Кирилл Станюкович-профессор геоботаник, автор многочисленных научных и научно-популярных работ, много лет провел на Памире, ведет большую научно-исследовательскую работу.

В книге собраны рассказы об экспедициях автора на Памир, Тянь-Шань, в Южный Казахстан и Сибирь.

Красочным, образным языком повествует автор о своеобразной природе этих интересных мест, об их растительном и животном мире, о разных происшествиях экспедиционной жизни, о трудностях и радостях, ожидающих исследователя в новых, неизведанных районах.

«Когда я был в Сингапуре!..»

Поезд дернулся раз, дернулся два и, наконец, пошел. А я растерянно стоял в проходе: сесть было решительно некуда. Этот единственный классный вагон во всем поезде, состоящем в остальном из теплушек, был набит до предела. На нижних полках сидело не менее чем по четыре, на средних- по два, по три человека, а с верхних, багажный, свешивалось огромное количество ног. Из-под нижней лавки, между корзинами, также высовывались чьи-то штиблеты.

Стоял я, стоял в проходе, а потом, несмотря на недружелюбные взгляды окружающих, явно ждущих, чтобы я куда-либо убрался, поставил на пол чемодан и сел на него. Сел и усидел, как меня ни ругали со всех сторон. Отвечать было бесполезно, и я некоторое время молча сидел, остро раздражая окружающих и сам злясь на всех, а каждый проходящий толкал и еще ругал меня при этом.

Но, как всегда, скоро ко мне привыкли, кто-то предложил мне кусок рыбы, сказав при этом, что в прошлом году у них на практике были студенты, которые и змей ели, а я кого-то угостил папиросами. Скоро я был настолько свой в этом купе, что сам много содействовал вытеснению какого-то нового пассажира, вошедшего в вагон уже в сумерках, в соседнее купе. Там он, подобно мне, уселся в проходе на чемодане, из чего я заключил, что он безусловный нахал. Этот новый пассажир был мне чем-то неприятен, может быть тем, что он вел себя так же, как я. Однако на сыпавшиеся на него замечания он отвечал весьма энергично. Кроме того, он, волею судеб, оказался в том отделении, где, как я успел заметить, сидела девушка с глазами не то ангела, не то русалки. Один взгляд этих глаз мог пригвоздить к месту любого пассажира или, наоборот, заставить его броситься сломя голову за кипятком на станцию, где поезд стоит всего минуту.

Новый пассажир был одет в брезентовые сапоги, брезентовый не то плащ, не то пыльник и инженерскую фуражку с молоточками. Держал он себя достаточно самоуверенно и имел прекрасные усики. Уселся же он на довольно большом деревянном ящике-футляре, в котором явно был теодолит.

Смеркалось, страшная среднеазиатская жара спала, в открытые настежь овна чуть повеяло прохладой, проводница вставила в фонарь свечу.

И тогда произошло то, что нередко случалось в 1931 году с этими первыми поездами на Турксибе: поезд затормозил ни с того ни с сего где-то среди пустыни и стал. Вот в это время относительной тишины из соседнего купе донесся мурлыкающий баритон, несомненно, принадлежащий человеку с усиками. Этот вибрирующий бархатный голос не громко, но так, что слышали все, произнес: «Когда я был в Сингапуре!..» Все притихли. И он начал свой рассказ. Да, здесь было что послушать!

Тут было все: и малайские пираты, безлунной ночью сотнями карабкающиеся на борт судна с ножами в зубах, и прекрасная жена раджи, и ночное бегство на слонах по тропическим лесам, и нападение полосатого ужаса джунглей – кровавого тигра.

Здесь был и таинственный клад, закопанный в пещере разрушенного города, и туги-душители, стерегущие клад, и опять прекрасная женщина, опять влюбленная в человека с усиками, и гнев взбешенного отца, и исчезновение прекрасной девушки, и таинственное сообщение кровного брата – водителя слонов, и…

Да, это был рассказ! В нем были и шепоты, и паузы, и многозначительные умалчивания, и порывистые восклицания: «Да, черт-возьми! Это было славное времечко!».

С огромным вниманием я слушал этот рассказ, да что я? Его слушали решительно все, даже проводники протиснулись и слушали, стоя в проходе. Я верил и не верил, восхищался и завидовал. Но, когда в неясном свете коптящей свечи в далеком конце купе я увидел, как смотрит на него девушка с чудесными глазами,- я возненавидел его.

Наступила ночь, и, хотя я уже сидел, удобно прислонившись, заснуть долго не мог. Нет, мне не мешал ни густой махорочный угар, настоенный на запахе добрых портянок и пеленок, ни храп, ни постоянные толчки поезда. Мне мешали всю ночь тихие, ласковые переливы баритона и негромкий грудной девичий смех.

Васька разбудил меня уже когда было совсем светло и по-дневному жарко. Он сел ко мне в вагон еще вчера вечером, когда звучало рычание тигров и слон бежал через молчаливые джунгли. Рассказ он, правда, выслушал до конца, но потом сразу заснул.

Мы взяли свои вещи и вышли. Уходя, я бросил взгляд в соседнее купе. Девушка спала, сидя на скамейке рядом с человеком, бывшим в Сингапуре, ее чудесные глаза были закрыты, а головка доверчиво покоилась на плече у соседа.

Боже мой, как я его ненавидел!

Мы вышли на станции Чу и сразу отправились получать багаж. Багаж мы получили и сложили в зале ожидания. Его было до черта, он лежал горой; здесь были и седла, и вьючные ящики, и гербарная бумага, и фонари, и кастрюли – в общем, все снаряжение нашей довольно большой экспедиции. А мы, двое практикантов, сидели под этой горой, решительно не зная, что нам делать.

Уговор был такой: весь состав экспедиции выезжает из Алма-Аты вперед налегке до станции Чу и здесь организует базу, достает лошадей и все остальное. А мы с Васькой можем ехать, только если своими глазами увидим, что все наше снаряжение погружено в вагон и поехало. Этого момента, когда от нас примут и погрузят снаряжение, мы ждали несколько дней. И вот, наконец, мы выгрузились на станции Чу, но нас никто не встретил.

Мы подумали, поговорили и решили, что Вася пойдет искать наших в райцентр за несколько километров, а я останусь караулить вещи.

Еще в Алма-Ате я был болен, но не знал об этом. Мне просто стало плохо жить на свете; то, что всегда наполняло мою жизнь, делало ее приятной и интересной, почему-то исчезло, а осталось только неприятное, тяжелое и нудное. Новые виды утомляли, люди раздражали, а работа была в тягость.

Среди дня мне становилось томительно жарко и душно, я пил много воды, ходил весь мокрый от пота и был слаб, как муха.

Я не понимал, что со мной, а я был болен, у меня в крови метались малярийные плазмодии, но они еще не были в состоянии побороть меня.

Но тут, на станции Чу, малярия, наконец, пересилила меня и повалила на горячую вокзальную скамейку.

Был день – душный, томительный, жаркий. Под высоким стеклянным потолком станции гулко отдавались голоса, шаги, звон посуды, хлопанье дверей, и все эти шумы превращались в удары по ушам, в тяжелый гудящий грохот, который ужасно мучил меня.

Жара давила и душила. К середине дня мне стало совсем плохо. А на других скамейках тоже лежали и спали, и никому не приходило в голову, что мне так нехорошо.

Но часов в двенадцать я, бросив вещи, встал и пошел искать какую-нибудь помощь.

Амбулатория оказалась где-то очень близко от станции, но я едва добрался. Я шел шатаясь, непрерывно борясь со страшным головокружением. Несколько раз я садился и даже ложился на дорогу, когда ноги подламывались и становилось совсем темно. Я ложился прямо в пыль, и мне не было стыдно прохожих, которые принимали меня за пьяного.

В амбулатории я, вероятно, сильно напугал людей; мокрый, в пыли и грязи, я мог смутить кого угодно. Но еще больше смутил врачей градусник, вынутый у меня из-под мышки: он показывал что-то около 41°. Мне давали пить, что-то вспрыскивали, обтирали и положили на длинную лавку, покрытую, как водится, простыней. Через некоторое время мне стало легче, приступ кончился, и я, несмотря на протесты докторов, пошел на станцию. Там лежало все наше снаряжение, брошенное на присмотр случайных соседей по скамейке.

К вечеру явился Васька с большой подводой, на которую мы погрузили вещи.

Васька заявил, что он наделал занятных этюдиков, что начальство он нашел и три раза пробовал делать с него наброски, но почему-то у него всякий раз вместо женщины получалась лошадь.

– А она, ты понимаешь, когда я ей в третий раз не показал рисунка, она сказала, что все художники такие оригиналы, но что иметь в экспедиции своего художника очень приятно.

Я поздравил его и просил не забывать старых друзей после того, как он стал фаворитом. Васька обещал, что не забудет.

Весь состав нашей экспедиции квартировал в гостинице, небольшой и очень неудобной. Она напоминала положенный набок шкаф с множеством полок – стен между номерами.

На следующий день я опять был один – начальство, узнав, что я болен, сказало: «А знаете, это и кстати»,- и оставило меня опять с вещами, на этот раз уже одного, и уехало со всеми сотрудниками вперед, в поселок Благовещенку. А я остался лежать в длинном и узком номере, и мне опять было плохо. Теперь у меня болел живот. Есть было нечего, я купил какой-то колбасы и ел по кусочку, насильно, считая, что не есть ничего нельзя. Зато пил я непрерывно.

Рядом со мной на соседней койке целые дни лежал землемер Иван Иванович; он так же, как и я, ждал подводы, чтобы ехать в Благовещенку, а лежал просто так, не потому что был болен,- он, видимо, любил валяться на кровати.

Иван Иванович был очень высокий и очень большеголовый, с сумрачным лицом. Он лежал и ругался. Ругал он всех: свое начальство за то, что оно не ценит людей; мое – за то, что оно меня бросило одного больного; гостиницу за то, что в ней жарко и грязно. Он ругал здешний климат и своих родственников. О ком бы он ни говорил, он говорил плохо. За те несколько дней, что мы лежали на соседних койках, я не слышал от него ни о ком ни одного хорошего слова.

К вечеру Иван Иванович исчезал и вскоре являлся уже совсем в другом настроении. Вечерами он был весел, пел песни, притопывал и уговаривал меня выпить. Потом он опять уходил и приходил поздно.

А мне все еще было очень плохо. К врачу я по глупости не шел, так как был уверен, что живот болит у меня после приступа малярии.

Я лежал и думал – чем это кончится и почему мне так не везет. Еще я думал, что человек, который был в Сингапуре, вероятно, никогда бы не посмотрел на такую пустяковую болезнь, а уже давно был бы в Благовещенке.

Наконец, подводы пришли, и мы погрузили все вещи, сели и поехали. Нужно отдать справедливость Ивану Ивановичу – он, хотя и был отчаянным ругателем, но ничего грузить на возы мне не дал, а все погрузил сам, сам покрыл брезентом, сам завязал. Возчиков он при этом обругал и не раз, а меня отпихивал в сторону, говоря: «Не лезь, не лезь, без тебя сделают, а то у тебя какая-нибудь кишка лопнет, а мне отвечать».

Выехали мы еще до света. Широкие равнины, покрытые однообразной серой полынью, простирались и вправо и влево, а дорога была широкая, широкая, какие бывают в степях и пустынях.

Мы ехали целый день то шагом, то рысью, и чем дальше, тем мне было хуже. Сначала я смотрел, видел кобчиков, кружившихся в небе, и широкое жерло глубокого колодца, в который недавно свалился верблюд. Отверстие колодца было ничем не огорожено. Но потом мне стало настолько погано, что все окружающее перестало меня интересовать. Я лежал и был занят только тем, что удерживался от стонов.

А когда мы приехали, я вовсе закостенел, и меня сняли с воза почти негнущейся раскорякой.

Вечер был мало приятен, ночь – тоже, мне было очень больно, и Вася сидел со мной рядом. У него было довольно угрюмое выражение лица, но как только я к нему обращался, он сразу принимал самый беспечный вид.

Я заснул на рассвете, совершенно больной, когда стали видны пирамидальные тополя за окном и начали ворковать горлицы. И проснулся среди дня с ощущением радости земного бытия. Вторично вызванный доктор (так именовался здесь старик фельдшер) высказал по поводу моего выздоровления крайне бурную радость. Да и было от чего!

Оказывается, вчера вечером этот фельдшер, осмотрев меня, имел уже, как водится, за дверью разговор с Васькой:

– Ну, что?

– Плохо.

– Что плохо?

– Аппендицит, почти перитонит.

– Что же делать?

– Что делать! Оперировать надо! Да некому и негде. А везти нельзя. Он лопнет по дороге.

– Что же делать?

– Ну, подождем немного.

– А если ждать будет нельзя?

– Ну, тогда мы будем оперировать!

– То есть кто же это мы?

– Да кто же, кроме нас,- вы и я и будем оперировать.

– Я буду оперировать? Так ведь я об этом понятия не имею. А вы-то умеете?

– Да мне тоже оперировать еще не приходилось, но книга такая у меня есть, где все написано.

На радостях, фельдшера, твердо заверившего, что теперь все в порядке, Васька стал именовать профессором и тут же сбегал ему за водкой, чему тот, как ни удивительно, не был особенно рад. Но водку выпил и, дав много советов, отбыл восвояси. А Васька, забрав мелкокалиберку, отправился добывать рекомендованное мне профессором мясо горлиц для бульона. Не прошло и нескольких минут, как я услышал тихий выстрел и громкую ругань хозяйки, возле дома которой была подстрелена горлица.

Горлиц здесь чтили и не позволяли убивать. И все же в продолжение последующего часа в том же порядке раздавались: сначала выстрел, потом ругань. Но Васька, несмотря на угрозы лихих казачек, населявших Благовещенку, не угомонился, пока не набил горлиц сколько было нужно.

К вечеру явился Иван Иванович – он был хмур, обругал фельдшера, также прибывшего для вечерней консультации, меня, Ваську и климат здешних мест.

А я лежал и радовался – мне было чертовски хорошо: вечерняя тишина, и шелест тополей, и ругань Ивана Ивановича, и бульон – все доставляло мне огромное удовольствие.

Благовещенка, или, вернее, Благовещенское,- большое село, в прошлом казацкая станица. Широкие улицы, обсаженные пирамидальными тополями, сходятся к обширной четырехугольной площади, где прежде проходили учения и смотры.

Река Чу подходит к самой станице, окруженная плавнями. В этих плавнях, где тростники достигают 5-6 метров высоты, прячутся бессчетные выводки уток и гусей, здесь копают себе в мягком иле купальные лежки кабаны. Отсюда по вечерам налетают на станицу тучи комаров.

Широкие, медленно текущие арыки несут на поля Благовещенки теплую, мутноватую воду – она поит и сады, и бахчи, и поля станицы. Среди бесконечно пустынной полынной степи Благовещенка была небольшим оазисом, ярким пятном зелени. Во все стороны от широких плавней Чу уходила гладкая сухая равнина. Здесь все было пустынно, безжизненно, росла только серая полынь, колыхались редкие сизые метелки злаков. Здесь паслись стада коров и овец. Молоко от этих коров было горьковатое и пахло полынью.

В Благовещенском только что был организован животноводческий совхоз. Пастбища этого совхоза были огромны, они уходили за горизонт. Они захватывали бесконечную равнину, покрытую полынником, поднимались по склонам пологих возвышенностей, носящих название Чу-Илийских гор. Эту территорию мы и должны были обследовать, составить геоботаническую карту, выяснить запасы кормов.

В первый день, когда мы двинулись, чтобы начать полевые работы, мы ехали быстро.

Начальство ехало впереди. Это была дама, именно дама, неприлично просто сказать, что это была женщина с длинным бледным лицом и длинными зубами. На носу у нее – пенсне, а на груди – золотые часы, приколотые английской булавкой; вместо юбки на ней были короткие штанишки, застегивающиеся под коленями на пуговицы, а на ногах обычные мужские ботинки неплохого размера. Дамских ботинок начальство не носило – то ли на дам обуви таких размеров не делают, то ли делают, но с каблуками. Каблуки же ей были совершенно не нужны, она и так могла бы занять место правофлангового в любой гвардейской роте.

Кроме хорошей длины, фигура начальства особых примет не имела, и спереди и сзади она была довольно ровная.

Фамилия у начальства была немецкая и очень короткая, может быть, чтобы сделать ее подлиннее – перед ней в прежнее время стояла приставка «фон».

Чтобы дополнить сведения о начальстве, нужно сказать, что до революции она была директрисой гимназии, а после перешла на ботаническую деятельность. Потом мы много раз говорили, что сделала она это совершенно зря. Свое семейное положение она еще не устроила, то есть была девушка, а возраст ее исчислялся сорока шестью годами.

Голос у начальства был несколько скрипуч, но так как в нем обычно преобладали наставительные и презрительные интонации, общее впечатление от речи было довольно цельное.

горлицы. И проснулся среди дня с ощущением радости земного бытия. Вторично вызванный доктор (так именовался здесь старик фельдшер) высказал по поводу моего выздоровления крайне бурную радость. Да и было от чего!

Оказывается, вчера вечером этот фельдшер, осмотрев меня, имел уже, как водится, за дверью разговор с Васькой:

– Ну, что?

– Плохо.

– Что плохо?

– Аппендицит, почти перитонит.

– Что же делать?

– Что делать! Оперировать надо! Да некому и негде. А везти нельзя. Он лопнет по дороге.

– Что же делать?

– Ну, подождем немного.

– А если ждать будет нельзя?

– Ну, тогда мы будем оперировать!

– То есть кто же это мы?

– Да кто же, кроме нас,- вы и я и будем оперировать.

– Я буду оперировать? Так ведь я об этом понятия не имею. А вы-то умеете?

– Да мне тоже оперировать еще не приходилось, но книга такая у меня есть, где все написано.

На радостях, фельдшера, твердо заверившего, что теперь все в порядке, Васька стал именовать профессором и тут же сбегал ему за водкой, чему тот, как ни удивительно, не был особенно рад. Но водку выпил и, дав много советов, отбыл восвояси. А Васька, забрав мелкокалиберку, отправился добывать рекомендованное мне профессором мясо горлиц для бульона. Не прошло и нескольких минут, как я услышал тихий выстрел и громкую ругань хозяйки, возле дома которой была подстрелена горлица.

Горлиц здесь чтили и не позволяли убивать. И все же в продолжение последующего часа в том же порядке раздавались: сначала выстрел, потом ругань. Но Васька, несмотря на угрозы лихих казачек, населявших Благовещенку, не угомонился, пока не набил горлиц сколько было нужно.

К вечеру явился Иван Иванович – он был хмур, обругал фельдшера, также прибывшего для вечерней консультации, меня, Ваську и климат здешних мест.

А я лежал и радовался – мне было чертовски хорошо: вечерняя тишина, и шелест тополей, и ругань Ивана Ивановича, и бульон – все доставляло мне огромное удовольствие.

Благовещенка, или, вернее, Благовещенское,- большое село, в прошлом казацкая станица. Широкие улицы, обсаженные пирамидальными тополями, сходятся к обширной четырехугольной площади, где прежде проходили учения и смотры.

Река Чу подходит к самой станице, окруженная плавнями. В этих плавнях, где тростники достигают 5-6 метров высоты, прячутся бессчетные выводки уток и гусей, здесь копают себе в мягком иле купальные лежки кабаны. Отсюда по вечерам налетают на станицу тучи комаров.

Широкие, медленно текущие арыки несут на поля Благовещенки теплую, мутноватую воду – она поит и сады, и бахчи, и поля станицы. Среди бесконечно пустынной полынной степи Благовещенка была небольшим оазисом, ярким пятном зелени. Во все стороны от широких плавней Чу уходила гладкая сухая равнина. Здесь все было пустынно, безжизненно, росла только серая полынь, колыхались редкие сизые метелки злаков. Здесь паслись стада коров и овец. Молоко от этих коров было горьковатое и пахло полынью.

В Благовещенском только что был организован животноводческий совхоз. Пастбища этого совхоза были огромны, они уходили за горизонт. Они захватывали бесконечную равнину, покрытую полынником, поднимались по склонам пологих возвышенностей, носящих название Чу-Илийских гор. Эту территорию мы и должны были обследовать, составить геоботаническую карту, выяснить запасы кормов.

В первый день, когда мы двинулись, чтобы начать полевые работы, мы ехали быстро.

•Начальство ехало впереди. Это была дама, именно дама, неприлично просто сказать, что это была женщина с длинным бледным лицом и длинными зубами. На носу у нее – пенсне, а на груди – золотые часы, приколотые английской булавкой; вместо юбки на ней были короткие штанишки, застегивающиеся под коленями на пуговицы, а на ногах обычные мужские ботинки неплохого размера. Дамских ботинок начальство не носило – то ли на дам обуви таких размеров не делают, то ли делают, но с каблуками. Каблуки же ей были совершенно не нужны, она и так могла бы занять место правофлангового в любой гвардейской роте.

Кроме хорошей длины, фигура начальства особых примет не имела, и спереди и сзади она была довольно ровная.

Фамилия у начальства была немецкая и очень короткая, может быть, чтобы сделать ее подлиннее – перед ней в прежнее время стояла приставка «фон».

Чтобы дополнить сведения о начальстве, нужно сказать, что до революции она была директрисой гимназии, а после перешла на ботаническую деятельность. Потом мы много раз говорили, что сделала она это совершенно зря. Свое семейное положение она еще не устроила, то есть была девушка, а возраст ее исчислялся сорока шестью годами.

Голос у начальства был несколько скрипуч, но так как в нем обычно преобладали наставительные и презрительные интонации, общее впечатление от речи было довольно цельное.

Выехали мы из Благовещенского уже к вечеру. Радостное ощущение начинающихся странствий, здоровья просто переполняло меня. День был прекрасный, жара спадала, сухой и горячий ветер, пропитанный горечью полыни, веял в лицо, застоявшиеся лошади, пригнанные из табуна, рвались вперед.

Мы ехали широкой кавалькадой, окружая две пароконные брички, весело катившиеся по степной дороге. До самого горизонта все было ровно-ровно и серо. Под ногами проскакивали стремительные ящерицы, в горячем воздухе плыли, не шевеля крыльями, ястреба. Бесконечная, ровная, покрытая серыми кустиками полыни равнина шла до самого горизонта. Полынь, полынь, сизые кустики типчака и под ними сухая горячая, растрескавшаяся почва.

В этот день я тоже ехал верхом, хотя еще вчера лежал пластом. И хотя в этом и не признавался никому, но ехал верхом впервые в жизни.

Это только так говорится, что ехал верхом,- на самом деле я сидел на лошади, но шла она туда, куда ей хотелось, решительно не обращая на меня внимания. Вероятно, лошадь терпела только потому, что чувствовала мою крайнюю неустойчивость: избавиться от меня в любую минуту ей не представляло никакого труда.

Мне было известно, что на рыси необходимо приподниматься, а делать этого я не умел. Вначале я приподнимался, упираясь ногами в стремена, а когда устал, то уперся и руками в луку седла. Вероятно, зрелище было весьма занятное. Кончилась эта верховая езда довольно глупо. Я разогнался, стал поворачивать, и в этот момент седло свернулось лошади под брюхо, а я шлепнулся врастяжку на дорогу. В момент падения я еще успел сообразить, что падаю и что это стыдно. Поэтому последним усилием воли я вызвал на лицо непринужденную улыбку. Затем брякнулся и на какое-то небольшое время потерял соображение.

Товарищи, поспешившие на помощь, увидели меня, поверженного в дорожную пыль, но приятно улыбающегося и поэтому сами стали веселиться. Но заметив через короткое время, что эта улыбка носит несколько застывший характер, начали трясти и поднимать меня, после чего улыбка перешла в болезненную гримасу. От начальства я, не успев стряхнуть пыль, тотчас получил выговор:

– Неужели вам не известно,- сказала она,- что обгонять начальника в экспедиции не полагается. Какой вы невоспитанный!

Уже в сумерках мы прокатили через казахский аул. Вечерними дымками курились костры, и воздух был наполнен запахом горящей полыни и кизяка. Разноголосо блеяли и мычали укладывавшиеся на ночь стада, а целая свора мохнатых и достаточно энергичных овчарок с солидным количеством репьев в шерсти прилагала все усилия, чтобы вцепиться нам в ноги, которые мы подтягивали как можно выше на седла.

Хотя нас приглашали, мы не остановились ночевать в ауле. Мы отъехали с километр и стали в некотором отдалении. Но казахское гостеприимство последовало за нами и сюда – не успели мы остановиться, как три всадника сбросили с седел вязанки полыни и мешок кизяку. Много раз – и тогда и потом – я восхищался гостеприимством кочевников, оно было молчаливым, спокойным и самоотверженным. Приезжая в аул, вы становились гостем и могли оставаться сколько захотите. Вы на время становились как бы членом семьи. Когда все шли есть – звали и вас, когда все ложились спать – укладывали и вас. Вы могли гостить так день, неделю, месяц, и никто никогда, не намекал вам, что пора бы и честь знать. Люди гордились, делясь с вами последним.

Мы согрели чай, кое-как поели и тотчас завалились спать.

Проснулся я рано и начал будить Ваську. Васька поднимался с великим трудом. Мы разожгли костер и стали варить суп. Он еще не был готов, когда солнышко поднялось достаточно высоко и из своей отдельной палатки выглянуло начальство. Оно выпило чаю, но от супа отказалось, сказав, что не привыкло есть по утрам; одновременно и словами и жестами показывало крайнее нетерпение по поводу задержки выхода экспедиции на работу из-за нашего чревоугодия. Но мы кое-как все-таки похлебали супа и поспешно тронулись.

Началась работа. В продолжение этого и всех последующих дней мы непрерывно шли. Останавливались, копали почвенную яму, брали образцы почв, делали описание растительности и двигались дальше. Таких остановок в день было сначала три, потом четыре, а затем и пять.

Нельзя сказать, чтобы мне повезло с начальством в этой первой моей большой экспедиции. Я горел желанием чему-то научиться, что-то узнать. Но начальство вело себя как-то странно, оно обычно не отвечало на задаваемые вопросы или отвечало до того уклончиво, что я ничего не понимал.

Утром в палатке оно из своих запасов, хранившихся в сундуке, ело потихоньку, видимо, стараясь не чавкать, чтобы мы не услышали, а затем вылезало и устраивало нам сцены – почему мы еще не готовы к выходу.

Она требовала, чтобы ее никто не обгонял, когда экспедиция двигалась, потому что она начальник; чтобы ей еду приносили в палатку – потому что она начальник.

Я много проработал в разных экспедициях, но подобного начальства никогда больше не встречал.

Правда, работать оно не ленилось и с нас работу спрашивало.

Вскоре у нас в экспедиции с продуктами стало неважно. Попросту нечего стало жевать. Мы безжалостно и бессовестно пользовались гостеприимством аулов. Но их было мало, и встречались они не каждый день.

Начальство теперь уже не гнушалось принимать участие в общих утренних трапезах, видимо запасы в сундуке истощились. Никаких разговоров о том, что мы чревоугодники и задерживаем экспедицию, больше не было. В одном поселке в наше отсутствие оно купило и скушало, не поделившись ни с кем, целого петуха. В момент моего неожиданного возвращения оно так поспешно стало уплетать последнюю из конечностей этого петуха, что даже подавилось.

– Очень жаль,- неловко хихикая, сказало оно,- что вы немножко опоздали, я хотела угостить вас кусочком курочки.

Я ничего не сказал; я боялся, что если начну говорить, то не сдержусь и ляпну что-нибудь непотребное.

В эту ночь мы, чтобы избежать дневной жары, задолго до рассвета двинулись дальше. И тут нам повезло. Широкая степная дорога шла по едва заметно всхолмленной местности. Когда мы с Васькой довольно далеко опередили брички и легли, поджидая их, прямо на дороге, то на фоне чуть светлевшего горизонта неожиданно увидели силуэты чернопузов, бегущих впереди нас.

Так, не сходя с места, мы открыли огонь, целясь в эти силуэты. Через минуту мы подобрали на дороге полдюжины увесистых чернопузов. Не знаю, как называется эта птица, она побольше куропатки, поменьше тетерева, живет в степях, и живот у нее действительно черный.

Вечером, когда все было уложено и сделано,- все дневные сборы приведены в порядок, гербарий разобран, образцы почв упакованы, мы, усталые и голодные, уселись вокруг костра. В казане доваривались наши чернопузы. Из палатки к костру пожаловало и начальство. Оно хихикнуло и уселось в наш кружок.

– Ну,- сказало оно,- сегодня мы с мясом.

Мы молчали, мы ничего не отвечали.

И когда чернопузы сварились, мы вытащили каждый по птице и жадно стали их пожирать. Мы не предложили оставшегося в котле чернопуза начальству. А оно сидело, похмыкивая, затем помялось-помялось, а все же вытащило оставшегося чернопуза и унесло к себе в палатку. Мы переглянулись и громко, не стесняясь быть услышанными, захохотали. Громче всех хохотал Васька, он был главный фрондер против начальства.

Состав экспедиции был у нас довольно пестрый. Так, например, мой приятель Васька был практикант, вообще студент-художник. В экспедиции он был человек случайный, ему хотелось в основном написать побольше этюдов, поездить, посмотреть. Если ему говорили, чтобы он что-нибудь чертил или где-нибудь копал,- он чертил и копал. Но когда ему ничего не поручали делать, он немедленно вынимал альбом. Рисовать он мог часами и всегда хотел нарисовать такие вещи, которые, по-моему, нарисовать невозможно. Он все пытался выразить на бумаге не то, что видел, а то, что чувствовал.

Препаратор Зина тоже, хотя и была добросовестным работником, но в бой не рвалась. Это было комнатное, домашнее существо. Во всяком случае учиться дальше и продолжать экспедиционную работу она не собиралась.

Последний наш спутник – Екатерина Михайловна была, несмотря на свой скромный возраст (22 года), человеком солидным и крайне принципиальным. Она была вся какая-то округлая: лицо имела круглое, фигуру шаровидную, глаза круглые и на глазах круглое пенсне.

Екатерина Михайловна была, да и осталась на всю жизнь, немыслимым энтузиастом. Она дольше всех засиживалась в палатке, выправляя свои записи, с жадностью бросалась на каждое новое растение. Сотни раз слезала в день с седла, чтобы разглядеть какую-то прежде не встреченную травку, несмотря на то что влезать на лошадь при ее малом росте и большом весе всегда представляло для нее великую трудность. Она любила спорить, всегда горячилась и вечно обижалась. Побывав уже в трех экспедициях, она претендовала на звание старого, закоренелого экспедиционного волка, но в общем была довольно беспомощна.

Мы с Васькой сначала не умели ездить верхом. Екатерина Михайловна держалась на лошади лучше нас, то есть именно держалась, не падала. К концу экспедиции мы выучились и ездить, и сидеть, и седлать, и смотреть за лошадьми, но Екатерина Михайловна как подпрыгивала мячиком, когда села в седло в первый день, так подпрыгивала и в последний; как не слушались ее лошади вначале, так не слушались и в конце. Нередко мы слышали отчаянный крик и спешили к ней на помощь, потому что вдруг лошадь увозила ее прочь от всей экспедиции. И мы скакали за ней, и лупили ее лошадь, и вместе с Екатериной Михайловной подгоняли назад.

Лошади сразу чувствуют, кто как с ними обращается и кто для них хозяин, а кто нет. Удивительное дело – когда я стегал лошадь Екатерины Михайловны, лошадь не пыталась меня укусить, а лязгала зубами на нее.

Таков был состав нашей экспедиции.

Мы шли от Чу к горам несколько дней; наконец, начался постепенный подъем – вместо серой однообразной пустынной полыни появились степи, появилась какая-то жизнь, в каменистых, небольших щелях среди камней бегали, перекликаясь, горные куропатки-кеклики. Они бегали среди камней и клохтали, и стрелять их было легко и неприятно.

Довольно долго наш лагерь стоял у утеса Уй-тас. Здесь была вода, был корм для лошадей. Возле ручья росло несколько деревьев, все ветви и сучья которых облепили гнезда розовых скворцов. Жили скворцы недружно, и нередко можно было видеть, как они дерутся в воздухе, иногда даже на землю падают в азарте драки. Но против внешних врагов, против ворон, ястребов выступали единодушно сомкнутой массой, навязывая бой в воздухе, окружали, били со всех сторон и всегда отгоняли их от своих гнезд и птенцов.

Обратный путь от Уй-таса мы проделали по долине реки Тарлагана. Было и странно и приятно видеть среди пустынь и сухих степей зеленую цветущую узкую щель. Между обрывистых, крутых склонов струилась небольшая речка, вдоль нее колыхалась стена тростника, а рядом, по берегам, росли деревья и кустарники. Дорожка по Тарлагану то шла по склону над рекой, то спускалась к самой воде, ныряя в гущу тростника, и он шуршащей зеленой стеной окружал нас. Он был удивительно хорош, этот тростник, переплетенный вьюнками. Зеленый, шелестящий, он сводом смыкался над узкой тропинкой. После слепящего света и жестокого зноя прохлада и полутень охватывали все тело, хотелось так и стоять здесь, слушая журчание реки, невидимо струящейся где-то рядом, всей кожей впитывать прохладу, бездумно любоваться непрерывной игрой светотени, слушать легкий шелест тростника.

В эту ночь наш лагерь стоял недалеко от Тарлагана. Вечером, когда я лежал под небольшим тентом и переписывал дневник, ко мне пожаловал гость. На раскрытую страницу дневника выскочил огромный розовато-желтый паук. На высоких членистых волосатых ногах было подвешено небольшое желтоватое тело. Бессмысленно уставившись на огонь, паук застыл у меня на бумаге.

Это был очень крупный паук, его нельзя было бы покрыть стаканом, он бы не поместился там. Вот пиалой его можно было накрыть целиком. Неожиданно другой, пробежав по мне от каблуков до шеи, спрыгнул с плеча к фонарю «летучая мышь». Третий выскочил из-под высоко приподнятого края тента и остановился рядом с первым. Большие, волосатые, они были чем-то неприятны. Сначала я с интересом наблюдал за ними, но потом они мне надоели, и я стал выбрасывать их. Через некоторое время их стало так много, что перед палаткой, там, куда доставал свет «летучей мыши», шевелилась почти вся земля. Мне стало противно, я поймал двух таких пауков и посадил их в стеклянную банку, а затем потушил свет и лег спать. В темноте несколько пауков еще пробежали по мне, но я спокойно заснул.

На следующий день к нам приехали землемеры, и от них я узнал, что эти здоровенные пауки – фаланги, укус которых очень болезнен, а иногда смертелен.

В эту ночь, хотя возле палатки никаких фаланг не собиралось, так как я огня не зажигал, я долго не мог заснуть, и малейший шорох в траве заставлял меня вскакивать.

Простояв несколько дней у Тарлагана, мы пошли по направлению к Чу, а затем вниз по ней вплоть до селения Гуляевка, где начинаются бесконечные Чуйские плавни.

Два дня провели мы, погрузившись в это море тростника, и даже ночевали среди плавней на каком-то небольшом островке.

Впоследствии я работал на Дальнем Востоке и на Севере, где комаров и гнуса достаточно, но такого обилия этой кровососущей нечисти, как на Чу, я никогда не видывал ни до, ни после этого.

Вечером, по команде проводника, мы отпустили лошадей, и они залезли по самые ноздри в воду, а мы сами всю ночь то задыхались, покрываясь с головой одеялами, то с остервенением били себя по лицу и рукам. Спать не пришлось. Утреннее солнце осветило наши распухшие, искусанные физиономии. Когда я отправился умываться, на меня глянула из воды такая отвратительная рожа, что не удивительно, почему лошади долго не подпускали нас к себе.

Через несколько дней мы опять были в Благовещенке. Здесь мы отъедались и отдыхали. Начальство переоделось в очень миленькое шелковое платьице, нацепило на обе руки золотые браслеты и гуляло по улице. Нас оно заставило ходить за собой. Впереди шло начальство, а мы с Васькой несколько сзади. Мы с Васькой разговаривали, а начальство молча со снисхождением взирало на местных жителей через пенсне. С некоторым удивлением наблюдали чайханщики, погонщики ослов и местные старожилы это прогуливающееся общество. Мы прошлись с Васькой раз, а затем удрали, прибежали во двор, где остановилась экспедиция, легли и долго смеялись.

Начальство вечером выразило нам неудовольствие, что мы оставили ее одну, и заявило, что мы на редкость невоспитанные молодые люди. Мы не возражали,- это было правильно.

Вечером мы с Васькой отправились в местное земельное управление за картой совхозных земель для дальнейшей работы.

Нас встретил мой старый знакомый Иван Иванович.

– Подождите,- сказал он и ушел в дом.

Затем в доме был слышен голос Ивана Ивановича, распекавшего кого-то, до нас довольно ясно доносились такие слова, как «лодырь», «выгоню лоботряса» и т. д. Ему тихо и вкрадчиво отвечал другой голос, судя по интонации, дававший клятвенные заверения. Голос этот мне чем-то смутно был знаком.

Иван Иванович опять вышел на крыльцо и, извинившись, обещал, что карта будет готова завтра.

Мы пошли по засыпающему поселку и постояли на окраине. В небе начали зажигаться звезды, тихий теплый ветер, переполненный полынной горечью, веял нам в лицо. Над головой неясно шелестели листья тополей. Было тихо и очень хорошо.

Васька сел на дорогу и задумался. Я стоял; мне казалось в эту минуту, что нет ничего лучше, как остаться тут навсегда и вот так каждый вечер выходить сюда, смотреть на засыпающую степь и слушать шорох листвы.

– Знаешь,- тихо-тихо сказал Васька,- мне бы ужасно хотелось нарисовать вот это – засыпающую степь и просыпающиеся звезды. Но, пожалуй, это нельзя. Нельзя. Не получится. Я не смогу написать так, чтобы был и теплый ветер, и шелест листвы над головой. А ведь есть, есть такие мастера, ведь когда смотришь на картины Верещагина, тебе в лицо дышит жаром пустыня. А у меня все как-то чушь и мелочь, не то, что хочу, не то, что чувствую.

Мы помолчали и пошли назад в тот двор, где была наша база.

Горел костер, и ужин был готов. Мы поужинали втроем с Екатериной Михайловной. Начальство уже убралось в свою палатку.

Васька все пытался при свете костра что-то нарисовать в своем альбоме очень черным и очень мягким карандашом. Он портил лист за листом своими набросками, хмурился, вскакивал и опять садился.

Мы молчали. В тишине послышался приближающийся говор. Говорили двое, они остановились у ворот и не вошли. Один из голосов явно принадлежал Зине. Но кто был второй?

Мы переглянулись с Васькой и улыбнулись друг другу с полным пониманием.

– Кого же это наша Зинуша подцепила? – тихо, продолжая прислушиваться, сказал Васька.- Сильна!

И тут…

И тут до невероятия знакомый баритон произнес:

– Когда я был в Сингапуре!..

И опять в затихающих джунглях раздался грозный рык «полосатого убийцы» – тигра, опять шелестела сухая трава и «молчаливая смерть» – черная двухметровая кобра вползала в палатку истомленных путников, опять с диким криком лезли на борт, цепляясь за такелаж, малайские пираты. Горело золото кладов, алмазы величиной с куриные яйца сыпались из мешков, как картошка, прекрасная баядера закалывалась отравленным ятаганом.

А мы с Васькой сидели и молчали.

– Послушай,- неожиданно сказал Васька,- а тебе не кажется, что ведь он точка в точку повторяет то же, что и тогда в вагоне?

– Похоже что так,- должен был согласиться я.

Послушали мы, послушали, переглянулись, потянулись и

стали расстилать свои спальные мешки.

– Слушай,- через некоторое время сказал я Ваське, ты не думаешь, что к нашей Зинке подползает двухметровая кобра?

– Ничего,- спокойно сказал Васька,- я думаю – ничего. Я думаю, она спасется и без помощи кровного брата, водителя слонов. Она девка самостоятельная. Она же псковская, а нашим пскобарям никакие пираты не страшны.

Мы уже засыпали, когда я вдруг очнулся от какого-то резкого звука, точно кто-то близко, рядом хлопнул в ладошки. Я приподнялся. Васька тоже сидел в своем спальном мешке. И тогда из-за ворот ясно и громко донеслось: «Нахал!» Это был голос Зины. Затем мы услышали шаги Зины, входившей в ворота.

Мы легли и притаились.

Зина нашла свой мешок и долго устраивалась, а когда она уже перестала вертеться и шуршать, Васька громко, отчетливо и с богатой вибрацией в голосе произнес:

– Когда я был в Сингапуре!..

Мне кажется, Васька тут же пожалел о своем непродуманном выступлении. Зина ведь разулась и тяжелые ботинки были у нее под рукой. Она кинула их с завидной меткостью, несмотря на темноту.

А потом мы начали хохотать.

Утром мы пришли к Ивану Ивановичу и получили карту,- он сам ее кончал при нас и, как выяснилось, просидел над ней всю ночь. По этому случаю ругался он даже больше, чем обычно.

А когда мы вышли с картой, то у крыльца увидели человека с усиками, который грузил свои вещи на подводу; уезжал ли он совсем или выезжал в поле на работу – мы не знали. Спросить его было неудобно, держался он очень независимо и посвистывал, но в нашу сторону не глядел.

Приближалась осень, но работы было еще много. И тогда начальство выделило нас с Васькой в отдельный отряд. Я был назначен начальником, а Васька помощником, других штатных и внештатных должностей в отряде не было. Поэтому мы вдвоем привязали к седлам одеяла, рюкзаки, гербарные сетки и тронулись в путь.

Теперь уже только вдвоем с Васькой мы двигались от рассвета до заката, останавливались, собирали и описывали растительность, копали яму, описывали почву и брали ее образцы. Мы были бодры с Васькой, но лошадям, которые не получали ни ячменя, ни овса и питались только травой, было туго. Травы было мало – стоял конец лета, и почти все выгорело.

Последний маршрут был особенно тяжелым. Мы шли к Чу, нам и в голову не пришло, что на этот маршрут надо запасать воду, а дни стояли томительно знойные.

Мы целый день шли через безводную пустыню и когда, наконец, подошли к стене камыша, то пить хотели изрядно.

Но оказалось, что воды нет. Тростники стояли стеной, а воды не было, она была где-то глубоко. Иногда под ногами начинала чавкать жижа – желтая и солоноватая, вся кишевшая бесчисленными рачками и крошечными личинками. Я попробовал ее, но она была отвратительна, и меня вырвало.

Я едва не заблудился, блуждая в этом тростниковом лесу, где мгновенно теряешь направление. Мы попробовали выкопать яму, чтобы добраться до воды, но так и не добрались – земля была сырая, но воды не было. Уже в полной темноте, после очередной неудачи Васька швырнул лопату и заявил, что, «пускай будет что будет, а мы сейчас должны ложиться спать, а не то сдохнем». Добывать воду решили утром.

Спали мы скверно, просыпались от жажды, но воды все равно не было, так что мы опять засыпали.

Утром поиски воды не привели ни к чему. Кое-где в камышах нашли жижу, но пить ее было нельзя. Мы посидели и решили, что рыть колодец не стоит, мы потерпим немного и попьем среди дня.

От Чу мы должны были бы идти обратно через пустыню к горам вдоль русла реки, вытекавшей в шестидесяти километрах от нас из гор. На карте, которую мы получили от землемеров, была показана река. Нет, не прерывистой пунктирной линией, как показывают пересыхающие летом реки, а сплошной синей чертой была вычерчена она на карте. Эта река, судя по карте, только чуть-чуть не доходила до Чу.

И мы поверили этой голубой черте и двинулись в пустыню, рассчитывая часа через два, ну три встретить воду и, наконец, напиться. К счастью, лошади попили вонючей чуйской воды, так что мы могли двигаться свободно.

И мы пошли. Через два часа мы до воды не дошли, но через силу выкопали почвенную яму и сделали описание растительности.

Мы шли еще час, еще два – русло реки было однообразно сухо. Ни в ямах под берегом, где, очевидно, вода должна бы сохраниться дольше всего, ни в промоинах воды не было – песок и почва были совершенно сухи.

Мы шли и шли. Начали трескаться губы, язык распухал, на руках кожа сморщилась и стала сухой и какой-то шелестящей. По временам кружилась голова.

– Знаешь что,- сказал Васька,- ямы копать мы не в состоянии, но растительность ты все-таки описывай, а я буду собирать гербарий. Ведь все равно это нужно сделать.

Последнее описание мы сделали уже в шесть часов вечера. И долго в изнеможении сидели в тени от лошадей.

– Пошли,- сказал я.

– Да, конечно, пошли,- не поднимаясь, сказал Васька, надо идти.

На этой остановке мы нашли в русле уже влажный песок. Но он был только влажный, а воды, как мы ни копали, не было. И мы пошли опять. Я боялся, очень боялся – ведь я был впервые в жизни начальником, и я отвечал. Я чувствовал, что нельзя было уходить от Чу, не достав воды, а я сделал эту глупость. Васька не упрекал меня, он только все смотрел вперед, вверх по руслу.

Мы еще раз тщательнейшим образом рассмотрели карту вечером, пока еще было светло. И тут Васька сделал страшное открытие.

– Знаешь что,- сказал он,- а ведь эта карта вычерчена двумя разными людьми. Вот видишь, эту часть чертил Иван Иванович, а этот край делал кто-то другой, он вычерчен гораздо небрежнее. И скотина, что делала этот район, где мы теперь, явно вместо пунктирной линии, какой обозначают пересыхающие реки, для скорости взяла и прочертила все одной цельной линией.

Мы посмотрели друг на друга.

– Он?

– Ну ясно он-ленивая сингапурская скотина!

Еще до света мы поднялись и пошли по руслу. Когда рассвело, вправо от отрогов гор, километров за пять, мы увидели юрты аула. Долго мы шли до него. Долго… Васька все спотыкался и даже падал. Потом мы поднимались и опять шли.

Из аула сначала смотрели на нас с удивлением, а потом пошли навстречу, но мы и сами уже подходили близко. Нас взяли под руки и повели.

Мы подошли к аулу, в середине которого, среди юрт, бил маленький ключик, он был обложен дерном и камнями. Мы сели на край, и какой-то мальчишка сейчас же подал Ваське пиалу. Васька передал ее мне, но я не взял.

– Ну, ладно, давай, пей,- сказал я. и голос у меня был какой-то чужой и хриплый.

И мы начали пить: сначала он выпил пиалу, потом я, потом опять он, потом я.

Как это ни удивительно, я начал считать. Можете мне не верить – тут, сидя на камнях ключика, я выпил одну за другой семнадцать пиалок воды.

Потом мы вошли в юрту, и нам дали молока. Мы выпили и молоко.

– Знаешь что,- сказал мне Васька засыпая,- как ты думаешь, можно это нарисовать, как нам хотелось пить, как мы мучились? Как бы ты это нарисовал? Что именно нарисовать, чтобы показать жажду?

Но я ничего не мог придумать, потому что быстро заснул.

Этим маршрутом, собственно, и заканчивалась наша экспедиция. Карта пастбищ была сделана.

Мы вернулись в Благовещенку, уложились и стали прощаться со всеми. Надо было ехать в Алма-Ату.

Перед самым выездом пришел к нам прощаться Иван Иванович, он прощался и страшно извинялся. На него просто жалко было смотреть, так он был смущен этой историей с картой. Васька был прав -этот кусок карты, который подвел нас, чертил человек с усиками. Но Иван Иванович не мог себе простить, что он не проверил его работу.

– Ну, я еще рассчитаюсь с этим артистом! – говорил он в великой запальчивости.- Как только он у меня вернется с поля, я ему такую баню устрою, что ему небо с овчинку покажется. А меня, старого дурака, простите, ребята!

– Иван Иванович! Дорогой! – говорил я.- Честное слово, никаких претензий к вам не имеем, вы ни в чем не виноваты. Но этому с усиками из Сингапура скажите, что если он нас встретит, то лучше пусть сразу на другую сторону улицы переходит. А то, мало ли что, мы можем не сдержаться.

И мы расцеловались с Иваном Ивановичем, сели на брички и уехали.

В Алма-Ате мы кончали обработку материалов, писали предварительный отчет и шлифовали карту.

Вот тут, перед самым концом работ, Васька начал куда-то пропадать.

Как-то раз, уже часов в шесть вечера, после обеда произошло нечто необычное. Васька стал мыть руки с мылом. Я обошел несколько раз вокруг него, потом принес ему полотенце, он его принял и руки вытер. Лицо его было серьезно. Я спросил, знает ли он, который час, может быть, он спутал и моет руки по ошибке, думая, что сейчас утро. Он сказал, что я дурак. Тогда я поинтересовался – здоров ли он, но он пихнул меня и сказал, что я осел. Тогда я принес ему зубную щетку, которая валялась у нас в рюкзаке без употребления с весны. Но чистить зубы он не стал, а сказал, что я идиот.

Дело было явно безнадежно, потому что я вдруг увидел на стуле его ковбойку – чистую и выглаженную. Ну, что мне было делать?

Я поскорее побежал вперед, взял ковбойку и помог ему надеть ее. Мы помолчали, посмотрели друг на друга, и он ушел на улицу, молчаливый и серьезный.

Минуты через три он вернулся, лицо у него было красное, он стал хватать с земли арбузные корки и бросать в меня, пока я не убежал. Тогда он стянул с себя ковбойку и принялся счищать с ее спины очень крупное изображение сердца, пронзенного стрелой, которое я так хорошо сделал мелом. Затем он надел ее и опять вымыл руки. Так как чистыми руками он в меня арбузные корки бросать не мог, я уже безбоязненно вошел и сказал, что прощаю его и согласен быть посаженным отцом, – он брыкнул меня ногой, заржал и убежал.

А я остался один, и мне совершенно нечего было делать. Я обошел всю базу, но она была пуста. Наших никого не было. Я стоял-стоял на улице у ворот, глядел вправо и влево, но ничего интересного не увидел. И я побрел в неопределенном направлении, одинокий и грустный.

Спускался вечер, зажигались фонари. Я шел через город, пока не добрался до городского сада.

Было тихо и прохладно. Народу мало.

Задумавшись и поглядывая по сторонам, медленно шел я по аллее, когда на меня с размаху налетел какой-то человек. Налетевший извинился и хотел бежать дальше, но он оказался Васькой и сразу остановился.

– Тьфу, черт! – сказал он,- я еще извиняюсь, а это ты! Слушай, ради бога, деньги есть?

– Деньги? Да нет, как будто денег я не брал с собой!

– Нет!? Ну, брат ты мой, тогда катастрофа!

– Да в чем дело?

– Да ты понимаешь, сговорился я со своей девушкой пойти в кино. Явилась же она не одна, а с подружкой. Потом оказалось, что они еще не обедали, я сам, дурак, уговорил их обедать. Тут дернул меня черт еще их мороженым угощать. А сейчас, когда нужно билеты покупать, у меня ни пиастра.

– Интересно! Куда же ты бежишь?

– Да, знаешь, я совсем растерялся. Думал на базу сбегать.

– На базу? Удачная мысль! До базы километра четыре и обратно столько же. Так что ты быстренько, часа в полтора бы и управился. Так ты дуй!

– Не смейся! Правда, что делать?

– Ладно, ты лучше скажи, на что похожа подружка твоей девы? Как она – ничего, не очень страшная?

– Что ты! Что ты! Очень хорошая девушка. А что?

– А то. Тогда пошли, у меня в кармане случайно завалялись кой-какие дензнаки, так что идем, пока девушек не украли.

И мы быстро пошли туда, откуда только что прибежал Васька и где призывно маячил красный берет девушки, так быстро присвоившей главный орган кровообращения моего Васьки.

Мои слова, как ни удивительно, оказались почти пророческими. Действительно, у нас с Васькой чуть-чуть не украли девушек.

Когда мы подошли к той скамейке, на которую указывал Васька, у меня буквально дыхание остановилось.

На скамейке в ряд сидели: во-первых, миловидная девушка в красном берете (явно Васькина девушка),, во-вторых, девушка с русалочьими глазами (та самая, которая ехала по Турксибу в соседнем купе) и, в-третьих… рядом с ней – человек из Сингапура. Он, видимо, распинался перед русалочьей девушкой, но как раз в это время заметил наши застывшие фигуры.

