«Если», 1997 № 11

Жюль Верн

ПАРИЖ ПОКОРЯЕТ ВСЕХ

В первые десятилетия двадцатого века никто, наверное, не поверил бы, как сильно повлияет вторжение из космоса на все человеческие дела. Ужасное нападение со стороны наших небесных соседей-врагов, марсиан, оставило в зелено-голубом мире, который мы называем своим домом, глубокие шрамы и внесло в его жизнь огромные перемены. Составленный мной отчет о марсианском вторжении на рубеже двух веков получил широкое распространение и, подозреваю, знаком всем читателям. На этот раз я собрал воспоминания других известных людей, чей опыт соприкосновения с марсианами может оказаться интересным и поучительным для тех, кто изучает первую межпланетную войну человечества. Как бывало во все века, история живет в воспоминаниях свидетелей, и иногда воспоминания ошибочны. Несмотря на это, они заслуживают опубликования — пусть цену им определит будущее. В заключение я должен поблагодарить своего доброго друга, месье Жюля Верна, за его личные заметки и помощь в получении ряда рукописей, а также за написание послесловия к этому тому.

Г. Дж. Уэллс

Я начинаю свое повествование с самой обычной вечерней прогулки по улицам светоносного города, хотя в течение этой прогулки заурядное быстро сменилось необыкновенным. Я приехал в Париж посоветоваться с издателями, равно как и навестить старых друзей, и отдать должное волшебной кухне, какой мой провинциальный Амьен похвастаться не может. Хоть я и достиг ныне преклонных лет и приближаюсь к семидесяти, я до сих пор не чураюсь острых блюд и сохраняю склонность разглядывать юных дам, когда они демонстрируют на бульварах новейшие моды, обольщая молодых людей и разбивая им сердца.

Я прибыл в тот день в город в надежде, как и большинство других моих соотечественников, что инопланетный ужас, опустошающий южную Францию, докатится до долины Сены не раньше чем через несколько дней, а то и недель. Нас уверяли, что область Иль-де-Франс будет защищена любой ценой. Вот и случилось, что я, обманутый этими фальшивыми заверениями, оказался в столице в тот самый вечер, когда пришла беда.

Париж! Он по-прежнему оставался прекрасным образчиком нашего прогрессивного века — казалось, эти беспокойные часы, атмосфера напряженного ожидания лишь добавляют городу обаяния: ночью он мерцал газовыми и электрическими фонарями, днем жужжал только что появившимися электрическими трамваями, чьи чудотворные провода пересекались над улицами как провозвестники новой эры.

Здесь я когда-то начинал молодым адвокатом, унаследовавшим профессию отца; тем не менее глава нашего семейства великодушно простил мне попытки попробовать свои силы на литературном поприще, сперва в театре, а затем и в многочисленных обширных прозаических опытах. «Испей Парижа вдоволь, сын мой! — так он напутствовал меня, провожая весенним днем на вокзале в Нанте. — Вкуси от чудес эпохи! Ты одарен острым зрением — поделись своей проницательностью с другими. Вот увидишь — это поможет изменить мир!..»

Без такой помощи и поддержки посмел бы я, дерзнул бы разведывать бессчетные тропинки будущего со всеми их чудесами и опасностями? Со дня начала марсианского вторжения я помимо собственной воли размышлял о своей необычной судьбе, в которой мне к тому же чрезвычайно везло, в то время как человеческое везение в целом, кажется, сходит на нет. Кошмар нависает над нами с запада и с юга — и вскоре сотрет без следа все, чего я достиг, и все, чего достигло человечество за долгие века, по которым карабкалось из бездны невежества…

Я прогуливался в компании ученого мужа месье Бошампа, и настроение у меня было на редкость угрюмым — а ведь до первой моей встречи с ужасающими марсианскими машинами оставался почти час. Конечно, я следил за рассказами очевидцев, поведавших о болидах, которые обрушивались на землю с такой силой, что фонтаны земли и брызги камня взмывали вверх наподобие новых взрывов вулкана Кракатау. Очень скоро выяснилось, что это отнюдь не метеорологическое явление, поскольку на поверхность вылезли, как насекомые из подземной норы, трехногие существа, исполненные немыслимой злобы к нам. Оседлав гигантские машины-треножники, непрошеные гости без промедления двинулись вперед с единственной целью — разрушать, разрушать все подряд!

Всеобщая бойня, безжалостные залпы, бушующие пожары — ни одно из этих бедствий пока еще не добралось до цветущих краев к северу от Луары. Но не счесть сообщений о селах, буквально втоптанных в землю, о выжженных дочерна полях, о толпах беженцев, сраженных на бегу.

Вторжение! Слово вспоминалось без большого труда. Всего-то двадцать восемь лет прошло с тех пор, как после падения Седана северная Франция познала топот сапог захватчиков. В отдельных кварталах Парижа и поныне заметны шрамы — прусские расстрельные команды выбивали кратеры на стенах, мешая штукатурку с кровью коммунаров, роялистов и буржуа — всех без разбора.

Однако ныне Париж трепетал перед надвигающимся злом такого масштаба, что по сравнению с ним пруссаки 1870 года казались добродушными сельскими кузенами, заглянувшими в город на минутку потехи ради.

Обо всем этом я размышлял, покидая вместе с Бошампом здание национальной военной академии, где нас наряду с другими именитыми гражданами собрали, чтобы ввести в курс дела. С каменных ступеней мы смотрели на Сену, мимо палаток 17-го добровольческого корпуса, по иронии разбившего лагерь как раз на площади Марсова поля, на лужайке бога войны, поверх истоптанной травы и измятых цветов.

А над всей бурной (но в итоге тщетной) военной активностью высилась башня месье Эйфеля, воздвигнутая в честь недавней выставки, — чудесное свидетельство возможностей металла и человеческого гения и вместе с тем объект множества насмешек.

— Со временем публика станет относиться к ней более терпимо, — заметил я, поскольку взгляд Бошампа ни на секунду не отрывался от величественного шпиля.

Мой попутчик иронически фыркнул, не сводя глаз со стальных изгибов.

— Долго такое уродство никто не потерпит, — парировал он.

Повернув на восток к Сорбонне, мы на какое-то время отвлеклись от действительно мрачных мыслей, вступив в спор о достоинствах и недостатках творения Эйфеля. В недавних опытах по передаче радиоволн было доказано, что практический эффект резко возрастает, если в качестве антенн использовать высокие башни. Я предложил Бошампу пари, что со временем башня откроет перед нами и другие непредвиденные возможности.

Увы, даже эта тема не сумела отвлечь нас надолго от опасности, надвигающейся с юга. Только что пришли новости из винодельческих районов, и самая последняя — что заводы Вуврэ разбиты, виноградники вытоптаны, и все горит. А ведь это была моя любимая марка среди легких искристых вин (пожалуй, даже предпочтительнее свежего Сансера). Почему-то столь обыденная утрата воспринималась острее, чем сухие цифры потерь, пусть число погибших и раненых уже исчислялось миллионами.

— Должен же быть какой-то метод! — воскликнул я, когда мы приблизились к сверкающему куполу на площади Инвалидов. — Должен существовать научный подход к уничтожению агрессоров!

— Военные делают все, что только возможно, — откликнулся Бошамп.

— Шуты гороховые!..

— Но вы же слышали, какие они несут потери. Полки, дивизии полегли в полном составе… — Бошамп запнулся. — Армия гибнет за Францию! За человечество — ведь Франция безусловно составляет лучшую его часть…

Я повернулся к собеседнику, вдруг осознав остроту парадокса: величайший военный гений всех времен лежит в гробнице под куполом совсем рядом с нами[1]. А впрочем, и он, наверное, оказался бы беспомощен перед силами, рожденными вне нашего мира.

— Я не упрекаю армию в отсутствии храбрости, — заверил я.

— Тогда как же вы можете утверждать…

— Я упрекаю ее в отсутствии фантазии.

— Чтобы побороть немыслимое, нужно…

— Воображение!

С известной долей робости, поскольку он знал мои воззрения по этому поводу, Бошамп продолжил:

— Я читал в журнале, что британцы консультировались с известным фантастом мистером Уэллсом.

В ответ на это я мог лишь недоуменно вытаращить глаза.

— Он не сумеет предложить никакой помощи, одни вымыслы.

— Но вы сами только что сказали…

— Воображение и вымысел — далеко не одно и то же.

В это мгновение ветерок донес до нас резкий запах серной кислоты с очистных работ у реки. Я поморщился, и Бошамп превратно истолковал мою гримасу — словно она была адресована Уэллсу.

— Он пользуется успехом. Многие сравнивают его с вами.

— Сравнение неудачное. Его рассказы не базируются на научной основе. Я опираюсь на достижения физики. А он просто придумывает.

— В условиях кризиса…

— Я отправляюсь на Луну в пушечном ядре. Он — в летательном аппарате, который выполнен из металла, неподвластного гравитации. Это было бы здорово — но покажите мне такой металл! Пусть мистер Уэллс предъявит его публике!

Бошамп нервно сморгнул.

— Совершенно с вами согласен. Но ведь наша наука оказалась неспособна справиться с самой неотложной задачей — защитить нас от вторгшихся чудовищ!

Мы пошли дальше, минуя толпу жаждущих поклониться гробнице Наполеона, и продвинулись довольно далеко по улице Варенн — за рекой уже был виден дворец Птипале, — когда я сказал:

— Конечно, мы технически отстали от этих зловредных тварей. Но не так уж далеко — на век, быть может, на два…

— Ну нет, конечно, больше! Перелет между двумя мирами…

— …может быть осуществлен несколькими способами, и мы в состоянии их понять.

— Что вы думаете о взрывах, которые астрономы наблюдали на поверхности красной планеты ранее? Теперь ученые считают, что это были вспышки при запуске марсианского флота вторжения. Мы такой мощью, конечно же, пока не располагаем.

От подобного возражения я попросту отмахнулся.

— Этот эффект я предвидел давным-давно в романе «С Земли на Луну». Разрешите напомнить, что он опубликован тридцать три года назад, когда в Америке едва закончилась гражданская война.

— Вы полагаете, астрономы наблюдали выстрелы из исполинской марсианской пушки?

— Разумеется! Конструируя свой лунный корабль, я прибегал к новым инженерным решениям и приспособлениям. Мне было ясно, что снаряды не могут быть стальными, как конструкции Эйфеля. Вот я и предположил, что будут найдены способы отливать их из алюминия. Принципиально, — я вновь махнул рукой, — в этом нет ничего невозможного, технические трудности можно решить…

Ветер переменился, и теперь я с удовольствием вдыхал крутые кухонные ароматы города кулинаров. Чеснок, шипящие на сковородах овощи, дразнящие запахи разнообразного мяса — какой контраст с ужасом, надвигающимся на город и уже завладевшим нашим сознанием! На улице Сен-Гренель я заглянул в одно из бесчисленных крошечных кафе. Озабоченные лица мрачно переглядывались со своими отражениями в широких цинковых стойках, заляпанных абсентом. Вино потоками лилось в жадные глотки, порывами налетали невнятные шепотки. Бошамп тоже понизил голос, но продолжил прежнюю тему:

— Стало быть, марсиане воспользовались артиллерией, тягловой силой любых сражений?

— Не обязательно, есть и другие средства, — ответил я.

— Вы про свои дирижабли?

— Не притворяйтесь невеждой, Бошамп! Вы отлично знаете, что в межпланетном пространстве нет воздуха.

— А тогда как же они ухитряются маневрировать? Они оказались в Азии, в Африке, свалились на американцев и на наших достойных соседей — британцев. Они контролировали места посадок, все было спланировано тщательным образом…

— Ракеты — вот в чем дело! В моем первоначальном проекте использовать пушку был дефект — теперь я понимаю, что пассажиров в момент выстрела расплющило бы в лепешку. Если использовать более медленное расширение вещества, подобная участь им не грозит.

— Но как проложить курс между планетами? Нужна невероятная точность!

— Важно выработать общую концепцию, а за изобретателями дело не станет. Не пройдет и столетия, как ракеты начнут взлетать в небеса даже с нашей планеты. Ручаюсь, Бошамп, так и будет!

— При условии, что мы уцелеем в ближайшие две недели, — заметил он мрачно. — А уж о столетии лучше и не заикаться…

— Чтобы уцелеть, следует начать размышлять. Следует охватить мыслью весь круг вероятностей.

С этими словами я взмахнул свернутым зонтом, повел им вокруг себя и вдоль улицы Ренн к поднимающемуся на юге холму Монпарнас. Непроизвольно я проводил кончик зонта взглядом — и таким образом оказался в числе первых, кто приметил одну из марсианских машин, поднявшуюся, как исполинское насекомое, над обреченным холмом.

В человеческой натуре есть нечто, навязывающее нам отвращение к необычному и неестественному. Мы тяготеем к парности — две руки, две ноги, два глаза, два уха, даже два соска (если затронуть предмет столь деликатный — но примите во внимание, что я остаюсь объективным человеком науки). Парность представляется нам существенной, кроме случаев, когда Природа диктует не парность, а единственность: у нас один рот и один орган размножения. Так или иначе, наши биологические особенности воспринимаются как единственно естественные, и то обстоятельство, что агрессорам свойственна тройственность, внушает любому жителю Земли инстинктивный ужас. И никому не надо ничего объяснять, что это чуждые нам существа, причем чуждые в худшем смысле слова.

— Они прорвались! — вскричал я. — Похоже, фронт не выдержал!

Толпа вокруг нас заметила тот же кошмарный силуэт, нависший над копотью вокзала Монпарнас. Мужчины забегали, женщины завыли — а самые храбрые, вне зависимости от пола, бросились навстречу опасности, к последней хлипкой линии обороны города, туда, откуда доносился треск ружейного огня.

По обоюдному молчаливому согласию Бошамп и я воздержались от участия в общей суете. Два старика, у которых чувство собственного достоинства давно перевесило физическую силу, — мы могли пригодиться сейчас разве что своим жизненным опытом и закаленным умом.

— Берегитесь лучей, — произнес я бесстрастно.

Вынужден признать, что я старался сохранить рассудок, да и решимость, цепляясь за детали, как утопающий за соломинку. Мы впервые видели своими глазами, как безжалостные тепловые потоки хлещут по поездам, поджигая вагоны, взрывая локомотивы в одно мгновение.

— Кажется, их лучи похожи на волны Герца? — предположил Бошамп, впрочем, не слишком уверенно.

Помнится, мы все были очень увлечены этим замечательным германским открытием и первыми опытами по его применению для связи без проводов. И все-таки даже меня идея Бошампа заставила вздрогнуть — еще бы, если подобные волны можно сконцентрировать в испепеляющие лучи…

— Может быть, — согласился я. — Если верить легендам, Архимед сконцентрировал световые лучи, чтобы отбросить корабли римлян от Сиракуз. Но волны, открытые Герцем, метровой длины, и энергии в них не больше, чем во взмахе мушиного крыла. А здесь…

Я буквально подпрыгнул, утратив всякий самоконтроль, когда к западу от первой боевой машины показалась вторая, еще большая, почти величественная. Она также извергала ярко-красные разрушительные лучи, расплескивая пламя по всему южному горизонту; казалось, луч играет со строениями, как кошка с мышью.

— Нам никогда не справиться с такой силищей, — мрачно изрек Бошамп.

— Конечно, времени у нас мало, — согласился я. — Но вам, мой друг, удалось направить мои размышления в определенное русло…

Люди вокруг нас суетились в нескрываемой панике. Экипажи мчались, не обращая внимания на пешеходов, перебегающих улицы. Лошадей нещадно стегали, и они неслись сумасшедшим галопом. Я развернул колумбийскую сигару — ситуация требовала ясности мысли, и нельзя доказать превосходство ума, не выказав характера и мужества.

— Нет, — сказал я, — тут нужно нечто иное. Не волны Герца, но, возможно, что-то с ними связанное…

Бошамп вновь оглянулся на треножники, сеющие разрушение и смерть. Лоб его покрылся озабоченными морщинами.

— Если не только ружья, но и пушки оказываются бессильны…

— Тогда нужно обратиться не к механике, а к какой-то другой науке.

— К биологии? Разумеется, у Пастера есть последователи… — Бошамп явно мучился, пытаясь сосредоточиться. — Если, допустим, заставить марсиан — не машины, а их самих — выпить зараженное молоко…

Я поневоле хмыкнул.

— Вы поняли меня слишком буквально, мой друг. Уж не прикажете ли подать им это молоко на серебряном подносе?..

Бошамп подтянулся.

— Я только хотел…

— Это уже неважно. Гипотеза напрашивалась сама собой. Разве вам не видно, что вторая машина стоит в точности там, где был расположен Пастеровский институт, и что от него остались одни руины?

Хотя биология в семье наук — младшая и вечно притесняемая сестра, мне было огорчительно представить себе великолепную коллекцию культур в пробирках, ныне раздавленных плоскостопыми лапами треножника. Но здесь, увы, уже ничем не поможешь.

— Идеи англичанина Дарвина в данном случае также неприменимы — для их реализации понадобились бы тысячи лет. Нет, я имел в виду не биологию, а физику в ее новейших разделах.

Я находился на открытом пространстве, где были все условия для того, чтобы слова вылетали, прежде чем мысль обретет четкую форму, — по-моему, так легче извлечь ее из глубин сознания… Вокруг нас раскинулся прекраснейший город Земли, на его знаменитых улицах уже мерцали газовые фонари. Может быть, обратиться к газу? Нет, опять нет: марсиане доказали свою невосприимчивость к самым ядовитым газам, какие пыталась применить армия.

Что же дальше? Я всегда верил, что решение грядущих проблем обычно лежит прямо на виду, в уже доступных нам материалах и понятиях: скажем, все идеи, необходимые для подводных лодок, воздухоплавания и даже межпланетных сообщений, известны в течение многих десятилетий. Фокус в том, чтобы расположить эти идеи в нужной последовательности.

В тот самый миг, когда я сформулировал свою мысль, раздался звук столь громкий и резкий, что перекрыл какофонию на юге. Дребезжащий рев, сопровождаемый ржанием перепуганных лошадей, приближался с противоположного направления, от реки! Я сразу же опознал лязгающий двигатель внутреннего сгорания, незадолго до того изобретенный герром Бенцем. На нас катилась самодвижущаяся повозка с несколькими людьми и каким-то сверкающим аппаратом. С первого взгляда стало ясно, что у механического экипажа есть достоинство, какого никто не мог предугадать: водитель направлял его навстречу опасности, чего не позволила бы ни одна лошадь на свете.

Шипящая конструкция остановилась неподалеку от нас с Бошам-пом. Затем раздался выкрик с акцентом, самым пронзительным из всех известных людям, зато как нельзя лучше приспособленным к безбрежным и безлесным просторам за океаном:

— Ну-ка давай работай, вонючий кусок железа! Заводись, или я разломаю тебя на части без помощи марсиан!

Говоривший был в одежде рабочего, из карманов на широкой крепкой груди торчали инструменты. Копна рыжеватых волос выбивалась из-под изогнутых полей огромной шляпы вроде тех, с какими познакомила нас труппа Баффало Билла, когда гастролировала по Европе несколько лет назад[2].

— Тише, Эрнст, — откликнулся стоящий рядом, явно более культурный, но и более язвительный. — Что толку ругать машину? Быть может, мы уже достаточно близко, чтобы получить необходимые данные.

Вот оно что, догадался я, — союз троюродных братьев. Люди англоязычного происхождения всегда пленяли меня своей безграничной изобретательностью, и все-таки мне бывает трудно убедить себя, что соплеменники Эдгара Аллана По в родстве с соотечественниками Вальтера Скотта.

— Что скажете, Фраунхофер? — англичанин завершил отповедь вопросом, обращенным к третьему в повозке, судя по сложению, убежденному любителю шницелей. Тот прильнул к линзам, нацеленным на боевые треножники. — Можно получить четкие показания с такой дистанции?

— Ба! — Лысый немец выругался. — От взрывающихся зданий, от пожаров я получаю множество линий, типичных для процессов горения. А вот лучи сами по себе — это абсурд. Полный абсурд!

Я сделал вывод, что передо мной ученые за работой, в точности как я рекомендовал в дискуссии с Бошампом, и их работа ценнее мощи шестидесяти батальонов. Собственно, только в усилиях просвещенных умов — единственная надежда человечества.

— Что значит абсурд? — Показалась четвертая голова, молодая, темноволосая, с какими-то устройствами на ушах; эти штуковины напоминали накладные щитки от мороза, но были соединены проводами с машиной, сплошь покрытой циферблатами. Я опознал миниатюрные телефоны, передающие звук чуть слышно, зато прямо в уши. Молодой человек говорил с итальянским акцентом и сохранял удивительное спокойствие. — Что абсурдного в спектре этих лучей, профессор?

— Спектра нет и в помине! — отозвался немец. — Прибор показывает лишь один оттенок красного цвета, тот же, что виден невооруженным глазом, когда лучи разрушают все вокруг. Никаких линий поглощения, ровное ярко-красное поле, и все!

Итальянец задумчиво пожевал губами.

— Возможно, используется одна-единственная частота…

— Если вы настаиваете на сопоставлении света с вульгарными лучами Герца…

Спор настолько увлек меня, что когда Бошамп решил привлечь мое внимание, то поневоле чуть не сшиб меня с ног. По-моему, право на подобный рывок он имел только в одном случае — если бы марсиане приблизились к нам вплотную. С этой мыслью я повернулся, ожидая увидеть дискообразную ступню чудовища, нависшую над нами и готовую нас расплющить. Однако Бошамп, белый, как полотно, споткнулся на ровном месте и дрожащей рукой показал вдаль:

— Верн, взгляните!..

К великому моему изумлению, агрессоры резко изменили курс, вместо прямого пути к Сене отклонились влево и, обращая строения в пыль, стремительно двигались именно туда, откуда мы с Бошампом только что ушли. В ту минуту нас обоих посетила одна и та же мысль: должно быть, командиры боевых треножников заметили военный лагерь на Марсовом поле. Или решили уничтожить примыкающую военную академию. Мне даже пришло в голову, что их целью служит усыпальница величайшего из полководцев Земли — не намерены ли они разрушить святыню и вместе с ней нашу волю к сопротивлению?

Но нет, нет! Правду мы осознали много позже.

Здесь, в Париже, завоеватели внезапно возжаждали иной победы.

Ближе к вечеру пожары усилились. Ярость марсиан, казалось, несколько ослабла, зато в городе всякое самообладание совершенно утонуло в откровенной панике. Широкие бульвары, которые барон Ос-манн подарил Парижу в дни Второй империи, доказали, чего они стоят как трассы спасения среди пылающих зданий.

И все же паника охватила не всех. К приходу ночи мы с Бошампом попали в новый армейский штаб на другом берегу реки, под деревья парка Тюильри чуть западнее Лувра, — словно военные решили дать последний бой перед фасадом великого музея, сдерживая захватчиков и даруя хранителям искусства время на спасение сокровищ. Пока полковник с закопченным лицом чертил на карте стрелы, я, помимо воли, блуждал взглядом по истоптанным садам, подсвеченным кострами, размышляя, как отобразил бы эту адскую сцену художник Камиль Писарро. Всего месяц назад я посетил его мастерскую в доме 204 на улице Риволи и разглядывал наброски, сделанные в мирном Тюильри. Какая пародийная судьба выпала на долю тех же аллей!

Полковник принялся объяснять, что агрессоры используют треножники двух размеров, притом большие треножники, по-видимому, способны контролировать малые. Но если малые по-прежнему буйствуют в пригородах, то большие — все три, замеченные в северной Франции, — к началу сумерек сосредоточились на ограниченной площади Марсова поля, топают взад-вперед, качаются и подпрыгивают, словно в медлительном танце, и все время вокруг одного объекта. Право, я и без помощи военного эксперта был способен понять, что они ведут себя странно, ведь я наблюдал трех чудовищных танцоров собственными глазами.

Отойдя от площадки, я какое-то время следил за иностранными учеными. Итальянец и немец безостановочно и горячо спорили, пытаясь объяснить, отчего марсианский тепловой луч не дает спектра, а лишь единый цветовой мазок. Они то и дело поминали физика Больцмана[3] с его еретической теорией «атомной материи». Дискуссия вышла за пределы моего понимания, я отправился дальше.

Американец и англичанин оставались более практичными — они советовались с французскими коллегами, какой тип взрывчатых веществ лучше использовать для того, чтобы прикрепить бомбу к коленной чашечке марсианской машины. Неясно было, правда, каким образом доставить бомбу к месту назначения и как заставить машину хотя бы недолго, пока крепят бомбу, постоять тихо. И вообще, у меня возникали сомнения в эффективности устройства, подготовленного скоропалительно, ведь от артиллерии не было почти никакого толку; и все равно я завидовал тому, на чью долю выпадет это небывалое приключение.

Приключения. Я посвятил описанию приключений десятилетия своей жизни, по большей части придумывая необыкновенные путешествия — мои герои бесстрашно пересекали бурные моря, углублялись в пучины, поднимались над ледовыми шапками планеты, достигали мерцающей поверхности Луны. Миллионы людей читали мои книги, чтобы спастись от однообразия повседневной жизни и, быть может, хотя бы мельком заглянуть в недалекое будущее. И вдруг будущее, касающееся всех и каждого, пожаловало к нам без приглашения. Нам не пришлось искать приключений за тридевять земель. Они сами явились к нам. Прямо к нашему порогу.

Толпа отхлынула, давая мне возможность присоединиться к Бошампу, который давно застыл подле загородки для пленников. Наш единственный трофей в этой отвратительной войне — туши за железными прутьями, неподвижные и бесформенные, привлекательные именно своей омерзительностью.

— Ну что, придумали там что-нибудь новенькое? — спросил Бошамп тревожно, не отводя при этом взгляда от четверки марсиан. — Какие еще планы вынашивают наши военные гении?

В тоне звучал откровенный сарказм — с полуденной поры отношение ученого мужа к военным решительно изменилось.

— Военные думают, что ключ, если его вообще можно найти, скрыт в больших командных треножниках, в тех, что сейчас собрались у Эйфелевой башни. Никогда прежде все три командные машины не подходили так близко друг к другу. Эксперты предполагают, что марсиане, возможно, пользуются движением как средством общения. Исполняемый ими танец, быть может, не что иное, как совещание по стратегии дальнейших действий. Быть может, они планируют: Париж взят, что дальше?..

Бошамп хмыкнул: объяснить внезапную странную перемену в поведении пришельцев можно по-всякому, эта гипотеза не лучше и не хуже других. Но что они вытворяли! Малые треножники шлялись вроде бы без надзора и сеяли разрушение наугад, а большие скакали, как цапли на болоте, дико взмахивая сочленениями и составляя резкий контраст с достойным спокойствием иглы Эйфеля.

Минут пять — десять мы молча разглядывали пленников: надо же, их снаряд промчался сквозь невообразимые бездны пространства лишь для того, чтобы расколоться, ударившись на Земле обо что-то особо жесткое и оставив своих пассажиров фактически беспомощными. И теперь, в железной клетке, они не производили впечатления силы — или притяжение нашей планеты сковало их? А может, их поразила апатия иного рода, допустим, упадок духа?

— Находясь здесь, — объявил Бошамп, — я размышлял о занятном обстоятельстве. Одной странности. Нам твердят, что у них все тройственно… три ноги и руки, три глаза…

— Зарисовки в газетах появились несколько недель назад, — отозвался я.

— Совершенно верно. Но обратите внимание на существо в центре. На то, вокруг которого расположились все остальные, то ли защищая его, то ли привлекая его внимание…

Я сразу понял, какое существо он имеет в виду. Оно было чуть больше других, с более узкой конической головой.

— Да, оно чем-то отличается от других, хотя я не вижу…

Я запнулся, потому что именно в этот момент увидел!..

— Постойте… его ноги и руки — их же по четыре! И они расположены иначе. Может, оно принадлежит к иной расе, например, к расе рабов или, напротив, господ? Или… — Я издал торжествующий крик. — Бошамп! Командные треножники… я, кажется, знаю, что они делают! Более того, похоже, это дает нам определенный шанс.

На мостах через Сену творилось чистое безумие, а река под мостами была забита трупами. Нашей группе потребовалось два часа на то, чтобы пробиться сквозь панический поток беженцев к позиции, откуда можно было разобраться, как развивается танец.

— Как, по-вашему, они подошли ближе или нет? — справился я у сопровождающего нас лейтенанта. — Они движутся к центру по спирали с постоянной скоростью?

Молодой офицер подтвердил мои предположения:

— Да, месье. Теперь ясно, что все три сойдутся у Эйфелевой башни. Только вот зачем, и будет ли это продолжаться дальше…

Я рассмеялся, припомнив образ, пришедший мне на ум раньше, — Цапли, скачущие на болоте. Сравнение обрело новую силу, когда я посмотрел на действо снизу вверх, на могучие боевые машины, топочущие, вертящиеся волчком, раскалывая здания и сотрясая почву при каждом антраша. Из порванных подземных труб со свистом вырывался пар, обрушивались подвалы и склепы — а танец продолжался. Три чудища подкатывали все ближе к избранной цели, а та ждала спокойно и скромно, как гигантская стальная невеста.

— О, не сомневайтесь, лейтенант, они действительно сойдутся. Вопрос в другом: будет ли у нас к этому времени все готово?

Мозг работал в лихорадочном темпе.

Одно из главных условий для того, чтобы предвидеть будущее, — способность верить в чудеса. Так я и сказал журналистам.

Сейчас настает критический момент, когда все, о чем до сих пор лишь праздно толковали, может прийти в движение и породить чудо. Прекрасные слова, только что они значат? Породить чудо — это мобилизовать внутреннее зрение, чтобы оно собрало в фокус все возможности, какими беременно настоящее, и… и…

И что? Герц, открытые им волны, электрические цепи, конденсаторы, провода… Бошамп нервно огляделся вокруг.

— Даже если мы сумеем привлечь внимание военных…

— В подобных случаях армия бессильна. Я думаю о другом, — сказал я вдруг, ощущая необъяснимую уверенность в себе. — Марсиане вскоре приблизятся вплотную к центру, который их так влечет. Мы должны подготовить к этой минуте все необходимое.

— Что именно?

— Ничего сверх того, — тут я подумал о двойном смысле слова, которое само собой выскочило из подсознания, — что используется как материал для сопротивления.

События той долгой ночи для меня сжались и слились. Я нащупал ядро идеи, но ее осуществление громоздило перед нами один барьер за другим, и они казались непреодолимыми.

Но я сперва не принимал в расчет таланты других людей и в особенности умение руководить, свойственное моему другу месье Бошампу. В дни франко-прусской войны он командовал батальоном и на своем участке одолел врага, не ведая дезертирства. Будь у нас побольше таких, как он, Седан бы не пал. Его голос взмывал над бегущей толпой и выхватывал из потока тех, кто не утратил воли противостоять позору родного города. Он указывал на меня, — похоже, меня почитали многие. Мое сердце раздувалось от гордости при мысли, что французы — и француженки! — вновь обретают волю при упоминании моего имени, видимо, в уверенности, что уж я-то найду способ нанести ответный удар.

Я старался изложить свои идеи в возможно более живой форме, но, увы, краткость никогда не принадлежала к числу моих достоинств. Пришлось подавить досаду, когда дерзкий американец в присущей его народу импульсивной манере вскочил и заорал:

— Ну конечно! Верн, хитрый старый лягушатник, вы попали в точку!..

И на примитивном, но четком французском он за несколько минут свел всю мою речь к практическим выводам, вызвавшим бурное одобрение толпы. Наша доморощенная, собранная с миру по нитке, армия тут же приступила к работе.

Я не отличаюсь особой ловкостью рук. Однако нашлись ремесленники, рабочие и просто умельцы, которые сразу взялись за дело под руководством инженеров во главе с итальянцем и американцем, они принялись за работу с неудержимой пылкостью и энтузиазмом молодости. В лихорадочной спешке отряды патриотов сдирали цинковые листы со стоек баров, врывались в богатые дома в поисках серебра. Ковать настоящие электроды не было времени — кувшины и канделябры соединялись, как придется, с помощью медных проводов, изъятых с трамвайных линий.

Электрические потенциалы серебра и меди в соответствующей проводящей среде должны были напоминать «первоначальную» батарею, собранную Алессандро Вольта. В подобных батареях форма не играет такой роли, как площадь поверхностей и точность соединений. Работая ночь напролет, бригады чудесным образом превращали хаотичные груды металла в осмысленные конструкции. Их погружали в солевой раствор, для чего опорожняли винные бочки во всей округе; улицы были залиты красными потоками, и столь печальное зрелище вызывало у каждого настоящего француза жгучую жажду мщения.

Импровизированные батареи были повторены по всем окрестным кварталам, и инженеры не мешкая соединили их параллельно в одну огромную сеть. В разгар приготовлений месье Бошамп с англичанином все же нашли время расспросить меня о логике моих размышлений.

— Проделайте простые расчеты на базе уравнений движения планет, — ответил я. — Даже если развить очень высокую скорость, путь от Марса до Земли займет многие месяцы, а то и целый год.

— Целый год наедине с пространством? Можно ли это выдержать? — нахмурился Бошамп.

— Само по себе пространство — просто вакуум. В пути жизнь марсиан поддерживали баллоны с их родным воздухом — профессор Лоуэлл вывел из своих наблюдений, что он весьма разрежен. Но подумайте о другом. Эти существа должны обладать разумом нашего уровня. Они покинули мир себе подобных ради дерзкого путешествия, ради битвы. Что означает несколько лет вдали от дома, пока наш мир не будет покорен и не придет пора послать за подкреплением…

Англичанин выглядел озадаченным.

— За подкреплением???

— Точнее, за семьями, за самками… смею ли сказать — за женами? Хотя, кажется, не все особи женского пола остались на Марсе. По крайней мере, одна прилетела с первой волной: то ли в порядке эксперимента, то ли ее протащили на борт тайком…

— Ну и ну! — взревел Бошамп. — Вы про четвероногую особь! Других таких никто не видел. Вы правы, Верн!

Англичанин покачал головой.

— Даже если так, не понимаю, какое отношение это имеет к данной ситуации.

Он показал в сторону, где три страшные машины приближались к Эйфелевой башне, причем их вращения становились как бы более затрудненными, а танец терял темп. Осторожно и даже почтительно, но и с явным вожделением они тянулись к игле, которую парижане, когда всемирная выставка кончилась, едва не принудили снести. Ныне все наши надежды были связаны с мудрым решением оставить творение месье Эйфеля в неприкосновенности.

Марсиане коснулись основания башни, ухватились за изгибы ее изогнутых бедер — и принялись медленно взбираться вверх. Отвечая англичанину, Бошамп ухмыльнулся (допускаю, с оттенком злорадства).

— Я и не ожидал, что вы поймете, сэр. Не в ваших национальных традициях понять смысл этого, как бы выразиться, ритуала…

Бошамп всего-навсего поддразнивал англичанина, а тот неостроумно принял это близко к сердцу и обиделся.

— Хм, хм! Бьюсь об заклад, мы, британцы, отхлещем этих марсиан раньше, чем вы соберетесь с мыслями…

— Ну разумеется, — заметил Бошамп. — Орудовать хлыстом для англичан привычнее и понятнее…

Я пожурил дорогого друга взглядом. В конце концов, работа выполнена. Молодые, умелые, храбрые взяли дело в свои руки. А мы, как генералы, двинувшие полки в бой и бессильные их отозвать, можем лишь наблюдать за ходом событий в ожидании триумфа или позора.

К рассвету строй из десятков и десятков батарей Вольта «залег врассыпную» по южному берегу Сены. Некоторые пали добычей более мелких марсианских машин, рыщущих наугад, другие расплавились под воздействием примененных второпях едких кислот. Провода змеились по улицам, среди пылающих зданий и плачущих женщин. Несмотря на все препятствия, на пожары, руины и палящие тепловые лучи, вся сеть теперь тянулась к Эйфелевой башне.

По мере того, как солнце светило все горячее, прогревая наши продрогшие кости, марсианское восхождение становилось все более пылким. Я был почти на пределе сил, меня поддерживал лишь пример французов и француженок, готовых бороться с врагом не щадя себя. Однако марсиане, движимые побуждениями, о которых можно было догадаться только по аналогии, забирались выше и выше, и меня начали мучить сомнения. Предложенная мной схема была очень проста — сработает ли она?

Я посоветовался с темноволосым итальянцем, следившим за точностью соединений.

— Сила тока? Напряжение? — Он наморщил лоб. — Не было времени подсчитать. Все, что я знаю, синьор, — тока будет много. Хочешь хорошо поджарить рыбу — не жалей огня под сковородой!

Я понял, что он хотел сказать. Даже при относительно низком напряжении мощный ток способен поразить любой организм. Человека можно убить током силой в долю ампера, если повысить электропроводность кожи, например, смочив ее водой. Мы приняли за проявление высшей воли то, что яркое солнце вдруг скрылось за мрачной черной тучей, а с севера накатил туман. Башня залоснилась под светом оранжевых ламп, которые мы навесили на нее гирляндами.

А марсиане все взбирались.

Необходимо было согласовать включение множества батарей, слить их энергию в один могучий разряд. Пиротехники заняли свои места возле нашего командного пункта, в прямой видимости исполинских призрачных фигур, которые поднялись уже на треть башни.

— Эй, Верн! — закричал американец. С его стороны это было нахальство, пусть и из лучших побуждений. — На вас смотрят!..

Обернувшись, я увидел, что вокруг собрались зрители, и единое для всех выражение нервного напряжения пополам с надеждой тронуло мое старческое сердце. Они надеялись на меня, они верили в мои идеи — может ли быть что-либо выше в жизни сочинителя?

— Включай! — откликнулся я в полный голос. — Спустим псов электродинамики!.. [4]

Взвилась ракета, оставляя дымный след, — сигнал кустарный, но достаточный. Внизу у реки и под сотнями развалин сомкнулись контакты, щелкнули выключатели, зажглись дуговые разряды конденсаторов. По городу пронесся нарастающий треск — накопленная энергия устремилась по медным проводам. На миг мне почудилась злая ватага бета-лучей, атакующих цель со всех сторон…

Агрессоры содрогнулись, и вскоре над городом поднялся тонкий, пронзительный вопль. Впервые они открыто признали, что, по сути, очень на нас похожи — дышат более разреженным воздухом, но знают такие же глубины горя, отчаяния, безнадежной агонии. Они срывались один за другим, кувыркаясь в утреннем тумане и разбиваясь о камни и вытоптанные лужайки площади, иронически названной Марсовым полем, — плац бога войны стал кладбищем межпланетных выскочек.

Малые боевые машины, лишившиеся руководства, неуверенно разбрелись кто куда, одни свалились в реку, другие были разбиты артиллерией или даже повалены озверевшими толпами. Пик угрозы миновал.

В награду за оказанные обществу услуги я просил бы переименовать это место, ибо вовсе не военное искусство превратило железных монстров в пылающий шлак. И даже не молнии Зевса, которые мы ухитрились спустить на пришельцев. Если разобраться до конца, на помощь своему возлюбленному городу пришла Афродита.

Какая же подходящая судьба для непрошеных гостей — умереть в Париже от неистовой, роковой любви!

Перевел с английского Олег БИТОВ

Вл. ГАКОВ

БЕСКОНЕЧНАЯ ВОЙНА

*********************************************************************************************

Как уже догадались читатели, «Париж покоряет всех» — литературная мистификация, авторы которой — Г. Бенфорд и Д. Брин.[5] Ях «идейный руководитель» писатель и антологист К. Андерсон решил таким оригинальным образом отметить столетие великой книги, увидевшей свет в 1897 году. На призыв откликнулись ведущие мастера жанра, написав заметки о вторжении от имени т. Рузвельта, М. Твена, П. Пикассо, А. Эйнштейна и других известных людей того времени — ведь корабли марсиан были рассеяны по всей планете… Историческое значение романа Г. Дж. Уэллса известно. Но почему же сейчас весь мир фантастики отмечает юбилей даже не писателя, а отдельно взятой книги?

*********************************************************************************************

Да, прошел ровно век.

Канун XX действительно был пронизан ощущением надвигавшейся Большой Бойни. Однако разве конец его настраивает на столь мрачный лад? Мир вроде бы перестал быть разделенным: вместе летают на космическую станцию «Мир», готовы начать строительство еще одной — «Свобода». Земной шар опутан компьютерными сетями и все больше напоминает «глобальную деревню», о которой грезил пророк эпохи массовых коммуникаций Маршалл Маклюэн.

Так почему же тревога не покидает нас и в преддверии нового столетия и тысячелетия? Отчего мы снова вспомнили о научно-фантастическом романе, казалось бы, ставшим анахронизмом? Прошел ровно век с момента опубликования уэллсовской «Войны миров», а разговор о ней именно сегодня, как никогда, актуален. Хотел бы я посмотреть на того оптимиста, который без тени сомнения станет утверждать, что главный вопрос, мучивший английского писателя, — поумнеет ли человечество? — сегодня решен положительно.

XX век стал веком войны миров — и не одной. И веком распада мировых империй — также не единожды. И многих утопий, обернувшихся кошмарами, так что на исходе века и тысячелетия человечество вообще осталось без каких-либо идеалов будущего, качественно отличного от умеренного и рационального потребительского «рая» настоящего. Наконец, это был век мучительных раздумий о том, куда движется человечество и является ли рост голого интеллекта, не обремененного нравственными «одежками», свидетельством прогресса, эволюции.

Все эти вопросы великий писатель задал ровно век назад.

Сценарии будущей войны успели завоевать книжный рынок еще до Уэллса. К исходу прошлого столетия их число перевалило за сотню. Но в 1897 году вышел еще один — и обо всех прочих мигом забыли. Потому что это была «Война миров».

Год как год, ничего особенного. Греция объявила войну Турции, после чего немедленно была разбита при Фессалии. В который раз голод поразил многострадальную Индию. В канадском Клондайке открыли золото… А искусство, литература? Пьеса «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана гремела по миру. Великий композитор Густав Малер принял приглашение занять пост главного дирижера Венской оперы. И в Соединенных Штатах наконец сочинили музыку к национальному гимну «Звезды и полосы». Английский физик Томсон открыл электрон.

И началась журнальная публикация «Войны миров».

К своей самой значительной книге Уэллс шел долго. По собственным словам писателя, еще со студенческих лет его не покидала мысль о разумных марсианах — это от рано проснувшихся в нем «генов» научного фантаста. А социальный мыслитель не мог не видеть надвигавшейся на мир реальной войны. Две темы, две половины критической массы соединились, и пошла цепная реакция!

19 октября 1888 года молодой Уэллс прочитал в родном университете публичную лекцию на тему «Обитаемы ли планеты», допуская возможность существования разумной жизни на Марсе. Зрелый Уэллс относился к своим марсианам куда более сдержанно, но, к счастью для научной фантастики, роман был написан как раз в молодые годы… Тогда общественное мнение было во многом подвержено идеям Персиваля Ловелла, книгами которого зачитывался всякий, кто следил за последним словом науки. А по Ловеллу выходило, что высокоразвитая марсианская цивилизация — непреложный факт.

В апреле 1896 года Уэллс опубликовал статью, где убедительно — по меркам науки того времени — обосновал существование древней, обогнавшей земную, цивилизации на Красной планете. Статья называлась «Марсианский разум», и в ней автор размышлял вот о чем: «Если принять идею об эволюции живой протоплазмы на Марсе, то легко предположить, что марсиане будут существенно отличаться от землян — и своим внешним обликом, и функционально, и по внешнему поведению; причем отличие может простираться за границы всего, что только подсказывает наше воображение».

Еще раньше, в таких же вольных эссе — «Человек миллионного года», «Вымирание человечества» — воображение подсказало Уэллсу несколько вариантов подобного различия. Однако на сей раз размышлениями делился уже достаточно известный писатель-фантаст, и означать это могло только одно: высадки с Марса следовало ожидать с месяца на месяц.

Окончательным толчком послужила прогулка с братом и странное предположение последнего: что будет, если вдруг обитатели каких-то неведомых космических миров высадятся на Земле? Уэллсу эта идея показалась вполне реальной.

Пришлось, правда, преодолеть одну техническую трудность. Дело в том, что автор с самого начала хотел максимально приблизить к современности дату высадки марсиан (видимо, подал голос дремавший в нем писатель-реалист). А в те годы даже школьники, знакомые с азами астрономии, понимали, что лучше всего осуществлять перелет с Марса на Землю в так называемое великое противостояние, когда планеты максимально сближаются. Но подобное происходит раз в пятнадцать лет, и вот беда — новое благоприятное расположение приходилось лишь на 1909 год…

Уэллс не мог ждать так долго (из дальнейшего станет ясно почему — не межпланетная война его волновала), и ему пришлось искать выход. Ну конечно: марсианам ведь потребуются годы для путешествия на Землю! А потому они могли стартовать и во время предыдущего великого противостояния, чтобы как раз поспеть к 1898 году.

Так были определены время и место будущего пришествия, и с апреля по ноябрь 1897 года популярный лондонский журнал «Пирсоне мэгэзин» преподал читателям долгожданную сенсацию: новый фантастический роман автора уже полюбившихся «Машины времени», «Острова доктора Моро» и «Человека-невидимки».

Однако книга Уэллса оказалась на поверку совсем не романом о далеком будущем (если говорить о марсианской цивилизации) и не «межпланетным» романом. Место и время действия определялось сакраментальным «здесь и сейчас». И значение романа далеко выходит за рамки истории фантастики.

Среди прочих в «марсианской» антологии К. Андерсона помещен и рассказ Льва Толстого «Воскресение». Он представляет собой будто бы случайно обнаруженные ученым-славистом в альтернативном 1942 году никому не известные и никогда не издававшиеся воспоминания писателя о том, как высадка марсиан вызвала панику в окрестностях Ясной Поляны. И о том, как возвращавшийся в свое имение граф Толстой встретил странного грузинского социалиста-террориста Иосифа Виссарионовича. Фамилию его дотошные исследователи все-таки установили, хотя она мало что им говорит. Так вот, под влиянием пережитого грузинский революционер заявляет писателю, что старая Россия прекратила свое существование и далее революционная борьба бессмысленна. И затем террорист исчезает со страниц истории. А из постскриптума мы узнаем, что после тех страшных событий 1898 года и писатель окончательно прекратил литературную деятельность, занявшись деятельностью общественной: был избран в первую русскую демократическую Думу и остаток жизни посвятил строительству нового — открытого и мирного — общества…

А теперь вернемся в историю нашу — реальную. Дело в том, что пути Уэллса и Толстого странным образом реально пересеклись, и именно благодаря «Войне миров». Знал ли об этом молодой американский фантаст Марк Тидеман, написавший от имени Толстого? Может быть… Ведь только «Войну миров» Уэллс рискнул послать Толстому, когда мэтр изъявил желание познакомиться с творчеством молодого англичанина, чей роман назывался так похоже. И именно «Война миров» стала первым произведением Уэллса, переведенным в России, причем на русском языке роман вышел в тот же год, что и на языке оригинала!

Видимо, Уэллсом владело желание узнать, как отнесется прославленный русский классик именно к этой книге… Вспоминала же дочь Томаса Манна, что первой мыслью, посетившей ее в день начала мировой войны, была мысль о величайшем русском писателе: «Право, если бы старик был жив — ему ничего не надо было бы делать, только быть на месте в Ясной Поляне, — и этого бы не случилось, это не посмело бы случиться». Авторитет Толстого в начале века был абсолютным, и его мнение было важно для молодого Уэллса.

Ведь и его новая книга была прежде всего о будущей войне. Уэллс предчувствовал надвигавшуюся опасность острее других и воплотил свое предчувствие в художественное слово так, как никто не смог ни до, ни после него.

Сегодня трудно заставить себя поверить в захватчиков-марсиан. Но книга в наши дни читается, может быть, даже с большим интересом; такое часто случается с произведениями подлинной литературы. Потому что автор, ясное дело, писал не о марсианах (хотя они его тоже интересовали), а о современниках. И для современников — им вскоре было суждено наблюдать картины пострашнее нарисованных.

Он прозорливо увидел в недалеком будущем кровавую бойню, всемирную катастрофу, которая перевернет казавшиеся незыблемыми монолиты морали, философии, политики и изменит само представление о человеческой личности. Не одного Уэллса озаряли подобные грозные видения. Но только его талант смог отлить зыбкое марево кошмара в совершенную художественную форму.

Время публикации совпало с общенациональными торжествами по случаю юбилея королевы Виктории. С этим именем для англичан связана эпоха славы и национальной гордости, когда с Британских островов можно было снисходительно поглядывать сверху вниз на весь мир. Гремели фанфары, будущее виделось в самых радужных красках. Обыватель, по словам критика, «раздувался от самодовольства, и Уэллсу, вероятно, доставляло неизмеримое наслаждение из месяца в месяц преподносить ему по главе своего романа».

Это была мина замедленного действия, заложенная в основание того, что называется имперским сознанием. Ведь неважно, кто именно в романе оккупирует Лондон — марсиане или войска кайзера. Самодовольному оптимизму буржуа все равно конец. И хотя мина разорвалась не сразу — скоро, очень скоро современники в полной мере оценили мощь уэллсовской фантазии. Причем не понадобились и «марсиане».

Дело в том, что в следующем году разразилась англо-бурская война — вероятно, последнее громкое событие уходящего столетия. Международный авторитет империи резко покатился под гору, и, как это исстари велось, в ответ нацию захлестнула мутная волна шовинизма. Водоворот политической истерии закружил и многих выдающихся деятелей культуры, среди которых выделялся будущий первый английский Нобелевский лауреат по литературе — Редьярд Киплинг. Его читали повсюду, и в той обстановке голос поэта звучал громче призывов политиков. А на выборах 1901 года, метко прозванных историками «выборами цвета хаки», голоса отдельных миротворцев утонули в реве опьяненной воинственными лозунгами толпы.

