Ихара Сайкаку зорко подмечал новые черты человеческих характеров, формировавшихся в его время. Ловкость, сметливость, предприимчивость помогали подниматься по социальной лестнице. Особенно поражающим было развитие таких черт в женщине. Сайкаку создает тип предприимчивой обитательницы «веселых кварталов», который можно сопоставить с образом Молли Флендерс из одноименного романа Дево. Сайкаку раскрывает — впервые в японской литературе — внутренний мир гетеры, ее мысли, и чувства, рисует ее судьбу.

Ихара Сайкаку

История любовных похождений одинокой женщины

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Люди навещают тайное убежище былой красавицы
и слушают повесть о ее любовных приключениях.
Сколько ни слушай, не наскучит.

На горе Хигасияма [1], где цветут вишни, пляшет столичная танцовщица.
Ни одна женщина в стране
не сравнится с ней красотой!

Несравненную красавицу
продают князю
за двести рё серебром.

Тот, кто видел прекрасную новую гетеру
в Симабаре, уже не захочет смотреть
ни на пурпурные листья клена,
ни на полную луну,
ни на одну обычную женщину.

Содержание первой части

ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ СТАРУХИ

Я навещаю одну женщину, молва о которой некогда шумела в столице.
Она рассказывает повесть своей жизни,
полной любовных похождений.

ЮНАЯ ТАНЦОВЩИЦА НА ПИРАХ

Когда зацвели первые вишни возле храма Киёмидзу [2],
прекрасная девушка исполнила танец
посреди круга, отгороженного занавесом.
Откуда она родом? Кто ее родители? Не знаете ли вы ее? -
Это такая-то с удицы Гион [3].
Ее хоть сейчас может купить каждый, кто захочет.

НАЛОЖНИЦА КНЯЗЯ

Девушку из хорошего рода нельзя взять в наложницы
всего на тридцать дней, но все же и ей приходится
искать себе хозяина в заботах о будущем.
Она не может стать игрушкой на время…
Увы! Увы! Может и она, стоит только пожелать.

КРАСАВИЦА ГЕТЕРА

Новая гетера затмевает всех красавиц столицы.
Обычаи тайфу [4] из веселого квартала Симабары бесспорно хороши,
но чистосердечная исповедь
раскрывает горестные тайны.

Тайное убежище старухи

«Красавица — это меч, подрубающий жизнь», — говорили еще мудрецы древности. Осыпаются цветы сердца, и к вечеру остаются только сухие ветки. Таков закон жизни, и никто не избегнет его, но порой налетит буря не вовремя и развеет лепестки на утренней заре. Какое безрассудство — погибнуть ранней смертью в пучине любви, но никогда, видно, не переведутся на свете такие безумцы!

В седьмой день первого месяца случилось мне пойти в Сагу, к западу от столицы [5]. Когда я переправлялся через Умэдзу — реку сливовых цветов, губы которой точно шептали: «Вот она — весна!» — встретился я с двумя юношами. Один из них был красив собой, щегольски одет по моде, но изнурен и смертельно бледен. Казалось, истерзанный любовной страстью, он клонился к скорому концу, проча старика отца в свои наследники.

Юноша говорил:

— Мое единственное желание на этом свете, где я ни в чем не знал недостатка, — чтобы влага моей любви никогда не иссякала, как полноводное течение этой реки.

Спутник его в изумлении воскликнул:

— А я желал бы найти страну, где не было бы женщин! Туда хотел бы я укрыться, там в тишине и покое продлить свои дни и лишь издали следить за треволнениями нашего времени.

Мысли их о жизни и смерти были так далеки друг от друга, как долгая жизнь непохожа на короткую.

Юноши спешили вперед, точно гнались за несбыточными снами, и не помня себя вели яростный спор, как в бреду. Дорога, не разветвляясь, вилась вдоль берега реки. Безжалостно топча молодые побеги диких трав, они шли все дальше в глубь гор, туда, где не было и следа людских селений.

Охваченный любопытством, я последовал за ними.

Посреди сосновой рощи виднелась редкая изгородь из сухих веток. Дверца, сплетенная из побегов бамбука, скрывала вход в природную пещеру, такой тесный, что, казалось, и собака не пролезет. Кровля с одним только пологим скатом, а на ней стебли травы желанья и сухие листья плюща — все, что осталось от давно минувшей осени. Под сенью ивы журчал ручеек, выбегая из бамбуковой трубы. Родниковая вода была чиста и прозрачна, невольно думалось, что и хозяин этой кельи — чистый сердцем святой! Я заглянул в окно, и кого же я увидел?

Женщину, согнувшуюся в три погибели под бременем лет. Волосы убелены инеем, глаза тусклы, как бледный свет закатной луны. На старом косодэ [6] небесного цвета рассыпаны махровые хризантемы. Пояс с модным рисунком повязан спереди изящным узлом. Даже сейчас, в глубокой старости, она была не по летам разряжена, и все же не казалась смешной и противной.

Над входом, который вел, видимо, в ее опочивальню, висела доска с шуточной надписью: «Обитель сладострастья».

Еще чувствовался аромат курившегося когда-то благовония, быть может прославленного хацунэ. Мое сердце готово было впорхнуть к ней в окно.

Тем временем юноши вошли в дом, не спрашивая дозволения, с видом привычных посетителей.

Старуха улыбнулась:

— И сегодня тоже пришли меня навестить! Сколько в мире удовольствий манит к себе, зачем же ветер льнет к сухому дереву? Уши мои туго слышат, язык плохо повинуется. Уже семь лет, как я скрываюсь в уединении, отказавшись от суетного мира. Когда раскрываются цветы сливы, я знаю, что пришла весна. Когда зеленеющие горы меняют свой цвет под покровом белого снега, это для меня знак, что наступила зима. Давно уже я не вижу людей. Зачем же вы приходите ко мне?

— Друг мой гоним страстью, а я погружен в свои думы, и оттого мы оба не могли до сих пор постичь все тайны любви. Сведущие люди посоветовали нам прийти сюда. Расскажите, прошу вас, о своей прошлой жизни так, чтобы мы все увидели как бы своими глазами.

Юноша налил немного хрустально чистого вина в драгоценную золотую чарку и стал потчевать старуху, не слушая ее отговорок.

Неприметно старуха опьянела, в голове у нее помутилось, и она запела песню о любви, перебирая струны, совсем как в давно минувшие времена. И, увлекшись, она стала рассказывать, словно во сне, о своих былых похождениях и обо всем, что случилось на ее веку.

— Я не из низкого рода. Мать моя, правда, была не родовита, зато один из предков моего отца во времена императора Го-Ханадзоно [7] был своим человеком у высшей знати, но, как часто бывает на этом свете, род наш пришел в упадок и хоть не совсем исчез с лица земли, но уже не мог служить нам опорой.

От рождения я была красива лицом и приветлива, и меня взяла к себе на службу дама, занимавшая при дворе самое высокое положение. Жизнь среди утонченной роскоши пришлась мне по душе. Так служила я несколько лет. Казалось бы, что дурного могло со мной случиться? Но в одну памятную весну, когда исполнилось мне одиннадцать лет, сердце мое беспричинно потеряло покой. Мне вдруг захотелось причесаться по собственному вкусу. Это я первая изобрела прическу нагэсимада [8] без буклей на висках, я первая стала связывать волосы шнурком мотоюи. И узор госёдзомэ для платья [9] тоже я придумала, вложив в него всю душу. С тех пор он и вошел в моду.

Жизнь придворной знати близка к изголовью любви. Все напоминает о ней: танка и игра в мяч. Всюду видела я любовь, всюду слышала я о любви. Что же удивляться, если сердце мое само собой к ней устремилось?

В ту пору стала получать я со всех сторон любовные послания. Они волновали мою душу, но скоро мне стало некуда их прятать, и я попросила молчаливых дворцовых стражей предать их огню. Но имена богов, написанные на них в подтверждение любовных клятв, не исчезли в пламени, и я разбросала обгорелые клочки в саду возле храма Есида.

Нет ничего причудливее любви! Все мои искатели были щеголи и собой хороши, но я осталась к ним равнодушна, а отдала свое сердце самураю самого низкого звания, который должен был бы мне внушать отвращение, отдала после первого же письма от него. Так оно захватило меня силой выраженного в нем чувства. Для этого человека и смерть была не страшна. С каждым новым письмом любовь моя разгоралась все сильнее. Я только и мечтала, когда же мы встретимся наедине. Наконец мы преодолели все препятствия. Я отдалась моему милому, и об этом пошла молва, но порвать нашу связь не было сил! Однажды на рассвете тайна наша раскрылась. Меня погнали к мосту Удзибаси и жестоко наказали, а его, несчастного, предали смерти [10].

Много дней после этого являлся мне, не то во сне, не то наяву, молчаливый призрак у самого моего изголовья, и я, не в силах вынести этого ужаса, хотела расстаться с жизнью. Но прошло время, и я обо всем позабыла. Вот свидетельство тому, что нет ничего на свете изменчивей и ненадежней женского сердца!

В то время было мне всего тринадцать лет, и оттого люди смотрели на мой проступок сквозь пальцы. Многие даже сомневались: «Да как это могло быть? Поверить нельзя!»

И правда, разве это могло случиться в прежние времена?

В былые годы невеста, покидая свой родной дом, печалилась о разлуке с близкими, и рукав ее был влажен от слез.

Нынешняя невеста стала умнее: она торопит сватов, спешит нарядиться и ждет не дождется свадебных носилок, прыгает в них, не чуя ног от радости, и даже по кончику ее носа видно, что она млеет от счастья. Лет сорок тому назад девушки годов до восемнадцати резвились у ворот, как дети, на бамбуковых ходулях, юноши тоже совершали обряд гэмпуку [11] не иначе как лет в двадцать пять. Вот до чего мир изменчив!

И я тоже из скромного бутона любви обратилась в дразняще яркий цветок ямабуки на берегу стремнины [12]. Увы! Не прояснятся больше воды мутного потока!

Юная танцовщица на пирах

Знающие люди говорят, Верхний город и Нижний в Киото [13] во всем различны между собой.

Когда краса цветов поблекла, как говорит в одной из своих песен поэтесса Комати, — поблекла даже на летних платьях, — я пошла посмотреть «Комати-одори» [14]. Мальчики из окрестных мест, с прической агэмаки [15], плясали, взмахивая длинными рукавами. В промежутках между песнями стучали барабаны. До Четвертого проспекта танцоры двигались чинно, как полагается в столице, но дальше все пошло по-иному. Песни полились быстрее, шаги все ускорялись. Невольно думалось: неужели может быть такая перемена?

Обычно, если человек хорошо играет хотя бы на барабане, умело отбивая такт, и помнит мелодии, его и то считают мастером, каких немного.

В годы Мандзи [16] некий слепец по имени Сюраку родом из Абэкавы в провинции Суруга отправился в Эдо и там, увеселяя знатных, один играл сразу на восьми музыкальных инструментах, позади занавеса. Потом отправился он в столичный город Киото, чтобы распространять там свое искусство. Он превосходно сочинял новые плясовые напевы и, собрав молоденьких учениц, обучил их своему ремеслу. Эти девушки — не актерки театра Кабуки [17], их только приглашают на один вечер увеселять знатных дам.

И они носят особый наряд: поверх нижнего платья алого цвета надевают белое косодэ с золотыми и серебряными узорами; воротник черного цвета; шелковый пояс из трехцветных нитей с узором, бегущим влево, повязывается за спиной; на поясе кинжал с золотыми украшениями, инро [18] и кошелек. Волосы посередине головы пробриваются и на висках закручиваются в букли на манер прически юношей. Они поют любовные песенки и потчуют гостей, поднося им вино и разные блюда.

Пригласив самураев из провинции и людей почтенного возраста, самое лучшее — угостить их в харчевне на горе Хигасияма и позвать для их увеселения пять-шесть таких певичек. Для мужчин в цветущем возрасте они несколько скучноваты. Им платят всего по одной серебряной монете на недорогих пирушках. Лет до тринадцати это прелестные девочки, но мало-помалу они постигают все тонкости своего ремесла, узнают нравы столичных жителей и научаются угождать гостям искуснее, чем прислужницы гетер из квартала любви в Наниве.

Постепенно девушка входит в возраст и лет в пятнадцать умеет поживиться у любого гостя, однако нечего и думать, что можно насильно принудить ее к любви. Она пускает в ход все обольщения, чтобы вскружить гостю голову, а когда доходит до дела, то всегда умеет ловко ускользнуть:

— Ну уж если я вам по сердцу, приходите ко мне в дом моего хозяина одни потихоньку, и тогда у нас будет любовная встреча.

Она делает вид, что дремлет, упившись вином, а сама ждет случая. Когда скоморохи, получив немного денег, поднимут ужасный шум, чтобы потешить гостей, тут девушка пускается на разные хитрые уловки и в конце концов выманивает у приезжего провинциала большие деньги.

Новички обычно попадают впросак. Но все же каждый, кому вздумается, вольничает с манко [19], и даже самой знаменитой из них красная цена — одна серебряная монета.

Я в юности совсем не хотела заниматься этим ремеслом, но мне так полюбились обычаи майко, что я из моего родного селения Удзи поехала в столицу учиться модным в то время танцам и замечательно научилась плясать. Чем больше меня хвалили, тем больше я увлекалась этим искусством и под конец, не слушая никаких увещеваний, стала настоящей танцовщицей, даже появлялась изредка на пирах. Но так как меня сопровождала моя матушка, то я совсем не походила на распущенных майко. Гости не смели позволить себе со мной лишних вольностей и тщетно сгорали страстью, умирая от любви.

Как— то раз одна дама родом из Западных провинций сняла дом на улице Каварамати, чтобы поправиться после болезни, и начиная с жаркого лета до самой той поры, когда северные горы скрываются под снегом, каждый день ездила в паланкине за город развлекаться. По ее виду, правда, незаметно было, чтобы она особенно нуждалась в лекарствах. Она приметила меня возле переправы через реку Такасэ [20] и послала человека пригласить меня.

И она, и муж ее наперебой ласкали меня с утра до вечера и обещали сосватать за своего сынка в провинции — так они были очарованы моими изящными манерами. Это для меня была завидная судьба!

У дамы этой была наружность, какую в столице не увидишь, да и в деревне вряд ли сыщется второе такое пугало, зато супруг ее был так красив, что с ним в наше время и во дворце государя никто бы сравниться не мог! Супруги, считая меня еще невинным ребенком, клали меня спать между собою, а я, вспоминая все то, в чем хорошо преуспела еще три года назад, как в огне горела, скрипя зубами. Вдруг, очнувшись от сна, я почувствовала, что нога господина коснулась меня, и у меня в очах помутилось! Внимательно прислушиваясь к храпу почтенной дамы, я скользнула под его ночную одежду, стараясь зажечь в нем любовную страсть. Скоро мне довелось узнать, как трудно бывает порвать с тем, кого всерьез полюбишь.

Увы, увы, в столице нельзя быть неосмотрительной ни на одно мгновение! И вот в те самые годы, когда девушки в деревне резвятся на ходулях у ворот, я была осмеяна и прогнана с позором к себе домой в родную деревню.

Наложница князя

Ветер в Эдо не шелохнет веткой сосны [21], и в этом тихом городе — обители мира — вассалы князя, правителя Восточных провинций, опечаленные тем, что нет у него наследника от законной жены, собрали под началом престарелой дамы сорок с лишним девушек прекрасной наружности из хороших семей. Ожидая княжеского благоволения возле опочивальни господина, они были похожи на ранний вишневый цвет, ждущий только первых капель дождя, чтобы сразу пышно расцвести во всей своей красоте. На любую глядеть не наглядеться, но все они печалились, что ни одна не удостоилась внимания господина.

Если ж эти— не понравились ему, то что говорить о других! Простолюдинки из Восточных провинций обычно собой некрасивы, ступни ног у них большие и плоские, шея толстая, кожа грубая, нет у них ни разума, ни чувства, они не знают желаний, страх им неведом, и хотя в глубине души правдивы, но вряд ли много принесут радости своему возлюбленному. Где можно найти женщин лучше, чем в столице? Прежде всего, никто с ними не сравнится в приятности разговора. Этому ведь нарочно не научишься, а в столице — обители государя — красивая речь передается сама собой.

К примеру, в стране Идзумо, где «тучи ввысь идут многослойною грядой» [22], люди говорят так неотчетливо, что порой ничего не поймешь, а вот житель дальнего острова Оки смотрит деревенщиной, но говорит так, что и в столице не стыдно. Изящные искусства тоже процветают в том краю. Умение играть на кото и в го, угадать название аромата и слагать песни все женщины там наследовали еще со времен государя Ниномия [23], изгнанного в древние времена на этот остров. С тех пор и сохранились у них придворные обычаи и столичное обхождение.

«Наверное, в столице должна найтись подходящая женщина», — решили вассалы. В доме князя был один старый слуга, надзиратель над женской прислугой, которому уже перевалило за седьмой десяток. Он был подслеповат и носил очки. Многих передних зубов у него не хватало, так что он уже забыл вкус осьминога, и пикули приходилось для него нарезать мелкими кусочками. Так проводил он без радостей свои дни, и тем более закрыт для него был путь любви. Хоть и носил он фундоси [24], но уже мало чем отличался от женщины.

Только и отводил душу, болтая всякие непристойности. Так как он исполнял домашние обязанности, ему запрещалось носить хакама, вакагину, меч и кинжал [25]. Зато ему вверили замки от имущества — жалкая должность для самурая. Этого старика и послали в Киото выбирать наложницу, потому что молодая красотка была для него, по пословице, что кошке каменный Будда! На этот счет за него можно было не тревожиться, в то время как молодому человеку такое имущество доверить нельзя, будь он хоть самим Сакья Муни.

В прекрасном, как райское селение, Киото старик посетил некоего торговца тканями по имени Сасая и обратился к нему с такими словами:

— Есть у меня от князя доверительное поручение такого рода, что о нем нельзя говорить молокососам-приказчикам. Об этом я могу вести тайный разговор только с вами, почтенный инке [26], и с вашей женой…

При этих словах Сасая встревожился: «В чем дело?» — а старик с видом человека, уверенного в своей непогрешимой правоте, изрек:

— Мне поручено подыскать князю наложницу. Сасая в ответ сказал:

— Что ж, это у вельмож дело обычное… Но каковы желания его светлости?

Старик вынул длинный ящичек из дерева павлонии с прямыми волокнами, а оттуда свиток с изображением красавицы.

— Избранница должна быть так же хороша, как этот портрет, — потребовал он. — Прежде всего возраст — от пятнадцати до восемнадцати. Лицо, как велит современный вкус, довольно округлое, нежно-розового цвета, подобно лепестку вишни. Черты лица без малейшего недостатка. Глаза с узким разрезом не годятся. Брови непременно густые. Переносице не следует быть слишком узкой, а линия носа должна повышаться плавно. Ротик маленький, зубы ровные, белые. Уши продолговатые, мочки тонкие, чтобы сквозили до самого корня и не прилегали плотно к голове. Очертания лба не должны быть искусственными, пусть волосы на нем растут так, как от природы положено. Шея стройная, и чтобы пряди из прически сзади не выбивались. Пальцы нежные, длинные, ногти тонкие. Размер ног установлен в восемь мон и пять бу [27]. Большие пальцы на ногах должны отгибаться в сторону, кожа на пятках прозрачная. Талия длиннее обыкновенного, бедра крепкие, не мясистые, задок пухлый. Манеры грациозные, речь приятная. Должна уметь носить платье с изяществом, вид иметь благородный, нрав тихий. Сверх того, ей надлежит иметь познания во всех изящных искусствах, которые приличествуют даме. И чтоб на ее теле не было ни единого родимого пятнышка!

— Столица велика, и женщин в ней несметное множество, но и здесь нелегко сыскать подобную красавицу. Однако если такова воля князя, то за тысячу золотых можно ее исполнить, хотя бы пришлось обыскать весь свет, — ответил Сасая.

И он поручил сделать тайные розыски одному умелому посреднику по имени Ханая Какуэмон с улицы Такэямати.

Дело посредника хлопотливое. Из выданной в задаток сотни рё ему причитается десять, а из этих десяти в свою очередь десять моммэ причитается бабенке, нанятой для услуг.

Если девушка плохо одета, то он дает ей за плату нарядное платье. На смотрины она должна надеть белое косодэ или поверх черной атласной одежды накидку с цветными узорами. Пояс широкий из пятицветной парчи, косимаки [28] из алого тонкого шелка — словом, все должно быть как следует, от нарядного головного покрывала до богатых подушек в паланкине. За эти вещи она должна платить двадцать серебряных монет в день, да еще одну полагается дать посреднику, когда дело сладится.

Девушке низкого происхождения подыскивают какого-нибудь почтенного горожанина, у котрого есть свой домик, и выдают его за папашу. В награду он получает свадебный подарок, а родись у девушки сын, это для названого отца большое счастье! Ему назначат хорошее довольствие рисом [29].

Если посредник хочет все устроить приличным образом, то смотрины и ему обходятся недешево. Двадцать серебряных монет в день стоит косодэ, носильщикам паланкина три моммэ пять бу — дешевле в Киото никто не берет. Девушку должна сопровождать свита прислужниц. Девочкам надо платить по шесть бу, взрослым женщинам — по восемь бу. Да еще посредник должен два раза в день кормить их за свой счет. Если смотрины кончатся неудачей, он терпит убыток в двадцать четыре моммэ и девять бу. Рискованное предприятие!

А случается и так, что посреди веселого разгула купчики из Осаки и Сакаи, пресытившись гетерами из веселого квартала Симабары и актерами с улицы Сидзёгавары, нарядят простого шута знатным самураем с запада и созовут для потехи со всей столицы девушек, ищущих себе работу. Оставят у себя ту, которая понравится, и начинают потихоньку уговаривать посредника. Узнав неожиданную весть, что к ней воспылали страстью только для короткой забавы, девушка в огорчении собирается уходить. Ее всячески улещивают, соблазняют деньгами, пока она по бедности не уступит. И вот — жажда денег побеждает, совершается неотвратимое: девушку покупают всего за две серебряные монеты… Такого несчастья с дочерьми богатых родителей случиться не может.

Посредник показал посланному князя свыше ста семидесяти девушек, но, к его огорчению, ни одна из них не понравилась. Наконец он прослышал обо мне, привез меня из моей родной деревни Кохата в уезде Удзи и сейчас же, как была с дороги, неубранную, повел к старику на показ.

И что же! Я затмила красавицу на портрете! Посланный сразу же прекратил поиски, был заключен выгодный для меня договор, где меня именовали почетной фавориткой князя. Потом повезли меня в далекий край Мусасино [30], поселили в одном из дворцов князя в Асакусе и стали день и ночь развлекать и забавлять. Среди какого великолепия я жила, любуясь на цветы вишен, такие прекрасные, как будто они были пересажены сюда из китайского Есино! Всю ночь до рассвета потешали меня актеры из театров на улице Сакаитё, мне ничего, казалось бы, не оставалось больше желать. Но увы! Женщина — жалкое создание, и среди всей этой роскоши я не могла позабыть про мужскую любовь.

Но самураи на страже строго блюли воинский устав, и княжеским затворницам редко приходилось видеть мужчину, а тем более услышать запах фундоси. Разглядывая забавные гравюры школы Хисикавы [31], я загоралась так, что, не помня себя, играла с безответной к страсти пяткой ноги или с средним пальцем руки и, тяготясь этой одинокой забавой, мечтала о настоящей любви.

Весь день до поздней ночи князь был занят государственными делами. Он дарил своей благосклонностью отроков с еще не подрезанными волосами на лбу, постоянно служивших при его персоне, и особенно был милостив к наложницам, а к своей супруге равнодушен. Она ведь не была ревнива, как женщины из простого сословия. Люди, какого бы звания они ни были, страшатся более всего на свете попреков ревнивой женщины!

Я в моей неверной судьбе была бесконечно признательна князю за его милости и радостно менялась с ним изголовьем. Но увы! Все было тщетно! Он годами еще был молод, но уже приходилось ему прибегать к помощи пилюль дзио. Ни разу не удалось ему проникнуть за ограду. Об этой беде, горше которой нет на свете, я никому и рассказать не могла, а только втайне страдала. Князь похудел и осунулся, вид у него стал нехороший, и меня безвинно заподозрили: «Верно, девушка из столицы всему причиной! Она слишком любострастна».

Бесчувственные к любви, жестокие вассалы посоветовались между собой и уговорили князя отправить меня назад к родителям в деревню. Да, в целом свете нет ничего печальней для женщины, чем возлюбленный, лишенный мужской силы!

Красавица гетера

У западных ворот храма Киёмидзу слышится песня под звуки сямисэна [32]:

Как печален этот мир,
Как грустна моя судьба!
Жизни мне не жаль моей,
Стану капелькой росы.

Эту песенку поет нежным голосом нищенка. Летом на ней халат на вате, зимой тонкое рубище… Теперь ей негде укрыться от налетевшего с окрестных гор пронзительного ветра, но спросите у нее: кем она была в минувшие времена? Когда веселый квартал находился еще в Рокудзё [33], она была знаменитой тайфу, по прозвищу Вторая Кацураги, и вот каков ее конец в этом мире, где все непрочно. Осенью на празднестве любования багровой листвой сакуры я бессердечно смеялась в толпе женщин, показывая пальцем на нищенку, но кому дано предугадать свою будущую судьбу?

Родители мои впали в беду. Мой отец необдуманно поручился за одного человека в торговом деле, а тот скрылся. Заимодавец потребовал долг — целых пятьдесят рё, и пришлось отцу продать меня в веселый дом Камбаяси в Симабаре. Так выпала мне нежданная судьба стать дзёро [34] всего в шестнадцать лет. «Луна в шестнадцатую ночь [35] не может сравниться с тобой, даже здесь, в столице, где полно красавиц», — говорил в восторге хозяин дома, суля мне блестящий успех.

Обычно девочки-кабуро [36], начиная прислуживать дзёро с самых юных лет, постепенно входят в тайны ремесла. Их не приходится ничему обучать, все ухищрения постигаются сами собой.

