знать.

– Какие-нибудь распоряжения на этот счет?

– Тебе? – переспросил я. – Но ты ведь управляющий делами президента, а не МЧС, ГАИ или МВД.

В трубке вздохнуло, голос сказал с надеждой:

– Но разве… вы не поедете на место катастрофы?

Я сжал челюсти, помолчал. Это не президент, что при каждом сходе лавины с гор, каждой автокатастрофе или упавшем самолете выражает соболезнование и мчится туда лично, чтобы… чтобы что? Мы же все знаем, что на самом деле он на фиг там нужен. Это всего лишь заискивание перед СМИ, перед массой быдла, имитация скорби и соучастия. Президент должен заниматься делами государства, а на места катастроф должны выезжать даже не генералы, а майоры, а то и капитаны. Иначе такой президент слишком уж похож на мельника из басни Крылова… Однако Карашахин прав, я ведь срывался с места и мчался на места катастроф, я клал венки и выражал соболезнования, я старался быть близким к народу, к простым людям, словно чувствуя вину перед ними: я президент, а они – нет, и потому готов был для них едва ли не снять штаны и подставить зад. Это чертово чувство вины русских, старшего брата перед младшим, на самом деле намного более наглым, дерзким и постоянно пинающим старшего брата.

– Нет, – ответил я медленно. – Всеволод Лагунович, отныне президент будет вести себя, как глава государства, а не… клоун в президентском кресле.

– Я понял, господин президент, – ответил он торжественно.

В трубке тихо, и хотя звонил он, но этикет делает для президента исключения, в числе привилегий Первого Лица есть и такие, как подходить к женщине и знакомиться самому, не будучи представленным общим знакомым, а также класть трубку первым, чем я и воспользовался.

Сна уже ни в одном глазу, я долго лежал, перебирая в памяти события последних дней, выбрался из постели, в окна через щели жалюзи бьет яркий, как лучи боевых лазеров, свет. В виски толчками бьется кровь, я чувствую, как распухают там вены, уже и так толстые, как разжиревшие пиявки. Все износилось, к Чазову лучше не показываться, сразу же госпитализирует, я и так велел не пускать его ко мне без острой, даже острейшей необходимости.

Утром Людмила еще спала, я поднялся на цыпочках, сам приготовил кофе и бутерброд, поспешно включил дисплей. У меня их несколько, система работает бесперебойно, своя подстанция в подвале, экраны жэкашные, висят на стенах, как раньше развешивали картины, только у меня вплотную один к другому, как фасетки в глазу огромного насекомого.

Я переключил несколько раз, поглядывая с высоких столбов и крыш на улицы Москвы. Поймал себя на том, что подсознательно страшусь увидеть, как по опустевшим улицам пугливо перебегают люди, как разом исчез весь блеск, все сияние богатого города, куда более богатого, чем Париж или Лондон, что в Москве остались лишь бездомные собаки, сейчас поджали хвосты, тоскливо воют, не понимая, что случилось…

Но машины идут по дорогам все такими же блестящими потоками, на Садовом привычная пробка, еще крупнее пробка у Белорусского, там это всегда, вне зависимости от времени суток, народ толпится на троллейбусных остановках, все такой же бестолковый, нарядный и неряшливый, подростки с плейерами и огромными наушниками, делающими их обладателей похожими на мартышек, двери казино уже открыты, несмотря на рань, витрины ювелирных магазинов сверкают россыпями бриллиантов…

Народ то ли не понял еще, что происходит, то ли не все услышали новость, но жизнь идет, идет, идет привычно, нигде ничего не происходит.

Я вздохнул с облегчением, экраны погасли, мягкий ковер приятно щекочет босые ступни, однако надо заставить себя одеться и выйти в этот зной навстречу сегодняшним тревогам и страхам.

На листочке с распечаткой расписания множество встреч, приемов, два совещания, надо все успеть, я проглотил назначенные лекарства, запил водой, другие проглотил и запил соком, а капсулу, похожую на миниатюрную гранату, ухитрился проглотить так, в голосе прояснилось, сердце начало биться чуточку ровнее, без таких уж провальных перебоев.

Звякнуло, на экране лицо дежурного работника охраны:

– Господин президент, машина подана. Господин Забайкалец велел напомнить, что совещание с послами латиноамериканских стран через сорок минут…

– Спускаюсь, – ответил я.

Раннее утро, машин движется такой сплошной поток, что не видно асфальта. Я поморщился, вот уже семь с половиной лет для меня перекрывают дорогу, а все не привыкну, неловко. По большей части из-за этого и остаюсь ночевать в кремлевских апартаментах, чтобы вот так не мешать людям еще больше…

Да и Чазов там, кстати, ближе. Ведь тому, кто болеет за весь народ, больничный не оплачивают, так что надо держаться, не болеть…

Деловитый голос диктора новостей перечислял, сколько за истекшую ночь было убито, ограблено, изнасиловано, сколько сожжено автомашин, сколько изъято оружия…

Жажда насилия, мелькнула горькая мысль, выплеснулась сперва в кинофильмах, а теперь выплескивается в жизнь. Но и фильмы не запретишь, увы. Насилие – востребовано самой природой.

Нет чисток, природа волнуется, начинает инстинктивно чиститься сама, пусть неумело, грубо, как собака, что пучками ест грубую траву, набивая ею желудок, чтобы очиститься… Отсюда повышенная раздражительность, что слишком часто переходит в драки, убийства, кровопролитие. Оттого и множество одиночных убийц, групп, террористических организаций – они никогда не будут страдать от недостатка членов.

Но здесь странности в политике демократов: потакая низменным чувствам простого человека, в то же время наотрез отказывают тому же самому простому народу во введении смертной казни для преступников! А это срабатывает здоровый инстинкт простолюдья: не умея удержаться от падения, хотя бы выбраковывать силой тех, кто оказался на самом низу. Кто уже озверел и оскотинился настолько, что бросается, как бешеный волк, на своих.

Машина сделала резкий поворот, впереди начали быстро подниматься, словно вырастая из земли, красные от утреннего солнца кремлевские башни.

Служба охраны изображает каменные украшения, что правильно, президент не должен отвлекаться ни на что, кроме своих мыслей государственной важности. От того, что заметит у охранника расстегнутую ширинку, может не заметить опечатку в документе, разграничивающем полномочия президента и парламента, а это, конечно же, приведет к гражданской войне.

Я кивнул Крамару, что вообще-то не Крамар, а Крамарь, еще один хохол, но зачем-то косит под иностранца, впереди по всему коридору прекращается движение, все живое исчезает, дверь апартаментов Ксении чуть приоткрыта, там стоит, придерживая за ручку, Карашахин и что-то втолковывает невидимым для меня собеседникам.

– Можно пройти? – спросил я.

Карашахин оглянулся, отпрыгнул:

– Дмитрий Дмитриевич, вы так заикой сделаете!.. разве можно так… так рано являться?

– Не спалось что-то, – ответил я, – а вы чего?

– Да так, – ответил Карашахин.

В большом кабинете сидели Громов, Сигуранцев, Босенко, все трое невыспавшиеся, с темными кругами под глазами, только Сигуранцев, хоть такой же помятый, но бодрый и налитый энергией, как дюрасел.

Все трое встали, я пожал им руки, Сигуранцев объяснил:

– У нас спор на тему, насколько востребованы эти ужесточения. Ведь для политика самое главное – попасть в точку, как можно точнее выразить желания народа. Ведь хоть над этим и смеются, но мы в самом деле служим народу. В самом деле! И фашисты, и коммунисты, и демократы – все, хоть и каждый по-своему.

Громов и Сигуранцев смотрели на меня угрюмо и с некоторым раздражением, словно я своим вторжением разбил очень хрупкую конструкцию из благородных идей.

– Есть индикаторы, – сказал я. – Не опросы, не рейтинги, все это можно подтасовать, но есть и абсолютно объективные…

Сигуранцев спросил в лоб:

– Какие?

– Самый точный индикатор, – ответил я, – индикатор умонастроения, вкусов и пристрастий общества – это компьютерные игры.

Сигуранцев удивился:

– А почему не книги? Не театр, не кино? Не видеоклипы?

Я покачал головой:

– У книг и кино слишком велика инерция, что идет с прошлого, а то и позапрошлого века. А игры – сегодняшние. У них нет корней, от которых бы плясали. Но массовость их настолько велика, что бюджет игропроизводящих компаний уже впятеро превысил бюджет Голливуда. Сейчас в каждой квартире есть комп, есть игры, есть играющие… Во что играют? Если не знаете, скажу, я готов поделиться этой важной информацией…

– Ну-ну.

– Они играют в убийц, киллеров, потрошителей, мафиози, а если игра предоставляет сыграть за любую из сторон, где по одну сторону люди закона: полицейские, ФБР, антитеррористические отряды, то будьте уверены, любой подросток выберет сторону террористов!

По смущенному лицу Сигуранцева, который и сам иногда поигрывает в свободное время, видно, что и он выбирает не совсем так уж сторону закона и правопорядка.

– Какие самые популярные игры? – спросил я. – Нет, дело не в жестокости, в которой упрекают игры. Хрен с нею, пусть льется кровь, пусть разлетаются ошметки человеческих тел!.. Мы не ханжи. Но почему подростки обожают расстреливать именно полицейских, а не террористов, почему гоняют на виртуальных машинах, сбивая прохожих, почему с наслаждением взрывают дома, врываются в Пентагон, убивают там всех, не исключая даже испуганных секретарш?.. Ладно, не отвечайте, дело не в точности ответов. Дело в том, что так есть, вы это знаете. Мир соскучился по насилию! Да что там соскучился – истосковался. Насилие востребовано. Мир созрел для насилия, для жестокости, для навязывания своей воли силой кулаков, ударами приклада, поясами шахидов, бомбежками, заказными убийствами, угрозой применения ядерного оружия… а то и его применением.

Карашахин положил на стол папку, я покачал головой и указал на плазменную панель:

– Там все это вживую. С места действия.

Он вытащил листок:

– Я, собственно, принес очень интересную распечатку. Не о кобызах…

– Наконец-то!

– Честно говоря, эти события очень кстати потеснил опрос населения США. Нет, не о кобызах, о сравнительной популярности кандидатов в президенты США. О стремительно растущем рейтинге кандидата от «Черного единства» Готтенс. Он почти догнал Альберта Гренделя, кандидата от республиканцев, и не так уж сильно отстает от Бушнера, демократа. Это сенсация!

В кабинете оживленно заговорили, Сигуранцев загоготал и вскинул кверху в характерном жесте кулак. Громов удивленно качал головой. Я подумал, что сенсация зрела давно, умные политики давно ее предвидели, но все равно она остается сенсацией, хоть и ожидаемой.

Я кивнул на экран:

– Взгляни, что делается после этого опроса на улицах Нью-Йорка!

В кабинет один за другим начал подтягиваться народ, я видел их только боковым зрением, все три экрана показывают ликующие толпы черных, танцующих негров, стихийно возникающие демонстрации. Фигня какая, уже сотню лет твердят о полном равенстве в США, во всех фильмах обязательно с белым полицейским идет чернокожий напарник, постоянно показывают смешанные браки, в правительстве на видных постах держат негров, дескать, мы вообще не замечаем цвет кожи, у нас все равны, но какого же хрена сегодня нарастающая волна ликования захлестнула Америку?

– А что, – сказал Сигуранцев, – это в самом деле событие весьма историческое. Только президент Теодор Рузвельт создавал третью силу, третью партию, чтобы попытаться с ее помощью прийти к власти снова, после двух сроков, да еще вот негры… Все-таки сумели, сумели… И не просто движение негров, это «Черное единство» очень быстро стало реальной силой…

Босенко сказал громко:

– А давайте предположим, что негр станет президентом… Нет-нет, я прекрасно понимаю, что шансов у него нет, но поголовье негров растет, через десять-двадцать лет в самом деле могут протолкнуть своего в президенты…

Новодворский всмотрелся в экран, поморщился, голос его прозвучал твердо:

– Нет. Этого не будет никогда. Негры афроамериканского происхождения голосуют либо за республиканцев, либо за демократов. За демократов – больше. А эта их карликовая партия… просто отморозки!

– Гм, – произнес Сигуранцев задумчиво, – на улицы вышло уж очень много народу… Слишком много для отморозков, не так ли? Вообще-то я согласен, что в США все отморозки, но услышать такое от Валерия Гапоновича…

– Вышло не так уж и много, – огрызнулся Новодворский. – Да и то… Может быть, негры выиграли в баскетбол? А это идут болельщики?

– Вы не верите СМИ? – удивился Сигуранцев.

– И в СМИ попадаются коммунисты, – отрезал Новодворский.

– Негры вышли на улицы, – проговорил Сигуранцев. – Именно потому, что вверх идет именно негр, а не какой-то там афроамериканец. Негры вышли на улицы, никто не посмел им напомнить, что сегодня – рабочий день, вторник, уже ясно, что ликования продолжатся на всю неделю, а то и продлятся…

– Ну и что, – сказал Новодворский с интересом. – Какие варианты развития? В том случае, что если бы случилось такое…

– Как в Южной Африке, – сказал Громов осторожно. – Там вообще шла война, а когда замирились и передали власть чернокожему большинству, все пошло тем же путем.

– Не пойдет, – возразил Забайкалец.

– Почему?

– Вы сами сказали, в Африке шла война.

– И что из этого следует?

– Что в ЮАР настрадались и те, и другие. И едва все кончилось, обе стороны вздохнули с облегчением и взялись за работу. В США негры не страдали, а играли в страдания, постоянно напоминали о своих обидах… в смысле, что их прапрапрапрапрадедушки были рабами на плантациях, а значит, они, потомки, имеют право отныне не работать, а только получать компенсации. Это настолько укоренилось, что сами белые в это поверили, черным не отказывают ни в чем. Черному сходит с рук то, что белому никогда не простят. И вот сейчас…

Он сделал многозначительную паузу. Сигуранцев сказал нетерпеливо:

– Взяли кота за его место, дергайте!

– Сейчас, – сказал Забайкалец, – интересная ситуация. Проглотит ли белое меньшинство такую пилюлю?

– Проглотит, – сказал Павлов уверенно. – За выборами будут следить тщательно. Никаких серьезных нарушений не допустят, никаких подтасовок, а это значит, что какие результаты будут, то и примут. Даже если победит Готентот, то все равно все признают, что он избран по закону, с соблюдением всех юридических норм.

Сигуранцев покачал головой.

– Не все. Некоторая часть возьмется за оружие. Те, кого у нас по старой привычке называют куклуксклановцами.

– А сколько их? – спросил Громов скептически.

– Двенадцатая доля процента от белого населения.

Сигуранцев развел руками:

– У черных каждый десятый – в военизированных группах. То исламских, то всяких там «Черных пантерах», что требуют белых изгнать обратно в Европу, а страну оставить черным. Сомнут сразу же.

– А трупы развешают на балконах, – сказал Громов мечтательно.

– Почему с таким злорадством? – удивился Сигуранцев.

Громов кивнул в мою сторону:

– Спросите президента.

– Так вы же злорадствуете, не он!

– Он тоже, но молчит, он уже президентствует, не видите? Щас нахмурится и скорбным таким голосом выразит соболезнование о невинных жертвах.

Я сказал нетерпеливо:

– Давайте злорадно и соболезнование отложим до завтра. Мы все равно на выборы повлиять не можем, а вот на подготовку переговоров с президентом Венесуэлы можем и должны. Так что за работу, лодыри!.. А у меня сейчас встреча… Всеволод Лагунович, вы не забыли?

– Еще четыре минуты, – ответил Карашахин. – Просто вы приехали чуточку раньше, я и не напоминал.

Глава 4

С послами встреча заняла даже меньше времени, чем отводил протокол, обычная процедура, когда один посол уходит, а на его место присылают другого, то сперва идет длительная переписка, у нас спрашивают, не будем ли против такого-то, мы рассматриваем и сообщаем, мол, что вы, что вы, никаких проблем, новичок прибывает, его представляет посольский староста, глава дипломатического корпуса, это такой профсоюз у послов, мы жмем руки, обмениваемся вежливыми фразами о том, что очень приятно и будем сотрудничать на благо мира и прогресса.

Однако на этот раз были заданы неприятные вопросы по поводу событий на Рязанщине. Я вежливо поблагодарил за желание помочь, но мы со своими проблемами справляемся, еще раз спасибо, мы ценим ваше искреннее желание, чтобы Россия процветала и все такое.

Едва закончилось с послами, на выходе из зала меня перехватил Карашахин, лицо тревожно-сочувствующее, сказал, сильно понизив голос:

– Господин президент, вы сейчас как себя чувствуете?

– Терпимо, – ответил я сварливо, – а что?

– Да так, ничего страшного… С вами желает говорить президент Соединенных Штатов.

– А, мать его… – вырвалось у меня.

Он спросил испуганно:

– Валокординчику? Или лучше нитроглицеринчику?

– Да иди ты… Он что, жаждет по прямому проводу?

– Да, господин президент. По красной линии.

Я нахмурился, красная линия была создана для оповещения о несанкционированном запуске ракет, чтобы противная сторона не решила, что на нее напали, и не нанесла ответный удар. Обычно же телефонный разговор согласовывается сперва между канцеляриями, к нему подключаются спецслужбы, что записывают голос, интонацию, дабы потом аналитики расшифровывали каждую заминку, паузу, изменение тембра и давали свое толкование, где чужой президент дает слабину, а где на коне.

– А что, с их стороны ракеты запущены?

– Нет…

– Тогда я сейчас занят, – ответил я. – У меня совещание. Но через три-четыре часа освобожусь.

– Хорошо…

Он повернулся уходить, я остановил:

– Нет, про совещание не говори. А то похоже, что оправдываюсь. Просто сейчас занят, но через три-четыре часа освобожусь. И тогда, естественно, постараюсь тут же уделить время для разговора.

В его серых глазах мелькнуло одобрение.

– Хорошо, господин президент. Так и передам.

Он ушел, мое сердце сжалось в тугой ком, по всей грудине разлилась тупая боль. Я боялся шевельнуться, эта тупая в любой момент может стать острой, такое уже бывало. Карашахин уверен, что я нарочито тяну время, чтобы дать возможность нам лучше подготовиться к разговору, чтобы отыскать доводы поувесистее, да и надо дать понять хозяину заокеанской империи, что не все страны все еще пристегнуты к его колеснице, как, к примеру, Англия, не всякий президент вскакивает навытяжку и ест глазами начальство. Но на самом деле чувствую, как в теле противно трепещет каждая жилка от страха и растерянности. Не знаю, что сказать хозяину империи, ведь мы с ним за время моего президентства встречались десятки раз, общались, всегда находили не просто точки соприкосновения, но и стали почти друзьями. Он не такой уж и дурак, как у нас считают, и хотя мужик в самом деле без образования, но у него природный цепкий ум, очень практичный, приземленный, на звездное небо он в самом деле никогда не смотрел, на фиг оно его американскому огороду, но страну ведет умело и решительно к полному доминированию над всеми странами мира. Мы много говорили с ним о демократии, оба искренне полагаем, что демократия при всех ее недостатках – все же лучший вариант правления, у наших жен тоже оказались общие интересы, обе домашние клухи, все еще сами готовят варенья и соленья, хотя в супермаркетах эти продукты и дешевле и лучше. Но что я скажу, если спросит напрямик про кобызов?.. А там аналитики уже могли перебрать все варианты, из-за чего в Рязанской области настоящая война, наткнутся на сообщения, что на тех землях уже больше десяти лет располагается быстро растущий анклав нерусского населения…

Ничего не придумав, я вернулся в свой малый кабинет, Ксения принесла большой стакан сока, выпил с охотой, на донышке углядел остатки белого порошка. Не успел раствориться, не учли, что сок холодный, вязкий. Эх, Чазов, Чазов, ты хоть так стараешься пичкать меня лекарствами…

С полчаса знакомился с данными по Рязанщине. Зачистку практически закончили, но потери оказались чересчур велики. Стиснув зубы, я слушал сводки об убитых, раненых, пропавших без вести. Время от времени на экране мелькало лицо Громова, он говорил громко и убеждающе, что, если бы опоздали или чуть протянули, было бы намного хуже и неизмеримо труднее. Так что, господин президент, вы приняли единственно правильное решение, никто бы так на вашем месте не поступил, даже я, военный человек, и то струсил бы, не решился, а вы, вы…

Я сухо поблагодарил, отключился, несколько минут пытался строить стратегию взаимоотношений со странами Латинской Америки, но все время помнил о предстоящем неприятном разговоре с международным жандармом.

Внезапно вспомнился разговор о предвыборной ситуации в США. Впервые негры выдвинули своего кандидата на пост президента Соединенных Штатов. Не от демократической партии, за которую негры отдавали большинство голосов, и не от республиканской, где тоже немало негров, а от своей собственной, негритянской партии. Им пророчат полный провал, ибо если даже все-все негры проголосуют за негра, что немыслимо, то и тогда поражение, негров все-таки в США даже меньше четверти населения. Но эти аналитики, как мне кажется, упускают одну важную деталь, хорошо видную мне, русскому…

У нас, белых, есть такая неприятная особенность, следствие нашей сверхсилы, как вина перед более слабыми, более тупыми, более ленивыми, перед уродами. У нас в России это видно по тому, как в Якутии русские отдают голоса за якута, полагая, что так справедливее: хоть якут и дурак, но здесь же Якутия! – а в США немалая часть белых может отдать голоса за негра, руководствуясь ложным чувством «справедливости» и вины перед более тупыми и бедными. А если учесть, что за негра наверняка отдадут голоса все латиноамериканцы, а их в США уже больше, чем негров, то белое большинство может ждать неприятный сюрприз…

Ничего не придумав, мозг ищет спасительные лазейки в бегстве от реальности, сейчас вот возвожу на президентский трон Америки губастого негра, а через минуту уже буду летать Бэтменом и наводить справедливость во всем мире: всемогущий, бессмертный, молодой и красивый, кулаком разбивающий броню танка, взглядом прожигающий стены… озлился, отодвинул клавиатуру, поднял из кресла зад и вышел в приемную. Ксения сразу же поинтересовалась, чем может быть полезной, я спросил, где засела инициативная группа по разработке новой политики в сфере массовых коммуникаций.

Она кивнула на малый зал:

– Все там. Уже заказали пива, еще немного, и пошлют за цыганами. Петь вроде бы начинают.

– А что поют?

– Вроде бы гимн… на всякий случай. Место ведь такое!

– Я им попою, – пообещал я.

Из-за плотно прикрытой двери голоса не доносятся, здесь звукоизоляция полнейшая, я потянул за ручку на себя, открылось бесшумно, за столом человек пять моих министров, а спиной ко мне Забайкалец, стоит, покачиваясь с пяток на носки и обратно, руки по-наполеоновски скрестил на груди.

– …В замочную скважину, – услышал я его суховатый голос, – смотреть неприлично, но интересно. А раз интересно и это находит спрос в нашем демократическом обществе, то надо объявить вполне приличным. Так сказать, пойти навстречу пожеланиям простого народа. Объявить очередные свободы. Я говорю не только о вуайеризме, но… про опускание вообще.

Шандырин заметил меня в дверях, не подал виду, фыркнул:

– Да куда дальше? Уже все извращения не просто разрешены, но и рекламируются! Что еще?

– Демократы отыщут, – пообещал Забайкалец недобро. – Сам строй побуждает изобретать все новые методы опускания человека уже не до скота, там он уже сейчас, а ниже, ниже – до кистеперой рыбы, трилобита…

Каганов заметил ленивым брезгливым голосом:

– А что делать? Не следует забывать, что общество больше любит, чтобы его развлекали, чем учили.

– Как барон и аристократ, – сказал Забайкалец кровожадно, – я скажу: а вот хрен вам в задницу! Ишь, panem at circenses! Раб, знай свое место!.. Или, скажем мягче, каждый должен занимать именно столько места, сколько он стоит в обществе. Мало ли что он сам заявляет о своей неслыханной ценности, но пора отбросить нашу щепетильность… дощепетильничались уже с теми, кто с нами не щепетильничает!.. и расставить все по своим местам. Мы все знаем, какой чудовищный перекос произошел в человеческом обществе, когда из человека высвободили обезьяну. Обезьяна работать не любит, думать не любит, ей бы только веселиться, кувыркаться, строить гримасы, балдеть, оттягиваться, ловить кайф, расслабляться… Как результат, скоморохи и барды, которых раньше запускали с черного входа, вместе с остальными слугами стали богаче самих хозяев, и вот уже сыновья королей мечтают о карьере скоморохов, а их дочери – о карьере проституток.

– А как с СМИ? – поинтересовался Каганов.

– То же самое, – отрезал Забайкалец. – То же самое с СМИ. Еще совсем недавно они бегали с микрофоном за районным начальником: скажите пару слов, а теперь уже к ним на телестудии приезжают смиренно премьеры, президенты!.. Теперь уже СМИ решают, кому из президентов страны пиар устроить, кого низложить, кому дать слово, а кого и на фиг, вместо него пустить стриптиз-шоу, это массовый зритель примет с одобрением!

Я прикрыл за собой дверь, прошел к столу, Каганов застенчиво привстал, показывая, что освободит место, чтобы мне, такому старому и больному, не делать лишних три шага к свободному креслу. Я нахмурился, он послушно плюхнулся обратно. Забайкалец выждал, пока я садился, закончил совсем уж сухим голосом:

– Выход, по моему мнению, таков: этих рабов, которые заняли не свое место и навязывают свои стандарты мышления и свое мнение людям, нужно вернуть на то место, которое они и должны занимать. Это и есть стержень нашей программы, на который мы должны нанизывать конкретные пункты и постановления.

Шандырин проговорил с явным удовольствием:

– Гомосексуалисты и прочие демократы набросятся… Ведь демократия – последнее убежище подлеца! Демократия – спасение для педофилов, гомосексуалистов, зоофилов, мазохистов, копрофагов и прочих нетрадиционных натур. Нас же раздавят, эта партия нестандартной сексуальной ориентации больно велика…

Забайкалец произнес строго и высокомерно, как обращался бы барон к подданным:

– Надо держаться! Демократы, как вы очень верно сказали, это партия нестандартной сексуальной ориентации, но это пока что не большинство населения России!.. Демократы – это протоплазма, и лозунг у них: «Назад к протоплазме!»

– Демократы, – сказал Каганов и вздохнул, – это люди толпы. Это огородники, йоги…

Убийло оторвал взгляд от бумаг, удивился вслух:

– Почему йоги?

– Потому что плюй на все и береги здоровье. А еще это партия «Хлеба и зрелищ», к сожалению. Партия людей с простыми и даже очень простыми запросами.

Павлов вставил ехидно:

– Игорь Самойлович, а ведь и вы были совсем недавно убежденным демократом!