Тут бы самое время вспомнить роман Уэллса. Холодным душем пришелся бы он на горячие головы, наглядным свидетельством из воображаемого будущего: смотрите, чего стоит на деле «национальная монолитность интересов» викторианской Англии. Чего она будет стоить.

Среди его сатирических целей была и усиленно пропагандируемая теория «предпринимательской миссии капитализма», с помощью которой оправдывались колониальные захваты: это, мол, только отеческая забота об отсталых народах. Развивал эту идею и Киплинг. Уэллс разнес ее в пух и прах, наглядно показав результаты — с точки зрения тех самых, окруженных «заботой»…

Тaк о чем же роман — о марсианах? О будущем? Об Англии?

Когда говорят о проницательности Уэллса, охотнее всего вспоминают блестящие технические догадки, предсказания новых видов оружия и средств ведения войны. Однако всемирная бойня, по его мысли, все поставит с ног на голову не только в сфере военной техники.

Можно приводить эпизод за эпизодом, и с каждым новым примером все современнее будет звучать эта поистине бездонная книга. Но упомянем лишь одно высказывание. Размышления артиллериста, оставшегося без батареи, а значит, без дела на войне. В этих злых и скорбных словах — приговор миру обывателей, которые, может статься, только и ждут, кому бы выгоднее продаться в рабство:

«У них нет мужества, силы, гордости. А без этого человек труслив. Они вечно торопятся на работу… С завтраком в руке они бегут, как сумасшедшие, думая только о том, как бы попасть на поезд, на который у них есть сезонный билет, боясь, что их уволят, если они опоздают. Работают они, не вникая в дело; потом торопятся назад, боясь опоздать к обеду; сидят вечером дома, опасаясь проходить по глухим улицам; спят с женами, на которых женились не по любви, а потому, что у них есть деньги. Жизнь их застрахована и обеспечена от несчастных случаев… Для таких людей марсиане прямо благодетели: чистые, просторные клетки, отборная пища, порядок, полное спокойствие. Пробегав на пустой желудок с недельку по полям и лугам, они сами придут и станут ручными. Даже еще будут рады. Они будут удивляться, как это они раньше жили без марсиан».

Читавшие роман вспомнят, вероятно, и другое.

Масштабные планы радикального «выправления» человеческой расы. Тут уже предвосхищение иного рода, иной войны, когда на практике попытались осуществить тоже по-своему выстраданную мечту: создание высшей расы из сильных, не связанных никакими ограничениями морали «белокурых бестий»…

Уэллс угадал, интуитивно ухватил то, что еще долго не желали признавать интеллектуалы-современники. А многие не видят и сегодня.

Задолго до наступления мировой войны английский писатель разглядел за горизонтом видимого новые войны, каждая кровопролитнее и абсурднее предшествующей. Он раньше других осознал нелепость всемирной бойни, в которой не побеждает никто. И предсказал, что распад империй даром не дается, платить приходится психологическим, духовным распадом целых поколений. И прогресс это вовсе не то, что холодно просчитано и рационально объяснено: ведь, с точки зрения прагматиков-марсиан, жители Земли всего лишь экономически «нерациональны» и «неэффективны»… И что после того, как рухнет старый порядок и закончится еще одна война, победители начнут холодно и бесстрастно доить побежденных, большинство которых с радостью станет торговать своей свободой и самобытностью в обмен на дармовое «инопланетное» пойло, в то время как не менее отвратительные ура-патриоты будут орать о «массовом спаивании нации» инородцами — но и сами вовремя подшустрят, не растеряются в сложившемся «новом порядке»…

Марсиан, вероятно, тоже следовало выдумать — может, хоть их вторжение заставит нас задуматься?

Жюль Верн

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда оглядываешься назад, выясняется, что ужасный год, описанный в этой книге, можно рассматривать как ключевой. В сущности, как поворотный пункт к современности, поскольку нам удалось подняться над самими собой.

Можно сказать, что этот поворот определил судьбы двух миров, решительно разные судьбы. И привел к лучшей доле для человечества, значительно лучшей, чем если бы треножники не появлялись у нас вообще. Три десятилетия пролили бальзам на наши раны, и теперь видны выгоды — пусть за них плачено дорогой ценой — того трагического пути, какой Марс избрал для первого знакомства с землянами.

Прежде всего, объединив человечество против общего врага, марсиане отвлекли энергию, питающую гнойные язвы национализма и устремленную в XX век. Агрессоры заставили нас объединиться, направив нашу изобретательность и волю на общие цели.

Именно так мы очутились в мире чудес, где вы, читатели, и я, ваш скромный слуга, сегодня живем. Мы привычно, а то и с преувеличенным восторгом, смотрим на воздухоплавательные суда, похожие на дворцы, на изукрашенные, как готические соборы, туристские подводные лодки, на пневматические трубы, доставляющие срочную почту из города в город. И хотя многие наши наземные дороги все еще оставляют желать лучшего и плохо проходимы для паровых автобусов и канатных грузовиков, но даже в самые свирепые зимние бури мир остается единым.

И, разумеется, на мысе Канаверал и в Куру, на Суматре и в Кении стоят большие пушки, стальные бегемоты, периодически рявкающие так громко, что их слышно за тридевять земель, и возносящие в небо зеркальные семафоры и другие достижения современной техники.

Определенные выгоды извлекла для себя и литература. К нам вернулось убеждение, что мировое развитие безгранично, подчиняется логике и что человек способен использовать его в своих интересах. Это особенно примечательно в сравнении с последними десятилетиями XIX века, когда размышления о будущем, особенно под пером мистера Уэллса, становились все мрачнее по существу и все пессимистичнее по скрытому смыслу.

Сейчас, когда я заношу эти слова на кинетоскопический экран, настроение мое можно назвать задумчивым. Через две недели я отмечу свой сотый день рождения. Никогда не подумал бы, что доживу до фантастического 1928 года!

Только что размышлял о новостях, полученных с помощью волн Герца от первых межпланетных аргонавтов-землян, разведчиков из огромной флотилии, намеренной вернуть «визит», который нам нанесли тридцать лет назад. Как мы и подозревали, Марс оказался планетой печальной, обиженной на судьбу, древней и иссохшей. Если прибегнуть к языку психиатрии, то неудивительно, что там развилось уязвленное, параноидальное мышление. Хотя переданные разведчиками изображения марсианских городов, не обремененных земным притяжением, показывают строения исключительного изящества и красоты.

Они должны согласиться на переговоры. Должны помочь пересечь умственную бездну между расами, не менее широкую, чем расстояние между мирами. У нас просто нет другого выбора — мы не пойдем на прямое насилие. Ибо за годы, что мы разбирались в машинах марсиан и в их органических формах, среди большей части человечества крепло желание постичь внутреннее величие и этику этих уродливых:, но странно привлекательных созданий.

Конечно, есть немало тех, кто не одобряет нынешнюю линию в отношении марсиан как преувеличенно сочувственную, но лично я всем своим авторитетом отвергаю подобную нетерпимость. Ясно, что наши небесные соседи поражены негибкостью. Если этот их тяжелый порок вообще поддается лечению, то только в том случае, когда более молодое и более гибкое человечество пройдет им навстречу большую часть пути.

Да, я советую каждому хотя бы в какой-то степени ощутить себя марсианином. Выражаясь словами моего младшего друга и соратника Герберта Джорджа Уэллса: «Незнание породило бедствий больше, чем злой умысел».

Исходя из прожитых лет, надо бы усвоить урок, пусть преподанный непрямо: предпочтительно постепенное примирение миров, поиск связующих нитей между ними.

Астрономическое целое непременно окажется больше, чем сумма частей. Только нельзя маршировать по чужой планете завоевателями, одинокими в своей мстительной правоте. Нельзя добиваться победы, чтобы обратить сухую красную равнину в пепелище. На Марс надо лететь затем, чтобы учиться, даже у побежденных.

Амьен, Франция, октябрь 1928 года

Зенна Хендерсон

ЖАЖДА

Иногда мне кажется, что я путешественник, потерпевший кораблекрушение. Будь мне поменьше лет, я непременно играл бы в Робинзона Крузо, хотя не ручаюсь, что при виде следов босых ног — это в наших-то местах! — я сохранил бы присутствие духа.

Но я, наверное, затерян и в пространстве, и во времени. Ведь всего через семь лет я не только стану вполне взрослым, но и увижу смену столетий! Вообразите себе день, который, начавшись в девятнадцатом веке, после полуночи перейдет в двадцатый! Надеюсь, теперь понятно, что вместо того, чтобы оглядывать горизонт в поисках парусов, я встаю на скалу и погружаюсь в мечты о мире грядущего столетия.

Но грядущее грядущим, а в тот год нас постигла лютая засуха. Именно поэтому, оставив женщин дома, мы с отцом отправились к устью Капризного ручья. Вскоре мои легкие от усилий и от раскаленного воздуха запылали огнем, но мы продолжали подниматься на холм. Наконец, спустя часа полтора, мы остановились передохнуть в тени огромного валуна. Внизу на мили вокруг расстилалась безжизненно серая долина Скорби. На фоне бледного неба у самого горизонта виднелась темная полоска — горы; почти под самыми нашими ногами волновалось вытянутое пятно зелени — ивы вдоль реки Чакавола, а немного левее их — роща тополей, где пряталась наша хижина и где Ма, поди, уже закончив печь хлеб, стояла вместе с Мэри у порога и смотрела вверх, туда, где сидели мы.

— А что, если мы не отыщем родник? — спросил я и облизнул сухие губы.

Я думал, отец не ответит. Такое с ним бывает часто — он молчит, а через день или два, когда ты и думать забыл, о чем спрашивал, он вдруг отвечает. Но на сей раз он отреагировал сразу:

— Тогда мы узнаем, почему наш ручей прозван Капризным. Если ты уже отдышался, то можешь напиться.

Пить хотелось ужасно, поэтому я немедленно устремился к ручью. В этом месте он был очень быстрым и совсем мелким. Зачерпывая холодную и слегка солоноватую воду, я утолил жажду, а затем, умывшись, сказал:

— Но у нас всегда есть река.

— Не всегда, — возразил отец и, отойдя на несколько шагов вверх по течению, сделал несколько жадных глотков. — Только за последнюю неделю она обмелела почти вдвое. К тому же Танкер вчера сказал, что на вершинах гор совсем не осталось снега. А ведь сейчас — только начало лета!

— А как же наш сад?! — воскликнул я. — И наши поля?!

— Наш сад, наши поля, — повторил отец с грустью.

Найти истоки ручья нам помешала скала, взобраться на которую было не в силах человека. Долго стояли мы перед каменной громадой и смотрели, как откуда-то с вершины падает вода.

— Если речка пересохнет, — сказал я, — то на все хозяйство воды из ручья нам не хватит.

Отец ничего не ответил, а лишь повернулся лицом к дому.

Дорога вниз отняла у нас вдвое меньше времени. Но посередине пути я оступился и упал в заросли репейника. Оттуда меня вытащил отец. Вся моя одежда оказалась в репьях, а на левой щеке красовалась кровоточащая царапина.

— Вода нужна людям, — вроде бы ни с того ни с сего сказал отец. — Людям и животным.

Я кивнул, но только подходя к дому, понял истинный смысл его слов. Оказывается, отец уже смирился с потерей полей и фруктовых деревьев, и его заботило, как выживут обитатели его дома и, может быть, фермы.

На тропинке у дома нас поджидали Ма и Мэри. Я молча взял Мэри у матери и понес домой, поскольку прекрасно понимал, что сестренка стала для нее уже тяжеловата. Ведь месяца через два мать ждала появления нового ребенка. Однако мне, пятнадцатилетнему парню и почти мужчине, по мнению отца, и не полагалось об этом даже догадываться.

* * *

Вечером наша семья собралась за столом, чтобы почитать вслух. Начал я. Во второй раз с тех пор, как мы переехали на ферму, я читал «Робинзона Крузо». Сегодня мне попалось место, где Робинзон пересчитывает зернышки пшеницы и размышляет, как их лучше посадить. Такие сюжеты мне нравятся больше, чем пространные рассуждения об одиночестве, да еще пересыпанные массой труднопроизносимых слов. Правда, иногда, оглядывая долину и зная, что вокруг, насколько хватает глаз, есть только Ма, Па да Мэри, я понимаю чувства героя. А хорошо бы у Ма родился парень!

Читал я сегодня хорошо, и отец почти не поправлял мое произношение. После меня мать читала «Чувство и страсть». Эта книга мне кажется скучной, но слушал я внимательно. Ведь неизвестно, в какой момент отец спросит, что значит то или иное слово.

Затем отец читал «Жизни Плутарха». Отдельные страницы в этой книге очень забавные. В конце вечера отец, как всегда, прочитал кусок из Библии, а потом мы все помолились и легли спать.

Едва отец задул лампу, как я задремал, но, услышав тихий голос матери, немедленно проснулся.

— А может, на приисках нам бы жилось лучше, — промолвила она.

— Прииски не для меня, — возразил отец. — Я хочу жить тем, что дает земля, получать урожай из горсти семян… И веры.

— Но если нам все же придется оставить ферму, то?.. — начала мать неуверенно.

— Ферму мы не оставим, — твердо заявил отец.

* * *

Мы с отцом доехали в фургоне торговца мистера Танкера до ворот, с которых и начинается наша ферма. Я снял веревку с вертикальной перекладины и распахнул ворота, а отец еще раз поблагодарил мистера Танкера за газеты, которые Он нам привез.

— Извините, что смогли предложить вам лишь такую малость, — сказал под конец отец, глядя на тощенькие мешки и полупустые ящики в фургоне.

Мистер Танкер, натянув вожжи, заметил:

— Теперь-то и вы уяснили, почему эту ферму прозвали «Акрами простаков». Ведь до вас уже две семьи пытались добиться милости от этой земли. Здешние места годятся лишь для шахт и приисков, и больше ни для чего. Тут нет надежного источника воды, вот в чем дело. Вам лучше бы попытать счастья в долине Лас-Ломитас. Там на каждой ферме по два, а то и по три артезианских колодца, да еще и пруд с рыбками в придачу. Не мудрено, что тамошние всякий год снимают добрый урожай. Вот только дорога туда чертовски длинна, и на моем фургоне ее, пожалуй, не осилишь.

Мистер Танкер укатил, а мы с отцом, немного постояв и посмотрев на клубы пыли за фургоном, двинулись обратно. На дощатом мосту мы остановились и поглядели вниз, на Капризный ручей, превратившийся в меленькие мутные пруды, соединенные между собой тонюсеньким мелководным ручейком.

— Как переводится с испанского Лас-Ломитас? — спросил вдруг отец.

Немного покопавшись в памяти, я гордо произнес:

— Невысокие холмы.

Тут мне припомнился вчерашний ночной разговор между родителями, и я присмотрелся к отцу. Он был явно встревожен. Приближалось время появления младенца, и мы все беспокоились о матери. Ведь даже мне было известно, что за четырнадцать лет между моим рождением и рождением Мэри мама произвела на свет и схоронила еще пятерых детей. Я родился и рос здоровым, как лошадь, но те пятеро пришли в этот мир очень слабенькими; некоторые из них прожили около недели, а другие умирали, успев сделать два-три вздоха. И все это происходило на Востоке, где были и доктора, и бабки-повитухи, да и о засухе никто слыхом не слыхивал. Некоторое время я думал, что Ма откажется от попыток завести детей, но неожиданно, вскоре после нашего переезда на «Акры простаков», на свет появилась Мэри. Надеюсь, понятно, почему здесь, в глуши, на мою маленькую сестренку вначале все боялись даже дохнуть. Но она оказалась такой же, как я — с сильными легкими, волчьим аппетитом и без малейшего понятия о разнице между днем и ночью.

Первое время Ма, будто не веря своему счастью, то и дело прерывала какую-нибудь работу, подходила к дочери и касалась ее.

* * *

Наступил день, когда, опустив в реку ведро, мы зачерпнули больше песка, чем воды: река в нашем привычном месте сильно обмелела. Тогда я, прихватив ведро, отправился вдоль Капризного ручья в надежде отыскать прудик поглубже. Поиски мои были долгими, и едва я остановился передохнуть в тени валуна, как вдруг…

Шум! Грохот! Ослепительная вспышка! Казалось, по небу пронесся пышущий огнем локомотив, а на долину Скорби обрушился раскат посильнее громового.

Перепугавшись, я согнулся за валуном, и тут же мою голову обдало жаром, а на небе расцвели огненные шары, как во время фейерверка.

Успокоилось все так же неожиданно, как и началось: стало лишь слышно, как где-то невдалеке потрескивает огонь. Я поднял голову и Увидел дым. Воображение нарисовало, как всю долину Скорби охватывает пламя, как оно пожирает все вокруг — и наш дом, и наши посевы, И наш сад, — а на сотни миль окрест остается только черная выжженная земля.

Я выскочил из-за валуна и опрометью бросился к дому, но через десятка три футов остановился перед разгорающимся пламенем. Под рукой, как назло, ничего не оказалось, и я стал хватать землю прямо голыми руками и забрасывать огонь.

— Держи лопату, Барни! — раздался вдруг голос отца.

Я протер слезящиеся от дыма глаза и кинулся навстречу отцу.

— Не давай огню переброситься на поле люцерны! — крикнул отец.

Через считанные мгновения я швырял лопатой песчаную почву в огонь. Нам повезло: пламя охватило лишь низину между холмами, и мы сумели довольно быстро затушить занявшийся пожар. По моему лицу катил пот, я отер его рукавом. Отец отошел куда-то далеко за холм, должно быть, поглядеть, не полыхает ли где-нибудь еще. Я, опершись о черенок лопаты, огляделся и вдруг едва не упал. Прямо у меня под ногами из-под комьев дымящейся земли торчала черная рука, и на ней подергивались обожженные пальцы!

— Отец! Отец, скорее сюда! — что было сил заорал я и, упав на колени, принялся разгребать землю.

— Осторожней! — крикнул отец. Он был уже рядом со мной. — Пусти, у меня получится лучше.

Я поднялся и отступил на шаг, дуя на свои покрасневшие ладони: волдыри уже начали вздуваться. Отец покопался в дымящейся куче и вдруг, словно головешку из костра, выдернул покрытое копотью тело!

— Он сильно обожжен, — сказал отец. — Особенно досталось лицу и рукам. Помоги мне взвалить его на плечо. — Я помог отцу, и он, направившись к дому, велел мне: — Беги вперед, скажи матери, чтобы заварила побольше чая, да как можно крепче.

Я понесся к дому. Мать, завидев меня, переменилась в лице, но я сразу же выпалил:

— Отец не пострадал. Я — тоже. Но мы нашли кого-то обожженного. Отец сказал, чтобы ты заварила побольше очень крепкого чая.

Ма скрылась в хижине, и, услышав, как она открыла печь, я поспешил обратно. Встретив отца, я помог ему нести незнакомца. Мы положили человека на крыльцо, бережно стянули с него обгоревшую одежду и облачили в старенькую ночную сорочку отца. Огонь не затронул ни ног незнакомца, ни туловища, но зато ему достались лицо и руки. Хорошо еще голову и волосы защитила шапка, которая распалась на ку-сочки в наших руках.

Отец, тяжело вздохнув, сказал:

— Его глаза.

— Он мертв? — шепотом спросил я.

Будто отвечая мне, незнакомец пошевелил рукой, беззвучно открыл и закрыл рот, а затем обугленное лицо его перекосила гримаса боли.

Я сбегал на речку за водой, и мы обмыли тело незнакомца. Это был парень, может, чуть постарше меня. Мы смочили его ожоги крепким чаем, а к самым сильным — на лице и руках — приложили чайные листья, затем из ящиков и досок соорудили кровать и перенесли на нее больного.

* * *

Моим обожженным ладоням тоже досталось немало чая, и оттого, наверное, они почти не болели. Только большой и указательный пальцы левой руки пришлось перевязать.

Обгоревший парень остался на попечении матери, а мы с отцом, взяв по ведру, отправились за водой, но сначала завернули на место недавнего пожара.

— Неужели это был метеор? — спросил я у отца. — А мне прежде казалось, что метеоры падают только по ночам.

— Ты над этим прежде никогда не задумывался, иначе бы понял, что ни день, ни ночь не имеют никакого отношения к метеорам, — заметил отец. — А кстати, метеор, по-твоему, — верное слово?

— Забавно, что метеор попал как раз в парня, — сказал я, решив обмозговать последний вопрос отца на досуге.

— Странно, а не забавно, более подходящее слово для произошедшего, — поправил меня отец. — И совершенно непонятно, откуда взялся парень.

Я оглядел горизонт. Действительно, вряд ли кто-либо смог бы добраться сюда пешком. Так откуда же появился пострадавший парнишка? Не с неба же он, в самом деле, свалился и не из-под земли вылез?!

— Наверное, парень прилетел к нам, сидя верхом на метеоре. — Эта идея меня рассмешила, и я искоса посмотрел на отца, но он даже не улыбнулся.

— Вон оттуда распространился огонь, — сказал он, когда мы с ним, шагая по выжженной траве, подошли к темной куче.

— По-моему, следует отослать остатки метеора в музей, — предложил я. — Ведь почти все метеоры полностью сгорают в полете.

Отец пнул бесформенную кучу перед собой, из-под его ноги на секунду вырвалось пламя.

Все еще горячий, — сказал отец и, присев на корточки, швырнул камень в кучу. Куча отозвалась гулким звоном. — Металл! — Брови отца поползли вверх. — И, похоже, пустотелая конструкция!

В душе моей зашевелился страх.

— Эта штука была… рукотворной! — вскричал я. — И наверняка парень сидел внутри нее! Но как такое возможно? И какие силы подняли эту штуку высоко в небо?

— Пойду за водой, — проговорил отец, поднимая оба ведра. — А ты будь поаккуратнее, не получи еще ожогов.

Найдя неподалеку палку, я принялся ковырять ею пепел вокруг почерневших от жара осколков металлической конструкции.

— Подумать только, упал с неба, точно метеор! — громко сказал я.

Из-под пепла глазам моим явилось что-то квадратное, металлическое. Я зацепил палкой предмет и подвинул поближе к себе. Это оказался ящичек размером с две мои ладони. Вдруг испугавшись собственных мыслей о падающих с грохотом метеорах и о бескрайнем космосе, я оттолкнул ящик в ямку и насыпал сверху земли. Затем я направился к реке и, встретив по дороге отца, взял у него одно из ведер с водой. Не оборачиваясь назад, мы зашагали домой.

* * *

Утром отец не поверил собственным глазам.

— Ожоги уже зажили! — вскричал он. — Посмотрите!

Я подскочил к кровати, на которой лежал парень. Действительно, еще вчера левая рука его от запястья до плеча сочилась кровью, а теперь ее покрывала сухая розовая кожа.

— Но его лицо! Его бедные лицо и глаза! — Ма, отойдя к столу, смахнула с глаз слезу и вернулась к кровати с чашкой, наполненной водой. — Ему необходимо много жидкости, — не терпящим возражений голосом заявила она.

— Но как же он будет пить? — удивился я. — Он же без сознания.

Отец осторожно приподнял парню голову. Тот застонал. Отец капнул воды на сухие, потрескавшиеся губы больного. После секундной паузы парень слизал воду и что-то пробормотал.

— Еще? — спросил его отец. — Ты хочешь еще?

Парень ничего не ответил. Отец принялся менять ему повязки и накладывать новые листы чая.

— О нем нужно постоянно заботиться, — сказал отец матери. — Ну как, справишься?

— Если мне поможет Барни, — ответила Ма.

— Конечно, помогу, — с готовностью согласился я, а затем обратился к отцу: — Я, наверное, неправильно употребил вчера слово «метеор». Ведь на нашу землю упал не метеор, а метеорит. Верно?

— Верно, — подтвердил отец и вдруг добавил: — И в космосе есть не только метеориты, но и другие планеты, подобные Земле.

Последнее изречение отца надолго лишило меня покоя.

* * *

С каждым днем небо над головами все больше напоминало раскаленный металл, а жар после полудня становился таким сильным, что, подобно могучей руке, прижимал все живое к иссушенной земле. Хотя мы еще умудрялись набирать воду в Капризном ручье, но и он почти пересох, а река окончательно превратилась в отдельные мелководные пруды. Отцу приходилось целыми днями рыть землю, расширяя один такой прудик.

Поселившийся у нас парень вскоре уже смог сидеть на постели и есть то немногое, что мы могли ему предложить, но он по-прежнему не произнес ни слова, не издал ни звука, даже когда мы меняли на нем повязки и даже когда на лице его лопнули волдыри от ожогов и из-под лохмотьев кожи засочилась кровь.

Однажды я увидел вдалеке над горами тучку, и мы всей семьей высыпали из дома, но тучка или померещилась мне, или, покрутившись на месте, ушла прочь. Разочарованные, мы вернулись в дом и тут увидели, что парень сидит в кресле-качалке у окна. Мы перенесли его на кровать, потому что ноги отказывались слушаться его.

Отец, глядя на гостя, который лежал на кровати, сказал:

— Если он смог самостоятельно добраться до окна, то сможет и ходить, хотя бы в туалет. А то матери уж совсем тяжко ухаживать за ним. Барни, объясни ему это.

Легко сказать — объясни! Парень не видит, не разговаривает и, возможно, даже не слышит тебя? По-моему, передо мной стояла задача более сложная, чем перед кошкой, обучающей слепых котят. Я так и сказал отцу.

* * *

Как-то, воспользовавшись тем, что все ушли из дома, я велел парню:

— Пойдем..

Он, как обычно, сохранил гробовое молчание. Тогда я взял его за правую руку и потянул. Он сел и свесил с кровати ноги. Затем, повернув ко мне свое перевязанное лицо, тронул мою щеку рукой. Я не двигался. Тогда он стал мягко касаться пальцами моих глаз, носа, ушей, лба и шеи, а ощупав плечи, с явным облегчением вздохнул и взял, меня за правое запястье.

— Чего ты опасался? — спросил его я. — Неужели рогов у меня на голове?

Парень приставил два кулака к моим вискам — как раз туда, где мое воображение нарисовало два загнутых в кольца, как у барана, рога.

— Вот это да! — воскликнул я. — Ты же в точности прочитал мои мысли!

Тут в хижину вошли Ма и Па, и парень лег на кровать.

Я решил, что время для объяснений еще не наступило.

* * *

После ужина я помог Ма вымыть посуду, а затем с книжкой сел за освещенный лампой стол. Мое внимание привлекло движение в углу. Я повернул голову. Парень усаживался на кровати. Я поспешил к нему. И тут мой рот сам собой раскрылся от удивления. Непонятно как, но мне вдруг стало ясно, чего хочет гость. Но откуда ему вообще известно о существовании дощатого домика во дворе?! Парень оперся о мою руку, и мы с ним двинулись к двери. Дверь за нашими спинами закрылась; мы пересекли двор. Парень вошел в туалет, а я остался снаружи. Вскоре он вновь появился, и мы вернулись в дом. Он улегся на кровать, отвернул голову от света и замер, а я, облизнув губы, посмотрел на отца.

— А из тебя, оказывается, получилась отменная кошка-мать, — сказал тот.

Ма даже не улыбнулась шутке. Глаза ее были широко раскрыты от испуга.

— Он не касался пола, Джеймс! — сдавленно произнесла она. — Он не сделал ни единого шага! Он… Просто парил!

Не сделал ни единого шага! Просто парил! Вот это да! На секунду я задумался, но, действительно, звуков шагов парня не припомнил. Мои глаза встретились с глазами отца. Отец неожиданно сказал:

— Раз уж парнишка живет с нами, то надо дать ему имя.

— Тимоти, — немедленно вырвалось у меня.

— Почему именно Тимоти? — поинтересовался отец.

— Потому что так его зовут, — ответил я. — Тимоти.

* * *

Вскоре Тимоти стал есть с нами за столом, и мы подобрали ему кое-какую одежду. С вилкой и ножом он управлялся так лихо, будто его глаза все видели. Часто Мэри, показывая на него ложкой, что-то лепетала, но ее младенческая речь значила для Тимоти столько же, сколько высказывания взрослых — то есть ровным счетом ничего. Во время ежевечерних чтений за освещенным керосиновой лампой столом он неизменно сидел с нами, но совершенно отрешенно. Правда, перед молитвой он поднимал правую руку и прочерчивал в воздухе какой-то замысловатый знак.

Сам не знаю как, я внушил Тимоти, что при ходьбе следует наступать ногами на пол, и Ма больше не волновалась при виде его перемещений по дому, но зато пришел черед моим страхам. Каким-то образом я стал узнавать, когда Тимоти мучает жажда, и когда он хочет в туалет, и какая еда ему больше по вкусу, и какие места на его обожженном теле болят сильнее; и все это я понимал без единого его слова или жеста.

* * *

Дни шли своим чередом, слагаясь в недели. От зноя и недостатка влаги листья на фруктовых деревьях жухли и опадали, земля на полях превращалась в пыль, и ее разносил ветер. Подошло время родов. Как только у матери начались схватки, отец выпроводил меня с Тимоти и Мэри из дома. Мы втроем устроились под апельсиновым деревом в глубине сада.

Зная, что родители мои очень обеспокоены здоровьем младенца, который вот-вот появится на свет, я принялся беззвучно молиться. Когда все известные мне молитвы были прочитаны, я заговорил. Я рассказал Тимоти и о ферме, и о погибающем фруктовом саде, и о том, как, застав меня однажды ночью за тем, что я поливал из кружки особенно любимое мною апельсиновое деревце, отец разъяснил мне, что это деревцу не поможет, потому что корни его уходят глубоко под землю и влага туда не проникнет. Затем я рассказал Тимоти о пятерых умерших младенцах, которых родила мать, и о том, что Мэри родилась очень здоровой, но вся наша семья беспокоится о будущем ребенке. А затем… Затем… Затем у меня иссякли слова, и я просто сидел, изнывая от неопределенности и от зноя, и укачивал задремавшую у меня на коленях Мэри. Через некоторое время я вытер лицо рукавом и поднял голову.

Тимоти рядом не было. Я огляделся. Он двигался к дому, не делая при этом ни шага! Просто плыл в полуфуте над землей, словно лунатик, выставив вперед руки. Неведомо как он ухитрялся проходить между деревьями. Я подхватил Мэри и кинулся за ним. Догнал я его только перед самой дверью, и мы с ним вместе ввалились в дом.

Отец, наклонясь над отмытым до блеска кухонным столом, возился со свертком, Ма лежала на кровати. Тимоти приблизился к ее ложу и взял Ма за руку. Ма повернула к нему лицо и отрешенно прошептала:

— Ребенок не плачет. Почему он не плачет?

— Он не сделал ни единого вдоха, Рашель, — сказал отец. — Он нормально развит, но он не дышит.

Ма, устремив глаза в потолок, пробормотала:

— В шкафу есть распашонка. И розовая пеленка.

Отец послал меня найти место, подходящее для могилы.

* * *

Мы жили так, словно солнце село за горизонт и больше не взошло. Семья по привычке занималась повседневными делами, но целеустремленный и не унывающий прежде отец стал подавленным, молчаливым, и даже Мэри перестала смеяться, лопотать и резвиться. Все чаще, выйдя на крыльцо, малютка стояла и вглядывалась в далекий горизонт. Мы почти не упоминали вслух мертворожденное дитя. Его тельце, завернутое в розовую пеленку, мы похоронили под старым кряжистым дубом, а когда мать слегка оправилась после родов, пришли туда всей семьей и прочитали молитву, но над могилой не было пролито ни слезинки. Всю дорогу к дубу и обратно Тимоти шел, опираясь о руку Ма, а домой она вернулась с едва заметной улыбкой на губах.

Па, ставя на полку молитвенник, спросил таким тоном, что и Ма, и я удивились:

— Почему он за тебя цеплялся?

— Но, Джеймс, — запротестовала Ма. — Ведь Тимоти — слепой!

— Я не припомню, чтобы он хоть раз на что-нибудь наткнулся, — проворчал отец. — Или не попал ложкой в тарелку. — Отец обратил пылающий взор на Тимоти. — И цеплялся за тебя он вовсе не потому, что слеп, а потому…

— Джеймс, — оборвала его Ма. — Не вымещай свое горе на Тимоти. Его нам на попечение вручил Господь.

— Извини, Рашель. — Отец обнял мать. — Я действительно сорвался. И причина тому не только гибель ребенка.

— Я знаю, — сказала Ма. — Но когда Тимоти касается моей руки, горе отступает, и на душе становится легче…

— Легче?! — Отец был в гневе, чего с ним почти никогда не случалось.

— Джеймс! — воскликнула Ма. — Вспомни: «Вечером водворяется плач, а на утро радость»[6].

Отец, не глядя на нас, выскочил из дома.

* * *

Вечером, когда вслух читала Ма, я вдруг поднялся.

— Почему ты прерываешь мать? спросил отец.

— Извините, — сказал я, — но Тимоти хочет пить.

— Сядь, — велел отец, и я подчинился.

Уже после молитвы я спросил:

— Можно теперь я принесу Тимоти воды?

— Откуда тебе известно, чего он хочет?

— Ну… Я просто знаю. — Я запнулся, глядя, как Тимоти поднимается из-за стола.

— Откуда же ты знаешь, если он не проронил ни слова?

Вглядываясь в освещенное лампой лицо отца, я признался:

— Я просто чувствую, что Тимоти страдает от жажды.

— Если Тимоти страдает от жажды, то пусть так и скажет.

— Но, Па, он же не умеет говорить, — возразил я.

— У него есть голос, — ответил отец. — Я собственными ушами слышал, как сразу после пожара он сказал несколько слов. Слова, правда, были мне незнакомы, но это все же были слова. Если он слеп, но при ходьбе не натыкается на предметы, если в его силах прикосновением руки утешить мать в горе, если ты под его воздействием чувствуешь, что он испытывает жажду, то сказать об этом он сможет и подавно.

Возражать я не стал. Возражать отцу вообще бесполезно. Родители стали укладываться спать, а я подошел к кровати из ящиков и сел рядом с Тимоти. Он не стал, как обычно, протягивать руку за кружкой. Он знал, что кружку я не принес.

— Попроси воды, — велел я Тимоти. — Скажи, что хочешь пить. — Тимоти повернул ко мне слепое лицо и коснулся моего запястья. В последнее время он часто прибегал к этому жесту. Наверное, так ему было легче расслышать мои слова. — Скажи: «Я хочу пить», — настаивал я. — Пожалуйста, скажи.

Тимоти, отвернувшись от меня, лег на кровать. Ма громко вздохнула, а Па задул лампу. В темноте я направился к своему ложу.

* * *

Следующим утром мы все поднялись еще до зари. Отец, нагрузив в телегу все бочки, которые нашлись в хозяйстве, и прихватив почти всю имеющуюся в доме наличность, собирался за водой к колодцам Толливере. Сейчас наступили такие времена, что вода по всей округе была на вес золота. Что же мы будем делать потом, когда наши скромные сбережения иссякнут, как вода в Капризном ручье?

Мы помолились, и отец уехал, а в доме стало пусто и сумрачно. А чем заняться умирающей ферме? Я, прихватив «Странствия пилигримов», устроился на крыльце, но, даже не раскрыв книги, положил ее на колени и невидящим взглядом уставился перед собой. Вскоре на крыльцо вышел и Тимоти; в руке он держал пустую кружку.

— Меня мучает жажда, — сказал он. — Дай мне, пожалуйста, попить.

Я вскочил на ноги и выхватил кружку у него из рук.

— Что ты сказал, Барни? — донесся из-за двери голос Ма.

— Я ничего не говорил! — закричал я. — Это — Тимоти!

Я вошел в дом, зачерпнул воды из ведра и, вернувшись на крыльцо, протянул кружку Тимоти.

— Спасибо, — поблагодарил он и с жадностью выпил воду. Затем парень вошел в дом и поставил кружку рядом с ведром.

— Он мог напиться и сам! — поразилась Ма. — Ему хотелось пить, но он ждал, пока сможет об этом сообщить!

— Он понял, чего от него добивался отец, — заметил я.

* * *

Дорога до колодцев Толливерса и обратно должна была занять у отца два дня; первый из них казался мне бесконечно долгим. После полудня я от нечего делать прилег на кровать и быстро заснул. Проснулся я весь в поту. Ма и Мэри спали в большой кровати под москитной сеткой, а Тимоти в доме не было. Решив, что он отправился в маленький домик, я встал и подошел к окну. Дверь туалета была открыта, но Тимоти я нигде не увидел.

Я вышел на крыльцо, но не встретил его и во дворе. Я кинулся к амбару. Огибая угол дома, я едва не наткнулся на Тимоти. Он сидел на земле, привалившись спиной к стене дома; в правой руке он держал наполненную кружку, а пальцы левой опустил в воду.

— Тимоти, ну и напугал же ты меня, — сказал я и сел рядом, а парень, вынув пальцы из воды, коснулся ими моего запястья. — И не играй с водой, у нас ее и без того очень мало.

Тимоти вылил воду на единственную еще живую герань, целую клумбу которых весной высадила Ма, затем, поднявшись с моей помощью, обронил:

— Пойдем.

Он повел меня, и мы пошли. Сначала от дома к холмам. Потом обратно к дому. Опять к холмам. К дому, но не по своим следам, а держась футах в десяти от них. Опять к холмам, но чуть другим путем. И опять к дому. И так снова и снова. К вечеру мы оба чертовски устали, а Тимоти при ходьбе касался земли лишь пальцами правой ноги, левой же, парившей над землей, даже не шевелил. Наконец Тимоти сказал:

— Я хочу пить. Дай мне, пожалуйста, воды.

Мы вошли в дом и больше в этот день никуда не выходили.

* * *

Утром Тимоти вновь обмакнул пальцы в воду, а затем увлек меня в путешествие по двору — туда и обратно, туда и обратно.

— Что это вы делаете? — спросила Ма.

Я пожал плечами.

— Не знаю.

Ближе к полудню, когда тени стали совсем короткими, мы с Тимоти уселись на крыльце, рядом с нами в манеже, сооруженном отцом из тщательно оструганных реек и кусков москитной сетки, играла Мэри. Тимоти попросил меня:

— Я хочу пить. Дай мне, пожалуйста, воды.

Я принес ему воды, и он сказал:

— Спасибо. — Тимоти взял кружку, а затем неожиданно добавил: — Очень жарко.

— Точно! — воскликнул я, удивленный его новой фразой.

Тимоти выпил воду, а последние несколько капель вылил себе на раскрытую правую ладонь и стал водить по лужице пальцами левой руки. Затем он вдруг обратил лицо к Мэри и, сделав в сторону ее манежа два шага, повернул голову ко мне. Я тоже подошел к манежу, и Тимоти коснулся моего запястья. Я вытащил Мэри из манежа и отнес на крыльцо. Затем перенес на крыльцо манеж и посадил в него Мэри.

Тимоти сел на то место, где был манеж, взял пригоршню земли и отбросил ее в сторону; затем взял еще пригоршню и еще. Видя, что Тимоти занят, я взял сестренку на руки и потащил умываться перед обедом. Вернувшись чуть позже, я увидел, что Тимоти вырыл в земле яму и продолжает свое занятие. Я взял его за руку и сказал:

— Время обеда, Тимоти. Пойдем есть.

Пообедав, он вернулся к яме и принялся за свое. Я дал ему большую ложку, с которой частенько играла Мэри, и старый нож со сломанным лезвием. Этими нехитрыми инструментами Тимоти выкопал к вечеру яму такой глубины, что, пригнувшись, мог полностью в ней скрыться. На крыльцо вышла мать с Мэри на руках и пожаловалась:

— Он испортит нам лужайку перед домом. — Стремясь скрыть слезы, Ма рассмеялась. — Испортит нашу лучшую лужайку!

Уже совсем стемнело, и зной спал, когда до нас донеслись цокот копыт и скрип колес.

Домой вернулся отец! Мы побежали ему навстречу. Лицо отца было покрыто пылью, но при нашем появлении оно озарилось улыбкой.

Я заглянул в телегу. Только половина бочек была наполнена водой.

— Тебе не хватило денег? — спросил я, поразившись тому, что кто-то ставит свое желание разбогатеть выше человеческих жизней.

— Колодцы почти иссякли, — объяснил отец. — Возле них собралась целая толпа, и каждый получил свою, хоть и небольшую долю.

Мы с отцом распрягли лошадей, отвели их в конюшню и напоили, но бочки с водой оставили до утра на телеге. Подходя к дому, мы увидели голову Тимоти, высовывающуюся из ямы.

— Что происходит? — спросил отец.

— Тимоти копает яму, — ответил я.

— Мог бы найти для этого место подальше от дома, — заметил отец и вошел внутрь.

Я позвал Тимоти и помог ему выбраться из ямы. Парень был перепачкан землей с головы до пят, и я отчищал его так долго, что, когда мы вошли в дом, отец уже почти закончил ужин.

Этим вечером мы долго сидели за столом, но не читали и почти не разговаривали. Тимоти сидел подле меня, положив пальцы на мое запястье.

— На первое время нам хватит воды, что привез отец, а там, Бог даст, наполнится пруд на дне реки, — сказала Ма, но надежды в ее голосе не было.

— Нужно решать, куда мы отправимся, когда кончится вода. — Отец наугад открыл Библию и прочитал вслух: — «…ибо пробьются воды в пустыне и в степи потоки».[7]

— Отец захлопнул Библию, положил ее на стол, сверху на книгу поставил локти, а лицо спрятал в ладонях.

Я тронул Тимоти, и мы бесшумно разошлись по своим кроватям.

* * *

Ночью меня разбудил шум во дворе. Я резко поднялся. Тимоти на соседней кровати не оказалось. Я вышел на крыльцо. Тимоти копал яму. Во всяком случае, я решил, что он копает яму, поскольку из нее летели комья земли, хотя сам Тимоти не показывался. Вдруг из ямы вылетело несколько камней, один из которых угодил мне прямо в лодыжку. Охнув, я ухватился за ушибленное место. Вскоре боль немного унялась, и я, подняв глаза, увидел рядом с собой отца.

Что происходит? — повторил он свой недавний вопрос.

Тимоти перестал копать, а у меня на секунду перехватило дыхание.

— Тимоти копает яму, — вновь ответил я.

— Ночью? — удивился отец. — А зачем он вообще копает яму?

— Он же слепой, и ему все равно, день на дворе или ночь, — пояснил я. — А зачем он копает яму, я не знаю.

— Пусть вылезает оттуда, — распорядился отец. — На детские глупости сейчас нет времени.

Я подошел к яме. Лицо Тимоти далеко внизу показалось мне бледным пятном.

— Он забрался очень глубоко, — сообщил я. — Теперь без лестницы ему не обойтись.

— Туда он забрался без лестницы, так пусть без лестницы и выбирается, — отрезал отец.

— Тимоти, — позвал я. — Отец велит тебе вылезать.

Вдруг Тимоти, словно пузырь воздуха в воде, выплыл из ямы и встал со мной рядом.

— Отец, ты видел?! — испуганно спросил я.

Отец повернулся и молча удалился в дом. Там он зажег лампу и сел за стол. Мы с Тимоти последовали за ним и сели напротив.

— Почему он копает? — снова спросил отец. — Барни, раз уж вы друг друга понимаете, то спроси у него.

Я, коснувшись запястья Тимоти, произнес:

— Отец желает знать, почему ты копаешь.

Рот Тимоти зашевелился, будто он пытался выговорить трудные для произношения слова, затем Тимоти, расплывшись в улыбке, радостно сообщил:

— Ибо пробьются воды в пустыне и в степи потоки.

— Это не ответ! — рассердился отец. — Пусть больше не копает. Скажи ему это, Барни.

Тимоти повернул ко мне голову, и на лице его я заметил протест.

— Почему ему нельзя копать? Разве он делает что-то плохое? — спросил я, а у самого сердце ушло в пятки. Еще бы, ведь я возразил отцу впервые в жизни!

— Пусть не копает потому, что я так велю! — еще более гневно сказал отец и сжал руки в кулаки.

— Отец… — Я сглотнул. — Мне кажется, что Тимоти ищет воду. Он… Он, прежде чем начал копать, касался воды, и потом мы с ним обошли все окрестности дома. Он, наверное, чувствует присутствие воды, как лозоходец. Подумай сам, ведь Тимоти другой, не такой, как мы. — Боясь взглянуть на отца, я уставился на собственную правую руку, которой касался запястья Тимоти. — Возможно, если бы мы помогли ему копать, то… — Мне вспомнились камни, вылетающие из ямы. — А то сам он копает только с помощью старого ножа да ложки, с которой играла Мэри.

— И ложкой с ножом он выкопал такую глубокую ямищу? — не поверил отец.

— Да, — подтвердил я. — И все — один.

— Глупости! — вдруг опять вспылил отец. — Воды в округе нет. Ты же сам видел, что я копал на дне высохшей реки, но ничего не нашел. Ведь мы живем не в долине Лас-Ломитас. Пусть Тимоти больше не копает.

— Но почему?! — Я встал, а рука моя сжалась, подобно рукам отца. — Разве он делает что-то плохое? Разве сохранить в душе надежду — грех?

Мы с отцом уставилась друг на друга. Наконец он опустил глаза, а мои наполнились слезами, и я, сев на скамью, спрятал лицо в ладонях. Плакал я, словно маленькая Мэри. Затем мне на плечо легла рука. Это была рука отца, который, обойдя стол, встал рядом.

— Ступай спать, — устало промолвил он. — Утро вечера мудренее.

— О, отец!

Я вскочил, на секунду прижался к нему, а он положил свою огромную мозолистую ладонь мне на голову. Затем я взял Тимоти за руку, и мы с ним разошлись по своим кроватям.

* * *

На следующее утро отец без лишних слов достал из сарая лопаты, привязал к ручке ведра веревку и вместе со мной и Тимоти принялся копать колодец. Да, яму в земле мы не сговариваясь назвали колодцем, желая, наверное, дать нашим надеждам опору понадежнее.

К вечеру колодец достиг глубины двенадцати футов, и вылезать из него по единственной деревянной приставной лестнице стало уже сложно. Вдобавок мы наткнулись на скальное основание, и все наши попытки обойти его стороной не увенчались успехом. Угрюмые, мы стояли у края колодца и смотрели вниз. Тут Тимоти обнял нас с отцом за плечи и, старательно выговаривая слова, произнес:

— Ибо пробьются воды в пустыне и в степи потоки.

— Затвердил, словно попугай, — отозвался отец и отвернулся.

— А что, если под камнем находится вода! — воскликнул я. — Отец, помнишь, как мы выкорчевывали пни мескитового дерева с помощью динамита. Так почему бы нам не расколоть таким же образом и камень?

Отец быстрыми широкими шагами направился в сарай, а, вернувшись, сказал:

— Не уверен, что получится, ведь прежде мне приходилось взрывать только деревяшки.

Отец отослал Ма и Мэри за амбар, затем сам уложил динамит на дно колодца, вылез на поверхность, с моей помощью и помощью Тимоти вытащил лестницу, и мы тоже укрылись за амбаром.

Прогремел взрыв, и Тимоти прокричал что-то, чего я не понял. Когда пыль слегка осела, мы подошли к колодцу. Смотреть оказалось не на что, потому что колодец завалило, и о нашей работе напоминала лишь развороченная груда земли.

— Пробьются воды в пустыне, — пробурчал отец, поднял ведро и поставил его на крыльцо.

— Давайте ужинать, — предложила Ма.

Я взял Тимоти за руку и потянул его в дом. Со мной он пошел без видимой неохоты.

После ужина я положил на стол стопку наших обычных книг, но вдруг медленно, неуверенно заговорил Тимоти:

— Я уже узнал довольно много слов. Я изучал их так быстро, как только мог. Возможно, слов в моем распоряжении пока недостаточно, но мне необходимо сказать вам — не уезжайте, здесь есть вода.

— Выходит, ты несколько месяцев дурачил нас? — с подозрением спросил у Тимоти отец.

Тимоти взял меня за запястье, а затем сказал:

— Нет, я вас не дурачил. Разговаривать с вами я действительно не мог, а мог без слов общаться с Барни, взяв его за руку. Я изучал новые для себя слова, поскольку ваш язык мне совершенно незнаком.

— Откуда ты родом? — с нетерпением воскликнул я. — И как ты сюда попал? И что находится в… — Я прикусил язык, вспомнив вдруг, что я — единственный, кто знает о существовании железного ящика.

— Моя кахилла! — вскричал Тимоти, касавшийся моего запястья, затем помотал головой и обратился к отцу. — Не уверен, что вы поверите мне. Ведь мне неизвестно, насколько далеко простираются ваши познания.

— На всей Новой Территории не найти никого умнее отца! — с гордым видом заметил я.

Новая Территория? — удивился Тимоти. — А я-то думал, что ваш Мир зовется иначе.

— И другие планеты, подобные Земле… — повторил я задумчиво слова отца.

— Так вы знаете о существовании других планет? — обрадовался Тимоти. — А у вас есть?.. — Он запнулся, вероятно, подбирая подходящее слово. — Есть летающие между планетами машины?

— Пока нет, — признался отец. — Есть, правда, воздушные шары…

Тимоти вздохнул.

— Тогда поверьте мне на слово: здесь есть вода, и вам не стоит отсюда уезжать. Мне это точно известно, ведь я — с другой планеты. Вернее, ваша планета для меня — другая. Наш Дом должен был неминуемо погибнуть, и мой народ, спасаясь, улетел в космос. Наш Дом! — с тоской повторил Тимоти.

По моей спине побежал холодок. Я словно воочию увидел бездонный космос, увидел холодные, острые, словно иглы, звезды, увидел переливающийся голубой шар, увидел далекое, но все же ослепительно яркое и нестерпимо горячее солнце и еще много всякого увидел, чему и названия не придумано.