Но я сразу стала законодательницей мод, как настоящая прославленная гетера. Затмив своими выдумками столичных щеголих, я сбрила брови на лбу и густо навела две черты черной тушью. Сделала высокую прическу, не подложив обычного деревянного валика, и связывала волосы узкой лентой так искусно, что ее совсем не было видно и ни одна прядь сзади не выбивалась. Завела себе щегольские рукава длиной в два сяку и пять сун [37]. Платье вокруг пояса не подбивала ватой, широкий подол веером ложился вокруг. Тонкий пояс, без прокладки внутри, был всегда заботливо повязан. Шнурок для мино [38] я укрепляла выше, чем другие. Носила с несравненной грацией три кимоно, одно поверх другого. Босоногая, я скользила [39] плывущей походкой. В веселый дом впорхну быстрым шагом, в покои для гостей войду тихим шагом, на лестницу взбегу торопливым шагом.

Правда, я незаметно носила соломенные сандалии, встречным дороги не уступала, оглядывалась на незнакомых людей даже на перекрестке, думая, что они бросают на меня страстные взгляды, и всех считала влюбленными в себя. По вечерам я караулила прохожих у входа в веселый дом и, лишь покажется издалека кто-нибудь знакомый, сейчас же начну строить ему глазки. Если никого не видно, усядусь без церемонии на пороге и любезничаю на худой конец хоть с простым шутом.

Тут, бывало, имеешь случай похвалить гербы на платье ухаживателя, искусную прическу, модный веер, все красивое в наряде: «Ах, жестокий погубитель! И кто только научил тебя так причесываться!» Хлопнешь его разок, точно всерьез, и бегом прочь. Самый искушенный мужчина не устоит.

Когда ж он начинает пылко молить о свидании, тогда, убедившись в искренности его любви, уже не требуешь от него подарков. От богатого гостя приходится скрывать свои тайные шашни, зато если про девушку пройдет дурная слава, тут уж возлюбленный стоит за нее, не жалея себя.

Можно просто и без всякого убытка порадовать мужчину, стоит изорвать у него на глазах в клочки и выбросить ненужные любовные письма, но гетера поглупее никогда до этого не додумается.

Бывает, что девушка, не хуже других наружностью, устав от любви, требует от хозяина даже в самый день момби [40], чтобы ее отпустили за собственный счет. Придя в тайный дом для свиданий, она делает вид, что ждет не дождется дружка, но хозяева там, догадываясь, в чем дело, встречают ее неприветливо. Забившись подальше в уголок, она ест холодный рис, на приправу ей подают только соленые баклажаны да плохое сею [41]. Ей даже столика не придвинут. Она все терпит, лишь бы ничей посторонний глаз не заметил. Вернувшись к себе в дом, девушка украдкой поглядывает, какое выражение лица у ее хозяйки, и даже девочку-кабуро просит принести воды для мытья тихим, робким голосом. В доме у нее одни неприятности.

Да, пренебрегать денежными гостями очень неразумно. Это значит причинять убыток хозяину и вред самой себе. Если случится в компании за выпивкой торговаться насчет платы, то дзёро следует, высказав разумные доводы, держаться чинно, с достоинством, и не говорить лишних слов. Опытного гостя не проведешь, а вот новичок, разыгрывающий бывалого кутилу, смутится и оробеет. Даже в постели он будет бояться лишний раз шевельнуться, а если рискнет раскрыть рот, то голос у него задрожит от смущения. Словом, он почувствует себя так же неловко, как человек, не имеющий понятия о чайной церемонии, [42] которому в качестве главного гостя вдруг предложили бы судить о всех ее тонкостях.

Но мы на неопытного новичка не очень сердились. Конечно, вначале, когда он разыгрывает бывалого знатока, его нет-нет да и подденешь. Принимаешь его с церемонной вежливостью, будто даже пояс при нем неловко развязать. Потом прикинешься спящей. Он к тебе прильнет, ногу на тебя закинет, а ты не откликаешься. Взглянуть на него, так просто смех берет! Корчится весь в поту. А рядом на постели такое творится! То ли там старый дружок, то ли с первого раза гостя так ловко расшевелили…

Слышится голос дзёро: «О, вы не такой тощий, как можно подумать». Мужчина, не церемонясь ни с ширмами, ни с подушками, расходится все более. Девушка невольно всплакнет по-настоящему. Летят подушки… Раздается хруст сломанного гребня… В комнате наверху шуршат бумагой ханагами: «Вот до чего, смотрите-ка!»

На другом ложе начинают щекотать сладко разоспавшегося мужчину:

— Уже скоро рассветет, пора расставаться.

Мужчина спросонок отзывается:

— Прости, пожалуйста! Я больше не могу…

— Вы о чем? О вине? — А он нижний пояс распускает. Вот любвеобильный мужчина! Это для нас, дзёро, настоящее счастье! Кругом все радостно проводят время.

Неудачливый новичок, который еще глаз не сомкнул, торопится разбудить свою подругу.

— Нельзя ли нам встретиться в день хризантем в девятом месяце? До него уже недолго, может быть, ты с кем-нибудь сговорилась? — задает он вопрос с прозрачной целью.

— Ой нет, не могу, я уже приглашена и на день хризантем и на Новый год, — отказывается она наотрез, как и ожидалось.

Больше он не заговаривает о новой встрече, но напускает на себя вид победителя, не хуже других. Волосы его растрепаны, он то и дело поправляет на себе пояс. В душе он, правда, страшно зол на свою подругу и твердо решает: «Следующий раз ее не приглашу! Позову другую девушку, буду с ней гулять дней пять — семь и щедро одарю. Пусть эта негодяйка пожалеет, что упустила такого гостя!» Или еще лучше: сюда больше ни ногой, буду водиться с мальчиками.

Он поспешно зовет своих приятелей, которым ночь казалась слишком коротка, и торопит их уходить. Но средство есть удержать и такого разобиженного гостя.

Надо на глазах у его приятелей, приглаживая его растрепанные волосы, тихо сказать ему будто на ухо:

— Ах, бессердечный! Уходит, и хоть бы словечко!

Стукнешь его по спине — и бегом на кухню. Все, конечно, это заметят. Приятели ахают:

— С первой встречи так увлечь женщину! Каково!

А он и обрадуется!

— Да я у нее самый любимый дружок! Вчера вечером она не знала, чем мне угодить, даже больное плечо разминала. И за что только она в меня так врезалась, сам не понимаю! Наверно, вы ей наболтали, что я первый богач? Ах, нет, нет, я знаю, от продажных женщин не жди искренней любви, в них сильна только страсть к наживе… Но как она мила, как трудно ее позабыть!

Вот таким путем вскружишь ему голову, и он станет твоим покорным рабом. Уж если так удастся опутать мужчину после неудачной ночи, где уж ему устоять против более приветливой девушки.

Если у мужчины нет какого-нибудь противного недостатка, то девушка не сторонится его при первой встрече. Однако бывает, что, пригласив в первый раз тайфу, гость до того перед ней оробеет, что сдаст в нужную минуту и, охладев, встает и уходит.

Продажная гетера не может любить кого хочет. Если она прослышит, что в Киото есть такой-то богач, то ей все равно, старик он или монах. Конечно, если мужчина молод летами, щедрого нрава и притом хорош собой, то ни о чем лучшем и мечтать нельзя, но такое счастье выпадает нечасто!

В наши дни щеголь, любитель гетер, одевается по следующей моде: носит поверх платья ярко-желтого цвета в узкую полоску другую одежду, с короткими полами из черного атласа, украшенную гербами; пояс из шелка рюмон светло-оранжевого цвета, хаори коричневого цвета с красным отливом. Подол и рукава подбиты чесучой хатидзе того же тона, что и верхнее платье. Соломенные сандалии обувает на босу ногу один только раз, а потом бросает. В парадных покоях такой повеса держится развязно, кинжал у него неплотно задвинут в ножны. Машет он веером так, чтобы ветерок задувал в отверстия рукавов. Посидев немного, встает облегчиться. Спрашивает воду для умывания и, хотя каменная ваза полна воды, требует свежей и без стеснения прополаскивает рот. Приказывает девочке-служанке подать ему табак в обертке из душистой белой бумаги и бесцеремонно закуривает. Кладет возле колен листки ханагами и после употребления небрежно бросает куда попало. Подзывает прислужницу: «Пойди-ка сюда на минутку» — и заставляет ее потереть на плече шрам от прижигания моксой. Певицам заказывает модную песню Кагабуси, а когда они начнут ее исполнять, теряет интерес и не дослушивает. Посреди песни заводит разговор с шутом:

— Как вчера замечательно играл актер-ваки [43] в пьесе «Сбор водорослей». Сам Такаяси Хадасу не сравнится с ним…

— Насчет того, кому принадлежат слова исполнявшейся на днях старинной песни, пробовали спрашивать у самого первого министра, но, как я слышал, автор ее Аривара Мотоката…

Расскажет две-три новости из жизни высшего света… Этот гость, который с самого начала держится невозмутимо, с полным спокойствием, заставляет даже тайфу присмиреть от смущения. Его манеры кажутся им верхом совершенства. Они перестают корчить из себя важных дам и лебезят перед ним.

Вообще же дзёро пользуется почетом в зависимости от щедрости гостя. В самую цветущую пору веселого квартала в городе Эдо один старый любезник, по имени Сакакура, дарил своим вниманием тайфу Титосэ. Она очень любила вино, а на закуску предпочитала всему соленых крабов, что водятся в реке Могами на востоке. Сакакура велел одному художнику школы Кано [44] написать золотой краской на маленьких скорлупках крабов герб с листьями бамбука. За каждую надпись он платил серебряную монету и круглый год посылал Титосэ крабов с такой надписью.

А в Киото один кутила, по имени Исико, полюбив гетеру Нокадзэ, посылал ей первой раньше всех новинки моды и всякие редкости. Он придумывал ей небывалые наряды, например покрасил ее осенние косодэ в «дозволенные цвета» [45] и выжег на них круглые отверстия, чтобы сквозь них сквозила алая набивка. Что только он не изобретал для нее! Тратил на одно платье по три тысячи моммэ серебром.

И в Осаке тоже один человек, по прозвищу Нисан [46], купив на время гетеру Дэву из дома На-гасакия, решил потешить свою возлюбленную и развлечь веселых девиц с улицы Кюкэн, скучавших оттого, что у них по случаю осени было мало гостей.

В саду цвел куст хаги, днем роса на его ветках просыхала, так его обрызгивали водой, чтоб она блестела на кончиках листьев, точно капельки росы. Дэва была глубоко взволнована…

— Ах, если б под сенью этих цветов нашел убежище олень, стонущий в тоске по своей подруге [47]… Я бы не устрашилась его рогов. Как бы мне хотелось на него поглядеть воочию!

— Что может быть легче! — воскликнул Нисан и приказал немедленно снести заднюю половину дома и посадить тысячу кустов хаги, так что сад обратился в цветущий луг. Всю ночь напролет жители гор в Тамбе ловили по его приказу оленей и ланей. На другое утро он показал их Дэве, а после дом был отстроен заново.

И так безумно поступают люди благородного происхождения, лишенные тех добродетелей, какие должны быть им особенно присущи! Но когда-нибудь кара небесная их настигает.

А я, принужденная отдавать себя за деньги мужчинам, которые были мне не по сердцу, все же не отдавала им себя до конца. Я прослыла жестокосердной, строптивой, и гости покинули меня. Я всегда оставалась в одиночестве и неприметно опустилась, уже не походила на тайфу и только вздыхала о своем былом блеске.

Отворачиваться от гостей хорошо, когда ты в моде и все тобой восторгаются. А когда посетителей не станет, то, кажется, любому обрадуешься: слуге, нищему, «заячьей губе»… Да, нет ничего на свете печальней, чем ремесло гетеры!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Гетеру тэндзин [48] зовут цветком сливы.
Любезник, который ничего не смыслит
в ее аромате, пусть лучше помалкивает.

И стонущий олень [49] на парче из багряных листьев
тоже волнует сердца.
Простая гетера — какой любит стихи.

Тайник любви
под святым храмом.
Монахи лакомятся
даже рыбой тай.

Женщина сочиняет письма:
«Я все время
напрасно стремлюсь к вам мыслями».

СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОЙ ЧАСТИ

ГЕТЕРА СРЕДНЕГО РАНГА

Непомерная гордость навлекает скорее возмездие.
Тайфу падает в цене, но покупателей все равно нет.
Мужчины в старину не умели считать денег.
Все, все меняется на свете!

ДЕШЕВАЯ ПОТАСКУШКА ИЗ ВЕСЕЛОГО КВАРТАЛА

Дешевые потаскушки продают свою ночь по частям.
Нет ничего забавней на свете, чем их обычаи.
Но тяжело расставаться даже с гетерой из веселого дома.
Бедняк Сандзо грустит, прощаясь с цубонэ [50].

НАЛОЖНИЦА БОНЗЫ В ХРАМЕ МИРСКОЙ СУЕТЫ

Привычка делает то, что даже запах сжигаемого трупа кажется приятней аромата алоэ «Белая хризантема».
Монахи потихоньку лакомятся рыбой и ласкают женщин.
Самая легкая жизнь — только в храме.

СОЧИНИТЕЛЬНИЦА ПИСЕМ

«Уязвленное любовью сердце мое в смятении», — гласит письмо;
Мужчина, даже будь он из железа, не устоит перед ним.
Письмо адресовано «Господину погубителю сердец».

Гетера среднего ранга

Если идти по Новой дороге, ведущей через ворота Сюдзяку в квартал Симабара, то можно увидеть любопытные картины.

Вот на лошадке северной породы, отпустив поводья, неторопливо едет какой-то провинциал. Повод у него в правой руке, а в левой он держит бич. На нем полосатый холщовый халат на вате, кинжал без гарды, маленькая плетеная шляпа из бамбука. Ниже седла приторочены винные бочонки.

Погонщик между тем поспешил вперед, чтобы вручить рекомендательное письмо хозяину веселого дома Маруя Ситидзаэмону. В письме говорилось:

«Податель сего письма, родом из деревни Мураками провинции Этиго, едет в столицу, чтобы посетить девушек в веселых домах, поэтому прошу наилучшим образом принять его и угостить, а так как он желает обозреть и Осаку тоже, то, если будет возможно, пошлите ваших людей проводить его в дома Сумиёсия и Ицуцуя [51], почтив его вашим благосклонным вниманием, как если бы это был я сам».

Письмо это послал один человек по прозвищу Богатей из Этиго, который в былое время дарил своей любовью тайфу Есино. В наши дни трудно встретить второго такого богача! До сих пор еще не забыли его щедрот. Например, он надстроил второй этаж над веселым домом только для того, чтобы одному пировать на свободе.

Поскольку приезжий прибыл с рекомендательным письмом от этого богача, его приняли со всей любезностью: «Пожалуйте в дом!», поспешили привязать его коня на дворе. Людей из веселого дома, привыкших к манерам столичных щеголей, взяло некоторое сомнение: уж слишком простовато он выглядел.

— Вы в самом деле приехали навестить наших красавиц?

Деревенский богач скроил кислую мину.

— Я могу купить любую, — вынул кожаный мешочек и высыпал добрых три мерки монет «с уголками», украшенных цветком павлонии [52]. В наше время не многие могут подарить и одну такую монету, а он стал раздавать их целыми пригоршнями. О счастье! Получив такой подарок, можно выкупить из заклада теплые вещи, чтобы по вечерам холод не пробирал до костей. Когда пришла пора наливать чарочку, он велел подать вино, которое привез в двух бочонках из далекого Этиго. На вино он скупился:

— Наливайте-ка мне одному! Я пью свое местное вино, другое мне не по вкусу. Я буду гулять здесь, только пока мне хватит того вина, что я привез. Надо его приберегать.

— Но если вам не нравится наше столичное вино, то придутся ли вам по душе наши столичные красавицы? Они у нас тоже нежные… Каких вам показать? Не угодно ли взглянуть на тайфу?

Богач расхохотался:

— Постельные любезности мне нипочем, до сердечных чувств мне дела нет. Очень мне нужно разглядывать, какая из тайфу всех красивее. Да зовите каких хотите!

— Постараемся угодить вам! — и ему все же стали показывать разряженных девушек, прогуливавшихся под вечер перед веселым домом, называя по именам тех, у которых были золотые и серебряные веера. Тайфу держит в руке золотой веер, тэндзин — серебряный, это очень остроумный способ различать гетер.

Когда меня еще звали тайфу, я задирала нос и чванилась тем, что происхожу из благородной семьи. Правда, я так низко пала, что никого уже не заботило, была ли я дочкой князя или мусорщика, но я очень гордилась своей изящной внешностью и, если от гостя попахивало деревней, слова с ним, бывало, не скажу, держусь высокомерно, и когда утром послышится крик петуха и гость соберется уходить, то и не подумаю провожать. Я со всеми прощалась так нелюбезно, что про меня пошла худая слава, гости стали меня избегать, и дело мое от этого сильно пострадало. Хозяин мой не смог больше содержать меня по-прежнему и, посоветовавшись со своей семьей, понизил меня до ранга тэндзин.

С того дня отняли у меня прислужницу, даже постель моя стала хуже, из трех футонов мне оставили только два. Слуги перестали гнуть передо мной спину и звать госпожой. В парадных покоях меня не сажали более на почетное место. И не счесть, сколько мне приходилось сносить обид!

В бытность мою тайфу я и дня не сидела дома, за двадцать дней вперед просили нашу управительницу прислать меня непременно. Случалось, в день я бывала в четырех-пяти местах. В ту пору посылали за мной из веселых домов гонцов за гонцами, прямо живой мост из людей. И даже если мне надо было пройти всего несколько шагов из одного дома в другой, меня и встречало, и провожало несколько слуг.

А теперь, в сопровождении одной только маленькой девочки-кабуро, я старалась незамеченной тихими шагами проскользнуть в толпе.

Гость из Этиго, прибывший в дом Маруя, заметил меня и был мной очарован с первого взгляда.

— Хочу вот эту! — вскричал он.

— Да ведь она с сегодняшнего дня больше не тайфу, а всего только тэндзин, — сообщили ему.

— Тогда она мне не подходит. Я хочу похвастаться перед земляками, что водился с тайфу. Никто из тех, кого я видел, не может сравниться с ней красотой, но раз ее сделали простой тэндзин, то, верно, она в чем-то провинилась.

Про меня беспричинно пошли дурные толки. Мне пришлось принимать гостей, которых я до вчерашнего дня и взглядом не удостаивала. Скрепя сердце я старалась держаться в парадных покоях по-прежнему, но неудача следовала за неудачей, даже чарка, которую я прежде так ловко подносила, теперь выскальзывала у меня из рук. Я и на ложе стала робеть перед гостем и заискивала перед ним.

Теперь я старалась наспех, кое-как, принарядиться к приходу гостей, даже не успевала окурить себя ароматом алоэ. Только слуга, бывало, позовет: «Пожалуйте на ложе в верхних покоях!» — тороплюсь бегом, второй раз звать не приходится.

Служанка, что сопровождает меня, окликнет гостя у дверей спальни:

— Уже легли почивать? — и скороговоркой бросит мне: — Доброй ночи! — А спускаясь по лестнице, добавит на ходу: — Погаси свечу, оставь гореть только масляный ночник. Ларец такамакиэ [53] с закуской велено отнести в главные парадные покои, кто позволил взять его сюда?

С какой злобой, бывало, глядишь на служанку! Нарочно ведь болтает пустяки в присутствии гостя, не считаясь ни с чем. Стоит девушке потерять прежнее влияние в доме, и все для нее пойдет по-иному!

Я ложилась, вдосталь наслушавшись обидных слов. Утром гость будил меня, довольный хорошо проведенной ночью и сердечно ко мне расположенный, начинал расспрашивать меня про мою родину и семью, а я открывала ему всю душу и уже без стеснения по-дружески просила его пригласить меня на Новый год. И как же я радовалась, когда он соглашался! После первой же встречи он становился мне близок и дорог, я провожала его до ворот и долго смотрела ему вслед, а потом сразу писала ему послание с просьбой подать о себе весточку, сложив бумагу в три раза [54].

Когда я была тайфу, то и не думала посылать письма гостю, даже после пяти — семи радостных встреч. Служанка, управительница, бывало, живо это заметят и пристают:

— Напишите несколько слов господину такому-то…

Приметив, что я в хорошем настроении, живо разотрут тушь в тушечнице и подадут ароматную бумагу. Набросаешь, только чтоб отвязаться, несколько формальных любезностей, велишь сложить и запечатать, надпишешь адрес и бросишь письмо служанке. Много времени не пройдет, уже вручают моей прислужнице ответ прямо в руки: «Прошу любить меня неизменно».

Даже управительнице, случалось, отваливали на чай три больших золотых червонца! В то время для меня не редкость были серебро и золото, которые так любит мир. Я ни во что их не ставила. Тайфу так беспечно раздает подарки направо и налево, как в игорном доме бросают деньги на ветер. Но каково мне было, такой избалованной, клянчить у гостя, забыв всякий стыд!

Обычно гуляка в веселом квартале тратит больше, чем позволяет ему состояние. Если у него наличными больше пятисот канов [55], то он может притязать на благосклонность тайфу. Если у него канов двести, он должен довольствоваться тэндзин, а уж если всего каких-нибудь полсотни, то хватит с него девушки самого последнего разбора, простой какой. А уж если и таких денег у него не водится и он ходит, чтобы попусту провести время, то такой гость — одна досада!

В наш век часто случается, что человек и полгода не прогуляет с гетерами, как начинает вести себя безумно, занимает деньги из двадцати — тридцати процентов, спускает все имущество — словом, доставляет много огорчений своему хозяину и родителям. Что веселого можно найти в развлечениях, если на душе лежит такая вина? Поистине, каких только людей не встретишь в этом мире!

Пока я служила в ранге тэндзин, меня содержали трое гостей. Один из них, родом из Осаки, скупал плоды ореховой пальмы и на этом разорился, даже дом свой потерял. Другой содержал на свои средства театр и потерпел на этом огромный убыток. Третий участвовал в разработке рудника, который оказался негодным. Меньше чем за месяц все трое потерпели крах и больше не показывались в веселом доме. Внезапно я осталась одинокой, и в довершение беды у меня под ушами в месяц инея [56] высыпали прыщики с просяное зернышко величиной, которые причиняли мне большие мучения. Я была ими обезображена, потом заболела заразной лихорадкой, и черные волосы мои поредели…

Люди стали совсем забывать меня, и в сердечной досаде я даже перестала глядеться в зеркало.

Дешевая потаскушка из веселого квартала

Все горожане, даже самого низкого звания, носят кинжалы, и потому ссоры кончаются мирно, без грубых оскорблений. Если бы никто, кроме воина, не носил оружия, то силач мог бы всегда по своей прихоти избивать слабого, но, опасаясь кинжала, он поневоле сдерживается. Под защитой клинка не страшно идти одному по безлюдной дороге в самую темную ночь.

Дзёро обычно водится с легкомысленным кутилой. Нередко случается, что, повздорив с соперником, такой мужчина ставит ни во что свою жизнь. Я — простая дзёро, но всегда думала, что если бы мне пришлось пожертвовать жизнью из чувства долга, — умерла бы с радостью, не раздумывая ни минуты: до того жизнь моя стала тяжела. Но и умереть мне не удавалось, ведь у меня не было возлюбленного, готового разделить мою судьбу [57].

Как было мне тягостно мое падение, когда из блистательной тайфу я превратилась в тэндэин, но и это был не конец? Меня заставили служить в роли простой какой, и что же? Куда девалась моя прежняя заносчивость!

Когда звали девушек: «Пожаловал новый гость!» — я считала за счастье заполучить его и не посылала взглянуть, какой он из себя. Если же, бывало, случится помедлить, и тебе скажут: «Уже не надо!» — побежишь назад, не помня себя от огорчения, а слуги вслед смеются:

— Этакая, как она, девица низшего разбора должна бежать по первому же зову. Туда же, прихорашивается. Один убыток! Никто и гроша не набавит сверх положенного.

Хозяйка делает вид, что тебя не замечает, не разговаривает с тобой. От стыда пойдешь на кухню, а там, глядишь, уже в сборе теплая компания хозяев чайных домов, что у въезда на дорогу в Тамбу [58]. Поманят к себе: «Пойдем-ка в спальню!» — и тут же начинают грубо заигрывать. Ну, рассердишься немного, пойдешь в парадные покои, а там тайфу, круглым счетом столько же, сколько богатых посетителей. К спутникам их уже пристроились тэнд-зин. Несколько молодых прихлебателей зазывают к себе в компанию, но ни один и не подумает пригласить для любовной встречи. Приходится сидеть на самом последнем месте с краю. Иногда сунут в руки чарку, потому что больше некому ее передать, но не наливают в нее ни капли вина. И никто не подумает попотчевать, никому до меня дела нет! Отдашь поневоле пустую чарку соседней гетере, ожидая с нетерпением ночи.

Но и ночью теперь приходили ко мне странные посетители. Ляжешь на жесткую постель, покрытую одним футоном, а молодой гость держит себя уж чересчур развязно. Наверно, цирюльник какого-нибудь богатого горожанина, привыкший к нравам дешевых чайных домов на улицах Кохоритё и Иэхатикэн. Ведет он себя в постели чудно: распустив пояс, придвигает к себе листки ханагами и начинает похваляться:

— Видишь, как у меня дела процветают!

Высыпает из кошелька, привешенного спереди на поясе, всего один бу и пригоршню мелочи, монеток тридцать с горошину величиной, и несколько раз пересчитывает напоказ. Невольно злость берет: какое ничтожество!

Он со мной заговаривает, но я не отзовусь, сделаю вид, что живот заболел, и повернусь к нему спиной, будто засыпаю. Однако он против ожидания не отступается:

— Знаешь ли, у меня целебные руки!

И начинает растирать меня до рассвета. Растроганная до глубины души его добротой, обниму его, но тут вдруг слышится голос богача, его хозяина:

— Уже утро настает, торопись-ка ты домой. Там уж, верно, заждались. Отправляйся делать прически.

Богач без всяких церемоний велит моему гостю вставать с постели, и мое доброе чувство вновь исчезает. Значит, он и правда цирюльник на побегушках у хозяина. Зачем нам еще раз встречаться? И равнодушно отпускаю его.

Пока я была тайфу и тэндзин, я не горевала о том, что это ремесло так презренно, но, с тех пор как я стала только ничтожной какой, меня грызла печаль, оттого, должно быть, что жизнь моя так переменилась. Мужланы мне были противны, гости среднего состояния меня не приглашали. Если же в кои-то веки мне доставался изящный кавалер, то с первой же минуты встречи на ложе он, подлец, терял весь свой лоск и грубо кричал:

— Эй, дзёро, развязывай пояс!