– Ну, Васька! – сказал я, поворачиваясь к нему и вынимая руки из карманов.- Ты как хочешь, а мне нужно с ним поговорить.

Но поговорить нам не удалось. Когда мы после минутного замешательства подошли к девушкам, они были одни. Оказалось, что человек из Сингапура пошел за папиросами, но сейчас вернется.

Мы его ждали, ждали так долго, что даже не понадобились деньги на кино. Но ждали мы его напрасно.

Он так и не пришел.

На этом, собственно, и нужно закончить рассказ об этой экспедиции, ведь то, что произошло дальше, не имеет прямого отношения ни к геоботанике, ни к изысканию пастбищ для скотоводческих совхозов.

По западному Пшарту

Долина Восточного Пшарта ничем особенно не замечательна – это типичная широкая памирская долина с сухим руслом, по которому вода течет только в самые жаркие летние дни, когда сильно тают ледники. С обеих сторон над долиной поднимаются высокие сухие хребты. Гребни их почти бесснежны, а ледники, встречающиеся только по северным склонам, очень невелики.

В нижней части долины Восточного Пшарта по надпойменной террасе расположены поля большого колхоза. Здесь, несмотря на то что высота около четырех тысяч метров, сеют ячмень.

В верхней части долины, где по боковым щелям расположены летние пастбища, стоят фермы. До этих ферм нетрудно проехать на машине от Памирского тракта. Но дальше, к последней ферме, расположенной уже за перевалом, добраться на машине невозможно.

Поэтому, подъехав на машине под перевал и увидев, что Мамат. и Султан уже поджидают нас с лошадьми и ишаками, мы двинулись верхом, а машину отправили обратно.

Всего в маршруте по Пшарту нас должно было участвовать пятеро: братья Таштамбековы – Мамат и Султан, Тадеуш Николаевич, Анастасия Петровна и я.

Последний подъем на перевал некрутой, и мы быстро достигли его плоской седловины. По другую сторону перевала перед нами открылась широкая и ровная долина реки Западный Пшарт с широкой поймой, занятой галечниками и лугами, обширными надпойменными террасами, покрытыми редкой пустынной растительностью. По обе стороны долины поднимались скалистые склоны хребтов, которые дальше на запад резко сближаются и заключают реку в тесное ущелье.

Долину Западного Пшарта нам и нужно было обследовать на следующий день.

У самого подножия перевала стояли две юрты колхозной фермы, где нам предстояло ночевать. Вокруг них уже слышалось блеяние овец и коз, устраивавшихся на ночевку.

Был вечер. Закатные лучи солнца, садившегося на самые гребни гор, перестали греть, и ветер, еще недавно приятно прохладный, стал жестоко холодным. Мимо нас с коротким похрюкиванием, рысью пробежало, направляясь к юртам, стадо кутасов (яков). Они быстро скатились по склону и побежали к ферме. Это матки. Целый день они пасутся без пастуха, а потом точно в назначенный час стремительно бегут домой кормить своих телят. Но «зловредные» доярки уже поджидают доверчивых маток – они сначала доят их и только потом разрешают кутасихам проявить материнские чувства – покормить и полизать своих лохматых детенышей.

Принимали нас на ферме с почетом. Хозяин юрты, взяв за уздечку мою лошадь, придержал стремя и помог мне сойти с седла. Сын хозяина приподнял ковровую дверь в юрту и пропустил нас внутрь, хозяйка поспешно постлала одеяла.

Сняв с себя сумки и снаряжение, мы уселись на одеяло, поджав ноги. Хозяин присел сбоку, поинтересовался новостями. Но их было мало – ферма и сама регулярно получала газеты.

Хозяйка щипцами наложила кольцом кизяк и раздула мехами костер посреди юрты, так что он ярко запылал. В огонь поставила кумган – медный кувшин на высокой подставке, который быстро нагревается на костре. Заварив чай в фарфоровом чайнике, хозяин подал мне пиалу чаю; из уважения чаю было налито очень немного, а передавалась пиала обеими руками, вернее – одной рукой он передавал, а другой поддерживал – это также свидетельствовало о желании оказать уважение.

После чая, несмотря на протесты хозяев, мы настояли, чтобы ужин готовили из наших продуктов. Приняв во внимание клятвенные заверения Мамата, что в консервах «чушки», то есть свинины, нет, постановили варить рисовый суп с консервами. Готовить картошку или мясо на такой высоте чересчур долго.

Пока варили ужин, мы успели сделать свои дела, уложить в прессы небольшие сборы растений, записать что нужно в дневник, расседлать и пустить на траву лошадей.

В юрте скопилось сегодня много народу: кроме хозяев и нас, было еще двое гостей – почтенных бородачей, занятых поисками убежавшей лошади. Когда стали раскидывать одеяла, чтобы ложиться спать, гостеприимным хозяевам пришлось довольно туго. Но все как-то утряслось, и, разложив свои спальные мешки на хозяйские одеяла, мы улеглись. Верхнее отверстие в юрте, через которое выходит дым, затянули кошмой, лампу задули, и стало совершенно темно.

Некоторое время была тишина. Потом один из приезжих стариков тихо позвал:

– Мамат!

– Ну?

– Далеко пойдешь?

– До Чатык-коя.

– И ночевать будешь?

– Буду.

– Не боишься?

Молчание.

– Может быть, нехорошо.

– Что нехорошо? – вмешался я.

– Мамат знает.

– Что нехорошо, Мамат?

Молчание.

– Да ну же, Мамат, что там нехорошо?

– Дикий человек,- неохотно отозвался Мамат,

– Какой дикий человек?

– Просто дикий человек, голуб-яван.

– Что за просто, басмач?

– Нет, просто дикий человек. В горах живет.

– Мамат, что ты чушь несешь, какой дикий человек? Ты видел дикого человека?

– Я не видел, другие видали.

– Ну и что делает дикий человек?

– Дикий человек будет камни бросать с горы, кричать с горы. Женщину может увести, мужчину будет вызывать драться, кричать, стучать кулаком по груди…

– Да ну?

– Не смейся. Если он тебя повалит-убьет, изломает; если ты его победишь, повалишь – он будет очень плакать и убежит в горы и жить не будет.

– Да брось ты, Мамат, чепуху молоть!

– Нет есть! – твердо сказал первый бородач.

– Конечно, есть,- сказал второй.

– Почему ты знаешь, что есть? – сказал я.- Ты сейчас ходил по Пшарту? Ты видел?

– Нет, сейчас не видел. Раньше видел.

– Когда видел? Где?

– Давно, в Кызылрабате.

– А почему ты думаешь, что здесь есть?

– Все знают, на Пшарте есть дикий человек.

– Да кто видел здесь дикого человека? Аксакал, тут есть дикий человек?

– Есть,- еще раз категорически подтвердил первый бородач,- три есть, один мужчина, две женщины есть, один маленький есть.

– Ты сам видел?

Молчание.

– Ты сам видел здесь, на Пшарте, дикого человека?

Молчание.

– Про это не надо говорить,- сказал, наконец, бородач,- он тогда сам придет, плохо будет.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что хотя никто и не признавался, что своими глазами видел здесь дикого человека, но некоторыми людьми считается общепризнанным, что на Пшарте есть дикие люди. Они ходят голые и покрыты шерстью, едят все, что найдут в горах. Обычных людей дикие люди не любят, и поэтому в одиночку ночевать здесь не стоит.

Я долго спорил, уверяя, что это вздор. Хотя мне и перестали возражать, но, кажется, я своих седобородых оппонентов не разубедил.

В разговор вмешался Тадеуш Николаевич, который стал доказывать, что у нас обязательно украдут Анастасию Петровну, и дело кончилось смехом. Мы смеялись, старики были серьезны.

Хотя я поднял на смех своих противников, но сам долго не мог заснуть, мне вспомнилось многое…

Первый раз о существовании голуб-явана я услыхал еще в 1935 году в Кызылрабате от одного старика киргиза. Тот утверждал, что когда он в молодости кочевал по Тогдум-баш-Памиру (Синьцзян), то ему пришлось уйти из одной долины с хорошими пастбищами, так как там появился дикий человек. Он таскал овец и пугал людей криками с горы.

Второе сообщение о том же голуб-яване я получил в 1936 году в районе Алтынмазара. Я подходил туда с вьючным караваном вечером по долине реки Каинды и, чтобы попасть в Алтынмазар, должен был перейти через реку Саук-дара. Однако переправляться вечером, когда воды в реке много и лошади устали, было рискованно. Несмотря на это, мои местные рабочие категорически потребовали немедленной переправы, заявляя, что здесь ночевать ни в коем случае нельзя, так как в этих местах живет дикий человек. Он может ночью прийти, и тогда всем нам будет плохо. «Это его места,- заявляли они,-и здесь не надо останавливаться». Тогда же в Алтынмазаре одна киргизка, жившая там, рассказывала, что некоторое время тому назад она видела дикого человека в устье Саук-дары и, заметив его, спряталась в камнях, он же прошел выше по склону и кричал.

В 1937 году, когда я, больной, пролежал около недели в юрте у своего друга Джемагула около перевала Тогар-каты, было много разговоров о том, что «опять пришел голуб-яван», что он ходит вокруг Булункуля, что пришел он с Лянгара, то есть от Сареза, и что поэтому не нужно ходить в одиночку, а то как бы чего не случилось. Джемагул же мне рассказывал, что давно, «еще при Николае», он издали видел двух диких людей: они ходили по горе, «землю копали и траву ели», то есть,. вероятно, какие-то корни.

Тогда же он рассказывал, что голуб-яван обычно прячется, потому что боится людей, и всегда уходит, поэтому увидеть его очень трудно. При этом прибавлялось, что сейчас диких людей совсем нет, а раньше «все-таки были». Но если они попадутся навстречу, то бояться особенно нечего – нужно покричать, и голуб-яван сам уйдет.

Рассказы о диких людях я слышал и в Кызылрабате и в Алае. Но среди всех повествовавших о подобных случаях я не встретил ни одного человека, которому можно было бы безусловно верить. Известный альпинист Рацек рассказывал мне, что во время работы в окрестностях ледника Иныльчек он слышал от своего проводника, что там, в одной щели, живут дикие люди.

Вообще, если суммировать все эти рассказы и отнестись к ним с доверием, то можно составить себе следующую картину.

В наиболее труднодоступных и совершенно безлюдных районах Памира, а именно в долине Западного Пшарта, нижнего Мургаба и других рек, впадающих в Сарезское озеро с юга, а также в районе нижнего Баляндкиика, Каинды и Саук-дары, некоторые киргизы встречали дикого человека – голуб-явана. Дикий человек весь покрыт шерстью, за исключением лица; ни огня, ни орудия он, по-видимому, не знает, но может швырять камни и палки. Он избегает людей, питается корнями и мелкими животными – зайцами, сурками, которых может поймать или убить камнем; зимой по глубокому снегу может загнать архара – горного барана или киика – горного козла. Передвигается он быстро и, по-видимому, не имеет постоянного пристанища.

Он встречается очень редко, раньше встречался чаще.

Нет ли путаницы во всех этих рассказах? Например, не путают ли памирские жители дикого человека с медведем, как это было, по свидетельствам Э. М. Мурзаева, в тех районах

Монголии, где местные жители не знакомы с медведем. На это можно было сразу ответить отрицательно: памирцы медведя и все его повадки знают великолепно и нередко за ним охотятся.

Другой вопрос – насколько достоверны все эти рассказы. Ведь мне приходилось слышать и другие.

Так, председатель колхоза «Ленинский путь» на Памире Джурмамат Мусаев, который хорошо знает территорию своего колхоза, относится к подобным рассказам как к легендам. Старые охотники Улджачи Уразали и Мамат Рохопов из этого же колхоза, много постранствовавшие на своем веку по Памиру, утверждают, что они никогда не встречали дикого человека и никаких следов его пребывания никогда не находили. Уразали, в частности, сказал, что «может быть, голуб-яван и был раньше, но сейчас его нет».

Наконец, возникает еще один вопрос: насколько достоверны рассказы лиц, будто бы встречавших голуб-явана? На этот довольно сложный вопрос легче ответить отрицательно, так как до сих пор не обнаружены вещественные знаки существования диких. людей. Правда, если они и существуют, то на всю Центральную Азию, вероятно, можно насчитать в лучшем случае несколько десятков. Живут голуб-яваны в труднодоступных местах, где люди или вовсе не бывали, или бывают крайне редко. И если голуб-яваны существуют, то, конечно, живя в самых тяжелых условиях на границе снегов, должны постепенно вымирать.

Под эти воспоминания я и заснул.

Встали мы рано, солнце еще не выходило из-за гор, было светло, по-утреннему холодно, и когда мы тронулись вниз по долине, лед хрустел под копытами лошадей и трава была белая от инея.

На Западном Пшарте нас интересовала главным образом древесная и кустарниковая растительность. На Памире деревья и кустарники почти совершенно отсутствуют, вернее, их настолько мало, что они не имеют никакого значения.

В научном отношении для освоения горных территорий очень важно установить некоторые границы, например, как высоко поднимается в данной горной системе лес, как высоко заходят отдельные деревья или кустарники, где находится снеговая граница.

Вот все это мы и хотели проследить. Мы шли для этого с перевала вниз по долине и хотели точно выяснить, на какой высоте расположены все эти границы на Пшарте.

Первые кустарники, встреченные нами, оказались мирикарией. Это стелющиеся, низкие и жалкие кустики с ветвями, лежащими на самой земле и не поднимающимися выше окружающей травы. Они растут по галечникам вдоль русла речки на высоте 4100 метров . Таким образом, была

установлена первая из интересовавших нас границ – верхняя граница, до которой проникают отдельные стелющиеся формы кустарников.

Наша группа двигалась вниз по долине реки. Кусты мирикарии становились все выше. Сначала они были высотой всего пять-восемь сантиметров, потом, когда мы проехали километра три-четыре и спустились метров на 100, мирикария стала поднимать свои ветви на 20-30 сантиметров.

Но, когда река вошла в узкое ущелье и над ним справа и слева поднялись крутые скальные склоны, все сразу изменилось: прекратился холодный порывистый ветер, стало тепло, и мы сняли полушубки. Между сомкнувшимися скалами весело бежала светлая речка, берега которой густо заросли кустами. Это были не жалкие кустики, едва поднимавшиеся над травой, а настоящие кусты нескольких видов ивы больше метра высоты. Цвел звездчатыми белыми цветками сабельник Залесова, в осыпях между обломками скал росли кустарниковая лапчатка, высокие кусты полыни Турчанинова и терескена.

Здесь, в каньоне Западного Пшарта, нет холодного ветра и поэтому гораздо теплее. Чем ниже мы спускались по долине, тем выше становились кустарники: ивы, мирикарии, густыми порослями покрывавшие все берега реки, все отмели, сначала достигали высоты лошади, а скоро стали возвышаться над всадниками.

Наконец, раздался радостный крик: «Дерево!». И действительно, среди кустов мы увидели первое дерево. Небольшая ива высотой около трех метров ненамного превышала окружающие ее кустарники. Но это было уже настоящее дерево, имеющее ствол и крону. Мы спешились и стали обмерять его, фотографировать и выяснять по высотомерам, на какой высоте оно встречено.

Неожиданно сильный шум и треск ломаемых кустарников, топот, тяжелое сопение нарушили тишину. Мы испуганно вскочили, да так и -застыли. Прямо на нас бешеным аллюром неслось целое стадо верблюдов. Именно неслось – галопом, перепрыгивая через протоки, ломая кусты. Что делать? Верблюды приближались с бешеной скоростью, прыгая и брыкая друг друга. Я много видел верблюдов и ходил с верблюжьими караванами через пески, я знал их широкий шаг, тряскую рысь, но чтобы верблюды неслись галопом – не видывал ни разу. В голове у меня сразу мелькнули рассказы о людях, затоптанных или загрызенных верблюдами.

Бежать? Но куда? Да и поздно…

Верблюды, ломая кусты, налетели и внезапно остановились. Мы оказались окруженными целым кольцом тяжело сопящих и бессмысленно уставившихся на нас животных.

Это были жирные, отъевшиеся великаны, которых на целое лето, одних, без пастухов, загоняют пастись на Пшарт, и здесь они, видимо, сильно дичают.

Было совершенно непонятно, зачем они неслись, почему остановились, чего они хотят, злы они или добродушны. Их тупые до предела морды ничего не выражали.

Мы, застыв, молчали посредине этого живого кольца – я, сжимая ледоруб, Тадеуш Николаевич с мелкокалиберкой на изготовку.

– Мамат, Султан, что делать? – шепетом, не двигаясь, спросил я.

– Ничего.- Мамат спокойно подошел к одному верблюду, похлопал по шее, и верблюд отвернул голову, противно скрипнул и отошел. Тогда Мамат сорвал ветку ивы и, не больно ударяя, погнал этого верблюда, потом второго.

Неожиданно все верблюды повернулись и ушли.

Когда они отошли, нас еще долго не покидало неприятное чувство; мы никак не могли приняться за работу и все оглядывались, пока верблюды бродили поблизости.

– Ничего, ничего,- говорил Мамат,-Султан прогонит их.

А Султан пошел и, спокойно что-то говоря, начал отгонять верблюдов в сторону. Те послушно отходили, но по скованным движениям и некоторой неуверенности Султана я видел, что и он их опасается.

– Они играют,-сказал Мамат,- они человек давно не видал, целое лето. Этот верблюд один ходит, один траву кушает. Увидал человек – прибежал, посмотрел. Не надо бояться.

И мы продолжали работу. Но действительно ли верблюды соскучились по человеческому обществу, или что-то другое блуждало в головах у этих довольно-таки тупых животных, но они нас так и не оставили в покое.

Через час, когда мы уже далеко ушли вниз по реке, опять раздался топот и треск ломаемых кустов, и мы стали свидетелями того, как ожесточенно дрались два здоровенных верблюда. Один из них норовил укусить другого за шею и все никак не мог ухватить, а другой, поминутно поворачиваясь к противнику задом, злобно брыкал его, и удары мягких копыт по тугому брюху животного отдавались как в хорошем барабане. Они проскакали мимо.

Затем снова раздался шум. Какой-то верблюд с маху подлетел и неподвижно застыл, бессмысленно разглядывая нас. Мы постояли-постояли друг против друга, а потом он повернулся и убежал.

Верблюды, по-видимому, так и шли сзади за нами. В течение всего дня они неоднократно догоняли нас, некоторое время рассматривали, а потом уходили.

С самого утра я непрерывно наблюдал за дорогой и отмелями реки. Когда-то, будучи юннатом, я очень увлекался изучением следов животных. В то время была опубликована замечательная книга А. Н. Формозова, в которой были даны рисунки следов многих зверей и птиц. И позже я продолжал интересоваться их следами.

Отмели и песчаные тропы Западного Пшарта – своеобразные книги, в которых расписывались все обитатели долины. Следов верблюдов было много, не меньше и заячьих следов. Впрочем, о зайцах можно было судить не только по следам. Буквально в каждом расширении долины мы вспугивали целые выводки. Зайцы как ракеты разлетались от нас во все стороны. Охота за ними не доставляла никакого удовольствия. Стоило только вспугнуть выводок, пройти за одним из зайцев, миновать кусты и, увидев, как он стоит на склоне на задних лапах и озирается по сторонам, спокойно прицелиться и стрелять.

Попадались следы кииков, но их было сравнительно немного. Наконец, на старой протоке я увидел на песке широкие отпечатки когтистой лапы медведя.

Среди дня попался второй след, опять медвежий. Следов ирбиса (снежного барса) не было.

В два часа дня Мамат показал мне на тропе какой-то необычайный след – он был уже, чем медвежий, и отпечатков когтей, обязательных для медвежьего следа, на нем не оказалось. След отпечатался на сухом песке дорожки и поэтому был неясным. Животное, оставившее след, не шло по тропинке, а пересекало ее, наступив на песок только один раз.

Я хотел зарисовать след. Но в это время опять раздался предостерегающий крик:

– Верблюды!

Снова эти шалые твари подбежали вплотную и уставились на нас. Когда они убрались и я вернулся к дорожке, то следа уже не существовало, он был затоптан.

Напрасно я всматривался после этого в каждый кусок мягкой почвы, на которой оставались многочисленные следы разных животных, но медвежьих следов как с когтями, так и без когтей больше не встречалось.

Мы шли безостановочно вниз по реке. В четвертом часу дня мы увидели первую облепиху, а затем начались великолепные рощи берез. Постепенно, по мере нашего движения вниз по долине, а следовательно, и по мере уменьшения абсолютной высоты местности, величина берез все увеличивалась, а в конце дневного пути, около пяти-шести часов вечера, по всей узкой долинке появились березовые лески.

В семь часов вечера остановились под высокими скалами в чудесной березовой роще.

После памирской пустыни – холодной, суровой, без зелени, без жизни, где только ветер свистит в бурых скалах,- было так приятно сидеть в тени берез, слушать шум листвы, веселый говор воды, видеть, как по скале суетится пернатый скалолаз, а в кустах пересвистываются пеночки.

Заложив гербарий и сделав описание окружающей растительности, мы стали приводить в порядок материалы, полученные за день.

Результаты были исключительно интересны. Оказалось, что первые кусты были обнаружены на высоте четыре тысячи сто метров-; первое дерево ивы – на высоте три тысячи семьсот метров; верхняя граница леса проходит на высоте три тысячи шестьсот метров.

Узкий каньон Пшарта создавал, видимо, исключительно благоприятные климатические условия для роста деревьев, поэтому они поднимались здесь так высоко. Значит, и культурные растения на Западном Пшарте можно выращивать гораздо выше, чем в других долинах Памира. Здесь можно сеять ячмень, редис, репу, сажать картофель. Такие благоприятные условия на Пшарте создались потому, что крутые стены ущелья хорошо пригревались солнцем и защищали долину от ветра.

Был чудесный вечер, полная тишина, в закатном небе силуэтами стояли гребни гор, весело шумела река, чуть шелестели листья, и просто не верилось, что мы были всего в одном переходе от суровых, безжизненных пустынь Памира.

Палатку не ставили, а постелили кошму и на кошме разложили спальные мешки. Мамат и Султан устроили свои постели отдельно, чуть в стороне, в кустах.

Ужин был прекрасный, мы с собой захватили даже виноград и арбуз. Правда, копченая колбаса, тоже взятая нами, оказалась соленой до безобразия.

После ужина стали укладываться, обсуждая результаты дневных исследований.

За этот длинный день, за большой переход, полный напряженной работы, мы все порядочно измотались, и так приятно было, засыпая, слушать шум реки, слабый шелест листьев, мерное похрустывание жующих лошадей.

Я в последний раз выглянул из мешка, оглядел склоны – скала над нами была прочной, не грозила обвалом, да и камни, упавшие с нее, на нас не попали бы – мы были достаточно далеко; с другой стороны, скала защищала нас от камней, которые могли скатиться со склона. Успокоившись на этот счет, я покрылся поверх мешка полушубком и сразу заснул.

Ночью я проснулся с ощущением, что что-то произошло. Я долго и напряженно прислушивался, но стояла полная тишина, и, кроме шума реки, ничего нельзя было уловить, даже не было слышно, как жуют лошади; они, очевидно, наелись и зоревали, изредка чуть позванивая недоуздками. Я почувствовал, что страшно хочу пить, – съеденная за ужином соленая колбаса не давала покоя. Я долго крепился, но, наконец, не вытерпел и скрепя сердце полез из теплого спального мешка.

Снаружи было просто холодно. Подпрыгивая на колких сучках и острых камнях, которые, конечно, в обилии подворачивались мне под босые ноги, и чертыхаясь, я кое-как добрался до реки, лег и припал к воде. Но пить много не пришлось: вода оказалась до того холодной, что у меня от первых же глотков, как ни странно, заломило переносицу.

Когда я вернулся назад, опрокинув по дороге ведро, попавшееся мне под ноги, влез в мешок и согрелся, то почувствовал, что пить хочу по-прежнему.

Укладываясь в мешок, я разбудил Тадеуша Николаевича, спавшего рядом.

– Пить хочу, умираю! – сказал он.

Мы долго молчали, я хотел пить по-прежнему, но выжидал, надеясь, что Тадеуш Николаевич пойдет пить и принесет воды и мне, но он не шел. Тогда я не выдержал, вылез опять, с трудом в темноте нашел кружки, сходил на реку, попил сам, зачерпнул воды и принес ему. Теперь, сидя в мешках, мы напились досыта. Но тут проснулась Анастасия Петровна, ей тоже захотелось пить, но она, видите ли, предпочитала виноград. И так как я тоже согласился, что неплохо поесть винограда, то пришла очередь Тадеуша Николаевича, и он, кряхтя и чертыхаясь, вылез из мешка и притащил виноград.

Тадеуш Николаевич, ходивший за виноградом в ту сторону, где спали Мамат и Султан, ругался.

– Я же слышал, что они, черти, не спят, переговариваются, я спрашиваю, где виноград,- они только плотнее закутываются в одеяла и не отвечают…

– Да они небось вас за дикого человека сочли,- предположил я.

– Во! Во! Очень даже просто, что за дикого.

Мы бы сразу заснули, но вдруг высоко над нами загремели камни и покатились вниз. Мы спокойно лежали в мешках, так как знали, что скала нас прикрывает. И действительно, несколько камней скатилось правее со склона и затрещало в кустах. Сами ли они полетели, или их толкнул какой-нибудь киик или мишка, выяснить было невозможно. Но шум затих, мы успокоились и заснули.

Когда я утром проснулся, лагерь был в тревоге. Мамат срочно собирал имущество, вьючил лошадей и вместе с Султаном просил как можно скорее уходить обратно. На вопрос

почему, он сообщил, что ночью приходил дикий человек и что дольше оставаться здесь опасно.

– Да что же сделал тебе этот дикий человек? – спросил я.

Мамат ужасно возмутился моей беспечностью. Из его рассказа выяснилось, что они с Султаном всю ночь не спали и сами были свидетелями прихода диких людей. Во-первых, сначала дикий человек швырял сверху камни, потом он ходил по лагерю и что-то бормотал, потом, уходя, опять швырял камни.

Неопровержимые свидетельства присутствия дикого человека были налицо – это камни, валявшиеся неподалеку и поломавшие кусты; перевернутые ведра и одна развороченная сума, из которой далеко к скалам были выброшены исцарапанные банки с консервами; разломанный и почти уничтоженный хлеб и ясные отпечатки больших плоских зубов на куске масла.

На заявление мое и Тадеуша Николаевича о том, что мы ночью ходили по лагерю и гремели ведрами, нам резонно указали, чтобы, во-первых,- мы не выдумывали, а во-вторых, что смешно даже и говорить о том, будто Мамат мог спутать своего начальника с диким человеком.

На наше несмелое предположение, что хлеб могли слопать ишаки, а по пути вывалить из сум и консервы, Мамат заверил нас, что сумы он на ночь плотно завязывал. Кроме того, если ишаки и могли есть хлеб, то уж сливочное масло они есть не станут. А отпечатки зубов на масле самые ясные.

Попытка выяснить, кто же кусал масло, окончилась неудачно: ишак, которому я открыл рот, чтобы сравнить его зубы с отпечатками зубов на масле, неожиданно вцепился в масло, которое Мамат держал для сравнения рядом. Выкусив здоровый кусок с драгоценными отпечатками зубов дикого человека, он немедленно сожрал его. На масле остались теперь ясные отпечатки ишачьих зубов, которые я, по недоразумению, считал схожими с прежними, но которые Мамат совершенно авторитетно признал другими.

Несмотря на длительное обсуждение во время завтрака и на обратном пути, единого мнения по вопросу ночных происшествий в нашей группе так и не удалось установить.

Но теперь, по прошествии нескольких лет после этого маршрута, я получил еще дополнительные сведения о жизни дикого человека от незнакомого старца, которого встретил на Пшарте в этом году. Он искал там свою сбежавшую кобылу.

Этот достойный человек сообщил мне, что несколько лет назад здесь, на Пшарте, ночевала экспедиция, что их было пятеро, из них одна женщина. Начальник был Зор-адам (зор-адам – большой человек, мое киргизское прозвище). Ночью к ним пришел дикий человек, швырял камни с горы и кричал, потом он спустился, поел хлеб и масло и даже прокусил несколько банок с консервами и съел. Затем он хотел утащить женщину, но Зор-адам стал с ним бороться и повалил его, после этого дикий человек громко плакал и ушел в горы, швыряя камни. Все это видели многие, например Мамат, у которого сей мудрый старец рекомендовал мне навести справки. Имени этого симпатичного человека я, к сожалению, сообщить не могу, потому что, случайно уяснив из слов моего помощника, кто я такой, он очень заторопился искать свою пропавшую кобылу и сразу покинул нас.

Через центральный Тянь-Шань

Когда я проснулся и вылез из-под брезента, было великолепное утро. Мерное дрожание палубы и легкий встречный ветер усиливали радостное ощущение движения.

Нос нашего парохода резал ярко-зеленые прозрачные волны, в которых перекрещивались, уходя в глубину, мерцающие световые нити.

Неоглядный простор Иссык-Куля с легкими, чуть пенистыми волнами был удивительно красив.

Справа, по ходу корабля, за бурыми предгорьями могучей стеной поднимался хребет Терскей-Алатау. На его склонах даже отсюда, издалека, была хорошо видна темно-зеленая бархатная полоса еловых лесов. Выше она сменялась оливково-зеленой каймой высокогорных лугов, а над лесами и лугами высоко в безоблачное небо уходил прикрытый ледниками и снеговыми плащами острый зубчатый гребень хребта.

Необыкновенное ощущение полноты жизни и радости сбывающейся мечты охватило меня. Передо мной был Тянь-Шань, о котором я столько мечтал.

Почти рядом со мной, крепко держась за поручни, с высоко поднятой головой стоял Даниил Николаевич. Ветер шевелил его седые волосы, по обычно суровому лицу пробегала легкая улыбка, полуоткрытым ртом он как бы ловил свежий, чуть соленый ветер.

Передо мной был не знакомый мне строгий профессор, требовательный, нередко язвительно резкий, передо мной стоял человек, который очень счастлив. И именно теперь мне стали понятны его слова, которыми он начал один свой доклад в Географическом обществе:

«Кто хоть раз вдохнул смолистый запах арчи, кто хоть раз прошел по горной тропе Тянь-Шаня, тот раб навек, и цепи

свои с любовью будет носить до гроба».

* * *

Так начиналась экспедиция Ленинградского университета в Центральный Тянь-Шань.

Во главе экспедиции был знаменитый исследователь Средней Азии профессор Даниил Николаевич Кашкаров.

В состав экспедиции, кроме самого Даниила Николаевича, входили студент-зоолог Сашка и препаратор Люся. В эту же экспедицию посчастливилось попасть и мне, студенту-ботанику.

Давно я мечтал попасть в Тянь-Шань. И вот как-то на первомайской демонстрации я случайно оказался рядом с Даниилом Николаевичем. Он незадолго до этого перешел из Среднеазиатского университета в Ленинградский и рассказывал окружившим его студентам о Средней Азии. Говорил Даниил Николаевич необыкновенно ярко.

Слова с каким-то треском и хрустом вылетали из его рта. Он говорил весь, не только его рот,- брови, глаза, руки, все тело, казалось, участвовали в рассказе. Да и сами рассказы были удивительно сочны. Это были блестящие вдохновенные песни о Средней Азии. Он говорил о пустынях, где воздух плывет от зноя и все гибнет от жары, и об ореховых горных лесах, насыщенных запахом цветов, шепотом листвы, где воздух и ветер переполнены жизнью.

– Вы знаете!.. Вы знаете! Что такое Бед-пак-дала,- с жаром выпаливал он и замолкал.- Это самая страшная пустыня. Там даже названия все жуткие. Одно место, например, называется «мозги кипят», а другое – «моча кипит», третье – «верблюды сдохли», четвертое – «проклятье божье». Вот какие названия! Не надо и объяснять, куда вы попали.

А я слушал-слушал и все больше разгорался.

На демонстрации я несколько раз подходил к нему, раскрывал было рот, но сказать все-таки не решался.

Наконец, я несмело подошел и попросил его взять меня в экспедицию в Среднюю Азию.

Но взял меня Даниил Николаевич не сразу, целый месяц он мучил меня, не говоря ни да ни нет. Когда он встречал меня в коридоре, то подбегал и тут же рассказывал какой-нибудь трагический случай. В продолжение целого месяца он пугал меня буранами и перевалами, голодом и холодом, маляриями и скорпионами. Я упрямо твердил: «Все равно очень хочу ехать». Тогда он стал говорить, что денег мало и платить много не будут. Я по-прежнему настаивал и говорил, что на прокорм заработаю на Бадаевских складах, где мы, студенты, часто подрабатывали на разгрузке поездов.

Потом я выработал особую тактику. Мне совестно было повторять «возьмите меня, Даниил Николаевич», а другого я ничего не мог придумать. Тогда я просто стал приходить к нему на кафедру или ждать его в коридоре. Приходил и молча смотрел на него, а он в свою очередь, когда встречал меня в университетском коридоре, подходил и неожиданно спрашивал:

– А вы знаете, какой процент смертности от укуса гюрзы? А? Не знаете? 90!

Или:

– А вы знаете, что мы пойдем через перевал Заукучак, на котором в 1916 году погиб караван больше чем в 200 человек?

Наконец, Даниил Николаевич не выдержал.

– Черт с вами, то есть черт возьми, наверное нужно вас взять! – сказал он и при этом очень хорошо, ласково улыбнулся, но тотчас же скроил зверскую физиономию.

Перед самым отъездом он осведомился у меня: «А вы умеете писать стихи»? Когда я сказал, что, к сожалению, нет, он заявил: «Вот это хорошо. Гораздо важнее уметь варить кашу». Я обещал, что кашу варить научусь, и только после этого был зачислен в экспедицию.

И вот, наконец, мы на Иссык-Куле. Перед нами катит свои ярко-синие крутые волны это гигантское озеро. И кажется, что это не озеро, а морской залив, глубоко вдавшийся в континент. Мы видим яркую сине-зеленую гладь, высокобортные корабли, способные противостоять сильным штормам, моряков в форме с удивительным количеством галунов и изъясняющихся на самом причудливом морском жаргоне.

На меня Иссык-Куль произвел впечатление куска моря, заброшенного в центр континента. И это неспроста. И тип судов и залихватские манеры моряков говорят о том, что с Иссык-Кулем шутить не стоит. Когда из Буамского ущелья в Иссык-Кульскую котловину врывается ветер, озеро мгновенно покрывается барашками, а через полчаса-час на нем уже гуляет штормовая волна. Шторм на Иссык-Куле – дело серьезное.

У края высокой террасы над Иссык-Кулем на каменном постаменте стоит невысокая скала, на ее вершине бронзовый орел держит в когтях карту Центральной Азии.

На скале – бронзовый медальон с почти орлиным суровым горбоносым профилем.

Мы долго стояли молча. Сзади нас, внизу искрилось яркое синее озеро, перед нами вставали могучие кряжи Терскей- Алатау, у подножия которого раскинулся город, названный именем человека, похороненного под скалой.

Невольно в воображении возникали картины прошлого: песчаные вихри, несущиеся навстречу маленькому каравану, который тяжело бредет по холодным просторам Тибета; измученные верблюды; люди, дошедшие до предельного переутомления, и несокрушимая воля этого человека, многие годы ведущего караван через Монголию, Тибет, Китай…

Какая невероятная настойчивость, какое удивительное самоотвержение!

Какая прекрасная жизнь, наполненная трудом, лишениями, непрерывной борьбой и победами.

Какая прекрасная смерть на боевом посту, в пути, на пороге новых открытий!

На меня могила Пржевальского произвела очень сильное впечатление, но я видел, что больше всех был взволнован Даниил Николаевич.

О чем он думал? Не знаю. Может быть, о том, что недолго и ему осталось странствовать по горам и пустыням?

Мне почему-то казалось, что Пржевальский был для него чем-то очень, очень большим. Даниил Николаевич начинал свою жизнь, когда оканчивала путь эта великая звезда. Он шел по той же дороге, он тоже был зоолог, он также всю жизнь посвятил Азии.

И вот уже на склоне дней стоит он у могилы своего великого предшественника.

И та долгая задумчивость, в которую он был погружен, что это было?

Может быть, он сравнивал свою и его жизнь; что сделал тот и что сделал он.

Я не знаю, о чем он думал. Но мне кажется, что я правильно догадался.

В Пржевальске наша экспедиция окончательно сформировалась. Здесь Даниил Николаевич встретился со своим старым другом Урусбаем Кичкентаевым, с которым путешествовал много раз.

Урусбай Кичкентаев, несмотря на свои семьдесят лет, был на редкость деятельным человеком. Это был классический «караван-баши» – начальник каравана и проводник. Он всю жизнь водил людей по Тянь-Шаню.

Даниил Николаевич очень гордился Урусбаем, для него он был, пожалуй, самой большой достопримечательностью нашей экспедиции. И Урусбай это чувствовал и вел себя соответственно.

С самого начала был заведен такой порядок, что в распоряжения Урусбая по каравану никто не вмешивался: он был

очень ревнив к своему авторитету. А Даниил Николаевич его тщательно оберегал.

Впрочем, на власть и авторитет в караване Урусбай, конечно, имел право. Только мы, молодые студенты, этого сначала не понимали.

Ведь Урусбай был поистине мастер своего дела, он абсолютно точно знал все дороги по Центральному Тянь-Шаню, все расстояния, все перевалы, все аулы. Он не только знал все переправы через реки, но и когда, в какое время дня можно переправляться.

Он знал где, когда и какой есть корм для лошадей, как обстоит дело с топливом, где какая дичь, где здесь живут люди. И что за люди.

Мало того, все эти люди почти без исключения были его родственниками.

По части лошадей он мог дать сто очков вперед любому животноводу, он знал и вьючку, и седловку, и уход, и лечение.

Нас же, зеленых студентов, он с первых слов убил на месте: все растения и всех животных Урусбай называл не иначе как по-латыни.

И хитер был старик совершенно исключительно, но как-то по-хорошему хитер, пожалуй, даже не хитер, а лукав.

Вот, например, к концу экспедиции садимся мы утром пить чай. В это время у нас было плохо с сахаром. Но Урусбай берет самый большой из наколотых кусков сахара, эдак в 100-150 граммов, и с какой-то нелепой внимательностью начинает его рассматривать. Затем он его неожиданно роняет в свою огромную кружку и с деланным ужасом кричит:

– Уронил! Уронил! – и оглядывает всех нас с комически испуганным видом.

Что же делать, не вытаскивать же теперь мокрый кусок у него из чая!..

Но, несмотря на подобные штуки, сердиться на него было невозможно.

Кажется, всегда в жизни он держался так. По его собственному рассказу, когда он крал себе жену, то поступил следующим образом. Поставил свою юрту недалеко от юрты родителей невесты. Затем украл невесту и ускакал с ней, а когда все бросились их искать, вернулся и спрятался в своей собственной юрте, стоявшей за 200 шагов от юрты родителей невесты. Там прожил он с молодой женой целую неделю, пока его родственники не уладили дело. Он обещал уплатить калым, все успокоились. Но калыма он так и не заплатил.

Вообще, хитрый был старик – хитрый, но приятный.

Урусбай вошел в нашу экспедицию не один, он взял с собой двух помощников: Асыла и Дюшамбая. Вот после этого и началось по существу формирование нашей экспедиции.

Мы покупали лошадей, кошмы, седла, подковы и уздечки, продовольствие и брезенты. Мы бегали по магазинам, по базару, мы носились, не жалея ног, по мастерским и по кустарям. И в течение нескольких дней снаряжение экспедиции было закончено и караван сформирован.

Вечером второго дня, после выхода из Пржевальска, наши палатки уже стояли на берегу веселой горной реки. А кругом в долине и по склонам шумели, раскачивая густыми мохнатыми ветвями, тяньшанские ели. Они удивительно красивы – эти почти пирамидальные ели, и их узкая, как у кипариса, крона высоко вонзается в синее-синее южное небо.

Под елями росли густые и высокие травы, а там, где ели сходились погуще, сплошным ковром землю покрывали золотистые мхи. И в этом лесу порой можно было видеть, как, раздвинув мох, выглядывала на солнечный свет ярко- красная головка сыроежки.

Вечером горел костер, освещая палатки, вокруг которых поднимались травы и огромные, как колонны, серые стволы елей. Шумела река, и Даниил Николаевич, смотря на пылавший костер, рассказывал. Кругом, мирно позванивая уздечками, паслись лошади, и пар от закипавшей каши волновал наши голодные желудки.

– Хорошо,- прерывая рассказ, сказал Даниил Николаевич,- наконец мы в поле, наконец начинается экспедиция. И знаете, нам не хватает только одного – нам необходима собака.

Услышав это, я посмотрел на Даниила Николаевича и засмеялся, и все засмеялись, так это было неожиданно и так кстати. Прямо против него, на краю освещенного круга стояла собака. Откуда она взялась – неизвестно. Но это действительно была собака; повернув голову набок, она внимательно смотрела на Даниила Николаевича.

– Рыжий,- сказал я,- Рыжий (иначе нельзя было и назвать эту прямо-таки огненную собаку), иди сюда! – И она, несколько боязливо поеживаясь, неуверенно, но все же двинулась к нам.

Следующая наша ночевка была уже в высокогорьях, выше верхней границы леса. В это весеннее время цвели купальницы, и высокогорные луга горели ярко-желтым цветом. Среди лугов по склонам гор широкими пятнами темной зелени выделялись куртины стелющейся арчи. Здесь, между кустами арчи, среди ярко цветущих купальниц стояли наши палатки.

На этой стоянке дважды прославился наш зоолог Сашка. Он с утра «ушел за фауной». Так почему-то всегда говорили наши зоологи, когда уходили на охоту. Так вот, ушел Сашка и встретил фауну – дикую козу. Он выстрелил по этой фауне, не взведя курка. Обиженная фауна не стала ждать, убежала!

Но всего интереснее то, что Сашка пришел, рассказал нам всем об этом, послушал, как мы смеемся по этому случаю, обиделся и опять ушел за фауной.

Вернулся он только к вечеру и долго молчал. Но не выдержал и рассказал нам еще более интересную историю. Оказывается, он и вечером умудрился повторить свой трюк, на этот раз несколько видоизменив его. На этот раз, встретив дикую козу, он стрелял уже из незаряженного ружья.

– Дело в том,- сообщил он мне доверительно,- что, видимо, я методически не продумал, не подготовил все, что нужно, от этого у меня и неудача. Нужно все методически продумать.

На следующий день, миновав пояс низких, густых кобрезиевых лугов, покрывавших жесткой щеткой все склоны, мы дошли до морен. По морене поднялись на ледник Заукучак и, пробивая узкую дорожку по снегу, покрывавшему ледник, поднялись на перевал. Нам было легко это сделать – мы шли с раннего утра, и над нами было безоблачное небо, а воздух был неподвижен. Не всем так везло, как нам.

Давно, еще до революции, большой караван, застигнутый на этом перевале бураном, почти полностью погиб. Люди были похоронены, но трупы лошадей, верблюдов, ишаков и баранов все еще постепенно вытаивают из снега и льда летом.

Мне даже почудилось, что рядом с трупом вмерзшей в ледник лошади я вижу скорченную фигуру замерзшего человека. Я не подошел ближе, чтобы удостовериться в этом, да может быть мне просто показалось. Мне стало немного жутко, и я думал: как не повезло этим людям, как бились они в снегу, как постепенно теряли силы, как засыпали, привалившись к своим лошадям и верблюдам, чтобы уже никогда не проснуться.

Контраст между северными и южными склонами Терскей-Алатау поразителен. На этих южных склонах мы не увидели ни богатых высокогорных лугов, ни еловых лесов. Да и склоны самого хребта быстро переходили в ровное, слабо всхолмленное высокогорное плато. Это были знаменитые сырты.

Ровные и на первый взгляд безжизненные сырты, лежащие перед нами, уходили далеко к западу и востоку. Блестели разбросанные здесь и там небольшие озера и медленно текущие меандрирующие ручьи и реки, темнели огромные вросшие в землю валуны.

И по этой безжизненной равнине со страшной силой несся ветер. Он встретил нас на спуске с перевала, провожал целый день, пока мы шли по плато до высокогорной тяньшанской обсерватории, дул весь следующий день, и следующую неделю, и все лето, которое мы провели здесь.

Ветер, непрерывный ветер,- вот самое яркое впечатление, которое оставляют сырты Центрального Тянь-Шаня. Ветер, который не дает писать, трепля листы записной книжки, рвет гербарную бумагу, тушит спичку, от которой вы хотите прикурить, уносит решительно все, что не привязано или не придавлено камнем,-бумагу, папиросы, фуражку, даже консервную банку, если ее опорожнили.

Ветер не только мешает работать, он мешает думать. Он, кажется, выдувает мысли из головы, и от него страшно устаешь к концу дня.

Посредине этого плато, у подножия небольшого склона, стоит невысокое здание. Это высокогорная тяньшанская обсерватория; сзади уступ защищает ее от ветра, впереди – ледники и белые гребни хребта Акширяк. А кругом, вправо и влево, широкие, чуть всхолмленные равнины сыртов.

Здесь, в обсерватории, мы и обосновались на все лето. Отсюда мы делали то близкие, то далекие вылазки. В одной из Комнат обсерватории мы обрабатывали свои сборы, перекладывали и сушили растения, препарировали шкурки птиц, переписывали дневники и проявляли пластинки. Здесь обсуждались результаты наших вылазок и продумывались планы дальнейшей работы. Сюда мы возвращались отдохнуть. Здесь мы ели и спали, веселились и ругались. Здесь мы и жили и работали. В нашей комнате было тесно, в ней было свалено все снаряжение, а на окне стоял граммофон. Это был довольно-таки почтенный товарищ, он прожил, видимо, бурную трудовую жизнь и надеялся, что, оставшись без пружин, обретет здесь покой. Не тут-то было – искусные сотрудники метеостанции не дали ему отдохнуть. Они вертят его диск пальцем, и из его надтреснутой мембраны с хрипом и воем вылетают то дрожащие марши лейб-гвардейских полков, то лихие звуки матчиша – самого модного танца в 1907 году.

За окном расстилались сырты, упирающиеся в морены; за холмами морен начинались ледники и фирны Акширяка.

Суровый холодный ледниковый пейзаж, а над ним поднимал свою белую пологую вершину пик Киргизского Совнаркома. Он был все лето перед нами, это пик, белый с висячими снеговыми флагами по гребню, с взмытой в небо волнообразной вершиной, по обе стороны которой лежали ледники. Он все лето был перед нами, манил и звал, и нет ничего удивительного, что мы к осени не выдержали и полезли на него.

Странный, непередаваемо своеобразный мир окружал нас на сыртах. Все, решительно все тут было сурово, необычно. Здесь, на высоте 3600-3800 метров, климат суровее, чем на Памире, или, скажем, на Новой Земле. Цветки водяных лютиков здесь каждое утро вмерзали в лед, каждую ночь образующийся на поверхности озерков. Летом выпадал снег.

Но накал солнца очень велик, слой атмосферы тонок, солнечные лучи легче пробивают ее и хорошо нагревают поверхность земли. Поэтому на сыртах вся жизнь и сосредоточена вдоль поверхностного слоя почвы. Листья растений обычно распластаны по земле; корни располагаются в почве также недалеко от ее поверхности. Уже на глубине не свыше метра лежит вечная мерзлота, а в некоторых местах и подземные льды.

Погода на сыртах крайне переменчива – только что светило солнце и было так тепло, что мы ходили в одних рубашках, через минуту нашла туча, пошел снег и мы мерзнем в полушубках.

Например, в один из дней июля наблюдался ночью заморозок, крупа и сильный ветер; 8 часов утра – ясно, тихо, тепло; 10 часов – сильный ветер, облачно, густой снег выпал на три сантиметра; 11 часов 30 минут – ясно, тихо, снег тает; 16 часов-снежный буран, туман, полная потеря видимости; 19 часов – тихо, облачно; ночью – ясно, ветер.

С погодой связана и вся жизнь на сыртах. Когда дует ветер и холодно, все замирает, не слышно пения птиц, не видно насекомых, исчезают мыши-полевки, сурки. Бабочки и мухи сидят неподвижно, их без труда в это время можно брать руками. Ветер, как перекати-поле, катит по земле окоченелых комаров-долгоножек, которые тщетно пытаются вяло движущимися ножками уцепиться за что-нибудь. Ветер треплет и несет почти неподвижных бабочек.

Вот затихло на минуту, выглянуло солнце, сразу из травы с громкой песней поднялся вверх хохлатый жаворонок, над камнями появились мухи, в воздух взлетели бабочки, жужжат шмели. Полевки так торопятся использовать краткие периоды затишья, что не перестают грызть траву даже в присутствии человека. Но подул ветер -упали на землю и замерли, уцепившись за траву, насекомые, исчезли птицы, спрятались полевки.

Периоды затишья здесь настолько коротки, что даже поздно вечером, в темноте, если тихо, можно слышать песню жаворонков.

Животный мир сыртов небогат, но своеобразен, некоторые животные чувствуют себя в высокогорьях прекрасно.

Так, южные склоны холмов, где мерзлота залегает глубоко, изрыты сурчиными норами. Между ними проложены многочисленные тропинки. На кучах земли у входа в норы бессменно стоят дежурные сурки, оберегающие покой всей колонии. Иногда это одиночки, а чаще целые семейства, состоящие из толстых «папы» и «мамы» и компании молодых. Стоит появиться врагу, как дежурный сурок пронзительным свистом поднимает тревогу, и все скрываются в норах. Молодые сурки, правда, более любопытны и менее осторожны.

Нередко даже после многократного тревожного свиста родителей какой-либо из молодых все еще выглядывает из норы, с невероятным любопытством рассматривая приближающегося человека, и только когда вы подходите совсем близко – зверек с тонким не то стоном, не то свистом исчезает.

Сурчиная нора -это надежное убежище, это блиндаж- дот, а если она вырыта в каменистой морене, то просто неприступная крепость. Одновременно это удобная квартира. Состоит она из коридора и просторной комнаты (камеры), имеющей длину до метра и высоту около сорока сантиметров. Комната выстлана чистым сеном. Из комнаты два-три, иногда четыре хода ведут наружу. Отдельно расположен склад сена (столовая зимой); имеется даже подземная уборная. В сурчиной норе сухо и чисто. Раскопать нору очень трудно, длина ее может быть десять-пятнадцать метров. Если сурок успел вскочить в нору – он в безопасности. Ни волк, ни лиса, ни собака никогда даже не пытаются ее разрыть. Только силач. медведь берется за раскопки сурчиной норы, но и ему это удается с большим трудом. Земля, выброшенная из норы и образующая холмик у ее входа, служит сурку наблюдательной вышкой, с которой он видит окрестности, и только убедившись, что кругом ничего опасного нет, отправляется на кормежку. Но далеко от норы сурок обычно не отходит, гораздо чаще он кормится недалеко от входа в свое убежище, чтобы сразу с громким тревожным свистом нырнуть в него, как только заметит опасность.

Врагов у сурка много, сменяющиеся часовые сурчиной колонии зорко озирают окрестности, поэтому трудно застать их врасплох.

Мне доводилось видеть, как сурки провожали свистом проходившего через сурчиный городок волка: ближайшие прятались в норы, а дальние наблюдали без особого страха.

Не всякая собака справится с сурком. Наш Рыжий на моих глазах пытался отрезать сурку дорогу к норе. Зверек несколько раз вставал на задние лапы и два раза бросался в атаку, свистя и щелкая зубами. Он дважды сумел укусить Рыжего и с боем пробился в свою нору.

По-видимому, наибольший ущерб причиняют суркам не волки, не лисицы или собаки, которые обычно ловят молодых, не беркут и другие хищные птицы, а человек, охотящийся на них с ружьем и капканами.

Кроме сурков, самых обычных обитателей сыртов, здесь довольно много и других, более мелких грызунов. Короткохвостые серые полевки, так же как сурки, живут колониями, причем колонии эти расположены на густых лужках. Здесь нередко можно видеть сплошную сетку узеньких дорожек, то идущих по земле, то ныряющих в отверстия бесчисленных нор.