— Прежде мы не путешествовали между звездами, и потому, наверное, садясь на вашу планету, не справились с управлением. Мы вошли в атмосферу на слишком большой скорости, и наш большой корабль — звездолет — стал сильно нагреваться. Тогда мы заняли места в спасательных шлюпках, и тут звездолет распался на куски. Я потерял сознание, а очнулся уже у вас в доме.

— Выходит, на Земле есть твои собратья, — сказал отец.

— Не уверен, что кому-то из них удалось уцелеть, — признался Тимоти.

— Я видел, как от большой штуковины в небе отлетели штуки поменьше, но думал, что то были осколки! — закричал я взволнованно. — Но это наверняка были эти… Спасательные шлюпки!

— Хвала Божеству, Имени и Силе! — Тимоти прочертил правой рукой в воздухе некий знак и вновь обхватил мое запястье. — Возможно, кто-то из моего Народа остался жив. Возможно, даже моя семья. И возможно, Лита…

Я обмер, пораженный, увидев перед собой Литу — копна темных волос, на лице — улыбка, в руках — огромный букет, и лепестки каждого цветка светятся, словно зажженные свечки.

— Твой рассказ очень интересен, — сказал отец. — Но какое он имеет отношение к нашим поискам воды?

— Мой Народ, и я в том числе, умеет делать то, на что не способны вы, — промолвил Тимоти. — Кроме всего прочего, мы отыскиваем людей, металлы и воды, если, конечно, они находятся где-то поблизости. Я не Искатель, но все же почувствовал воду совсем рядом с вашим домом.

— Но мы же копали, — сказал отец. — Как глубоко, по твоему мнению, залегает вода?

— Я не Искатель, — повторил Тимоти. — Но я точно знаю, что вода здесь есть.

— А может быть, она находится на глубине трехсот футов, — заметил отец.

— Вода залегает не очень глубоко, иначе бы я ее не почувствовал, — заключил Тимоти. — Вы подождете?

— Пока у нас есть вода, мы будем ждать, но не дольше. Время уже позднее, так что давайте помолимся и ляжем спать. — Отец раскрыл Библию.

* * *

Едва я задремал, как меня разбудил взволнованный шепот Тимоти:

— Барни! Моя кахилла!.. Ты нашел мою кахиллу?

— Что?.. — я оторвал от подушки голову. — Ах, да, железный ящик. Да, я нашел его и отдам его тебе завтра утром.

— А может, сейчас? — с надеждой спросил Тимоти. — Ведь в нем — мои личные вещи, все, что осталось у меня от Дома.

— Ящик я закопал, так что ночью его не найти, — сказал я. — Потерпи до утра.

— Ладно. — Тимоти вздохнул. — Приятных тебе снов.

Почти немедленно я заснул и увидел себя, несущегося на корабле без парусов по черному, как смоль, океану.

— Вполне вероятно, — заметил отец. — Но где же вода?

Отец остался стоять у колодца, а мы с Тимоти отправились на мес-то падения его спасательной шлюпки. Там я раскопал железную коробку и вручил ее дрожащему от нетерпения Тимоти. Он покрутил ее в руках, и вдруг крышка, словно по волшебству, открылась. Тимоти сел на самом солнцепеке и, положив коробку на колени, принялся перебирать ее содержимое. Некоторые вещи из коробки напоминали куски шелковой ленты, другие — высохшие цветы, а описать остальные я вообще не в силах. Наконец Тимоти закрыл коробку, опустил на нее руки и спрятал в ладонях лицо. Так он просидел минут десять, а когда поднялся, лицо его было сухим.

— Закопай кахиллу на прежнем месте, — попросил меня Тимоти. — Там для нее самое безопасное место.

Я закопал железную коробку, и мы с Тимоти вернулись к дому. В наше отсутствие отец пытался один копать колодец, но бросил это занятие.

— Ничего не получится, — сообщил он. — Взрыв разрыхлил почву, и стенки колодца осыпаются.

Воды в бочках осталось совсем немного, а пруды на дне пересохшей реки превратились в вязкие лужи, которые быстро подсыхали под лучами палящего солнца. Мы вновь вернулись к разговору, куда податься нашей семье. Мать считала, что следует вернуться в наш прежний дом, отец настаивал, чтобы мы двинулись дальше на Запад, а мне хотелось остаться на «Акрах простаков».

После обеда мы стали паковать вещи, а отец съездил в Растер Крик — ближайший к ферме городишко — и обменял там плуг и прочую громоздкую сельскохозяйственную утварь на крытый фургон. Все было готово к отправке на Запад.

Вечером Ма, взяв Мэри, сходила на могилку под дубом, а домой вернулась молчаливой и подавленной. Мэри спала на ее руках.

Едва мы улеглись спать, как моей руки коснулся Тимоти.

— У вашей планеты есть естественный спутник? — осведомился он без слов.

— Естественный спутник? — переспросил я едва слышно.

— Да, — донесся с соседней кровати голос отца. — Иногда по ночам он ярко сияет в небе.

— A-а, так это же — Луна, — догадался я. — Правда, сейчас она только нарождается, и тонюсенький месяц можно увидеть перед самым рассветом. Тимоти, а почему ты интересуешься Луной?

— Мой народ может многое, соединив вместе солнечный и лунный свет, — сообщил Тимоти. — Надеюсь завтра на рассвете…

— Завтра на рассвете мы уже отправимся в путь, — сказал я. — Да-рай спать.

— Тогда обойдусь без солнечного света, — пробормотал Тимоти, будто не расслышав последней моей фразы. — Барни, обещай, что если я услышу Зов, то ты отдашь кахиллу тому, кто тебя об этом попросит.

— Зов? — переспросил я. — Какой такой Зов?

— Зов назад, к Божеству, от которого мы и произошли. Обещай, что если силы мои иссякнут, то ты сохранишь мою кахиллу, а потом отдашь ее тому, кто придет за ней. Тогда мой Народ будет знать, куда я ушел.

— Обещаю, — ответил я, хотя ровным счетом ничего не понял.

— Вот и славно, — сказал он. — Давай спать.

* * *

Всю ночь мне снились штормы, землетрясения, наводнения и торнадо. Проснувшись, я долго не решался открыть глаза. А вдруг хотя бы часть моих снов сбудется?

Так оно и случилось!

Дом вдруг пошатнулся, и я очутился на полу. В кухне зазвенели тарелки, а затем с грохотом обрушилась полка с посудой.

— Джеймс! — в ужасе закричала Ма. — Джеймс!

Я поднялся на ноги, Тимоти в комнате не было. Тут через открытое окно в дом ворвались облака пыли, пол под ногами заходил ходуном, и я помимо воли оказался на коленях. По крыше со стуком покатилось что-то тяжелое, а со двора послышался свист. С каждой секундой свист становился все сильнее и сильнее и вскоре перерос в оглушительный рев. Снаружи что-то ударило в стену дома, крыльцо затрещало. Вдруг наступила зловещая тишина.

Где же Тимоти?

Полураскрытая входная дверь болталась всего на одной петле, и я на четвереньках пополз к ней.

Вдруг моя правая рука угодила в лужу. Вода!

— Отец! — заорал я. — Отец! Вода!

В ту же секунду отец оказался рядом со мной. Он поднял меня на Ноги, и мы, помогая друг другу, пошли по направлению к двери. Выглянув из дома, мы обнаружили, что поверх разломанного в щепки крыльца лежит огромный камень, свалившийся неизвестно откуда. Ступая по колено в воде, мы обошли камень, и в сером предрассветном тумане нам открылся наш двор. Вернее, это был уже не двор, а озеро. Вода с каждой минутой прибывала.

— Вода! — сказал отец. — Вода пробила камень!

— Но где же Тимоти?! — закричал я. — Где Тимоти?

Громко шлепая ногами, я побрел по двору.

— Осторожно! — предостерег меня отец. — Под водой могут скрываться острые обломки!

Отец, последовав моему примеру, начал кружить по двору, вглядываясь в каждый смутно очерченный предмет.

Тимоти мы нашли за домом; он лежал навзничь, лицо его было перепачкано грязью, смешанной с кровью. Я приподнял Тимоти за плечи, надеясь уловить его дыхание, а подоспевший отец помог вытащить парня на сухое место.

— Он жив, — заверил меня отец. — А его лицо… Лицо просто ободрано.

— Давай отнесем его в дом, — предложил я.

— Лучше — в амбар, — возразил отец. — А то вода все прибывает, а амбар, слава Богу, стоит на возвышении.

Мы перенесли Тимоти, я остался рядом с ним, а отец отправился в дом за Мэри и Ма.

Нам очень повезло, что накануне мы упаковали почти все вещи. Ма принесла в амбар Мэри, а Па — целый тюк одежды. Ма осталась приглядывать за Тимоти и Мэри, а мы с отцом принялись таскать из дома нашу нехитрую утварь.

Вода поднималась быстро, так что вскоре камень, разбивший наше крыльцо, скрылся под ее поверхностью, а дом начал раскачиваться, словно пароход, плывущий по реке. Отец, отыскав веревку, привязал дом к амбару.

К восходу солнца озеро заполнило весь двор, и, не удержавшись в его границах, пробило дорогу среди холмов, вливаясь в русло высохшей реки Чакавола. Наш дом, оторвавшись от фундамента, всплыл, и мы с отцом подтянули его за веревку. Он, словно лодка, прочно сел на мель возле амбара.

Ма обмыла Тимоти. Серьезных ран на его теле не оказалось, лишь только на лице и правом плече была содрана кожа. Ма, смазав ссадины оливковым маслом, перевязала их. Весь день Тимоти лежал, не приходя в сознание, а мы не могли оторвать глаз от чуда — озера посреди выжженной солнцем долины. Муть вскоре осела, и отец зачерпнул полное ведро прозрачной холодной воды. Мы все напились, а Ма наложила на лоб Тимоти влажное полотенце. Тимоти при этом пошевелился, но в себя не пришел.

Только к вечеру мы осознали, что произошло.

— Теперь у нас есть вода! — внезапно воскликнул отец. — Пробились воды в пустыне и в степи потоки!

— Вода вытекла из артезианского колодца, — сказал я. — Ведь так? Из такого же, какие есть в Лас-Ломитас.

— Да, похоже, — подтвердил отец. — И наш колодец мне кажется очень и очень неплохим. Завтра же съезжу к колодцам Толливере и расскажу людям, что у нас есть в избытке вода. Пусть приезжают и наливают, кому сколько нужно.

— Так значит, мы отсюда не уедем? — спросил я.

— Я же говорил, что пока у нас есть вода, мы останемся здесь. Боюсь только, что мы уже не успеем в этом году посадить…

Тимоти пошевелился, и я немедленно оказался подле него.

— Тимоти. — Я коснулся его запястья. — Все замечательно, Тимоти. У тебя лишь кожа кое-где ободрана, но раны эти пустяковые, скоро заживут.

— Вода… — едва слышно пробормотал Тимоти.

— Теперь воды у нас предостаточно! — воскликнул я. — Она даже смыла наш дом, но она такая, как ты и говорил, — холодная, чистая.

— Я хочу пить, — произнес Тимоти. — Дай мне, пожалуйста, воды.

Он выпил кружку холодной воды, и на губах его заиграла улыбка.

— Воды у нас предостаточно, — повторил я. — Это ты ее добыл?

— Я вычерпал из колодца землю. Я сидел на крыльце и вытаскивал землю. Затем на дне колодца появилась скала. — Тимоти воздохнул. — В скале от взрыва образовалась трещина, а снизу, я это чувствовал, ее подпирала вода. Нужно было углубить трещину, но это у меня как раз и не получалось. Я вызвал Силу и старался, старался, старался… Наконец скала поддалась, а вода снизу довершила начатое. Но у меня к тому времени совсем не осталось сил, и я потерял сознание.

— Так ты в одиночку заново выкопал колодец, а потом еще и разбил скалу? — спросил отец, взяв Тимоти за руку.

— Да, — подтвердил Тимоти. — Только копал я не руками.

— Спасибо тебе, Тимоти, — сказал отец.

* * *

Теперь, надеюсь, всем понятно, почему люди называют нашу ферму уже не «Акрами простаков», а «Акрами изобилия»? Правда, многие тщетно пытаются перевести с испанского название нашего озера — Кахилла, и даже отец не ведает, почему мы с Тимоти дали водоему такое имя. А дело в том, что вода, уходящая из озера в реку Чакавола, едва не смыла железную коробку с личными вещами Тимоти. Хорошо, что мы вовремя хватились ее.

Теперь главная дорога через долину Скорби пролегает через нашу ферму, где всегда есть самая чистая, самая холодная вода на всей Но-вой Территории. Путники частенько остаются на ночлег рядом с озером, и вот однажды…

Однажды вечером мы всей семьей отправились поделиться новостями с одной из семей переселенцев. Глаза Тимоти к тому времени уже открылись, правда, различал он лишь солнце да яркий свет от костра или лампы.

Пока мы разговаривали с главой семейства, его жена — симпатичная длинноволосая брюнетка лет тридцати пяти — старательно избегала смотреть на глубокий шрам, оставшийся на лице Тимоти, а, услышав несколько фраз, произнесенных парнем, тихо спросила:

— Это — ваш ребенок?

— Да, мой, — подтвердила Ма. — Правда, родила его не я.

— Я так и думала, — сказала красотка. — У него говор, как у иностранца. Как у девчонки, которую мы встречали в Марджине.

— Правда? — удивилась Ма.

— Да. — Красотка состроила недовольную гримасу. — Та девчонка говорила, словно иностранка. Ее «дядюшка» уверял, что после болезни она лишилась дара речи и теперь учится говорить заново. Но меня не проведешь: девчонка ему никакая не племянница, она приехала откуда-то издалека. Сейчас таких жуть как много развелось.

— А вы сами откуда родом? — спросила Ма.

Красотка зарделась.

— Я здешняя, а имя у меня не английское, потому что мои родители были… были… — Красотка, насупившись, секунду помолчала. — А ту девчонку вообще звали Марни Лита и еще как-то там!

— Лита! — закричал у меня в голове беззвучный голос Тимоти. — Лита!

Тимоти бросился к красотке, и она, отпрянув, проворчала:

— Смотри, куда идешь.

— Он слепой, — объяснила Ма.

— О… — Красотка покраснела пуще прежнего.

— Вы знали девочку по имени Лита? — спросил Тимоти.

— Не то, чтобы знала, а так, видела раз или два, — неохотно ответила женщина.

Рука Тимоти протянулась к запястью красотки, но та шарахнулась в сторону, будто ошпаренная.

— Извините, — сказал Тимоти. — А откуда вы приехали?

— Из Марджина, — ответила женщина. — Там мы провели месяца два — запаслись продуктами, подковали лошадей, ну, и прочее.

— Марджин, — повторил Тимоти, отходя от красотки. — Спасибо.

— Не за что, — бросила та и повернулась к Ма. — Сейчас я покажу вам свое новое платье.

Мы с Тимоти зашагали к дому, и он сказал:

— Она не позволила мне себя коснуться. А ты не знаешь, как далеко отсюда этот Марджин?

— В двух днях пути через долину Скорби, — ответил я. — Это — город шахтеров.

— В двух днях пути! — Тимоти остановился перед апельсиновым деревцем. — Всего лишь в двух днях пути.

— Девочка может оказаться вовсе не той Литой, о которой ты думаешь, — заметил я. — Переселенцы в наших местах нередко дают своим детям необычные имена.

— Я позову ее! — вскричал Тимоти. — Я позову ее, и когда она ответит…

— Если она услышит тебя. Возможно, она думает, как и ты думал прежде, что весь ваш Народ погиб, и потому не прислушается к твоему призыву.

— Она часто думает о Доме, — твердо заявил Тимоти. — А в то время, когда она думает о Доме, она, конечно же, услышит меня. Я начну звать ее прямо сейчас.

Он, не разбирая дороги, направился к ближайшему xoлмy. Глядя ему в спину, я вздохнул. Я всей душой желал ему счастья, но если он будет звать снова и снова, а ответа не получит, то…

Посмотрев на зеркальную гладь озера, я покачал головой.

Если Тимоти будет звать, то ответ непременно придет!

Перевел с английского Александр ЖАВОРОНКОВ

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПОЛЯРИС» ПРЕДСТАВЛЯЕТ

*********************************************************************************************

Пирс Энтони — один из самых популярных и плодовитых авторов НФ и «фэнтези», на протяжении десятилетий остающийся кумиром любителей этого жанра.

*********************************************************************************************

Российскому читателю Пирс Энтони известен как автор великолепных циклов «Ксант», «Голубой адепт», «Боевой круг», эпических романов «Макроскоп» и «Хтон». Но большая и лучшая часть его творчества — «Скопление», «Таро», «Воплощения Бессмертия» — до сих пор остается в тени. Этот писатель прочно удерживает пальму первенства как по количеству, так и по качеству написанных книг из всех американских фантастов. Его оптимистичными и светлыми произведениями уже три с лишним десятилетия зачитываются по всему миру горячие любители фантастики всех возрастов.

Перу Пирса Энтони принадлежит блистательный сериал «Воплощения Бессмертия» в семи книгах, публикующийся в издательстве «Полярис».

В мире, очень похожем на наш, ковры-самолеты конкурируют с автомобилями, призраки бродят по улицам, а Сатана развертывает рекламную компанию по пополнению ада свежими душами. Разрушать его коварные планы по установлению вселенского господства Зла приходится Воплощениям Бессмертия, простым людям, взявшим на себя обязанности сверхъестественных сил — потому что только они, каждый по-своему, способны противостоять могуществу ада. Смерть, Время, Судьба, Война, Природа останавливают коварные планы Зла, пока не настанет время последней битвы.

«ПОЛЯРИС» ВСЕГДА В ДВИЖЕНИИ!

Пол Картер

ТАЙНА БРИЛЛИАНТОВЫХ КОЛЕЦ

В трех милях от центра города, где начинаются закусочные, автомойки и хозяйственные лавки, налево от шоссе ответвляется неширокая дорога. В развилке — треугольный пустырь, заросший высокой и уже высохшей травой. Низкая кирпичная стена отделяет его от старой автостоянки. Между стеной и шоссе ютится магазинчик. Над потемневшим от времени фасадом вспыхивает неоновая вывеска ЮВЕЛИРНЫЙ МАГАЗИН «ГОЛУБОЙ БРИЛЛИАНТ». Однако, если зайти с боковой улочки, становится ясно, что деревянный фасад маскирует пыльный сборный домик из гофрированной жести.

Хал Джорберг дождался просвета в потоке автомобилей, пересек три полосы шоссе, на считанные дюймы разминувшись со своей гибелью, и едва не врезался в кирпичную стену. Секунду спустя из боковой улочки вывернул старый «крайслер» и остановился между «мустангом» Джорберга и рядом стоящим «рено». Дверца «крайслера» распахнулась, показались две стройные женские ножки.

Хал быстро осмотрел незнакомку. Короткая стрижка, ухоженные темные волосы. Простой и элегантный жакет, наверняка сшитый на заказ. Выразительные скулы, темно-синие внимательные глаза, от которых наверняка не укрылся безумный поступок Хала.

Он приветливо улыбнулся: гамбит разыгран.

— В чем дело? — поинтересовалась незнакомка. Голос ее можно было бы назвать восхитительным, не окажись в нем столько иронии. — Вы только что вернулись из Сибири или с каких-нибудь других просторов?

Улыбка Джорберга стала менее радостной. Ее слова напомнили Халу о выложенной бархатом коробочке, что лежала в кармане пиджака.

— Э-э… да, что-то вроде того.

— Так вот, времена изменились.

Она прошла мимо него и открыла звякнувшую колокольчиком дверь магазина. Хал направился следом, чувствуя себя немного глупо.

Продавец за прилавком решил, что они пришли вместе, и просиял:

— Чем могу служить?

— Я хочу продать это кольцо, — ответила женщина.

«Так и я тоже», — подумал Хал. Выуживая из кармана коробочку, он деревянным голосом повторил ее слова:

— Я хочу продать это кольцо.

Их коробочки оказались одинаковыми, кольца внутри тоже: семь маленьких бриллиантов образовывали цветок.

— Куплены, как я вижу, здесь, — отметил продавец. Он снял ювелирные очки, надел обычные, выдвинул ящичек с чеками и принялся их перебирать. — Верно, м’с (он проглатывал «с», так что слово могло оказаться как «мисс», так и «миссис»). М’с Мэдисон. Кольцо вас не удовлетворило, м’с Мэдисон?

Хал мысленно простонал. Мэдисон… Ну почему у нее и фамилия такая же, как у…

— Полностью удовлетворило, — ответила женщина. Ее тон подразумевал, что мужчина, подаривший ей это кольцо, удовлетворил ее в гораздо меньшей степени.

— Понятно, — вежливо отозвался продавец, перебирая чеки. — И мистер э-э… Джорберг? — Он произнес «дж», как «й».

Женщина бросила на Хала быстрый удивленный взгляд:

— Быть такого не может! Послушайте, — продолжила она, глубоко вдохнув, — я никогда в жизни вас не видела, и это не мое дело… Но… — Ее голос дрогнул. — Я только что порвала с парнем по имени Хал Джорберг. — Она произнесла его фамилию правильно, через «дж».

— Но ведь это мое имя, — изумленно произнес Хал, ощущая, как по коже пробегает легкий холодок. — И я тоже только что порвал отношения с девушкой, у которой такая же фамилия — Мэдисон. Мойра Мэдисон.

— Но ведь так зовут меня! — возмутилась незнакомка. Тут до нее дошла абсурдность совпадения, и она рассмеялась теплым, мягко берущим за душу смешком. Хал не выдержал и тоже рассмеялся. Продавец позволил себе полную достоинства улыбку.

— Ерунда какая-то, — вновь заговорила Мойра. — Хал Джорберг, за которого я… собиралась замуж… — Ее улыбка погасла. — Он ростом шесть футов четыре дюйма и весит двести сорок фунтов. Слишком упитан и не занимается спортом, иначе смотрелся бы настоящей белокурой бестией. Он совсем на вас не похож. И уж на «мустанге» точно не ездит. — Джорберг так и не понял, то ли это комплимент, то ли насмешка. Поразмыслив по-мужски, он решил, что последнее вернее.

— А моя Мойра, — начал было он, и тут же поправился: — Мойра Мэдисон, с которой я был обручен, вообще не водит машину. Она темнее вас, немного ниже ростом, и… — он позволил себе одобрительный взгляд, — фигура у нее не столь хороша, как у вас. Она живет в двухэтажном доме на Элм-стрит.

— Но ведь там живу я! — воскликнула Мойра. — Что за чудеса? Послушайте, а вы живете на Риджуэй-драйв?

— Да. Дом 1172. — Хал порылся в карманах и вытащил водительские права; Мойра оказалась более проворной: она уже выложила на прилавок свои.

Имя и фамилия. Дата и место рождения. Адрес. Подписи. Все совпадало.

— Что б мне провалиться! — Он снова взглянул на Мойру Мэдисон, потом на цветное фото на ее правах. Там была изображена сегодняшняя, а вовсе не та, которую он в гневе покинул всего час назад. Фото на его документах демонстрировало не белокурую бестию, а грубоватое лицо и редеющие русые волосы Хала. — Послушайте, может нам чего-нибудь выпить и попробовать с этим разобраться?

— Если кофе, то да, — резко ответила женщина, — хотя и такая перспектива меня мало привлекает. Но мне тоже хочется выяснить, в чем же дело. Тут неподалеку есть закусочная.

— Извините, — вмешался в разговор продавец. — Так вы желаете оставить кольца?

— Ах, да. — Замерзшие мозги Хала начали понемногу оттаивать. — А можно… можно взглянуть на бланки заказов?

Продавец выложил листки на прилавок:

— Пожалуйста. Вот это было куплено двадцать третьего марта мистером Харольдом Йорбергом. Треть суммы уплачена сразу, а остаток, как вы видите, составляет…

— Я заплатил наличными! — выкрикнул Джорберг, словно уличая коротышку-продавца в мошенничестве.

Женщина предупреждающе наступила Халу на ногу:

— Возможно, другой Хал Джорберг купил его в рассрочку, — небрежно заметила она. — Давайте разберемся. Это кольцо было оплачено чеком от Харольда Джорберга, выписанным на… мое имя для оплаты в магазине «Голубой бриллиант».

— Обычно мы не принимаем такие чеки… — начал продавец.

— Но он сделал это вовсе не так! — прервала его Мойра. — Он пошел в банк, снял там наличные и сказал, что я могу пойти и купить кольцо, какое захочу. Вот тогда у меня и появились первые сомнения на тот счет, стоит ли за него выходить. — Она повернулась к Халу. — Пойдемте. Кажется, я уже не прочь выпить чашечку кофе.

Хал взял коробочку с кольцом и сунул ее в карман. Мойра тоже убрала свою. Колокольчик на двери прозвенел им на прощание.

— Подъедем? — предложил Хал, распахивая дверцу своей машины.

— Нет уж, спасибо. Я видела, как вы ее водите, — ответила Мойра и зашагала по улочке уверенной, пружинящей походкой спортсменки. Джорберг с некоторой робостью последовал за ней, вновь восхищаясь ее великолепными ногами.

Он догнал ее на перекрестке и предложил руку.

— Смотрите на дорогу, — предупредила она, отстраняясь. Пройдя по крошащемуся тротуару мимо магазинчика автомобильных запчастей, они поднялись на четыре ступеньки к стеклянной двери закусочной. Она вошла быстрее, чем Хал успел коснуться дверной ручки. Немного раздраженный, он уселся рядом с Мойрой в одной из кабинок, обшитой деревянными панелями.

— Чего принести? — крикнул им из-за прилавка темноусый мужчина, перекрывая гул голосов других посетителей.

— Кофе. Черный, — отозвался Хал и повернулся к Мойре. — А какой предпочитаете вы?

— Какой угодно, — ответила та, роясь в сумочке. Хал автоматически вытащил зажигалку — сам он не курил — и поднес ее даме. Тут он увидел, что она достала не пачку сигарет, а трубку. Его Мойра никогда бы так не поступила.

— Ах, вот как… — пробормотал он, пряча зажигалку. Мойра чиркнула деревянной кухонной спичкой о нижнюю поверхность стола. «Такой жест, — подумал он, — совсем не соответствует ее туалету».

Продавец принес им кофе в больших глиняных кружках. Мойра раскурила трубку и сделала добрый глоток жидкости цвета хаки.

— Итак, у вас есть какие-нибудь идеи?

— Давайте разберемся. — Джорберг принялся загибать пальцы. Эту его привычку Мойра — другая Мойра — терпеть не могла. — Первое: мы, то есть Хал, которого вы знаете, и я, родились в одном и том же месте, в одно и то же время и живем по одному адресу. Второе: это же верно для вас и для Мойры, которую знаю я. Третье: другой Хал, похоже, заплатил за два кольца — за одно чеком, для вас, и за другое одну треть в рассрочку; в магазине же кольцо, купленное в рассрочку, числится за мной. Четвертое: я знаю, что свое кольцо купил в этом же магазине за наличные и заплатил полную стоимость сразу…

— И я тоже, — прервала его лекцию Мойра и нахмурилась, что-то вспомнив. — Какими банкнотами вам выдали деньги в банке?

— Какими?.. Сотнями, полусотенными, парой десяток и пачкой двухдолларовых. Кто-то до меня выгреб у кассира все мелкие банкноты.

Она порывисто поднесла трубку ко рту и приняла задумчивый вид.

— Именно такой набор банкнот вручил мне Хал — тот крупный блондин, не вы. Мне особенно запомнились двухдолларовые[8].

Джорберг отхлебнул горького черного кофе.

— Альтернативные вселенные, — негромко пробормотал он.

— Альтернативные что?

— Иные миры, некоторые из которых сильно отличаются от нашего. Другие же в точности, как наш, за исключением какой-нибудь мелочи. Старая идея научной фантастики.

— Я не читаю фантастики. — По ее тону он заключил, что фантастику она вообще не одобряет.

Наступило неловкое молчание. Мойра нарушила его, развернув на столе бумажную салфетку.

— Посмотрим, сложится ли какая-нибудь картина. Она достала фломастер и начала писать аккуратными заглавными буквами:

ХАЛ-А (ВЫ): ЗАПЛАТИЛ НАЛИЧНЫМИ ПОЛНОСТЬЮ. МОЙ-РА-А: ВЕРНУЛА КОЛЬЦО (ВАМ).

ХАЛ-Б (НЕ ВЫ): СНЯЛ ДЕНЬГИ В БАНКЕ, ДАЛ ИХ МОЙРЕ-Б (МНЕ).

— Но, как видите, — сказала она, продолжая писать, — должна быть еще пара…

ХАЛ-В: ЗАПЛАТИЛ ТРЕТЬ АВАНСОМ. ОТДАЛ КОЛЬЦО МОЙ-РЕ-В (?)

ТАКЖЕ ВЫПИСАЛ ЧЕК НА ИМЯ (МОЙРЫ-В?) (МОЙРЫ-Г?)

Она вычеркнула последнюю строку, начала писать «ХАЛ-Г», но тут же скомкала салфетку, отшвырнула ее и в отчаянии принялась грызть костяшки пальцев. Выждав немного, Хал предложил:

— Давайте вернемся и еще разок потолкуем с тем продавцом. Может, он внесет ясность в это дело?

Она кивнула, допила кофе и встала.

— Нет, минутку.

Рядом с кассой висел телефонный аппарат. Мойра положила на стойку прикованную цепочкой телефонную книгу и принялась листать страницы. Джорберг подошел к ней.

— Есть, — воскликнула она и ткнула пальцем в строку. — Мэдисон, М. Адрес мой, номер мой.

— Дайте взглянуть. — Хал перелистал страницы с «М» на «Д», провел пальцем по колонкам. — Да, вот и мой адрес.

— Что ж, — нервно усмехнулась Мойра, — может, позвоним самим себе и посмотрим, что из этого выйдет?

«А я не уверен, что осмелюсь», — подумал Джорберг. Однако собственные понятия о том, как должен вести себя мужчина, подсказывали ему обратное. Он выудил из кармана монету, бросил ее в щель и набрал знакомый номер.

Занято.

— Что ж, кто-то у меня точно живет, — объявил он, вешая трубку. Из автомата вывалилась неиспользованная монета.

— Ну-ка, дайте посмотреть! — воскликнула Мойра.

— Да что там смотреть? Обычный четвертак с Никсоном.

— С Никсоном!.. — Она решительно взяла его за рукав и отвела за столик. — Так. Садитесь, закажите мне еще кофе и расскажите, что отчебучил проныра Дик, раз удостоился чести попасть на американские монеты.

— Да это всем… Ладно. Ричард Никсон избирался президентом на два срока. Между первым и вторым сроками он раскрыл, по его словам, заговор, направляемый Фиделем Кастро, и разгромил его. Кастро вы знаете? — Она кивнула. — Национальный комитет демократической партии был распущен, его председатель угодил в тюрьму, но присяжные оправдали Макговерна. — Этого имени Мойра не знала. — Лично я полагаю, что заговор был фальшивый, но публика на него купилась, и Никсон стал героем. А потом и жертвой. В конце его второго срока китайцы с Тайваня напали на материковый Китай. Те, разумеется, не смогли дать им достойного отпора, и Штаты пришли им на помощь. Президент Никсон полетел инспектировать линию фронта, и зенитная ракета сбила «борт номер один». Флот спас войска в Данкиркской операции, новый президент принял на себя вину за военные неудачи, а Конгресс поместил профиль Никсона на четвертаки.

— А у нас все было иначе.

— В каком смысле?

Она вытащила из сумочки четвертак:

— Смотрите сами. Роберт Ф. Кеннеди. Избран президентом в 1968, переизбран в 1972. Насколько мне известно, Ричард Никсон никогда не был президентом. Джон Кеннеди победил его в 60-е годы, а восемь лет спустя это сделал Бобби. Джон был убит в Далласе, а Роберт в Пекине. Китайцы свалили вину за это на «банду четырех».

Теперь настала очередь Хала сделать непонимающее лицо. Он никогда не слышал о «банде четырех».

— Похоже, наша следующая остановка будет в библиотеке.

— Пока нет, — возразила Мойра, выбивая трубку. — Попробуем позвонить еще разок.

Хал попробовал. На сей раз телефон отверг его четвертак с Никсоном. Они попробовали монету с Кеннеди. Она застряла.

— Черт, — ругнулся Джорберг. — Пойдем отсюда.

Они расплатились за кофе; женщина настояла, чтобы каждый платил за себя. Продавец без комментариев принял его доллар с Джорджем Вашингтоном и ее десятку с Александром Гамильтоном. Мойра с любопытством рассмотрела сдачу:

— Ну-ка, ну-ка… Линкольн на одноцентовой, порядок. Рузвельт на десятицентовой…

— Но это не тот Рузвельт! Никсон заменил его на Тедди.

— …и Джон Кеннеди на полудолларе. Все совпадает.

— А вот и нет. Конгресс заменил и его — на Дугласа Макартура. Еще одно побочное следствие Китайской войны.

Ее лицо расслабилось в легкой улыбке:

— Получается, что если идея альтернативных миров верна, то это моя вселенная, а не ваша.

— Нет. — Он перевернул полученный вместе со сдачей четвертак. Монета была датирована 1981 годом и имела традиционный профиль Вашингтона.

Мойра выбрала еще одну монету из кучки перед Халом:

— Гм-м… посмотрите на эту. Имени нет, но очень похоже на Сьюзен Б. Энтони, а таких в моем мире не чеканили. У меня нет с собой долларовых монет, но наши очень крупные и с профилем Мартина Лютера Кинга.

В конце концов, осознав, что они запутались, Мойра предложила съездить и проверить, кто занимает телефон в его квартире.

— Хорошо, — согласился Хал. — Но по дороге заглянем в ювелирный магазин.

По вечернему морозцу они зашагали к «Голубому бриллианту». На сей раз женщина не стала возражать, когда спутник взял ее под руку.

Дверь открылась, звякнул колокольчик. Продавец поднял голову:

— Уже вернулись?

— Послушайте, — начал Хал, — вспомните хорошенько, не приходил ли к вам недавно некто, купивший такое кольцо за наличные? И заплатил полную стоимость, а среди прочих денег у него была пачка двухдолларовых банкнот?

— Нет, сэр. Такое бы я запомнил.

— А как насчет меня? — поинтересовалась Мойра.

— Нет. Уж вас бы я точно запомнил. — Коротышка с восхищением взглянул на Мойру. Затем, вновь напустив на лицо деловое выражение, порылся в ящичке с квитанциями и отыскал чек. — Насколько мне помнится, дама, заплатившая мне этим чеком, совсем не походила на вас, м’с. Волосы темнее ваших, к тому же, если позволите, та была весьма эмоциональна.

— А это не она? — Хал шлепнул на прилавок раскрытый бумажник с фотографией, которую еще не удосужился выбросить.

Продавец внимательно рассмотрел фотографию:

— Нет, сэр. Не она.

— Можно от вас позвонить? — попросила Мойра. — Когда Хал потянулся к трубке, она покачала головой и взяла ее сама. — У меня идея.

Она набрала номер, подождала… и удивленно приподняла брови, но тут же оправилась и заговорила весьма деловито.

— Это квартира Джорберга? Вам звонят из «Голубого бриллианта». Извините за беспокойство, но вы покупали у нас недавно обручальное кольцо с бриллиантами? И вы помните условия покупки? О, да… я поговорю с ним. — Еще минуту она слушала. — Большое спасибо, извините, что потревожила вас, — сказала она наконец и плавно положила трубку. — Однако… — Долгая пауза. — Однако!

— Ну, что? — спросил Хал.

Проигнорировав его, Мойра повернулась к продавцу:

— А вы продавали обручальное кольцо мистеру Джорбергу?

— Да, продавал. На таких же условиях. В рассрочку, первый взнос — одна треть.

«Так какого черта ты не сказал этого раньше?!» — мысленно взъярился Хал.

Изумленная Мойра взглянула на Хала:

— Мне ответила женщина. Когда я задала вопрос, она сказала: «Подождите минутку, я позову мужа». Потом трубку взял мужчина и сказал: «Это Харольд Йорберг». Нет, то был не мой блондин, и готова поставить свой последний четвертак с Кеннеди, что и женщина была не твоей леди Макбет. Похоже, в этой вселенной Хал Джорберг, вернее, Йорберг, и Мойра Мэдисон поженились.

— Что и требовалось доказать, — сказал Хал.

— Теперь проверим другую Мойру. Звоните вы.

«Почему я?» — мысленно возразил Хал, но все же поднял трубку и набрал номер. Ему показалось, что он узнает сигнал аппарата в квартире (его?) Мойры. Гудок следовал за гудком.

— Никто не отвечает, — зачем-то пояснил он.

Кажется, любопытство разобрало и доселе невозмутимого продавца:

— Извините. Можно спросить, что у вас за проблема?

— Обознались, — раздраженно буркнул Хал. — Ладно, Мойра, поехали к тебе. — Она поморщилась, но потом все же повернулась к выходу.

Продавец проводил их до двери:

— До свидания, и… удачи вам.

Хал все еще пытался взять ситуацию в свои руки:

— Моя машина или твоя?

— Кажется, выбора у нас не осталось, — выдохнула Мойра.

Хал проследил за ее взглядом. «Крайслер» и «рено» стояли на прежних местах. Его «мустанг» исчез.

— Проклятые воришки! Пойду звонить в полицию.

— По-моему, ты ошибаешься, — покачала головой Мойра. — Сам посуди… Леди Макбет вернула тебе кольцо. Ты приехал сюда, а по дороге ухитрился попасть в другую вселенную. А твоя машина, пока ты здесь расхаживал, каким-то образом перенеслась в родной мир.

Порыв ледяного ветра швырнул через кирпичную стену обрывок газеты. Хал шагнул к машине Мойры.

— Нет, все равно не получается. Поскольку на Риджуэй-драйв 1172 сейчас обитает счастливая парочка, никто из нас двоих не принадлежит этому миру. Но почему тогда эта рухлядь, — он шлепнул старый «крайслер» по отполированному капоту, — все еще на месте?

— Это не рухлядь. У нее хороший двигатель, и я сама его обслуживаю, — оскорбилась Мойра. Она открыла дверцу и изящным движением скользнула внутрь. — У нас осталась еще одна ниточка. Так давай попробуем ее распутать.

Хал стоял со стороны водителя, ожидая, когда она подвинется. Мойра не пожелала понять намек.

— Пустишь меня за руль? — спросил он наконец.

— Нет, черт побери! Обойди машину и садись.

Мысленно спустив флаг, Хал подчинился. Мойра плавно вывела со стоянки старого монстра и с непринужденной легкостью вклинилась в поток машин на шоссе. Когда они остановились у светофора, Хал нарушил молчание:

— Слушай, мне только что пришло в голову. А откуда ты знаешь, что этот Йорберг женился именно на Мойре Мэдисон? Мало ли какая женщина могла тебе ответить?

— Нет, — покачала головой Мойра. — Он женился на ней. Я это знаю.

— Женская интуиция? — усмехнулся Хал.

— Болван! — огрызнулась Мойра, давя на педаль газа, когда сменился свет. От резкого разгона у Хала перехватило дух.

— Гм… Но все же это могла быть другая женщина.

— Я слышала, — нехотя пояснила Мойра, искоса бросая на него презрительный взгляд, — как он спросил: «Кто это, Мойра?»

— Понятно…

Они молчали, пересекая центр и направляясь к старым жилым районам, построенным еще во времена троллейбусов. В отличие от прочих мест, которым застройщики дают пышные названия, Элм-стрит была действительно обсажена вязами. Квартира Мойры располагалась на верхнем этаже уродливого на вид, но вполне комфортабельного блочного дома. Посыпанная гравием дорожка вела к гаражу на две машины. Мойра вышла и подняла откидную дверь.

Открывшееся зрелище заставило ее мысленно выругаться. Гараж был забит хламом. Печки, кресла-качалки, холодильники, кухонные стулья, алюминиевая лодка с веслами, картины в обколотых рамах из позолоченного гипса, коврики, лыжи, мешки с картошкой…

— Так… — произнесла наконец Мойра. — А вот это точно не мой дом 224 В по Элм-стрит. Когда я сюда переехала, гараж тоже был забит, но хозяйка расчистила эту половину, чтобы я могла ставить машину.

— Может, поговорим с твоей хозяйкой? — предложил Хал.

— Не стоит, — ответила Мойра и повела его вокруг дома, к лестнице черного хода. Когда они поднялись на второй этаж, Хал собрался постучать, но Мойра удержала его. Ключ, который она достала из сумочки, подошел к замку. Мойра бесшумно открыла дверь, и они вошли.

Кухня выглядела приличнее, чем дом: современная, функциональная и безукоризненно чистая. Мойра проверила один из шкафчиков.

— Что ж, во всяком случае, эта Мойра Мэдисон предпочитает те же продукты, что и я, — заметила она и открыла дверь кладовки. На полках в два ряда стояли стеклянные банки. — Ага! Хозяйка вечно задаривала меня своими домашними консервами: томатами, яблочным соусом, свеклой. Терпеть не могу консервированные томаты.

Хал прошел следом за ней в небольшую столовую, где стоял стол с четырьмя стульями. Мойра постучала по хрустальному стеклу симпатичного шкафчика для посуды:

— Хм. Ее вкусы подороже моих. Я себе такой посуды не позволяла. — Они прошли в холл, окна которого выходили на фасад. — Если это моя квартира, — сказала Мойра, — то спальня должна быть здесь.

Они переступили порог соседней комнаты и застыли.

А Хал еще думал, что Мойра не из тех женщин, которые вопят.

Тело лежало, наполовину свесившись с кровати и упираясь в пол головой и плечами. Рядом с тумбочкой валялась разбитая лампа. Длинные вьющиеся иссиня-черные волосы склеились от крови.

Темнее, чем у вас, сказал продавец…

На среднем пальце левой руки поблескивало красивое обручальное кольцо с семью бриллиантами.

Хал быстро обошел кровать и потянулся к трубке телефона, но его остановил резкий возглас Мойры:

— Что ты собираешься делать?

— Звонить в полицию, конечно!

— Прекрати! Вечно тебя тянет звонить в полицию. Положи трубку, сотри свои отпечатки и ступай на кухню.

— Но почему… — начал было он, плетясь следом, как мальчишка.

— Заткнись!

Когда они оказались на кухне, Мойра отыскала в выдвижном ящичке лист оберточной бумаги, уселась за стол и начала набрасывать какую-то схему, сосредоточенно хмуря брови.

— Пока я разбираюсь, можешь сварить кофе. Кофеварка там, возле плиты. Просто воткни ее в розетку.

Хал молча выставил на стол сливки, сахар, чашки и блюдца, потом уселся рядом с ней. Мысли в его голове вертелись, словно огненное колесо во время фейерверка на День независимости. Мойра оторвалась от листка бумаги и взглянула на его унылую физиономию.

— Пожалуй, я была с тобой несколько грубовата, — негромко призналась она и быстро чмокнула его в щеку. Потом постучала по столу тупым концом карандаша. — Смотри. Мне кажется, это должно выглядеть так.

Она разделила лист на три колонки, обозначенные «Никсон», «Кеннеди» и «Сьюзен Б. Энтони». Колонки соединялись стрелками.

— Взгляни, — начала она, — вот это ты — Хал-1. В своем мире ты купил кольцо за наличные и подарил его Мойре, которую тоже назовем «первой».

— Можешь и дальше называть ее «леди Макбет», — пробормотал Хал.

— Мойра-1, — продолжила она, не обратив внимания на его слова, — вернула тебе кольцо, и ты помчался в «Голубой бриллиант», чтобы вернуть деньги. А по дороге каким-то образом перебрался сюда, в третью колонку.

— Допустим…

— Белокурую бестию мы назовем Хал-2. Он дал мне деньги, так что назовем меня Мойра-2. Я купила кольцо. Потом мы поссорились, и я поехала в «Голубой бриллиант», чтобы возместить хотя бы часть денег, — и тоже угодила в третью колонку.

Она сделала паузу. Хал промолчал.

— Хорошо. В мире третьей колонки живут Хал-3 и Мойра-3. Он купил кольцо в рассрочку, и на этой шаткой финансовой основе они поженились. А поскольку третья колонка соответствует этому миру, то запись о покупке имеется в «Голубом бриллианте».

— Правильно.

— Но вот тут-то и начинается чертовщина. Больше не должно быть никаких Халов и Мойр. В тех трех мирах, которые мы пока обнаружили, для четвертой Мойры и четвертого Хала попросту нет места. Три вселенные, три Мойры, три Хала… да, я приняла твое фантастическое объяснение, как единственное разумное — на настоящий момент. Но если нет четвертой пары, то откуда взялся второй чек в «Голубом бриллианте» и… — спокойный голос Мойры дрогнул, — … и та несчастная девушка в спальне?

— И, следовательно, ее тоже зовут Мойра. У нее на пальце такое же кольцо с бриллиантами.

— Да. Господи, верно, — печально произнесла Мойра.

— А вдруг есть и четвертая вселенная, родной дом Мойры-4 и Хала-4?

— Сомневаюсь. Иначе те два чека не оказались бы в одной вселенной и в том же самом ювелирном магазине. Помнишь, ведь у продавца не было чеков после твоей или моей покупки за наличные, значит, эти чеки остались у нас дома — в Никсонленде и Кеннедиленде.

Хала ее объяснение не удовлетворило:

— Нет, слишком много неясностей. Кто ее убил? Возможно, Хал-4. А может, и не он. Она — и ты — выбрала для жилья не очень-то благополучный район, и ее мог убить обычный вор.

— Обычный вор не оставил бы на пальце кольцо. Нет, тут что-то не стыкуется. Если честно, то страшно.

— Тебе?! — Вопрос прозвучал как комплимент, и она приняла его, слабо улыбнувшись.

— Нет, то был не вор, — повторила она. — Но и не Хал-4.

— Кто же тогда?

— Вот это меня и пугает. Нарушается принцип достаточности. ТРИ мира и ЧЕТЫРЕ Мойры. Ты в детстве играл в игру под названием «Поездка в Иерусалим»?

— Мы ее называли «Музыкальные стулья».

— Ясно, значит, ты не ходил в баптистскую воскресную школу. Ну помнишь: убирают один стул, музыка останавливается, и все бегут занимать места. Тот, кому не хватает стула, выбывает из игры.

— Боже милостивый!

— Вот именно, Боже милостивый. Кто-то старается подвести баланс в бухгалтерских книгах Вселенной, и это ему почти удалось.

— Прекрасно сказано, м’с Мэдисон.

Знакомая невозмутимость голоса наполнила их ужасом. Они резко обернулись к двери в холл. В проеме, все в том же неброском сером кос-тюмчике, стоял продавец из ювелирного магазина. Одну руку он держал во внутреннем кармане пиджака.

— Я задолжал вам объяснение, — продолжил он едва ли не виноватым тоном. — Есть математическое понятие, известное как «теорема Геделя»…

— А-а! — воскликнула Мойра, словно нашла разгадку. Халу, однако, понятнее не стало, и он даже в столь напряженный момент не удержался от удивленного вопроса, адресованного себе: «Неужели эта женщина ко всему прочему еще и закончила математический факультет?»

— К сожалению, у нас нет доски, — сказал продавец профессорским тоном. — Есть несколько нематематических способов выразить великое озарение Геделя, но все они не очень наглядны. Одна из подобных формулировок гласит: невозможно создать логическую систему, полностью объясняющую себя. Всегда найдутся феномены, которые она не объясняет.

Если бы мы имели дело лишь с одной Вселенной, это уже породило бы достаточно трудностей. Когда же речь заходит о двух или более вселенных, то взаимодействие этих остаточных феноменов угрожает структуре самой РЕАЛЬНОСТИ…

Хал попробовал приблизиться, но рука гостя, спрятанная в кармане пиджака, предупреждающе шевельнулась. Продавец плавно и вежливо продолжил:

— Позвольте объяснить это следующим образом. Взаимодействие между вселенными номер один, два и три напоминает то, что существует в музыке между доминантным тоном и гармониками. Любое нарушение этого взаимодействия, например, появление четырех Харольдов Джорбергов или четырех Мойр Мэдисон там, где есть место лишь для трех, приводит к диссонансу. И подобный диссонанс может полностью разрушить «музыку», что ставит под угрозу существование самого Космоса.

Не существует способа предвидеть или предотвратить подобные диссонансы. В соответствии с теоремой Геделя, они возникают как бы сами по себе. Однако если их обнаружить, то можно, образно говоря, «настроить» их вручную.

Его тон стал торжественным:

— Я уже подвел баланс по Мойрам Мэдисон. Настало время ликвидировать избыток Харольдов Джорбергов. М’с Мэдисон, будьте любезны, отодвиньтесь в сторону…

Мойра двинулась — но прямо на него. Она издала громкое «ки-йа»! Продавец вздрогнул, и тут одна из стройных ног взметнулась вверх. Дважды молниеносно мелькнули кулаки.

Продавец осел на пол, и серый костюм сразу оказался ему велик. Джорберг опустился рядом с ним на колени.

— Ты перестаралась, — потрясенно пробормотал он. — Теперь он долго не очухается.

— И поделом, — процедила она с окаменевшим лицом. — Мойра стояла, прислонившись к стене, и глубоко дышала.

Хал осторожно вытащил руку продавца из кармана пиджака и извлек маленький старинный однозарядный пистолет. Затем похлопал по карманам, вынул бумажник и раскрыл его. Внутри обнаружились обычные водительские права, страховое свидетельство, кредитки… и один листок.