Каганов вздохнул:

– Да я им и остаюсь… во многом. Но когда есть возможность хоть в чем-то стать выше демократа, то как я могу не воспользоваться? Это же иметь крылья, а всю жизнь ползать!.. Я демократ, но мне не нравится, что демократия – последнее убежище извращенцев… Я предпочел бы, чтобы извращенцы шли в фашисты! Так нет же, среди фашистов их нет, зато все-все перверсники – демократы. Это-то и противно. Потому я и говорю, если они остаются там, то я из демократии выхожу! Вот так.

Шандырин сказал злорадно:

– Господину президенту не пондравится такая формулировка, не пондравится!

Каганов возразил с достоинством:

– Президенту не нужны соратники, умеющие только поддакивать. Если он говорит «нет», мы все говорим «нет». А так вообще-то мы в одном лагере, а мелкие различия не в счет.

Шандырин подумал, снова подумал, это было зрелище, наконец тяжело громыхнул:

– Да, ты прав… местами. Демократы и общечеловеки – крайняя степень содомогоморризма.

Опешивший Каганов сразу не нашелся, а Убийло, что некоторое время следил за ними с интересом, поинтересовался:

– Это что еще за термин?

– А от Содома и Гоморры, – пояснил Шандырин. – Их населяли общечеловеки, а Лот, как ни старался, не мог отыскать и десяток фашыстов, чтобы Бог пощадил эти города.

– А Бог пощадил бы?

Шандырин оскорбился:

– Ну да! Ты что, Библию не читал?.. Это такая толстая книга с картинками, их бесплатно у американского посольства раздают и еще сто долларов приплачивают, хто возьмет! Я три штуки взял. Или ты китайский на всякий случай по ночам зубришь?.. А я, скажу по секрету, ночью хожу на стрельбы с «калашом». Словом, по той книге Лот с Богом долго торговался, просил пощадить города демократов, а тот сказал, что если отыщешь среди этих извращенцев хотя бы сотню фашыстов, то пощадю. Ну, сотню Лот не нашел, начал умолять, Бог сжалился и снизил планку до пятидесяти. Лот и пятьдесят не мог отыскать, начал умолять снизить до десяти…

Убийло спросил с интересом:

– И что, снизил?

– Не помню, я ж в детстве слышал. Знаю только, что когда замочил оба города, то общечеловеки в других городах и странах надо-о-олго притихли. Правда, пока Бог спит, черти… то бишь демократы, совсем охамели! Вся Америка – сплошь Содом и Гоморра! Одного Марка Зальцберга стоит оттуда вывезти, а остальных…

Убийло сказал ехидно:

– Так он же еврей!

Шандырин подумал с крестьянской обстоятельностью, подвигал тяжелыми складками на лбу, громыхнул тяжело:

– Думаю, что это как смотреть. Если правильно, а я всегда смотрю правильно, я же рабочекрестьянин, у меня классовый инстинкт, то уже нет евреев. И даже курдов нет, хотя это и трудно представить. Есть общечеловеки и люди. Победят общечеловеки – всем нам белый пушистый зверь, победим мы – Бог поведет нас дальше в светлое будущее победившего коммунизма! А Содом и Гоморру мы сами демократам устроим, не фиг им наших детей педофилить, сволочам!

Он повернулся ко мне, я сделал ему знак продолжать, меня в дискуссии не втягивать, я посижу, мне среди народа легче мыслится, однако он не сдался, обратился ко мне с той же рабочекрестьянской обстоятельностью:

– Только диктатура, господин президент!.. Не будет диктатуры – России не выжить. Это понятно всем, так что давайте не лицемерить: все, кто говорит о политкорректности и государственном устройстве по типу, скажем, Дании или Голландии, прекрасно понимают, что Россия при таких условиях неминуемо исчезнет. Станет просто территорией, которую займут более националистические государства

Каганов спросил с подозрением:

– Это кого вы называете более националистическими?

Шандырин прогрохотал, как приближающаяся туча с грозой и громом:

– Не прикидывайтесь. Я не стану даже про Израиль, потому что в сравнении с Россией абсолютно все – националистические! Англия, Франция, Германия, Испания, Дания, Польша, прибалты, я уж не говорю о среднеазиатских или кавказских соседях! Все гораздо националистичнее. А вот русской национальности хребет перебил еще Петр Первый, когда втоптал русское в грязь и заставил униженно кланяться иноземному. Любой иноземец с его подачи во всем был выше, умнее и значительнее, чем русский, кем бы он ни оказался… Ни одна нация так не оплевывает себя, ни одна так не прогибается перед иностранцами, как русская, и после этого… вот уроды!.. еще и говорят о национализме русских! Это уж точно, держи вора.

Каганов, уже потеплев, обошлось без упоминания Израиля, блеснул эрудицией:

– Во Франции, к слову, за иностранное слово в печати или рекламе вместо французского платят бальшо-о-о-ой штраф. И на иностранные фильмы у них квота.

Я посмотрел на часы, полчаса до назначенного мной же срока, но ничем другим заняться не смогу, вздохнул, буркнул:

– Вы все-таки давайте конкретнее… Если у нас в самом деле диктатура, то чтоб завтра утром у меня на столе был новый проект. Или хотя бы черновик. Все поняли?.. Вольно.

Вышел, поборолся с искушением пойти в столовую и подкрепиться перед трудным разговором, победил, чуть было не пошел, чтобы отметить победу, но все же натянул на морду лица улыбку, с нею слова произносятся чуточку иначе, это чувствуется на другом конце провода и без подсказки аналитиков, и отправился почти твердой поступью в комнату с красным телефоном. Сейчас, когда любой тинейджер может по мобиле звонить за океан, простой телефон кажется допотопным, но к нему подключены мощнейшие компьютеры, что создают защиту от прослушивания, шифруют сообщения, так что никакой суперхакер и за тысячу лет не приблизится к разгадке кода, обеспечивают полноценное звучание, как будто собеседник в соседнем кресле.

Техник кивнул при моем приближении, встал и тихонько покинул комнату. Когда дверь с легким щелчком захлопнулась, я снял трубку:

– Алло?

– Привет, Дмитрий, – донесся голос Бушмена, он сказал по-русски, с сильным техасским акцентом, на меня пахнуло патокой, коровами и лошажьим потом, затем наложилась деловитая скороговорка переводчика. Я владею английским достаточно, чтобы вести разговоры на любую тему, но в таких случаях лучше, когда каждый на своем. И суверенитет подчеркивается, да и есть время успеть обдумать ответ поумнее: – Дмитрий, мои военные очень озабочены. Со спутников засекли вспышки в одном квадрате России. Настолько мощные, что заподозрили ядерные испытания…

Я засмеялся:

– Шутите?

– Шучу, – согласился он. – Но такая повышенная активность в военной области, вы же понимаете, вызывает тревогу. Особенно в нашем напряженном мире.

– Эта активность не выходит за пределы Рязанской области, – ответил я. – Напоминаю, что эта область – внутри России, она не граничит ни с одним государством. Это не ваши военные базы возле границ России.

Он тоже засмеялся, хороший такой уверенный смех победителя.

– Это не наши базы! Это базы НАТО. Вы уже знаете, мы теперь начали действовать без НАТО. Нам эти карлики ни к чему, управляемся. Так что же в этой Рязанщине?

Судя по тому, как правильно произносил это слово, оно уже не раз звучало на совещании экспертов, прежде чем он снял трубку.

– Внутренние дела, – ответил я лаконично.

– Дмитрий, – сказал он с укоризной, – мы же друзья? К тому же на нас нелегкая миссия по поддержанию мира во всем мире. Какие могут быть секреты? Наши ребята сообщили, что в том районе проживает народ кобызов. И район боевых действий как раз приходится на их анклав. Что-то случилось?

– Ничего особенного, – ответил я и добавил: – Такого, чтобы могло действительно встревожить страну, что находится на другой стороне планеты.

– Дмитрий, – повторил он укоризненно, но в голосе появился нажим, – давай смотреть реально. Мы на другой стороне земного шара, верно, но наши военные базы уже во всех стратегических точках земного шара. Только мы, США, поддерживаем мир и стабильность. Многим это не нравится, но наша мощь все растет. Вы это признаете? Да, мы вмешиваемся во внутренние дела других государств… и будем вмешиваться все больше. Это реальность, Дмитрий! Мы взяли на себя ответственность за всю планету, потому нам небезразлично то, что происходит в России. Хочет Россия этого или нет, но она уже включена в сферу наших интересов. Извините, но для многих моих избирателей Россия стоит на втором месте после Ирака…

Внутренности похолодели, в ушах послышался звон. Я закрыл глаза, умоляя себя выстоять, сосредоточиться, не потерять сознание. Бушмен недвусмысленно намекает, что Россия для США по-прежнему враг, а разделались с Ираком раньше лишь потому, что с Ираком полегче, но если очень понадобится, то могут высадить войска и в России, сил хватит.

– Не надорвитесь, – сказал я мрачно, в моем голосе ясно звучало признание поражения. – Всюду поспевать – пупок развяжется. А в Рязанской области всего лишь проводилась операция по изъятию оружия у бандформирований кобызов. Это если говорить очень мягко. Изъяты тысячи единиц стрелкового оружия, противотанковые ракеты и десятки стингеров…

Он прервал:

– Извините, но на оружии не написано, что оно кобызское, а не ваших людей!

– Захваченные боевики, – сказал я, – отвечают иначе. Мы можем отдать их международному суду в Гааге. Обвинения в убийстве российских граждан, угрозы и притеснение местного населения, а также незаконное хранение огнестрельного оружия. Мне, собственно, все равно, если Гаагский суд их даже отпустит, сами бандформирования мы уже ликвидировали…

Он не поверил, переспросил:

– Так быстро? А мирные жители при этом не пострадали?

– Пострадали, – ответил я, сердце сжалось, перед глазами воочию встали раздавленные гусеницами танков тела. – Но зато гнойник был удален. Полностью.

Он ужаснулся:

– Дмитрий, что вы говорите! Если поступать такими методами, то это будет… вторая Чечня!

Я ответил жестко:

– Не надейтесь. Второй Чечни не будет.

В трубке наступило молчание, затем осторожный голос:

– Дмитрий, это в самом деле вы?.. Ребята здесь уверяют, что вы, но ваш голос… вы изменились, Дмитрий.

– Ничуть, – ответил я и в самом деле подумал, что ничуть не изменился. – Это меняются обстоятельства, дорогой Джордж. Мы должны действовать соответствующим образом. Я и так слишком долго действовал проповедями, в то время как вы – проповедями и кольтом. Вернее, кольтом и уж потом проповедями. Над теми, кому удалось уцелеть. Если бы я не отдал приказ покончить с бандформированиями… а вы еще посмотрите на подземные бункеры, что они вырыли для долгой и затяжной войны!.. этот приказ дал бы кто-то другой. С генеральской фуражкой на голове. Но тогда бы и вся политика стала иной…

Он хмыкнул коротко, я понял, что этот вариант для него самый удобный – можно сразу бросить все войска в Россию, спасая там демократию. К тому, что так рано или поздно произойдет, они уже приучили не только свой народ, но и наших тупоголовых в уже выигранной войне фильмов, киносериалов, компьютерных игр, где американские войска победно входят в разоренную Россию, спасают ее от злобных заговорщиков. На этом сценаристы осторожно останавливаются, ибо показывать то, что произойдет потом, – это взорвать Россию прямо сейчас, да и весь мир осатанеет на США всерьез, ведь такая же судьба ждет всех, когда войска США окончательно вступят на их земли, «спасая демократию».

Пауза длилась, он дожимал меня этим многозначительным молчанием, и снова я сдался первым, я же не техасский ковбой, я русский интеллигент, а русский больше всего похож на идиота, я имею в виду персонаж одноименного романа Достоевского.

– У нас нет другого выхода, – сказал я торопливо. – Все другие варианты… привели бы к тому же результату. Только с большей кровью.

И снова он промолчал, я как будто на экране видел его четкую мысль: хрен бы тебе дали выбраться из этой войны с кобызами. Международные санкции, протесты, давление, усиленная помощь кобызам со стороны Востока: оружием, добровольцами, золотом – все это заставило бы Россию сражаться с предельным напряжением сил на два фронта. А России такого не выдержать, рухнула бы сама, рассыпалась бы высохшими глиняными обломками.

– Насколько там серьезно? – спросил он наконец.

– Уже нисколько, – заверил я с некоторым злорадством. – На этот раз, дорогой Джордж, мы учли промахи в Чечне и Татарстане. Поджигателям конфликтов некому будет посылать оружие. А отряды добровольцев встретят танки. Уже все решено. На этот раз мы успели.

В трубке хмыкнуло, в голосе послышалась некоторая издевка:

– В Чечне вы тоже не раз уничтожали бандформирования… полностью! Но они откуда-то рождались снова.

– Уверяю вас, – сказал я многозначительно, – на этот раз такого не случится.

– Тогда поздравляю вас, – сказал он, я чувствовал по голосу, что ничуть не поверил, а генералы его спецслужб, что тоже слушают, сейчас отдают приказы направить кобызам новые эшелоны с оружием, перевести на счета крупных террористических организаций миллиарды долларов, чтобы те немедленно перешли тайными дорогами в кобызский анклав. – Поздравляю с успешным завершением операции! Надеюсь, что мирные жители совершенно не пострадали. До свидания, господин президент!

– До свидания, – ответил я вежливо и дождался, когда он положит трубку, как позвонивший первым. В соседней комнате Карашахин вскочил при моем появлении, охнул, лицо у меня наверняка цвета пересохшей без дождя земли.

– Что он такое сказал?

– Ничего нового, – ответил я хрипло, – но намекнул, что, если мы прищемили хоть пальчик кому-то из мирных кобызов, нас распнут.

Он стиснул челюсти, я редко видел его таким, сказал сдавленно:

– У нас выбора не было.

– Да, – сказал я. – И мы эту реакцию знали наперед.

– Господин президент, – проговорил он, – но у меня плохие новости. В районе реки Волчанка мы пропустили два крупных бункера. Похоже, кобызы как-то узнали об операции, успели уйти в укрытия, сейчас ведут партизанскую войну.

– Долго не смогут, – сказал я без уверенности. – Рязанщина – это не горы. Правда, в том районе охрененно большой лес…

– Вот-вот. В войну с немцами партизаны строили такие землянки, что карательные отряды проходили поверху, ничего не замечая. Сейчас не землянки, а бетонные помещения на сотни бойцов!

– Боевиков.

– Простите, все верно – боевиков.

– Прочесать, – велел я. – Прочесать, не считаясь с потерями. Если надо, перерыть весь лес на глубину ядерного взрыва, но отыскать до того, как нахлынут телевизионщики. Иначе сразу же пойдут репортажи про героическую борьбу кобызского народа против иноземных угнетателей!

– А у нас как минимум отменят все международные выставки, фестивали, Олимпиаду, это делается в одно заседание, потом засядут за выработку мер, в чем нас прищучить еще….

– Да особо напрягаться не придется, – сказал я невесело. – Механизм отработан… Нас, и без того не богатых, постараются пустить по планете с нищенской сумой. А здесь, среди своих, взовьются соколами новодворские да ковалевские… И стрелять их нельзя.

Он вежливо поинтересовался:

– Почему? Если уж принят вариант «Сулла»…

– Я сам недавно был Новодворским, – ответил я. – И Ковалевским. А ведь не враг же был, не враг… Так что давайте к стенке только карманников, вне зависимости от их калибра, а не идейных противников. Идейные еще могут стать нашими, карманники – никогда.

Глава 5

Кремль мне казался островом, на который обрушились тайфуны и цунами со всех сторон сразу. Заговорили даже о военном перевороте, причем в качестве военного диктатора кивали в мою сторону. Демократическая пресса подняла такой постыдный вой, что я начал стыдиться своей принадлежности к демократам. Причем аргументов я не увидел, только рабское желание быть на стороне сильного, то есть там, где США.

Сигуранцев появлялся ненадолго, исчезал, ему приходилось заново перестраивать всю систему, почти на корню уничтоженную прошлым правительством даже не демократов, а чего-то настолько стыдного в роли правительства России, что во всех учебниках навеки останется позорнейшим пятном.

Карашахин тщательно отслеживал все отклики на ситуацию в Рязанщине. На фоне кровавого уничтожения целого анклава отошли на второй план структурные изменения в политике, вся Европа говорила и возмущалась только историей с уничтожением кобызов.

– Господин президент, – сказал он многозначительно, – а все-таки реакция не столь уж… Не совсем уж!

– Да? – переспросил я измученно. – Я ожидал бурю, но не ураган. А тут совсем крышу срывает!

– Мы этого ожидали.

– Я надеялся на менее бурную реакцию, – признался я. – Великая инерция мышления. Точнее, нежелание думать самим, когда есть эксперты, что подготовят для нас и решение, и комментарии, и доводы в споры…

Но, в самом деле, реакция на всякие там нарушения прав человека в последние годы стала вялой. Если в семидесятые и восьмидесятые весь Запад поднимал хай по любому оброненному на ногу молотку в странах социализма или третьем мире, то в девяностые поутих, своих проблем хватает, так что я ожидал и сейчас что-то подобное, хоть и с поправкой на массовость. Все-таки мы истребили около шестисот тысяч человек, а это бьет все рекорды последних войн, катастроф и катаклизмов, вместе взятых.

Тут же мы провели без малейших задержек операцию «Сулла» по зачистке гнили, было изъято из жизни около трех тысяч нищих, бомжей, безнадежных наркоманов, уголовников-рецидивистов, идиотов, заполняющих специализированные больницы, а также проституирующих на Тверской гомосексуалистов, трансвеститов, мазохистов, эксгибиционистов.

Реакция, на удивление, бурная, но очень разная. От криков о новом фашизме, без этих обвинений никуда, до ликования, что хоть кто-то решился. Конечно, эти русские звери, мы бы помягше, помягше, но все-таки правильное дело начали. Тут досталось от своих общечеловеков, пошли драчки, о нас не то чтобы забыли, но отложили до тех пор, пока со своими экстремистами справятся. К счастью для нас, среди этих «экстремистов» как раз молодежи мало, а все больше видные ученые, музыканты, изобретатели, конструкторы, словом – элита. Да и молодежь, что с ними, тоже та, что грызет гранит науки, а не трахается на улице, наширявшись наркотой, не устраивает демонстрации с требованием panem at circenses и прочих социальных льгот, пособий и увеличения выплат тем, кто по религиозным, этическим или нравственным установкам не желает работать, учиться или служить в армии. Так что рядовой обыватель, привыкший свято верить, что гомосеки – тоже люди, а в чем-то даже лучше, ведь лицо ж западного мира, задергался, разрываясь между приверженностью к устоям демократического государства, когда усе можно, и этим гадким экстремизмом, который так хорошо безнаказанно называть фашизмом, нацизмом, шовинизмом, коммунизмом, талибством – и ничего за это не будет.

Только в Юсе выстрелы на Красной площади обсуждали в сенате, конгрессе, на всех форумах, а президент Бушмен созвал специальное собрание и заявил, что такое недопустимо не только в демократических странах, а вообще на планете, потому отправку экспедиционного корпуса нужно не только одобрить, но и ускорить. С этим же настойчивым призывом он выступал на всех собраниях, и всякий раз его популярность поднималась. Правда, освистали в университетском городке, больше благоразумно к умничающим ученым не ходит, зато постоянно посещал общества сексуальных меньшинств, где ему устраивали овации, как гомосеку, некрофилу и почетному вуайеристу.

Я вздрогнул, заметив на столе две плотные тени. Вскинул голову, в двух шагах благовоспитанно стоят Сигуранцев и Босенко, позы у обоих средние между «смирно» и «вольно».

– Что-то стряслось? – спросил я тревожно.

Сигуранцев взглянул на Босенко, тот не шелохнул и бровью, Сигуранцев сказал деликатно:

– Мы здесь уже давно стоим. Ксения о нас дважды докладывала… Но вы так высоко взлетели… или погрузились в нирвану, что мы просто не решались отрывать от гурий…

– Или гурий отрывать от вас, – добавил Сигуранцев туманно. – Присосались, стервы!

Я отмахнулся:

– Ни вас, ни гурий не видел, извините. Голова, как чугунный котел, что-то шумит…

– Это кипит, – объяснил Сигуранцев. – Варится. Про хорошего политика так и говорят, мол, котел у него варит. Про мелкого политика: котелок варит. Господин президент, у нас с Босенко наметилась одна совместная акция…

Босенко молчал, это меня насторожило, я спросил подозрительно:

– Какая? Да вы садитесь, чего как провинившиеся школьники.

Они послушно сели, держатся иначе, чем раньше, всем видом давая понять, что теперь меня уважают больше, даже чтят, раз я теперь не демократ, ведь демократия – последнее убежище подлеца, отныне я настоящий твердый правитель…

Босенко сказал нерешительно:

– Давайте мы вам сперва факты изложим, а вы сами скажете, что и как. Мы ведь силовики, тупые, значится, а вы ж – демократ, защитник прав и сироток. Словом, по нашим данным, только в Москве орудует пять тысяч бандитских группировок общей численностью сорок восемь тысяч человек…

Он раскладывал передо мной листки, диаграммы, показывал, объяснял, а во мне поднимались волной горечь и злость. Подумать только, сорок восемь тысяч здоровых сильных мужчин не работают, а грабят тех, кто работает!.. Обирают предпринимателей, что и так едва-едва сводят концы с концами, отрицательно влияют на мораль общества, которое видит, как хорошо быть бандитом, проституткой, вором и как плохо и позорно работать на заводе, стройке, прокладке дорог, в институте, как бесполезно что-то изобретать, создавать…

Я задержал дыхание, на миг вернулось обычное состояние, я чуть не сказанул то, что всегда говорит демократ, но тут же в мозгу сверкнуло ослепительное: ХВАТИТ! Хватит этого словоблудия, даже в богатом обществе оно отдает лицемерием, но в нашем положении это не просто тупость, это сознательное предательство интересов тех, кто избрал на этот пост, кто на меня надеется.

– Значитца, так, – сказал я. – Провести широкие аресты. Собрать пару сот бандитов. Нет, не утруждайте себя доказательствами вины, у них адвокаты лучше, чем у нас прокуроры. Достаточно и того, что про них известно – бандиты. Все понятно? Расстреляйте. Да-да, вы не ослышались. Без суда. Когда корабль тонет, не до расшаркиваний, надо срочно сбрасывать за борт балласт. Расстреляете, об этом сообщим в прессе. И предупреждение, что если в течение трех дней кто-то из остальных сорока восьми тысяч не устроится на работу… не липовую, а настоящую, где будет пахать в поте лица… устроятся именно на заводы и строительные работы, то поставим к стенке всех до единого.

Босенко спросил испуганно:

– Не слишком ли?..

Я поинтересовался ядовито:

– А вы что, демократ? Пятая колонна юсовцев? Мы первым же расстрелом уложим несколько зайцев наповал! Первое – вздохнут свободно предприниматели. Второе – народ увидит, что лучше трудиться честно. А того, кто вчера ходил в героях, – уже едят черви. Третье – милиция сможет наконец переводить на ту сторону улицы старушек, чего раньше делать не успевала. Четвертое – исчезнут бесполезные предприятия, что ничего не производят, а только обслуживают… Это ж сколько на сорок восемь тысяч надо лишних парикмахерских, баров, ресторанов, казино, бильярдных, сапожных мастерских…

Сигуранцев держался лучше, чем Босенко, изумления не выдал, даже прервал со смехом:

– В сапожные мастерские, думаю, бандиты не ходят. Разве что за данью? Предложение рациональное, но… вы в самом деле верите, что такое возможно?

Я нахмурил брови:

– А почему нет? Лишь потому, что никто не решался? Или народ будет против?

– Народ не против, – протянул он. – Народ завсегда за крутость. Народу в лом, что у кого-то хватает отваги воровать и жить на широкую ногу! Но мы ж стараемся жить по нормам цивилизации?

– Нормы цивилизации против норм выживаемости? – возразил я. – Если выбирать, то нам сейчас не до жиру, как в странах Европы. Нам сейчас бы из ямы! А галстук поправить да манжеты одернуть – потом, потом. Просто выжить, дорогой Петр Петрович! Просто выжить. Не как человекам, по отдельности мы уж точно выживем! У вас в Швейцарии на счету сколько? А вот как нация, в прошлом такая пассионарная…

Он тонко улыбнулся:

– Вы это с такой интонацией…

– Да, с такой! Что было однажды, то может и повториться. Может быть, именно сейчас и начинается новый пассионарный взлет? С этого момента, когда решили не тонуть, сложив руки, а дать в зубы тому, кто нас топит?

Сигуранцев поднялся, на губах змеилась тонкая улыбка. Я обратил внимание на победный блеск его глаз.

– Вот видите, Игнат Соломонович, – обратился он к Босенко, – а вы боялись предложить господину президенту чересчур суровые меры по арестам. Господин президент, как и надлежит отцу народа, суров и справедлив.

Босенко поклонился, вид несколько ошарашенный. Я понял, что Сигуранцев все рассчитал заранее, догадывался о моей реакции, все провел просто ювелирно. Неужели я так предсказуем? Или, действительно, это самый верный и прямой выход, но мы его в упор старались не видеть из-за страха показаться… грубыми?

Правозащитники наконец собрались в единый кулак: трагедия в Рязанской области казалась настолько невероятной, что несколько дней вырабатывали общую позицию, получали инструкции с Запада. Наконец подняли общий многоголосый крик, вывели на улицы толпы женщин, те развернули хорошо сделанные плакаты с требованием прекратить геноцид кобызского народа, дать ему свободу и самоопределение, немедленно вывести войска и покаяться, сложить полномочия президента и не препятствовать вводу американских оккупационных войск.

В СМИ круглые сутки показывали по всем каналам плачущих женщин, чьи дети погибли, выполняя «преступные планы правящей клики, что отмыла ба-а-альшие деньги в этой войне». На НТВ организовали «круглый стол», куда пригласили известнейших эстрадных певцов и артистов оригинального жанра, очень оригинального, но зато любимого простым народом: юмористов и клоунов. И хотя певцов, как известно, Творец одарил голосом вместо ума, но они трагически и с придыханием рассуждали о недопустимости ронения оземь слезы невинного ребенка, о ценности и даже сверхценности человеческой жизни, что, оказывается, равна ценности всей вселенной, артисты оригинального жанра строили трагические рылы и говорили тоже очень серьезно о своем видении проблемы, о канале сверхзнания и сверхвидения, которыми они соединены со Всевышним и с потусторонним миром, которые им подсказывают верные решения.

Громов рычал от ярости, а Сигуранцев утешал ехидно:

– Телевидение, дорогой, – самая демократичнейшая культура!.. Там знают, кого приглашать. Не академика какого-нибудь, а Изденко, который рассказывает анекдоты! Что делать, нынешнее телевидение началось с анекдотов такого же деятеля, клоуна, кстати, тоже по первому каналу анекдоты рассказывал, а когда заболел, к нему в больницу ездил президент Ельцин, тоже человек из народа, и все народное правительство в полном составе. Показывали, значит, приоритеты.