Из крупных животных наиболее многочисленны в сыртах горные бараны – архары. Особенно часто они нам встречались в верховьях Сарыджаза. Занимаясь здесь изучением растительности, мы ежедневно видели на склонах стада архаров, нередко более чем в сотню голов. За такими стадами, обычно где-нибудь невдалеке, следует и снежный барс-ирбис, но увидеть барса трудно – он очень осторожен.

По приезде на сырты Сашка получил, вернее вымолил у Даниила Николаевича, отдельную самостоятельную тему – экология архара. Сначала он «выяснял обстановку» по теме. Для этого он уходил после завтрака с биноклем на ближайшие холмы. К обеду или несколько раньше он возвращался. Обычно он сообщал, что видел архаров издали, но приблизиться к ним невозможно из-за «дальности расстояния».

Я советовал ему как-нибудь встать пораньше, потому что архары только утром ходят низко, а на весь день уходят к снегу. Но он не слушал, а говорил, что я ботаник и в зоологических вопросах ничего не понимаю.

Затем Сашка два раза выезжал, взяв с собой Дюшамбая, за архарьей «фауной». Но, по-видимому, и здесь не все «методически продумал», потому что возвращался с пустыми руками.

Тогда Даниил Николаевич отнял у него тему «экология архара» и дал тему «экология сурка». Сашка возмущался, но внутренне, видимо, был доволен: во-первых, ходить недалеко- сурки были везде вокруг обсерватории, во-вторых, вставать рано не надо – сурки сами вставали достаточно поздно, в-третьих, он решил собрать сурковые шкурки для манто своей ненаглядной Марочки, которая, судя по его словам, ждет не дождется его в Ленинграде.

В середине лета произошло одно событие, которое, как я уже говорил, было заранее предопределено всем ходом нашей экспедиции. Напротив наших окон торчал пик Киргизского Совнаркома. Мы ежедневно и неоднократно, если он не бывал закрыт облаками, рассматривали его так и в бинокли; мы чуть не ежедневно спорили, откуда удобнее лезть на него, что нужно брать, сколько это займет времени и т. д.

И когда Даниил Николаевич как-то раз сказал нам, чтобы мы кончали эти пустые, бесплодные разговоры, мы сразу заявили, что немедленно, завтра же идем и обязательно залезем на вершину.

Даниил Николаевич ответил, что мы никуда не залезем, но, несмотря на это, принял самое деятельное участие в наших сборах. Он помогал нам красить очки, так как у нас не было темных, снеговых. И даже проверил прочность веревки, которой мы должны были связаться. Для этого он, привязав веревку к коньку крыши в конюшне, несколько раз обвязывался ею плотно вокруг пояса, затем становился на табуретку и прыгал с нее. Веревка была прочная и не рвалась, чем все мы, а особенно Даниил Николаевич, были очень довольны.

На следующее утро, еще до света, мы верхом подъехали к леднику, по моренам вошли на него, связались и двинулись вверх.

Это был мой первый поход по снегу, и я никогда не забуду совершенно непривычное и необычайное ощущение, которое испытывает человек, идущий по снегу в ясный солнечный день на высоте в 4000-5000 метров. На снегу было не только тепло, было просто жарко, и солнце, отражаясь из- под ног и с окружающих склонов, буквально жгло нас со всех сторон. Сначала это было незаметно, но среди дня все лицо, шея буквально горели, особенно жгло шею, горло под подбородком; это место всегда защищено, а здесь свет был снизу.

Отправились вчетвером. Связанные одной веревкой, мы неторопливо шли сначала по леднику, потом по склону, потом выбрались на гребень и по гребню потянулись вверх.

Было тепло, даже жарко, полная тишина и странное, прямо можно сказать нестерпимое, сияние снега, от которого мы ничем не были защищены.

Мы шли, останавливались, опять шли. Дорога не имела препятствий, наст был тверд и удобен.

Мы шли как-то удивительно благополучно. Без напряжения и без всяких происшествий. У начала гребня один из нас даже бросил на снег рюкзак с продуктами и со всякими вещами. Дальше мы поднимались примерно до трех часов дня, и вот, когда до вершины было сравнительно недалеко, нас покрыло облако и повалил густой снег. Последнюю сотню или полторы сотни метров до вершины мы шли уже совершенно не видя ничего вокруг. Кругом – вправо, влево, внизу, вверху – все было белым-бело. Ощущение было такое, точно мы находимся внутри белого шара. Вверх мы лезли легко и благополучно. А вот когда, уже дойдя до вершины, повернули назад вниз, тут несколько раз становилось по-настоящему страшно. Я шел первым, я вел всех и шел по самому гребню. Но как вести людей и куда, когда все одинаково бело, когда не видно, где кончается снеговой флаг, по которому мы идем, и начинается километровая пропасть? Эта пустота, эта пропасть была совсем незаметна,, несколько раз мой самодельный ледоруб, которым я нащупывал дорогу, проваливался в пустоту.

Кое-как мы благополучно спустились и на ледник, но здесь дело оказалось гораздо хуже. Те трещины, которые днем мы, даже не видя (так как они были скрыты снегом), проходили по насту совершенно спокойно, вдруг стали нам угрожать. В течение теплого дня наст оттаял, снег размяк. Здесь я впервые услышал, как со свистом оседает снег в трещину при вашем приближении, обозначая провал едва заметной, чуть более темной линией.

В одну такую трещину и ввалилась Люся. Из сугроба торчала только ее голова и растопыренные руки, глаза растерянно моргали. Я лежал на снегу, натягивая веревку.

– Ну, Люся, давай вылезай,-сказал я,-веревка натянута, никуда вниз не пойдешь.

– Не могу,- безнадежно сказала она.

– Да ну же, не дури! Упрись руками или держись за веревку и вылезай.

– Не могу…

– Что не могу, не валяй дурака, лезь! Что же мы тут долго сидеть будем?

– Не могу… Как хотите…

– А ну, ребята, давайте нож, отрежем веревку,- закричал я. Люсю точно пружиной кто-то выбросил из трещины.

В общем, к концу ледника мы добрались уже в темноте.

Обработало нас солнышко как следует. На следующий день двое из нас не могли открыть глаза и целый день просидели в темной комнате. У остальных двоих, которые имели хоть какие-то очки, закрашенные чем-то темным, просто были распухшие физиономии.

Гораздо хуже обстояло дело с Даниилом Николаевичем; он поехал встречать нас и почти полдня ждал у конца ледника, под снегом. На следующий же день у него поднялась температура, а дальше дело пошло еще хуже.

Что это было – я не знаю, вероятно, воспаление легких. А воспаление легких на такой высоте было делом серьезным.

В продолжение нескольких дней ему становилось все хуже и хуже. Он уже ничего не ел и почти ничего не отвечал на наши вопросы, даже бросил принимать лекарства, а мы не могли настаивать, так как он был единственный сведущий в медицине среди нас и сам не хотел помогать себе.

Казалось, он уходил. А мы ничего не могли сделать. Через несколько дней, видимо, начало сдавать сердце. Дыхание было хрипящее, прерывистое, губы и нос почти синие. Под утро той ночи, когда ему было особенно плохо, он, повернув чуть-чуть голову, неожиданно глухо сказал:

– Похороните здесь…

– Не смейте так говорить,- шепотом умолял я,- не смейте! Это неправда! Вы должны бороться. Все, все говорили, что Пржевальский умер не оттого, что его убила болезнь, а оттого, что он поверил в свою смерть. Вы можете выздороветь, вы сильнее болезни. Вы можете быть сильнее Пржевальского.

Он долго-долго лежал молча и потом тихо, каким-то странным свистящим шепотом сказал:

– Ну что ж, попробуем. Принесите аптечку…

И в продолжение целых суток шла борьба. По его команде я укол за уколом всаживал в него камфару, еще что-то сердечное и одновременно через каждые два часа давал ему лошадиные дозы какого-то лекарства.

И через сутки Даниила Николаевича отпустило, через двое он уже сидел, через четверо вышел из комнаты.

В это время Сашка хотел было опять менять свою тему «сурок» на тему «птицы сыртов». Делал он это под тем предлогом, что Даниилу Николаевичу нужна свежая дичь. Но поправляющийся Даниил Николаевич так закричал на него, что Сашка мгновенно прекратил свои домогательства.

А птиц на сыртах довольно много. В тихую погоду везде можно видеть жаворонков и чеканов. В болотах и по берегам озер гнездятся красные утки-атайки, гуси и много куликов. Обилие дичи привлекает на сырты охотников, и во время работы экспедиции мы неоднократно сталкивались с охотничьей бригадой одного из колхозов.

В этой бригаде было всего три человека. Они, в основном, охотились за сурками, карауля с ружьем у норы или ловя их петлями и капканами. Но, кроме ружей и капканов, у этой бригады были ловчие беркуты. С беркутами они охотились и на лис и на сурков. Хороший беркут может взять даже молодого волка.

Но все наблюдения над зверями и птицами мне приходилось вести попутно – ведь моя главная задача была изучить совершенно своеобразную растительность сыртов.

Голая, растрескавшаяся поверхность сыртов на огромной площади покрыта специфическими высокогорными растениями-подушками.

Растения-подушки состоят из массы плотно сжатых и переплетенных между собой побегов и несколько напоминают плотную моховую кочку. Поверхность такой подушки сплошь покрыта мелкими листочками.

Подушковидная форма растений – хорошее приспособление к суровым условиям жизни в высокогорьях. Низкая, плотная, обтекаемая подушка лучше переносит воздействие ветра, хорошо сохраняет тепло, поэтому меньше страдает от непрерывных колебаний температуры воздуха, обычных в высокогорьях; подушка всей своей поверхностью впитывает дождевую влагу и отдает ее своим корням, которые расположены не только в почве, но и в самом теле подушки.

На плоских высокогорных сыртах, где дует постоянный ветер, растения-подушки встречаются очень часто. Нередко они господствуют на площади в десятки квадратных километров.

Ветер в сыртах поистине скульптор, который лепит формы растений. Он придает им именно такую форму, которая наиболее удобна для существования в условиях непрерывных жестоких ветров.

В понижениях, в котловинах или между камнями, где ветра меньше, растения-подушки растут нормально, развиваясь одинаково во все стороны. В таких условиях нередко можно видеть подушку в форме симметрично круглой лепешки; горизонтально развивающиеся побеги тесно переплетаются между собой, старые листья на них не опадают. В результате получается образование настолько плотное, что на подушке может стоять человек, не причиняя ей ущерба. В некоторых горах (Копет-Даг) встречаются такие плотные подушки, что их не разрежешь ножом, нужно рубить топором. А в Андах Южной Америки, говорят, есть и такие, от которых отскакивает револьверная пуля.

На сыртах Центрального Тянь-Шаня подушки обычно имеют высоту 20-30 сантиметров и от полуметра до полутора метров в поперечнике.

Достигнув определенной величины, подушка начинает отмирать в центре. Получается кольцо. В середине такого все разрастающегося живого кольца может возникнуть другая подушка, в ней третья и так далее; с Течением времени образуется ряд концентрических окружностей из растений-подушек, которые постепенно разрастаются, раздвигаются, как круги по воде от упавшего камня. Только движение этих растительных кругов идет медленно и продолжается столетиями и даже тысячелетиями.

Если же подушка растет на открытом месте, на плато, где непрерывно дуют ветры, то отмирание ее происходит с той стороны, откуда дуют постоянные ветры, а нарастание – с противоположной. Получается подкова, «бархан» с крутой и высокой отмершей наветренной стороной и пологой живой подветренной.

Медленно двигаются по плато сыртов эти живые волны, защищая свои молодые зеленые склончики остатками отмерших частей подушки.

Все, что не может сопротивляться и противостоять непрерывному воздействию ветра на сыртах, гибнет. Мелкие растения, не могущие выносить вымораживающего дыхания ветра, прячутся в глубокие трещины почвы, а почва на сыртах вся покрыта трещинами. Как голубыми бордюрами, сплошными каемочками цветков горечавок отмечены нередко на большом протяжении все трещины в почве сыртов. Обычно растения таких трещин – крошечные крупки и горечавки – едва достигают двух-трех сантиметров в высоту. Все они состоят только из крошечной розетки листьев и небольших стебельков с цветками – это растения-карлики. Они спрятаны в трещины, притаились за камнями, плотно прижали свои листья к земле, так как земля теплее окружающего воздуха.

Многие из этих мелких растений, боящихся ветра, поселяются под защитой подушек.

Иногда внутри большой подушки, под ее защитой, развивается масса менее ветровыносливых растении. Получается целая клумба, где под прикрытием подушковидных растении, как в крепости, растут другие, менее стойкие растения.

В продолжение всего лета мы изучали растительность сыртов. Но вот начала желтеть трава, чаще плясали в воздухе белые мухи, резче стал ветер.

В один прекрасный день нас собрал Даниил Николаевич.

– Вот какое дело. У нас все кончилось. Работу мы кончили, фураж кончили, продовольствие кончаем, кончаются и деньги.

Но теперь вопрос – как идти назад. Через Заукучак? Это самое быстрое (три дня пути до Пржевальска), самое разумное и самое неинтересное. Второй вариант пути – на Алма-Ату, это дольше, 10-12 дней пути и уже рискованно, но гораздо интереснее. Последнее – идти через весь Центральный Тянь-Шань в Фергану, это уже самое долгое (20 дней пути) и, по-видимому, почти нереальное, на такой маршрут у нас нет ни продовольствия, ни времени, ни денег, ни возможностей. Это уже авантюра, потому что мы рискуем застрять здесь, если перевалы закроются.

В начале сентября на тропе, уходящей вниз по Кум-Теру, растянулся наш караван. Мы все-таки шли на Фергану.

Навстречу с высокогорных пастбищ тянулись стада баранов, косяки отъевшихся коней, качались на вьюках собранные юрты, котлы, кошмы и всякий скарб, ехали разряженные киргизки в невероятно громоздких белых головных уборах, ребята на конях и ишаках. Колхозы торопились спуститься вниз с летних пастбищ до закрытия перевалов.

Все шли вниз с гор, а мы уходили в самое сердце Центрального Тянь-Шаня, чтобы пройти вдоль всего Нарына и, поднявшись по его нижнему притоку Алабуге, на другом конце .Тянь-Шаня, и перевалив через перевал Яссы в Ферганском хребте, выйти в Ферганскую долину. До перевала предстоял путь более четырехсот километров по горным тропам.

Погода была скверная, старики киргизы зловеще предсказывали ранние снегопады и закрытие перевалов.

Но мы не могли не пойти на риск. В кои-то веки представилась возможность пересечь весь Центральный Тянь-Шань.

Покинув сырты – эту страну ветра и растений-подушек,- мы пошли по постепенно понижающейся долине. Скоро вместо подушечников нас окружали высокогорные степи.

Низкая разреженная высокогорная типчаковая степь покрывала и дно широкой долины и склоны хребтов, обрамлявших ее. Хребты раздвинулись так широко, что долина скорее походила на обширное высокогорное плато, расположенное между хребтами. По этому плато и текла небольшая река Кум-Тер.

Высокогорные степи – золотой фонд животноводства. Здесь все лето пасутся отары овец, табуны коней. Но сейчас, осенью, уже было пусто: ни одного стада, ни одной юрты – все ушли вниз, опасаясь снегопадов.

Два дня мы шли по этой однообразной степи вдоль Кум-Тера. Река, принимая небольшие притоки, становилась все более и более многоводной. И вот, в конце второго дня пути, долина сузилась, превратилась в узкое ущелье. Здесь Кум-Тер сливается с Малым Нарыном и отсюда называется уже Тарагай.

До сих пор тропа была довольно приличной, но в узком ущелье она начала плясать над рекой, то опускаясь к самой воде, а иногда и прямо в воду, то взлетая на кручу высоко по склону над бурным Тарагаем.

В этот день мы, наконец, достигли знаменитых лесов Тара- гая. На тридцать, даже на пятьдесят метров поднимались над нами огромные стройные тяньшанские ели. Их стволы были огромны и великолепны. Как колонны полутора-двухметровой толщины окружали они нас. Узкая пирамидальная крона, как у кипариса, тонкой иглой вонзалась в небо. На срезе многих поверженных великанов насчитывалось двести пятьдесят – триста годовых колец. Под елями росла трава. Здесь были огромные зонтичные, густые зеленые кусты ежи и желтоцветные молочаи, белые и желтые подмаренники.

Среди дня мы наткнулись на лесосеку. Поваленные ели лежали на склоне, распиленные на огромные бревна и очищенные от сучьев.

Когда мы дошли до поселка Нарын, то увидели на лесопилке еловые бревна, сплавленные сюда по реке. Стволы были ровные, совсем без коры и сучков. Река на своем пути обкатала их по скалам и порогам, содрала дочиста кору и сучки.

Транспортировка бревен не представляла труда. Дерево нужно свалить, разделать и спустить вниз по склону, а там уже бурное течение реки брало на себя заботу о доставке к месту использования.

В одном месте на крутом подъеме над рекой наша лучшая лошадь Карюха, несшая наиболее драгоценный вьюк с аппаратурой и дневниками, испугалась и начала пятиться. Дюшамбай совершенно напрасно вцепился в повод и тащил лошадь вперед – он не мог ее удержать. Он только загнул ей голову, и лошадь перестала видеть, что у нее сзади. Поэтому она смело пятилась назад, не видя обрыва, оступилась и сорвалась с тропы. Метров шесть Карюха летела по воздуху, пока не грохнулась навзничь, ударившись вьюками о лежащую в воде ель и не исчезла в реке.

К нашему радостному изумлению, спустя несколько секунд ее голова появилась над водой несколькими метрами ниже по течению. Очевидно, ей помогли перевернуться и поддержали на воде ящики, завьюченные с обеих сторон.

Одному из нас удалось, ныряя под лошадей на узкой тропе, кинуться вперед, сбежать к реке и обогнать лошадь, которую, крутя, несло вниз. Человек вбежал в реку и в тот момент, когда его повалило течение, успел схватить Карюху за повод. Ему кинули веревку и подтащили к берегу, а за ним выбралась и Карюха. Каково же было наше изумление, когда у Карюхи при первом осмотре не оказалось никаких повреждений. Не знаю, что было причиной: смягчили ли удар вьюк и седло, спружинила ли плававшая в воде ель, и лишь только на другой день на спине вздулась опухоль, потом открылась огромная гнойная рана. Вьючные ящики, завернутые в брезент, не пострадали совершенно.

В Нарыне мы не задерживались. Но так как Карюха на время выбыла из строя, пришлось купить какого-то облезлого верблюда и нанять погонщика для него, который сам путешествовал на быке. Этот погонщик, хромой колхозник Джума, оказался человеком неистощимого оптимизма. На любые, обращенные к нему слова он всегда отвечал: «Джюда якши» (очень хорошо). Это был человек очень смышленый и, главное, стойкий. Мы убедились в этом на последнем этапе пути.

В Нарыне у меня с Даниилом Николаевичем произошла ссора.

Сказать по правде, мы довольно сильно изголодались, наше продовольствие было в самом плачевном состоянии. Ели мы два раза в день, и оба раза получали по тарелке рисового супа с постным маслом и по лепешке. Правда, в супе попадались маленькие кусочки мяса. Это была верблюжатина, которую нам пожертвовали по дороге караванщики встречного каравана,- у них надорвался верблюд, и часть этого верблюда они подарили нам. У нас было много споров: одни говорили, что верблюд прежде сдох, а зарезали его уже потом, а другие, наоборот, утверждали, что он сдох именно оттого, что его зарезали. Во всяком случае мы его ели всю дорогу, и чем дальше, тем отвратительнее становилась нам эта верблюжатина.

Но в Нарыне на базаре можно было купить кое-что, здесь было молоко, айран, лепешки, была и другая еда. Но денег у меня не было ни копейки. Я попросил у Даниила Николаевича пять рублей.

– Зачем? – последовал вопрос.

– Да я лепешек и айрану куплю.

– Совершенно не нужно,-безапелляционно заявил Даниил Николаевич,- вам вполне хватает того, что вы получаете.

– Да что вы, Даниил Николаевич,- поразился я,- как это хватает? Да я голодный, как черт, все время!

– Как это голодный? Как это голодный? Вы еще скажете, что я морю вас голодом? -уже сердясь заявил Даниил Николаевич.- Почему это мне не хочется есть, а вам хочется? Почему это мне достаточно, а вам нет?

– Да что вы, Даниил Николаевич, я ведь не жалуюсь, что мало или плохо… Я же ничего не говорил все время. Сколько давали, столько и давали. Но ведь сейчас-то что вам жалко, что я молока выпью?

– Да вы просто чревоугодник! – неожиданно зло закричал Даниил Николаевич.- Вы только о еде все и думаете. Обжора вы!

– Ну, знаете, Даниил Николаевич,- тоже обозлившись, закричал я,- вы просто нарочно всех нас голодом морите!..

– Чревоугодник! Чревоугодник! – кричал Даниил Николаевич.- Вам бы только брюхо набить!..- и, повернувшись, он быстро зашагал прочь.

Я также бросился от него в противоположную сторону. Но он понесся к базару, а лагерь был в противоположном направлении. Поэтому он, опомнившись, повернулся и пошел назад. Со мной произошло то же самое, я побежал не помня себя, куда попало, уперся в какой-то тупик, кинулся обратно, и мы опять сошлись и разминулись, как встречные поезда на большой скорости. При этом мы не глядели друг на друга.

Я вышел из поселка и долго ходил один. Меня всего трясло от обиды. Часа через два меня разыскал Дюшамбай, он передал мне от начальника двадцать пять рублей.

Наступила осень. Что говорить, мы все немного устали, устали от мертвенного спокойствия высокогорий, от непрерывного длительного напряжения, устали от высоты, от недостатка воздуха, устали от холода и почему-то почти всегда встречного ветра. Ночью спальный мешок плохо грел, и по вечерам в палатке вспыхивали опасные разговоры о чистых постелях, о свиных отбивных или о филармонии. Да и немножко надоело по утрам пробивать лед каблуком, чтобы умыться, ломать зубы об окаменелый сыр, который к завтраку делили, рубя топором, надоело поправлять вьюки и гнать, гнать целый день лошадей, которые не идут, поднимать ишаков, которые ложатся, и ломать палку о быка. Этот хладнокровный бык так притерпелся к побоям, что даже не оглядывался, когда его лупили.

Но надо было идти, перед нами поднимался Ферганский хребет весь в пелене облаков. Зная, что перевалы могут закрыться каждый день, мы вставали еще раньше, ложились еще позже и шли, шли, шли.

Наконец, однажды поздно вечером мы добрались до устья реки Алабуги и повернули вверх по долине. Оставалось два тяжелых перехода. До перевала через Ферганский хребет было около восьми-десяти километров. Кругом по широчайшей долине, вернее даже не долине, а межгорному плато, расстилались однообразные, бесконечные сухие типчаковые степи.

Этой ночью Произошло ужасное событие. Ведь Сашка всерьез собирал шкурки сурков, надеясь из них сделать для своей милой шубу или воротник, но шкурки были жирные, сохли они очень плохо и никак не могли высохнуть совсем. Сашка каждый день с утра прятал их в мешок, но вечером на привале вынимал и развешивал на веревке вдоль палатки. Так было всю дорогу, каждый вечер они вывешивались на просушку. А сегодня утром оказалось, что эти шкурки кто-то сожрал. От них остались одни хвосты.

Что Сашка был человек не чересчур умный – это я и прежде знал, но что он выкинет такую глупость, мне и в голову не приходило. Он взял Рыжего, увел в сторону и застрелил.

Все, буквально все были ужасно возмущены. Даниил Николаевич молчал и не глядел на него. Я просто сказал Сашке, что он дурак и что, по-видимому, у него «методически продуманно» выходят только такие варварства, как расстрел собаки. И он промолчал в ответ.

Этой ночью, стоя на страже (мы каждую ночь по очереди караулили лагерь), я сочинил балладу «О красных братьях» – ведь и Сашка и собака были рыжие. Вторая часть баллады гласила, что:

Брата не познаша брат,

И в утра час глухой

На брата поднял руку брат

Под ветра страшный вой.

За обладание одной

Столь дивной из сурчих

Взвился курок и грянул ствол -

И лучший брат затих.

Да, горя беспощаден рок.

Один лишь среди нас

Остался рыжей шерсти клок

Да слезы наших глаз.

Утром за завтраком я огласил эту «балладу».

К моему удивлению, Даниил Николаевич меня не обругал за стихи, видимо оттого, что он был страшно возмущен Сашкой.

В глазах у Даниила Николаевича что-то зажглось и глядя не на меня, а на Сашку, он неожиданно сказал:

– Вообще писать стихи глупо, но это умные стихи, вы бы их выучили, Саша,-и он вырвал у меня из рук бумажку со стихами и сунул ее Сашке,-Выучите, выучите, это вам будет полезно.

Сашка ничего не сказал, он смотрел в землю.

В этот день мы тронулись вверх по Алабуге.

К этому времени наш караван заметно вырос, обилие сборов заставляло все время увеличивать его состав. Ведь мы всю дорогу непрерывно собирали растения, стреляли птиц, ловили насекомых. У нас было тринадцать лошадей под седлом и под вьюками, три ишака, верблюд и бык.

День начался прекрасно: тронулись на рассвете, и когда на безоблачном небе взошло солнце, мы уже быстро шли вверх по долине. Вскоре над далеким Ферганским хребтом появились тучи, среди дня облака закрыли солнце, стал накрапывать дождь. Со второй половины дня он все усиливался и шел не переставая. Текло по спине, стыли руки, наконец и седло намокло, а мы все поднимались вверх по долине. Дорога становилась все хуже, по ней бежали ручейки, земля прилипала к копытам лошадей. В конце дня мы вошли в щель, которая чем дальше, тем становилась уже и поднималась все выше и выше по склонам невидимого, утонувшего в облаках Ферганского хребта.

К вечеру на нас не было сухой нитки. Мы стояли и тряслись от холода, а кругом все было бело от тумана.

Этой ночью мы легли поздно. В абсолютной темноте нигде нельзя было найти плоского места, чтобы поставить палатку; кончилось тем, что поставили ее на косогоре. Хотели согреть чай, собрали все дерево, которое было у нас: палки от второй палатки, запасные топорища, гербарную бумагу, начали разжигать костер, но он только дымил. А когда чайник начал чуть-чуть согреваться, из темноты пришел ишак и опрокинул его. В фонаре «летучая мышь», который вынесли из палатки, лопнуло стекло и задуло пламя. В общем, все было очень «хорошо».

Мокрые и голодные залезли мы в спальные мешки, но долго спать не пришлось. В середине ночи всех разбудил ишак. Он пришел в палатку, лег на меня и нипочем не хотел уходить. Ишаки очень боятся волков, и ночью, если чуют волка, от них отбою нет: они лезут прямо в палатку. Пришлось вставать, выгонять ишака и закрывать вход плотнее. Под утро в палатке начался потоп – вода со склона не нашла себе лучшего места, чем прямой путь среди спальных мешков. Срочно вылезли из палатки и начали копать канаву.

Утром с трудом выползли из спальных мешков. Над головой низко-низко шли облака, чуть выше по склонам гор лежал снег, а кругом, по обе стороны речки, над которой стояла палатка, поднимались мокрые, унылые скалы.

Урусбай с Асылом как-то все-таки умудрились набрать сухих веток и сварить суп. Мы поели, ожили и начали вьючку. Завьючить наш разнопородный караван всегда было нелегко, но вьючить совершенно мокрых животных мокрыми седлами, затягивать осклизшие сыромятные ремни, которые тянутся, как резинки, распутывать узлы и все время урезонивать замученных и полуголодных животных, чтобы они стояли и не дурили, пока их вьючат,- это совсем невесело. Ишаки время от времени пытались удрать куда-нибудь, лошади злились, норовили цапнуть зубами. Наконец, тронулись.

Вчера мы легли мокрые, но кое-как за ночь немного просохли и были утром только сырые. Дождь снова усиливался, и через час-полтора опять все вымокли. Медленно, шаг за шагом караван всползал на перевал, погода все портилась; по мере подъема дождь перешел в мокрый снег. А через час все кругом стало бело, исчезли черные скалы, только изредка сквозь густую-густую косую метель на склонах проступали какие-то неопределенные темные пятна.

Я ехал последним, съежившись в седле, и только старался не перемешивать уже согревшуюся возле тела воду с наружной холодной водой. Передняя часть каравана исчезла вдали, передо мной медленно колыхались постепенно заносимые снегом вьюки на двух последних ишаках.

Ветер дул все резче, и я, наконец, почувствовал, как, обледеневая, начал хрустеть мой ватник.

Подъем становился все круче, на тропе передо мной появилась кровь. Это верблюд скользил и падал по обледенелому склону, кровавя лапы; смешно и жалко было видеть, как эта громадина пыхтела, чтобы не упасть на разъезжающихся ногах. Моя лошадь поминутно останавливалась, тяжело отдувалась и опять трогалась вперед.

И тут началось!- Сперва с одного ишака свалились вьюки. Мы с Джумой слезли и, отогревая руки, долго то тянули, то били о камень смерзшиеся веревочные узлы. А ишак в это время все норовил уйти в сторону с таким безразличным видом, точно его совершенно не касалось, как вьюк поедет дальше.

Завьючили. Пошли.

Упал верблюд и не мог встать, его порезанные широкие подошвы были все в крови. Пришлось снять вьюк, кое-как поднять верблюда, завьючить. Тотчас после этого соскользнул со склона ишак и, трижды перевернувшись, свалился в реку. Он едва не захлебнулся в воде, когда я подскочил и успел перерезать веревки от вьюка. Один вьючный ящик я сразу схватил и кое-как дотащил до берега, а второй едва успел задержать в реке метров на сто ниже по течению. Ишаку я помог встать и дойти до берега.

Мокрый почти по пояс, я стоял, задыхаясь, в реке. Надо мной был крутой снежный склон. Почти целый час ушел на то, чтобы вытащить на тропу обледенелые ящики и кое-как загнать ишака, толкая его сзади и таща вперед.

Но около трех часов дня весь вьючный караван лежал в снегу у подножия небольших черных скал. Морозный ветер нес с перевала, до которого было, кажется, уже недалеко, тучи снега. У обледенелых лошадей крупной непрерывной дрожью тряслись ноги, бык и верблюд лежали. У людей не было сил; мы с Дюшамбаем в оцепенении сидели, закрывшись брезентом, прижавшись к теплому боку верблюда. Ишаки, воспользовавшись безнадзорностью, ушли в сторону ближайших вершин.

И когда я почувствовал, что, отогревшись, начинаю дремать, мне вдруг вспомнилась картина замерзшего каравана на перевале Заукучак – обледенелые, погруженные в снег лошади и верблюды, скорченная фигура замерзшего человека под боком у лошади.

Я встрепенулся и встал. Было холодно и неуютно в этой белой пустыне под черными скалами. Я испугался и начал громко, во весь голос петь. Мне нужно было поднять, во- первых, свой дух, а потом дух у людей. Я насильно придал своему лицу веселое выражение и хриплым, вероятно чрезвычайно противным, голосом начал петь и прыгать на месте. После того как я спел «Дубинушку», стало немного легче, оцепенение спало. Но я никак не ожидал, что мое выступление происходило в присутствии учителя. Надо мной, заносимый снегом, неподвижно стоял всадник на черном коне. Белая киргизская шляпа надвинута на лоб, сосульки и снег в бороде, но совсем синие губы чуть улыбались, и в его дерзких серых глазах был смех.

Мне стало мучительно стыдно этого старого человека, сохранившего бодрость во вьюге на перевале. Он не сказал ни слова и исчез в метели. По-видимому, Даниил Николаевич убедился, что вьючный караван в порядке.

Много раз и тогда и потом я завидовал кипучей молодости моего старого учителя. Мне рассказывали впоследствии, как он, почти шестидесятилетний, плясал на перевале вприсядку, чтобы поднять дух у скисших студентов, когда они налегке, без вьючного каравана отчаивались залезть на перевал.

И сейчас, много лет спустя, когда я вспоминаю своего учителя, я прежде всего вижу не ученого, склонившегося над столом, окруженного книгами и чучелами животных,- я вспоминаю метель, киргизскую шляпу, обледенелую бороду и дерзкие, чуть улыбающиеся серые глаза.

Джума вдруг пронзительно зверски завизжал и, скинув снег с брезента на Дюшамбая и Асыла, прихрамывая, бросился бегом по следам ишаков.

Когда через некоторое время он вынырнул с дезертирами- ишаками из белой пелены вьюги, караван уже тронулся, медленно, шаг за шагом взбираясь по еле видным следам.

Шли мы немыслимо долго, останавливались, дышали, лошади хрипели и раздували бока. Опять шли. Казалось, никогда не кончится это нестерпимое жжение в груди, когда никак нельзя отдышаться разреженным воздухом, ощущение страшной тяжести и дрожи в ногах. Кругом снег, снег, черные скалы и ветер, несущий в лицо режущие снежинки. С перевала прямо на нас двигались тучи.

Мы шли и шли, останавливались и шли опять.

Наконец, под самым перевалом подъем стал менее крут, мы выбрались на ровное место и вскоре начали спуск.

И вдруг все кончилось сразу, мгновенно, как в театре. Мы спустились на сто пятьдесят – двести метров и попали в другой мир: не было снега, не было дождя, только над головой на перевале все еще клубились тучи, а впереди голубело ясное небо. Богатые луга покрывали склоны гор. Огромная, зеленая, раскинулась перед нами Ферганская долина, лесистые склоны, зелень и солнце.

Караван наш буквально покатился под гору. Мгновенно оттаяли и упали на зеленую траву корочки льда с вьюков. Через несколько сотен метров мы сняли полушубки и ватники.

Быстро пересекли пояс богатых высокогорных лугов. Они поражали своей свежестью и зеленью.

Здесь господствовали гречишники, высокие, с жирными, сочными стеблями; мелькали сейчас уже бурые отцветшие головки алтайской купальницы, в начале лета заливающие желтым цветом целые склоны. Рядом с купальницей поднимались ярко-желтые головки джунгарского крестовника, сиреневые анемоны и великое множество разных других сочных трав. По выходам скал были разбросаны буровато-зеленые кусты стелющейся арчи.

Ниже,, по склону среди трав все чаще попадались кустарники. Они становились тем выше, чем ниже мы спускались. Появились кусты миндаля, между ними мелькали в своей осенней буро-красной окраске с многочисленными ярко- красными ягодами кусты колючего шиповника, не менее колючие кусты барбариса с гроздьями продолговатых синих ягод; встречались ржаво-желтые перистые листья рябин с рыже-красными гроздьями. Густые кустарники образовывали то почти сплошные заросли, то отдельные очень красивые группы. Осенняя их окраска создавала великолепный узорчатый ковер, где рубины шиповников с золотом рябин красиво выделялись на темном фоне зеленых лугов.

Но вот мы, видимо, пересекли и пояс кустарников. Появились отдельные деревья и целые их группы. Среди корявых, низких туркестанских кленов вдруг замелькали деревья с удивительно знакомыми листьями. Тропа нырнула в густую тень леса, и тут все сомнения сразу рассеялись; сверху, справа, слева, со всех сторон раскачивались ветки, сгибающиеся под тяжестью яблок. Мы были в яблоневом лесу.

Яблоки – красные, желтые, зеленые – красовались на всех ветвях; они падали от сотрясения нам на головы и плечи, они валялись на земле, в траве и на тропинке, они хрустели под ногами лошадей, они плыли по маленькому ручью, пересекающему лес. Течение десятками и сотнями катило их по камням. Местами плоты из трех-четырех слоев яблок плавали в тихих заводях, создавая запруды.

И вот что замечательно: рядом, бок о бок росли яблони разнообразных сортов с самыми различными яблоками. Крупных яблок, правда, не было, но зато все они отличались по форме, окраске и, что особенно существенно, по вкусу.

Караван остановился. Лошади, ишаки и даже наш флегматичный бык вломились в самую гущу леса, цепляясь вьюками за сучья и стволы, отчего целый яблочный дождь осыпал их сверху. Люди, которым, казалось бы, больше всего надлежало поддерживать порядок в караване, совершенно забыв обо всем на свете, бегали и хохотали, как грешники, забравшиеся в райский сад в отсутствие господа-бога. Мы пробовали одни яблоки, набивали ими карманы, а потом, найдя более вкусные, выбрасывали набранные и собирали вновь. Яблок было бесчисленное множество, их никто не собирал. По-видимому, кабаны, медведи и птицы не могли справиться с таким невероятным изобилием. Дюшамбаю не во что было набрать яблок, но он не растерялся, снял с себя ватные брюки, завязал их снизу, набил яблоками и посадил перед собой на седло.

Дорога вела все вниз по склону. После смешанных яблонево-кленовых мы вступили под высокие своды ореховых лесов. Могучие грецкие орехи распростерли над нами свои густые кроны. Грецкий орех – дерево очень мощное и красивое, по общему характеру более всего напоминающее дуб. Его широкие листья дают густую тень, на его огромных ветвях сейчас в изобилии висели созревшие плоды.

Ореховые леса здесь, под перевалом Яссы, носили парковый характер. Отдельные деревья и рощицы чередовались с широкими полянами, поросшими густой растительностью: многочисленные зонтичные, высокие девясилы, подмаренники и красивые мальвы с цветками величиной с тюбетейку. Мы то ныряли под тень ореховых лесов, то опять выходили на открытые пространства.

Отличительная особенность этих лесов – огромное обилие полезных растений. И орех, и яблоня, и алыча, и смородина, и шиповник, и боярышник, и рябина – все дают плоды, которые можно есть. Орехи собирают и заготовляют, яблоки сушат и варят из них повидло, из смородины и шиповника получают витамины.

В одной из боковых щелей на склоне мы неожиданно увидели правильные ряды маленьких домиков-ульев и крытую соломой хату с наличниками, украшенными самыми залихватскими тамбовскими рисунками.

У хаты стоял человек в белой рубахе, размахивал руками и, очевидно, что-то громко кричал. Но что он кричал – разобрать было немыслимо, так как шум реки, каскадами бившейся рядом с тропой, заглушал его голос.

Увидав, что наш караван, не сворачивая, прошел мимо тропки, ведущей к пасеке, человек сорвался с места и опрометью кинулся прямо вниз по склону наперерез нам. На тропе он остановился, широко раскинув руки и загораживая нам путь.

Человек в белой рубахе оказался стариком великолепного роста и богатырского, телосложения, с очень сердитым лицом и такими умопомрачительными усами, которым мог бы позавидовать сам Тарас Бульба.

Эти полуседые усы широкой волной покрывали его верхнюю губу, продолжались по щекам и оканчивались возле ушей торчащими в стороны кистями.

Увидев, что старик схватил за узду лошадь Даниила Николаевича, и услышав его сердитый крик, я мигом спрыгнул с лошади и кинулся вперед, на помощь начальнику. Но в это время к старику приближалось подкрепление в виде маленькой, но крайне бойкой старушки в чистеньком белом платочке. Прыгая, как коза, она спускалась вниз по склону.

– Да это что же такое, товарищи! – кричал старик, не выпуская узду лошади,- да как же это можно! Это почему мимо? Я сижу, я жду, у меня же квас наварен, а они мимо ворот. Нехорошо; как нехорошо, товарищ начальник! А еще, видать, почтенный научный человек!

– Ах, как нехорошо! Ах, какой срам! – вторила, запыхавшись, старушка, качая головой и разводя руками,-Ах, какая обида Сергею Сергеевичу!

– Да, позвольте, позвольте, тут какое-то недоразумение,- слезая с лошади, говорил Даниил Николаевич,- вы, наверное, кого-нибудь другого ждете. Тут просто путаница, вы, дорогой товарищ, впали в заблуждение. Давайте объяснимся.

– То есть как другого! Кто проехал, того и ждем,- опять озлобляясь, закричал старик,- ты, может, думаешь, что здесь каждый день экспедиция? Дай-то бог раз, а то два в год экспедиторов дождешься, поговоришь с людьми. А вы мимо точно не знаете, что здесь при дороге моя пасека, что здесь Сергей Сергеевич живет.

– Да почем мы могли знать, что .здесь такой грозный Сергей Сергеевич живет? – вмешался я.

– А не знали – спросить надо, молодец; да ты не суйся и помолчи тут люди постарше, без тебя разберутся! – закричал он на меня и, обращаясь к Даниилу Николаевичу, уже чуть мягче, но с прежней обидой продолжал: – Так что прошу заворачивать, не обижать людей, которые в глуши, в горах живут. Ко мне все заезжают, прошу не побрезговать, хоть вы и ученые люди. Вот сюда, назад на тропочку, на тропочку и до хаты. И ты, малый, заворачивай да помалкивай (это уж сказано мне), и ты, аксакал (это Урусбаю), и вы все, ребята.

Мы покорно завернули и, предводительствуемые старушкой, двинулись по тропинке к пасеке, в то время как Сергеи Сергеевич, пропустив всех вперед, пошел следом, замыкая шествие, точно еще боялся, чтобы кто-нибудь не сбежал.

Войдя во двор и с великой энергией помогая развьючивать наших коней и ишаков, он еще некоторое время кипятился и ругал Урусбая, которого, оказывается, знал, за то, что тот мог забыть, где надо останавливаться, и чуть не проехал мимо его пасеки.

Из дальнейших переговоров выяснилось, что сей мощный старик уже много лет командовал пасекой, принадлежащей соседнему колхозу. Жил он здесь со своей старухой и, отличаясь немыслимым гостеприимством, крайне обижался, если кто-нибудь из путников, достаточно редких на этой дороге, не заезжал к нему. Оказывается, он уже был предуведомлен кем-то проезжавшим из Нарына о том, что по этой дороге пройдет экспедиция с «главным профессором по зверям». С ним старик решил посоветоваться об оборонительных средствах против медведей, сильно докучавших этой затерянной в горах пасеке.

Несмотря на свою крайнюю запальчивость, наши хозяева при дальнейшем знакомстве оказались на редкость милыми, но очень чудаковатыми людьми. Гостеприимство их было тиранического и, я бы сказал, несколько скандального характера. Сохранить хорошие отношения со стариком можно было только при беспрекословном повиновении и безусловном послушании. Стоило сказать хозяйке за трапезой, что она много накладывает на тарелку, как старик вмешивался с криком: «Не болтай! Не болтай пустое! Клади, клади, хозяйка!». Непослушание грозило такой обидой и ссорой, что мы вынуждены были покоряться. Мы и сердились и смеялись, но сопротивляться не могли.

Разговоры со стариком сводились также к его монологам. Даже с Даниилом Николаевичем разговор произошел в том же духе.

Сергей Сергеевич подошел к Даниилу Николаевичу очень вежливо. «Вот, хотел я у вас узнать, товарищ профессор…» – начал он о медведях, с которыми очень враждовал. Но как только Даниил Николаевич стал ему рассказывать о повадках медведей и средствах борьбы против их нападений на пасеку, старик махнул рукой: «Э, брат, хоть ты и профессор, да больно молод и вовсе не дело говоришь»,- и стал излагать свою точку зрения, уже не давая Даниилу Николаевичу и рта раскрыть.

Пчеловодство Сергей Сергеевич знал в совершенстве, уход за пчелами у него был налажен великолепно, меду он снимал столько, сколько не давала ни одна пасека в округе, но объяснения тех или иных поступков пчел были у него совершенно своеобразные. В частности, он уверял, что если «с пчелами сказать невежливо» или, упаси бог, «их черным словом обидеть», то обиженные пчелы «взяток не дадут» и т. д.

На этой пасеке и закончилась по существу наша экспедиция. Уже в первый день по выходе отсюда мы к обеду попали на колесный путь, а вечером следующего дня добрались до железной дороги.

Но день, который мы провели под кровом немыслимо гостеприимного пасечника, остался ярким до сих пор в моей памяти.

Собственно, сделали мы очень мало, кое-что поправили из снаряжения, кое-что разобрали, кое-каких лошадей подковали, а в основном отдыхали. Отдыхали и смотрели на яркую зелень ореховых лесов, уходящих по склонам, и на скалистые вершины хребта, откуда только что спустились и которые уже закрыло белое покрывало. Мы слушали шум реки и рассказы нашего разговорчивого хозяина, ели оладьи милейшей хозяйки.

Нам было тепло, хорошо и спокойно после законченного пути.

Кругом шумели листвой великолепные орехи, цвели огромные запоздалые мальвы. Осыпались яблоки, и туча птиц кочевала с одной поспевшей алычи на другую.

В царстве архаров

Мы все лежим на кроватях, кровати стоят вдоль стен, а вся середина комнаты завалена снаряжением.

Мы не то в шестой, не то в двадцать шестой раз обсудили все, что только можно обсудить. Мы еще раз перечитали список снаряжения с указанием веса каждой вещи и решили, что выкидывать больше ничего нельзя.

Еще раз прикинули – когда приедет шофер Миша и когда, следовательно, можно выехать; попутно его, конечно, обругали кто как смог. Мы еще раз выслушали заявление студента Олега о том, что все отвечают перед ним в том смысле, чтобы козлы ему были; заявление сотрудника Памирской биостанции – Тадеуша Николаевича (Тадика), что бидончик берется только для научных целей, что он ни капли никому из нас не даст, что бы ни случилось. Мамата мы сегодня не слушаем (обычно он выступает насчет фуража и плохих седел) – его уже нет.

Все это мы выслушали, все обсудили, и говорить нам было больше не о чем. Миша еще не приехал, выезжать нам было не на чем, и мы со скукой и отвращением смотрели друг на друга. Слава богу, хоть Мамата на нашем единственном коне Партнере со всеми ишаками отправили сегодня вперед, а то и он торчал бы у нас в комнате.

Мы пролежали по существу целый день, переругиваясь, и почти ничего не сделали. Вечером продолжалось все то же, за тем, однако, исключением, что было несколько ложных тревог.

Раздавался крик: «Машины!» – и все кидались вон из комнаты. Снаружи мы выстраивались в темноте, долго и тщательно вглядывались в движение фар на тракте. Но тревоги все были ложные, машины по тракту шли и ночью и вечером, но они шли мимо, не заворачивая к нам на станцию. Поэтому, простояв некоторое время в темноте и убедившись, что огни не поворачивают к нам, мы шли домой. Перед этим мы, конечно, ругали того, кто поднимал ложную тревогу.

Машина пришла, как водится, ночью, когда ее уже никто не ждал и все спали. Проснувшись утром, мы обнаружили, что она была налицо, а Миша спал. Будить его не стали, но выкрали у него из кармана ключ, завели машину и подогнали к складу грузиться. Так что, когда шофер проснулся часов в одиннадцать и, потянувшись, начал, что «вот, мол, ребята, сейчас позавтракаю и подгоню вам машину под погрузку, чтобы сегодня как следует погрузиться, а завтра пораньше выехать», мы ему сказали, что завтракать действительно надо – и надо поскорей,- потому что все уже погружено и через час надо выезжать.

Торжественно оптимистическое выражение лица у Миши перешло в безразлично кислое, и он. молча начал обуваться.

Затем был завтрак, затем мы с криком садились в кузов, а провожатые с криком бегали вокруг, и мы махали руками, и они махали руками.

А потом мы тронулись.

Район, растительность которого мы хотели обследовать,- это бассейн целого веера рек, образующих реку Муксу. Бассейн этих рек ограничен с севера Заалайским хребтом, с востока-хребтом Зулумарт, а с юга и запада – целым узлом хребтов вокруг ледника Федченко.

Реки, составляющие Муксу, многоводны и бурны, особенно в период таяния снегов. В это время переправы через них становятся положительно опасны. Из четырех этих рек, сливающихся, чтобы образовать Муксу,- Саукдара, Каинды, Баляндкиик и Сельдара, особенно страшна Саукдара. Со страшной силой и скоростью выскакивает она из своего ущелья на широкие галечники у Алтынмазара, чтобы влиться в Муксу. Если лечь на берег так, чтобы глаза были на уровне воды, то вы не увидите противоположного берега. Водяной горб в середине реки загораживает его.

А когда вы будете лежать так на берегу реки,- не только смотрите, но и послушайте. Вы услышите гулкие удары, точно кто-то бьет под водой чем-то большим и тяжелым. Это стучат валуны, которые катит река под водой. Большинство из них небольшие, а есть и очень солидные. Горе тому, кого во время переправы стукнет по ноге такая многокилограммовая каменная бомба.

Самая большая река из образующих Муксу – Балянд-киик.

Она берет начало с ледников Кукуйбельсу и Тахтакорум, оканчивается у огромной ледяной пещеры в конце ледника Федченко. Из этой пещеры стремительно вытекает холодная Сельдара и здесь же сливается с Баляндкииком. Сюда на Муксу по дну долины проникают деревья я кустарники из Дар-ваза, терескеновые пустыни с Памира, степи из Алая.

В 1936 году, еще будучи студентом; я прошел по Балянд-киику, но тогда я торопился, и мне удалось только бегло ознакомиться с этим нетронутым краем. Да в то время у меня и не было достаточно опыта, чтобы оценить и понять своеобразный растительный мир, лежащий между пустынями высокогорного Памира и степями Алая.

С тех пор я мечтал попасть сюда снова.

Теперь нас пятеро: Мамат – наш караван-баши, Тадик – ботаник, Олег – зоолог, Аркадий – практикант, а я – тоже ботаник.

Наш транспорт состоит из четырех ишаков и одного коня по кличке Партнер. Партнер – бывший военнослужащий и покинул ряды армии по состоянию здоровья после ранения.

Ишаков, как я сказал, четыре; они были куплены на базаре в Оше. Затем их. посадили на автомашину, привезли на Памир и здесь окрестили. Ишаки были выбраны самые здоровые и сильные. Для придания им дополнительной крепости им были присвоены нужные названия. Самый крепкий из ишаков получил наименование Коньяк, чуть послабее были Портвейн и Кагор. Самым слабым был Лимонад.

Итак, мы все же едем.

Кругом типичные памирские ландшафты: широкие просторные долины, невысокие горы с пологими склонами. Пленка темно-коричневого пустынного «загара», покрывающего с поверхности все скалы и камни, делает пейзажи Памира удивительно однотонными. Все буро и в долине Акбай-тала, по которой мы едем. Только изредка слева, там, где расположен высокий Музкольский хребет, из-за сухих и бесснежных отрогов, подходящих к дороге, покажется ледяная вершина и опять скроется.

И по самому дну долины и по склонам – всюду идут однообразные терескеновые пустыни. Маленький, корявый, ушедший в землю полукустарничек терескен почти везде господствует в высокогорных пустынях Памира.

Однако не везде так бедна и жалка растительность. По понижениям, куда скатывается вода во время таяния снегов или после дождей, яркими желтыми полосами горят цветущие куртины памиро-алайской лапчатки, белеют седые мохнатые подушечки тяньшанского остролодочника и яркие фиолетовые цветки остролодочника Понцинза. Это все растения-подушки с мелкими беловатыми от сильного опушения листочками, вдавленные в землю, низкие, жалкие на вид, но необычайно выносливые, стойко противящиеся всем ударам памирского климата.

Несмотря на то что к разреженному воздуху мы привыкли, подъем и пребывание на перевале Акбайтал, имеющем высоту свыше 4700 метров (то есть примерно высота Монблана), действует на всех – появляется вялость, чуть поташнивает.

На самом перевале, по сторонам дороги, возле своих нор столбиками стоят сурки. Машины по дороге ходят настолько часто, что эти толстяки к ним привыкли и равнодушно провожают их глазами; в других местах Памира менее образованные сурки стремительно удирают, чуть только заслышат шум мотора.

За перевалом Акбайтал начинается долина Музкола. На том самом месте, где нам надо было сворачивать с тракта и дальше ехать без дороги, мы увидели Мамата со всеми нашими ишаками. Но мы даже не остановились; крича: «Догоняй нас по следам машины!» – проскочили мимо.

Отсюда машина пошла уже без дороги. Мы долго колесили по низким волнистым холмам древних морен, пересекали сухие русла весенних потоков.

На горизонте все яснее вырисовывалась мощная горная цепь Зулумарта, за которой начинался Баляндкиик.