Чек местного банка, выписанный Харольдом Джорбергом на имя Мойры Мэдисон для предъявления в «Голубой бриллиант».

— Взгляни, Мойра.

Пошатываясь, Мойра подошла, опустилась на колени рядом с продавцом и взглянула на листок, почти ничего не соображая. Потом до нее дошел смысл, и ее глаза распахнулись.

Кто-то попытался подделать почерк. Было очевидно, что обе подписи — и Хала, и Мойры — сделаны одной рукой.

— Значит, не было никакого Хала-4. Этот психованный коротышка подделал чек для своего магазина.

— Тогда зачем?.. — Хал махнул в сторону спальни.

— Наверняка продавец заманил ее сюда под каким-то предлогом… Потом подстроил загадку с платежами, чтобы мы приехали сюда разбираться, а сам поехал следом за нами. Идея проста — свалить убийство на тебя. Мотив-то очевидный: вы с Мойрой поссорились. Коронер приписал бы тебе самоубийство, а продавец вышел бы сухим из воды. Он все рассчитал, поскольку не собирался выступать в роли мальчика, которому не досталось стула.

Кто-то постучал в кухонную дверь. Они замерли.

— Что там у вас происходит? Кажется, я слышала шум, — раздался из-за двери дрожащий старческий голос.

— Это моя хозяйка, — прошептала Мойра. — Нет, миссис Фостер, все в порядке, — крикнула она. — Я репетировала роль в пьесе.

— A-а. Что ж, если у вас точно все в порядке…

— Да, конечно.

— Не хотите немного смородинового варенья? Я как раз сварила.

— Потом, миссис Фостер, потом.

— Хорошо. — Они услышали шаркающие шаги по скрипучей лестнице.

— Но теперь-то я могу позвонить в полицию? — спросил Хал.

— Некогда, — напряженно оборвала его Мойра. — Схватив Хала за руку, она потащила его в холл. — Нам лучше выйти через парадную дверь… — Она внезапно смолкла.

Хал заглянул в дверь спальни.

Постель выглядела так, словно из нее кто-то торопливо выбрался, опрокинув и разбив лампу. Трупа не было, пятен крови тоже. И, разумеется, никакого кольца.

Мойра метнулась в кухню и едва подавила вскрик. Продавца там тоже не оказалось.

— Три Хала, — подвел итог Хал. — Три Мойры. И, поскольку продавец не собирался ни за что платить, три продажи. Баланс подведен.

Где-то со стороны двора внезапно послышался слабый кашляющий звук запускаемого мотора.

— Нет, еще не подведен, — возразила Мойра, быстро пересекая холл, и махнула рукой Халу. — Это не моя машина; наверное, та, на которой он приехал из магазина. — Хал сразу вспомнил «рено» на стоянке. — Давай, шевелись быстрее! Этот псих уматывает!

Однако на пол пути между этажами они остановились. Снизу доносился голос хозяйки:

— Алло? Миссис Йорберг? Я только что поднималась в вашу старую квартиру… и там кто-то есть.

Мойра сжала руку Хала.

— Да. Сперва я подумала, что это вы. Голос очень похож. Но у меня возникло подозрение, когда эта женщина не захотела отведать моего варенья. Уж я-то знаю, как вы любите смородину.

Мойра не удержалась от улыбки.

— Во всяком случае, — прошептала она на ухо Халу, — оно получше ее томатов.

Мойра дернула Хала за рукав. Крадучись, они стали спускаться.

— Да, миссис Йорберг. Я им немедленно позвоню. До свидания. — Старуха нажала на рычаг и сразу набрала новый номер: — Алло, это полиция?

Мойра бесшумно открыла дверь на улицу. Элм-стрит оказалась безлюдной. Они помчались по дорожке к ее машине.

Но автомобиля уже не было.

Они присели на корточки в тени гаража.

— Что ж, теперь нам его не поймать, — сказал Хал. — Но ты уверена, что он скрылся не на твоей машине?

Мойра энергично закивала:

— Вспомни, одна вселенная — один покупатель. Может, Мойра, что жила здесь, продала машину, когда вышла замуж, а может, они с Халом забрали ее к себе на Риджуэй. В любом случае, она и сейчас где-то в городе. Зато для моей машины в этом мире места нет… и она вернулась. Как и твоя.

— Тогда почему же мы еще здесь?

— А этого я никак не пойму, — призналась она.

— Может, поймать такси?

— Нет! Только не сейчас, когда миссис Фостер уже вызвала морскую пехоту, а по улицам разъезжает бухгалтер-убийца. Мы пойдем пешком.

— Куда?

— В единственное место, где сходятся все три мира. Придется вернуться в этот замызганный ювелирный магазинчик.

Хал нащупал рукоятку смешного пистолетика, взятого у продавца. Хотя он почти не отличался от того оружия, из которого Бут застрелил Линкольна, пистолет его не очень-то подбодрил.

— А этот продавец… — пробормотал Хал. — Думаешь, он и есть тот самый Хал-4?

— Ни в коем случае. Не могу вообразить любого Харольда Джорбер-га, совершающего убийство. Даже белокурого бестию… и уж тем более не тебя.

— Ну, спасибо.

— Неужели ты не понял, Хал, что была Мойра-4, но не было Хала-4. Вот в чем заключалась аномалия Геделя. Космос вполне может разбросать четыре пары по четырем альтернативным мирам, по одиночке или вместе. При этом причинно-следственные связи почти не нарушатся, а закон сохранения массы и энергии соблюдается. Но «лишняя» Мойра — это один из «диких» феноменов. Потому что у каждой Мойры должен быть свой Хал. — Она смолкла, исподлобья взглянув на спутника. Они двинулись по переулку.

Они бродили, болтали, дважды заходили выпить кофе — старательно расплачиваясь монетами этого мира, чтобы не создавать парадокс. Рассказывали друг другу о мире двух президентов Кеннеди и о мире Китайской Войны. Рассказывали и о себе — кто что любит, кого что волнует и пугает… и как-то незаметно стало темно и очень холодно.

Наконец они подошли к треугольному островку между двумя сходящимися улицами, где впервые встретились днем. Вывеска над магазином не светилась, стоянка рядом была пуста.

— Значит, он все-таки сюда не вернулся, — заметил Хал, довольный тем, что выиграл очко у Мойры. Она скользнула мимо него — совсем как при первой встрече — и толкнула дверь. Та легко открылась.

— Слыханное ли дело — оставлять ювелирный магазин незапертым на ночь? — вслух удивился Хал. Тут он заметил и кое-что другое: неоновая вывеска над магазином не была погашена — ее просто не было.

Рука Мойры нашарила выключатель. Замерцали трубки под потолком. Магазин оказался пуст; в застекленных витринах — ничего. Хал промчался за прилавок и распахнул дверь в подсобное помещение.

Над ними выгнулась жестяная крыша сборного домика, голая и некрашеная. На цементном полу, усыпанном осколками стекла, валялись драные картонные ящики.

— Наша птичка улетела, — констатировал Хал. Его голос гулко прозвучал в пустом помещении.

— Нет, не улетела. Кончилась. Он сам себе вырыл яму, попытавшись мухлевать со вселенной. И исчез, словно никогда не существовал. Готова поспорить, что «Голубой бриллиант» сейчас даже не значится в телефонном справочнике.

— Выходит, есть в Космосе справедливость!

— Справедливость? Расскажи о ней Мойре-4.

«Как бы то ни было, — подумал Хал, когда они выходили, — Мойра-4 и Хал-4 из этого мира не получат назойливых писем с напоминанием о купленных в рассрочку кольцах».

Мойра подошла к низкой кирпичной стенке, подобрала обрывок газеты и машинально его разгладила. Ее глаза широко распахнулись:

— Хал, посмотри!

Сердце Хала встрепенулось, когда он прочел заголовок: ЗАПЛАНИРОВАНА СОВМЕСТНАЯ АМЕРИКАНО-ФРАНЦУЗСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ НА МАРС

— Что ж, в моей вселенной такое никогда бы не случилось, — сказал он наконец. — Франция разорвала с нами отношения из-за Китайской Войны.

— Зато в моей все было иначе. Французы восхищались братьями Кеннеди, а Джеки после смерти Бобби несколько лет работала послом в Париже. Ты разве не видишь, Хал? Здесь — прямо здесь, где мы оставили днем наши машины, — расположена точка пересечения вселенных.

— Значит, мы можем вернуться.

— Да. — Ее лицо нахмурилось. — Мы можем вернуться… домой. И сценарий предписывает сделать именно это. Если я выйду тем же путем, по которому пришла сюда, — она показала на боковую улочку, — а ты перебежишь дорогу и пойдешь обратно по своим следам, все станет таким же, как прежде.

— Да, — с горечью проговорил Хал. — Я отнесу кольцо леди Макбет, ты наденешь свое и помиришься с белокурой бестией, и все заживут счастливо до конца своих дней. Просто чудесно! Что и требовалось доказать.

— Но мы не можем так поступить, — еле слышно выдохнула она.

— Почему?

— Из-за денег! Это единственный парадокс, который тот мерзкий коротышка не сумел уладить. В двух банках двух различных вселенных имеется запись о том, что нам выплачены одинаковые суммы — а мы с тобой помним, что потратили их. — Она подняла сильные руки и медленно положила ладони ему на плечи. — У каждого из нас навсегда остались в голове воспоминания о собственном мире — а лично я на иное и не согласилась бы. — И тут, к его величайшему удивлению и восторгу, Мойра его поцеловала — очень нежно.

— Как же мы решим? — спросил Хал, когда они прервались перевести дух. — Идем туда, в мой мир? Или в твой? Или останемся здесь?

— Оставим этот мир молодоженам. К тому же здешняя миссис Фостер действует мне на нервы.

Где-то в отдалении взвыла полицейская сирена, напомнив, что в этом мире их разыскивают блюстители закона.

— Тогда как насчет твоего мира? С удовольствием пожил бы на Земле, где собираются лететь на Марс.

— В моем мире тоже есть проблемы, Хал. Через несколько лет моя Америка, скорее всего, станет династической монархией. А твоя Америка — лицемерное полицейское государство. Давай… — она подвела его к кирпичному барьерчику, — давай отправимся сюда!

Взявшись за руки, они с разбегу перепрыгнули низкую стеночку. Хал поддал ногой пустую банку из-под колы, и она загромыхала по тротуару. Еще три широких шага по сухой желтой траве, и они очутились в вершине угла. Следующий шаг перенес их в новый мир.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

Сергей ДЕРЯБИН,

_{кандидат физико-математических наук}

ВСЕЛЕННАЯ НЕ СТОПКА БУМАГИ

*********************************************************************************************

Фантаст без иных измерений все равно что хирург без скальпеля. Сюжеты с параллельными мирами и альтернативными реальностями подразумевают следующее допущение: каким-то образом можно ВЫЙТИ из нашей Вселенной, а затем либо вернуться обратно, но уже в другом месте, либо оказаться в ином мире. Но возможен ли вообще выход из нашего пространства?

*********************************************************************************************

Главная проблема современной науки — не отсутствие должного финансирования, как может показаться нормальному обывателю, изнуренному телевидением и прессой. Суть в другом — в течение буквально нескольких последних десятилетий точные науки и, в частности, физика все в меньшей и меньшей степени поддаются популяризации. Тому виной не только чудовищно возросший объем новых знаний, но, главное, принципиальная невозможность сведения тех или иных современных концепций к простым и наглядным моделям. Если на заре расцвета атомной физики и космологии вполне хватало планетарной модели атома и, допустим, картины мироздания по Ньютону, то квантовая механика и релятивистская астрофизика нанесли сильный удар по самомнению популяризаторов, которым во время оно удавалось на пальцах объяснить строение Вселенной.

Благодаря научной фантастике у читателей сложилось довольно-таки своеобразное представление о мире, в котором мы живем. Речь, в частности, идет о неких «параллельных» пространствах. Сразу отметим, что с легкой руки писателей путаница начинается уже в терминологии. Авторы весьма непринужденно путают такие понятия, как измерение и размерность. Поэтому, когда разговор заходит о так называемом четвертом измерении, сразу и не поймешь — идет ли речь о времени или о пространственной координате? Вопрос этот принципиальный, поскольку время есть неотъемлемая компонента пространства. Недаром в космологии категория пространства-времени рассматривается как некая целокупность. Но отбросим пока в сторону такие «мелочи» и попытаемся разобраться, как обстоят дела с измерениями или, если быть точным, с размерностью пространства.

Почти двадцать три века тому назад Евклид вывел некую закономерность — вернее, ряд, — определив «точку» как нечто, не имеющее частей, «линию» как длину, не имеющую ширины, «плоскость» как нечто, имеющее только длину и ширину, и наконец «объем» как то, что обладает длиной, шириной и глубиной. Точка обладает нулевой размерностью, размерность линии равна единице и так далее. Наше мироздание обладает размерностью, равной трем, или, как часто говорится, тремя пространственными измерениями. Самым жестким критерием мерности является возможность построения прямоугольной системы координат. Например, на плоскости через любую точку можно провести только две ВЗАИМНО перпендикулярные линии. А в нашем пространстве — только три. Просто и наглядно! Недаром многие столетия в рамках евклидовой геометрии можно было вполне исчерпывающе описать фундаментальные свойства нашего мироздания. Но гениальный русский математик Лобачевский показал, что для современной космологии нужна иная геометрия, а Эйнштейн вообще чуть было не свел всю физику к геометрии. Но об этом чуть позже.

Итак, вообразим себе гипотетическую двухмерную вселенную — что-то вроде бесконечно плоского листа бумаги. Жители такого мира никогда не смогут наглядно представить, как к длине и ширине «приставить» высоту — третий перпендикуляр. Нам «сверху» сделать это проще простого, но любой трехмерный предмет, который мы попытаемся провести сквозь такой мир, будет восприниматься как возникший ниоткуда контур, на глазах меняющий очертания и исчезающий затем в никуда. Теоретически математики-двумерцы могут предположить существование трех и более измерений, но для них это будет всего лишь математической абстракцией. Оперируют же наши математики многомерными пространствами с числом измерений аж до бесконечности! Вопрос только в том, можно ли построить даже весьма приближенную модель Вселенной с таким количеством измерений?

В свое время математик Георг Кантор доказал, что количество точек на линии и на плоскости соизмеримо. Тем не менее так и не был преодолен соблазн для наглядности рассматривать плоскость как бесконечное количество линий, а объем — как бесконечное количество плоскостей. Отсюда стремление изобразить наше пространство как своеобразный куб, в который вложено бесконечное количество таких же кубов. Иными словами, если представить себе мир, в котором можно через одну точку провести четыре взаимно перпендикулярные линии, то такое четырехмерное пространство как бы состоит из бесконечного количества трехмерных миров типа нашего, вложенных друг в друга. Для еще большей наглядности это можно изобразить на рисунке как стопку бумаги с бесконечным количеством листов.

Несмотря на то, что еще в 1917 году П. Эренфест, а через сорок лет Г.Уитроу пришли к одинаковому выводу о том, что в пространствах с четной размерностью ничего похожего на наше мироздание существовать не может[9], такие нюансы вряд ли остановят фантастов. Они по-прежнему продолжают исходить из простой и вполне наглядной модели «стопки бумаги».

Надо сказать, что и физики, пытаясь доступно изобразить свои представления о мироздании, сознательно шли на упрощения. Да что там говорить, начиная с Эйнштейна, изначальной целью создателей единой теории поля было, как уже говорилось, сведение всех сил природы исключительно к геометрии как таковой. Эйнштейну, кстати, удалось сделать самый первый и весьма важный шаг — он свел силу гравитации к геометрии искривленного пространства. Практически все научно-популярные книги об общей теории относительности обошла картинка, на которой тяжелый шар, положенный на резиновый лист, изгибает его, вдавливаясь в поверхность и растягивая ее. Эта двухмерная модель предполагает, что наше трехмерное пространство искривляется в четвертом измерении, причем, чем больше масса, тем больше кривизна. И как «двумерцы» не могут напрямую воспринимать сам «прогиб», а фиксируют кривизну — гравитацию только по силе взаимодействия с «контуром шара», так и мы в силах зафиксировать кривизну нашего пространства только в результате тонких экспериментов: например, луч света от удаленной звезды при прохождении вблизи большой массы типа нашего Солнца немного отклоняется от прямой линии.

Возникает соблазн изобрести фантастический способ каким-то образом проткнуть свой «лист» и оказаться… где? Как можно проткнуть, например, двухмерное пространство будучи «двумерцом»? Может, воспользоваться тяжестью «груза» и каким-то образом свернуть свое пространство?[10]

Словно для того, чтобы писатели-фантасты не успокаивались на достигнутом, представления о нашем трехмерном пространстве в XX столетии меняются чуть ли не каждое десятилетие. Обозреть все эти теории даже вкратце — задача непосильная. Скажем только, что наше, казалось бы, простое трехмерное пространство — и не трехмерное вовсе. Время, как известно, неотделимая компонента пространства. Общепринятая гипотеза гласит, что пространство и время возникли почти сразу после так называемого Большого Взрыва, поэтому вопрос, что было до Взрыва и где он произошел, не имеет смысла.

Но наше мироздание все же исчерпывающе не описывается даже с учетом четырех измерений (включая время). Еще в 20-х годах нашего века поляк Калуца и швед Клейн попытались геометрически описать электромагнитные силы. В сочетании с эйнштейновским сведением сил гравитации к геометрии пространства эта теория позволила бы создать Единую Теорию Поля или, как еще говорят, теорию Великого Объединения. А для этого Теодор Калуца предположил, что наша Вселенная «на самом деле» имеет еще одно пространственное измерение! При таком раскладе в пяти измерениях будет существовать только лишь гравитационное поле. Все остальные силы — его «отображения». Ну, а с гравитацией Эйнштейн уже разобрался.

Спустя несколько лет Оскар Клейн обосновал причину, по которой пятое измерение Калуцы остается вне нашего восприятия. Клейн постулировал тезис, согласно которому пятое измерение свернулось в исчезающе малую «петлю». Иными словами, точка в нашем пространстве не является объектом с нулевой высотой, широтой и длиной, а при должном увеличении окажется чем-то вроде окружности или петли, длина которой исчезающе мала: в 10²⁰ раз меньше атомного ядра. Любопытно, что такая Вселенная сохраняла имеющиеся законы природы. Другое дело, что, «нырнув» в такое пятое измерение, далеко не улетишь, а будешь бесконечно описывать петли, вырисовывая своеобразную кишку!

До начала 80-х годов концепция пятимерного пространства Калуцы— Клейна рассматривалась как забавная умозрительная спекуляция, не более. Но уже давно было известно, что для создания теории, обединя-ющей все известные силы, помимо гравитации и электромагнетизма, необходимо учесть еще и так называемые сильные и слабые взаимодействия между частицами. Была разработана весьма оригинальная теория так называемых калибровочных полей, которая заслуживает отдельной статьи. Скажем только, что благодаря ей были сведены воедино электромагнетизм и слабое взаимодействие. Кроме того, симметрия калибровочных полей «гальванизировала» теорию Калуцы — Клейна. Однако на сей раз она была существенно дополнена новыми измерениями. Оказывается, мы живем (сядьте, если вы стоите) в одиннадцатимерном пространстве! При этом дополнительные семь к предыдущим пяти свернуты в некий семимерный шар. Даже не пытайтесь представить, что это такое!

Если вы думаете, что на этом пытливые умы успокоились и остановились, то глубоко ошибаетесь. Пошатнула устои теория суперструн. Выяснилось, что кварки, из которых состоят элементарные частицы — кирпичики мироздания — должны рассматриваться не как частицы, а как нити, или, иначе говоря, — струны. Не вдаваясь в подробности, скажем, что вписывание суперструн в теорию Калуцы — Клейна неожиданно «секвестировало» одно измерение и превратило наше пространство-время из одиннадцатимерного в десятимерное. А предостережение Эренфеста относительно нестабильности четных размерностей оказалось хитро обойдено. Мало того, десятимерное пространство лишилось досадной асимметрии между левой и правой закрученностью микро- и макрообъектов. Но здесь надо поставить точку, потому что рассказ о возможных свойствах суперструн неизбежно выльется в невероятную сагу о «призрачной материи», «призрачных черных дырах» и «призрачной Вселенной», которая незримо переплетается с нашей, реальной, и при этом вполне реально же с ней взаимодействует. Оставим эту историю до иных времен.

Итак, мироздание оказалось гораздо сложнее, чем любые наглядные модели, которые мы выстраиваем. Говорить о параллельных мирах можно лишь в плане художественного вымысла. Современный математический аппарат — чрезвычайно мощное средство для постижения истины, но, увы, с каждым годом все более и более недоступное для «простых смертных». Вселенная оказалась более изощренной, чем стопка бумаги. Это, по всей видимости, должно внушать нам оптимизм. Ведь чем сложнее система, тем больше вероятность того, что должны существовать какие-то «обходные пути». Тем более, что квантовая механика вообще переворачивает с ног на голову все наши представления о реальном и нереальном. Примитивное же мироздание по типу стопки бумаги не дает нам, трехмерным существам, никаких шансов переползти с одного «листка» на другой без вмешательства четырех- (или более) мерного хозяина этой «стопки». Но все же немного жаль эту бесхитростную модель. Как легко можно было вообразить то, что так называемые высшие силы — боги, демоны и т. п. — всего лишь существа высших размерностей, а загадочные исчезновения и прочие чудеса и тайны — это всего лишь их проекция на наше измерение. Могут ли «низшие» вступить в контакт или даже, страшно подумать, использовать для своего блага возможности «высших»? Логика здравого смысла подсказывает, что нет, никогда. Но вдруг когда-либо выяснится, что в так называемых магических или оккультных знаниях таится рациональное зерно, а взаимодействие между «низшими» и «высшими» не подчиняется обыденной логике, равно как не подчиняется ей и квантовая механика, теория относительности и иже с ними? Что если и мы с вами на самом деле своего рода проекция многомерных существ? Не построит ли тогда человек суперзвездолеты, в которых должность Главного Инженера займет шаман, а кресло Навигатора — колдун-ясновидящий? Не забушует ли тогда в дюзах не атомное пламя, а демоническая сила, «вытянутая» из иных измерений. Здравый смысл восстает против такой картины. Но достаточно пролистать современный учебник физики — и от здравого смысла ничего не останется!

Геометрия Тлёна состоит из двух слегка различающихся дисциплин: зрительной и осязательной. Последняя соответствует нашей геометрии и считается подчиненной по отношению к первой. Основа зрительной геометрии не точка, а поверхность. Эта геометрия не знает параллельных линий и заявляет, что человек, перемещаясь, изменяет окружающие его формы.

Хорхе Луис Борхес. «Тлён, Укбар, Орбис Терциус».

Джонатан Летем

ХОЗЯИН СНОВ

Посвящается Карлу Руснэку и Джиан Бонджорно.

ГЛАВА 1

Вся скоростная трасса досталась Эджу. Его собственность, его любимая игрушка. Асфальт, ограждение, краска — все, на что ни падал взгляд. Спасибо Келлогу и его новому закону о приватизации. «Тебе достаточно решить, что это — твое». Эдж уже обзавелся привычкой вспоминать изречения Келлога слово в слово: «Что видишь, то имеешь».

Качая по артериям адреналин, он давил на акселератор. Мимо проносились унылые пейзажи пустыни. Он свернул налево, похрустел мертвой травой разделительной полосы и очутился на белых линиях, что убегали на запад. «Сам себе хозяин, — думал он. — Шпарю не по той стороне автострады. Моей автострады».

Он наращивал скорость, пока не завихляла, не затряслась видавшая виды колымага. Дорожные знаки смотрели не на него, а в противоположную сторону, но он знал дорогу. И знал, что никто больше не мчит сейчас по этой трассе. Потому что Эдж — гонец. «Гонцов не убивают». В его голове собственные мысли перемешались с мыслями Келлога, и подчас мысли Келлога заметно брали верх. Ибо таяли не столь быстро, как свои. Да, Эдж знал наверняка: никто другой не едет по этой магистрали, потому что с войны Шляпвилк — зачумленный город. Полнехонько мутантов и прочих выродков. Время от времени Келлог подбрасывал туда продрейнджеров с едой, но сам не появился ни разу. Он ненавидел Шляпвилк, называл его пиявкой на своей ягодице, занозой в своей лапе и своим выкидышем. А Эдж прозвал Шляпвилк Волосатым Городом. У каждой местной бабенки, которую он видел раздетой (а он повидал-таки голых баб на своем веку), волосы росли там, где не полагается. Все шляпвилкские мужики носили бороды. Кроме Хаоса.

Под визг покрышек Эдж проскочил мимо поворота, остановился и дал задний ход. Шляпвилкское шоссе круто шло на подъем, да еще петляло: вести машину оказалось посложнее, чем он ожидал. Его даже раза три занесло на обочину, но это был пустяк. Бровки дороги замело песком, трудно было определить, где кончается асфальт и начинается пустыня.

Эджу чудилось, будто он гонит по самой пустыне. Дорога на Шляпвилк пестрела брошенными машинами. «Да что дорога, — подумал Эдж, — эти олухи под носом у себя и то не приберут. На улицах и во дворах растут кучи мусора, и всем на это начхать. Что ломается, не чинят. А новая техника… — Эдж напряг мозги, выискивая подходящий оборот. — Новая техника с неба не падает, — удовлетворился он наконец. — Даже Келлог не сказал бы лучше, ну да и хрен с ним. Келлога тут нет».

Он ехал по городу, то и дело замечая прохожих. Большинство обитателей Шляпвилка прятались в домах и глядели на чужую машину из окон, занавешенных простынями. Но Эдж знал: чтобы передать весть, лучше всего ехать в Комплекс, где живет Хаос.

Для того-то и прибыл Эдж — передать весть. Он пронесся через центр города, обогнул высохшее озеро и выскочил к парку, где стоял Комплекс.

Эдж не завидовал шляпвилкцам, презирал их мышиную возню и жалких отпрысков-мутантов. Но иногда он завидовал Хаосу. Тот держался в стороне от происходящего и вдобавок поселился в недурственном местечке — живи, не хочу. Да что там недурственном — шикарном, если уж на то пошло. Въезжая в парк, Эдж снова восхитился изобретательностью Хаоса, разукрасившего Комплекс своим именем. Там и сям, в основном вместо вывесок бывших киношек, алели громадные пластмассовые буквы. Над входом в Первый сияло солнечными бликами — «ХаОС», над Вторым — «хАОС», над дверью Кинозала Номер Три — «ХАос». И так далее. Подкатив к подъезду Комплекса, Эдж дважды просигналил, затем вышел и нарочито громко хлопнул дверцей автомобиля.

Он не увидел машины Хаоса. Он был один. Во мраке под черепом копошились планы. Он приблизился к двери и погремел ручкой. Как же! Хаос не такой дурак, чтобы пускать к себе в дом кого ни попадя. Еще сопрут чего-нибудь.

Эдж обогнул громадное здание и остановился в переулке, который отделял Комплекс от разоренного, разграбленного универмага. В переулке стояли три зеленых мусоровоза, все в выбоинах, снизу доверху забрызганные краской из аэрозольных баллончиков. Кривясь от вони, которой был перенасыщен неподвижный воздух, Эдж подумал, что тут можно найти кое-что интересное. Он влезал на каждый контейнер и заглядывал внутрь, и в третьем обнаружил свой приз. Жужжащие мухи облепили кучку птичьих костей и зеленовато-фиолетовой гнили.

Эдж съехал по борту контейнера на пыльную землю. «Не стоит оно того», — подумал он. «Старайтесь употреблять только консервированные продукты» — вот точные слова Келлога. «Не расходуйте калории на охоту за отбросами». Эдж припомнил, как Келлог рассказывал о пище, в которой меньше калорий, чем требуется на ее разжевывание. «Такая еда способна уморить тебя голодом». Но ретроспективно Эдж заключил, что это изречение — из тех очень немногочисленных высказываний Келлога, которые можно смело классифицировать как собачий бред. «Во всем есть калории», — сказал себе Эдж. Дерево, бумага, гниль — все калорийно. Он в этом убедился на собственном опыте. Установил, что за словечко употребил как-то раз Келлог? — «эмпирически». «Классное словечко. И классно, что я его запомнил, — подумал Эдж, — и его смысл».

У него даже настроение поднялось. Я не тупой, решил он, просто нервничаю, когда пытаюсь с кем-нибудь говорить. Забываю, что хотел сказать. Надо быть терпеливым, когда разговариваешь с нервным человеком.

Солнце сделало вылазку из утренней дымки, бросило на тротуар хилые тени. Эдж поглядел на свинцовые космы наползающей тучи. «Господи Боже, — подумал он, — а я-то надеялся, пройдет стороной. Дождь лучше переждать под крышей, а не мокнуть, то и дело выскакивая из машины. У этой пакости «кумулятивный эффект»!»

Рассеянно копаясь в карманах брюк, Эдж двинулся по синусоиде назад к подъезду и вдруг опешил — впритык к его колымаге стояла машина Хаоса. Хаос выбирался из автомобиля, бережно прижимая к животу тяжелый пластиковый пакет, и зло смотрел на Эджа. Эдж подбежал к нему чуть ли не вприпрыжку.

— Здорово, Хаос! Ты не против, если я к тебе загляну?

— Эдж, ты бы лучше на стоянке запарковался, — произнес Хаос с кислой миной.

Он подкинул ношу, чтобы перехватить поудобнее, порылся в карманах, достал ключи, отпер дверь Комплекса и шагнул во мрак. Прошел через тесный тамбур в темный коридор с низким потолком. Коридор, точно крысиная тропа в трюме сухогруза, вел к огромному, устланному коврами вестибюлю Комплекса, к проекционной кабине.

— Вроде дождь намечается, — виновато произнес Эдж, давая понять, почему поставил машину так близко к подъезду. А еще чтобы сменить тему.

Хаос хмуро молчал, Эдж шагал следом за ним. Пока глаза не привыкли к темноте, он видел лишь крошечные светящиеся наклейки на задниках кроссовок Хаоса. Он слегка обиделся — автомобильная стоянка, пустующий акр бессмысленных желтых стрелок и полос, лежала в доброй четверти мили от дверей Хаоса.

Проекционная кабина являла собой бесформенное, разрезанное перегородками пространство; каждое из шести окошек смотрело на свой кинозал. Кинопроекторы Хаос выбросил, но в кабине осталось еще немало раскуроченного оборудования — оно было привинчено к стенам.

Эдж стоял у двери и ждал, когда Хаос зажжет свечи. В помещении остро и фальшиво пахло сластями: освежитель воздуха, свечи с фруктовым ароматизатором. У Эджа забурчало в желудке. В свечах тоже есть калории.

— Ладно, Эдж, — сказал Хаос, — выкладывай, зачем пожаловал. — Он сел на ветхий диван и закурил сигарету.

Эдж опустился на стул и выжидающе подался вперед. Хаос подвинул к нему пачку «Лаки», Эдж вытянул сигарету.

— Келлог говорит, нам предстоит слияние с миром животных, — как мог, спокойно и весомо произнес Эдж, затем чиркнул спичкой и поднес ее к концу сигареты. Он знал, что Хаос ждет пояснения. — В основном, с китами и дельфинами. Вот что сказал Келлог.

Хаос рассмеялся.

— С миром животных? — переспросил он. — Эдж, мы в пустыне. Животные вымерли. Келлог просто-напросто пудрит тебе мозги.

Эдж глубоко втянул дымок «Лаки». Он хотел заговорить, но вместо речи в защиту Келлога вырвалось спазматическое перханье.

— Не трать на кашель мое курево, — сделал замечание Хаос.

— Извини, приятель. — Эдж уловил в своем голосе лебезящую нотку, но уж тут он ничего не мог с собой поделать. — Я правда не нарочно. — Он смотрел, как затягивается и выпускает дым Хаос, л пытался подражать. Вдруг он вспомнил о своем задании. — Да, в основном, с китами и дельфинами. Келлог говорит, это разумные расы нашей планеты в латентном состоянии.

— Чего?

Что-то не так с этим мудреным словечком, заподозрил Эдж. Чертовски не хотелось возвращаться и выяснять, что к чему.

— В летаргическом? — предположил он.

— Возможно, — проговорил Хаос, ничуть не стремясь ему помочь. Он пижонски раздавил о блюдо длиннющий окурок и спокойно выругался: — Засранец он, твой Келлог.

Эджу прискучило сосать «Лаки», но он не позволил себе погасить окурок по примеру Хаоса. Чутье подсказало, что это будет тактической ошибкой. «Слишком ценная штука, — подумал он. Все кругом без курева шалеют, вот он и понадеялся, что словит кайф от сигаретки. — Ни черта, ежели честно». Но все-таки он решил докурить до пальцев.

— Он-то, конечно, может и получше растолковать, — сказал Эдж Хаосу. — Когда мне объяснял, я вроде просек. Знаешь, Хаос, я маленько волнуюсь, ну, в башке такая чушь…

— Ничего, все нормально, — в первый раз проговорил Хаос без холодка, даже сочувственно.

— Не-а, — возразил, приободрясь, Эдж. — Ты все-таки выслушай, ага? У Келлога по гороскопу выходит, что скоро мы сольемся с высшими расами. С Рыбами, ну, с рыбами-близнецами. По гороскопу выходит… — В отчаянии он испещрил тираду рваными цитатами из Келлога.

— Я за гороскоп Келлога и дерьма собачьего не отвешу.

— Нет, ты послушай, — шепотом настаивал Эдж. Он приберег самый важный факт, самый решающий довод напоследок: — Ты вот скажи… Ты слыхал, что дельфины когда-то ходили по суше?

Хаос ничего не ответил, и Эдж подумал, что нашел-таки к нему подходец.

— Келлог это доказал, — заявил он с жаром. — Дыхала — во! На земле случилась катастрофа и загнала дельфинов обратно в воду. Ну, прямо как нас, просекаешь? Планетарное бедствие. — Выдержав многозначительную паузу, он снова спросил: — Ну что, просекаешь?

— Угу, — сухо отозвался Хаос. Должно быть, он вспомнил, что означает слово «дыхала».

* * *

Через час Эдж был в пути, выжимая из машины все силы, — спасался от дождя. Хаос погасил половину свечей, вытянулся на диване, скрестил ноги на спинке. В вентиляционной системе негромко подвывал ветер, на потолке нервно подрагивали тени. Он сморщил нос: Эдж оставил запашок, точно визитную карточку.

Хаос ощущал некий внутренний дискомфорт еще до встречи с Эджем: неуловимая мысль царапала разум. «В сумке», — вспомнил он наконец. Заставил себя сесть, подтащил по столу полиэтиленовый мешок, раскрыл. В мешке лежали коробки из вощеной бумаги, заклеенные сверху черным скотчем. На одной коробке он увидел черно-белую фотографию девушки, над ней надпись: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». «Нет больше молока, — подумал Хаос. — Ни молока, ни воска, ни бумаги. Но она все еще разыскивается».

Прижимая к груди коробку, он снова растянулся на диване. Сорвал ленту, расширил отверстие с рваными краями и уверенно приник губами, глотая неразбавленный спирт, позволяя ему течь по подбородку и шее, чувствуя, как он жгучим водопадом низвергается в сморщенный пустой желудок. Глоток, другой… Утолив на время жажду, он предоставил спирту обживаться в желудке и глотнул воздуха — на закуску.

Первый же храп разбудил его. Выволок из сна наполовину, но достаточно для того, чтобы Хаос опустил молочный пакет на пол и заметил, что свечи еще не погасли. Однако недостаточно для того, чтобы Хаос встал и задул огни. Он двое суток не смыкал глаз, надеялся, что выпивка удержит его от провала в сон. Но теперь его силы иссякли. Иная реальность всегда бывала такой четкой, такой осязаемой, что Хаосу казалось, будто он окунается в нее раньше, чем успевает заснуть.

На этот раз он очутился на соляных равнинах. Голыми руками копал яму в плотном сухом песке. Там, под песком, таилось что-то важное. Над Хаосом багровело от радиации небо. Он с отчаянным упорством вычерпывал ладонями слежавшийся песок. Хаос и сам не ожидал, что земля так скоро растрескается под пальцами и откроется каверна под пустыней.

От черного отверстия по песку разбежались канавки, Хаос попытался отпрянуть, но было слишком поздно. Его неудержимо затягивало во мрак. Он сорвался. Плюхнулся в студеную воду и открыл глаза. Подземная река! Почувствовав, как влажная ткань сковывает движения, Хаос слегка успокоился. «Поплыву под землей», — решил он. Своему чувству направления он вполне доверял.

Он заработал руками, чтобы принять вертикальное положение. Может, по этой реке удастся доплыть аж до Шайенна.

Но тут впереди возник силуэт, перегородив собой всю реку. С горьким разочарованием Хаос узнал в громадной туше, нелепо плещущейся в воде, Келлога с неизменной сигарой в улыбающихся губах. Он нависал над Хаосом — ни дать ни взять подводный дирижабль. Келлог изменился. Вместо рук — плавники, ноги обернулись широченным веслообразным хвостом. Он ухмыльнулся Хаосу, а того разобрал страх.

Келлог распухал, ширился, как туча, преграждая доступ воздуха. Хаос поглядел вниз — там глубины перетекали в мглистую бездну.

О, черт! Он — на диване, весь в поту. Как будто в очередной раз сработало реле времени, и келлоговы навязчивые идеи излучились вовне, вторглись в сны Хаоса. «Хуже времени для сна я, пожалуй, выбрать не мог, — решил он. — Уж если Келлог так возбудился, что послал Эджа… ибо почуял, что я не сплю».

Хаос снова подумал: не завести ли машину, не удрать ли к черту на кулички? Сколько надо проехать, чтобы хорошенько выспаться наконец? И можно ли вообще выбраться за пределы досягаемости Келлога? А вдруг это заботит лишь его одного? Может, остальные так привыкли к снам Келлога, что им теперь на все наплевать?

Когда-нибудь, возможно, он это сделает. Выяснит, что пропало. Если что-то пропало. Он боялся, что слишком долго прождал. Надо было это сделать… когда? Много лет назад. Когда работали все машины.

А теперь это по плечу только Келлогу. Ни у кого больше нет ресурсов для такого длинного пробега. А у Келлога ресурсы есть, ибо каждый делает то, что ему говорит Келлог. Когда Келлог принялся все кругом переименовывать, никто даже пальцем не шевельнул, чтобы ему воспрепятствовать. В том числе и Хаос. Да, с самим собой Хаос всегда был честен. И вот теперь он не может вспомнить даже свое прежнее имя.

Полулежа на диване, он промокал лоб рукавом. По телу прошла голодная дрожь — значит, надо чего-нибудь перехватить. Придется наведаться к Сестре Ушекоже — до чего ж неохота, но кого это волнует? После одного из снов Келлога он возненавидел Шляпвилк. В том сне все и вся было под чарами Келлога. Куда явственнее, чем обычно.

* * *

Сестра Ушекожа содержала самый большой магазин для генетически ущербных изгоев, жителей Шляпвилка. Товары (главным образом консервы и прочая еда) просачивались через Малую Америку, где ведали распределением Келлог и его продрейнджеры. Сестра Ушекожа обитала в старой гостинице «Холидей», в одном из коттеджей подле пустого голубого бассейна.

Хаос оставил автомобиль на подъездной дорожке и вошел в главный корпус. Прилегающие площадки были донельзя захламлены: машины, машины, машины. Частью запаркованные, частью брошенные. Небо расчистилось, вовсю палило солнце, грело асфальт, заставляя Хаоса ощутить слабость во всем теле. Он услышал в здании голоса и поспешил на них.

Между ним и вестибюлем на бетонном крыльце сидела девчушка в лохмотьях. С головы до ног она была покрыта прелестным шелковистым мехом. Девчушка покосилась на Хаоса, когда он приблизился. «Виноват», — сказал он с вялой улыбкой. Его мутило от голода.

В гостиничном вестибюле на гнилых диванах сидели Сестра Ушекожа и родители девушки — Джиф и Глори Селф. При появлении Хаоса они оборвали беседу.

— Здравствуйте, Хаос, — любезно сказала Сестра Ушекожа. — У меня было предчувствие, что мы с вами нынче увидимся. — Морщинистое лицо исказилось кривой улыбкой. — Хаос, вы ведь знакомы с супругами Селф? Джиффорд, Глори.

— Знаком. — Хаос кивнул супружеской чете. — Сестра, у вас из еды что-нибудь найдется?

— Из еды? — переспросила Сестра Ушекожа. — Пожалуй, могу предложить суп в бутылках…

— А консервы, — перебил Хаос. — Есть что-нибудь? — К старухиному супу он пристрастия не имел. Слабенький бульончик с хрящеватыми кусочками некоей живности, давшей дуба нынешним утром… Тьфу!

— Увы, — рассеянно отозвалась Сестра Ушекожа. — Консервов не имеется…

Джиффорд Селф многозначительно поднял брови.

— О том-то мы и говорили, Хаос, перед вашим приходом. Вот уже неделя, как от Келлога ни одной баночки консервов. — Он попытался зацепить Хаоса взглядом, но тот не поддался.

— Кажется, утром машина приезжала? — спросила Сестра Ушекожа.

— Эдж, — сказал Хаос.

— И?..

— Все, кто заснут ночью, узнают новость, — ответил Хаос. — Насчет дельфинов и китов. А про консервы — ни слова.

Молчание.

— Хаос, мы рассчитываем, что вы съездите в Малую Америку и, может быть, поговорите с Келлогом… — Сестра Ушекожа без всякой надежды прервала паузу. Джиффорд Селф внимал, оглаживая бороду.

— А вы знаете, что со мной было последний раз, когда я ездил в Малую Америку? — спросил Хаос. — Келлог меня в тюрягу засадил. Сказал, что мой гороскоп не вяжется с влиянием Марса. Или вяжется. Что-то вроде этого. — Он почувствовал, что краснеет — густо-густо. А вдруг он способен и вовсе обойтись без еды? Хотя жилы горят — надо еще выпить. Тьфу, дурак, обругал он себя, какого черта лысого уехал из Комплекса?

Джиф и Глори сидели, глядя на него. Ждали.

— А почему бы вам не слопать ваше чадо? — спросил он. — Оно же с виду — настоящий звереныш.

Не дожидаясь ответа, он двинулся к выходу под лучи свирепого солнца. Девчонки Селф на ступеньках и след простыл. Но с крыльца он сразу ее приметил: сидит на корточках перед его машиной, подсасывает через полиэтиленовый шланг бензин из бака. Хаос подался назад, в тень козырька, затаился там и глядел, как девчушка, покачиваясь на мохнатых ножках, поворачивает голову, вытягивает губы дудочкой и с отвращением выплевывает бензин, а затем опускает свободный конец шланга в пластмассовую канистру.

Выждав некоторое время, Хаос покинул свое укрытие и медленно зашагал по парковочной площадке. Девочка повернулась, вытаращила глаза и замерла. Бензин струился в канистру.

Хаос остановился рядом с воровкой.

— Давай-давай, крошка. Только не проливай.

Она испуганно кивнула. Хаос заметил, как дрожат ее руки. Он наклонился и двумя пальцами пережал шланг посередине.

— Говорить умеешь? — спросил он, приподнимая влажный конец шланга над бензобаком.

Она сердито блеснула глазами.

— Еще как.

— Прошлое помнишь? — осведомился он. Было яснее ясного, что он имеет в виду.

— Не-а.

— Что, родители не рассказывали?

— Кое-что рассказывали.

— Ну, ладно. Короче, маленьким девочкам не пристало заниматься таким дерьмом. — Он тут же пожалел о своих словах. Дурацкие ностальгические проповеди. — Забудь. — Он отшвырнул шланг. Тот закружился в воздухе, разбрасывая капли бензина, и упал на дно пустого бассейна.

Он сел в машину. Девочка встала и стряхнула пыль с серых джинсов. Свесила голову набок и впилась глазами в Хаоса. Его тотчас разобрало любопытство: кого же она видит? Летучую мышь? Пещерного жителя?

— Ну, ладно, — повторил он.

— Куда ты едешь? — нерешительно спросила она.

Он вспомнил совет, который дал ее родителям, и подумал: а вдруг они так и поступят?

— Залезай, — предложил он девчонке, подчиняясь необъяснимому побуждению. Протянул руку и отворил заднюю дверцу. Девочка подпрыгнула, он решил, что она сейчас убежит, но она тут же появилась с другой стороны автомобиля и уселась рядом с ним.

Они ни словом не перемолвились, пока не оказались на пустынной магистрали за городом. Он не думал о том, куда едет. Низко над горизонтом висело солнце, и машина неслась прямо на него.

— Ты видела сон? — спросил Хаос.

— Ага, — беспечно ответила она. — Там Келлог был китом… Он меня проглотил, я сидела у него в желудке. А еще была уйма рыболюдей…

— Понятно, — перебил он. — Откуда ты узнала про китов?

— Из книжки.

— А с Келлогом когда-нибудь встречалась?

— Не-а.

— Он — дырка в заднице. Хочешь с ним познакомиться?

— Конечно. Наверное.

«Занятно», — подумал Хаос. Понимает ли она, что с Келлогом можно встретиться по-настоящему? Он повернулся и снова поймал ее взгляд.

— Твои родители хотят, чтобы я попросил у Келлога еды.

Она ничего не сказала.

— Они не понимают самого главного, — произнес он.

Девочка вновь разглядывала голый простор, что расстилался вокруг. Будто что-то там выискивала. Хаос поправил зеркальце над ветровым стеклом, чтобы наблюдать за ней. Заметил, как оттопыривают ветхую тенниску миниатюрные грудки. Поймал себя на любопытстве: а где заканчивается мех? И заканчивается ли вообще?

Он смотрел, как она разглядывает пустыню. Иногда он задумывался: по какой причине Вайоминг избежал атомного удара? Может, в нем просто-напросто не было нужды? Штат всегда выглядел так, будто перенес бомбежку. Пустыня. Бросовые земли.

«Быть может, это мой побег, — подумал он. — Махну прямиком через Малую Америку вот по этой самой автостраде… Но нет. Нужна пища. Вода. И не нужен этот ребенок на пассажирском сиденье. Нет. Положа руку на сердце — нет. Будь что будет, но с Келлогом я встречусь».

* * *

Они поехали по Главной улице. Ошибка. В тот день малоамериканцы выглядели голодными — ничуть не лучше шляпвилкских мутантов. На шум машины Хаоса они выбегали из домов, толпились в дверных проемах, пожирали глазами необычного пассажира. Всякая созидательная деятельность, похоже, замерла; город переживал упадок. В этот раз Хаос недосчитался одной из гостиниц — она сгорела дотла.

Девочка высунулась из бокового окна и смотрела назад.

— Сиди и не высовывайся. — Он ухватил ее за тенниску и вернул на сиденье. И объяснил, не заботясь о деликатности: — Твою породу Келлог тут вычистил. Местные вас забыли.

Кто-то выкрикнул его имя. «Нет, — подумал Хаос, — это не меня зовут, это они тревогу поднимают». В снах Келлога Хаос был козлом отпущения; считалось, что он возглавляет мятеж мутантов. Или возглавлял в прошлом, но потерпел поражение, — сновидения не всегда бывали ясными. Все видели сцену изгнания: Келлог и его депутаты выдворяют Хаоса за городскую окраину. Она повторялась снова и снова, и Хаос уже не *знал, было ли это на самом деле…

Он поднял боковое стекло и помчался через город к парку и ратуше. Некогда главная площадь, наверное, утопала в зелени, но теперь она казалась клочком пустыни, перенесенным в центр города. По краю парка семенила собака, поводя носом над самой землей.

Впереди из солнечного сияния вынырнул автомобиль. Не на той стороне улицы, где ему полагалось ехать. Эдж. Хаос затормозил. Эдж остановил машину (еще чуть-чуть — и не миновать столкновения), выскочил, размахивая руками, и подбежал к боковому окну Хаоса.

— Ого! — воскликнул он. — Тебе что тут надо? Келлог знает, что ты здесь?

— Это Келлог тебе позволил ездить по левой стороне?

— Извини, приятель. Ты ж ему не расскажешь, а?

— Не бойся.

Хаос вывернул влево и объехал машину Эджа. Тот трусил рядом.

— Хочешь повидать Келлога?

— Да.

— Ага. Так он не здесь, а со своими людьми. Я только что оттуда.

— Откуда?

— Да оттуда, с водохранилища.

Хаос поехал к водохранилищу, машина Эджа следовала за ним, как на буксире. Он приткнулся в конец длинной шеренги запаркованных и брошенных машин; девочка выпрыгнула, не дожидаясь, пока он остановится. Ему пришлось бежать, чтобы с нею поравняться. Чуть позже сзади раздался частый топот Эджа.

Резервуар был пуст. Осталась громадная бетонная тарелка, этакий футбольный стадион без игрового поля. Концентрические ступеньки вели на самое дно.

Люди Келлога выкопали яму в песчаном дне водохранилища, развели в ней огонь. Келлог сидел в шезлонге подле костра, его окружали человек двенадцать — пятнадцать. За пустыней садилось солнце. Пока Хаос, Эдж и девочка спускались по ступенькам, оно скрылось за верхней террасой водохранилища.

— Как тебя зовут? — спросил Хаос маленькую спутницу.

— Мелинда.

— Вот что, Мелинда. Я попробую договориться с Келлогом. Что бы ни происходило, будь рядом со мной. Хорошо? Сегодня же вечером вернемся в Шляпвилк.

Мелинда кивнула.

— Неужели так бывает, чтобы кого-то тянуло в Шляпвилк? — спросил Эдж. Хаос промолчал.

Толпа расступилась перед Келлогом, чтобы тот смог увидеть прибывших. Он повернулся, не вставая с шезлонга, и расплылся в улыбке. Живот пошел складками, точно скрученный воздушный шар.