— Что это вы! Разве это такое спешное дело? Как же вы ждали десять месяцев в утробе вашей матушки? — пробовала я осадить его.

А он, не дослушав, бросал в ответ:

— Столько времени гостить в утробе мне еще не приходилось. С века богов и поныне шлюха, которой любовь противна, ни к черту не годится. Если ты на это жалуешься, то в чем затруднение? Скажи, что не хочешь, и я приглашу другую.

Он так фыркал носом, что страх меня брал, но еще страшней было платить хозяину из своих кровных денег, если бы гость ушел.

Вспомнив, что он из хорошего общества, я старалась извиниться поучтивее:

— Прошу вас, простите меня, я сболтнула глупость! Уж очень я проста. Не знаю, как вы и оправдаетесь, если слух о нашей встрече дойдет до вашей постоянной тайфу.

Такого рода любезности постоянно на устах какои.

А если бы я начала говорить о тех гетерах, которые еще ниже, о хасицубонэ [59], то этому конца бы не было, да и слушать неинтересно.

Но и у них есть свои установленные обычаем особые словечки для привета. Прежде всего гетера, цена которой три моммэ, вовсе не столь уж отвратительна. Она с достоинством приветствует гостя. Девочка-служанка в дешевом платье приготовит постель. Красиво сложив ханагами, поместит их наготове возле футона, крытого недорогим красным шелком. Зажжет масляную лампу и убавит огонь, оправит две подушки, пожелает спокойной ночи и выйдет через маленькую дверку.

Да и мужчина, навещающий гетеру ценой в три моммэ, вовсе не всегда самый жалкий на свете бедняк. Иной, проматывая без пути свое состояние, решается войти в ворота веселого дома только под покровом глубокого мрака. Другой — приказчик состоятельного купца. Третий — самурай низшего ранга.

Перед тем как лечь в постель, девушка, еще не развязав пояса, хлопает в ладоши, вызывая служанку:

— Это платье как будто грязновато для постели, но сойдет, помоги мне переодеться в него.

Чтобы для начала завести приятный разговор, она спрашивает, взглянув на рисунок на веере гостя:

— Этот кугэ, что прикрыл свою голову рукавом [60], наверно, тот самый, которому негде было стряхнуть снег с себя на голой равнине Сано?

Мужчина в ответ:

— Прижмись ко мне, я буду тебе верной опорой, а ты стряхни снег со своей нежной кожи… Можно мне к ней прикоснуться? — И начинается любовь.

Если гость до самого своего ухода не спросит, как зовут девушку, то это уж непременно богатый горожанин.

Чтобы завлечь такого гостя, девушка вздыхает при расставании:

— Ах, когда же вы придете вновь к моему решетчатому окну и мы встретимся снова? — и провожает его долгим взглядом.

Тут уж любой мужчина из тщеславия расхвастается перед своими приятелями, явится еще раз, и готово — попадет в ловушку.

Заметив, что гость ее — простой слуга, девушка ахает:

— Что же вы пришли одни, без слуг, в дороге ведь опасно одному?

Нет на свете такого мужчины, который возразил бы на это:

— Что ты, да у меня нет слуг! Опутает его лестью, а потом спросит:

— Где ваш дорожный ящик? Я уложу в него ваше ночное платье.

Гость уже не в силах сказать: «У меня нет слуг нести за мной дорожный ящик с вещами» — и в конце концов оставит ей платье в подарок.

Дзёро ценой в два моммэ сама убавляет огонь в ночнике и, напевая популярные отрывки из Кидайю-буси [61], застилает бумагой изголовье, чтобы не закапать его маслом из ночника. А в промежутках ведет обычный в таких случаях вежливый разговор:

— Вы с какой тайфу изволите постоянно встречаться? Вам здесь неуютно в моей бедной каморке… В какой веселый дом вы обычно ходите?

Девушка ценой в один моммэ, напевая модную песенку, вытаскивает из-за ширмы циновку вместо постели, сначала незаметно развязывает верхний пояс и, не считаясь с желанием гостя, а только следуя приказаниям хозяина, переодевается в ночное платье, снимает нижний пояс и вешает там, где не видно.

— Я думала, уже ночь, но, кажется, колокол пробил только четыре удара [62]. Вы куда пойдете домой? — так она дает понять гостю, находящемуся в услужении, чтобы он поторапливался домой к хозяину. Быстро закончив с ним все дела, зовет управительницу и наказывает ей скороговоркой: — Плесни-ка чаю в две чайных чашки и подай гостю!

Гетера ценой в пять бу сама закрывает дверь, одной рукой бросает на пол грубую циновку тосимской выделки, придвигает ногой поднос с курительным прибором и валит гостя на циновку.

— Ого! Да никак на тебе нижний пояс из шелка, хоть и поношенный. Ты, видно, франт! А чем занимаешься? Сейчас угадаю наверняка! Ты сейчас можешь свободно погулять оттого, что стоит тихая лунная ночь. Значит, ты ночной сторож!

— Вот и не угадала! Я — самый первейший купец, маклер по торговле токоротэн [63].

— Придумал бы что-нибудь получше! Разве продавец токоротэн станет гулять в такую жаркую ночь, когда самый спрос! Да еще сегодня в храме Кодзу исполняют кагура [64] по случаю праздника. Уж на худой конец можно заработать восемьдесят моммэ…

Да, такая девушка знает до мелочи о каждом госте, кто он и чем живет.

И я сама упала еще ниже какой. Продали меня из столицы в веселый квартал Симмати, и пока я служила там два года самой дешевой дзёро, чего только я не перевидала на свете! Когда же на тринадцатый год кончился срок моей службы [65], села я в лодку на реке Ёдогаве и, так как не было мне другого пристанища, снова вернулась в свою родную деревню.

Наложница бонзы в храме мирской суеты

У отшельниц-чародеек был, говорят, особый дар [66] воссоздавать свой прежний юный облик в малом виде.

В самую цветущую пору буддизма священники в храмах, не таясь от взоров людей, открыто содержали молодых служек. Я, хоть мне и было совестно, подбрила себе волосы на макушке, как делают молоденькие юноши, научилась говорить мужским голосом, переняла их повадки, даже надела фундоси. Не отличить от молодого человека! Верхний пояс тоже переменила: вместо широкого женского пояса повязала узкий. Когда я прицепила сбоку меч и кинжал, то с непривычки было очень тяжело, даже на ногах устоять трудно, и очень странно было ходить в мужском платье и шляпе. Я дала нести соломенные сандалии слуге с наклеенными усами [67] и, расспросив, где в этом городе находится богатый храм, отправилась туда в сопровождении привычного к таким делам скомороха. Делая вид, что хочу полюбоваться вишневыми деревьями, я вошла в сад через ворота в земляной ограде. Скоморох пошел к скучающему от безделья настоятелю и что-то прошептал ему на ухо. Меня провели в покои для гостей. Скоморох представил меня святому отцу:

— Это молодой ронин. Пока ему выпадет случай вновь поступить на военную службу, он может по временам развлекать вас. Прошу подарить его своей благосклонностью.

Священник спросонья пробормотал:

— Ты спрашивала у меня вчера вечером, как приготовить снадобье для изгнания плода… Я узнал все, что нужно, у одного человека…

Тут он очнулся и захлопнул рот самым потешным образом. Потом он опьянел от вина, а из кухни потянуло запахом скоромной пищи.

Мы условились, что за одну ночь он будет платить мне по две серебряные монеты. Повсюду в храмах всех восьми буддийских сект эта секта любви в большом ходу, ибо ни один бонза не хочет открыто, как говорится, «обрезать свои четки» [68].

В конце концов я очень полюбилась настоятелю, и мы заключили договор, что я в течение трех лет буду его наложницей за три кана серебра.

Я немало потешалась, наблюдая обычаи этого храма житейской суеты. К моему возлюбленному собирались только его старые приятели бонзы. Они не постились в дни поминовения Будды и святых вероучителей, а шесть постных дней в месяце блюли особым образом. В то время как в их уставе говорится: «…а в прочие дни, помимо этих, дозволено…» — они именно в запретные дни обжирались мясным и рыбным, а любители женщин особенно охотно распутничали в «Домике карпа» на Третьем проспекте и в других подобных заведениях. Невольно кажется, что раз все бонзы так ведут себя, то, может быть, сам Будда благословил их на такие дела и нет им ни в чем запрета. Чем больше в наше время богатеют храмы, тем больше священники погрязают в распутстве. Днем они носят облачение священнослужителей, а ночью, как светские любезники, надевают хаори. В кельях своих устраивают тайники, где прячут женщин. Потайной ход ведет в погреб, а там узкое окошечко для света, сверху настлан плотный слой земли, стены толщиной в один сяку и более, чтобы ни один звук не проникал наружу. Днем бонзы скрывают своих наложниц в тайниках, а ночью ведут в свои спальни. Понятно, как тягостно такое заточение для женщины. И еще вдвойне более тягостно оттого, что она соглашается на него не ради любви, а только ради денег.

С тех пор как я вверилась мерзкому бонзе, он имел со мной дело и днем и ночью без отдыха и сроку. Скоро необыкновенность этой жизни мне прискучила, интерес новизны пропал, и я мало-помалу стала таять и сильно исхудала. Мой настоятель стал еще более безжалостен. Страшная мысль терзала меня, что, если я умру, меня так и зароют в этом подземелье.

Но потом, когда я пообвыкла, мое заключение уже не казалось мне ужасным. Я с нетерпением поджидала возвращения настоятеля с заупокойной службы и грустила, думая, что на заре он разлучится со мной для церемонии собирания костей на погребальном костре [69]. Его белое нижнее платье пропахло ладаном, но и этот запах, сообщавшийся моему собственному платью, стал мне мил и дорог.

Понемногу я перестала грустить. Я привыкла к звукам гонга и кимвала, хотя вначале затыкала уши, чтобы их не слышать. Напротив, они стали мне приятны. Запах сжигаемых трупов уже не был мне противен, и я стала радоваться, когда бывало много погребений, потому что храму был от этого хороший доход.

По вечерам, когда приходил продавец саканы [70], я готовила белое мясо молодых утят, суп из рыбы фугу [71], сугияки [72] и другие тонкие кушанья, а чтобы запах не просачивался наружу, закрывала жаровню крышкой, потому что все же приходилось немного опасаться людского суда.

Даже маленькие служки в храме, привыкнув к распущенности, проносят потихоньку в рукавах сушеные иваси и жарят их, завернув в обрывки старой бумаги, на которой написано святое имя Будды. Так проводят бонзы свои дни! Нет ничего мудреного, что они лоснятся от жиру и на работу крепки. Подвижников, которые по-настоящему покидают этот мир и скрываются в горных дебрях, питаясь дикими плодами, или людей, что по бедности довольствуются лишь растительной пищей, можно сразу узнать: они становятся похожими на сухое дерево.

Я служила в этом храме с весны до осени. Вначале настоятель до того мне не доверял, что, уходя, всегда запирал дверь на замок, чтобы не сбежала, но постепенно стал небрежен, и мне удавалось заглядывать на кухню храма. Как-то неприметно я осмелела и не убегала, даже завидев прихожан.

Однажды под вечер, когда осенний ветер шумел в вершинах деревьев, срывая засохшие листья бананов, и кругом все было угрюмо, я вышла на бамбуковую веранду. В душу мне глубоко проникло чувство перемены, совершавшейся в природе, и я, положив голову на руку, словно на изголовье, хотела забыться. Но не успела еще я уснуть, как передо мной явилось странное видение: вошла неверным шагом старуха, на голове — ни одной черной пряди, лицо покрыто волнами морщин, руки и ноги — словно полочки для углей. Почти неслышный голос наполнял состраданием сердце.

— Я долгие годы живу в этом храме. Меня считают старой матерью настоятеля. Собой я не так уж дурна, но нарочно стараюсь выглядеть как можно безобразнее. Я старше настоятеля на целых двадцать лет. Стыдно мне в этом сознаться, но только для того, чтобы как-нибудь жить на свете, я тайно для всех стала его возлюбленной. Сколько обещаний он мне давал, а теперь говорит, что я слишком стара. Я покинута в тени забвения. Мне дают есть только жертвенную пищу с алтаря. Настоятель пылает злобой против меня за то, что я все не могу умереть. Но не его жестокость больней всего ранит и наполняет гневом мое сердце. Ничего не зная о моей участи, ты теперь ведешь любовные речи с настоятелем на одном изголовье. Ты стала его возлюбленной недавно, всего в нынешнем году, но знай, что трудно тебе уйти от моей судьбы. И вот я усмирила в моем сердце яростное желание вцепиться в тебя зубами и решила все сказать тебе нынче ночью…

Ее слова поразили меня в самое сердце. «Нет, в этом страшном месте нельзя мне дольше оставаться, надо бежать отсюда», — решила я и вот какую придумала забавную уловку.

Я подложила вату под свое платье, чтобы казалось, будто у меня вырос живот, и сказала своему возлюбленному:

— До сих пор я от тебя скрывала свою беременность, но больше нельзя мне молчать, срок родин уже близко.

Настоятель ужасно перепугался:

— Поезжай скорей к себе в деревню, роди там благополучно и возвращайся назад.

Он собрал для меня деньги, скопленные им от мирских подаяний, и преподал тысячу наставлений насчет будущих родов.

В это время скончался какой-то ребенок, и родители, увлажняя слезами рукава, пожертвовали его платье в храм, говоря, что им отныне было бы слишком больно на него глядеть. Это платье настоятель отдал мне для новорожденного.

Он собрал все, что мог, не жалея, и дал не рожденному еще младенцу имя Исидзиё.

Мне так опостылел этот храм, что я больше не вернулась туда. И, хотя бонза понял, к своему большому огорчению, что его надули, он не посмел обратиться в суд.

Сочинительница писем

«Какие прекрасные ирисы вы мне прислали! Я все время любуюсь, как завороженная, вашим чудесным подарком!» — в столице есть немало женщин, которые умеют сочинять к случаю такие любезные письма и получают от этого хороший доход, после того как оставят службу в знатных домах, где долгое время изучали все тонкости этикета и учтивого обхождения. Родители отдают к ним в обучение своих дочерей. А так как я тоже в прежние времена жила в благородной семье, то решила открыть школу, чтобы учить юных девушек письму. Как я была рада, что смогу наконец безбедно жить в собственном доме! Я изящно убрала маленькую гостиную, развесила в ней на каждом столбе красивые прописи с образцами письма, принятого у женщин [73], и наняла для услуг деревенскую девушку.

Воспитывать юных учениц, вверенных родителями, дело ответственное. Я каждый день заботливо учила их чистописанию и наставляла в правилах благовоспитанного поведения, забыв о прежнем своем легкомыслии.

Иногда молодые люди в пылу сердечного увлечения просили меня сочинить любовное письмо. В прежние времена, когда я была гетерой, я узнала самые сокровенные глубины любви и потому могла ярко изобразить пылкую страсть юноши или тонко передать первое чувство молодой девушки. Нередко также мне случалось сочинять послания для бывалых и ловких распутниц. Для всех я умела найти подходящие слова, и не было случая, чтобы мне не удавалось склонить сердце того, кому я писала.

Что лучше письма передает чувства возлюбленного? Он может даже на своей далекой родине, в глуши, вверять бумаге свои заветные мысли. Но самое красноречивое послание быстро прискучит, если в нем таится обман, и будет безжалостно выброшено. Если же письмо написано от всего сердца, то оно всегда найдет отклик в другой душе. Когда читаешь такие письма, кажется, что ты видишь перед собой живого человека.

Когда я еще служила «в селении любви», был среди многих гостей один, кого я отличала от других. Только с ним я не чувствовала себя продажной женщиной, а говорила, что думаю, просто и откровенно. И он тоже не покидал меня, пока у него были деньги. Лишившись возможности посещать меня, он каждый день находил случай послать мне тайно весточку о себе, и, читая и перечитывая его письма без конца, я точно видела его перед собой. Я засыпала, прижимая их к своей обнаженной груди, и мне снился мой милый. Его письма стали моей второй душой, я бредила ими все ночи напролет, пугая спавшего со мной рядом гостя. Когда же мой возлюбленный стал сам себе господин и мы снова смогли встречаться по-прежнему, он рассказал мне про все, что было с ним в разлуке со мной, и я поняла, что он делился со мной в письмах каждой своей думой.

Так оно и должно быть! Пишите о самом заветном, не уклоняясь в сторону, и ваши слова найдут дорогу к сердцу любимого.

Ко мне обратился один человек с просьбой сочинить письмо к избраннице его сердца.

— Я напишу послание, полное такой страсти, что самая жестокосердная красавица не сможет остаться безответной, — обещала я ему. Я вложила в письмо свою душу, и оно взволновало меня самое, я почувствовала, что этот мужчина стал мне дорог.

Однажды я сидела с кистью в руке, глубоко задумавшись, и вдруг сказала своему заказчику:

— Простите, что я об этом говорю без всякого стеснения, но нет на свете женщины более бессердечной, чем та, которой вы пишете. Как она терзает вас, отвергая вашу любовь! Откажитесь от этой безнадежной страсти и обратите лучше ваши помыслы ко мне. Конечно, любовь — дело взаимное, но, ах! поверьте мне, главные достоинства женщины — доброе сердце и готовность сразу, не колеблясь, уступить любимому.

При этих неожиданных словах мужчина от изумления на миг лишился речи. Он подумал: «В самом деле, неизвестно, что еще выйдет у меня с другой. Лучше взять то, что поближе». Ему бросилось в глаза, что волосы мои вьются, большие пальцы ног изогнуты наружу, ротик маленький [74].

— Я буду с тобой откровенен. Я не думал платить денег той женщине, и ты от меня денег не жди. Я не могу купить тебе даже хорошего пояса. Напрасно ты стала бы спрашивать, нет ли у меня знакомого торговца тканями, чтобы купить для тебя всего два тана [75] белого шелка или один тан алого шелка. Я должен с самого начала предупредить тебя об этом.

Я к нему с самыми лучшими чувствами, а он посмел говорить мне такие грубые, такие недостойные вещи! Какой скаред! Но ведь в огромной столице не может быть недорода на мужчин, да и в других местах есть же достойные! Не успела я это подумать, как полил майский дождь, в окно впорхнул намокший воробушек и погасил огонь в лампе. Стало темно, и тут мой заказчик крепко схватил меня в объятья и задышал тяжело и прерывисто, а изголовье было близко. Передав мне листок бумаги косугихара, он сказал слова песенки, ласково поглаживая меня по спине:

Ты живи до ста лет,
Я — до ста без одного.
Будем вместе мы с тобой
До седых волос.

Вот глупый человек, не знающий жизни! Сулит себе прожить девяносто девять лет, а мне на год больше, целых сто. И раньше болтал всякие глупости. Выходит, я целый год должна буду жить на свете одна-одинешенька; покинет меня, дряхлую, с отвисшим подбородком, когда я уже не в силах буду ходить без посоха.

Всю ночь напролет мы провели в любовных утехах, и я вконец изнемогла, а наутро он преподнес мне, с позволения сказать, угощение: суп из самой дешевой рыбы-вьюна, яйца, дикий ямс.

Неудивительно, что силы его начали постепенно таять. Увы! В апреле следующего года, когда все люди меняют свои теплые платья на легкие, он зябко кутался в несколько ватных халатов, и врачи один за другим отказывались от него. У него выросла густая борода, отросли длинные ногти. Слух ослабел, приходилось ему подносить руки к ушам. А когда при нем заходил разговор о какой-нибудь милой женщине, он только с досадой тряс головой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В наше время горожане не берут на службу молоденьких служанок.
Служанка была прогнана не из-за ревности жены,
а из-за собственного своеволия.

Красота женщины нередко приносит беду.
Жена изливает свою ярость на куклу.

Послушав песни гулящих монахинь, приезжие зазывают их к себе.
Гулящие монахини носят тростниковые шляпы.

Самое главное для женщины — хорошие волосы.
Новая служба — причесывать хозяйку.

СОДЕРЖАНИЕ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

СЛУЖАНКА ГОРОЖАНИНА

Бывают жены, которые живут с одним мужчиной всю свою жизнь,
но, предаваясь чрезмерной страсти, не берегут своего здоровья.
Люди ни о чем не знали! Служанка О-Юки соблазняет хозяина.

КРАСАВИЦА — ПРИЧИНА МНОГИХ БЕД

Когда я была служанкой князя, мне случалось побывать
на сборище ревнивых сплетниц
во дворце его супруги. Ах! Ах! Какой ужас!
До сих пор мне страшно вспомнить, какое лицо было у госпожи.

ЛЮБОВНЫЕ ЗАБАВЫ С ПЕВИЦАМИ НА ЛОДКАХ

Гулящие монахини в гавани Осаки.
Цена любви — охапка дров или связка сухих макрелей.
В этой гавани любовные игры — на волне, как на изголовье.

ЗОЛОЧЕНЫЙ ШНУР ДЛЯ ПРИЧЕСКИ

Красота женщины — это прежде всего хорошие волосы,
но служанка безжалостно натравила кошку на свою госпожу
и открыла ее заветную тайну чужим взорам.
Злые помыслы доводят до греха с хозяином.

Служанка горожанина

О самый разгар лета все кругом изнемогает от палящего зноя. Повсюду слышатся напрасные жалобы:

— О, где ты, блаженная страна, не знающая лета! Найти бы уголок, где можно дышать прохладой, не обливаясь потом.

Вдруг раздается похоронный звон гонга и кимвала, но даже близкие, идущие рядом с гробом, не слишком погружены в печаль, и никто почти не следует позади него. Горожане в парадных одеждах с четками в руках ведут деловые разговоры о жалобах по поводу неуплаты, о состоянии рисового рынка или рассказывают о проделках одного монаха, по прозванию Лесной дух Сансякубо [76]. Незаметно отстав, молодые люди обсуждают достоинства лакомых блюд в чайных домах за городом и сговариваются прямо с кладбища идти в злачные места.

В самом хвосте процессии плетутся бедняки, ютящиеся в наемных лачугах. Некоторые одеты не по сезону, в теплое платье на подкладке и хакама из простого холста, на ногах — грубые носки из дешевой ткани. У того за поясом нет кинжала, а у этого поверх домотканого полосатого платья из пеньки накинуто хаори на вате. Забавный у них вид! Они громко болтают о том, хорошо ли светит лампа с китовым жиром или что означают загадочные картинки на веере. Следовало бы им хоть немного сочувствовать чужому горю, но всюду на свете одно и то же! Послушаешь разговоры идущих за гробом, и больно становится: до чего же презренны бывают люди!

В одной из погребальных процессий шли люди хорошо друг другу знакомые: с улицы, ведущей к храму Сэнгандзи возле императорского проезда. Покойник был хозяином померанцевой лавки на западной стороне этой улицы. Он был всем хорошо известен, потому что у него была жена — редкая красавица. Многие ходили к нему в лавку покупать ненужную им китайскую бумагу только для того, чтобы полюбоваться ею.

Гион Дзинта [77] говорил, что хотя жена создана для того, чтобы всю жизнь ею любоваться, но избыток красоты у жены пагубен. Конечно, свату выгодно так говорить, но все же верно, что муж красавицы пребывает в постоянной тревоге. Ему приходится приставлять людей к жене для надзора на время своего отъезда. Незачем искать себе в жены красавицу. И на прекрасную женщину, и на прекрасный вид долго смотреть надоедает, это я знаю по собственному опыту.

Как— то раз случилось мне поехать в Мацусиму. [78] При первом взгляде я забила в ладоши от восторга.

«Как бы мне хотелось показать этот чудесный вид поэтам!» — подумала я. С утра до вечера я любовалась красотой островов, но потом и они мне прискучили. Шум прибоя в Суэ-но Мацусиме только оглушал меня, осыпались вишни в Сиогаме, а я и не взглянула на них. Я спала долгим сном, пока над снегами горы Кинкадзан занималась заря, и вечерняя луна над Одзимой оставляла меня равнодушной. От скуки я забавлялась тем, что собирала белые и черные камешки на берегу залива и с увлечением играла с детьми в го.

Люди, постоянно живущие в Наниве, попав в столицу, любуются красотой горы Хигасияма, а жители Киото, посетив Осаку, не наглядятся на море и не устают ему изумляться.

Так и жена бывает хороша, пока она, еще смущаясь присутствием своего мужа, следит за своей наружностью, но как только она начинает ходить с растрепанными волосами, или, обнажившись по пояс, выставляет без стыда родимые пятна на своих боках, или, не заботясь о своей походке, ходит вперевалку, и становится заметно, что у нее одна нога короче другой, тогда в ней скоро не остается ничего привлекательного. А уж когда у нее родится ребенок, она и вовсе не думает о том, чтобы нравиться своему мужу.

Да, скажешь невольно: женщина — пренеприятное существо! Но ведь без нее не проживешь на свете.

Однажды весной случилось мне посетить горы Ёсино, но вишни тогда не цвели и не было видно ни одного человека, который мог бы всей душой почувствовать красоту природы.

Вдали, возле горной тропы, виднелась убогая хижина. В ней обитал какой-то старик. Единственным развлечением для него было днем слушать немолчный шум ветра в чаще криптомерии, а ночью глядеть на пламя костра, сложенного из сосновых поленьев.

Я спросила его:

— Как можешь ты, покинув столицу, средоточие всего огромного земного мира, жить здесь, вдали от людских селений?

Он ответил мне с усмешкой:

— Здесь, правда, скучно, но зато я могу забыть о бабах.

И в самом деле! Трудно для мужчины забыть о женской любви.

Но и женщине тоже нелегко жить одной на свете.

Отказавшись от обучения детей, я поступила в услужение к некоему богатому торговцу, содержавшему лавку тканей под вывеской Даймондзия.

В старину больше всего ценили совсем юных служанок, в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. В наше время расчетливые хозяева охотнее нанимают девушек немного старше, от восемнадцати до двадцати пяти лет. Им можно доверить уход за постелью, и они еще достаточно привлекательны на вид, чтобы достойным образом сопровождать паланкин госпожи.

Мне было очень неприятно завязать свой пояс на спине, но делать нечего, я нарядилась, как подобает служанке: надела пояс с некрупным рисунком в виде зигзагов молнии на коричневом фоне с синим отливом; сделала невысокую гладкую прическу, связав волосы дешевым шнурком; словом, старалась выглядеть как можно более простоватой.