Я поморщился:

– Еще напомните, что рядом умирал сам Святослав Рихтер, но Ельцин и премьер-министр к нему и не заглянули…

– Напомню, – сказал Карашахин сварливо. – Я этого им никогда не прощу. И никогда не забуду.

– Так любите Рихтера?

– Ни разу не слыхивал, – признался Карашахин. – Но президент должен помнить, что каждое слово, сказанное им, знаковое. Каждый жест, каждая гримаска. Недаром же фараонов в первую очередь обучали сидеть с каменными лицами?

У меня в кабинете сейчас корпели над бумагами Новодворский с Убийло и Кагановым, им поручено корректировать бюджет, а также силовики, эти отвечают за проведение в жизнь операции «Сулла». Карашахин устроился за отдельным столом, просматривал на терминале новости, ловко переключаясь между ведущими СМИ и нашими закрытыми каналами.

Сигуранцев прислушался, сказал задумчиво:

– Мы всегда в ответе за тех, кого мы экзюпеpи. Народу нужны не отвлеченные идеи, а прописные истины! Понятные, как те ток-шоу, что он жадно смотрит, роняя слюни. Это нам понять бы после краха строительства коммунизма, но в эту истину не врубились ни мы, ни Запад… По сути, то счастливое западное общество всеобщего потребления, которое является идеалом Запада, на самом деле тот же коммунизм – утопичный и неосуществимый, ибо голодные и завистливые соседи помешают всеми силами, разрушат, уничтожат, а потом заплюют и осмеют.

Убийло удивился:

– Что вы плетете? При чем тут западное общество и, простите за непристойное слово, коммунизм?

Новодворский засмеялся:

– Чего вы обижаетесь, наш Петр Петрович всего лишь показал жестами, что его зовут Хуан. Будущее в России представляется до сих пор в виде коммунизма – т. е. большой и неожиданной халявы. Работать русские не хотят и не будут, нигде в мире нет столько пословиц на тему работы: ты меня не бойся, я тебя не трону, или: работа не… гм, словом, стояла и стоять будет. А то, что мы кого-то экзюпернули, так каждый народ имеет то правительство, которое не то! Удары жизни всегда ниже пояса, и здесь, и на Западе, но почему при коммунистах народ спился, а на Западе – нет? Потому что пил и здесь и там по потребности, а закусывал по труду! Однако опытный проктолог быстро определяет, откуда у русских растут руки.

Громов поднял голову от бумаг, в глазах отражаются цифры, проговорил медленно:

– Если увижу, что ручей течет по холму вверх, буду знать: Новодворский обронил доброе слово о России. Эх, чем ближе узнаешь демократа, тем дальше хочется послать.

Новодворский отпарировал:

– Чем слабее доводы, тем крепче выражения. Не так ли?

– Демократ всегда говорит все, что думает, – ответил Громов. Добавил после короткой паузы: – Но не всем.

Аресты и расстрелы среди бандитских группировок провели на следующий день. Многих застрелили еще при задержании, остальных привезли в тюрьму и там поставили к стенке. Заодно пустили слух, что и у адвокатов, помогающих бандитам, поинтересуются кое о чем, так что ни один не явился, все как воды в рот набрали.

Это отвлекло на время внимание от трагедии на Рязанщине, психологи уверяют, что надо продержаться еще три дня, о ней забудут, как, скажем, забыли о трагедии с «Курском», а сколько было крику во всех СМИ! Тем временем правозащитники организовали второй митинг, однако еще на местах сбора их забросали грязью и камнями пенсионеры, у которых хулиганье регулярно отнимало на выходе из сберкасс пенсию. Да и большинство из тех, которые красиво и благородно требовали остановить геноцид кобызского народа, вовсе не жалели, что расстреляли несколько сот русских, это же быдло, русские свиньи, так им и надо, вот только тревожно, что президент усиливается, власть усиливается, а с крепкой властью эту страну уничтожить несколько труднее.

Возле пивных ларьков народ судачит о резком повороте в политике, почти все одобряли крутость проснувшейся власти. И меры уже не по защите человека, а по защите общества от обнаглевшего человека. К счастью, судьи в райсудах стеснялись и мялись недолго, народ нажал, и судьи с изумлением поняли, что гораздо лучше судить так, как они, судьи, считают правильным, а не так, как гласят статьи уголовного марсианского Кодекса.

И пошли приговоры, жестокие, крутые, прямо бесчеловечные, если по старым меркам, но зато принимаемые народом с восторгом. Тем самым народом, которого закон как раз и обязуется защищать. В Мытищинском суде рассматривалось дело к гражданину Зиморохову, чьи дети развлекались тем, что с семнадцатого этажа швыряли сырые яйца на голову прохожим. В доме напротив семья купила видеокамеру, опробовали новинку, снимая из окна все, что попадало в кадр, случайно засняли на видео и эти подвиги. Эти кадры послужили неопровержимой уликой. Адвокат победно доказывал, что детям всего девять и одиннадцать лет, они неподсудны, им можно все, суд не стал спорить и опровергать, а просто постановил в течение недели выселить семью из этой квартиры и предоставить такую же по площади на первом этаже в новостройках с видом на помойку. В городской управе это приняли с энтузиазмом, тут же предоставили, ошалевшую семью подняли с постели, в течение трех часов собрали и вывезли за государственный счет к только что принятому госкомиссией дому.

Газеты подняли крик о нарушении прав человека, но все равно каждый из пишущих статьи в защиту хулиганов понимал, что теперь все-таки спокойнее ходить по улице вдоль высотных домов. Никто не посмеет даже вытряхивать ковер с балкона на головы прохожим… Крик получился очень неубедительный, весь из общих фраз, и, несмотря на массовость и децибелы, вызвал только раздражение у тех, к кому газетчики апеллировали.

А случай в Долгопрудненском районном суде? Началось вроде бы заурядно: среди бела дня мальчишка-наркоман, приставив нож к горлу женщины, срывает с ее плеча сумочку. Но когда убегал, она стреляет ему в спину. Наповал. Все это при массе свидетелей. Суд присяжных ее оправдывает, хоть, кроме убийства, на ней еще и незаконное владение огнестрельным, однако у нее репутация безупречная, а малолетний гаденыш уже известен приводами в милицию, скандалами и драками, замечали, как он бьет стекла в телефонных будках, вырывает трубки, вспарывает сиденья в троллейбусах, расписывает стены подъезда матерными словами.

Адвокат наркомана на суде произнес великолепную речь в его защиту, а закончил саркастически:

– Безупречная репутация?.. Значит, любой из нас получает право на убийство, так сказать, лицензию на отстрел одного-двух хулиганов, если наберет определенное количество лет без нарушений?.. А сколько, простите, мне надо набрать безупречных лет на право убийства?

К счастью, оперативники подсуетились и перед самым заседанием успели выяснить, что у адвоката сын якшается с непонятной компанией, сам отец на теле сына находил подозрительные следы от уколов, которые сын объяснял всякий раз по-разному, и потому адвокат сражался за наркомана яростно, неистово, с жаром и почти сумел было переломить настроение присяжных, если бы не вовремя доставленные в зал оперативниками фото и признания дружков сына адвоката.

Тогда повезло, но пример вдохновил суды, приговоры мерзавцам пошли все жестче и жестче, демократы подняли крик о диктатуре, но снова пришлось заткнуться: кто, как не сам простой народ, требует вешать гадов прямо на улицах?

Наши юристы круглыми сутками корпели над составлением свода законов, ибо Сулла пришел и ушел, на какое-то время республику и демократию спас, но законами не закрепил, и пощаженный им энергичный мерзавец вырос, взматерел, набрал сил и сторонников, к старости сумел ввести войска в Рим и тем самым создал на все века прецедент для всего человечества: как совершать военные перевороты и гробить демократии.

– Это очень важный вопрос, – сказал Карашахин, его палец скользил по нескончаемому списку статей. – И вот этот… А вот по этому вообще бы провести референдум…

– Зачем? – спросил я.

– Посоветоваться с народом… Чтоб знали, что принимают. И подчинялись.

Голова у меня трещала с утра, строки то расплывались, как в тумане, то двоились, четкие и отбрасывающие веерные тени.

– Нельзя, – сказал я со злостью, – нельзя допускать народ, все население – до крайне важных вопросов!.. Нельзя. Это хуже, чем если советоваться с народом, какой памятник отгрохать в центре города. Или на окраине. Понятно же, если такое на всеобщее голосование, наши площади заполнятся памятниками футболистам, хоккеистам и бутылкам пива. Человек слаб… мы все слабы. Нам нужны управляющие нами силы, мы охотно принимаем власть астрологии, примет, гороскопов, моды, общественного мнения, религии, этикета… совершенно забывая, что и астрологические таблицы составляют люди, и приметы придумывают они, даже от имени Бога осмеливаются говорить, только бы втемяшивать в покорно склоненные головы нужное им лично!

Он вздохнул:

– Да, но там политики действуют через моду или религию. А мы – диктатура, тоталитаризм, делай, как говорю, а то к стенке! Народ озлобится от такой откровенности… Он не хочет видеть, что им управляют.

Я повторил, чувствуя, как голова становится такой тяжелой, что пора поддерживать ее ладонями:

– Какие памятники ставить, должны решать, скажем, искусствоведы. Каким курсом идти – самые мудрые из футурологов, философов, словом, мудрецы, а не всенародным голосованием. Если идти курсом, который укажет народ, то придем к ближайшему пивному ларьку. В любом народе один мудрец на миллион дураков, а если у мудреца такое же право голоса, как и у дурака, то понятно, насколько мудрая у нас политика, экономика, культура, и вообще куда придем на радость марсианам!

Глава 6

Медсестра делала мне регулярно уколы, снимающие спазмы в сердце, затем инъекции, чтоб мозги не лопнули от ударной волны крови, там все дамбы прохудились, еще пара уколов от рези в печени, затем массаж позвоночника, после чего я вовсе не мог слезть со стола.

Чазов уже не настаивает на госпитализации, но врачи дежурят в соседней с моим кабинетом комнате, аппаратуры натащили, как будто готовятся вырастить клона президента.

Сейчас он ощупывал мне живот, я распластался на массажном столе, обессиленный, а сильные, хоть и осторожные пальцы мяли, отыскивали нечто скользкое и болезненное сквозь дряблую мягкую кожу, где когда-то были мускулы, нажимали:

– Давайте, господин президент, колитесь насчет вредных привычек, нарушений режима… Чистосердечное признание очищает совесть, прибавляет срок и сохраняет здоровье.

Я отмахнулся:

– Вредные привычки – ерунда, было бы здоровье… А здоровье – это просто незнание своих болезней!

Он покивал, выслушивая меня через трубочку, одним глазом косил на экран, там светящиеся кривые скачут, как будто во мне бушует магнитная буря:

– Так-так, мне это уже знакомо: не хватает на все сил, но на подрыв здоровья откуда-то берутся. Эх, господин президент, единственный способ сохранить здоровье – есть то, что не любишь, пить то, что не нравится, и делать то, чего не хочется делать.

Я буркнул:

– И я так сколько здоровья и сил угробил на свое здоровье и силу! Лекарство надо принимать такое, какое здоровье позволяет.

– А какие принимаете?

– Когда я вспоминаю о своем здоровье, я пью соки. Но чаще мне хочется забыть о своих болезнях, и тогда я пью коньяк. Да и для сосудов полезно.

Он покачал головой:

– Так вы не на здоровье жалуетесь, а на врача? Есть правило: бесперспективен не тот больной, что жалуется на здоровье, а тот, что жалуется на врача.

Я помотал головой, чувствуя, как кровь поочередно тяжелой волной расплавленного свинца приливает к вискам:

– Что вы, Глеб Остапович! Я же демократ, как я могу жаловаться на вас?

Он кивнул, сместил ощупывание ближе к боку. Сильные пальцы вминались глубоко, нащупывали что-то крупное, скользкое.

– Здесь больно?

– Больно, – ответил я.

– А здесь?

– Ой, больно! – вскрикнул я.

– А здесь?

– А-а-а!.. Больше я вам ничего не скажу!.. Вы же садист, Глеб Остапович. Не знаете, где печень? Она там, где болит и не помещается. Вы сами-то чего так морду разъели? Скоро в двери не протиснетесь!

Он сказал добродушно:

– Толщина и мудрость произрастают вместе. При моем весе у меня здоровая печень, а что у вас?.. Бог наделил вас, Дмитрий Дмитриевич, великолепным разумом… но забыл дать инструкцию, как им пользоваться. Вот вы где блещете, а где так вообще за вас стыдно… Последнее я имею в виду ваше здоровье. Если уж упорно отказываетесь от стационара, то хотя бы включите в обязательный рацион столовые минеральные воды. Рекомендую «Нарзан», «Боржоми»…

Я буркнул:

– Если выпить «Тархуна» и запить «Нарзаном», то можно превратиться в Тарзана… Или в Нархуна. Ладно, это сделаю. Вот видите, я же ваши рекомендации тут же принимаю! А то, понимаешь, только прилег, а уже заколачивают…

Кое-как слез со стола, медсестра помогла одеться, а я настолько скис, что позволил женщине заправить мне рубашку и чуть ли не застегнуть брюки.

– Все-все, – сказал я сварливо. – Министры уже собрались, ждут!

Он проговорил укоризненно:

– И, вновь забыв, что главное – здоровье…

– Такова селяви, – ответил я. – У нас так: кто рано встает – тому и работать.

– А как насчет: если хочешь поработать – ляг, поспи, и все пройдет?

– Ах, Глеб Остапович! Я и так, чтобы вставать пораньше, на будильник положил маленькую мышеловку. Хотя, конечно, я тоже мечтаю о такой работе, на которой можно сидеть и мечтать. Но, увы, все, кто знает, как управлять нашей страной, уже работают таксистами или парикмахерами… Так что приходится вот президентить.

С трудом выпрямил спину, подтянул живот и вышел в большой мир кремлевских апартаментов, торжественных залов, подтянутых служителей охраны и вельможных осанистых царедворцев.

Новодворский прибыл с предложениями по корректировке некоторых статей бюджета, как по волшебству появились Сигуранцев и Босенко, ревниво следят, чтобы не урезали финансирование их ведомств, где нагрузка сейчас увеличилась втрое. За отдельный столик присел Карашахин, просматривает полученные за ночь новости, отбирает те, на которые надо обратить внимание президенту. По-моему, уже прячет от меня многочисленные гневные выступления по поводу решения кобызской проблемы «по-русски».

Сам Новодворский то ли прошел курс ускоренной диеты, то ли изнуряет себя упражнениями, но выглядит значительно лучше, двигается резво, фигура при всей колобкообразности по ощущениям стала чуть ли не поджарая.

Я обменялся рукопожатием, поинтересовался:

– Что вы, Валерий Гапонович, вроде… похудели?

Новодворский ответил живо:

– Много есть вредно, а мало – скучно. Земля хоть и плоская, но тоже толстая, не знали? И вообще-то я не толстый, это у вас руки короткие…

Босенко проворчал:

– Зря вы, Валерий Гапонович, худаете. Женщины, чтобы выглядеть молодыми и стройными, всегда держатся поближе к нам… упитанным.

– Ага, – сказал Сигуранцев злорадно, – а пингвины – это просто растолстевшие ласточки… когда-то и мы умели летать, верно? Что там слышно на международной арене? Кто еще высказался, что мы – гады полосатые, что Россию надо оккупировать и навести в ней порядок?

– Над ними гром пока не грянул, – проговорил от своего стола Карашахин тоскливо. – Идиоты… Да над ними тучи еще гуще, плотнее! Когда грянет, у них там все разметет!.. А они… слепцы, эх!

Сигуранцев и Босенко переглянулись. Я понимал их взгляды, только вчера Карашахин положил мне на стол памятную записку по поводу исламских группировок за рубежом, особо отметил абзацы о некой новинке: албанской преступности. Крутые ребята, закончившие воевать в Косове, двинулись в Западную Европу. Успешно там обжились. Для начала буквально смели одряхлевшую мафию, той не по зубам тягаться с боевиками из Армии освобождения Косова, албанцы захватили практически всю торговлю наркотиками, весь игорный бизнес, всю проституцию и всю торговлю оружием. Вырученные деньги вкладывают в строительство, создавая для «своих» прекрасные жилые кварталы и целые города, куда итальянская полиция страшится подойти даже близко.

В Англии албанцы повели себя настолько круто и жестоко, что британская полиция сразу признала свою беспомощность, вслед за нею признались в неумении справиться герои Скотленд-Ярда. Проституция в Англии на девяносто пять процентов уже в руках албанских боевиков, а это такие деньги, что боевики наладили бесперебойную поставку молодого мяса для половых нужд из Восточной Европы, хотя все чаще угрозами, побоями и пытками принуждают самих затерроризированных англичанок браться за такую работу.

В короткие сроки девяносто процентов героина, что поступает в Англию от тех же албанских наркопоставщиков, стали распространяться только через албанских боевиков. По Англии прокатилась серия убийств крупных поставщиков контрабандного оружия, и вот уже вся подпольная торговля оружием – в руках албанцев. Начались в массовом порядке вымогательства, шантажи, киднепинги, крупные кражи, ограбления банков, мошенничества, сравнимые только по масштабам с «чеченскими авизо». Ни полиция, ни Скотленд-Ярд, ни даже национальная армия не в состоянии справиться со стремительно растущей угрозой: закон чести албанских боевиков требует хранить «бесу», то есть закон молчания, и здесь уже ничто не в состоянии ее нарушить, «беса» намного крепче итальянской «омерты». Да и на всю Англию не отыскать и десяток людей, что могли бы служить переводчиками или прослушивать телефонные разговоры албанских военизированных группировок.

– Грянет, – сказал Сигуранцев, – грянет…

Новодворский спросил тревожно:

– Это вы о чем?

– О всемирной системе демократии, – сказал Босенко со злорадством в голосе. – Трещит, трещит…

Посмотрели на меня, я сказал невесело:

– Трещит, однако то, что приходит на смену, не радует, ох как не радует! Лучше уж демократия…

Сигуранцев кашлянул, сказал негромко:

– Вообще-то албанские гангстеры появились на международной арене еще лет десять назад. Тогда охраняли турецких и курдских наркоторговцев, но вскоре сами взялись контролировать наркотрафик, а потом и расширили. Могу сказать с полной ответственностью, что это не просто всплеск. Албанская преступность в Западной Европе и США… – да-да!… стремительно идет в гору. Уже сейчас «коза ностра», якудзы и триады, а также смехотворная русская мафия – это дети, ворующие мороженое, в сравнении с грозной и все растущей мощью албанских боевиков. А свои жилые кварталы у них есть уже в Англии, Германии, Италии, Франции, Швейцарии, Норвегии, Чехии, США…

Я поморщился:

– А жилые кварталы при чем?

Он посмотрел на меня очень пристально, словно старался внушить мне какую-то мысль.

– Мне показалось…

– Креститься надо, – ответил я сварливо и указал взглядом на Новодворского, что раскладывал на моем столе бумаги. – Чтоб не казалось. Какие-то идеи появились? Вякайте вслух.

Сигуранцев сказал удивленно:

– Как вы нас, силовиков, странно понимаете, господин президент! Подозрения, намеки… Обидно даже!

Я усмехнулся, наши взгляды сомкнулись, я мысленно велел ему остаться для приватного разговора, Сигуранцев чуть наклонил голову. Похоже, и без моей подсказки собирался это сделать.

Новодворский поднял голову, взгляд с неудовольствием скользнул по сухощавой фигуре поджарого министра госбезопасности.

– А без тащить и не пущать нам не обойтись?

– Тащить и не пущать, – сказал Сигуранцев легко, – это епархия нашего Игната Соломоновича. А я больше по пятой колонне работаю. Приходите как-нибудь к нам! Я вам камеры для допроса покажу.

Новодворский поджал губы:

– Не интересуюсь.

– Зря, – проговорил Сигуранцев почти ласково, – зря, Валерий Гапонович.

Бледное пятно наметилось в тучах, стали видны плотные сгустки, а все небо показалось гигантским рентгеновским снимком прокуренных легких. Свет истончился и растаял, небосвод от края и до края темный, без единого просвета, затянутый плотными низкими тучами. Здесь фонари не горят, мальчишки с рогатками позаботились, но дальше площадь освещена ярко, чуть ли не по-праздничному, эти гяуры электричество не берегут, а ведь это нефть, которую высасывают из земель, принадлежащих правоверным.

Гасан ощутил прилив ненависти, сердце сразу с готовностью застучало чаще, сообщая, что обеспечит мышцы кровью, да будет он свиреп и силен, тело не подведет, а дух его в руках Аллаха. За спиной он слышал сдержанное дыхание Мустафы, а дальше, знал, в тени крадутся Ибрагим, Сулейман и Гарай-Рахим.

По ту сторону хорошо освещенной площади к небу рвется остроконечное здание кирхи, все из заостренных линий, углов, устремленное ввысь, похожее на кристалл из раствора соли. Вокруг кирхи свободно, раньше устраивались шумные празднества, богослужения, теперь тихо, однако задача не стала проще: с какой бы стороны ни пытались проникнуть в церковь, их заметят. Поговаривают, что снова работают телекамеры, что фиксируют любые передвижения вокруг церкви. Правда, удалось натравить местных борцов за права человека, те через суд доказали, что такие наблюдения ущемляют права человека, и телекамеры отключили… но кто знает противника, могли тайком подключить снова, у этих неверных нет чести, говорят одно, а делают другое.

Кирха огромная, то ли раньше верующих было больше, то ли, как говорит мулла, неверные вымирают от болезней за свои грехи, в самом городе треть квартир уже пустует, потому и кирха выглядит заброшенной. Но раньше, как говорит мулла, здесь кипела жизнь, в праздники вся площадь перед церковью бывала заполнена венчающимися парами, а друзья и свидетели толпились в переулках…

– Ждать, – велел Гасан негромко.

За спиной мгновенно затихло. Ребята, хоть и совсем молодые, недавно прошли двухмесячный курс боевика, теперь рвутся на бой с неверными. Раньше приходилось отправлять в лагеря Афганистана, Ирана, Чечни, а теперь такие лагеря почти открыто действуют по всей Германии, по Франции, есть в Голландии, Бельгии, Швейцарии. Особенно активных бойцов выпускают лагеря Испании и Англии; в одной вдохновляет пример басков, в другой – мужественная борьба ирландцев.

Полицейские показались на дальнем перекрестке, трусливые свиньи, ходят только под горящими фонарями и не отходят от полицейского участка, постояли, покурили, затем один толкнул дверь ночного бара, а второй, поколебавшись, последовал за ним.

За спиной Гасана послышался жаркий шепот Мустафы:

– Время?

Гасан покачал головой:

– Нет.

– Но пока они в баре…

– Тихо, – велел Гасан. – Жди.

Мустафа послушно умолк. Минуты тянулись мучительно долго, наконец вдали блеснул свет фар, даже не сами фары, а лишь отблеск на стене, еще через полминуты послышался шум мотора, снова блеснул свет, уже ярко, показался вместительный полицейский автомобиль. Гасан перевел взгляд на часы. Губы раздвинулись в торжествующей улыбке. Эти неверные свиньи понятны и предсказуемы, как все животные. Минута в минуту показался этот автомобиль, как и во все предыдущие дни, сейчас проедет по площади, чуть притормозит перед поворотом и свернет вон туда, эта дорога ведет к стриптиз-клубу, где другие гяуры вовсе превратились в животных и нисколько этого не скрывают…

Полицейский автомобиль блеснул толстыми стеклами из пуленепробиваемого стекла, ревнул мотором, набирая скорость, и скрылся за углом. Теперь эти толстые жирные свиньи будут делать вид, что кого-то ищут в стриптиз-клубе, а у самих слюни до пола при виде обнаженных женщин, глаза выпучены, как у раков, руки и губы трясутся… тьфу, Аллах велит очистить землю от неугодных ему существ, но сам он по великой милости не может причинить человеку вред, это взяли на себя они, его верные слуги.

– Не отставать, – бросил Гасан. – Наш час пробил!

Они перебежали через площадь, все действовали быстро и слаженно, у ворот очутились вчетвером, только Гарай приотстал. Блеснули металлом брейнеры, зубцы впились в щель, Мустафа быстро-быстро начал крутить рукоять, плечи вздулись от усилий, можно бы добавить рычаг, будет легче, но замедлится темп, а так щель увеличивается, увеличивается, массивная дверь трещит, наконец сухой щелчок, дверь скрипнула и слегка выпятилась, докладываясь, что все запоры вышли из петель.

– Пошли, – шепнул Гасан. – Гарай, ты на страже.

Гарай-Рахим вынул из-под полы «узи», а четверо пробежали вовнутрь. Гасан устремился сразу к аналою, остальные рассредоточились вдоль стен, закладывали взрывчатку под крайние сиденья, везде малыми порциями, величественная кирха должна уцелеть, нет выше добычи, чем захваченная у врага святыня, что униженно служит делу Аллаха, как высшая жемчужина Стамбула – это величественный храм Святой Софии, святыня Константинополя, захваченный правоверными и обращенный в мечеть, как знак полной победы торжества ислама.

Рядом послышался потрясенный шепот Мустафы:

– Какая огромная!..

– Собаки неверные, – ответил шепотом Гасан. – В эту церковь никто не ходит… почти не ходит. А нашему мулле приходится совершать богослужения на улице и во дворах!

Они закладывали взрывчатку некоторое время молча, Ибрагим прошептал:

– Если власти Германии уважают своих граждан, а курды и турки – тоже ее граждане, то церковь обязаны передать мусульманам…

Гасан прошептал:

– Мы поможем властям решить этот вопрос!

Он коротко и зло рассмеялся.

Утром на площади уже шумела и волновалась огромная толпа, треть из собравшихся – корреспонденты и операторы с громоздкими телекамерами. Из переулка показался блистающий подобно солнцу белый лимузин, длинный, как подводная лодка. Над ним трепыхались разноцветные шарики, огромные искусственные розы, каждая в двести евро, вились по воздуху голубые и красные ленты.

Ганс Мюллерман с родителями, немногочисленной родней и друзьями уже ждал на ступеньках храма. При виде лимузина родственники захлопали в ладоши, Ганс Мюллерман кисло улыбнулся, а его отец нехотя приложил пальцы правой руки к ладони левой, что означало вынужденное одобрение.