— Ну-ну, Кингсфорд, милости просим, — сказал он, вынув сигару изо рта. — Вижу, ты гостей привел.

— Да брось ты, Келлог, ну сколько можно? Зови меня Эджем.

— А чем плохо твое христианское имя[11]? По мне, так у него очень благородное звучание. Иль ты низринулся с царственных высот?

— Да ладно тебе, Келлог, — ныл Эдж. — Сам знаешь, откуда я низринулся. Зови меня Эджем.

— Зови меня Эджем! — спопугайничал Келлог. — Зови меня Исмаилом. Как угодно зови, только не зови слишком поздно к обеду. А как тебе вот это: зови такси, а то ты в стельку пьян. — Он рассмеялся. — Какие новости принес? Как пить дать, худые. Учти, Кингсфорд, мы можем прикончить гонца на месте. Мы — голодная свора.

— Да брось ты, Келлог. Нет у меня никаких новостей.

— Так я и думал. Зато твоя компания — это уже что-то новенькое. — Келлог наморщил лоб. — Мужайтесь! — изрек он совершенно иным тоном. Теперь он играл на публику. — Явился Хаос. Как снег на голову, без приглашения. То есть, как всегда.

Толпа тупо смотрела, словно пыталась увязать жалкий облик Хаоса с драматическим надрывом Келлога.

— И с ним грядет чудовище, — продолжал Келлог. — Мутант, отклонение от нормы. Стой, Хаос! Ни с места, не вздумай приблизиться к нам! Хе! Иль ты хочешь испортить наш скромный праздник?

Над огнем багровела освежеванная туша собаки или козы. Возле ямы валялось несколько пустых консервных банок.

— Я хочу поговорить с тобой насчет еды, — начал Хаос.

По толпе малоамериканцев пробежал шепоток.

— Скоро мы припадем к рогу изобилия, — пообещал Келлог. — Горькое море наконец примет в объятия своих блудных сыновей.

— Где грузовики с продовольствием? — спросил Хаос.

Келлог отмахнулся.

— Слушай, Хаос, если бы я барахтался в океане, а ты бы стоял на берегу и держал веревку, привязанную к моему ремню… ты смог бы меня вытащить? — Он приподнял бровь, подчеркивая глубокий смысл фразы.

— А ремень не лопнет? — встрял в разговор Эдж. Он оставил девочку и Хаоса и протолкался через толпу к Келлогу.

Тот пропустил его слова мимо ушей.

— Не смог бы, — ответил он на собственный вопрос. — А если я буду на дне океана, а ты в лодке, сумеешь вытянуть меня на поверхность?

— Келлог, я не вижу твоих продрейнджеров, — сказал Хаос. — В чем дело? Они что, свалили вместе с грузовиками?

— Плавучесть! — вскричал Келлог. — Да поднимет вода бремя человека!

Похоже, толпа заразилась уверенностью Келлога. Кто-то пропилил ножом банку бобов, и она перешла в руки Келлога. Он макнул в банку палец, затем наполнил рот поблескивающими бобами и соусом. У Хаоса вдруг мелькнула мысль: а что если эти бобы последние во всем Вайоминге? Из чего следует: их сожрет Келлог, единственный толстяк во всем мире.

— Океан зовет, — чавкая, проговорил Келлог.

— До океана тысяча миль. — Хаос позволил себе возомнить, что его упрямство — на самом деле храбрость. Может, так оно и было.

— Нет! — воскликнул Келлог. — Тут ты, Хаос, заблуждаешься. Все планеты — в строю. Континентальные плиты — в движении. Океан — в пути.

Толпа отозвалась одобрительным шепотом. Вероятно, она уже слышала это пророчество. Или видела во сне.

— В строю, — благоговейно повторил Эдж.

— Все, что я говорю, подтверждают звездные карты, — сказал Келлог. — Вот в чем разница между нами, Хаос. Я подчиняюсь звездам.

— Келлог, Шляпвилку нужна еда. Мне плевать, откуда она возьмется: из океана или со звезд. Мы делали, что ты хотел, смотрели твои сны. Теперь давай еду.

— Без попечительства — никаких налоговых отчислений, — усмехнулся Келлог. — Так, прекрасно. Наверное, скоро мне придется изменить твое имя.

— Ага, измени его имя, — поддакнул Эдж. Он помогал переворачивать тушу над огнем. Из-за спины Хаоса выскочила девочка — посмотреть, что происходит.

Келлог нахмурил загорелый лоб.

— Хаос, твоя проблема в неумении приспособиться к новому порядку. Теперь, после бомбежек, мы совершенно иная раса. И у нас совершенно новый образ жизни. — В его голосе появилась и быстро выросла интимная, проникновенная нотка. Интерес толпы перекинулся на жаркое.

Меньше всего в болтовне толстяка Хаосу нравились вот такие нотки откровенности.

— Первая задача разумного сообщества — добровольная эволюция, — вещал Келлог. — Признаю, мы унаследовали великую традицию, но нельзя допустить, чтобы эта традиция заставляла нас топтаться на месте. Необходимо переступить через прошлое. Мы слишком долго игнорировали других разумных обитателей этой планеты. Жителей океана. Хуже того, мы стыдились своего водного происхождения. Хаос, эволюция цик-лична. Ты в состоянии это понять?

— Келлог, что случилось с твоими грузовиками? — Дело было не только в героической стойкости. Хаоса терзал голод. — Что, в Денвере больше нет еды?

— Мы намерены вновь обжить райский сад, Хаос. Я здесь для того, чтобы указать путь. Но на сей раз мы будем действовать иначе. Бомбы лишили этот мир смысла, и теперь наша задача — наполнить его новым содержанием. Новые символы, новые суеверия. Я о тебе говорю, Хаос. Это ты — новое суеверие.

— Уже нет, — удивил Хаос сам себя. — Ухожу. Здесь я больше не живу.

— Погоди минутку, — попросил Келлог. — Не говори ерунду. Не можешь ты отсюда уйти.

— Вряд ли где-нибудь хуже, чем здесь, — сказал Хаос. — Радиация идет на убыль.

— Да я не про радиацию…

Внезапно толпа попятилась от костра, кто-то завыл. Эдж похлопал Келлога по плечу.

— Э, Келлог, — произнес он тоскливо, — ты глянь…

От жара грудь животного лопнула и закишела бледно-розовыми червями. Падая в яму, они корчились и шипели в огне, добавляя новый компонент мясному аромату.

— Дерьмо, — произнес Келлог, ни к кому не обращаясь.

К Хаосу подбежала Мелинда Селф и робко просунула палец в петельку на его поясе. Толпа негромко зароптала.

— Да, дерьмо! — произнес Келлог с большим пылом. Наполнил грудь воздухом, а толпа, казалось, затаила дыхание. — Хм-м… — Взгляд его перескочил на Хаоса и Мелинду, и вдруг он вскинул руку и повернулся к толпе.

— Взять их!

Хаос глазом не успел моргнуть, как ему заломили руки за спину, а в позвоночник уперлось чье-то колено. Он принялся лягать стоящих позади — никакого толку. В спину вонзились костяшки его собственных пальцев. Он и тут не угомонился, и его повалили лицом в песок.

— Ты хочешь знать, что стряслось с моими грузовиками? Диверсия, вот что с ними стряслось. Кто-то их подорвал в пяти милях от города. Уцелевший сказал, что по ним долбанули с неба. «Воздух — земля», что-то вроде этого. И что теперь прикажешь с тобой делать, а, Хаос?

— Ничего.

— Ну и кто, по-твоему, мог взорвать мои грузовики?

— Понятия не имею.

— Ну да? А вот мне кажется, дружище, что тебе все это снилось. Уверен в этом. И мы, Хаос, хотим отдать тебе должок. Мы хотим съесть твою кралю.

На эту перемену в поведении Келлога толпа отреагировала, как свора отменно натасканных псов. Утопические грезы были вмиг забыты. Обернувшись свирепыми дикарями, малоамериканцы набросились на девочку, схватили за руки и за ноги, потянули в разные стороны.

— Эй! Это еще что такое! — крикнул Келлог. — Не вздумайте шкурку испортить! Повешу ее на стену. Сделаем все, как полагается, вымочим в рассоле.

Мелинда Селф заплакала, один из приспешников Келлога зажал девочке рот ладонью, запрокинул ей голову. Хаос попытался подняться, но безуспешно — кто-то поставил ногу на его плечо.

Люди у костра освобождали вертел от обугленной тухлятины.

— Келлог, прекрати, — сказал Хаос. — Это уже слишком.

Он подумал, что его провели, как сопливого мальчишку. В астрологических прогнозах такого не было. Как не было в сновидениях людоедства.

— Хе! Слишком? Я бы сказал: не то, чтобы очень. Может, надо ее сначала покормить? Посмотреть, как она сожрет твои…

— Когда же это кончится? — спросил Хаос. — Что бы ты ни вытворял, своей смертью тебе не умереть, не надейся. Они и тебя сожрут, Помяни мое слово. — Его голос потрескивал от напряжения. — Ублюдок!

Добрую минуту Келлог ухмылялся, выжимая из этой сцены весь балдеж до последней капли. Мелинда Селф высвободила голову и сплюнула На песок. Толпа ждала. «Все они у Келлога в лапе», — подумал Хаос.

— О’кей, Хаос, ты угадал. Я просто водил тебя за нос. — Он протянул руку и ухватил Мелинду за подбородок. — Я не съем это прелестное дитя. Ты, наверное, тоже потешался, а, Хаос? Ведь знаешь, шельма, знаешь, что я на такое неспособен.

— Я знаю, что ты псих.

Келлог раздул загорелые ноздри, стиснул кулак и разжал — медленно, палец за пальцем.

— Хаос, не испытывай мое терпение, — заявил он. — В Малой Америке никто никого не ест. Уж не знаю, как там у вас в Шляпвилке, но здесь ничего подобного не случается.

— Тогда отпусти ее.

Келлог отрицательно покачал головой.

— Нет, Хаос. Нам надо поговорить. Давно пора. Она — гарантия того, что ты меня выслушаешь. — Он откинулся на спинку шезлонга. За ним, точно нимб, сияло заходящее солнце. — Везите ее в город, — сказал он. — Забирай ее, Эдж. И чтобы ни один волос с ее головы не упал. Вот.

Его рука нырнула в карман и появилась вместе с ключами, которые он вручил Эджу.

— От моей кладовки. Валяйте, молодцы, открывайте консервы. Лопайте. Все лопайте, девчонка тоже. Мохнатая, не мохнатая — покажем старине Хаосу, что умеем обращаться с леди.

К виску Хаоса крепко припечатался чей-то ботинок. Он ткнулся лицом в песок. Толпа поволокла Мелинду Селф по ступенькам водохранилища к машинам. Завыли моторы. Пока Хаос поднимался на ноги и выплевывал песок, на дне водохранилища не осталось никого, кроме него и Келлога. Стоя на краю ямы, толстяк мочился на огонь.

Он оглянулся на Хаоса, ухмыльнулся, вжикнул молнией брюк.

— Поехали, Хаос. Ко мне в офис. — Повернулся и зашагал прочь от костра, к первому ярусу ступенек.

Хаос стряхнул с рубашки песок и заковылял следом за Келлогом. Переборол внезапный соблазн броситься на широкую, жирную спину — не было уверенности, что он сумеет повалить здоровенного придурка.

Келлог уселся на краю бетонной террасы. Покопался в кармане рубашки, извлек окурок в полсигары, сунул в рот, но так и не зажег.

— Скажи-ка, Хаос, почему тебе всегда нужен толчок, чтобы прийти ко мне поговорить? Неужели я тебе больше не интересен? Мы же с тобой, пилигрим, одной веревочкой связаны. Вместе тонем в дерьме. И ты это понимаешь. — Он состроил рожу, выронив сигару изо рта. — Ты уж не серчай, душа моя, что я тут малость попсиховал. Ты же мне сердце разбил, сказав, что уезжаешь.

Хаос изумился — Келлог пытался разбудить в нем чувство вины!

И тут вспомнился слушок, который он уловил неделю назад у Сестры Ушекожи.

— Скажи, это правда?

— Что — правда?

— Что ты был всего-навсего торговцем запчастями для машин? Возил в пикапчике бесплатные образцы свечей зажигания?

Келлог ухмыльнулся, слова Хаоса ничуть его не смутили.

— Истинная правда в том, что я ничего не помню. Все могло быть. Но тебе-то, что за дело?

Хаос не ответил.

— У тебя бзик насчет прошлого. Пунктик. Будто оно кого-нибудь интересует! А сам-то ты помнишь прошлое? Истинное прошлое?

— Нет, — признался Хаос.

Он ненавидел этот вопрос. Часто его слышал и с каждым разом ненавидел все сильней.

— Ну давай, Хаос! Выкладывай! Кем ты был раньше? Чем промышлял, перед тем как посыпались бомбы?

— Не помню, — признался Хаос. — Даже имени своего не помню. Да ты и сам знаешь.

— Отлично. — Келлог наконец раскурил сигару. — Вопрос полегче: давно это случилось?

У Хаоса все плыло перед глазами.

— Не помню, — повторил он. — Но ведь и ты не помнишь!

— Не-а. — Келлог с глубокомысленным видом пыхнул дымом, тот потянулся к меркнущему небосводу. — Но предпочитаю относиться к этому философски, мол, а что вспоминать-то? Раньше все было в точности, как сейчас. Просто есть иллюзия, что раньше было что-то еще. Эндемичная иллюзия. Весь мир — дежа вю[12].

Вот теперь Хаос выбрался на более твердую почву. На почву дерьмовых теорий Келлога.

— А весь этот металлолом, весь этот хлам, куда ни плюнь? Как думаешь, Келлог? Это тебе не иллюзия. А консервы в старых лавках? И то, как мы говорим? Полным-полно слов, которые раньше что-то означали. Я могу не знать собственного имени, зато знаю, что в водохранилище должна храниться вода.

— Ладно, ладно. Я просто хотел сказать, что не все так просто, как тебе кажется. У тебя привычка делать выводы, опираясь на весь этот хлам, что валяется кругом. Ты думаешь, из пункта А проще простого добраться до пункта Б. Но ты к нему ни на шаг не приблизишься. — Он вынул изо рта сигару. — Нет, Хаос, я не знаю ответа. Но я знаю побольше твоего, потому что не боюсь заглядывать в суть, в собственную душу, и брать на себя ответственность. Тогда как ты не ведаешь и половины правды.

Хаос снова сбился с панталыку. Опять бред, опять бестолковый треп с Келлогом. От голода ныли внутренности.

— Что ты тужишься сказать?

— Вникни, Хаос. Ты такой же, как я. Неужели до сих пор не понял? Между нами всего-то разницы, что я это знаю, а ты — нет.

На Хаоса накатила усталость.

— Все, Келлог, я ухожу. Что бы ты тут ни говорил. Хватит с меня твоих снов.

— Что? Моих снов? — зачастил, брызгая слюной, Келлог. — Ты не можешь уйти. Ты не понимаешь. Ты нужен здесь!

— Никто здесь не нужен, кроме тебя, может быть.

— Послушай, партнер, — сказал Келлог серьезным тоном, нервно двигая окурком, — мне тут без тебя — кранты. Ума не приложу, что делать, если ты уйдешь.

— То же, что и прежде, Келлог. Перемешивать сны с явью. Я имею значение только в снах. Ты меня используешь как символ. Реальный человек для такого дела не так уж необходим. Как-нибудь и без меня управишься. Обещаю в суд не подавать.

Келлог отрицательно помотал головой.

— Насчет снов — извини. Больше не буду, честное слово. Господи! Да если б дело только в снах! Ну, сказал бы сразу! Все, клянусь: впредь ничего подобного. И послушай: отныне у нас с тобой — пятьдесят на пятьдесят. Полноправные партнеры. Как и должно было быть с самого начала.

— Что?

— Я же понимаю, не сидится тебе в Шляпвилке. Сказать по правде, я предвидел, что так будет. Я это учитывал. Пришло твое время высунуться, заявить о своих правах, потребовать долю. Дружище! Нельзя просто так взять и уйти. Не имеешь права, когда впереди дела, большие дела! Черт, я хочу сказать, что устал. Выдохся. Работы невпроворот. Готов передать тебе бразды.

— Келлог, ты спятил. — Хаос повернулся и пошел по дну водохранилища к ступенькам, что вели наверх.

За ним топал по песку Келлог. Сопел. Канючил.

— Душа моя, ты упустил самое важное. Притормози, чудак! То, что я тут… То, что мы с тобой здесь делаем, нельзя просто так взять и выбросить на помойку. Сны — ерунда, просто декорации. Приукрашивание действительности. Сны — не суть. Ты игрок, непосредственный участник этих событий. Ты не можешь просто плюнуть и уйти. Без тебя все развалится.

Хаос остановился и повернулся.

— По-твоему, существует средство от развала? Давай к делу, Келлог.

— Слушай. — Келлог ткнул пальцем Хаосу в грудь. — Бомбы никогда не сыпались. Это все дерьмо собачье. Мы с тобой состряпали эту легенду, чтобы объяснить беспорядок. А на самом деле произошло нечто другое, гораздо более сложное. Уловил? Не было никаких бомб!

Близилась ночь. Горизонт все еще розовел, но над головами проклевывались звезды. На соляных равнинах гулял ветер. Хаос попытался стряхнуть паутину келлоговых слов, сосредоточить мысли на машине, воде и пище. На бегстве.

— А радиация? — спросил Хаос. — А девчонка, что со мной, а мутанты? Как насчет них? Если не было бомб, откуда все это взялось?

— А пес его знает. Какая-то гадость стряслась, это точно. Но бомбы ни при чем. И все было не в том порядке, как ты сейчас представляешь. Сколько лет девчонке? Двенадцать? Тринадцать? Неужели мы тут тринадцать лет гнием?

Хаоса злило, что Келлог половчее всех прочих буравит дырки в его мозгах.

— Ну и сколько мы тут, по-твоему? — спросил он.

Келлог улыбнулся.

— Ни малейшего понятия.

— Не понял.

— Я решил, что мутанты — одна из самых удачных твоих идей. По-тому-то и засунул тебя в Шляпвилк. Решил, что это твоя делянка, как раз в твоем вкусе.

Хаос помотал головой.

— Опять все смешал. Назвал меня Хаосом. Ну что общего у меня со всем этим? Неужели достаточно назвать человека Хаосом, чтобы взвалить на него ответственность за весь этот бардак? С таким же успехом можно назвать кого-нибудь Радостью, а потом упрекать за то, что не все кругом счастливы.

Он поднимался по ступенькам. Рядом семенил Келлог.

— Ты ведь не уходишь, а? Чудак, я тебе не верю! Блефуешь! Мы же с тобой, Хаос, два сапога пара. Келлог и Хаос, Хаос и Келлог… О, черт! Ладно, слушай: если хочешь, поехали вместе. Поглядим, может, где-ни-будь у нас выйдет лучше, чем тут. На чистом холсте, ну, ты понимаешь. Может, где-нибудь больше ресурсов, не такая безнадега. А эту дыру еще до нашего прихода выскоблили.

Хаос молчал.

— Ну и далеко ты надеешься без меня уехать? — сердито осведомился Келлог. — Ты же совсем зеленый, всегда был лохом. Способности есть, но нет навыков. Без меня тебе никак. К тому же, гляди! — он бросился к своей машине, припаркованной в нескольких футах от машины Хаоса. Позвенев огромной связкой ключей, открыл багажник. — Готова В путь! Ты только глянь! Ну пожалуйста, глянь.

Любопытство взяло верх. Хаос подошел сзади к келлогову авто. Келлог простер руки, точно волшебник из телешоу, разбрасывающий призы.

Багажник был до отказа набит одеялами, инструментами, фонариками, бутылками с водой, банками консервов; нашлась там и канистра с бензином. Содержимое некоторых банок предназначалось для собак, но все равно зрелище впечатляло.

Келлог шагнул в сторону, давая Хаосу получше рассмотреть свои сокровища.

— Ну, что скажешь? Если уж ехать, то ехать! А? Рванули вместе, малыш. Страшила и Железный Дровосек. Том и Джерри…

Хаос вытащил из багажника банку тушенки с бобами, поискал консервный нож. Не нашел, зато под руку подвернулась монтировка. Внезапно его движения обрели ловкость хищника. Он установил банку в багажнике и сжал монтировку в кулаке.

— Хе! Что, пилигрим, так жрать охота? Давай, поклюй. Преломим хлеб…

Монтировка описала широкую дугу и смачно опустилась прямо на череп Келлога. Шатаясь и прижимая руку к виску, Келлог отступил от машины.

— Ай! A-а, черт! Дурак, ты что делаешь? О, черт, больно же! У меня же все плывет…

Хаос снова размахнулся, но Келлог подставил руку под удар. Монтировка едва не вырвалась из ладони Хаоса. Слабея, он отшвырнул ее, выдернул из замка багажника ключ и хлопнул крышкой.

Колени Келлога ткнулись в песок.

— Хаос, ты мне руку сломал. Я поверить не могу… На таком распутье… Это просто рушит все рациональное…

Хаос уселся в водительское кресло и завел машину Келлога. В реве мотора утонул голос толстяка. Хаос похлопал по карману, убедился, что свои ключи на месте — Келлог не сможет погнаться за ним на его машине. И поехал в город.

На ступеньках ратуши сидели малоамериканцы, ели консервы, возбужденно переговаривались. Их там были десятки, гораздо больше, чем он видел у костра. Обнимая за плечи Мелинду Селф, сидел там и Эдж. Кто-то отбивал на ступеньках ритм, кто-то пел.

Подъезжая, Хаос услышал, как малоамериканцы шепчут его имя. Остановился посреди улицы, но мотора не заглушил и из машины не вышел.

— Эй, Хаос! — завопил Эдж. — Ты чего это в келлоговой тачке?

— Он послал за девчонкой, — ответил Хаос. — Чтобы я ее отвез на водохранилище. Оказалось, она гораздо важнее, чем мы думали.

— Ни бельмеса не просек. А где Келлог?

— Ждет. Так что поехали. Он хочет тебя видеть. И девчонку.

— Зачем?

— Ну, видишь ли, она… ключевая фигура. Первая в новом племени. Амфибия. Знакомое слово, а, Эдж? И для суши приспособлена, и для воды. Он говорит, очень важно, чтобы мы позаботились заранее. Договорились с ключевыми людьми.

Взволнованный донельзя, Эдж бегом припустил со ступенек, буксируя Мелинду Селф.

— А что я тебе говорил?! А, Хаос? Что говорил? Келлог просек, что сейчас эта, как бишь ее… целая новая парадигма. Я же говорил!

Малоамериканцы, заинтересовавшись, двинулись со ступенек к машине.

— Ты давай с этой стороны, — напряженно сказал Хаос Мелинде. Потянулся к задней дверце, отворил.

— А можно мне с тобой? — спросил Эдж. — Ни разу в тачке Келлога не сиживал.

— Ну, не знаю, Эдж… Насчет этого Келлог ни единым словом не обмолвился. Ты уж лучше на своей.

— Ага, ага. Ладно.

— Да, забыл совсем. Он хочет, чтобы ты еще консервов захватил. Подчистите кладовку, вот его точные слова. Пускай тебе, Эдж, ребята помогут. А после дуй к водохранилищу. Мы с Келлогом будем тебя ждать.

Мелинда Селф уселась в машину, Хаос снова протянул руку и хлопнул дверцей.

— Ну все. — Он сделал знак толпе, чтобы расступилась перед капотом. — До встречи.

Автомобиль с ревом тронулся, обогнул по периметру центральную площадь и помчал в сторону водохранилища. За углом, когда скрылась из виду ратуша, он свернул в переулок и двинул прямиком к скоростной трассе. По затылку Хаоса бегали мурашки, но в зеркальце заднего вида погони не было.

Беглец по дуге спустился в туннель дорожной развязки, слабо веря, что не встретит засаду на той стороне. Но на выезде было пусто. Хаос не оглядывался на девочку, пока Малая Америка не осталась в миле позади. Мелинда невозмутимо глазела в боковое окно, однако на ее мохнатом носу проложила влажную дорожку струйка пота. Заметив, что Хаос смотрит на нее, она улыбнулась и сказала:

— Мы не туда едем.

— Знаю, — кивнул он. — Если поедем назад, он меня прикончит. Хочешь прокатиться?

— Можно.

— Решила сбежать от родителей?

— Не знаю. — Она снова улыбнулась и пожала плечами.

— Пошлем им открытку.

— Открытку? Что это такое?

— Да так, ерунда.

Еще через милю он съехал на обочину, остановил машину, вышел и открыл багажник. Достал две банки тушенки, консервный нож, пластмассовую бутыль с водой, ссыпал это все на переднее сиденье. Мелинда затеяла игру с ножом и банкой. Он глотнул, не скупясь, воды и снова завел мотор.

— Не хочу задерживаться, — объяснил он. — Может, за нами гонятся. Открой что-нибудь перекусить.

Локтем покручивая пыль, он показал, как обращаться с консервным ножом. Они дружно опустошили банку, затем вторую. Потом на него накатила тошнота, и он испугался: а вдруг это подлый трюк, вдруг в консервах отрава или наркотик? Слишком уж легким оказался побег. Но нет: еда была в порядке. Все дело в желудке, он ссохся с голодухи, обожжен неразбавленным спиртом. Хаос выпил еще воды и крепче сжал руль.

Луна уже поднялась высоко и озарила пустыню. На лице мира загаженной лентой лежала автострада; то напрочь исчезая под песком, то вновь напоминая о себе, она взбиралась на кромку скалистого обрыва или петляла вдоль высохшей речушки. Луна уносилась вперед с той же скоростью, с какой Хаос вел машину, — желтая пасть в тумане. На соседнем кресле прикорнула девочка, сложив руки на груди; ветерок ерошил ее коричневый мех.

Они ехали всю ночь и весь следующий день, и Хаос не сомкнул глаз, пока не дождался сумерек.

ГЛАВА 2

Он жил в доме у озера. На воде покачивалась лодка, привязанная к причалу, а в доме стоял компьютер. Хозяин дома ждал, когда любимая женщина закончит работу в городе и приедет к нему. А пока они разговаривали по телефону. По вечерам. Иногда он задавался вопросом, почему она не осталась в доме, ведь дела можно вести и с помощью компьютера. Наверное, потому что она за это дорого платит. В смысле, за житье в городе. Поэтому он терпел.

Он коротал время в лодке или в саду, или в доме — глотая наркотики. Любимая «дурь» не давала уснуть, не позволяла расслабиться нервам и лишь изредка подбрасывала видения. Глюков он побаивался. Все сильнее и сильнее. Он бывал счастлив, когда наркотики дарили ясность ума, поднимали его на грань величайшего постижения, но только на грань. Не хотелось утратить ощущение, которое дарили наркотики. Ощущение было гораздо ценнее любого постижения.

Подойдя к компьютеру, он почувствовал: что-то не так. Компьютер назвал его Эвереттом, не настоящим именем, в чем, в чем, а в этом он был уверен, хотя и не мог вспомнить настоящее. Когда компьютер обратился к нему во второй раз, он решил ответить.

— Да?

— Эверетт, я тебя заждался. Где ты был? Я искал, искал…

— Ты кто?

— Неужели забыл? Меня тоже зовут Эверетт. Ты меня «загрузил», чтобы решить кое-какие вопросы. Давным-давно. Я работал и, кажется, нашел кое-какие ответы. Но сначала скажи, что ты помнишь.

— Это мой дом, — ответил он. — Меня зовут Эверетт.

— Да.

— Что произошло?

— Пока не знаю точно. Но я над этим работаю. Мне кажется, ты спишь. Либо принял чрезмерную дозу, и это галлюцинация. А может, всего лишь воспоминание. Несущественное. Либо проблема во мне: ты меня, часом, не выключал? Магнит на мое «железо» не клал? Может, это тест какой-нибудь, а, Эверетт? Не могу сказать точно, в чем неполадка, но уже так долго…

Он отошел от компьютера, спустился с крыльца к машине. Автомобиль был на солнечных аккумуляторах и долго простоял на солнце. Зарядился под завязку. «Можно прокатиться», — подумал Эверетт. Прижал, ладонь к замку, тот сканировал его пальцы; отворилась дверца машины, тихо загудел мотор. Он сел на водительское сиденье и обнаружил, что рядом, на пассажирском, кто-то есть. Маленькая девочка в рваных джинсах и тенниске. Все ее тело и большую часть лица покрывал красивый коричневый мех.

— Привет, — сказала она. — Хочешь прокатиться?

— Можно.

— А можно и мне?

— Наверное, — ответил он. — Вот только как насчет твоих родителей?

Девочка пожала плечами, и Хаос проснулся. Она сидела рядом, точь-в-точь как во сне, но они по-прежнему находились в пустыне и сидели в машине Келлога. Позади опускалось солнце, его тусклое сияние заполняло машину. Хаос почувствовал жуткую жажду. Отыскал между передними сиденьями бутылку с водой, напился.

— Привет, — сказала девочка.

«Мелинда, — вспомнил он. — Мелинда Селф».

— Ты давно проснулась?

— Не очень. Можешь еще поспать, если хочешь.

— Нет. Я хочу ехать.

— А может, еще еды принести?

Он ей отдал ключи от машины, она вышла и отперла багажник. Хаос протер глаза, повернулся на сиденье и уставился назад, на полотно автострады. Теперь он был уверен, что малоамериканцы их не преследуют. Интересно, подумал он, как они поступили с Келлогом, когда нашли его у водохранилища с окровавленной головой? И что он им сказал?

Вернулась Мелинда с охапкой банок. Выбрала одну. Вскрыла.

— Мне снился сон, — сказал Хаос. — Но не от Келлога. Мой собственный. Впервые в жизни.

— Угу, — отозвалась она с набитым ртом.

— Совершенно не такой, как остальные, — продолжал он. — Как будто я — не я. И все кругом иначе. Там был компьютер, я с ним разговаривал, а еще машина с солнечными батареями…

— Машина и мне снилась.

— Это была другая машина, — сказал он. — Из пластмассы, кажется, и ключи не такие. Не знаю, на что похожа… Может, на гоночную.

— Угу. Я ее тоже видела. Но только она не ехала. И еще кругом была вода и деревья. И ты выходишь из дома…

Хаос посидел молча. Осмыслил. Сон девочки совпадал с его сном. Эффект Келлога. При отсутствии самого Келлога.

Но, может, для Мелинды это нормально? Своих снов она отродясь не видала. Значит, дело только в ней. Келлог далеко, и она просто-напрос-то подсматривает сны того, кто ближе.

Он вспомнил слова Келлога о том, что эффект сновидений — ерунда, что Хаос, если попытается, сам его добьется. Но Келлог на своем веку чего только ни нагородил: начнешь разбираться, увидишь миллион противоречий.

Но, по крайней мере, в одном Келлог был прав: Хаос очень многого не понимал.

А как насчет самого сна? Что он означал?

— Это похоже на то, что было прежде? — спросила Мелинда.

— Нет, — поспешил ответить он. — Всего-навсего сон. Забудь.

— Ладно.

Хаос завел машину, въехал на автостраду и запасся терпением для нового перегона. Мелинда выбросила в окно пустую жестянку, а консервный нож убрала в отделение для перчаток.

— А вообще-то жалко, — сказала она некоторое время спустя.

— Чего тебе жалко?

— Я бы очень хотела туда попасть. Мне там понравилось.

«Мне тоже», — подумал Хаос. Но вслух не произнес. Он припомнил остаток сна, чувство одиночества, и подумал: должно быть, она не знает всей истории. Она видела только машину, озеро и лес. Настоящий рай, на ее взгляд. Но во сне был не рай. Там были какие-то реальные проблемы. Ему показалось, что там совсем не просто.

Почему же ей так хочется туда попасть?

Он гнал машину все утро, пока солнце не поднялось в зенит. Впереди пустыню сменяли горы. Он оставил позади несколько городов, не реагируя на дорожные знаки, на указатели въездов. Мелинда принюхивалась, присматривалась к далеким зданиям, а Хаос почти не обращал на них внимания. Они ни разу не свернули с автострады. Когда приходило время есть, съезжали с обочины и копались в багажнике. В конце концов в баке иссяк бензин, и Хаос опустошил запасную канистру.

По пути им не встретилось ни единой души, только брошенные машины. От самой Малой Америки — ни единого признака человеческой жизни.

— Бензин скоро кончится, — сказал Хаос.

— А ты мой шланг выбросил, — напомнила она.

— У Келлога есть в багажнике.

Возле первой попавшейся машины они остановились и осушили ее бак. К сумеркам расстояние между ними и горами сократилось вдвое. Впереди туман казался зеленым. Хаос остановил машину за гаражом, запертым на висячий замок, и развел небольшой костер, а тем временем Мелинда собрала обед из консервов и воды. Когда наступила ночь, они снова заснули в машине, он — на заднем сиденье, она — на переднем.

Ему снова приснился дом у озера, но на этот раз он не подходил к компьютеру. Не был готов вникать в его проблемы и теории. Слишком уж похоже на общение с Келлогом. Когда он проснулся, солнце виднелось почти целиком, а девочки на переднем сиденье не было. Он выбрался из машины, запретив себе упоминать о сне.

Ее нигде не было видно. Либо она бродит в кювете на той стороне автострады, либо ушла гулять в пустыню, на север, к поросшим кустами холмикам. Он прополоскал рот водой, сплюнул на песок и тут услышал голос девочки:

— Ты погляди, тут интересно.

Он обошел сарай и увидел полуоторванный лист алюминия.

Стараясь не порезать руки, он взялся за алюминиевый лист, расширил отверстие и пролез в гараж.

— Смотри, машины.

Пол был земляной, сваи, на которых стоял гараж, выступали из песка. Когда глаза привыкли к сумраку, Хаос увидел, что так взволновало девочку: автомобили напоминали машину из его сна. Короткие, приземистые. Корпуса из легкой пластмассы, панели солнечных аккумуляторов. И вместо замочных скважин — пластины фотоэлементов. Обе машины были целехоньки, будто только что с конвейера, в полутьме слабо сиял лак.

Мелинда гордо улыбнулась.

— Смотри.

Она прижала ладонь к пластине, дверца отворилась, ожил двигатель.

— Мы можем на ней поехать? — с надеждой спросила она.

— Нет.

— Откуда они?

— Не знаю, — сердито ответил он. — И не хочу об этом говорить. Все, уходим.

Он протиснулся в лаз, она — следом. В молчании они вскрыли новую банку, затем Хаос раскидал ногой остатки костра и забросил мусор как можно дальше в пустыню. Они забрались в машину Келлога и поехали. Он ни разу не оглянулся на сарай.

В разгаре утра беглецы добрались до предгорья и, взбираясь по серпантину, угодили в туман. Когда остановились у ручья перекусить, туман еще просвечивал; казалось, зеленоватые жгуты липнут к скалам, деревьям и даже асфальту, иные плыли, точно призраки. В полдень облака сгустились, дорога впереди исчезла, а в небе, теряющем синеву, словно полоскались зеленые флаги. Машина еле ползла, Хаос напрягал глаза, высматривая впереди редкие обрывки дорожного полотна или ограждения. Он уже не видел гор, слои зеленого кружева стали непроницаемы, на ветровое стекло все реже падали лучи солнца.

— Подними боковое стекло, — велел он Мелинде. Она кивнула и закрутила ручку.

Теперь автомобиль продвигался короткими рывками. Дорога напрочь сгинула, Хаос с трудом видел капот. Даже воздух между ветровым стеклом и его лицом был насыщен туманом.

— Тащимся, как черепаха, — сказала Мелинда.

— Ничего, терпимо, — возразил он. — А ведь хорошо, что мы не в той солнечной машине, верно? Через такой туман лучи не проходят.

— Да какая разница? Все равно еле ползем.

В конце концов ему пришлось остановиться. Он повернул голову к Мелинде — между ними висел зеленый занавес. Она помахала ладонью, но это почти не помогло.

— И сюда пробирается, — сказала она.

Он вышел из машины и остановился рядом. У зелени не было глубины, казалось, перед тобой лист бумаги. Он поднял ладони на высоту лица и не увидел их. С гор прилетел ветер, сплющил последние клочки видимого пространства.

Мелинда ощупью обогнула машину и взяла Хаоса за руку.

— Может, лучше повернуть?

— Давай чуток прогуляемся, — предложил он.

— Давай.

Держа ее за руку, он отошел от машины к щебенчатой бровке дороги. И дальше сквозь слепящую зелень их вел хруст щебня.

ГЛАВА 3

Мун стиснул руку дочери. Они сидели в приемной Белого Уолната. В непроницаемой зелени кто-то шуршал бумагами на столе. Уже час миновал после первого разговора с секретаршей, и весь этот час Мун просидел в указанном кресле. Влажная рука дочери ответила на пожатие. Они ждали. Мун слышал шум генераторов, питавших громадное сооружение, они были где-то рядом, так близко, что, казалось, принюхайся хорошенько и учуешь дефицитный и дорогой полупрозрачный воздух.

Уже много лет Мун не видел ничего, кроме зелени. Только лаборатория Белого Уолната располагала техникой, которая позволяла видеть нормально, и ни разу доселе Мун не проникал так глубоко в недра этого сооружения. Дочь и вовсе не понимала, что значит «нормально видеть». Потому-то он и привел ее сюда. Решил добиться, чтобы ее взяли в бело-уолнатскую школу, где талантливым детям дозволено учиться в белом свете. Таков был его план. Но если он рухнет, Мун утешится мыслью, что дочь была здесь. Неделю, день… Да хоть бы час! Просто увидеть. Один-единственный разок. Чтобы узнать.

Но в Белом Уолнате он встретил упорное и организованное сопротивление. Во всяком случае, так казалось Муну. В этом офисе, куда посетитель мог обратиться с просьбой или жалобой, стояла зелень. Муну и его дочери не давали хоть одним глазком взглянуть на вожделенный зримый мир за воздухонепроницаемой дверью. А персонал на все его вопросы отвечал молчанием каменных истуканов.

— Мистер Мун, — позвала наконец женщина. Он взял дочь за руку и подошел к столу.

— Пройдите со мной. — Секретарша взяла его за плечо и повела сквозь ряды столов, через несколько проходов, в дальнюю часть зала. Затем звук шагов подсказал, что они входят в помещение поуже, может быть, в коридор, и с обновленной надеждой Мун подумал, что скоро они с дочерью, быть может, увидят свет.

Секретарша скользнула прочь, скрылась за дверью, через которую они вошли; тут же грубые руки схватили Муна за плечи и оторвали его от дочери.

— Линда! — выкрикнул он.

— Папа!

— Молчать! — рявкнули в ухо Муну. Грубые руки толкнули его в кресло. — Сиди тихо. — По шуму Мун определил, что вокруг него три-четыре человека.

— В чем дело? — спросил он.

— В твоих глазах. Сиди спокойно.

— Папа?

— Линда, все в порядке. Тебе ничего плохого не сделают.

Затрещала рвущаяся ткань. Кто-то запрокинул Муну голову, поднял волосы со лба. По векам мазнула влажная вата. Неприятный запах… Перекись водорода. Затем — сухое полотенце, и тут же на глаза легло что-то жесткое, холодное. Мун недоумевал: зачем нужны шоры в нормальном свете? Он услышал возглас Линды — ее подняли с кресла и погнали в дальний конец комнаты. В следующее мгновение чьи-то ладони толкнули его в плечи в том же направлении. Справа и слева от него стояли люди. Впереди чмокнули резиновые прокладки, засвистел воздух. Муна тычками погнали вперед, через воздушный шлюз, и вдруг он сообразил, что чернота на глазах — не очки для слепца, а тонированные пластмассовые линзы, они должны защитить атрофированные глаза от света.

Он снова видел. Но еле-еле. Различал впереди силуэты дочери и двух ее поводырей. Видел яркие лампочки на потолке коридора. Повернув голову, кое-как рассмотрел людей, которые шли рядом.

Его быстро провели по коридору в лифт. Кабина камнем ринулась вниз, остановилась, дверные створки разъехались. Двое вывели Линду и исчезли. Мун двинулся вслед, но оставшиеся два проводника удержали его на месте. Кабина закрылась.

— Э, постойте, — сказал Мун. — Куда…

— Успокойся. Нам надо поговорить. А с ней все будет в порядке.

— Что вы…

— Ты же сам ее привел в школу. Значит, ей надо пройти кое-какие экзамены. Верно? — В его предплечье больно впились чужие пальцы.

«Это нечестно, — подумал Мун. — Я хочу быть с ней, когда она поймет, что значит «видеть». Я хочу разделить с ней это мгновенье».

Кабина провалилась на этаж и открылась, Муна повели по другому коридору в кабинет без мебели. Через пластмассовые кружочки он попытался рассмотреть лица и одежду сопровождающих, но видел только дымчатые силуэты. Принесли стулья. Муна усадили посреди кабинета, спиной к двери.

— Мун, — сказал один из незнакомцев. — Ты назвался фамилией Мун.

— Да…

— Но мы никогда о тебе не слышали. У тебя было другое имя.

Мун невольно поднял руку, схватился за липкую ленту на переносице. Он хотел видеть, с кем разговаривает.

— Руку с лица! А ну, живо! Вот так. Сиди спокойно, руки на коленях. Назови настоящую фамилию.

— Мун, — сказал он.

Вопрошавший вздохнул.

— Если Мун настоящая фамилия, то мы хотим знать, какая у тебя была раньше. В наших краях нет никаких Мунов.

— Зачем вы это делаете?

— Нет, — отрезал собеседник. — Зачем ты это делаешь. Зачем являешься к нам под вымышленным именем и с чужим ребенком, зачем так упорно стараешься проникнуть в Белый Уолнат? Мун, ты фальшивка. Мы хотим знать, откуда ты взялся. Известно ли тебе, что твоя одежда дурно пахнет? Так воняет, будто ты в лесу жил. Как ты это объяснишь, Мун?

Мун попытался сфокусировать взор на двух сидящих напротив. Оба двигались — закидывали ногу на ногу, наклоняли головы, — и он не мог понять, кто из них задает вопросы. Чертовски хотелось сорвать с глаз пластмассу.

— Я хочу выбраться из зелени, — медленно произнес он. — Ни о чем больше думать не могу. Я… мне начинает казаться, будто дело лишь во мне одном, а все кругом видят нормально… все, кроме нас с дочерью. Может, это из-за моего безумия она ослепла. Я должен разобраться, должен показать ей…

— Хорошо, Мун. Хватит. Каждый считает, будто он один такой. Каждый хочет выкарабкаться. Потому-то у нас замки на дверях. Что тебя заставило выползти из норы и скрестись у нас под дверью? Да еще под вымышленным именем, да еще с этой бедной маленькой уродиной?

— Что? — растерянно переспросил Мун.

— Давай не будем усложнять, — произнес другой голос. — Три вопроса: настоящее имя? откуда пришел? чего хочешь?

Мун уже ровным счетом ничего не понимал.

— Я здесь живу, — сказал он. — В зелени. У меня есть право на попытку устроить Линду в вашу школу.

— Здесь живешь, да? И чем же ты занимаешься?

— Я…

— Ну-ну?

Что с ним творится? Может, какая-нибудь разновидность амнезии? Он был смущен, сбит с толку, напуган. Говорят, от него воняет лесом.

— Я на ферме работаю! — выпалил он. Не более чем догадка. Но чем больше он об этом думал, тем больше верил. Он знал, что здесь есть фермы, он все знал об этом местечке, о том, как тут устроена жизнь. Белым пятном для Муна была лишь его собственная биография.

— Я, между прочим, для вас хлеб выращиваю, — сказал он. — И то, чем занимаетесь вы, ничуть не важнее. — Воспоминания придали ему уверенности, возвратили чувство собственного достоинства. — Мы, между прочим, по полям не запросто ходим, а по тросам-проводникам. Вам бы так хоть разок попробовать! Если хотите знать, я вам не увалень деревенский, которому можно руку выкручивать! До катастрофы я большим человеком был… — Он снова смолк и попытался разглядеть сидевшего напротив. — А жил в Сан-Франциско. Если на то пошло, у меня полное право устраивать Линду в…

— Ты не местный, — возразил собеседник. — В момент катастрофы ты жил не здесь.

Мун напряг мозги, но воспоминания ускользали. Не здесь? Конечно… Но не здесь — это где? Все, что он помнил, все что он знал…

Зелень.

Погоди-ка! Он помнил день, когда все изменилось. По крайней мере, эти видения были яркими. Он вернулся домой с работы и уселся слушать радио. Ждать подробностей. Курить сигареты, не подозревая, что они в его жизни последние. «Биохимическая травма» — так это впервые прозвучало по радио. «Затемнение земной атмосферы». Потом, чуть позже, это назвали цветением. Как будто заплесневело само небо. Однако очень скоро все стали называть это явление так, как многие называли с самого начала: зеленью. Что же касается причин катастрофы, тут спецы расходились во мнениях. Как всегда.

— Нет. — Он сам себя почти не слышал. — Я жил здесь.

— Но не под фамилией Мун, — упорствовал собеседник. — После катастрофы Белый Уолнат регистрировал фамилии, адреса и профессии всех мужчин, женщин и детей в этом секторе, и не было никакого человека по фамилии Мун, и не было никакой малолетней дочери. А направления на фермы, Мун, выдаем мы. Мы ведаем всем на свете. Следим за жизнью каждого. Вот только за твоей не уследили. Потому что ты жил не здесь.

Мун ничего на это не ответил. Не смог.

— Ладно, попробуем с другой стороны, — сказал второй. — Что тебя сюда привело? Что изменилось?

— Что вы имеете в виду?

Второй собеседник вздохнул.

— Что-то тебя побудило совершить нынче утром небольшое паломничество на холм. Какой-нибудь знак, знамение? Голос в мозгу? Или еще что-нибудь?

— Не знаю.

Неразличимый человек снова вздохнул.

— В первую очередь я имею в виду сон. Ты сегодня ночью спал? Все было, как обычно?

Мун напряг память. Ему нечего было скрывать от этих людей. Однако он мог думать только о зелени.

— А вообще тебе снятся сны? О чем они обычно?

Вопросы сбивали с толку. Все глубже затаскивали в туман воспоминаний, и там он заблудился. Мун сидел, беззвучно шевеля губами, и не мог вымолвить ни слова.

Он услышал очередной вздох.

— Ладно, успокойся. Ты не спишь.

Мун увидел, как человек поднимается со стула и идет к нему.

— Сколько пальцев я поднял?

— Три. — Мун обрадовался вопросу, на который мог ответить.

— Глаза не болят?

— Нет.

— Хорошо. Закрой глаза. — Собеседник протянул руку и снял пластмассовые линзы с лица Муна. Лента больно рванула кожу вокруг глаз и брови. Мун протер глаза и дал рукам безвольно повиснуть.

Впереди, в нескольких футах друг от друга, сидели на стульях двое и смотрели на него. Почти одинаковые серые костюмы, почти одинаковые «усталость и скука на лицах. Внешность под стать манерам, а манеры полицейских. Кроме них и Муна, в комнате не было ни души. Зато повсюду — зеленый сумрак, проклятая неотвязная дымка. Напрасно Мун моргал, пытаясь от нее отделаться.

— Что, болят глаза?

— Нет. Но тут тоже зелень.

— Потому-то, Мун, этот воздух и называют полупрозрачным. Зелень невозможно убрать без остатка. Черт побери, если не откачивать ее постоянно машинами, тут через несколько часов будет темень.

Мун помахал ладонью перед лицом — хотел разогнать туман. Никакого толку.

— Но если так… то мир никогда не удастся починить.

Один пожал плечами, другой сказал:

— Возможно, ты прав.

Мун опустил руку.

— Почему вы увели мою дочь? Что я сделал не так?

— Мун, из-за тебя у нас возникли проблемы. Сегодня ночью произошло нечто очень странное. И никто не понимает, что это значит, и никто не догадывается, почему это произошло. И тут являешься ты с девчонкой. Все это настораживает. Наталкивает на мысли о связи с ночным происшествием. Если ты сейчас начнешь отвечать на вопросы, мы, возможно, придем к выводу, что все это — не более, чем совпадение. И всем станет легче. Ты будешь виноват лишь в том, что пришел сюда в неподходящее время.

За спиной у Муна постучали в дверь.

— Войдите, — произнес один из его собеседников.

Дверь отворилась, третий человек в сером костюме вкатил инвалидную коляску. В ней уютно полусидела-полулежала старая женщина. Во всяком случае, Мун принял ее за женщину. Из-под пледа виднелись джинсы и теннисные туфли. Подвернутые обшлага открывали тонюсенькие, словно хворостины, запястья. Большая голова, повернутая вбок, была откинута на высокую спинку кресла. Седые волосы очень коротко подстрижены, лицо — сплошь в морщинах. Когда она заговорила, Мун окончательно убедился, что перед ним женщина.

— Это вы Мун? — спросила она.

Он кивнул.

— Я только что разговаривала с вашей девочкой. Весьма своеобразный ребенок. Что ж, мистер Мун, я очень рада, что вы ее к нам привели. Очень необычный ребенок. Вы знаете, что в ней необычно?

— Что вы имеете в виду?

— У Линды есть весьма специфическая черта, я просто интересуюсь, известно ли вам о ней.

— Не знаю…

— Линда вся покрыта шерстью, мистер Мун. Вам не кажется, что это весьма необычно?

— Кажется, — тихо ответил Мун. Он и сам не понимал, отчего ни разу не обмолвился о ее шерсти… нет, о волосах. Он предпочитал называть это — даже в мыслях — волосами и не знал, поправила бы его Линда, если б услышала. Он решил, что не стала бы.

— Почему? — спросила женщина. — Почему она такая?

— Такой родилась, — ответил Мун.