Я спросила у старухи, заправлявшей хозяйством в доме:

— Скажите, что родится из снега? Вон его сколько сыплется!

Старуха умилилась:

— До чего святая невинность, а ведь тебе уже лет немало! Совсем света не видела девушка, точно в ларце была заперта.

С тех пор она мне доверилась во всем. Если кто-нибудь пожимал мне руку, я заливалась краской стыда; притрагивался к рукаву — я не знала, куда деваться от смущения; отпускал при мне вольную шутку — я притворно взвизгивала. Слуги не звали меня по имени, а дали кличку Глупая Обезьянка, потому-де, что хоть я и прекрасна как цветок, а смыслю в любви не больше, чем обезьяна из лесной дикой чащи. Словом, я прослыла совершенной простушкой.

И странно же устроен свет! Хотя у меня уже было восемь выкидышей, но я порой очень смущалась при виде вольного поведения моих хозяев. Каждую ночь хозяйка забавлялась любовными утехами, а хозяин пуще того предавался непотребству, не таясь от чужого взора. Изголовье и ширмы содрогались, двери и сёдзи сотрясались. Не вытерпев, я вставала, будто за нуждой, и смотрела, сколько сердцу хочется. Как я страдала, что не было возле меня и тени мужчины!

Как— то раз в углу возле кухни прикорнул подремать на дощатом полу, охраняя ларь с рыбой от мышей и кошек, один старик, долго служивший в этом доме. Решив зажечь любовь на худой конец хоть в этом старике, я нарочно наступила ему ногой на самую грудь. Он завопил:

— Храни нас, Амида! Храни нас, Амида! [79] Как же ты это при зажженном свете умудрилась потревожить старого человека? Куда это годится!

— Я нечаянно. Если не можешь меня простить, я готова принять любую кару. Вот эта нога виновата! — и я сунула ее за пазуху к старику.

От испуга он весь съежился и забормотал скороговоркой:

— Храни нас, Каннон! [80] Помоги в беде!

С досады на неудачу я дала старику оплеуху, вернулась к себе в постель и стала с нетерпением ждать утра.

Наконец наступил рассвет двадцать восьмого дня [81]. Мне было приказано прибрать священный алтарь, пока звезды не погасли на небе. Хозяйка, истомленная ночью, еще спала на подушке. Хозяин, крепкого сложения человек, в парадной накидке по случаю праздника, умывался, разбив ледок.

— Ты уже положила жертву на алтарь? — спросил он, взяв в руки поучение Рэннё-сёнина [82].

Я подошла к нему и спросила:

— А в этой книге у святого отца ничего не написано насчет обычных любовных дел?

Хозяин был так поражен, что не сразу мог ответить, но потом, слегка усмехнувшись, сказал:

— Там ничего нет против любви.

Пылая страстью, я сорвала с себя пояс. Хозяин, не помня себя, как был в парадной одежде, занялся одним небогоугодным делом. В неистовом порыве он толкнул статую Будды, уронил подсвечник с фигурами журавля и черепахи и заставил меня позабыть о молитвах.

С тех пор я потихоньку-полегоньку прибрала хозяина к рукам и, понятно, возгордилась, не слушала всерьез приказаний госпожи и, мало того, задумала в душе страшное дело: любыми уловками разлучить супругов.

Я попросила одного монаха-ямабуси [83] произнести заклятия против хозяйки, но они не подействовали. Я сама сгорала от напрасной злобы. Тогда я умножила заклинания и, чтобы усилить злые чары, произносила их, чистя вычерненные зубы бамбуковой щеточкой [84], но и это не помогало, даже вышло наоборот, мое проклятие упало на мою же голову. Однажды я неосторожно проговорилась. Пришлось мне, сгорая от стыда, сознаться в обмане и всех моих плутнях. Про хозяина прошла дурная молва, и долговременное беззаконие разгласилось в единый миг. О человек, достойный этого имени, вот чего ты должен остерегаться!

С той поры впала я в безумие. Сегодня под палящим солнцем на мосту Годзёнохаси, а завтра, едва прикрытая лохмотьями, в Мурасаки-но бродила я, точно во сне. И, напевая: «Я хочу мужской любви! Я мужской любви хочу!» — плясала, точно безумная Комати [85] в древности, как и поныне еще о ней поется.

— Вот каков конец распутной служанки! — осуждали меня.

Ветерок от взмахов веера повеял на меня холодком, и в роще криптомерии, там, где стоят ворота храма бога Инари, ко мне вернулся мой прежний разум, и я впервые заметила, что я нагая.

Злоба покинула меня. Да, я призывала беду на другую, но проклятие обрушилось на меня самое, и я раскаялась в своей низости. Нет существа более слабого душевно, чем женщина! И это самое страшное на свете.

Красавица — причина многих бед

Игра в ножной мяч — забава мужчин, но однажды, когда я, исполняя должность служанки на посылках у одного знатного вельможи, побывала в загородном дворце госпожи в Асакусе, мне случилось увидеть, как женщины ее свиты играют в мяч. В саду расцветали азалии, и все вокруг рдело пурпуром: и цветы, и шаровары играющих дам. Беззвучно ступая в особых сапожках, они заворачивали свои рукава возле ограды площадки и делали отличные удары мячом — «перелет через гору» или «прыжок над вишневым садом».

Я сама женщина, но никогда до того мне не приходилось видеть, чтобы женщины играли в мяч. Столичные дамы считали непозволительной забавой даже стрельбу из детского лука. Первой ввела ее в обычай прекрасная Ян Гуй-фэй [86], и сейчас еще считается, что эта игра приличествует женщинам; однако с тех пор, как принц Сётоку [87] впервые в нашей стране стал увеселять себя игрой в мяч, не было примера, чтобы ею забавлялись лица моего пола. Но госпожа моя, супруга правителя провинции, была своевольная причудница.

К вечеру сгустились сумерки, и ветер зашумел в вершинах деревьев. Мяч начал падать далеко от цели, интерес к игре пропал. Госпожа сбросила с себя одежду для игры, но вдруг лицо ее приняло какое-то странное выражение, словно она что-то вспомнила. Неизвестно было, чем развеять ее сумрачное настроение. Состоявшие при ее персоне дамы сразу притихли и боялись лишний раз пошевелиться.

Одна из них, фрейлина Касая, льстивая и угодливая особа, много лет служившая в доме правителя, предложила, тряся головой и вздрагивая коленями:

— Устроим нынче вечером опять сборище ревнивых женщин, пока не догорят высокие свечи.

Лицо госпожи мгновенно прояснилось, и она весело воскликнула:

— Да, да, это мне и нужно!

Старшая дама, фрейлина Есиока, дернула за шнурок, украшенный нарядной кистью, от колокольчика на галерее. Не только дамы, но и последние служанки на побегушках без церемоний уселись в круг, всего человек тридцать пять. И я тоже присоединилась к ним — поглядеть, что будет.

Фрейлина Есиока приказала всем рассказать, что у кого на сердце, без утайки, чернить женщин из зависти, поносить мужчин из ревности. Рассказы о любовных невзгодах утешат госпожу. Некоторые подумали про себя, что это странная забава, но, так как на то была воля госпожи, никто смеяться не посмел.

После этого открыли дверь из дерева криптомерии, на которой была нарисована плакучая ива, и достали куклу — живой портрет красавицы. Наверно, сделал ее какой-нибудь знаменитый мастер. Она побеждала своей прелестью даже глядевших на нее женщин: такой нежный был у нее облик, а лицо — точно цветок вишни.

А потом все по очереди стали изливать свою душу. Была там одна прислужница, по имени Ивахаси-доно, до того уродливая, что один вид ее сулил злосчастье в доме, точно она была живым воплощением злого божества. При дневном свете любовные интриги были для нее немыслимы, а ночью тайные встречи у нее давно уже прекратились, так что в последнее время ей и в глаза не приходилось видеть мужчин. Она-то и поспешила начать свой рассказ раньше других.

— Я вышла замуж в своей родной деревне Тоги в провинции Ямато. Скоро мой негодник муж отправился в Нару [88], а там у одного священника храма Касуга была дочь замечательной красоты. Он и повадился к ней ходить. Сердце мое волновалось ревностью, и я, спрятавшись возле ее дома, стала подслушивать. Вижу, девица эта приоткрыла калитку и впустила к себе мужчину. «У меня, говорит, вечером все время брови чесались, это верный знак, что будет у нас с тобой радостная встреча». Без всякого стыда она склонилась к нему своим тонким станом… Я завопила: «Это мой муж!» — и вцепилась в нее своими покрытыми черной краской зубами.

И тут вдруг рассказчица стала терзать зубами куклу, так живо напоминавшую человека. До сих ор у меня перед глазами это ужасное зрелище. Я ничего не знаю страшнее!

С этого все и началось. Следующая женщина, не помня себя, извиваясь, выползла вперед и стала рассказывать:

— Годы своей юности я провела в городе Акаси провинции Харима. Племянницу мою выдали там замуж за человека, который оказался отъявленным распутником. Он не оставляет в покое даже самых последних служанок, и все женщины в доме клюют носом целые дни напролет. Племянница покорно сносит недостойное поведение своего мужа, находя ему всякие благовидные оправдания. В досаде на такую безропотность я решила сама взяться за дело. Каждую ночь я приходила к ним и, хорошенько все проверив, запирала дверь их спальни снаружи на задвижку. «Нынешней ночью волей-неволей, а будешь спать со своей женой!» — говорила я зятю каждый раз, но что хорошего вышло из этого? Племянница моя скоро совсем истаяла, ей стало тошно даже глядеть на мужчин. Стоит ей увидеть хоть одного, как она начинает трястись всем телом, словно с жизнью расстается. Хотя она и родилась в год Огня и Лошади и должна была бы причинить беду своему мужу, но вышло наоборот. Муж ее совсем извел. Вот этому-то неукротимому сластолюбцу и отдать бы эту негодяйку, пускай бы отправил ее поскорей на тот свет, — и с этими словами она, ударив куклу, сбила ее на землю и стала шуметь и бесноваться.

Была там одна прислужница, по имени Содэгаки-доно, родом из Куваны в провинции Исэ. Еще не будучи замужем, она была до того ревнива к чужой красоте, что запрещала служанкам даже причесываться перед зеркалом и белиться. Она нарочно брала себе в услужение только дурнушек. Об этом прошел слух, и никто не захотел ее в жены. Что же поделать! Пришлось и ей приехать из провинции в Эдо незамужней девицей.

— Ах, наверно, такая красотка уж чересчур податлива, ей ничего не стоит по ночам принимать мужчин, — и она тоже стала терзать с досады ни в чем не повинную куклу.

Так каждая срывала свою злость на кукле, но ни одна не сумела угодить как следует своей ревнивой госпоже.

Когда очередь дошла до меня, я первым делом бросила куклу наземь, села на нее верхом и стала вопить:

— Ты — простая наложница, а покорила сердце господина! Законную жену — в сторону, а сама спишь с ним до позднего утра, сколько душе хочется? Этого я тебе не спущу! — и я стала гневно таращить на нее глаза и скрипеть зубами, как будто ненависть прожгла меня до самого мозга костей.

Я угадала самые заветные мысли своей госпожи.

— Все верно! Все верно! Князь, забыв меня, вывез из провинции одну красотку. Я невыразимо страдаю, а ему и дела нет, точно нет меня на свете. Печали женского сердца бесполезно изливать в пустых словах. Я приказала сделать куклу, похожую на ату негодяйку, и вот так я ее терзаю!

И не успела госпожа кончить своих слов, — о чудо! — кукла открыла глаза, протянула вперед свои руки, обвела всех взором и встала на ноги.

Никто не остался смотреть, что будет дальше, все кинулись врассыпную, не чуя ног под собой. Кукла вцепилась в подол госпожи. Еле-еле госпоже удалось вырваться и спастись.

С той поры напал на нее недуг. Она стала бессвязно бормотать что-то жуткое. Домашние решили:

«Всему причиной эта кукла. Если оставить ее, госпожа не избавится от тревоги. Спалить, и делу конец!»

Порешив так, сожгли куклу в самом дальнем углу сада и пепел весь без остатка в землю зарыли. Но скоро все стали бояться этой могилы. Каждую ночь из нее доносились жалобы и стоны. Пошли об этом толки и пересуды, и наконец дело дошло до ушей самого князя, который жил в ту пору в другом малом дворце.

Князь, пораженный этим, решил узнать правду и созвал к себе всех домашних вплоть до последних служанок. Делать нечего. Повинуясь долгу службы, явилась и я перед княжеские очи и доложила без утайки, как дело было. Когда я, рассказывая о сборище ревнивых сплетниц, дошла до того, как ожила кукла, то все присутствовавшие вассалы князя от удивления всплеснули руками.

— Какие отвратительные мысли бывают у женщин! Несомненно, ненависть госпожи так велика [89], что она поразит проклятьем девушку, и жизнь несчастной долго не продлится. Расскажите ей обо всем и отошлите на родину! — приказал князь.

Явившись по зову, девушка грациозно опустилась на колени. Она была во много раз красивее куклы. Я немного горжусь своим лицом, но даже и я, женщина, была ослеплена ее прелестью. Как ужасно, что такая несравненная красавица могла бы погибнуть из-за злого нрава госпожи, пораженная проклятием ее ревности.

Князя это, видно, тоже устрашило. С той поры он перестал посещать покои госпожи, и ей при жизни мужа выпала участь вдовы.

После всех этих событий служба моя мне опротивела, я попросила отпустить меня и вновь вернулась в Камигату с намерением постричься в монахини.

Отсюда видно, как страшна ревность. Это один из тех пороков, которых женщинам надлежит более всего избегать.

Любовные забавы с певицами на лодках

Хоть и было написано, что пыль и мусор не досаждают взору, сколько бы их ни скопилось [90], а все же что может быть противнее в доме? Даже залив возле города Нанивы — и то постепенно исчезает, засыпанный мусором, так что водомерные столбы скрылись из виду, и чайки напрасно носятся над сушей в поисках моря. На берегу вместо раковин сидзими теперь собирают свежую зелень. Вид на Новую реку [91] уже совсем не тот, что раньше. Только храм, основанный Тэцугэном в честь Сакья Муни, неизменно высится еще и в наше время, когда буддийская вера клонится к закату.

В вечерний час, после того как кончились театральные зрелища, веселая компания села в лодку для прогулок, крытую шатром. Все принялись пить вино и уже к западу от моста Эбису, захмелев, оставили лодку на волю течения. Не успела лодка проплыть и половины одного те [92], как вдруг села на мель. Сколько ни бились, она ни с места.

Веселье тоже сразу обмелело, все удовольствие от прогулки пропало. Решили ждать прилива. Не сбылись надежды на хорошее угощение. Как говорится, из тридцати пяти досталось лишь восемнадцать. Подсчитали, сколько штук жареной рыбы придется на человека, и, перед тем как подать, мелко искрошили и кое-как заправили.

— Чем ехать в такую даль, в Сангэнъя [93], давайте полакомимся рыбой здесь!

Тем временем дневной свет стал меркнуть. Мимо сновали взад-вперед лодки с низкими бортами, гребцы на которых работают длинным шестом.

— Смотрите! Смотрите! На этих лодках вывозят теперь городской мусор подальше от берега. Это хорошо придумано! Видна мудрая забота. Гавань не будет больше засоряться. Какими приятными станут в будущем прогулки по воде, — порадовались все.

На плывшей мимо лодке в куче мусора можно было разглядеть старое письмо, как видно, делового содержания. К счастью, до него можно было дотянуться. Гуляки схватили письмо и стали читать. Оказалось, что это очень забавное послание из столицы с просьбой одолжить денег. В нем говорилось:

«Покорнейше прошу дать мне в долг восемьдесят моммэ серебром без поручительства. В залог впредь до уплаты я оставлю чтимое мною изображение Будды работы Кобо-дайси [94], которому я поклоняюсь каждое утро и каждый вечер.

Любовь в нашем суетном мире должна быть обоюдной. Долго я обманывал одну женщину, и вот в воздаяние за это попал в бедственные обстоятельства: нужны деньги на роды. Очень прошу вас не отказать мне в ссуде.

Послано почтенному Хираноя Дэндзаэмону от Камоя Хатибэя.

За доставку письма мной уплачено десять мон перевозчику рыбы».

Нужда, видно, в самом деле неотложная, ведь из столицы до Осаки далеко, целых тринадцать ри, адресат титулован самым почтительным образом, а между тем, раз уж бросили письмо в мусорную кучу, значит, отказали наотрез.

Все принялись хохотать до упаду, держась за животы:

— И в столице тоже, когда в чем нужда, одна беда: денег нет.

Был в этой компании один писец городской управы, и он, с чашкой и ложкой в руках, задумался над тем, как идут дела у самих насмешников.

— Каждому из вас грозит худшая беда, чем этому жителю столицы. У одного скоро дом заберут за долги, срок заклада кончается в последний день будущего месяца. Другой строит дома по дешевым подрядам, а третий скупает рис, когда цена на него падает. Весь капитал у вас — обман, кривда и корыстолюбие, тем только круглый год и пробавляетесь. Вот как дела обстоят у вас, а вы сходите с ума по бабам, легкомысленные вы люди! — ворчал он.

При этих справедливых словах весельчаки устыдились и решили отныне оставить распутство, не соответствовавшее их состоянию. Но увы! Нелегко сойти с этого пути тому, кто раз встал на него.

Вот к примеру. Есть в тех местах монахини-певицы [95]. Они только и ждут, чтобы корабли из западных провинций стали на якорь в гавани, и продают свою любовь заезжим людям, которые, тоскуя по своим оставленным на родине женам, одиноко спят, можно сказать, на подушке из волн.

В гавани все время снуют взад и вперед гребные лодки. На корме правит рулем какой-нибудь старик, убеленный годами, а посредине сидят монахини-певицы. Все они обычно наряжены на один манер. Светло-желтые халаты из бумажной ткани, пояс средней ширины из белого шелка повязан узлом спереди. На голове монашеский капюшон из черного шелка и тростниковая шляпа, сплетенная на улице Фукаэ, какую любила носить девушка О-Си-ти. На ногах уж непременно нарядные носки «межи в поле», простроченные шелковой ниткой. Шелковое косимаки с коротким подолом. В переносном ящике амулеты из храма Кумано и раковины сугай [96].

Монахини оглушительно пощелкивают бамбуковыми кастаньетами. Юные монашки с большими чашками в руках во весь голос неотвязно клянчат подаяние и поют модные песенки, стараясь завлечь мужчин. Без всякого стыда они на глазах у всех переходят из лодок на корабли и, закончив дела, прячут в рукава связку монет в сто мои. Не правда ли, странные нравы?

Иногда монахини берут в уплату охапку дров, а то и две соленые макрели. Конечно, вода в сточной канаве всюду грязна, но все же быть певицей-монахиней особенно низкое ремесло. Однако так как в тех местах оно повелось с давних пор, то никого уж не удивляет.

Кому дано предугадать свое будущее? После многих превратностей судьбы я сбрила свои прекрасные черные волосы и пошла в один жалкий домишко с тростниковой крышей на улице Такахара, что к северу от храма Такацу-но мия. Там я попросила о покровительстве старую монахиню, которая стояла во главе этого дела.

Есть ли на свете более жалкое занятие? И в дождливые и в ветреные дни одинаково надо было платить этой старухе одну меру риса да полсотни медных мои. Даже у девочек и то она вымогала полмеры риса, и они постепенно погрязали в разврате. В старину это было бы делом неслыханным, но сейчас подобные монахини просто обыкновенные потаскушки.

Самые красивые из них бродят по богатым улицам, а те, что похуже собой, скитаются по деревням провинций Кавати и Сэтцу. Счастливым временем для любви они считают время сбора пшеницы в четвертом месяце и хлопка в восьмом месяце.

У меня еще оставались следы былой красоты, и потому меня охотно приглашали на большие корабли. Там со мной заключали недолгий союз, а после — любовные игры в тайном приюте. За целую ночь платили мне всего три моммэ. Подумаешь, что такое три моммэ? Ничтожная плата, капелька росы, а между тем из-за того, что травы любви слишком густо разрастались, трое из наших завсегдатаев разорились дотла, а мы, не заботясь, что с ними сталось, продолжали беззаботно распевать свои песенки. Грустно и холодно становится на сердце при этой мысли, но чего ж ожидать другого! Самые малые траты, если их делать часто, — ведь это целое состояние. Помните же об этом, беспечные гуляки!

Уразумели?

Золоченый шнур для прически

Черные как вороново крыло волосы падают в беспорядке. В беспорядке разбросаны ларец и светлое зеркало. Взглянешь на нее, неубранную, в туалетной комнате, и скажешь:

— Да, правду говорят, что женская красота — это прежде всего прическа.

Я понемногу научилась красиво убирать волосы, могла сделать по моде висячий шиньон и сплошной шиньон, и потому меня пригласили на службу в один знатный дом, причесывать госпожу.

Вкусы изменчивы: высокая прическа хёго нынче вышла из моды, а пятиярусный узел кажется безобразным.

В старину скромность считалась украшением каждой порядочной женщины, а теперь даже молодые невестки одеваются слишком смело, подражая гетерам и актеркам. Раструбы рукавов у них шире, чем у мужчин. Походка как у женщин веселого поведения: идут не сгибаясь, подбрасывая ногами подол. Заботясь только о том, чтобы получше выглядеть, сами на себя становятся не похожи.

Какие только ухищрения не придумывают наши модницы: прячут от чужого взора родимое пятно на щеке; скрывают под длинным подолом толстые щиколотки; складывают бантиком широкий рот, боясь слово вымолвить, даже когда очень хочется.

Их спутники жизни, покривившись немного, мирятся с этим: «Что поделать! Нынче свет уж таков!»

А когда есть на выбор две невесты, то всегда побеждает самая смазливая.

Редко бывает, чтобы невеста обладала сразу всеми девятью достоинствами [97], но с каких это пор повелось, выдавая замуж девушку довольно привлекательной наружности, давать за ней приданое? Что может быть глупее? Следовало бы, наоборот, брать деньги от жениха соответственно красоте девушки.

Я условилась, что буду получать на новой службе восемьдесят моммэ серебра в год и сверх того платья для всех четырех времен года.

Рано утром на второй день второго месяца я впервые явилась в господский дом. Хозяйка еще принимала утреннюю ванну. Скоро меня позвали к ней в гардеробную.

На вид госпоже и двадцати лет не было, нежная, деликатного сложения, красавица такая, что второй подобной на свете не сыщешь. Я женщина, и то была покорена. Она стала ласково со мной беседовать, а под конец сказала:

— Есть у меня на сердце одно горе, такого рода, что никому о нем и сказать нельзя. Я держу его от всех в секрете и прошу тебя, напиши, что ты не выдашь мою тайну, на бумаге для клятв с именами богов.

Я не могла догадаться, о чем пойдет речь, но раз госпожа, доверившись мне, обратилась с такой просьбой, то нельзя же ослушаться. Повинуясь приказу, я взяла кисть и бумагу для клятв и написала на ней обещание хранить тайну, а сама в душе молилась: «Если не будет у меня постоянного друга, то дозвольте мне, боги и будды, хоть мимолетную любовь».

— Теперь я расскажу тебе о моей беде. Я не уступаю другим красотой лица, но волосы у меня, на мое горе, редкие и плохие. Вот взгляни сама! — и она распустила свой шиньон. Фальшивая накладка выпала.

— Собственных волос у меня круглым счетом с десяток, словно у лысого старика.

От сердечного огорчения госпожа увлажнила слезами свои рукава.

— Вот уже четыре года, как я вступила в любовный союз с господином этого дома. Если случится ему иногда вернуться домой слишком поздно, «уж это недаром!» — сержусь я и, отодвинув подальше свое изголовье, притворяюсь спящей. Хороший повод для притворной размолвки и любовной игры, но в душе моей страх: ведь если ненароком мои волосы растреплются, то — прощай любовь! Как это мне горько! Долгие годы скрываю я свою беду от всего света. Боже тебя сохрани о ней проболтаться! Женщины должны стоять друг за друга, — и она подарила мне с своих плеч косодэ, сплошь расшитое золотом и серебром.

Узнав о печальной тайне моей госпожи, я пожалела ее от всей души. Следуя за ней повсюду, как тень, я при помощи бесчисленных ухищрений умела скрыть ее недостаток от чужих глаз.

Но с течением времени в сердце госпожи вселилась беспричинная ревность. Она позавидовала моим прекрасным от природы волосам и приказала мне их остричь. Жалко мне их было, но что поделать! — хозяйской воли нельзя ослушаться.

— Но ведь они скоро отрастут. Повыдергай себе волосы так, чтобы лоб у тебя оплешивел, — приказала тогда госпожа.

Какое бессердечие! Я попросила расчет, но госпожа не захотела меня отпустить, а изводила злыми словами с утра до позднего вечера.

Я совсем исхудала и, возненавидев свою госпожу, задумала недоброе. Мне хотелось, чтобы господин увидел, какие у нее волосы, и разлюбил ее.

Я так приучила кошку играть по ночам с моими волосами, что она каждый вечер стала вскакивать мне на плечи.

Однажды в позднюю пору уныло лил дождь, и господин мой в обществе женщин с удовольствием слушал игру на кото. А я, улучив минутку, натравила кошку на госпожу. Кошка немилосердно вцепилась ей в волосы. Посыпались шпильки, выпала фальшивая накладка… Все тайное стало явным взору, и любовь, которая пять лет жила в сердце господина, исчезла в единый миг!

Красивое лицо госпожи изменилось от стыда и горя, она набросила себе на голову покрывало и погрузилась в печаль. С тех пор господин охладел к ней и вскоре, придравшись к какому-то пустячному поводу, отослал назад на родину. А я, улучив удобную минуту, прибрала хозяина к рукам.

Как— то вечером, когда дождь лил не переставая и поблизости никого, кроме нас двоих, не было, господин спал в гостиной, положив голову на край токономы [98], как на изголовье.

«Вот самое время добиться победы!» — решила я и, хотя он и не думал меня звать, нарочно откликнулась:

— Иду! Иду!

Я подошла к нему и разбудила его:

— Вы звали меня? Что изволите приказать?

— Я не звал.

— Ах, значит, я ослышалась!

Но я и не подумала уйти, притворившись простушкой, не знающей приличий. Закрыла его ноги одеялом, подложила под голову подушку…

— Нет ли здесь людей? — спросил он.