Миновав морены, мы попали в широкую долину, по которой когда-то, давно-давно, воды Кара-Куля, огромного соленого памирского озера, сливались в Пяндж.

Некоторое время машина еще идет вдоль реки, то буксуя в песке, то, сильно перекашиваясь, боком ползет по косогору; но, наконец, стоп… Крутой склон горы вплотную подмывается рекой. Дальше проехать невозможно.

Некоторое время мы еще бегаем вокруг машины и уверяем Мишу, что можно дальше ехать, что нужно только немного спуститься в русло, где вода неглубока, что потом машина легко выберется на берег и мы еще сможем проехать километров пятнадцать.

Сперва Миша нам верит – настолько мы бодро и уверенно кричим, но потом мы все вместе идем вперед и видим, что, во-первых, в русле глубоко и мотор сейчас же зальется, что дальше из русла машине не вылезть, что затем вдоль реки идут такие осыпи, по которым машине не пройти и сотни метров.

Тогда мы несколько смущенно говорим: «Проехать, конечно, можно, но уж раз ты, Мишка, торопишься, то ладно, дуй, не будем тебя задерживать».

И Мишка начинает сбрасывать вещи, благодарно жмет нам руки, точно не он нам, а мы ему помогли добраться так далеко без дороги.

Затем Миша разворачивается и, погудев на прощание, быстро исчезает за ближайшим поворотом.

Итак, мы одни, предоставленные своим силам.

В моей жизни были не раз такие моменты, когда после долгого подготовительного периода экспедиция, наконец, отрывается от всяких культурных мест и уходит в неизвестные края, и я оказывался один на один с теми препятствиями, которые ставит природа, один на один с задачей, стоящей перед вами. И хотя, как правило, прошлый опыт подсказывает, что все можно сделать, что все кончится хорошо, все же каждый раз этот момент отрыва заставляем задуматься; ощущение ответственности за работу, за людей за себя наконец – каждый раз волнует, тревожит, наполняет мыслями, сомнениями.

Но начальник должен держать, эти сомнения про себя.

Так было и сейчас…

Итак, мы остались на берегу светлой реки, предоставленные самим себе. Берега реки, да и все дно неширокой долины, были покрыты кобрезиевыми лугами. Они были совершенно нетронутые, эти луга; очевидно, их оберегают для сенокоса или для пастбища на зиму. Вообще, на Памире летом скот пасется где-нибудь высоко в горах, а на зиму, когда вверху выпадает много снегу, спускается в долину, где снега почти нет. Трава и оберегается для этого времени.

Начинались сумерки, но Мамат с ишаками не появлялся. Ветер с огромной силой несся по долине. Тадик взялся выливать сурка из норы, которая была в пятнадцати метрах от реки, и в продолжение четверти часа бегал с ведром от реки к норе, но тут много не побегаешь – высота все-таки около 4000 метров . Он вскоре замучился и прекратил это занятие, а сурок так и не появился из норы. Тадик, выразив надежду, что сурок по крайней мере промок и простудился, занялся приготовлением ужина.

При сильном ветре мы никак не можем заставить закипеть воду, и концентрат не варится. Ничего поделать нельзя, и, чтобы не терять времени, мы начинаем разбираться в нашем хозяйстве. Выясняется, что кое-что забыли. Например, Тадик забыл ложку, и, по-видимому, ему придется есть суп руками.

Сильнейший ветер, который начался с середины дня, не прекращается и после захода солнца.

Только когда окончательно наступила темнота, мы услышали протяжный крик, а потом появился и Мамат с ишаками.

Когда ишаки остановились у огромной кучи нашего снаряжения, я невольно испугался. Куча казалась такой большой, а ишаки такими маленькими!.. Мы заранее и не раз и не два подсчитывали вес того груза, который могут поднять ишаки и наш единственный конь Партнер. Однако за последний день снаряжение сильно увеличилось, по-видимому, за счет молчаливых прибавлений, сделанных каждым сотрудником.

Мое тяжелое раздумье не осталось незамеченным.

Все собрались вокруг кучи вещей.

– Нет,- сказал Аркадий,-эти вещи нам не поднять, даже если заменить ишаков на верблюдов.

– Смотря как будем кормить ишаков. Если дать им овса, потянут как миленькие,- смело сказал Олег.

– Если не возьмем все сразу, придется кому-то вернуться и забрать остальное,-осторожно сказал Тадик.

– Ну, а ты что скажешь, Мамат? – спросил я.

Мамат долго ходил между вещами, приподнимая, прикидывая их вес, раскладывая на кучки и перекладывая из кучи в кучу.

– Ничего, потихонька пойдет,- наконец, сказал он.

Так и случилось…

Уже в полной темноте мы развернули свои спальные мешки и забрались в них.

Заснул я совсем не сразу, рядом ворочался в своем спальном мешке Олег.

– Холодно? – спросил я.

– Это, брат, неважно,- сказал он,- были бы козлы…

А я все не мог заснуть, все ворочался и, наконец, сел в мешке и посмотрел кругом.

Ведь здесь, ну да, конечно, здесь тогда, давно, в 1936 году, когда я в первый раз шел на Баляндкиик, меня догнал посланец с последней вестью от начальника погранзаставы.

Нехорошая эта была весть: «Берегись»,- писал он.- «Теперь достоверно известно, что Т. и Р. убиты. Те, кто их убил, скрылись и бродят в тех самых местах, куда ты идешь. Я не могу, понимаешь, никак не могу послать тебе охрану, лучше не ходи, возвращайся…»

Здесь, в этом лагере, я не спал всю ночь, вот здесь же я ходил вдоль реки, и река шумела, и была яркая луна, и я не знал, на что решиться.

Река шумела, и в этом шуме было очень многое.

Удивительно шумят реки. Ночью в этом шуме можно услышать что угодно. Можно услышать то, что ты ждешь, то, что ты хочешь, или то, чего ты боишься… И голос друга, и крадущиеся шаги убийцы.

Долго ходил и думал я. Я очень боялся идти, но еще больше боялся, что про меня скажут – струсил, испугался.

Странное, даже страшное это было время – ведь я до самого конца не знал, как все повернется, не знал, кто мне друг и где враг. Не знал, кому я должен верить и кого бояться.

И в ту ночь я все-таки решил идти вперед, не возвращаться, хотя бы только вдвоем с Мумеджаном я все же пойду на Баляндкиик и буду работать. У меня была винтовка и пистолет, и днем я ничего не боялся.

Меня многое смущало и пугало. Смущало, например, то, что проводник, который должен был идти со мной, в последнюю минуту отказался и не пошел с нами.

Я долго не мог заснуть, так живо все это вставало в моей памяти. Да, это, пожалуй, и не удивительно – ведь я сейчас буквально повторял свой тогдашний марщрут, шел по тем же местам. Поэтому так живы и были воспоминания.

Спал я плохо и несколько раз просыпался – видел, как рядом с нами неподвижно стоят ишаки. Они ничего не едят, стоят и трясутся. Очевидно, в своей короткой шерсти, приспособленной к климату жарких низин, они сильно мерзнут.

С утра холодно, на заводях и по речке (там где слабое течение)-ледяная корка. Мамат – герой: первый вылез из спального мешка и уже варит суп) У нас мало взято теплого, потому что нельзя тащить с собой много груза. Поэтому вылезать из спального мешка прохладненько. Хорошо, что солнце вскоре вышло из-за скалы и сразу согрело нас.

Место для лагеря выбрано правильно – в высокогорье нужно именно, чтобы с утра в лагере было солнце, а то подниматься и вьючиться трудно, мерзнут пальцы и никак не завяжешь и не развяжешь узла. ,

Мамат действительно доказал на деле, что он был прав: решительно все завьючили на наших ишаков и Партнера. Это решило дело, так как если бы весь груз не поместился, пришлось бы кому-то потом возвращаться. Теперь же мы можем идти смело, груз состоит из продовольствия и фуража и, значит, с каждым днем будет уменьшаться.

Мы медленно поднимаемся вдоль долины реки Кукуй-бельсу. Это широкая долина с плоским дном, окруженная крутыми склонами гор. Склоны покрыты скудной пустынной растительностью – низкими кустиками терескена и полыни, жалкими куртинками ковыля. Только по плоскому дну долины, вдоль русла реки идут довольно широкие полосы лугов. Это типичные для Памира густые и низкотравные высокогорные кобрезиевые и осоковые луга. Они довольно однообразны. На протяжении многих километров вдоль реки все тянутся полосы кобрезников, а у воды – сплошные бордюры осоки с черной копьевидной головкой.

Подъем продолжается. И чем дальше, тем все диче, все нетронутей. Ни стад, ни людей, ни юрт, ни аулов.

Здесь уже не человек хозяин – здесь царствуют звери.

Вот под склоном лежит череп с великолепными рогами и весь позвоночник, рядом шкура. На островке среди речки – второй череп с позвоночником. Это зимой орудуют волки.

В омутах реки ходит рыба. Олег выстрелом из винтовки оглушил несколько крупных маринок. Я только успел подбежать, чтобы присутствовать при том, как Олег в погоне за оглушенной рыбой соскальзывает в воду головой вниз. Это он ловит рыбу руками. Я едва успеваю в последнюю минуту схватить его за ноги.

Вслед за рыбой подбит крохаль, потом пара песчанок, затем сурок. Сурка бить трудно, он должен быть убит обязательно наповал, потому что иначе и смертельнораненый уйдет в нору. Но наша Шавка, слопавшая вчера целого сурка, сегодня или измучена, или сыта – она даже не трогает зверька. Вчера она настолько ловко съела сурка, оставив только череп и чистенькую шкурку, что зоолог уверял, будто многие специалисты препарируют шкуры хуже.

Кругом безлюдье. Прекрасные нетронутые луга широкой лентой тянутся вдоль реки на протяжении всех 20 километров , которые -мы прошли сегодня. Горы все выше и выше, и сейчас мы стоим в верховье долины и смотрим на снежный перевал, который завтра нам предстоит преодолеть. В закатных лучах блестят осыпи, и хотя я высмеял тех, кто заявил, что перевал труден и через него проходят только звериные тропы, но это, кажется, действительно так. По-видимому, никто в этом году не ходил через перевал – тропа видна очень плохо.

За сегодняшний переход все измотались. Что-то будет завтра?

Несмотря на близость снега, лежащего уже на всех горах над нами, и большую абсолютную высоту, солнце греет очень сильно. В мелких ручейках вода настолько теплая, что я с удовольствием выкупался в небольшом омуте. А в ключах, выходящих из земли, вода ледяная.

Почти целый день в поле нашего зрения "находятся стада архаров. Днем, пока было жарко, они группами по пять-семь штук лежат на снегу высоко по склонам гор, а сейчас, вечером, когда северный склон в тени, они спустились ниже и кормятся. На ближайшем склоне по примерному подсчету их свыше шестидесяти пяти.

Архары-горные бараны, были открыты еще Марко Поло. На Памире они достигают огромной величины. Некоторые самцы рогачи весят до 170-200 килограммов. У них великолепные рога, свыше метра в размахе. На Памире они были очень многочисленны, да и сейчас их довольно много. Архары покрыты густой шерстью из трубчатого (как у северного оленя) волоса. Поэтому им летом жарко, и они проводят большую часть дня лежа на снегу, а кормятся утром и вечером по холодку.

Удивительно приятно наблюдать спокойно пасущихся диких животных. К закату они спустились еще ниже, и простым глазом стало видно, что это матки с архарятами.

Солнце спускается, скоро и наш лагерь уже будет в тени Тадик закладывает гербарий. Олег снимает шкурки с убитых птиц и чистит их черепа. Мамат в который раз пробует суп из утки и качает головой, так как крупа не разваривается. Аркадий все смотрит в бинокль на перевал и громогласно утверждает, что через перевал пройти нельзя. Я пишу дневник и, когда мне надоедают театральные тирады Аркадия, посылаю его собирать кизяк. Вечером, покончив с делами, Олег долго сидит на перевернутом ведре, следит в бинокль за архарами и что-то записывает. Чуть не целый час понаблюдав за архарами, пасущимися на склонах гор, он решительно встал и спрятал бинокль в футляр.

– Ну, как,-спрашивают у него,-архары, кажется, есть?

– Архары, архары…- отвечает он,- козлов-то нет, черт подери!

Эту ночь мы опять провели на месте моей старой стоянки 1936 года. Вечером мне вспомнилось, как мы приехали сюда вдвоем с Мумеджаном и стояли здесь лагерем. Ночью, в полной темноте, к нам подъехал всадник с ружьем. Он сказал, что он охотник, зовут его Надир; услышал, что нам нужен проводник, и хочет поработать у нас. Ом был высок, широкоплеч и красив какой-то мрачной красотой. Мумеджан обрадовался,- нам втроем будет и веселей и безопасней,- я тоже обрадовался. А потом, когда я лег и лежал в мешке, меня замучили сомнений. Кто он? Может, он из «тех». Что я знаю о нем? Ничего! А не он ли бил Т. в спальном мешке палкой. Не он ли задушил Р.?..

И с тех пор днем я верил Надиру, а ночью боялся и ненавидел его. И боялся спать; каждую ночь засыпал с мыслью о том, что пистолет под головой и что предохранитель спущен.

24 июня.

Мамат с утра жаловался, что ишак «не кушит, на земле лежит, руки-ноги разный сторона». Видно, они еще не акклиматизировались здесь, в высокогорьях, и чувствуют себя плохо.

Опять кругом на склонах тут и там стада архаров, но нам не до них. Сегодня нужно преодолеть тяжелый перевал. Он с утра был весь, как подушкой, покрыт небольшим облаком.

Еще вчера стали отчетливо видны крутые осыпи и снежное седло перевала.

– Пройдет ишак? – спросил я у Мамата. Мамат долго вглядывался в белую кромку перевала и, наконец, сказал:

– Пройдет потихонька.

Мне не нравилось, что на карте не показано тропы через перевал, да и высота в 5000 метров не могла сильно радовать. Отсюда, от нашего лагеря, нам предстоит сделать подъем в 700 метров по очень крутым осыпям и, наконец, может быть (снизу это не было видно), карабкаться по снегу.

Похлебав супу с консервами, мы тронулись. Я хотел довести людей и животных до верхней, наиболее трудной части перевала без большого утомления, поэтому идем медленно. Я иду первым и изо всей силы сдерживаю Мамата, который ведет Партнера и норовит двигаться побыстрее. Сзади цепочкой, через одного, шагают ишаки и люди – это каждый из нас гонит перед собой своего ишака.

Сначала идем по дну долинки возле снежных морен. На склонах все время видны стада архаров.

Всех бодрее сегодня Шавка: после съеденных вчера и позавчера сурков она уже не тащится сзади, а летит впереди и сама норовит добыть для себя сурка. И действительно, вскоре после выхода из лагеря она придушила одного из этих рыжих болтунов.

Мы поднимаемся все выше вдоль реки, кругом начинаются безжизненные каменистые осыпи.

Вверху на склоне тропа видна пока что отчетливо. Неожиданно на тропинке обнаруживаем следы кованого коня не более недельной давности. Увидав их, я успокаиваюсь – значит, перевал уже кто-то проходил в этом году. Но напрасно я успокоился – как выяснилось потом, всадник, оставивший этот след, не смог преодолеть перевал и вернулся. На склонах много архаров, они видны и впереди, и справа, и слева.

Вот метров за 200 от нас пасется небольшое стадо маток архаров, одна из них усиленно лижет свое чадо; некоторые упорно смотрят на нас. Смотрят и не думают удирать, в их взглядах скорее любопытство, чем страх или недоверие.

Вдоль реки, по берегам которой мы поднимаемся, на лужках цветут снежные примулы, сочные черноголовые осоки густыми сплошными щетками покрывают берега ручейков. На склонах гор более пустынно и меньше растений. Большая часть склонов обнажена, но и здесь по понижениям разбросаны куртины копеечника с яркими красными цветками, кустики памиро-алайских лапчаток со своими бело-зелеными сильно опушенными листьями. В трещинах сухой растрескавшейся почвы много молевидной гречихи – крошечного растения; всего один-два сантиметра высотой.

4380 метров . Мы потихоньку поднимаемся. Все бодры. Переправляемся через небольшую речку. Делаем несколько снимков растений. Вдруг сзади выстрел – Олег не выдержал и пугнул архаров. Они просто удивительно нахальны – подходят и разглядывают нас с расстояния 100-150 метров. Это в конце концов просто неприлично.

4420 метров . Вышли на последние верхние морены, сложенные мелким щебнем. Тропа перед нами видна ясно, но следов на ней нет никаких.

4500 метров . Небольшие пятна мелкозема, встречающиеся в моренах, исчезли. Кругом сплошной щебень. Мы медленно поднимаемся по дну древнего ледникового цирка. Растений почти нет, изредка попадаются отдельные стебельки крошечной гречихи.

4650 метров . Мы все двигаемся по осыпи, но осыпи почти совершенно безжизненны. Подъем становится все тяжелее, подолгу стоим и отдыхаем через каждые 15-30 шагов. Рядом, возле тропы, начинают попадаться полузасыпанные щебнем пятна снега.

4710 метров . Растения исчезли. Можно записать, что здесь верхняя граница растений расположена на высоте 4700 метров . Мы уже поднялись в ледниковый, цирк, отовсюду из-под ног доносится журчание невидимых вод, текущих в осыпи. Рядом с тропой небольшой ледничок, весь испещренный грязноватыми, но удивительно ровным полосами, по которым стекают талые воды. Идем все медленнее и уже подолгу отдыхаем после каждых десяти-пятнадцати шагов.

4800 метров . Крутая, а иногда и очень крутая осыпь. Мы делаем восемь-десять шагов и четыре-пять минут отдыхаем. Ишаки идут все хуже, масса сил уходит на то, чтобы подгонять их и заставить идти вверх по следу, а не горизонтально по осыпи, как они все время стремятся.

4850 метров . Свалились три вьюка у двух ишаков и у Партнера. Кое-как, с отдыхом, перевьючиваем, ежеминутно рискуя сами полететь вниз по склону. Очень трудно поднимать и удерживать мешки/пока их привьючишь. Мамат выше всяких похвал, мы только помогаем, он почти все делает один.

4940 метров . Едва идем. Неужели дорога упирается в снежную стенку, опоясывающую гребень перевала, неужели мы упремся в лед и дороги нет? Сейчас еще не видно, но, кажется, дело скверно.

5020 метров . Тупик. Мы под снежной стеной. Стена или почти отвесна, или даже нависает снежным карнизом. Ишаки стоят совершенно без сил. люди почти на пределе изнеможения. Через стену снега ишаки пройти не могут, подняться на 200-250 метров по очень крутой осыпи в обход тоже вряд ли возможно. Один из ишаков уже дважды падал и начинал катиться вниз. Олег едва успел его остановить, бросившись наперерез.

Мамат с Партнером все же пополз вверх по осыпи в обход. Мы, лежа под снежной стеной, видим, как он упорно делает зигзаг за зигзагом. За ним, сбросив вьюки, медленно начинает ползти со своим наиболее сильным ишаком Тадик.

Осматриваем снеговую стену: она не очень твердая, фирновая, но мысль вырубить в ней дорожку для ишаков приходится бросить сразу, на это потребуется не менее суток.

Положение скверное, мы втроем сидим под снежным карнизом. Выше нас метров на 70 на склоне, также обессиленные, сидят Мамат и Тадик. Сил очень немного. Солнце близко к горизонту. В голове появляются нехорошие мысли. Нужен отдых, если же мы много будем отдыхать -наступит ночь. Ночевать на перевале плохо, как бы животные ночью не сдохли, да и люди могут заболеть.

Олег пытается влезть на стенку, он рубит ледорубом ступеньки среди кающихся фирнов [1] – это не просто, но после долгих усилий ему удается, и он взбирается по стене на перевал. Он стоит наверху, на карнизе, в десяти метрах надо мной, и радостно смеется. Олег предлагает поднять наверх вещи на веревках.

Очень скверная работа – подтаскивать тяжелые вьючные сумы по живой осыпи на расстояние в сотню метров на высоте 5000 метров , но я подтаскиваю часть груза и залезаю наверх. Затем Олег скидывает веревку вниз. Аркадий привязывает к ней вещь за вещью, и мы постепенно вытягиваем их наверх.

Теперь мы с Олегом наверху. Ишаки и Аркадий внизу.

Тадик и Мамат на склоне, увидев наши успехи, тоже начинают потихоньку ползти вперед. Но вот упал и покатился по склону Партнер. Как Мамат смог остановить его падение – непонятно. Но Мамат не только сумел остановить падение Партнера по склону. Он делает еще более удивительную вещь: обложив камнями Партнера, чтобы .тот не начал катиться дальше, Мамат взваливает на спину мешок муки в пятьдесят пять килограммов и несет его в безопасное место; к счастью, идти ему уже по горизонтали. Он возвращается еще раз и уносит мешок овса такого же веса,, а затем выводит Партнера. Как только у Мамата на все это хватает сил! Тадик постепенно со своим ишаком карабкается наверх. Когда мы с Олегом отдыхали после втаскивания наверх очередной вьючной сумы, к нам добрались Тадик, Мамат, Партнер и один ишак. Все они ложатся и некоторое время лежат и усиленно дышат. Теперь только три понурых ишака стоят внизу, их охраняет сидящий в безнадежной позе Аркадий.

– Мамат,- говорю я,- как ты думаешь, что будем делать с ишаками? Попробуем вместе пригнать их сюда наверх.

Но Мамат, разувшись, один слезает по снежной стенке и идет к ишакам. Он собирает их всех в кучу и некоторое время в раздумье смотрит в нашу сторону. Я вижу это и жду, что он сейчас попросит, чтобы ему помогли гнать трех ишаков. Я готов уже по первому его требованию идти на выручку, но

Мамат молчит, а потом также молча начинает гнать ишаков на склон. Когда мы вытаскиваем наверх последние вещи, он уже поднялся метров на 100. Аркадий, привязав последнюю вещь, смотрит сначала на склон, по которому поднимается Мамат, а потом на снежную стенку. Затем, безнадежно махнув рукой, начинает карабкаться. Мы ждем его наверху и подхватываем за шиворот как только он показывается. Но вот подходит и Мамат с ишаками. Наконец, все мы вместе на перевале. Все замучены, но страшно довольны. Только одна Шавка безучастно спит.

Кругом широкий простор. Ярко светит вечернее солнце.

Слева поднимается склон горы, по которому на перевал широким языком спускается ледничок, покрытый многочисленными кающимися фирнами; справа – черный скальный гребень другой вершины; сзади – широкие перспективы снежных хребтов. Впереди – обрамленная скальными хребтами, уходит вниз неширокая долина Баляндкиика.

Время – без четверти восемь. Высота – 5045 метров .

Мы отдохнули, завьючили животных и тронулись вниз.

Только глубокой ночью, при свете луны, мы добрались до первой лужайки, где могли хоть чем-нибудь покормить своих усталых ишаков.

25 июня.

Вчера с перевала Олег ушел первым. Он должен был найти место для ночлега, то есть в первую очередь пастбище для ишаков и, если удастся, подстрелить что-нибудь.

Когда, уже при свете луны, мы оканчивали спуск с перевала, наступила настоящая ночь, и хотя вершины снежных хребтов и были освещены луной, но у нас в щели стояла полная тьма. Мы встретили Олега, он шел нам навстречу с архарьим окороком. Он привел нас на лужок. Тут было все, что нам нужно в первую очередь: вода и трава.

Ночью спали плохо: сказывается высота ( 4650 метров ) и утомление. Светила яркая луна, кругом неподвижные, безжизненные горы и со всех сторон шум воды. Но он постепенно затихал, по мере того как прихватывал мороз. Становилось все тише. К утру стояла полная тишина.

С утра долго копались: хотя каждый и говорил, что он не устал, но с завтраком и разборкой собранных накануне растений провозились ни много ни мало до 12 часов дня.

Когда мы вышли работать, над соседней горой непрерывно кружились хищники: тут были и вороны и грифы. Внезапно донеслось какое-то блеяние. Я заблеял в ответ, и вдруг с вершины небольшой горы кто-то бросился к нам. Это оказался архаренок, отбившийся или оставшийся один после смерти матери. Я сначала блеял напрасно: у животного проснулись сомнения, и ближе пятидесяти метров он к нам не подошел. Я сфотографировал его на таком расстоянии, а потом он повернулся и убежал опять на горку – туда, откуда пришел. Неожиданно огромный гриф с высоты спикировал на архаренка, тот заметался и снова бросился к нам. Он бежал прямо на нас. Я успел снять его с расстояния пятнадцати метров. Но внезапно грянул выстрел – это Аркадий почему-то выстрелил в архаренка. Архаренок грянулся на землю почти у наших ног и затих.

Это было так гадко – убить того, кто искал у нас защиты.

Мне стоило огромного труда удержаться и не ударить Аркадия.

Мы попали в удивительный мир -трава лугов не тронута, людей со стадами нет. Мы в каком-то эльдорадо, где масса диких зверей, которые почти не боятся человека. В течение всего дня видно, как кружат бессменно орлы и грифы, по склонам гор пасутся стада архаров, в камнях мелькают горностаи. Здесь нет памирской тишины – непрерывно слышен шум воды, стекают струи талых вод по ледникам, сливаются в ручейки и речки, и над всей долиной стоит неумолкаемое журчание. Идет непрерывная работа ручейков – день за днем, ночь за ночью разрушаются горы, и поток уносит с собой вниз, в равнины, плоды своей работы: пыль, песок, гальку.

Мы должны были составить карту растительности верхнего Баляндкиика, выяснить, где сменяется высокогорная пустынная растительность, свойственная Памиру, на высокогорную же, но степную растительность, свойственную соседней Алайской долине. Я по прошлому путешествию знаю, что Алайские степи далеко заходят сюда, на Баляндкиик и Каинды.

Изучение растительности мы начали сверху. Здесь на самом верхнем пределе у края снегов растут крошечные карликовые, но очень выносливые растения. Они в одиночку и маленькими группами живут в трещинах скал и в углублениях между камнями, то есть там, где есть защита от ветра, там, где солнце лучше пригревает. Высокогорные растения раскидывают свои листочки вдоль почвы, прижимаются к ее поверхности. Цветки у них обычно на невысоких ножках, но очень яркие – ведь им нужно издалека приманить насекомых, которые могут их опылить.

В щелях мы нашли крошечные подушечки крупки Коржинского с яркими желтыми цветками. Здесь же встретились маленькие кустики мятлика Литвинова. В щебне стлались по самой поверхности длинные побеги вальдхеймии трехпалой с красивыми цветками: желтая серединка и ярко-фиолетовое окаймление. В щебне росли крошечная шульция и хориспора.

На берегу снеговых ручейков встречалась бадахшанская примула с яркими фиолетовыми цветками.

Этот пояс растительности можно назвать поясом карликовых холодолюбивых растений.

Целый день до вечера мы описывали эту растительность, брали растения в гербарий, выстригали большими овечьими ножницами и разбирали траву с метровых площадок, вычисляли, какую площадь занимают лужки, пригодные для выпаса, а какую – бесплодные осыпи, фотографировали, наносили растительность на карту.

Кончили мы поздно и все собранные растения едва успели заложить в гербарий.

Целый день над соседней щелью непрерывной каруселью кружатся грифы. Их ужасные всевидящие глаза следят за всем на несколько километров в округе. Что там, в этой щели, происходит? Чего они ждут? Может быть, там идет борьба, может быть, там барс загрыз архара и ест, не подпуская никого? И грифы ходят и ходят над ним, ожидая, когда и им можно будет присоединиться к трапезе.

А может быть, там мучается еще живой, но израненный зверь, смерти которого они ждут?

Грифы кружатся до вечера, до темноты. Они ждут. Уже в сумерках начинают усаживаться они на ночь по соседним вершинам.

Я вспомнил, что и тогда, в 1936 году, почему-то так же здесь кружились грифы. И тогда они внушали мне отвращение и страх.

26 июня.

Еще вчера было решено, что мы сегодня завтракать не будем. Собственно, решение было вынужденное, вызванное тем, что на приготовление вчерашнего обеда пошли две палки от палаток и весь кизяк от диких баранов, который мы смогли собрать на два километра в окружности, так что даже чай вскипятить не на чем.

Вышли мы рано, шли часов до трех и очень устали, прошли фактически только 12-13 километров, причем спустились всего только на 300 метров – с 4650 до 4350 метров . Наконец, дошли до такой абсолютной высоты, где может расти и терескен.

Наносим на карту верхнюю границу терескенников, описываем их, собираем гербарий и движемся дальше.

Терескен нам интересен не только как ботанический объект. Кроме того, это топливо, это тепло, это горячий обед.

Сегодня Шавка загнала под камень сурка; она отрезала его от норы, но зверек скрылся под камень и не желал, конечно, вылезать. Подталкивая ледорубом, мы сначала заставили сурка высунуться и сняли с него «портрет», а затем выгнали его оттуда совсем. Шавка, конечно, кинулась на сурка, но этот сурок оказался молодцом – в результате грандиозной баталии (сурок дрался на задних лапках и несколько раз укусил Шавку за морду) травоядный сурок опрокинул и покусал хищницу собаку и сумел ускользнуть в нору. Нырнувшая было за ним Шавка выскочила оттуда только с клочьями шерсти в зубах, сам сурок ушел.

Я снимал несколько раз сурка под камнем и Шавку нос к носу. А снимки боя на открытом месте, по-видимому, не получатся, так как я в азарте продолжал снимать, не наводя на фокус. Жаль.

Лагерем мы стали в долине Баляндкиика, против чудесного ледника. Пообедали, и все спят. Все-таки тяжело работать на такой высоте,- после утреннего перехода обязательно приходится отдыхать час-два, чтобы опомниться перед тем как начать экскурсировать. Недалеко от лагеря видна таджикская колхозная ферма. Сейчас пошлю Мамата и Тадика к колхозникам. Надо попытаться нанять ишаков или коней. Пешком ходить помногу тут просто трудно.

27 июня.

За эти дни мы немного устали, по-видимому надо устроить дневку. Каждый день идем по 20-30 километров, непрерывно следя за вьюками, иногда перевьючивая, подгоняя ишаков, которые норовят или остановиться и пощипать траву, или удрать куда-нибудь в сторону. Во время маршрута собираем растения, делаем описания, заходим в сторону, а потом опять догоняем караван. Ввиду того что мы работаем на высоте свыше 4000 метров , мы так утомляемся, что ко времени остановки совершенно никуда не годимся. А главное – не отдыхаем как следует ночью из-за сильных холодов.

Вчера Тадик ездил к таджикам на ферму с дипломатической миссией, но безуспешно. Хотя переговоры и происходили в обстановке полного взаимопонимания, но они затянулись и никаких результатов не дали. Нам предложили внаем только микроскопического ишака – вроде зайца,- мы отказались.

Целый день сегодня идем вниз по реке, и чем ниже – тем становится теплее. Блаженство. Можно почти весь день идти в одной рубашке, не то что в последние дни, когда чуть солнце спрячется за горы, так уже никак до следующего утра согреться не можешь.

Наконец, спустились до высоты около 4000 метров . Кругом опять знакомые памирские картины: широкие террасы, покрытые терескеном.

Чем дальше вниз по долине, тем с большей тревогой следил я за рекой: она быстро разрасталась и примерно километров за десять до остановки,- а остановились мы у устья Зулумарта, притока Баляндкиика,- стала такой многоводной, что перейти через нее вброд с ишаками стало явно невозможно.

Недалеко от устья реки Зулумарт на другом берегу мы увидели медведицу с медвежонком. Она неторопливо шла, а рядом с ней, как шарик, катился медвежонок. Медведица пыталась перейти на нашу сторону, и ее быстро понесло течение, но на середине реки она повернула назад, обнаружив, что медвежонок не поплыл за нею. Олег бросился в погоню. Задыхаясь, он бежал по этой стороне реки, медведица двигалась по той стороне. Так как они быстро удалялись вниз, мы остановились на берегу Зулумарта.

Казалось, эта погоня безнадежна.

Место для лагеря выбрали очень хорошее. Поставили палатки у подножия небольших скал на берегу крошечного мелкого озерка. Кругом, вдоль озерка и по Зулумарту, идут полоски хороших лужков, есть чем покормить наших ишаков. За нами узкое ущелье Зулумарта, перед нами широкая долина нижнего течения Баляндкиика.

Когда мы развьючились, явился Олег. Оказывается, он все-таки убил медведицу выстрелом через реку. Олег захотел переправляться вброд, но я как начальник экспедиции категорически запретил. Олег заявил, что он, как зоолог, не может бросить шкуру и череп медведя, потому что из этого района в Зоологическом институте нет никаких материалов по медведям. Я ответил, что даже за все сокровища Голконды никто не пойдет на тот берег, так как это равносильно самоубийству. Разыгралась сцена. Я не пускал, он настаивал, а я знал, что перейти Баляндкиик здесь ни пешком, ни верхом на Партнере нельзя.

Наконец, договорились, что он утром выедет вверх по реке и перейдет ее по броду, который мы видели километрах в десяти. Во время спора я сильно переволновался, и мне так и чудилось, что из-за черепа этого проклятого медведя мы не все вернемся из маршрута.

Целый день мы следим за небом. Мы опасаемся нападения с воздуха на труп медведя; проклятые грифы могут расклевать шкуру, испортить череп. Но почему-то грифы так и не появляются. Странно даже как-то: медведь лежит на видном месте, а грифов нет.

Неясно, как же грифы отыскивают свою добычу? Что тут играет роль – зрение? А, может быть, и слух? Я определенно знаю, что в ряде случаев грифы появляются на звуковые сигналы, например на выстрел охотника. Когда я участвовал с пограничниками в охоте на архаров, грифы прилетали минут через пятнадцать-двадцать после выстрелов, хотя в поле зрения их до этого не было.

29 июня.

Сегодня наши ушли рано. Проснувшись утром, я видел, как Олег взгромоздился на Партнера, а Тадик торжественно уселся на ишака.

Мы с Аркадием с утра занимались описанием лугов и степей. Брали пробные укосы с метровых площадок, чтобы определить, какую поедаемую массу для скота можно получить с одного гектара таких пастбищ. Собирали растения.

Работая, мы следили за противоположным берегом реки и за небом. Оно было безоблачно и совершенно безопасно. Ни одна пара черных крыльев там не патрулировала.

Среди дня мы увидели, как на том берегу появились две конные фигуры. Они двигались по самому берегу, а затем повернули в камни, туда, где лежала убитая медведица.

Мы работали и вечером. Если днем через Зулумарт можно переправиться с трудом, прыгая с камня на камень, то перебраться вечером нечего и думать. Зима была снежной, сейчас стоят жаркие дни и снега тают. Вечером начинается какое-то водяное безумие. Ярко-желтая вода заливает все, скрываются камни в русле и все луга по берегам. На месте небольшого ручейка в неистовом реве, в желтой пене с гулом, несется большая река. Над ней на два-три метра взлетают брызги и стоит такой грохот, что не слышно, как ревет ишак, привязанный в пяти метрах.

Олег и Тадик вернулись только на следующий день; им пришлось ночевать у переправы, так как вечером на Баляндкиике вода поднялась необычайно высоко. На ночевке жарили медвежьи шашлыки и мёрзли, а сегодня вернулись днем усталые и довольные.

Я сказал, что ввиду крайне важных событий разрешаю использовать часть неприкосновенного запаса – вскрыть бидончик, сделав в нем гвоздем маленькую дырку, и начислить каждому по стаканчику. Но они меня удивили.

– Знаешь что,- сказали они,- так замаялись, что даже не хочется.

Тут можно было только пожать плечами.

Они рассказали, что когда подходили к убитой медведице, медвежонок сидел подле нее. Он подпустил их довольно близко, дал себя снять (снимок, как всегда в таких случаях, конечно, не вышел). Когда же они стали приближаться вплотную, он сначала прятался за медведицу, а потом удрал с такой скоростью, что поймать его было невозможно.

Они привезли шкуру и окорока, но прославленная медвежатина здорово отдает псиной.

Завтра наша экспедиция разделяется. Олег, Мамат и я, забрав почти весь «подвижной состав», уйдем на Каинды, Тадик и Аркадий останутся здесь. Они будут изучать растительность по долине реки.

К вечеру все было собрано для завтрашнего похода, ишаки даже оседланы. Если первое время, попав в высокогорье Памира, они очень плохо чувствовали себя, мало ели, были понуры и малоподвижны – сейчас уже акклиматизировались, повеселели, гоняются друг за другом, играют и вообще чувствуют себя превосходно. Стали шкодить: чуть стоит зазеваться, как какой-нибудь ишак сразу засунет морду в мешок с хлебом, а то и в чашку с кашей.

Был удивительно тихий и теплый вечер. Солнце село, по Зулумарту прошла основная вода, и стало совсем тихо. И опять вспомнился мне тот год, когда я здесь сидел тогда один, также ревел и бесновался Зулумарт. А Мумеджан и Надир уехали на охоту и не возвращались. Они взяли винтовку, я ждал, а их все не было. Я ждал и слушал шум воды, и в этом шуме мне то слышались какие-то голоса, то топот, и я вскакивал и выбегал из палатки. А их все не было. И я не знал уже – ждать ли их.

Они тогда явились только утром. Разъяренная вода Зулумарта отрезала их от лагеря.

Странно все-таки вел тогда себя Надир. Почему-то он любил вечером отойти от костра, сесть где-нибудь поодаль и смотреть издали на меня с Мумеджаном. А когда было хоть немного свободного времени – ходил в отдалении, пристально разглядывая землю.

Точно он искал кого-то.

Точно он выжидал чего-то.

30 июня.

Тронулись утром пораньше.

Первая наша задача – переправиться через Зулумарт. Мы нарочно спустились к самому устью, где течение несколько медленнее и меньше крупных камней.

Когда я стал переправляться на Партнере, не дойдя до середины реки, почувствовал, как лошадь подхватило течением, и мы поплыли. К счастью, глубокое место было нешироким и нас снесло всего на несколько метров. С трудом, но благополучно Партнер выбрался на берег,- значит для ишаков этот брод непригоден. Пришлось искать переход выше по течению, где помельче.

Ишаков переводили по одному, поддерживая за узду и за хвост, но и тут не обошлось без хлопот. На середине, на самой кромке переката Портвейн лег в воду прямо с вьюком. Стали поднимать – не встает. Я подумал, что у него сломана нога. Осмотрели – нет, ноги в полном порядке. Поднимаем – опять не встает. Пришлось на середине реки развьючивать и на себе тащить всю кладь. Только после этого Портвейн встал и позволил довести себя обратно до берега. Вот ведь действительно упрямый осел!

На другом берегу завьючили снова, поехали – Олег и Мамат на Коньяке и Портвейне, я – на Партнере.

Вечер. Мы лежим в спальных мешках, покрывшись палаткой. По палатке барабанит дождь. Мы с трудом, перешли Караджилгу, но третья речка – Каинды – преградила нам дорогу. По трем руслам этой реки с невероятным грохотом и ревом шла коричневая, как кофе, вода, шла неровными буграми, образуя посредине реки гребень. Мы долго бродили по берегу и по реке в поисках переправы, но ее не было. Пришлось тут же, на берегу, где нет ни травы, ни топлива, расположиться на ночь и варить рис с архариной.

Лежим в мешках, хотя сейчас всего семь часов вечера. Необычайно красивый вид открывается отсюда: вдали, на западе вздымаются высочайшие горные вершины в хребте Академии Наук а на востоке – белый гребень хребта Зулумарт, отделяющий нас от бассейна озера Кара-Куль. Крутые гребни хребта Академии Наук производят своей высотой и крутизной прямо фантастическое впечатление.

По едва заметной тропинке, ведущей к перевалу, который мы должны преодолеть, никто не ходил с прошлого года. На тропе нет никаких следов человека, зато звериных сколько угодно. Вот бессчетные следы архаров, вот глубоко отпечатались, очевидно после дождя, следы медведя.

Река стихает, утром она, как видно, превратится в небольшой ручей. Уже сейчас прошла натаявшая за день вода, и с каждой минутой шум ее все глуше.

Скорее бы наступило завтра – скучно лежать в мешках, а делать что-либо решительно невозможно.

Я заснул с неприятным чувством под шум дождя, а когда проснулся, над нами было ясное солнечное небо. Мы быстро поели холодной до отвращения каши с архарятиной и тронулись в путь.

Речка, бывшая рано утром прозрачной и тихой, чуть стало светло начала быстро мутнеть, потом желтеть и набухать. Неприятно лезть в холодную воду с утра, но что делать! Мы быстро перешли реку, найдя брод. А это великое искусство – находить броды через горные реки и переходить через них. При высоте воды до половины бедра переходить реку, имеющую хороший уклон, часто невозможно. Конечно, если течение хотя и быстрое, но равномерное, это проще. Если же вода идет вниз сплошным каскадом, а бугры и гребни на воде достигают метра, если грохот воды таков, что, войдя в нее, вы уже не слышите людей, стоящих за пять шагов на берегу, если, взглянув вверх по течению, вы увидите, что в пяти-семи метрах уровень воды выше вас, то есть что уклон 25-30 сантимеров на метр, то тогда станет понятно, что иногда переходить через реку глубиной немногим выше колена бывает рискованно.

За речкой едва заметная тропинка идет по дну глубокого каньона с почти отвесными стометровыми стенками, сложенными из конгломератов. По широкому, но довольно круто падающему дну каньона течет река, русло ее завалено беспорядочно нагроможденными обломками скал. С большим трудом находим дорогу вверх по обрывкам когда-то существовавшей тропинки, сейчас во многих местах погребенной под грудами щебня и крупными кусками горных пород. Видимо, давно по этой дороге никто не ходил.

Вдоль реки небольшими пятнами начинают встречаться лужки, на них с жадностью набрасываются наши изголодавшиеся за ночь ишаки. Ярко цветут луга, радует глаз сочная зелень осок и кобрезий, нежная белизна эдельвейсов, ярко- голубые цветки горечавок.

Покормив немного ишаков и собрав гербарий, мы двигаемся выше. Когда поднимаемся еще на 300 метров , нас окружает уже низкая приземистая растительность. Здесь много подушковидных растений.

Но еще выше исчезают и растения-подушки. Повсюду – крутые подвижные осыпи. Еще некоторое время среди них встречаются отдельные высокогорные растения. Вот закуталась в густую белую шубу из длинных волосков соссюрея памирская, вот тонкие стелющиеся побеги вальдхеймии трехпалой, христолеи веерной. Растения погружены в щебень, даже розетки листьев расположены в промежутках между камнями, где они закрыты от ветра.

Но дальше осыпей становится все больше, мелкозем встречается все реже, растений уже нет. Высота – 4800 метров . Скалы и осыпи голы.

С большим трудом поднимаемся все выше и выше. Десять-двенадцать шагов, и остановка на несколько минут – стоим и дышим.

Час дня. Из низких облаков падают отдельные маленькие крупинки снега. Среди полной тишины где-то глубоко в осыпи чуть слышно журчание. Мы стоим с открытыми сухими ртами под самым перевалом. Ноги налились свинцом, сердце бьется тяжело и сильно. Мы стоим и стоим, дышим и дышим и, кажется, никогда не сможем восстановить дыхание.

Наконец перевал. Сзади нас широкая, просторная долина Баляндкиика, широкие террасы, мягкие склоны хребтов; зеленые ленты лугов вдоль всех ручьев.

Тепло. Безоблачное небо. Яркое солнце. Лето.

Впереди глубоким провалом уходит вниз узкое ущелье Каинды, с трех сторон окруженное цепыо ледяных вершин, прикрытое сверху густыми серыми тучами. Сплошными потоками справа и слева сползают в долину ледники, белые вверху, серые на склонах, а еще ниже – скрывающиеся в беспорядочном нагромождении морен.

Холод. Облака и туманы, ледяной хаос. Зима.

Уныло смотрели мы вперед, невольно оглядываясь, сравнивая лето Баляндкиика и мрачную зиму Каинды.

Вот здесь, под перевалом, тогда я заметил следы. Человек прошел перед нами по той же дороге, он шел в ту же сторону, что и мы, он был обут в местную обувь и прошел совсем недавно, , «

Только .Надир не смотрел на следы. Он равнодушно стоя поодаль. Я не знал, как мне быть,-я не верил Надиру, но боялся показать мои опасения именно ему. И я сделал вид, что не заметил следов. Но после этого две ночи по пути до Алтынмазара я не спал вовсе.

Почти стертая движением осыпей, полузасыпанная щебнем, по крутому склону спускалась вниз наша тропинка. Виляя задами, цепочкой пошли вниз ишаки. Шли они крайне неохотно. На одном из изгибов тропинки один ишак не захотел спускаться вниз по крутой тропинке, пошел по склону без дороги и попал в движущуюся осыпь. Осыпь быстро поползла. Мамат едва успел подскочить и замедлить все ускоряющееся движение несчастного Коньяка вместе с осыпью. Он с ишаком продолжал сползать и тогда, когда мы успели подбежать к нему на помощь.

Вскоре дорога исчезла среди хаоса моренных нагромождений. Мы двигаемся вниз по гребню морены, держа направление на кусочек тропы, видневшейся на склоне километров на пять ниже. Ясно, что этой тропой никто не пользовался уже в течение нескольких лет.

Первый зеленый холмик, покрытый растительностью, встретился нам на высоте 4400 метров . По склонам холма раскинулся прекрасный цветущий высокогорный лужок. Удивительно приятно было видеть среди суровых склонов с почти безжизненными осыпями, среди скал и нагромождений морен этот пестрый цветистый луг. Он весь переливался яркими красками, не было, казалось, такого растения, которое бы не цвело: прекрасные высокие кустики памиро-алайской родиолы с сочными листьями, покрытые красными цветками, яркие фиолетовые альпийские астры, белые эдельвейсы, ярко- желтые лапчатки, фиолетовые цветки остролодочников, желтые цветки крупок и большеногих хориспор – все, все цвело и горело на этом маленьком лугу, окруженном огромными пространствами мертвых скал и осыпей.

Странным казалось то, что нигде не видно ни животных, ни их следов. Даже трава нигде не обкусана.

Нашей основной целью в долине. Каинды было выяснение характера высокогорной растительности и тех абсолютных высот, на которых она располагается. В течение всего дня и вечера, вплоть до густых сумерек, мы быстро и непрерывно спускались вниз. По мере уменьшения абсолютной высоты луга становились все богаче, а высота трав все увеличивалась. Несмотря на большую скорость, за те шесть-семь часов, что мы опускались по долине, нам удалось сделать до пятнадцати описаний и собрать свыше трехсот листов гербария. К вечеру характер растительности резко изменился: кругом были степи, внизу, вдоль реки, стал попадаться кустарник, появилась арча. Еще несколько километров мы спускались вниз и, наконец, убедились, что высокогорная растительность кончилась, исчезла. Нижняя граница высокогорной растительности пройдена, материал собран. Задача нашего маршрута выполнена.

К вечеру дорога стала хуже. Нас не пугали ни осыпи, ни камни, но частые переправы через узкую и полноводную Каинды были опасны для наших ишаков. Большие отрезки прежде существовавшей тропы оказывались погребенными под недавними обвалами. Олег один ушел по левому берегу вперед. Около восьми часов вечера мы наткнулись на недавно образовавшуюся осыпь и остановились. На небольшой луговинке поблизости от ручья я оставил Мамата с ишаками, а сам спустился еще километра на три ниже, чтобы ознакомиться с растительностью, но, увидев, что растительность и ниже все та же, я решил, что дальше идти незачем, и вернулся к Мамату.

Стало смеркаться. Но Олег не возвращался. Меня это беспокоило. Дорога, по которой мы с трудом шли днем, была опасна,, сорваться с откоса или полететь в воду в темноте чрезвычайно просто.

Мы с Маматом время от времени кричали, хотя река, конечно, заглушала наши крики; несколько раз зажигали листы бумаги. Олег явился уже в полной темноте, после того как мы решили- организовать поиски.

Положение наше было неважным. В окрестностях лагеря не оказалось ни кизяка, ни кустарничков. И хотя у нас были крупа, мясо и мука, варить их было не на чем. Был, правда, сахар.

С, горя мы съели полкило сахара, запивая его водой, и, покрывшись палаткой, легли спать.

– Ну, так что будем делать? – после довольно длительного молчания спросил я.

– Так что же делать, мне все равно,- отвечал Олег,- козлов-то нет, черт их задери…

– Ну, так как же? Мне-то здесь делать нечего,- продолжал я,- тебе нужно побыть здесь или назад пойдем, на Баляндкиик?

– Конечно, назад, чего же мне делать. Козлов-то нет.

Так и решили идти назад.

– Может, по маленькой, Олег? – помолчав, сказал я. – Бидончик я на всякий случай взял с собой.

– Знаешь, боязно,- сказал он.- Завтра надо на перевал лезть, лучше завтра за перевалом.

Ночью не спалось.

Сначала было тихо, но через некоторое время забарабанил дождь, потом опять стало тихо, и я, засыпая, подумал, что дождь кончился. Но когда я проснулся часа за два до рассвета и выглянул из-под палатки, то в тусклом свете луны увидел зимний пейзаж. Шел снег, он падал густо и, видимо, давно; на палатке, покрывавшей нас, лежал слой сантиметров в десять. Рядом с нами стояли обледенелые и покрытые снегом ишаки.

Утром мы встали мокрые и голодные; ишаки были голоднее нас, ночью они не ели. Снег не переставал. Нужно было идти назад.

В течение всей долгой дороги до лужка в верховьях долины мы шли в сплошном облаке и при непрекращающемся снегопаде. Замерзшие ишаки едва двигались, никакие побои на них не действовали. Я с тревогой думал о том, смогут ли они влезть на перевал, но нам повезло: когда мы подошли к лужку, который видели накануне, ненадолго выглянуло солнце. Ишаки обогрелись, ободрились, стали разгребать снег и добывать корм. Поели и мы консервов и сахару. Даже успели собрать и заложить гербарий, раскопав некоторые растения. Но как только мы кончили сборы, сразу, как в театре, солнце исчезло, облако опять укутало все, и пошел снег.

Всю дорогу до перевала шли в полной тишине и в густом тумане. Я двигался последним и не видел Олега, шедшего первым. Когда мы оказалась у подножия перевала, снег повалил особенно густо. Ишаки едва шли, мы тоже был» сильно утомлены и часто отдыхали. Тропа по склонам перевала едва угадывалась под снегом. Мы постояли, подтянули вьюки на Партнере, отдохнули, съели плитку шоколада, бывшего в последнем резерве, а ишакам роздали оставшийся сахар. После этого мы еще посидели, поглядели на перевал, друг на друга и полезли на кручу.

Впереди бросками двигался Партнер – он то делал несколько быстрых рывков по ползущей мокрой осыпи, то сразу останавливался. Ишаки, хотя и без груза, кажется, готовы были в любую минуту упасть. У них дрожали и подгибались ноги, они все норовили лечь, но мы кричали, били их, и они опять шли.

Казалось, конца не будет этому карабканью.

Над Баляндкииком плыли веселые облака, и было сравнительно ясно, с перевала мы опять вернулись к лету.

Еще по дороге решили, что если воды окажется мало, то перейдем через речку, возле которой ночевали накануне, и попытаемся дойти до основного лагеря. Воды было мало, и ггереити реку вброд не составляло труда, но все так устали что расположились с ночлегом на берегу.

В лагере застали полную тишину и безлюдье. Кагор, оставшийся дома и пасшийся на привязи, выказал бурную радость по поводу нашего возвращения, а наша собака Шавка, а наша собака не обрадовалась, а испугалась.

4 июля.

Сегодня Мамат занимался приготовлением лепешек, напек целый мешок. Олег препарировал шкуры. Я собирал гербарий, потом ходил фотографировать. Мне давно хотелось сделать снимки долины Баляндкиика со снеговыми вершинами вдалеке.

5 июля.

Вышли мы рано и, двигаясь вдоль Биляндкиика вверх, пытались найти переправу как можно ближе. Наша Шавка стала последние дни совсем шалая, хватает и пожирает что ни попало. Сегодня ночью она сожрала все мясо, до которого смогла добраться, а потом исчезла. Утром мы напрасно стреляли и кричали, она не появлялась, так мы и ушли без нее.