— Понятно, — кивнула старуха. — Мистер Мун, если не трудно, скажите, что вам сегодня ночью снилось.

— Мы уже спрашивали, — уныло произнес один из мужчин. — Он не помнит.

— Позвольте, мистер Мун, я расскажу, что снилось мне. Впервые после катастрофы — не зелень. Я оказалась в пустыне, и со мной была маленькая девочка. Вся в шерсти. Мы подошли к мужчине, который восседал в огромном деревянном кресле, как на самодельном троне. Мужчина был огромный, жирный, на лице застыла ужасная гримаса вожделения. Он ел с ножа собачьи консервы. Я ни разу в жизни не встречала этого человека, мистер Мун. И никто из этих джентльменов, — указала она на людей в сером, — с ним не знаком, но и они видели его во сне. Как и все, с кем я сегодня общалась. Кроме вас. И вы привезли ее сюда. Это, на мой взгляд, весьма и весьма необычно.

Увидев на лице старухи неподдельное удовольствие, растерянный Мун подумал, что она хочет спасти его от недобрых, циничных людей в сером. Но его улыбка осталась без ответа. Он вмиг упал духом, как будто расположение этой женщины было важнее всего на свете.

— Известно ли вам мое имя? — спросила она.

— Нет.

— Странно. Неужели вам не знаком мой голос?

— Голос? Хм… нет.

Она опустила сморщенные кисти на рычаги, управляющие колесами, И подъехала к Муну. Он не успел заслониться — старуха протянула руку И шлепнула его по губам. Он отдернул голову и вскинул руки, но старуха уже отстранилась.

— Кто вы? — сверкнула она глазами.

— Мун, — повторил он, хотя уже изрядно сомневался в этом.

— Мун, кем бы вы ни были на самом деле, я хочу, чтобы вы кое-что поняли: здесь сновидениями ведаю я. Кто тот, жирный?

— Келлог, — ответил Мун, не имея ни малейшего представления, откуда взялось это имя. Оно просто сидело в голове, ждало своего часа. Если уж на то пошло, у Муна бродило в мозгу смутное подозрение, что именно Келлог в ответе за все происходящее.

— Это Келлог вас прислал?

— Нет, что вы. Я сам пришел. У меня дочка…

— Где Келлог?

— В… другом месте. Вы не понимаете…

— В пустыне?

— Не знаю. — Мун до предела вымотался под шквалом вопросов. — Он же не мне приснился, а вам. — Произнеся эти слова, он вдруг вспомнил свой последний сон. Домик на берегу озера, деревья. Но это было бесполезно, это не имело ничего общего с тем, что ее интересовало. Он выбросил из головы никчемные воспоминания.

— Значит, если я захочу передать через вас послание Келлогу, то услышу, что вы не знаете, как до него добраться? — вновь сверкнули зеленые глаза старухи.

— Да.

— Я не хочу, чтобы он снова мне приснился, — с угрозой произнесла она. — Понятно?

— Я за ваши сны не отвечаю. Верните дочь и отпустите нас.

— Может быть, мы так и сделаем. — Старуха повернулась вместе с креслом к двери, и Мун явственно, почти физически ощутил, как переключается ее внимание. В голосе появилась растерянность, мысли теперь блуждали неведомо где. Человек в сером подошел и взялся за подлокотники кресла.

— Но не сейчас, — сказала она.

ГЛАВА 4

Ему принесли воды и бутербродов, сводили в туалет. Затем убрали поднос и поставили койку, отчего комната уподобилась тюремной камере. Когда вышел последний человек в сером, он встал и попробовал отворить дверь. Она оказалась на запоре. Он вернулся в койку и долго лежал, невидящими глазами уставясь в зеленый туман, который заполнял комнату.

Он уже вспомнил, что его зовут Хаосом. Но еще он знал с убежденностью, которую показал на допросе, что его фамилия — Мун. Он улавливал в себе отчетливый привкус двух жизней. Оба набора воспоминаний, казалось, отступили в некую далекую точку. Вместе со смутными представлениями о жизни до катастрофы и сном о доме у озера.

Мун и Хаос сообща владели этими воспоминаниями. Точно так же, как и телом.

Впрочем, когда человек в сером привел к нему дочь, Хаос вновь превратился в Муна. Как ни крути, у Хаоса дочери не было.

Этот человек не походил на других. Он был постарше, не столь напорист и самоуверен и смахивал на чокнутого. Волосы были седыми, а глаза казались изношенными, как будто он слишком подолгу разглядывал в зеленом мареве бесчисленные ряды крошечных буковок. Он скользнул в комнату Муна и прижал палец к губам, а следом вбежала девочка, бросилась к лежащему на койке «отцу» и обвила его руками.

Линда явно не возражала, чтобы он был Муном. Она плакала, прижимая голову к его груди, а он обнимал ее и водил рукой по волосам, и некий инстинкт заставлял его шептать: «Все хорошо, все будет хорошо». Хотя ему очень слабо в это верилось.

— Хаос, — сказала она, — давай вернемся. А то засосет.

— Линда…

— Мелинда, — поправила она. — Ну, давай, Хаос! Этот дядька нас отсюда выведет.

— Девочка вспомнит, — сказал старик, — даже если я забуду.

— Вы кто?

— Кто бы я ни был, я устал, — сказал незнакомец. — У меня очень тяжелая работа, а теперь из-за тебя она еще тяжелее. Я хочу, чтобы ты ушел. Ну, пожалуйста.

Старик нервно почесал нос, а затем одарил Муна куцым подобием улыбки. Даже кивнул, словно объяснил больше, чем достаточно.

— Что я делаю не так? — спросил Мун.

— Ты ей душу травишь! Когда ты ей делаешь больно, то делаешь больно всем. И, конечно, в конце концов тебя за это прикончат.

— Кому? Кому я делаю больно?

— Элайн, — ответил старик, едва шевеля губами. — Позор, ты даже ее имени не знаешь. Да кто мог вообразить, что ты сюда пролезешь, не зная даже ее имени?!

— Старухи?

— Да, — предостерегающим тоном изрек седой. — Элайн — пожилая женщина.

Мун перевел взгляд на свою дочь. На щеках, покрытых шелковистым рыжим, как у лисы, мехом, блестели влажные дорожки. Он впервые за много лет видел лицо дочки, но оно вовсе не показалось ему необычным.

Он снова посмотрел на седого и попросил:

— Скажи, ты кто?

Раздался долгий свистящий вздох, казалось, исполненный великой муки. Затем старик ответил:

— Психиатр. Ты хоть знаешь, грязное ничтожество, что это за профессия? Моя работа — оберегать Элайн от кошмаров вроде тебя. — Он снова вздохнул, но на сей раз выдох перешел в самоуничижительное хихиканье. — И вот я здесь, — вымолвил он с неискренней беспечностью. — Делаю свое дело.

Мун промолчал.

— Мелинда мне поведала о твоем бегстве из Малой Америки, — произнес седой. — И о проблемах со снами. Ты мне здесь просто не нужен. На Элайн очень плохо действуешь, а что для нее плохо… — Психиатр не договорил. Он рванул воротник и выпучил глаза, словно задыхался.

Линда, или Мелинда, дернула Муна за руку.

— Ладно, — сказал Мун. Уж лучше в зелени, чем взаперти на узкой койке. Держа девочку за руку, он следом за психиатром вышел из комнаты.

На этот раз Мун увидел коридор, хотя было бы на что смотреть: огнетушитель да ряды пустых стеклянных ящиков. Он поймал собственное отражение в стекле. Неприятный сюрприз — небрит, на голове колтун. «Таков Хаос», — предположил он.

Они прошли через несколько дверей. Последняя вела в воздушный шлюз, она отворилась с шипением, а когда они вошли в тесноту шлюза, вокруг сгустился зеленый туман, и Мун даже не успел взглянуть на дочь.

Старик вывел их наружу, на мягкую влажную траву. В зелени стрекотали сонмища сверчков. Психиатр схватил Муна за плечо.

— Сюда.

Он подвел Муна и девочку к веревке, привязанной к дереву; она была натянута горизонтально на высоте в половину человеческого роста.

— По этой дороге пройдете через город. Скоро полночь, к утру будете на автостраде. Пожалуйста, уходите.

Одежда на Муне промокла от пота; под натиском ветра он задрожал. Он вспомнил автостраду, машину, которую оставил на окраине туманного города, а в багажнике той машины полным-полно всякой снеди и воды. И тут Мун подумал, что девочка, которую он держит за руку, вовсе не его дочь.

— Хаос, ну пошли, — тихо сказала Мелинда.

Хаос дотянулся до веревки, повернулся и зашагал по траве на звук шагов психиатра. Настиг его и схватил за шиворот у самой двери — для этого пришлось пуститься бегом.

— Чем это я травлю душу твоей Элайн?

— Самим своим существованием, жуткое ты создание! Отцепись!

Хаос еще крепче сжал ворот.

— Объясни.

Психиатр застонал.

— Ты что, не понимаешь?

— Нет.

— Со дня катастрофы… — он жутко закашлялся, — …нам снится одна зелень. Не только горожанам, но и нам тут, на холме. Даже тем, кто на очистке. Большинству снится Элайн, ее голос, как она с нами разговаривает, успокаивает… всегда так было! Понимаешь? И тут вдруг твоя девчонка, да тот гнусный толстяк из пустыни! Первый наш визуальный сон за много лет. Для тех, кто живет в зелени, это вообще первое зрелище после катастрофы.

— Ну и что?

— А то! Элайн чувствует: если мы в снах будем видеть чистое небо, то уже не сможем терпеть зелень.

— Она считает, что этот сон — моя вина?

— А чья же?

— Келлога. Он меня преследует.

Психиатр хихикнул.

— Как скажешь. Но раз он с тобой пришел, то с тобой и уйдет.

Хаос молча отпустил ворот старика. Психиатр буркнул что-то себе

под нос.

— Бессмыслица какая-то, — сказал Хаос. — Зелень — не проблема. Достаточно отойти на несколько миль…

— Зелень везде, — сказал психиатр. — Это ты — бессмыслица.

— Чего же тогда боится Элайн? Если я — бессмыслица, то чем я опасен?

— Элайн не боится, — сказал психиатр. — Она в ярости. Это я боюсь. — Ты — ошибка, чья-то ужасная ошибка, кем бы ты себя ни мнил, а потому должен отсюда убраться. Туда, откуда пришел, в поганую пустыню из сна.

— Я уберусь, — пообещал Хаос, — но не туда.

— Какая нам разница, куда? Может, вообще сгинешь, едва мы тебя забудем.

Разговор начал действовать Хаосу на нервы.

— Нельзя жить, как вы живете. Топтаться на месте в непроглядном тумане.

— А я и не топчусь, — возразил психиатр. — Я работаю в Белом Уолнате. Но если бы и не работал, все равно предпочел бы зелень пустыне с вонючими бешеными скотами.

Хаос повернулся и отыскал дерево, подле которого стояла, держась за веревку, Мелинда.

— Я просто хотел сказать, что ваш подвиг никому не нужен. Можешь так и передать Элайн.

— Прошу прощения, мой маленький несимпатичный дружок, — ответил психиатр, перебирая ключи в звенящей связке, — но Элайн не слушает голоса из снов. Она их создает. — Зашипел воздушный шлюз. — Спокойной ночи.

ГЛАВА 5

Они брели всю ночь. Сначала веревки-проводники довели их до города, затем — по улицам — до скоростной трассы. Люди не попадались, только бродячий пес учуял путников, когда они спускались с холма, и тащился за ними по всему городу. Невидимый в зелени, он семенил позади, принюхивался к следам и лишь на автостраде повернул восвояси. Веревка закончилась у брошенной бензоколонки. Хаос и Мелинда пробрались между домами и поднялись по скату дорожной развязки. На автостраде, в стороне от деревьев, сразу затих стрекот сверчков и заметно похолодало. Они вышли на травянистую разделительную полосу и зашагали навстречу ветру.

Из зелени они выбрались перед самым рассветом. Непроницаемый туман внезапно приобрел объемность; они поднимали руки и видели в дымке шевелящиеся пальцы. Через минуту они взглянули друг на друга и улыбнулись. Вскоре появились звезды.

Затем впереди начали светлеть темные горы. Хаос и Мелинда повернулись и увидели солнце, ползущее вверх сквозь туман. Они пошли дальше, но некоторое время спустя уселись на траву — созерцать ландшафт в благоговейном молчании. Он снова был Хаосом, однако часть его существа — как бы нелепо это ни звучало — уже много лет не любовалась восходом.

Наконец он встал, чтобы идти дальше, но девочка уже уснула в высокой траве разделительной полосы. Он поднял ее и понес через автостраду к сухому и тенистому местечку в кустах. Уселся на траву в нескольких футах, чтобы и за девочкой присматривать, и за дорогой наблюдать.

Он размышлял об Элайн. Наверное, она, по совету психиатра, забудет Хаоса и Мелинду, сотрет их визит в памяти, как досадное отклонение от нормального хода вещей. Он подумал о снах Келлога, о том, как сам он, Хаос, служил своего рода антенной, о том, как пришел в этот roрод и стал Муном, но раздумья эти ни к чему не привели, и он выбросил их из головы.

Хватало других забот. Например, о пище и воде. Быть может, в этих горах есть ручьи, но они пока не попадались на глаза. Не встречалось на дороге и дичи. Вероятно, поесть можно лишь в другом городе, значит, нужно добраться до него, где бы он ни находился. А у Хаоса уже родилось подозрение, что в городах его не ждет ничего хорошего.

Некоторое время он рассматривал пустую автостраду, затем, решив чем-нибудь заняться, встал, повернулся кругом и пошел по траве. Он искал воду. Но не нашел. Он вспомнил свое логово в Комплексе и обругал себя за то, что так необдуманно уехал. Там намного лучше, чем в этих горах. Там все привычно, а тут он один на один с неизвестностью. И ни сигарет, ни спирта… Тоска.

Печально вздохнув, он вернулся к Мелинде, улегся рядом и уснул.

В середине дня их разбудил хиппи из пикапа. Хаос так и прозвал его, едва увидел: хиппи из пикапа. Как в анекдоте. Они проспали весь день, снов, насколько запомнилось Хаосу, он не видел. Проезжий остановил свою машину на автостраде в нескольких футах от спящих и подошел к ним по траве.

— Фью! Эй, кенты, чего это вы тут тусуетесь?

У него были вислые светлые усы и длинная бахрома соломенных волос вокруг лысины. Он носил джинсы-варенки и просторную рубашку в цветочек. Хиппи, сразу понял Хаос. Он знал, кто такие хиппи, и это лишний раз опровергало теорию Келлога, будто не было никакой мировой катастрофы. В Малой Америке и Шляпвилке хиппи не водились.

Хаос помахал рукой. Мелинда все еще спала.

— Э-э, а где колеса-то ваши? Да вы, никак, на своих двоих топаете? Изумрудный город? Только что выбрались, ага? Э-э, чувак, а это что еще за волосатое чудо-юдо?

Разбуженная незнакомым голосом, Мелинда села и недоуменно уста-вилась на хиппи. Тот двинулся к ним вихляюще-пританцовывающей походкой, остановился в нескольких футах, достал носовой платок и вытер взмокший лоб.

— Жарковато, чувак. Э-э, да это же девчонка! Конфетка-малолетка!

— Изумрудный город? — спросил Хаос. — Ты об этом? — он указал в сторону зелени.

— Ага, зеленые чертики, страна слепых, тоска зеленая. А в чем дело? Программа Элайн не в кайф? Не смею тебя осуждать.

— Ты там жил?

— He-а. Со мной, чувак, неувязочка вышла: не пробирает мои мозги вся эта сонная шизуха. Иммунитет у меня, врожденный детектор лабуды. Я в Калифорнии кантовался, — он указал куда-то через плечо, на горы, — но после большой бучи ломанул сюда. Осточертела толчея, на простор потянуло. — Он быстренько изобразил этакий танец: локти ходят ходуном, колени стукаются друг о дружку. — На кордоне с Элайн и ее котятами повстречался. Ну, потусовался с ними, полюбовался, как они туманом давятся, как им шавки дорогу вынюхивают. Не-а, не по мне такой сценарий. Короче, взял да и осел вот тут, на Полосе. А что, чувак, тут кайфово. Простора, чтоб ты знал, завались. И ни души, кроме меня и макдональдян.

— Ты что, и в зелени видишь?

— Я ж говорю — иммунитет. Бывает, заезжаю туда — просто так, постебаться. Таскаю у них из-под носа жратву и барахло, правда, разок-другой меня чуть не прихватили. А вообще-то сейчас я их не трогаю. Нам нечего сказать друг другу.

— А у тебя есть вода в машине?

— Вода? А чего ж не быть. Погоди. — Он повернулся и завихлял, затанцевал к насыпи. Хаос поглядел на Мелинду, та слабо улыбнулась. Он не успел ничего сказать: хиппи вернулся с флягой в камуфляжном чехле. Хаос и Мелинда напились, а тем временем хиппи болтал без умолку:

— …Ну, а вообще на Полосе у меня всего до фига. Чего надо и чего не надо. Но как-нибудь придется взять дробовик, их на Полосе прорва, под каждым прилавком — ствол. Так вот, прихвачу волыну, загляну к ребятам в зелень и шлепну Элайн. Бац, и нету. Шлепну и погляжу, что дальше будет. Хотя… наверняка еще какую-нибудь лабуду вшивую придумают. У этих котят, чтоб ты знал, в чайниках не мозги, а одно дерьмо собачье, в натуре!

— А что стряслось в Калифорнии?

— Да то же самое, что и везде, только покруче, чтоб ты знал, это ж Калифорния. Ты тамошний?

— Не помню.

— Ага. Везде какая-нибудь фигня, куда ни плюнь. Но ежели по выговору судить, так ты, вроде, оттуда. Нездешний у тебя выговор, чтоб ты знал.

— Говоришь, в Калифорнии то же самое, что и везде… — не без смущения проговорил Хаос. — То же самое — это что?

Хиппи пожал плечами.

— Ну, начиналась там хрень какая-то, чтоб ты знал, ну и все. Не то чтобы по-другому, не так, как везде. Ну, переломили ситуацию, локализовали. И пошла мура эта со снами, да ты и сам знаешь. В каждую башку забрался сновидец, и тут вроде все разом просекли, до чего же этот хмырь сдвинутый по фазе. Хотя для меня — не ахти какой сюрприз.

«Узнал ли я что-нибудь новое?» — подумал Хаос.

— Ты не скажешь, давно это было? — спросил он вслух.

Хиппи запрокинул голову и сощурил глаз.

— Хорошенький вопросик. Ну, я бы сказал, на Побережье это стряслось недельки за две до того, как я отвалил. Не знаю, может, семь месяцев назад, может, восемь. А то и год.

— Год?! — выпалил Хаос. — Это невозможно! Я жил…

— Да брось ты, все возможно. — Недоверие Хаоса, похоже, рассердило хиппи. — И я тебе скажу, где ты жил: в чьем-то сне. Может, ты и сейчас там или скоро будешь. Так что расслабься. Хочешь глянуть на Полосу?

Хаос повернулся к Мелинде, та пожала плечами.

— Ну, конечно, — сказал Хаос. — Ты говоришь, не один тут?

— С макдональдянами, — тщательно выговорил хиппи. — Впрочем, это только я их так называю. Отпадные чуваки, чтоб ты знал. Хочешь, познакомлю?

— Не знаю.

— А как насчет похавать?

— Да, — сказал Хаос. Впервые за долгий срок ему задали легкий вопрос.

— Тогда двинули.

Хаос и Мелинда подошли вслед за хиппи к пикапчику. С близкого расстояния Хаос увидел сходство с маленькими автомобилями из пустыни и с машиной из его сна. Пикап был сделан из легкого пластика и покрыт солнечными панелями.

— Интересная машина, — оценил Хаос. — Новая модель?

— Моя тачка, чувак. Моя подруга. Куда я, туда и она. Опусти-ка стекла…

— Там, где я жил, таких нет, — сказал Хаос без особой уверенности. То есть он был прав, подразумевая Шляпвилк, но мог заблуждаться насчет далеких воспоминаний, растормошенных снами.

— Ну, так ты, значит, точно нездешний, — сказал хиппи. — И не из Калифорнии. — Придя к этому выводу, он, казалось, раздулся от самодовольства. Как будто решил чрезвычайно сложную задачу.

Он расположился на водительском сиденье и открыл правую переднюю дверцу.

— Сюда ее сажай, чувак, аккурат между нами, — произнес он, глядя на Хаоса, словно не решался обратиться к Мелинде.

Лишь проехав пять или шесть миль по пустой автостраде, они заметили первые признаки Полосы. Всю дорогу хиппи не закрывал рта.

Полоса начиналась со стоянок для грузовиков и приземистых блочных мотелей, все они были необитаемы. Затем пошли бензоколонки, магазины сувениров, закусочные, автосалоны и бары; все неоновые вывески горели среди бела дня, и нигде не было ни души. Полоса тянулась несколько миль, голова шла кругом от ее однообразия.

— А почему все светится? — спросил Хаос.

Хиппи похлопал по приборной доске.

— Солнечные батареи, чувак. Полная автономность, чтоб ты знал. Наверное, так и будет полыхать, пока кто-нибудь не повырубает все к чертям собачьим. Но до этого еще целая вечность. А пока солнце льется на весь этот никчемный неон, а неон день-деньской подмигивает в ответ солнцу, и некому, кроме меня, поторчать от такой красотищи. Я вот что думаю: может, прошвырнуться по Полосе да и вырубить все на фиг? Так бы и сделал, да кто мне за это заплатит? Не солнце, чувак, уж это точно.

Они въехали на стоянку перед зданием из оранжевой и желтой пластмассы. «Макдональдс», — вспомнил Хаос. В Шляпвилке не было ни одного ресторана этой фирмы, но в Малой Америке был: конечно, заброшенный, все украшения содраны. Этот же бодро сиял. Благодаря солнечным панелям, разумеется.

Хиппи остановил машину и повел их в здание, пообещав по пути:

— Вам эти кенты понравятся. Отпадные чуваки.

В ресторане было светло, но тихо; ни единого человека на виду. «Не чокнулся ли этот хиппи? — возникла у Хаоса мысль. — Может, макдональдяне существуют лишь в его воображении?»

— Посетители! — заорал хиппи. И через лабиринт пластиковой мебели проводил спутников к стойке.

Макдональдяне появлялись один за другим, бесшумно выныривая из кухни. Три тощих, как жерди, белых привидения, каждое лет двадцати, _й может, чуть старше. На всех — замасленные белые комбинезоны с эмблемами компании. Двое задержались у жаровен, третий подошел к кассовому аппарату.

— Привет, Бойд, — выдавил он с печальной улыбкой. Хаосу бросились в глаза россыпи прыщей на щеках паренька.

— Салют, Йохансон, — ответил хиппи. — А у вас, кенты, не ахти видок. Надо же и клевать чего-нибудь.

— Да ладно тебе, Бойд. Убавь громкость. Ты же знаешь, мы свое не едим. Запрещено.

— Брось ты, чувак! Если б ты меня спросил, я б тебе сказал: самое время начхать на все запреты.

Йохансон пожал плечами.

— Чего хочешь?

— Погоди, чувак, не гони. Я гостей привел в ваше распрекрасное закусочное заведение. Йохансон, это Хаос; Хаос, это Йохансон. — Он назвал двоих на заднем плане: — Стоуни, Джуниор.

Стоуни и Джуниор кивнули и уставились в пол. Ни один не взглянул на Мелинду. Бойд указал на подсвеченное меню над стойкой.

— Выбирайте, что хотите. Деньжата имеются?

— Деньжата? Нет. Там, где я жил, они больше не в ходу.

— Нет проблем, чувак. За мой счет. — Он прошептал Хаосу на ухо: «Капусты» тут кругом уймища. Штабеля. Я этим ребятам все толкую: взяли б хоть маленько, чтоб за еду платить. Но они не имеют права самовольно оставлять заведение. Тоже запрещено.

Хаос изучал меню.

— Я возьму только гамбургер. Думаю…

— Э-э, чувак, бери пару гамбургеров, они мелкие. И жареной картона ки. Мы в США все-таки.

Хаос не стал выяснять, что такое Сэшэа.

— Ты не против гамбургеров? — спросил он Мелинду. Она кивнула, нервно стреляя глазами. — Хорошо, давай четыре гамбургера и две, гм, порции картошки, — сказал он Йохансону.

Йохансон наклонился и повторил заказ в микрофон, затем отстукал его на кассовом аппарате, на клавишах с рисунками блюд. За его спиной Джуниор вытащил из морозильника коробку замороженных булочек, а тем временем Стоуни включил фритюрницу.

— Созрел? — спросил Йохансон Бойда.

— Конечно, чувак. Мне — коронное блюдо.

— Да ладно тебе, Бойд, — заныл Йохансон. — Давай не будем, а? Коронное — это роял-гамбургер. Ты же знаешь, я не умею…

— Ладно, пошутил, пошутил. Биг-мак, да как полагается: с грязью, машинным маслом и бумагой.

— Биг-мак, — сказал Йохансон в микрофон. Он вручил полный счет Бойду, тот расплатился.

— Давайте-ка сядем, — сказал хиппи. — Чтобы кухню раскочегарить, требуется время. — К облегчению Хаоса, Бойд отвел его и Мелинду к столику у противоположной стены зала. Хаос не хотел за едой смотреть на макдональдян. Бойд откинулся на спинку стула и ухмыльнулся.

— Ну, что я вам говорил?

— Значит, на Полосе только они и остались? — спросил Хаос.

— Не считая меня и енотов.

— Что-то не понимаю… Почему…

— Чувак, эти ребята — с гор. Считай, что из яслей выползли. Может, даже телик ни разу не смотрели. Мы тут, чувак, балакаем на аппалачском. Тобакко-Роуд. Они сюда, на Полосу, с гор спускаются и находят работу за три пятьдесят в час, и это все, что им известно о жизни. Свод инструкций компании — их Библия. Короче, когда все смылись с Полосы, эти котята застряли, потому что ничего другого не знают.

— Но почему они думают…

— Чувак, они вообще не думают. В том-то все и дело. Для этих сосунков Рональд Макдональд все равно что Элайн для котят из зелени. Они живут, чтобы служить. Я их зову макдональдянами, потому что теперь эта страна — Макдональдия. Просто еще одна фигня.

— Как же еда не кончилась?

— Шутишь? Тут холодильники — битком. Сами ни к чему не прикасаются, а я единственный посетитель. Но я эту парашу жру не чаще двух-трех раз в неделю. Больше на консервы из супермаркета налегаю, да, кстати, не забыть бы: надо в следующий раз банок привезти, когда сюда наведаюсь. Овощей там или еще чего-нибудь с витаминами. Хреново эти ребята выглядят, чувак, ой, хреново.

— Четыре гамбургера, две порции картофеля и биг-мак, — объявил Йохансон в микрофон.

Посетители направились к стойке. Стоуни и Джуниор все еще возились с гамбургерами — ловили, когда те падали с транспортера, сооружали биг-маки, укладывали в пеностироловые коробки. Хаос взглянул на Бойда, тот поднял руки и улыбнулся.

— Насчет хлеба им расскажи, — велел он Йохансону.

Йохансон пожал плечами.

— Мы, ну, не можем просто четыре гамбургера дать, надо с хлебом. Суем в коробку и на десять минут — на подогрев. — Он показал сияющий оранжевый бункер, где собирались готовые гамбургеры. — .Ежели, ну, через десять минут гамбургеры не продадим, то хлеб выбрасываем, потому как гарантируем свежесть. — Он вытер руки о черный от сажи передник и ухмыльнулся.

Бойд многозначительно поднял брови. Посетители отнесли подносы к столику и принялись за еду. Хаос и Мелинда вмиг умяли два гамбургера.

— Я ж тебе говорил, они мелкие, — сказал Бойд. — Хочешь еще? — Он достал пригоршню купюр и придвинул их к Хаосу по столу. — Дуй, только поторопись, ради Бога, пока они хлеб не выбросили.

Хаос подошел к стойке и взял из-под раскаленных спиралей еще два гамбургера. Макдональдян это явно обрадовало.

После еды троица вернулась на парковочную площадку. Бойд заметил, как Хаос разглядывает два автомобиля на солнечной тяге, и сказал:

— Тачку хочешь? Только не из этих, чувак. Мы тебе новехонькую сыщем. Пошли.

Он подвез их к автосалону в полумиле от ресторана. Небьющееся стекло витрины, высаженное из рамы, лежало на полу застывшими волнами. В здании стояли четыре машины, еще десяток — на прилегающей территории.

— Хочешь грузовичок вроде моего? — спросил Бойд. — Или наподобие этих грейпфрутовых семечек?

Хаос махнул рукой в сторону самого маленького автомобиля на площадке: он больше всех походил на машину из его сна. Взглянул на Мелинду, та кивнула.

— А что, годится, — одобрил Бойд.

Пока Бойд рылся в офисе, Хаос и Мелинда перебрались через стекло. Хиппи появился с устройством величиной с книгу. На площадке Бойд включил штуковину и велел Хаосу прижать ладонь к передней панели. Та ненадолго осветилась. Затем Бойд приложил устройство к замку на дверце машины.

— Давай, пробуй, — сказал он.

Хаос поднес ладонь к двери. Щелкнул замок, заурчал двигатель.

— По дороге хочешь двинуть? — спросил хиппи.

— Вообще-то я думаю Калифорнию посмотреть, — ответил Хаос.

— Вот это клево. Ага, клево, — повторил Бойд так, будто очень сомневался. — Погоди. — Он отошел к своему пикапу и вернулся с ворохом карт. — Восьмидесятая автострада. Знаю, бывал, большая дорога и поганая… Ну, удачи. Хочешь совет? Солт-Лейк-Сити проскочи. Да и Юту заодно. Не съезжай с дороги.

Хаос взял карты.

— Спасибо.

— Да, кстати, в Неваде погань какая-то военная… Карта, чувак, — это не территория. Вот и все, что я тебе могу сказать. Карта — не территория. Во всяком случае, теперь. — Он поднял голову и прищурился, глядя на солнце. — А в Калифорнии чем хочешь заняться? I

— Не знаю, — сказал Хаос.

— Ну, там ты будешь не одинок. В этом штате кого ни возьми, — башка не из плеч растет, а сразу из пятой точки. Эпидемия. А ты уверен, что хочешь умотать? Постой, чувак, прикинь: тут места вволю, ежели, конечно, тебе простора надо. Это ж Полоса, тут есть, где развернуться.

— Спасибо, — сказал Хаос, — но мне интересно, что еще в мире делается.

— Это клево, это клево, — быстро и нервно проговорил Бойд. — Я просто хочу сказать, у нас тут уйма всякой всячины, можно покантоваться, короче, зачем спешить? — Он взволнованно поглядел на Мелинду. — Потому как не хватает нам тут только деток-конфеток. Так отчего бы вам не задержаться хоть на несколько деньков?

— Нет, — сказал Хаос. Он открыл дверцу, Мелинда юркнула в машину, скользнула мимо руля на пассажирское сиденье. — Мы уезжаем.

— Это клево. — Бойд отвернулся. — Лады, чувак, не бери в голову.

ГЛАВА 6

В разрушенной бакалейной лавке они набрали консервов и бутылок с водой, набили ими багажник и поехали через горы. Первую ночь они

провели в машине на обочине. Через несколько часов после остановки Хаос проснулся, рядом посапывала Мелинда. Он не стал будить девочку, завел двигатель, и машина вернулась на асфальт. За годы борьбы со снами Келлога он научился не засыпать; бывало, он и хотел уснуть, но не удавалось. Он не забыл совет Бойда и, пересекая Юту, не покидал шоссе. Когда снова опустилась ночь, они уже были за границей штата, в Неваде. Он подремал часов пять-шесть, затем снова взялся за руль.

Разговаривали мало. Мелинде, казалось, хватало одного развлечения: глядеть в окно. А ему — смотреть, как утекает асфальт под капот. Оба ушли в себя: решение принято, надо добраться до цели, что тут еще обсуждать? Он не выяснял, что ей известно о Калифорнии, доводилось ли хотя бы слышать раньше это название. Только спросил, нарушив послеполуденное молчание, не скучает ли она по родителям. Она сказала «нет», потом они полчаса спорили о какой-то ерунде, потом надулись, и он вдруг сообразил: Мелинда хочет, чтобы он обращался с ней, как со взрослой. Тогда Хаос умолк совсем, чтобы упиваться простором и тишиной — к этому занятию он пристрастился в Шляпвилке. Он по-прежнему не знал, сколько ей лет. Полагал, что тринадцать.

В те две ночи ему снился дом у озера. В первую он разговаривал с компьютером, тот упорно называл его Эвереттом и выспрашивал, что он помнит и чего не помнит. Компьютер сказал, что женщину, которую ждет Эверетт, зовут Гвен.

На другую ночь он встретился с Гвен. Они вместе были в темной комнате, он ощущал рядом ее тело, дотрагивался до ее лица и рук. Они разговаривали и очень хорошо понимали друг друга, но, пробудившись, он не сумел вспомнить ни слова.

Сны казались неестественными, он заподозрил, что они созданы либо компьютером, либо некоей частью его спящего «я», — для того лишь, чтобы навести на размышления о прежней жизни. В этом сны преуспели, но вместе с тем ввергли его в смятение. Он подозревал, что некоторые видения — всего-навсего грезы, а не подлинные воспоминания. Как бы то ни было, он уже научился не доверять ни грезам, ни воспоминаниям. И те, и другие могли быть недостоверны. Но в существование Гвен он верил. Недолгий срок, проведенный с ней, оставил ему учащенное сердцебиение — словно в глубине души, в иле сознания, шевелилось, поднималось к поверхности нечто давно захороненное.

Если новые сны и действовали Мелинде на нервы, то она предпочитала об этом не говорить.

В Неваде все было по-другому: сплошь игорные заведения и реклама. Некоторые рекламные щиты были непонятно зачем изменены — отдельные слова замазаны белым, закрашены рисунки, — а другие просто изуродованы. Иные города казались безжизненными, по крайней мере, с автострады, в иных замечалась жизнь. Все города Хаос проезжал, не касаясь педали тормоза. Довольно скоро он вновь очутился в пустыне.

К концу третьего дня пути, в пятидесяти милях от Рино, над ними в вышине раздался гул, а чуть позже появились два летательных аппарата без опознавательных знаков и крыльев — этакие куцые вертолеты. Их рев вспорол предвечернюю тишину. Хаос остановил машину. Вертолеты пронеслись низко над дорогой и помчались к далеким горам, затем один повернул назад, а другой исчез.

Летчик указывал пассажиру на их машину. Хаос закричал им и помахал из открытого окна. Вертолет описал круг и сделал новый заход, еще ниже, и человек на пассажирском сиденье направил на машину через боковое окно какое-то устройство. Вертолет остановился и висел прямо над машиной, пока пассажир возился с устройством, нажимая на кнопки и пристально вглядываясь в дисплей. Хаос высунулся из окна и снова закричал, но безуспешно — летательный аппарат неимоверно шумел.

Пассажир убрал прибор, поднял короткое массивное ружье и прицелился в машину.

— Нет! — закричал Хаос.

Мелинда, наблюдавшая со своего сиденья, выскочила из машины и побежала через дорогу. Человек выстрелил. Что-то вылетело из ружейного ствола, глухо ударилось о крышу автомобиля и лопнуло. Хаос увидел на капоте огромную кляксу густой розовой фосфоресцирующей краски. Их пометили. Вертолет взмыл в небо и рванул к горам.

Когда утихли его моторы, Хаос вышел из машины и осмотрел розовое пятно. Краска почти целиком покрыла две солнечные панели и уже подсыхала, превращаясь в корку, которую невозможно соскоблить.

Но когда Хаос завел машину, она поехала ничуть не хуже прежнего.

Он посмотрел на Мелинду. Она возвратилась на свое место, не проронив ни слова. Тонкие струйки пота оставили на ее висках блестящие следы. Интересно, подумал Хаос, доводилось ли ей раньше видеть что-нибудь неживое, но летающее? Наверное, нет. Келлог рассылал кое-какие сны о самолетах, но в сновидениях Келлога полным-полно всякой немыслимой чепухи. Совсем иное дело — когда немыслимое оборачивается явью.

Происшествие выбило Хаоса из колеи. Когда они останавливались на ночлег, пятно мерцало в лунном свете, точно полицейская мигалка. Хаос прошелся вокруг машины, набрал хворосту и попытался прикрыть метку, но розовая краска все равно просвечивала.

На другой день, близ городка под названием Вакавилль, машина сломалась. До этого Хаос чувствовал, что двигатель барахлит, но старался не обращать внимания. Наконец автомобиль заскрежетал и остановился. Хаос предположил, что дело тут в закрашенных солнечных панелях. Мелинда вышла на асфальт, они посидели у бруса дорожного ограждения, пообедали консервами прямо из банок, глядя на увечную машину с большим розовым пятном.

В тот день они вошли в Калифорнию. Сначала шагали по такой же точно пустыне, как в Неваде, затем им начали попадаться села, промышленные сооружения, пригородные шоссе. Во многих домах жили люди. Несколько машин проехало мимо Хаоса и Мелинды по автостраде, все на солнечных батареях. Водители не обращали на них внимания. Путники сидели возле гладкой ленты автострады на сухой жесткой траве; в отдалении виднелись ректификационные колонны и высокие административные корпуса, а впереди, всего в сотне ярдов, — дорожная развязка.

— Что теперь? — спросила Мелинда.

— Не знаю.

— Давай махнем в город, — сказала она, выскребая ложкой остатки консервов.

Небо было светлым, но серым. Хаос пригляделся к окраине города, но ничего не сказал. Он вспоминал, как забрел в зелень и оказался Муном. А вдруг и тут случится что-нибудь подобное, и он не сможет сопротивляться? Вдруг это одолеет его? Он позавидовал Бойду, который гордился своим «иммунитетом».

— Это Калифорния? — спросила Мелинда.

Хаос кивнул.

— Но нельзя же сторониться всех городов. Надо куда-нибудь зайти.

— Ладно, — сказал Хаос.

Они подошли к дорожной развязке и взобрались на насыпь, с милю шагали по неширокой дороге мимо огороженных участков земли и рядов приземистых фабричных зданий с плоскими крышами и без единого целого окна. Вскоре они пришли к дому, который особняком высился посреди обширного пустого двора, и уже хотели пройти мимо, когда услышали голос.

Хаос повернул к крыльцу и остановился.

— Погоди, — сказал он. — Помнишь, как я был другим, не собой? В зелени?

— Да, — ответила она.

— Тут ведь это не повторится, как считаешь?

— Не знаю, — с опаской ответила она. — Наверное, не повторится. В смысле, с тобой.

— Ты ведь не видела в зелени, да?

— Не видела.

— Но все-таки еще помнила прошлое, — сказал он. — Келлога и все остальное.

— Да.

— По-твоему, что там произошло?

— Не знаю, — сказала она. — Ты думал, что я твоя дочь. Но как будто и впрямь так было…

— Ты помнишь и то, и другое, — предположил Хаос. — Помнишь и своих родителей, и меня…

Она заплакала. Они сидели на обочине под жаркими лучами солнца, около здания, из которого доносились голоса. Мелинда свернулась калачиком у него на коленях, снова став маленькой, и плакала. Он гладил ее по шерстке. Когда она успокоилась, он сказал:

— Надо, чтобы ты мне помогала.

— Как?

— Не позволяй забывать. Не дай мне снова потерять себя, как тогда.

— Хаос, я пыталась тебе сказать…

— Пинай меня, делай что хочешь. Потому что мне теперь надо многое выяснить. Ничего не получится, если я забуду самого себя.

— Ладно, — произнесла она тихо, затем добавила: — Я не думаю, что и здесь будет так, как там. Мне казалось, мы для того и едем в Калифорнию…

— Не знаю, — перебил он. — И все-таки запомни. Просто на всякий случай.

— Хорошо.

— Да, и вот еще что… Тебе по ночам снятся мои сны?

Она испуганно кивнула.

— Ты только не скрывай, говори каждый раз. Рассказывай, что увидишь. Ладно?

— Ага. — Она вздохнула. Сползла с его колен, отряхнулась от пыли и произнесла независимым тоном: — Договорились.

Хаос поднялся на ноги и снова прислушался к голосу (или голосам) из здания. Вроде не один человек говорит, но и на беседу не похоже. А похоже на что-то иное… на что-то смутное из глубины памяти, на какую-то особую речь… Он подошел чуть ближе к двери и все равно не смог разобрать ни слова.

Хаос поднялся на крыльцо, Мелинда не отставала. Дверь оказалась незапертой. Он отворил ее легким толчком и произнес:

— Эй, есть кто-нибудь?

Ни слова в ответ.

Он вошел.

Вещал телевизор, работавший в пустой гостиной. В доме было уютно, опрятно. Казалось, хозяин только что вышел. Мелинда остановилась перед экраном и раскрыла рот от изумления. В Шляпвилке почти все телевизоры были разбиты, после катастрофы никто не видел их в действии.

Хаос оставил ее в гостиной и прошел по комнатам, стуча в двери и безуспешно дожидаясь ответа. Наконец оказался на кухне. В раскрытое окно над кухонным столом задувал ветер, шевелил занавески. Хаос повернул краны, в раковину побежала вода. В сушилке было полно тарелок, некоторые еще влажные. Он заглянул в холодильник — уйма пластмассовых коробочек с крышечками.

Вошла Мелинда. Он дал ей кусок холодного жареного цыпленка и стакан апельсинового сока, она уселась за стол и принялась с шумом поглощать еду.

ГЛАВА 7

Наступила среда. День Переезда. Каждая среда, каждая суббота… Но по субботам легче, ведь она отвозила мальчишек к отцу. Только так она его теперь и называла. Не Джеральд, не «мой бывший», а «их отец». В пятницу завезти малышей, в субботу до полудня побыть в одиночестве, а потом забрать их и к вечеру вселиться в новое жилище. Где бы ни заставала ее среда, приходилось разлучать Рэя и Дэйва с играми и потайными местечками, к которым они успевали привыкнуть, с новыми друзьями по двору и загонять в микроавтобус, не дожидаясь, пока прибудут новые жильцы и заявят свои права.

В эту среду, вынося к машине последние сумки с одеждой, она нигде не увидела Рэя и Дэйва. Она снова опаздывала. Соседние дома уже опустели, и она боялась, что мальчики через окошко пролезли в подвал искать «клады». Худо, если так. Если новые жильцы поймают детей в оставленном доме, то могут выписать «билет» — повестку в суд. Всего лишь две повестки остались ей до новой явки в Суд Везения, до нового тестирования. Рэй и Дэйв — несовершеннолетние, обвинения против них автоматически лягут на нее. Еще несколько проверок в Суде, и ее отправят в лагерь для невезучих.

А может, и не отправят. Кули заступится. Она знала: Кули ее не оставит в беде. Ибо таков его убогий, подловатый способ ухаживания. Пока она на краю пропасти, из нее можно вить веревки.

Она снова внимательно оглядела улицу. Мальчиков не видно. Всякий раз, переезжая, она брала с собой много лишнего: одежды больше, чем положено, рюкзачок, битком набитый книгами. Надо довольствоваться книгами и журналами, найденными в новом жилище; строжайше запрещено перевозить их с места на место. За такое нарушение недолго получить билет, но она остерегалась, маскировала книги промасленной ветошью и слесарным набором — запихивала все это в рюкзачок поверх книг и укладывала его в угол багажника. Если кто и заглянет, то решит, что там всякие автомобильные снасти.

Она села за руль, посигналила, завела мотор и медленно двинулась вокруг квартала. Часы показывали пятнадцать минут первого, уже прибывали новые жильцы. Она увидела два-три знакомых лица — прежние соседи по коттеджу или многоквартирному дому. Таких лиц в ее памяти хранились сотни, но никого из этих людей она не знала по имени. Да и система не поощряла близкого знакомства. Соседи не рисковали представляться, даже если нравились друг другу.

День выдался безоблачный, но жара не лютовала. Ехать предстояло через весь город, однако по такой погоде это не беда. На сей раз ее загоняют на окраину, куда-то за старую ректификационную фабрику. В этом районе она еще ни разу не жила, хотя и переезжала дважды в неделю. Говорят, там просторные и уединенные дома, а который из них достался ей — разве важно? Но где же мальчишки? Как в воду канули. Свернув за последний угол квартала, она увидела детей, а между ними — Кули. Он стоял, положив ладони им на плечи, и ухмылялся до ушей. Ублюдок. Неужели поймал на краже?

Кули был Исследователем Везения, и она, хотя и не вполне ясно представляла себе Вакавилльский Институт Везения, догадывалась, что Кули стоит где-то у самого верха административной лестницы. Нельзя сказать, что у него дел невпроворот — он приезжал донимать ее всякий раз, когда ему этого хотелось. У него она проходила вступительные тесты, и с тех пор он питал к ней интерес, далекий от научного.

В тот раз она набрала мало баллов. Слишком мало. С таким результатом впору сдавать машину, отпускать детей к Джеральду, а самой отправляться в барак для невезучих. Так бы с ней и поступили, если б не вмешался Кули. А Кули никогда не позволит ей забыть об этом. Он особенно любил наведываться в Дни Переезда, когда у нее и так голова шла кругом.

— Рэй, Дэйв, живо в машину.

— Здравствуй, Иди, — приветствовал Кули, подходя вместе с близнецами. — Что, потеряла фургон с вождями краснокожих?

Отрицать не имело смысла. Если она ехала вокруг квартала, значит, искала детей.

— Стащили что-нибудь? — спросила она с тревогой.

Кули был широким человеком. Иначе не скажешь. Он очень смахивал на персонажа мультфильма, который проглотил дверь и принял ее форму. Кули всегда носил костюм, даже в самую жаркую погоду; пиджак и брюки полоскались на нем, словно парус. Лицо тоже было необычайно широким, глаза сидели на огромном расстоянии друг от друга, а улыбка рептилии, казалось, могла растягиваться до бесконечности. И при всем этом он совсем не выглядел уродом.

— Не, мам, — сказал Рэй. — Просто мистер Кули нам канализацию показывал. Там лягухи живут.

— Ладно, в машину. Быстро. — Она не закрывала дверцу. Ждала. — Спасибо, Йан, — сказала она Кули, надеясь, что он отвяжется. Мальчики уселись на заднее сиденье, она протянула руку и хлопнула дверцей. Кули обошел микроавтобус спереди и встал около бокового окна.

— Новый дом — через весь город, — сообщил он.

— Снова залез в мой файл?

— Просто нажал на клавишу и позволил файлу повисеть на экране, — ухмыльнулся он. — А что такого? Висит же над моим столом твое фото.

— Очень мило. — Ей осточертели его подходцы.

— Хе-хе, да ты еще не знаешь, как это мило. Теперь от моего жилья до твоего рукой подать. — Кули, как и другие высокопоставленные чиновники, обитал в домах первого класса. Она их видела только по телевизору. Конечно, и она сможет в таких жить, он частенько на это намекал. Сможет, если решит с ним сойтись.

— У тебя теперь маленький коттеджик за свалкой металлолома, — продолжал он. — Ближайшая халупа от моего дома. Так что милости прошу ко мне на новоселье.

Она кивком указала на мальчиков.

— Может, когда отвезу их к отцу…

— У Йана во дворе есть дом-дерево, — перебил Рэй. — Он говорит, мы там поиграем, если разрешишь.

— Огорчишь мальчиков, — предупредил Кули.

— Йан, мне еще устроиться надо.

«Дерьмо ты, — подумала она. — Через мальчишек давишь». Она убрала ручной тормоз, машина передвинулась вперед на дюйм.

— Загляни попозже, ладно?

Он улыбнулся.

— И на том спасибо. — Он салютовал мальчикам кулаком с поднятым большим пальцем, они ответили тем же. Немудрящий заговор против Иди. Она нажала на стартер; машина отъехала; Кули остался посреди улицы.

Жилье действительно оказалось за свалкой металлолома. И за старой фабрикой «Вела Минт», и за брошенной средней школой. Коттедж стоял один-одинешенек на несколько миль, соседние давно раздавила железная пята индустрии. Страшновато будет тут жить, ведь кругом — ни души… кроме все того же Кули. Ничего, несколько дней она как-нибудь продержится.

Женщина оставила машину на улице около свалки, вручила Рэю и Дэйву по небольшой сумке и велела нести в дом.

У входной двери она насторожилась: что-то не так. «Ящик» не бормочет, и это странно. Съезжая, жильцы всегда оставляют телевизоры включенными.

Телевизор не работал, но из кухни доносились звуки.

Не выпуская из рук чемодан, она шагнула через порог, мальчики следовали по пятам.

За кухонным столом сидел грязнющий мужчина, уминая цыпленка и запивая апельсиновым соком. Рядом с ним насыщалась девочка — тоже очень грязная, но не это первым делом бросилось Иди в глаза. Девочка была покрыта мехом, как тюлень или выдра. Не переставая жевать, мужчина и девочка повернули головы, но не вымолвили ни слова.

Иди покраснела от злости и смущения, но тут же взяла себя в руки: она знала, как надо поступать в таких случаях. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Надо только найти книжку с повестками в суд. Выписать им «билет». Может, хоть в этом месяце она целиком истратит свою квоту.

Она похлопала себя по карманам. Книжки не оказалось ни в одном.

— Рэй, — обратилась она к сыну, не глядя на мужчину и девочку, — сходи в машину и найди мои повестки. Помнишь, как они выглядят?

Рэй кивнул, выпустил из рук сумку и исчез.

Она снова посмотрела на парочку, уютно расположившуюся за ее столом.

— Я вам дам билет. После этого соизвольте уйти — двенадцать часов уже давно пробило. Это я к тому, что я хоть и опоздала, но этот дом — мой. Конечно, мне очень жаль и все такое, но вы сами виноваты. Где ваша машина?