— Сейчас как раз ни души, — и не успел он взять меня за руку, как я забрала его в свои руки.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Родилась такой же женщиной, как другие, -
а на долю выпало только слушать про чужие радости:
так нелепо устроен этот мир!

Нитка ведет к любви,
и швея не дошила рукава.

С утра до вечера
сердце судомойки Фудаи
тоскует по любви.

Нанялась на полгода к старухе, н
о ушла, не пожелав никаких денег.

СОДЕРЖАНИЕ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

СВАДЬБЫ НЕ ПО СРЕДСТВАМ

Дочка-щеголиха -гордость своей матери.
Муж не налюбуется ею первый год после свадьбы, а потом она ему надоедает.
Чего я только не насмотрелась, прислуживая на свадьбах!

ПЛАТЬЕ, УКРАШЕННОЕ СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫМИ КАРТИНАМИ

Я становлюсь мастерицей по шитью, но соблазны
заставляют меня покинуть иглу.
Я вспоминаю мою былую жизнь и снова предаюсь любви.

ПОЛИРОВКА ГРУБОЙ КОЖИ В БЛАГОРОДНОМ ДОМЕ

Я делаюсь судомойкой, но нет мужчины, который носил бы мне воду.
Лишь изредка я тайком хожу на свидание, нарядившись в желтое платье -
все, что осталось у меняна память о былых временах.

МОЛИТВА О ТОМ, ЧТОБЫ В СЛЕДУЮЩЕЙ ЖИЗНИ РОДИТЬСЯ МУЖЧИНОЙ

Служа горничной в городе Сакаи, я стала игрушкой старой хозяйки.
В мире случаются странные вещи, не ведомые никому.

Свадьбы не по средствам

В наше время играют пышные свадьбы даже горожане и простые крестьяне. Насмотревшись и наслышавшись, с каким великолепием празднуют их в знатных домах, они наперебой соперничают друг с другом в роскоши, не считаясь со своим состоянием. Дают в приданое множество красивых вещей: и наряды, и домашнюю утварь. Вот каков нынешний обычай! Никто и знать не хочет, по средствам ли такое мотовство!

Часто — от недалекого ума — мать не в меру гордится дочкой самой дюжинной наружности. Только дочке исполнится лет одиннадцать-двенадцать, как мать уже не знает, как ее нарядить, стараясь выставить напоказ все ее достоинства: нежную кожу лица, природную грацию…

Молоденькие дочери и невестки принимают за чистую монету необычайные любовные истории в последних театральных пьесах; это порождает в них легкомыслие, а легкомыслие приводит к порче нравов.

Щеголихи из кожи лезут вон, перенимая все актерские повадки, даже пояс повязывают в одно дзё два сяку длиной.

В старину носили пояса в два раза короче, но за последнее время прихоти моды требуют, чтобы пояс был неслыханной длины. Узоры на косодэ тоже должны быть нового фасона: в моде вышивать круги розового цвета. Со стороны кажется, что рисунки набиты краской, а на самом деле они вышиты тончайшими нитями ста разных оттенков. Вышить одно платье стоит пять рё. И все на свете так идет. Незаметные траты чудовищно растут… Таковы безумные прихоти нашего века!

Когда недавно на улице Ситадэра-мати читали историю воздвижения статуи «Великий Будда» в храме Нан-Тодайдзи [99], то и благородные дамы, и простолюдинки слушали рядом, касаясь друг друга рукавами.

Стояла в толпе одна женщина, уже миновавшая лучшую пору своей жизни, не было у нее, как говорится, ни цветов, ни аромата, да к тому же лицо лошадиное, вытянутое вперед. Если разобрать ее по косточкам, так только уши как у людей, а все остальное — просто никуда, но она была из богатого дома и разряжена по последней моде. Нижнее платье из белого атласа риндзу, на нем второе — из двойного шелка с фиолетовыми кругами, а поверх еще одно — из тонкого шелка хатидзё цвета ириса на пурпурной подкладке. К этому широкий пояс с рисунком в виде продольных полос и столько разных украшений и безделушек, что свободного места не оставалось.

Молодые приказчики из лавки тканей, опытные в своем деле, судачили между собой:

— Подсчитать, что на ней навешано, так наберется на один кан триста семьдесят моммэ, не меньше.

В толпе возмутились:

— Поглядите только, до чего же доходит мотовство! На эти деньги можно было купить большой хороший дом на южной стороне улицы, а она их на ветер выбросила, щеголиха этакая!

Я оставила службу у своих господ в начале летнего полугодия [100] и, не пожелав более поступить на постоянное место, стала прислуживать на свадьбах в Нанивадзу или Екобори [101].

В Осаке люди легкомысленней, чем можно было бы ожидать: любят играть пышные свадьбы, не заботясь о том, сведут ли после концы с концами.

Родители невесты ищут жениха богаче, чем они сами, а родители жениха сватают невесту из дома, конек на кровле которого много выше, чем их собственный.

Сразу после свадьбы молодые, неизвестно зачем, хотят удивить весь свет. Зять начинает заново отделывать дом, а невестка шьет себе наряды без числа.

Женщины в семье держат советы между собой, и непредвиденные расходы все растут… Тратят всё наличные. Из капитала в сто канов серебра дают в приданое за дочерью десять, расходы на свадьбу — пятнадцать. И разве на этом дело кончается? А приемы гостей после свадьбы, а обмен подарками по случаю годовых праздников? На Новый год дарят самых лучших бонитов из Танго, на праздник Урабон — связку первосортных соленых макрелей из Ното. Только приведись случай, сорят деньгами без удержу. Когда наступает время выдать замуж младшую сестру, то приготовленных заранее нарядов всегда оказывается мало. Надо же не отстать от людей! Только с этим делом покончено, как уже пора женить младшего брата.

А там, смотришь, раздался крик первого внучка: «Уа-уа!» Значит, надо поднести новорожденному кинжал и нарядные платья. Родным, знакомым, туда, сюда — золото и серебро так и плывут. Не успеешь оглянуться — кошелек пуст. Да, много людей промотало все состояние на свадьбы своих дочерей!

И матери женихов туда же, корчат из себя богачек! Обычно они трясутся над каждой мелочью, а тут перестают кричать о бережливости. Вместо масляных светильников зажигают свечи, даже котацу [102] уже не застилают дешевым бумажным одеялом.

К чему же это ведет? Господин зять начинает относиться к своей законной супруге, спутнице всей жизни, как к какой-нибудь случайной любовнице из продажных женщин. Он таит от нее то, что не должен был бы скрывать; все у него на стороне: и добро, и порок. Он красуется перед собственной женой и старается поразить ее своим богатством. Вот до чего доходит глупость!

Я прислуживала на нескольких свадьбах, и уж чего только не насмотрелась!

В свете ничего с тех пор не изменилось; все те же постыдные нравы, и не только в том, что касается любви.

Однажды я помогала на свадьбе в одном доме в Наканосиме [103]. Сын хозяина не старался привлечь к себе взоры. Все устроили скромнее, чем можно было ожидать. Был совершен, как должно, обряд, но даже для торжества первой брачной ночи ничего не было приготовлено роскошного. Это казалось скряжничеством, но что же! Только этот дом сейчас и богат по-прежнему, а другие пришли в упадок, и хозяйкам их уже не приходится больше разъезжать в паланкинах.

Платье, украшенное соблазнительными картинами

Правила для женщин, как шить одежды, были впервые установлены в царствование императрицы Кокэн [104], сорок шестого государя от начала династии. С тех пор японские обычаи стали образцовыми. Когда шьют наряды для благородных, сначала пересчитывают все иголки в игольнике, а закончив работу, вновь проверяют их число. Все делается с большой заботой. Но особенно тщательно следят за тем, чтобы женщина во время месячного очищения не зашла в комнату, где шьется платье.

И я тоже, сама не знаю как, понемногу выучилась шить и поступила на службу в господский дом на должность швеи-мастерицы. Я была рада переменить свой прежний образ жизни, расставшись с ремеслом любви, и дни мои потекли безмятежно. Я наслаждалась солнечным светом у окна на южной стороне дома, любовалась цветущими ирисами в саду, пила самый лучший чай абэ, какой бедные женщины покупают только в складчину, ела рисовое печенье мандзю из журавлиной лавки на улице Иидамати. Целый день в кругу женщин, я не знала греха. Ничто не тревожило моего сердца, высокие пики гор не грозили омрачить сияние луны, как сказал поэт [105]. Мне казалось, что я в раю, где святые пребывают в вечной радости.

Но однажды мне в руки попало парадное нижнее платье молодого господина. Атласная подкладка была великолепно расписана кистью какого-то мастера. Он изобразил на ней любовную игру между мужчиной и женщиной. Женщина открыто выставляла напоказ свое прекрасное нагое тело: пятки подняты к небу, концы пальцев согнуты. При одном взгляде дух захватывало. Не верилось, что это только изображение. Из неподвижных уст красавицы, казалось, вылетали страстные слова.

Вся кровь бросилась мне в голову, я прислонилась без сил к своему рабочему ящику для шитья. Во мне проснулись прежние вожделения.

Я весь день не брала в руки ни наперстка, ни катушки с нитками и, отложив работу в сторону, проводила время в мечтах. Когда спустился вечер, мне стало грустно при мысли, что целую долгую ночь придется провести на ложе в одиночестве. Перед моими глазами проходили одна за другой картины былого, и даже мое очерствевшее сердце томилось печалью. В бытность мою дзёро я слезы лила искренне, а улыбалась притворно, но искренность и притворство — все было ради того, кто не был противен сердцу. Увлечение росло, вскоре он вступал со мной в любовный союз — и что же! Вино, страсть, излишества в еде губили милого. Не будь этого, он мог бы прожить долгий век.

Таких мужчин, о которых мне есть что вспомнить, наберется несчетное число, не говоря о прочих. А ведь есть же на свете женщины, которые знают в жизни только одного мужчину и даже в случае развода не ищут второго мужа, а овдовев, принимают монашеский постриг. Они не сходят с пути добродетели, хотя и испытывают жестокие мучения от разлуки с любимым. «Ах, какая низменная у меня душа!» — корила я себя. Прошлое казалось мне безмерно ужасным, и я клялась не поддаваться соблазну, но тщетно.

Томительная ночь сменилась рассветом, спавшие со мной рядом служанки пробудились от сна, и я сама сложила и убрала свою постель. Поджидая с нетерпением свою утреннюю порцию риса, я раскопала золу в поисках тлеющей головешки и стала бесцеремонно курить табак, рассыпая вокруг пепел. Не собираясь никому показываться на глаза, я кое-как пригладила свои спутанные в беспорядке черные волосы, перевязала старым шнурком и наспех подобрала в неровный узел.

Вылив воду, которой смачивала гребень, я стала украдкой, прячась в тени бамбука, росшего под окном, подглядывать за тем, что делается во дворе. Какой-то челядинец, прислуживавший самураям из длинной караульни, видно, ходил утром за покупками на рынок и принес корзину с морской рыбой; в руке он держал бутылку с уксусом и зажигательные палочки [106]. Не зная, что за ним наблюдают, он поднял подол своей синей куртки и, держа меч острием книзу, стал мочиться. Струя, сильная, словно водопад Отова, покатила камешки в канаве и вырыла ямку. В этом омуте утонули мои мысли.

— Ах, глупец! С таким драгоценным копьем, и не служит войску в Симабаре, а только теряет бесславно свои лучшие годы!

Во мне снова проснулось былое любострастие, и, не в силах оставаться дольше на господской службе, я под предлогом болезни попросила расчет раньше условленного срока.

Я поселилась в домике на задворках в шестом квартале Хонго [107] и приклеила на столбе у входа во двор объявление: «Здесь во дворе находится мастерица, которая умеет шить любые наряды».

Кажется, скромное занятие, но я получила свободу и была бы счастлива, загляни ко мне хоть какой ни на есть мужчина, но, как назло, ко мне приходили только дзёро заказывать платья по последней моде. Я скрепя сердце принимала заказы и кое-как шила на живую нитку.

День и ночь моя голова была полна любовных грез, но я ничего не могла придумать. Как-то раз я вдруг вспомнила про одного моего старого знакомого — торговца тканями из лавки Этигоя. Он в прежнее время навещал господский дом, где я служила. Велев служанке прихватить мешочек, я отправилась к нему на улицу Хонтё и сказала:

— Я теперь оставила службу у господ и живу в одиночестве. В доме даже кота нет. Мой сосед с восточной стороны все время в отлучке, а соседка с западной стороны — семидесятилетняя старуха, тугая на ухо. Дом напротив обнесен колючей оградой, и в нем ни живой души. Смотри же, если случится тебе продавать свой товар в богатых домах по соседству со мной, непременно заходи ко мне отдохнуть.

Я выпросила у него в долг один тан самого лучшего киперного шелка кага, алое ночное платье с одним рукавом [108] и пояс из шелка рюмон.

Напрасно торговец дает себе слово не отпускать товара в долг, особенно если он молод. Ему трудно сказать «нет» красивой женщине, и он в конце концов отдает товар, не спрашивая денег.

Но прошло немного времени, настал восьмой день девятого месяца [109], и человек четырнадцать-пятнадцать приказчиков стали спорить между собой, кому идти ко мне требовать уплаты за товар. Каждый кричал, что пойдет именно он. Среди них был один человек уже в преклонных годах. Он не знал ни любви, ни жалости, даже во сне щелкал на счетах, а наяву не расставался с пером и тушечницей. Для своего хозяина в Киото он был таким же преданным слугой, как белая мышь для бога Дайкоку [110].

Равнодушный ко всему, кроме наживы, он верно судил о людях и был человеком несравненного ума. Старик нетерпеливо сказал болтливым приказчикам:

— Я сам взыщу с нее долг. Шею сверну, а получу.

Он поторопился пойти сам и набросился на меня с грубыми словами. Но я ничуть не смутилась:

— Из-за безделицы вам пришлось идти в такую даль. Как мне перед вами извиниться!

Я сбросила с себя свое платье цвета лепестков сливы и сказала:

— Это платье я дала окрасить по особому заказу, а не проносила и двух дней. Вот и пояс. У меня нет наличных денег. Делать нечего, возьмите хоть это.

С глазами полными слез я разделась донага, только одно свое красное косимаки на себе оставила…

Тело у меня было замечательной красоты, не слишком полное, не чересчур худое, нигде ни единой отметины, даже малейшего шрама от прижигания моксой не было, такое гладкое, точно маслом смазано. Не мудрено, что при этом виде даже сурового старого приказчика проняла дрожь.

— Несчастная! Как можно забрать у нее последнее платье? Еще, на беду, простудится.

И он снова надел на меня мое платье. Попался-таки женщине в руки! Я воскликнула:

— Вот поистине сострадательный человек! — и оперлась на него.

Старик, взыграв духом, подозвал своего слугу Кюроку, велел ему открыть переносной ящик и достал оттуда пригоршню мелочи:

— Вот возьми. Навести дома любви на улице Ситаядори и в Иосиваре. Я даю тебе отпуск.

У слуги ум за разум зашел, он ушам своим не поверил. Весь побагровев, он даже ничего не мог сказать в ответ и с трудом только понял, что это правда.

«Эге! Значит, я ему помеха в его любовных шашнях. Старик мой всегда такой скряга, и вдруг… Сейчас хороший случай выпросить что-нибудь», — подумал Кюроку и сказал:

— Нет, я ни за что не решусь показаться в домах любви: ведь на мне плохое бумажное фундоси.

— В самом деле, — согласился приказчик и, отмерив, сколько потребуется, дал ему кусок шелка в одну ширину.

Слуга схватил ткань, обмотал вокруг бедер, даже не сшив концы, и, вне себя от радости, пустился бежать туда, куда его влекло сердце.

Приказчик сейчас же закрыл дверь на запор, повесил на окно большой плетеный зонт и заключил со мной любовный союз без помощи сватов.

С той поры он бросил думать о наживе и пустился во все тяжкие. И даже нельзя было извинить его безрассудства как грех молодости. Он причинил огромные убытки торговой лавке в Эдо, и хозяину пришлось вызвать его назад в Киото.

Назвавшись мастерицей по шитью, женщина повсюду ходит с ящичком для шитья, старается понравиться тому, другому, берет по одной серебряной монете в день и довольно ловко зарабатывает себе на пропитание, хотя так ни одной вещи и не сошьет. Но на этой нити нет узелка, долго она не прослужит.

Полировка грубой кожи в благородном доме

Чего только не придумают современные модницы! Пониже спины, на самом выпуклом месте, у них висит пояс, разукрашенный по краям фиолетовыми кругами. Повсюду он лезет в глаза: до чего же неприятная мода! Как упали наши нравы!

И я тоже чем больше старела, тем ниже падала. Целый год я служила простой судомойкой. Поверх застиранного ветхого косодэ я носила грубое платье из бумажной ткани и должна была чистить самую дешевую утварь в каморке рядом с кухней. Каждое утро и каждый вечер мне давали есть только черный неочищенный рис и наспех заправленную похлебку. Понемногу нежный цвет моего лица поблек, и я сама ужасалась своему неприглядному виду.

Но изредка все же, два раза в году, весной и осенью, наступали долгожданные дни, когда нас, служанок, отпускали домой на побывку и можно было встретиться с возлюбленным. Я спешила перейти через дощатый мостик позади дома с таким чувством радости, точно я — звезда Ткачиха и иду на свидание с Пастухом. Я просто ног под собой не чуяла от счастья.

Помню, для такого случая я нарядилась не так, как в будни: поверх гладкого желтого платья надела еще одно, узорчатое. Модный синий пояс изящно завязала сзади и туго стянула лиловой перевязью. Волосы убрала в шиньон, низко спадавший на шею, и перехватила упругим шнурком, а вокруг лба уложила так, чтобы лоб напоминал своими очертаниями башню маяка: книзу шире, а кверху все уже. Брови густо навела тушью. Голову обмотала черным шелком так, что только глаза были видны.

Старый слуга нес за мной мешок, сшитый из лоскутов. В нем находилось мое жалованье: три сё четыре-пять го [111] очищенного белого риса и, кроме того, немного костей с остатками мяса соленого журавля да шелуха из ящика для сластей, чтобы угостить хозяйку дома для тайных свиданий.

У ворот Сакурада я вынула из рукава мелкие деньги и предложила сопровождавшему меня старику слуге:

— Здесь только мелочь, но все же возьми себе за труды, купи табаку покурить.

— Покурить у меня душа просит, но взять от тебя подарок и подумать не могу. Что особенного в моей услуге? Я ведь на господской службе, и если бы не пошел тебя проводить, то пришлось бы мне черпать воду из колодца. Так что пусть это тебя не смущает.

Странно было слышать такие слова от простого слуги. Тем временем мы миновали дворцы знатных людей в Маруноути и вышли на улицу, где живут простые горожане. Мне было досадно, что я, как женщина, не могу идти очень быстро. Чтобы старик не последовал за мной в Симбаси, где в доме одного моего приятеля у меня бывали любовные встречи, я много раз кружила вокруг одного и того же места, но мой спутник, видимо, плохо знал город и шел все время за мной, ничего не замечая. Солнце уже готово было скрыться позади западной башни Замка [112].

Вдруг вижу, что старику просто не терпится что-то мне сказать.

Я улучила время, когда на улице не было прохожих, и, спрятавшись возле какой-то калитки, приблизила ухо к его губам и прошептала:

— У тебя есть ко мне дело?

Спутник мой с просиявшим от радости лицом не дал мне ясного ответа, а только вертел в руках кинжал в сломанных ножнах.

— Для тебя мне и жизни не жаль, — сказал он наконец, — не побоялся бы даже гнева моей старухи на родине. Мне уже семьдесят два исполнилось, так разве я стану лгать? Если ты изволишь думать обо мне, что я дерзкий обманщик, воля твоя, но боги и будды любят правду. Пропали бы все мои молитвы, если бы я выманил у кого-нибудь обманом хоть зубочистку… — так нескончаемо долго бормотал он сквозь свои усы.

Мне стало смешно.

— Скажи лучше одно только слово, что влюблен в меня, и конец делу!

Старик прослезился.

— Это жестоко! Если ты так верно постигла мои чувства к тебе, так зачем позволила изливаться перед тобой понапрасну? — стал он беспричинно упрекать меня, но моя досада на него уже прошла. Мне стало жаль честного и добродетельного старика, полюбившего в такие преклонные годы. Настроение мое совсем изменилось, я заторопилась пойти с ним вместе в тайный дом свиданий.

Позабыв всякий стыд, вне себя от нетерпения, мы вбежали в первую попавшуюся харчевню на берегу реки возле моста Сукиябаси. Мы заказали для вида немного лапши, а хозяин тем временем взглядом указал нам на лестницу.

Мы поднялись на второй этаж. Хозяйка нас остерегла:

— Берегите головы!

И в самом деле, потолок там был такой низкий, что трудно было встать во весь рост. Маленькая клетушка, величиной в две циновки, была обклеена внизу, у самого пола, грубой бумагой. В углу было маленькое чердачное окошко, а на полу лежали два деревянных изголовья. Видно было по всему, что не первый раз сюда приходят на свидание.

Я легла рядом со стариком и стала говорить о радостях любви так долго, что самой надоело, но он весь как-то сжался и сделал вид, что никак не может развязать пояс, будто бы узел туго затянут.

Старик немного одурел.

— Не думай, что нижний пояс у меня грязный. Я его стирал всего четыре-пять дней тому назад…

Нашел в чем извиняться! Схватив его за уши, я притянула его к себе и стала тереть так усердно, что даже поясницу заломило. Билась-билась, а толку никакого! Какая досада!

— Солнце еще не зашло, — сказала я старику и крепко обхватила его руками, но он уже с трудом поднялся на ноги.

— Был успех? — спросила я его.

— Увы, прежний меч стал простым кухонным ножом. Он побывал в горе сокровищ, но возвращается бесславно.

С этими присловьями он стал завязывать на себе пояс, но я снова потянула его на ложе.

Пока велись между нами такие речи, хозяин поднялся к нам по лестнице и нетерпеливо крикнул:

— Извините, пожалуйста, но лапша потеряет вкус. — И старик совсем отступился.

Я поглядела вниз. Туда пришел какой-то слуга самурая, с головой, выбритой почти до самого затылка, вместе с молодым дзоритори [113] лет двадцати четырех — двадцати пяти, с челкой на лбу. Заметно было, что они тоже явились по любовным делам.

Слуга сказал:

— Нам нужна комната, и поскорее.

«Ого! В каком он нетерпении», — подумала я и поторопилась достать немного мелких денег из платочка, в который они были завернуты, положила на край круглого подноса и, поблагодарив хозяев, поспешила к выходу. Но не успели мы еще дойти до ворот, как меня разобрал страшный смех:

— Выпало мне счастье, какое и во сне не снилось: такой старикашка! Во всем огромном Эдо лучшего не нашлось!

— Обидно, когда щупают живот, который не болит! Напрасно ты это… В молодости все легко удается, а старость тяжела на подъем. Чем я, старик, виноват! — так сетовал он о бренности всего земного на краю отверстой могилы.

Наконец я вошла в дом для свиданий в Сим-бас и.

— Все ли у вас по-старому? — спросила я. Хозяева заплакали:

— Наша дочка О-Камэ умерла этой зимой, не проболев и трех дней. Она так вас любила! Все о вас говорила до последнего вздоха: «Тетушка то, тетушка это…»

— Невинное дитя, она еще не знала мужской любви…

Но, впрочем, что мне-то за дело? В кои-то веки я вырвалась на свободу — не затем, чтобы слушать эти россказни. Скажите-ка мне лучше, не знаете ли вы какого-нибудь мужчины моложе того самурая, с которым я встретилась в прошлый раз?

Молитва о том, чтобы в следующей жизни родиться мужчиной

Женщина может встретить много интересного, бродя по свету в поисках работы. Я долгое время служила у разных хозяев в Эдо, Киото и Осаке, а однажды осенью отправилась в город Сакаи [114] в провинции Сэнсю, надеясь и там увидеть немало любопытного.

На западном краю Парчовой улицы, в том месте, которое называется Накабама, жил посредник по имени Дзэнкуро. У него-то я и поселилась в ожидании работы. Я платила ему шесть бу в день, и мне не терпелось скорее найти службу. Через несколько дней понадобилась горничная для го-инкё-сама [115] в семье одного богача с улицы Дайдосудзи, только для того, чтобы стелить и убирать постель в спальне.

Ко мне пришла старушка, как видно давно служившая в этом доме, и, увидев меня, сразу сказала:

— Эта женщина как раз подходящего возраста, ногти на руках у нее красивые, манеры и обхождение самые приятные. Она придется по душе хозяевам. — И дала мне задаток в счет жалованья, не торгуясь.

Старуха с радостью взялась проводить меня в господский дом, а по дороге стала давать советы, полезные на моей новой службе. Лицо у нее было довольно неприятное, но сердце доброе. «Во всем широком свете черта не встретишь», — вспомнила я пословицу и навострила уши.

— Во-первых, нужно тебе сказать, что младшая невестка — настоящая ханжа. Она не любит, чтобы служанки болтали с приказчиками из лавки, и напускает на себя такой вид, будто бы не то что между людьми, а и между птицами на дворе никаких любовных дел никогда не видела. Потом имей в виду, что она из секты Нитирэн [116], так что не вздумай при ней читать молитвы во славу Амитабы. Госпожа очень любит белую кошку в ошейнике — не гони ее, даже если стащит рыбу. Когда старшая невестка будет чваниться и задирать нос, делай вид, что ничего не замечаешь. Она пришла к нам в дом с первой женой старшего сына, и тогда она была простая девица для услуг по имени Сюн, не более того, а когда ее госпожа померла от заразной простуды, молодому господину взбрело в голову жениться на этой самой Сюн. И что только он в ней нашел! А теперь, как все выскочки, она не знает удержу своим прихотям. В паланкин велит накладывать горы подушек, чтобы, видите ли, спина у нее не покривилась. Чудеса, да и только! — так всю дорогу злословила старуха про своих хозяев, а я потешалась…

— В других домах на завтрак и ужин варят дешевый красный рис, но у нас в ходу только самый лучший, из Харимы. Мисо по мере надобности берут самое дорогое, у зятя в винной лавке. Каждый день греют воду для горячей паровой ванны. Какой убыток из-за того, что не желают помыться холодной водой!