Лимузин остановился прямо перед кирхой, в трех шагах от ступеней. Свидетели отворили дверцу, одновременно оттесняя толпу с фото– и телекамерами, из машины поднялся сам красавец Иохим Мандель, герой кинобоевиков, где он неизменно играл супергероя, пачками побивавшего русскую мафию, русских взбесившихся генералов, русских ученых, русских агентов и вообще все русское. Вообще-то сперва их брак планировался в центральной церкви Берлина или в Кельнском соборе, но туда стянулись фашиствующие молодчики с плакатами «Долой пидораса!», «Пидорас – не человек!», и, сколько им ни доказывали, что Мюллерман и Мандель не педерасты, а геи, что значит в расшифровке «Такие же, как и вы», но из разъяренной таким гнусным оскорблением толпы полетели не только огрызки яблок, но и булыжники.

Пришлось сделать хитрый ход, к Кельнскому собору договорились направить другой белый лимузин со всеми атрибутами молодоженов, а венчание и совершение святого таинства брака провести в этой незаметной кирхе, куда прихожане заглядывают все реже и реже из-за опасного соседства с быстро растущим и бурлящим, как кипящий котел, мусульманским кварталом.

– Как дознались? – буркнул Мюллерман. – Привет, дорогой…

Мандель сладко улыбнулся:

– Дорогой, а ты не проговорился?..

– Нет…

– Точно?

Мюллерман опустил накрашенные глаза:

– Только своим близким. Да теперь уже не страшно, что дознаются! Успеем зарегистрировать наш брак, прежде чем из Кельна прибудут эти фашиствующие молодчики…

Он хотел обнять Манделя, но отец Манделя встал между ними, усы сердито топорщились.

– Нет-нет! До совершения святого таинства брака – нельзя!

Он старался говорить шутливо, на них уставились десятки телекамер, но голос срывался, а в глазах сверкала бессильная ярость. Они в свое время совершали сексуальную революцию, ломали устои морали, высмеивали старые пережитки, но чтоб докатиться дотакого?.. Да, в поисках запретного плода иной раз баловались и друг с другом, это революционно, грандиозно, круто, но нельзя же доходить до такого… до такого, чтобы мужчину с мужчиной венчать в церкви?

Оказывается, можно. Его единственный сын, на которого возлагал столько надежд, оказался этим самым, которого пользуют, как женщину, и хотя эти люди теперь со всеми правами, однако же за спиной посмеиваются, спрашивают друг друга: правда ли, что у гомосексуалистов дети какие-то говнистые, лечат ли гомеопатией от гомосексуализма, правда ли, что профессиАнальное заболевание – геЙморрой, и вот теперь апофеоз: по толпе пошла загадка: что такое «два кольца, два конца»? Ответ: свадьба гомосексуалистов…

Вряд ли удастся так же элегантно отшутиться, как сказал вице-канцлер страны на обвинения со стороны фашистов в скотоложестве и прочих извращениях: скотоложество, гомосексуализм, лесбиянство, садизм, мазохизм – не извращения, а извращений всего два – хоккей на траве и балет на льду.

Шутка так понравилась, что даже непримиримые простили ему то, что подставляет зад своему догу, а на собственной конюшне – орловским рысакам, в конце концов, это увлечение распространилось по всей Германии, и если уж бить, то самых скучных, а остроумных – в последнюю очередь.

Народ все валил и валил в церковь, наконец она заполнилась до отказа, опоздавшие стоят у дверей и, поднявшись на цыпочки, смотрят на венчание знаменитостей. Счастливые тележурналисты, что успели сюда раньше коллег, дежурящих возле Кельнского собора, ведут передачу вживую через спутники, фотокорреспонденты щелкают затворами, толкаются, занимают места повыгоднее для съемки.

Те, кто остался на улице, услышали, как чуть-чуть дрогнула земля. Затем прогремел жуткий грохот, из широко распахнутых церковных врат вырвался клуб странно сиреневого дыма. Всех, кто стоял там, смело, словно тараканов веником. Их катило вниз по ступенькам, а потом еще и по площади. Из ворот дым повалил сильнее, уже сизый, наконец превратился в удушливо черный.

На площади раздались крики ужаса. Из дыма выскочил человек, оступился на ступеньках и покатился вниз. К нему бросились на помощь, из церкви выбегали еще и еще. Минут через пять примчалась машина «Скорой помощи», тут же вызвали еще, пострадавших укладывали на носилки и увозили. Вскоре возле церкви собралось около десятка машин, санитары ныряли в дым, вытаскивали, чихая и кашляя, пострадавших. Некоторые обливались кровью.

Гасан и вожак местной дружины боевиков Абдулла наблюдали с крыш домов в бинокли. Отчетливо видно, как последними выносили людей, что не подавали признаков жизни. Абдулла проговорил с облегченным вздохом:

– Я уж побаивался, что церковь обрушится…

– Обижаешь, – ответил Гасан.

– Непросто рассчитать, – сказал Абдулла. – Этой церкви триста лет.

– Тогдашние гяуры надежно строили, – заметил Гасан. – Это сейчас возводят чуть ли не из картона.

– Ты молодец, – сказал Абдулла. – Я доложу о тебе в центр. Теперь гяуры вынуждены будут отдать ее нам под мечеть!

– Да, – согласился Гасан. – Они же трусливые, как все… неверные. Кто пойдет в церковь, где столько погибло?

– А погибло, судя по всему, немало…

– Я знаю, – заверил Гасан, – как располагать заряды! Понемногу, под крайними лавками, навстречу друг другу… Две волны сшиблись в центре, взаимно погасив друг друга. Зато перемололи все, что было в зале. Если там осталась хоть одна целая скамья, я готов поменять гордое имя «Гасан» на «Ганс» или «Фриц»!

Абдулла тепло улыбнулся:

– Тебе не придется это делать. Я вижу, там не хватило санитарных машин! Смотри, сколько на тротуаре выложили трупов! Хороший признак. Сегодня же передам требования нашей общины.

– Не рано? – поинтересовался Гасан. – Сразу поймут, что это мы.

– Доказательств нет, – отпарировал Абдулла. – А догадываться… это сколько угодно. Презумпция невиновности, слыхал? Пока не будет четких и неопровержимых улик, можем делать с ними все, что захотим. И будем делать! А догадываться – пусть догадываются. Пусть видят, что мы ничего не боимся. Единственный способ с нами ладить – давать нам то, что… нет, не просим, требуем!

Глава 7

А по ту сторону Ла-Манша, в далекой и туманной Британии, в тот же день в портовом городке в обширном полуподвальном помещении собрались молодые крепкие парни с решительными лицами. Темные повязки с лиц сняли, здесь все свои, сидят дисциплинированно, смотрят на крепкого, прокаленного зноем и ветром человека у единственного стола.

А Измаил оглядел исподлобья собравшихся в полуподвальном помещении парней, не двинул и мышцей лица, пусть не видят, что доволен, пусть не расслабляются в непрестанном движении на пути, указанном Аллахом. На самом же деле эти двести человек, сгрудившихся в этой тесной для них норе, не идут ни в какое сравнение с бледными и болезненными англичанами. Эти все крепкие, жилистые, каждый не только отожмется от пола полсотни раз, а рядовой англичанин не сможет и пяти раз, но каждый из боевиков способен с тяжелым мешком на плечах часами бегать по кварталу, приседать. Здесь все здоровые и крепкие, никакая хворь не берет, в то время как хилое племя, пока еще занимающее эти земли, ни дня не проживет без лекарств, добавок, витаминов, уколов.

– Аллах услышал зов братьев, – произнес Измаил торжественно, – что поселились в соседнем квартале. Нам приказано взять их под защиту.

На него смотрели молча, все дисциплинированные, только юный Камаль вскинул руку. Несмотря на юность, за ним уже семь приводов в полицию, три ареста, он точнее других забрасывал камнями полицейских, чем заслужил уважение остальных боевиков.

– Говори, Камаль, – разрешил Измаил.

– Тогда понадобятся еще люди? – спросил Камаль.

– Да, – ответил Измаил с улыбкой. – А ты сомневаешься, что у нас хватит людей?

На лицах расцвели улыбки, послышались сдержанные смешки. В мусульманском квартале каждый год достигают совершеннолетия десятки крепких парней, в то время как в этом Лондоне десяток подрастающих англичан набирается только по всему городу.

– Нет, – ответил Камаль торопливо, – но у меня подрос брат! Он тоже мог бы…

– Да, я видел твоего брата, – ответил Измаил, глаза Камаля вспыхнули счастьем. – Он прекрасно метает камни… Придет время, будет бросать гранаты.

– Я сам его учил! – вырвалось у Камаля.

Измаил благосклонно кивнул. У юного Камаля подрастают шестеро братьев, и даже самый младший из них, трехлетний Мурат, старается носить камни братьям, что упражняются на пустыре у реки. Это будет семья героев, хотя, с другой стороны, всякая семья мусульман в этой стране – это бойцы на захваченном плацдарме в стране врага. Здесь всякий должен быть героем, чтобы удерживать и расширять плацдарм до подхода основных войск.

Измаил молча посматривал на блестящие восторгом глаза молодых парней, в голове всплывали честолюбивые мысли, о которых пока никому не говорил. При этом раскладе сил, когда местное население совершенно потеряло волю к сопротивлению, почему ему дожидаться подхода сил, а не стать единовластным властелином этих земель, называемых пока что Англией?

Сейчас это звучит дико, но ведь здесь жили кельты, их завоевали переселившиеся с материка бритты, из-за чего страну до сих пор иногда зовут Британией, потом оттуда же переселились немцы: англы и саксы, перебили бриттов, страна стала немецкой, еще через пару сот лет сюда вторгся французский герцог Вильгельм, завоевал все земли, страна стала говорить на французском и так говорила еще пару сот лет. Нет, норманнов Вильгельма никто не побил, просто у них не было веры в Аллаха, позорно растворились среди завоеванных, но такого не случится при этом завоевании: он примет в лагерь воинов Аллаха лучших, языком и письменностью Англии станет арабский, а остальное больное племя придется истребить, дабы не сеяли заразу среди здоровых сынов пророка.

На него смотрели с ожиданием, он наконец нарушил затянувшуюся паузу:

– Сколько лет твоему брату?

– Четырнадцать!

Измаил покачал головой:

– Молод. Не обижайся, я верю, что он – уже боец, я уже сказал, что он прекрасно бросает камни, а скоро будет так же далеко и точно бросать гранаты. Но если эти бледнокожие свиньи увидят в дозоре четырнадцатилетнего, могут подумать, что у нас мало сил! А они должны бояться даже нашего вида, понимаешь?

По глазам всех, кроме Камаля, видел, что его прекрасно понимают. Полиция уже не заходит в мусульманский квартал. Там просто исчезнет, свидетелей не будет, любое расследование зайдет в тупик, никто ничего не видел, англичане же не могут без точнейших и неопровержимых улик. Когда боевики обходят свой квартал, следя за порядком, полицейские поспешно переходят на другую сторону улицы. Да и мужчины либо сходят с тротуара, либо прижимаются к стенам. Только женщины чувствуют себя легко и свободно, смеются, когда их хватают за грудь или задирают юбки, нравится такое горячее внимание, которого нет со стороны слабых и больных мужей.

Они вышли впятером, сперва обошли свой квартал, а затем Измаил повел стражей ислама через дорогу. Сердце колотилось, он сотни раз ходил по соседнему кварталу, но всякий раз как гость, как простой житель этой страны, но сейчас это его квартал, там живут четыре семьи мусульман, их обижают, над ними смеются, отныне этот жилой квартал под защитой ислама, и больше никто не посмеет взглянуть косо на мусульманина. А затем, что неизбежно, в этот квартал начнет переселяться родня, знакомые, друзья друзей, просто мусульмане из арабских стран, из Пакистана, Малайзии, из огромного исламского мира, что лопается от перенаселения…

А здесь, сказал себе Измаил с облегчением, огромные земли, что пустеют с каждым годом. Стоит ли ждать, когда опустеют совсем? Не пора ли прийти и взять их сейчас? Почему ему не стать первым халифом этих северных земель?

Камаль сказал за спиной взволнованно:

– Никто и не пикнул!

– Еще не поняли, – прошептал Надир.

– Ну да, – возразил Камаль, – а наши повязки?

Все боевики, что патрулируют кварталы, надевают зеленые повязки на голову и на левое предплечье. Таким образом, мусульмане видят стражей издали, всегда могут призвать их на помощь. Более того, их нередко звали и сами англичане, мулла велел боевикам тут же откликаться на зов и всячески помогать местным жителям, это и есть их лучшая защита в столкновениях с полицией, властями.

Прохожие пугливо соступали с тротуара на проезжую часть. Измаил ощутил щемящую радость, вот так же, как этот жилой квартал с несколькими сотнями жителей, можно взять и всю Англию. Он расправил плечи шире, взгляд его орлиных глаз сверлил встречных, они вздрагивали, втягивали головы в плечи, прижимались к стенам, а то и пугливо шмыгали в попадающиеся по дороге магазины, лавки.

Боевики двигались следом тесной группой, черпая один в другом уверенность, силу. Квартал показался огромным, хотя не больше, чем их, где остались только семьи мусульман. Скоро из этого тоже побегут эти слабые бледные черви. Отсюда уже началось их медленное выселение, но с сегодняшнего дня начнется обвальное бегство. Цены на квартиры рухнут до нуля, никто из местных не решится поселиться здесь, а если кто и купит такую квартиру, рискует просто исчезнуть, а квартиру все равно купит семья правоверных мусульман.

– Это наш квартал, – проговорил Надир.

– Наш, – подтвердил Измаил, но в черепе уже разрасталась мысль, что и следующий квартал скоро станет ихним, как и весь город. А потом, потом…

Камаль за спиной вдруг сказал тревожно:

– Что эти гяуры задумали?

Измаил еще раньше увидел впереди на углу пятерых плечистых парней, но молчал, быстро стараясь сообразить, что делать. Все пятеро – отвратительно белобрысые, с выцветшими бровями, у всех синие или голубые глаза, но главное – головы всех пятерых блестят на солнце, как бильярдные шары.

– Бритоголовые, – прошептал сзади Ахмет.

– Ну и что? – возразил Камаль. – Теперь это наш квартал…

Но голос его звучал неуверенно. Измаил ощутил, что ноги сами по себе начинают замедлять шаг. Львиная доля власти мусульманского квартала идет за счет того, что их страшатся, как опасных зверей. Так взрослый сильный мужчина отступает перед разъяренной кошкой, а женщина в панике бежит, завидев мышь. Их боятся, как иррационально боятся всего темного, черного, как ребенок боится ночи, где каждый предмет превращается в нечто страшное, пугающее чудовище.

– Не отставайте, – велел Измаил.

Первый из пятерки бритоголовых сунул руку в карман. Измаил напрягся, если тот вытащит пистолет или нож, можно громко звать полицию, она защищает всех, вне зависимости от веры или цвета волос… но бритоголовый вытащил носовой платок, аккуратно обмотал кисть и зажал концы в кулаке. Измаил ощутил в ногах слабость. Однажды он уже испытал, что такое кулак, стянутый таким невинным платком. Это сокрушительный кастет, что ломает любые кости.

Они сближались, сближались, нельзя останавливаться, уже остальные четверо вытащили платки и обмотали кулаки. Измаил взмолился небесам, чтобы свершилось чудо, чтобы эти неверные исчезли. Хоть их и пятеро против пятерых, но эти люди на севере выросли слишком уж крупными, тяжелыми. И хотя лень превратила в рыхлых и малоподвижных животных, однако у многих осталась природная сила, а другие еще и качают железо, вздувают мышцы, превращают себя в настоящих чудовищ.

Здоровается первым тот, у кого слабее нервы, так теперь звучит древняя поговорка, но Измаил предпочел старую трактовку о вежливости, сказал как можно спокойнее:

– Здравствуйте, ребята… Тебя, кажется, зовут Дик?

Передний из бритоголовых ответил медленно, густым, как застывающий мед, голосом:

– Это для друзей я Дик, а для тебя и остальных – мистер Ричард. Для тебя вообще – мастер Ричард. Что вас занесло в наш квартал?

Сердце Измаила стучало все чаще, он проговорил как можно спокойнее, хотя голос в ожидании скорой схватки начал вздрагивать:

– Если я не ошибся, ты живешь в двух кварталах к северу?

– Это мой квартал, – ответил Ричард. Он смотрел на Измаила исподлобья, краска бросилась в лицо, Измаил со страхом понял, что и в бритоголовом тоже вскипает кровь, бьет в голову, заставляет сильнее сжиматься кулаки. – А ты, черномазый… шел бы… обратно.

Бритоголовый справа от вожака добавил злобно:

– Пока еще можешь.

За спиной Измаила послышалось частое дыхание. Он чувствовал, как ребята сжимают в карманах ножи. На улице пусто, но за стеклами окон видны бледные лица. Хорошо бы, кто-нибудь вызвал полицию… Нет, не вызовут, еще нет повода, всего лишь разговор, могут и разойтись, полиция оштрафует за ложный вызов…

– Здесь живут наши люди, – проговорил Измаил. – Они обратились к нам за помощью.

– Пусть обращаются в суд, – обрубил Ричард.

– Они обратились к нам!

– А наши обратились к нам, – сказал Ричард. – У вас что там, ножи?.. Хорошо, учтем.

Дин из его пятерки поднес ко рту мобильник и, не сводя с Измаила ненавидящих глаз, бросил несколько слов. И хотя тут же отключился, Измаил внутренним взором увидел, как сюда спешат еще десятки парней, вооруженных битами, велосипедными цепями, гантелями, даже такими же ножами с выкидывающимся лезвием.

Он застыл, не зная, как поступить, за его спиной слышалось хриплое дыхание, затем приглушенная скороговорка Надира, он тоже вызывал подмогу.

Измаил ощутил несказанное облегчение, и хотя Надиру сделал выговор, нельзя без командира принимать решения, но втайне благодарен мальцу: спас, выручил, уберег от позора.

– Ну что, – проговорил он с трудом, – ты вызвал своих, я вызвал своих. Но моих больше.

– Но страна эта моя, – возразил Ричард.

Он завел руку за спину и, холодно улыбаясь, вытащил из-за спины блестящую бейсбольную биту. Измаил ощутил, как ноги стали ватными. Он торопливо сунул руку в карман, пальцы нащупали рукоять складного ножа с выбрасывающимся лезвием.

– Тебе нас не взять!

– Но вышвырнуть сможем, – отрубил Ричард.

Он замахнулся, Измаил легко уклонился. Удар, нацеленный в голову, попал в плечо, но все равно Измаила швырнуло на стену, он ударился головой и сполз по ней на тротуар.

Камаль завизжал, с ножом ринулся на белобрысого, ему подставили ногу, а когда упал, с силой ударили по затылку. Зато Надир ухитрился ранить двоих, пока кто-то не ударил его битой по руке. Послышался хруст, обломок кости прорвал кожу и высунул окровавленные зубья. Надир завизжал, выронил нож и ухватил пальцами другой руки раненое место.

Второй удар швырнул его на землю. Засверкали ножи в руках еще двоих боевиков, один из англичан отступил, глубокий порез на лице, на руках, второй вскрикнул, когда острие вонзилось в живот, но остальные работали дубинами и кулаками, боевиков сбили на землю, некоторое время топтали ногами.

Ричард сказал, хрипло дыша:

– Вы слышали? Эти ублюдки, что поселились в нашем квартале, вызвали эту черномазую сволочь их защищать!.. Это значит, что скоро весь квартал отойдет к ним…

– Мы все поняли, Дик, – угрюмо ответил один из парней.

Ночью в квартале, где поселились четыре мусульманских семьи, вспыхнули пожары. Кто-то сумел поджечь квартиры. Спаслись все, но квартиры выгорели, полицейские увели дрожащих от холода погорельцев в участки, обещая им кров и защиту.

К утру столкновения разгорелись с новой силой. Сторонники расовой чистоты, партия молодых националистов, вывели своих на улицы, организовали пикеты, а самая радикальная часть ринулась в мусульманский квартал и начала громить все подряд, поджигать автомобили, врываться в магазины и забрасывать бутылками с коктейлями Молотова.

К обеду почти половина мусульманского квартала была разгромлена, всюду полыхали пожары. Бритоголовые торжествовали победу, однако вскоре прибыли грузовики с крепкими молодыми исламистами, их собрали из соседних городов, где жили мусульмане. Битва разгорелась с новой силой. Бритоголовых оттеснили за пределы квартала. Полицейские сбивались с ног, пришлось вызвать помощь из других городов. Одновременно прибывали все новые мусульмане, а когда пришла электричка, она на две трети оказалась заполнена разъяренными бойцами Аллаха, рвущимися защитить своих единоверцев.

Черный дым стелился над Лондоном. И хотя горел пока только один квартал, однако в полицию доложили о случаях поджогов и в других местах города. По радио сообщили о начавшихся столкновениях мусульман с бритоголовыми в Манчестере, а в Глостере мусульмане вышли на мирную демонстрацию и перегородили центральную улицу с требованием прекратить убивать их братьев. Когда их попытались вытеснить в переулки, чтобы возобновить движение, полетели камни, палки, а затем и неизбежные коктейли Молотова.

Английский премьер, наглухо пристегнутый за ошейник к колеснице своего заокеанского хозяина, не решился вслед за германским канцлером отозвать свое решение о направлении войск в Россию, но во всей Англии раздался возмущенный вой, потребовали его немедленной отставки. Во Франции, где обошлось без эксцессов, тем не менее вывод сделали: настойчивее заговорили, что надо сперва разобраться с эксцессами в России, ни в коем случае не спешить не только с отправкой войск, но даже с осуждением, ибо международная комиссия пока еще не представила результаты расследования, ее даже не посылали, надо ее сформировать как можно быстрее, в ближайшие два-три месяца, немедленно послать в Рязанскую область и дать широкие полномочия для тщательнейшего расследования. Все это повторил на заседании совета министров Франции президент страны, а закончил словами, что международной комиссии экспертов хватит три-четыре месяца, чтобы во всем разобраться и доложить международному сообществу на очередном заседании ООН. А вот если правительство России будет препятствовать посылке международной комиссии в Рязанскую область…

В моем кабинете толклись члены правительства, жадно ловили все новости. И хотя все это можно узнать и в своих министерствах, но здесь ближе к власти, здесь сразу же и самому можно принять решение, и получить ЦУ от президента, и посоветоваться с коллегами.

Громов выдул две бутылки минеральной, вытирал лоб платком, а глаза не отрывались от телеэкранов, где шли новости с мест столкновения с мусульманами.

– Не будем, не будем, – заверил Громов. Он слушал речь очень внимательно. – Не будет правительство России препятствовать посылке международной комиссии… В другой раз бы возражали, а сейчас…

Убийло слушал вроде бы очень внимательно, потом простодушно брякнул:

– Он хочет похоронить это дело, да? Ведь это же полгода, а то и больше? Да все уже забудут…

– Он открытым текстом призывает похоронить это дело, – пояснил Сигуранцев. – Демонстративно открытым! Мол, русские, конечно, звери, но пусть этот кровавый урок в России послужит примером нашим мусульманам во Франции. Мы, конечно, гуманнее, но и мы свои французские земли отдавать не собираемся… Так надо понимать его чересчур прозрачную речь.

– А что в Бельгии? – поинтересовался Павлов.

Сигуранцев сдвинул плечами.

– На Бельгию у нас денег не хватило. Вы что же, хотите, чтобы при нашем скудном бюджете чудеса творили? Чудеса тоже денег стоят!.. Вот в Нидерландах получилось почти что забесплатно…

– Как это «почти что»?

– А просто подарили мусульманам старый-престарый тайник с оружием. Остался чуть ли не с тех времен, когда собирались готовить мировую революцию. Но оружия, правда, целый склад. А часть оружия передали их противникам, местным бритоголовым.

Шандырин покачал головой, в глазах укоризна.

– Нехорошо, – проговорил он. – Нехорошо…

– Почему?

– А потому что свиньи вы все! Поганые свиньи. Нельзя так поступать.

– Льзя, – возразил Босенко с убеждением истинного верующего. – Хорошо, правильно и праведно!

– Нехорошо… Люди ведь погибли! Которые вовсе не участвовали в этой войне.

Сигуранцев сказал мягко:

– Позвольте мне? Дело в том, что эти или другие все равно бы погибли… неделей позже. Или месяцем. Хотя вряд ли месяцем, боевики уже готовы. Наша спецоперация только спровоцировала на более раннее выступление. Да, так удобнее нам, но попутно это спасло жизни многим немцам, французам, англичанам. Да-да, Иван Иванович, не вскидывайте бровки, мы их спасли!.. Месяцем позже ваххабиты выступили бы намного лучше подготовленными, крови было бы не лужи, а озера. Погибли бы не только мирные жители, но и полицейские, посланные усмирять людей с автоматами в руках. А то и войска не сразу бы, не сразу… Так что мы и людей спасли, заставив Германию и Англию заплатить малой кровью вместо большой, и указали им на опасность у них под носом. Это как в старину делали кровопускание, чтобы спасти человеку жизнь. Отворяли кровь, так это называлось.

Шандырин смотрел исподлобья.

– А еще, – спросил он неприятным голосом, – какие-то спецоперации за рубежом будут?

Сигуранцев вскинул брови:

– Вы о чем?

– О попытках, – сказал Шандырин раздраженно, – довольно успешных, признаю… по изменению общественного мнения Франции и Германии!

Сигуранцев пожал плечами:

– А при чем здесь наши операции? У вас, уважаемый Иван Иванович, какая-то странная шпиономания. Мы за рубеж не ездим, у нас на это деньги не отпущены. Мы вас, демократов, начинаем сажать. Или пока только начинаем начинать.

Глава 8

Итак, раздумывал я, президент Франции призвал отложить военное вторжение для того, чтобы сперва послать в Россию комиссию по правам человека, все изучить, исследовать. Дело очень серьезное, чтобы решать его на основании неполных данных… К его призыву присоединилась Германии. Канцлер заявил, что без всестороннего анализа ситуации нельзя делать выводы. И уж тем более нельзя посылать войска.

Я спросил настороженно:

– Что это он? Все же ясно. Мы не скрываем, что и зачем сделано.

Карашахин сказал сочувствующе:

– Господин президент, вы очень устали. Но кофе больше не дам. Можете рубить мне голову, но я велел сегодня больше не приносить.

Я с силой потер ладонями виски. Кровь слегка прилила к голове, я буркнул:

– Да, мозги совсем отказывают. У них же подобные проблемы с алжирцами. А в Германии – с турками и курдами.

– Вот-вот, – сказал Карашахин. – Они нас понимают, втайне сочувствуют, хотя и понимают, что в Германии не удастся вот так «по-русски». Они хотели бы спустить этот вопрос на тормозах, для того и требуют многочисленных комиссий, чтобы затянуть как можно дольше.

Павлов стоял в приемной, Ксения постукивала двумя пальцами по клаве, а Павлов лениво скользил взглядом по большому экрану над ее головой. Там мечется уйма народа во всякого рода экзотических спецодеждах, милиция оттесняет толпы зевак, три милицейские машины перекрыли въезд между домами, две санитарные машины перед подъездом, зачем-то две пожарные с выдвинутыми лестницами, шум, вопли…

Сердце мое тревожно сжалось, в боку сразу остро закололо.