В четырех километрах выше устья Зулумарта Олег нашел переправу, и мы выбрались на тот берег. Это была довольно хлопотливая переправа – по самому гребню над настоящим водопадом. Тут оказалось не так глубоко, и вода поднималась только сантиметров на пятнадцать выше колена, но течение было настолько сильно, что Тадика, как самого легкого из нас, дважды подхватывало и сбивало с ног, однако каждый раз ему успевали подать конец ледоруба и остановить падение. Каждого ишака приходилось переводить втроем: один держал за узду, а двое упирались, помогая животному устоять против бешеного буруна, бившего в бок и иногда перехлестывающего через челку.

Мы не рассчитали, и дело чуть не кончилось плохо. Внезапно начался быстрый подъем воды в реке. Камни, торчавшие над водой, стали исчезать, и мы едва успели перейти, как дальнейшая переправа стала невозможной.

Перейдя Баляндкиик, мы вышли в боковую долину. Здесь сходятся две довольно большие щели с крутыми склонами и совершенно ровными и широкими днищами. Это очень типичные троги, то есть долины, пробитые ледниками. Мы устроили лагерь рядом с юртой киргизской фермы, где живет охотник Декамбай. Ферму обслуживает сам Декамбай, его жена и его помощник.

Удивительно, как тут живет Декамбай! Это прямо отшельник. В самых отдаленных местах проводит он целый год, пасет и доит своих кутасов. Обычно он только дважды в год выезжает отсюда – осенью и весной – для сдачи шерсти и масла и для закупки муки, чая, мануфактуры и т. д. Киргизов кругом нет на сотню километров, ближайшие таджики – за десятки километров.

Принимал нас Декамбай со всеми тонкостями киргизского гостеприимства: сначала был подан достархан, (скатерть) с лепешками, чай и каймак. Чай наливался на самое дно маленьких пиалок понемногу, но бесконечное число раз. Затем подали айран в больших деревянных чашках. После мы отдыхали. Часа через два в огромной миске, проще сказать в тазу, подали вареную баранину, которую все брали руками, отрезали кусочки и ели, обмакивая в густой соленый раствор, приготовленный в отдельной чашке.

Наиболее почетным гостям, как обычно, была подана вареная баранья голова, печенка и курдюк (то есть попросту вареное баранье сало). Затем следовала шурпа – бульон, в котором варилось мясо, айран, наконец, опять чай.

Поели мы плотно. Пожалуй, плотно – это не совсем то слово Мы наелись до того, что не могли дышать. Привалившись к чему попало, мы полулежали или просто лежали на кошмах. В голове приятная пустота и сил не было подняться. Долго в «молчании переваривали пищу. Наконец, Олег не выдержал.

– Эй вы, удавы,- сказал он,- а козлов-то нет!

Но мы настолько были набиты пищей, что в нас никакие мысли вместиться не могли, и мы тупо молчали. Мы даже были не в состоянии огорчиться, что козлы до сих пор не найдены.

6 июля.

Долинка, в которой мы находимся, особенно ее верхняя часть, очень живописна. Из многих боковых ущелий в нее сползают ледники, склоны гор покрыты фирновыми плащами, а вдоль реки тянется полоса прекрасных лугов, сейчас пестрящих фиолетовыми полосами цветущих примул, желтыми пятнами хориспор и лапчаток, синих горечавок. Эта богатая растительность привлекает многих животных. По склонам гор здесь все лето держатся кульджи, как киргизы называют самцов архаров, наделенных мощными рогами. Над нашим лагерем, разбитым рядом с юртой Декамбая, в расстоянии полутора километров целый день видно стадо кульджей, которых совершенно не смущает и не интересует наше присутствие. С утра они пасутся, весь день лежат на снегу или рядом с ним, к вечеру опять начинают кормиться, спустившись по склону к нам поближе.

Когда Олег убил архара, то большое стадо, стоявшее метров за 500 и ближе, совершенно не обратило внимания на выстрел; некоторые архары подняли головы и посмотрели в сторону выстрела, а другие даже не стали глядеть.

Благодаря соседству с Декамбаем наш скудный стол, состоящий обычно из каш и архарьего мяса, разнообразится молоком и лепешками, которые испекла хозяйка.

Погода скверная: дует ветер, идут облака в каком-то хаотическом беспорядке – в нижнем слое воздуха в одну сторону, верхнем в другую. То дождь закапает, то снежок перепадает,- вообще холодно, как говорят, «кутасья погодка».

Спим мы плохо. У нас усиленно дебатировался вопрос – как теплее: раздеваться в мешке и класть все на себя сверху или влезать в мешок одетым. Я на горьком опыте установил, что сейчас раздеваться невозможно, замерзаю совсем, поэтому я надеваю на себя даже ватник и в таком виде залезаю в мешок. От этого, конечно, в мешке не повернуться, дышать трудно, да и отдыхать плохо. Но ничего не поделаешь. 7 и юл я.

Проснулись рано, но вставать не торопились. Олег, ездивший вчера с Декамбаем в конец долины снимать архаров для кино, кое-что снял, так как архары подпускают близко людей, идущих со стадом кутасов. К вечеру, торопясь домой в лагерь, они стали переправляться через реку, не разведав толком брода, и Декамбай, ехавший на ишаке, был сбит течением, окунулся с головой, и его шапку унесло. Олег на Партнере переправился благополучно.

Еще лежа в мешках, мы обсуждали вопрос – тронуться ли нам в поход, или отложить выход, а Олегу пойти на охоту. Но судьба была к нам на этот раз благосклонна: как раз во время этого разговора на склоне над нами показался архар. Олег выскочил из мешка и с карабином, в одних носках бросился ему наперерез. Он пробежал шагов пятнадцать и выстрелил с колена. Проблема мяса была решена.

Мне хотелось этот маршрут вниз по Баляндкиику возможно облегчить, поэтому у Декамбая мы наняли еще Ишака и кутаса.

Выйдя из лагеря, мы направились вниз по реке, так как у юрты Декамбая она довольно опасна для переправы. Километра через два мы перешли речку, причем не обошлось без приключений. На этот раз пострадал Мамат, сбитый течением и упавший вместе с ишаком в воду.

В продолжение целого дня мы спускаемся все ниже и ниже.

По мере нашего движения вниз становится все теплее, появились и кустарники, которых выше не было. Первые кусты, встреченные нами на высоте четырех тысяч метров, оказались жимолостью, ее веточки не поднимались выше травы. Но чем дальше вниз по долине, тем кусты становятся более раскидистыми и высокими, на абсолютной высоте в 3000 метров у берега Баляндкиика росли уже кусты шиповника в два-три метра высотой, покрытые белыми цветками, и небольшие группы прекрасных березок.

На том месте, где была убита медведица, мы встретили медвежонка: хотя ростом он и не прибавился, но, прожив несколько дней в одиночестве, стал совершенно взрослым. Увидав нас, он с космической скоростью умчался вверх по склону.

Сегодня наш лагерь на самом берегу Баляндкиика, превратившегося здесь в такую мощную реку, что о переправе вброд нечего и думать. Мы на дне каньона глубиной в 300 метров . Старая дорожка дальше вниз по Баляндкиику оказалась подмытой и рухнула, видимо еще несколько лет назад. Тропа обрывалась в реку, дальше пути не было. Сто- пятидесятиметровая мраморная отвесная скала, в которую с силой бьет Баляндкиик, запирала ущелье.

По следам на дорожке можно было заключить, что здесь недавно побывали люди с лошадьми и кутасами. Декамбай подтвердил, что действительно до этого места недавно прошли таджики с Бартанга во главе с секретарем райкома. Они пытались спуститься до Алтынмазара, но пройти им не удалось, и они повернули назад. А уж раз повернули такие скалолазы, как бартангские колхозники, значит, дороги с караваном дальше нет. Конечно, пройти можно, но только очень медленно, самим создавая тропу и разыскивая переправы, но для этого у нас нет времени.

8 июля.

Было ясное, яркое утро. Рядом с грохотом неслась река, а по склону над нами под ветром шелестели листья чудесных березок, покачивали ветвями усыпанные крупными белыми цветками кусты шиповника. Между кустами росли высокие злаки – овсец, тимофеевка, гигантские вострены.

А по ту сторону реки, на высокой скале, оканчивающейся, плоскостью, кто-то с огромными рогами, свесив со скалы голову, внимательно и спокойно наблюдал за нами.

– Олег, Олег! – закричал я.- Да вставай же, черт!

Олег вскочил и так, сидя в мешках, мы долго то в бинокль, то простым глазом, наблюдали за этим бородатым гостем.

Наконец-то появились козлы! Наконец-то мы встретились с кииками, свидания с которыми так жаждал Олег.

Мы долго сидели и глядели. Мы не проявляли никаких агрессивных намерений, мы просто наблюдали за ними. И козлы, видимо, были не испуганы, а заинтересованы нами. Потом мы все-таки вылезли из мешков, мылись, готовили завтрак, завтракали, потом собирали растения, готовили обед, отдыхали и все время поглядывали на скалу, наблюдая за стадом кииков. И киики тоже. Они уходили поесть травки или попить водицы, или полежать, но все снова и снова возвращались к краю скалы поглядеть на нас.

Видимо, мы взаимно интересовали друг друга.

Здесь, на берегу шумного Баляндкиика [2] , в тени берез и пышных кустов шиповника закончился наш маршрут. Мы день проработали, потом поднялись на плато и там простояли День, но оба эти дня то вблизи, то вдалеке видели новых рогатых и бородатых знакомых. Мы были по одну сторону Другую, они нас не трогали, и мы их тоже. Два дня мы были соседями и очень, видимо, были довольны друг другом.

Никогда не забуду я последнего вечера на Нижнем Баляндкиике. Была тишина, был шум листвы и веселый шум воды. Было звездное небо над головой и состояние полного покоя. Откуда оно явилось? Наверное, от мыслей о том, что мы дошли до последнего пункта, до которого мы могли дойти. Что мы выполнили все, что должны были выполнить.

А я лежал и вспоминал о конце пути в ту давнюю экспедицию в 1936 году, когда я пришел в Алтынмазар, и так же вот надо мной был шорох листвы и звезды и тогда я в первый раз заснул спокойно. Веселых вестей не было. Да, Т. и Р. погибли от вражеской руки. Но мрачная тень, лежавшая надо мной под влиянием страха и недоверия и мешавшая мне видеть все так, как надо, исчезла. Только тогда стало понятно поведение Надира. Это был друг. Но он не сказал этого, когда приехал к нам, он не сказал, кто и зачем послал его с нами. Не знаю, почему он это сделал, может быть, он думал, что его и заподозрить нельзя? Но, боже мой, от каких бы он избавил меня сомнений, если бы сказал, что послан начальником заставы.

Своими желтыми кошачьими глазами даже ночью следил Надир за всем вокруг. Следил молча. А эти следы под перевалом… Надир что-то знал еще, о чем и потом не сказал. Мне почему-то кажется, что те, убийцы, подходили к Надиру, уговаривали его примкнуть к ним, может быть, соблазняли или угрожали. И, может быть, даже скорее всего так, именно ему я был обязан тем, что для меня все кончилось благополучно, а для тех плохо.

Их вскоре схватили, с ними рассчитались…

9 июля мы повернули назад и пошли вверх по Баляндкиику. К вечеру оказались против юрты. Оставалось только перейти реку, и мы были бы в старом лагере. Однако сделать это было невозможно: река превратилась в бешеный поток, переправиться через который с ишаками было совершенно немыслимо.

Тут же, напротив юрты, мы разбили лагерь и заночевали.

Олег последнюю часть пути прошел не с нами, а через горы – ему хотелось напоследок добыть несколько архарьих шкур и желудков. В наш лагерь он пришел затемно, но с хорошими результатами.

10 июля.

Утром воды в реке оказалось гораздо меньше, но она была совершенно грязная, почти черная, поэтому не было возможности видеть подводные камни и дно. Мы долго искали переправу и, наконец, решили переправляться. Напрасно мы не пошли еще выше. На середине реки течение повалило одного ишака с вьюком. Я долго пытался помочь ему встать, но ишак заупрямился и вставать не желал, а вода била жестоко, и товарищи не могли мне помочь. Я совершенно выбился из сил, течение выбило у меня ишака из рук и понесло вниз. Мы бежали по берегу, а река, кувыркая, несла ишака. Он то застревал на камнях, то снова неудержимо двигался вниз. Ишак окончательно застрял в камнях под водой только метров на сто пятьдесят дальше вниз по течению. Самого ишака даже не было видно на поверхности бурой, грязной воды, течение трепало только конец веревки.

Обвязавшись веревкой и поддерживаемый с берега товарищами, я добрался до несчастного животного. С огромным трудом удалось развязать веревки вьюка и поочередно перетащить на берег обе вьючные сумы, бывшие на ишаке. Спасти ишака не удалось, он уже захлебнулся. Подмокли и погибли снятые Олегом с таким трудом пленки: сцены из жизни диких животных – архары, киики, медведица с медвежонком, волчата, сурки.

Олег молча принял удар. Это, действительно, была огромная потеря. Вместе с фотографиями погиб и бидончик. Он был слегка сплющен, и в нем теперь вместо благородного прозрачного спирта булькала мутная речная вода.

На следующий день мы уже шли назад, вверх по Баляндкиику. Но на третий день мы не свернули на восток, куда уходила долина и откуда мы пришли, а начали подъем на перевал Тахтакорум.

Тахтакорум – значит каменные доски. Название точное, ибо на перевале много сланцевых пород, засыпавших всю поверхность перевала плоскими каменными досками.

Когда мы достигли перевала, я, прежде чем расстаться с Баляндкииком, оглянулся и задумался. Мне опять вспомнилось, как в 1936 году, еще будучи студентом, я был здесь, на этом самом месте.

Я смотрел на уходящую к северу долину и узнавал запомнившиеся еще тогда горы и их вершины и склоны, и снега и ледники. Все здесь было так же: те же горы, и тот же шум ручья, и тот же ветер. Но теперь я доделал то, о чем прежде мечтал – с ботанической карты Советского Союза было стерто и это «белое пятно».

И думалось о том, что жизнь непрерывным напором захватывает все нетронутые уголки. Это неизбежно: за нами, ботаниками-разведчиками, по пятам идут дорожники, агрономы, ирригаторы. И если опять доведется попасть сюда через несколько лет – я увижу уже совсем другую картину.

А пока здесь в широких долинах стояла извечная тишина, уходили в вечернее небо снежные вершины, ветер шелестел ярких высокогорных цветах.

Все было нетронуто, дико и хорошо. На крутом пустынном склоне стояла шестерка могучих рогачей-архаров и спокойно провожала глазами моих уходивших товарищей.

Я последний раз взглянул на снежные вершины, между которыми Баляндкиик проложил свою широкую долину, и быстро, бегом, пустился вниз с перевала догонять ушедших товарищей.

Прощай, Баляндкиик! Нет, лучше – до свиданья!

Алай – страна отгонных пастбищ

«Алай, Алай… Надо слышать, с каким восторгом произносится это слово кочевником. Измученный в дымных, душных своих зимовьях или в не менее дымных, но холодных юртах, наголодавшись за зиму сам и настрадавшись за свой голодный, истощенный скот, он жадно вдыхает горный воздух и наслаждается всеми фибрами своего существа, когда завидит зеленые лужайки Алая».

Так писал академик С. Коржинский, один из первых исследователей Алая, 60 лет назад.

Многое изменилось с тех пор: нет больше дымных, страшных зимовий, похожих на постройки пещерных людей; вместо них выросли хорошие дома; нет троп с бессчетными бродами – в Алай ведут теперь хорошие, безопасные дороги, по которым вместе с лошадьми и верблюдами десятки машин перебрасывают имущество колхозных ферм на летние пастбища.

Но еще большей радостью загораются глаза старых чабанов, в который раз ведущих свои стада на алайские пастбища, когда с перевалов Алайского хребта они увидят зеленые просторы этого рая скотоводов.

Сюда, в Алай, на великолепные высокогорные пастбища посылают свои стада колхозы и совхозы Киргизии, Узбекистана и Таджикистана, здесь летом выкармливаются десятки и сотни тысяч баранов, коз, лошадей. На прекрасных джайляу (высокогорных пастбищах) за неделю или две происходит необыкновенное превращение. Трудно поверить, что лоснящиеся кони, промчавшиеся мимо, это те самые понурые, костлявые одры, едва тащившиеся по дороге в Алай, которых вы видели две недели назад.

Но это так, алайские пастбища совершили это необыкновенное превращение.

Чрезвычайно высокая питательность высокогорных трав,, отсутствие мух, слепней и оводов, отравляющих существование животным в низинах, совершают чудо, и животные отдыхают, выкармливаются и тучнеют в высокогорьях с невероятной быстротой.

Поэтому летом в Алай приходят стада из всех ближайших низин, и Алайская долина наполняется жизнью, движением и шумом.

Но все это летом. Иное дело, когда наступают холода.

Зимой Алай спит. Под ярким безоблачным небом засыпанные снегом стоят безжизненные хребты. От вершин, уходящих далеко в небо, до подножий склонов все одето снежным покрывалом. Долина также погребена под сугробами, над которыми только кое-где поднимаются одинокие, обтрепанные ветром метелки сухих высоких злаков. Все бело, все неподвижно, только глаза ломит от нестерпимого солнечного света, отраженного снегами.

Часто вверх по долине начинает дуть ветер, над холмами курится поземка, и длинные белые вуали появляются над сугробами. Они поднимаются все выше и выше, и, наконец, все исчезает в белом крутящемся вихре: дороги, хребты, небо.

Буран… Невесело здесь в буран вдалеке от жилья.

Зимой Алай спит. Спят и его дикие обитатели. В глубоких норах уснули сурки, не видно мелких грызунов, проложивших бесконечные лабиринты своих ходов под снегом.

От перевала Тау-Мурун в восточном конце долины до Сарык-Могола – реки, текущей в средней части долины, на белой поверхности снега нет следов. Здесь не ходят стада, из-под глубокого снега не выкопает себе корма ни лошадь, ни кутас. Поэтому зимой здесь почти никто не живет.

Только вдоль Сарык-Могола, по южным склонам Алайского хребта, где даже в зимние морозы яркое высокогорное солнце нередко сгоняет сугробы, да по холмистым наносам старых морен, где ветер сдувает снег, пасутся стада и зимой. Здесь даже в многоснежном Алае зимой могут кормиться кутас и баран; на зимних пастбищах и тебенькуют (пасутся зимой) стада таджикских колхозов.

Тут между крупных холмов-чукуров и по склонам гор зимой курятся дымки над овчарнями и жилыми домами. Виднеются конюшни и жилые постройки, высятся стога сена, запасы дров и кизяка, обеспечивающие тепло и корм в зимнюю стужу. В хорошую погоду и зимой по склонам двигаются стада, и зимой заметно оживление на дорогах и тропах. А ниже в долине до самого Дараут-Кургана, где кончается Алай, лежат нетронутые снега.

Скованный морозом, засыпанный снегом, спит всю зиму Алай.

Но вот становится теплее, приближается весна. По крутым склонам Алайского хребта тает снег, и в буром цвете прошлогодней травы, выходящей из-под снега, появляется зеленый оттенок. Весенние воды в долине затопили понижения, а на холмике из обвалившейся за зиму норы выглянул первый исхудалый и заспанный сурок.

Солнце преет сильнее, и вот зазеленела вся долина. Но Алай все еще пустынен. Ведь высокие перевалы в Алайском и Заалайском хребтах лежат под снегом.

В Фергане, в жарком Узбекистане, уже начинается горячий май, поспевает клубника и черешня, а глубокие снега на перевалах ледяными замками запирают дороги.

Но внизу, далеко от Алая, в отдаленных колхозах идут спешные сборы. И вот еще не лопнули снежные пробки на перевалах, а по всем дорогам к Алаю сплошной живой лентой потянулись стада.

И как только бравые дорожники при деятельной помощи солнца пробивают первую дорогу через Талдык (перевал в Алайском хребте), сплошная живая лавина затопляет Памирский тракт.

От Оша до Чигирчика и от Чигирчика до Талдыка на протяжении почти двухсот километров, поднимая тучи пыли, отара за отарой, топоча десятками тысяч копыт, идут стада баранов. Кричат и скачут пастухи, ржут конские табуны, ревут ишаки. Напрасно отчаянно гудят и дико ругаются, стоя на подножках своих едва ползущих машин, шоферы, на чем свет стоит понося и пастухов и баранов,- их истошный хриплый крик и неистовое гуденье бесполезны. Живая лавина затопила дороги, и ничто не действует ни на стада, ни на чабанов.

В это время в Алае еще холодно, ночью замерзает вода в ручьях и заводях, каждый день дует холодный ветер, и то проглянет и обогреет солнце, то пойдет снег, но великое травяное изобилие уже царит по всей долине.

Отросли травы, типчаковые степи уже сбрызнуты золотым дождем цветущих лигулярий. Между многолетними кустиками злаков, которые будут расти все лето, тысячами и миллионами нежных зеленых ростков торопливо тронулись в роет крошечные осоки, тюльпаны, мелкие крестоцветные, злаки, достигающие всего трех-пяти сантиметров высоты.

Эти маленькие растения торопятся использовать влажную весну, мокрую почву, пока она еще напоена водой стаявших снегов.

Эти крошечные весенние эфемеры за десять-пятнадцать дней вырастят маленькие листики, выбросят бутоны, затем цветки и к тому времени, когда просохнет почва и настанет настоящее лето, уже рассеют свои семена, засохнут и исчезнут.

Летом, проходя по сухой типчаковой степи Алая, трудно будет поверить, что еще месяц назад здесь было сплошное море веселых цветущих карликов.

Лето – оно не долго и не очень ласково, это высокогорное лето в Алае.

Но летом Алай живет бурной, напряженной жизнью. Весь превращается в огромный лагерь, везде по долинам, по склонам гор белеют палатки, дымят юрты, двигаются стада, группами и в одиночку проносятся всадники, по дорогам и без дорог ползут машины, и всюду отары баранов, косяки коней и костры становищ.

Стада отъедаются, тучнеют бараны, табунные жеребцы после месячного пребывания в Алае становятся положительно опасны; они бьются не на живот, а на смерть и вступают в бой со всеми пришлыми жеребцами, они дерутся с жеребцами соседних косяков и отбивают кобыл в свой табун. Они могут напасть на незадачливого всадника и угнать его лошадь.

Великое изобилие царит в полевых станах, кумысом хоть залейся, мяса, масла, молока, айрана сколько угодно. Скот сыт, довольны пастухи. Из далеких и близких колхозов приезжают земляки. Обычно они имеют поначалу надменный вид и приезжают с полномочиями Лиц, проверяющих работу чабанов и бригадиров. На деле всем ясно, что они приехали попить кумыса и подышать прохладным воздухом Алая. Поэтому вскоре они начинают держать себя менее величественно и невольно теряют свой начальственный тон.

Но время идет, недолго алайское лето, и ветер становится холоднее, начинают сохнуть, желтеть травы, разжиревшие сурки едва двигаются возле своих нор, по утрам на заводях все дольше не стаивает ледок.

Выпал снег… растаял… опять выпал и хотя тоже растаял, но снежная граница, летом лежавшая высоко в горах, медленно поползла вниз.

И вот опять тронулись стада к перевалам, поспешно начали грузиться бригады. На машинах, на верблюдах, на конях снова закачались сепараторы, котлы и одеяла, радиоприемники и ребята, и опять затопили стада Памирский тракт и, подгоняемые холодным ветром и снегом, идут в теплые низины, где уже созрели фрукты и поспел урожай. Затихает Алай, ветер разносит остывшую золу погасших костров, треплет обрывки газет, и вот мягкий снежок закрыл вытоптанные четырехугольные площадки голой земли, на которых стояли палатки, закопченные камни полевых очагов, и все стало бело, ровно и спокойно.

Снова тихо в Алае, в морозное синее небо уходят ледяные вершины, и слепит глаза от нестерпимого блеска нетронутой снежной пелены.

В тот первый выезд в Алай я ставил перед собой задачу хотя бы вкратце ознакомиться с растительностью Алайского и Заалайского хребтов, окаймляющих Алайскую долину.

И вот пятого сентября мы одни с Мамат-Каимом. Сегодня вечером со всем снаряжением высадились мы и поставили палатку вблизи «Четырех братьев».

«Четыре брата» – это четыре похожие друг на друга горы в Алайском хребте, и мы стоим у их подножия на берегу реки Талдык.

Над нами, сзади, поднимается высокий обрывистый хребет, перед нами – узкая полоска галечника, а за ним -темная вода реки, по которой бегают мерцающие отблески нашего костра. Дальше – темная стена кустов. Журчит вода, ночной ветерок слабый, теплый.

Хорошо!

Только сегодня среди дня мы покинули суровый холодный Памир, и этот переход от холодных, сухих памирских пустынь в страну, где шелестят кусты, где тепло, легко дышится, удивителен и приятен.

Пока варится ужин, я приготовляю все, что нужно на завтрашний день: папку для растений, сумку, заряжаю фотоаппарат.

Мамат-Каим с готовкой ужина возится значительно дольше, чем это нужно для появления хорошего аппетита. Ему здесь явно нравится, время от времени он оборачивается ко мне и приятно улыбается. Принеся охапку хвороста, он радостно говорит мне: «Дрова много». Приносит траву, чтобы постелить в палатку, и опять улыбается: «Трава большой».

Перед ужином он снимает халат и, оставшись в одной расстегнутой рубашке, хлопает себя рукой по обнаженной груди и опять улыбается. «Очень теплый место»,- говорит он.

Я тоже улыбаюсь ему в ответ, мне также нравится, что дров много, что трава большая и что ночью тепло.

Только мне все это не в новинку, а он – киргиз, коренной памирец, видит это впервые.

По приезде сюда обнаружили, что забыли взять с собой кастрюлю и нам не в чем варить. Я отправил с шофером записку, чтобы нам прислали поскорее казан, а пока занял котел у живущего поблизости дорожного мастера,

Завтра пойду на северные склоны Алайского хребта. 6 сентября.

Шесть утра. Еще рано, и солнце не скоро покажется из-за высоких гор. Тороплюсь начинать подъем на хребет, пока не жарко.

По дну небольшой щели, круто поднимающейся по склону хребта, начинаю подъем. Вместо тропинки вверх идет глубокая борозда, это по ней тянут вниз волоком арчовые бревна, заготовленные выше на склоне.

Вот с громким кудахтаньем удирает от меня вверх по склону целый выводок горных куропаток-кекликов, но ружья нет, а пытаться их сфотографировать безнадежно.

Чем выше по склону я поднимаюсь, тем ниже становится арча. Вот из семи-восьмиметровых деревьев она превратилась в полутора-двухметровые корявые стелющиеся кустарники. Зато все богаче травянистая растительность, степи сменяются пышными густыми лугами. Значит, я уже поднялся по склону хребта в высокогорье, где не могут расти деревья, а живут только кустарники, где место степей занимают луга. Я уже более чем на 600 метров выше дна долины Талдыка.

Тропинка, по которой я двигаюсь, уходит в узкую щель между двумя «братьями».

Огромные отвесные стены поднимаются по обе стороны щели на 300-400 метров. Между стенами узкий коридор всего 15-20 метров шириной.

Здесь, в тенистой и влажной щели, я сделал интересную находку. Раскинув широкие листья и подняв свои красные цветоносы, на щебне росла оксирия дигина. Это растение очень древнее, сохранившееся с прошлого геологического периода; оно росло еще тогда, когда здесь в горах было везде влажно, и сейчас уцелело только по берегам ручьев и в таких узких щелях, где сыро и прохладно.

Внезапно срывается сверху и с грохотом падает недалеко от меня крупный обломок скалы. Задрав голову, я вижу, как по узенькому карнизу осторожно перебирается пятерка горных козлов-таутеке. Они смотрят вниз, они совсем близко надо мной. На фоне неба прекрасно видны великолепные саблевидные рога передового козла.

.Опять двигаюсь вперед; все круче становится тропа в этом скальном коридоре, но, наконец, скалы расступаются, и я выхожу в. широкую высокогорную долинку.

На низкотравном лугу пасется табун кобылиц, стоят две юрты -это колхозная конская ферма. Обитатели юрт сначала с любопытством и некоторым сомнением смотрят на меня, а через минуту уже угощают кумысом.

Но день короток, а нужно обязательно добраться до гребня Алайского хребта, поднимающегося еще метров на пятьсот выше над юртами.

Уже с напряжением и частыми передышками иду вверх по склону и, наконец, достигаю гребня.

Кругом до самого горизонта, теряясь вдалеке, уходят бессчетные горные вершины. На юге – огромный ледяной вал Заалайского хребта, внизу – Алайская долина.

Кругом – осыпи, скалы, расцвеченные пятнами лишайников, прижатые к почве подушечки высокогорных растении, полоски снега в трещинах скал.

В холодном и чистом воздухе с пронзительным и резким криком кружатся красноносые альпийские галки-клуши.

Все. Теперь можно вниз к лагерю, к палатке, к супу. И я встаю, перешнуровываю ботинки, затягиваю туже сумку на спине и начинаю спуск вниз, вниз, вниз.

Опять горит костер, опять шуршат кусты и журчит река, а мы сидим с Мамат-Каимом и смотрим друг на друга через костер. Хорошо…

8 сентября.

Боже ты мой, как тяжело вылезать из спального мешка после хорошего маршрута. Ноги болят, плечи натерты, в глаза хоть спички вставляй, они сами закрываются, они престо заклеены.

Два дня подряд делаю маршруты вверх по. склону и собираю, собираю растения, описываю растительность, снимаю – и все бегом, бегом, потому что надвигается осень. Эти дни со мной ходит Мамат-Каим; в первый день он шел бодро, даже резво. Но на второй уже с утра сказал мне:

– Знаешь, наверх не ходи, не нужно – все равно там то же самое.

Но я не слушался и шел опять наверх, и мало того, и его тащил с собой. Он шел за мной с печалью в ,глазах и видно было, что ему это хождение тягостно и неинтересно.

Растительность этих склонов оказалась сложнее, чем я думал. На более нагреваемых частях она очень пестрая. Если в первый день на склоне, в нижней части, я нашел степи и арчовые лески, выше луга и арчовые стланики, а еще выше – низкотравные высокогорные луга, то здесь, на сухих склонах, внизу располагались степи и выше опять степи. Среди этих низкотравных степей встречались растения-подушки, и только в понижениях и западинках удавалось найти низкотравные высокогорные луга.

На этом и пришлось закончить первое знакомство с северными склонами Алайского хребта. Времени было в обрез, и .когда -поздно вечером подошла наша машина, мы наскоро побросали в кузов вещи и вскоре, преодолев перевал Талдык, оказались уже на южных склонах Алайского хребта.

9 сентября.

Сделал небольшой маршрут по южным склонам Алайского хребта и по самой долине. Все эти склоны почти сверху донизу покрыты степями. В верхней их части много высокогорных луговых растений, растений-подушек. На средней части склонов – также типчаковая степь, в которой изредка встречаются пятна зопника, высокого растения с бархатными листьями и фиолетово-розовыми цветками.

В качестве примеси к типчаку очень много скальной герани, сейчас окрашенной в темно-багряный осенний наряд. Встречаются эдельвейсы, подушки проломника, смеловскии.

Несмотря на приближение осени, Алайская долина еще покрыта отарами, тысячными табунами коней, стадами коров и кутасов, тут и там поднимаются дымки у палаток пастухов, снуют конные табунщики. Днем работалось хорошо, но к вечеру поднялся бешеный ветер, превратившийся к ночи в настоящий ураган.

10 сентября.

Когда я проснулся, стояла совершенная тишина, палатка не хлопала, ветра не было.

Утро туманное и холодное, так что не только Заалайского хребта, находящегося от нас за 30 километров , а даже Алайского, у подножия которого мы стоим, совершенно не видно.

Кончился хлеб, Мамат-Каим решился печь лепешку, однако, как это вскоре выяснилось, совершенно не имел представления, каким образом это делать. Лепешка у него развалилась. Но есть ее все равно пришлось.

Когда мы садились завтракать, начался ветер, затем закапал дождь, а к концу завтрака пошел снег.

Вскоре после завтрака подошла наша машина, и с ней прибыла долгожданная кастрюля. Наши товарищи, как сообщил шофер, решили нас порадовать и прислали не пустую кастрюлю, а наполнили ее всякой вкусной снедью.

Однако оказалось, что кастрюля успела съездить в Ош и вернуться обратно. За это время положенные сверху конфеты превратились в бурую жижу, среди которой плавали конфетные бумажки, а ниже лежавшие соленые огурцы от долгой дороги и жары покрылись плесенью, похожей на длинную шерсть. Ничего не оставалось другого, как вытрясти все гостинцы и получше вымыть кастрюлю.

Когда мы тронулись к Заалайскому хребту, снег все густел, начиналась пурга, температура падала.

Из Сарыташа, где стояли наши палатки, мы выезжали поздней осенью, а на северных склонах Заалайского хребта, куда мы приехали, уже была настоящая зима.

Под склонами Заалайского хребта, где мы выгрузили вещи, снег покрывал уже все. Шофер, предварительно сплюнув, пожелал нам счастливо загорать и исчез за снежной пеленой.

С большим трудом мы расставили Платку, забрались в спальные мешки и с горя заснули. Все равно ничем заниматься было невозможно. Снегопад и к вечеру не прекратился. Продрогшие, не вылезая из мешков, мы догрызли утреннюю лепешку и, прислушиваясь к хлопанью палатки и вою ветра, долго лежали, не засыпая.

11сентября.

Девять утра. Перспективы становятся все мрачнее. Снегопад не прекращается, возле палатки глубина снега около 35 сантиметров . За короткий срок такой снег не стает, а мне нужно во что бы то ни стало хотя бы вчерне выяснить характер растительности на северных склонах Заалая и хоть приблизительно установить ее верхнюю границу.

Четыре часа дня. Снегопад прекратился, выглянуло солнце, кое-где снег начинает подтаивать. Но посмотрим, что будет завтра. Наконец-то опять поели горячего. После почти полуголодных суток и наш традиционный суп с консервами показался прекрасным.

12 сентября.

Снег покрывает все северные склоны Заалая, и хотя кое-где немного подтаивает, но это здесь внизу, в долине, а наверху он уже не сойдет.

Отары поспешно уходят с этой стороны Алайской долины на южные склоны Алайского хребта, где снега меньше, где животные могут раскопать снег копытами и добраться до травы. Оттуда ближе и к перевалам, ведущим в теплые низины.

Я пересек широкий галечник, на котором снег почти стаял, и стал подниматься на склон Заалайского хребта.

Снега почти везде около полуметра. Только по гривам и наветренным склонам, откуда он сдувался ветром, немного меньше. Мне примерно удается установить .характер растительности, хотя для этого часто приходится раскапывать снег, чтобы добраться до травы.

Я шел очень медленно, снег был глубок и идти вверх по склону становилось все труднее. Когда в одну из остановок я, отдышавшись, осмотрелся, меня ожидал сюрприз.

На склоне, выше меня, я увидел двух медведей. Они стояли неподвижно, смотря в мою сторону, причем один почему-то чуть-чуть покачивал головой. По-видимому, они были голодные, потому что здешние медведи никогда не подпускают к себе близко и всегда уходят от человека.

«Надо поучить их бегать»,- подумал я и, подняв ледоруб и размахивая им, закричал что только у меня хватило силы. Однако мишки оставались почти неподвижными, и только один из них – тот, который качал головой,- немного переступил в сторону и остановился.

Я закричал опять и, размахивая обеими руками, сделал несколько скачков в сторону медведей. Но когда они и после этого не испугались, то пришла моя очередь пугаться.

Стало ясно, что нужно уходить, и уходить поскорее, а то с одним ледорубом против двух медведей воевать не приходится.

Я повернулся и нарочно медленно пошел вбок по склону. Было очень трудно идти медленно и не оглядываться. Когда я оглянулся перед поворотом, то увидел, что медведи все так же стояли на старом месте. Мне стало немного веселее, но как только они скрылись из моих глаз и я оказался невидим для них за поворотом, то так припустил вниз по склону, что через десять минут оказался далеко внизу. Через два часа поднявшись на другой склон, я по цепочке следов легко нашел два черных силуэта.

Нет, они не ушли в горы, их следы даже немного спустились и шли поверх моих, но затем поворачивали в сторону.

Я ясно видел в бинокль, как возле небольшой гривки опять неподвижно стояла флегматичная пара. Они смотрели в долину и, по-видимому, соображали, где бы перехватить чего-нибудь. Они явно были голодны и явно в очень плохом настроении.

Но снег покрывал все: не было ни кореньев, ни рыбы, ни сурков.

С огромным напряжением я проминал себе дорогу в сугробе, все поднимаясь по склону. Мне было необходимо хоть приблизительно определить верхнюю границу растительности, я не мог откладывать этого на будущий год. Иначе моя рекогносцировка оставалась неполной. Приходилось то разметать снег ледорубом, то отыскивать части склона, где снег был сметен ветром.

С большим трудом к четырем часам я достиг ближайшего гребня, имеющего высоту 4600 метров . Я был выше границы растительности – это удалось установить совершенно точно. За день я поднялся только на 1200 метров , но совершенно выбился из сил: у меня от усталости дрожали ноги, а руки замерзли настолько, что с трудом держали ледоруб. Только зная растительность окружающих горных хребтов, я мог хоть примерно наметить пояса растительности здесь, на северном склоне Заалая. Конечно, моя рекогносцировка, проведенная в таких условиях, ничего серьезного не давала. Но ничего другого сейчас нельзя было сделать.

Мне стало ясно, что на этих склонах уже наступила зима, снег в этом году не стает и нужно быть довольным тем, что удалось выяснить. Как медведь, застигнутый внезапной зимой, так и я стоял, с грустью смотря вниз на покрытую снегом долину.

Лето кончилось.

Налетел резкий, пронзительный ватер, поднимая тучи снега, закурились поземкой ближайшие вершины. Как огромный ледяной вал, поднимался надо мной Заалайский хребет.

В молчаливом покое уходили в синее небо ледяные вершины, светило яркое солнце, и тогда, когда ветер на минуту прекращался, можно было слышать такую удивительную тишину, которая живет только здесь, среди снегов и ледников.

Я повернулся и пошел вниз по склону. Идти было трудно. Я часто спотыкался и падал.

И все время думал о том, чтобы не поломать себе ноги на камнях, прикрытых сверху сугробами.

Было очень холодно.

Маркансу

Маркансу – странное, зловещее название, его можно перевести и как «долина смерти» и как «долина смерчей».

Маркансу – передняя Памира. Через Маркансу проходит старинный караванный путь на Памир. Еще много сотен лет назад, как только путник входил в ворота Памира – на перевал Кзыларт, так сразу обрывалось, исчезало все, что он видел до сих пор. Исчезали широкие степные просторы Алайской долины, богатые высокогорные луга по склонам хребтов, медлительные отары баранов, стремительные косяки коней, приветливые дымки над юртами кочевников.

Перед ним другой мир – суровый, холодный, мрачный.

Перед ним широкая дорога, плавными изгибами уходящая вниз, белые кости по обочинам, даже целые скелеты, обтянутые высохшей шкурой, с жутким оскалом черепов и невероятно скрюченными ногами, навеки застывшие в том страшном положении последней мучительной минуты, в которую их застигла смерть.

Кругом бесконечные безжизненные галечники и песчаные гряды, окруженные скальными кряжами гор. Ветер – сильный, резкий и холодный – крутит пылевые смерчи, гонит песчаные режущие вихри.

Напрасно на серых и бурых скалах гор, на бесконечных галечниках путник будет искать пятна зелени. Их нет.

Ничего не растет в Маркансу.

Напрасно он будет искать следы архаров и кииков, их нет.

Никто не живет в Маркансу.

В холодном ветре пыль и песок, ледяные вершины вверху, мертвые галечники у их подножия да белые черепа у дороги – следы давних безвестных трагедий на этом суровейшем и стариннейшем караванном пути.

Маркансу – долина смерти.

Экспедиция, пришедшая в начале тридцатых годов в Маркансу для изучения растительности, проникла сюда с другой стороны – от Кара-Куля.

Было тихое утро; парусина палатки, поставленной у подножия гор, даже не шевелилась. В холодном прозрачном воздухе в полной тишине стояли горы, огромные скальные кряжи. На запад, как след когтистой лапы, расходился целый веер небольших узких долинок, который сливался в одну широкую и гладкую долину, покрытую безжизненным галечником. В конце каждой из этих небольших долинок виднелись ледники, полузасыпанные моренами. Их было много, этих небольших ледников. На восток широкий галечник уходил в узкую щель, по которой стекали воды, образующиеся от таяния ледников.

Эти воды шли вниз из-под ледников, невидимые сочились под галечником и, выбиваясь в виде ключей, у входа в узкую щель сливались в небольшую холодную речку. Эта речка, также называвшаяся Маркансу, текла далеко на восток, чтобы слиться с мутными водами Тарима.

Галечники, сухие и безжизненные, были огромны; вся долина Маркансу, пересеченная неглубокими руслами ручьев, была похожа на один огромный, бесконечный галечник площадью во много квадратных километров.

Этот огромный галечник Маркансу образовался не сейчас,- он только сохранился с тех пор, когда на горах, окружающих долину, было мощное оледенение. Галечник образовался тогда, когда таяли ледники этого давно исчезнувшего оледенения и бурные обильные воды, как мельница, перемалывали скалы и щебень осыпей у морен в окатанные, гладкие голыши.

Но вот растаяли гигантские ледники, и вместо вод, тревоживших покой галечников, в дело вмешался ветер.

Этот ветер дал себя почувствовать экспедиции очень скоро. Уже к одиннадцати часам закрутились и тронулись в путь пылевые смерчи, они возникали один за другим со стороны Кзыларта и вереницей шли к Кара-Кулю. Через час-два вместо смерчей шли непрерывные пыльные вихри, которые чем дальше, тем становились все резче и злее. После четырех часов по Маркансу, как по трубе, ветер несся со страшной силой. Лошади, повернувшись хвостами к вотру и опустив головы, неподвижно стояли, перестав жевать овес. К вечеру ветер поднял не только песок, но даже гравий. У тех, кто сидел в палатке, ощущение было такое, будто идет сильный град. Этот песчаный град прекратился к закату, а потом опять начался в темноте.

Сотрудники экспедиции надеялись, что погода назавтра будет лучше; напрасно – бешеный ветер с песком во вторую половину дня появлялся в определенные часы с удивительной точностью. Так было назавтра, так было во все последующие дни.

Экспедиция должна была нанести на карту растительность этого района, так как составлялась общая карта растительности Памира, а также выяснить условия существования и формы растений в самой долине Маркансу.

Что же увидели сотрудники экспедиции?

Обширнейшие галечники Маркансу были совершенно безжизненны. И в то же время в щелях и по склонам Кзыларта, на 300 и даже на 500 метров выше растительность – пускай низкая и разреженная-все же везде была.

В чем же дело, почему в Маркансу растительность почти отсутствует,- может быть, просто нет семян? Но этого допустить невозможно – сильнейшие ветры, дующие с Кзыларта, безусловно приносят сюда большое количество семян высокогорных растений.

Но где они могут расти? Сильнейшие ветры выносят с просторов Маркансу весь мелкозем, здесь не может создаваться почва. Холодная ледяная вода, которая сочится под галечниками, не успевает прогреться, она так холодна, что почти не может поглощаться растениями, и в Маркансу растениям нужно расходовать много влаги. Ветер, холодный, сухой, высушивает его надземные части.

В результате обследования можно было сказать твердо: в Маркансу растительность не живет из-за сильнейших сухих и холодных ветров, из-за невозможности создать почву и вследствие крайне низких температур.

Экспедиция не могла долго оставаться в Маркансу – лошади, не имея травы, худели на глазах, держать их на одном овсе было невозможно, люди ели кашу пополам с песком, да и то только утром, вечером разжечь костер нечего было и пытаться, а если он каким-то чудом разгорался в момент затишья, то ближайший порыв ветра нередко уносил его целиком со всем топливом.

Последний маршрут экспедиции был вниз по течению реки Маркансу, к границе. Как только въехали в узкую щель, куда не залетали порывы ветра, сразу появилась растительность. На склонах росли корявые кустики терескена, вдоль воды зеленели полоски лугов, с которых вспархивали хохлатые жаворонки. Здесь был суровый Памир, но не мертвая Маркансу.

В середине дня собака экспедиции неожиданно залаяла в ту сторону, где была граница. Тогда начальник экспедиции, долго смотревший вниз по долине в бинокль, повернул лошадь назад, прекратил сбор растений и повел своих сотрудников так быстро, как только могли идти лошади, назад к лагерю.

Он был озабочен – начальник этой экспедиции, все оглядывался и даже не заметил, как над головой, перегоняя его людей в воздухе пронесся большой белый голубь. Начальник ничего особенного не сказал сотрудникам, только требовал, чтобы шли быстрее и быстрее. Оказывается, он что-то вспомнил, что заставило его снять сегодня лагерь и постараться до ночи дойти до погранзаставы. Когда снимали лагерь и вьючили лошадей, он все торопил людей, смотрел в сторону темной щели и вздохнул с некоторым облегчением только тогда, когда вся экспедиция тронулась.

Против всяких правил, экспедиция с тяжело завьюченными лошадьми в сгущавшихся сумерках шла рысью. Это было совершенно нелепо – на измученных лошадях лететь рысью в ночной темноте. И сотрудники справедливо возмущались и пробовали урезонить неразумного начальника. Но он глупо упрямился и не хотел понять, что и люди и лошади измучены. А потом совершенно неожиданно навстречу с тяжелым топотом пронеслись пограничники на храпящих и задыхающихся лошадях,- они, видимо, скакали издалека и сильно торопились. Начальник заставы только успел переброситься несколькими словами с начальником экспедиции и понесся дальше.

Тогда упрямый начальник экспедиции вдруг решил, что ему не нужно торопиться, нашел в темноте Маленький лужок у ключа Уйбулак, остановил экспедицию и объявил, что здесь будут ночевать. Сотрудники молча пожали плечами на это новое доказательство неуравновешенности своего руководителя, но возражать не стали, – они были утомлены, да и лошади замучились.

Крепко спали в ту ночь сотрудники. Они устали, и только один начальник, который взялся дежурить, слышал, как где- то вдалеке, в той стороне, откуда они ушли и куда прошли пограничники, вдруг, повторенные эхом, хлестнули выстрелы и затараторил пулемет. Чуть не полчаса длилась перестрелка, а начальник шагал по лагерю и все курил и курил.

Хорошо спали сотрудники, они спали еще и тогда, когда взошло солнце и мимо их спящего лагеря прошли пограничники; они шли широким кольцом, держа винтовки на седле перед собой, у одного из них была перевязана голова и лицо залито кровью, а другой держал винтовку в левой руке. В середине этого кольца шла большая группа людей. Лица у них были хмуры, они шли пешком, а их лошадей вели сзади На одной из лошадей было привьючено много винтовок какого-то иностранного образца.

Все проспали сотрудники, они не слышали, как к начальнику экспедиции подъехал начальник заставы, как они пожали друг другу руки и как прикуривали от одной спички.

– Всех взял? – спросил начальник экспедиции.

– Всех,- сказал начальник заставы.- Ложись и спи спокойно.

– Никто не ушел назад?

– Нет,- пожал плечами начальник заставы,- назад уйти они не могли, им запер отход дозор, который стоял на границе. Он пропустил их, послал донесение с голубем и пошел вслед за ними, как они шли вслед за тобой. А ты когда их заметил?

– Вчера днем. У границы. Ты же предупредил, чтобы смотреть в оба.

– А твои сильно перепугались? – опросил начальник заставы.

– Нет,- сказал начальник экспедиции,- они же ничего не знали, оружия у нас нет, так чего же зря было их пугать.

– Ну что ж, может, так оно и лучше. Но сейчас расскажи им все.

– Расскажу,- согласился начальник экспедиции.

– Ну, ладно, ложись и спи, ты ведь, верно, не спал ни разу в Маркансу,- сказал начальник заставы.

– Вроде того,- ответил начальник экспедиции.

И опять пожали друг другу руки начальник заставы и начальник экспедиции и опять прикурили от одной спички (было раннее утро и безветрие).

Долго опали сотрудники; когда они встали, начальник спал под полушубком, обнявшись со своей берданкой. «Какой у нас бдительный караул»,- с осуждением сказали сотрудники и стали готовить завтрак.

Прошли годы. Забыты басмаческие банды.

Меняется все, меняется даже лицо Маркансу. Бессчетные высохшие трупы верблюдов, лошадей, ишаков, погибших от истощения на холодных просторах Маркансу, исчезли. Много времени они лежали вдоль этой караванной тропы,- разреженный воздух, холод, отсутствие микроорганизмов не позволяли трупам разлагаться, и они превращались в мумии. И долго эти мумии караулили дорогу, пугая путников.

Не потому ли и получила Маркансу свое мрачное название?

Только сравнительно недавно, перед войной, послужили эти трупы для мрачной шутки.

Когда к Памиру приближались машины автопробега Москва – Хорог – Москва, дормастер Маркансуйского участка тракта решил приветствовать участников автопробега по-своему.

Он собрал высохшие трупы погибших верблюдов и лошадей и расставил по обе стороны дороги. Получилась мрачная аллея мумий. Передняя пара самых ужасных верблюжьих трупов держала в зубах веревку с плакатом. На плакате была надпись: «Л1аркансуйекий привет автопробегу».

Эта мрачная шутка, это кладбищенское приветствие мало кому понравилось. Дормастер получил нагоняй, трупы животных зарыли. Может быть, поэтому сейчас Маркансу и не кажется такой угрожающе мрачной, как прежде.

Давно исчезли верблюжьи и конские караваны. Никому больше не грозит гибелью от истощения холодная, бесплодная Маркансу. Вместо истошного рева голодных, измученных верблюдов ее покой нарушает рявканье клаксонов машин, с безумной скоростью пролетающих по тракту. Отчаянные памирские водители, высунувшись чуть не по пояс в окно и выключив мотор, спускают машину с Кзыларта в Маркансу на предельной скорости. Ведь на этом перегоне можно сэкономить бензин.

Кара-Куль – черное озеро

Я много раз бывал на Кара-Куле, но все проездом, и как следует поработать там не удавалось. На этот раз пришлось бросить всякую другую работу, собираться в самом пожарном порядке и лететь на Кара-Куль. Причиной такой спешки было сообщение приехавшего к нам в гости начальника метеорологической станции Кара-Куль.

Он рассказал, что вчера в подмытых берегах озера в ископаемом льду он видел какой-то не то сук, не то корень, вымываемый волнами из тающего льда. Тут было отчего бросить любую работу и нестись на Кара-Куль. Этот сук или корень мог дать ключ к разгадке происхождения ископаемых льдов.

Под довольно мощной толщей почвы в берегах Кара- Куля прибойные волны обнажают ископаемые льды, волны бьют их, и льды непрерывно тают все последние годы.

Как образовались эти льды, когда они образовались и при каких условиях? Почему не образуются теперь, а напротив, интенсивно тают? На все эти вопросы ответить трудно. В некоторых местах во льду можно найти остатки водяных растений и водорослей, очень похожих на те, которые и сейчас живут в озере. Но в других толщах льда не содержится никаких остатков.

Если эти растения попали в лед во время его образования, то есть, когда было холоднее, то почему такие же растения

есть в озере и сейчас, когда льды тают, то есть, когда стало теплее? Все это вопросы, на которые нет ответа.

Поэтому каждая новая находка растения, вмерзшего в эти льды, то есть топавшего в них в то время, когда они образовывались, может сказать о многом.

Мы знаем, в каких условиях живут разные растения, и если найдем во льду какое-то новое, не озерное, сухопутное растение, сразу сможем определить, какими были условия по берегам Кара-Куля в то время, когда образовался этот слой льда.

Здесь нельзя было терять ни минуты: сук или корень мог быть вымыт волнами и унесен. Но у меня не было машины, а ехать нужно немедленно, и пришлось пустить в ход один секрет, который я хранил для себя и не хотел никому открывать.