В канун Нового года от всех родственников к нам приносят столько рыбы и моти [117], что просто страх берет. Уж на что велик наш город Сакаи, а не найдешь в нем никого к югу от улицы Осёдзи, кто не был бы должен нашему семейству.

Примерно в двух те отсюда стоит «под дьявольским углом» [118] один домик. Им владеет приказчик, который прежде служил в нашем доме и, как видишь, вышел в люди. Тебе, верно, не случалось еще видеть праздника в честь бога Сумиёси? [119] До него еще долго ждать. Уже с вечера накануне мы всей семьей отправляемся на праздник. А затем, когда расцветают глицинии в Минато [120], мы ездим на них любоваться. Дно складного ларца устилаем листьями нандина и берем с собой целые горы риса с красными бобами. Большое счастье попасть на службу в такой богатый дом! Ты помни, что если будешь служить у нас честью и правдой, то, может быть, тоже заживешь своим домком. Только сумей понравиться го-инкё-сама! Что тебе ни прикажут, не вздумай перечить. Никогда не рассказывай чужим про наши домашние дела. У го-инкё-сама характер от старости стал раздражительный, но зато отходчивый. Ты будь внимательна, старайся во всем угождать. Если го-инкё-сама завтра закроет глаза навеки, то неизвестно, какое счастье тебе выпадет. Может, много денег откажет! Ведь уже за седьмой десяток перевалило, все тело покрыто морщинами. Старость неизбежна, что ни говори, бесполезно об этом печалиться. Мы с тобой еще не знакомы, но я обо всем тебе рассказываю, жалея тебя, — так болтала мне обо всем без утайки старая служанка.

Я слушала ее рассказы краем уха и все поддакивала, а в голове строила разные планы. Вот бы хорошо прибрать к рукам старика! Если бы связь эта продолжалась годами, я бы уже нашла способ завести себе мужчину на стороне, а если бы я забеременела и родила сына, то, может быть, старик отписал бы мне все свое добро, чтобы мне дожить мой век в довольстве.

— Вот мы и пришли. Входи, пожалуйста! — с этими словами старуха прошла вперед. У входа на внутренний двор я сняла свои соломенные сандалии и присела в комнате позади кухни.

Как вдруг выходит ко мне старуха лет семидесяти, но очень крепкая на вид, и прямо сверлит меня взглядом насквозь:

— Ну что ж, она не хуже других. Подойдет! Конец всем моим мечтам! Я точно с облаков на

землю свалилась. Знай я, что го-инкё-сама — старуха, а не старик, навряд ли я пошла бы к ней на службу. Но, сдавшись на ласковые слова, я все же решила наняться на полгода — срок небольшой. Пришлось мне, как говорится, мочить ноги в соленой воде этого залива.

Внешняя часть дома, где находилась лавка, была такая же, как в столице, но внутри кипела работа. Слуга обдирал рис при помощи ножной мельницы, служанки шили носки не покладая рук. Во всем был строгий порядок.

В доме этом было пять-семь служанок, каждая исправляла особую работу. Я одна смотрела на все сложа руки, словно мне и дела нет. Только к ночи мне говорили: «Постели постель».

Мне было очень противно спать на одном изголовье со старой хозяйкой. Но нельзя же было ослушаться господского приказа! Велит потереть ей поясницу, а потом начинает вести себя как мужчина с женщиной, всю ночь напролет забавляется. В немалую беду я попала! Свет широк, у каких только господ мне не довелось служить!

Эта старуха все время молилась, чтобы ей в будущей жизни родиться мужчиной и делать все, что душе ее хочется.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Вельможи с громким именем
тайно навещают чайные дома в Ясаке,
хотя и сознают, что это дурно.

Банщицы противны,как остывшая вода в ванне,
но все же смывают грязь с тела гостей, и притом сами недорого стоят.

Хозяйка продает гостям дрянные веера,
уверяя, что рисунки на них
сделаны кистью лучших мастеров.

Гости дарят любовью девушек в оптовой лавке только до тех пор,
пока не рассчитаются за товар и пока корабли их стоят в гавани.

СОДЕРЖАНИЕ ПЯТОЙ ЧАСТИ

КРУШЕНИЕ «КАМЕННОЙ ОГРАДЫ» ЛЮБВИ

Вот где можно увидеть столичные нравы во всей красоте!
В чайных домиках Оцуруя, Эбия, Ямая, Химэдзия, Курумия
веселые девушки поют и пляшут, забавляя гостей.

ЛЮБОВНЫЕ ПЕСЕНКИ БАНЩИЦ

Ах, этот гость говорит совсем как актер в Западном театре![121]
Можно весело позабавиться и с простой банщицей,
лишь бы не прошла худая слава.
Одну ночь пробыть с ней, а потом никогда и не вспомнить!

ПРЕКРАСНЫЙ ВЕЕР НАВЕВАЕТ ВЕТЕР ЛЮБВИ

Маклачки в придачу к своему товару продают и себя тоже.
Торговки нитяным товаром спутали все нити любви.
У хозяйки лавки вееров в сердце, как на веере, два рисунка: явный и тайный.
Муж сначала не замечал тайного рисунка.

НЕПРОСЫХАЮЩАЯ ТУШЕЧНИЦА ОПТОВОЙ ЛАВКИ

На лакомства уходят все заработанные деньги.
Имена «листьев лотоса» никому не ведомы.
Чтобы их как-нибудь различать, гости дают им клички.

Крушение «каменной ограды» любви [122]

Мнe вконец опостылело ремесло продажи любви, но нужда заставила меня к нему вернуться. Выучившись уловкам столичных потаскушек из чайного домика Курумия, я снова принялась торговать собой. Не хотелось мне вырядиться в платье с длинными разрезными рукавами, словно юной девушке, но что было делать! Для женщины выгодно иметь невысокий рост. Если маленькая женщина даже в пожилых годах наденет девичье платье, то кажется, что к ней возвратилась молодость.

И в Китае, и в Японии больше всего ценят юных. Недаром поэт Дун-по [123] сложил стихи:

Красотка шестнадцати лет
Изысканно нарядилась…
Две яшмовых нежных руки
Для тысячи — изголовье.

И день и ночь она не знает покоя на ложе любви.

Но все же быть продажной женщиной — интересное ремесло: у нее бывают гости всех жизненных состояний. Иной раз она принимает приказчика, другой раз ремесленника или бонзу, а случается, и актера. Правда, иметь дело все время с разными людьми не очень-то весело. Только-только женщина начнет надеяться, что любовный союз продлится некоторое время, как прости-прощай! И хороший гость, и неприятный гость равно покупают ее для недолгой забавы, пока паром для переправы не причалит к берегу.

Я охотно вела разговоры с гостем, который мне нравился, но не открывала никому своего сердца. Когда же любовью со мною занимался противный для меня человек, я считала доски потолка и думала о посторонних вещах, отдавая свое тело на поругание так безучастно, как течет вода, мутная от нечистоты нашего суетного мира.

Когда я служила на улице Каменных оград, со мною тайно встречался в комнате хозяйки чайного домика белолицый мужчина из высшей знати, великолепный кавалер с холеным, нежным телом. После я узнала от сведущих людей, что он — высший сановник столицы в ранге министра, и мне даже стало как-то совестно.

Подчас к нам жаловали посетители самого изысканного вида, люди с именем. В самом захудалом чайном домике к услугам гостей всегда несколько девиц. Прислуживая богато разодетым гостям, я знакомилась с обычаями веселого квартала Симабары. Чарочки я подносила так искусно, что даже самые знатные богачи из Верхней части Киото хвалили меня:

— Какая ловкая девица!

Я училась искусству забавлять гостей у самого Гансая, остроумию — у Кагуры, умению подносить чарки по чинам — у Рансю, веселым шуткам — у Ому [124]. Все мне давалось без труда, само собой, и скоро я стала очень искусна в своем деле. Но я снова стала очень плохо выглядеть, и мне дали расчет.

Как будто ремесло одно, а между тем как не похожи друг на друга дома любви! Везде свои нравы. В чайном домике Ясака на улице Гион назойливо зазывают прохожих через занавеску томным голосом: «Заходите, пожалуйста!» Задумав навестить чайный домик такого пошиба и спустившись вниз с холма Киёмидзу до Саканосити, гость по нескольку раз ходит вверх и вниз по крутой дороге, выбирая себе девушку по сердцу, и до того выбьется из сил, что ноги у него станут как деревянные палки. Соберутся компанией ремесленники, которые делают украшения из серебра, а то и кровельщики, и, обсудив погоду, сговорятся весело провести время. Сложатся по два моммэ с человека, и это для них такой праздник, какой случается один раз в тысячу лет, словно камень расцвел цветами!

Девиц всего две, а гостей явится пятеро. Не успеют сесть, как уже бросают жребий, кому первому. Набрасываются на соленое мясо ракушек прежде, чем подадут вино. Хотя под рукой стоят горшки для мусора, эти мужланы бросают ореховую скорлупу на табачный поднос. Смачивают гребни в цветочных вазах. Когда им подносят вино, они возвращают чарку назад, как это делается только на новогодней церемонии. Недогадливые гости засиживаются допоздна, так что трудно удержать зевоту. Наконец хозяйка выйдет из терпения и попросит их пройти в соседнюю комнату: «Скоро гости в доме начнут вставать, пройдите, пожалуйста, туда!»

А тем временем другая компания рассядется вокруг кипящего чайника на кухне:

— Хозяйка, дела у тебя идут что надо!

Хозяйка решает:

— Ну, с этими простаками особенно церемониться нечего. Сюда пожалуйте! — и спровадит их на второй этаж, подальше.

Смотришь, еще несколько гостей заявилось у входной двери.

— Мы ходили на поклонение в храм Рёдзан и завернули к вам на обратном пути, — говорят они.

Все удовольствие на скорую руку. Отгородят для них угол небольшими ширмами, положат рядом две подушки на подставках. Второпях сбрасываешь с себя пояс. Выполняя тяжелую обязанность, кое-как бормочешь песню, проглатывая слова. Потянешь за уши мужчину, который старается придать себе немного важности:

— Денег с вас не требуется… Позабавьтесь со мною, сюда, поближе. Ай, какой ужас! Руки, ноги ледяные…

Когда мужчина наспех кончит дело, спросишь его сквозь сон:

— Вы как изволите называться? — и сразу захрапишь. Но не тут-то было! Мужчина начинает будить тебя, щекотать, пока не натешится вволю. Наконец вымоешь руки, и тебя сейчас же пошлют к другому гостю. Только с этим управишься, как наверху уже нетерпеливо хлопают в ладоши:

— Вино в горло не идет, пошлите к нам хоть одну девицу. Вы что же — хотите спровадить нас? Мы вам платим не хуже других, а нас оставляют скучать в одиночестве. Безобразие какое! Мы побывали в ста девятнадцати чайных домиках, но нам нигде не подавали к вину одних только ракушек да медуз! А мы всегда платили полновесной монетой, и никогда еще не бывало, чтобы мы, одолжив зонт, не вернули его! Плохо, что здесь гостей встречают по платью. На нас, правда, бумажные халаты на вате, да зато мы в заплатах никогда не ходили…

И разобиженные гости с гордостью показывают свои широченные по последней моде рукава.

Стараешься их всячески ублажить и успокоить, а в это время слышится крик:

— О-Камэ, мокрое белье с шеста упало! Бросишься на помощь, а в другой комнате вопли:

— Ай-ай, кошка карася с блюда стащила!

В самый разгар переполоха первый гость уходит, положив сверточек с деньгами. Проворно схватив деньги, взвешиваешь их на ладони. Не успеет гость скрыться из виду, как уже торопливо глядишь на самое верхнее деление на раме весов и бежишь показать соседке, полный ли вес у серебра. Словом, хлопот больше, чем у актера, который исполняет сразу несколько ролей.

Сколько ни говори себе, что идешь на эти мучения ради того, чтобы хоть как-нибудь прожить на свете, но от этого не легче! Какое жалкое занятие так изводить себя за сущие гроши! Правда, постепенно можно набрать триста, пятьсот и даже восемьсот моммэ, но ведь платья надо шить за свой счет. Мало того, все нужно купить самой, что требуется для туалета: пояса, и верхний и нижний, косимаки, даже такие мелочи, как ханагами, гребень, щеточку для зубов, масло для волос… И если б на этом дело кончалось! Надо послать деньги родителям и кормиться в свободное от гостей время, словом, тысячи расходов.

Как ни старалась я быть воздержанной, но надежды найти себе постоянного господина у меня больше не было, и за год я от вина до того подурнела, что сама себя перестала узнавать. После того как я потеряла остатки своей былой красоты, меня стали нанимать на короткие сроки, не больше месяца, вместо заболевавших молодых женщин, в доме, где бывает много гостей. Как я ни пробовала набелиться и нарумяниться, но на моем лице выступали кости и жилы, кожа покрылась пупырышками, как у ощипанной птицы. Гости, не считаясь с тем, что я их слышу, громко возмущались:

— Эту уродину мы не возьмем, даже если нам приплатят!

Тяжело мне становилось на душе, и я стала думать, нет ли другого способа прожить на этом свете. Мне сделался ненавистен Айдзэн-мёо… [125]

Так постепенно увядал цветок любви, но, как говорится, иной червяк и полынь любит. Вдруг мне выпало неожиданное счастье! Один гость пленился мной, несмотря на мои пожилые годы, стал часто навещать меня и даже подарил платье из черного индийского шелка. Он дал мне возможность отказаться от своего ремесла, поселив меня в собственном доме на улице Мондзэнтё. Там я стала жить как его наложница.

Этот господин был богачом, каких немного даже в Киото. Он в то время посещал знаменитую гетеру Такахаси, каждый день по-приятельски водился с лучшими тайфу и мог выбрать себе любую красавицу. Каким счастьем для меня был любовный союз с ним! Значит, сумела я чем-то ему угодить. В Киото нет недостатка в красивых женщинах, а все же он не обошел меня своим вниманием. Судя по этому, он, видно, был плохой знаток и польстился на меня так же, как покупал без разбора чайницы и картины, подделанные под старину. Я заняла в его доме хорошее положение. Да, продажная женщина — такой товар, который требует особо умелого выбора!

Любовные песенки банщиц

Как призывно кричат кукушки! Потому-то банщиц, продающих свои ночи за шесть моммэ серебра, и зовут кукушками. Если кто-нибудь не поймет это слово, то можно их называть еще и обезьянами за то, что они скребут грязную кожу.

Обычаи и нравы банщиц в общем одни и те же в разных уголках страны. Самое главное для них — крепкое тело, они его моют каждый день. Волосы свои укладывают в большой пучок на затылке. Широкий шнур для прически перевязывают тройным узлом в несколько рядов и втыкают в прическу огромный толстый гребень величиной с дощечку, на которой стряпухи обыкновенно режут рыбу. Этим гребнем так удобно расчесывать волосы посетителей. С вечера банщицы густо белятся, чтобы заманить гостей, замазывая все щербинки и ямки на лице. Без всякого стеснения густо красят губы. Туго подвязывают подол вылинявшим шелковым шнуром какого-то светло-мышиного цвета. На халате в пяти местах изображены ветки ивы и мячи или же на рукавах рисунок в клетку — как кому нравится. Халат у них непременно узкий и такой длины, что хлещет по пяткам. Пояс из шелка рюмон в четверть ширины повязан сзади.

Банщицы моют горячей водой посетителей каждая в свою очередь. Скороговоркой выкликая имена ожидающих, они приглашают их: «Пожалуйте! Пожалуйте», с игривым видом указывают гостям места, усаживают их на подстилки. В предбаннике они подходят равно и к своим возлюбленным, и к посторонним и вкрадчиво заводят с ними разговоры, так, чтобы все слышали:

— Были ли вы сегодня в театре? Может быть, вы пришли к нам из веселого квартала?

Чтобы пустить пыль в глаза, гость вытаскивает из своего бумажника письма от гетер:

— Как изящно пишут тайфу, в их письмах всегда найдутся необыкновенные места! Вот эти письма, глядите, начертали своей кистью тайфу Огина, Ёси-да, Фудзияма, Идзуцу, Мусаси, Каёидэи, Нагаха-си, Санею, Кодайфу… Эти — от Мукаса, Томоэ, Суминоэ, Тоёра… А эти, кажется, от Ямато, Ка-сэн, Киёхара, Тамакадзура, Яэгири, Киёхаси, Ко-мурасаки, Сига…

Хранят письма от гетер, а руки их не знают, и покажи им письмо, написанное самой последней из гетер, какой-нибудь хасицубонэ Ёсино, все равно оно для таких молодцов — что для пса тончайший аромат. Как нелепо хранить у себя гребни, на которых золотым или серебряным лаком изображены гербы тайфу и тэндзин, с которыми ни разу в жизни не довелось встретиться! Но кто не грешил этим в годы юности, когда не можешь потратить денег сколько хочется, а не терпится прихвастнуть.

И вот люди небогатые — какие-нибудь юнцы, которые ходят без сопровождения слуг, — делают себе новые нижние пояса, особые халаты для бани и заводят любовные шашни с приглянувшейся им банщицей. Это — удовольствие, доступное для людей скромного состояния.

Когда такой гость посещает баню, его возлюбленная в одной руке держит перед ним поднос для табака, другой рукой наливает ему тираси [126] — словом, всячески ухаживает за ним, чтобы всем бросалось в глаза. Обмахивает его веером, украшенным поддельной картинкой якобы работы Юдзэна. Растирает шрам от прижигания моксой, приглаживает пряди, выбившиеся из его прически. Со случайными посетителями она обращается пренебрежительно. Пустое это как будто дело, но иных задевает за живое. Они завидуют тому, за кем так ухаживают, и в свою очередь приглашают банщицу в тайный приют для свиданий.

Когда гости наконец разойдутся, банщицы сами моются в ванне и белятся, а тем временем варят себе в чае рис. Положив палочки для еды, они сразу же набрасывают на себя как попало взятое напрокат платье. Слуга зажигает для них фонарь, и они с топотом выбегают на улицу. Ранним вечером они надевают на головы плоские шелковые шапочки, а поздней ночью не покрывают головы совсем.

Стараясь ступать тихо, входят в приют для свиданий и сразу же бесцеремонно устраиваются в гостиной.

— Здравствуйте, хозяева! Ах, как мне душно, ведь на мне три платья! — и остаются в одном исподнем, сняв с себя даже воротник.

— Эй, послушайте, дайте мне чашку воды, да посвежее! Мне сегодня что-то тяжело, как никогда. У нас в крыше нет выхода для дыма, просто сил нет, — пристают они с просьбами без стеснения. Сидят развалясь, как им удобно. Хоть они и простые банщицы, но это уж слишком!

Однако когда эти простушки прислуживают гостям за столом, то видно, что и они переняли кое-какие обычаи опытных гетер. К сластям не притронутся, чарочку держат боком, чтобы не налили лишнего. На столе рыбная закуска, и намагаи [127], и яичница, но они позволят себе взять разве только бобов из нисимэ [128] да пощиплют кожицу красного перца.

Каждый раз, когда до гостя доходит чарочка, потчуют:

— Выпейте, пожалуйста, еще! Я подолью. Словом, ведут себя как положено и не осрамятся, если даже позвать их на званый ужин с множеством гостей. Вполне сойдут в случае нужды, если не найдется других гетер. Так люди из Осаки, которые привыкли лакомиться самой отменной рыбой тай, попав в Кумано, рады до смерти, если им в праздник доведется поесть хоть сухой макрели… Но, конечно, от банщиц нельзя требовать того же, что от настоящих гетер. Забава с женщиной из бани похожа на купанье в потоке, который льется, смывая плотскую грязь, и, мутный, утекает куда-то без следа…

За ужином банщицы стараются щегольнуть модными словечками, но вдруг слышат звон колокола, возвещающего полночь.

— Не пора ли вам уже спать? У нас ведь каждый вечер работа, и мы не из железа сделаны. Устали до смерти, кусок в горло нейдет… — говорят они гостям, но минутой позже слышится стук поспешно придвигаемых столиков, банщицы набрасываются на остаток лапши, и потом скорее в постель. На трех женщин — один полосатый матрац, два холщовых одеяла. Деревянных подставок для голов и то не хватает… Самая убогая постель. Помимо любви, они говорят о постройке канала, о родной деревне, а потом уж обязательно пойдут толки о каком-нибудь актере.

В постели руки и ноги у них леденеют, уста испускают страшный храп, а тело свое они бесчувственно отдают на волю мужчин. Отвратительный вид!

Недаром поэт сказал, что плотская страсть между мужчиной и женщиной сводится к тому, чтобы обнимать безобразные тела друг друга [129].

И я тоже упала так низко, что стала банщицей и замутила воду своего сердца.

Прекрасный веер навевает ветер любви

«Глазной лекарь» — написано на вывеске, что висит у входа в дом на углу Четвертого проспекта и Новой улицы в Киото. Там живет одна женщина, которая пользует больные глаза. В окнах снаружи бамбуковая решетка, внутри дома царит полумрак. В саду карликовые горы усыпаны красивыми камнями, привезенными из Нати, цветут ирисы. И, глядя на их причудливо сплетенные корни и яркую зелень листьев, целебную для глаз, сидят, прислонясь к стене, больные женщины. Им строжайше запрещены вино и блуд, не дозволяется даже днем прилечь для сна. Обычными голосами, на разговорный манер, они подражают певцам Какудайю [130] или Саёноскэ [131]. Двигаются медленно, все переносят терпеливо, как предписывает им лекарша, а чтобы убить скуку, рассказывают друг другу о своей жизни.

Одна из них была маклачкой в Муромати. В столицу съезжается множество людей из разных уголков страны для лечения несуществующих болезней. Маклачки сбывают приезжим изделия из крашеного шелка. И замужние, и девицы одинаково белятся, чтобы казаться смазливее, и ухаживают за гостями побогаче. Если гость — человек легкомысленный, маклачка составит ему компанию в выпивке, а после того как гость переспит с ней, он уже не торгуется. Ради наживы эти торговки безбожно присчитывают: например, за пояс, которому красная цена девять моммэ пять бу, заламывают цену в пятнадцать мом-мэ, и покупатель охотно соглашается.

А другая больная — торговка нитяным товаром — зазывала гостей в свою лавку с вывеской, главным образом самураев. Тому из них, кто выглядел побогаче, относила покупки на дом, не отказывала и в других услугах. Иногда такой торговке на все руки удается по баснословной цене всучить свой товар: пояс с кистями или плетеный шнур для меча.

Была там еще одна мастерица делать краской круги на платье. Такие мастерицы не пристают навязчиво к покупателям, предлагая им свою любовь. Они носят платья благородных цветов: лилового и пурпурного. У них изящный вид и мягкие манеры, точно у порядочной женщины. Всегда находятся мужчины, которые это очень ценят, берут их на содержание и тайно посещают.

В конце концов рано или поздно эти потаскушки губят свое здоровье. Чтобы вылечить застарелую дурную болезнь, они пьют настой из корней растения санкирай, но все равно, когда в разгар летней поры льют дожди, они ужасно страдают. С течением времени яд поднимается все выше, и глаза у них начинают гноиться. С какой душевной болью говорили эти несчастные о своем позорном прошлом!

И я тоже, заболев этим недугом, пришла лечиться к глазному лекарю. Волосы я кое-как небрежно скрутила в пучок на макушке, перестала белиться, носила на платье самый грубый воротник. При мысли о постигшей меня беде, хуже которой не может случиться, у меня навертывались слезы на глаза, и я, слегка склонив голову, утирала их лоскутком желтого шелка… Мой вид невольно волновал сердце!

Как раз в это время на улице Годзёхаси была известная лавка, где продавались веера. Ее хозяин был большой чудак. Он не взял себе богатой жены с приданым и, хотя в столице Киото нет числа красивым девушкам, только мотал головой, когда ему о них говорили. «Золото и серебро из-под земли брызжут», — любил он шутить. Так, проводя время в веселом распутстве, дожил он до шестого десятка. Вдруг, случайно увидев меня, он с первого же взгляда воспылал ко мне любовью и захотел взять меня в жены, как была, без ничего. У меня не было ни корзины с платьем, ни даже шкатулки для гребней. Сгорая от любви ко мне, старик всячески меня добивался, засылал ко мне сватов, а в качестве свадебного подарка послал мне, согласно обычаю, бочонок с вином.

Женщине выпадает иногда неслыханное счастье! Стала я сидеть в лавке посреди множества работниц, сгибающих бумагу для вееров, и меня почтительно звали госпожой хозяйкой. Я все еще могла гордиться своей приятной внешностью, стоило мне только принарядиться и пожить в холе. Многие стали захаживать в лавку только для того, чтобы поглядеть на меня, и покупали, не торгуясь, складные веера из пяти косточек и трех листов бумаги. Даже бонзы под предлогом покупки вееров для благодарственного подарка своим прихожанам тайком засматривались на хозяйку. Скоро от покупателей не стало отбоя. Дела нашей лавки пошли в гору, и даже знаменитые веера миэйдо вышли из моды, и веера, расписанные Юдзэном, перестали пользоваться спросом. Мы ввели в моду новые веера. Люди наедине с собой помирали от смеха, разглядывая их на свет. Тогда на них проступал второй, тайный, рисунок и становились видны, как живые, прекрасные тела женщин. Так наши веера раздували славу нашего дома!

Вначале муженек мой был доволен и смотрел сквозь пальцы на то, что гости заигрывали со мной и хлопали меня по спине. Но один очень красивый мужчина стал приходить в лавку каждый день, покупая всякий раз самые дорогие веера. Я шутила с этим гостем без всякой задней мысли, но как-то незаметно игра стала настоящей любовью, и супружеское согласие в моей семье было нарушено. Муж не давал мне воли и все время устраивал сцены ревности. В конце концов он потерял терпение и выгнал меня из дому. Я стала искать своего любезника, но не знала, откуда он, и горько каялась в своем легкомыслии.

С тех пор пришлось мне долго томиться без дела, приютившись в дешевой гостинице для слуг на улице Оикэдори. Я продала все свои платья и пожитки, чтобы не умереть с голода, и всех просила помочь мне пристроиться, но верно пословица говорит: чего в столице много, так это храмов и женщин! Я никак не могла найти себе службу и наконец временно нанялась к одной мастерице, ткавшей парчу. Но не слишком весело встречаться с мужчинами тайком всего шесть раз в месяц, в свои немногие отпускные дни!