– Что там? – спросил я в тревоге.

Павлов оглянулся, брови высоко вздернуты.

– Да просто… Господин президент, что вы так сбледнули? Обыкновенный несчастный случай…

Ксения подняла голову, в глазах блистали слезы.

– Обыкновенный? А если из-за любви?

Павлов сказал саркастически:

– О, это решает все! И даже то, что половину города подняли на ноги. И что милиция не ловит ворье, а ограждает место падения, врачи не едут по вызовам к действительно больным, а занимаются хрен знает чем, а пожарные примчались сюда в надежде снять дуру, что стояла на подоконнике двенадцатого этажа около часа! Пришлось даже дорогу перекрыть…

Ксения посмотрела на меня с надеждой. Я стиснул челюсти, сердце продолжало сжиматься, зато боль в боку чуть отпустила. Да что за хрень, мелькнула тоскливая мысль. Мы не настолько мудры, чтобы поправлять природу. Ежеминутно выпускает на свет сотни тысяч человек, что созданы ею по тем же законам, что и остальные мухи, рыбы, птицы, зайцы, олени. Выпускает с разными отклонениями, чтобы для одних эти изменения были как раз, а для других – в лом. Одни должны выжить и дать потомство, а менее живучие – в топку. На этом весь мир, а человек сдуру взялся спасать всех уродов, всех больных, идиотов, сумасшедших неврастеников… И что же? Да, численность населения резко возросла и все еще возрастает. Но из-за того, что эти спасенные тоже дают потомство, уже две трети населения – мусор, загрязняющий вид.

– Человек, – ответил я с запинкой, – имеет право распоряжаться своей жизнью. Чужими – не имеет, а своей – да. И отвечает только перед совестью, как говорили раньше, или перед Богом, как говорят сейчас. А всех этих идиотов, примчавшихся ее спасать… надо бы выпороть, если бы хоть понимали, что делают. А то им велело примчаться, бросая действительно важные дела, общественное мнение фашиствующего демократа. Боюсь, с этой дурью нам справиться будет еще труднее, чем с Юсой. Глеб Борисович, какие новости?

Он покосился на Ксению, я указал взглядом на приоткрытую дверь. Он прошел первым, кресло мягко подалось под его объемистым весом.

Я сел напротив.

– В американском конгрессе дикий вой, – сообщил он. – Требуют наши головы. Политики рвут и мечут, им нужно от президента немедленное вмешательство в дела России. Самые умеренные настаивают на высадке юсовских войск, а сенатор Берч договорился до вот прямощасного ядерного удара по Москве. Мол, пока зараза там, в дикой России…

Я кивнул, Берч лишь зарабатывает популярность среди ультранационалистов, рейтинг у него невысок.

– Давление…

– Что? – переспросил он.

– Пока только давление. Стандартная фаза. Сперва недоумение, недовольство, затем неясные угрозы, давление, ноты протеста, а затем уже и высадка юсовцев…

– Похоже, – сказал он осторожно, – некоторые из промежуточных фаз будут пропущены.

– А остальные сократят, – согласился я. – Слишком уж у нас все для них неожиданно. А для их стабильного и загнивающего мира любая неожиданность к худу. И, конечно же, угрожает их интересам. Сенатора Джонсона уже объявили коммунистом?

– Нет, – ответил Павлов бесстрастно, ничуть не удивившись, – однако в газетах уже муссируется слух, что он был не то подкуплен Москвой, не то уже давно передавал русским секретные сведения. Это прозрачные намеки на некоторые серьезные промахи в их политике. Дескать, не мы дураки, а русские помешали. Есть еще намеки, что он был психопомешанным.

– Только намеки?

– Да, ведь он не состоял на учете, не пользовался услугами психоаналитиков, как большинство юсовцев. До того дня он был образцом психически здорового, здравомыслящего политика.

Он посматривал с любопытством, во взгляде смесь покровительства, как профессионала к дилетанту, и в то же время почтительное непонимание, как это я, такой записной демократ, вдруг да принял план «Сулла», взялся выкорчевывать заразу из общества, выдергивать болезненные занозы.

– Судя по его заявлению, – заметил я, – он психически здоров и жаждал, чтобы США оставались страной здоровых людей.

– Кстати, – сказал Павлов, – он, как и вы, профессор физического факультета. И тоже универа, только Хьюстонского. Внуков послать туда учиться, что ли?

– В МГУ ближе, – ответил я. В районе желудка сжалось. – Сколько от подобных угроз до реальной высадки?

Он задумался, сказал осторожно:

– Аналогов нет, можно только на примере Косово, Ирака, Сомали, Судана… но там другие условия. Сейчас же, боюсь, сроки сильно сократятся. Они готовы высадиться через месяц, но этого не произойдет, пока не подавлены наши средства ПВО.

– А со стороны Европы?

Он кивнул:

– Да, это реальнее. Могут двинуть войска с территории Германии. У них там дивизия быстрого развертывания, десантные части, десяток танковых дивизий. Но чтобы это сделать, им надо все-таки получить одобрение конгресса.

Я сказал тоскливо:

– Чего этому Джонсону было не забрести в конгресс? И там бы наделал шороху…

Он ответил слабой улыбкой:

– А вдруг найдется и там свой Джонсон?

– Увы, на случай надеются только слабые, – сказал я со вздохом. – Значит, у нас от двух до пяти месяцев?

В его запавших глазах мелькнуло уважение.

– Весьма точная оценка. Если президент возжелает действовать без одобрения конгресса, понадобится два месяца. Это чтобы либо подвести эскадру с авианосцем и десантными кораблями, либо подготовиться к броску с военных баз Германии. Вопреки распространенному мнению даже силы быстрого реагирования не реагируют… быстро. Это не десяток коммандос выбросить с воздуха. В какой бы мы глубокой яме ни сидели, но перемолоть в состоянии не одну чужеземную армию. Это не Чечня, где мало кто хочет воевать: кому-то неловко вести боевые действия в самой же России, кто-то им даже сочувствует… Так что скорее пять, чем два.

– Остановимся на трех, – сказал я с горечью. – Не так уж и много у нас времени. Тем более что, когда такая огромная машина запущена, ее уже не остановить. Если эскадра пересечет половину океана, то найдут причины, чтобы не возвращаться, а все-таки нанести удар…

Он помалкивал, глаза поблескивали. Как мне показалось, с глубоким сочувствием.

– Где народ? – спросил я.

Павлов удивился:

– Где и надлежит быть! Разбежались по своим министерствам и ведомствам. Вы их загрузили наконец-то работой, а то сидели здесь и лясы точили, как в курилке. А сейчас до полуночи засиживаются. Каганов так и вовсе приладился спать на диване, чтобы не терять время на дорогу. Перестраивает работу на тоталитарный режим…

Я поморщился:

– Глеб Борисович, хоть вы-то не тычьте в глаза.

– Да я шучу, – сказал он быстро и виновато. – Не думал, что у вас это такой больной пунктик. Хотя Каганов находит в этом больше плюсов, чем минусов. Но только если власть в самом деле будет крепка. Демократична, но крепка…

– Кто-то сказал, что демократия с элементами тоталитаризма все равно что запор с элементами поноса.

Он весело расхохотался:

– Господин президент, вы же прекрасно знаете цену этим остроумностям! Как и то, на какую аудиторию они рассчитаны. Если звучит ярко и красиво, то девяносто девять процентов населения тут же запоминают и усваивают. Бездумно, как попугаи! И с удовольствием повторяют, как свое собственное, красуясь в разговорах. Чужое остроумие, массами распространяемое емэйлами, уже с успехам заменило в обществе простое умие. Это прекрасно, так этим быдлом легче управлять! Тупой человечек, считая себя интеллигентным и умным, раз он понимает такие шуточки, пойдет в любую сторону, в какое дерьмо ни направь, и будет искренне полагать, что это и есть его собственный выбор! А то, что рядом идут стада, марширующие с ним в ногу… что ж, просто совпало!

Я сказал с отвращением:

– Ну вы и политик… Как вы людей не любите, Глеб Борисович!

Его глаза внезапно стали серьезными.

– В том вся и беда, что я их, гадов, люблю. Поубивал бы, сволочей, за их художества, но понимаю их, понимаю… Потому говорю вслед за пророком, прости им, Боже, не ведают, придурки, что творят. Не убивай, мы сами их выборочно, а то твои масштабы зачисток… гм… чересчур. То Содом и Гоморра, то зажравшуюся Юсу тех времен под воду, а то и вовсе всемирные потопы… Это ж сколько собак перетопло, а их-то зачем?

Заглянул Карашахин, на стол передо мной опустился листок с самыми срочными делами. Похоже, нумерация уходит и на другую сторону, на Павлова взглянул хмуро, тот смотрел прямо перед собой, то ли между ними пробежала черная кошка, то ли успели осточертеть друг другу, а еще через минуту Ксения принесла кофе и бутерброд.

Я кивнул на Павлова:

– Если ему желудок позволит, принеси и ему. Но с молоком. И без сахара!

Павлов обиделся:

– А мне почему без сахара?

– Вредно, – объяснил я. – Так говорят.

Пришел Каганов с докладом, что успел сделать, что делает, а на что нужны дополнительные указания, инструкции и высочайшее одобрение. На его лице читалась опаска, что половину прожектов я заверну, демократ же все-таки, хоть и начинающий понимать преимущества тоталитаризма, однако я, к его ликованию, даже усилил ряд позиций, ибо это тоталитаризм держит себя в узких рамках, а настоящая демократия может позволить себе все, даже те методы, которые противники обзывают фашистскими, на то она и демократия, что не боится столкновения идей, а если боится и запрещает всякие фашизмы, коммунизмы, нацизмы – то такой строй должен именоваться уже не демократией, а как-то иначе…

Каганов, не дыша, дождался, когда я подписал распоряжения по перестройке подотчетных ему ведомств. Взгляд с надеждой скользил за моей перьевой ручкой, а когда я поставил росчерк на последней странице, из груди вырвался вздох:

– Фу-у, теперь я займусь по всей программе! А то все по краешку, по краешку… Дмитрий Дмитриевич, простите за откровенность, но вы становитесь крупным деятелем…

Я слабо усмехнулся:

– Ну, такую правду-матку вы можете мне резать прямо в глаза в любое время.

Он запротестовал:

– Да я честно! Просто многие из нас уже видели выход, но никто не осмеливался не то что пальцем шелохнуть – пикнуть не смели! Даже подумать страшно, это ж кем только назовут! А вы взяли и сделали. В этом и есть отличие крупного деятеля от… прочих умничающих.

– Да ладно вам.

Он потоптался у стола, все еще не решаясь уходить, хотя по протоколу пора убираться из кабинета, у президента страны день расчерчен по минутам.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказал наконец нерешительно, – и все же надо учесть ошибки предшественников.

– Каких? – спросил я.

– Строителей коммунизма.

Я отмахнулся:

– Шутите? Они строили, а я только стараюсь удержать страну от растаскивания по кускам.

– Но у них тоже власть была в руках вся, – подчеркнул Каганов. – Но удержать ее не смогли.

– Была война, – ответил я просто. Каганов смотрел непонимающим взором, я пояснил со вздохом: – Шла третья мировая война, но у нас ее не замечали. Как перед Второй наши генералы по старинке еще готовили кавалерию… помните, наши казаки мчались с саблями в руках на немецкие танки?.. так и третью все представляли в виде запущенных навстречу друг другу межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками. А она уже шла…

Его глаза оставались круглыми, я умолк, чувствуя тоску и тяжесть в груди. Если даже он не понимает, то откуда понять простым людям, что треть жизни работают, треть спят, а оставшейся жизни едва хватает, чтобы кое-как управляться с мириадами житейских мелочей?

Разве что для задерганного бытом человека этот страшный проигрыш в третьей мировой станет понятным на… доступном для его уровня и достаточно простом примере. Вот идет он с друзьями по залитой солнцем улице. Мимо идут теплые разогретые солнцем девушки в коротких юбочках и с рискованными вырезами на блузках, из ближайшего бара доносится музыка, что ему нравится. Останавливается, вспомнив, что надо возвращаться в институт, учить молекулярную физику, а потом немного покачать железо… Так вот сколько человек скажет, что верно, иди, занимайся, а сколько начнет уговаривать зайти с ними в бар, снять телок, расслабиться, побалдеть, оттянуться?

Начнут тащить в бар не только потому, что обожают вас, но и чтоб не учился, пока они пьют, чтоб не качал мускулы, раз у них слабые, чтоб не был лучше, чище, достойнее, гад. И доводы насчет выпить и побалдеть будут куда убедительнее, настойчивее, чем слабый довод в защиту науки, спорта…

В то время как коммунисты убеждали строить счастье для всего человечества, обращаясь к уму и совести, противник обращался к гораздо более сильным чувствам, пусть животным, но оттого более древним и доминирующим в поведении любого существа. Его аргументы тут же находили отклик практически в душе каждого: не будь героем, трусить – не позорно, сдаваться в плен – мудро, стыда нет, умный в гору не пойдет, пусть Родину защищают дебилы, где хорошо – там и родина, плюй на все и береги здоровье, главное – деньги, если такой умный – почему не миллионер, главное не заработать, а найти под крышкой пепси значок, по которому получишь пять миллионов долларов…

Но, победив нас таким страшным оружием, из одухотворенных людей превратив в скотов, они и своих опустили ниже плинтуса. Пока что у штатовцев запал как у победителей, но победившие скоты – все равно скоты, им не захочется жертвовать ничем, тем более – жизнями, теперь только пить да трахаться на захваченном, награбленном, потому вся страна в панике, когда один-единственный мусульманин берет винтовку и идет отстреливать врагов в их же собственных домах. А это теперь случается все чаще, все чаще и еще чаще.

Каганов наблюдал за моим отстраненным взглядом, вздохнул, поинтересовался:

– Что говорит Чазов?

– А что Чазов? – окрысился я. – Что вы все о моем здоровье?

– На вас все завязано, господин президент, – ответил Каганов почти официально. – Мы готовы вас под руки водить, как Брежнева, только бы подольше удержать твердую власть.

– А самим слабо?

– Слабо, – признался он. – Не говоря уже о том, что не у всех хватит ваших волевых качеств… странно, да? У министра обороны и главного чекиста меньше воли, чем у демократа!.. но у вас есть еще и мудрость, которой у нас, увы… признаюсь с неохотой, мы – прекрасные специалисты, это говорю с гордостью, но все же специалисты только в своих областях. К тому же к вам доверие населения. Вы знаете, что ваши рейтинги резко подскочили?

– Не знал, – ответил я. – Приятно, честно.

– Потому что вы, в самом деле, как демократ, выражаете волю и чаяния народа. Когда народ жаждал воли и разгула, вы все это ему дали. Когда обожрался и запросил слабительного, вы поставили ему ведерную клизму, за что опять же от него, народа, спасибо… в виде подскочившего рейтинга. Вы чувствуете, что народ жаждет, еще до того, как он это промычит, удивительное свойство настоящего вождя, как будто вы соединены с каждым нервной нитью и все время получаете сигналы! Сколько у нас народу, сто сорок миллионов? От народа к вам идут сто сорок миллионов нитей. Не запутаетесь?

Я отмахнулся:

– Сейчас беспроводная технология. Уже клавы и мыши к бытовым компам идут без проводов. Не знали?

…От границ порохом пахнет все сильнее, пришлось выделить специальную группу, что ныне отслеживает высказывания политиков и прессы в США. Точнее, не выделить, а расширить. После дела о кобызах в США на меня завели дело и передали в подконтрольный им Гаагский трибунал. Оживились ястребы, уже не только готовились к вторжению в Россию, но в сенате обсуждали проекты расчленения огромной территории, приценивались, какой стране за сколько будут продавать лакомые куски.

Тупая боль под левой лопаткой уступила нервной дрожи. Трясет дома в постели, трясет в машине, а в кабинете глотаю релаксанты горстями. Это притупляет боль и останавливает дрожь, но голова тяжелеет, а мысли текут вялые, как будто замерзающая вода.

Сигуранцев собирал данные воедино, а я, как и надлежит стратегу, всматривался в мир, в планету, в населяющий ее вид человека. Уже не только ежедневно, но ежечасно приходят грозные вести о взрывах, пожарах, катастрофах. В Израиле взрывают себя шахиды, нанося вред своим врагам, а в Европе они же предпочитают оставлять взрывчатку в людных местах, а потом преспокойно взрывают по дистанционному включателю. Самолеты падают из-за износа, из-за подложенной взрывчатки, но нередко взрывают сами пассажиры, либо сумевшие как-то пронести на борт взрывчатку, либо же набрасываются на пилотов и заставляют направить самолеты в жилые кварталы проклятых христиан, неважно, американцев, русских, немцев, датчан…

Все больше нарастает страх, люди в самом деле страшатся каждой подозрительной вещи, звонят о замеченных сумках, пакетах. В троллейбусах и электричках завязываются оживленные дискуссии, пересказывают друг другу страшные истории про зверства кавказцев, но всегда находятся демократы, что начинают переводить на зверства «своих», и все тут же соглашаются, ибо своих поливать дерьмом привычно, безопасно и как бы даже престижно, вот мы какие честные, себя не щадим, ничего не скрываем, мы ж такие косорукие, в соплях путаемся, в трех соснах блудим…

Неимоверно возрос спрос на гадалок, медиумов, шаманов, астрологов. Масса и таких, что стадами прут в православную церковь. По Центральному телевидению снова пошли туманные, а оттого еще более грозные прогнозы бородатых астрологов с огненными глазами, действующих на нервных истеричных барышень. Уже за то, что Россия пала до такого уровня, что астрологи выступают по телевидению и дают советы, эти земли стоило отдать хоть кобызам, хоть кому угодно, даже разумной плесени, одна только надежда, что после кобызов под гусеницы танков бросим и всю эту грязь с их гороскопами и таблицами, как когда трахаться, а когда заниматься бизнесом.

Я нажал кнопку на столе.

– Всеволод Лагунович, – сказал я, – с телевидением еще не разобрались?

Голос Карашахина прозвучал отчетливо, как будто он стоял рядом:

– Там почистили от дряни.

– Что-то я не замечаю…

– Господин президент, – возразил Карашахин, – там сделали самое главное! Впервые заговорили, что академики и вообще ученые не должны получать зарплату, равную стотысячной доле от доходов мальчиков из шоу-бизнеса!.. После этого почистили от этих дурацких «Кто громче перднет». Если такими передачами хотят и дальше гробить Юсу, то хрен с нею, а Россию жаль. А что не так?

– Извини, – сказал я, – просто астрологи да шаманы все попадаются…

– Не все сразу, – ответил он, в голосе слышалась гордость с облегчением вперемешку. – Видели бы вы, сколько их было всего две недели назад!

Я отключил связь, на экранах мелькали кадры новостной хроники, все подается вживую, теперь телекамеры есть у всех, все снимается сразу с нескольких точек, вот сейчас на экране горящие развалины города, столбы огня вздымаются кроваво-красные, как узловатые нарывы, это взрываются бензобаки, потерпел катастрофу «Боинг-947», при падении на густонаселенный город разрушил два жилых квартала, что явилось причиной гибели еще семисот человек…

А вот задержана рекордная партия героина весом в семьсот тонн. Она переправлялась на борту военного крейсера под флагом ВМС США. Ведется следствие…

С гордостью телеведущая CNN рассказывает про успешную операцию на Западной Украине по поимке бывшего президента Украины, подозреваемого в коррупции. Ее провели штатовские коммандос по приглашению новоизбранного президента Украины, но на обратном пути подверглись нападению неизвестной группы экстремистов и все погибли. Тело бывшего президента среди погибших найти не удалось…

Сигуранцев заходил ежедневно, с Карашахиным составляли доклад, большая часть для которого берется из открытых источников, но вместе с теми, закрытыми, картину рисовали нерадостную. Впервые выборы президента страны отодвигаются на второй план. Гигантская мечта сокрушить Россию и расчленить ее, чтобы уже никогда-никогда… начинает обрастать плотью. Ведь даже потерпевшая поражение, так это подается, она страшна исполинской мощью. Это только пропаганда преподносит все так, что Россия потерпела поражение в соревновании с Америкой. Ничего подобного! Россия надорвалась, пытаясь совершить немыслимое: построить абсолютно совершенное общество, высшее, рай на земле, о котором мечтали все томасы моры, кампанеллы и тысячи тысяч безымянных философов и мудрецов.

Америка же в это время просто копалась в своем огороде, разводила коз, богатела, давала деньги в рост, обирая соседей, ничего химерного не строила, а только свое родное, меркантильное… Умные люди в США прекрасно понимают, что их страна к нынешнему тяжелому поражению России отношения не имеет! И что Россия по-прежнему – сверхдержава. Китай или Индия с их огромным населением и растущей экономической мощью все еще не сверхдержавы, а Россия – сверхдержава. У нее все тот же потенциал, возможности, светлые головы ученых, а ленивые и косорукие русские… это те самые, что выстояли во всех войнах и с каждой отбрасывали врага все дальше, расширяя территорию, а такое может себе позволить только уверенный и абсолютный победитель!

Никто не говорит, что англичане – косорукие, но, когда я сидел за школьной партой, половина глобуса была закрашена цветами Англии: ей принадлежала Индия, Канада, Австралия, Новая Зеландия, почти вся Африка, Цейлон… да не упомнить все, но Англию били и гнали отовсюду, теперь у них только остров в Северном море, отделенный от материка надежным проливом Ла-Манш, а не будь его, то и оттуда их бы согнали еще до Гитлера! И никто не называет этот ныне вообще-то слабый народец слабым и косоруким. Вот что значит уметь себя подать в пропаганде, фильмах. И что значит рассказывать анекдоты о чужой косорукости, а не придумывать о своей, как обожают русские.

Глава 9

Новодворский стремительно худел. Мне казалось, что это происходит прямо на глазах: утром приходит на заседание сытый и румяный, морда чуть не трескается, вот-вот потребует соблюдения прав человека насчет кресел, наподобие тех штатовских юристов, что требуют убрать в кинотеатрах подлокотники кресел, ибо толстожопые не могут втиснуться. В двери, к счастью, все еще проходит, в моем кабинете очень широкие двери. А в Штатах уже начали в общественном транспорте спешно расширять их. Это уже обошлось казне в восемь миллиардов долларов, а впереди траты вообще астрономические: племя широкоплечих в области таза стремительно растет, у них свои клубы, песни, даже гимн, лозунги, своя партия и уже свой кандидат в президенты…

Сегодня я встретил Новодворского в приемной Ксении, он склонился над ее столом и сыпал комплиментами. Рядом с премьером Убийло, но, завидев меня, Убийло всяческими телодвижениями постарался показать, что он с Новодворским только потому, что тот – босс, а он только подчиненный, куда босс – туда и он должен-с…

Громов спиной к нам с пультом в руках переключает каналы на телеэкране. Там что-то вспыхивает, взрывается. Приглушенно грохочет.

– Что-то вы все худеете, – сказал я Новодворскому благожелательно, – прямо щепочка. Здравствуйте, Валерий Гапонович!

– Вашими бы устами, – сказал он печально. – Правда, возвращаюсь домой, потеряв здесь килограммов шесть-семь, честное слово!.. Но утром влезаю на весы: все те же сто семьдесят семь!

– Наверное, лунатик, – предположил Убийло, пояснил: – По ночам крадется на кухню, садится у холодильника…

Новодворский вздохнул:

– Придется просить жену понаблюдать.

Нервничает, понял я, нервничает сильно, потому и шуточки такие, обычно над своим весом не прохаживается. Не то что больная тема, но лишний вес для общечеловека не помеха, человеку все можно, скоро и срать на улицах разрешат в странах общечеловечизма, чтобы не принуждать терпеть до дома или до общественного туалета. Новодворский нервничает, не зная еще, какую линию выбрать: прежняя становится опасной – вдруг да я начну истреблять политических противников? А общечеловек стремится быть героем в безопасной норке. Потому и крылатыми ракетами издали по Ираку или Югославии, а когда вот так… страшно, еще как страшно! Для общечеловека нет ничего ценнее шкурки, потому и своим шпионам разрешили признаваться сразу и во всем, а всякие там ампулы с цианистым ядом – это старое наследие жестоких фанатиков-коммунистов.

– Ничего, – утешил я дежурной фразой, – хорошего человека чем больше, тем лучше… А вы ведь где-то в глубине хороший человек, Валерий Гапонович?

Новодворский рассмеялся с облегчением:

– Да я просто золотце!

Убийло, беспощадный карьерист, что готов пройти по любым трупам, вплоть до своих детей, в последние дни жмется к силовикам, рассказывает им свежие приколы, охотно хохочет над всеми шуточками, даже солдатскими Громова, лебезит перед Босенко, стелется под Сигуранцева. В старые времена такого бы на порог порядочного дома не пустили, репутация стоит дорого, но в политике нет слова «репутация», зато есть «эффективность», а это не просто великолепно работающий без устали беспощадно трезвый мозг, он еще и умеет так же эффективно проводить любые решения в жизнь. Я не знаю, чего это ему стоит, и боюсь думать об уволенных, подкупленных или согнанных с насиженных мест, но любое мое указание он выполнял быстро, умело, всегда в сроки. По слухам, не забывает отщипывать в свой карман, но все равно выгодно отличается от тех, кто ворует направо и налево, а работы – как с козла молока.

Он поклонился, на лице почтение, голова, мол, от поклона не отвалится, а спина не переломится.

– Поздорову ли, княже?

– Поздорову, поздорову. – откликнулся я с неохотой. – Даже непонятно, как с вами все еще не взорвался, как шахид. Что там Громов проделывает?

Убийло развел руками:

– Какие могут быть у военного человека занятия? Кино смотрит.

– А чего он такой хмурый?

Новодворский вставил саркастически:

– Трудно сохранить приветливое выражение лица в противогазе.

Убийло подхватил послушно:

– Какой противогаз? Это он просто задумчив. Систему ядерной атаки отрабатывает.

Громов все еще стоял к нам спиной, перебирал кнопки на пультике, рассматривая, что же интересного народ смотрит на телеканалах, насколько верно, что и там начали наводить порядок…

Обернулся ко мне, на лице саркастическое выражение. Увидел, что я обратил внимание, переключил, кивком указал на экран. Там взрывы, стрельба, американский спецназ уничтожает очередные русские войска. Уничтожает с легкостью, словно русские – голые дикари с копьями в руках, к тому же слепоглухонемые и с полным церебральным параличом.

– Ну как вам, господин президент?

На другом канале ожесточенная схватка в воздухе: американские летчики десятками сбивают русские самолеты, словно соколы бьют тупых уток, русские самолеты то и дело взрываются, словно летающие бензовозы, а юсовцы спокойно произносят «О'кей» и бьют следующих.

– А это?