– Коля,-сказал я одному своему другу шоферу,- на острове посередине Кара-Куля сидят три рогача-архара. Если выехать немедленно, их можно взять голыми руками.

– Да ну! – радостно закричал Коля.- Вот красота! Ты, смотри, никому об этом не заикайся, попробую уговорить свое начальство отпустить меня завтра или послезавтра, и. мы с тобой их приголубим; а сегодня не выйдет, да и торопиться нечего, им же с острова деться некуда.

– Коля,- сказал я,- об этом пронюхали пограничники. Они выезжают завтра утром. Нужно ехать или сейчас, или вообще не ехать. Понял?

– Да ну? – закричал Коля.- Что же ты сидишь? Ты с ума сошел? Бежим скорее обламывать моих начальников. Ты, смотри, про архаров ни-ни, не заикайся, а то насядет полная машина, тут охотников на готовенькое сколько хочешь,- нам самим ничего не достанется. Соври им что-нибудь научное или что тебе по делам нужно на Кара-Куль.

И я «наврал» начальникам Коли, что в ископаемых льдах Кара-Куля обнаружен не то корень, не то сук какого-то растения, и если мы его получим, то сможем выяснить условия, при которых образовывались ископаемые льды.

Выслушав нас, начальник под влиянием моих слов и благожелательной поддержки Коли, который, разводя руками, говорил, что «если для науки важно», то он, конечно, «готов в лепешку разбиться», разрешил взять машину вместе с Колей на двое суток.

– Ну и горазд же ты врать! – восхищенно качал головой Коля, когда мы уже усаживались в машину.- Если бы я не знал, в чем дело, ей-ей я бы поверил, что тебе и верно надо какие-то сучки из льда тягать!

Я молчал, потому что и раньше хорошо знал, что начальники дали бы мне машину,- я знал это так же хорошо, как то, что не будь у Коли желания поохотиться на архаров.

машина бы не работала: оказалось, что искрит динамо, радиатор течет и прочее и тому подобное, а потому ехать невозможно.

Мы почти насильно посадили в машину начальника метеостанции, который не прочь был погостить у нас денек-другой. Начальник явно огорчился теми совершенно нежелательными последствиями, которые вызвало его неосторожное сообщение о вмерзшем в лед корне. Но сопротивляться нам с Колей он не мог. Наскоро забросив в кузов резиновую лодку, винтовки, гербарные прессы, спальные мешки, продовольствие, мы на бешеной скорости, заносясь на поворотах, вылетели на тракт.

Коля выжимал из машины в смысле скорости все, он как надавил акселератор, так, по-моему, и не спустил с него ноги до самого Кара-Куля. Для человека, знающего толк в управлении автомобилем, ездить с Колей было истинным наслаждением. Я всю жизнь езжу и много видел водителей, но такого больше не встречал.

Коля был хотя и культурный, но не чересчур трудолюбивый шофер, машину он знал прекрасно, в теории автомобильного дела среди шоферов был высоким авторитетом, мог прекрасно объяснить и научить людей, а вот как следует ухаживать самому за своей машиной у него обычно не хватало времени. Но за рулем это был величайший артист, «бог» водителей. Казалось, он родился, чтобы быть шофером. Невероятная скорость, с которой он водил машину, сочеталась у него с совершенно безошибочным расчетом. На какой бы скорости он ни вел машину, он никогда, что называется, не мазал, а точно попадал колесом туда, куда хотел попасть, останавливал точно там, где хотел, поворачивал так, как хотел повернуть. На самой зверски разъезженной дороге он изворачивался так, что тряски не было. Не раз и не два во время наших совместных поездок мы попадали в такие положения, что авария казалась неизбежной, но Коля всегда находил выход.

Однажды, когда я ехал с Колей, перед нашей машиной, шедшей с хорошей скоростью, обвалилась дорога, подмытая рекой, но Коля мгновенно повернул машину и загнал ее на склон. В другой раз метров за восемь от машины на дорогу со склона свалился обломок скалы, немногим больше кубометра. В третий раз перед самым радиатором выскочила лошадь, и Коле пришлось завернуть в кювет, вылететь на склон и там дать лихой заворот. За много лет работы на Памире у Коли не было ни одной аварий; мало того, он никогда не стоял в дороге из-за поломок или неисправностей, которые при постоянных разъездах неизбежны. Обладая великой изобретательностью, он всегда что-то мгновенно придумывал и добирался до дому.

Однажды, когда у нас в дороге кончился бензин, он начал подливать в бак воду.

– Ну, знаешь,-сказал я ему,-ты дурака-то не валяй, нет бензина – нужно или ждать, не поедет ли кто, или идти за горючим.

– А вот увидишь – доедем! – ответил Коля и уверенно сел за руль.

И мы действительно доехали на воде. Думаете не может быть – оказывается, может.

Коля мне потом объяснил и показал, в чем дело. У него в баке трубка, по которой шел бензин, была выше уровня дна; подлив воду, он поднял уровень бензина, оставшегося в баке, и тот стал попадать в бензопровод.

Вот поэтому мы и доехали «на воде».

Но где Коля был решительно незаменим – это в маршрутах без дороги, каковых на Памире приходится делать довольно много. Он проезжал там, где проехать казалось совершенно невозможно.

К озеру, несмотря на торопливость сборов и предельную скорость в пути, мы подкатили часов около шести вечера.

Кара-Куль шумел. Иссиня-черное озеро было покрыто большими барашками, сильный резкий ветер несся с севера, и тяжелые, темные волны с маху били в подмытые южные берега. От северных берегов до самой середины озера ветер гнал широкую полосу белой пыли. Там, по северному берегу Кара-Куля, в устье реки Караджилга лежали причудливо источенные ветром отложения мелкого белого пылеватого ила. Отсюда при сильном ветре выползало пылевое облако, двигалось, вытягиваясь почти на десять километров, доходило до середины озера.

Сейчас, под бешеным натиском ветра, под покровом рваных темных облаков, несмотря на пену волн, «Черное озеро» – Кара-Куль было именно черным.

Коля артистически, без дороги, вел машину прямо к берегу озера, виляя между провальными озерками, образовавшимися с южной стороны вследствие таяния подземных льдов.

Он остановил машину над самым обрывом, выскочил, заглянул под обрыв, торопливо вскочил на сиденье и сдал машину назад.

Под ударами прибоя, брызги которого залетали и сюда, на высоту трех-четырех метров над озером, подземный лед, видимо, быстро таял, слева и справа вниз с шумом падали подмытые куски берега.

Мы спустились вниз и пошли по узкой полосе песка у самого берега. Ширина этой песчаной полосы была меньше метра, и ее непрерывно захлестывал прибой. Над нами почти отвесной стеной поднимался коренной берег. Сейчас волны с ревом били и подмывали этот обрыв, подмытые куски берега падали, и, казалось, он на глазах отступал и отступал.

Почему же так нетрудно подмыть эти высокие берега? Когда мы шли вдоль них, было ясно видно, как они все сочатся мелкими струйками. Берег только сверху прикрыт почвой; этот почвенный покров невелик, а под ним лежит слой подземного льда. Толщина ледяных пластов разная, то один метр, а то и четыре-пять. И состав их разный: в одних много прослоек земли и песка, в других – остатки водяных растений, в третьих -это чистый лед.

Прибой подмывает льды, они непрерывно тают, и озеро становится все шире и шире. У южных берегов за последние годы появились новые провалы, в них плещутся небольшие озерки.

Как создавался этот лед, как он покрывался почвой – трудно сказать. Можно было бы думать, что давно, в ледниковое время, когда с окружающих хребтов в Кара-Кульскую котловину сползали ледники, они не все растаяли, а были погребены сносимыми с гор камнями и песком, которые скрыли, законсервировали льды под своей поверхностью. Но нет, в некоторых светлых слоях льдов лежат прослойки остатков озерных растений, значит, льды или, во всяком случае часть их, озерного происхождения. В Кара-Куле вода соленая, а льды пресные, значит, льды образовались еще тогда, когда Кара-Куль был пресным, тогда, когда не накопились в его водах соли, то есть, когда он имел сток.

Напрасно мы бродили вдоль этой ледяной стены несколько часов, стремясь найти во льду какие-либо остатки сухопутной растительности.

Напрасно метался начальник метеостанции от одного мыса к другому, стараясь отыскать корень, торчащий из льда. Или он забыл это место, или часть берега обрушилась, но ничего обнаружить мы не смогли.

Обескураженные, уже в темноте, мы опять забрались в машину и поехали ночевать на метеостанцию.

Когда утром я вышел из домика метеостанции, была тишина, почти зимний холод и яркое-яркое солнце. Чтобы» умыться в небольшой лужице у источника, пришлось пробить лед.

Над зеркальной гладью озера воздух холоден и неподвижен, сизые жесткие листья востреца, покрывающие песчаные берега озера, не колыхнутся. Озеро удивительно тихо и-красиво – синее-синее. В нем отражаются покрытые снегом вершины, хребет Кара-Куль на западе, мощный снеговой гребень Заалая на севере и Сарыкольский хребет на востоке.

Утром, отправив начальника метеостанции искать корень (сами уже отчаялись найти его), мы опять погрузились в машину и поехали по восточному берегу Кара-Куля. Нам

надо было подъехать к северо-восточной части озера, откуда ближе всего добраться до острова.

Мне и самому хотелось попасть на остров. Нет, не за архарами, архары были мне совершенно не нужны. Мне просто было интересно ознакомиться с растительностью этого острова. Ведь если и имеется где-либо нетронутая, естественная растительность, то именно там, ибо лодок на острове нет и никто там не бывает.

Растительность Кара-Кульской котловины сильно изменена в результате различных воздействий. Здесь пасутся стада, и растения непрерывно вытаптываются, выгрызаются, а также уничтожаются на топливо. Здесь на больших пространствах нет полукустарничка терескена, широко распространенного по всему Памиру. И вот возник спор. Одни говорили, что вокруг Кара-Куля, где сейчас растет только христолея, раньше рос терескен и что он был уничтожен человеком.

Другие, и я в том числе, изучив почвы этих территорий – бедные озерные илы и пески, считали, что терескен здесь не рос никогда и расти не может.

Вот ответ на этот вопрос и могла дать поездка на остров,- ведь на острове никто не мог выдергать терескен. Значит, если он там есть, то он рос прежде и вокруг Кара-Куля.

Итак, если на острове есть терескен, значит, можно его развести на многих пространствах вокруг озера, можно подсевать семена, помогать им здесь укореняться. Если нет, значит в этих условиях он расти не может. Подъехав к берегу, мы быстро надули резиновую лодку, кинули в нее винтовки, гербарные прессы и оттолкнулись от берега.

Кара-Куль был спокоен и тих.

Мы быстро работаем веслами, и скоро наша резиновая лодка причаливает к острову.

Остров пуст, по бурым холмам, по котловинам и по берегу почва лишена растительности совсем, только редкие кустики христолеи изредка встречаются по понижениям и водотокам, но их страшно мало, они редки и жалки.

Мы взбираемся на холм посередине острова, потом на другой, обходим их снизу, но везде одно и то же. Пересекаем остров зигзагами. Терескена нет, по всему острову встречаются одни редкие христолеи. Нет ни старых мощных кустов терескена, ни молодых, он вообще здесь не растет. Никто не мог его истребить. В краткие случайные посещения острова, которые возможны зимой, когда к нему открыт доступ по льду, истребить весь терескен не могли. Значит, на обширных пространствах вокруг Кара-Куля так и росла всегда христолея и не было и не может быть терескена. Нечего и надеяться развести его здесь.

Идея об увеличении производительности пастбищ путем подсева терескена должна быть оставлена.

Коля между тем бешено рвался вперед.

– Да ну же, идем, идем,- кричал он,- это все потом посмотрим, это не важно.

И мы двинулись к южному берегу острова.

Мы шли зигзагами, с винтовками на изготовку.

Наконец, мы увидели архаров, их было трое. Великолепные рослые самцы стояли на склоне горы, повернув в нашу сторону свои головы с мощными рогами. Почуяв человека, животные сорвались и кинулись от нас к южной оконечности острова. Чтобы не выпустить архаров, я побежал к восточному берегу, а Коля – к западному. Вот они опять показались уже ближе, скрылись за возвышенностью. Когда я стал обходить возвышенность слева, то есть с востока, они неожиданно почти налетели на меня и кинулись к берегу, пытаясь прорваться между мной и озером. Архары, видимо, почувствовали, что их сейчас запрут.

Я рванулся наперерез, и так как бежал под гору, то успел отрезать им дорогу назад. Не целясь, выстрелил, архары остановились, заметались и кинулись на мыс. Там им уже не было спасения.

Архары метались, носились из стороны в сторону, пытаясь прорваться с предательского мыса назад на остров, но каждый раз мы криком и выстрелами поворачивали их обратно.

Наконец, мы вышли на последний невысокий холм над мысом. Перед нами на плоском берегу металась загнанная тройка рогачей. Мы стояли от них в 80-100 метрах и нам были прекрасно видны их тяжело вздымающиеся бока, пена на мордах. Архары растерянно переступали с ноги на ногу, не зная, куда кинуться. Перед ними было озеро, переплыть которое они не могли, сзади – люди.

Мы постояли, посмотрели. Коля поднял винтовку, прицелился и опустил.

– Да ну их! – сказал он.- Это же не охота, а убийство. Им же, чертям, деться некуда. Пускай их бьют пограничники, а я не могу.

– Пограничники о них ничего не знают,- сказал я,- это я тебя пугнул, чтобы ты скорее наладил машину. Понял?

– Понял! – радостно закричал Коля.- Эй вы, дураки, живите! Что мы в самом деле, голодные, что ли, чтобы без архарины не прожить?..

Бартанг – страна оврингов

Слыхали вы про Рошорвские дашты? – спросил меня начальник нашей Памирской экспедиции профессор Павел Александрович Баранов в конце лета 1937 года.

– Не очень много,- признался я. .

– Рошорвские дашты – это остатки древних террас. Они находятся в верховьях знаменитого Бартанга. Дашты расположены на высоте около 3000 метров , но ячмень там вызревает. Об этих даштах сейчас много разговоров, но совершенно неизвестно, сколько там земли, какой земли, какая там растительность. Это нужно выяснить. Понятно?

– Понятно! Кто будет вести геоботанические исследования?

– Вы.

– Кто будет вести почвенные исследования?

– Почвовед, который приедет из Ташкента.

– Один я туда пойду?

– Пойдете вместе с группой ирригаторов. Ясно?

– Ясно!

– Еще есть вопросы?

– Нет! Л

Тогда у меня вопрос к вам. Вы оврингов не боитесь?

Право, не знаю, мне мало приходилось их видеть.

Ну так идите, когда вернетесь, у вас будет более опое- деленное мнение по этому вопросу.

Так начиналось одно из самых интересных моих путешествий.

До Калайвомара – поселка, расположенного в устье Бартанга, я ехал с Полозовым, Комаровым и Марченко. Вот в это время мне и довелось, хотя бы издали, познакомиться с настоящими оврингами.

Первый «хороший» овринг я увидел в Афганистане, на другой стороне Пянджа, по которому проходит граница. Там, на афганской стороне Пянджа, большая скальная гора, огибаемая его пенными струями, преграждала дорогу путнику, идущему вниз по реке. И, как видно, нет иного пути вдоль по долине, кроме пути вверх на гору. Но крутизна горы местами настолько велика, что карабкаться по ее гладким отвесным склонам решительно невозможно. И вот на крутых, почти отвесных скальных склонах этой горы один над другим в наклонном положении закреплены громадные стволы тополей. Кто и как сумел втащить их на эти неприступные скалы – уму непостижимо. Но они поставлены и укреплены. На стволах зарубки, и по этим зарубкам, а кое-где и по перекладинам нужно карабкаться вверх. В бинокль нам было прекрасно видно, как какой-то афганский старик с роскошной седой бородой и с довольно крупной козой на спиле карабкался по стволам на гору. Старик находился примерно на высоте 200 метров над рекой. Крутизна склона, или, иначе говоря, крутизна ствола, но которому лезет старик, очень велика; видно, как время от времени, когда коза за спиной человека начинала взбрыкивать, старик застывал, вцепляясь и руками и ногами в зарубки ствола, и даже отсюда было хорошо видно, каких усилий ему стоило удержаться.

Взобравшись на плоскую площадку, старик лег и долго лежал. Очевидно, он выбился из сил, но через некоторое время опять поднялся, перевязал козу из-за спины на плечо и полез по следующему стволу. По-видимому, взбираться по этому стволу было еще труднее – несколько раз старик застывал, собираясь с силами.

– А там, однако, крутенько, как бы старикан со своим шайтаном [3] не сыграл в Пяндж,- философски заметил Марченко.

Старик, видимо, тоже почувствовал сомнение; кое-как одолев подъем по следующему стволу и выбравшись на участок нормальной горной тропинки,-нет нужды, что она размещалась высоко над Пянджем,-он привязал козу к камню, снял свой халат и, положив его под голову, по-видимому, решил соснуть. Карниз, на котором устроился старик, вряд ли имел ширину более 70-90 сантиметров, во всяком случае он был менее метра, а под ним отвесная скала и Пяндж.

– Ну и ну,-только и мог сказать я,-да я бы помер со страха на первом же бревне, а он, вот видите, улегся спать

над пропастью.- Ну, тогда поворачивайте и идите обратно в Хорог, -сказал Марченко.

– Почему?

– Потому что на Бартанге есть овринги и посмешнее,- весело пояснил Марченко,-Это еще, можно сказать, прекрасная дорожка. А на Бартанге есть такие же, да только они малость повыше над рекой, да сверху еще водичка течет, так они такие зелененькие-зелененькие да склизкие-склизкие, и еще шатаются, подлецы.

Тут Марченко пустился в рассказы о бартангских оврингах, смакуя опасные подробности, но при этом слишком часто поглядывал на меня, так что я не поверил ни одному его слову.

Это оказалось к счастью: если бы я ему поверил, то мучился бы всю дорогу, сомневаясь, смогу ли пройти по оврингам; тогда же, когда я с ними столкнулся, поворачивать было. поздно, надо было идти, и я пошел.

В Рушане к нам присоединился Клунников.

Все, кто работал на Памире, знали Сергея Ивановича Клунникова, всю свою жизнь посвятившего изучению геологии Памира. Сотрудник Таджикско-Памирской экспедиции, он остался во время экспедиции перезимовать на Памире, а потом устроился здесь жить совсем.

Вдоль и поперек исходил Клунников весь Памир и Бадахшан. Он знал все дороги, перевалы, переправы.

Как правило, Сергей Иванович путешествовал один. Обычно напрасно стучались в двери его дома в Хороге друзья или знакомые – Сергея Ивановича не было. С огромным рюкзаком за спиной, в который входили и десятидневный запас продовольствия, и спальный мешок, и многие килограммы геологических образцов, и обязательно шахматы, он был в непрерывных маршрутах.

Для меня не было неожиданностью, когда однажды где-то на краю света, в самой отдаленной долине, за десятки километров от населенных мест, появилась вдруг мощная фигура с огромным рюкзаком за плечами. Сергей Иванович вошел в палатку и сейчас же предложил партию в шахматы. Но я, конечно, отказался.

Спиртных напитков Сергей Иванович не употреблял, но ставить рядом с ним что-нибудь сладкое было решительно опасно. 3а разговором или за шахматами он мог переправить в рот банку варенья, килограмма два конфет или просто две пачки сахару.

Я в тот раз необдуманно поставил рядом с ним ящичек с пастилой килограмма на три. Сколько партий он сыграл в тот вечер с моим помощником, я не знаю, но утром, как обычно, Сергей Иванович исчез, не прощаясь, до света. Только записка, приколотая к палатке: «Ушел, благодарю. Клунников», пустой ящик от пастилы и огромные следы горных ботинок, кованных триконями, ведущие на горный склон, говорили, что Клунников действительно был в нашем лагере.

А сам Сергей Иванович уже далеко где-нибудь за горной грядой, посвистывая, колотил своим геологическим молотком по скале, рассматривал отколотый образец, оглядывал склоны и что-то задумчиво чертил в записной книжке. Обычно он делал геологические заметки, но иногда писал и стихи. И стихи хорошие.

Семья Сергея Ивановича в то время состояла из его коня Елдуза (звезда), которого он страшно холил, и обычно, щадя, сам ходил пешком, и овчарки Памира. Овчарка была квёлая и нередко путешествовала на Елдузе, сидя на седле перед Сергеем Ивановичем.

Сергей Иванович очень любил всевозможный экспедиционный реквизит. У него был прямо какой-то культ экспедиционного снаряжения. Он коллекционировал камчи (нагайки), и у него их было несколько: одна вся сплетенная из каких-то тончайших ремешков, другая из ножки косули, рукоятка третьей вся сверкала накладной медью и блестящей проволокой, бирюзой и кораллами. Всегда у него и компасы и фотоаппараты были последних моделей, геологический молоток на каком-то сверхпрочном черенке. Рюкзаки ему шили по его собственным рисункам. Полевая сумка Клунникова была также его собственной конструкции; в нее входило решительно все – и карандаши, и ножи, и ножницы, и тушь и набор светофильтров, и напильник, и зеркало, и бритва и т. п.

Костюм Сергея Ивановича также отличался своеобразием покроя и массой усовершенствований. Одних карманов было бесконечное множество: были карманы для часов и для денег, для пистолета, очков, для ложки и вилки, для двух записных книжек и даже для бинта и йода. Вообще, в карманах этого костюма был целый склад, да еще на поясе, имевшем множество ремешков и карабинчиков, размещались фляга, фотоаппарат, горный компас, рулетка, геологические молотки, камча и другое.

Нельзя не сказать о Клунникове еще и того, что он был настоящий женоненавистник. Вернее сказать, он дико, панически боялся женщин. Стоило какой-нибудь женщине помоложе или девушке заговорить с ним, как он краснел, бледнел и так терялся, что прямо-таки начинал заикаться.. Обычно он через минуту уже удирал.

Мое знакомство с Сергеем Ивановичем было давнишним и произошло оно при несколько своеобразных обстоятельствах.

В 1935 году Я удрал из землянки в Баш-Гумбезе, где шло не в меру длительное производственное совещание нашей экспедиции, и у входа столкнулся с каким-то незнакомым человеком ярко экспедиционного вида. Осведомившись, скоро ли кончится совещание, и узнав, что на это в ближайшее время нет никаких надежд, незнакомец немедленно предложил мне партию в шахматы. Во время игры мой противник отвлекся разговором с кем-то из наших, подобно мне покинувших совещание, и допустил грубый зевок, в результате которого я скушал у него ферзя.

Отказавшись от второй партии, я вернулся на совещание, где от своих сотрудников выяснил, что мой противник, во- первых, известный" геолог Клунников, а во-вторых, хороший шахматист первой или какой-то другой категории. Так как я играю в шахматы скверно и выигрывать у первокатегорника шансов никаких не имею, то решил не играть с ним больше. Поэтому, когда в этот вечер Сергей Иванович неоднократно предлагал мне сыграть в шахматы еще, я неизменно отказывался. Когда же он стал упрямо настаивать, я категорически заявил ему, что с такими слабыми игроками не играю и советовал почитать теорию. С этих пор Сергей Иванович, выяснивший позже, что я игрок слабый, три всех встречах неизменно предлагал мне сыграть в шахматы, от чего я благоразумно уклонялся.

Сегодня, когда я пишу эти строки, Сергея Ивановича уже нет, он добровольцем пошел на фронт и погиб, защищая нашу родину.

Нет первоклассного геолога, горячего, бескорыстного энтузиаста Памира, чудесного товарища. Для Памира он поистине сделал много, и помнить его будут долго.

В Калайвомаре Сергей Иванович появился поздно вечером. Он сказал, что должен заехать куда-то, посмотреть что- то и отправить своего Елдуза домой в Хорог. Он собирался догнать нас пешком. Утром Клунникова уже не было, и мы без него двинулись вверх по Бартангу.

Бартанг – большая река. Истоки ее находятся за пределами Советского Союза, она начинается из подледниковых ручьев, стекающих с ледников Гиндукуша в Афганистане. Здесь из ручьев образуется небольшая речка, которая втекает на нашу территорию в юго-восточном углу Памира, в Кызыл-рабате. Здесь она еще носит название Аксу. Это довольно спокойная река. Проходя по Памиру, она медленно петляет по широкой выровненной долине, покрытой зелеными лугами.

У развалин старого укрепления Пост Памирский в Аксу впадает река Акбайтал. С этого места река уже называется

Если по всему течению Аксу и по верхнему Мургабу можно прекрасно проплыть на лодке, то водный путь по нижнему Мургабу крайне затруднен. Пороги и перекаты, где река в пене несется по камням непрерывным каскадом, не позволяют двигаться на лодке.

Пройдя около 100 километров по узкой щели, Мургаб впадает в Сарезское озеро. Озеро очень молодое. В 1911 году огромный сектор горы возле кишлака Усой обрушился в долину. Кишлаки Сарез и Усой были погребены под обломками. За запрудой стало образовываться долинное озеро: сейчас его длина около 60 километров .

Глубина озера возле завала свыше 500 метров , и в настоящее время оно содержит 80-90 кубических километров воды. Из-под Усойского завала сейчас фильтруются маленькие ручейки, которые, сливаясь, образуют реку. Пройдя несколько километров, она сливается с рекой Кударой и уже отсюда именуется Бартангом до тех пор, пока не впадает в Пяндж.

Так, воды этой реки, сменив несколько раз название,- то Аксу, то Мургаб, то Сарезское озеро, то Бартанг,- пройдя через высокогорья от холодных ледников, спустившись в узкие каньоны среднегорий, наконец, вливаются в древний Оксус.

И та река, что называется Бартангом, совершенно своеобразна, она нисколько не похожа на Аксу.

В узкой щели, весь в пене и брызгах, бьется бешеный Бартанг. На реке почти нет плесов, на всем пути от Сареза до Пянджа с ревом и гулом он идет будто непрерывным каскадом. Кидаясь от одной каменной стены к другой, катит Бартанг по дну камни, гальку и песок, которые непрерывно скребут, скребут каменное ложе и с каждым годом выцарапывают, выгрызают его все глубже.

Как гигантская мельница, он перетирает скалы в щебень, щебень в гальку, гальку в песок, а песок в пыль, и, размельчив, уносит далеко в равнины. Эта непрерывная, торопливая работа реки приводит к тому, что долина ее очень узка. Река течет в каньоне в два-три километра глубиной, стенки каньона очень круты, местами почти отвесны. Это, вероятно, самая узкая щель во всем Таджикистане.

Только в некоторых местах, где долина чуть расширяется, на каменистых конусах выноса и по небольшим террасам лепятся кишлаки. Среди нагроможденных скал и осыпей зеленеют крошечные поля, по стенкам каньона проложены арыки, то прорытые в склонах, то подвешенные в выдолбленных, колодах, то пересекающие долинки и овраги по виадукам или по насыпям.

Невероятным трудом отвоевывает население каждый метр такого арыка, необходимого для орошения полей.

Как провести арык по отвесной стене скалы, в которой подчас нет даже трещин?

Сейчас это просто: в выбитые бурки закладывают аммонал и с грохотом вырывают бок у скалы. Но как делали это прежде, до революции, без буровых инструментов, без аммонала ?

Это делали годами. На скале разводили костер, она раскалялась, на раскаленную скалу лили воду, и она давала небольшие трещины. Затем опять костер, опять вода – и так без конца. Иногда в долгие годы прокладывалось несколько десятков метров такого арыка.

Гак как в узкой щели Бартанга земли, пригодной для обработки, мало, то и кишлаки очень редки. Между некоторыми кишлаками расстояние в десятки километров.

Как же сообщаются между собой такие кишлаки? Дорога между ними поистине головоломна. В старое время сообщение нередко прерывалось надолго, иногда на годы. Связи между кишлаками слабы, настолько слабы, что почти в каждом кишлаке, а если не в каждом, то в их отдельных группах, свой язык, жители верхних кишлаков не понимают жителей низовья. В старое время и религии были различны: в отдельных кишлаках жили исламисты, а в некоторых даже огнепоклонники.

Дороги между кишлаками настолько трудные, что в некоторых кишлаках нет крупного рогатого скота, его нельзя туда затащить никакими силами.

По-видимому, мы были последними, кто прошел по оврингам Бартанга,- уже до нас, а частично и одновременно с нами, вели работы дорожники. В мерный рев Бартанга вплетались стук кувалд по буравам, скрежет буравов по камню. Кто-то отчаянно махал красным флагом, и взрослые люди, как дети, играющие в палочку-выручалочку, разбегались во все стороны и прятались. И вот бухал взрыв, вслед другой, третий, и в боку крутого скального склона появлялись глубокие язвы. Еще взрывы – и глубокие пещеры соединяются в один коридор, по которому прокладывается дорога, и по ней уже без всякого риска проходят не только люди, но и тяжело завьюченные лошади, даже верблюды.

Но мы присутствовали только при начале этих работ, нам довелось пройти еще старой головоломной дорожкой по оврингам, довелось посмотреть и прочувствовать, что такое старая бартангская тропа.

Суровой неприступности природы, воздвигшей, казалось бы, неодолимые бастионы скал, была противопоставлена невероятная изобретательность таджикского дехканина проложившего троны там, где их нельзя проложить, и проходившего там, где пройти невозможно.

Овринг – это искусственный путь по крутой, а местами и отвесной скале, иногда по скальному карнизу, иногда по бревнышкам, то подвешенным сверху, то подпертым снизу; иногда это выбоины в скале, цепляясь за которые руками и ногами, вы можете двигаться вперед.

Там, где горная тропа упирается в крутую скалу, которую ни сверху, ни снизу нельзя обойти, строится овринг.

Человек, идущий по оврингу, непрерывно ощущает, что у него под ногами пустота, а опора под подошвами ненадежна до предела. Иногда овринг -это легкое бревнышко, подвешенное на головокружительной высоте при помощи лозы к двум деревянным клиньям, вбитым в скалу; иногда это бревнышко положено на два выступа скалы и «приятно» изгибается и скрипит под вами, роняя в пятисотметровую пропасть у вас из-под ног щебень, присыпанный на его поверхности. Нередко овринг построен на сухой кладке из камней там, где пониже дорожки есть выступ. На выступ положен камень, сверху второй и т. д.

Мы вошли в долину Бартанга и двинулись по ней вверх. И до этого, и во время пути по Бартангу, и тогда, когда я работал в Вахане и Ишкашиме, я прошел мимо опасных мест и видел, как люди ведут себя при этом. Я видел и солдат- пограничников, и изыскателей, и местных жителей, но ни до, ни после не встречал человека, равного по своей смелости Марченко. Казалось, ходить по карнизам шириной всего в несколько сантиметров над обрывами в несколько сотен метров этому человеку доставляло какое-то удовольствие. Местные жители-таджики, бесстрашие которых при форсировании скальных карнизов поразительно, и те с большим уважением относились к нему.

От устья Бартанга мы сперва ехали верхами,- дорожники незадолго до нас закончили здесь конную тропу. Наши инструменты и снаряжение также быстро продвигалось с нами, завьюченное на лошадей. Но это блаженство продолжалось недолго: в одном из кишлаков оказалось, что дальше конного пути нет.

– Ну, начинается доисторический способ передвижения,- с комическим ужасом сказал Полозов.

И действительно, вряд ли где-нибудь в пределах СССР в то время мог быть возможен способ передвижения с носильщиками. В некоторых горных районах у нас и сейчас груз может быть переброшен на какое-то расстояние людьми. Но перебросить все снаряжение – теодолит с здоровенной треногой, рейки, нивелир, спальные мешки, продовольствие, гербарные сетки и прочее-на людях на расстояние чуть не в двести километров и обратно -это было неправдоподобно!

Но это произошло и произошло неожиданно быстро и легко. Сельсовет заранее был предупрежден о нашем приходе. Люди знали, что мы идем искать новые земли. Сельсовет сам был заинтересован в наших работах, заинтересованы в этом были и колхозники. Кроме того, мы платили деньги, и платили порядочно. И вот к домику, где мы остановились, вечером подошел старик с эффектной бородой, чрезвычайно живой и энергичный. Он решительно согнал нас с кошмы и вещей, на которых мы сидели. Все вещи разложил на несколько кучек, прикидывая тяжесть каждой на руке, выпил с нами чаю и ушел. Рано утром следующего дня, оставив все вещи, мы ушли налегке. Ни один носильщик не показывался. Носильщики, как выяснилось, еще почивали.

Без рюкзаков, с одними сумками и фотоаппаратами через плечо, мы тронулись в путь. Пройдя через кишлак, спящий под тутовыми и урюковыми деревьями, через толя, мы подошли к скале, нависавшей над рекой, и по узкой тропинке начали подъем в гору.

Солнца еще не было, здесь, в узкой щели Бартанга оно выходило поздно. Первый подъем метров в полтораста мы осилили легко; затем, повернув по узкому карнизу, пошли над рекой. Карниз скоро кончился, и тропа то поднимаясь по скале, то сползая вниз, запетляла по скальному склону. Уже над рекой, вплотную подошедшей под скальный бок горы, шли мы, пока не добрались до первого овринга. На скальном выступе над отвесом лежало бревнышко. Противоположный конец его оказался подвешенным на вбитый в трещину скалы деревянный клин.

Я шел вторым. Марченко, шедший первым, чуть обернувшись, спокойно, но твердо сказал:

– Вниз не смотрите, смотрите на скалу.

Я пошел не думая, прошел второе и третье бревно и вышел на плоскую площадку. На площадке, одобрительно и несколько удивленно улыбаясь, стоял Марченко. Он пропустил меня, сказав «идите прямо», и вернулся назад. По тропке, сделанной на склоне, я вошел в небольшую щель, обогнул ее и когда вышел на следующий поворот и оглянулся на пройденный овринг, у меня буквально затряслись колени. Хорошо, что я не видел и не понял, где и как я шел: все три бревна, следовавшие одно за другим, висели в воздухе над отвесом не менее чем в полтораста метров.

В тот момент, когда я оглянулся, Марченко шел опять по второму бревну, а на первое бревно ступил следующий. II – Так, так,- громко и спокойно говорил Марченко.- Теперь на второе, правильно, не торопитесь,-говорил он следующему, который едва шел за ним.

У меня захватило дух и, по-видимому, мое лицо было слишком выразительным, потому что он махнул мне рукой и крикнул:

– Идите, мы сейчас догоним!

Когда я направился вперед по уже совершенно безопасной тропинке, меня совсем непроизвольно качало в сторону скалы, дальше от пропасти, хотя тропа была не менее полуметра в ширину и совершенно безопасна.

Я постарался пройти поскорее вперед и уже успел спуститься опять к реке, когда меня нагнали. К этому времени мне удалось вернуть себе равновесие настолько, что на лице ничего нельзя было прочесть. Спутники были, видимо, в таком же положении,- искусственное ли это, или естественное спокойствие, я не знаю, но лица их казались безразличными.

Пройдя километра три вдоль реки, мы опять полезли на скалу. Когда я вновь увидел глубокий провал между ногами и представил следующий овринг, меня заколотило. Но это оказалась тропинка, правда, кое-где скверная. Камешки, подложенные на довольно-таки крутой склон, иногда шатались под ногой или сыпались вниз, но мы прошли благополучно.

После длительного пути по тропе вдоль берега реки начался крутой подъем. Предстояло подняться на перевал метров в триста пятьдесят. Было уже часов двенадцать, солнце припекало более чем основательно, и, пройдя половину расстояния, запыхавшись и обливаясь потом, мы уселись отдохнуть.

В это время вдали, внизу на тропе, показались наши носильщики. Когда мы тронулись вверх, они подходили к подножию перевала. Когда мы еще не достигли гребня перевала, носильщики, видимо, нарочно с песней догнали нас и ушли вперед; когда мы достигли перевала, они уже быстрым шагом спускались почти к его подножию.

– Ну и ну…- только оставалось сказать мне. Там, где мы без вещей, налегке едва тащились, они шли быстрым шагом, почти бегом со смехом и песнями.

Так бывало и во все последующие дни и с другими носильщиками. Они всегда выходили часа на два позже нас, по дороге перегоняли, и когда мы добирались до места, они уже обычно спали или разбредались по кишлаку. И только старший сидел на вещах в ожидании нас.

Поразительная выносливость бартангских таджиков неизменно удивляла меня и впоследствии; казалось, они не знают, что такое утомление.

Когда позже мы пришли в Рошорв, выяснилось, что в кишлак, находящийся за 74 километра , доставлены для нас консервы. Мы пригласили одного из наших местных рабочих и предложили ему сходить туда и принести консервы. Мы не договаривались относительно срока, но сказали, что если он обернется быстро, то ему будут выданы хорошие деньги сверх зарплаты. Рабочий ушел чуть свет. Мы долго спорили – когда он вернется, ведь ему предстояло пройти 150 километров , сделать массу подъемов и спусков, преодолеть по крайней мере две дюжины оврингов и нести назад около 18 килограммов консервов. Трудно поверить, но вернулся он на следующий день к ужину.

Мы продолжали двигаться по Бартангу то вверх, то вниз то вдоль реки. К несчастью, следующий «веселый» овринг я увидел прежде, чем взошел на него. Это получилось неудачно. Я шел нарочно первым, стараясь, насколько возможно, не показывать, что мне страшно, но, осмотрев овринг, был вынужден лечь ничком, носом в землю, чтобы успокоиться. Когда подошедшие товарищи поинтересовались, почему я лежу, я должен был честно признаться.

_ Я рассказываю себе, что пройти по этому оврингу – плевое деле,- сказал я, и никто из моих спутников не посмел улыбнуться.

Некоторые присоединились ко мне, а потом мы вместе

пошли по оврингу.

К вечеру мы были в Сипондже. На небольшой надпойменной .террасе раскинулось живописное селение. Несмотря на крайнюю труднодоступность, здесь уже выстроено несколько прекрасных современных зданий, школа, магазин. Вокруг – поля, .зелень деревьев, а дальше – суровые скалы и осыпи.

Выйдя из Сипонджа и пройдя целый день, мы уже в сумерках прошли к реке. Дорожка упиралась в реку. С некоторым недоумением и неприятным чувством оглядывал я окружающие со всех сторон отвесные скалы – куда же теперь придется карабкаться? Но мои спутники смотрели не вверх, а на ту сторону реки, где суетилось несколько колхозников.

Вот один из них, почти совершенно раздевшись, размахивая каким-то пузырем, смело вошел в воду и поплыл на нашу сторону. Путешествие через реку было чрезвычайно стремительным. Как только человек очутился в воде, его понесло со страшной скоростью по течению. Вся поверхность реки была в пене, буграх и гребнях от залегавших под водой огромных камней. Но смелый пловец, работая изо всех сил руками, упрямо плыл в нашу сторону, в то время как течение несло его вниз. Движения пловца затруднялись небольшим плотиком из палок, который он волочил за собой на веревке. Хотя пловца и снесло довольно далеко вниз по течению, но он благополучно выбрался на наш берег. Когда он подошел к нам, мы увидели атлетически сложенного таджика, довольно сильно замерзшего, но тем не менее радостно улыбающегося. Это оказался перевозчик, который должен был переправить нас через Бартанг на губсарах, или турсуках.

Не теряя времени, перевозчик развязал свой плот, оказавшийся связкой палок и турсуков. Турсук – это шкура козла или барана, реже целой коровы, снятая целиком и зашитая так, что в ней остается только одно отверстие, через которое ее можно надуть. Турсук, надутый и завязанный, служит прекрасным поплавком.

Наш перевозчик прежде всего очень быстро надул семь таких турсуков и тщательно завязал надувные отверстия, которые помещались в ноге. Затем ремнем он связал из привезенных палок раму метра два на два и прикрепил к одной ее стороне все надутые турсуки. Затем, легко подняв получившийся таким образом плот одной рукой, он пошел вверх по течению. Мы следовали за ним. Когда этот легонький плот был опущен на воду, на него погрузили наши вещи. Перевозчик, по-прежнему привязав к запястью одной руки маленький турсук, оттолкнул плот от берега и, вцепившись в него, стал загребать другой рукой и ногами, изо всех сил толкая плот к противоположному берегу. Течение подбрасывало его на валах бурной реки, бешено несло вниз, но он упорно плыл к противоположному берегу.

Переправа продолжалась долго, турсуки не могли поднять большой груз. Сначала переправлялось снаряжение, потом люди.

В то время, когда шла переправа, мы обратили внимание на свежевыкопанные ямы в песке у берега реки. Сперва решили, что ямы накопал медведь. Но, присмотревшись внимательнее, увидели, что медведь был подкован на трикони. Итак, Клунников был уже впереди и только что брал тут пробы.

Когда очередь переправляться дошла до меня, я лег плашмя на плот рядом с одним из носильщиков, и плот оторвался от берега. Ощущение было острое. Плот заплясал на волнах, подбрасываемый вверх и вниз, и берега стремительно кинулись назад.

Уже темнело, когда мы подошли к очередному кишлаку. Носильщики давным-давно опередили и, вероятно, ожидали нас. Оставалось последнее небольшое препятствие – мост.

Это был обычный в этих краях мост, построенный без единого гвоздя. Такой мост состоит из двух полуарок, расположенных по обеим сторонам реки, друг против друга. Полуарки строятся из слоев камня, между которыми проложены слои хвороста и легких жердей, причем каждый из вышележащих слоев немного сдвинут в сторону реки, отчего получается полусвод, нависающий над рекой. Между идущими друг другу навстречу полусводами было положено два целых ствола тополя длиной метров по пятнадцать. Эти стволы» лежали толстыми концами в разные стороны, так что на каждую из полуарок опиралась одна тонкая вершинка и один толстый конец бревна -комель. Конечно, ни о каких перилах не было и речи, да и бревна были не обструганы. Но главное неудобство заключалось в том, что под тяжестью человека эти бревна прогибались совершенно различно; лишь посередине, где их толщина была примерно одинакова, они пружинили согласно,

Смотреть, как на высоте почти восьми метров над бешеной рекой балансирует очередной из наших товарищей, растопырив руки, на неравномерно прогибающихся, да и просто качающихся бревнах, было чистое удовольствие. Мы все весело хохотали, следя за неуклюжей, неуверенной поступью идущего, выкрикивали различные советы, которые идущий из-за шума воды все равно не мог слышать. Но как только очередь доходила до только что хохотавшего и кричавшего, он становился серьезен, и когда, наконец, пройдя бревна, спускался с моста, дыхание его было прерывистым, лицо бледновато, но на нем расплывалась радостная улыбка облегчения.

Опять ночевка в чудесном кишлаке,-эти бартангские кишлаки великолепны, они все спрятались в тени деревьев урюка, тополя, ореха.

На следующий день нам предстояло сделать последний рывок до Рошорвов, пройдя более 50 километров .

Не буду описывать этот путь, он был длинен и крайне утомителен. Выйдя еще до рассвета, мы непрерывно то карабкались вверх по узкой тропе, то спускались вниз к самой реке. Нам пришлось подниматься и спускаться бессчетное число раз на небольшие расстояния и одолеть два крупных подъема.

Еще в середине дня, отстав от товарищей за сбором растений, я шел по тропе на большой высоте над рекой, как вдруг с удивлением увидел, что тропинка внезапно обрывается. Передо мной открылась поперечная щель, и скалы падали в нее почти отвесно. Я долго в недоумении оглядывался кругом, но не находил тропы – справа были скалы, обрывавшиеся в Бартанг, слева опять скалы, а передо мной – пустое пространство глубокой поперечной щели, по которой метров на двести ниже шумел небольшой приток Бартанга. Сам я никогда бы не нашел дороги дальше; к счастью, мое отсутствие заметили, за мной вернулись и показали дорогу. Оказывается, нужно было схватиться за выступ скалы у края обрыва левой рукой, стать на колено и одной ногой поискать упор на отвесной скале,-такой упор там был, и упор хороший; затем следовало найти упор второй ноге пониже, для чего нужно было перехватиться правой рукой. Дальше потребовалось согнуться или встать на четвереньки и несколько метров проследовать между двумя скальными карнизами, после чего выбраться на нормальную тропинку. Для меня основное затруднение оказалось в том, чтобы выбраться из этого прохода между двумя карнизами. Двигаясь там нагнувшись, я зацепился гербарной папкой, укрепленной на спине, за выступ камня и долго не мог отцепиться.

Другим препятствием на нашем пути в этот день оказалась неширокая осыпь. Обычно осыпи не представляют значительного препятствия, – наоборот, как иногда приятно спуститься по движущейся осыпи из мелкого щебня с горы. Если у вас крепкие ботинки и есть элементарный навык, вы вскакиваете на осыпь и, быстро перебирая ногами, спускаетесь вместе с ползущим щебнем. Здесь же предстояло пересечь движущуюся осыпь поперек и сделать это быстро, чтобы успеть выскочить на скалу на противоположном ее «берегу», метров на пять ниже того места, откуда вы прыгали. Если человек не успевал выскочить на положенное место, то он с большим удобством еще «ехал» вниз по осыпи метров восемь, а затем достигал ее нижнего края, где ему предоставлялось на выбор: или пытаться зацепиться за гладкую скалу у конца осыпи, что было затруднительно, или вместе со щебнем беспрепятственно планировать по воздуху к Бартангу, протекавшему метров на двести ниже.

Только на вечерней заре мы, наконец, увидели Рошорвы.

Пройдя путь до Рошорвов в одну сторону, я твердо знал те правила, которых должен придерживаться человек, идущий по настоящим «веселым» оврингам: во-первых, никогда не смотреть вниз, во-вторых, никогда не допускать мысли, что можно свалиться. Есть разные люди – одни подвержены головокружениям больше, другие меньше, но страх перед пустотой под ногами наверняка испытывают все. Некоторые умеют настолько хорошо справляться с ним, что начинают им бравировать: нарочно стоя на самом краю отвесов, заглядывая туда, плюют или бросают в пропасть камешки. Других страх перед высотой доводит почти до столбняка, и они совершают самые немыслимые поступки.

На обратном пути при переходе через движущуюся осыпь один из наших товарищей вдруг испугался быстроты ее движения и, вместо того чтобы стремглав бежать вперед, повернул назад. Он спасся только чудом. Потрясение его было настолько сильно, что он уже больше не мог перейти через осыпь.

Пришлось вести его вокруг дальней дорогой, по скалам. Но и здесь он прошел с огромным трудом. Мы неоднократно подходили к нему, рассказывали анекдоты, смешили, но пережитый испуг был настолько силен, что он даже на сравнительно сносной дороге по скалам иногда вдруг застывал, испуганный одной мыслью об опасности.

Совсем излечиться от боязни высоты, по-видимому, невозможно. Мне как-то рассказывал один приятель, как он, чтобы привыкнуть к высоте, привязал себя к достаточно прочному дереву над обрывом и провел на нем целый день. Не думаю, чтобы это было хорошим средством. Но каким-то образом создается привычка, и обратно через те же овринги проходить казалось гораздо легче.

Рошорвы -небольшое селение, раскинувшееся на террасе у склона горы; под ним в глубоком ущелье ревет Бартанг, над ним поднимают свои огромные ледяные головы дики Войновского и Обручева.

Во всем селении только два дерева. Они одиноко стоят в стороне от домов; это старые тополя.

Началась работа. Я одновременно делал описание растительности и почвы. С первых же рекогносцировок выяснилось, что по бадахшанским масштабам земли порядочно, и земля неплохая. В середине работы прибыл почвовед Шувалов. Я мог. передать ему почвенные работы и заняться одной растительностью.

Но наши ирригаторы и геологи приходили с работы мрачные. Выяснилось, что на пути арыка, по которому можно поднести воду для орошения Рошорвских даштов, лежат многокилометровые движущиеся осыпи. Арык можно сделать, можно обложить его дерном, вода дойдет до полей, но каждую весну во время таяния снегов осыпи будут двигаться, и арык будет каждый год съезжать вниз. Вопрос оказался сложнее, чем мы думали.

Когда все изыскательные работы были окончены, тополя уже сбросили свою ярко-желтую листву, а в воздухе заплясали снежинки.

Обратно мы шли все вместе, и чем дальше, тем становилось теплее. В Сипондже была еще только ранняя осень, и все деревья зеленели, а в Калайвомаре продолжалось лето.

В Калайвомаре я опять столкнулся с Сергеем Ивановичем.

– Ну,- сказал он,- ведь мы теперь расстаемся надолго, давайте-ка сыграем напоследок контровую, помните -ведь я проиграл вам партию в позапрошлом году,-И он расставил шахматы.

– Нет, не буду я играть с вами, Сергей Иванович,-спокойно сказал я.

– Почему ?

– Вы слишком огорчаетесь, когда проигрываете. Не хочется портить вам настроение.

Я думал, что он меня ударит, но он только опрокинул шахматы на пол и выскочил из кибитки.

Какие они все-таки странные…

Свистел ветер, машина, подпрыгивая, неслась на предельной скорости. Нас обоих подкидывало и мотало в пустом кузове, но мы не жаловались, мы только старались удерживаться под защитой кабины. Здесь было меньше ветра.

Начиналась зима, и мы летели через Памир, торопясь изо всех сил проскочить последние перевалы, пока их не замело, не закрыло снегом. И поэтому я все смотрел на небо на западе, и небо обещало снег, обещало ветер,- и я колотил кулаком по кабине и кричал:

– Гони! Гони! Не спи, черт!

И Колька жал так, что нас кидало в кузове, как горошины в погремушке, машину заносило на поворотах, и временами становилось просто страшно, так она наклонялась и так играли ее передние колеса. Но я опять смотрел на запад и видел, что небо обещает ветер и снег, и я опять стучал кулаком по кабине и кричал:

– Гони! Гони, Колька!..

Начиналась зима, и склоны гор в огромных просторных долинах Памира были безжизненны и покрыты снегом, ручьи, реки и озера скованы льдом, и на Памир пришла зимняя безжизненная тишина.

Исчезли, улетели птицы, заснули в норках сурки, все было бело и безжизненно вокруг. Казалось, никто и ничто не могЛо выдерживать этот страшный холод высокогорий, эти режущие порывы ветра, эту безжизненность поднебесных памирских просторов.

Казалось, все сковал, все заморозил памирский мороз, но…

– Какие-то они все-таки странные…-сказал мои товарищ, показывая в сторону. И верно.

Возле дороги, пристально смотря на машину, стоял кутас. Он шел куда-то, но остановился, когда мы подъехали, и смотрел на нас.

Было что-то действительно странное в этом огромном животном,-он как-то очень внимательно, почти по-человечески, смотрел на машину и, видимо, о чем-то думал. Машина пронеслась мимо него, он проводил ее глазами и опять пошел дальше вдоль дороги, один, куда-то, зачем-то. А я долго после того, как он скрылся вдали, думал о том, что же в нем, в этом кутасе, было странным. Наверное, то, что это единственное живое существо, на которое не действует никакой мороз. Зимой кутасы играют, бодаются, гоняются друг за другом. Это, конечно, очень своеобразно и бросается в глаза на фоне мертвого зимнего памирского пейзажа. Но все-таки не это главная странность кутасов.

Кутасы не глупые, они туповаты, но все-таки соображают неплохо. Вот когда у нас была война с кутасами, они проявили себя довольно-таки сообразительными.

Растения на опытных посевах Памирской биостанции начинают поспевать тогда, когда на высоких приснежных пастбищах травы становится мало. И вот кутасы соседнего колхоза каждую осень стали появляться на наших полях. Завязалась настоящая война. Конечно, первые атаки кутасов, предпринятые днем, были отбиты с большим для них ущербом. Но кутасы не отступили совсем, а просто переменили тактику. Они шли уже не густыми колоннами, как вначале, а рассыпным строем, и пока часть их изгоняли с одного конца поля, другая часть наступала с противоположного. Но и это не помогло. Скоро кутасы поняли, что дневные налеты ни к чему не приводят, и перешли к ночному разбою. Еще вечером можно было видеть, как на склонах гор появляются одиночные неподвижные мохнатые часовые. Они стоят долго, не пытаясь при дневном свете спуститься к посевам. Но как только наступала темнота, кутасы уже оказывались там.