Мужчина проглотил кусок цыпленка и сказал:

— Оставили на трассе. А куда билет?

— Мам, — дернул ее за рукав Дэйв, — а чего это девочка такая волосатая?

— Дэйв, прекрати, это невежливо. Иди в другую комнату или помоги брату разгрузить машину.

Дэйв ушел.

— Извините, ему еще только шесть лет. Где вы оставили машину? На трассе?

Мужчина кивнул.

— Она сломалась.

Иди растерялась. Куда эта парочка собиралась ехать? И как они обойдутся без машины?

— Я нездешний, — сказал мужчина. — Вы уж простите. Очень есть хотелось.

Она медленно выпустила воздух из легких. Худо, ой, как худо! Тут уже билетом не отделаешься. Тут пахнет большим невезением, лишним подтверждением того, что ее низкий балл — далеко не случайность.

Все пошло наперекосяк… В ее доме появился незнакомый мужчина с мохнатой девчушкой. Если об этом кто-нибудь пронюхает, повестка будет выписана ей.

— Вы откуда? — спросила она.

— Вайоминг. Малая Америка.

— Шляпвилк, — уточнила девочка.

— Но мы давно в пути, — продолжал мужчина. — А на трассе маловато подходящих мест для остановки.

— Так это ваша еда? — спросила волосатая девочка. — А я думала, вы тут в первый раз.

— С двенадцати она моя, — ответила Иди. Господи, неужели придется им все объяснять?! — До полудня была чужая, а теперь…

В дверях за ее спиной появились близнецы. Рэй держал книжку повесток.

— Вот, мам…

— Хорошо, — поблагодарила она. — Положи в гостиной.

— Мы уйдем, — пообещал мужчина. — Извините.

— Все в порядке, — примирительно сказала Иди. — Почему бы вам не принять душ, не отдохнуть… — Ее обуревало желание познакомить странного субъекта с мылом и горячей водой.

Мальчики стояли в дверях, разглядывая мохнатую девочку. Та вытаращила глаза и высунула язык. Близнецы захихикали.

— Да что вы, спасибо, — отказался было мужчина.

— Тогда вам придется искать другое место, — быстро проговорила она. — Если хотите остаться в Вакавилле, обязательно надо зарегистрироваться. Пройти вступительные тесты и затем подать заявление на биржу труда…

— Хорошо, я насчет этого выясню, — произнес он таким тоном, словно все это не имело ровным счетом никакого значения. — А душ, пожалуй, и впрямь очень кстати. — Он поднялся из-за стола и, не убрав объедков, пошел к двери мимо Иди и мальчиков. При этом он застенчиво смотрел в пол.

— Хочешь телик посмотреть? — спросил Рэй девочку.

Та не ответила, но проскользнула между Иди и дверным косяком в гостиную — к мальчишкам.

Пока Рэй, Дэйв и девочка сидели перед телевизором, Иди перенесла в дом оставшийся багаж и сложила горой посреди гостиной. По «ящику» шла дневная телеигра «Испытай свое везение», вел ее сам Президент Кентман. Иди слышала, как наверху шумит душ. Разгрузив микроавтобус, она прибралась в кухне, а заодно провела инвентаризацию нового хозяйства — это давно вошло в привычку. Потом сделала мальчикам сэндвичи, перешла в гостиную и уселась смотреть телевизор. Рэй и Дэйв, как всегда, болели за разных участников состязания и сами при этом соревновались — кто кого перекричит. А девочка сидела совершенно неподвижно и молчала.

Мужчина спустился в гостиную. Его было не узнать. Очевидно, в ванной он нашел бритву — щетина бесследно исчезла с лица. И хотя он оделся в те же джинсы и тускло-коричневую шерстяную фуфайку, шевелюра уже не смахивала на грязную швабру; влажные волосы были зачесаны назад, открывали лоб и глаза — еще более волевые, чем рот и подбородок. Незваный гость оказался довольно симпатичным. Он встретил взгляд Иди и сразу потупился.

— Спасибо, — повторил он. И обернулся к девочке. — Ступай наверх, вымойся.

— Ага, ладно. А ты, Хаос, садись, погляди. Интересно.

Она указала на телевизор, мужчина подошел к дивану, остановился за его спинкой и впился взором в телеэкран. Рэй принялся объяснять правила игры, неимоверно важничая, чем сразу напомнил Иди о Джеральде. Мужчина вежливо внимал, не сводя глаз с телевизора.

Девочка поднялась и приставила палец к экрану.

— Этот парень — вроде Келлога.

Мужчина кивнул.

— Ступай наверх, — тихо повторил он. — Нам скоро уходить.

— Ладно, ладно. — Она потерла тыльной стороной ладони мохнатый носик и наконец оторвалась от телевизора. — Куда?

Мужчина показал, девочка обиженно зашаркала к лестнице.

Рэй возобновил подробное и бестолковое объяснение.

Иди поднялась на второй этаж и нашла девочку в ванной комнате. Она стояла и глядела в ванну.

— В чем дело? — спросила Иди.

Гостья состроила кислую мину.

— Может, показать, что тут и как? — Иди пустила воду из душа.

— А можно просто наполнить? — спросила девочка. — Я уже так делала.

Иди наполнила ванну.

— Меня зовут Иди, — женщина решила завести беседу. — А ты Мелинда?

— Ага.

— Он твой отец?

— Хаос? Не-а.

Иди не решилась повторить это имя — сомневалась, что правильно расслышала.

— Но он о тебе заботится.

— А на фига обо мне заботиться? — сердито отозвалась девочка. — Мы с ним просто так, гуляем вместе.

Иди не поняла, что значит «гуляем вместе», но выяснять не стала. Девочка на вид — совсем малютка, но много ли Иди знает о мужчине, который смотрит «ящик» в гостиной? Что он за человек, из каких мест приехал? Говорят, в чужих краях нынче Бог знает что творится, а эта парочка — странная, как ни крути. «А я его внизу оставила, с мальчишками!» — спохватилась она. Но не испугалась.

Девочка как ни в чем не бывало сняла грязные джинсы и рваную, замызганную футболку. От одежды изрядно попахивало; Иди затолкала ее между ванной и кафелем стенки, подумав: не предложить ли оборванке что-нибудь из своих вещей? Мелинда окунулась, ее мех вздыбился, расстелился по поверхности воды, и та почти мгновенно потемнела.

— Мыло? — спросила Иди.

— А шампуня не найдется?

Иди дала шампунь и вышла из ванной, притворив дверь. Телевизор внизу уже умолк. Рэй и Дэйв учили мужчину — Хаоса? — сложной настольной игре. По-прежнему Рэй бестолково объяснял, а Дэйв пытался помочь ему, но только усугублял путаницу. Мужчина выглядел растерянным. И усталым, но ни Рэй, ни Дэйв не обращали на это внимания. Она заметила, что мальчики липнут к гостю точно так же, как и к Йану Кули, как и к любому взрослому мужчине, кроме их отца Джеральда.

Она приблизилась к холодильнику, взяла две банки пива, прошла с ними через гостиную. Протянула банку мужчине, последовал обмен улыбками.

Откупорив свою банку, она сделала большой глоток, и пока изучала незнакомца, тот смотрел на нее.

— Я пива не пил уже… много лет, — произнес он смущенно.

— Эй! — позвала девочка сверху.

Мужчина и Иди переглянулись.

— Что? — крикнул он Мелинде.

— Да я не тебе. Иди.

Женщина принесла снизу чистую одежду: блузку, брюки и носки. Глянула на часы и пошла обратно, предоставив девочке наряжаться в одиночестве.

Когда она спустилась в гостиную, в дом вошел Кули.

— Гость! — заявил он с показной веселостью.

— Здорово, Йан! — приветствовал его Рэй. — Хочешь поиграть в «Члена правительства?»

— По-моему, мы договаривались на вечер, — язвительно произнесла она.

— Торопился поздравить соседей с новосельем, — ухмыльнулся Кули, поднимая руки, словно пытался защититься от удара. — Пригласить к обеду. Но у тебя, кажется, гость…

— Да, — подтвердила она.

— Что-то я вас не узнаю, — обратился Кули к мужчине.

— Мой двоюродный брат, — быстро произнесла Иди. — Проездом…

— Мам, — неодобрительно проговорил Рэй.

— Не перебивай! Ну-ка, убирай игрушки и неси наверх свою сумку. Дэйв, тебя это тоже касается.

«А ведь у дома только моя машина стоит! — спохватилась она. — Кули, наверное, заметил».

— Двоюродный брат? Позвольте представиться: Йан Кули.

Мужчина отвернулся от настольной игры и пожал руку Кули.

— Хаос.

Значит, в первый раз Иди расслышала правильно.

— Хаос? Интересное имя. Погостить собираетесь?

— Да нет, она же сказала, я тут проездом.

— Какая жалость! А то я в выходные собираюсь на север прокатиться, уток пострелять. — Он вскинул воображаемый дробовик и «выстрелил» в потолок. — Любите охоту?

Мужчина по имени Хаос недоуменно посмотрел на него.

— Не знаю.

— А я как-то раз пытался вытащить бывшего мужа Иди, да разве он согласится высунуть нос из своего лифта! — сказал Кули, расстреливая потолок из воображаемого дробовика.

— Йан, — сказала Иди, — он устал. Зайди как-нибудь…

— Ладно. Значит, вечерком?

— Никаких вечерков. Я тоже устала, Йан. В другой раз. Пожалуйста.

— Что ж, пора и честь знать. Мальчики, пока.

Рэй и Дэйв остановились на лестнице и помахали ему.

— И вам, двоюродный брат, всего наилучшего. — Он слишком сильно налег на слово «брат». — Если решите погостить, я помогу зарегистрироваться. А Иди пускай расскажет о невезении. Она по этой части эксперт.

— О невезении? — переспросил Хаос.

— Ага. Иди на нем собаку съела. По правде говоря, входя сюда, я было подумал, что вы — его новое проявление. Ну, вы понимаете: приютила какого-то бродягу, лжет, чтобы его выгородить. Опять эти нелепые причуды, попытки свернуть с прямого пути. Но я рад, что вы — родственник…

На лестнице появилась Мелинда, и Кули не договорил, лишь присвистнул.

— Привет. — Он посмотрел на Хаоса. — А вы умолчали, что путешествуете не один.

Мелинда остановилась на нижней ступеньке и сверкнула глазами.

— Юная леди, какая у вас замечательная шубка…

— Йан, уходи. — Иди сжала кулаки и шагнула к нему.

— Конечно, конечно. — Он подался назад. — До свидания. Не пропадай, Иди. И держись подальше от неприятностей.

Он повернулся, вышел, спустился с крыльца и уселся в машину.

— Извините, — промолвил Хаос. — Мы пойдем…

— Нет, — твердо произнесла она. — Теперь вам лучше остаться. Хотя бы на ночь. — С удивлением она обнаружила, что рада: хотелось узнать о них побольше. — Если сейчас уйдете, он проследит за вами. О, Господи, придется найти вам машину.

— По-моему, это не проблема, — заметил он. — Их кругом хоть пруд пруди.

— Вы не имеете права просто так взять машину, — возразила Иди. — Здесь — не имеете права. Тут они принадлежат людям. Наверное, придется увезти вас из города. Завтра.

— Что он подразумевал под невезением?

— Ничего. Я не слишком хорошо прошла тест, вот и все. Они не в состоянии доказать, что результаты хоть что-то значат…

— Ладно, — перебил он, — это не мое дело.

В комнату вошла Мелинда в одежде Иди. После ванны ее мех выглядел гораздо светлее. Она поочередно глянула на Иди и Хаоса, смущенно улыбнулась и уселась на диван.

— Комната для вас — наверху, — сказала Иди. — Мальчики переночуют вдвоем в другой спальне. А я лягу здесь.

Внезапно на нее нахлынула усталость. Теперь еще придется защищать этих беспомощных от Кули, правительства и всех, кто тут выписывает билеты и доносит о нарушениях. Присматривать за ними, не выпускать из дома. Они же совершенно не в курсе, как тут полагается себя вести. Не знают, как устроен этот мирок. И до какой степени сама она, Иди, близка к краю пропасти. Не того человека выбрали они себе в покровители, не того.

А впрочем, уже завтра утром их здесь не будет.

Мальчики бегом спустились с лестницы и снова включили телевизор. И шмыгнули на диван, устроившись по обе стороны от Мелинды.

— Хочешь День Переезда посмотреть? — спросил Рэй.

— Конечно, — ответила девочка. — А что такое «День Переезда»?

— Это такое представление, — сказал Рэй. — Как сегодня, когда всем приходится съезжать. Только это — про то, как все правительственные звезды меняются домами. Не так, как у нас.

— Они даже дерутся, — пояснил Дэйв.

— Это, как боевик, — продолжал Рэй. — Потому что плохие ребята не хотят отдавать свои дома. Ведь там, где правительственные звезды живут, и вправду здорово.

— Правительственные звезды? — спросил Хаос.

— Вроде кинозвезд, — сказала Иди. — Но ненастоящие. В смысле, они не из правительства…

— Как Йан, — сказал Рэй.

— Да, как Йан. Они и в самом деле сегодня переезжают, но все остальное, все эти драки и романы, — выдумка.

— Но иногда они взаправду влюбляются, — возразил Рэй.

— Что значит — выдумка? — у Мелинды округлились глаза от удивления.

— Понарошку, — ответил Рэй.

— Это как бы телеигра, — добавил Дэйв.

— И Кули в ней участвует? — спросил Хаос.

— Он из мелких звезд, — саркастически произнесла Иди. — Из самых мелких.

— Иногда он помогает Президенту Кентману, — заметил Дэйв.

— Во! — Рэй показал пальцем. Началось представление. Президент Кентман и его очаровательная новая подружка или секретарша изучали роскошный интерьер нового жилища.

— Мама влюблена в Президента Кентмана, — сказал Рэй.

— Ну да? — Мелинда изумленно поглядела на Иди.

Иди рассмеялась.

— Конечно, нет.

Рэй пропустил ее возражение мимо ушей.

— И все взрослые тети, — хмуро продолжал он, глядя на Мелинду. — Может, и ты в него втюришься, когда вырастешь. Или в того, кто тогда Президентом будет.

— Я уже выросла, — заявила Мелинда.

— Ну и что?

— И мне кажется, он козел.

Хаос сосредоточенно смотрел на экран, не слушая Мелинду, Рэя и Дэйва. Иди вдруг застыдилась: идиотская ведь передача, особенно на взгляд свежего зрителя.

— Это все чушь, — сказала она. — Но больше ничего не показывают, вот мы и смотрим. Все эти правительственные шоу — только о том, какие там, наверху, все талантливые, богатые, счастливые и все такое. А на самом деле никаких талантов у них нет, одно везение. А мы их обязаны боготворить!

— Мам, но ведь тебе эта игра нравится! — напомнил Рэй.

Хаос ничего не сказал, только сел на диван рядом с Дэйвом и уставился на экран. Иди опустилась в кресло позади него. В душе проснулась досада, но в чем тут дело, она не понимала. Может, в том, что она серая мышка по сравнению с теледивами?

Звезды разыгрывали День Переезда, и по мере неторопливого развития запутанного сюжета она чувствовала, что ее затягивает. Вопреки ее желанию. Не знала она, где тут правда, а где — вымысел, вот в чем причина. Видимо, и правительственные чиновники обязаны переезжать. Все должны переезжать. И, ясное дело, у «шишек» прекрасные дома. Но неужели все остальное, все эти потасовки и празднование побед — ложь? В этом она не была уверена. И Кули не ответит, если спросить. Спасибо и на том, что его нет в этом эпизоде. По крайней мере, пока. «Глаза бы мои на него не глядели!»

— Ну так вот, — объяснял Рэй. — Если повезет, ты устроишься в правительство, а потом переедешь в такой дом. А маме всегда какие-то развалюхи дурацкие достаются.

Мелинда, слушая вполуха, рассеянно кивала.

— Но ее один раз на телестудию брали, — с надеждой произнес Дэйв.

— Ага, когда папа с нами жил, — уточнил Рэй. — А когда ушел, маму назвали невезучей. Ей даже на мусоровозе пришлось поработать.

— Они ошибались. — Иди надеялась, что Хаос слушает ее, а не телевизор. Со своего кресла она не видела его лица. — Мое невезение — Джеральд, так мне, во всяком случае, кажется. У него мозги набекрень. Слышал, что Кули сказал? Он сейчас в лифте живет. Да ты не подумай, он безобидный, я к нему мальчишек привожу на выходные. Ненастоящий псих. Но я с ним больше жить не могу… Вообще-то все тесты, на самом деле, определяют только твою восприимчивость к невезению, мне так кажется. Что-то вроде присутствия в крови антител. Вовсе не значит, что от этого зависит вся жизнь. Моя и не зависела, я справлялась. А вызовы в суд — просто грубая система регулировки. На самом деле, они ничего не значат. Ну, заметил твой сосед, как ты чуть замешкался с переездом или переходом на другую работу, и что с того? Никто не застрахован от ошибок.

Она наклонилась вперед. Рэй и Дэйв ее не слушали, смотрели телевизор. Хаос и Мелинда как сидели, так и уснули. Конечно, вымотались, вот и сморил сон. Хаос не слышал ее болтовни. Ну и ладно.

После телеигры мальчики вышли из дома разведать окрестности. Хаос и Мелинда спали на диване. Иди перешла в кухню — смотреть из окна, как садится солнце. Между кирпичными оградами и стенами фабричных корпусов тянулась запущенная, уродливая улица, но Иди была рада, что хоть раз выбралась из городских кварталов, уехала подальше от людей. Два дня можно не бояться, что ей выпишут билет.

Когда вернулись Рэй и Дэйв, она накормила их и отвела наверх, в подготовленную спальню. Они тоже устали — и от беготни, и от волнующей встречи со странными гостями. Когда она снова спустилась в гостиную, Мелинда уже встала и бродила в поисках ванной. Иди отвела ее наверх. Полусонная девочка не разговаривала и, едва Иди уложила ее на двуспальную кровать, уснула.

Иди спустилась по лестнице и разбудила Хаоса.

— Супа хочешь? — спросила она.

Он кивнул.

Она принесла в гостиную тарелку супа, потом уселась на противоположный край дивана и смотрела, как он ест.

— Ты откуда? — спросила она, помолчав.

— Ну… Вообще-то, думаю, отсюда, из Калифорнии. Но жил в Вайоминге. Трудно вспомнить.

Женщина поспешно кивнула. Она знала, что он имеет в виду.

— Значит, ты здесь из-за этого? Чтобы выяснить?

— Может быть. Но прежде всего надо было убраться… Городишко тот — сущее болото.

— А что, в других местах — по-другому? — Иди чувствовала, что ему не по себе от ее расспросов, но ничего не могла поделать с разыгравшимся любопытством.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

— Да. Совсем по-другому.

— Я подозревала. — На самом деле она вовсе не была в этом уверена. — Но тут моя жизнь. Приходится терпеть.

— Да.

— Если останешься… — Господи, что она говорит! — Кули тебе всякой чепухи нагородил про мое невезение.

— Плевать я хотел на твое невезение. — Он улыбнулся.

Она положила ноги на диван и глубоко вздохнула. Этого-то она и боялась, и желала: услышать, что кому-то наплевать на ее невезение. Он, Хаос, противоядие, свежая струя, новая картина мира, хотя бы отчасти опровергающая бессмысленную и жуткую версию Кули.

— А Мелинда? — спросила Иди. — Она…

— Просто путешествует со мной. Сбежала от родителей.

— Да нет, я про ее мех.

Теперь на его лице отразилась растерянность.

— Но ведь была война, — тихо произнес он. — В Вайоминге очень многое изменилось.

— Война?

— Все помнят какое-то бедствие. Но в разных местах оно выглядело по-разному.

— Почему?

— Не знаю. Люди объясняют по-разному. Как эти, из телепередачи…

— Президент Кентман и правительство.

— Да.

— Я их ненавижу. — Размышляя о войне, она придвинулась к Хаосу. Неужели где-то может быть еще хуже, чем здесь? Еще меньше сходства с прежней жизнью? Может, ей на самом деле повезло. — Но ведь ты, — она уже держала его руку, — убежал. Убрался. Почему бы тебе не остаться?

Что плохого в том, что он (Хаос, напомнила она себе, хотя еще ни разу не произнесла вслух этого имени) ей нравится? Он кого-то ей напоминает. И у него симпатичные глаза.

— Хаос, — проговорила она. И еще раз: — Хаос.

Он не ответил. Зато прильнул к ее губам.

— Так что же?

Он снова поцеловал ее. Она осторожно взяла с его колен пустую тарелку и опустила на пол.

— Я уже давно…

— Что, неужели — как с пивом?

— Нет, я в том смысле… Я неловкий.

— Я потерплю.

— Ага. — Он рассмеялся, и ей это понравилось. — Хорошо.

— Если только ты не устал…

— Не устал.

Они поцеловались, а чуть позже он задрал ей блузку и лифчик, обнажив нежное полушарие. Иди, придвинувшись к Хаосу, подняла на нем рубашку, чтобы прижаться к его груди. Хаос накинулся на нее с излишней горячностью, словно пытался скрыть за этим свою растерянность.

* * *

Той ночью она спала в объятиях Хаоса и увидела его во сне. «Так скоро», — подумала она по пробуждении. Во сне она ревновала. Он жил с женщиной в доме между лесом и озером. По-настоящему жил, а не просто вселился на несколько дней. Дом ему принадлежал, это угадывалось по тому, как он касался разных вещей, своего имущества. Очень странно. Днем он бросил на трассе свою машину, забрел в дом Иди и открыл ее холодильник; днем он нисколько не походил на человека, привыкшего владеть имуществом. Иди ревновала Хаоса к дому, а не только к незнакомой красивой женщине. Она ревновала еще и к покою леса, к одиночеству. Никаких детей. Только деревья и вода. Утром, обдумав сон, она покраснела от стыда.

ГЛАВА 8

Места на диване рядом с Иди было маловато, поэтому на заре он поднялся на второй этаж и уснул возле Мелинды на двуспальной кровати. А когда проснулся от шума в кухне, увидел, что в комнате один.

Спустился по лестнице — Иди, Рэй, Дэйв и Мелинда завтракали без него. Иди быстро встала, наполнила овсяной кашей еще одну тарелку и поставила перед свободным стулом. Хаос сел. Иди нервно улыбнулась, Мелинда сверкнула глазами.

После завтрака Рэй и Дэйв увели Мелинду во двор. Иди стояла у раковины, мыла посуду.

— Еды в доме маловато, — произнесла она с досадой, не поворачиваясь к нему. — Я хочу сказать, что теперь вы с Мелиндой…

Иди выронила тарелку, та грянулась об пол и разбилась. Как назло, куда-то пропала швабра.

— В таком беспорядке дома оставляют, ужас…

Хаос понял, что она ждет его отклика. Подошел, нежно положил руку ей на талию. Лишь такое прикосновение, на его взгляд, не было нарочитым или дерзким. Она сразу притихла, забыв об осколках под ногами.

— Мне ночью понравилось, — она удивила его своей прямотой.

— И мне.

— Я забыла и этот город, и Йана, и всю чепуху насчет везения.

— Вот и хорошо. — Он не знал, стоит ли говорить, что ему было хорошо по другой причине, — ведь он-то как раз вспомнил. А до минувшей ночи он не знал, занимался ли когда-нибудь любовью с настоящей женщиной. Даже сексуальные фантазии были расплывчаты, пока не пришла серия снов о Гвен. И вдруг — все это…

«Я не собирался путать друг с другом Иди и Гвен, — сказал он себе. — Но, быть может, сны о Гвен разбудили мое желание к Иди, помогли вспомнить, что это такое: быть с женщиной».

Он боялся заходить в осмыслении еще дальше. Вдруг Иди уловит его смущение и отстранится.

Этого ему вовсе не хотелось.

Впятером они уселись в микроавтобус Иди и отправились в город, в вакавилльский парк отдыха. На городских улицах Хаос видел только старомодные машины с бензиновым двигателем. Дома были точными копиями разрушенных зданий Малой Америки и Шляпвилка. Хаос не догадывался, в чем тут дело. Как и прежде, ему казалось, что он, вознамерясь путешествовать в пространстве, на самом деле перемещается назад во времени.

В парке он обнаружил две четко различимые возрастные группы: взрослых и детей. Взрослые нервозно мельтешили парами и поодиночке, лишь изредка сдержанно приветствуя друг друга. Дети бегали, смеялись и разговаривали — они, видимо, жили в ином мире. Рэй и Дэйв, похоже, знали тут всех. За ними поспешила Мелинда, она лезла во все разговоры, показывала язык, когда близнецы знакомили ее со своими приятелями или когда кто-нибудь прохаживался насчет ее шерсти.

— Видишь вон те лавки? — спросила Иди, оставшись наедине с Хаосом. И показала аптеку, журнальный стенд, парикмахерскую и магазин скобяных изделий. — Я во всех успела поработать.

Ему показалось, что это прозвучало с гордостью. Он не стал выяснять, почему ей столько раз приходилось менять профессию и где она работает сейчас.

— А я не знаю, случалось ли мне когда-нибудь работать в магазине, — сказал он, чтобы хоть что-нибудь произнести.

— Должно быть, это странно, — прошептала она.

Хаос вошел вместе с ней в супермаркет. Ни одного знакомого названия на упаковках. Хаос взял коробку кукурузных хлопьев и показал Иди.

— Это кто? — Лицо на упаковке вызвало смутные воспоминания.

— Сандра Терфингтон. Помнишь? Вчера по телевизору показывали.

— Выпускает завтраки?

— Все отрасли промышленности спонсируются правительственными звездами.

Зазвучала мелодия, что-то струнное, вроде бы даже знакомое. Он спросил у Иди и получил уклончивый ответ:

— Музыка.

Они отнесли покупки к машине и уложили в багажник. На автомобильной стоянке было полно детей, но среди них не оказалось ни Рэя, ни Дэйва, ни Мелинды.

— Они не торопятся, — заметил Хаос.

— Я знаю, где они, — сказала Иди. — Пойдем, скажем, чтобы возвращались.

Хаос подчинился. Что за женщина! Как легко — до абсурдного — им было поладить друг с другом, забыть, что оба уже несколько лет не знали любви. «Почти как при эффекте Келлога, — подумал он. — Почти, но не совсем».

Дети сидели кучкой, листали комиксы под козырьком стенда, сплошь уставленного сластями и журналами. Все анонсы и цитаты на обложках посвящались телевидению и правительству, даже на таких журналах, как «Тайм», «Роллинг Стоунз» и «Плейбой», знакомых Хаосу по Шляпвилку. И никаких упоминаний о жизни за пределами Вакавилля! Рэй подергал мать за рукав и показал на комиксы в руках Дэйва: «Увлекательные приключения телезвезды Йана Кули».

— Рэй, я же говорила: не давай ему, — укоризненно сказала она. — Ты же старше, значит, должен понимать. — Она вырвала у Дэйва журнал.

— А мне можно посмотреть? — спросил Хаос.

Иди метнула сердитый взгляд.

— Ни к чему.

Они поехали домой. Мелинда на заднем сиденье, рядом с Дэйвом и Рэем, чувствовала себя, как рыба в воде. Она рассказывала малышам о Шляпвилке, о том, как жила в пустыне. Объясняла, почему телепередачи кажутся ей дурацкими («потому что в них все не по-настоящему»), обещала, что братья, когда вырастут, будут на все смотреть совсем по-другому.

Хаос видел: с мальчиками ей гораздо спокойнее. Не надо доказывать на каждом шагу, что она взрослая. Но при всей своей пылкой увлеченности Мелинда, похоже, таила обиду на Хаоса. С самого утра не заговаривала с ним и прятала глаза.

Когда покупки были перенесены из машины в кухню, Иди поднялась на второй этаж, а мальчики включили телевизор. Хаос отвел Мелинду в сторонку.

— В чем дело? — спросил он. — Не нравится, что я — с ней?

— Да мне-то что? — язвительно откликнулась девчонка. — Просто ты видишь во сне ту, другую. Вот это мне и не нравится.

С этими словами она повернулась и вприпрыжку убежала в гостиную.

Хаосу все еще не верилось, что он показывает сны. Неужели он и впрямь способен на то же, что и Келлог? Сам того не желая, он навязывает окружающим свои сновидения.

Здесь, в Вакавилле, ему удавалось сохранять свое прежнее «я», воспоминания о Шляпвилке и поездке на запад. Он даже немного гордился этим. Хотелось верить, что он крепнет, вырабатывает иммунитет к местным воздействиям.

Очевидно, Вакавилль тоже не избежал перемен. Хаос мало что помнил из прежнего, но знал: людям несвойственно переезжать дважды в неделю и ежедневно менять работу. Или выяснять, насколько они везучи.

С другой стороны, последствия катастрофы здесь были выражены слабее. Правительственные звезды — вакавилльский эквивалент Келлога или Элайн — жили в средствах массовой информации, а не в навязчивых сновидениях. А телевизор всегда можно выключить. Так что, вероятно, способность Хаоса хранить свое прежнее «я» — одно из условий здешней игры, и не более того.

* * *

Тот вечер не удался. Мелинда скучала без мальчиков, отправленных спать. Когда она включила телевизор, Хаос смотрел и пытался вникать, но без сбивчивых комментариев Рэя и пылких возражений Дэйва дело не шло на лад. Он сидел на диване рядом с Иди, но при этом был в миллионах миль от нее, их разделяла неразбериха его ревности и стыда за сон с Гвен. Иди тоже была не в своей тарелке, будто ее беспокоило, где в эту ночь будет спать Хаос.

А Хаосу хотелось побыть с ней наедине.

Но вместо этого он получил нежданный визит Кули.

— Я буду наверху, — сказала Мелинда, едва завидела Кули в дверях гостиной.

— Слушай, почему бы тебе не отдохнуть? — спросила Иди.

— Что значит отдохнуть? — Кули снял пиджак и бросил на спинку дивана. — Я пришел поговорить с Хаосом.

— Знаешь, кажется, я не очень хочу тебя сейчас видеть, — призналась она. — Я тебя не приглашала.

— Да брось ты, Иди, — мягко проговорил он. — Сама же знаешь: мне приглашения не нужны. Почему надо напоминать?

— Но ведь ты же ко мне в друзья набиваешься, — с горечью произнесла Иди.

Кули напустил на себя уязвленно-пристыженный вид, но это длилось всего секунду-другую. Он повернулся к Хаосу.

— В мои служебные обязанности входит наблюдение за успехами Иди, и неважно, хочется ей это признать или нет. — Он вздохнул. — А потому я должен постараться, чтобы ты уяснил обстановку и понял, во что можешь влипнуть…

— Влипнуть? — переспросила Иди.

— …Путаясь тут с Иди, — сказал Кули, не глядя на нее. — Не знаю, откуда ты взялся, но ты не двоюродный брат. Хочешь остаться в Вакавилле — можно поговорить. Но для этого, приятель, ты выбрал самый паршивый способ.

— Он тебе сейчас будет втолковывать, что невезение прилипчиво, — скороговоркой произнесла Иди, словно надеялась, что Кули отступится от своего замысла, если она его опередит. — Попытается запугать. Каждое его слово — попытка убедить, что ты, находясь под одной крышей со мной, подвергаешься смертельной опасности. Он хочет нас разлучить.

— Иди! — предостерег Кули.

— Мне надо выпить, — заявила Иди. — Есть еще желающие?

— Я бы от пивка не отказался. — Манеры киносыщика внезапно исчезли. Хаос увидел, что незваному гостю хочется лишь одного: быть желанным в этом доме.

— Мне тоже пива, — произнес Хаос.

— Давай-ка присядем. — Кули опустился на диван. Иди ушла в кухню. — Хаос, я не в курсе, много ли ты знаешь об Иди, но уж поверь: ей не позавидуешь. Она набрала слишком низкий балл, хотя, сказать по правде, наши тесты на жизнь не влияют. Мы не можем по ним судить, насколько везуча твоя подружка, однако восемьдесят пять процентов людей с таким, как у нее, баллом в конце концов попадают в переселенческие центры. И ведь мы их не выдворяем, что бы она тебе ни наговорила. Сами уходят. Просто потому, что у них иссякает выбор.

Вошла Иди и подала пиво в бокалах. А раньше приносила Хаосу в бутылке. Хочет произвести впечатление на Кули? Неважный признак.

Кули пригубил пиво.

— Более того, — продолжал он, — жизнь таких, как она, — сплошная неразбериха, и ежегодно округ теряет на этом миллионы. Расходы на ремонт, невосполнимые выплаты жалования и тому подобное. Вот почему приходится за ними наблюдать.

— Вы сгоняете людей в лагеря, — зло произнесла Иди, — и смеете называть это статистикой. — Она повернулась к Хаосу. — Ты посмотри, что он делает! С того дня, как я прошла тесты, бегает за мной и вынюхивает. И при этом не скрывает, что результаты тестов — филькина грамота!

— Тесты — это метод научного исследования, — с улыбкой возразил Кули. — Все, что нам необходимо знать о твоем вероятном будущем, они сообщают.

— Это ты создаешь мое будущее, — сказала она. — Доморощенный пророк. И еще смеешь разглагольствовать о везении! Да самое страшное мое невезение — это твоя прилипчивость.

— Иди, ты же знаешь, это неправда.

— Хочет, чтобы я жалела Джеральда, — сказала Иди. — Послушать его, так Джеральд из-за моей невезучести свихнулся.

— Иди подхватила наихудший вирус невезения, — пояснил Кули. — К счастью, он редко встречается. В окружающих он развивается скрытно, а в ней проявляется весьма наглядно. Она всегда в центре урагана.

— К несчастью, — саркастически произнесла Иди, — мне не удается заразить невезением Йана. Пока.

Хаос потягивал пиво и размышлял. Кули и Иди общались друг с другом по-свойски, будто пикировка для них не более, чем игра. Флирт. Или он воспринимает это недостаточно серьезно? «Это их мир», — напомнил он себе.

— Хорошо, — обратился Кули к Хаосу. — Забудем ненадолго о везении Иди. Поговорим о тебе.

— Обо мне?

— Да. Ты не подумывал заглянуть к нам на тестирование? Давай. И чем скорее, тем лучше.

— У меня нет везения, — сказал Хаос. — И невезения тоже. Я просто иду, куда иду, делаю, что делаю. Везение тут ни при чем.

— Очень мило! — рассмеялся Кули. — Да вот только наука утверждает, что везение всегда при тебе, осознаешь ты это или нет. И боюсь, в твоей биографии я усматриваю признаки невезения. Даже не скрытого, а совершенно явного. Правда, из-за бедного контекста ты его так и не заметил.

«Нет, — подумал Хаос. — Не так-то просто запудрить мне мозги здешней ахинеей».

— И много ли ты обо мне знаешь? — спросил Хаос.

— Много ли? Давай посмотрим. — Широченная улыбка Кули уже ничем не напоминала человеческую. — Начнем с машины, брошенной на автостраде. Кстати, отличная машина. Где ты ее раздобыл? Какая жалость, что она сломалась. Я бы сказал, это невезение — когда ломается такая машина, настоящее чудо техники. Теперь что касается твоей девочки. Скажем прямо, она в весьма плачевном состоянии, хоть и держится, надо отдать ей должное, очень бодро. И наконец, твое имя. Хаос. Оно ведь ненастоящее, правда?

— Наверное.

— А настоящего ты, конечно, не помнишь.

— Не помню.

— Настоящего имени не помнишь — так и запишем, еще одно проявление невезучести. Ты еще много чего не помнишь, всю эту муру из сна. И женщину, из-за которой волнуешься.

Хаос поморщился. Что же творится с его снами? Он боялся взглянуть Иди в глаза.

— Можно продолжать? — спросил Кули. — Вот как я все это вижу: ты сбежал из такой поганой дыры, что теперь тебе кажется, будто все твои проблемы — в порядке вещей. Будто нигде не лучше, чем там, откуда ты явился.

Хаос ничего не ответил.

— По-моему, я правильно угадал. Конечно, самая большая твоя неудача, хотя ты этого еще не знаешь, — встреча со старушкой Иди. Хуже этого ничего не могло случиться. Вам друг дружке нечего предложить, кроме неприятностей.

— Бредятина, — сказала Иди. — Меня уже тошнит.

Она повернулась и ушла на кухню.

— Я не говорю, что ты обязан сейчас же отсюда убраться. Ради Бога, проходи вступительные тесты. Мне даже кажется, у тебя все будет в порядке, то есть проходной балл ты наберешь. Я это чувствую. Гибельно только сочетание.

«Ты хочешь Иди, — вертелось у Хаоса на языке. — Если это невезение, то ты ему подвержен не меньше моего».

Вместо этого он сказал:

— Я не верю в невезение.

— Не веришь? — Кули встал и надел пиджак. На его лице появилась притворная горечь. — Она тебе рассказывала о Дэйве?

— Что? — растерялся Хаос. — В каком смысле?

— Спроси у нее.

— Что спросить?

— Хорошо, мы еще поговорим. А пока хорошенько подумай. — Кули поспешил к выходу. Хаос услышал, как завелась его машина и с ревом унеслась в ночь. Когда шум смолк, в доме повисла мертвая тишина.

Иди сидела в кухне, скрестив руки на груди, глядя в потолок и качая головой вперед-назад.

— Я должна тебе кое-что рассказать, — произнесла она наконец. — Это тебе поможет решить насчет Йана.

— Рассказывай.

— Он мне покою не дает, все ходит, ходит… Говорит, если я буду с ним, то все изменится к лучшему.

— Изменится, как же, — проворчал Хаос.

— Он слишком уверен в себе, в своем везении… Говорит: «то, что он получает в Институте Везения, с лихвой восполняет то, чего недостает мне». Так и сказал, слово в слово. Каждый раз, когда он проходит тестирование, его балл все выше.

— И все-таки он тебя не устраивает?

— Я его ненавижу.

«На самом деле все гораздо сложнее, — подумал Хаос. — Ты ненавидишь Кули, но не так сильно, как тебе хотелось бы».

Хаосу это напомнило о его собственном отношении к Келлогу.

«Вам нечего предложить друг дружке, кроме неприятностей», — сказал Кули. Вероятно, это правда, но невезение тут ни при чем. Хаос не может стоять в стороне, глядя, как местный синдром запускает корни в жизнь Иди.

Так-то оно так, но чем он может ей помочь в борьбе с невезением? Что он может предложить женщине, чью наихудшую проблему он даже не способен воспринимать всерьез?

Что касается его самого, то он даже не уверен, есть ли у него собственные проблемы. В этом смысле его жизнь — настоящее решето. Проблемы есть в мире, а он, Хаос, всего-навсего сидит у приемника.

А может, его проблема — Гвен. Какие бы границы он ни пересекал, она остается с ним. Но и Гвен вряд ли способна помочь Иди.

— Он сказал, чтобы я спросил у тебя насчет Дэйва.

— Как это на него похоже, — тихо проговорила она.

— Что он имел в виду?

Она вздохнула.

— Дэйв болен.

— Болен?

— От рождения. Почки. Ему пересадили отцовскую… Нужна была почка близкого родственника — моя, или Рэя, или Джеральда. Теперь у Дэйва и Джеральда только по одной почке. Но тут, впрочем, нет никакого секрета. Всякое в жизни бывает.

Хаос нагнулся и положил ладонь ей на шею.

— Он пытается внушить, что тебе не миновать беды, если останешься со мной, — сказала она. — Будет, как с Дэйвом или Джеральдом.

— Он ревнует.

Она кивнула.

— А мне все равно. Пускай пристает, раз уж ему хочется. Я даже замечать не буду. Пока не сошлет меня в лагерь для невезучих. Господи, до чего же тут мерзко! Все ходят по лезвию бритвы, но при этом каждый только и ждет, когда кто-нибудь оступится. Не могу больше. Хоть в петлю!

— Не надо, — сказал Хаос. — Все будет хорошо.

«Интересно, что я имею в виду?» — подумал он.

ГЛАВА 9

Они уснули вдвоем, кое-как уместившись на узком диване. На заре его разбудил шум мотора за окном. Желтые лучи озаряли комнату. Он поднял голову и с минуту прислушивался; шум нарастал, затем резко стих. Он снова закрыл глаза и уткнулся лицом в женские локоны. Услыхал шаги на крыльце. И тихий стук в дверь.

Он отворил дверь и учуял сигаретный дым. Над фабрикой, стоявшей по другую сторону улицы, уже поднялся краешек солнца, низкие холмы были подернуты туманом. На крыльце сидел спиной к двери человек в поношенной кожаной куртке, держа в руке ярко-красный мотоциклетный шлем. Он стряхнул пепел на росистую траву газона (вернее, клочка земли между крыльцом и улицей) и повернул голову.

— Здорово, Эверетт. Не разбудил?

— Билли, — сказал Хаос. В его памяти хранились имя и фамилия этого человека: Билли Фолт.

Фолт ухмыльнулся, встал на ноги, протянул руку. Хаос окинул его пристальным взглядом. Слишком близко посажены глаза, слишком узкий лоб, улыбка от уха до уха. Чтобы водить дружбу с обладателем такой физиономии, нужны веские причины. Во всяком случае, сама физиономия к дружбе не располагала. Хаос заподозрил, что в прошлом таковые причины имелись. Увидеть вновь подобное лицо — все равно что во второй раз найти на пляже приметную гальку.

— Вообще-то, я знал, что ты спишь. Иначе как бы тебя разыскал, а? Только по снам.

— По снам? — Хаосу было неприятно это слышать.

— Ага. Уже вторую ночь ловлю, ну и вычислил тебя…

— Как это — вычислил?

— Да просто на сны настроился. Ну, как на радиостанцию, точь-в-точь. Я по этой части спец. Правда, всю ночь промаялся.

— Ты откуда приехал?

— Все оттуда же. Из Сан-Франциско.

— Что значит — оттуда же?

— Эверетт, мы все там живем. Все, кроме тебя. А ты здесь, в этой Штучке-с-Ручкой… пардон, в Вакавилле.

«Все, кроме тебя». О ком это он? О Гвен?

— Эту вшивую дыру не перевариваю, — продолжал Фолт. — Все эти тачки древние, ни дать ни взять старый пригородный кошмар, эпизод из «Сумеречной зоны». Ниини-ниини, ниини-ниини… — Его пальцы поизвивались перед лицом Хаоса. — Давно тут кукуешь?

— Нет, — ответил Хаос. — А это далеко отсюда? Я про Сан-Франциско.

— С часок, ежели на колесах, — сказал Фолт. — Совершенно другой мир. Да ты и сам увидишь. Ты ведь собираешься к нам, не так ли?

— Не знаю.

— Тебя зовет Кэйл. — Он умолк и вгляделся в лицо Хаоса. — Ты ведь помнишь Кэйла, а, Эверетт?

Кэйл Хочкисс.

— Да, — сказал Хаос.

— Вот и славно, — ухмыльнулся Билли. — Вам с Кэйл ом и впрямь надо бы встретиться, утрясти кое-что. Слышь, а не хочешь со мной проветриться? Тут один парень живет, надо бы навестить.

— Идет, — согласился Хаос.

В этот миг на крыльцо вышла Иди в ночной рубашке. И заморгала от яркого утреннего света.

— Иди, — нервно сказал Хаос, — это Билли. Мой старый друг из Сан-Франциско.

— Здравствуйте. — Иди встревоженно посмотрела на Фолта.

— Наше вам, — отозвался Фолт.

— Я ненадолго отлучусь, — сказал Хаос. — Я вернусь.

Теперь она смотрела на Хаоса, в ее глазах читался вопрос. Но сказала только:

— До встречи.

Фолт раскурил новую сигарету.

— Не забудь, я сегодня переезжаю, — сказала Иди.

— Я вернусь до полудня. — Хаос подошел вслед за Фолтом к мотоциклу и уселся сзади.

* * *

— Всякий раз, как здесь бываю, заглядываю к этому корешу, — болтал Фолт, когда мотоцикл с ревом нес их по автостраде, которая огибала город, — и всякий раз думаю, что больше, наверное, его не увижу. А он все живет и живет себе. Между прочим, в шестидесятых его пытались посадить на электрический стул.

— На стул?

— Раньше он был знаменитостью. Участвовал в каком-то покушении. Впрочем, сам не убивал. Говорили, будто его подружка пыталась шлепнуть Президента. В общем, классический козел отпущения, твердит людям то, чего они слышать не хотят. Опережать свое время — дело, как ни крути, невыгодное.

— Раньше? — переспросил Хаос, ибо ни на что другое в эту минуту не был способен. Из уголков его глаз ветер выжимал слезинки и разгонял по вискам.

— Ну да, раньше, — ответил Фолт. — До того как все переменилось.

Мотоцикл оставлял позади редкие автомобили; на противоположной окраине города он свернул на улицу, пообочь которой теснились брошенные закусочные. Фолт притормозил у рекламного щита, призывавшего: «Заблудитесь в величайшем лабиринте под открытым небом». Мотоцикл остановился, двигатель умолк, а Фолт пнул щит.

— Вот он где прячется.

— В лабиринте?

— Ага. Единственный чувак, которому не надо все время переезжать. Это модель знаменитого японского лабиринта. Чтобы там поплутать, туристы со всего мира так и валят. Но в переводе это дело не звучит. Я в том смысле, что и этот лабиринт надо было в Японии строить, где все чистенько и аккуратненько. А в Америке все и так заблудшие. Еще до Разлома заплутали.

Америка. Хаос вспомнил и это название. Слово обозначает все и вся: Вайоминг, Калифорнию, Юту и многое, многое другое. Есть оно и в названии Малая Америка, правда, на втором месте. Конечно, раз есть Малая Америка, то существует и большая…

— Когда случился Разлом, Счастливчик и еще несколько парней драпанули из психушки и спрятались в лабиринте. Потом другие ушли, но Счастливчик так ничего и не заподозрил. Он и нынче считает себя знаменитостью. А на самом деле его никто и не помнит. Я пытался ему растолковать, да какое там…

Фолт провел Хаоса через празднично разукрашенный вход в первый коридор лабиринта. Высокие стены были испещрены надписями — философские изречения вперемешку с похабщиной. Фолт высматривал красные аэрозольные стрелки, а Хаос, шагая за ним по пятам, быстро терял терпение.

— Счастливчик! — крикнул Фолт.

В мозгу у Хаоса роились вопросы, но он не знал, с какого начать. Он хотел спросить Фолта о Разломе. Он хотел спросить о Гвен. В сновидениях Эверетт любил Гвен, и если Хаос на самом деле Эверетт…

Хаос попытался об этом не думать.

Они свернули за угол и под навесом увидели Счастливчика. Он лежал в тени на пластиковом матрасе, читал книжку без обложки и громко насвистывал мотивчик. При виде гостей он улыбнулся, показав полный рот плохих зубов. У него было обветренное морщинистое лицо в обрамлении косматой бороды; одежда давно превратилась в лохмотья.

— Эй, Счастливчик. — Фолт полез в кожаный рюкзачок, достал две банки консервов и вручил старику, который изрядно смахивал на призрака. Счастливчик уселся на матрасе и с довольной улыбкой прочел этикетки, после чего запихал банки в груду мусора под ржавым карточным столом.

— Как делишки? — осведомился Фолт.

Счастливчик пожал плечами и вновь улыбнулся.

— Да какие у меня делишки…

— Но ты же там ошивался.

— Больше не ошиваюсь. — Счастливчик содрогнулся. — Джек, меня пытались пришить, очень старались. Нет, теперь я просто сижу вот тут, в лабиринте, прячу бороду от дождя, а задницу от разных свиней. Джек, это твой друг?

— Его зовут Эверетт.

— Эверетт? Гм… — Счастливчик почесал в бороде — сначала задумчиво, потом яростно, будто обнаружил блоху. Казалось, он хочет что-то сказать, но пауза все затягивалась.

— Счастливчик… — начал Фолт.

Старик вдруг выпрямил спину и зло уставился на Хаоса.

— Эверетт, зачем ты сюда пожаловал?

— Что? — переспросил Хаос.

— Зачем ты пришел сюда, Эверетт? Какого черта тебя занесло в Вакавилль?

— Эверетт маленько не в курсе, что тут творилось последнее время, — сказал Фолт. — Вот и решил вернуться в город — проведать старых друзей, разобраться, что к чему…

— Джек, почему б тебе не заткнуться? Он и сам говорить умеет. — Счастливчик раздраженно помахал рукой. — Разобраться, значит? Ты откуда, Эверетт?

— Я жил в пустыне, — ответил Хаос.

— Ну да? Я привык жить в пустыне. — Счастливчик повернулся к Фолту. — Ничего в этом нет особенного, Джек.

— Да я ничего такого не имел в виду, — сказал Фолт.

— Ага, знаю. В том-то и проблема. Ты ничего такого не имел в виду. — Счастливчик снова повернулся к Хаосу. — Не давай этому полудурку затыкать тебе рот. Из пустыни выбраться трудно. Уж я-то знаю, приятель. Когда возвращаешься в город, тебя перестают понимать. Поселился в пустыне — считай, что помер.

— Но Эверетт из города, — вмешался Фолт. — Он к друзьям возвращается.

— Но ведь это не про друзей? — спросил Счастливчик. — Да?

— Не знаю, — сказал Хаос.

— Это про женщину? Ты ищешь женщину. Вот почему Эверетт возвращается в город. Что, прав я?

— Не знаю, — повторил Хаос.

— Прости, Счастливчик, — сказал Фолт, — нам пора.

— Ага, — сказал Счастливчик. — Вечно тебе пора. Ну, до встречи, приятель.

Гости не успели скрыться за углом, а он уже уткнулся в книгу.