На третьем канале десантная группа американских коммандос высадилась в Сибири и что-то там уничтожает, обезвреживает, взрывает, при этом убивая направо и налево сотни людей.

Гнев отступил под натиском холодной ярости. Я ощутил, как древнее и мохнатое поднялось из глубин моего естества, заполонило меня всего. Я сказал страшным хриплым голосом, вздрагивая от жажды самому схватить этих сценаристов за горло:

– Убивайте! Как еще могут существовать в России люди, что не видят… что за слепцы!.. что США продолжают вести против нас войну на уничтожение? Вы что же, полагаете, что если нас сотнями убивают в кино, в телефильмах, на страницах романов, то это – не убийства? Это война! Да, это война. Потому убивайте юсовцев всюду. Более того, убивайте их всех, не разбирая, кто американец, кто юсовец. Сейчас они все – юсовцы. Убивайте как в кино, так и в реале. Убивайте всюду, ибо Америка – уже тормоз на ногах человечества. Гиря, что не дает ему взлететь. Потому убивайте их, убивайте!.. Пока их не останется горстка и они уже не смогут с прежней наглостью считать себя богами, управляющими миром.

Громов покачал головой, в глазах удивление и глубокое сочувствие:

– Эк как вас забрало… Достали, да?

– А вас?

– Я с этим давно живу, – ответил он просто. – А вот вы…

– А я недавно, – признался я. – Я всегда был за Америку горой, вы же помните!.. Но то, что они делают, – это вызов, это оскорбление, это провокация, это не просто объявление войны, это – война.

Громов кивнул:

– Война.

Я перевел дыхание, провел рукой по лбу.

– Правда, это эмоции, одни эмоции… Президент должон быть холодноват на голову. Если по уму, то это образование за океаном – тоже наше. И деньги туда утекают наши, и люди туда испокон веков уходили наши, да и сейчас там сколько наших живет и работает… так что мы тоже отвечаем за то, что творит этот наш великовозрастный сын-дебил. Однако в крайних случаях воспитанию помогает только хорошая порка. Пока США не получат эту порку, они будут переть в полной уверенности, что это единственно правильно. Но если сбить спесь, пустить кровь из носа, то остановятся и задумаются…

– В чем это будет выражаться?

– Умолкнут крикуны, подстрекающие все проблемы решать силой, станет слышен голос умных людей. Так уж повелось, что умные люди обладают тихим мягким голосом, а дураки – громким. Чтобы дать слово умным, дуракам надо крепко дать по башке. Потому я и говорю: убивайте! Убивайте везде. Правда, есть риск убить и умного, но вероятность мала: умных вообще мало, а в США их не просто мало, а исчезающе мало.

Громов сказал невесело:

– Если дело дойдет до вторжения, то, боюсь, мы не сможем убивать их так же эффективно, как они нас. Увы, их вооружение и подготовка на порядок лучше. Но если мы все-таки будем готовы применить ядерное оружие…

Он умолк, смотрел вопросительно.

– Да, – ответил я. – Неважно, запустят ли они свои крылатые ракеты, высадят ли крупный десант с авианосца или перейдут границу большими силами… мы наносим ядерный удар! Сразу всей мощью.

Он поклонился, очень серьезный, даже побледнел, но в глазах блеснули радостные огоньки.

– Господин президент, можно я на этот раз проголосую за вас?

…Новодворский с двумя помощниками в этот же день отбыл с визитом в Англию. Официально – с визитом дружбы в рамках договоренности, неофициально – насчет снижения таможенных пошлин, но основная цель, понятно, заручиться всесторонней помощью и пропагандистской кампанией во время президентских выборов. В то время как Гусько опирается на хилые силы постоянно грызущихся группировок патриотов, чьи распри умело разжигает агентура США, а Сигуранцев пользуется симпатией армии и силовых структур, Новодворский явный лидер демократических сил как внутри страны, так и со стороны Запада. Мог бы и не ехать, кресло практически гарантировано, явный перевес над соперниками, Сигуранцев даже намекнул прозрачно, что поехал проверять свои вклады, пару миллиардов успел хапнуть только за последние три года, потрясти бы, но я сурово напомнил, что не пойман – не вор, на что он ехидно ввернул насчет обещания пройтись с тяпкой по грядкам, держа перед глазами проскрипционные списки.

Неделя, а потом и месяц, как и все после начала операции «Сулла», прошли в страшном нервном напряжении. Я менял рубашки трижды в день: несмотря на все кондишены, пот льется градом, будто я изнуряю себя в тренажерном зале. Внутренний жар, как в салотопке, сжигал внутренности, я терял вес, хотя жрал в три горла, не замечая ни вкуса, ни запаха.

– Юсовские войска, – доложил Громов, – сосредотачиваются на военных базах в Польше, Чехии, Германии. Транспортные самолеты образовали настоящий воздушный мост по переброске живой силы и техники. Украина недавно предоставила юсовцам территорию сперва только для санитарных войск, но смолчала, когда США тут же перебросили танковую дивизию.

– А что оппозиция?

– Оппозиции важнее, чтобы у москалей корова сдохла. Для этого готовы все украинские стада юсовцам отдать.

– Да, – сказал я невесело, – единение…

– Сейчас к границам с Россией стягивается ударный кулак из трех танковых дивизий. Все аэродромы Украины сейчас принимают американские транспортные самолеты с тяжелой техникой и солдатами.

– Что Белоруссия?

– Белоруссия резко отказала, несмотря на предложение конгресса США дать ей безвозмездную ссуду в размере двадцати семи миллиардов долларов.

– Уф, хоть одна страна не продалась. Ладно, нам остается только держаться. И надеяться.

– На что?

Я пожал плечами:

– Будь я религиозным или хотя бы прикидывающимся им, сказал бы: на Божью волю.

Он помрачнел.

– Значит, у нас нет других ресурсов?

– Вы знаете сами. У нас слабая надежда только на то, что Юса ошалела от успехов, откусывает куски все больше и… подавится.

Он спросил с невеселым сарказмом:

– Сама? Раньше мы могли сокрушить ее своими руками.

– Я реалист, – ответил я. – Сейчас мы не справимся даже с Верхней Вольтой. Да, Юса рухнет от груза собственных проблем. Она всегда жила, как животное, сиюминутными интересами и сейчас так живет. Для животного это нормально, для человека – чревато, а для общества – неизбежная гибель.

Я повернулся к телеэкранам, там все та же Москва, спокойная в своей привычной суетливости, так же снуют автомобили, протискиваются большегрузные автобусы, масса народа втискивается в широкие подземные норы, из других выплескиваются такие же массы, тут же разбегаются во все стороны к автобусам, троллейбусам, маршруткам, такси. Немногие торопятся сразу же к распахнутым дверям супермаркетов: возле любого выхода из метро множество торговых точек разного калибра…

Не сообразили еще, мелькнула мысль, что происходит? Или какой-то особый день, что еще не поняли, что где-то льется кровь, горят дома, танки проносятся через поля и сады, разносят строения, под гусеницами гибнут люди, в основном – женщины и дети, мужчины сражаются с оружием в руках… И что скоро у нас будет такое же точно.

Внутри пошел распространяться холод, словно в груди образовалась дыра, в которую заглянул космос. Нет, люди смотрят новости. Видят разрушенные дома, окровавленные тела, обмениваются впечатлениями, не забывая досаливать суп, добавлять сметанки или майонеза, с удовольствием едят, смотрят, а когда надоедает, переключают на футбол или ток-шоу…

Произошло намного более страшное, чем просто не поняли.

Геннадий, шофер, смотрел вопросительно, я махнул рукой:

– Домой, Гена. Выходные надо проводить с семьей.

Телохранитель распахнул передо мной дверцу, изнутри пахнуло покоем и безопасностью. Я со вздохом облегчения вдвинулся в салон, сиденье дружески обхватило мое седалище и подставило под спину добавочные валики в тех местах, где у меня прогиб позвоночника, не то лордоз, не то сколиоз, а то и вовсе ишиас.

Мимо проехал один черный лимузин, другой, но раньше всех из ворот Кремля выметнулись машины с мигалками. Сейчас там впереди по всему пути следования президентского кортежа уже перекрывают движение. Нехорошо, конечно, ради моих удобств ограничивают столько людей, не привык и уже не привыкну, но, с другой стороны, все-таки приятно, нечего прикидываться тряпочкой. Теперь, после семи лет такой езды, уже озверею от множества светофоров, не говоря уже о пробках. Да и ребята из службы безопасности начнут массами увольняться: если президент начнет останавливаться на каждом перекрестке, его шкура будет стоить дешевле бараньей.

Глава 10

Моя дача, как я называю по привычке президентский особняк, расположилась в уютном сосновом лесу. Медики говорят, что очень здоровом фитонцидами, а служба охраны довольна тем, что такой лес просматривается насквозь, все стволы ровные, как телеграфные столбы, любое отклонение заметно сразу.

За высоченным забором видна только крыша, а когда ворота распахнулись, открылся вид на дивной красоты лужайку. Здание на той стороне, к нему широкая дорожка, везде пусто, только темные глаза телекамер следят за каждым движением. Да еще, как я это уже знал, стволы крупнокалиберных пулеметов замаскированы и управляются хитрой автоматикой. Крупнокалиберных потому, что пули из простых автоматов, как вежливо объяснил Крамар, уже не пробивают современные бронежилеты. Есть и еще разные охранные штуки, добавил он, но не дело президента вникать в такие мелочи.

На крыльце показались Антон, Димка, Анфиска – мои внуки и внучки. Самая младшая, Оленька, ринулась навстречу, растопырив ручонки и визжа от счастья. У меня не очень удачные дети, в смысле, чересчур интеллигентные, что значит – каждый по три раза женат или замужем, всякий раз оставляли своим половинам квартиры, начинали заново, из гордости помощи не просили, да я и не предлагал, пахали, заново строили карьерки, снова ошибались, страдали, терзались, зато внуки и внучки от всех этих браков получились здоровые, крепенькие и умненькие. Моя Людмила собирала их под свое крылышко, счастливо вошла в роль бабушки, квохтала и распускала крылья, укрывая их от дождя, ветра и даже солнечного света.

– Ну, здравствуй, – сказал я, приседая. Оленька налетела с разбегу, обхватила за шею, по ступенькам я уже поднимался, держа ее на руках. – Ты поправилась за неделю!

В дверях появилась Людмила, глаза ее с любовью и тревогой провели по моему лицу ласковым взглядом. Я ощутил теплоту.

– Оленька, – велела она, – слезай. Дедушке тяжело.

– Да не тяжело мне, – ответил я.

– Не прикидывайся, – сказала она невесело. Глаза ее заблестели. – Мне Глеб Остапович все рассказал.

– Да плюнь, – отмахнулся я. – Что эти врачи понимают!

– Понимают, – возразила она все так же печально. – Теперь медицина ого-го!.. Да и у нас дом – полная чаша. Теперь бы только жить да жить…

На веранде уже накрыт стол, оттуда навстречу выметнулся Дик, помесь далматинца с ротвейлером, я опустил Оленьку на пол, она ухватила Дика за холку, повисла с радостным визгом. Дик осторожно потащил ее наружу.

– Наконец ты можешь забыть о своем президентстве, – сказала Людмила с укором. – Отдохнуть, расслабиться…

Я улыбнулся виновато:

– Прости, но мне на отдых разве что полтора часа. Я пригласил Забайкальца и силовиков, нужно кое-что успеть утрясти и принять решения еще до начала рабочей недели.

– О господи! – воскликнула она.

– Извини, – повторил я. – Если хочешь, то по окончании президентского срока я не пойду ни на какую кафедру, просто заживу пенсионером. А что, это же, наверное, здорово: выращивать розы. Или капусту.

Ее лицо осветилось, словно там внутри загорелась не свеча, а целая люстра.

– Правда? Я давно об этом мечтала. А то вижу тебя раз в неделю… Уж не пойму, то ли ты в изоляторе строгого заключения, то ли я?

– Издержки профессии, – объяснил я. – Вернее, должности. Потом, когда все кончится, мы с тобой поездим по свету без всякой охраны. И не только по соседям, но и вообще… по всяким там Египтам, где ты так хотела побывать.

– И жирафа покормить с руки, – ответила она мечтательно.

– И сфотографироваться на фоне бегемота…

Она спросила с подозрением:

– Это на что намекиваешь?

– Да просто на экзотику…

– Да? Я толстая, да?.. Толще бегемота?

– Да что ты, – возразил я, – что ты! Конечно же, бегемот толще!.. Правда…

Я неспешно хлебал суп, в кремлевской столовой все начинаем как-то сразу со второго блюда, уже и забыл, как пользоваться ложкой. Людмила щебетала, хвалилась подвигами на огородике. Шагах в пяти на стене мертво чернеет широкий экран, впервые вижу выключенным, как хорошо, когда мозг может отдохнуть, в него не вливаются со всех сторон потоки информации, стараясь подмять собственные мысли и заменить их «мнением экспертов»…

Из динамика донесся голос начальника внешней охраны:

– Машина с опознавательными знаками, коим присвоен приоритет «А». Пропустить или взорвать на фиг?

Вспыхнул экран, появился черный лес с плывущей над вершинками бледной луной, ровная как стекло дорога, освещаемая фарами, черный лимузин.

– Все бы тебе взрывать, Николай, – ответил я с укором. – Это же министр иностранных дел!

– Тем более, – ответил голос, – взорвать, раз нам зарплату не повышает…

Вскоре в темноте блеснули фары, автомобиль остановился у ворот, там его еще раз проверили, я вышел на веранду и помахал рукой. Водитель лихо развернулся перед домом, Забайкалец вышел, потянулся, разминая кости.

– Красота! – донесся его довольный голос. – Куда там Швейцарии!.. Подумаешь, Бескиды…

– Бескиды на Украине, – сказал я сверху. – Давай поднимайся. Людмила травяной чай заварила.

Он задрал голову, лицо в свете фонарей выглядело бледным и осунувшимся.

– Травяной? Да, нам только и осталось, что травяной, лечебный… Скажи кому, что и мы орлами были, – кто поверит? Посмеются за спиной… Там уже выехали Громов и Сигуранцев, подождем? А то придется пить этот… травяной еще и с ними.

Он тяжело потащился по ступенькам, я сел, отдаваясь редким минутам отдыха. На широком экране звездная ночь, ее прочерчивают быстрые огненные штрихи, это внучка балуется с пультиком, переключила на новостной канал: идут затяжные бои между израильской и сирийской армией. Обе стороны угрожают применить атомное оружие, если противник вторгнется на его территорию, потому и те, и другие по большей части ведут ожесточенную дуэль, в которую вовлечены около восьмисот орудий…

На миг появилось лицо хорошенькой дикторши, улыбнулась и сообщила кокетливо, что в Индии усиливает активность движение «Орлы ислама». В штате Пенджаб по ночам врываются в дома граждан индийского происхождения, убивают всех, включая детей, а ближе к границе с Пакистаном убивают даже полицейских и военнослужащих.

Несколько снимков вживую, которые мой отец назвал бы душераздирающими, а дед вообще лишился бы сна на неделю, но во мне все те же девяносто ударов в минуту, а в новостях уже сообщение, что США форсирует работы по противоракетному щиту, что накроет все штаты. Премьер-министр Франции выразил озабоченность этим, а военный министр Германии заявил, что считают это недружественным актом по отношению к Европе, его страна приступит к разработке соответствующих мер.

Изображение исчезло, я увидел знакомый участок леса, по направлению к моему особняку едет черная машина с затемненными стеклами. Остановилась, ребята в униформе проверили, снова тронулась, последний раз проверили уже на воротах.

– Да свои это, свои, – проворчал я.

Машина въехала на территорию особняка, мы некоторое время наблюдали, как останавливается напротив главного входа, появляется Громов, к нему ринулся Дик и запрыгал вокруг, обнюхивая ноги: пахнет собакой, у Громова дома осталась овчарка.

Он поднялся по ступенькам, отдуваясь, пробурчал, что можно бы и лифт отгрохать, это что за гаргантюизм, архитектор спьяну сантиметры за дюймы принял. Я покачал головой с укоризной: «Лев Николаевич, вы ж моложе меня, не распускайтесь», – указал на кресло напротив.

– Какие новости?

Он пожал руку, ответил с двусмысленной улыбкой:

– В Рязанской области небольшие кpовопpолитные дожди… А так все по-старому: курс прежний, ход задний. Демократы безмолвствуют все громче, на побережье США наблюдается передислокация войск. Но это, скорее, демонстрация, чем что-то серьезное. Для серьезного не обязательно тащить армаду через океан, в Западной Европе достаточно американских баз.

– Гарантия мира, – вздохнул я, – закопать топор войны вместе с врагом. Об этом мечтаем мы, мечтает и Америка.

Он сел, с удовольствием вытянул ноги под стол, чувствовалось, что находился, а за время поездки отдохнуть не успел, похвалился:

– Мне тут рекламный ролик принесли: «Мечтаешь попасть в Америку – поступай в ракетные войска!»

Я усмехнулся:

– Ну и кровожадные у вас вербовщики… Впрочем, настроение у молодежи как раз такое…

С экрана прозвучало:

– Крейсер США «Линкольн», стоявший на рейде в Триполи, подвергся торпедной атаке! На корабле вспыхнул пожар, спасти крейсер не удалось, треть команды погибла. Проведенные в порту аресты привели к выводу, что атаковали арабы-смертники российскими сверхскоростными торпедами сверхточного наведения по израильским картам под общим руководством немецких специалистов. Израильские и немецкие спецслужбы энергично отрицают свое участие.

Громов спросил с интересом:

– Что на это скажем, господин президент?

Я отмахнулся:

– Мне вас учить, что ли? Что говорят обычно в таких случаях, то и говорите. Лично этим смертникам мы не продавали. Эти торпеды могли перейти из рук в руки десятки раз. Мы же не предъявляем США ноты протеста, когда у чеченского боевика находим американскую винтовку?

Он не слушал, лицо стало настороженным, а глаза не отрывались от экрана. Хорошенькая дикторша перелистнула страницы блокнота, затем взгляд ее красивых глаз устремился в нашу сторону.

– США провели, – прощебетала она, – испытание нового боевого лазера в космосе! Титановая броня мишени взрезана в течение двух секунд!.. Этого недостаточно, чтобы предотвратить ответный удар, но вполне достаточно, чтобы не дать кораблю противника повернуться и перенацелить орудия.

Я кивнул:

– Значит, все-таки сумели… Полгода откладывали, все поломки да поломки, но наконец-то…

Громов спросил осмотрительно:

– Что будем делать, господин президент?

Я пожал плечами:

– Думаю, на это лучше ответят специалисты. Например, на спутники и космические корабли можно устанавливать орудия и на корме. И добавочные глаза на затылке. Чтоб никто не подкрался.

Он наклонил голову с самым довольным видом:

– Да нет, я о том, будем ли как-то реагировать… У нас и так проблем выше крыши.

Пропел сигнал вызова. От внешней охраны сообщили о приближении еще двух лимузинов. Я велел пропустить, это Сигуранцев и Босенко, на миг появилась Людмила, обвела взглядом стол, я вялым движением кисти послал ее встречать гостей.

Громов прав, у нас и так проблем выше крыши, не на все, что делается в США, надо реагировать. Нам, живущим в этом времени, когда от рождения и до старости видим, что США только усиливаются и усиливаются… а еще и родители говорят, что при них США только усиливались и усиливались, даже дед говорит, что в его молодости США были намного слабее, а теперь – ого-го!.. так вот нам кажется, что США существуют вечно и вечно будет расти их мощь, пока не распространится на все галактики и вселенные, как во всех их пропагандистских сайнс фикшенах.

Но на самом деле этому образованию всего-то двести лет. С момента самого возникновения. Да и то первую сотню лет сидели там у себя, обустраивались, а экспансия началась совсем недавно. Такие же грабительские империи Золотой орды и Аттилы существовали дольше, но и те исчезли, как гнилой туман. Именно грабительские, разница лишь в том, что принцип походов татаро-монголов или гуннов всем понятен, а то, что в наше время приемы грабежа просто изменились, многие еще не понимают. США уже ограбили три четверти планеты, живут в роскоши за счет других стран, а Европа, Азия и Восток только смутно чувствуют несправедливость, но сформулировать не могут. Напротив, повторяют, как попки, внушенные из-за океана формулы покорности, общечеловечности, законности, что на самом деле давно стали издевательством над здравым смыслом…. В этих странах, как и в России, по старинке кажется, что грабить можно только как гунны или как союзники, когда после двух мировых войн дочиста разграбили Германию, вывезли из нее все, даже металлолом, так что Германия одно время вынужденно выпускала глиняные деньги.

Но в США изобрели метод грабежа без конной атаки вопящих и улюлюкающих всадников, что пускают горящие стрелы в соломенные крыши чужих домов. Однако после их массированного нападения «по технологии нового поколения» большинство стран обескровлены, часть вообще в руинах, их деньги и ресурсы перетекают к победителям. Колонны пленников из всех покоренных стран потянулись – и все еще тянутся! – на невольничьи торги в американских городах. Там их раскупают, заставляют работать за похлебку. Самым талантливым и выносливым в конце концов из рабства удается перейти в вольноотпущенники. Если здоровья еще хватает, создается собственное дело, а это могучая пропаганда для остальных, что в США удается жить лучше, чем в нищих… а на самом деле дочиста ограбленных юсовцами странах.

На веранде появились Сигуранцев и Босенко, за ними – Забайкалец, дети его наконец отпустили, обменивались рукопожатиями с Громовым, тот вышел им навстречу, а я по инерции додумывал, что не случайно юсовцы получили почти все Нобелевские премии по экономике. Их работы по этой самой экономике то же самое, что тщательнейшее планирование походов за зипунами, нашествий гуннов, опиумных войн или захвата колоний для ограбления… но уже «по новейшим технологиям».

Старые технологии, вроде походов гуннов, ныне не катят. Даже более поздние – захват и ограбление колоний – выглядят полным примитивом. Но цель все та же: обогащение себя любимого за счет других. Обогащение своей страны, выкачивая богатства не из своих. Из чужих. А все чужие – враги, как бы ни пожимали друг другу руки на встречах и ни улыбались совместно в телекамеры. Но если теперь нельзя пустить в грабительский набег татаро-монгольскую конницу, то можно «по технологиям следующего поколения» запустить экономические теории, что быстро превращаются в экономические рычаги, а прибыль приносят несравненно бо льшую.

Когда мы все расселись за столом, а Людмила внесла душистый чай, не такая уж и гадость, пусть даже лечебный, Сигуранцев поинтересовался, что это у меня за улыбочка такая загадочная, как у Джоконды, я объяснил, он на миг задумался, ответил живо:

– Да, США придумали методы ограбления иные, чем гунны. Но и уничтожим их не обязательно так, как в прошлый раз, когда народы собрались воедино и выставили сборную армию на Каталанских полях! Сейчас разгром США может быть не столь кровав… но это гнуснейшее образование новых гуннов должно исчезнуть, как исчезла империя гуннов! Как исчезли сами гунны.

– У вас уже есть способ? – поинтересовался Босенко, вечный оппонент.

– Способы найдутся, – так же быстро возразил Сигуранцев. – Не придумаем в России, так где-нить во Франции… Но, чуется мне, все-таки придумают в России. Мы такие, нам бы только рушить! Будет и на нашей улице удача.

– Удача, – отпарировал Босенко, – всегда ставит на тех, кто сам крепко стоит на ногах, а на лежачих она просто кладет.

– А разве мы уже не поднялись? – спросил Громов.

Босенко быстро взглянул на меня, кивнул:

– Я просто боюсь в это поверить.

Некоторое время в тишине слышалось только сосредоточенное сербанье, чай горячий, заварен крутым кипятком, Забайкалец вдруг зашелся дробным смехом, начал рассказывать последнюю новость из мира киноискусства: оказывается, в США только что изъяли из проката некогда популярные «Звездные войны». Втихую провести акцию не удалось, чересчур популярен сериал, да и ряд актеров начали задавать вопросы, но им заткнули пасти толстыми пачками денег, выделенных специально для погашения этой волны.

Создателям фильма напомнили, что сериал начинался в эпоху, когда США умело играли роль бедной, но мужественной страны, борющейся против огромной злой Империи Зла. Теперь дракон повержен, уже не просто можно, но крайне необходимо сообщить, что несокрушимый замок обрел нового хозяина, теперь оттуда правят США, империя восстановлена во всей мощи и усилена, теперь ее силы не просто отражают разрозненные атаки повстанцев, но и перешли в наступление, преследуют и уничтожают базы повстанцев на их планетах… кстати, повстанцев рекомендовано отныне называть только террористами, а их светлые образы срочно затемнить, цели исказить, т. е. привести в соответствие с изменившимися целями их огромной и могучей страны.

Отныне в новых «Звездных войнах» доблестные силы Империи Добра всюду отыскивают злобных фанатиков, где бы те ни прятались, могучие и несокрушимые войска имперского флота наносят сокрушительные удары по скопищам этих отвратительных террористов, ютящихся в палаточных городах, при необходимости разносят вдрызг даже целые планеты. Все это в прямом эфире, народ империи толпится перед телеэкранами, в восторге кричит и указывает большими пальцами вниз, требуя от императора… так прессе рекомендовано все чаще вроде бы невзначай называть президента США, кровавых зрелищ и массовых убийств.

Коллектив фильма, поставленный перед выбором: продолжать работу или закрыть фирму, принял условие госдепартамента, тем более что это сопровождалось огромными финансовыми вливаниями. Сериал «Звездные войны» тоже признан орудием массового поражения, в него бросили миллиарды долларов как военный департамент, так и министерство пропаганды американского влияния.

Мы слушали в молчании, малость прибалдевшие от такой наглости, Забайкалец первым встряхнулся, сказал с нервным смешком:

– Что затихли?.. Просто, пока мы интеллигентничаем, жмемся, эта страна, где интеллигенции никогда не было, прямо и уверенно идет к цели, все называя своими именами, как только добивается цели!

Громов после паузы начал неторопливо рассказывать, как именно штатовский президент форсирует начало карательной экспедиции в Россию. В Юсе раздувают патриотический угар, всюду ходят с национальными флагами, по телевидению с утра и до утра крутят фильмы, где бравые юсовцы идут по России, поливая все свинцовым дождем, тупые русские свиньи только кричат истошными отвратительными голосами, подпрыгивают под градом пуль и падают, глупо перекосив рожу. Доблестные американские солдаты никогда не гибнут, а если какой погибает, обязательно спасая весь мир от русской угрозы, то в красивой позе, с благородным лицом и светлой улыбкой на лице гомосека. Он обязательно оказывается гомосеком, негром, в прошлом дебилом и членом шайки молодежных банд, наркоманом со стажем, а теперь вот законопослушным гражданином, преисполненным демократических ценностей.