Сотрудниками Биостанции была создана линия мощной обороны, испытуемые посевы окружили колючей проволокой; казалось бы, проволока создаст непреодолимые препятствия для ночных разбойников. Но тут выявилось огромное преимущество кутаса. Защищенные густейшей шерстью, сквозь которую ни один шип колючей проволоки не мог проникнуть, и наделенные недюжинной силой, кутасы, как танки, сокрушали проволочные заграждения и, волоча за собой колья с проволокой, вторгались на посевы. Они прекрасно поняли, что шипы колючей проволоки опасны только для их нежных носов. Не раз можно было наблюдать, как кутас просовывает свой нежный нос между рядами колючей проволоки, а затем с размаху грудью ложится на нее и рвет или выворачивает с кольями.

Тогда против грозного врага были сформированы подвижные истребительные отряды.

Памирская овчарка, особенно если она велика и зла,- серьезный противник даже бронированному кутасу. Кутасы быстро поняли это после того, как в течение нескольких дней потеряли значительную часть шерсти из своих хвостов и боков. С этих пор собачий отряд, специально предназначенный для борьбы с кутасьей опасностью, прочно вошел в штат Памирской биостанции.

Кутасы – исконные обитатели высокогорий Центральной Азии. На бескрайних просторах Тибета и сейчас бродят стада диких кутасов, среди которых и были когда-то пойманы животные, ставшие предками домашних кутасов. Наш великий соотечественник, знаменитый географ Н. М. Пржевальский не раз охотился на диких кутасов в Тибете. Он писал, что там их можно встретить даже тысячными стадами. У нас в Советском Союзе кутасы обитают на высокогорных сыртах Тянь-Шаня и на Памире в качестве домашних животных, диких же у нас вовсе нет,

Но, хотя кутасы приручены, видимо, уже очень давно, они все же еще не совсем домашние, они как бы полудикие.

Огромные – старый кутас бывает до трех с половиной метров длины и чуть не два метра высоты,- страшно тяжелые, массивные, порой до тонны весом, при первом знакомстве они производят просто устрашающее впечатление. Эти огромные звери на коротких ногах с длинной шерстью чуть не до полу и великолепными рогами сразу внушают уважение, если не страх. Но первое впечатление обманчиво, Кутасы вообще незлобивы и хотя наделены поистине чудовищной силой, на самом деле даже большой кутас всегда боится маленького мальчика, который в состоянии бросить в него камень. Правда, кутасы довольно упрямы, так что справиться с ними порой нелегко, но бодать человека они почти никогда не пытаются и дорогу всегда уступят.

Густая и длинная шерсть под брюхом очень полезна кутасам, особенно зимой: на что бы ни лег – на холодную скалу, на снег или на лед,-он не испытывает холода, так как под ним всегда находится толстый собственный волосяной матрац. Длина шерсти на боках и под брюхом достигает полуметра. Конечно, владельцу такой теплой шубы не приходится бояться даже пятидесятиградусных морозов. Наоборот, погодка с сорокаградусным морозом и ледяным ветром кажется ему превосходной. »

Летом же, когда на Памире бывает жарко, кутасам приходится туго.

Однажды в жаркий летний день мне нужно было переправиться через широкую бурную памирскую реку. В ауле на берегу реки я раздобыл оседланного кутаса, подобрал повыше ноги и тронулся поперек течения. Кутасы, нужно сказать, очень хороши для переправы через бурные горные реки: массивные, коротконогие, они прекрасно противостоят напору воды.

Сначала все шло благополучно; вздымая грудью пенный бурун кутас бодро добрался до середины реки, но тут вдруг остановился и дальше не пошел. Я колотил его каблуками, кричал – все было бесполезно, кутас не хотел везти меня к берегу. Спрыгнуть с него и добираться до берега одному было немыслимо, течение в одну секунду сбило бы меня с ног и разбило о камни. Если бы я сам и не утонул, а избитый о камни, кое-как добрался до берега, то дневники, высотомер, фотоаппарат и другие вещи пропали бы наверняка. Я бил упрямого кутаса нагайкой, дергал и тянул за веревку, продетую у него в нос (подобие уздечки), я даже колотил его ледорубом по загривку, но все было бесполезно: кутас стоял, как скала, посередине реки и к моему все возраставшему раздражению только хрюкал от удовольствия. Ведь кутасы не мычат, а хрюкают.

В бешеных струях ледяной воды кутас блаженствовал, выходить на берег совершенно не входило в его расчеты, а то, что я сидел на нем и колотил изо всех сил, по-видимому, мало тревожило кутаса. Он просто не обращал на- меня никакого внимания.

Пока кутас не накупался досыта, на берег он не вышел, и я волей-неволей вынужден был ожидать, сидя у него на спине посередине реки.

Таково было мое первое знакомство с кутасами. С тех пор прошло много лет, и я давно научился управлять ими, узнал их привычки, свойства характера, вообще познакомился достаточно близко и хорошо.

Кутасы очень полезны. Они дают шерсть, мясо и кожу, молоко и масло, творог и сыр; кроме того, это прекрасное транспортное животное, на нем можно ездить верхом и возить вьюки. Все колхозы Памира имеют стада кутасов, есть даже дельный совхоз, который занимается разведением кутасов пользуя их шерсть, мясо и молоко.

Из шерсти кутасов делают прекрасные волосяные арканы

И валяют превосходные войлоки, которыми покрывается киргизская юрта, из нее же ткут грубое сукно которым покрыта палатка кочевого тангута-обитателя Тибета.

Молоко кутаса великолепно по великолепно, по вкусу оно не хуже коровьего, но в несколько раз жирнее.

Как транспортное животное кутас в горных условиях не имеет соперников. В высокогорье на узких тропах, а часто и совсем без троп только кутас может использоваться для перетаскивания тяжестей.

С большим вьюком на спине он проходит по совершенно головокружительным местам. Кутас то осторожно щупает камень копытом, прежде чем встать на него, то стремительно прыгает со скалы на скалу. Если вы сидите на нем, не бойтесь, он не поскользнется, не упадет, только надо держаться крепче, иначе от неожиданного прыжка можно вылететь из седла. Кутас забирается на такие кручи, куда, на первый взгляд, трудно попасть даже хорошему альпинисту.

Еще одно замечательное свойство кутаса: приспособленный к жизни в высокогорье, он совершенно не страдает от действия высоты, разреженность атмосферы на него мало влияет. Могучая грудная клетка вмещает легкие, способные поглотить огромное количество воздуха, поэтому кутас может доставить вьюки на такие высоты (свыше 5000 метров над уровнем моря), куда с лошадьми нечего и пытаться проникнуть.

Кутасы не требуют большого ухода за собой – круглый год проводят они на открытом воздухе, для них не делают никаких загонов или загородок. Мало того, кутасы обычно пасутся без пастухов; каждое утро можно видеть, как они медленно трогаются от колхозной фермы на пастбища, их никто не сопровождает. К вечеру они сами вернутся в аул. Это кутасихи-коровы, а кутасы-быки большей частью все лето пасутся у самых снегов, где именно, этого зачастую не знают и сами хозяева. Если колхозу понадобятся кутасы, отправляют пастухов их разыскивать.

Во время войны на Памирской биостанции появился большущий кутас. Он был получен на мясо. Но кутасу повезло: в это время убили несколько архаров, мясом себя обеспечили, и кутас остался жив. Это был великолепный экземпляр с рогами в полметра длиной, шерстью до самой земли и хвостом величиной в хорошую дворницкую метлу.

Однако хлопот с этим новым членом коллектива оказалось много. Началось с того, что, едва попав на Биостанцию, кутас сразу исчез. Через несколько дней стало известно, что он мирно пасется у того аула, из которого его пригнали. За ним послали, и он был водворен обратно, но уже на следующий день снова удрал. Снова за ним послали и привели, но кутас сбежал опять. Так продолжалось несколько раз. Наконец, он успокоился и даже прожил дома целую неделю. Через неделю кутас пропал на десять дней. Стало известно, что он пасется за 200 километров , в противоположном конце Памира.

Прошел год, прошел другой, но толку от этого строптивого животного было все меньше. Кутас поправился, горб его был

великолепен, шерсть на нем блестела, все сотрудники Биостанции искренне гордились своим питомцем, но заставить его работать, возить воду было невозможно. Он разгуливал по всему Памиру, изредка заходил в гости и на Биостанцию, н о работать определенно не желал. Правда, зимой с грехом пополам удавалось возить на нем воду, но стоило на одну минуту отпустить его, как он мгновенно удирал, и тогда искать приходилось несколько дней.

Николай Михайлович Пржевальский, изучавший кутасов в диком состоянии, довольно пренебрежительно отзывается об их умственных способностях.

Однако в некоторых случаях кутасы проявляют известную сметливость: сотрудникам Памирской биостанции пришлось в этом убедиться при защите своих опытных посевов.

И вспомнив все это, пока меня кидало в кузове, я, кажется, понял, что именно было самым странным, непривычным, своеобразным в этом домашнем животном. Я толкнул в бок своего товарища и сказал:

– Знаешь, вот, пожалуй, что нам кажется странным в кутасе. Мы не понимаем того, что он не скотина, а зверь. Понимаешь? Он не совсем домашнее животное, он добродушный, не злой, но он полудикий, он зверь, а не скотина. Он хотя и приручен, но не потерял еще своей самостоятельности. Мы привыкли, что наши домашние животные делают только то, что мы хотим, что они без нас, то есть людей, и жить не могут. Не будет нас – и они пропадут. А кутас и без человека может жить: пищу он найдет, от волков отобьется; он в человеке не нуждается, наоборот, человеку нужен кутас.

Вот это, пожалуй, и кажется нам странным, непривычным. Это домашнее животное, ведущее себя совершенно самостоятельно, может уйти куда-нибудь очень далеко, а зачем и почему, это только он один знает. Вот эта самостоятельность его поступков нас и удивляет, даже, может быть, обижает, во всяком случае кажется странной…

Нередко и сейчас можно встретить странствующего кутаса. Где-нибудь за десятки километров от аула, возле Памирского тракта, стоит кутас; огромный и неподвижный, медленно поворачивая голову, он следит за проезжающей машиной. Чей это кутас? Куда он идет? Ничего не известно!

Через тайгу

Освоение целинных земель происходит не сразу. Сперва пускают рекогносцировочный отряд. Рекогносцировщики находят земельные массивы, на которых можно строить колхозы. Затем приходит отряд детального обследования; он изучает земельный массив, найденный рекогносцировщиками, уже детально, со всех сторон, и вызывает проектировщиков. Проектировщики проектируют, а затем вызывают строителей и землеустроителей. Строители строят, землеустроители производят землеустройство, и уже только после этого появляются колхозники.

В то лето мы искали земельные массивы для колхозов в безлюдной тайге на грани Восточной Сибири и Дальнего Востока. С весны мы занимались рекогносцировкой. Затем нас посадили на детальное обследование. А уже перед осенью мы опять получили задание перевалить хребет и снова идти в тайгу с рекогносцировкой.

Отряд наш был скомплектован, и можно было бы трогаться, но мешало только одно: перевал через хребет был в карантине, и через него с лошадьми не пускали, а идти в обход было очень долго и далеко.

Командовал карантинным кордоном ветеринар Петр Петрович, который, хотя, с одной стороны, и являлся нашим добрым приятелем, но, с другой стороны, был на редкость несговорчивым человеком. Он твердил только одно, что «через перевал идти нельзя» и что «на перевале клещи».

Как я ни умолял его – он только сопел, молчал и отворачивался, уговорить эту каменную статую было невозможно. Он не желал понять, что для нас гораздо опаснее идти без дороги, прямо через гольцы и курумники, чем встретить клешей, не опасных осенью.

Мы рисковали потерять и время, и лошадей, и людей.

И тогда я отдал распоряжение вьючить лошадей вечером и идти ночью, да не по дороге, а рядом – обойти лесом карантинные посты и попробовать проскочить перевал в темноте. С вечера лошади с рабочими и моим помощником ушли, а я утром пришел на кордон к Петру Петровичу и начал играть с ним в шахматы. На всякий случай я ему проигрывал.

Петр Петрович играл молча, сосредоточенно, но все равно очень плохо,-при всем моем неумении играть мне стоило значительного труда ему проигрывать.

Петр Петрович был бравый старик с седой головой, стриженной ежиком, и прокуренными рыже-серыми усами; нос значительной величины и хорошей яркой окраски. Величина носа у Петра Петровича была, видимо, врожденная, но окраска-явно благоприобретенная. Возраст Петр Петрович имел неопределенный, но весьма почтенный. Мы только знали, что и он и его неизменный сотрудник, друг и одногодок Петр, были участниками первой мировой войны. И уже в то время Петр Петрович был ветеринарным врачом, а Петр санитаром. Так и всю последующую жизнь Петр Петрович работал ветврачом, а Петр его помощником. Оба они были холостяки, оба постоянно пикировались между собой, но обходиться один без другого решительно не могли. И хотя и черты лица, и рост, и телосложение у них были совершенно различные, но они чем-то неуловимым очень походили друг на друга.

Существенная разница между ними заключалась в том, что Петр Петрович был заика, а Петр нет.

В спокойном разговоре это заикание проходило почти незаметно. Правда, чтобы не заикаться Петр Петрович говорил обычно как бы с размаху. Встретишь его, поздороваешься, а он сначала свистнет, щелкнет пальцами и тогда уже отвечает:

– А!. Здравствуйте!

Но когда Петр Петрович сердился – он краснел, лицо его и даже затылок, видимый сквозь не очень густые седые во/юсы, наливались кровью, голова закидывалась и, кроме бесконечного а… а… а, ничего произнести не мог.

Так бывало всегда, когда Петр Петрович ловил кого-либо за попытку скрыть сибирку (сибирскую язву) или еще за какое-либо другое художество.

В отношении к своему делу Петр Петрович был совершенно фанатичен, никаких послаблений ни для кого не делал, а попытки как-то его «подмазать» были опасны для жизни пытающегося.

Так вот, когда к Петру Петровичу доставляли человека, серьезно нарушившего правила ветнадзора, он впадал в такую ярость, так заикался, что даже ругаться не мог. Только какое-то попискивание вылетало из его широко открытого рта.

Наконец, он взвизгивал: «П… п… п…етр!»

Петр появлялся мгновенно и становился у притолоки.

– В… в… в… в…-начинал Петр Петрович, показывая пальцем на провинившегося.

– Вредитель! – ясно произносил Петр.

– Да,- кричал Петр Петрович.

– П… п… п… п…- начинал Петр Петрович.

– Под суд отдам подлеца – ревел Петр.

– Да! – отчаянно выкрикивал Петр Петрович.

– С… с… с…

– Сукин сын! Скотина! – кричал Петр.

– Да! Да! – подтверждал Петр Петрович.

Так вдвоем и проводили обработку нарушителей эти два старых чудака.

Говорят, Петр Петрович буквально сходил с ума, когда из-за недостатка кормов начал гибнуть заброшенный для переселенцев породистый скот. Именно тогда он снял со своей землянки всю крышу, сделанную из веток с листьями, чтобы спасти племенного быка. Быка он спас, после чего тот всю весну так и ходил за ним как собака, чем веселил и пугал всех окружающих. Но из-за этого Петр Петрович и Петр последний зимний месяц прожили почти под открытым небом – в землянке с брезентовой крышей.

Я сидел у Петра Петровича до самого обеда, но когда все уселись за стол, то увидел процессию, приближающуюся к дому. Впереди шел мой помощник Димка, переругиваясь с конвоировавшими его стражами кордона; сзади вели наших груженых коней. Тогда я встал и удрал. Я знал что сейчас начнется.

Значит, прорыв через перевал не удался, значит завтра надо пересекать хребет без дороги, через гольцы, через курумники. На душе было мутно, не хотелось идти домой, я повернулся и пошел в тайгу.

Тайга шумела мягко и широко, дул ветер – теплый и сильный, качались вершины лиственниц. Исчез весь гнус, комары и слепни. И я шел и думал. А подумать мне было о чем. Отряд у меня был хороший, но в него затесался один субъект, от которого я ничего хорошего не ждал.

Беда, если в экспедиции заведется какой-либо паршивец,- он может испортить решительно все. Такой человек будет ныть, что ему холодно, когда все будут мерзнуть молча;

он будет петь, когда людям хочется посидеть в тишине, или кривить рот, когда все смеются.

Люди в экспедициях бывают разные, но у каждого есть свои особенности: одни не в меру обидчивы и дуются по поводу разных более или менее остроумных замечаний; другие не в меру ленивы; третьи беспорядочно, а иногда бессмысленно трудолюбивы. .

А бывает и так: начинает в экспедиции работать хороший человек, а потом его точно подменят, и он превращается в форменный мусор.

Вот такая история и произошла с одним из наших сотрудников – архитектором-проектировщиком Домрой. Первую половину сезона он и сам был весел, и людей веселил.

Но вот недавно, съездив на базу экспедиции, расположенную у станции железной дороги, Домра совершенно изменился. Он стал сварлив, глядел с отвращением на свои проекты, и начальник проектного отдела устраивал настоящие облавы, чтобы загнать Домру за чертежный стол. При малейшем недосмотре Домра хватал ружье и удирал в тайгу.

Когда Домре пригрозили, что его выгонят, он сам подал заявление, что просит уволить его по собственному желанию. А затем пришел ко мне с вопросом – выйдет из него геоботаник или почвовед или нет, потому что архитектурой он больше заниматься не в состоянии.

Я ему сказал, что он бредит, и поинтересовался, почему бы ему по-прежнему не заняться архитектурой, но он маловразумительно отвечал: «Потому что меня от архитектуры тошнит»,- и ушел.

Но в тот же день я получил сообщение, что Домра, по его просьбе, переводится в мой рекогносцировочный отряд. На вопрос же о том, как я его могу использовать, последовал милостивый рескрипт начальства использовать его по моему усмотрению-и на глазомерную съемку, и на составление рекогносцировочных проектов, и на что угодно, вплоть до варки каши. Когда же я спросил, где обещанный мне землеустроитель, мне сказали, что его нет и не будет. На мое заявление, что я не меняю обещанного землеустроителя на предложенного Домру, мне ответили, что от меня ожидали большей чуткости к людям, в /частности к Домре. Я поинтересовался, будет ли ко мне проявлена чуткость, когда я по окончании рекогносцировки не представлю предварительного проекта землеустройства. Тогда меня попросили не отнимать времени у чрезвычайно занятых людей ни к чему не ведущими разговорами.

Я пришел в отряд и вызвал своего помощника Диму.

Дима,- сказал я,- ты ездил вместе с Домрой на базу. Отчего он вернулся в таком дурацком в таком дурацком настроении? Что там случилось ?

– Понятия не имею,- сказал Дима.- За всю дорогу никаких происшествий не было.

– Как туда доехали?

– Нормально!

– Что на базе делали?

– Да ничего особенного – получали почту, в кино ходили.

– Домра письма получал?

– Получал.

– А читал?

– Конечно, читал!

– Как читал? С каким выражением на лице?

– С веселым, там его друзья поучали, как жить по сибирскому образцу, то есть в основном, как пить спирт.

– А на обратном пути?

– А на обратном я спал в кабинке, а Домра сидел в кузове.

– Так что же, вообще, происходит с этим Домрой?

– Понятия не имею,- пожимая плечами, сказал Дима.

– Ну так вот, Дмитрий Иванович,- уже серьезно, переходя на официальный тон, сказал я.- Выяснить и доложить! Ясно?

– Не совсем,- несколько удивленно усмехнулся Дима.- Как это и где я могу это выяснить. У него, что ли?

– А хотя бы и у него. Мне неудобно, я начальник. А вам легче поговорить с ним по душам. Ну, в общем, это ваше дело, я вам поручаю и будьте добры выполнить без разговоров. Мне немедленно нужно решить брать его в рекогносцировку или не брать. А то возьмем, а он там нюни распустит – вот и придется с ним возиться. Поэтому, повторяю, как хотите, но выясните и все мне доложите! Ясно?

– Ясно! Пожалуй, и правда выяснить можно. Доложить тоже, конечно, можно, но…- и он неуверенно улыбнулся,- пойдет ли он на откровенность?

Явился Дима не скоро. Он был явно доволен результатом разговора.

– Ну как?

– Все в порядке,- радостно заявил Дима.- Все ясно,- и он захохотал.- Дело в том, что этот архитекторишка отправился на вечер в Университет и там познакомился с одной девой. Виноват, как раз наоборот, все дело заключается в том, что он с ней не познакомился. Ну, в общем, он увидел там одну деву, которая пела жестокие романсы, и Домра растаял, как кусок сливочного масла на сковороде. Да! Он мне битых полчаса рассказывал, как она хорошо поет. Мне повезло. Этот тип с горя выпил стаканчик и разоткровенничался. Ну вот, он, значит, сунулся к какому-то парню, который возле нее вертелся, познакомь, мол. Но тот его отшил. Видимо, оказался соперником. Тогда этот Ромео проявил редкую сообразительность, если он не врет, конечно. Он двинулся в буфет, подкрепился для храбрости и пригласил ее танцевать. А храбрость тут ему действительно была нужна, потому что этот суслик танцевать-то не умеет.

Тут Дима, прервав рассказ, снова рассмеялся.

– Хотел бы я посмотреть, черт побери, как отплясывал этот влюбленный архитекторишка! Ну вот, он сам говорит, что на ноги ей наступал и она ему об этом сказала. Спросил, как ее зовут, а она не ответила. Но, представьте, он ее опять приглашает танцевать, она идет с ним, и так три раза. Он ей ноги давит, а она с ним идет танцевать, но как ее звать не? говорит. Ну, вообще, сфинкс, загадочная женщина.

– Ну ладно, что же дальше?

– Ну так вот, познакомиться с ней он так и не смог, даже как ее зовут не знает. Знает только, что она «универсантка», не то географ, не то геолог. Ходил он ее караулить в Университет. Не укараулил. Встретил он ее раз случайно после концерта в Филармонии, знаете, в такой горячий момент, когда все бегут за пальто. Но она была с тем самым соперником, который отшил его на вечере. Значит, опять осечка. Но только, как он утверждает, он с ней поздоровался, а она ответила ему и улыбнулась. Вы понимаете, она ему улыбнулась! Она ему улыбнулась!.. Нет, я вижу, вы, начальник, не понимаете, как это важно. Вы бы послушали, как он это произносит: «Она мне улыбнулась!» Но тут их разъединяет толпа. Ну, прямо Франческа и Паоло. Ну, вот! Он бы ее, конечно, разыскал, но все это было перед отъездом в экспедицию, и мы скоро уехали. И вот что интересно: в момент отхода поезда, когда он уже трогается, а Домра, как водится, торчит в окне и машет провожающим, она! – понимаете, она! – появляется на перроне. Он ей машет рукой. Она тоже делает ему эдак ручкой, и, мало того, она ему что-то говорит. Но что говорит -он не расслышал. Паровоз гудит, все орут… Так вот, почему она очутилась на вокзале – неизвестно, его провожала или еще кого – непонятно. Что она сказала – также загадочно. Домра говорит, что ему послышалось что-то вроде «там увидимся», а может, просто сказала «прощайте».

– Ну, все это прекрасно, но я тогда ничего не понимаю. Чего же он сейчас-то бесится? Чем он недоволен? – удивился я.

– Да он просто псих! Он все вспоминает, как она губки складывала, когда ему говорила. И то ему кажется, что она сказала «там увидимся», и он расцветает, как роза, то, что она сказала «прощайте», и у него слезы на глазах. Вот ведь малый, лопух, не поверите, ведь он заставлял меня несколько раз говорить эти самые «встретимся» и «прощайте», чтобы посмотреть, как при этом складываются губы. Да, кроме того, оказывается, он видел ее здесь…

– Здесь? – удивился я.

– Ну да здесь! Вот именно, когда на базу ездили, так, оказывается, он видел ее в окне проходящего поезда Москва – Хабаровск. У нас ведь на станции скорый стоит всего полминуты, вот он ее и углядел в окне, да опять неладно – рядом были пуговицы, так что вроде тот парень был рядом. Вернее, парня он не разглядел, разглядел только ясные пуговицы. А тот парень, соперник-то, тоже с пуговицами, он вроде горняк. Вот Домра и распсиховался. Но ничего! Я думаю, пройдет… Мы из него в рекогносцировочке пыль-то повыколотим…

Помолчали. Шумели вершины листвениц. На равнине закатывалось солнце и стихал ветер.

«Навязали мне на шею хворобу»,- подумал я.

Вышли мы рано, было туманно и зябко.

По дну долины, где стояли дома нашего поселка, стлался туман, сквозь который едва проступали широкие пушицевые болота, покрытые ерником [4] , и низкие, корявые заросли лиственицы по сфагновым болотам, и широкие колена реки, медленно и лениво петлявшей по широкой долине. А кругом – сзади и спереди, справа и слева – над туманом поднимались сопки… сопки, тайга… тайга до горизонта.

Было немного грустно уходить. Странное дело, почему это – грустно не оттуда уходить, где жилось легко и весело, больно, грустно уходить оттуда, где было трудно, а, может быть, и тяжело.

Почему снова и снова тянет в жестокую Арктику полярников, на рискованные вершины альпинистов?

Там, во льдах полярных архипелагов, в молчании снежных вершин оставили люди свой труд, свою гордость, и неразрывные цепи снова и снова тянут их не туда, где было хорошо, потому что было легко, а «туда, где было хорошо, именно потому, что было трудно.

Тайга молчалива. В предрассветном тумане неясно вырисовываются стволы деревьев. Прохладно и тихо. Только проклятые комары уже проснулись и кинулись на нас.

Тихо в сибирской тайге. На тысячи и тысячи километров покрывает она равнины и горы, но мало в ней жизни. Приезжего поражает удивительная тишина этого бесконечного моря хвойных лесов. Весной, когда вы входите в леса Смоленщины, рощи Прибалтики или дубняки Приднепровья, весь воздух звенит от птичьего гомона, тенькает, как бусы роняет, пеночка-теньковка, в кустах заливаются малиновки, пинькают синицы, и десятки других птичьих голосов доносятся со всех сторон. Тайга же молчит. Редко-редко вы услышите в вершинах тонкое попискивание корольков, иногда дятел застучит, зацокает в лиственицах белка,- и опять тишина, только чуть шумят, раскачивая вершинами, лиственицы. Молчит тайга.

Но приходил человек – и место сфагнового болота занимал луг, появлялись травы, уходила вглубь мерзлота, над травой взвивались насекомые, за насекомыми прилетали птицы.

Странно, но с появлением человека тайга оживала,- обычно ведь это бывает наоборот. В других местах человек, появляясь, уничтожал или оттеснял далеко прочь диких обитателей.

Мы целый день шли через болота.

Болоту, казалось, не будет конца – мягкие сфагновые кочки, покрытые низкой корявой лиственицей, увешанной длинными бородами лишайников, сменились пушицевым кочкарником. Эти пушицевые кочковатые болота, как одна сплошная гребенка, состоят из непрерывного чередования высоких – иногда до метра высоты – кочек и глубоких мочажин, в которых стоит темная, кофейная торфяная вода, холодная-холодная, так как тут же под ней лежит вечная мерзлота.

Вот мы и прыгали целый день с кочки на кочку. Ноги стыли от холодной воды, а голову пекло солнце, влажный горячий воздух был переполнен комарами, оводами и слепнями, которые тучей висели над нами. Ноги ломило от холода, а глаза заливал пот.

Лошадям еще тяжелее, чем нам, они непрерывно хлещут хвостами, машут головами, брыкаются,- они облеплены сплошь самой разнообразной кровососущей нечистью. Она лезет им в уши, щекочет живот, сплошным кольцом окружает ноздри и глаза.

Впереди идет Дима, он ведет отряд. Он только этим и занят, он ищет дорогу и выдерживает направление. За ним двое рабочих – Соколик и Кузьма ведут вьючных лошадей. Чаще Соколик ведет за повод только одну, а остальные идут сами, сами выбирают себе дорогу.

Соколик – занятный человек и неплохо знает тайгу. Правда, познакомился с ней он не по собственной инициативе, а по приговору суда за какую-то деревенскую пьяную распрю. Сейчас он отбыл свой срок и зарабатывает деньги в экспедиции, чтобы не ехать домой с пустыми руками. Но тюрьма и снаружи и изнутри наложила на него кое-какой отпечаток: он непрерывно поет кроваво-сентиментальные песни и почти весь татуирован. На его груди изображен огромный орел, несущий в когтях обнаженную женщину; на руках – змеи, имена, якоря и т. д. Я не хотел брать его в отряд, потому что он, поступив к нам на работу, уже на следующий день чуть свет явился под окно наших девушек пьяный, с гармонией и песнями. Правда, вел он себя вежливо, стучал в окно и просил слушать его, затем пел песню, а пропев, требовал у слушательниц подтверждения, что он «хотя и некрасивый, но симпатичный». Я его прогнал. Но через несколько часов он явился трезвый, клялся быть дисциплинированным и уверял, что «это местами со всякими случается», но «со мной лично больше абсолютно не повторится». Я ему поверил, и он свои клятвы сдержал.

Другой рабочий – Кузьма – на возрасте. Он очень волосат, все лицо его и шея заросли густой и курчавой бородой; волосы растут у него и из ушей и из носа. Говорит он басом и очень мало, причем большую часть слов в его фразах составляют ругательства, которые он без большой фантазии вставляет впереди и позади каждого слова. Кузьма в прошлом старатель; по натуре он несколько мрачноват и леноват, работу обычно недоделывает, а когда велишь ее переделать – обычно машет руками и говорит: «Все равно от этого лучше не будет, и так сойдет»,- но переделывает. Кузьма очень хорош с лошадьми, лошадей он любит гораздо больше, чем людей, и когда Дима как-то сказал ему, что он весь состав экспедиции готов променять на нашего кривого мерина, то он совершенно спокойно согласился, что «в этом самом мерине смыслу втрое против такого ученого, как ты».

За лошадьми идет наш агроном и почвовед Агаров. Это человек пожилой, но очень крепкий. Работу свою он знает, держится хотя и корректно, но несколько особняком, ввиду того что он сам, видимо, рассчитывал быть начальником рекогносцировки, а назначили меня. Поэтому он ко всем моим действиям подходит несколько критически, но не очень, так как он по природе человек скорее флегматичный.

Вместе с Агаровым идет Домра, который делает глазомерную съемку всего маршрута.

Последними идем мы с Ниной. Нина помогает мне, собирает растения, берет образцы почв, я делаю съемку почв и растительности по всему пройденному пути.

Нина – девушка хорошая", но не чересчур умная. К нам в рекогносцировочный отряд она попросилась сама, потому что наделала глупостей и ее все изводили. Дразнили ее не только сотрудники экспедиции, но даже жители поселка.

Дело было так. Один лесообъездчик, живущий возле нас, держал в клетке пару белок. Белки были великолепные,- их черная шерсть лоснилась, хвосты и кисточки на ушах были пушисты необыкновенно. Меня обуяла зависть, мне также захотелось завести себе пару черных дальневосточных белок. Сказано – сделано. Я заказал объездчику клетку, притащил ее к себе домой и начал ловлю. Но когда нужно, конечно, белку никак не поймаешь. Если до этого я не раз их ловил, то после того как у меня появилась клетка, я не только что поймать, но и увидеть-то белку никак не мог.

С горя я принялся ловить бурундуков. Это маленькая земляная белка с полосатой спинкой и с более коротким, чем у белки хвостом. Бурундук живет, в основном, на земле, хотя и по деревьям лазает неплохо.

Ловят же их так: идете вы по тайге и видите, как от вас со всех ног удирает бурундук. Вы сломя голову бросаетесь за ним и очень быстро загоняете его на дерево. Вы подбегаете к дереву и с размаху ударяете по его стволу обухом топора. Если дерево не очень толстое – этого удара достаточно, чтобы стряхнуть бурундука на землю. Он, растопырив лапки, падает на землю и опять бросается удирать. Вы за ним, он опять на дерево, вы опять по дереву топором, он опять сваливается на землю и опять удирает. Так происходит обычно несколько раз, до тех пор, пока на пути бурундука не попадется поваленный полусгнивший ствол лиственицы. Такие упавшие лиственицы везде в лесу встречаются в обилии и лежат подолгу, а сердцевина у них обычно совершенно выгнивает. Вот тут-то бурундук совершает непоправимую ошибку – он ныряет в деревянную трубу ствола, открытую с одной стороны, и думает, что здесь-то уж он в безопасности. Но вы снимаете с головы накомарник, надеваете его на выход из бревна, а затем опять ударяете с силой обухом топора по стволу. Два-три удара, и бурундук вылетает из ствола прямо в накомарник. Из накомарника же, обернув руку носовым платком, чтобы бурундук не покусал, вам нетрудно пересадить его в шляпу, в сумку, в карман – вообще куда хотите.

В тайгу мы ходили каждый день и редкий день не приносили двух-трех бурундуков. Мне нравилось, когда их в клетке бывало много.

Хотя мы ловили и приносили бурундуков чуть не ежедневно, а кормили хорошо, однако в клетке их много не накапливалось. Раз в несколько дней дверца клетки оказывалась отворенной, и все бурундуки разбегались. Так было не раз и не два, запасы бурундуков в клетке не возрастали – таинственный недруг во время нашего отсутствия выпускал наших пленников.

В результате, хотя в клетке бурундуков было немного, зато как в нашем полупустом доме, так и в его окрестностях их было неисчислимое множество. Но это были уже образованные зверюшки, поймать их опять и водворить в клетку было очень затруднительно.

Вот в это время и начались у нас в доме некоторые таинственные события.

Вечером, после тяжелой дневной работы, мы раздевались, складывали свою одежду или вешали ее на стену у кровати и засыпали как убитые. Но когда поутру мы начинали одеваться, то в складках одежды и в карманах обнаруживали крупу, сахар, овес, подсолнухи. Лежала ли одежда на табуретке или была повешена на гвозде – все равно поутру в карманах оказывалась греча, пшено или рис.

Сначала мы думали, что это дурит кто-то из ребят. Но все клялись в своей невиновности. Я, вернувшись после трехдневного маршрута, обнаружил под подушкой чуть не двести граммов отборной рисовой крупы. Мы посмеялись, поговорили и перестали обращать внимание.

Но в комнате девушек дело приняло глупо-комическую форму. Обнаруживая день за днем крупу в самых разных местах своей одежды и постели, Нина пришла к выводу, что это дело «нечистой силы». С нами этими соображениями девушки поделиться побоялись.

Тогда Нина со своей соседкой коллекторшей Тоней решили сами бороться с нечистой силой. В течение нескольких дней они собирали крупу, а затем ровно в 12 часов ночи с субботы на воскресенье, прочитав над ней какие-то молитвы, они бросили эту ни в чем не повинную крупу в ярко пылавшую печь, дверцу поскорее захлопнули и несколько раз перекрестили.

Нужно же было так случиться, что как раз в то время, когда дверца была захлопнута и защищена крестным знамением, налетел порыв ветра, и в трубе завыло.

Ужас охватил дев и, завыв не хуже нечистой силы, они как были, в одних рубашках, кинулись спасаться к нам, благо мы жили в соседней комнате.

С трудом установив причину испуга, слез и криков этих раздетых борцов с нечистой силой, мы начали нетактично смеяться, а девы, опомнившись, увидев наши веселые лица и свои не очень длинные рубашки, кинулись назад к себе.

Однако утром в воскресенье нам предстояло выдержать еще один истерический припадок. Наш завхоз! с криком явившийся чуть свет, объявил, что его обокрали.

Осмотр места происшествия подтвердил его слова. В противоположном от нас конце здания в одной из комнат мы увидели полупустые изгрызанные мешки с сахаром и крупами. Вокруг них, размахивая руками, бегал завхоз. Он осматривал и ощупывал рамы на окнах и даже нашел царапины вокруг замка в дверях.

На вопрос о том, когда произошла кража, он не мог дать точного ответа,-его не было целую неделю, а затем он и по приезде не проверял продукты в кладовой. Кража могла быть произведена в любое время – и сегодня ночью и десять дней назад.

Воры были обнаружены неожиданно. При перетаскивании мешков на весы для составления актов об убытках был раздавлен бурундучок, неведомо как оказавшийся между мешками, и когда его маленькое мертвое тело упало на пол, у него изо рта посыпалась крупа. Большие защечные мешки, в которые легко входит десятка полтора кедровых орехов, были набиты рисом.

Широкие щели в полу указывали и дорогу, по которой утекала крупа. Очевидно, уже не день и не два, не жалея сил, работала здесь целая армия бурундуков. Здесь черпали бурундуки крупу для создания своих маленьких кладовых, как это они всегда делают на воле в тайге.

Так были обнаружены воры и выведена на свежую воду нечистая сила, но привлечь к ответственности злодеев было невозможно. Завхоз рвал на себе волосы, а Нина была смущена так, что даже стала ходить завтракать и ужинать в такое время, когда в столовой никого не бывает.

Вероятно, бурундуки в эту зиму прожили безбедно: здесь они себе сделали неплохие.

Об этом случае я вспомнил вечером, когда мы стали лаге- , рем в тайге. Дима поймал бурундука и принес его к Нине с просьбой окрестить, а Нина обиделась и ушла в лес.

Сегодня одиннадцатое. В нашем распоряжении сорок дней, а за этот срок, то есть к 20 сентября, мы должны найти шесть массивов под колхозы. Мы поднимаемся потихоньку вверх по склонам хребта. За хребтом, в долине реки Сожа, следует искать нужные нам земельные массивы. Сегодня второй день маршрута. Кругом лиственичная тайга, однообразная и молчаливая, и мы не спеша, постепенно все поднимаемся па хребет.

И вот в середине дня, когда мы уже порядочно поднялись по склону хребта, в однообразном лиственичном лесу появились березы. А к концу дня мы уже идем по сплошному березняку. Березки в этом лесу небольшие, у них широкие кроны и красноватая шелушащаяся кора. Между деревьями – широкие поляны, да и весь лес похож на какой-то просторный парк. Здесь видно далеко, много света, под деревьями и на полянах растет высокая трава.

А вечером мы поднимаемся к гребню хребта, к гольцам. Сюда и лес не заходит, здесь голо и холодно. Перед нами плоские голые вершины сопок, покрытые, как плесенью, беловатым налетом лишайниковых тундр, пятнами кедровых стлаников. Но часть вершин и склонов покрыта каменными полями. Они огромны – эти каменные поля, они занимают большие пространства. Это бесконечное нагромождение крупных каменных глыб, неровных, как куски колотого сахара. Между ними большие щели, в глубине где-то журчит вода. На них не/растет ничего, только местами видны рыжие кляксы лишайников.

Два дня мы бились в этих угрюмых гольцах, прокладывая дорогу. Мы шли через тундры, где под ногой оседали низкие мхи и лишайники, где редкие травы шевелил холодный ветер. Мы прыгали с камня на камень в проклятых каменных полях, с бесконечными предосторожностями ведя лошадей, которые каждую минуту рисковали поломать себе ноги.

Низкие облака, собиравшиеся обычно в середине дня, за» цеплялись за вершины сопок, и вечерний дождь был здесь как будто обязателен. А мы два долгих дня обходили одну крупнообломочную осыпь за другой, взбирались на одни склоны и спускались по другим. У нас не было хорошей карты, у нас был только хороший «азимут», иначе говоря, только направление по компасу. Если мы не собьемся с этого направления, то попадем в верховья реки Сожи, в долине которой надо искать земельные массивы. Если собьемся, то попадем неизвестно куда. А азимут компаса легко проходит там, где лошадям, да и людям никак не пройти.

В конце второго дня, уже в сумерки, мы, выпутавшись из гольцового лабиринта, перевалили хребет и начали спуск в долину Сожи.

Вечером, укладываясь спать, Дима, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Нам надо найти шесть массивов, срок сорок дней. Четыре дня прошло – это десять процентов времени. Что сделано? – Ничего!

– Обращаю ваше внимание,- недовольно проговорил Агаров,- что все же кое-что сделано: через хребет мы перевалили. Но найти пахотные земли для колхозов в гольцах может только такая передовая молодежь, как наш талантливый Дмитрий Иванович!

Как ни удивительно, но Дима промолчал, завертелся в своем спальном мешке с чертыханьем, вылез, вытащил из-под него довольно-таки здоровый камень и со злостью зашвырнул его. Это у Димы постоянно,- он бегает до темна, мешок свой стелет где попало, потом вылезает и начинает вытаскивать из-под него камни или коряги.

Вообще, каждый ложится по-своему. Домра, например, всегда прежде всего прячет свой дневник, чтобы он никому в руки не попался, вынимает его из кармана и засовывает в самый дальний конец спального мешка, в ноги. В головах же он всегда на камне кладет папиросы и спички. Он по ночам курит, и не раз.

Основательнее всех устраивается Агаров,- он натаскивает себе стланику или травы, вбивает колья, растягивает полог от комаров, все аккуратно подтыкает под спальный мешок, и его из спального мешка уж до утра не вытащишь, что бы ни случилось.

Одеваются они тоже разно. Дима, например, носит брюки невероятной ширины, заправленные в сапоги с голенищами, спущенными почти на каблуки. Покрой и ширина этих брюк явно позаимствованы у старателей. Ковбойка у него в самую бешеную красно-фиолетовую клетку, на голове фетровая шляпа, а на шее косынка вроде ковбойской, завязанная почему-то сзади, а не спереди. Пуговиц у Димы обычно меньше, чем нужно штук на пять. Вообще, вид довольно залихватский. В дамском обществе Дима курит трубку, причем нередко носит ее в зубах незажженной, а когда дам нет – охотнее курит папиросы. В начале экспедиции на Диме висело все, что только можно повесить: и бинокль, и компас, и высотомер, и фляга и Фотоаппарат, и нож, и полевая сумка. Вся его грудь была перетянута ремнями, на спине висела еще двустволка, а вокруг пояса был надет патронташ. Но ходить и работать в такой богатой сбруе трудно, и Дима постепенно линял: сначала он сбросил высотомер, в котором нужды особой не было, потом бинокль, затем ружье, и сейчас носит только сумку, нож и фотоаппарат. Могу сообщить по секрету, что еще до выезда в экспедицию я как-то случайно встретил Диму в Ленинграде на Кировских островах в полном снаряжении, правда, без ружья, но зато с девушкой.

Агаров и в тайге одет как-то по-городски,- хотя он и носит сапоги, но рубашка на нем самая обыкновенная косоворотка, на выпуск, пиджак нормального образца, а на голове кепка.

Все то, что в прошлый маршрут летом сбросил с себя Дима, сейчас, этой осенью, нацепил Домра.

Но теперь Дима уже с снисходительным видом выздоровевшего смотрел на свежезаболевшего Домру, когда тот с удовольствием надевал на себя и бинокль, и высотомер, и многое другое.

– Смотри, не заподпружься! – говорил он ему.

Мы спустились с хребта в долину Сожи и пошли вниз вдоль реки.

Мы шли четырнадцатого, мы шли пятнадцатого и шестнадцатого, но ни по склонам гор, ни в долине Сожи, вдоль которой мы двигались, не было сколько-нибудь значительных массивов пахотопригодных земель.

Наконец, семнадцатого долина раздвинулась, и там, где в Сожу впадал большой приток Тубулды, мы нашли то, что нужно,- широкое ровное пространство между реками, вполне пригодное для поселения. Пробные почвенные ямы показали пахотопригодные земли. На самом конце мыса была широкая, ровная надпойменная терраса. Здесь можно было строить поселок.

Три дня как бешеные мы вели глазомерную съемку, мерили болота, копали почвенные ямы. Домра делал эскизный проект планировки поселка. Через три дня, к вечеру, была готова глазомерная съемка массива.

По ней можно было подсчитать площади пахотопригодных земель, на которых сейчас шумела тайга, и луговых земель, занятых пока что сплошными болотами.

Мы продолжали работать и вечером – Домра чертил, Агаров подсчитывал, Нина и Димка непрерывно жгли костры для освещения. В два часа ночи мы, наконец, могли спокойно завалиться спать.

Положение выяснилось. На найденной территории могло разместиться не одно, а два колхозных хозяйства или один большой колхоз. И значит – за первые десять дней мы сделали треть работы, нашли два из нужных шести массивов, на остальные четыре массива у нас оставался еще целый месяц.

На следующий день проснулся я поздно. Внизу шумела Сожа. Солнца не было. Тепло и тихо. Было страшно выбираться из-под полога, сплошь осыпанного комарами.

В такую погоду нет ничего хуже, как сидеть на месте. Но мы не могли трогаться. Домра, ни с кем не договариваясь, ушел на охоту. Очевидно, он решил, что мы сегодня будем отдыхать. Проклиная Домру, вылезаю из-под полога. Комары и гнус облепили сразу. Размахивая полотенцем, я пошел к реке. В кустах у реки бились лошади. Они были совершенно облеплены всякой кровососущей нечистью и все в крови. Тут же у огромного дымокура сидел Кузьма. Лошади то входили в дымокур, то опять бросались в кусты. За то время, что мы здесь простояли, лошади, хотя ничего не делали, сильно сдали; они не могли ни есть, ни отдыхать, над ними стояли столбы насекомых.

– Трам-тарарам, надо уходить отсюда,- мрачно сказал Кузьма,- а то, трам-тарарам, через день-два всю скотину списывать придется. Трам-тарарам.

Можно было бы сняться с лагеря и идти, но нельзя же было бросать Домру.

Целый день, чертыхаясь, мы ждем его,- ушел, черт, на охоту. Вчера, правда, были разговоры, что сегодня придется остаться на месте, чтобы еще кое-что доделать, но к обеду уже все сделали, а Домры нет.

Весь день тихо и жарко, парит, и комары и оводы точно с цепи сорвались, лезут в глаза, в рот, в уши. Жарко, а мы работаем в перчатках, да и они не помогают. Особенно мучительно копать и описывать почвенные ямы. Нина – так та просто плакала над последней почвенной ямой, и я отправил ее в лагерь, сидеть под пологом.

После обеда я взял ружье и пошел вверх по Тулубуну. Кругом, ни вдоль реки, ни по склонам, никаких следов человека. На отмелях следы лосей, следы крупных птиц, видимо, это глухари прилетают пить па реку. Иногда услышишь в приречных зарослях посвистывание рябчиков, а так тихо. Молчит тайга. И нет в ней никаких следов человека.

Перед вечером становится холоднее, поднимается ветер, видимо, грозы не будет.

Неожиданно выхожу на большую поляну среди леса. Она маленькая, почти покрыта сверху ветвями окружающих деревьев и хотя тропинки к ней никакой нет, однако, видимо, люди здесь бывают или бывали.

Посреди поляны стоит пень. Этот пень превращен в идола. На его голове топорщатся какие-то лучины – не то сияние, не то волосы божества. Грубо вырезаны глаза, нос, толстые губы, шеи почти нет, ниже – туловище, на котором есть руки, одна опущена вниз, другая лежит на груди. Вокруг идола широким полукругом стоят шесты, на каждом шесте какие-то деревянные фигурки – вероятно, изображения птиц с распущенными крыльями. Кругом тишина; трава и мох на поляне не тронуты, не топтаны. Следы костра посредине полукруга размыты дождями, все деревянные фигуры потемнели и подгнили; некоторые шесты повалились. Видимо, давно никто не бывал у этого лесного божества. Где они, поклоняющиеся? Наверное или в колхозе, или на промыслах, а дети бывших идолопоклонников не приучены почитать лесных богов.

И так печально в лесной тиши доживает свой век одинокий кумир.

Вечереет, пора назад, но не хочется уходить от этого лесного бога,- он выглядит таким грустным, таким брошенным…

Ни Домры, ни следов его нет. Я поднимаю ружье и стреляю из обоих стволов – сначала из одного, потом из другого. Гремят выстрелы, прокатываясь по сопкам, катится эхо, но гаснут отголоски, ответа нет. Шумит ветер, шумит тайга, спокойно и ровно. Я поворачиваю к лагерю.

Вернулся я в лагерь уже в темноте. Горел костер, все были под пологами. Дима вылез из-под полога и принес мне чашку каши.

– Домра пришел? – спросил я.

– Конечно, пришел! Наелся и завалился спать. Ниночка, оказывается, ему и обед и ужин оставила.- Дима молча и выжидающе смотрит на меня; ему, видимо, очень хочется, чтобы я устроил Домре скандал. Это все-таки безобразие!

Я не отвечаю и начинаю укладываться.

Утро ясное и ветреное -то, что нам нужно. Лагерь снимается мгновенно, все рады, что нет гнуса и что можно двигаться.

Когда экспедиция трогается, я останавливаю Домру и, когда мы остаемся одни, устраиваю ему разнос. Утро прекрасно, настроение хорошее, злость на него прошла, но я все же кричу на него, что он свинья, что мы потеряли из-за него целый день, что так порядочные люди не поступают. Он молчит, потом мы быстро догоняем отряд.

Мы идем целый день, но сопки опять с обеих сторон сжимают долину, Их склоны или круты, или пологи, но каменисты.

Ночью спали без пологов. Было прохладно. Перед утром я проснулся, начали кусать комары. Но вот что интересно: мне показалось, что Нина тоже не спала и, приподнявшись, отгоняла комаров от спящего Домры. Этого еще недоставало!

Утром опять ветрено,- какое огромное облегченье – не мучиться от гнуса, от комаров.

Сегодня уже 25 августа, становится прохладнее, особенно по ночам.

Когда мы среди дня шли мимо большого озера, вдруг наткнулись на трех лосей. Они были на мысу, вдававшемся в озеро, и мы приперли их к воде. От нашего шалого крика – орали мы все совершенно бессмысленно и самозабвенно – лоси заметались и кинулись в озеро. Какие это все же странные животные,- высокие-высокие, гораздо выше лошади, но удивительно короткие. Вообще, несмотря на легкость и быстроту, с которой лоси передвигаются, они производят какое-то несуразное впечатление. Мы сели на мысу у воды и долго за ними наблюдали, пока они не переплыли на ту сторону озера.

День прошел, но ничего нет. Нет пахотопригодных, нет луговопригодных. Нет ничего, черт побери!

На следующий день я всех разогнал искать в разные стороны, но поиски были бесплодны. Мало того, несмотря на мое категорическое распоряжение вернуться поскорее, Домра с Кузьмой явились только на следующий день, потому что, как выразился Кузьма, «этот оглашенный дикушу никак не мог застрелить».

Дикуша – удивительная птица, совершенно не боится человека. Домра палил в дикушу три раза, а она сидела и с интересом смотрела. Потом у него кончились патроны, он бегал за два километра, искал Кузьму, нашел, взял у него патроны, прибежал и снова два раза смазал.

Опять мне пришлось иметь неприятный разговор с Домрой по поводу опоздания. Отчитывал я его, отчитывал, он молчал-молчал, а потом и говорит: «Знаете, вот когда гудок гудел и она приостановилась перед вагоном, то я все вспоминаю, как у псе складывались губы. Она что-то мне прокричала, и теперь я почти уверен, что она сказала «скоро увидимся».

Я плюнул и ушел.

Опять два дня марша вниз по долине. Дороги нет, и идем мы хотя и напряженно, но не быстро. Делаем за день от силы километров двадцать. Завалы, буреломы, старые пожарища. Через пожарища идти труднее всего, да иногда и опасно. Деревья там часто хотя и стоят, но стоит тронуть, как они моментально падают и могут ушибить, а то и совсем раздавить.

Особенно интересны березы. Они стоят мертвые долгие годы. Стоит такой сухой ствол без ветвей иногда метров пяти-семи высотой, а тронешь его – он рассыплется на метровые или полуметровые куски и падает вам на голову. У березы кора – самое прочное, она держит, а внутри в таком стволе все выгнило, и он готов упасть от первого толчка. Диме сначала очень нравилось валить такие березы, но после того как разок получил довольно основательно по голове, он это бросил.

Всё идем вниз. Долина реки становится шире, переправы через притоки с каждым днем все труднее Сегодня чуть не полдня перебирались через приток Сожи Этот приток был настолько глубок, что пришлось строить плот и на нем: переправлять снаряжение. Плот снесло далеко вниз и чуть не опрокинуло, но все обошлось благополучно. Переправившись мы повернули на запад и пошли в сопки. Но поиски среди мелкосопочника не привели ни к чему – нет хороших земель.