В то время на улице Каминагадзя жил один человек, принявший в миру монашеский обет. У него было несколько собственных домов, и доходы с них шли у него, как говорится, и на рис, и на приправы, и на разные забавы. Он был бережлив, рассчитывал доходы на круглый год — ел только сушеную рыбу. И, сочетая удовольствие с пользой, держал у себя в доме одну-единственную служанку да одну кошку.

Я поступила к этому скопидому прислугой на все, — подрядившись днем носить воду и кипятить чай, а ночью растирать ему ноги. От работы там руки не ломило: кроме хозяина, угождать было некому. Он был далеко еще не стар годами, всего лет сорока от роду, но держался как дряхлый старик.

О, если б можно было забыть, как тоскливо спать на одиноком ложе! Хотя в моем женском сердце и кипели нечистые страсти, но попусту нечего и грешить, думала я, — от этого хозяина ничего не дождешься.

И летом и зимой он носил на голове шелковый колпачок и кутал шею в теплый шарф на вате. Двигался он так медленно, что с крыльца спускался битый час, точно вот-вот рассыплется на ходу.

— Да, старость не радость, нельзя ни встать, ни сесть свободно, — пожалела я хозяина и принялась всячески за ним ухаживать.

— Потеплее укройтесь, чтоб не озябнуть. Если ночью вам станет не по себе, разбудите меня. Я лягу спать вон там, — говорила я ему.

Я покинула всякие помыслы о любви с ним и решила, что осенью уйду от него, а до пятого числа девятого месяца, когда берут расчет у хозяев, уж потерплю как-нибудь.

И что же! Этот человек, такой хилый на вид, оказался прямо богатырем. Всю ночь он глаз не смыкал и заявил:

— Теперешние молодые люди от рождения слабы, смех берет на них глядеть!

Он стал играть со мной все время, не слушая никаких отговорок. Прошло целых двадцать суток, а он и по утрам не подымал головы с подушки. Я обвязала волосы платком, стала иссиня-бледной и наконец попросила расчет.

«Унести ноги, пока жива!» — в страхе бежала я от него.

Молодые люди, которые то и дело глотают пилюли дзио от бессилия, слушая мой рассказ об этом, зубами скрежетали, до того их зависть брала!

Непросыхающая тушечница оптовой лавки

Загляни в приходные книги купцов, и сразу увидишь, что город Осака — первый торговый порт Японии. В него съезжается множество торговцев из всех уголков страны.

И не перечтешь, сколько в Осаке оптовых лавок, ведущих дела и с восточными, и с западными провинциями. А для того чтобы развлекать гостей, хозяева держат у себя на службе девушек, которых зовут листьями лотоса. У них непритязательная наружность кухарок. Поверх косодэ на тонкой ватной подкладке они носят гладкое темно-синее платье, широкий черный пояс, красный передник. Волосы закручены в большие пучки на висках и смазаны соком алоэ. Прическу поддерживает длинная узорчатая палочка. Ноги обуты в сандалии сэтта [132] с тонкими шнурами. Из-за пазухи у них торчат мелко нарезанные листки ханагами. Своей походкой они без стыда и совести показывают всякому, кто они такие. В толпе людей, не смущаясь чужих взглядов, семенят, вихляя задом. Из-за того, что они так покачиваются, их и прозвали листьями лотоса. Эту кличку вообще дают женщинам дурного поведения. «Листья лотоса» гораздо распущеннее обычных гетер. В лавке своего хозяина они

Свои губы цвета кармина
Отдают гостям без числа [133] .

В домах для свиданий, таящихся в глубине переулков дурной славы, эти девушки меняются изголовьем с несметным множеством гостей. Один из них

обещает наряд на Новый год, а другой — летнее платье к празднику Бон. Тот дарит деньги на мелкие расходы, а этот дружок посылает круглый год шнуры для прически и белила. Девушки заставляют своих приятелей купить для них в подарок шелковые косимаки и даже у простого подмастерья норовят поживиться чем-нибудь: силком отнимут у него раздвижную трубку и навяжут кисет из обрывка промасленной бумаги. Хотя они и запрашивают за него втридорога, но умеют убедить гостя, что не взять кисет — прямой убыток. «Листья лотоса» забавляются с мужчинами только для наживы, но в то же время они так корыстолюбивы вовсе не для того, чтобы копить деньги на черный день. Не успеют они оставить место службы, как первым делом набрасываются на лакомства, как женщинам и не пристало. Подай им сладкие пирожки из Цуруя, приготовленную на пару гречневую лапшу из лавки Кавагутия, настоянное на травах вино от Кобамая, пирожки «Большой Будда» из Тэммы, суси «Колодезное ведро» из лавки на Нихонбаси, камабоко [134] от Ванъя, готовые обеды из лавки на улице Сэндаки-судзи, пирожные из Екобари — словом, всевозможные деликатесы. Нанимают носилки только для того, чтобы отправиться в театр и смотреть спектакль с лучшего, особо оплаченного места.

Поглядев представление, они по уши влюбляются в какого-нибудь актера, который носит ничего не значащий герб: «знак „малое" внутри квадрата», «пляшущий журавль» или «волны курящегося аромата» [135], и который, принимая чужое обличье, проводит свою жизнь как во сне. Увлеченные этими лицедеями, они не заботятся о судьбе своих родителей, забывают ради пустых забав навестить родных братьев, даже лежащих на смертном одре.

Таковы эти «листья лотоса»!

Когда в мире наступает весна и на сердце становится так легко, перейдите через ближайший мост Ёдобаси и полюбуйтесь на остров Наканосима. Что за прекрасный вид! В небе тихо плывут облака, ни одного дуновения ветра, в реке Фукусиме звучит веселый хор лягушек, весенний дождик даже не замочит зонта… Стоит такая тихая весенняя погода, о которой только можно мечтать.

Все рынки опустеют, даже на рынке торговли рисом — ни живой души. Молодые приказчики, томясь скукой, обопрутся на ящички с письменным прибором, подложат себе под голову счеты, откроют сборник песен из дзёрури «Кодакэ-сю» [136] и поют, в такт хлопая себя по заду. Интересней всего те места, где говорится о любви. Попутно в той же манере они высмеивают девушек — «листья лотоса», подыскивая для каждой меткое сравнение, как сравнивают между собой сплетенные вместе гербы любовников [137].

«Кто так забавен собой, что взглянуть — только смех берет? Это Кити из Яцухаси да „старец тысячелетний" из театра возле реки».

«Кто наводит зевоту, но все же приятен на взгляд? Это Столичная Тама и пионы в храме Мидо».

«Что всегда готово к услугам, если нужно на скорую руку устроить веселый кутеж? Это дурная болезнь у Хацу, по прозвищу Дылда, да чайные домики в Кодэу».

«Что всегда светится ночью, как драгоценные камни? Это глазища Рин, по прозвищу Кошка, да фонари на палках у запоздалых прохожих».

«Что кажется веселым, но после глядит так уныло? Это девица Кумэ, что зовут Головою Будды [138], и нарядная повозка в праздник святилища Дзама» [139].

«Кто плачем портит веселье? Коман, по кличке Бутылка, да вороны в сосновом лесу возле храма Имамия».

«Что утомительно длинно, но даром послушать можно? Болтовню до утра в постели Наэ из Этиго да „Повесть о Великом мире" [140], когда воет её Докю».

«Что кажется очень изящным, но в розницу продается? Наивная девушка Сацу — Поддельный багрец и цветущие ветви глициний с улицы Танимати».

«От чего, поглядев, отвернешься? От подкладки старого платья плаксивой Сюн Попрошайки да от объявления о новогоднем концерте» [141].

«Что всегда скверно пахнет? Это дыханье Коё-си, по прозвищу Пасть Крокодила, да улица Нагамати [142] на Западной стороне».

«На Западной стороне» — так поют они.

Но на восточной, северной и южной окраинах города тоже столько «листьев лотоса», что и сосчитать трудно. Когда эти женщины стареют, они исчезают — никто не скажет куда, и гибнут неизвестно где. Так снимают с ног и выбрасывают изношенные сандалии.

Прогнанная из лавки вееров в Киото, я тоже поневоле вступила на этот путь. За то, что я хорошо умела жечь сердца гостей, дали мне прозвище Рури — Погребальный костер.

Сначала я очень радела о пользе хозяев. Подавая вино, ни капли не проливала. Но постепенно я привыкла к общей распущенности и не стала обращать внимания, даже когда горящая свеча падала на ночное платье, щелкала орехи на лакированном полу токонома, отрывала куски бумаги от раздвижных перегородок и окон и скручивала из них веревки, вытирала пролитую воду пологом от москитов и выбрасывала хозяйское добро почем зря, нисколько не опасаясь нанести убыток хозяину. Вот почему оптовые лавочники, которые содержат у себя на службе таких женщин, как «листья лотоса», делают с их помощью хорошие дела, но все же предприятие у них ненадежное, и потому молодые люди неохотно идут к ним в зятья, если есть малейшая возможность выбора.

Я прослужила года два у тех же хозяев. За это время я приметила одного состоятельного гостя с севера, из Акиты, день и ночь за ним ухаживала, стараясь предупредить все его желания, и он не раз поощрял меня, даря и платья, и постельные принадлежности.

Однажды, когда, захмелев от вина, гость перестал себя помнить, я достала бумагу из ящика с письменным прибором, растерла тушь и подговорила его написать мне клятвенное обещание, что он всю жизнь меня не покинет. С тех пор я до того запугала этого деревенского простофилю, что не давала ему ни пикнуть, ни хмыкнуть, а когда он собрался к себе домой, я решительно заявила ему, что последую за ним и всю жизнь проживу с ним на его родном севере. Гость, помертвевший от испуга при одной мысли, каково ему будет показаться вместе со мной на родине, не знал, как от меня отговориться, но я не слушала никаких доводов.

Я сказала ему, что жду от него ребенка, хотя и признаков этого не было.

— Я чувствую, что непременно родится мальчик. Так как тебя зовут Синдзаэмон, то я возьму первый иероглиф от твоего имени и дам ребенку имя Синтаро. Когда же в пятом месяце наступит праздник мальчиков танго [143], я, по обычаю, опояшу сынка игрушечным мечом.

Гость, все больше и больше приходя в отчаяние, обратился потихоньку за помощью к главному приказчику, который слыл умной головой, и по его совету дал мне два кана серебра из денег, предназначенных для торговых сделок, и тем откупился.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Только кликни «женщину тьмы», она сейчас же спешит на зов.
Собираясь домой, она переодевается в простое платье из бумаги и на прощанье говорит гостю:
«Посетите нас снова, когда зацветут глицинии».

Служанка постоялого двора зазывает путников:
«Остановитесь! Пожалуйте сюда!
Мы поставим рядом два изголовья!»

Состарившиеся уличные женщины в темноте окликают прохожих
тоненьким голоском, как молодые.
Распевая песенку «Ночное платье милого», они бродят по городу в поисках мужчин.

Одинокая старуха возвращается в столицу
и, сделавшись монахиней, рассказывает юношам
греховную повесть своей жизни.

СОДЕРЖАНИЕ ШЕСТОЙ ЧАСТИ

«ЖЕНЩИНА ТЬМЫ» В ПОЛДЕНЬ КАЖЕТСЯ ПРИВИДЕНИЕМ

На Верхней улице сады прекрасных глициний,

а рядом дома, где таятся «женщины тьмы».

Они принимают любое обличье, какое может понравиться гостю.

СЛУЖАНКИ ПОСТОЯЛОГО ДВОРА — ПОДРУГИ НА ОДНУ НОЧЬ

Так как жалованье, какое платят стряпухам, не вписывают даже в книгу

для мелких расходов, они округляют его, заигрывая с проезжающим.

Размахивая разрезными рукавами, словно юные девушки, старые потаскухи заманивают путников.

Погонщики кричат на них: «Прочь с дороги! Прочь с дороги!» -

а они в ответ: «Заезжайте к нам будущей весной!»

ПРИЗЫВНЫЕ КРИКИ НА ПЕРЕКРЕСТКАХ НОЧЬЮ

Уличная женщина не ходит крадучись, как воровка, но на нее все же злобно лают псы,

Спутник защищает ее от собак расщепленной бамбуковой палкой.

Голос во мраке поет «Ночное платье милого».

Согласится ли погонщик Ситидзо?

ВСЕ ПЯТЬСОТ АРХАТОВ ПОХОЖИ НА ПРЕЖНИХ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ

Вернувшись в столицу после своих скитаний, старуха молится о райском блаженстве.

Лица умерших возлюбленных, как живые, у нее перед глазами.

Утирая рукавом слезы, она повествует о печальном конце своих любовных приключений.

«Женщина тьмы» в полдень кажется привидением

Do время осеннего равноденствия хорошо подняться на Верхнюю улицу и оттуда с высоты глядеть вниз, как тонет солнце в морской пучине и волны рдеют пурпуром. Цветы глициний, еще недавно такие прекрасные, уже увяли, повсюду в природе разлита осенняя грусть, а звон вечернего колокола невольно будит в душе мысли о бренности всего земного. Слышны молитвы под мерный стук барабана. В надежде заслужить вечное блаженство в райских селениях на западе, еще скрытых за плотной завесой облаков, несметные толпы народа слушают, как стучат барабаны и как звонят колокола, призывая к вечерней молитве.

А в это время из своих лачуг, затерянных в глубине тесных переулков, появляются женщины, любопытствуя поглядеть на зрелище. Трудно представить себе более неприглядные существа! Правда, стараясь не оскорблять людских глаз, они покрывают лицо слоем белой пудры, подводят брови тушью и густо перевивают свои волосы широким шнуром, смазывая их душистым маслом «Цветок сливы», носят гребни из слоновой кости — словом, убирают голову самым тщательным образом, но тем более убогими кажутся их платья. Так у иных детских кукол красивая головка насажена па простую деревянную чурку.

Кто же они? — спросят иные. Их прозвали в народе «женщинами тьмы».

Хотя дрожь меня пробирала при одном этом имени, но когда я вновь лишилась приюта, то пришлось мне, к стыду моему, торговать любовью в тайном доме свиданий. Женщины принимают в нем гостей, вместо того чтобы водить их к себе, и отдают половину своего заработка хозяевам дома.

Гости, договорившиеся ходить помесячно, платят каждый раз одну «пилюлю», иначе сказать, всего один бу, а случайные гости — по договоренности. Все делается по собственному произволу и в полной тайне. Если такую «женщину тьмы» позовут в другой дом свиданий, то платят ей за мимолетную встречу два моммэ серебра. Недурная собой, одетая в красивое платье женщина может получить даже один рё серебра.

Посещают такие злачные места, под предлогом паломничества в храм, старики, уже передавшие свое дело наследникам, или усыновленные в семье зятья [144], не смеющие шагу ступить по своей воле, а люди, которым нечего бояться чужого мнения, никогда туда не придут. Но все же, что ни говори, удивительно, что находятся такие люди в Осаке, где большой выбор красавиц! Скорее всего, они поступают так просто из скаредности.

В тайном приюте любви для отвода глаз имеется лавка, отгороженная от улицы двумя раздвижными рамами и бамбуковой шторой. В ней навалена всякая всячина: железные гарды, дешевые мэнуки, шнуры для хаори, старая бумага для вееров, нэцукэ в виде львов. Весь этот хлам, выставленный только для вида, стоит, самое большее, двести мон, а между тем, смотрите-ка, хозяева носят нелатаное платье и кормят семью в пять-шесть человек. До самого пятого месяца, когда уже совсем тепло, они горой наваливают зимние одеяла на сундук. Даже перед большими годовыми праздниками аккуратно расплачиваются со всеми долгами уже первого или второго числа. Тимаки [145] у них готовят по две-три связки…

В праздник мальчиков танго клеят из бумаги воздушного змея и просят художника-любителя изобразить на нем битву похитителя тысячи мечей Бэнкэя с юным Усивакамару [146]. Художник малюет все наоборот: разбойнику Бэнкэю делает глаза с изящным узким разрезом, а Усивакамару изображает страшилищем.

Но не думайте, что у хозяев ни в чем нет смысла. На удобных двойных полках, всегда под рукой, стоят в ряд чарочки. Все наготове для гостей: кастрюли для согревания вина, сушеные летучие рыбы в глиняных горшках, вареные бобы в чашках с крышками. Никогда не переводится закуска. Для гостя, который не в силах много пить, это большая радость!

— А ну, хозяюшка, нет ли у тебя чего-нибудь новенького? — спрашивают посетители у входа.

— Как же, как же, есть девушка, служившая в столице на улице Каменных оград, есть дочка одного самурая, потом еще знаменитая гетера из квартала Симмати — на любой вкус, — плетет хозяйка небылицы.

Гость и сам это прекрасно понимает, но все же загорается любопытством:

— А сколько лет этой дочке самурая? Она бела лицом? Я знаю, что бесполезно здесь требовать девицу с хорошими манерами. Была бы только собой недурна… Позови ее!

— О, если она вам не понравится, то я готова сейчас же уплатить вам целый рё серебра, — бьется об заклад хозяйка, а сама шепчет скороговоркой своей дочке лет двенадцати: — Пойди попроси госпожу Хану, чтобы она принарядилась и пришла к нам сюда. Если у нее кто-нибудь есть, то скажи, что она мне нужна на минутку помочь кроить платье. Да постой, постой, купи на обратном пути уксуса.

Хозяин с плачущим ребенком на руках уходит к соседу играть в сугороку [147] по маленькой. Хозяйка прибирает комнату в глубине дома, ставит дрянные ширмы, оклеенные старым календарем, стелет полосатый тюфяк, кладет на него два новеньких деревянных изголовья, а если надо устроить гостя получше, то из одного рё серебра она берет себе моммэ пять бу. Неплохо наживается в мгновение ока!

Спустя короткое время с черного хода слышится стук сандалий. Хозяйка, подмигнув гостю, встает и выходит навстречу. Пришедшая женщина торопится переодеться. На ней простое светло-синее платье из бумаги, рукава без разреза, в руках узел. Торопливо развязав его, она достает белое нижнее платье и второе, нарядное: на алом фоне вышиты круги, изображающие колеса парадной повозки. Рукава с широким разрезом. Расшитый золотом пояс с рисунком в виде пионов и виноградных лоз сначала завязывает спереди, как принято у гетер, но, услышав, что она сегодня дочка самурая, торопится перевязать узел сзади, как подобает скромной девушке. Эта наивная хитрость сразу бросается в глаза.

На ней носки «межи в поле» с бумажными шнурками, за пазухой листки ханагами, сложенные пополам, в руках веер с поддельной позолотой и черными косточками. В этом наряде она точно перерождается, такой у нее великолепный вид!

Выйдя к гостям, «дочка самурая» вдруг начинает лепетать на манер благородной девицы. Усаживаясь, раскидывает подол веером вокруг ног, как где-то ей довелось подсмотреть, но в то же время всячески старается показать свой нижний пояс из белого шелка. От вина она отстраняется с таким видом, будто никогда его в рот не брала. На любовном ложе ведет себя скромно и покорно подчиняется прихоти мужчины, памятуя, что она «дочка самурая». Но вдруг ни с того ни с сего ляпнет:

— А кожу для доспехов [148] с цветками вишни мы послали перекрашивать заново в столицу…

Услышишь такое — от смеха бока заболят, сразу видно, что о воинских доспехах у нее никакого понятия, но ведь нельзя же совсем промолчать, и гость спрашивает:

— Как тебя нарекли?

— Я секты Дзёдо, — смотрит она недоуменно.

У этой девушки рукава с разрезом, как у совсем молоденькой, хотя лет ей уж двадцать пять. Вот все, что о ней известно, и все же становится от души ее жаль.

Она деликатно не торопит гостя покончить с выпивкой, может быть потому, что берет целых четыре моммэ. Девушка подешевле, которой платят вполовину меньше, одевается соответственно своему положению. Поверх полосатого платья из беленого холста она свободно повязывает пояс цвета светлого яичного желтка.

Не успеет такая девица выйти к гостям, как принимает страдальческий вид:

— Ах, я сегодня прямо взопрела от жары! Но только собралась принять ванну и развела огонь под котлом, как тут за мной и пришли. Извините, так вся в поту и лезу в гостиную…

И тут же начинает вытирать себе плечи… Настроение у гостей вконец испорчено!

Из своих двух моммэ девушки должны восемь бу отдать хозяевам дома. А те, которые получают сто мон за одну встречу, платят четыре бу.

Самые дешевые, те, которые берут чистоганом восемь бу, очень плохо одеты. Они стараются скрыть от гостей, что на них косимаки в заплатах.

Разговор у них без всяких тонкостей:

— Опротивел мне дрянной холст из Нары! Гостей нет, живот подвело…

Поглядят на ступки, в которых готовят мисо.

— Вы не ешьте этого лука, он вреден для желудка. А-а, да никак белые дыньки, первые в этом году! Наверно, за них берут еще по пяти мон за штуку, — надоедают они своей дурацкой болтовней.

Когда такая женщина принимает гостя, то хнычет без всякого повода и встает, не дождавшись, пока мужчина завяжет пояс. «До свидания! Встретимся еще, если на роду написано», — прощается она и торопится получить деньги. Ей, видите ли, домой пора.

Служанки постоялого двора — подруги на одну ночь

Дорога — скучное дело, но зато можно остановиться по пути и купить любовь случайной подруги на одну ночь. Эта встреча — мимолетней сновидения, но радостно стряхнуть с себя дневную усталость и позабыть тоску о своей милой родине и о той, которая там осталась.

Я испытала все превратности судьбы продажной женщины и, покинутая всеми богами и буддами, пала так низко, что стала служанкой на постоялом дворе в Фуруити, провинции Исэ, где дует божественный ветер. Иначе это селение зовут «Дзидзо [149] на полдороге», потому что оно расположено как раз на полпути между двумя знаменитыми храмами. Я тайно стала принимать гостей из всей окрестности, меня звали попросту девкой. Рядилась я в обноски с плеч тайфу из квартала Симабары.

В тех местах сложили песенку:

О, неслыханный позор!
Все прохожие пятнают
Имя доброе твое.

Кто бы ни пел ее, она всегда звучит так насмешливо!

Для увеселения там весной устраиваются спектакли. Местные лицедеи переняли кое-что у столичных актеров. Получается вовсе неплохо. Они участвуют и на пирах, забавляя гостей.

Я тоже обновила свое прежнее искусство, восхищая изящными манерами неискушенных провинциалов, и всячески им угождала, но увы! Если смотреть сбоку, то на лице моем становились видны морщины, а в нашем мире больше всего ценят юность. После выпивки меня приглашали редко, и жить мне становилось все труднее.

Даже в самой заброшенной деревушке люди теперь понимают толк в любовных делах, и старухе трудно завлечь добычу даже в потемках.

Очень смешон вид у девиц из чайного домика в Акэногахаре [150]! Они мешают вместе разные цвета, чтобы получить поддельную пурпурную краску для платья. Нацепят на себя воротники бурого цвета и в таком виде щеголяют на улице. Даже со стороны глядеть совестно! Носят они разрезные рукава на манер молоденьких девушек и этим прельщают паломников из всех провинций страны.

Покинув Фуруити, я побрела куда глаза глядят по дороге, ведущей сразу и в храмы, и в приюты любви.

В Мацусаке я зазывала прохожих на постоялый двор. Днем спала сколько вздумается, а после восьмой стражи [151] принималась за свой туалет. Покрывала лицо пудрой местного изделия. Говорят, что боги обитают в честной голове, вот я и смазывала свою голову маслом.

Как некогда богиня Аматэрасу [152] появилась из Небесного грота, так и я, набеленная, выходила в потемках из дверей гостиницы и останавливала пилигрима на коне:

— Постойте, господин из Харимы! А ваш спутник, вижу, родом из Бинго.

Я безошибочно называла родину любого проезжего и заговаривала с ним на его родном наречии. Это радовало путника, и он, сдавшись на мои просьбы, останавливался в гостинице, не разбирая, утро на дворе или вечер. Но все это одно пустое притворство.

Обманщица неотвязно следует за путником, как будто бы страстно влюбилась в него с первого взгляда, но стоит ему завернуть в гостиницу, как она вдруг начинает обращаться с ним так резко, как ветер, дующий в соснах. Даже отвечать ему не трудится.

— Дайте огонька закурить трубку, — просит гость, а служанка только буркнет:

— Вон там у вас под самым носом фонарь.

— Что-то долго ванна не готова, — жалуется он.

— Подумаешь! Ждали же вы десять месяцев в животе вашей матушки.

Гость позовет ее:

— У меня к вам просьба. Извините, что беспокою, но, пожалуйста, снимите у меня струп от прижигания моксой на плече.

— Ничего сделать не могу, у меня вот уже дня три как руки ломит.

Гость покажет дыру на своем халате:

— Зашейте, пожалуйста.

Она делает такой вид, будто ее оскорбили.

— Как бы ни была скромна моя должность, но неужели вы все-таки могли себе вообразить, что я портниха!

И хочет в гневе уйти. Гость пробует ее удержать.

— Постойте, выпейте немного, — уговаривает он. — Моя родина славится этим вином.

Путник достает вино и соленую рыбу, и начинается пирушка. Захмелев, служанка позволяет своему собутыльнику даже запустить руку ей за пазуху.

— Ах, как мил этот гость, несмотря на дорожную усталость! — И она потирает ему рубцы на щеках, натертые шнурками от дорожной шляпы, разминает пятки, натруженные соломенными сандалиями.

Тут любой забудет, сколько денег он израсходовал за день, начнет перебирать в руках связку монет [153], отсчитает сто мон и, завернув в бумагу, сунет женщине.

Даже самый скаредный путник, тот, который не садится на попутного коня, чтобы сберечь всего три мона, и тот для нее расщедрится.

Хозяин гостиницы держит у себя таких женщин, чтобы заманивать гостей. Жалованья он им не платит, а только кормит. Проезжие останавливаются на постоялом дворе всего на одну ночь, и потому у служанок обычно бывает еще один хозяин на стороне, содержатель тайного дома свиданий. Они с ним делятся своим заработком. Все, что на них надето, помимо платья, которое им, по обычаю, должны дать хозяева к каждому сезону, все подарено гостями. Это у них доход со всего света.

На таком постоялом дворе даже последние стряпухи не хотят отстать от других. Они норовят навести на себя красоту и заигрывают со слугами посетителей. Недаром их называют футасэ — «двойным потоком в одном русле».