Президентские выборы уже скоро, он старается успеть протащить решение о посылке войск, но даже если не получится, то все равно следующий срок президентства, можно сказать, в кармане: избиратели восхотят, чтобы он закончил или хотя бы продолжил то, что начал. Опросы общественного мнения показывают, что с момента призыва Бушмена послать в Россию экспедиционный корпус и поступить с нею, как с Югославией и Ираком, его рейтинг существенно вырос и продолжает расти.

– Он от своей идеи не откажется, – сказал я мрачно, – напрасно Новодворский надеется умилостивить Бушмена смягчением нашего режима. Даже если вовсе вернуться к самому первому, ельцинскому, когда Россию можно было превращать в новый штат Юсы, и то нашел бы повод, чтобы не возвращать войска. Даром, что ли, жгли дизельное топливо?.. Войскам нужно высадиться и оккупировать Москву, а также все крупнейшие города, чтобы раз и навсегда покончить с противником на мировой арене. А предлоги они уже обыгрывают в фильмах о коварных русских: то ядерные ракеты продаем Ираку, то атомные станции у нас нестабильны, то этнические конфликты зреют…

Глава 11

Убийло и Гусько явились с небольшим интервалом ближе к полуночи, оба малость встревоженные, почему вызов так неожиданно, что да зачем, Людмила усадила их ужинать, это ее любимое занятие: напихивать так, чтобы из ушей лезло, Забайкалец между тем продолжал начатую речь:

– …окончательно испортили себе все-все, еще не понимая даже в своей тупости, что испортили действительно все. История обладает большой инерцией, как и наше мышление. Совсем недавно, я прекрасно помню, как учил в школе географию, где половина земного шара была окрашена в зеленый цвет: владения Британской империи. А что не принадлежало Англии, то было собственностью Франции или Португалии, я прекрасно помню, как Португалия теряла свои колонии, это было недавно.

– Я тоже помню, – подтвердил Громов с удовольствием. – Эх, были денечки! Помню их оба.

– США, – продолжил Забайкалец, – тогда всюду твердили миру, что они-де тоже недавно были такой же колонией Англии, но уже освободились, теперь освобождайтесь и вы. Все страны тогда смотрели на США, как на «своих», Афганистан всегда воевал с проклятыми англичанами, это вот только сейчас узнал, что место Британской империи заняла еще более хищная и жестокая юсовская империя. Я уже говорил, что, пока была Советская власть, я, как и практически все население СССР, смотрел на Штаты как на освободителя от гнета партаппарата коммунистов, только теперь мы все поняли, что коммунизм ни при чем, вон с коммунистическим Китаем США в великой дружбе, строит там свои заводы, а Россию уничтожает за то, что Россия! Так вот практически везде у власти люди моего возраста, в сознании которых импринтировался облик США – первой из колоний Англии, освободившейся от гнета. США усиленно, могут подтвердить люди моего поколения, подчеркивали в те годы, что они никогда не имели колоний, в отличие от Англии или Франции, что они такие же, как Индия, Египет, Сомали, Арабские Эмираты…

Он сделал паузу, я поддержал:

– Однако подрастает поколение, для которых США – самая сильная держава в мире, мировой жандарм, низколобый дикарь с ядерной дубинкой, тупое жвачное животное, что старается всех нагнуть и превратить весь мир в Монику Левински. Верно?.. А теперь давайте за чаем поговорим о деле, самом главном деле. США всерьез намерены на этот раз высадить свои войска на территории России и установить свою власть военной рукой. Что можем сделать в этих условиях… и надо ли что-то делать?

Звездное небо медленно поворачивалось, а луна прошла по длинной дуге и скрылась за горизонтом. Мне показалось, что небо на востоке начинает светлеть, я с кряхтением поднялся.

– Хватит трескать кофе!.. Хоть завтра и выходной, но вы мне нужны свежие, как огурчики. Топайте спать, Людмила приготовила комнаты наверху…

Убийло робко запротестовал:

– Дмитрий Дмитриевич, стоит ли тревожиться? Мы сейчас обратно, а к обеду снова будем у вас. Уже с планами, наметками бюджета.

Гусько поддержал:

– Мне тем более у вас ночевать нельзя, я же – оппозиция! И хотя наша партия в каком-то двусмысленном положении, ибо поддерживаем вас чуть ли не по всем пунктам… но все-таки я лучше поеду.

Он крепко пожал мне руку, я сдвинул плечами:

– Ну, вам виднее, извините, что перепортил прекрасный субботний вечер… А вы, Андрей Каземирович, оставайтесь! Никаких беспокойств, в этом особняке можно заблудиться. Что делать, мне по рангу положены хоромы, иначе иностранные монархи уважать не будут… так что давайте использовать все, что используется.

Гусько спустился вниз, я слышал, как хлопнула дверка машины, мелькнул свет фар. Подошли Громов, Сигуранцев, пожали руки, им тоже надо рано утром, несмотря на воскресенье, быть в своих частях, время тревожное, каждая минута на счету.

Босенко поколебался, но вместе с Убийло покорно ушел за Людмилой. Я еще постоял у перил, а когда двинулся к ступенькам, навстречу показалась массивная фигура Николая, начальника здешней охраны.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказал он, лицо было непривычно серьезным, а глаза стали совсем строгими, – я бы просил вас сегодня заночевать в северном флигеле.

По спине прошел холодок.

– Что стряслось?

Он поморщился:

– Я бы сказал, предчувствие… Но меня редко обманывает, ибо не от Бога, а от всяких неясных изменений. Слишком много звонков, повышенная электромагнитная активность, попытка проникнуть в наш сервер… какая-то нервозность в воздухе… Не спорьте, Дмитрий Дмитриевич! Сейчас вы не принадлежите себе, вы это понимаете?

– Понимаю, – ответил я неохотно. – Не буду изображать героя и настаивать на том, чтобы спать под открытым небом, как в молодости. Пойдемте, а то я уже и забыл, где он.

Мы спустились на нижний этаж, там спальня, Людмила уже постелила широкую, как стадион, постель. Ее глаза округлились при виде Николая, я прижал палец к губам, она молча кивнула.

Николай нажал кнопку в стене, шкаф отодвинулся, в поле зрения появилась дверь. При нашем приближении быстро отскочила в сторону, мы все трое вошли в просторную кабину лифта. Николай оперировал пультиком, лифт стремительно пошел вниз, затем щелкнуло, перешел в горизонтальный полет, нас прижало к стене.

Еще щелчок, дверь снова отпрыгнула в сторону, словно крышка над шахтой межконтинентальной ракеты. Еще одна дверь, Николай распахнул ее и отступил в сторону, пропуская нас в апартаменты северного флигеля.

Вообще-то флигель там, на поверхности, а здесь просторный бункер на бог знает какой глубине, но Николай, похоже, его имел в виду, когда называл флигелем, в котором мне, как особо охраняемому объекту, надлежит спать за крепкой бронированной дверью.

– Я сейчас доставлю детей, – сообщил Николай.

– Постарайтесь младшенькую не будить…

– Да они все не проснутся, – заверил он. – Перенесем, как перышки!

Людмила, ничему не удивившись, отправилась в спальню, уж она-то помнит, где здесь что, я кисло поморщился:

– Хорошо, Николай, буду здесь до утра. Держи меня в курсе.

– Будет сделано, господин президент! Спокойной ночи.

– А тебе – беспокойной, – ответил я ворчливо и закрыл за ним дверь.

Лифт унес его наверх, я потащился по этим засекреченным помещениям. На душе гадко, тревожно, ко рту подступила тошнота, а ноги стали тяжелыми, как колоды.

Тревожный мир, в котором живем, ежесекундно меняющийся, в то время как люди, наоборот, словно тургеневские персонажи, живут по тургеневским законам, абсолютно не считаясь с новыми реалиями, не замечая их… Эх, если бы все не замечали! А то энергичные мерзавцы, держа нос по ветру, используют эти перемены, чтобы сесть человечеству на шею…

Из спальни вышла Людмила, спросила сонным голосом:

– Так ты идешь спать?

– Иду-иду, – ответил я. – Начинай без меня. Я сейчас. Скоро.

Она вернулась, слышно было, как на ложе опустилось грузное тело, везде полная тишина, но сна ни в одном глазу, сердце бухает тревожно, все время хочется оглянуться.

В соседней комнате все оборудовано под кабинет. Я опустился в кресло, тронул пульт, загудел компьютер, здесь своя локальная сеть, абсолютно никакого выхода в большой мир, даже своя электростанция, никакие хакеры не страшны, медленно загорелся экран, пошла разворачиваться операционная система…

По легкому нажатию клавиш вспыхнули дисплеи наблюдения, прекрасное качество изображения, как наяву, вон некрупная бледная луна поднялась над стеной, сияет мертво, я же с холодком вдоль хребта вдруг ощутил, что это в самом деле не просто луна, что восходит и заходит, освещая ночью землю, а Луна – планета, далекая, огромная, а мы тоже на таком же крохотном глиняном шарике, что летит сквозь тьму и холод, жуткий холод…

Я зябко передернул плечами, встал и прошелся вдоль стены с этими огромными панорамными окнами, так воспринимаются на уровне подсознания эти экраны, и луна тоже, нарушая все законы природы, поплыла над темными крышами и острыми черными зубцами, а затем вместе со мной вернулась обратно.

– Спасибо, – прошептал я.

Сразу стало уютнее, это мой мир, а луна никакая не мертвая планета, а сверкающий диск, что восходит и заходит, рождается, растет, стареет и умирает каждые двадцать восемь дней, а я живу в огромном мире, где должен думать о своих людях лучше, чем о чужих. Иначе, если предположить такой бред, что луна – планета и что вот эта твердь под ногами тоже планета, то и жить вообще не захочется, не то что заботиться о каких-то микробах на глиняном шарике в кромешной тьме…

Холод из тела начал медленно испаряться. Я всматривался в экран, где ночное небо постепенно темнеет, звезды исчезают, нечто огромное и тяжелое двигается под хрустальным небосводом. Под утро, а то и утром будет гроза, сон все не идет, я вообще собрался вырубить экраны, компьютер, погасить свет, тело ноет, будто пробежал с десяток километров, но постепенно усталость начала переходить в дремоту. Я уже собирался подняться и отправиться в постель, но тепло подступило к сердцу, я увидел медленно разгорающийся свет, в нем, как в большой замочной скважине двигаются люди, ездят машины. Я вошел в этот мир, тепло, спокойно…

Мое тело содрогнулось, сердце трепыхнулось, как пойманная птица, что все еще надеется освободиться, еще вырывается, бьет крыльями, клювом, выдирает из моей ладони схваченные лапы. Комната беззвучно вспыхивает и трепещет ослепляюще белым плазменным огнем, словно работает гигантская электросварка. Все предметы в комнате кажутся призрачными, прозрачно белыми на фоне угольно-черных провалов теней, что и не тени, а щели в космос, в бездны, в мертвую жуть.

Иногда на короткие промежутки замирало, я оказывался в черноте, тут же трепыхание огня, словно взмахивала крыльями гигантская бабочка, становилось чаще, суматошнее, все перекашивалось, предметы сдвигались, наползали один на другой: свет вспыхивал с разных сторон, мир комнаты становился совсем другим, призрачным и в то же время реальным. Я не рисковал сдвинуться с места, если уж массивный стол носится, как сумасшедший робот, по всей комнате.

В темном небе исполинских экранов раскрылись бледные громады, в них вспыхивают эти слепящие молнии, озаряют угольно-черные горы туч, настоящие горные хребты, перед которыми все монбланы – кротовьи кучки, сердце стучит униженно и жалко, придавленное грозной мощью, исполинской силой, что даже не замечает человека, не замечает ничего тут внизу.

Я прохрипел перехваченным судорогой горлом:

– Ничего… Придет время – заметит… Не всегда будем червяками-общечеловеками…

Донеслось первое глухое ворчание, еще на грани слышимости, мощный инфраудар, гроза приближается, там наверху уже трясется земля… странно только, что даже на такую глубину доносится грохот.

Я еще не встревожился, только инстинкт послал дрожь вдоль спинного хребта, нехорошее предчувствие воспламенило кончики нервов, остатки сна слетели, как полова под сильным ветром.

Грохот стал громче, на экранах белые полосы помех, треск, шипение. Мое ухо отчетливо различило тяжелые глухие удары, на столе затряслись карандаши в стаканчике. Совсем вблизи как будто треск автоматных очередей, а также глухие бухающие удары, словно бьют из танковых орудий.

Я начал приподниматься, дверь распахнулась, в освещенном проеме возникла фигура человека, лица я не узнал. Он прокричал сорванным голосом:

– Господин президент, на охраняемый объект совершено нападение! Мне поручено проводить вас в запасной бункер.

– А где Николай? – спросил я.

– Организует оборону… Быстрее, господин президент! Оденетесь потом.

В дверях спальни показалась Людмила, одетая в ночную сорочку, хлопает глазами, я услышал рядом хриплый от сна голос:

– Что случилось?

– Потом, – сказал я быстро. – Вставай, надо срочно в бункер. Это еще ниже. Остальные где? Дети?

Охранник правильно понял, ответил быстро:

– Их уже несут вниз. Младшая так и не проснулась.

Грохот казался бессистемным, сперва чудилось, что по моей загородной резиденции бьют из тяжелых орудий, стремясь просто стереть все в пыль и тем самым решить вопрос устранения главы государства, что отказывается подчиняться Штатам, но это глупо, теперь даже под охотничьей хижиной строят бетонированные убежища глубиной в сотни метров с запасными выходами в скрытых местах. Здесь тем более обстрелом ничего не добиться, явно пробивают стены для десантных групп, что же у них за оружие…

Николай схватил мобильник, выслушал молча, отключил, глаза его стали темными.

– Господин президент, на вашу загородную резиденцию, куда был отправлен кортеж с двойником и охраной, сброшена бомба повышенной мощности. Сейчас там кратер, похожий на котлован для открытой добычи угля. Бомба, как показывают снимки с космоса, угодила точно в крышу особняка, пробила все перекрытия, ушла на сто метров в глубь земли и там взорвалась, разрушая все бетонированные заграждения.

Я стиснул зубы, в ушах раздался звон, а перед глазами замелькали темные мухи, а потом пошел черный снег. Донесся истончившийся голос:

– Господин президент!.. Господин президент, вам плохо?..

– Да, – ответил я, – но нам всем плохо. Помощь вызвали?

– Нет, мы накрыты мощным щитом помех.

– А как узнали о бомбе?

– Подземный кабель… Сейчас бой идет в туннеле.

Я содрогнулся, у меня совсем небольшая охрана, а нападающие наверняка высадили десант с десятикратным перевесом. В груди разливалась тупая боль, переместилась вглубь, залегла тяжелым покрытым инеем булыжником под левой лопаткой, я уже знал, что это значит, стиснул зубы, старался дышать глубже, однако при каждом вздохе просыпается еще и острая боль, всякий раз бьет ножом под ребра, наконец добралась до сердца, полоснула бритвой…

Я застыл, не в силах двигаться. В глазах снова потемнело, звон в ушах. Как из другого мира донесся встревоженный голос:

– Господин президент!

– Уводите семью, – велел я сипло.

– А вы?.. Мы понесем вас, вы не волнуйтесь!

– Да-да, – ответил я, – совсем нет причин для волнения… Слушай, майор, я не переживу эту ночь, чувствую. Не спорь, я знаю. У меня, помимо инфаркта и всяких инсультов, еще целый букет этих радостей. Дай автомат… я не спятил, дурилка. Мы не выбираем, как и где родиться, но как умереть – можем выбрать сами.

Он колебался одно мгновение, затем из темноты появилась фигура, мои ладони ощутили знакомую по службе в СА тяжесть автомата Калашникова.

– Только поосторожнее, – предупредил майор. – Это модернизированный…

– В чем отличие?

– Для спецотрядов, пули прошивают любые бронежилеты, как папиросную бумагу.

– Хорошо, буду беречь патроны.

– Мы примем бой в бильярдной, – сказал он кому-то в темноту.

Я не спорил, он лучше знает, но кто-то спросил из дальнего угла комнаты:

– Почему не напротив главного входа?

– Не пойдут, – был ответ. – Слишком в открытую. Там стена напротив спальни, рванут и в пролом.

– Кто это? – спросил я. Перед глазами быстро промелькнули лица всех противников, затем я сам же ответил на свой вопрос: – Понятно, юсовцы высадили своих коммандос… Они осуществляют заявленное ими право физически истреблять всех, кто им неугоден.

– Да, господин президент, – ответил майор. – Это они. Но как? По суше – не пройти, по воздуху – сразу вдрызг…

Я смолчал. В Москву просачивались группы боевиков и захватывали в центре столицы кинозалы со всеми зрителями, взрывали высотные дома, а что уж про юсовских профи, у тех денег побольше. Какой-нибудь вконец обнищавший старлей, напичканный идеями общечеловечества, что своя жизнь важнее всего на свете, а на остальных насрать, продаст за сотню долларов коды противоракетной обороны «свой-чужой», а за тысячу так и все оружие из караулки перетаскает навстречу подступающим коммандос.

– Круто, – сказал я. – Пока мы ждали высадки всей армии, они успевают малыми силами.

– Не такие уж и малые, – ответил майор зло. – Не меньше шести вертолетов, сотня ребят, отобранных по всей Юсе, лучшее оружие, а вместо бронежилетов – бронедоспехи. Это не люди, а киборги!

– Что будем делать, господин президент?

Они смотрели требовательно, и если я скажу, что надо сдаваться, тут же начнут переговоры о сдаче, хотя явно у юсовских коммандос только одно задание – уничтожить. Еще прошлый президент отдал приказ уничтожать всех, кого занесут в список, без всяких процедур об аресте и зачитывания ему прав.

– У нас есть оружие, – ответил я. – Еще есть патроны. Жили мы как свиньи, умрем, как люди.

По темному лицу майора пробежал свет, как будто попало под луч прожектора. Он выпрямился, ответил с чувством:

– Есть, господин президент! Честное слово, сейчас бы я проголосовал за вас.

Он исчез в темноте, слышно было, как отдает приказы, потом все затихло, перешли на язык знаков. И хоть темнота, хоть глаза выколи, но и противник и наши в очках ночного видения.

Николай отобрал пятерых, они исчезли в темном проеме двери. Я мысленно представил себе армированную железом трубу туннеля, там по тревоге можно опускать стальные щиты, что наверняка и делают, но коммандос упорно продвигаются, взрывая по очереди все преграды…

Внезапно майор ухватил мобильник. Я увидел, как осветилось его лицо, глаза от удивления расширились. Он быстро протянул мне, голос Громова, неузнаваемый от ярости и тревоги, прокричал:

– Держитесь!.. Я послал к вам мобильные отряды!

Тут же донесся, искаженный чудовищными помехами, торопливый голос Сигуранцева:

– Дмитрий Дмитриевич, продержитесь чуть! Мои уже на подходе!..

Захрипело, связь оборвалась, майор выкрикнул ликующе:

– Это значит, что раздавили матку!

– Какую матку?

– Что подавляла связь!.. Это значит, крупного слона завалили!..

Он запнулся на полуслове, сильно грохнуло, отчетливо донеслись автоматные очереди.

– Последняя дверь, – сообщил майор. – Все, готовьтесь.

Мы затаились с оружием в руках, мое сердце бьется на удивление сильно и ровно, хоть и учащенно, тело налилось силой для последнего боя. За моей спиной только спальня, в ней Людмила и мои внуки, оттуда выхода нет, они в западне, а ход к ним закрываю я, мужчина, что не позволит…

Раздался оглушающий грохот. Дверь вылетела на середину комнаты, следом вломилась тугая, как толстая резина протектора, синяя стена дыма. Коротко и зло заблистали огоньки, визг и грохот пуль по стенам, взлетели белые щепки от столов и кресел, зло трещали наши автоматы.

Майор привстал и что-то швырнул в темный проход. Я услышал, как пули рвали его тело, трясли, он опустился, похожий на решето. Раздался грохот, блеснул синий огонь, в комнату ворвался длинный язык пламени, словно из гигантской дюзы, но такой же огонь пронесся по трубе и в другую сторону, сжигая все на пути.

Я выпустил короткую очередь, сообразил, что беречь патроны уже поздно, прижал приклад и стрелял в проем, угадывая там уродливые фигуры, пока внезапно не наступила страшная оглушающая тишина. Сердце словно кувалдой выбивает стальные двери – бьет тяжело, прицельно, часто, дыхание свистящее, я некоторое время лежал в полной неподвижности, но в этом что-то неверное, штатовские коммандос должны ворваться в это помещение, у них каждая секунда на счету, но если все тихо…

Я поднялся, не выпуская автомата из рук. Комната изрешечена, мебель в щепы, немногие бумаги превратились в пепел, везде изрешеченные пулями тела, кровь вытекает широкими красными струями, только у одного молодого парня в десантной форме бьет темным бурунчиком.

Майор смотрел на меня широко раскрытыми глазами, лицо быстро бледнело.

– Мы победили, – сказал я тяжело. – Враг уничтожен…

Он вздохнул, лицо застыло. Я прошел к спальне, постучал. Еще раз, уже условным стуком, дверь начала приоткрываться, я придержал, сказал быстро:

– Людмила, все в порядке!.. Не выпускай детей, такое и взрослому видеть нехорошо…

Она вскрикнула:

– На тебе кровь!

– Это не моя, – ответил я и плотно закрыл дверь. Слышно было, как по ту сторону щелкнул засов.

Глава 12

От дыма начало першить в горле, я включил кондиционеры на полную мощь. Никто в разгромленной комнате не двигался, она казалась до странности огромной, освободившейся от столов и массивных кресел.

В трубе раздались голоса, тяжелый топот. Я отступил, вскинул автомат. Донесся ликующий крик:

– Господин президент, это я, Крамар!..

Автомат я не опустил, из темного зева выскочили автоматчики, впереди Крамар, вскрикнул на бегу:

– Вы ранены!

– Нет, – ответил я с досадой. – Доложите обстановку!

Он прокричал с веселой яростью:

– Это им не кино!.. Всех сволочей положили!.. Некоторые пытались сдаться в плен, один кричал, что он – полковник сверхсекретного подразделения ЦРУ, но и его забили, как кабана, прикладами.

Я поморщился:

– Зачем? Мог бы сказать что-то новое.

Он сказал виновато:

– Ребята слишком боялись, что его вернут Штатам, а там, обосравшегося здесь от страха, наградят высшими медалями и сделают героем фильмов, в которых он идет по Москве и пачками мочит нас, русских спецназовцев, и что это мы, одетые в ушанки летом, глупо палим в небо и мочимся в штаны от страха…

Я махнул рукой:

– Ну и хрен с ним. Скоро такое будет со всей Юсой. Заройте их, как собак. И забудьте, где зарыли. Никакой выдачи трупов, это были бандиты.

– Да, господин президент… Но вы в самом деле ранены.

Двое в камуфляжных костюмах попытались подхватить меня под руки. Я с досадой отстранился.

– Да все в порядке!.. Это не моя кровь.

– Ваша, – ответил Крамар серьезно. – Денис, перевяжи господина президента.

Дюжий десантник мигом сорвал с пояса пакет первой медпомощи, я увидел в его руках шприц, отстранился.

– Это еще что?

– Это антишоковое…

– Прибереги для тех, – сказал я раздраженно, – кто помоложе. Достаточно, если перевяжешь вот здесь, а то пачкает.

Он покачал головой, в глазах глубокое уважение.

– Господин президент, вы ранены не только в руку. У вас глубокая царапина сбоку на голове, вторая пуля прошла по ребрам, вон рубашка промокла от крови… а третья пуля или осколок разворотили вот здесь… Вы в самом деле не чувствуете? Да вы берсерк, господин президент!

Было позднее утро, когда мы поднялись на поверхность. Солнце уже над горизонтом, щедро заливает мир оранжевыми лучами, пытаясь сгладить ужас от разрушений.

На том месте, где еще вчера так красиво и гордо возвышался мой особняк, развалины. Взрывная волна далеко отбросила землю, та залегла высоким валом в сотне шагов, деревья сломаны и повалены, как при ударе Тунгусского метеорита. Из ямы все еще легкий дымок, хотя чему там гореть, не понимаю, под загородной резиденцией не бывает бункеров, все это хозяйство разнесено далеко в стороны.

– Там оставались Убийло, Босенко и охрана, – сказал я горько. – А также домработница.

– Они там, – ответил Крамар зло. Он стиснул кулаки. – Ничего, отольются кошке мышкины слезы!.. Мы еще не сдались.

Через остатки ворот протиснулась машина, но ее остановили люди в пятнистых комбинезонах. Выскочил человек, я узнал Карашахина, он бегом бросился ко мне:

– Господин президент!.. Господи, вы ранены!

– Это я для красоты, – огрызнулся я, – чтобы фотогеничнее. Ты вовремя, срочно собери членов правительства на экстренное совещание. Через два часа чтоб все были в Кремле.

Карашахин кивнул, отодвинулся, доставая мобильник. Крамар кружил вокруг меня, как наседка, зорко охраняющая глупого цыпленка.

– Господин президент, я буду чувствовать себя намного увереннее, если вы поедете в Кремль.

– Хорошо, – согласился я. – Но только для тебя, учти.

Он ухмыльнулся одобрительно, президент, получивший три пули, еще и шутит, что значит, наш дух высок, а это первая ступенька к победе.

Со стороны блокированной танками дороги в нашу сторону неслась черная волга. Не доезжая до нас шагов пяти, остановилась, Сигуранцев выскочил рассерженный, как загнанный в угол кот.

– Как?.. – спросил он яростно. – Как почти тысяча американских коммандос прошли беспрепятственно до самых подмосковных дач?

Я сказал горько:

– Босенко уже не ответит.

А Громов огрызнулся:

– А как чеченские боевики доходили до самой Москвы? И в Москву входили неузнанными? И захватывали театры с тысячами зрителей так, что на улице узнавали об этом не раньше, чем сами боевики сообщали о захвате?.. Россия стала проходным двором! Так и Китай может сходить войной на Финляндию, не обращая внимания, что по дороге – Россия! Где вообще-то наши погранвойска? Где элементарная проверка хотя бы паспортов? Эти юсовские коммандос… да из них наверняка половина негров!

Крамар вмешался, явно стараясь погасить ссору:

– Нет, они подобрали мужиков с самой типичной внешностью. И прибыли без оружия, уже здесь все получили… А вот с этим надо разобраться. Чтобы сразу вооружить столько народу, надо обращаться не к бандитам, а к армии. Мы знаем, что она почти вся прогнила, но я не думал, что до такой степени…

Он в упор и с крайней недоброжелательностью смотрел на Громова. Тот зло фыркнул:

– До какой? Чеченам продавать можно, а браткам со славянскими рожами – нельзя? Не смешите. Какой-то командир части хороший бизнес сделал. Отследить его легко по трехэтажной даче с подземным гаражом, которую, не таясь, сразу же начнет строить на глазах у завидующих сослуживцев.