Не найдя ничего в сопках, по мелким притокам Сожи мы опять вышли в основную долину и опять пошли вниз по реке.

Сегодня первое. Уже первое сентября, осталось всего двадцать дней, а мы только сегодня, кажется, нашли еще один подходящий массив. И первого, и второго, и третьего как бешеные делали глазомерку, рыли почвенные ямы, считали гектары и количество деревьев на гектар. А сегодня, то есть третьего, я послал Домру делать глазомерку вдоль реки. И он уходил уже, но неожиданно вернулся и сказал мне:

– А вот сегодня мне почему-то кажется, что она тогда на вокзале сказала мне просто «прощайте». Она уже тогда собиралась замуж.

Я сказал Домре, что, даже несмотря на это, глазомерку делать придется. Он сказал, что «конечно, я понимаю, я ничего не говорю…», и ушел.

К вечеру я, желая проверить его работу, пришел на эту речку. Домра сидел у дымокура на опушке леса в полной прострации. Планшет, на котором должна была быть произведена съемка, был совершенно чист. Это уже переходило всякие границы. Тут, без всяких уговоров или выговоров, я заявил, что в его услугах больше не нуждаюсь и что завтра утром он отправится домой. Весь отряд меня поддержал. Когда я каждого из товарищей на кратком производственном совещании спросил, что делать, только Нина промолчала, да сам Домра.

Домра промолчал, но на следующее утро он не ушел, то есть, вернее, когда весь отряд двинулся дальше, он не пошел назад к базе, на которую я его отправил в сопровождении Кузьмы, а обождал, покуда мы не ушли, и пошел за нами следом. Так они и шли сзади некоторое время, пока, наконец, во время одной из остановок отряда не догнали, вернее, не наткнулись на нас. Наткнулся, собственно, один Кузьма, а Домра убежал и спрятался в лесу.

Почему ты вернулся? – спросил я Кузьму.

Дак он, трам-тарарам, Домра-то, нейдет,- сказал

Кузьму,-Что же мне, трам-тарарам, одному идти, трамтарарам.

– Да где же он?

– Да вот в лесу спрятался, стыдится, трам-тарарам.

Мы с Димкой пошли назад и не без труда обнаружили

Домру, прятавшегося от нас за деревья. Я начал объяснять Домре, что он сорвал и сейчас срывает работу, что это безобразие. Объяснял, правда, в довольно повышенном тоне и не стесняясь в выражениях, так что Дима потом уверял, что мое выступление вполне одобрил Кузьма. Домра молчал. А когда я его спросил, что же он сам предлагает, он сказал, что ничего не предлагает, но на базу не пойдет. Тогда я спросил, дает ли он слово, что будет работать. Он слово дал. Можно ли верить его слову?

– Да, можно,- сказал он, и я решил оставить его в отряде.

Впрочем, решение это было вынужденное,- не мог же я связать и отправить его на базу вьюком.

Мы все еще говорили, когда пришел Агаров и сказал, что он лазал на дерево и увидел впереди «расширение», явный пахотопригодный массив. Все поспешно пошли вперед. Последним недовольно шел Дима и твердил, что «все эти душеспасительные разговоры излишни», а нужно «официально разрешить ему с Кузьмой набить как следует морду этому Ромео. Или отнять накомарник, тогда комары быстро из его тупой башки дурь высосут». Я, конечно, не разрешил, но, кажется, Дима все-таки привел в исполнение часть своего плана, потому что накомарник Домры ночью прогорел – и очень сильно.

Этот массив мы обследовали на рысях. Вообще говоря, главную глазомерную съемку и обмер пахотопригодных площадей мы теперь делали с невероятной быстротой. Брали ориентир, какую-нибудь вершину, и сразу, по точно заданным азимутам, расходились в нужных направлениях. Со съемкой одновременно копали почвенные ямы. Рабочие тоже втянулись и делали просеки и почвенные ямы, не сбиваясь. Так что Агарову и мне оставалось подчас только почти бегом идти по проложенным ими ходам и описывать почвы в готовых ямах.

На этом массиве, который мы обследовали почти за два дня. Домра работал на совесть, хотя, или как говорил Дима, благодаря тому, что его в рваном накомарнике безжалостно жалили комары. Но еще беспощаднее комаров был Димка, который при каждой встрече с Домрой доводил его до исступления, выдумывая все новые и новые прозвища для него. То он называл его Ромео, то бедным Вертером, то «Хозе из оперы Визе». Он не уставал бросаться ему на шею, раскрыв объятия, с криком «милый, наконец, я тебя разыскала». За эти два дня, что мы были на объекте, дело у них несколько раз чуть-чуть не переходило в драку.

На утро – это было уже 7 сентября – все плыло и текло. Опустилось небо, дождь, дождь и дождь,-он начался до света и, когда мы проснулись, стеной закрыл и сопки, и долину. Мы так и остались в палатке, выйти было невозможно- дождь, сначала ровный, перешел в ливневые шквалы. Иногда казалось, что он вот-вот прекратится, облака редеют, расширяется кругозор, но новый шквал, и новая стена ливня налетала и закрывала все. С потолка закапало, пришлось вылезать и растягивать над палаткой брезент, окапывать ее.

Обычно с началом ветра дождь прекращается, но здесь было как-то не по-людски – одна дождевая волна налетала за другой – так целый день.

Под вечер я не выдержал и ушел хоть пройтись немного. Дождь шел, шел; в туманной дали были одни сопки, покрытые лесом, и дождь, дождь… Шумели лиственицы, мерно размахивая вершинами, то наклоняя, то вновь поднимая их. Ни птицы, ни зверя – все попряталось. Мох под ногой был пропитан водой, как губка. Небольшие березки, защищенные пологом леса, шумели спокойно, чуть поворачивая ветви и кланяясь ветру. На ветви лиственицы у самого ствола сидела какая-то маленькая серая птица, у нее была мокрая спинка, и она подпустила меня очень близко. Она тоже вся вымокла. На некоторых березках бросались в глаза желтые листья. Значит, уже осень.

Так было целый день – дождь, дождь и ветер. К вечеру костер поддерживать стало трудно, хотя над ним и был устроен навес, но дождь забегал то с одной стороны, то с другой, и своими косыми струями все время заливал его. В костре все шипело, и шел густой дым.

Домра как сел с утра, так и не встал до вечера. Вечером он показал мне то, что сделал. Это был эскиз клуба, который Домра скомпоновал на фоне того пейзажа, который был перед нами,- он был спроектирован на вершине увала над рекой, то есть на том месте, которое нам из лагеря было так хорошо видно.

Я долго смотрел, и чем больше смотрел, тем он мне все больше нравился. Дом был действительно хорош и красив. Агаров долго рассматривал его и, видимо с одобрением, только Дима, конечно, обругал. И у меня уже начало было просыпаться к Домре уважение, когда он опять все испортил, сказав мне тихо:

Я рад, что вам понравилось, я думаю, что и ей бы он тоже понравился. Она поняла бы эту гармонию сурового северного стиля с окружающей суровой природой.

Девятого и десятого сентября мы непрерывно идем вниз по реке. Мы доходим до ее устья, но ничего подходящего больше нет. Дальше двигаться вперед мы не имеем права.

Одиннадцатого мы повернули в сторону на восток, а двенадцатого и тринадцатого идем назад, параллельно пройденному маршруту. Четырнадцатого мы доходим до подножия хребта. Ничего нет. Пятнадцатого опять ничего.

А нам нужно еще два маленьких массива или один большой. А их нет. Опять не то военный совет, не то производственное совещание. Агаров спокойно говорит, что раз в указанном районе нет больше массивов, то в чем, собственно, может быть наша вина. Можем мы ручаться, что их нет,- конечно, можем, мы достаточно добросовестны. Нельзя обследовать массивы, которых нет. Виноват господь бог, не создавший долин в количестве, нужном нашему начальству. «А вам (это, значит, мне) нечего присваивать себе функции бога. Создайте мне тут долину, я с удовольствием ее обследую!» Опять смотрели и пересматривали карту. Опять ругались слегка.

Конечно, может быть, мне упрямиться было глупо, но неловко же возвращаться на базу с недовыполнением. Что, мы хуже других? Другие небось придут с перевыполнением…

Наше несчастье – это карта, на ней ничего не разберешь, да и район попался сильно гористый… Единственный человек из нас, который в этом районе уже бывал, это Кузьма, и он неохотно, но все же сказал, что: «Если и есть что-либо, то по нижней Соже, трам-тарарам…», «и по ее притоку Сохатому…», «а то больше нигде нет».

И мы решили идти на Сохатый.

Что делать – другого выхода нет. Лошади замучены вконец, у них все бабки на ногах порезаны о хворост и сучья. У некоторых натерты спины. А у нас тоже ни подметок, ни харчей, ни сил. Но мы все же идем опять вниз по реке, чтобы почти у устья подняться вверх по одному из притоков, который зовется Сохатым.

Шестнадцатого к вечеру разъяснело и стало холодно. Когда утром я пытался скинуть брезентовый плащ, которым покрылся с головой, он поддался не сразу – сверху лежал основательный слой снега. Стало холодно, пожелтели березы, еще вчера бывшие пестро-желто-зелеными. Посыпалась желтеющая хвоя с листвениц. На ветвях неподвижных деревьев, на мху и поваленных стволах лежал снег. Лошади, пофыркивая, нюхали его.

А мы шли и шли, и следы нашего отряда оставались на рыхлом мокром снегу. Среди дня снег стал сходить, закапало с деревьев. А мы все шли, мокрые чуть не до пояса.

Семнадцатого у устья Сохатого пришлось перебираться через Сожу. Вода была светлая-светлая и чертовски холодная, вброд пришлось идти в сапогах и в одежде, иначе бы свела судорога. Это было не просто. А когда переправились, пришлось сушиться, потому что не только люди, но и лошади дрожали. Ребята устроили не костер,- костром нельзя было это назвать, это был небольшой пожар. Свалили в кучу на галечнике целые стволы сухих деревьев и подожгли, но на таком огне сушиться трудно. Кое-как просохли и двинулись вверх по Сохатому.

К сумеркам мы действительно увидели все расширяющуюся долину с пологими склонами гор над нею. Мы все- таки нашли этот недостающий массив.

Трудным оказался этот массив. Во-первых, все вымотались до предела,- непрерывный сорокадневный марш мог загнать кого угодно. Кроме того, мы были попросту голодные. Уже с неделю наши супы приобрели так называемый «майорский тип», то есть в них было очень много просветов, но мало звездочек. Ведь нам приходилось растягивать продовольствие, чтобы хватило.

Стояла осень. Приближалась, была на носу и зима, а у нас по существу не было ничего теплого. Парод стал раздражительный. К тяготам работы прибавилось еще отсутствие табаку. Даже наш флегматичный Кузьма бросал как-то раз мне шапку под ноги с криком: «Не мучь ты меня – или дай табаку, или отпусти!»

Плохо мы ели с семнадцатого по двадцать второе, пока не закончили этот двойной массив. Мало спали, ибо и при кострах шла вечерняя обработка, и плохо спали, так как спальные мешки износились.

Но, наконец, двадцать второго к обеду, после того как проработали всю ночь, двадцать второго в обед, которого не было, а был чай с сухарными крошками, мы кончили все и вышли. Вышли и шли три дня.

Трудное это было время-с короткими ночами, кончавшимися еще до света, когда мы поднимались и выходили. С бесконечно длинными днями, в продолжение которых нужно было только одно – идти, идти по мху, по кочкам, по сучьям, по ледяной воде.

Наконец, мы вышли на тракт.

На тракт мы вышли к вечеру. Здесь не было уже снега и идти было легче, если бы мы могли идти. Но как раз этого мы и не могли. На Нину было жалко смотреть, такое безразличие было написано у нее на лице. Она не жаловалась, но шла и все присаживалась. Ветер был холодный, и когда она присаживалась, то начинала дрожать. Я шел с ней, старался подбадривать.

Мы шли по тракту, но до базы было еще километров пятнадцать и дойти сегодня было невозможно. Нужно было ночевать на кордоне. Кордон должен был быть уже пустым.

Петр Петрович и Петр с осенними холодами снимали кордон и уходили к железной дороге; домик можно было бы использовать для ночлега, хоть переночевать в тепле.

Я напрасно отстал, идя с Ниной. Наш авангард- Домра и Димка, прибыв на кордон, еще застали Петра Петровича и Петра упаковывавшими последние предметы из своего обихода и оборудования.

Произошла радостная встреча. Петр Петрович, узнав о наших злоключениях, кинулся кормить передовиков. А передовики были голодные, как звери. Они поели, Петр Петрович налил им даже по кружке чистенького. Голодные и усталые, Дима и Домра быстро опьянели. По рассказу Кузьмы, выпившего больше всех и съевшего не меньше других, дальше дело вышло по-глупому.

Начали подходить наши лошади с вьюками. Конечно, они особо блестящего вида не имели, они были худые, грязные и полукалеки. Конечно, Петр Петрович стал упрекать ни в чем не повинного Димку в варварском отношении к лошадям; конечно, он стал заикаться. Конечно, не медля вступился Петр.

Б…б…б…б…- закинул голову, показывая на Димку, закричал он.

Бессовестные люди! – кончал Петр.- Бессовестные люди!

Да! – подтверждал Петр Петрович.

В…в…в…- начинал Петр Петрович.

Варвары! – кричал Петр.

Да! – подтверждал Петр Петрович.

Неожиданно Димка впал в неописуемую пьяную обиду.

Это мы бессовестные люди, это мы варвары! – размахивая руками, налетал он на Петра Петровича.- Ты сам бессовестный человек! Кто нас через гольцы погнал? Из-за кого лошадей загнали,- из-за вас, чертовы формалисты! Вам бы, старым дьяволам, только закончик исполнить. А что от твоего добросовестного отношения будет – тебе наплевать! Вам бы только самим быть беленькими да чистенькими, а там что с другими – наплевать! Вам любая скотина дороже людей! Ты на людей посмотри, какие они пришли из маршрута, ты на нашу Нинку посмотри, кобылий благодетель, у девки вся морда серая от усталости, ее шатает, идти не может… Э, да что с тобой говорить, коровий апостол!- и, повернувшись, они плюнули и пошли на базу, до которой было еще 15 километров .

За ними побежали, стараясь вернуть. Ругающегося и сопротивляющегося Димку вернули, а про Домру, обидевшегося еще больше Димки, забыли. В общем переполохе никто не обратил внимания на то, что Домра ушел и где-то усталый, да к тому же и пьяный, шагает один.

Покуда наш отряд, достаточно растянувшийся, подтягивался на кордон, почти одновременно с противоположного направления сюда же явилась какая-то геологическая экспедиция. Неразбериха усилилась. Вид у геологов оказался тоже без особого шика, народ поистрепался и устал.

Одна сильно молоденькая «геологиня» как вошла в кордон, так и шлепнулась на лавку, привалилась к стене, да так с рюкзаком за спиной и заснула мгновенно. Это, нужно сказать, была довольно хорошенькая «геологиня» и спала она так крепко, что, казалось, ее и из пушки не разбудишь. В этот момент я велел Диме позвать Домру. Но не такой человек был Димка, чтобы ходить самому; конечно, он бы в свою очередь послал кого-нибудь, Но послать было некого. Рабочих не было, они возились на дворе с лошадьми. Мощным толчком ноги открыв дверь и не переставая развязывать вьючный ящик, который он только что втащил, Димка заорал в открывшуюся дверь диким голосом: «Домра! Домра! К шефу на носках!»

И тут точно электрический ток пробежал по спящей мертвым сном геологической деве. Глаза ее открылись широко-широко, она обвела комнату испуганным -взглядом и, наконец, поняв что-то, с нетерпением уставилась на дверь, в которую продолжал безуспешно орать Димка.

Но никто не являлся.

Не сразу на Диму сошло озарение, но после нескольких ответов со двора, что Домры нет, он, наконец, что-то сообразил.

Знаете что,- наконец, сообщил он,- я боюсь, что этот шалый архитектор шагает по тракту на базу. Мы тут немножко поругались с хозяевами, и он, видимо, еще не остыл.

И тут взгляд его упал на лицо только что спавшей девы. Она уже совсем не спала, ни малейшего сна не было в ее глазах, она вопросительно смотрела на Диму и быстрыми- быстрыми, какими-то странными движениями поправляла волосы. Наконец, она все-таки не выдержала.

Скажите,- сказала она,- это в вашем отряде работает архитектор Домра из Ленинграда?

Да,- с какой-то нарочитой неторопливостью отвечал Дима.- Наша Домра действительно из Ленинграда, а что?

Да ничего,- ответила «геологиня» и покраснела.

Я встал и, вытолкнув из комнаты Димку, вышел сам.

Она? – шепотом спросил Димка.

Похоже,- отвечал я.

Да ,- рассудительно заметил Димка,- но откуда же она знает, как его зовут, когда он сам клялся, что не знает, как ее звать.

Э брат Димка,- назидательно сказал я,- ты соплив и глуп. Только такой осел, как Домра, все томится в неясной истома, а она, видимо, все-таки кое-какую справочку навела. Так вот, ты затеял эту дурацкую руготню? Ты! Л Домра из-за тебя теперь шагает в темноте. Сейчас же дуй за ним и немедленно верни его сюда. Ясно?

Да что вы, конечно, ясно! Я сейчас, я мигом. Эй, Соколик, ты, помнишь, просил меня, чтобы я сделал тебе хорошие карточки, где бы ты был верхом и с ружьем. Так вот, будет тебе дюжина дивных, художественных фотографий, а пока бери какую-нибудь лошадь у этих ветеринарных живодеров, скачи как черт, догони Домру и верни назад обидчивого сумасшедшего. Пусть он бежит назад, его тут ждет не дождется такая же полоумная.

И мы отошли в темноту, в лес, и сели спина к спине у дерева и молчали. Мы слышали, как ускакал Соколик, как через некоторое время прискакал Домра и, бросив лошадь, побежал в дом. Мы слышали, как потом медленно притащился Соколик и, ругаясь, поймал бродившую лошадь и привязал ее.

А мы все сидели и молчали. Над нами протяжно шумела тайга. Невидимые в темноте, раскачивались ветки, и мерный гулкий шум осеннего леса навевал покой.

Было хорошо сидеть под этот шум в темноте и думать. Было отчего-то грустно или просто как-то спокойно.

О чем задумался, Дима? – наконец, спросил я.

Знаете что,- задумчиво отвечал он,- а все-таки давайте и мы как-нибудь сходим в Университет… на вечер…

Вниз через снега и перевалы

Была осень. На фоне мокрых скал и серого аспидного неба, как гигантские свечи, ярким желтым пламенем горели осенние тополя. Темные тучи, густые и тяжелые, переполненные водой, медленно ползли над ущельем. Дождь то переставал, то начинался снова.

Крутые скальные склоны гор над Хорогом, летом украшенные красивыми бордюрами и пятнами зелени, сейчас были совершенно темные, почти черные, и когда тучи чуть приподнимались, вместо зеЛени по карнизам и трещинам скал становились видны белые прожилки свежевыпавшего снега. Эти полоски и пятна снега, внизу лежащие только по Щелкам и карнизам, вверху переходили в сплошную белую пелену. Кран этой белой пелены, закрывшей вершины гор, ' день ото дня все опускался.

Зима приближалась, она подходила вплотную.

В равнинах приближение зимы не так заметно: мы чувствуем его по усилению ночных заморозков, по увяданию и опаданию листьев, по хрусту тонкого ледка под ногой, по легкой бодрости во всем теле, охваченном осенним холодком. Но в горах приближение зимы просто видно.

В горах зима всегда приходит сверху. Еще летом, в июльскую жару мы видим, как притаилась она по вершинам гор в ледниках и фирнах, как с первыми похолоданиями осени, после каждого ненастного дня, спускается она вместе со снегом все ниже по горным склонам. Она то отступает вверх в ясные дни, то вновь сползает вместе с новым ненастьем, пока не придет к нам в долины, закрыв снегом все хребты до самых подножий.

Итак, приближалась зима.

Все, что было нам поручено, мы сделали. Мы нашли и обследовали много новых земельных массивов, которые можно было освоить, мы изыскали трассы каналов, по которым на эти массивы можно провести воду. Теперь нужно было как можно скорее попасть в Сталинабад и там представить наши проекты. На одном из важных объектов работу следовало начинать немедленно. Мы купили билеты на самолет и ждали. Как только придет самолет, мы через два часа будем в Сталинабаде. Но самолет не приходил – стояла сплошная, непробиваемая облачность.

Под почти непрерывным дождем мы слонялись по холодному, неуютному Хорогу, по его главной и единственной улице, по лужам, наполненным яркими желтыми листьями осыпающихся тополей. Нам было решительно нечего делать и некуда приткнуться. Нас пускали ночевать в одно из учреждений, где до позднего вечера высиживали какие-то не в меру трудолюбивые проектировщики и бухгалтеры. Но в восемь часов утра нас выгоняли, очевидно, опасаясь, что мы своим бездельем деморализуем этих примерных тружеников. Это, по-видимому, было совершенно правильно, но нам решительно не нравилось.

Хорог – столица Горно-Бадахшанской автономной области- своеобразный город, вытянутый по правому берегу реки Гунт, текущей в глубоком ущелье. Весь город фактически состоит из двух рядов домов, расположенных по обеим сторонам чудесной аллеи пирамидальных тополей. Задние дворы одного ряда оканчиваются над обрывом, под которым в пене и брызгах несет свои осенние светлые воды стремительный Гунт, а дворы другого ряда упираются в скалы и осыпи. Только в последние послевоенные годы Хорог стал расти в ширину и занял оба берега Гунта.

Этот маленький областной город, выросший за послереволюционные годы из заброшенного кишлака, имеет и школы, и техникумы, и кино, и удобную больницу, и прекрасный городской сад. В хорошую летнюю погоду это одно из самых красивых мест в Советском Союзе. Но под дождем, в осеннюю слякоть, когда мы только и думали о том, как бы поскорее уехать, Хорог не вызывал никаких теплых чувств.

Прошел день, другой, третий, тучи не поднимались, нижняя граница снега по склонам гор все опускалась. Со дня на день следовало ждать закрытия перевалов и прекращения движения по Памирскому тракту, а самолета все не было. Чтобы спуститься вниз из Хорога в Фергану или к Сталинабаду, требуется двадцать дней караванного пути по горной тропе, два-три дня на машине по тракту или два часа по воздуху на самолете. Но когда пробьется сюда самолет, было совершенно неизвестно. Дорога из-за ранней зимы могла закрыться каждую минуту, поэтому я, предоставив другим ожидать самолета, четвертого ноября вскочил в последнюю машину, уходящую из Хорога по Памирскому тракту вниз в Ош, и уехал.

В машине я оказался не один. Кроме меня, в ней двигался в Ош заместитель начальника одной геологической экспедиции Василий Васильевич – человек необычайной общительности и первоклассный рассказчик. Вел машину водитель высшего класса Вася Кисин.

Кроме того, в кузове машины находился главбух из той же экспедиции, что и Василий Васильевич, и его жена, две пустые бочки из-под бензина и несколько старых брезентов.

Вася Кисин вел машину, Василий Васильевич рассказывал, я слушал и глядел по сторонам, бочки гремели, бухгалтер и его жена жаловались на плохую жизнь, дикость гор и недостаточное количество полевых, которые они получали.

Во второй половине дня наша машина шла полным ходом вверх по долине Гунта. Справа и слева уходили вверх, теряясь в низко плывущих облаках, крутые скальные склоны хребтов.

Унылы склоны гор над Гунтом поздней осенью. Только яркие пятна темно-красных бухарских гречишников в верхней части склонов оживляли темно-бурые тона пейзажа. Да внизу вдоль реки, где непрерывной полосой шли заросли прибрежного – тугайного – леса и кустарника, еще сохранились золотисто-желтые тополевые рощи, шиповники, осыпающие свои багрово-бурые листья, ярко-оранжевые ветви облепих, сплошь обсыпанных ягодами, да светло-желтые березки.

Машина проносилась то среди зарослей тугаев, то по узкому скальному карнизу над быстрым Гунтом, то громко трубила, пролетая через небольшие кишлаки. Долина Гунта – прекрасная иллюстрация необыкновенного трудолюбия местного таджикского населения. По всем некрутым склонам, по всем конусам выноса видны сотни и тысячи больших и маленьких искусственных террасок; некоторые из них имеют всего десять-пятнадцать квадратных метров площади. Вся нижняя часть гор превращена в сплошную лестницу, где на каждой ступени создано маленькое плоское поле. Но каких титанических усилий стоило сделать эту лестницу из каменистого склона. По крутым скальным откосам проведены оросительные каналы, которые по желобам перепрыгивают через узкие щели, по высоким насыпям переходят через широкие овраги.

Наша машина уже в темноте подошла на заправку в верховьях Гунта, и здесь нас постиг страшный удар.

– Бензина нет! – ясно и коротко сказал заправщик и равнодушно отвернулся.

Вася так и застыл. Его лицо изображало полное недоумение и скорбь, а в растопыренных руках болтались бесполезные ведро и воронка. Мы долго стояли молча. Из-за темного гребня сквозь рваные тучи показалась луна. Воздух был холоден, и на окружающих склонах блестел снег. Дело было дрянь, задержка грозила тяжелыми последствиями, мы рисковали застрять надолго, и перевалы могли закрыться. В мрачном молчании поплелись мы искать теплый угол на ночь. Только один Василий Васильевич не унывал, он сказал, что все отлично и что очень хорошо, что можно отдохнуть.

Наше мрачное настроение не прошло даже тогда, когда мы кое-как устроились в тепле и поужинали и когда Василий Васильевич принялся за свои рассказы.

В этот раз Василий Васильевич рассказывал нам о том, как он был председателем тройки по борьбе с беспризорниками; о том, как он их ловил, а они сопротивлялись. При этом он засучивал рукава и показывал шрамы от основательных укусов. Затем он рассказал, как он их агитировал вступить на путь труда, и что во время этой пламенной речи беспризорники сперли у него портфель и портсигар; как он им читал лекцию о вреде курения, а потом отобрал у них табак и папиросы. И о том, как они после этого объявили забастовку и сбежали на крышу, и чуть не все пожарные части Москвы бились, чтобы спустить их оттуда.

Затем он сообщил, что из этих беспризорников вышли хорошие люди, и назвал несколько широко известных фамилий. При этом он пускал слезу и совал нам в нос часы с трогательной надписью.

Казалось бы, запас рассказов у Василия Васильевича должен был когда-то истощиться, но мы просидели в Джеландах четыре дня, пока к нам не прорвались бензовозы, а его готовность вспоминать самые различные происшествия не уменьшалась, а прибывала день ото дня.

В поселке Джеланды, где мы сидели, стояла поздняя осень, переходящая в зиму, по утрам даже просто зима. Днем, когда всходило солнце, снег, выпавший за ночь, быстро таял и испарялся, и пока светило солнце, было даже тепло. Но достаточно было небольшому облачку закрыть солнце, как мгновенно начинало морозить, ветер становился пронзительно холодным и над теплым источником, протекавшим рядом с поселком, поднималось целое облако.

Когда, наконец, после четырехдневного голодания мотор нашей машины получил питание, ожил и мы начали подъем на перевал Койтезек, кругом уже было много снега.

На Памире, в который мы вступили за перевалом Койтезек, зима наступила окончательно и бесповоротно. Морозный ветер гнал поземку и обжигал лицо, колеса машины прокладывали свежую колею в неглубоком нетронутом слое снега. На широких просторах памирских долин не было заметно никаких признаков жизни. Только сквозь встречную метель у подножий склонов курились дымки над юртами аула Тогаркаты, да на замерзшем высокогорном лужке суетились огромные мохнатые яки. Они не замечали холода и метели, они играли, гонялись друг за другом, бодались.

В Мургаб – районный центр – мы приехали ночью. Но, несмотря на усталость, спать нам не пришлось. Василий Васильевич рассказывал.

На этот раз дело шло о делах юности, каких-то совершенно невероятных случаях. Например, когда-то давно, еще до революции, будучи студентом, он изводил по телефону неизвестных ему людей, фамилии которых он нашел в телефонной книге.

Каждый день он звонил к человеку по фамилии Собакин и спрашивал дома ли Лесина, а затем звонил к Песиной и просил позвать Собакина.

Его ругали, проклинали, а он все звонил. Но началась война, потом революция, он попал на фронт, затем в Красную Армию и вернулся в Ленинград уже только через десять лет, в 1924 году.

Как-то раз сидел он вечером в гостинице и скучал. Вдруг в памяти всплыл номер телефона Собакина. Он позвонил, его соединили, и он попросил позвать к телефону Лесину. Затем было долгое молчание, и, наконец, какой-то дрожащий от злости голос произнес:

– Значит ты жив еще, сволочь!!!

Таких рассказов у него были тысячи.

На следующее утро выяснилось, что перевал Кзыларт, отделяющий Памир от Алайской долины, как и сама долина, завален снегом и дорога закрыта. Но, чтобы выручить машины, застрявшие на Памире, и завезти недостающие на зиму товары, в Оше сформирована спасательная колонна, которая, расчищая дорогу, движется сюда.

«Военный совет» экипажа нашей машины решил двигаться навстречу колонне. Мы надеялись пробиться до Алая и проскочить через Алайскую долину, как только спасатели прочистят дорогу.

Итак, к вечеру мы тронулись вперед по тракту. Как оказалось, другие машины предпочли ждать в Мургабе.

Унылые, запорошенные снегом, в холоде глубокой ночи стояли горы. Начинался подъем на самый высокий перевал Памира – Акбайтал ( 4700 метров ). Протяжно гудя и проминая дорогу в снегу, толщина которого все увеличивалась, мы медленно вползали на подъем. Я залез вместе с полушубком в спальный мешок и смотрел на звездное небо, на темные силуэты гор справа и слева от дороги. Было очень холодно, я никак не мог найти такого положения, чтобы согреться. Ноги, одетые только в одну пару шерстяных чулок, время от времени я переставал ощущать. Приходилось, задыхаясь от недостатка воздуха, изгибаться в мешке, подтягивать ноги и оттирать пальцы, пока они не начинали отходить. Было и холодно, и скучно, и мучительно хотелось въехать скорей на перевал. Но на последнем повороте под самым перевалом мотор заглох. Наступила тишина.

Я лежал, не поднимаясь, решив, что это просто очередная починка. По доносившимся звукам я понял, что Вася выскочил из кабины и подкладывал камни под колеса, затем поднял капот и пытался подсасывать. Потом я слышал, как он ключом начал стучать по баку, как вытащил ведро. Затем раздалась страшная ругань, за ней – стук ключа, со злостью брошенного в ведро, и, наконец, звук ведра, с силой брошенного на дорогу. Кончился бензин. Мы или пережгли слишком много при подъеме, или мотор был плохо отрегулирован и много расходовал.

На большой высоте плохо спится; в какой-то полудремоте провели мы следующие три часа. Вася ушел на заправку, а мы ждали его. Не хотелось думать о несчастном Васе, который должен был спуститься с перевала и пройти километров восемь. Это было еще ничего, но дорога назад на тридцатиградусном морозе с ведром обжигающего бензина в руках и подъем на пятьсот метров до высоты перевала были похуже. Тут было нечему завидовать.

Вася вернулся удивительно быстро. Я проснулся оттого, что мотор работал, он был достаточно хорошо укутан и не успел остыть.

Мы снова ехали, потом начался спуск, машина развивала все большую скорость, а когда чувствовалось, что скорость переходит всякие границы, скрипели тормоза, шуршал щебень под колесами, и машина задерживала свой бег.

Заправка у реки Музкол. Музкол – река причудливая. Осенью, когда она начинает замерзать, большое количество ключей, выходящих в разных местах в русле, в склонах, не дают ей промерзнуть совсем. Река замерзает только с поверхности, но из глубины бьют ключи, идет новая вода и намерзает сверху. Непрерывное накопление льда продолжается всю зиму. К весне дно реки закрывает огромная наледь. Она такая большая, что кажется ледником.

По музкольской щели с воплем летел ветер, неся снег, смешанный с песком и пылью. Было два часа ночи. Зверски- холодно; измученный Вася загнал машину задом на высокий склон (чтобы легче было заводить ее завтра), обругал карбюратор, Памир, погоду и всех нас и заявил, что дальше ехать невозможно,

Василий Васильевич заметил, что это очень хорошо. Бухгалтер сказал, что только сумасшедшие люди могут работать в таких условиях при такой ничтожной полевой нагрузке. Жена его молчала, она только слегка кряхтела, когда мы все втроем вытаскивали ее из спального мешка.

В домике заправки летом жил заправщик с женой. Я не думаю, чтобы ему было удобно или просторно, площадь домика вряд ли больше десяти квадратных метров, но возле стояло несколько машин, шоферы и пассажиры которых скопились сейчас в домике. Было тепло и тесно.

На полу стояла своеобразная печка – керосиновый бак с дверкой и жестяной трубой. Возле находилось ведро с бензином, смешанным с маслом, и тут же лежала куча обгорелых консервных банок. Как только огонь в печке стихал, кто-нибудь из присутствующих зачерпывал банку бензина с маслом, отворял дверцу печи и швырял ее внутрь. Мгновенно весь бак раздувался, его вогнутые бока выпячивались и дрожали, казалось, еще минута, и он взорвется, но понемногу шум затихал, и в печке гудело ровное пламя. Когда все банки кончаются, их снова выгребают из печи, и все начинается сначала.

На единственном топчане лежал заправщик, а кругом, заняв все пространство, сидели полулежа и лежали люди. Мы стояли на пороге, не зная куда ступить. Сперва показалось, что места нет и мы так и будем стоять до утра, потом мы начали к чему-то прислоняться. Затем я с удивлением увидел, что Вася сполз по стене на кого-то, лежащего на полу. Он уже спал. Это было мое последнее впечатление; по-видимому, через минуту меня постигла судьба Васи.

Мы проснулись поздно. Был слепящее яркий день. Музкольская долина сверкала белыми приснеженными склонами, горели, переливаясь, бугры свежеобразующейся наледи, блестели ледяные вершины гор. Все машины ушли в Мургаб. Они возвращались. Доехав накануне до Кзыларта и увидев свежие наметы снега, они решили вернуться и ждать спасателей. А мы твердо решили пробиваться. У нас было много самомнения, было продовольствие дня на три и две лопаты. Мы узнали, что у выхода в Алайскую долину скопилось несколько машин, ожидающих, когда спасатели расчистят дорогу. Решили присоединиться к ним. Это все же было лучше, чем сидеть и ждать. Мы набрали бензин в баки и в бочки, куда только могли, и тронулись.

Выехали мы поздно, и когда скатились в долину Маркансу, солнце лежало уже между зубцами Заалайского хребта. Вдоль бесконечных галечников по Маркансу медленно шли пылевые смерчи. Склоны Кзыларта, по которым поднималась дорога, были покрыты длинными, широкими белыми полосами. Когда мы подъехали к первому сугробу, пересекающему дорогу, солнце зашло. В наступивших сумерках мы с Васей осмотрели снеговые наметы и взялись за лопаты.

Василий Васильевич вышел из машины и тоже присоединился к нам. Помогать он сильно не мог – ему было гораздо больше лет, чем нам с Васькой вместе. Но он был с нами, и если не мог копать на такой высоте, то просто стоял рядом, подбадривая нас. Бухгалтер сказал, что мы герои, но что у него порок сердца, и залез с головой в мешок. Его жена молчала.

Над нами в последних закатных лучах солнца вставали скалы Кзыларта [5] . Вишнево-красные в белом снегу, они были удивительно мрачные и торжественные.

Это была очень трудная ночь. Мы то копали снег, поминутно останавливаясь, совершенно задыхаясь, то оттирали терявшие чувствительность пальцы – мороз был за 30 градусов, то в совершенном изнеможении, отстегнув капот, ложились грудью на раскаленный корпус мотора. Машина стояла, светя нам своими фарами, или отходила и вновь билась в сугробах, на подложенных брезентах, затем снова с разбега бросалась вперед. За эту ночь мы сожгли сто сорок килограммов горючего и продвинулись на два километра.

Это была одна из самых длинных ночей в моей жизни. Поздно поднявшееся над горами солнце осветило нашу машину в то время, когда до перевала оставалось около километра. Перед нами, блистая нетронутой белизной, лежал последний снежный намет шириной в 50-70 метров; сзади почти на два километра простиралась полоса распаханного, развороченного нами снега.

Солнце несколько обогрело нас и подбодрило. Несмотря на середину ноября, днем, когда грело солнце и не было ветра, становилось просто тепло. Мы с Васей дошли до полного изнеможения. Василий Васильевич нас несколько раз будил, потому что мы с Васькой засыпали прямо на снегу.

Василий Васильевич стоял над нами и твердил: «Не спите, ребята, не спите», «еще капельку, еще малость!». Но мы, что называется, «дошли». Главбух несколько раз высовывал голову из мешка, приподнимался над бортом машины и говорил: «Вы, товарищи, герои». Мы не отвечали, мы злились на него.

Насилу-то мы добрались до перевала.

По другую сторону перевала, несмотря на наметы снега, ехать было гораздо легче, мы уже не копали снег, не волокли бесконечного брезента, подкладывая и подкладывая его под буксующие колеса, мы просто таранили снег колесами или пятились назад и с размаху пробивали еще кусок пути под гору. За перевалом над дорогой стояла небольшая казарма для рабочих-дорожников. Нам было видно, что там скопились машины. Они, очевидно, стояли уже несколько дней, загороженные сугробами сверху и снизу. В этот день мы спустились до машин, до людей, до казармы и остановились.

Вечером наши устроились в помещении, а я остался ночевать в кузове машины; стояла удивительная тишина, синели покрытые снегом горы, пока синева не перешла в черноту и все не исчезло. Спать в кузове было плохо и холодно. Спальный мешок совершенно износился и почти не грел. Несколько раз я просыпался, оттого что у меня совсем замерзали ноги; я подолгу их отогревал и оттирал.

Утром снежные гребни были озарены радостным и ясным, чуть розоватым светом, и, казалось, что там, где так светло, не может быть холодно, не то, что у нас в долине, где все погружено в какую-то таинственную синеватую морозную тень. Потребовалось значительное напряжение воли, чтобы вылезти из мешка.

Отсюда, от казармы до выхода в Алайскую долину, нужно было спуститься еще километров пятнадцать. Решили начать спуск, не ожидая спасателей, и, по возможности, встретить колонну у начала Алайской долины.

Солнце поздно появлялось на дне Бордабинской щели, по которой мы спускались в Алайскую долину. Окружающие горы, то красные, то нежно-зеленые, были покрыты сплошным снеговым покровом, кое-где прорванным острыми зубчатыми скалами.

В этот день, когда солнце осветило долину, мы уже с лопатами в руках пробивали дорогу вниз. Мы расчистили почти километр дороги, и только тогда машины догнали нас. Целый день мы непрерывно шли вниз, но чем дальше, тем глубже становились снеговые наметы. Наконец, они слились в один сплошной сугроб, который становился все толще. За этот день мы прошли вниз километра четыре.

Опять ночь. Часть населения нашей колонны ушла обратно устраиваться на ночлег. Но мы натянули над кузовом брезент, а посередине положили железный лист, на котором жгли костер. Ночь длинна, под брезентом тепло. Василий Васильевич рассказывает. Главбух варит чай, разливает и раздает. Сегодня мы твердо сказали главбуху, чтобы он вылезал из мешка, варил обед и кипятил чай. Он не посмел возражать.

Команда нашей машины пополнилась, к нам присоединилась жена одного начальника погранзаставы с малышом. Юный потомок пограничной семьи, по-видимому, имел все возможности закалиться и быть застрахованным от простуды на всю жизнь, если ему удастся пережить эту свою первую поездку. Особенно трудно было организовать перепеленывание на таком морозе, но мы сделали в углу машины некоторое подобие палатки, где можно было развернуть ребенка без риска немедленно простудить его.

Еще день, еще три километра, опять ночевка в кузове. Плохо становилось с питанием, консервы кончились. Мы пытались пробиться как можно дальше навстречу спасателям, находящимся еще где-то далеко. Там шли мощные тракторы-снегоочистители, десятки, даже сотни машин, дорожные рабочие. Надо проскочить по проложенной ими дороге через Алай прежде, чем ветер снова занесет ее.

Прошел второй день, третий, четвертый. На пятый день мы вышли из-за последнего поворота. Наконец, перед нами открылся Алай – огромная долина и засыпанный снегом Алайский хребет.

У нас уже почти кончилось все продовольствие. Оставалось еще сырое мясо, мы скоблили его ножом, насыпали эти стружки на хлеб, солили и ели. Чай, который мы пили, был на 30 процентов из бензина.

Пятый день. Мы все ползем вдоль склона, то расчищая, то тараня сугробы. Рядом с нашей заметенной дорогой внизу идет галечник, местами совершенно лишенный снега. Этот путь ненадежен, неизвестно, чем он кончается и можно ли потом выбраться с него на дорогу. Но соблазн слишком велик, и вот водитель почтенного автобуса, видимо, достаточно долго возившего пассажиров и сейчас сильно потрепанного и потерявшего все свои стекла, решается: он резко сворачивает с дороги вниз по склону. Облако снега вздымается над ним, минуту он бешено дрожит, буксует в снегу, но вот колеса упираются в щебень, и с торжествующим гудением автобус выезжает на чистый галечник и исчезает впереди за поворотом.

С завистью, но с некоторым сомнением мы провожаем его глазами. В автобусе три пассажира – водитель, его баран и наш Василий Васильевич. Василий Васильевич сидит рядом с шофером, и глаза его горят торжеством. Он даже, кажется, подбоченился. К середине дня мы догоняем автобус и к вечеру уходим километра на два дальше. Автобус безнадежно застрял в сугробах за триста метров от дороги. К вечеру шофер автобуса пришел к нам и ночевал с нами. Но Василий Васильевич остался ночевать в автобусе ' вместе с бараном.

Утром я был разбужен очень рано, меня тормошил бледный и трясущийся Василий Васильевич. Ему, по-видимому, было совершенно необходимо поделиться теми ужасами, которые он пережил. Он был не только бледен, он был прямо синий и его буквально трясло, у него прыгали руки и лязгали челюсти.

– Нет, ты понимаешь… Нет, ты не понимаешь! Это же дикие штуки! – все никак не мог втолковать он мне, что с ним произошло.

Я решил пойти с ним к автобусу, где он ночевал. По дороге Василий Васильевич рассказал мне, что он заснул в спальном мешке в кузове автобуса. Разбудил его баран, привязанный рядом. Он отчего-то метался и буквально отплясывал на Василии Васильевиче. С трудом приподнявшись в мешке, Василий Васильевич через выбитое окно автобуса увидел причину нервозности барана: это были волки. Они находились недалеко от автобуса, и их было более десятка. Поначалу крики и стук, производимый Василием Васильевичем разными металлическими предметами, испугали волков. Но, по-видимому, это были неглупые волки; увидев, что за криками и стуком ничего не следует, они стали вновь приближаться. Тут настала очередь Василия Васильевича пугаться. Автобус без стекол, погруженный по самые окна в сугроб, представлял малонадежную защиту. Василий Васильевич стал зажигать бумагу и бросать ее из окон, но волки не уходили, да и бумага в сумке скоро кончилась, а жечь больше было нечего. Наконец, Василий Васильевич с большим трудом захватил барана и выскочил из одних дверей автобуса, чтобы вскочить в другие двери, ведущие в кабинку шофера, отделенную стенкой от кузова. Но вытащить барана из автобуса наружу Василию Васильевичу было крайне трудно, ибо баран был уверен, что его выводят на съедение волкам, и изо всех сил упирался. Кое-как, волоком баран был водворен в кабину. Туда же взобрался и сам Василий Васильевич. И тут, в кабине, под защитой фанерок, заменявших боковые стекла, и толстого ветрового стекла провели они оба время до утра, пока волки, заслыша издали шум моторов наших машин, начали удаляться. По рассказам Василия Васильевича наиболее смелые волки даже пытались взбираться на радиатор. «Когда доходило дело до этого, я. открывал огонь и многих ранил»,- с гордостью закончил свой рассказ Василий Васильевич и показал мне свой длиннущий пистолет. Многочисленные следы волков вокруг автобуса свидетельствовали о правдивости рассказа; сднако заметных царапин на радиаторе, так же, как и следов крови, не было.

Захватив барана и вещи Василия Васильевича, мы вернулись к нашей колонне. Там уже шла работа. Люди устали, люди были голодны. Сказывались недосыпание и непрерывная снегоочистительная работа. Мы едва двигались. Сегодня утром с проходившим нарядом пограничников удалось отправить жену начальника заставы с малышом. А спасателей все не было. Наконец, когда солнце поднялось уже высоко, на белой глади Алайской долины мы увидели движущуюся колонну. Часа через два стало слышно гудение моторов, а в сумерки лучи фар пересекли поперек всю огромную долину.

Нам шли на выручку, тяжкое гудение заполнило воздух, полотнища света плясали по всей долине. Шли тракторы со снегоочистителями, шли бензоцистерны.

Измученные и голодные, усталые, с помороженными лицами, с глазами, воспаленными от ветра и недосыпания, с руками, которые от грязи и непрерывной работы на морозе распухли и превратились в какие-то грабли, уже в бездействии мы только смотрели на приближающихся спасателей.

Тяжко грохоча, разбегаясь и снова наступая, все приближались к нам тяжелые снегоочистители. Нам нужно было, как только подойдут машины, не теряя ни минуты, по расчищенной дороге проскочить Алайскую долину. Ведь достаточно хорошего ветерка, и за пятнадцать минут дорога снова исчезнет.

Мы с беспокойством присматривались к погоде, но ночь была тихой.

Это удивительное счастье, что всю ночь было тихо и дорогу не успело замести. К утру приехали в Ош.

Над Ошем в ясное небо поднимались осенние голые ветви пирамидальных тополей и столбы дыма топящихся печей, а там вдали голубыми силуэтами на самом горизонте едва проступали заснеженные склоны далекого Алайского хребта. И когда, вымывшись в бане, переодевшись и хорошо поев, мы с Василием Васильевичем вышли на улицу, он долго всматривался в теряющиеся контуры гор и задумчиво сказал:

– Намучились мы как следует, но, знаете, мне, кажется, скоро опять захочется туда, обратно.

ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКТОРА

Велики и многообразны задачи, встающие перед геоботаниками- исследователями растительного покрова необъятных просторов нашей родины. Приходится решать разнообразные и серьезные проблемы. Среди них и определение границ распространения растительности в горах, выявление так называемой вертикальной поясности, и составление карт растительности, и выбор мест для новых поселений, и многое другое.

Кроме того, путешественнику-исследователю приходится сталкиваться и с менее крупными, но важными вопросами, а также с массой предвиденных и непредвиденных трудностей и препятствий. Среди них и тяжелые природные условия, в которых приходится прокладывать путь для выполнения задания; и сложности, возникающие при изменениях погоды – внезапных дождях, снегопадах; и осложнения, вытекающие из самого характера людей, с которыми приходится передвигаться и работать в отдаленных районах, в сложных условиях. Все это требует большого мужества, напряженного внимания и любви к своему делу.

Геоботаник проникает далеко на Север – в суровую тундру, обследует оленьи пастбища, выявляет на них запасы кормов; проходит глухой тайгою, изучая лесные массивы; забирается высоко в горы, спускается в низины, пересекает бескрайние степи, безводные песчаные пустыни. И всюду он изучает дикую растительность, ищет и находит новые полезные растения, выявляет естественные ресурсы пастбищ и сенокосов, определяет запасы кормов, запасы древесины и возможности их использования.

В рассказах Кирилла Владимировича Станюковича проходят разные люди, с различными характерами, особенно полно раскрывающимися в суровой обстановке. Экспедиции направляются в далекие, зачастую малодоступные районы, форсируют бурные горные реки, поднимаются на крутые, заснеженные перевалы, испытывают и зной, и холод, и недостаток пищи, и трудности бездорожья, идут – и выполняют поставленные перед ними задачи.

Автор не всегда сразу раскрывает перед читателем основную идею, основной замысел того или иного рассказа, иногда он будто бы и не заметен за художественно-занимательным развитием сюжета. Но везде этот основной стержень есть.

«Когда я был в Сингапуре…» – разглагольствует хвастливый молодой человек с усиками. И все слушают его, в том числе двое славных пареньков – студентов, едущих в экспедицию. Они становятся свидетелями или участниками многих забавных происшествий, они выполняют серьезное задание по картированию растительности далекого знойного Казахстана. В тоже время автор наглядно показывает, как из-за небрежного безответственного отношения к делу «человека из Сингапура», из-за пустяковой, казалось бы, ошибки в составлении карты могут возникнуть тяжелые последствия.

Зато какими скупыми, но теплыми красками обрисованы самоотверженные, преданные науке исследователи, ученые- путешественники- профессор зоолог Д. Н. Кашкаров («Через Центральный Тянь-Шань»), геолог С. И. Клунников («Бартанг – страна оврингов»).

Автор с любовью рисует природу – и суровую красоту гор, и цветущую зелень долин. Очень образно и ярко рассказывается о «диком человеке» на Памире («По Западному Пшарту»), Несколько занятных эпизодов заставляют читателя от души смеяться над наивными страхами проводников при попытке доказать, что зубы «дикого человека» слишком похожи на зубы ишака. Но экспедиция работает. Определены верхние границы естественной растительности на Западном Пшарте. Здесь она поднимается высоко в горы, следовательно, можно высоко выращивать и культурные растения. Так, было установлено, что на Западном Пшарте можно продвинуть земледелие значительно выше, чем в других долинах Памира, так как склоны здесь хорошо пригреваются солнцем и защищены от ветров.

А вот, наконец, сбывается мечта автора: с ботанической карты Советского Союза стерто «белое пятно» – обследована растительность Баляндкиика, завершено дело, начатое еще в студенческие годы («В царстве архаров»). Само повествование ненавязчиво переплетается с воспоминаниями о далеком и неспокойном времени, когда в тридцатых годах здесь в горах разбойничали басмаческие банды.

Человек идет в недоступные горы, прокладывает новые, безопасные дороги, проводит оросительные каналы, продвигает все дальше и выше культурные растения. Рушатся старые овринги – опасные тропы, по которым с трудом и большим риском проходили люди («Бартанг – страна оврингов»),

становятся безопасными «долины смерти»-(«Маркансу»).

Во многих рассказах показана любовь человека к животным, истинно гуманное отношение к доверчивым, беспомощным существам. Даже страстный охотник в пылу погони опускает ружье перед загнанными на мыс архарами («Кара- Куль- Черное озеро»). С гневом и возмущением автор говорит о недостойном убийстве собаки («Через Центральный Тянь-Шань») и молодого архаренка, искавшего защиты у человека («В царстве архаров»).

За увлекательными событиями в рассказе «Через тайгу» читатель видит напряженный, тяжелый труд исследователей, ищущих в безлюдной тайге на границе Восточной Сибири и Дальнего Востока подходящие места для поселения колхозов.

Рассказы Кирилла Станюковича содержат интересный познавательный материал, написаны живо и образно, с теплым юмором и любовью к своему делу.

Особенно ценны рассказы своей достоверностью – автор сам был участником всех описываемых событий.

Расположение рассказов не случайно. Переходя от одного к другому, читатель видит, как формируется ученый- исследователь, как с годами расширяется его кругозор, как он все дальше проникает в неисследованные еще районы. Еще совсем «зеленый» студент в первых рассказах и уже волевой руководитель, начальник экспедиции – в последних очерках. А впереди еще много новых задач, много новых вопросов, требующих ответа. И снова – рюкзак за плечи – и в путь.

Кающимися фирнами называются выступы фирна в виде узких наклонных пирамид на поверхности некоторых ледников. Эти выступы достигают 1-2, а иногда 3-4 метров высоты и возникают от неравномерного таяния поверхности фирна. Издали эти косые пирамидальные выступы напоминают закутанные в саваны фигуры кающихся, поэтому и получили такое название в Южной Америке.
Буквальный перевод – стада кииков.
Шайтан – черт, шутливое название козы.
Заросли карликовых березок.
Кзыларт – Красный перевал.