Быстро, как поток, бегут месяцы и дни. Даже вечерний сумрак не мог больше скрыть моего старческого безобразия, и меня прогнали. Пришлось мне снова скитаться. Я пошла в Кувану, куда приходят корабли, и стала там торговать румянами и иголками. Смех, да и только! Торгуя принадлежностями женского туалета, я вовсе не спешила идти туда, где виднелись путницы, а подымалась на крытые сверху джонки и, не открывая свои узлы и мешочки, бойко вела торговлю, потому что продавала только семена, из которых густо вырастает трава любви.

Призывные крики на перекрестках ночью

Я испробовала уже все должности, какие только были для меня доступны. Волны морщин побежали у меня по лицу, и я снова вернулась к морю любви — веселому кварталу Симмати в стране Цу [154]. Так как я прежде в нем служила и хорошо его знала, то я воззвала к состраданию своих старинных друзей и получила должность управительницы в доме любви.

Какая пропасть отделяла меня от прежних дней! Невольно становилось стыдно.

Для управительницы положен особый наряд, сразу ее узнаешь. Носит она светло-красный передник, не особенно широкий пояс повязан на левом боку. При ней всегда множество ключей. Оттого что ей приходится все время совать себе руку за пазуху, где лежат деньги, подол ее платья всегда сзади короче. Голову она обычно повязывает полотенцем.

Ходит управительница беззвучно, крадучись, с лица у нее не сходит нарочито суровое выражение. Ее боятся больше, чем можно было бы ожидать. Опытная старуха наставляет на ум молодых тайфу и даже самых недогадливых за короткое время сумеет отшлифовать так, что они будут иметь успех у гостей. Она заставляет девушек работать без отдыха.

Благодаря ее стараниям они начинают приносить хозяевам хороший доход.

Я знала до тонкости чувства дзёро и быстро открывала их тайные шашни с дружками. Ну и доставалось же им от меня! Даже тайфу меня боялись, да и гости жалели девушек, и, не дожидаясь дней, когда принято делать подарки, давали мне по два бу с человека. Так дают черту шесть грошей при переправе через адскую реку [155]. Но нельзя долго творить зло другим людям.

Меня так все возненавидели, что мне стало тягостно там оставаться. Я покинула должность управительницы и поселилась на далекой окраине города, в Тамацукури, где стоят только жалкие домишки. В них даже лавок нет.

Я поселилась в хибарке на задворках, куда пускали жильцов. Там было так пустынно, что среди белого дня носились летучие мыши.

У меня не оставалось никаких сбережений, и мне быстро пришлось распродать свои немногие наряды. Я не могла купить себе даже топлива и сожгла все полки в комнате. Вечером пила один кипяток. Чтобы как-нибудь утолить голод, мне оставалось только грызть жареные бобы.

Когда ночью во время грозы раздавался громовой раскат, заставлявший трепетать всех остальных людей, я молила бога грома:

— О, если ты не лишен сострадания, лети ко мне, схвати меня и убей! Жизнь мне в тягость. Опостылел мне этот бренный мир!

Я уже считала себе шестьдесят пять лет от роду, но люди уверяли, что на первый взгляд можно дать мне лет сорок с небольшим. Женщины маленького роста с тонкой кожей лица долго выглядят моложавыми. Но меня это не особенно радовало.

Однажды, перебирая в памяти греховные приключения своей молодости, я выглянула из окошка, и что же я увидела!

Под окном толпилось множество младенцев. На голове у них были надеты шапочки из листьев лотоса, а ниже пояса они были измазаны кровью. Счетом их было девяносто пять или шесть, и все они, плача, еле внятно лепетали: «Посади на спину!» [156]

Ах! Это, верно, те самые убумэ [157], о которых ходит столько страшных рассказов!

Я в ужасе глядела на них, а они стали хором упрекать меня:

— О жестокая, бессердечная мать!

«Так это, значит, дети, которых я в свое время выкинула, — с душевной болью подумала я. — О, если бы я благополучно вырастила своих детей, у меня сейчас была бы семья многочисленнее клана Вада! [158] Какое это было бы счастье!» — вспоминала я с тоской и раскаянием о невозвратном прошлом. Скоро призраки стали таять и исчезли бесследно.

Потрясенная до глубины души, я решила немедля положить конец своей жизни… Но увы! Настал рассвет, а я, к своему горю, все не в силах была проститься с этим миром…

Вдруг за стеной послышались голоса. Я прислушалась. Это разговаривали между собой три женщины, ютившиеся в одном со мной доме. Всем им было на вид лет под пятьдесят. Спали они по утрам допоздна, а чем жили, неизвестно. Из любопытства я наблюдала за ними. По утрам и вечерам они любили лакомиться больше, чем позволяло им их скромное положение. Покупали морскую рыбу, которую привозят из Сакаи. Выпить небольшую мерку вина им было нипочем.

Наговорившись досыта о том, как трудно жить на свете, женщины стали болтать о нарядах. На Новый год они решили сшить себе платья цвета светлого яичного желтка, на подкладке сделать цветной узор так, чтобы просвечивал насквозь: парусные корабли и круглые китайские веера. Пояса закатят себе такие, чтобы и ночью бросались в глаза: на фоне мышиного цвета будет рисунок как на свитке, который развертывается справа налево.

Еще до Нового года было далеко, а они уже обсуждали праздничные наряды. Видно, в деньгах у них недостатка не было.

После ужина они наряжались, густо покрывали лицо дешевой пудрой, тушью для письма обводили края лба, где растут волосы, красили губы, заботились и о красоте шеи. Старательно забеливали морщины на груди до самых сосков. При помощи накладных волос сооружали из своих поредевших прядей прическу, туго перевязывали ее посредине потайным шнуром, а поверх еще одним, широким. Надевали темно-синее платье с очень длинными рукавами. Пояс из белой бумажной ткани повязывали сзади. На ноги надевали носки из толстых ниток и соломенные сандалии. За пазухой листки дешевой ханагами, переработанной из старья. Шнурками от косимаки заодно подвязывали и пояс для живота.

Весь день они ждали наступления вечера, когда лица людей неясно видны в сгущающемся сумраке. И тогда трое здоровенных молодцов, так называемые быки, в хаори, узких штанах и ноговицах, с головой, обвязанной платком так, что видны одни глаза, или в низко нахлобученных длинных капюшонах, вооружались толстыми палками, брали с собой свернутые в трубку циновки и звали женщин: «Ну, теперь пора!» И женщины выходили из дому в сопровождении этих молодцов.

По соседству с нами жил ремесленник с женой, который кормился тем, что изготовлял застежки для дождевых плащей. Под вечер жена его убиралась и красилась, а потом они раздавали сладкие пирожки своим пяти маленьким дочерям:

— Папа с мамой уходят по делу, будьте умными, хорошенько стерегите дом.

Отец брал на руки самого маленького, двухлетнего ребенка, а мать набрасывала себе на голову старый холщовый халат, и они убегали потихоньку, чтобы соседи не заметили. Трудно было догадаться, в чем тут дело.

На рассвете женщины возвращались совсем не такими, какими ушли вечером, трепаные и измятые, пошатываясь и тяжело дыша. Чтобы подкрепиться, они пили кипяток с солью и торопливо глотали жидкую рисовую кашу. Потом на скорую руку мылись и отпускали свои туго перетянутые груди.

Из рукавов своих провожатых доставали пригоршни мон и, подсчитав на глаз выручку, из каждых десяти мон половину отдавали этим молодцам.

Потом все собирались вместе и рассказывали о том, что с ними было:

— Этой ночью, к моему несчастью, мне не попался ни один мужчина с листками бумаги за пазухой…

— А мне попадались только молодые люди в самом расцвете сил. Когда я встретилась с сорок шестым, то думала, что мне придет конец. Я уже совсем изнемогала, но ведь нет предела человеческой жадности! Я опять принялась бродить, и мне повезло. После этого меня приглашали еще человек семь или восемь.

Другая женщина вдруг засмеялась про себя, не говоря ни слова. Все стали ее спрашивать: «Ты о чем?»

— Ну и попала же я впросак прошлой ночью! Выйдя из дому, я пошла своей обычной дорогой и решила подождать на зеленном рынке в Тэм-ме, чтобы туда приехали крестьянские лодки с овощами.

И вдруг вижу юношу, лет всего шестнадцати-семнадцати. Кажется, он был третьим сыном деревенского старосты. У него даже еще были не пробриты углы на лбу [159]. Простой деревенский молодчик, но очень хорош собой, с такими приятными манерами. Женщины были ему внове, и он прихватил с собой своего односельчанина, а тот взялся выбирать красотку с видом знатока: «Дадим десять мон, как водится, и подарочек».

Но юноша не в силах был дожидаться, пока его приятель выберет. «Вот эта девочка мне нравится», — ухватился он за меня и потащил в свою лодчонку, где волны служили нам подушкой. После того как он много раз слился со мной, мальчик стал ласково своей нежной рукой гладить мне бока: «Сколько тебе лет?»

Мне стало стыдно, и я тихо отвечала ему тонким голоском: «Семнадцать». «Ах, вот как! — обрадовался он. — Мы, выходит, однолетки».

Ночь была темная, и мне удалось скрыть от него свое лицо. Ведь мне уже пятьдесят девять исполнилось, а ему сказала — семнадцать, значит, утаила сорок два года. На том свете меня черти за язык потянут. Но не осуждайте меня за эту ложь, надо же мне кормиться.

После этого я забрела на улицу Нагамати и попробовала счастья на постоялом дворе, где останавливаются паломники. Человек пять гостей собралось там на молитву. Я вошла в комнату, освещенную ярким огнем, отвернув в сторону свое лицо. На всех точно столбняк напал, никто не отозвался. Даже им, простым деревенщинам, я в мои годы пришлась не по вкусу. Не выразить словами, какую душевную боль я почувствовала в эту минуту. «Может быть, кто-нибудь из вас хочет развлечься? На ночь особо, а если ненадолго, то я спешу…»

При этих словах они еще больше съежились с испуганным видом.

Но бывший там старик почтенного вида вежливо прикоснулся к полу тремя пальцами и сказал: «Дзёро, не огорчайся! Молодые люди испугались оттого, что слышали, будто одна старая кошка с двумя хвостами оборотилась в старуху. Мы совершаем паломничество в тридцать три храма [160], чтобы заслужить себе за гробом райское блаженство. По молодости лет мои спутники одержимы страстью к женщине и потому, наверно, позвали тебя. Это большой грех против богини Каннон. Я же не питаю к тебе ни любви, ни ненависти, но иди от нас поскорее восвояси».

Я ужасно рассердилась. Возвращаться назад с пустыми руками — прямой убыток! Пошарила по двору и стащила из того, что плохо лежало, шляпу кага, вместо тех десяти мон, которые я могла бы заработать, — так закончила эта женщина свой рассказ.

— Но ведь недаром говорят: юные прекрасны, как цветы. А есть и среди нас немало молоденьких. Есть такие красивые, что по виду можно вполне принять их за тэндзин. До чего же им не повезло, если они стали уличными женщинами! В вашем ремесле нет верхнего, среднего и низшего разрядов, все равны, всем платят по десять мон. И выходит, что красивая наружность ни к чему, зря пропадает. Ах, попасть бы в такую страну, где никогда не бывает лунных ночей! Странное пожелание!

Выслушав внимательно их рассказы, я подумала: «Вот оно что! Так они, наверно, те самые „сока", что хватают ночью за рукава прохожих на перекрестках улиц. Положим, они делают это для того, чтобы не умереть с голоду, но все равно в их годы это страшный грех!» — так я осуждала их.

«Умру с голоду, и кончено дело», — думала я, но не тут-то было. Тяжело расставаться даже с опостылевшей вконец жизнью.

Одна из моих соседок по лачуге, старуха лет семидесяти с лишком от роду, жаловалась не умолкая, что уже на ногах не в силах стоять и не может добыть себе самое скудное пропитание. Она стала

меня уговаривать:

— С твоей красотой смешно умирать с голоду. Непременно иди ночью на промысел, как другие.

— Ах, кто меня возьмет, в мои-то годы! Старуха вся залилась румянцем:

— Что ты! Да если б я только могла стоять на ногах, я бы вплела в свои седые пряди фальшивые волосы и придала бы себе вид почтенной вдовы. Я бы ловко еще надула кого-нибудь! Да вся беда в том, что я уже еле хожу. А ты иди, иди, не бойся! Понемногу я поддалась на ее уговоры. Все лучше, чем умирать голодной смертью.

— Что ж, пойду попробую. Но только в таких лохмотьях ничего у меня не выйдет.

— Этому горю легко помочь. — И она сейчас же привела ко мне человека почтенного вида.

Старик посмотрел на меня и охотно согласился:

— В самом деле, в темноте она может заработать деньги.

Он сходил к себе домой и принес узел. Там оказалось платье с длинными рукавами, пояс, косимаки, пара носков из бумажной материи… Все это он дал мне в дом и за износ назначил плату. За холщовый халат на вате — в ночь три бу, за пояс — один бу пять рин, за косимаки и пару носков — по одному бу. В дождливые ночи за зонтик надо было платить двенадцать мон, за пару лакированных сандалий — пять мон. Ни в чем не было недостатка. Старик принес мне все, что только могло бы понадобиться.

В самое короткое время я нарядилась не хуже других и стала приглядываться и прислушиваться к повадкам уличных женщин.

Попробовала спеть призывную песенку «Ночное платье милого», но мой старческий голос прозвучал так неприятно, что я попросила «быка» женским голоском зазывать мужчин.

Снежной ночью побрела я через мосты. Сколько ни говори себе, что надо как-нибудь кормиться, но все же тяжело мне было!

В наше время люди стали уж очень умны, хотя речь идет всего о каких-то десяти грошах. Поджидают на улице, не покажется ли прохожий с фонарем, и при свете фонаря вглядываются в лицо женщины пристальней, чем богач, выбирающий себе тайфу. А то еще поведут к сторожке, где висит фонарь. Подходят со строгим выбором к пустой забаве, не так, как в старину бывало. Даже в ночной темноте, на самое короткое время, и то не нанимают старую, дурную собой женщину. Говорят, в мире на тысячу зрячих — тысяча слепцов, но нынче всюду одни только зрячие, слепцов что-то не видно.

Наконец начал брезжить рассвет. Колокол пробил восемь или семь ударов [161]. Мне хотелось домой, но надо было еще попытаться, и я бродила повсюду, пока не послышался звон бубенцов.

Это выходили на работу погонщики, а там кузнецы и продавцы тофу [162] стали открывать свои лавки.

Потому ли, что я была слишком безобразна, или я не знала, как взяться за дело, но не нашлось никого, кто пожелал бы меня.

Я решила, что больше не гожусь для любви, и навсегда рассталась с этим поприщем.

Все пятьсот архатов похожи на прежних возлюбленных

Деревья на горах заснули глубоким сном, и ветки вишен тоже скрыты под покровом снега в вечернем сумраке, но они ждут своего пробуждения на весенней заре. И только люди, старея, уже не возродятся вновь, и потому нет им ни в чем радости. Но всего тяжелее мне было думать о своем позорном прошлом.

О, лишь бы только найти спасение в будущей жизни! Я снова вернулась в столицу и посетила храм Дайундзи — воплощенный рай на земле. Душа моя исполнилась благочестия. Призывая имя Будды, я увидела на обратном пути от главного храма святилище с изображением пятисот архатов — учеников Будды.

Я остановилась поглядеть на них. У всех этих святых — какой только резчик по дереву их так искусно сделал? — были самые разнообразные лица. Молва говорила, что среди них непременно увидишь образ того, о ком думаешь. Что ж, может быть! Я стала внимательно в них всматриваться.

В самом деле правда! Все они оказались верными подобиями тех мужчин, с которыми я когда-то делила ложе в мои цветущие годы.

Вон тот — вылитый Есисама с улицы Тёдзя-мати. В бытность мою гетерой я обменялась с ним нерушимыми клятвами и в доказательство своей любви чертила знаки его имени тушью на самом запястье руки.

На меня нахлынули воспоминания о тех днях. Гляжу, а святой, сидящий в тени скалы, точь-в-точь мой прежний господин, у которого я служила в Верхней части Киото. У меня с ним были любовные дела, и я долго не могла его забыть.

Перевела взгляд в другую сторону, а там изваяние, до мельчайших подробностей похоже на Гохэя-доно, с которым я как-то жила одним домом, даже нос такой же вздернутый. Мы долгое время пробыли вместе, искренне любя друг друга, и потому он был мне особенно дорог.

А там какой-то пузан, в светло-синем платье, спущенном с одного плеча. Кто бы это мог быть? — старалась я припомнить. Ну да, конечно! Когда я служила в Эдо, он тайно посещал меня шесть раз в месяц, в дни поста. Это Данхэй с улицы Кодзи-мати.

Вот в глубине на груде камней сидит белолицый святой. Кто этот красивый мужчина? Вспомнила! Актер с улицы Сидзёгавара. Он был из молодых учеников. Когда я служила в чайном домике, он впервые со мною познал женщину. Исчерпав все ухищрения любви, юноша истаял телесно и погиб ранней смертью. Так гаснет огонек в фонаре. Двадцати четырех лет он был погребен на кладбище Торибэно. У этой статуи были такие же впалые щеки, провалившиеся глаза.

Был там еще один святой, усатый, краснолицый и лысый. Не будь у него усов, он был бы как две капли воды похож на того настоятеля, у которого я столько натерпелась в тайнике храма. Как я ни привыкла к развратной жизни, но таких мучений, как от этого бонзы, мне еще испытать не доводилось. Он не отличал дня от ночи. Я считала этого бонзу своим злейшим врагом, но есть предел человеческой жизни. И этот неукротимый силач тоже обратился в дым на погребальном костре.

А вон тот, под облетевшим деревом, мужчина со смышленым выражением лица, — волосы над выпуклым лбом, как видно, подбриты им самим, — он точно хочет заговорить. Кажется, руки и ноги у него вот-вот начнут двигаться. Чем больше я на него смотрела, тем больше открывала в нем сходство с одним из своих возлюбленных. Когда я была гулящей монахиней в Осаке, среди разных гостей, ходивших ко мне каждый день, был один хранитель склада для зерна, привозимого из западных провинций. Он так глубоко полюбил, что готов был ради меня расстаться с жизнью.

— Никогда не забуду ничего, что делил с тобой: ни печалей, ни радостей…

Он дарил мне то, что люди больше всего жалеют на свете: золото и серебро, и платил за меня старой монахине, у которой я была в подчинении.

Я застыла на месте, разглядывая пятьсот святых, и в каждом из них узнавала черты одного из моих любовников. Одно за другим вставали передо мной воспоминания о моих прошлых грехах. Увы, нет ничего ужасней жизни продажной женщины, это я узнала на собственном опыте. За мой век у меня были тысячи любовников, а я дожила до глубокой старости. Как это постыдно, как презренно!

Мне казалось, что в груди у меня грохочет огненная колесница ада, из глаз брызнули слезы, горячие, как кипяток… Душа во мне померкла. Забыв, что я нахожусь в храме, я рухнула наземь. Ко мне сбежалась толпа монахов. Как раз в это время раздался звон вечернего колокола. Он заставил меня очнуться.

— Что с тобой, старица, о чем ты так скорбишь? Почему льешь слезы? Уж не увидела ли ты среди этих учеников Будды кого-нибудь, кто напомнил тебе сына, раньше тебя покинувшего мир, или, может быть, супруга? — ласково стали спрашивать меня монахи.

Не ответив им ни единого слова, я торопливо выбежала за ворота, но в этот миг я постигла самое важное в мире. Мне открылась правда слов поэта [163]:

Возле трав прибрежных на погосте
В груду пепла обратились кости.
На холме, под соснами густыми,
От него осталось только имя.

Я пришла к подножию горы, с которой падает Гремящий водопад [164], но у меня не было возможности проникнуть в глубь гор, где подвижники ищут спасения. Я отвязала канат с кормы ладьи, носившей меня по морю житейских треволнений, и молила только, чтобы она вынесла меня на берег по ту сторону жизни.

Не помня себя, я бросилась к пруду, находившемуся неподалеку от тех мест, чтобы утопиться, но меня удержал один мой старый знакомый, случайно встретившийся мне по дороге. Он построил для меня хижину, покрыв ее листьями травы, как вы можете видеть это сами.

— Лучше жди, когда смерть сама к тебе придет. Оставь неправедный путь и, обновив свое сердце, иди по пути Будды, — стал он уговаривать меня.

Я вняла его благому совету и с тех пор всей душой предалась молитвам в этой хижине.

Ваше необычное посещение смутило мой душевный покой, вино затуманило голову. Век человеческий недолог, а я рассказала вам о нем длинную-длинную повесть. Это греховный поступок.

Но так и быть! Пусть эта повесть будет моей исповедью в прошлых грехах, чтобы рассеялись черные тучи в моем сердце и оно засияло чистым светом луны, чтобы радостной была для вас эта весенняя ночь. Я прожила всю свою жизнь одиноко, без семьи, что пользы мне что-нибудь скрывать?

Я поведала вам всю правду о том, как я жила, пока лотос не раскрыл свои лепестки в моем сердце. И пусть даже жизнь моя текла нечистым потоком, но разве может теперь рассказ о ней замутить мою душу?

КОНЕЦ

КОММЕНТАРИИ

body name="notes"
a l:href="#_ednref2"
a l:href="#_ednref3"
a l:href="#_ednref4"
a l:href="#_ednref5"
a l:href="#_ednref6"
a l:href="#_ednref7"
a l:href="#_ednref8"
a l:href="#_ednref8"
a l:href="#_ednref10"
a l:href="#_ednref11"
a l:href="#_ednref13"
a l:href="#_ednref14"
a l:href="#_ednref14"
a l:href="#_ednref16"
a l:href="#_ednref16"
a l:href="#_ednref18"
a l:href="#_ednref19"
a l:href="#_ednref20"
a l:href="#_ednref21"
hasis
a l:href="#_ednref22"
a l:href="#_ednref24"
a l:href="#_ednref25"
a l:href="#_ednref26"
a l:href="#_ednref27"
a l:href="#_ednref28"
a l:href="#_ednref29"
a l:href="#_ednref30"
a l:href="#_ednref31"
a l:href="#_ednref32"
a l:href="#_ednref33"
a l:href="#_ednref34"
a l:href="#_ednref34"
a l:href="#_ednref36"
a l:href="#_ednref37"
a l:href="#_ednref37"
a l:href="#_ednref37"
a l:href="#_ednref40"
a l:href="#_ednref40"
a l:href="#_ednref42"
a l:href="#_ednref43"
a l:href="#_ednref44"
a l:href="#_ednref45"
a l:href="#_ednref46"
a l:href="#_ednref47"
a l:href="#_ednref48"
a l:href="#_ednref49"
a l:href="#_ednref50"
a l:href="#_ednref51"
a l:href="#_ednref52"
a l:href="#_ednref53"
a l:href="#_ednref54"
a l:href="#_ednref55"
a l:href="#_ednref56"
a l:href="#_ednref57"
a l:href="#_ednref58"
a l:href="#_ednref59"
a l:href="#_ednref61"
a l:href="#_ednref62"
a l:href="#_ednref63"
a l:href="#_ednref64"
a l:href="#_ednref65"
a l:href="#_ednref66"
a l:href="#_ednref67"
a l:href="#_ednref68"
a l:href="#_ednref69"
a l:href="#_ednref70"
a l:href="#_ednref70"
a l:href="#_ednref70"
a l:href="#_ednref73"
a l:href="#_ednref74"
a l:href="#_ednref75"
a l:href="#_ednref76"
a l:href="#_ednref77"
a l:href="#_ednref78"
a l:href="#_ednref79"
a l:href="#_ednref80"
a l:href="#_ednref81"
a l:href="#_ednref82"
a l:href="#_ednref83"
a l:href="#_ednref83"
a l:href="#_ednref85"
a l:href="#_ednref86"
a l:href="#_ednref86"
a l:href="#_ednref88"
a l:href="#_ednref89"
a l:href="#_ednref90"
a l:href="#_ednref90"
a l:href="#_ednref92"
a l:href="#_ednref93"
a l:href="#_ednref94"
a l:href="#_ednref95"
a l:href="#_ednref96"
a l:href="#_ednref97"
a l:href="#_ednref98"
a l:href="#_ednref99"
a l:href="#_ednref100"
a l:href="#_ednref100"
a l:href="#_ednref102"
a l:href="#_ednref103"
a l:href="#_ednref104"
a l:href="#_ednref106"
a l:href="#_ednref107"
a l:href="#_ednref108"
a l:href="#_ednref109"
a l:href="#_ednref109"
a l:href="#_ednref111"
a l:href="#_ednref112"
a l:href="#_ednref113"
a l:href="#_ednref114"
a l:href="#_ednref115"
a l:href="#_ednref116"
a l:href="#_ednref117"
a l:href="#_ednref118"
a l:href="#_ednref118"
a l:href="#_ednref118"
a l:href="#_ednref121"
a l:href="#_ednref122"
a l:href="#_ednref123"
a l:href="#_ednref124"
a l:href="#_ednref125"
a l:href="#_ednref126"
a l:href="#_ednref127"
a l:href="#_ednref127"
a l:href="#_ednref129"
a l:href="#_ednref130"
a l:href="#_ednref130"
a l:href="#_ednref132"
a l:href="#_ednref133"
a l:href="#_ednref134"
a l:href="#_ednref135"
a l:href="#_ednref136"
a l:href="#_ednref136"
a l:href="#_ednref138"
a l:href="#_ednref138"
a l:href="#_ednref140"
a l:href="#_ednref141"
a l:href="#_ednref142"
a l:href="#_ednref143"
a l:href="#_ednref144"
a l:href="#_ednref145"
a l:href="#_ednref146"
a l:href="#_ednref147"
a l:href="#_ednref148"
a l:href="#_ednref149"
a l:href="#_ednref150"
a l:href="#_ednref151"
a l:href="#_ednref152"
a l:href="#_ednref153"
a l:href="#_ednref154"
a l:href="#_ednref155"
a l:href="#_ednref156"
a l:href="#_ednref157"
a l:href="#_ednref158"
a l:href="#_ednref159"
a l:href="#_ednref160"
a l:href="#_ednref161"
a l:href="#_ednref162"
a l:href="#_ednref163"
a l:href="#_ednref164"