Сигуранцев сказал значительно:

– Если только все ограничится командиром части. Впрочем, расследование уже начато.

Громов дернулся:

– Это дело военной прокуратуры! Вам здесь вмешиваться не стоит.

– Это касается ГРУ, – напомнил Сигуранцев. – Военная разведка не может работать в условиях, когда за спиной предатели.

Подогнали машину, ее заносило на холмиках свежевыброшенной земли. Я с трудом сел на заднее сиденье, мешает гора бинтов, из-за них похож на безобразно растолстевшую беременную бабу, да еще на голове что-то похожее на чалму, не говоря уже о левой руке, куда намотали целую простыню.

– Вы тут разбирайтесь, – сказал я, – если хотите, а я сейчас в Кремль. Вообще-то и вам советую. Разговор будет… нехороший.

– Надо ковать железо, – заметил Сигуранцев, – пока горячо.

Я захлопнул дверцу, Геннадий обернулся:

– В Кремль?

– Да. Не жди сопровождения, дуй без остановок.

Странное образование – современный город: раньше во время войны он вымирал, все пряталось, а теперь, как видим по телевидению, даже в тех городах, где постоянно идут бои могучих группировок с применением танков и тяжелой артиллерии, – работают все магазины, кинотеатры, люди покупают мороженое и кормят уток в городском пруду…

Мы неслись по Рублевскому шоссе, а потом через Центр, но я, как ни всматривался, не заметил ни малейших изменений в ритме города, хотя по утренним новостям уже наверняка сообщили о ночном нападении, о попытке государственного переворота, о вторжении штатовских войск. Теперь радиофицированы все троллейбусы, автобусы, у каждого в машине авторадио, а тинейджера немыслимо увидеть без наушников и болтающегося на груди радиоприемника.

Однако же полная тишь и гладь, все как обычно, все нормально, все привычно. Кинофильмы и баймы так подготовили народ, что ничему не удивятся, ничем не возмутятся, а будут себе жить, как живут их четвероногие сородичи, вполне пристойные коровы, овцы, козы.

Подъезжая к Кремлю, я уже имел полную информацию от Сигуранцева и Карашахина. Во дворе с десяток автомашин, а когда я взбежал по ступенькам, навстречу вылетела испуганная Ксения, в широко распахнутых глазах ужас.

– Господин президент!.. Вы весь в крови!

– Не весь, – успокоил я. – Народ собирается?

– Уже все в зале!.. Ждут. Но вы уверены…

– Да, – ответил я бодро. – Да.

Она торопливо распахнула передо мной дверь, словно я та немощь, что сам уже и дверь не отворит. Я шагнул в зал, там человек двадцать, все повернулись, лица бледные, встревоженные.

Я сказал четко:

– Прошу садиться. Буду краток: сегодня ночью была совершена попытка государственного переворота. Кандидат в президенты Новодворский со своими сторонниками и при помощи штатовских коммандос пытался захватить мою загородную резиденцию. При штурме погибли Убийло и Босенко, они гостили у меня, я получил два легких ранения. Ладно, пусть три. Хотя точнее будет сказать, что это США поторопились посадить своего ставленника, так как Новодворский по всем прогнозам должен был и так сесть в президентское кресло через полгода. В сложившихся обстоятельствах я принимаю на себя всю полноту власти. Обстоятельства чрезвычайные!.. Да-да, оставаясь демократом, я тем не менее возлагаю на себя полномочия диктатора. Россия в опасности! Будут пересмотрены некоторые законы, но, не вдаваясь в подробности, скажу, что лейтмотивом наших действий должно быть: сначала думай о Родине, а потом о себе!

Слушают, превратившись в соляные столбы. Напротив меня сидел Агутин, он судорожно вздохнул, с явным трудом растянул замерзшие губы.

– Господин президент… нам вам честь отдавать… гм… как генералиссимусу?

Я ответил ровным голосом:

– В нашем кабинете ничего не изменится, ведь вы это хотели услышать? Я бы не хотел никаких перемен. Но в стране многое придется почистить, перетряхнуть, заставить работать. Не заново, а вообще работать.

Окунев поерзал, сказал деловым голосом, будто бы и не слышал про диктаторские эполеты на моих плечах:

– Основной штатовский десант высадится через два-три дня. Насколько я понял по весьма расплывчатому докладу Громова, наша армия все еще не готова. Да, я не сомневаюсь, что некоторые части окажут героическое сопротивление. Но в то же время знаем, что немало таких, что с радостью бросят автоматы и бросятся к юсовским солдатам выпрашивать жвачку. Найдутся офицеры… даже среди высшего звена, что будут срывать с себя погоны и менять у юсовцев на сникерсы. Лозунг: «Главное – уцелеть!», позорный для мужчин вообще и недопустимый в армии, стараниями демократов закрепился у наших человеков с винтовками. Так что на армию… всю армию!.. рассчитывать не приходится. В то время как у юсовцев весьма высокий боевой дух. Они уверены, что пройдут Россию под барабанный бой и бросание в воздух чепчиков, а Москву захватят, не потеряв ни человека.

Громов пробормотал:

– Протрезвеют, когда начнут прибывать свинцовые гробы…

– Нет, – возразил Сигуранцев, – цена слишком велика, чтобы не пожертвовать парой тысяч простых солдат и офицеров. Пожертвовали же двумя башнями в Нью-Йорке? Зато всю Россию наконец-то подомнут. Для этой исторической миссии кем угодно пожертвуют! Зато Россия – основной и вообще единственный соперник! – исчезнет с мировой карты. Превратится в территорию для заселения, которую будут раздавать кусками юсовцы. Это, знаете ли, цель!

Агутин ожил, быстро зыркнул из стороны в сторону, сказал, на глазах смелея:

– Дмитрий Дмитриевич, вы хоть и диктатор, но я призываю вас к реалистичности политика. В данной ситуации, господин Сигуранцев прав, любое сопротивление – бессмыслица. Мы смогли каким-то чудом и удачным стечением обстоятельств разгромить десант американских элитных войск. Честь нам и слава. Но мы не можем выстоять против всей мощи Америки! А мы понимаем, и вы тоже понимаете, что сейчас США обрушатся всеми военно-воздушными силами, морскими, пехотными, танковыми. Что я предлагаю? Призвать армию оставаться в своих казармах. В смысле, когда начнется высадка.

Я молчал, переваривая сказанное, стараясь оценить ситуацию. Агутин и Окунев, ярые сторонники Новодворского, но говорят без подвоха, в самом деле мы не в состоянии бороться со Штатами. Пока мы строили коммунизм для всех, они усиленно вредили и втихую ударными темпами строили военную мощь. И сейчас Штаты прямо и откровенно строят Американскую Империю, захватывают стратегические источники нефти, удушают противников. А кого удушить не удается, тех можно крылатыми ракетами.

Через три-четыре дня над Москвой и всеми крупными скоплениями войск вспыхнет мощнейший электромагнитный купол. Моментально выйдет из строя любая электроника, все компьютеры и серверы, мобильники, телефония, даже наручные часы остановятся, если только не заводятся вручную. Тут же на все скопления войск, не говоря уже о ракетных установках и ПВО, обрушатся крылатые ракеты, а также «умные» бомбы, что сами находят цели. По Москве и подмосковным гарнизонам будет выпущено около семидесяти тысяч крылатых ракет, на всю остальную Россию – не более пятидесяти тысяч, так как считается, что все делается в Москве, а остальная Россия лишь покорно хавает и сопит в тряпочку.

С тысячи транспортных самолетов посыплются сто тысяч вооруженных по самому последнему писку военной техники суперспецназовцев, они же коммандос, они же зеленые береты, а также – морские котики, серые тени, алые погоны и все такое суперкрутое и обученное убивать все, что шевелится. С воздуха будут сбрасывать даже танки.

А то, что это произойдет через три-четыре дня, видно по тому, что по всей России разом поднялась пятая колонна, и взахлеб с утра до поздней ночи и снова до утра пошли славословия в адрес несокрушимого американского народа, что вот прямо сам несет нам пряники в дом, только раскрывай рот, а то…

Вот именно, «а то». В рай, оказывается, загоняют и штыками.

– Сопротивление бесполезно, – сказал Окунев настойчиво, очень настойчиво. – У нас не в том состоянии армия, чтобы сражаться со всей мощью заокеанской державы. А воевать в таком положении – это дикость, дикость!.. Мы же не чеченцы какие-нибудь?.. Мы должны сложить оружие и принять условия победителя. Этим сохраним жизни наших солдат, за которых отвечаем.

Каганов хмыкнул:

– И снова США победят без единого выстрела!..

– Это будет победа, – согласился Агутин, – победа всех побед… Чтоб Россию вот так положить на обе лопатки? Или поставить ее в позу пьющего оленя?.. Нет-нет, дорогой Николай Степанович, я поддерживаю ваше предложение сложить оружие. Просто у меня любви к Америке не возникает, ну не возникает от этого жеста!

Каганов спросил в лоб:

– И вы голосуете за то, чтобы впустить экспедиционный корпус без сопротивления?

– Да, – ответил Агутин нехотя. – Плетью обуха не перешибешь.

Наступило тяжелое молчание, все смотрят на меня, я все еще не сказал слова, сижу в повязках, как ни старались их сделать минимальными, но все же вид пренелепый. Даже Громов, Сигуранцев, Карашахин, Шандырин – старые соратники, сейчас они смотрят с неуверенностью. Хоть я и объявил себя диктатором, хоть до этого и велел раздавить кобызские села танковыми соединениями, но разве не проделывает со своими противниками то же самая демократичнейшая страна в мире – Америка? Так что мои действия хоть и шокирующие, но вполне укладываются в новое отношение к миру, к народам, к событиям… Но в то же время чувствуют, что я, демократ до мозга костей, все же в чем-то изменился, изменился… Может быть, даже больше, чем изменилась когда-то свободолюбивая Америка.

Я похлопал ладонью по столу, звук сухой, будто я стучу поленом, во всем теле нет и намека на усталость. Там что-то горит, сгорает без остатка, а я буду держаться, пока не выгорят последние капли бензина.

– Я учту ваше мнение, – ответил я ровным голосом. – Учту.

Тишина, поскрипывание стульев, наконец Агутин робко поинтересовался:

– Простите, Дмитрий Дмитриевич… но что решите вы?

– Я решений не меняю, – сказал я. – Не знаю, сможем ли сражаться… но сражаться будем. Как сможем. Да, мы не чеченцы, я не думаю, что хотя бы тысяча русских уйдет в леса и начнет партизанскую войну, мы также не палестинцы, что ведут войну в городах… Большинство настолько пали, что им все равно, кто войдет в Кремль, – мы запоздали с реформами. Я не знаю, сколько у нас дней и часов до вторжения врага… да-да, врага!.. но мы должны сделать все, чтобы Россия не досталась ему, как покорная добыча. А сейчас давайте продумаем меры…

Глава 13

Огромный флот двигался через океан уверенно, мощно, неотвратимо, как двигаются звезды через пространство, как сползающие в океан ледники, которые остановить никто и не пытается.

Самолеты вьются над множеством кораблей, как москиты над стадом оленей. В центре армады разрезают волны три суперавианосца, настоящие плавучие острова, где на палубах сотни самолетов, и еще в трюмах по тысяче, не считая тридцати тысяч крылатых ракет. За авианосцами крейсеры, линкоры, везде снуют торпедные катера, отрабатывая маневры, а на глубине идут бесшумные подлодки, вооруженные крылатыми ракетами с ядерными боеголовками.

Я связывался с Громовым, тот улетел в Мурманск. Там спустили на воду подлодку нового поколения, абсолютную невидимку. Вместе с командующим Морфлотом чуть ли не вручную грузили на борт ракеты с ядерными зарядами, чтобы успеть отправить как можно ближе к берегам США. Это шанс, что США не применит атомное оружие, если над их городами будет занесен ядерный кулак. Но удар обычным оружием, неядерным, выглядит неизбежным…

Война против России – это первая война, которая целиком и полностью спланирована и многократно проиграна на множестве мощных компьютерных систем. Но еще наш классик сказал в позапрошлом веке: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить…» Все сценарии базируются на чисто юсовском менталитете: одна сторона демонстрирует другой свою мощь, моментально разбомбив все ПВО, аэродромы и шахты с ракетами, а та страна тут же признает поражение и становится в позу пьющего оленя. Такой вариант, как чеченский, вообще не приходит в голову: культурные европейцы так не поступят, американцы – тем более, так из-за чего же станут воевать русские?.. Увы, эти сволочи в основном правы. Если чеченцы чуть ли не поголовно ведут партизанскую войну, то среди русских не найдешь и одного на тысячу, кто продолжал бы сражаться. Разве что один на сто тысяч?.. Правда, в России пока что сто двадцать миллионов человек…

Сейчас в мире изменилась еще одна очень важная константа. Раньше так называемые национально-освободительные движения всегда были направлены против собственных правительств. По крайней мере, эти правительства находились в этих же странах. Теперь же уникальная ситуация, когда практически во всех странах созревают движения, направленные против освобождения от ига… заокеанского жандарма. И хотя сами правительства этих стран зачастую тесно сотрудничают с заокеанской империей, повязанные либо НАТО, либо тесными торговыми союзами, займами и прочими цепями, то возникающие партии и движения вполне справедливо называют собственное правительство коллаборационистским, сотрудничающим с оккупантами, и отказываются ему подчиняться «по совести и выбору», а подчиняются лишь под угрозой штыков, сами же роют и под колабов, и под заокеанского хозяина.

Рост этих организаций подстегнули сами же США, когда их президент объявил, что отныне США будут преследовать противников везде, вне зависимости от границ, и никакие местные войска не помеха, ибо США даже в одиночку способны поставить весь мир на колени. И еще юсовский президент подписал указ о физическом устранении всех противников США, развязав руки спецслужбам, коммандос, зеленым беретам, особым отрядам диверсантов. Это всколыхнуло гордый Восток, привело в раздражение Индию, Китай, Вьетнам, встревожило ранее беспрекословно поддакивающую Европу. Они рано или поздно закопают США в самую глубокую яму и наплюют на их могилу, однако нас, Россию, это не спасет, до высадки десанта, до запуска крылатых ракет осталось не больше чем сутки…

Утром Геннадий показался мне разговорчивее, чем обычно, а когда лихо вкатил в Кремль и остановил машину у молчаливых охранников возле ступеней, повернулся и посмотрел на меня с глубочайшим сочувствием.

– Не страдай, – сказал я. – Мы получаем то, что заслужили.

– Господин президент, – осмелился сказать он, – вы просто не успели…

– Раньше надо было начинать, – ответил я с тоской.

– Раньше бы вам не дали!

– Все равно надо было, – сказал я.

Работники охраны распахнули дверцу, я вышел и двинулся в последний, как чувствую, путь российского президента по Кремлю. Если здесь хоть что-то уцелеет после бомбардировок, то будет военная комендатура. Но, скорее всего, лишь огромный кратер, как мечтал Гитлер, но сумеет осуществить его мечты, да и свои, другой фашизм: не коричневый, а звездно-полосатый.

В холле охранник вытянулся и взял под козырек, чего никогда не делал. И сколько я шел через анфиладу, все поднимались и отдавали честь. Даже Крамар вытянулся, отдал честь, мужественное лицо пыталось скривиться в гримасу сочувствия, но не сумел этого делать, зрелище было наполовину устрашающее, наполовину комичное.

– Господин президент, – проговорил он хриплым голосом, – надеюсь, в правительстве вас поддержат.

– Размечтался, – ответил я вяло. – У меня там не соратники, а политики. Это две большие разницы.

В зале полно народу, я сразу выхватил вытянувшиеся лица Агутина и Окунева, они поспешили навстречу, в то время как Шандырин и Павлов стыдливо отвернулись, а Башмет вообще отступил и постарался затеряться среди таких же солидных самцов.

Я пожал руки Агутину, Забайкальцу и Окуневу, кивнул на оживленно спорящих возле включенного телевизора Громова и Сигуранцева:

– Что там у них? Чью шкуру делят?

– Пока не вашу, – ответил Карашахин чересчур весело. – В Штатах выбирают президента, но уже есть какие-то неожиданности…

– Не какие-то, – поправил Павлов, – а весьма, скажу вам. Весьма… Из семи штатов, где у Бушмена на прошлых выборах было полное преимущество, он победил только в пяти, да и то с небольшим отрывом. Но в двух победил Готентот. Подсчет голосов еще продолжается, но… я боюсь в это поверить, чаша весов начала склоняться в сторону Готентота.

Мы подошли к дверям кабинета, как обычно, они попытались меня пропустить вперед как президента, я же их старался пропустить как гостеприимный хозяин, возникла небольшая сутолока, а когда протиснулись, Сигуранцев сказал мрачно:

– Нам еще мусульманского фанатика не хватало!.. Если десант высадится уже не бушменовский, а готентотовский, то вместо мягкого правления демократов будет свирепая исламская диктатура. Отпустим бороды, наденем чалмы и будем с тоской вздыхать по так приятно загнивавшему миру демократии…

Я подтолкнул их в спины:

– Ладно-ладно, не отвлекайтесь. На процесс выборов американского президента повлиять никак не можем, так что давайте займемся своими баранами.

Заходили, рассаживались, кресло Новодворского некоторое время пустело, затем Окунев решился и опустил зад в сильно продавленное сиденье, локти на стол, взгляд исподлобья: вот я спас всех вас от неловкости говорить об этом человеке как о предавшем страну, хотя на самом деле он не предавал, а спасал… но вот теперь я, Николай Степанович, первый друг и соратник Новодворского, буду продолжать его дело. И, конечно же, по праву претендовать на кресло президента.

Если тебе оставят это кресло, подумал я невесело. Ведь России уже не будет. Чтобы помириться с Европой, Штаты отдадут ей какие-то кусочки на Западе, Японии отойдет часть Дальнего Востока. Китай ничего не получит, он сам мишень после России…

Я сидел молча, слова не шли. Наконец обвел их тоскующим взглядом, в котором, сам чувствую, одно лишь черное море тоски и безнадежности.

– И это что же? Конец?.. Да не мне, мы все – песчинки в стене великого дворца новой цивилизации, но конец великой… я впервые употребляю это слово!.. великой нации?

Шандырин, Агутин и Башмет молчали, в их глазах затаенное торжество. Слишком много приложили усилий, чтобы свалить меня, а в этом случае личное выходит на первый план. И хрен с ним, общественным стадом всего племени, но лишь бы в нем моя корова не сдохла. Все-таки мы люди, слишком еще люди, что вообще-то свиньи редкостные.

Шандырин кашлянул, произнес с глубоким сочувствием:

– Но ведь ушли в небытие великие народы скифов, гиксосов, персов… От них остались памятники культуры, обогатившие мир. Русские не исчезнут, они вольются в общий народ землян. Как однажды русскими стали печенеги, торки, меря, весь… Процесс соединения всех наций в один народ пошел, как говорил один деятель… Антиглобалисты могут только затормозить, но не остановить процесс.

Я возразил с горечью:

– Я ничего не имею против слияния народов. Я против того, чтобы вместо всего богатства кухонь мира человека кормили только юсовским гамбургером.

– А это уже издержки, – сказал Агутин. – Будем надеяться, что юсовость разбавится захваченной культурой рабов. Это уже случилось тогда, в прошлый раз.

– Когда? – переспросил непонимающий Окунев.

– В Древнем Риме.

Он говорил саркастически, желчно, как всегда, и снова непонятно, говорит серьезно или издевается над кошмаром, в котором живем.

Громов произнес с тяжелым вздохом:

– Опоздали, везде мы опоздали… И с этой иммиграцией, и с переходом к автократии… И даже Европа опоздала, только сейчас начинает протестовать против вторжения! Поняли, что мы сделали хоть и жестко, но единственно верно. А им это еще предстоит, только у них крови из-за половинчатых мер будет намного больше. И так быстро заразу не выжгут!

Быстро вошел Карашахин, наклонился к моему уху:

– Экстренное сообщение насчет эскадры…

Я устало отмахнулся:

– Говори всем.

Он выпрямился, обвел сидящих за столом цепким взглядом, больше приличествующим работнику контрразведки, чем начальнику канцелярии.

– Экстренное сообщение, – повторил он. – Эскадра американского флота час назад застопорила движение. А в данную минуту разворачивается. Сторожевые корабли вообще легли на обратный курс. Два линкора уже направились обратно через океан.

В помещении наступила мертвая тишина. Я повернулся к Карашахину:

– Как такое может быть? Они были уже у наших берегов!

– Господин президент, это абсолютно точно.

– Что известно?

Его брови взлетели на середину лба. Развел руками:

– Ничего. Клянусь, никаких открытых, шифрованных или сверхсекретных приказов не было. Адмиралу Рамбаку было приказано высадить десант, захватить Петербург, а командующему группой армий в Германии – сделать бросок на Москву. Никто отбоя не давал!

Я повернулся к секретарю:

– Включи последние новости из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Вашингтона.

Экраны тут же вспыхнули, взволнованные голоса дикторов сообщали наперебой, что магазины спешно закрываются, есть случаи вандализма, открытых столкновений на расовой почве. Отдельные экстремисты из числа белого населения не приняли предварительный подсчет голосов законных и демократических выборов, взялись за оружие, однако и кандидат в президенты Готентот, чья победа уже не вызывает сомнений… осталось подсчитать не больше трех процентов голосов, а он побеждает с отрывом в четыре процента… так вот Готентот не призвал своих сторонников к более спокойному празднованию победы…

Лицо Шандырина, который больше всех убеждал меня отречься от поста президента в пользу проамериканской оппозиции, вспыхнуло радостью.

– Началось!.. – сказал он кровожадно. – Им сейчас не до нас!.. Армия спешит обратно наводить порядок!

Забайкалец проговорил со странной усмешечкой:

– Да?.. Смогут ли? Во флоте четверть негров. Почти все – мусульмане. Я не уверен, что дисциплина в американской армии выше, чем воля Аллаха.

Окунев смотрел на меня во все глаза, лицо медленно покрывалось смертельной бледностью. Агутин, напротив, ликовал, хотя ясно, их группу придется вычистить из правительства, а потом еще и выжечь после них сырость и слякоть.

Я поднялся, оперся о стол. Все затихли,

– Как видим, – сказал я, – Господь Бог не дает погибнуть тем, кто так для него старается, и спешит на помощь. Но это всего лишь отсрочка, а не спасение. Мы не знаем, как повернутся дела за океаном. Мы должны быть готовы к любому повороту событий… Кстати, Николай Степанович, вы свободны. Вы неплохой юрист, вам бы вернуться к этой работе. Заявление об отставке передайте любому из секретарей. Для остальных же, как и для меня, это было уроком. Сделаем выводы и… будем работать дальше.

Никто не смотрел на Окунева, уважительные взгляды на мне, теперь я для всех еще и политик, точно рассчитавший, что пройдем по лезвию ножа, но все видели, как Окунев поднялся, бледный и с дрожащими губами, пытался заговорить, но не смог, сгорбился и пошел неверной походкой к двери. Он шел очень долго, секретарь услужливо распахнул дверь, Окунев задел плечом косяк, вывалился с таким усилием, словно рвал сотни незримых нитей.

– Продолжим, – сказал я. – Продолжим.

В обеденный перерыв Чазов подошел к нашему столу, присесть отказался, его внимательный взгляд прошелся по мне, как луч лазера.

– Несмотря на ранения… выглядите очень хорошо… Но все-таки зайдите ко мне…

Я впервые за последние дни прислушался к внутренностям. Тугой холодный узел, постоянно терзавший меня уже где-то с пару месяцев, развязался, а холодная льдина в груди растаяла, испарилась.

– Все болезни от нервов, – напомнил я ему. – На победителях заживает все быстрее, верно?

– Лишь бы не слишком много ран, – сказал он.

– Лучше раны, чем пролежни, – ответил я. – Раны России зализывать не впервой.

Вечером, когда все разошлись, я лежал на привычной кушетке, протертой моим задом, спиной и локтями, а Чазов долго сопел, то рассматривал листки, еще хранящие запах краски цветного принтера, то поворачивался к экрану, там проплывают, повинуясь движению его пальцев, мутные пятна рентгеновских и прочих снимков, возникают трехмерные изображения легких и прочих органов, из которых я узнал только сердце, а остальное вообще странное, никогда бы не подумал, что такое во мне, как будто марсианин какой или динозавр. На некоторых снимках пятна, иногда зловеще черные, иногда неприятно серые, чаще – цветные, но ведь и гангрена сияет всеми цветами радуги, так что, возможно, черное надежнее…

– А как вы сами-то чувствуете? – осведомился Чазов осторожно.

– Никак, – ответил я честно.

– То есть?

– Некогда, – ответил я. – Некогда мне чувствовать себя. Надо чувствовать, что в мире деется. А там драка нешуточная, хоть все с улыбками и говорят о дружбе. Только успевай уворачиваться, и так половину зубов вышибли… А что во мне не так? Вы в прошлые разы намекивали, что хуже быть не может… Неужели может?

Его прищуренные глаза не отрывались от экрана. Снимки сменялись все чаще, пошли в обратном порядке, некоторые Чазов просматривал по нескольку раз, сравнивал с другими, хмыкал, морщился, сопел, хмурился.

– Вот этого я не люблю, – сказал он наконец брезгливо. – Наука должна быть наукой!.. Все должно подтверждаться экспериментально, или это уже не наука, а то, что нам подносят с экрана жвачника. И у каждого независимого исследователя должен получаться тот же результат. Если этого не будет, это шарлатанство, если говорить прямо, без дипломатии.

– Вы о чем? – повторил я.

Он наконец повернулся в мою сторону. Цепкий взгляд ощупал меня с головы до ног, я чувствовал осторожное надавливание в местах, где он задерживал внимание.

– Вы здоровы, – ответил он, мне почудилась в его строгом голосе досада. – И язва бесследно… но я проверил, была, была!.. вот снимки, анализы. Давление – хоть сейчас в космонавты, мозг работает, студент позавидует, последствия микроинсультов рассосались, правое предсердие расширилось, принимая добавочную нагрузку, теперь у вас сердце как у молодого бычка… Да-да, сердце – это не туз червей, как вы думаете, а мышца, ее можно тренировать, да редко у кого получается… Ощущение, что ваш организм перед лицом опасности перес… словом, испугался до икотки, слез с печи и быстренько почистился, подремонтировался, кое-что выкинул, кое-что перестроил… жаль, что не могу внести в анналы.

Я поинтересовался:

– Почему?

– Не улыбайтесь так, господин президент, рот разорвется, и ухи отпадут. Вы не один такой, но ваши случаи вне норм, у каждого – свое. Мы не можем на такой зыбкой основе создавать систему лечения для районных поликлиник. Чему вы так мечтательно во всю пасть?

– Кто-то сказал, – ответил я, – что, как чувствует себя президент…