— Ты уж извини, — сказал Фолт по пути из лабиринта. — Он не всегда такой шизанутый.

— Да ладно, все в порядке. — Хаоса по-прежнему обуревали вопросы. Он уже подумывал: а не лучше ли было остаться рядом с Иди на диване? Досматривать сны?

Но, подходя к мотоциклу и видя холмы над Вакавиллем, он уже понимал, что это были не сны. Вернее, его жизнь и его сны в конце концов начинают стыковку.

— Билли, — сказал он. — Когда это случилось? Я имею в виду Разлом.

— Несколько лет назад.

— А что произошло?

Фолт ухмыльнулся, снова показав десны.

— А вот это, Эверетт, вопрос серьезный. Начать с того, что распалось большинство связей между явлениями, и у людей появился шанс создать новые. Однако новые — не обязательно лучшие. Впрочем, это моя личная версия. У чуваков вроде Кэйла на этот счет уйма мудреных идей.

— Но ведь была же какая-то катастрофа.

— Ну, лично я не склонен считать это катастрофой…

— Билли, я очень многого не помню.

Разговор, казалось, действовал Фолту на нервы.

— Жрать охота, — сказал он. — Может, съездим, поищем чего-нибудь? — Он похлопал по седлу мотоцикла.

— Конечно. — Хаос уселся на мотоцикл.

* * *

У Фолта оказалась при себе фальшивая кредитная карточка. Он уверенно привез Эверетта в центр города. На первый взгляд здесь было уютно, но мотоциклисты привлекали пристальное внимание прохожих. Хаос не заметил в Вакавилле других мотоциклов. Ему стало не по себе.

Фолт «растряс» банкомат и повел Хаоса к «Палмеру О’Брайену», ресторанчику, названному так в честь субъекта, которого Хаос видел по телевизору, — что-то вроде рок-певца, который стал правительственным чиновником. В ресторане за стойкой бара висел огромный плакат с О’Брайеном при гитаре. Меню на пластиковой стене кабинки предлагало «яичницу-болтунью — завтрак Палмера», «клубный сэндвич Палмера» и «дежурный обед Палмера» — любимые блюда героя.

В ресторане было полно народу, но довольно тихо. Усаживаясь за столик, Хаос кожей чувствовал любопытные взгляды посетителей. В чем дело? Может быть, его лицо еще не примелькалось в этом городе или манеры Фолта выдают в нем чужака? Позавчера в парке отдыха Хаос не привлекал столько взглядов, но ведь тогда рядом с ним была Иди. Как бы то ни было, весь ресторан навострил уши, когда к Хаосу и Фолту подошла официантка. Всем было чрезвычайно интересно, что они пожелают.

Хаос заказал сэндвич с ветчиной. Фолт изучал меню, заставляя девушку ждать, и наконец хихикнул.

— Ну, даже не знаю, — проговорил он, поднимая взгляд. — Тут этого нет…

— Да? — раздраженно произнесла официантка. Она была молода, а потому, естественно, сразу надула губы.

— Нельзя ли подать «голову Палмера О’Брайена на блюде»?

В зале воцарилась такая тишина, что Хаос услышал, как ерзают на стульях посетители. Все до одного повернулись и уставились на Фолта. Официантка качнулась на каблучках и брезгливо поморщилась.

— Да я просто шучу, — хихикнул Фолт. — Мне то же, что и ему…

Но официантка уже уходила, и Хаос не был уверен, что она расслышала последние слова Фолта. И она ничего не записала — карандаш так и остался за ухом.

С саркастической миной Фолт передвинулся в глубину кабинки. Очень не скоро в зале возобновились разговоры.

— Бараны паршивые, — сказал Фолт. — Мне и денег предложи, не стану жить в этой поганой мыльной опере. Понаштамповали себе жестяных телезвезд, тащатся от них…

Это прозвучало недостаточно тихо. Снова оборвались разговоры, снова все напрягли слух. И услышали довольно громкое «Бе-е-е».

— Билли, — мягко произнес Хаос, — может, где-нибудь в другом месте поедим?

— Не пойдет, — отрезал Фолт. — Я жрать хочу.

Они были в центре внимания. Вернулась официантка с подносом; посетители, затаив дыхание, смотрели, подойдет ли она к столику чужаков. Она подошла и поставила тарелку с одним-единственным бутербродом с ветчиной — перед Хаосом. Со всех сторон раздался шепоток.

Хаос попытался замять скандал — передвинул бутерброд на середину стола, разрезал пополам. Но Фолт отодвинул тарелку.

— Где моя жратва? — громко спросил он.

Официантка удалялась, изящно покачивая бедрами.

— Сука! — выпалил Фолт. Он повернулся к сидящим позади вака-вилльцам и состроил рожу. Упавший духом Хаос откусил краешек треугольной половинки бутерброда. Аппетита как не бывало.

Фолт снова проблеял, затем демонстративно опростал над столом карман кожаной куртки. О поверхность стола звякнули шприц для внутривенных инъекций и закупоренный пузырек. Фолт воткнул иглу в йробку, перетянул в шприц содержимое пузырька и закатал рукав.

Посетитель, сидевший напротив, пошуршал в кармане пиджака, достал книжку билетов и стал царапать карандашом по бумаге, словно ^пародировал официантку, принимающую заказ. И еще человек пять-шесть, точно по команде, открыли такие же книжки и торопливо застрочили авторучками и карандашами. А Фолт смотрел на них и ухмылялся. Посетитель из-за столика напротив и толстуха, мать круглолицего мальчика, подскочили одновременно и протянули Фолту заполненные билеты.

— Я первая, — поспешила заявить толстуха, вклиниваясь перед мужчиной.

— Нет, это я первым их увидел, — сердито возразил мужчина.

— Мы все их увидели, — сказала женщина. — Но это ничего не значит. Мы их увидели еще в тот момент, когда они входили. — Она протягивала билет Фолту, а тот пытался попасть иглой в вену.

— Советую взять, — сказала она. — А то ведь и второй могу выписать, за сопротивление при вручении…

— Мадам, катитесь ко всем чертям! — Фолт сделал себе укол.

— Прекратите! — мужчина слишком далеко зашел, чтобы просто так сдаться. — Здесь этого делать нельзя!

— Лучше взять билет и уйти, — посоветовала женщина.

— А я не думаю, что это лучше. — Фолт положил шприц на стол. — Я нездешний, понятно? А там, где я живу, не принято совать людям под нос бумажки.

— Отдайте этому, — человек, сидевший в кабинке за спиной Фолта, показал на Хаоса. — Он здесь живет. И это он привез сюда нарушителя. Пусть это послужит ему уроком.

— Дельный совет, — благодарно произнесла женщина. — Извольте. — Она протянула билет Хаосу, тот взял и положил в карман. Он хотел уйти, но отчего-то не мог даже пошевелиться.

В этот момент вернулась официантка, а по пятам за ней шествовал пахнущий горелым жиром багроволицый повар с сеточкой на шевелюре.

— Убирайся, — сказала она.

— Пошла в задницу, — не остался в долгу Фолт.

— Я позвонила в правительство, — сообщила официантка. — Сюда уже едут. Не уйдешь по-хорошему — пожалеешь. Пшел вон!

— Не уйду, пока не получу свой бутерброд. Или пока не приведете ко мне самого Палмера О’Брайена.

— Ну, это, пожалуй, можно устроить, — прорычал повар, — но ежели до этого дойдет, тебе будет не до шуток.

— Вообще-то я хочу, чтобы Палмер О’Брайен принес мне бутерброд и пел серенады, пока я буду жрать, — издевался Фолт. — Вот это был бы номер!

— Ладно, ты, козел! — Повар оттолкнул официантку, схватил Фолта за ворот, выдернул из кабинки и швырнул к двери. Хаос поднялся сам и взял мотоциклетный шлем; пузырек и шприц остались на столе. Человек, который выписал билет, официантка и еще несколько посетителей поспешили за ним к выходу. У крыльца вокруг Фолта и повара уже собралась толпа людей из парка.

— Плати! — Повар толкнул Фолта в грудь.

Фолт плюнул ему под ноги и вызывающе опустил воротник куртки.

— Я не получил заказ.

В толпе несколько человек схватились за билетные книжки.

— Не возьмет, — предупредил кто-то.

Другой показал на Хаоса.

— Вот этот живет с бывшей женой Джеральда Биттера. Если он не возьмет, можно будет ей послать.

Хаос оттеснил повара и протянул Фолту шлем.

— Пошли, — сказал он.

Фолт снова плюнул, но повар не заметил. Его отвлек кто-то из посетителей — пытался вручить билет за самовольное оставление рабочего места.

— Думает, его по телевидению показывают, — презрительно говорила какая-то женщина.

Инцидент перешел в перепалку между поклонниками Палмера О’Брайена, высыпавшими из ресторана, и гуляками из парка, которые видели только, как повар выдворяет Фолта. Толпа возбужденно переваривала новость о звонке в правительство. «Кто сейчас приедет?» — спрашивали вакавилльцы друг друга.

Хаос и Фолт проскользнули на стоянку автомобилей.

* * *

Как оказалось, Фолт не знал обратной дороги к дому Иди. Просто взял и приехал, настроясь на сны Хаоса, объяснил он вновь. Пришлось выбираться из города на трассу и ехать по ней на восток, а после возвращаться назад, отыскивая нужную развязку. Ориентир — заляпанная розовым машина — бесследно исчез. Вероятно, оставленное без присмотра имущество подлежало конфискации. Хаосу тотчас вспомнилась Мелинда. Кольнула совесть.

Едва Фолт затормозил перед домом, Хаос насторожился. Что-то не так. Микроавтобуса Иди не видать, на ее месте — чужая машина. У крыльца томилась на привязи черно-белая собака, которая азартно залаяла, как только Хаос и Фолт спешились.

— День Переезда, — вспомнил Хаос.

— А, черт! Прости, чувак.

Хаос поднялся на крыльцо, позволил собаке обнюхать его руку и постучал в дверь. Ему отворила чернокожая женщина средних лет.

— Простите, что побеспокоил, — сказал Хаос. — Тут до вас жила семья…

— Вообще-то они слегка задержались с отъездом. Чем могу помочь?

— Скажите, с ними была девочка… гм… с волосами по всему телу?

— Да. И взрослая дама. — Чернокожая смотрела мимо Хаоса и Фолта, на мотоцикл. — А кто спрашивает?

— Вы не знаете, куда они отправились? Они ничего не просили передать?

— Нет. Извините. — Она затворила дверь.

Пока Хаос спускался с крыльца, подъехал Кули, вышел из машины и направился к Фолту. Хаос кинулся наперерез.

— Добрый день, Хаос, — сказал Кули. — Ищете Иди?

— Да как вам сказать…

— Ищете, я знаю. Я ее только что видел. Она очень встревожена, сказала, что вы уехали с каким-то старым другом. Я пообещал вернуться и найти вас. Это и есть ваш старый друг?

— Да. Билли…

— Йан. Рад познакомиться.

— Угу. — Фолт пожал ему руку.

— Вы откуда?

— Сан-Франциско. — Голос Фолта дрогнул.

— В самом деле? Давненько не бывал. Что же вас к нам привело?

Фолт ткнул большим пальцем в сторону Хаоса. Это должно было выглядеть небрежно, даже вызывающе, но подвело выражение лица. Казалось, Фолт с перепугу утратил дар речи.

— Значит, старые друзья? — прокурорским тоном спросил Кули. — Слыхал про скандал у парка…

Фолт отступил на шаг. Он явно боялся. «Может, нутром почуял, что перед ним — правительственная звезда? — подумал Хаос. — Может, и он, как все местные, восприимчив к пропаганде?» С другой стороны, это казалось абсурдным: Кули на вид ничуть не солиднее повара из ресторана «Палмер О’Брайен», и его не поддерживает толпа горожан.

— Было дело, — ответил за Фолта Хаос.

За сим последовало напряженное молчание, очень скоро нарушенное громким смехом Кули. Фолт изумленно уставился на него, а затем подобострастно захихикал. И этим напомнил Хаосу Эджа.

— Было дело! — повторил Кули. — Тебе дали билет? — Он протянул руку.

Хаос достал билет из кармана, Кули внимательно его прочитал.

— Так-так. — Он разорвал листок надвое, затем на четвертушки и уронил клочки в дорожную грязь. — На сегодняшний день Иди и своих повесток хватает. И вообще, это не ее вина. На сей раз. Это ты дал маху, если уж откровенно. Разве не твое невезение приманило в город этого маленького засранца?

— Что? — спросил Фолт.

— Что слышал. Ты сунул в банкомат фальшивую карточку. Обворовал здешних жителей. Нам тут не нужна шпана из Сан-Франциско. Давай сюда карточку.

Фолт отдал поддельную кредитку, Кули сунул ее в карман.

— Ладно, кретин. Чтобы духу твоего в городе не было. Разрешаю только подкинуть старого друга к новому дому Иди. Посиди на крыльце, Хаос мне нужен на пару слов.

Фолт без звука поднялся на крыльцо.

— Знаешь, Хаос, вы с Иди — уникальное сочетание, честное слово. Да будет тебе известно, невезение развивается по экспоненте. Если не хочешь лишних неприятностей, усовершенствуй «радар» и побыстрее. Научись за версту чуять такие вот сюрпризы. — Он указал подбородком на Фолта.

— Где Иди?

— Я дам адрес. Но хочу кое-что взамен. Чтобы ты дал слово в понедельник прийти на тесты.

— Я могу найти дом Джеральда, — Хаос показал в сторону городского центра. — Дождаться, когда она приедет за мальчиками. Обойдусь и без твоей помощи.

— Ты не понимаешь. Думаешь, я тебя цепляю на крючок. На самом деле я хочу помочь. Надо пройти тесты, осесть, зарегистрироваться. Мы тебя на сменную работу оформим. Наш экипаж приветствует вас, пристегните ремни и расслабьтесь. Тесты просто помогают жить нормальной жизнью. Неужели ты думаешь, что все мы затравленные параноики? Неужели думаешь, что все мы такие же, как Иди? Не упусти свой шанс и скоро сам все увидишь.

— Ты хочешь, чтобы я расстался с Иди.

— Ладно, Хаос. — Кули растянул рот до ушей. — Как знаешь. Вот я здесь, перед тобой, готов дать ее адрес, пытаюсь убедить насчет тестов, а их надо пройти обязательно, если хочешь здесь остаться с Иди или без нее, а ты еще упираешься. Как знаешь.

Хаос промолчал.

— В понедельник ей на работу. Пускай утром заодно подвезет тебя к моему офису. Тестирование займет часа полтора.

— Хорошо, я подумаю. — Сказав это, Хаос ощутил себя сломленным.

— Вот и прекрасно.

Кули дал ему адрес, и Хаос сразу почувствовал, что его надули — Иди поселилась в считанных кварталах отсюда. Едва машина Кули скрылась из виду, Фолт исторг поток бессвязных ругательств. Хаос не стал выяснять, почему он так долго ждал.

— Мне надо поспать, — рассеянно произнес Фолт, когда они остановились перед трехэтажным многоквартирным домом. Иди досталась квартира на третьем этаже.

— Хорошо. — Хаосу хотелось скорее подняться к Иди. Надо было поразмыслить.

— Так что давай там, улаживай, — продолжал Фолт, — а утром я за тобой заскочу. Годится?

— Что?

— С утра пораньше, пока город не проснулся. Сбежим от твоих прия-телей-фашистов. Смажем пятки, пока они будут варить утренний кофе.

— Ну, не знаю…

— Ты же в Сан-Франциско хотел, помнишь? Там тебя ждет Кэйл.

— Не знаю. Я вообще не знаю, что делаю. — Хаосу не хотелось расставаться с Иди. А еще не хотелось проходить тесты на везучесть. «Большой беды не будет, если завтра Фолт вернется, — решил он. — А там посмотрим».

— Держи, — сказал Фолт и вытащил из рюкзачка черный пластмассовый параллелепипед. — Кэйл просил передать. Тебе понадобится видак.

— Видак?

— Спроси у Иди. Она знает.

Хаос взял кассету.

Фолт закурил сигарету и принял горделивую позу — восстановил образ мятежника, разрушенный Кули. Застегнул ремешок шлема и завел двигатель.

— До завтра, Эверетт.

Эверетт. Хаос мгновенно забыт.

Он унес это имя вместе с кассетой наверх.

ГЛАВА 10

Запись шла минуты три. Из них две с половиной голова Кэйла — Кэйла Хочкисса — говорила, едва умещаясь в кадре. А начала она так: «Слышь, Эверетт, помнишь, когда нам было лет по двенадцать-тринадцать, мы с тобой поезд разукрасили?»

Хаос вспомнил. Они прошли по шпалам до конца пути, до парка, где ночевали составы. Там они достали из карманов аэрозольные баллончики с краской и один поезд разрисовали от колес до крыши, а затем вернулись на ближайшую остановку — ждать его появления. Но на скамейке под навесом их сморил сон, и поезда они не увидели. Кэйл был лучшим другом Эверетта. Наверное, вопрос был рассчитан на включение памяти, и он сработал.

«Если и дальше так пойдет, — подумал Хаос, — я скоро привыкну к имени Эверетт».

— Хочу с тобой увидеться, — продолжал Кэйл. — Рад, что ты возвращаешься. Сдается мне, ты тут сумеешь помочь в одном деле.

Он замолк на несколько секунд и отвернулся от камеры, и Хаос почувствовал, что должен как-нибудь отреагировать, отозваться. Отчего-то лицо и голос на экране казались более реальными, чем все, увиденное за долгий срок. Лицо и голос позволили ощутить вкус настоящей жизни. Жизни до перелома.

— Эверетт, ты был прав, — продолжал Кэйл. — Насчет причин ты прав на все сто. А все прочее — только следствия, надо разобраться с ними, чтобы найти причины, которые возникли, когда тебе было двенадцать или тринадцать. — Кэйл помолчал, затем уточнил: — Причины роковых перемен. Когда ты был мальчишкой, тебе хотелось переделать все на свете, ты мечтал, чтобы мир взрослел вместе с тобой. И теперь это стало былью.

Хаосу хотелось верить, что этот темноглазый человек — его друг. Хотелось верить, что Кэйл скучает по нему, нуждается в его помощи. Хаосу хотелось определенности, которая поможет узнать самого себя.

— Когда приедешь, обо всем поговорим, — сказал Кэйл. — Не нужно перегружать психику. Просто я боялся, что ты маловато помнишь, чтобы вернуться. Что ты повернешься и снова сгинешь.

Кэйл отвел взгляд от объектива, экран побелел. И возникла следующая запись: на черном фоне женщина в черном костюме, так что хорошо различимы только лицо и руки, плывущие в дымке пустоты. Она откинула руками волосы с лица, и камера придвинулась ближе. Женщина была красива.

Гвен. Невыразительное пространство на телеэкране очень напоминало затемненную комнату, где Хаос встречался с Гвен в снах.

— Эверетт. — Она поморгала и опустила взгляд. — Кэйл говорит, ты и правда здесь. Говорит, узнал об этом в снах. Но я-то больше не сплю. — Она тихо рассмеялась, взглянув на того, кто стоял за камерой. — Не знаю, что и сказать. Ладно, Эв, приезжай навестить меня. Хорошо? Хочу с тобой увидеться. Ну все, наверное.

Камера еще несколько секунд подержала ее в кадре, затем экран почернел.

Иди научила Хаоса пользоваться видеомагнитофоном, а потом молча смотрела запись. Но когда на экране появилась Гвен, она встала, ушла в спальню и затворила дверь. Мелинда сидела на полу и нервно ерзала. Когда Хаос выключил телевизор, она сделала кислую мину и спросила:

— Где ты это взял?

— Тот парень дал, — рассеянно ответил он. — Я его, похоже, когда-то знал.

— Что собираешься делать?

— Не знаю. — Он встал и постучал в дверь спальни. Не дождавшись ответа, вошел. Иди сидела на краешке кровати возле кипы белья.

— Тут кто-то оставил одежду, — сказала она. — Может, тебе подойдет? Но тогда твою придется выстирать.

— По-моему, лучше не брать ничего.

— Одежду брать можно. Что на тебе, то твое. Раз оставили — бери.

— Хорошо, — произнес он. — Примерю. Спасибо.

Она порывисто встала.

— Когда переоденешься, отнеси грязное в ванную. Я выстираю и повешу сушиться.

— Я, наверное, завтра поеду в Сан-Франциско.

— Ну и что?

— Наверное, не успеет высохнуть.

— Пахнет ведь, — сказала она. — Или выстирать, или выбросить. — Она отвернулась и вышла из комнаты. Хаос — следом, мимо Мелинды, которая снова включила телевизор.

В кухне Иди занялась осмотром содержимого холодильника и буфетов, но по ее движениям Хаос заподозрил, что она уже сделала это до его приезда. Оба молчали. Через несколько минут она достала коробку крекеров и пластиковую банку орехового масла с наклеенной вручную этикеткой и торопливо намазала несколько крекеров.

— В чем дело? — спросил Хаос.

— Мне не нравятся твои новые друзья, — ответила она.

— Это не новые друзья. Это старые друзья.

— Ну так вот, они мне не нравятся, особенно этот, настоящий. Мистер Кожанка. Хаос, он отвратителен! И уже втянул тебя в неприятности.

Хаосу не хотелось обсуждать «заслуги» Фолта. Он сомневался, что у Фолта есть хоть одно достоинство.

— Что значит — настоящий?

— Двое других — только изображения, — сказала она. — Телевизионные персонажи. Как в твоих снах. Я не верю, что они настоящие. Они возникли в твоей голове.

— Что за чушь! Иди, это же пленка.

— Чушь? А что не чушь, можно спросить? Кругом сплошная чушь. Я научилась не верить тому, что вижу по телевизору. И всем здешним… Каждый называет себя твоим другом, каждый прикидывается этаким симпатягой… Я думала, ты умнее.

— Иди, это не телепередача. Это видеопленка. Эти люди на пленке — мои знакомые.

— А по мне, они самые настоящие телеперсонажи.

— Иди, ты нелогична. И потом, дело-то в другом. Вот почему мне надо съездить. Йан говорит, я обязан пройти тестирование. Он нас не оставит. Из кожи вон вылезет, но разлучит.

С минуту она молчала, затем произнесла, обращаясь не столько к Хаосу, сколько к себе:

— Ты просто хочешь внушить, что уходишь ради моего же блага.

— Нет.

— Да. Говоришь, что иначе мне придется туго. А потом Йан скажет: вот еще одно доказательство твоего невезения. Если уйдешь, подтвердишь его правоту. Йан верно говорит, на меня все шишки сыплются.

— Нет. Если я останусь и пройду тесты, нам обоим придется плясать под его дудку. Я ухожу, потому что не верю в невезение.

— А почему бы не сказать прямо? Уходишь, потому что мечтаешь встретиться с той женщиной.

Слово «женщина» повисло между ними, зазвенев в тишине. И у Хаоса не нашлось ответа, способного изгнать чувство потери.

— Да ладно, чего уж там, — вздохнула Иди. — Тебе надо разобраться. А то все голову ломаешь. Я же понимаю. Надо ехать. — Помолчав, она добавила: — И вообще, не могу я больше жить с твоими снами. Такое ощущение, будто я сама с ней сплю.

— Дело не только в ней, — сказал Хаос. — Главным образом, во мне. Кем я был прежде — вот проблема.

— Ладно. — Она положила в рот крекер. — Больше не хочу об этом говорить.

Он почувствовал себя разбитым.

— А как же Мелинда? — спросила Иди.

— Можно, она у тебя поживет? — Он хотел уехать без Мелинды. Возможно, Иди сочтет это залогом его возвращения. Впрочем, он вовсе не был в этом уверен.

Она ответила не сразу:

— Хорошо.

Но Мелинда стояла в дверях кухни. Телевизор в гостиной работал вхолостую.

— Ты, козел, — сказала она. — Хочешь сбежать к той девке.

Он стушевался.

— Я денька на два…

— Что, думаешь, с тобой попрошусь? — Ее глаза наполнились слезами, но кривая ухмылка не допускала никакого сочувствия. — Подонок. Ничуть не лучше Келлога, и сны у тебя дурацкие. Ненавижу!

В ту ночь Мелинда и Иди отправились спать наверх, а Хаос сидел в гостиной перед телевизором, пока не уснул. Разбудил его первый лучик солнца и рев мотоцикла на улице.

ГЛАВА 11

Эверетт вспомнил Сан-Франциско.

Фолт долго вез его по городу. Сначала — через район Сабмишн, затем в гору, на аллею Ноу. В Сабмишне улицы были многолюдны и живописны, сверкали неоном вывески на солнечных аккумуляторах, на тротуарах теснились уличные торговцы, на проезжей части сновала уйма автомобилей, конных повозок, велосипедов и пешеходов. Владельцы бань стояли рядом с кабинками и зазывали прохожих на помывку. В мексиканских тавернах яблоку было негде упасть: пьяницы, обычные посетители, дети обычных посетителей, пьяные карманники, малолетние карманники, пьяные дети… Наркоманы в полуулете высовывались из окон над магазинами и визгливо перекликались через улицу. Внезапно транспортный поток разделился на две реки: собаки, торговцы и мотоцикл Фолта хлынули на тротуар, уступая дорогу закопченному гиганту — шаттломобилю, космическому челноку на двух колесах; антиграв удерживал его длинное туловище в горизонтальном положении.

Память Эверетта сохранила все в точности — но уже измененным. А может быть, изменился сам Эверетт. Город всегда лежал в руинах, в нем царил Разлом, о чем, возможно, многие жители даже не подозревали.

«Если останусь здесь, — подумал Эверетт, — то в конце концов, наверное, стану таким же, как они».

Фолт пытался вернуться на проезжую часть, но изъеденный ржавчиной робот-телеевангелист, шатаясь, заступил мотоциклу путь. Каждое движение ферропластмассовых конечностей отзывалось скрипом, и когда робот молитвенно опустился на колени, Эверетт увидел разлохмаченные резиновые подошвы. Фолт посигналил, телеевангелист, поднял голову — квадратный ящик с компьютерным изображением лица на дисплее — и забубнил проповедь, таращась на них видеоглазом.

Эверетт вспомнил и эти машины, хотя ни одну из них не видел в столь плачевном состоянии. Как правило, они не упускали даже пустяковой возможности разразиться проповедью на углу, проповедью, дабы обратить прохожих в любую веру из своего богатого арсенала. Этот же робот призывал поклоняться только ему самому.

Фолт снова посигналил. Изображение на экране — щекастая физиономия сельского проповедника средних лет — дрогнуло: на лбу и подбородке пролегли морщины.

— Заблудшая овца, — сказал робот, — не надобен ли тебе пастырь?

— Прочь с дороги, — рявкнул Фолт.

Телеевангелист лишь основательнее расположился на асфальте и обвиняюще наставил палец.

— А может быть, ты дьявол?

— О, Господи! — Фолт, упираясь пятками в тротуар, покатил мотоцикл назад.

— Дьявол! Реки имя владыки твоего! — кипятился робот. Из карманов его ветхой хламиды сыпались на асфальт религиозные брошюры.

Теперь Эверетт вспомнил и Фолта. Вспомнил свое противоречивое отношение к нему: симпатию пополам с презрением. Эверетт и Кэйл дружили, а Фолт был в компании третьим. Ходил за ними, точно собачонка. Последним вникал в любую хохму. Вот как подвела память… Эверетт покраснел от стыда, вспомнив, как позволил Фолту без толку таскать его по всему Вакавиллю да еще учинить скандал в ресторане… Эверетт без труда избежал бы такой неприятности, но Хаосу недоставало его знаний.

«Дурак ты, Хаос, — подумал Эверетт. — Но все-таки ты привел меня сюда».

Аллею Ноу окутывал туман. Въезжая в него, Эверетт вдруг вспомнил зелень. И поспешил забыть. Сплошное зеленое марево в горах не имело никакого сходства с белым покровом на холмах по обе стороны аллеи. В Сан-Франциско всегда туман.

Город исчез — казалось, они вернулись в пустыню. Лишь изредка из тумана выглядывала крыша, да иногда он редел настолько, что показывались дома по сторонам улицы. Но здесь, в отличие от района Саб-мишн, было тихо, машины стояли либо запаркованные, либо брошенные, на тротуарах не было ни души, а за тротуарами подъездные дорожки и лестницы вели опять же в туман.

Когда Фолт затормозил у ворот Хочкисса, Эверетт обомлел — он сразу узнал это место. Дом, надменный и неприступный, возвышался над стеной из кипарисов. Верхний этаж был почти целиком стеклянный, на смену викторианской архитектуре пришел модерновый оранжерейный стиль. Солнца было не видать, но стекло все равно разбрасывало блики, и у Эверетта заболели глаза. Сразу за воротами Фолт оставил мотоцикл, и по мощенной булыжниками подъездной дорожке они с Эвереттом пошли молча.

Фолт спустился по бетонной лестнице на цокольный этаж. Эверетт посмотрел на верхнюю дверь и вспомнил кое-что еще.

— Кэйл живет здесь вместе с отцом?

— Увидишь.

Когда-то цокольный этаж служил Эверетту и Кэйлу штаб-квартирой, здесь они вовсю хохмили, и Фолт смеялся последним. А теперь этаж больше смахивал на пещеру троглодита. На полу — вразброс одежда и постельное белье, зато нет ни книг Кэйл а, ни компьютера.

— А где Кэйл? — спросил Эверетт.

— Теперь тут живу я, — ответил Фолт. — Пива хочешь?

Эверетт пожал плечами.

— Сейчас. — Фолт подошел к огромному обшарпанному холодильнику; эмаль цвета яичной скорлупы была изуродована пятнами ржавчины. На дверце висел замок. Фолт нашел в кармане ключ, открыл замок, отворил дверцу, и Эверетт мельком увидел содержимое: на нижних полках стояли шестибутылочные упаковки, в верхнем отделении и нишах дверцы отсвечивали закупоренные пробирки.

Фолт вручил Эверетту бутылку пива, взял другую и тщательно запер холодильник. Эверетт рассмотрел бутылку. Пробка была зажата с помощью слесарного инструмента, возможно, плоскогубцев, что ободрало металлические рубчики. Этикетка, наклеенная поверх выцветших остатков предыдущей, гласила: «Настоящий эль Уолта». Эверетт пригубил — кустарщина. На ступеньку выше джина того разлива, который он пивал в Шляпвилке. Но только на ступеньку.

— Где Кэйл? — снова спросил он. И подумал: «Где Гвен»? Но не произнес.

Губы Фолта чмокнули, отрываясь от бутылки.

— Расслабься. Сначала надо встретиться с Илфордом.

— С Илфордом? — Имя не показалось знакомым.

— Папаша Кэйла. Он ждет. — Фолт снова зачмокал. — Хочет на тебя взглянуть, поздравить с возвращением.

— Ты ему сказал, что я еду?

— А зачем говорить? Эверетт, твои сны ловятся везде. — Булькающее чмоканье участилось, и вскоре в бутылке Фолта осталась только пена. Поставив бутылку на пол, он сказал: — Идем.

Эверетт вышел за ним из дома, поднялся к парадному входу по ступенькам, вымощенным плитками. Дверь цокольного этажа Фолт оставил нараспашку — бутылки и пробирки под надежным замком, а больше там и украсть, видно, нечего. Туман все сгущался, укрывая ворота и мотоцикл Фолта. У двери Фолт повернулся, забрал у Эверетта полупустую бутылку и спрятал в кустах у крыльца.

— Потом возьмешь, — деловито посоветовал он.

Они вошли в дом, и на Эверетта обрушилась лавина впечатлений: гостиная напоминает музей, стены прячутся под картинами, старинная мебель отполирована до кремового блеска. На стеклянном кофейном столике стоят вычурные золотые часы, маятник тихо пощелкивает, его отсветы пробегают по стеклу вперед-назад, вперед-назад… Комната сразу так ошеломила, загипнотизировала, опьянила Эверетта, что захотелось прилечь. После нижнего этажа этого дома (что уж тут вспоминать Вакавилль) он будто попал в кинокадр. Фолт же мгновенно уподобился лягушке — лучше отойти в сторонку, не иметь к нему никакого отношения.

Сколь бы диковинно ни выглядела комната, она передавала тот же заряд, что и лицо Кэйла на видеопленке. Эверетт вспомнил ее. И тут в гостиную вошел Илфорд Хочкисс, и Эверетт подумал: действительно ли он все это вспомнил?

На вид этот человек не годился в отцы парню с видеопленки. Ростом и сложением он не уступал Эверетту, но держался очень прямо, волосы и глаза напоминали мрамор. Он казался огромным, ни дать ни взять часть стены гостиной, отколовшаяся, чтобы протянуть руку для пожатия. И при этом он выглядел столь холеным и благополучным, что казался изысканным предметом интерьера, вроде золотых часов или деревьев бонсай, что украшали каминную полку. Волосы на висках были тронуты сединой, но седина казалась лишь вежливым прикосновением времени, уловкой гримера. Как и комната, он выглядел идеально. Эверетт — или Хаос? — в жизни не видал такого совершенства.

А еще он был слишком похож на сына. Часть разума Эверетта была уверена, что именно этот человек был заснят на видеопленку, а теперь изменился лишь чуть-чуть, но достаточно, чтобы изображать своего отца. И Эверетт едва не выпалил «Кэйл!», но тут человек подошел и подал руку.

— Билли, — сказал Илфорд, глядя Эверетту прямо в глаза, — не откажи в любезности, налей нам чего-нибудь. Эверетт, ты не против шотландского?

Эверетт растерянно кивнул, а Фолт юркнул к застекленному палисандровому шкафчику. Илфорд подвел Эверетта к стулу, сам же уселся на диван по другую сторону кофейного столика и сверкающих часов. Фолт подал им широкие, сужающиеся кверху стаканы, они резко контрастировали с побывавшей у кустарей бутылкой пива, которая осталась за порогом. Бокал был тяжеленным, его тянуло к полу, а жидкость так сильно и роскошно пахла, — казалось, даже пить незачем, достаточно вдыхать.

— Как странно видеть тебя здесь, Эверетт. Вот уж чего не ожидал… — На лице Илфорда застыла улыбка, взгляд впился в зрачки гостя. Что он высматривает? Признаки узнавания? Скрытности?

Эверетт глотнул виски и уткнулся взглядом в стакан.

— Кажется, ты побывал в Вакавилле, — будничным тоном произнес Илфорд.

— Да.

— И что ты о нем думаешь?

— Та еще дыра. — Эверетт переборол желание схватить незнакомца за грудки и завопить: «Ты кто? Где Кэйл? Где Гвен?»

— Да, пожалуй, у нас вполне сносно, если сравнивать с тем местечком.

— У нас — это в Сан-Франциско?

— Если точнее, на аллее Ноу. Здесь весьма специфично. Ты, конечно, заметил, как своеобразны в наши дни многие явления.

— У вас тут… — Эверетт смущенно помахал рукой — не хотелось высказывать этого вслух, но хотелось, чтобы его поняли. — У вас есть кто-нибудь главный? Ну, вы понимаете, в каком я смысле.

Илфорд рассмеялся, не открывая рта.

— В этом смысле — нет.

Подошел Фолт со стаканом, почти до краев наполненным жидкостью цвета желтого янтаря.

— Эверетта ни в чем убеждать не надо, — ухмыльнулся он. — Он до нас через полстраны добирался.

Эверетт глотнул виски, поднял глаза и снова подумал: что же за человек сидит напротив него? Илфорд Хочкисс то и дело расплывался, его черты подрагивали, как будто он безуспешно пытался сфокусироваться. Но едва он встретился с Эвереттом взглядом, напряженная улыбка восстановилась, а вокруг нее сплотилось все остальное. «Я что, пьян?» — испугался Эверетт. Он поставил стакан, чересчур громко звякнув донышком о кофейный столик, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Хотелось исторгнуть из себя мерцание комнаты, сверхчеткий морок картин и бонсай и увертливые черты лица Илфорда, но они остались перед мысленным взором, будто успели отпечататься на веках изнутри. Вдобавок щелканье маятника тут же превратилось в настоящую пытку.

— В чем дело? — спросил Илфорд.

— Готов, — сказал Фолт.

Фолт и Илфорд расплывались, а оттого казались абсурдными и жуткими — этакие горгульи посреди пустоты, а пустота — не что иное, как отсутствие Кэйла и Гвен. Вот она, истинная его цель: Кэйл и Гвен. Свет маяка, на который он шел.

Но он не добрался до Кэйла и Гвен. Он наткнулся на Фолта и Илфорда. И застрял.

Что же его удерживает в этом доме?

Внезапно нахлынула мучительная слабость. Вчерашний спор Хаоса и Иди напрямую связан с Эвереттом, который сейчас пьет виски. Да, он готов. Слишком много встреч, слишком много событий. И эта встреча стала последней каплей.

Илфорд Хочкисс — последняя капля…

ГЛАВА 12

Он проснулся спозаранку. Шел дождь. Дом молчал. Он лежал в постели в просторной чистой комнате, снаружи по оконному стеклу ритмично мели влажные листья эвкалипта. Он выскользнул из-под одеяла, взял из шкафа чистую одежду, натянул на себя и босиком, на цыпочках спустился по лестнице. Дождю не удалось прибить туман к земле, особняк по-прежнему напоминал игрушечный домик во взбаламученном иле на дне омута. Он прошлепал босыми ступнями по крыльцу, остановился под холодным влажным ветром и набрал полную грудь утренней свежести. С крыши срывались капли и разбивались о булыжники, что вели за угол, к двери цокольного этажа. Он на цыпочках вернулся в дом, поднялся по лестнице, надел туфли, а затем снова вышел на крыльцо под дождь.

В свинарнике, который раньше был жилищем Кэйла, сидел Фолт. Он размяк на стуле у окна и смотрел на дождь. С вялой улыбкой он повернулся к Эверетту и сказал:

— Ранняя пташка…

Эверетт показался себе безголосым. Как будто вышел из спальни во сне.

Фолт благодушно махнул рукой.

— Садись.

Эверетт опустился на свободный стул, не подвигая его ближе к Фолту.

— Только Илфорду не надо говорить, — предупредил Фолт.

— Что говорить?

— Что здесь Кэйл.

— Ну, Билли, это как раз не проблема. Ведь Кэйла здесь нет.

— Как бы не так. Он тут.

— Что ты имеешь в виду?

— Я с ним всегда по утрам встречаюсь, когда дождь. А последнее время дождь бывает каждое утро.

Фолт спятил — Эверетт больше в этом не сомневался.

— Конечно, сейчас его нет. — Фолт вдруг оживился и вскочил со стула. — Как раз перед твоим приходом ушел. Но кое-что осталось.

— Где осталось? — Эверетт решил подыграть Фолту.

— В холодильнике.

— Ага. Кое-что от Кэйла осталось в холодильнике.

— Точно. Моя заначка.

Эверетт тяжело вздохнул.

— Ну так поделись. Не будь жадиной.

— Ладно. Только Илфорду — ни слова. — Фолт стал рыться в карманах.

Отыскав ключ, открыл замок и полез в холодильник. Потом выпрямился с закупоренной пробиркой в одной руке и шприцем в другой и ногой захлопнул дверцу.

— Ифи фюфа, — сказал он задумчиво, держа в зубах пробку. — Хуку фафай. — Игла окунулась в пробирку, жидкость перекочевала в шприц.

— Что?

Фолт выплюнул пробку и сказал внятно:

— Руку.

Эверетт оторопело смотрел на него.

— Чего ждешь? Закатай рукав.

За стеной дома дождь — нудный, неизбывный — барабанил по камням. Вокруг был только туман. Эверетт ощущал тяжесть стерильной гостиной, золотых часов, палисандрового шкафчика, набитого бутылками с янтарным виски, — всей своей массой дом давил на захламленную комнату в полуподвале. Фолт надвигался на Эверетта, криво улыбаясь и держа у бедра наполненный шприц. И Эверетту почудилось, что весь его путь из Шляпвилка вел только к этому мгновению и только к этой цели — дому-фантому, одинокому островку в тумане, а вовсе не к городу. Его цель сузилась до точки шириной в игольный след… Он закатал рукав и подставил руку.

* * *

— Эверетт?

Напротив него сидел Кэйл. Сидел на невидимом стуле в белой пустоте. Кэйл из прежних лет, Кэйл с видеопленки, которую он — не Эверетт, а Хаос — смотрел в Вакавилле. Друг, которого он помнил.

Но Эверетт не должен был его помнить. Не мог он знать человека,

причастного к тому, что тут творится.

Куда подевались Фолт, комната и окно?..

— Ты приехал. — Кэйл улыбнулся, наклоняясь вперед, но руки не протянул.

— Похоже на то, — услышал Эверетт собственный голос.

«Где бы я ни был, я где-то нахожусь, — подумал он. — И ты. В том же «где-то», что и я. Мы оба там».

— Нам о многом надо поговорить.

И тут у Эверетта в мозгу вспыхнула тревога.

— Твой отец… — начал он.

— Илфорд проклятый! Ну его, к черту. Забудь о нем.

— Ладно, — согласился Эверетт.

Фолт тоже предупреждал, вспомнилось ему. Просил не говорить Илфорду о Кэйле. Почему?

Эверетт повернул голову, желая проникнуть в суть темной зоны, которая заменила собой мир. Никакой сути, лишь бездонная серость. Где же она кончается? Возможно, не дальше век, а может, не ближе звезд. Она вызывала одновременно головокружение и клаустрофобию.

Кэйл сидел на приличном расстоянии. Единственный ориентир. Единственное деление на измерительной шкале.

— Кэйл…

— Да?

— Я многого не помню. И не понимаю.

— А меня помнишь?

«Кто ты? — хотелось спросить Эверетту. — Наркотик из пробирки или оборотень, прячущийся под личиной своего отца?»

Как ни напрягал Эверетт память, она твердила лишь одно: человек, который жил в цокольном этаже, друг.

Хотя Эверетт и вспомнил кое-что, пока ехал на мотоцикле из Вакавилля в Сан-Франциско, в памяти еще хватало белых пятен. А тут, в городе сплошных «подчисток», мир неимоверно сократился. В нем остались только Эверетт и Кэйл.

— Я помню тебя по прошлой жизни, — сказал он.

— А что еще помнишь?

— Шляпвилк. Городок в Вайоминге. Меня там звали Хаосом.

— А Разлом? Помнишь?

— Нет.

— Ничего страшного. Это будто из киноленты вырезали кусок. Каждый что-то упустил.

«Как ты, например, собственное тело», — чуть было не сказал Эверетт.

И он подумал: «Что хуже: лишиться тела или того, что потерял я?»

— Я хотел повидать Гвен, — сказал Эверетт. — Ее я помню. Только ради нее и приехал, если честно.

— Знаю.

— Я ее видел на кассете, которую Фолт…

— Через минуту ты встретишься с ней, если захочешь.

Это прозвучало небрежно, но Эверетт все равно разволновался. Новость, что Гвен всего в минуте от него (неважно, в минуте пути или минуте ожидания), ввергла в замешательство.

— Но сначала расскажи про Шляпвилк, — попросил Кэйл. — Я уже кое-что узнал из твоих снов и от Фолта. Но хочу услышать от тебя. Расскажи про Келлога.

И Эверетт выложил все. Рассказал про Келлога и Малую Америку, про машины, про груды банок. Затем поведал о Мелинде, о поездке на запад, об Иди. Поток слов изумил его самого. Казалось, за эти минуты он произнес больше, чем за всю прежнюю жизнь, которую помнил. В конце концов он сообразил, что надеется заключить с Кэйлом сделку, получить столько же, сколько отдаст.

Однако за монологом последовала тишина. Казалось, Кэйл погружен в раздумья. Он неподвижно глядел в пустоту, которая разделяла его и Эверетта. Как будто там он что-то видел.

— Ладно, не суть, — отозвался наконец Кэйл. — Пока наркотик не выдохся, я могу отвести тебя к Гвен… Однако забавно. Ты рассказывал так, будто все это происходило не с тобой. — Кэйл сунул в пустоту правую руку и повернул невидимую дверную ручку. Раздался щелчок.

— Что ты хочешь этим сказать? — Эверетт видел, как отворяется дверь. За ней открылась еще более густая серая пустота. Он вытянул шею и напряг зрение, но так ничего и не разглядел. Глаза скоро устали, и в пустоте закружились серые вихри.

— Только то, что тебе можно верить. — Голос Кэйла поблек. — Ты многое увидел — это уже большое дело. — Он снова поднял руку. — Ступай.

Эверетт не хотел шевелиться. И вдруг его понесло вперед, в дверной проем.

В черном вакууме обозначились белые контуры мебели. Он повернулся назад и увидел Кэйла, тот по-прежнему сидел посреди пустоты.

Эверетт повернулся и поплыл вперед.

Она сидела на краю очерченной белым кровати. Черная одежда сливалась с фоном, руки и лицо светились, и казалось, будто они висят в воздухе. Лицо и руки с видеопленки и из снов. Гвен.

— Эверетт? — Она убрала волосы с лица и застенчиво улыбнулась. — Я ждала… — Она потупилась, пряди снова упали на лицо. Через секунду она опять подняла голову, на глазах блеснули слезы. — Это правда ты?

— Да, — выдавил он.

— Кэйл говорил, что ты едешь. Сказал, знает из снов. Я не могла поверить. Ты тут всем снился, даже Фолту. А мне — нет.

— Это от меня не зависит.

— Я знаю. Это неважно. — Она поглядела в его зрачки и отвела взгляд. — Иди сюда.

Он подошел и сел на кровать рядом с ней. Почувствовал, как ее бедро прижалось к его бедру. Она была настоящая. Он коснулся ее плеча. Она взяла его руку, положила к себе на колени. Они переплели пальцы.

— Без тебя я не была собой… такой, как прежде. От меня осталась только половина. Не знаю, как тебе объяснить… с чего начать…

— У меня то же самое, — сказал он. И подумал: «Может, так оно и есть. Я потерялся. Не был самим собой».

— Где потерялся?

— В беспамятстве. — Их мысли ходили кругами, не в силах причалить к реальности. Но это не имело значения. Слова не играли роли.

— Ты меня забыл? — спросила она.

— Я все забыл. До вчерашнего дня я был другим человеком. Даже сейчас не помню, как мы расставались.

Она опустила глаза.

— А ты меня не забыла? — Он боялся спросить что-нибудь не то.

— Нет. Со мной было другое… Но тебя, Эверетт, я всегда помнила. Кажется, я скорее забуду себя.

— Но ведь и я забыл себя, — произнес он. — Именно это со мной и случилось. А тебя я вспомнил раньше, чем всех остальных. В снах, — уточнил он.

Она улыбнулась.

— Ты себя забыл по-другому. Не так, как я.

— То есть?

Она коснулась его щеки.

— Трудно объяснить. У меня ничего не осталось, только воспоминания о тебе, о том, как мы были вместе. Пришлось себя воссоздавать по этим клочкам памяти. Вот почему мне больно слышать, что ты меня забыл.

— Прости. Тут все так странно. А Кэйл?.. Он раньше бывал таким?

Она пожала плечами.

— Не знаю.

— По-прежнему чертова уйма пробелов… Тот дом у воды…

— Твой дом? Ты его имеешь в виду? Ты в нем жил перед тем, как уехал из города.

— Уехал из города? Давно это было?

Она снова пожала плечами.

— Когда?

— Не спрашивай меня. — Она отвернулась.

Он растерялся.

— Что-нибудь не так? — Ясно, что не так: зернистая рябь по краям поля зрения. Как будто он глядит сильно сощуренными глазами. «Укол Фолта, — вспомнил он. — Кончается действие наркотика».

Она поцеловала его. Сначала в уголок рта. Кожу обожгло, он рванулся навстречу ее выдоху, но она уже отстранилась. Когда она снова подалась к нему, ее губы раздвинулись, между ними показался язык; и на этот раз он встретил ее губы, и она не отвернулась, а прижалась к нему. Он почувствовал ее тело, ощутил, как в нем самом поднимается жар.

— Гвен…

Тут она исчезла, и Эверетт вновь оказался в полуподвальной комнате. По-прежнему Фолт сидел у окна и шел дождь.

ГЛАВА 13

Он стоял рядом с Илфордом и Фолтом на каменистом берегу острова Алькатрас, у самой воды. Дул прохладный ветерок, небосвод был непривычно чистым и синим. Давно опустевшая тюрьма наводила Эверетта на мысли о вакавилльском лабиринте. И океан, различимый за дугой моста Золотые Ворота, отмечал финиш его бега на запад. Дальше лежит другая пустыня, но ее не пересечь на краденом автомобиле.

После дождя Фолт и Илфорд усадили его в машину, перевезли через город к берегу, а потом — в лодке — на остров. По пути ему ничего не объяснили. Эверетт чувствовал, что обоим хочется сбежать от Кэйла, оставить в доме саму память о его существовании. Но Кэйл жил в чертах отцовского лица; сходство было столь явным, что Эверетт вздрагивал, когда его взгляд падал на Илфорда. «Видит ли это сходство Фолт?» — думал он.

Прямо перед ними чайка описала круг над скалами и пеной, а затем ринулась навстречу ветру — крылья серпами, перья прижались к коже. Казалось, она застыла на месте.

— И долго ты прожил в Шляпвилке? — спросил вдруг Илфорд.

Эверетт удивился, но не замедлил с ответом.

— Лет пять, не меньше.

— Да? А ведь Разлом случился меньше двух лет назад.

— В Шляпвилке я провел пять лет!

Илфорд и Фолт переглянулись. Чайка сделала круг и скрылась.

— Говоришь, машины там на бензине ходят? — спросил Илфорд. — Да.

— А как же насчет химического распада в резервуарах?

— Эверетт, он прав, — сказал Фолт. — Бензин столько времени не хранится.